Если тронуть за горло бутылочку, Заглянуть в аккуратную дырочку И пытаться смотреть сквозь нее, То становится нежно, расплывчато, Перламутрово и переливчато Во дворе на веревках белье. А Вселенная знай себе рушится… Лишь белье безнаказанно сушится, Задевая дощатый забор. И в классическом жанре элегии Зацветают в саду аквилегии, Или проще сказать — водосбор. Ты становишься к старости бдительным, С телескопом своим удивительным Наблюдаешь движенье планет. Сквозь стекло голубое, зеленое Видишь воздуха море соленое, В нем плывущие Мальт и Ранет. Ах, бутылочка, рюмочка, вилочка, В небе облачко в виде обмылочка, Глаз кузнечика, бабочки лоб. И — предложный, творительный, дательный — Смотрит полдень, как ангел внимательный, На тебя сквозь иной микроскоп.

Лицо к пустому небу обратив, Любовь застыла, как инфинитив. Глагол «забыть» стоит в возвратной форме. Печется ворон о насущном корме. Сей вран живет на нырище. Кумран. Курбан-байрам. Но пасаран. Айран. Бей залпом по окрестным букварям, По океанам, словарям, морям! Господь нас создал без черновика И окружил любовью безвозмездной. Но мы, как испаренья языка, Уже висим над бессловесной бездной.

Грач летит, озирая окрестности, Жизнь лежит под могильной плитой. Что ж ты плачешь, учитель словесности, Над последней своей запятой? Падежом откупаешься дательным От торговцев, барыг и менял И выходишь в залоге страдательном К тем, кто молча тебя обвинял. Говоришь: «Да, виновен отчасти я В том, что мир безобразен и гол, Но уже я не в силах причастие Превратить в переходный глагол». Льются листья кленовые красные, Созревают мускат и миндаль, А в корнях чередуются гласные, И светло улыбается Даль.

Под деревом с листвою красной Сидят, глядят на дождик дробный Какой-то зверь волкообразный, Какой-то жук птицеподобный. На дереве с листвою желтой, Как на забытом клавесине, Марш исполняет дятел твердый, Увязнув клювом в древесине. Могучий дуб с листвой зеленой Вдоль пышной кроны гонит волны, Чтоб каждый — пеший он иль конный — Плясал в лесу под звук валторны. И человек в солдатской каске, В очках и черной водолазке Вдруг видит: лишь жуки и слизни Спокойно спят на древе жизни.

Ворон — рупор народного мнения — В золоченую дует дуду: «В сослагательном жить наклонении Много проще, чем в здешнем аду. Там для жаждущих мук очистительных Открывается призрачный фронт, Где полки молчаливых числительных За последний идут горизонт».

Я забыла, как на отцовский китель слез солено-горьких лилась река, только помню, чему нас учил учитель на уроках русского языка. Он спрягал глагол, ничего не слыша, он склонял правительство, осмелев, а ему внимал Виницковский Миша, Милошевич Слава и Друскин Лев. На второй этаж дорогих угодий он взлетал, не касаясь рукой перил. И, конечно, звали его — Мефодий. Был любимый брат у него — Кирилл. Жизнь летела — сказочна, одинока, но сложила крылья, попав в сачок. И сквозь слово «млеко» сияло око, голубой, славянский горел зрачок. И кого-то тихо звала обитель, а кого-то — звезды и облака, потому что всех нас любил учитель, тайнозритель русского языка…

Грубой лепки кувшин, бельевая корзина, за немытым стеклом — облака… Что бормочешь ты, как ты живешь, Мнемозина, в бесконечном аду языка? Пожилой табурет, или кресло-качалка, или вытертый клетчатый плед… Жить вещам в языке неуютно и жалко: там пространства и времени нет. Там лишь шаг небольшой от любви до разлуки, от сверла до степного орла. Вещь состарилась в слове и съежилась в звуке, разболелась, слегла, умерла. Так давай, Мнемозина, мы выбросим ветошь, дорогие сожжем словари. Ах, подруга неверная, что же ты медлишь? Отвечай, не молчи, говори…

Были римляне добрыми. Злыми были скиф, и сармат, и монгол. Держит имя рукою за вымя бородатый и бодрый глагол. Имя сделалось бедным скитальцем, но до смерти ему далеко, и течет у глагола по пальцам голубое, как сон, молоко.