Среди нашей сиротской зимы попрошу-ка я снега взаймы у седой прошлогодней метели, у вселенской её кутерьмы, чтобы снежные хлопья летели, и в метели звучали псалмы, чтобы снега большие холмы скрыли Лесбос, Стамбул и Сахару, чтоб учились на опыте мы в очертаньях турецкой чалмы ясно папскую видеть тиару. Среди наших лесов и полей, пустырей, перелесков, опушек, среди бунинских тёмных аллей будет русской душе веселей слушать треск новогодних хлопушек. Если с миром отвергнуть родство — будет новая сброшена маска… Но у нас впереди Рождество, Пост великий, Голгофа и Пасха.

К нам зима была жестока, мы в чужую землю шли, иногда звезда с Востока в снежной пряталась пыли. Мы метель пережидали и смотрели в небеса: там то пели, то рыдали неземные голоса. Чей-то голос с лаской женской звал забыться, отдохнуть, но Звездою Вифлеемской нас манил опасный путь. Ладан, золото и смирну мы везли Младенцу в дар… — Помоги нам, ангел мирный! — старый молвил  Балтазар . И посланником чудесным средь иных небесных тел над зубчатым чёрным лесом тихий ангел пролетел. Тихий ангел держит сферу, сквозь которую видна наша жизнь, как вход в пещеру, наша смерть, как пелена. А в пещере, где лучина начинает догорать, на родившегося Сына молодая смотрит Мать. Греет ноги ей овечка, заслоняет тень креста, а в ночи горит, как свечка, Вифлеемская Звезда.

   Ищу я из прошлого выход, я плачу и хлеба не ем…    Уже растревоженный Ирод отправил войска в Вифлеем.    А сколько их, воинов сытых, там было, я знать не могу,    не знаю я, сколько убитых младенцев лежало в снегу.    Но слышала я, как рыдала, как громко рыдала Рахиль,    и лица детей покрывала холодная снежная пыль.    Мне искру из камня не высечь. Заблудшая блеет овца.    Восходит четырнадцать тысяч младенцев к престолу Отца —    и каждый для вечности создан и собственной кровью крещён,    и этой-то светлостью звёздной ночной Вифлеем освещён.

В ожидании снежной пряжи          и в надежде на свет в ночи в эмигрантском ажиотаже          улетают на юг грачи. На песок, на речные воды,          на теряющий листья лес смотрит маленький царь природы          с автоматом наперевес. Он родился  во время  оно,          а теперь сам себе не рад. Так зачем же ему корона,          и зачем ему автомат? Он стоит, как в любви признанье,          перед светом чужих очей, и, быть может, его призванье —          слушать осенью крик грачей?

Вдоль дороги пыльной цветёт чабрец.    В доме печь с нахмуренным спит челом. На борьбу с врагами идёт храбрец,    и ложится пыль на его шелом. Ты зачем, храбрец, свой покинул дом?    На кого ты русскую бросил печь? Задевает ворон тебя крылом,    и изъеден ржой твой булатный меч. Проливает слёзы твоя сестра,    а в земле тоскуют отец и мать. Зачерпни шеломом воды Днепра,    меч вонзи ты в землю по рукоять! На воде — листвы золотая вязь,    а вокруг — туман, половецкий стан. Ты зачем в степи заблудился, князь,    где ковыль бушует, как океан? Так ложись на гребень его волны,    закрывай глаза и спокойно спи, пусть твоя жена с крепостной стены    вдовий плач разносит по всей степи…

— Ни еды, ни питья не отыщешь в дому,       а братья и зятья —             все ушли на войну. Им бы в рюмки вино       зелено подливать,             а они — воевать,                   кровь свою проливать. И теперь не поймёшь — кто от пули бежит,       кто судьбу сторожит,             кто в могиле лежит, кто с друзьями в последний отправился путь,       и не знаешь теперь —             как его помянуть. Нет в холодной избе ни еды, ни питья,       только в миске —             февральского снега кутья.

Я смотрю — и никак разглядеть не могу    крест из рамы оконной, торчащий в снегу. Над крестом пролетает семья голубей.    На кресте одинокий сидит воробей. Ангел тихо сказал, над землёю летя:    — Здесь, под этим крестом, мать лежит и дитя. Этот крест, как свеча, перед Богом горит…    И убийце убитая мать говорит: — Ты хотел убивать — и пришёл, и убил,    и земля наша стала землёю могил. Ты ведь тоже погибнешь — неведомо где.    Как посмотришь в глаза мне на Страшном Суде?

Память закрыта, как дом на замок. Голос любви отзвучал и замолк. Бродит по миру усталый шарманщик, знающий в музыке толк. В шкурах лещей, в кожуре овощей прячутся мёртвые души вещей, ищет тела их какой-то старьёвщик, ищет бессмертный Кощей. Холоден дом, как погасший очаг. Рядом — Эльтон, а вдали — Баскунчак. Тихо колышется Мёртвое море — слёзы у Лота в очах. Плакальщиц-пчёл я к себе призову, птицу кукушку и птицу сову, выйду на берег реки  Верхозимки , лягу ничком на траву. Будет шарманщик шарманку крутить, будет Кощей в мою дверь колотить, будет старьёвщик в реке  Верхозимке чистую воду мутить. Гляну я в омут, где окунь и линь, гляну на землю, где сныть и полынь, гляну в безбрежное чистое небо: золото, облако, синь…

Сквозь пространство солнце глядит рассеянно, а лицо земли лебедой засеяно, чабрецом, подсолнечником, крапивою, сон-травою, выросшей под оливою, первоцветом, маками  огнеликими … А на них — семействами невеликими угнездились всем хорошо знакомые молодые мелкие насекомые — муравьи, стрекозы, жуки и бабочки, кто-то чистит усики, кто-то лапочки, и паук с медлительностью картинною швы пространства штопает паутиною. Что за тайну знают они великую и кого считают своим Владыкою, а когда дождями они умоются, то какому Богу смиренно молятся? …И открыл мне тайну жука и тополя Каллиаст , владыка Константинополя. Вопросил он душу мою голодную: «Кто  соделал  сладостью горесть водную? Кто могучий тополь с его подручными напоил сегодня дождями тучными? Кто развеял вечером тьму над бездною, а тебя душой наделил словесною? Ты стоишь с зеницами затворёнными вместе с нами, Господом сотворёнными, рядом с нами, грешными человеками, и с лесами рядом, морями, реками, ты в соседстве с ангелами бесплотными и с цветами, травами и животными. Нет средь них Иуды и нет предателя — эти твари чтут своего Создателя». Посмотрела я на врата  царьградские , на пустые рвы, на могилы братские, на людские слёзы, на звёзды млечные, растравила раны свои сердечные, чтоб узнать — как знает земли окраина — нет ли там, на сердце, печати Каина, нет ли в сердце помысла некрещёного и греха Иудина  непрощёного . И, нырнув беспомощно в воды тёмные, тени рыб увидела я огромные, были их тела в чешую закованы, плыли рыбы-ангелы, рыбы-клоуны, и акулы хитрые шли на промыслы и резвились в море, как в сердце — помыслы, и, взрывая воду, подобно Тереку, кит с Ионой в чреве стремился к берегу…

Есть ли ещё на свете Сабля и булава, Лодки, рыбачьи сети, Огненные слова? Спящий в своей кровати Спрашивает сквозь сон: Где голубой  гиматий ? Красный, как кровь, хитон? Мать над младенцем плачет: В пагубе и огне Всадник по миру скачет На вороном коне. Держит, как дар народу, Гибель в своих руках, Мёртвую ищет воду В реках и родниках. Только народ упрямо Верность хранит Христу, Ходит от храма к храму И от креста к кресту.