Рози была для меня единственной женщиной, не считая Сары. Я чуть не кончился, разрываясь между ними двумя. Семь лет, что эти женщины владели моим умом и телом, равнялись четырнадцати, проведенным на каторге. Каждая из них сама по себе была целый гарем, и я никогда не знал, которой отдать предпочтение.

Конечно, мне всегда нравились крупные женщины. Природа явно предназначала меня в архитекторы или скульпторы. И в Рози меня прежде всего прельщали ее размеры. Она была даже крупнее Сары. Чтобы обойти ее кругом, нужно было несколько минут. Ее приходилось изучать с разных сторон, как королевский дворец. Как собор Святого Павла или Брайтонский павильон. Но хотя, быть может, у меня и мелькала мысль удрать с Рози, я и не думал в нее влюбляться.

Говорят, женщина всегда может завладеть мужчиной, стоит только улучить момент, когда он бродит неприкаянным, болтается между небом и землей: ни туда, ни сюда. Но Рози не имела намерения заарканить меня. Когда Сара впервые дала мне от ворот поворот и я мучился из-за временного поста, я не стал искать далеко, а пошел к Рози и, вцепившись в нее руками и зубами, насколько хватило сил, сказал:

—Давай поженимся, так или этак, а то я, черт возьми, перережу нам обоим глотку.

Рози отшвырнула меня, как какую-нибудь уховертку, и сказала:

—Я тебе сейчас такую затрещину влеплю, что своих не узнаешь. Рук только марать не хочется. Ты, кажется, забыл, что мы с Сарой подруги. Сунься только еще, я ей все расскажу.

Но глаза у нее оставались добрыми. Рози была добрая баба. Она не умела драться, даже если хотела, несмотря на свои огромные кулачищи.

—Если ты Саре подруга, — сказал я, — будь со мной поласковей, потому что, если я перережу себе горло, Сара очень расстроится. Она меня любит, хотя и сама об этом не знает.

—Режь, режь на здоровье, — сказала Рози. — Давно мы с Сарой не хохотали вволю.

Но я уже взобрался к ней на колени и устраивался там поудобнее. И Рози не сбросила меня. Я ждал, что она вот-вот угостит меня затрещиной, но таковой не последовало. Рози была так сурова на вид и так зла на язык, что лишь после ее смерти, когда у меня выкроилось время подумать о ней и оценить со всех сторон, я понял, что она только лаяла, но никогда не кусала. Без одежды она напоминала выложенное на блюдо кроличье мясо, консервированное в винном желе, — розовая колышущаяся масса, красивая по форме, но расплывающаяся по краям, плотная на вид, но мягкая на ощупь. Объемистая и прозрачная. Что-то похожее на львицу, но не совсем.

Почему я влюбился в Рози? Обычно мужчины влюбляются, потому что пришла пора. Потому что им этого хочется. Но мне вовсе не хотелось влюбляться ни в Сару, ни в Рози. Мне хотелось работать. Я оказался жертвой обстоятельств.

Чему не миновать, тому быть. На всякого мужчину есть роковая женщина. К счастью, он не всегда с ней встречается. Во мне сидело шестеро мужчин, и мне предстояло шесть роковых встреч, но, слава Богу, их было всего пять. Как человек религиозный я влюбился в учительницу из воскресной школы. Но как только я обратил ее в истинное христианство, она сбежала со сторонником первобытного коммунизма. Как англичанин я влюбился в миссис Манди, жену и мать, поскольку жаждал отдохнуть в лоне домашнего очага. Но тут миссис Манди овдовела и сама возжаждала отдохнуть у меня на груди. Как художник я влюбился в Сару с ее великолепными формами, но она сама обладала чувством прекрасного и так восхищалась собой, что не позволяла мне писать никого другого.

Но тот, кто влюбился в Рози, был крошка Питер Пен, мечтавший укрыться в материнском чреве, где так безмятежно, тепло и уютно, и отсидеться там до конца своих дней. Изоляционист. Под защитой пуповины. Верный щит. И надо же! Рози тоже мечтала, укрыться во мне. Она оказалась Восковочкой, девочкой, не ставшей взрослой, зайчишкой, живущим под кустиком и каждый день твердившим все ту же молитву: «Господи Боже, не хочу ничего знать, не хочу ни о чем думать, не хочу ни к чему стремиться. Потому что у меня все равно ничего не получится. И пусть со мной ничего не случается, потому что я еще маленькая. Пожалей меня, глупышку, и не заставляй саму принимать решения, потому что я, честное слово, не смогу. Дай мне всю жизнь пить, шутить и веселиться».

Сара была тиранша, порывавшаяся закупорить меня в бутылку, засадить в свою чайную чашку. Рози была раба, молившая: «Бей меня, режь меня, только никогда, никогда, никогда не заставляй принимать решения».

Сара была императрица. Обладать такой женщиной, одерживать над ней победы было упоительно. Вряд ли Александр Македонский чувствовал себя таким великим, как я, когда сжимал в объятиях эту великолепную плоть. Рози была Лия, наложница, разжигающая в мужчине страсть, всесветная блудница, долина мира и отдохновения. Подушка для головы и грелка от ревматизма. Но подушки и матрасы не возьмешь с собой в дальнюю дорогу. Сара никому не давала жить по своей воле. Казалось, что ты сам себе господин, но в этом и заключалась ее хитрость. Жизнь с Сарой была дипломатической дуэлью между двумя высокими договаривающимися сторонами. Иногда мы заключали союз и выступали единым фронтом, иногда враждовали, но каждый из нас всегда оставался самим собой, и любить Сару значило наслаждаться бурей с громом и молнией. Мы только и делали, что состязались друг с другом. Блеск и треск. Юпитер и облако. Я давал, но и получал взамен.

Жизнь с Рози была дремой под пальмами, и любовь с ней была подобна листопаду в осеннем саду. Она опустошала.

Сара снаружи была дворец. Но, вступив внутрь, вы оказывались в санатории. Чистота и порядок, «гор.» и «хол.», теплые уборные, трехразовое питание под наблюдением врача-диетолога и полный покой. Все, что от вас требуется, — это вытирать себе нос и опускать свой зад на предназначенное для этой цели сиденье. У Сары вы относились к себе с уважением. Но Рози, которая снаружи была чем-то средним между гвардейскими казармами и Голлоуэйской тюрьмой, разваливалась, как карточный домик, как только у вас хватало смелости постучаться к ней в ворота. Рози была клубом для джентльменов на пенсии, которые, уйдя на покой, решили наплевать на хорошие манеры. У Рози разрешалось швырять окурки где попало и лопать сосиски в золотой гостиной.

Сара была боевой трубой, зовущей на брань и смерть. Рози — колыбельной песнью, исполняемой под аккомпанемент окарины.

У Сары было приятно брать, даже тайком; вдвойне приятно, потому что Сара любила давать. Рози было одно удовольствие давать, потому что Рози обожала подарки. Они помогали ей самоутверждаться. Чувствовать, что она тоже чего-то стоит. Саре не нужно было говорить, что она чего-то стоит. Она превосходно знала себе цену и, вероятно, даже не думала об этом. Но она не важничала; Рози же настолько задирала нос, что стоило какому-нибудь прохожему обернуться ей вслед, как она гремела и ревела битый час, перечисляя все, что она с ним сделала бы, попадись он ей без трусов.

До сих пор помню, как она расшумелась, когда я стал расстегивать ей лифчик:

—Ты это что, такой-сякой?!

—Я хочу жениться на тебе, Рози. Или все равно что жениться.

Тогда Рози замахнулась своими огромными, узловатыми, как у мясника, кулачищами, и я спрятал голову, ожидая удара. Но его не последовало.

—За кого ты меня принимаешь? — орала Рози. — Что я тебе — непотребная девка?

—Что ты, — сказал я, расстегивая следующую пуговицу. — Ты лучшая из женщин, каких я встречал, ты моя мечта.

—Отвяжись, — орала Рози. — Убирайся, ты...

—С удовольствием, — сказал я, — но не иначе, как с тобой, Рози, радость моя.

И Рози только сказала растерянно:

—Кончай возиться с лифчиком.

Но я не кончил, и по мере того как я забирался все дальше, дрожа всем телом, что вот-вот меня вышвырнут из окна, но в то же время все больше распаляясь, брань сменилась упреками и напоследок мольбами:

—Ах, Галли, вот уж никогда бы не подумала, что ты будешь так вести себя с женщиной. Разве это хорошо? Я же не какая-нибудь, а порядочная женщина. Пусть я стояла за стойкой, но всегда умела блюсти себя.

Под конец она чуть не плакала, насколько Рози была способна плакать.

—Как тебе не совестно, Галли! Вот уж от кого не ожидала. Ах ты, фитюлька поганая! Что теперь со мной будет? Что люди подумают? А если ребенок? Прощай тогда мое доброе имя. А как я теперь посмотрю Саре в глаза? Моя самая близкая подруга. Я же со стыда сгорю.

Рози поступала, как подсказывала совесть, Сара — согласно своим задачам и целям. Рози была богобоязненной язычницей, страшившейся переступить порог церкви, дабы ее не постигла Божья кара; Сара была спасающаяся в Боге христианка, посещавшая церковь, чтобы развлечься и набраться полезных сведений о религии, шляпках и местных делах.

Сара была допингом. Она всегда возбуждала. При одной мысли о Саре мне хотелось ругаться, прыгать или танцевать; меня бросало в жар и в пот. От ее чертовой независимости и ханжества. Познать Сару значило понять, что такое женщина; тот, кто не знает, что такое женщина, ничего не знает о природе Природы. Рози же была просто бабой и не вызывала никаких иных чувств, кроме любви и жалости. Сара была вечной угрозой и тонизирующим средством, моим самым добрым врагом, Рози — болезнью, моим самым заклятым другом. Сара сделала из меня мужчину и, черт возьми, чуть не сделала из меня убийцу. Рози превратила бы меня в лопоухого слюнтяя.

Как сейчас помню день, когда мне сообщили, что Рози при смерти. Пришла телеграмма от ее квартирной хозяйки из Брайтона. Я тогда работал в Девоншире над большим заказом. Что-то соврал Саре и помчался на другой конец Англии, в Брайтон. Опасность уже миновала, но Рози была еще очень слаба. Пыталась устроить себе выкидыш. Она лежала белая, как стена, распластанная, как тресковое филе.

—Боже мой, Рози, зачем ты это сделала?

—Я не хотела ребенка, — сказала Рози, не переставая улыбаться. — Я умру?

—Нет, но ты чуть не умерла. В хорошенькую историю ты бы нас втравила!

—И пусть, — сказала Рози. — Так для всех было бы лучше.

—Не говори глупости, Рози. Ты же так не думаешь.

—Нет, думаю, — сказала Рози. — На что я гожусь? Никому не нужная обуза.

—Но Рози! Зачем ты это сделала? За репутацию ты свою боишься, что ли? Или, может, тебя беспокоит, что люди скажут? Ты носишь обручальное кольцо и имеешь полное право ходить с пузом. Можешь только гордиться собой. Да, черт возьми! Беременная женщина — это же великолепно!

—Только не я, — сказала Рози. — Нет, Галли. Моя репутация меня мало волнует, из-за этого не стоило бы хлопотать. А вот что будет с ребенком? Что за жизнь его ждет с такой мамочкой, как я, и таким папочкой, как ты!

—Черт возьми! Рози! Да при твоем характере ты будешь расчудесная мать. А что до меня, так я очень люблю детей. И я буду превосходным отцом, лучше, чем все эти буржоплюи. Я не стану под предлогом образования отдавать малыша учителишкам, лишь бы избавиться от него. Я буду учить его сам. К черту чтение, письмо и арифметику.

Потому что я тогда, как раз увлекался образованием. У меня была теория, что если не учить ребенка читать, он не сможет набраться всякой дряни из газет и книг, которой набивают детишкам мозга. Прежде всего, считал я, ребят надо учить петь, — ведь самой природой звуки даны им раньше, чем слова. Потом — рисовать, потом — плавать и боксировать. А когда они станут постарше и начнут понемногу ворочать мозгами — танцевать и складывать стихи. И еще я научил бы своего ребенка любить стихи Блейка и разъяснил бы ему, что они значат и что в них не так. И если бы родился мальчик, я дал бы ему в руки Шекспира и лоцию, чтобы он мог стать моряком и посмотреть на жизнь с разных сторон, а если девочка — Мильтона и поваренную книгу, чтобы она могла пойти в прислугу и посмотреть на жизнь с изнаночной стороны.

Но Рози боялась. Чего — не знаю. Не то ответственности, не то Божьей кары. Может, она считала, что не вправе иметь ребенка, а может, не хотела лишних хлопот.

—Не представляю, как я буду укладывать малыша спать или слушать, как он читает молитвы.

—К черту! Зачем малышу молиться? Научи его лучше песенкам. «Маленький барашек» и «Тигр, тигр».

—Болтай больше. Я же не выдержу и рассмеюсь, а он сразу поймет, что я только прикидываюсь; малыши ужасно проницательный народ.

—Да брось ты, старая размазня, ты будешь в таком восторге от малыша, что с утра до вечера станешь за него Бога благодарить.

—Зато он не станет за меня Бога благодарить: я же три дня на неделе буду под градусом.

—Что? Сейчас же ты не пьешь, старая вафля. С чего ты станешь пить при ребенке?

—Ты же знаешь, что такое дети.

—Говорят тебе, ты будешь любить его. Таково уж человеческое естество, а в тебе его хоть отбавляй.

—Вот этого я и боюсь.

—Чего? Иметь ребенка?

—Ну ты ведь знаешь, как это бывает: сначала мамочка люлькается со своей деточкой, а потом, в одно прекрасное утро, деточка просыпается и говорит: «С чего это я буду хороводиться с этой краснорожей мымрой, она даже Мери Пикфорд испортила бы всю музыку».

—Послушай, ты, старая балаболка: кто тебе сказал, что у тебя будет девочка?

—Мальчик еще хуже. Потянется к бутылке.

Я облегченно вздохнул, когда от этой бесхребетной телки удрал к Саре. Пусть от мирной и беззаботной жизни я возвращался на поле боя. Пусть у Рози механизм работал у всех на виду, как колеса гринвичских часов, и лицо всегда показывало точное время, а у Сары оно служило маскировкой, скрывающей военный завод. Новые схватки со старой воительницей действовали освежающе. Я знал, на каком я свете, и мог уважать себя. И мог снова взяться за работу.

Но, разумеется, я так же не мог выбросить Рози из головы, как обезьяна-мать не может сбросить своего увесистого детеныша со спины. По ночам я просыпался в холодном поту и думал: «Что со мной? Уж не подсыпала ли мне Сара яду?» А потом мне вдруг мерещилось, что Рози перерезала себе горло или бросилась с пирса, и я не находил себе места, пока не посылал ей телеграмму. Как я честил эту дебелую тушу! Правда, за ее спиной. Упаси Бог обругать Рози в глаза. Она приняла бы это за тяжкую обиду и еще что-нибудь сделала с собой. Нельзя нанизать бланманже на стержень: только испортишь красивое блюдо. А когда малыш все-таки родился, она до смерти перепугалась. Она боялась качать его, боялась купать, боялась касаться его тельца. Мне пришлось купать его самому, пока мы не нашли толковую няньку. Если бы не Сара, я угробил бы свою жизнь на Рози и малыша. Но как раз тогда я безумно увлекся Сарой. Только бы писать ее и воевать с нею! Да, Сара спасла меня для Рози. Но что это была за жизнь! Каких только басен я не сочинял, чтобы замазать Саре глаза, а сам мчался в Брайтон, чтобы взглянуть, берет ли Том рожок, и представить Рози новые доводы, которые успокоили бы ее совесть и не дали бы броситься к Саре на грудь с признаниями. Не говорите мне, что у женщин нет совести. Это самое больное их место, не считая десятка других. А потом я летел обратно к Саре, обмирая от страха, как бы Рози не послала телеграмму или какой-нибудь добрый друг не черкнул письмецо и, обнародовав мою систему, не лишил бы меня моей Сары как раз тогда, когда я стал понимать, что она есть.

Когда Сара ушла от меня, я весил всего шесть стоунов. И одному Богу известно, что бы со мной сталось, если бы не добрая душа, по имени Маргарет, или попросту Мад. Леди по образованию и джентльмен от рождения. После того как ее вытурили из музыкальной школы, художественного училища и драматической студии, она, слава тебе Господи, пришла к мысли, что создана быть женою гения.

Мад стала гоняться за мной, и я дал себя поймать. У нее было достаточно денег, чтобы позволить себе утолять жажду славы. Она была отменной женой, пока у нее не кончились деньги и Хиксон не лишил меня субсидии. К тому же ее родственники грозились отправить меня на скамью подсудимых за двоеженство.

Мад даже сумела подладиться к Рози, взяв на себя малыша. И если меня тянуло к Рози, я спокойненько отправлялся в Брайтон, чтобы пропустить стаканчик с бывшей барменшей, посмеяться день-другой и освежиться в потоках ее болтовни, ароматной, как чисто вымытый бар, и питательной, как лучшее бренди. Потому что никто из тех, кого я знал, не умел отдавать себя так, как Рози. Она распахивала все окна и двери — смотри что вздумается, ходи где хочешь, как у себя дома. И какой дом — огромный вдовий музей.

Когда Рози попала под автобус, я пришел в такое отчаяние, что даже сам не ожидал. Я рыдал. Честное слово, я стоял с палитрой в одной руке и телеграммой в другой, задыхаясь от слез, и Мад говорила мне, растягивая слова, как это делают все женщины, лишенные такта:

—Но, миленький, она ж еще не умерла. Здесь сказано: получила серьезные повреждения.

—Она умрет, — сказал я. — Буу-буу! Я знаю, она умрет. Я чувствовал, что-то должно случиться. Слишком хорошо мне жилось. Рози не сумеет постоять за себя. Ее, беднягу, еще в молодости пришибло. Из-за прыщей.

—Прыщей?

—Да, из-за плохой кожи. У нее, бедняжки, лицо было в прыщах. Пришлось пойти за пожилого бармена, который измывался над ней пятнадцать лет. И как еще измывался! Нет,— сказал я, — у Рози никогда не было силы сопротивляться; она умчится в небытие, как скорый поезд, нигде не останавливаясь в пути.

И, конечно, я оказался прав. Рози умирала, смеясь над собой, чтобы не плакать. Она еще в молодости научилась не плакать, потому что при ее коже приходилось следить, чтобы пудра всегда было сухой.