Алекс Керви 

 Книга правды

«Да, пора кончать с рок-н-ролльным разпиздяйством и переквалифицироваться в упра..: И тут в голову цинично ворвалась мыслишка. Я не буду обивать пороги. Перенесем разпиз-дяйство на более высокий уровень. Посмеемся над всей журналистской лабудой одним фактом своего существования. Амба, баста, инфузория-туфелька… Табань! Главный Редактор) Главный Редактор пока неизвестно чего… Но какая мечта, какая идиллия! Ведь это значит: орангутаны, шимпанзе, бродячие висельники, алчные кредиторы, приверженцы психоанализа, самовлюбленные бритые фотографы и скучающие девицы кончают в мелодии пронсящихся мимо рейсовых автобусов… Полицейские сирены, исходя в судорогах, обволакивают тело в фосфорецирующем блеске своих внутренностей. На улице царит полная порнография».

В этом месте из Кервиевского «От Гластонбери к Реддингу» наблюдается две черты, весьма для автора характерные: мания величия и рассредоточенность внимания. Разумеется, только последнее нуждается тут в разъяснении. Дело в том, что эти слова (как и все последующие) содраны с рецензии Керви на концерт группы «The Dirty Three». Он их перемещает, рассказывает теми же словами про совершенно разные эпизоды. Внимательный читатель неизбежно приходит к заключению, что Керви этого просто не замечает, что он как-то забыл о том, что он тебе на ухо только что вешал ту же лапшу. Ведь если не так, то получается, что человек просто врет в полнейшей уверенности, что это пройдет безнаказанно.

Встречаются такие «повторы» не только в его прозе. В разговоре с этой бестией очень часто приходится терпеть и выслушивать, пока он тебе в пятый раз за один день рассказывает о том, как он с утра по ошибке обосрал всю квартиру какого-то актера-халтурщика. А все это спокойно выслушиваешь, прекрасно зная, что через пятнадцать минут он станет рассказывать в третий раз о том, как он с этого же утра написал три повести, занимался тантрой (с удовлетворительным, жидким результатом), перевел Библию на язык племени На-вахо и испек пирожки своей бабушке на завтрак. То есть, эта склонность забыть о том, что он только что наврал (или сказал правду?… не мне это проверять, а соответствующим органам) — не столько писательский прием повторения, ие столько техника, сколько неврологический дефект, непроизвольная рассредоточенность внимания.

Если станете читать эту мерзкую книгу, которую вы, верно, купили случайно, представляя себе, что ее просто должна купить каждая модная московская собака… Если вы прочтете все эти неимоверные гадости, шарлатанизмы, явные заблуждения и лжи, то вы естественно придете к заключению, что Керви — это опасное и болезненное существо. Короче, словами его же собственного отца: «Это бешеная собака, которую надо пристрелить». (У нас тут с его отцом некоторое разногласие: будучи либеральным хуем с Запада, я бы предпочел его заключить навеки в сырую темницу, как Аввакума, и кормить его живыми крысами, нежели просто его уничтожить. Что же? Гуманист). И самое поразительное — вы будете правы.

Вряд ли я должен напоминать, какой болезни свойственны такие симптомы, как «мания величия» и «неспособность сосредотачиваться», даже когда они сопровождаются галлюцинациями, радиоактивным поносом и любовью к Роки Эриксону и Уэйну Крамеру. Керви — это человек, от которого нужно прятать ножи, мечи и огнестрельное оружие (которых у него целый арсенал, абсолютно легальный!), которого долгие годы мучают ежедневные разговоры с давно усопшим

Уйллом Роджерсом, который по утрам жрет веселые розовые и белые психоделические и стимулирующие колесики, на ха* ляву предоставляемые государством, который бесплатно ездит на метро (тоже по закону!!!), который носит удостоверение ГРУ в кармане (и охотно показывает его теткам, работающим в аптеке и мос. гор. транспорте, а также ментам, которые со сконфуженным видом отдают ему честь)… И который является одним из наихудших, самых наивных, а вместе с тем, самых оригинальных лгунов нашей эры.

ПОГНАЛИ:

ШАМАНСКОЕ КАМЛАНИЕ НА КОСМИЧЕСКОЙ СТАНЦИИ

1

«Керви своей Болезнью опередил все остальное Русское общество лет на десять. Шизофрения со всеми своими густо вытекающими последствиями — это современность… Поэтому в России Керви ненавидит плохо образованная интеллигенция, над ним издеваются продажные журналисты, его боятся книготорговцы, политически ангажированные быстро в нем разочаровываются, и его любят всякие подонки (…) Керви — это человек, от которого нужно прятать ножи, мечи и огнестрельное оружие (которых у него целый арсенал, абсолютно легальный!), которого долгие годы мучают ежедневные разговоры с давно усопшим Уйллом Роджерсом, который по утрам и вечерам жрет веселые розовые и белые психоделические, стимулирующие и опускающие мозг в полную жопу колесики, на халяву предоставляемые государством, который бесплатно ездит на метро (тоже по закону!!!), который носит удостоверение ГРУ в кармане (и охотно показывает его теткам, работающим в аптеке и мос. гор. транспорте, а также ментам, которые со сконфуженным видом отдают ему честь)… И который является одним из наихудших, самых наивных, а вместе с тем, самых оригинальных лгунов нашей эры».

Джозеф Пескью iKervey is Bonkers or, Schizophrenia as a

Translation Aidr

Алекс Керви (настоящее имя — Александр Александрович Кривцов) — луч Тьмы в Светлом Царстве нашего издательского шоу*бизнеса. Создатель, редактор, переводчик и творец издательства «Adaptec Company (продолжая дело своего отца, Александра Михайловича КривцовауТ-ough-Press», куратор коммерчески успешных и хорошо продаваемых серий «Альтернатива» и «Классика Контркультуры», Алекс во многом определяет то, как рядовые постсоветские граждане понимают и воспринимают западную литературную подземку.

Времена Курехинского «Ленина-Гриба» безвозвратно ушли, ушел и депрессивный гон Егора Летова. Доступ к информации открыт — Священных Коров Евро- Азиатско- Африкано-Американо- Австралийского- Арктико- Антарктического Подполья можно без проблем заказать по интернету. Бобруйские гуру скрылись за порогом издательства «София», но пурга не утихла. Появились новые герои, и Алекс Керви — один из них.

ГЬн Алекса Керви — зеркальное отражение того, что стоит на наших «альтернативных» книжных витринах. Это одурманенный голос свободного поколения, воспитанного на Джар-мушевском «Мертвеце», «Криминальном Чтиве» Квентина Тарантино, цитатах из Ирвина Уэлша и Брета Истона Эллиса. Это пафосная и невыносимо серьезная галиматья Уильяма С. Берроуза, Алистера Кроули, Кеннета Гранта и Хассана ибн Саббаха, вещающего из чрева Брайона Гайсина. Это эсхатологическая палп-эзотерика Роберта А. Уилсона. Это нечто, что претендует называться Путем. В отличие от Курехинского, гои Керви не смешон, хотя иногда и весьма остроумен — в самой интонации чувствуется Энергия. Довольно-таки мрачная Энергия, впрочем. Российский Ассасин тридцати с небольшим лет, Алекс Керви играет в Адскую Игру, но дождется ли он Райских Садов, где среди ковров и подушек его будут ожидать виноградное вино и девушки с большими глазами?

«"Скины. Русь пробуждается*’ — самая продаваемая и востребованная наша книга, что мы и хотели доказать. Это был эксперимент», — сказал недавно Илья Кормильцев. Книги, издаваемые Керви, тоже хорошо продаются. Люди нуждаются в них. Возможно, благодаря им, как говорит сам Керви, люди задумаются и не будут расстреливать детей в супермаркетах.

Но то, что, после их чтения, ни один человек не подойдет к дереву и не обнимет его — в этом у меня тоже нет никаких сомнений.

Владимир Иткин: Алекс, хотите ли Вы поджечь свой дом?

Алекс Керви: Знаете, это не очень хорошая идея. У меня уже был такой опыт. Моя квартира горела, и я сам горел, ну знаете, в контексте пожара в квартире барона Мюллера из «Ангела Западного Окна» Густава Майринка, и я как раз находился в процессе подготовки «Дневника Наркомана» Алистера Кроули (проект, задуманный и исполненный вместе с Георгием СаллахАддиновичем Осиповым, «Графом Хортица»). В результате издание пришлось отложить на год. Есть очень хорошая английская идиома, ее смысл таков: «Английская Культура напоминает кошку, которая падает из окна, но она всегда встает на четыре лапы». «Это применительно к моей ситуации?», — сказал мой близкий друг, безмерно талантливый, но до сих пор невостребованный художник, и музыкант, и коммерчески успешный дизайнер Пол Хаурд (Paul Howard). Он в свое время делал дизайн некоторых компактов Курехина у Лео Фейгина. Поэтому поджечь свой дом я бы никому не советовал, хотя со мной такое случилось. Вот если вы спросили бы меня, что будет с теми, кто попытается поджечь мой дом, я вам отвечу, что мы с моими соседями угостим их свинцом из шести-восьми стволов. И причем это будет абсолютно легально, ведь речь идет об охотничьем оружии. А если и это не возымеет действие, в ход пойдет холодное оружие, кончится оно, мы будем драться за нашу «privacy» (обособленность) Голыми Руками, как на Шипке с Болгарскими Братушками, с коими я в кровном родстве через фамилию Любомудров.

В. И.: Расскажите, пожалуйста, о себе. Детство, отрочество, юность…

А. К.: Я родился 3 октября 1973 года в старом доме в Успенском переулке, в Москве, в самом, так сказать, психогеографическом «Центре Циклона». Если вы знаете Храм Успения (на Крови) в этом переулке, то, стоя к нему лицом, вы можете за ним увидеть мой родной дом по правую сторону Что касается моей семьи, вряд ли это кого-нибудь интересует, хотя вопрос Родовой Памяти, вопрос Крови, которая генетически определяет все дальнейшее поведение Человека — он очень важен. Как вы помните, Карл Мария Виллигут благодаря Знанию своей Родовой Памяти добился колоссального влияния на Генриха Гиммлера (я умолчу о том, что творил в Кремле в отношении тамошних бюрократов славный Джи Джи Рогозин — вот уж воистину «Похождения Штандартенфюрера СС Фон Штирлица»). И я считаю, что забвение своих Корней — чудовищная несправедливость по отношению к тем, благодаря которым ты появился на свет.

В. И.: Тогда расскажите.

А. К.: Вам правда интересно? Хорошо. В первую очередь, хочу вспомнить своего деда по отцовской линии. Его звали Михаил Михайлович Кривцов, он был военным летчиком-штурмовиком, если вам говорит что-то название «Черная Смерть». Он был представлен к званию Героя Советского Союза, ио на радостях так напился, что проспал боевой вылет. Впрочем, его не судили по ряду причин, а в конце сороковых годов он пропал без вести вместе с самолетом в Средней Азии во время охоты нашей авиации на НЛО. Мой другой дед, Владимир Дмитриевич Субботин, также воевал, а в 1942 году прославился во время нашей танковой атаки «камикадзе» против дивизии СС «Мертвая Шлова» под Псковом. Он служил в кадрированной дивизии в Ораниенбауме до войны, там даже рядовые были одни офицеры, это был будущий Спецназ ГРУ, созданный по типу белой гвардии раннего периода Добровольческой Армии. В самый последний момент Сталин отправил всю дивизию в специально для нее построенный лагерь, но весь состав вернули с этапа и расформировали по разным частям. Дед получил двадцать новых Т-34, ему надо было прикрыть перед СС-элитными (офицерскими) танковыми частями эшелон с ранеными, женщинами н детьми. Уже под разрывами снарядов, он выстроил все свое подразделение и сказал: «Эшелон должен уйти. У нас нет времени на маневр, развернуться нам не удастся. Из боя не выйдет никто». Они прыгнули прямо с платформ и сразу бросились вперед. Дед шел в головном танке, выжил он и двое человек из его экипажа, ему оторвало три пальца правой ноги. Сами израненные, члены экипажа деда вытащили его к своим. Немцы понесли такие потери, что сутки не возобновляли атак на этом направлении. Потом он лежал в госпитале во Пскове, немцы ворвались туда и устроил бойню в госпитале, он не был коммунистом, но он был офицер-профессионал и сдаваться в плен или быть убитым, как собака, для него было позором. С израненными ногами он спустился в канализацию и прополз к своим. Затем он работал в штабе у Жукова. А потом был любопытный эпизод во время Парада Победы, когда Сталин, увидев его, спросил: ^ Хочешь стать моим адъютантом?» На что дед ответил: «Служить бы рад, прислуживаться тошно». «Если ты таков, пошлю тебя в Академию Генштаба», — сказал Сталин. После войны дед был военным советником в Корее, а потом стал замдекана медицинского факультета Института Дружбы Народов им. Патриса Лумумбы.

В. И.: Расскажите о своем детстве.

А. К.: В 1974 году мы переехали с семьей на Беляево (вспомните Константина Николаевича Беляева и Isle of White, но более точный перевод будет Whitey — также как из слияния фамилий Кривцов и Харви (Алекс) на свет появился Керви), это была последняя станция метро. Сейчас, когда я вспоминаю детство, в голове у меня часто звучит песня панк-группы The Members «This is the sound of the suburbs». И в принципе, вся психология человека, который рос на последней станции метро в Москве, определяется огромным количеством песен, которых я уже позже открыл для себя в панк-роке. Песня «This is the sound of the suburbs» замечательная, я всем рекомендую ее слушать, а уж песня группы The Only Ones «Another girl, Another planet», из которой, собственно, и родился «Т-ough-Press», заслуживает того, чтобы она стояла в каждом музыкальном автомате города Москвы. Упомяну также «White Punks on Dope», «Babylon is Burning» группы Ruts и «Teenage Kicks» Undertones.

Я учился в специализированной школе с углубленным изучением английского языка на улице Цурюпы, что рядом с метро «Профсоюзная». Это любопытное место, рядом — Ин-статут Социологам и много всего остального». Я думаю, любой человек должен изучать психогеографию Москвы, да и любого другого города, вне зависимости от страны, где ты пребываешь, что там находится, появляется, перемещается. Какие институты, какие памятники, какая история, какие традиции. Например, любопытно, что сейчас в Беляево, где я жил и живу, в Битцевском парке рядом с моим домом на основе археологических раскопок, воссоздано заново Капище Перуна, Место Силы. И сюда теперь ходит колоссальное количество всякого народа, разных Фриков — за всем этим интересно порой наблюдать. Есть тут и места, известные издревле, такие, например, как Лес Оборотней, Лысая Гора, а параллельно ^Беляево» расположена станция «Чертановская». Такие вот вещи здесь творятся…

Вернемся к школе. Параллельно с обычной школой я учился в музыкальной школе, играл на фортепиано, занимался хоровым пением, и времени свободного не было почти совсем — то есть оно иногда было, и тогда я гонял в футбол до умопомрачения и со временем научился играть вполне пристойно. Вы можете прочитать мой текст «WSB (William S. Burroughs) NOTES» на сайте «VOOKstock-Project», там я, в частности, написал о периоде моей юности, начиная с 1986 года. После окончания музыкальной школы я стал заниматься в джазовой студии, играл там на бас-гитаре, со второго курса мы уже давали концерты — играли в джаз-кабаках. На последнем году обучения я стал усиленно заниматься с преподавателями, чтобы поступить в университет, на что и шли заработанные от разных служб деньга — я, к примеру, тогда работал курьером Института Социологии (помните прекрасный фильм Шахназарова?), обрабатывал всякие анкеты, восхищаясь тем, как Сборная СССР и Ринат Дасаев, Вагиз Хидиятулин, Виктор Пасулысо и киевляне с примкнувшим к ним минчанами Алейниковым, Гоцмановым, питерцем Ларионовым (может память подвести, но на ЧМ-86 Гения Руки Божьей, Диего Армандо Марадоны, личного друга Фиделя Кастро, Ларионов точно участвовал), а также тбилисцами творила на ЧЕ-88. Блата у меня не было, и работы было много.

Я до сих лор хорошо помню занятия с одним преподавателем по литературной композиции. Он как-то сказал: «Я знаю, ты увлекаешься сюрреалистами — спонтанность, поток сознания, и все это, конечно, хорошо, но его надо выстраивать примерно так, как Джимми Пейдж выписывал свои гитарные соло, когда он готовил то, что считают великой импровизацией. Все это он выписывал заранее».

Дальше, в 1990 году, я поступил на истфак МГУ. Мне было шестнадцать лет, я был самым младшим на курсе. Параллельно мы организовали панк-группу «Strangers». Ну, это была шутка: «Stranglers» — «Strangers». Играли мы тогда малопонятную многим музыку: смесь Velvet Underground и МС5, собственно, влияние МС5 продолжалось и в дальнейшем, когда группа переименовалась в «Т» («Тау»). Естественно, это помешало учебе, но потом я наверстал все.

В. И.: А потом?

A. К.: Через какое-то время появилась возможность уехать в Великобританию. 15 июня 1994 года я вылетел в Лондон. Там я работал на ферме и с головой окунулся в то, что творилось в этой стране. Эго были последние свободные фестивали, принятие Criminal Justice Bill — отчет об этом путешествии висит в сети на — как Вы знаете, там находится наш официальный сайт T-ough-Press.

Потом я вернулся в Москву и стал работать на радио. Впрочем, мой дебют на радио состоялся раньше. За все время у меня было много радио-программ, в том числе с Севой Новгородцевым, который мне позже предложил работу в его журнале «О!». На радио я крутил много хорошей музыки — Kinks, The Who, Артур Браун, «Роллинг Стоунз», Алекс Харви…

B. И.: Как Вы начали заниматься литературной деятельностью?

А. К.: Ну, я говорил уже в своем интервью «Русскому журналу», что свой первый перевод — «Джанни» Берроуза — я подготовил в 1992 году. Мы работали тогда вместе с приятелем, он сейчас музыкальный обозреватель журнала «Афиша». Меня этот перевод не удовлетворил, и я доводил его до ума около пяти лет. Мои первые рассказы публиковала Маргарита Пушкина в «Забрики Пойнт», «Easy Rider», «Василиске», за что ей огромное спасибо.

В. И»: Расскажите, пожалуйста, об издательстве «Adaptec/ Т-ough-Press» и его стратегиях.

A. К.: В свое время это была очень интересная для меня игра. Если вспомните фильм «Из Ада» с Джонни Деппом, потом возьмете «Американского Психопата» и посмотрите список всех книг, которые мы сделали, ну там — «Джанки», «Кодекс Гибели» и прочее, — то вы увидите, что все это составляет одно предложение. Это своего рода метакнига, которая создается и делается общими усилиями. Это путь, который надо пройти. Что касается «Адаптека», посмотрите фильм «Адаптация».

B. И/. Можно ли сформулировать это предложение?

A. К.: Вы имеете в виду стратегию? Я думаю, что лучший ответ о стратегии содержится в моей статье: «ЧИНГИЗХАН, ХАССАН ИБН САББАХ И ЯРИЛО (ЛЮЧИФЕР) ОБЪЕДИНЯЮТСЯ В ОБЩЕЙ БОРЬБЕ». Она есть в Интернете. Или, вот, например, послушайте у Алекса Харви The Ballad of JFK или версии Electric Blues, или Blakes Hymn/Jerusalem или там Man A Space Hymn, или Grandfathers Clock Medley, не говоря уже Гш going to stand by You. Все это есть на его альбоме «Teenage A Go Go», выпущенным Alchemy Entertainment Ltd. в 2003 г. Вот, собственно, и объяснение стратегии (политики) нашей компании.

B. И»: Одна из Ваших серий называется «Классикой контркультуры». Что Вы понимаете под словом «контркультура»?

А. К.: Ну, по этому поводу вспомнить старую шутку о том, как у абитуриентов на истфаке спрашивали: «Что такое фашизм?» В девяноста процентах был полный пролет. На сайте Vookstock Project вывешен мой диплом «Молодежные Субкультуры США и Великобритании с конца 40-х по наши дни», который я писал в Лондоне. Там я подробно говорю и о понятии «контркультура», и о мифологии образа Иного. Это непростой вопрос, и не хотелось бы говорить на уровне клише и штампов. Конечно, всегда может найти в термине какой-нибудь изъян. Действительно, как в том вопросе про фашизм.

В. И.: Попробуйте, все-таки…

Л. К.: Хорошо. В каждой культуре заложена потребность в «наоборотной», извращенной культуре, которая бы отвергала ценности культуры традиционной. Но эта «наоборотность» может в разных культурах выражать разные, иногда противоречащие друг другу ценности. Образ Иного — неважно, трактуем ли мы его как образ врага или возможность на вербальном уровне или на уровне текста пройти через ад, как это сделал герой романа Стокоу «Коровы» — помогает принять какие-то решения. В каком-то смысле такие тексты помогают умерщвлению в себе некоторых сил, которые движут некоторыми людьми, когда они приходят в супермаркеты и расстреливают там детей, например. Недавно у нас был любопытный разговор со Стюартом Хоумом. Он изумлялся, что его тексты так популярны в Финляндии. Я ему сказал: «Ты же понимаешь, для финнов это настолько необычно, настолько выходит за рамки клише и табу, что-то типа озарения, и они читают это с огромным интересом».

В. И.: Ваше отношение к «спокойной» и традиционной литературе.

A. К.: Как-то мне подарили старинный сборник моего предка, поэта Языкова. Я был потрясен его величием. Не говоря уже о Денисе Давыдове, чьими стихами я увлекался с детства. Ну и, кстати, за людьми, которые вам кажутся злобесны-ми мутантами* утопающими в крови и сперме — ведь за ними кроется очень значительный культурный пласт. Если говорить о сравнительно-историческом аспекте — это ведь та самая традиция, которая привела сына Ольги, Святослава, в Болгарию.

B. И.: Есть такое смешное слово «позитив»…

А. К.: Все нормально. Мне нравится слово «позитив» и «негатив». И когда Маргарита Пушкина или, скажем, мой отец говорят. «Неужели тебе не хочется почитать чего-нибудь светлого, например, Лонгфелло?», то я отвечаю, что, во-первых, я Лонгфелло знаю едва ли не наизусть, а во-вторых, я люблю многие светлые тексты. К этому стоит добавит, что в советское время существовал огромный пласт трэш-литерату-ры, предвосхищающей киберпанк и авантрэш. Я всем советую читать эти книги. Его не стоит отвергать, другое дело — как его трактовать. «Тайс Афинская» Ефремова была моей любимой книгой. Не стоит забывать, что все наше поколение вышло из «Библиотечки приключений».

В. И.: Ну, это сомнительно.

A. К.: Нет, нет, это так. Вспомните ведь в «Библиотечке приключений» издавали Эдгара По!

B. И/. Не самый светлый автор. И все же, почему-то, говоря о позитиве, вы упоминаете, в первую очередь, трэш.

A. К.: Я говорю о позитиве и трэше. Ну как это объяснить… Возьмем, например, Валентина Пикуля. Там колоссальный заряд оптимизма и позитива, несмотря на трагизм происходящего, несмотря на чудовищную стену предательства и лжи, которая окружает его героев. Но ведь есть крылатое английское выражение, что души героев не умирают, а возрождаются в той или иной степени.

B. И.: Вопрос о позитиве я недавно задавал Кормильцеву и Лимонову, но у них все — война да война.

А. К.: К слову о Кормильцеве — мыс ним начали дружить в свое время, хотя я сразу дал ему понять, что терпеть не могу группу «Наутилус Помпилиус». Дима Пименов мне два дня назад сказал: «Ты вспомни, чем занимался Кормильцев, когда ты вернулся в Россию в 1997 году. Ты же фактически сделал ему карьеру, не говоря уже о том, как он крутил свое имя в связи с серией «Альтернатива», которую ты же фактически и придумал (не говоря уже о твоем неопубликованном переводе «Трейнспоттинга», о существовании которого он прекрасно знал)». Мой перевод «Эйсид Хауса» — ответ на его «На Игле», он бы еще его назвал «На машинке».

Все эти разговоры про войну — чистой воды lake. Кормильцев начитался моих статей, а потом влюбился в Лимонова. Если Лимонов-то хоть действительно воевал, но и у него это трансформировалось безумным образом в голове, наполненной дешевыми понтами харьковского гопника (в Москве радикальный народ Лимонова зовет шавкой Путина, а вы должны понимать, что если сейчас, в данный момент, ты против президента, то ты на стороне олигархов, которые опять же в данный момент его пытаются всеми силами свалить).

Используя ситуацию, такие образования как «Ультра. Культура* пытаются подставить свою жопу всем, кто сейчас записался даже не в антипутинцы. Это просто бред, хотя и очень модно среди московской интеллигенции, а в действительности они работают на тех, кто действительно пытается добить нашу страну окончательно. Не случайно, Касьяненко и Кормильцев пытались выйти на Березовского, чтобы он спонсировал проект их журнала «Городской Партизан*. Неужели вы можете себе представить Кормильцева, принимающего участие в уличных беспорядках, сидящего со снайперской винтовкой или, на худой конец, работающего самурайским мечом?

Они всю жизнь ехали на одном негативе. А ведь даже смерть твоих близких можно использовать как позитив — вспомните окончание «Обычных Подозреваемых*. Поход английской культуры всегда был и остается — видеть все самое лучшее, даже в ходе войны испытывать позитив, поэтому там остро чувствуют халтуру и то, что Холден Колфилд называл «липой*.

В. И»: Расскажите об отношениях «Tough-Press* с «Ультра. Культурой* и «Колонной*?

А. К.: С «Ультра. Культурой* отношения достаточно простые. Мы вместе выпустили «Парадоксию* Лидии Ланч. Переводила Таня Покидаева, редактировал я. Права на нее — у Adaptec/*T-ough-Pre$s*. Потом были «Города Красной Ночи* Берроуза, и затем полностью сами мы выпустили «Американского Психопата*. Еще была книга Тони Уайта с двумя романами «Трави трассу!* и «Сатана! Сатана! Сатана!*. Тони Уайт — мой хороший друг. Сейчас у него вышел замечательный по стилистике и языку роман «Foxy-Т* (ну вы понимаете), о котором даже такой эстет, как Майкл Брейсвелл, сказал, что это второе «Над Пропастью во Ржи*. Я надеюсь, он у нас скоро выйдет.

Разрыв с «Ультра. Культурой» у нас произошел следующим образом. Если бы это было в Англии, то для «Ультра. Культу-ры» это закончилось бы весьма плачевна «Ультра. Культура» выпустила каталог, где были упомянуты все наши книжки, которые мы делали с ними совместно, плюс «Американский Психопат», на которого они не потратили ни копейки. Опубликовали они каталог без ссылки на наше издательство. Были и прочие вещи» которые я не буду озвучивать. Такие вещи не просто не прощаются — тут даже и говорить не о чем. Разговоры в пользу бедных родственников здесь неуместны.

В. И.: А что касается «Колонны»?

А. К.: Я очень благодарен Мите Волчеку за то, что он помог нам в тот момент, когда все только начиналось. Это было в 1998 году. Митя Волчек был единственным человеком, который безоговорочно поверил в наше дело. Я уже не говорю, что сайт T-ough-Press держится полностью на нем. По настоящему все началось с «Призрачного Шанса» Берроуза — идея и перевод были Волчека, я же написал предисловие и приобрел права. С «Колонной» мы выпустили «Дезинсектора», потом, поскольку меня не удовлетворило первое издание «Джанни», которое было выпущено в 1997 году в Питере, я решил издать роман заново. Что и было сделано — «Джанни» и «Письма Яхе».

Кстати, у меня сейчас есть несколько переводов Берроуза, которые еще не издавались. Например, «THE BURROUGHS FILE» — очень сложный в лингвистическом и структурном смысле текст, который мы очень долго переводили вдвоем с моим другом Джозефом Пескыо. Сейчас Джозеф получил кафедру русского языка в Висконсине и по-русски говорит не хуже любого нашего соотечественника. Что же касается «Колонны»… Понимаете, за ряд проектов, выпущенных малым тиражом, нужно было заплатить невероятно большие деньги, и я, в результате, самоустранился. Впрочем, Митя к этому отношения не имеет. Без него ни одного проекта «Колонны» не было бы. Я работал с ним на протяжении вот уже пяти или шести лет и думаю, что мы плодотворно будем сотрудничать дальше.

В. И.: И все-таки… Вопрос рядового обывателя: зачем вам это все сдалось — все эти злобесные мутанты, потоки кровищи и спермы?

A. К.: Ну, есть, в некотором роде, план, которому мы следуем. Если взять тот обывательский пласт, о котором идет речь… Есть такие фильмы, как «Мертвец* или «Из ада*. Тут же возникают «Обычные подозреваемые* и «Криминальное Чтиво*. И даже «Храброе сердце* со «Спартаком*. На самом деле, вспомните прекрасный роман Рафаэло Джаваньоли «Спартак* издания Сталинского времени, который я знаю наизусть. По-моему, я достаточно четко ответил на ваш вопрос.

B. И.: Немного ухожу в сторону. Недавно я прочел выпущенную вами книгу Ричарда Хелла «Погнали*, и у меня возникла парадоксальная мысль о том, что это очень христианский текст.

A. К.: Вы абсолютно правы. Вернее, это не то чтобы христианский, но очень религиозный текст. В том же смысле, что и «Страх и отвращение в Лас-Вегасе* — текст религиозный.

B. И.: Я имею в виду не обобщенную религиозность, а именно христианство. В общем контексте здесь удивителен акцент на Я, личности, — не размытой, не декорации.

A. К.: Ричард — один из образованнейших и талантливейших людей, которые только есть в Америке. И я говорю не для того, чтобы его просто похвалить. Этот человек настолько многогранен как актер, как поэт, как музыкант. Вы, наверное, знаете, после того, как в 1977 году он записал альбом «Blank Generation*, группа почти перестала записывать новые вещи. Поэтическая традиция Хелла — это и Верлен, и Рембо. И недаром в «Пустоиде* он написал, что «Лотреамон мне, как брат*. Как бы ко всем этим людям ни относились, ко всему их внешнем эпатажу — за ними все равно стоит мощная поэтическая или даже религиозная традиция. Это как Хантер Томпсон, который в своей последней книге «Царство Страха* (она у нас уже готова к печати), говорит, что у него есть свои боги и демоны для поклонения, и он служит им уже десять тысяч лет, как самые настоящие атомные часы на вечной батарейке.

B. И.: Ваше личное отношение к религии.

A. К.: Могу Вам сказать, что в какой-то степени я очень религиозный человек. Но надо не забывать: что бы мы ни имели в виду в пределах солнечной системы, есть еще и хаос Лав-крафта, о котором мы не должны никогда забывать. Поэтому вполне имеет основание даже идея Берроуза о создании космической станции, к которой в полной мере он подводил свою трилогию ^Города Красной Ночи», «Пространство Мертвых Дорог» и «Западные Земли».

B. И»: Понятно. Космическая станция и хаос Лавкрафта. Давайте перейдем к Вашим издательским планам.

A. К.: Какие ужасы ждут читателей в будущем? Хорошо. Я могу сказать только о тех вещах, которые запущены и оформлены на уровне прав. На сегодняшний момент подготовлено три книги Хантера Томпсона — упомянутое «Царство Страха», «Поколение Свиней. История позора и деградации восьмидесятых» и «Песня обреченного», перекликающаяся в каком-то смысле с судьбой Эдуарда Лимонова. Готовится работа по тибетской философии — это то, что интересует лично меня. Именно этот текст оказал большое влияние на Уильяма С. Берроуза. Готовится Стив Айлетг, н не только потому что он мой друг, прежде всего он замечательный писатель. Его язык красив и настолько сложен, что даже англичане часто его не понимают.

B. И.: Вот оно что! А я, читая «Шаманский космос», признаться, думал, что дело в моем малоумии.

A. К.: Нет, просто нужно знать, чем Стив живет и о чем думает. И еще нужно помнить, что в некоторой степени он знаком с шаманскими практиками. Я тоже занимался шаманскими изысканиями, даже ездил в Якутию и принимал участия в камланиях. Я, например, просто знаю, что такое «этеричес-кое» и «боковое пространство» — понимаю, о чем идет речь. Не знаю, поймут ли это другие читателю, но я слышал, что «Шаманский космос» многим нравится.

B. И.: И что же такое этерическое пространство?

А. К.: Это направление такое. В Интернете есть сайт, где подробно объясняется, что такое этерические волны и все остальное. Называется . Я не буду рассказывать. Пусть пока это будет нашим секретом.

В. И.: Есть ли такие проекты, которые очень хочется реализовать, но пока что не получается?

A. 1C: Проект такой один. Это «Откровения* Алистера Кроули. Огромная книга на восемьсот страниц. Я начал работать над ней еще в Лондоне, но не завершил по ряду причин. Но свято место пусто не бывает — на месте одной срубленной головы появляются пять или десять. Может быть, появятся другие переводчики. Я думаю, что в результате все получится.

B. И.: Я знаю, Вы готовите книгу под названием «Потребитель веществ*.

A. К.: Она уже готова и сверстана.

B. И.: Вы не боитесь, что она будет запрещена?

A. К.: Нет, не боюсь.

B. И.: То есть, вы уверены, что ее не запретят.

А. К.: Я абсолютно в этом уверен. Думаю, у нас в правительстве найдется немало светлых голов, которые способны понять, что тексты Фрейда, Марка Твена, Антонена Арто и ряда других людей, которые определяли развитие и нашей культуры в том числе, найдут уместным не запретить канонические тексты, а не их пропаганду эпохи массового потребления. В «Дневнике наркомана* Кроули есть очень важные слова: «Прием вещества должен быть осмысленным, священным и религиозным действием.* И я никому не рекомендовал бы пойти по этому пути, если только человек не чувствует в себе ответственность за совершение этого поступка, а также его последствия. И ведь Кроули сам пал жертвой своего привыкания. Его последняя фраза, значимая и в магическом, и в реальном смысле, была такой: «Гт perplexed!*, то есть «я обескуражен!*. И, к сожалению, многие не понимают, что употребление этих веществ — это, с одной стороны, вакханалия и безумие, а с другой стороны, естественный отбор. Многие задаются вопросом, почему так долго прожили Томпсон и Берроуз. Это была жесткая самодисциплина, жесткий самоконтроль. Они элементарно умели держать себя в руках и выходить сухими из самых чудовищных, самых экстремальных ситуаций. Вот цитата из Томпсона: «Ощущение десятилетней девочки, похищенной из семьи стаей бешеных волков, будут

настоящим наслаждением по сравнению с теми тварями» которые меня иногда посещают. Общение с ними подобно путешествию по сточной трубе в водопаде дерьма».

В. И.: Последний вопрос. Какое время Вам ближе: пятидесятые» шестидесятые, семидесятые или…

A. К.: Мы живем в 2004 году. Значит, это время мне и ближе.

B. И.: То есть у вас нет никакой ностальгии по тому времени?

А. К.: Абсолютно никакой. Вспомните рассказ Уэлша «Два философа» в «Эйсид Хаусе». Там есть такой эпизод, когда два философа пытаются перенести свой спор, касающийся дискуссии Карла Поппера и Томаса Куна, в социальный контекст паба и посмотреть, чьи аргументы для обитателей паба окажутся более весомыми. В результате, их вывели на пустую автостоянку, и один толстый юнец сказал: «Махач разберет, что к чему!»

Что касается обниманий с деревьями — они ведь тоже разные бывают, вспомните «Хроники Нарнии», легшие в основу нашей истории и Английской Системы Безопасности. Откуда приходит Аслан? Мы, Бобры, никогда не меняемся…

WSB NOTES

1986-й год. Я только что успел закончить музыкальную школу» и перешел в джазовое училище» переключившись с фортепиано на бас-гитару. Через несколько месяцев мие» тринадцатилетнему подростку» предложили играть с бэндом от джазки (джазового училища) в ресторанах и на всяких официальных культмассовых вечерах. Каждый вечер после нормальной (хотя и специальной школы, с углубленным изучением английского) был для меня циничным откровением, и я чувствовал себя, как в террариуме. Приходилось играть для кавказцев, офицеров и их блядей, пьяных интеллигентов в запотевших очках, мутных комсомольцев, предпочитавших самое худшее в советской эстраде, и самое худшее из советского блатняка. Хорошим джазом там и не пахло. Нечто подобное, наверное, испытывал Рауль Дьюк в казино Лас-Вегаса. Официально в СССР не было наркомании а гомосексуализм попадал под статью в уголовном кодексе. Все музыканты бэнда приторговывали западными пластинками и еще кое-чем — коробок (пять грамм) превосходной чуйской марихуаны тогда стоил три рубля, а доллар на черном рынке пять. О ЛСД знали все, но пробовать тогда, в 86-м, не доводилось никому из тех, кого я знал. Поиск новых горизонтов восприятия и сознания принимал подчас самые дикие и нелепые формы. Мы чувствовали себя, как археологи на раскопе — вечно нетерпеливые, вечно в поисках свежей информации и контактов. Место бензедрина, амфетаминов занял перевитин и эфедрин. Место ЛСД — жидкий калипсол или кетамин (широкая публика о существовании этого вещества вообще ничего не знала, узнала через восемь лет; я о нем вычитал в книге Джона Лилли, где тот характеризовал калипсол («Колю» и «Калипсо» на русском «джайве») как «общение с богами и демонами Вселенной», насколько я помню. Читал эту книгу, естественно, не только я один — в медицинских клиниках под контролем КГБ еще гораздо раньше происходило изучение этого «продукта», и мне об этом рассказал знакомый врач). И, конечно, сырой опий — так называемая «черная» или «черняха», но с этим я познакомился несколько позднее. Нетрадиционные эстетики, назовем это так, пришли на «чистяке», и это было самое ценное для «нашего закрытого клуба циников и пошляков, «узких специалистов» в пластической реконструкции», — по словам Георгия Осипова.

В один прекрасный вечер мы закончили играть раньше. И тут меня неожиданно пригласил за столик один мужик лет сорока, бурно отреагировавший на сыгранную нами тему из Майлза Дэвиса.

— Ты отлично свингуешь, малыш, — сказал он мне и угостил пивом. — А что ты слушаешь на самом деле, если не считать боп и старину Майлза?

— Ventures, Лидбелли, Howlin Wolf, Хендрикс, Cream, Velvet Underground, 13th Floor Elevators, Seeds, Артур Браун, Битлз, — одним махом выпалил я.

Откуда ты всего этого набрался и где достал? — неожиданно строго спросил он, и я кожей почувствовал какой-то подвох.

Мой дедушка, полковник в отставке, преподававший в Институте имени Патриса Лумумбы, и как выяснилось позже по фотографиям, прекрасно знавший Карлоса «Шакала», который когда-то давно был просто московским студентом этого некогда ценного учебного заведения, вскормившего много достойных кадров (достаточно вспомнить тех чилийских ребят, которые легли с Альенде при штурме хунтой Ла-Монеды — эти прекрасные, мужественные южноамериканские медные лица с фотографий издедупленного архива вспоминаются мне до сих пор; только теперь у «Лумумбы», в двадцати минутах ходьбы от моего дома, нигерийцы торгуют таким раэбодяжен-ным героином, что в пору вступать в Ку-Клукс-Клан или мобилизовать болтающихся здесь скинхэдов, хотя для этих парней со временем найдется работа и посерьезней, чем гасить каких-то вонючих барыг, отправивших на тот свет своим грязным «продуктом» целую прорву безмозглых маменькиных сынков и дочек), предостерегал меня от откровенных ответов. Я не стал говорить моему новому знакомому, которых в ресторане бывает, как собак нерезаных, что все пластинки покупал на заработанные от ресторанной халтуры деньги на черном рынке, а также получал из Англии редкие посылки с «ломовым» винилом.

— Прочитал о них в «Библиотеке Иностранной Литературы», потом удалось достать, послушать, — уклончиво процедил я.

— Ах, «Библиотека», — задумчиво протянул он и усмехнулся.

Что-то неуловимое и загадочное было в его утонченном облике. И вечно ускользающее. Он смотрел не на тебя, а через тебя, как будто аккумулировал в себе орпжную энергию.

— Как я понимаю, ты читаешь только о музыке шестидесятых, журнальчики западные листаешь, — продолжил он.

— Ну уж нет, — обиделся я, и тут мне уже стало все равно с кем я говорю.

— Блейк, Бодлер, Вийон, Рембо, Сэлинджер, Кэрролл, Кеннет Грэхэм… Ну еще Хэметт и Раймонд Чэндлер, — добавил я ни к селу ни к городу, надеясь этой мешаниной имен и хаосом, царящим в голове тринадцатилетнего подростка, его запутать.

— A-а, — ион снова усмехнулся.

— Вот так, — сказал я, охуевая от собственных познаний.

— Да, — сказал он. — Наверное и сам что-нибудь пописываешь… А знаешь ли ты джазовых писателей, настоящих западных джазовых писателей? — озадачил он меня и, воспользовавшись наступившей неловкой паузой, добавил. — Знаешь ли ты, что джазовую импровизацию можно перенести в письмо, и с помощью нее творить настоящую магию, спонтанную, неподвластную цензуре твоего собственного разумного мышления. Да-а, все разумные мысли надо уничтожать… Если бы этой формуле следовали мои коллеги по работе, мы достигли бы потрясающих результатов.

— По какой работе? — спросил я, искренне полагая, что после такого спича это никто иной, как какой-нибудь спившийся диссидент-самоучка, и меня, как в пылесос, сейчас засосет что-то подпольное и таинственное.

— А вот по какой… — и он протянул мне свой красный документ с толстой, хрустящей корочкой, где черным по белому значилось, что такой-то сякой-то Коньков значится в числе сотрудников гостеприимного учреждения с Лубянки.

От неожиданности меня чуть не вырвало на столик. Во всяком случае, в животе похолодело, и захотелось немедленно отлить. Впрочем, я был по природе своей спокоен, как дохлый лев.

— Так вот, — прошипел он мне в ухо заговорщецки. — Ты хорошо свингуешь, малыш, и я тебе скажу — если ты хочешь, блядь, настоящей* джазовой литературы, от которой у тебя надолго сорвет башню (тоща я впервые столкнулся с этим выражением) на хуй, возьми Керуака, почти все, ну там «Мехнко-Сити Блюз*… А если ты хочешь, чтобы твою башню вынесло раком прямиком в космос под Диззи Гиллеспи и Майлза и весь твой рок-щмок — прочитай Уильяма Берроуза… И вот тогда ты уже навеки будешь нашим клиентом. Об этом человеке когда-нибудь здесь заговорят, но мало кто поймет, особенно вся эта диссидентская хуета, которая умоляет Запад мстить нам за свою же собственную ущербность. Им не нужна свобода, им нужен этот сраный капитализм и липовая демократия с их новым мировым порядком, по образцу Соединенных Смрадов, который приведет нашу страну в другую жесткую систему, а в итоге к катастрофе. Не расслабляйся, малыш, ты свингуешь, но все-таки внутренняя дисциплина — это главное, и стремиться к этому надо.

Я не мог ничего произнести, настолько я был ошарашен.

— Home Sweet Ноте, — почему-то пронеслось в моей голове по-английски.

— До встречи в ведомстве, сынок, — сказал он, поднимаясь, — и keep your mouth shut. — И заказал мне еще пива.

Больше я этого человека ни разу в жизни не видел.

Я подошел к своей сумке, вынул записную книжку и вывел жирными буквами Керуак, Уильям С. Берроуз.

Через несколько дней я уже бежал в библиотеку ♦Иностранной Литературы». Справки мне наводить было не у кого. Мои коллеги по бэнду бухали» кололись эфедрином» от которого меня всегда мутило» а для души слушали «Роллинг Сто-унз» (который я выносил только с Брайном Джонсом) и «Лед Зеппелин» (в разумных пределах). В дело вступал еше один немаловажный фактор — я был микрорайонщиком (то есть человеком с московских окраин), с молодыми центровыми (из центра Москвы) интеллектуалами из мажорных (респектабельных семей) не общался, и даже в своей специальной элитной школе считался белой вороной, попавшей туда по знакомству, из другого района, и в силу этих социальных причин не мог быть «своим» среди детей из «приличных» семей дипломатов, телеведущих, советских литераторов, крупных ученых… «strangers were regarded with distate by the closed corporation of the desirables».

— Зато мой предок — граф Языков, русский поэт девятнадцатого века, офицер, дворянин, друг Пушкина, Лермонтова и Чаадаева, которого царь Николай I объявил сумасшедшим за антихристианские выпады — честно заявил я как-то на уроке литературы в ответ на очередной упрек преподавателя, что я добавляю в свои сочинения слишком много личных впечатлений, пишу о местных помойках и алкоголиках, о дядях, лапающих маленьких девочек в подъезде, и был поднят на смех всеми присутствующими, а потом моего отца вызвали в школу, где его обвинили в неправильном воспитании ребенка, не соответствующего облику советской морали.

Тогда даже развод родителей считался чем-то из ряда вон выходящим. Мои родители тяжело и нудно разводились в начале восьмидесятых. Я пожелал остаться с отцом, и на уроках в школе меня, девятилетнего, таскали к доске читать патриотические тексты про Родину-Мать, а потом таскали в суд, где я в первый и не последний раз в своей жизни предстал перед судьей. Все в этой стране женского рода, думал я, начиная с коммунистической партии… «Россия — бабья страна. Вся ее хваленая одухотворенность, патриархальность, душещипательная посконность — женские проделки. Кривлянье и бесовство, дикость и чистота — женские привилегии. Все в ней женского рода: родина, тюрьма, война — мать родна, земля — все значимое, значительное, существенное. А сейчас женственность, которую признали и одно время ставили в заслугу, коварно обернулась против своих обожествителей, самих жрецов. Теперь они ходят какие-то бесполые, грустные, не способные сказать что-нибудь громко. Послушно бросаются за покупками, покорно ждут и выслушивают очередные поручения. Посыльные…»

Разумеется, книги Берроуза и Керуака у «центровых» были. Привозили родители из престижных зарубежных поездок. Мой же отец работал в свое время в советской космической индустрии — таких не выпускали никуда и никогда. Сейчас, оглядываясь назад, я все время думаю — где теперь все эти пижонисто прикинутые бунтари, борцы с так называемой системой, во что обернулся их пресловутый рок-н-ролл-дух свободы? Они теперь стали маститыми журналистами и критиками, работают на телевидении, на радио, в модных цветных молодежных журналах, все политически корректные, стукачи до мозга костей. Еще одна скрытая форма наркомании к устойчивому положению в обществе, к расплывчатым очертаниям респектабельности. Мне всегда было интересно, что они все-таки вычитали из этих книг, названия которых они с таким энтузиазмом когда-то цитировали за стаканом, эти наши когда-то «кровные братья по общей грязной игле» (blood brothers in the same dirty needle). Имя Берроуза для них стало своего рода культовым «фетишем», благодаря которому они стараются прослыть культурными революционерами-просветителями (страсть интеллигенции к просвещению затравленных масс — вот настоящая беда России, и Чаадаев об этом, правда несколько в другой форме, писал еще в девятнадцатом веке) и закрепиться у кормушки «невозделанной целины вирусов или эпидемий», которая им также чужда, как овце балет. Им не нужно его понимать, им важно рассказывать сопливой молодежи о том, что сейчас в России модно читать Берроуза («в определенных кругах»), а завтра Буковски, а послезавтра Хантера Томпсона вместе с Ирвином Уэлшем. До Брайо-на Гайсина дело, похоже, у них не дойдет. Они захлебнутся с возрастом в своем самосожалении и «their life is narrowed down to the necessity of avoiding any serious involvements». Она (их жизнь) напоминает долину Рио-Гранде: «I should have hung on to that hundred acres on the lower lift; I should have took up them oil leases; I should have planted cotton instead of tomatoes». The same is with russian journalists, ex so called rebels of mind, now the bunch of correct losers in a worst sense of this word. «А square wants to come on hip… Talks about «pod», & smoke it now & then, & keeps some around to offer the fast Hollywood types'. That's Moscow bloody Babylon. Everything is quet & calm. & fuckin' comfortable…

— Wanna a book-of-the-month club ladies & boys? Sweet golden youth arses?

— Shut up & drink up blood

— Магическо-технологический подход к письму?

— Мне же надо кормить семью! — заявил мне как-то один такой деятель, бывший издатель самиздатского журнала «Контркультура», а потом «Пиноллера» (в свое время издавшего маленький отрывок из «Нова Экспресс»).

— Кормить надо голубей или уток, — сказал я ему.

Например, лишь недавно, в разговоре с одним из редакторов Naked Lunch на русском языке (в русском переводе «Голый Завтрак»), Ярославом Могутиным, эмигрировавшим в 1995 году в Штаты, я узнал, что переводчик Виктор Коган сделал этот свой перевод еще в середине восьмидесятых, и с тех пор текст семь-восемь раз переделывался. О печати вообще тогда речи быть не могло. Слово Берроуза шло к читателю натужно и медленно, и до 1993-го года о нем практически не было ни одной строчки по-русски в печатных изданиях.

Впрочем, мне уже в то время, в 86-м, попалось на глаза один сборник рассказов американских писателей, назывался он «Гон Спозаранку» — там были два микроскопических от-

рывка из «На Дороге» Керуака, а также в критической статье-предисловии упоминался Берроуз, как «черный фантаст»!!! В причесанной фрагментарной рок-энциклопедии, публиковавшейся тогда в каком-то официальном молодежном журнальчике, я обнаружил упоминание про «Heavy Metal Kid» Берроуза, а также названия групп, типа Soft Machine, со ссылкой на Дядю Билла.

— Кто же ои такой, этот Берроуз? — думал я, рассекая в декабре 86-го сугробы на пути в библиотеку «Иностранной Литературы».

ОТ ГЛАСТОНБЕРИ К РЕДИНГУ

1

— РЕДИНГ — ЭТО КАК ХОРОШАЯ КИСЛОТА. Попро-бовав, можешь быть уверен, и в голову не придет вернуться и чой-то эдакого добавить… Как будто ты по жизни такой… обдолбанный… Take out some insurance on me, Baby.

ЧЕТВЕРГ 25 АВГУСТА

Перед таким культпоходом не мешало бы хорошенько выспаться под Tutti Frutti в исполнении Soul Band Алекса Харви. Особенно, если весь день нарезал круги, топя время в проруби надежд, сомнений и прочего гимора будущей полной неизвестности, от которой становилось сухо во рту, пусто в сердце, щекотно в мошонке… И лишь изнывающий ID бил огнедышащим копытом в волосатую грудь тлеющего ЭГО на пепелище лукавого графоманства заговоров, сдобренного легким похмельем инопланетян.

Еще в час дня, благодушно почесывая пузо, я стоял в дверях каменного сарайчика на захолустной ферме, где временно ошивался у своих друзей, ваявших там на хлеб насущный, и ни хрена не делал… пластинка Soul Band закончилась… Ей на смену пришел МС5… Джон Синклер сотрясал воздух, отгоняя мух, но пидорасы его не слушали, и все требования показать руки и революцию ограничились тем, что Уэйна Крэмера в конце концов освободили после отсидки за хранение героина. Вся околофестивальная пресса была проштудирована так добросовестно, что в памяти осталось только Kick Out The Jams, Motherfuckers… СТАРЫЕ ВОЮТ!!! Нужные люди Звездной Мудрости устроили кое-кому из яппи South Bound Saurez.

‘Впервые опубликована в журнале «Забриски Райдер», 1995 г.; три части выходили в журнале «О!», 1995-96 гг.

2 За*. 13(9

«Пейте пиво Carlsbeig.» Come Together», и вам покатит все»… От импровизированных клозетов, рухнувших в Чикаго вместе с демократической партией, пиццы на брудершафт, сгоревших самолетов в Питере, гашиша взасос у Пингвиненка Л ало и Центрифуг на выданье у инкубов… до томных ночных костров Повелителя Мух, и на хуй было строить живую республику в мусорных баках… до мелких поножовщин с легавыми, хохочущими над Rocket Reducer-ом N0.62 брата Уэйна Крэмера, до сумбурных перипихонов Rama Lama Fa Fa Fa и Ред Хот Пепперонов, на которые выведет вас, Поколение П, отец нации и лучший в мире «Carls». Он вечен. Люди и музыка преходящи. Quasi una fantazia. Ищи и придумаешь двусмысленность.

ИНФО-ЕХНО

ВЗЛЕТ ЕХНО В?ОПЕ ЗРАЗАМИ ЧАСТНИКА

7

6.35 утра. Гондон. Гетто. Фиолетовые сучья освещают сирого Будду и других священных лохов, насованных иа Генах упитанного табачным дымом Полосмешения. Тысяча переполненных химией елд двигаются в плевом рыт-ыме. Эту тину ложно блюдеть каждое воскрешенное утро, когда в четыре часа утра попы молодых злюдей сбираются перед зверями клумбы <Врейд>, чтобы до посудни пощупать на себе Марию Рыгма. Здесь можно встретить С. М. Кого-Угодно: квачей, адвокатов, моченых студентов консерв-а-то-рии (дурят, что бренный I.Q. во «Врейде» — самый высокий в Роликобритании) — все лоснятся к одному догу, имя которому — ЕХНО.

Феноменальный пах «Врейда» очень иносказателен. Попо-ядность ехно огромна не только в Дранглии, но и в Укропе, особенно в Деньгии и Кармании. Что же это такое — ЕХНО?

Само слово взывает к ссациям со скрежетом шестеренок и гулом запоров, но посвященные знают, что это ложное пукст-во. Ехно — лишь фрукт ехнологии, а поскольку ехнология изменяется в езде, почему бы ей не быть и в Ыке? Американцев поят немцами. Где же все-таки возникло это явление? Я думаю, что этот запор не имеет сусла. Еюю родилось в гашиши-нах и долго дремало, пока его не заблудили, и оно не начало свое поносное шествие по планете. Так что какая задница, что нажимает на кнопки — мерин-иканец, ненец или индуст?

Ехно принадлежит только ехнологии и это — волос ехничес-кого стресса человечества.

О корнях ехно следо-валло бы допросить сами клитороны, но это довольно матично, поэтому я огорчусь гадким лобзанием более значительных блюдей и соитий в кровавой, но серной истерии стиля.

Для меня ехно появилось в 1968 году, когда на краны кино-блятров взошел бельм резаного сэра Стона Ли Кубика «2001: Комический Од и Ссея». Я смотрел этот бельм еще ебенком, но до сих пор не могу.

Быть чувством, которое тогда испытал. Я ел мир, который хотел брить, который ел еть, ышать и я — зять. В ехническом сношении от ношения он был на борова выше всего того, с чем мне приходилось киваться раньше, при этом действие сходило в блевотно-неподвижное продранство. Я понял, что нет бле-е-е… величественного вралища, чем планеты, движущиеся в блудомерности глубокого сноса. Саундкрэк бельма стал для меня кровением. Я ощутил, как рождается ук и заполняет собой ую. Это бло ЕХНО во всем своем двуличии и зачалось оно для меня в перепорченном кинотлятре на Клейстер-Сукивер. Но это бло очень давно, даже самой Шалавы тогда еще не существовало.

В начале семидесятых садов несколько клецких зыкантов создали уп-пу под названием Crapwerk. Ее частники освятили зады музыки будущего, но при этом говорили, что они — «оп-па своего бремени». Если это было так, то все остальные зы-канты жили в ушлом. Crapwerk достал скверно-кальным мычанием. Мягкие тронные пародии тевтонским кало-рисом блевали на целое поколение нынешних зыкантов. Своими альбомами «Srance-Europe Incest», «Autoebahn» и «Amputer World» они бздали все посылки для поебления современной клиторонной ыки. Гом-мерический успех пришел к Crapwerk только в начале восьмидесятых адовых мук, когда ебсня «The Urodel» заняла усохшие места в еврейских и американских сортирах, но и тогда мир еще не осознал всю мощь этой ыки.

В это время на другом конце света из полусраки гей-клопов Икаго, Дрю-Бьорка и Дэт-в-Ройта начала пробираться

Зыка Она впитывала в себя европейскую клиторонику и к восьмидесятому удоду окончательно отдалась ей. Эту перепи-хацию ознаменовал приход охального бита Тонны Зуммер «I Feel Gove». Просюсером этой ебсни был Обжорджио Мор-дер, итало-иканец из Занюхена. Он очень сильно способствовал ядрению. Его называли Пенисом за умение создавать практически невесомые тлетворные вкрапления в ебсиях своих недопечных.

…Еще один философский выпас, ответить на который в рамках этой статьи ложно. Когда же ук стал ием? Или, может быть, ием стал уком? Просто скажу, что ук заключает в себе ием, а ием — ук…

Зачало восьмидесятых пщов бло в робе: «Все Го! Прочие Го!», — и бло ошельмовано в ЗаЖуА расцветом черной зыки. Grandmaster Ass, ParllarMent и Freaka Bomba IRA имелись смелыми экскрементами, смешивая рыбб, пих-цух и джанк с опийской притворникой. Выпук Фрикой Бомбой ИР-ой иглы с плесенью «Planet Chpock», стал жопнейшей ехой в истории иканской евальной зыки. Эта была ересь трепа и ип-опа, к которой зыканты Crapwerk добавили свою ширменную вивисекцию. После запыха «Planet Schmock» калектро-поп и рыбб стали последним пиписком моды во всех клопах — от Дрю-Бьорка до Ох-Рима.

1983 год. Дурлин. Клоп «Пропополь». Здесь, среди гомо-вых клиторонных итмов и сверкающих азеров я услышал лаз Божий. Сначала я порешил, что это богохуйство, но потом удумал — если лупы — современные церкви, то почему у глитв не может быть ритыма 120 bpm-jpd-phd-upk… Задрала зверская, но очень хорошая ебсня Н-ца «Controversy», очень склизкая по пуку к нынешнему ехно. Вобла ще, Дурлин плыл тогда в мировом центре по экскрементам с устриальным пуча-нием, позже плавно перешедшим в экскременты с ехно-ундом. То, что задрали G.A.F., Malaria и Palais Chumambeig, случило название раненого ехно. Пируэт швейцара Hellow и некоторые британские суп-пы левой волны тоже играли психотронную зыку. Но надои щей забубенного танцевального мучения оскоромились в Амерыге.

Хаус-ыка выбилась из заколья и концу ыха стала зя-тельной в клумбах по всей Амерыге. Само название «ху», которое из-за облудствия вредств плодили на заброшенных складах, в ангарах и других «своих» местах, появилось в донце семидесятых додиков на Иринках. Так же, как писка плавно превратилась в ху, из ху возникло ехно. Дермин «ехно» появился на дэт-в-ройтских ху-ширинках. Ехно — индустрипти-зированная ху-зыка, часто с полным отсутствием кала. Про-тухсеры Хуяткинс и Говнодерсон извратили уризм Crapwerk до самой актуальной зыки. Никто не мог представить, что экскременты не самой бзвестной шмудецкой струп-пы приведут к появлению зыки, которая сведет с сумой весь мир. По распространению нового ука б…ствовал знаменитый JD-ай Корейка и его следователи. Их пепсихический дэт-в-ройтский даунд стал облыжен по всей Амерыге. 'фиппперная и, как казалось, ложная для ятия зыка квачала теперь в каждом амеры-ганском блуде. Так ехно случилось в Ерике, но настоящий рыв полярности оно пережило в One.

Быстрые юмбы ехнического пресса сделали плеватеры ступными до сифилоктически всех и двинутую еврейскую молодежь пучило создавать слоеное ехно. Новые заппы становились ульянами, и на первые стрючки шит-родов до сих пор попадают все иглы и дурдомы The Rodigy Ненного Девства и ЕЬат из Кармании. В той же Кармании ежи вроде Свина Таза становятся национальными Херами и получают самые затяжные уремии. В Дурлине уже несколько лет водится Негодный Лаваш — огромное, напоминающее первомайскую мастурбацию, ехно-парти, натягивающие не одну Лилю.

Уже скоро наступит 2451 год и то, что залажал в своем бельме Ли Кубик, скорее всего уже не блудется, но, им бздит ук нового столетия, (уже ем). Ехно — пидарасник будущего! ДА ЗДРАВСТВУЕТ ЕХНО!!!!

ЭССЕ

ВЕЛИКАЯ АКУЛА ХАНТ

8

Октябрь-Ноябрь 1971-го, «омерзительного года Господа Нашего». На страницах журнала «Роллинг Стоун» в двух номерах появляются главы из решала некоего Рауля Дьюка «Страх и Отвращение в Лас-Вегасе» с иллюстрациями Ральфа Стэдмэ-на. После всей шумихи, вызванной публикацией, псевдоним был вскоре раскрыт: так в американскую литературу, журналистику и политическую жизнь вломился доктор Хантер Стоктон Томпсон — Великая Акула Хант, враг номер один американских политиков, представителей закона и «молчаливого большинства». После Уильяма С. Берроуза в американскую жизнь ворвался новый, действительно социально опасный, но от этого не менее талантливый писатель. Уильям С. Берроуз сломал классической американской литературе хребет. Хантер Томпсон выбросил труп Американской Мечты на помойку. Дядя Билл н Доктор Томпсон — они создали свою Мечту.

После выхода книги прошло уже почти тридцать лет, но она все еще остается символом «Рожденных Проигрывать, но с улыбкой на устах Выживать» в этом цивилизованном, добропорядочном холокосте. Роман породил бесчисленное количество имитаторов — каждую неделю в британской или американской прессе появляется, по крайней мере, десяток статей, написанных под его влиянием. Даже в беспонтовые воскресные дни можно наткнуться на что-нибудь вроде «Страха и Отвращения Джо Паскваля», но это отнюдь не гарантирует, что автор закидывается кислотой или вынюхивает галлоны сырого эфира, жестокого анестетика, моментально отправляющего тебя в ту «последнюю базу, лежащую за солнцем», куда ты можешь попасть еще, вылакав с десяток литров доброго вина или литр водки.

Уилл Селф, еще один замечательный автор (читай «Junk Mail») из когорты литераторов, стоящих вне закона, будучи подростком, развлекался со своими приятелями, раскатывая под громкую музыку по стране на «Триумфах Толедо», вдыхая нитрат амила и разыгрывая сценки из «Страха и Отвращения». Вколоть себе героин на самолете Джона Мейджора, в окружении паскудных горилл, — да, это безумство, достойное Доктора Журналистики Томпсона, во всяком случае находится в его юрисдикции, а не в лапах очкастого выкормыша Железной Леди.

Одноименный фильм Терри Гиллиама (в русском прокате «Страх и Ненависть в Лас-Вегасе»), премьера которого состоялась 16 мая 1998-ш на Каннском фестивале, лишь акцентировал ренессанс Томпсона в девяностые — новое поколение наконец-то дорвалось, и все в один голос начали обсуждать, что же такое «Гонзо»: в стиле «Гонзо» стало модно писать, об этом стало модно рассуждать, «Гонзы» стали множиться как кошки; в воронке после разрыва крылатой ракеты «Страха и Отвращения» блаженствуют мышиные семьи эпигонов. Кстати, фильм добавил очередную порцию к набору мифов о Хантере Томпсоне: как он впервые встретился с Джонни Дэппом, и сразу же спросил его, достаточно ли сильно он бьет по физиономии Кейт Мосс; первый предполагаемый режиссер этого фильма Алекс Кокс (самый известный его фильм — «Repo Мап»-»Уп>нщик») был отвергнут, так как по причине своего вегетарианства отказался есть специальную сосиску, приготовленную ему Хантером; кража всемирно известным писателем отснятых дублей из дома Гиллиама и попытка сжечь их во время вудуистской церемонии (это, конечно, все слухи, не имеющие под собой никаких оснований).

Сегодня Томпсон стал в глазах обывателей и журналистов таким же пугалом, как и монстроидные персонажи, нарисованные Ральфом Стэдмэном. В газетах в свое время утверждали: «Этого ненормального маньяка можно остановить только атомной бомбой. То, что Хантер Томпсон все еще на свободе, убедительно доказывает всю беспомощность американской законодательной системы». Благодаря своим работам, выходкам и своему эго, Хантер стал общественно значимой фигурой еще задолго до того, как превратился в знаменитость. Его харизма и беспощадное в своей откровенности слово породили миф, сравнимый разве что с мифом о Чарльзе Мэнсоне — многие действительно ставят их рядом, в том числе друзья и биографы Томпсона. Если Доктор когда-нибудь умрет, то останется навсегда живее всех живых в популярной культуре. Я вспоминаю свой разговор с одним американским фотографом, который высказался о Хантере так: «Если все люди неожиданно сойдут с ума, то Хантер Томпсон несомненно будет президентом этой огромной психбольницы. Полицейские начнут в обязательном порядке принимать мескалин. Весь мир станет одной большой галлюцинацией». Интересно, что Хантера Томпсона на Западе увлеченно читают сами представители закона, которые, если следовать логике российского Закона о Наркотиках, давно должны были упрятать Акулу Ханта за решетку (такая попытка была сделана в Штатах в начале девяностых, когда Томпсона пытались посадить сразу по десятку обвинений, ни одно из которых не прошло в суде, и доктор был полностью оправдан — об этом процессе можно прочитать в его книге «Песни Обреченных»). «Старый дегенерат все еще никак не угомонится», — напишут в рецензии на его предпоследнюю книжку «Лучше, чем Секс. Откровения политического джанки». «Но должен же кто-то стре-мать этих ублюдков», — ответит на это один из создателей веб-страничек, посвященных Акуле Ханту.

В начале семидесятых было много произведений гедонист-ского толка, но ни одно из них не сравнится по убойной силе с любым отрывком из «Страха и Отвращения»… Словно обезумевшие от спида Бонни и Клайд или обкислоченные рыцари, ищущие Грааль, Дьюк и Доктор Гонзо вскрывают «брюшину правде-матке» в логове «психопатов» — в Лас-Вегасе, этом чернушном воплощении Американской Мечты, вонючие споры которой испоганили мозги миллионов людей. Вооруженная до зубов арсеналом «гнусной химии» парочка мутантов заваливается на полицейскую конференцию, посвященную проблеме наркотиков, просто из чувства долга. «Если Свиньи со всей страны собираются на Нарко Конференцию высшего уровня, то мы остро чувствовали, что наркотическая культура тоже должна быть там представлена», — напишет Томпсон. Эти два персонажа стали пионерами, героями контркультуры, чье сумасшествие — микрокосм расползающегося по стране безумия в начале семидесятых.

1971 год. Черный год. Год ненависти, страха и отвращения. Шакалы приходят из пустыни на запах крови Шарон Тейт. Другой шакал все еще сидит в Белом Доме. Америка все еще во Вьетнаме. Битлз больше нет. В Южной Калифорнии крупное землетрясение. Журнал «Таймс» объявляет президента Ричарда Никсона «Человеком Года» — с обложки на читателей смотрит злобная кукла из папье-маше; кричащие, пугающие стерильных, добропорядочных американцев заголовки газет. Шестидесятые испустили дух вместе с черным в Алтамонте под «Симпатию к Дьяволу» Роллинг Стоунз. Сахарные мир, любовь и невинность Вудстока засыпаны песком, как кровавые пятна в римском амфитеатре после боя гладиаторов. Хендрикс, Джоплин и Моррисон мертвы. Все трое от передозировок. На секретной встрече с Никсоном Элвис Пресли предлагает свои услуги в качестве тайного наркоагента. Вынесен смертный приговор Чарльзу Мэнсону за убийство Тейт-ЛаБианки (заменен пожизненным заключением). «Я никого не убивал и не приказывал убивать, — говорит он в своем последнем слове. — Я думаю, вам пора обратить внимание на ту ложь, которой вы живете. Ваша игра — игра в деньги. Вы продаете прессу, сенсации, вы можете смеяться над кем угодно и смотреть на любого сверху вниз. Вы торгуете газетами ради создания общественного мнения, зависите от него и не ведаете, что творите. И все — ради денег и внимания других… Вы сделали меня по своему образу и подобию дьяволом-садистом, потому что я — это вы. Во мне вы видите свое отражение — ведь и мне плевать на ваши дела и на вас… Разве вы не видите, что я свободен?».

Идеализм шестидесятых сменился откровенным цинизмом — а был ли еще какой-нибудь выход?

Полиция задерживает двенадцать тысяч антивоенных демонстрантов в Вашингтоне. Пацифист-герилеро Дэниэл Элисберг публикует в «Нью-Йорк Таймс» и «Вашингтон Пост» «Материалы Пентагона» — подборку информации по операциям Министерства Обороны во Вьетнаме. За ним установлена круглосуточная слежка» записывается каждый его разговор. Закрыто радио «Underground» в Пасадене. Уволено восемь его сотрудников. Певец и поэт Роки Эриксон сидит в психушке за употребление ЛСД и общение с духами. Музыканты МС5 тоже сидят. Писатель Кен Кизи вышел и отправился в добровольную ссылку на ферму брата. Тимоти Лири после побега из тюрьмы переправляют в Алжир, где он что-то необдуманно брякает об ЛСД-изации Африки для укрепления антиимпериалистической солидарности, и тут же высылается из страны. Растет раковая опухоль Уотергейта. Молодежь терроризируют законом Харрисона о Наркотиках.

Американская Мечта давно уже была кошмаром, но никто еще не осмеливался заявить об этом во всеуслышание. Поэтому для одного очень серьезного Доктора Журналистики единственным разумным выходом было поставить все с ног на голову, выйти за пределы клишированного языка, открыто надругаться над американским законодательством и «семейными ценностями» и назвать все это — «ГОНЗО» (сумасшедший, чудной, абсурдный, дурацкий, гоночный, тележный).

Хантер С. Томпсон родился 18 июля 1937 года в Луисвилле, Кентукки. В зависимости от ситуации он говорил, что родился в 1939, поэтому биографы путаются до сих пор. Джералд Тайрелл, его друг детства, вспоминает, что Хантер еще в школе был магнитом, к которому тянулось все местное хулиганье, — никто лучше него не сколачивал бейсбольные команды или организовывал пивные вечеринки по пятницам. Уже тогда он умело манипулировал людьми — со временем эта техника будет доведена им до совершенства. Хантер прекрасно сходился с самыми, с точки зрения общества, «неприкасаемыми» людьми в школе. А позднее, у него появится одно из наиболее поразительных по своей пестроте окружений, почти семейный круг близких друзей — писателей, адвокатов, спортивных промоутеров, музыкантов и политиков. Редкая способность Томпсона выходить сухим из воды вытаскивала его из любой пиковой ситуации. Однажды вечером в Пуэрто-Рико он отправился с приятелем, фотографом Робертом Боуном, на свалку Сан-Хуана стрелять крыс. Их замела полиция, и Боун утверждает, что Хантер прямо-таки запудрил им мозги, но облажался в самый последний момент. «Нас арестовали и доставили в тюрьму. Но Хантер, конечно, со своим невыразимым шармом, тут же скорешился с полицейскими. На самом деле мы успели выбросить пистолет… так что у них были лишь какие-то сомнения… и в конце концов, мы вместе уселись пить кофе. А потом Хантер закинул ноги на стол, откинулся немного назад, и из его кармана посыпались на пол патроны для Магнума.357. Они бросили нас обратно в кутузку и позвонили в посольство».

К тому времени Томпсон уже дважды оказывался за решеткой. Так весной 1956-го его забрали с несколькими приятелями за вандализм, а также обязали заплатить штраф в двести долларов за ущерб, причиненный тюремному имуществу. А летом того же года он попался по обвинению в краже, просидел месяц, посылая друзьям длинные смешные письма, и был отпущен, поскольку вместо отсидки отправился служить в Военно-Воздушных Силах США.

На базе ВВС во Флориде Хантер вел спортивную страничку в местной газете. Вскоре он начал рассылать репортажи о жизни на базе другим таблоидам, однако начальство попыталось положить этому конец. Проигнорировав предупреждение, Томпсон продолжал писать, но теперь уже под псевдонимом «Себастьян Оул» (эти репортажи будут позже включены в книгу «Великая Акула Хант»). Но его все равно раскрыли и, 8 ноября 1957 года будущий автор «Страха и Отвращения» был с позором изгнан с воинской службы. Далее — Нью-Йорк, курсы Колумбийского Университета, неудачная попытка написать первый роман. Получив в конце 59-го от матери из Луисвилла небольшую сумму, Хантер отправляется с приятелем в Южную Америку. Временно он осел в Пуэрто-Рико, где начал писать для журнальчика «Эль Спортиво*, освещавшего спортивную жизнь на Карибах. После того как журнал целиком посвятил себя процветавшему тогда в Пуэрто-Рико боулингу, Томпсон расторг соглашение с ним и двинулся дальше на юг. Он кочует из издания в издание. Короткие заметки для «Бостон Глоуб», репортажи в ныне уже исчезнувший нью-йоркский «Геральд Трибюн*. После того как Хантер разослал предложения в несколько журналов, его взяли на работу южноамериканским корреспондентом журнала «Нэшнл Об-зервер*, первоначально бывшего воскресным приложением к «Уолл Стрит Джорнал*. Согласно биографу Томпсона, Уильяму Маккину, его заметки для «Обзервера» часто помещали на первую страницу, н уже тогда в них угадывались наметки того яростного, отчаянного стиля, к которому он пришел позднее.

«Нэшнл Обзервер* принадлежал компании «Доу Джонс* — странное место для репортера, сделавшего себе имя, по мнению некоторых злопыхателей, на приеме за рулем нечеловеческого количества опасных наркотиков. Карьера Томпсона в качестве штатного корреспондента закончилась в 1965-м, но свой последний заход на этом попрчище он сделал в апреле 1975-го, отправившись во Вьетнам обозревать окончание 40-летней войны в Индокитае, войны, бывшей притчей во языцех, фетишем американской контркультуры, о которой им столько было написано. Этн репортажи опубликовали только в 1985-м, и они говорят о падении «Парижа Востока* больше, нежели все военные отчеты вместе взятые. Хантер безжалостно вынес на читательский суд всю кухню журналистских разговоров во время последних дней американского присутствия во Вьетнаме — никто и никогда до него этого не делал. Впрочем, чему удивляться. Когда был опубликован «Страх и Отвращение*, его отчет об этом диком и разнузданном путешествии подвергся обструкции со стороны всех борцов за сохранение чистоты жанра, а сам стиль его и по сей день преподносится студентам журналистики как стиль Антихриста: пиши, как этот чертов лунатик, и ты больше никогда не получишь работу…

Истории, которые Томпсон в свое время подкидывал «Нэшнл Обзервер», заложили основу того мастерства, которое он с блеском продемонстрировал в «Страхе и Отвращении» и в Сайгоне тринадцать лет спустя. Рисковал ради хорошего репортажа Доктор постоянно… В 1961 году, когда Томпсон жил у своего друга Денниса Мерфи в Бнг Сур, Калифорния, он совершенно затерроризировал владельцев гейского бассейна, подкидывая им туда для разнообразия доберманов. В отместку пидоры напали на него всем скопом н жестоко избили. Вскоре после этого в журнале «Роуг» была напечатана статья «Бнг Сур: Сад Агонии». Миссис Мерфи очень не понравилось то, что друг ее сына написал о ее собственности, и она с позором выгнала из своего дома неблагодарного, как она выразилась, проходимца.

6 августа 1962 года в «Обзервере» появилась статья Томпсона «Вольный американец в логовище контрабандистов», повествующая о его пребывании на северо-восточном побережье Колумбии, в деревне Пуэрто-Эстрелло. Безобидная на вид рыбацкая деревушка Пуэрто-Эстрелло была перевалочным пунктом транспортировки оружия и наркотиков (к которым Хантер всегда питал известную слабость). Потный, глупо ухмыляющийся журналист с пишущей машинкой, двенадцатью долларами в кармане и пятью сотнями в фотоаппарате, не говорящий ни слова по-испански, не имеющий понятия, где он остановится, фланирует среди толпы глазеющих на него индейцев. Наконец он устраивается на ночлег в заброшенном госпитале, где ему отвели какой-то закуток с выбитыми стеклами и вонючим матрацем.

Стиль Томпсона начал настораживать редакторов «Нэшнл Обзервер», а статьи становились все более политически направленными, нежели отчет о визите в индейскую деревушку контрабандистов. Так называемая биполярная «объективность» в его репортажах подменяется рассказом от первого лица — читатель видит, слышит и чувствует вместе с автором. В статье «Почему ветер Антигринго часто дует с южной границы» он безжалостно препарировал тех англо-американских уродов, чье корыстное и презрительное отношение к местному населению вызывает всеобщую ответную ненависть латиноамериканцев к Янки и Британцам. В качестве яркого примера Хантер приводит рассказ об одном богатом англичанине, игравшем в гольф в особняке, выстроенном на крыше высотного дома в самом центре Кали. Пущенные им во время игры шары часто летели в город, но никого из присутствующих даже не интересовало, где и на кого они падают. Политическая сатира и малоприятные для обывателя детали появляются снова и снова, и впоследствии прогремят в его отчетах из Вьетнама, где Томпсон продолжит писать о «Злобных Американцах», отравляющих воздух в других странах.

Он вернулся домой незадолго до убийства президента Кеннеди, колесил по средним и западным штатам, освещая музыкальные фестивали и всякие события местного значения. Устроился книжным рецензентом, но вскоре бросил и это, когда редактор завернул его рецензию на роман Тома Вулфа. А первым репортажем, который окрестили «гонзо», стал знаменитый скандальный отчет о скачках в Луисвилле в 70-м — «Дерби в Кентукки — Упадочно и Порочно», где он больше писал о так называемом «белом отребье», местных маргиналах, нежели о лошадях. Он даже не упомянул победителя. Беспробудно пьянствуя и отрываясь по полной химической программе, Хантер умудрялся записывать — время от времени — обрывки своих мыслей на салфетках, обертках, счетах, а когда подошел срок сдачи статьи, то он с ужасом понял, что мятые салфетки — это единственное, что он может послать издателю… «Ну да, все начиналось тогда, как по заказу — мы обедали в Эспе-не с писателем Джимом Солтером. Такой типичный долгий европейский обед, вина хоть залейся, и тут Солтер сказал что-то вроде: «О, скоро начнется Дерби. Ты собираешься туда поехать?» И я подумал: «Да чтоб мне провалиться, хорошая ведь идея, черт возьми». Тогда я работал с Уорреном Хинклем в журнале «Скэнлон». Позвонил ему в четыре утра и заявил: «У меня замечательная идея, мы должны ехать на дерби. Это грандиозный спектакль, который когда-либо проводился в этой стране….» И Хинкль сразу протащился….» С чувством юмора у редактора тоже было все в порядке — статья появилась в печати.

На самом деле о «гонзо» впервые упомянул близкий друг Томпсона Билл Кардосо в 1970 году, который, прочитав «Дерби в Кентукки», послал ему следующее письмо: «Не знаю, какого хрена ты так делаешь, но ты все совершенно изменил. Это против всех правил — полное сумасшествие (то есть гонзо)». Через какое-то время, когда Томпсон вырос в фигуру национального масштаба, слово «гонзо» специально включили в Оксфордский словарь английского языка.

В гонзо-журналистике нет никаких установленных правил, не обязательна структура, часто отсутствуют схемы, налицо несоответствие формы содержанию — ее можно сравнить с ревом водопада, со скрежетом внезапно врезающихся друг в друга машин, пронзительным Скрипом тормозов, воем сирен и полицейской облавой, когда последние обрывки рациональных мыслей исчезают, как пакетик каннабиса в туалетном бачке. Собственное определение Томпсоном гонзо-журкаяистики со временем менялось, но он по-прежнему настаивает, что хорошему гонзо-журналисту «необходим талант; непосредственность и спонтанность мастера живого репортажа, глаз художника или фотографа и стальные яйца актера» и что гонзо — «репортажный стиль, основанный на идее Фолкнера», дескать, «лучшие литературные произведения куда более правдивы, чем какая-либо разновидность журналистики». Среди других определений гонзо: журналистика вне закона, новая журналистика, альтернативная журналистика и литературный кубизм.

Многие критики считают, что гонзо — одно из ответвлений новой журналистики, основоположником которой был Том Вулф. Некоторые писатели и журналисты, осознав, что объективность в изложении новостей является мифом, которым пичкуют «молчаливое большинство», начали писать о событиях так, как они видели их собственными глазами. Излюбленными были темы, относившиеся тогда к контркультурным проявлениям, такие, как пацифистские демонстрации, наркотики, дети цветов и музыка. Традиционная мэйн-стримовская пресса их просто игнорировала или извращала. Популярность «новой* журналистике обеспечил стиль, «дискредитировавший псевдообьективное снотворное газетных и журнальных заголовков применением в журналистике техники реалистического романа*. Современная музыкальная журналистика, в лучших ее проявлениях, целиком вышла из «новой* журналистики. Единственная книга Томпсона, попадающая под определение НЖ, «Ангелы Ада. Странная и ужасная сага мотоциклетных банд*, вышедшая в 1966 году в издательстве Random House. Как говорили сами Ангелы, «это единственная правдивая книга, когда-либо написанная о нас*. «Я кончил тем, что купил себе мотоцикл и выехал с ними на шоссе* («Песни Проклятого*). Сначала предполагалось, что Хантер напишет статью об «Ангелах* для «The Nation*. Вместо этого он втирается к ним в доверие настолько, что принимает активное участие в «ангельских* оргиях и дебошах, а статья постепенно перерастает в репортажное исследование, камня на камне не оставляющее от того демонического имиджа, созданного «Ангелам* средствами массовой информации. Кстати, Томпсона можно увидеть в эпизодической роли фильма «Ангелы Ада на Колесах* с молодым Николсоном в главной роли: Хантер играет отъехавшего от дури художника, разрисовывающего животы «мамочкам* «Ангелов* на вечеринке. 22 июля 1965-го — Хантер берет «Ангелов* на ранчо к Кену Кизи — пройти через кислотный тест. Записи с этой знаменитой вечеринки, на которой собрались вместе «Разбитые*, хиппи, «Ангелы* и «новые* журналисты и которую потом воспоет в стихах Аллен Гинзберг, Томпсон предоставит Тому Вулфу. Впрочем, дружба с «Ангелами* не помешает последним избить Доктора до полусмерти в День Т]руда 1966-го — байкерам неожиданно пришло в голову, что их просто напросто использовали. Отличие Хантера С. Томпсона от Тома Вулфа в том* что если последний напоминал стрелка, только рассматривавшего жертву в прицел снайперской винтовки, то первый бросался в штыковую атаку с одной саперной лопаткой. Он вышел за предел» до которого так и не смог добраться Норман Мейлер и у которого остановился Вулф. И в одиночку двинулся дальше.

По окончании работы над «Ангелами* Хантер делает своей постоянной резиденцией Ферму «Сова* в Вуди Крик» однако большую часть времени проводит на дороге. Тогда же» в 1967-м, он впервые встречается с адвокатом Оскаром Зетой Акостой (будущим Доктором Гонзо «Страха и Отвращения*) в баре «Первоклассная Утка*. Они быстро нашли общий язык и, согласно «Автобиографии Бурого Бизона* Акосты» разогнали слезоточивым газом мирную демонстрацию, облачившись в черные маски. А в июне 1967 года разгорелся первый скандал, который впоследствии станет частью мифа гои-зо и будет отражен на страницах не менее известной книги «Страх и Отвращение: По следам Президентской кампании 1972 года*. Томпсон публично потребовал, чтобы Ларри О’Брайен оставил свой пост губернатора в Самоа.

Первый роман Томпсона, «Дневник под Ромом*, написанный в 1962-м, так и остался в рукописи (опубликован в прошлом году). Более того, ему пришлось устроить налет на редакцию «Рэндом Хаус*, чтобы выкрасть единственный оставшийся в живых экземпляр рукописи. В июне 68-го Хантера избивает полиция на Съезде Демократической партии в Чикаго. Именно это событие убедило его, что он должен быть лично вовлечен в политику, а не оставаться сторонним, пусть и небезучастным, наблюдателем. Полицейский произвол начинает раздражать его даже в тихом Эспене. С этого момента Свиньям объявляется настоящая война. «Вообще-то спецслужбы я оставил в покое в самом начале 72-го, когда побывал на вечеринке в Отеле «Балтмор* в Нью-Йорке, в честь победы Макговерна на предварительных выборах, и там в номере торчало около десяти агентов. Т]рое из них, не таясь, передавали по кругу косяк… их глаза чуть не выскочили из орбиты, когда я вошел… прекрасный момент конфронтации. Я не хотел быть рядом с ними, и они этого не хотели. Косяк был немедленно затоптан, и они делали вид, что ничего собственно не произошло. Но в комнате стоял лютый травяной кумар„.*

«А потом, никаких неприятностей, за исключением того, что они пытались выкинуть меня из Белого Дома во время всей этой байды с импичментом. Я назвал охранников Нацистскими хуесосами, и, чтобы попасть в Белый Дом, мне пришлось дать обещание, что я никого больше не назову Нацистским хуесосом. В конце концов они пустили меня внутрь».

«Но вот однажды я попал в историю, когда не был пьян или обдолбан. Это вообще один из тех немногих случаев, когда были напряги. У меня в бардачке лежал заряженный Маг-нум-44, а рядом, на переднем сиденье — бутылка «Дикого Индюка»… И я сказал себе: «О, пришло время опробовать на деле совет одного хиппового адвоката: опустить стекло ровно настолько, чтобы пролезли водительские права». Так я и сделал. Уже полагал, что отвязался, как вдруг дверь с другой стороны открылась, и мне в рожу пихнули фонариком, а рядом с ним перед глазами маячил большой, грязный Магнум-57. Они выкинули меня из машины и распластали на капоте. Я что-то вякнул о своих конституционных правах, и получил в ответ: «Ну, подай на нас в суд» — тут мне звезданули дубинкой по ногам. Я сдался, сунул тридцать пять долларов в лапу, потому что это было проще, нежели препираться весь оставшийся день в участке. Я только что купил машину. Это был «Сааб». А за ночь до того я сбросил свой английский форд со скалы в Биг Суре, с высоты четыреста футов над океаном, и рассчитался с ублюдком за все те неприятности, которые он мне доставил. Мы облили его бензином, подожгли и столкнули вниз.

После этого случая я решил очень вежливо вести себя с Дорожным Патрулем Калифорнии. На заднем стекле машины у меня всегда была приклеена эмблема Национальной Стрелковой Ассоциации, так что любой легавый мог ее увидеть; когда я проезжал мимо. А в бумажнике имелся полицейский значок — это тоже много раз помогало» (Из интервью журналу High Times).

В феврале 69-го он пишет «Первый Визит с Мескалито» (позже появится в «Песнях Проклятого»). Этот маленький отрывок, написанный в номере лос-анджелесского отеля, был предтечей «Страха и Отвращения»; закинувшись мескалином, Томпсон яростно долбил по клавишам печатной машинки, ожидая появления Оскара, собиравшегося отвезти его в аэропорт.

В конце 70-го Хантер выдвигает свою кандидатуру на пост шерифа в округе Питкин, штат Колорадо, от движения Freak Power Uprising — он предлагает переименовать Эспен в Фэт-Сити и легализовать продажу наркотиков. До победы ему не хватило всего четыреста шестьдесят пять голосов. Выборы привлекли к себе внимание национальной прессы и телевидения — «просто еще один кислотный урод в Королевстве Уродов». Но «урод», как и Уильям С. Берроуз, оказался на редкость живучим — наглядное свидетельство всей лживости Наркоистерии. Шум вокруг кампании Томпсона убедил амбициозного издателя журнала «Роллинг Стоун» Йена Веннера, что лучшей кандидатуры в качестве редактора меж-дународного отдела ему не найти. 1октября 1970-го в 67-м номере «Роллинг Стоун» выходит первая статья Хантера «Битва за Эспен», повествующая обо всех подробностях вак-хо-кислотной предвыборной гонки за пост шернфа. Том Вулф включает отрывок из «Ангелов Ада» и весь отчет о Дерби в Кентукки в свою неподъемную антологию «Новая Журналистика» — только Вулф и Томпсон представлены там дважды.

И наконец «мы были на краю пустыни, неподалеку от Барстоу, когда нас стало накрывать…» Хантер расследовал обстоятельства убийства знакомого журналиста Рубена Салазара, друга и клиента Акосты, и подумал, что единственным способом заставить адвоката разговориться будет умотать с ним из Лос-Анджелеса ко всем чертям. Под предлогом мнимого репортажа на л вести пятьдесят слов о Минт 400, «богатейшей мотоциклетной гонке за всю историю профессионального спорта», для журнала «Спорте Иллюстрейтед», Томпсон и Акоста берут напрокат красный Шевро с откидным верхом и исчезают в пустыне. Хантер подошел к вопросу освещения гонки и своего собственного расследования своеобразно. Путешествие с джентльменским набором «опаснейших ве-ществ»(«Мы приняли достаточно спида» чтобы Гитлер пятьдесят дней оставался на ногах в своем бункере» и достаточно кислоты, чтобы заставить его думать, будто он находится в Австрийских Альпах»), а также Магнумом-357, началось. В поисках Американской Мечты герои направляются в ад собственного сознания. «У меня была идея, — писал Томпсон, — купить толстую записную книжку и регистрировать все, что с нами происходит, затем послать ее в издательство для публикации — без редактуры… Но это очень тяжело сделать, и в итоге я обнаружил, что мне навязывают необходимую литературную композицию, балансирующую на грани между правильной и сумасшедшей журналистикой. Как настоящая гонзо-журналистика это уже совсем не работало — а даже если и проходило, я не мог это принять. Только чертов лунатик мог написать такую вещь и потом кричать на всех углах, что это правда».

В итоге то, что начиналось как чистое гонзо-журналист-ское безумие, закончилось появлением одного из самых впечатляющих романов второй половины двадцатого века, н одного из самых правдивых. Все остальное — как и жизнь Томпсона — уже история, вернее множество историй вокруг одного человека чудовищной воли и сумасшедшего чувства юмора, человека, который никогда не сказал себе «нет», выжил и продолжает издеваться над окружающим миром в свое удовольствие. «У «Страха и Отвращения в Лас-Вегасе» есть все элементы классических мифологических историй, — замечает продюсер Лайла Набулси, которая пятнадцать лет пробивала проект экранизации романа. — Рауль Дьюк и Доктор Гонзо — два антигероя, которые отправляются в ад, принимают волшебные снадобья, блуждают в лабиринтах своих галлюцинаций, сражаются с ветряными мельницами и выживают, и мы отправляемся в путешествие вместе с ними. Это ужасает, это смешно, и то, что было правдой в начале семидесятых, остается правдой сегодня. Эта книга охватывает целый временной отрезок, когда у многих просто лопнуло терпение, и эмоции хлестали через край. Это было Последнее Путешествие. Но эта книга, в конечном счете, о надежде. Хантер говорит, что вопреки всему хорошие времена настанут… потому что эта ве-ра — единственное, благодаря чему мы можем выжить».

Разумеется, никакого репортажа о гонках Томпсон не пишет. Вместо этого он описывает свою «химическую» конфронтацию с полицейскими, барменами, гостиничными адми-: нистраторами, крупье, официантками, туристами и репорт терами в Лас-Вегасе, там и сям в повествовании мелькают; джанки, алкоголики и сатанисты, торгующие чистым адрена* лином. Герои находятся в полубредовом состоянии, постоян-? но галлюцинируя. То Рауля Дьюка начинает обвивать пол, то он видит в клубе, как две стриптизерши насилуют белого мед? ведя, с неба на него обрушиваются летучие мыши и скаты-манта, разодетые в пух и прах шикарные дамы и респектабель-* ные джентльмены превращаются в злобных чудовищ с голо-ij вами мурен и тиранозавров, в гостиничных холлах летают! птеродактили. Хантер агрессивен и никого не собирается жаИ леть. Компромисс с «молчаливым большинством» для него; невозможен.

«Страх и Отвращение в Лас-Вегасе» стал культовой* книгой западной молодежи, которой по душе был обратный! код, предложенный Томпсоном — тотальный гедонизм, чер-* ный юмор, стеб, переплетение насилия и наркотиков. Его яро^; стный, агрессивный и грубый стиль не имеет никаких анало-j гов. Он использует длинные, сложные предложения, которые^ в то же время могут быть понятны любому, — в них всегда есть| смысл. Томпсон с большой изобретательностью обращается с‘| английским языком, мастерски используя сленг, различные* жаргоны и речевые обороты. Его не без оснований считают! королем черного юмора. Пн Джей О'Рурк, друг Томпсона, говорит, что он больше поэт, чем журналист. «Две вещи резко отделяют Томпсона от примитивного стада современных литературных деляг, претендующих на радикализм… Во-первых, Томпсон просто лучше пишет… Во-вторых, он заставляет нас «смеяться. Мы вряд ли в состоянии сделать это во время! перфоманса… скажем, «В ожидании Годо», даже если у нас и сносит башню так же сильно, как и у Рауля Дьюка. Хантер

Томпсон берет самые темные и мрачные темы антологии, самые жестокие гносеологические вопросы и в своей, присущей только ему, манере излагает их, заставляя нас сгибаться пополам в истерическом приступе хохота, наши тела от подмышек до тазового пояса сводит в судороге, колени предательски дрожат, пиво хлещет из наших носов. Мы смеемся так сильно, что в любой момент можем в хохоте проблеваться, точно так же, как 300-фунтовый Самоанский адвокат Доктор Гонзо в романе».

«Эта книга, — говорит Джонни Дэпп, исполнитель роли альтер-эго Томпсона Рауля Дьюка, — вышла, когда Американская Мечта испустила последний вздох. Но Хантер все еще безнадежно пытался найти ее, искал с остервенением, надеясь, что Мечта все еще существует, и все, что он нашел, так это безумие, лезущее изо всех щелей, двигающееся во всех направлениях и охватившее все общество, трагедию и паранойю, алчность и ненависть. Лучший способ познакомиться с Хантером: прочитать его роман — он абсолютно искренен. В тоже время «Страх и Отвращение в Лас-Вегасе» — своего рода эк-зорцизм; он об одержимости и сумасшествии, о попытке найти хоть что-то, во что можно верить. Некоторые люди будут видеть в Дьюке и Докторе Гонзо только парочку придурков и хулиганов, с телами и мозгами, до отказа начиненными «гнусной химией». Но для них это не развлечение, а жестокая необходимость».

«Страх и Отвращение в Лас-Вегасе» несколько лет следовал за мной по пятам, — добавляет режиссер Терри Гиллиам. — Десять лет назад появился сценарий, и я тогда подумал: «А было бы интересно начать девяностые с этого фильма», но в то время я был занят чем-то другим, и проект так и остался на бумаге. А еще художник Ральф Стэдмэн, иллюстрировавший эту книгу и публикацию в «Роллинг Стоун» мой очень хороший друг. Но когда идея фильма появилась вновь, то я вспомнил, насколько смешна и одновременно жестока эта книга. Мир политической корректности еще не существовал, когда Хантер написал «Страх и Отвращение», и я надеюсь, что она больше не будет существовать после выхода этого фильма. С восьмидесятых я остро ощущаю, что мы прошли через время

постоянного ущемления самовыражения, когда все несло на себе печать подавленности. Все боялись сказать, что они чувствуют, боялись жить экстраординарной, разнузданной и дикой жизнью, и пришло время сорвать эти оковы. Роман Хантера похож на репортаж военного корреспондента с передовой. Но это была не просто бомбардировка, а самобомбардировка: он как будто забрасывал в себя наркотики, как снаряды, а полем битвы был его мозг. Но, вместо того, чтобы поехать туда, где взрываются настоящие снаряды и гибнут реальные люда, он поехал в самое сердце Америки — в Вегас. И при этом книга написана так, будто он действительно побывал в самой гуще сражения. Роман уже выразил себя. Теперь наша очередь».

А Хантер по-прежнему живет на ферме «Сова» в Вуди Крик, периодически устраивая набеги на крупные города, повергая в шок своим появлением редакторов респектабельных журналов и постреливая по бродящим в округе толпам журналистов. «Встретиться с ним — то же самое, что с Куртцем в «Сердце Тывы», — написал после интервью с Доктором Нико*«лас Лезард из «Гардиан», над головой которого вместо приветствия просвистела пуля. Голос Совы звучит в час неслыханных бедствий, так что прислушайтесь к нему…

Книги Доктора расходятся огромными тиражами, и людей, которые хотят слушать «лишенного надежды Либерала»;.. становится все больше и больше. Последнее время я все чаще j вспоминаю «Последние Слова» Берроуза: «Как я ненавижу, тех, кто служит делу распространения конформизма Ради^ чего? Представьте себе стерильную банальность свободной! от наркотиков Америки. Ни одного наркомана, одни хоро* шие, чистые, порядочные американцы от моря до зиящегО* моря. Избавление от всей инакомыслящей части, как от нарыва. Никаких трущоб. Ни намека на тайные операции. Вообще ничего. Прямо на бесчувственных улицах среди бела дня. Без слов. Насколько хорошо будет при полном конформизме? Что же будет с неординарностью? А с личностью? Ad тобой и со мной?»

СТРАННАЯ САГА ОТЧАЯННОГО _ДЖЕНТЛЬМЕНА

9

_

Мы раздавим их как ничтожных тараканов/ СЕГОДНЯШНЯЯ СВИНЬЯ — ЗАВТРАШНИЙ БЕКОН!… Мы убьем тех, кто жрет нас, и сожрем тех, кого убиваем/

Хантер С. Томпсон. еПесни Обреченного*.

Самая большая радость для мужчины — это побеждать врагов, гнать их перед собой, отнимать у них имущество, видеть, как плачут их близкие, ездить на их лошадях, сжимать в своих объятиях их дочерей и жен.

Чингиз Хан, 1223.

В конце июня 99-п>, спустя несколько дней после выхода русской версии «Страха и Отвращения», мы сидели ранним утром с моим приятелем Джо Пескио (приехавшим с частным визитом от W.S.Burroughs Estate) в одном из rough trade-кафе на открытом воздухе в центре Москвы. Последних шлюх давно разобрали, сутенеры разъехались, а пятна крови, оставшиеся после избиения прошлой ночью пьяного «худож-ника-концептуалиста», подсевшего к нам в неправильном месте и в неправильное время, уже успело смыть ливнем на рассвете.

— Что-то гадливое было в этом парне, — заметил Джо, разрезая пополам сочный грейпфрут. — Не держал дистанцию. Если свинью угостили пивом и дали дунуть, это еще не значит, что ее пустили за стол.

— Да, этот наглый либеральный хуй, видимо, полагал, что его знакомства уровня «Мутного Сруля», о которых он прожужжал нам все уши» дают ему право сказать: «Я всех вас беру на заметку…». Что интересно он имел в виду? А, черт с ним… гнилозубый хряк все равно был обречен.

— Он испытал свой мазохистский оргазм. «Тот, кто предстает перед законом, держит за уши волка», — процитировал Джо Роберта Бартона из «Анатомии Меланхолии». — Что, кстати, тебе сказали местные копы?

— Они взяли его бумажник. Как выражался Томпсон, они наверное думали, что мы наконец-то поймали Мартина Бормана. Бумажник Бен Ладена остался в американском посольстве. А прик-all Клинтона разорвался в китайском. Да-а, редкий китаец добегает до югославской границы…

— Кстати, ты в курсе, что Томпсон подарил Берроузу самый большой ствол из существующих в природе? Их делают на заказ в Вайоминге…

— Мне не жаль тех журналистов, которым Хантер приставлял такой ствол к башке… ПОТОМУ ЧТО ОН ПОНИМАЕТ ТО, ЧТО ПРОИСХОДИТ!!! — Хантер, как н Уильям, вообще терпеть не мог «fruity» персонажей… Ну ты знаешь там: «Я прочитал все ваши книги! Вы — мой любимый писатель! Я восхищаюсь вашей смелостью!»… Или как там написал ваш firuity-Naked-Breakfast- издатель… «Бунт — это же так весело!» Я где-то слышал русскую песню: «Ежики на минах подрывались, весело их тушки разлетались»…

— Ну Доктор же и говорил, сравнивая профессионального футболиста и фаната: «Первый — исполнитель в жестоком, порывистом и уникальном уголке реальности; другой — пассивный поклонник, служитель культа н иногда неряшливый имитатор стиля, очаровавшего его, потому что он безнадежно оторван от реальности, в которой просыпается каждое утро».

— И для исполнителя всегда наступает момент истины, когда он уже не хочет больше ничего объяснять… Тут к нам подошла томная богемная тварь из какого-то модного журнальчика, «strange brood», «блядь с вывертом», как называли таких Ангелы Ада, и разговор прервался, хотя ей тоже не стали ничего объяснять и даже не изнасиловали…

Я никогда не понимал людей, а среди них немало моих знакомых, которые стремясь остаться на плаву, с непостижимой страстью пытались сначала казаться очень плохими и порочными, а потом с той же страстью отчаянно доказывали, что они хорошие, могут быть респектабельными, нужны обществу или в лучшем случае самим себе… Топя друг друга, они стремительно делали карьеру, столь же стремительно теряли все, тосковали, торчали, спивались, лечились, размножались, снова делали карьеру… И при этом оставались безнадежными унылыми банкротами, зацикленными на обретении социального статуса. Им обязательно надо было, чтобы их любили и целовали изредка хотя бы в лоб. Мне их постоянные расстройства и истерики непонятны. Ну, конечно: «Нет такого мальчика, который не хотел бы стать злым, очень злым дядей». А очень злому дяде всегда хотелось послушать песню «Cheek to Cheek»… В начале тридцатых годов молодой Уильям С. Берроуз сказал: «Другие люди отличаются от меня, и я не люблю их». Позже он говорил: «Мне плевать, если люди меня не любят. Вопрос только в том, что они могут с этим поделать». О каннибалах, пожирающих человеческий дух, этот «древний человеческий дух», много писали Керуак и Кен Кизи. Уместно ли сказать «человеческий»? «Есть жестокие души, которые верят, что Вселенная — зло… страшащиеся жизни, не понимая ее безвредной пустоты», — декламировал в Беркли Аллен Гинзберг свое посвящение Ангелам Ада. Перефразируя «Голый Ланч», каннибалы, судя по их победным реляциям, отловили уже почти всех. Остались немногие. Но каннибалы все равно опасаются, что какой-нибудь одиночка, движимый инстинктом самосохранения, вырвется и опрокинет на бегу котел с их трапезой, а точнее с его же сваренными в собственном соку сородичами. И не важно, что он проиграл. «Ты смотришь на проигравшего, который собирается устроить погром на пути прочь от мира сего», — скажет малоизвестному «журналисту» Томпсону один из Ангелов Ада. «Я наслаждаюсь жизнью в горах на высоте 8000 футов, глубоко в снегах и лесах; и то, что я вношу в жизнь все время — конфронтация. Потому что идет Война, — скажет спустя добрый десяток лет всемирно известный писатель Томпсон очередному малоизвестно* му журналисту. — Я давно сделал свой выбор. Кое-кто говорит, что я превратился в ящерицу без пульса. А правда?… да Бог ее знает… Я никогда не думал, что проживу больше двадцати семи. Каждый свой день я поражаюсь этому, как и любой, кто понимает, что я все еще жив».

«Так всегда с джентльменами удачи. Жизнь у них тяжелая, они рискуют попасть на виселицу, но едят и пьют, как боевые петухи перед боем. Они уходят в плавание с сотнями медных грошей, а возвращаются с сотнями фунтов. Добыча пропита, деньги растрачены — и снова в море в одних рубашках…» (Джон Сильвер продолжал говорить, не подозревая, что его подслушивают.)

Публикация «Страха и Отвращения» в России происходила при столь анекдотичных обстоятельствах, что об этом стоит сложить отдельную сагу. Любопытствующие могут прочитать хотя бы мое неофициальное предисловие к «Лас-Вегасу» — «Все кажется готово… Ты Готов? Готов?»… Еще лет пять назад, в свой личный «страх и отвращение в Лидсе», на фестивале, куда я приехал обозревать концерт Manic Street Preachers, я попытался ответить своему фотографу, типа Ласерде, почему же все-таки эта книга, да и любая другая работа Томпсона, не опубликована на русском языке. И не смог… То ли потому, что он впал в кислотное безумие и решил вырезать у меня на лбу значок бесконечности… а «Мейса» под рукой не оказалось и его пришлось отключить электрошоковой дубинкой… То ли потешу, что мы тогда в очередной раз поймали волшебной миг «и мчались на гребне прекрасной и высокой волны», пронзившей нас сверкающей харкотиной свинговой картечи в Эдинбургском пабе и выпавшей дохлым моллюском на песок Брайтонского пляжа… Не смог и немного погодя, когда одни друзья рукоплескали вспышками фотообъективов демоистра-циям сиятельных гомиков и восточных красавиц, а другие кружились в экстазе руководящей работы. Хотя, честно признаюсь, у меня не было никакого желания предлагать «Страх и Отвращение» «отечественным» издателям «в за* коне» (in-law). Мне просто не хотелось больше ничего объяснять, даже несмотря на вышедший спустя три года фильм. Вот они — трюки паблисити, «подхалимского потворства запросам публики», столь блистательно, по косточкам, разобранного Хантером в «Ангелах Ада». Марк Эймс, главный редактор газеты «Exile», получив в подарок экземпляр «Fear and Loathing» грустно заметил: «Еще несколько лет назад я предлагал опубликовать ее здесь всяким издателям. Я говорил, что молодежи она понравится. Только слепой и глухой не мог этого понять». И как же сейчас для нас прозвучат слова Томпсона, написанные в «Ангелах Ада» двадцать пять лет назад? «Поколение, представленное редакторами Time (любая замена в русском издательском контексте), жило так долго в мире, полном целлулоидных отверженных (outlaw), ворующих зубную пасту и бриолин, что больше не в состоянии противостоять реальной вещи. Двадцать лет они просидели со своими детьми, наблюдая за вчерашними отверженными, бесчинствующими во вчерашнем мире…» И еще одни пассаж, который стоит запомнить: «В нации перепуганных тупиц налицо удручающая нехватка outlaw… И те, кто преуспели, всегда приветствуются… у них есть это лишнее "нечто"». Дело даже не в том, что «поколение жадных тупиц» не воспринимает целый «культурный» (слово-то какое!) пласт, находится вне его контекста, да и в большинстве своем не читает того, что издает… И дело ие в том, что создавая спешными темпами причудливый по своей аляповатости молодежный потребительский книжный рынок, они держат своих потенциальных клиентов за круглых «неосведомленных» идиотов, которые и так все схавают, что им предложат. Просто они не Johnsons, в какие бы одежды они не рядились. А если они не Johnsons, то они — Shits. Ох уже мне этот великий нетленный образ премудрого Барыги- Просветителя!

«А все же не отвертелся от виселицы — его вздернули в Корсо-Касле, как собаку, сушиться на солнышке.» рядом с другими. Да! То были люди Робертса, и погибли они потому, что меняли названия своих кораблей». (Джон Сильвер бочке из-под яблок.)

Какие-то журналисты радостно написали про публикацию книги Томпсона, как про «Наш ответ на бомбардировки Югославии»… Все это глупости, и вы, друзья, этим журналистам не верьте. Вспомните слова Рауля Дьюка о журналистике, как «о потайном входе в отхожее место жизни». Не было никакого ответа… «Проглотил аист лягушку, сунул клюв в задний проход и говорит. “Циркулируй, сука!”» И как любил повторять Дядя Билл: «Keep your eyes on the prize!» Небольшая пакость Главному Копу, пользуясь выражением Ангелов Ада, еще не дает оснований для патетических заявлений о неких мифических ответах на повсеместные бомбардировки Shits человеческого сознания. С тем же успехом, например, можно сокрушаться о гибели в Белграде очередного «истинного друга русского народа» (газета «Завтра»), якобы злодейски уничтоженного агентами НАТО, и не понимать, что «истинный друг» был простым криминальным боссом, сделавшим себе состояние на торговле бензином и наркотиками, и был выведен в расход соперничающей группировкой. Вскоре после публикации «Страха и Отвращения» мне позвонил Александр Тарасов, один из наших лучших некорректных авторов. «Вот, пытался пробить рецензию на Вегас в журнал «Знамя»… Но ты же понимаешь, редактор там либеральный прозападник и не захотел печатать рецензию на анти-амери-канскую книгу», — сообщил он. «Хуйня, — сказал я. — Надо было ему объяснить, что Томпсон — самый Американский из всех Американских писателей, признанный стилист в современной американской литературе, и к тому же настоящий патриот. Другое дело, что его патриотизм не имеет ничего общего с аморфной позицией» так называемым Путем «нации самодовольных, но вечно чем-то напуганных тупиц». Он создавал идеальный образ существования во враждебном ему лично мире» ЕМУ ЛИЧНО» а не всяким там радикалам из Беркли» осевшим позже на престижных профессорских ставках» или твердолобым консерваторам» воюющим по сути с тем своим будущим» наглядно представленным отдельно взятой рожей Рональда Рейгана» бессмысленно пускающей теперь слюни себе на пижаму. И Американская Мечта для Томпсона не пустой звук и не повод для насмешки. Надо лишь понять» что эта его Мечта не имеет ничего общего с «Путем старых и злых». Он всегда отстаивал только одну вещь — «privacy»» и агония Американской Мечты лично для него — трагическая потеря нацией этой самой «privacy»» чувства личной обособленности» когда кучка злобных ублюдков у власти никогда не оставляет тебя в покое» кастрируя твою самость в гадюшнике иллюзорных условностей своих якобы высоко моральных принципов».

Один английский журналист» пришедший на презентацию «Страха и Отвращения», мрачно сказал мне, жалуясь на отсутствие хорошей дури у безмазовых клубных разъе-баев:

— В войну ваши солдаты бросались с гранатами под танки, а сейчас не могут взорвать какого-то жирного обезумевшего бастарда с его оравой продажных подонков. Эх, был бы сук, а петля всегда найдется…

— Доберманы не говорят, а державный орел-ягнятник пропал в сортире, — ответил я.

— Что? — он удивленно вскинул брови.

— Против них нет улик. Но их нет и против меня. Конечно, надо все быстрее кончать. Сегодня же.

♦ * *

— Склеп завален. Мне одному не справиться. Я уже пробовал.

— Может быть, позвать других?

— Например?

— Ерофеева, еще кого-нибудь.

— Нет! Предпочитаю бандитов. Легче сговориться, дешевле и наверняка не продадут.

Мальчики напряженно прислушивались, боясь пропустить хотя бы одно слово.

«Не знаю, насколько Томпсон был изначально заинтере-сояван в Ангелах Ада, — заметил как-то один американский критик. — Но его подход в корне отличался от всего, что предлагала тогдашняя журналистика. Вместо того, чтобы погрязнуть в изложении популярных фактов из истории Ангелов Ада, он предложил новый скорректированный издевательский репортаж-препарацию домыслов истеблишмент-медиа, он писал о том, что они означали лично для него, и как они затронули его жизнь. Презрев так называемую журналистскую объективность, он написал эту книгу через призму своего «Я» и умудрился остаться по-своему объективным». Чтобы понять, как и почему Томпсону удалось написать, по признанию самих Ангелов, «единственную правдивую вещь, когда-либо написанную о них», надо начинать рассказ не с того момента, как в 1964-м, Бирни Джарвис (в книге выведен под именем Притэма Бобо), бывший Ангел Ада, а тогда репортер Chronicle, привел безработного журналиста в мастерскую Ангелов в южном Сан-Франциско и представил его им. Общественная истерия (или истерия общественной морали (Moral Panics)) вокруг outiaw-мотоциклистов была в самом разгаре, и тема уже вовсю эксплуатировалась прессой, настолько преуспевшей в создании сверхдемонического рекламного имиджа Ангелов Ада и других стоящих «вне закона» клубов, что во время объявленных байкерами Пробегов «города по всей стране с нетерпением ждали вторжения, надеясь, что их изнасилуют и разорят». Идея книги о «низшей форме животных», об «армии грязных волосатых насильников иа мотоциклах» давно витала в потной атмосфере офисов различных издательств — фактически это был социальный заказ, и его надо было выполнять. Америка, по словам Томпсона, «плодила массовое беззаконие и отчуждение с конца Второй Мировой Войны». И это была «не политическая вещь, а ощущение новых реалий, крайней необходимости, гнева и иногда отчаяния в обществе, где даже верховные власти, судя по всему, хватаются за соломинку*. Параллельно во многом искусственной «моральной революции*, о который так любили рассуждать американские интеллектуалы, в реальность стремительно ворвался «легион молодых трудоспособных людей*, чья неиспользованная энергия неизбежно должна была найти деструктивную отдушину. Требовался «иной род безумия и насилия*, новый подход. «Многие были призваны, но немногие избраны*.

Как ни парадоксально, Хантер Томпсон всю свою жизнь ненавидел и до сих пор ненавидит журналистику. Имидж известного журналиста чудовищно тяготил его еще в шестидесятые. То, что для него началось, как своего рода эксперимент, потому что он «больше ничем другим не мог заняться, кроме как писать*, вскоре превратилось на какое-то время в главное препятствие на пути к «настоящему писателю*. Создавая своим образом жизни инфернальный хаос, из которого как из рога изобилия извергались его самые важные формулы, используя саморазрушение как топливо, «необходимое зло*, для «достижения успеха в обществе с удручающей нехваткой outlaw*, он по сути дела писал главы всего одной книги, растянутой на десятилетия — от «Последней Драки в Городе Толстых* пятидесятых до «Добро пожаловать в тюрьму* девяностых (см. «Песни Обреченного*). Прекрасный ответ на вопросы «Как* и «Почему* «отчаянный южный джентльмен* пришел к теме Ангелов Ада, и уже отталкиваясь от нее вскоре достиг культового статуса «рок-звезды*, и единственного в своем роде «Безумца Вне Закона*, на которого никто так и не смог найти управу, можно найти в объемистом томе его писем — «Гордая Автострада*^ 1955-го по 1967-й). Здесь есть все, что иужно, чтобы поймать дух и времени, и человека, и всех тех, кого он так или иначе встретил «на пиру насилия и страсти, и непрерывной революции*.

Извращенное остроумие, бесконечное мошенничество, чрезмерные излишества, огромная самоуверенность, выворачивание наизнанку своего израненного недооцененного эго и идиопатический гнев «праведного* outlaw, по признанию друга Томпсона» писателя Уильяма Дж. Кеннеди, авто* ра романа «Ironweed» (удостоенного в восьмидесятые Пулитцеровской премии) — все это уже окончательно сформировалось в не по годам развитом воображении Хантера в Пуэрто-Рико, в Сан-Хуане, где он, задыхаясь от отвращения, зарабатывал себе на хлеб журналистикой. И этот джентельменский набор он использовал в те дни, чтобы пробить себе дорогу в литературу, «маршируя под ритм своего барабана». Дуглас Бринкли, редактор «Гордой Автострады», замечает, что Хантер культивировал тогда в себе образ Американского Адама, фигуры, которую критик Р. Льюис определял, как «индивида-одиночку, полагающегося только на свои силы и самодостаточного, готового к конфронтации со всем, что его ожидает, и использующего при этом свои собственные уникальные врожденные способности». Писатели, во многом повлиявшие на двадцатилетнего Томпсона, никогда не принадлежали к какому-нибудь литературному движению или элитному клубу, не были достоянием «книгомесячных салонных дам», и по идиоматическому выражению «гнали своих лошадей» — Эрнест Хемингуэй («…правда я не хотел быть на него похожим или чтобы меня с ним сравнивали. Он то, как раз, гнал быков» — Х.С.Т), Джек Лондон, Генри Миллер. «Хороший писатель стоит над всеми движениями, — писал Томпсон. — Он и не лидер, и не последователь, а только блестящий белый мяч для игры в гольф, летящий в лузу преодолевая сопротивление ветра». И не случайно, что в 1960-м Томпсон переехал на какое-то время в Биг Сур — он хотел быть рядом с Миллером, чью иконоборческую откровенность и решительность, «гнев праведного outlaw», ставил выше всех остальных. Слово outlaw — буквально «стоящий вне закона», или «отверженный» — одно из важнейших в мифологии Томпсона, как и выражение «страх и отвращение», его реакция на существование в обществе и культуре потребления, «сточной канаве, дамбе с таким количеством протечек, что ни у какого закона не хватит пальцев их заткнуть». Outlaw выражает отнюдь не социальную позицию — это состояние души, отношение к миру, которое не выразить никаким переводом (поэтому во многих случаях оно оставлено в переводе «Ангелов Ада» так, как оно есть). В наш лексикон давно уже вошли слова «фрик», «джанки», «трип», а раз вошли они, то непременно войдет и «outlaw». Так можно сказать о каждом, «у кого есть и кто с этим, и если ты сам не врубаешься, то никто тебя не врубит», — как заметил в «Джанки» «literary outlaw» Уильям С. Берроуз. «Лучше править в аду, чем служить в раю», — говорит лидер outlaw- байкеров в фильме «Ангелы Ада на Колесах» (в котором, кстати, промелькнул и Томпсон).

Применительно к Ангелам Ада и другим мотоциклетным клубам иногда можно говорить «отверженные» — в контексте того, что они были отвергнуты Американской Мотоциклетной Ассоциацией. Но и здесь надо понимать, что outlaw-байкер — это стиль жизни, а ие стиль езды на мотоцикле. Массовая культура сделала из них миф, настолько притягательный в своей «наоборотности» и «отвратности», что мотоциклетные субкультуры оказались самыми живучими — существуя по сей день, они так и не пережили своего упадка. Байкеры или рокеры являются аутсайдерами презираемого ими изнеженного общества, у них считается позором быть такими как все. Они создали свое собственное общество со своими правилами и понятиями о морали. Не все мотоклубы относятся к «1 %», а только те, что совершенно осознанно становятся против гражданских норм, государственных правовых понятий, бюрократической опеки. В средние века такие люди, как байкеры, тоже были бы «людьми вне закона», вольными стрелками и бунтарями, и такими они видят себя до сих пор. Из-за этого они автоматически становятся не только аутсайдерами, но и врагами государства и даже преступниками. Байкеры всегда функционировали по ту сторону социальных ценностей. «Рожденные Проигрывать» сорви-головы использовали любую возможность выделиться среди остальных на грани дозволенного законом, и тем самым практически полностью отошли от жизни в социуме. «Стилистически и идеологически они были аутсайдерами безо всякого желания стать инсайдерами».

«Прочь! Все прочь с вашими копытами, шкурами и крашеным железом! Только тот, кто своей рукой убил Вепря, может показать его клыки!»

Лорд Кроуфорд, бросающий окровавленную голову перед блестящим собранием венценосных козлов.

«Когда мы впервые стали, говорить с ним о прозе в конце пятидесятых, его, так сказать черновой, работой был роман «Принц Медуза, — вспоминает о своей переписке с Томпсоном Уильям Кеннеди, — а вскоре он начал «Дневник под Ромом» (The Rum Diary), надолго с тех пор приковавший его внимание». Ни один роман так и не был тогда опубликован, и их отрывки спустя тридцать лет появятся в «Песнях Обреченного» (а еще спустя десять «The Rum Diary» вышел отдельной книгой). Реакция литературных редакторов и агентов на раннее творчество Томпсона, была в духе «Если бы это было написано Уинстоном Черчиллем, это было бы забавно». ««Принц Медуза» снова положен в стол, в третий, и последний раз, — писал Хантер Кеннеди из Нью-Йорка в 1960-м. — На самом деле книжка получилась так себе… Я просто набрасывал кое-что, чтобы прочувствовать и начать тот «Великий Пуэрториканский роман», о котором уже говорил… Я так часто шел на компромисс с самим собой, что не могу больше честно смотреть на себя, как на мученика… Я думаю, что, возможно, мне лучше стать оппортунистом с огромным болезненно воспаленным талантом». «Его разговор о мученичестве и компромиссе были для меня романтическими идеями, мало пригодными, если писатель убеждает себя в своей серьезности, — комментирует Кеннеди. — Мы перебирали примеры о том, как долгое время пренебрегали Фолкнером, о хронических неудачах Натанеэля Уэста, о печальном увядании Фитцжеральда, когда его совершенно не печатали. Но все, что Хантер делал в смысле компромисса, так это слишком много пил и писал второсортную журналистику, чтобы оставаться в списке живых».

Приведем выдержки из писем Томпсона Кеннеди разных лет:

1960. «Если бы я не был так уверен в своем предназначении, то мог бы даже сказать, что на меня нахлынула депрессия. Но что-то она так как-то и не нахлынет, а кроме того всегда есть завтрашняя почта»… «Моя проза все еще отказывается продаваться… Начал Великий Пуэрториканский Роман и ожидаю, что в этом-то и будет вся собака зарыта».

1961. Роман продвигался плохо, и агент отказался его принять. «И вот мы снова разбиты — лодки, плывущие против течения», — писал он Кеннеди, цитируя Гэтсби, «орифламму его продолжающегося мученичества с Американской Мечтой».

1963. Кеннеди негативно отреагировал на «Дневник под Ромом» и посоветовал Томпсону бросить его. «Я решил переписать роман», — ответил он.

1964. Зарабатывание денег журналистикой не приносит ему никакого удовольствия. «Если повезет, я снова вернусь к писательству».

1965. Томпсон остается практически без средств к существованию и не может устроиться даже грузчиком… «бьюсь над романом… проза не угнетает меня так, как журналистика. Это труднее, и гораздо более пристойная для человека работа».

1965. Его статья «Мотоциклетные банды: Проигравшие и Аутсайдеры», напечатанная 17-го мая 1965-го в The Nation, немедленно спровоцировала шесть предложений от издателей написать книгу об Ангелах Ада. «Я в истерике, предвкушая деньги… Самой лакомой фишкой момента, похоже, будет «Дневник под Ромом».

Если бы роман был готов прямо сейчас, я бы смог выбить завтра 1500 долларов аванса. Но, как ни печально, он недостаточно хорош, чтобы его кому-то посылать».

1965. «Я должен бросить журналистику… и посвятить себе писательству, если я вообще способен. И если чего-то стою, то мне искренне кажется, что это будет в области прозы — единственный путь, которому я могу следовать со своим воображением, точкой зрения, инстинктами, и всеми дру-гимн неуловимыми фишками, так нервирующими людей в моей журналистике».

А было ли то, что он писал, вообще журналистикой? Томпсон вскоре это, наконец, понял. Красной нитью в его письмах тех лет проходит презрение к прессе, представлявшей мейнстрим; он рассматривал их как льстивых шакалов, глашатаев-лизоблюдов «Ротари Клуба», Американского правительства и истеблишмента Восточного побережья. Так называемым профессиональным объективным журналистам The New York Times он противопоставлял субъективную журналистику X. Л. Менкена, Амброза Бирса, Джона Рида и А. Ф. Стоуна. Когда его вышвырнули за хулиганство из нью-йоркской Daily Record, он мрачно констатирует в письме: «С этого момента буду жить так, как мне кажется, я должен». И там же добавляет два главных правила для честолюбивых писателей: «Первое — никогда не смущаться использовать силу, и второе — максимально злоупотребить своим кредитом. Если ты помнишь это, и если сможешь не потерять голову, то тогда есть шанс, что ты пробьешься».

О так называемой новой журналистике написано уже так много, что никто толком не может вспомнить, когда же она точно появилась. На рубеже 1965-66-го, когда Томпсон написал «Ангелов Ада», сложился целый круг признанных авторов, завоевавших вскоре себе огромную продвинутую аудиторию. Но в то время как Гэй Тейлизи, Джимми Брео лин, Труман Капоте, Том Вулф, Норман Мейлер и Терри Сауферн, обслуживая растущий спрос иа «новую журналистику», окопались в Esquire и Нью-Йоркской Herald Tribune* Томпсон, предпочитавший термин «импрессионистская журналистика», не купился на этот размытый и во многом ограниченный «интеллектуальными» рамками феномен. Он по большей части следовал традиции, и восхищался, кай Эрнест Хемингуэй, Стивен Крейн и Марк Твен комбинировали технику художественной прозы и репортажа, подчеркивая степень авторского участия при описании новостных сон бытий. Упомянутый выше Дуглас Бринкли добавляет в этот список еще и Джорджа Оруэлла (его отчет о Гражданской

Войне в Испании «Памяти Каталонии» или повествование о нищенском существовании «За Бортом Жизни в Париже и Лондоне»). И если Оруэлл мог жить под мостом с нищими и алкашами и писать об этом в своих репортажах, то и Томпсон отправлялся в «логовище контрабандистов» в Арубе, в публичные дома в Бразилии, пьянствовал и разъезжал с мотоциклетными бандами в Калифорнии, невзирая на риск оказаться в тюрьме или быть жестоко избитым. «Художественная литература — мост к правде, которую не может затронуть журналистика, — напишет Хантер своему редактору Ангусу Кэмерону в 1965-м. — Факты — ложь, когда их сводят к общему знаменателю». И хотя он отмечал среди знаковых фигур «импрессионистской журналистики» Э. Д. Либ-линга в новостной прессе, спортивного журналиста Грант-лэнда Райса, певца «расовой проблемы» Джеймса Болдуина и Нормана Мейлера с его экзистенциальным гневом, но все же с его точки зрения ни один из них не смог ухватить взрывной смысл «личного журналистского приключения», отличавшего Оруэлла, Лондона и Хемингуэя.

Так что нет ничего удивительного в том, что молодой Томпсон приглашает Уильяма Фолкнера вместе с ним «красть цыплят», объявляет Нельсона Элгрина столь же порочным, как и Никсон, предупреждает Нормана

Мейлера, чтобы тот смотрел за своим тылом, потому что «ХСТ» уже пишет «Великий Пуэрториканский Роман». Хемингуэй охотился на львов у горы Килиманджаро, Хантер Томпсон заваливает своим длинным охотничьим ножом кабана в Биг Сур. Если Джинджер Мэн у Донлеви заказывал пять стопок виски, чтобы разойтись, то Томпсон заказывал пять бутылок. Семимильными шагами он двигался к своей цели, к тому состоянию, когда по сравнению с его экстремистской историей «Сердце Тьмы» начнет казаться какой-нибудь байкой, которую рассказывают детям на ночь.

«Во многих наших самых первых беседах, — говорит Уильям Кеннеди, — главной темой была оригинальность писателя: насколько сила языка отделяет его от остальных, насколько их истории, а не их идеи, были великими, а для того, чтобы идея была жизнеспособной требовалось воплощение автора в повествовании, иначе она была бесполезной. Идея прийти к читателю с клыками, с которых капает мудрость, была столь же смешна, сколь и бесполезна.

Такие разговоры — часть основной подготовки для любого прозаика. Реальная проблема состоит в том, как научиться использовать это понимание. Хантер идентифицировал себя с литературными аутсайдерами: Холденом Колфилдом Сэлинджера, Джинджер Мэном Донлеви. Он научился у Мэнкена как быть злобным бойцовым псом, но в то же время воодушевлялся Элгрином, Фитцжеральдом и Уэстом, боготворил Дилана Томаса и Фолкнера. Он говорил в конце шестидесятых, что главная вещь, которую он хочет сделать — это создать «новые формы» прозы.

Несмотря на то, что Томпсон заслужил репутацию «грозы редакторов и агентов», часто избивая первых и увольняя вторых (он называл их вампирами, «высосавшими десять процентов Американской жизни»), на протяжении всей своей литературной карьеры он восхищался одним единственным редактором — Кейри МакУильямсом из The Nation. Именно благодаря МакУильямсу появились «Ангелы Ада», и именно ему Томпсон обязан сумасшедшим успехом своей первой книги. Хантер впервые попал в поле зрения МакУильямса в aBiycre 1962-го, когда редактор прочитал замечательные латиноамериканские репортажи журналиста для National Observer, написанные в алкогольном ступоре (позднее опубликованы в сборнике «Великая Акула Хант*). МакУильямс был потрясен способностью Томпсона «исключительно нагло погружаться в репортаж», строя его иа своих собственных приключениях, как он это сделал в «Вольном Американце в Логовище Контрабандистов». Через пару лет, когда Томпсон со скандалом ушел из Observer, потому что редакторы от компании «Доу Джонс» отказались печатать его рецензию на роман Тома Вулфа, «The Kandy-Kolored Tangerine-Flake Streamline Baby», МакУильямс обратился к Хантеру с просьбой написать для The Nation репортаж о Free Speech Movement Марио Савио в Беркли. С этого момента между ними завязалась оживленная переписка. Почти каждую неделю Томпсон писал МакУильямсу о всем» что только могло тогда вызвать интерес — от ареста Кена Кизи по обвинению в хранении марихуаны и убийства Малькольма Икса» имигра-ционных лагерей в Салинас Уэлли и «пылающей гитары» Джими Хендрикса до политического взлета Рональда Рейгана и падения Линдона Джонсона. «Уничтожение Калифорнии — вполне логичная кульминация Переселения на Запад» — писал Томпсон МакУильямсу из своей квартиры на Хейт-Эшбе-ри. — Красное дерево» фривэи» законы о наркотиках, беспорядки на расовой почве, загрязнение воды, смог, движение Free Speech, и, наконец, губернатор Рейган — все вместе это логично, как в математике. Калифорния — конец во всех отношениях. Это смерть идеи Линкольна, что Америка была «последней и лучшей надеждой человека».

Предложение МакУильямса написать статью об Ангелах Ада для The Nation стало важнейшим поворотным пунктом карьеры Томпсона. 18 марта 1965-го Хантер пишет, что эта идея стала для него «приятным сюрпризом». «Я удивлен, что кто-то в редакционной обойме действительно заинтересован в подробном освещении этого явления». Не откладывая дела в долгий ящик, Томпсон отправляется в офис Главного Прокурора Калифорнии, где получает его печально знаменитый доклад, безжалостно высмеянный на страницах «Ангелов Ада». «С такой журналистикой, типа «247 шефов полиции обвиняют мотоциклетные банды», никакого толка у меня не выйдет. Ну и что с того? Шефы полиции обвиняют все, что только связано с шумом… Я не представляю, как можно обойтись в статье об этих мотоциклетных ребятах без их собственной точки зрения… Для меня Ангелы Ада — вполне естественный продукт нашего общества… И я хочу выяснить следующее: кто они? Какие люди становятся Ангелами Ада? И почему? И как? Механизм». Знакомство с Ангелами произошло через неделю. «Безумный день закончился, — пишет

Томпсон в письме приятелю 26 Марта. — В половине седьмо* го выпроводил последнего Ангела Ада из своей гостиной… Делаю статью о мотоциклетных бандах для The Nation — денег кот наплакал, но приколов куча. Перед тем как пустить их в свой дом прошлой ночью, я объяснил, что хотя от меня нет никакого толка в драке, я все же предпочитаю получать свое мясо с помощью двухствольного ружья двенадцатого калибра. Они, кажется, уловили смысл этой концепции, и мы прекрасно провели время; несмотря на продолжительную истерию Сэнди и на то, что мы обеднели на галлон вина и ящик пива, я все-таки полагаю, что в итоге мне удалось набрать основу для минимум пяти отменных статей».

Спустя два месяца в «The Nation» выходит теперь уже легендарная статья Томпсона, принесшая фри-ланс автору немедленную славу и контракт на книгу. «Как только вышел этот репортаж, по отделениям Ангелов была пущена малява, что со мной можно иметь дело. Немногие из них ее читали, а те, кто читал, сказали, что все в порядке. Это была моя верительная грамота, чтобы вернуться и написать книгу.

Они сказали, что это единственная честная вещь, когда-либо написанная о них. Им было плевать на брутальность или на всякие мерзости. Главное, что они смогли идентифицировать себя в реальности того, о чем они читали. Они понимали, что это был «правильный», честный отчет о всем, что с ними связано. Вот почему он и стал моей визитной карточкой. Они уже больше не беспокоились о том, что я напишу в своей книге».

ТРАНСМУТАЦИЯ OUT OF TIME

Все еще сражаешься, не имея никаких средств к атому.

Брошенный всеми. Отрезанный от всего…

Каждый человек сам за себя — если только у него осталась эта

самость. Таких немного.

Уильям С. Берроуз.

4 Утлый спасательный шлюп» (может быть тот самый, который пытался достичь «Западных Земель» за пределами «великого ореха метафизики») давно уже канул в волнах океана Военного Времени. Судьба команды неизвестна. Поисками уцелевшей плоти занимались только Акулы Совета Мек-туб и твари Тупого Большинства поменьше, но столь же прожорливые. Легенда о Великанах, вышедших из моря? «ЛОЖЬ! ЛОЖЬ! ЛОЖЬ!» — вскричал Карлик Смерти. «Племянник Давида убил последнего из Анакимов. У него было по шесть пальцев на каждой руке и по шесть пальцев на каждой ноге», — констатировал Биологический Имбецил, Брошенный Львам Императора Языковеда. «Мы не оставляем свидетелей», — сказал у каменных плит мегалита старый киллер, отчаявшийся понять, на кого он работает. И презрительно сплюнул. Энтузиастами обнаружена стремительно двигавшаяся комета. Плюх!

«Человеческая форма уже предала себя, когда на свободу вырвался вирус первого слова, связавший нас во времени и пространстве, — писал Брайон Гайсин. — И с тех пор каждый шаг чреват безнадежными компромиссами, а значит бесконечным предательством». Что же, битва за бассейн проиграна, на ее месте заново воздвигнут Храм Болезни. Храм Болезни на Моче. Остается только войти в полумрак исповедальни и спросить: «Кто здесь?» Ответом на этот вопрос Билли Кида был выстрел шерифа Пэта Гарретта…«… во рту его кровь… не может повернуться… небо темнеет и пропадает…»

Уильям С. Берроуз начал свой путь там, где «заканчивалась человеческая дорога». «Астронавт Внутреннего Космоса», как он себя называл, взорвал скалу, преграждавшую вход в Сад Утраченных Шансов, «пробил дыру в большой лжи» контроломанов всех мастей. Его Работа — картография «Магической Вселенной», «Вселенной Войны» (выражение Шри Ауробиндо, часто повторяемое Берроузом), в которой он всегда отводил себе роль Воина. Он стремился «описать свою собственную жизнь и смерть», бросить вызов предначертанной судьбе или Злому Духу, оккупировавшему человеческий мозг, предложив множество решений «проблемы грандиозного мошенничества» всех существующих институтов власти и насаждаемых ими форм контроля над свободной человеческой волей. Но предлагая эти решения, преображая мир через свое воображение, он честно признавал, как в последнем своем романе «Западные Земли» (1987), что «не может сделать их реальными». И все-таки при этом Берроуз также замечал, что даже представить себе успех таких радикальных изменений — уже победа. Это была отчаянная попытка вырвать с корнем и необратимо трансформировать любые устоявшиеся концепции восприятия личности, искусства и языка, и даже не концепции, а саму суть современного восприятия личности, искусства и языка родом человеческим. Ворваться в новое тысячелетие, построив мир, «свободный от тирании правительств», системы подавления и уничтожения любой жизненной формы, не вписывающуюся в современную технократическую и конформистскую цивилизацию, сохраняемую благодаря бесконечной штамповке шаблонов восприятия, человеческих дублей-зомби, зараженных Вирусом Привязанности или Привыкания к безопасному существованию — пыль, которая обращается в пыль, в руках «невежественных и злых».

Публикуемую наконец-то в России новеллу «Призрачный Шанс», ровно как и «кошачью аллегорию» «Кота Внутри», ни в коем случае нельзя рассматривать вне контекста последней трилогии романов Уильяма С. Берроуза — «Городами Крас* ной Ночи» (1981), «Пространством Мертвых Дорог» (1983) и «Западными Землями» (1987). Она была написана сразу же после окончания работы над «The Western Lands». «Кот Внутри» был закончен через год после «Мертвых Дорог». Оба произведения были как бы flashback-ом, дополнениями и послесловиями к тому моменту в «Западных Землях», когда остается только автор со своими воспоминаниями, и он не может больше писать, потому что «пришел к концу слов, к концу всего того, что можно сделать словами».

Убивая своего альтер-эго, Кима Карсонса в «Мертвых Дорогах», Берроуз возрождается в «Западных Землях» под личиной другого — Мертвого Джо, призрака, слепого на один глаз, с культей вместо левой руки, стремящегося нарушить законы природы во Вселенной и переделать ее по своему желанию. Специалист по эволюционной биологии, Мертвый Джо, намеревается ниспровергнуть два биологических закона и таким образом взломать коды традиционных цепей причины и следствия, контролируемых тем самым «Советом» из «Призрачного Шанса» или какими-нибудь Кеннетами Дартсами, укрывшимися на своих яхтах и ожидающими того момента, когда их мозг обретет коллективное бессмертие в одном охлажденном сосуде доктора Бенвея. Первый закон состоит в том, что гибриды получаются только в среде очень близких между собой особей. Второй, что при каждой ступени эволюции биологическая мутация обязательно безвозвратна и непоправима. Монстроидный Мертвый Джо, в котором нет ничего человеческого, врывается в этот участок времени и пространства, привнеся в него странное знание из мира по ту сторону Смерти. «Его единственная «дорога жизни» — любовь к животным. Кошки видят в нем своего друга».

Развоплощеиный призрак Мертвого Джо незримо перекочевал на страницы «Призрачного Шанса», присутствует в каждой строчке, хотя и не проявляет себя буквально в словах. Его «убийственной целеустремленности» оказывается недостаточно, чтобы достигнуть «Западных Земель», того самого Ангелланда Джона Ди из романа Густава Майринка «Ангел

Западного Окна». Но Джо, он же сам автор, сохраняет способность путешествовать во времени, избегая косного детерминизма порочных цепей причины и следствия, позволяющих Совету и людям, подобных агенту Мартину в «Шансе», полковнику Гринфилду из «Мертвых Дорог», и прочим Shits, сохранять свою власть. «Я направлен в прошлое», — говорит Берроуз в «Городах Красной Ночи». И в «Призрачном Шансе» он снова оживляет образ Капитана Миссьона из первого романа трилогии. История безуспешной попытки создать в восемнадцатом веке колонию, существующую по либертарианским, или вольным принципам, причудливо переплетается с миром животной невинности, так привлекавшего Мертвого Джо в «Западных Землях». Фантазия прошлого, создавшего настоящее, поиск отвергнутых когда-то в далекой древности альтернатив, последних, потерянных или просто других возможностей человеческого развития. Бели бы Капитану Мис-сьону и ему подобным удалось добиться успеха, мир мог быть несколько иным. Но сейчас «просто не осталось свободного места». «Слишком много актеров, — писал Берроуз, — и слишком мало действия». «Ваше право жить, где вам хочется, в компании, которая вам по душе, с законами, с которыми вы согласны, умерло в восемнадцатом веке с Капитаном Миссьо-ном. И только чудо или катаклизм могли возродить его». («Города Красной Ночи»).

Признание в «Западных Землях», что бой временно проигран, и «вот я нахожусь в Канзасе со своими кошками, как почетный резидент с планеты, которая погасла много световых лет назад», вновь уступает место отчаянной атаке на Бастионы Координационного Совета по Безопасности Личности. Сама природа восстает против него, сметая чужеродных, может даже инопланетных оккупантов, имплантировавших свои вирусы в некогда невинные существа, превративших их в рабов, озабоченных лишь сохранением своего скользкого благополучия. «Призрачный Шанс» можно сравнить с тем состоянием, когда истекающий кровью безоружный воин из последних сил отрывает чеку на гранате врага, окончательно уверовавшего в свою победу и потерявшего бдительность.

«В мире магии ничего не происходит, пока кто-то не захочет, чтобы что-то случилось — существуют конкретные магические формулы для проводки и направления воли, — напишет Берроуз в своем эссе «Падение Искусства». — Предназначение писательства в том, чтобы заставить событие произойти». Язык, как он рассматривал его, был самым подлым образом поставлен на службу врага, это была та самая «последняя полицейская засада», по выражению Хантера Томпсона — на Западе язык стал «вирусом слова», «мертвым сердцем машины контроля». Всеобъемлющий эксперимент Берроуза с различными техниками письма был предназначен для освобождения Западного сознания от своей собственной формы самовыражения, от языка, который мы думаем, что используем, но на самом деле он использует нас. «Писатели — очень могущественные маги, — говорил Берроуз. — Они могут писать и «не писать» («очередь Мастера Пустой Страницы, доступной лишь посвященным») сценарий фильма реальности». «Мы создаем правду, — записал он в своем дневнике незадолго до своей смерти. — Никто, кроме нас, ее не создает. Нет никакой правды, кроме той, которую мы бы не создали… Пробей дыру во лжи… «ради магических окон, открывающихся на пену опасных морей в сказочных землях покинутых». (Ките).

Обычно западные критики стараются обходить стороной «Призрачный Шанс», не признавая того знакового послесловия к гробовому молчанию на символический вопрос «Кто Здесь?», который я бы перефразировал как «Кто со мной?». Одной из задач всех произведений Берроуза, его Работы по прокладыванию пути, жизненной магистрали, обусловленной биологической необходимостью уйти «прочь от Времени и в Космос», была в магическом преобразовании читателей, сотворения новой свободной, пусть далеко и не человеческой формы, в мире тотального конформизма.

Фактически, как маг, Берроуз призывал любые силы, способные проложить ему путь по направлению к «единственной цели, за которую стоит бороться» — к бессмертию. «Каждый раз, когда вы натягиваете лук, я буду при этом», — говорил своим ученикам дзенскнй мастер стрельбы из лука. И он имел в виду «при этом» вполне буквально. Он жил в своих учениках и поэтому достиг пределов бессмертия. И бессмертие писателя должно восприниматься буквально. Каждый раз, когда кто-нибудь читает его слова, он присутствует при этом. Он живет в своих читателях». («Пространство Мертвых Дорог»).

Издание «Призрачного Шанса» в России безусловно не могло осуществиться без столь необходимой поддержки Джеймса Грауерхольца, друга и секретаря Уильяма С. Берроуза на протяжении последних двадцати трех лет его жизни, а теперь его наследника. Я хотел бы выразить мою глубокую признательность Джеймсу за его помощь, дружеские советы и за всю ту колоссальную работу, сделанную и делаемую им для распространения влияния Слова El Hombre Invisible на пути через Туат, «out of Time and into Space».

БРАЙОН ГАЙСИН ЗДЕСЬ, ЧТОБЫ УЙТИ…

11

В 1958 году на площади Сен-Мишель в Париже случайно сталкиваются художник и поэт Брайон Гайсин н Уильям С, Берроуз. По совету последнего Гайсин переезжает в богемный «Разбитый* Отель, дом номер девять по Git 1е Coeur, что в Латинском Квартале. Там он посвящает Берроуза в свои художественные разработки — «Разрезки* и Метатезы — так начинается важнейшее сотрудничество в современной литературе.

Гайсин родился в Великобритании (Таплоу, Бакингэмп-шир) 19-го января 1916 года. Его отец — швейцарец, мать — уроженка Канады. В том же году отец поступил на службу в армию и погиб в боях на Сомме, когда Бриону было всего девять месяцев. Вместе с матерью он едет в Штаты, затем в Канаду. В пятнадцать заканчивает среднюю школу в Эдмонтоне и на два года поступает в престижную английскую частную школу для юношей в Даунсайде. Находясь там, начинает публиковать свою поэзию, затем отправляется в Париж, где вращается в литературном и художественном мирах. Девятнадцатилетним выставляет свои рисунки вместе с сюрреалистами, среди которых был Пикассо. Тогда же Андре Бретон исключает его из движения.

Слишком умный и независимый для салонного артистического мира, Гайсин достиг своей завидной техники коллажа в живописи, не переступая порога какой-либо художественной школы или академии. Когда ему исполнилось двадцать три, у него состоялась персональная выставка в престижной парижской галерее неподалеку от Елисейских Полей. Ей сопутствовал впечатляющий зрительский и финансовый (даже критический) успех, закрепленный статьей Николя Кала в «Поэтическом Мире». Но на дворе был май 1939 года. Вторая Мировая Война застала Гайсина врасплох в швейцарском отеле. Когда он добрался до Нью-Йорка с одной дорожной сумкой, все его приятели спрашивали: «Надолго ли ты вернулся?»

Брайон работает в семи крупных Бродвейских мюзиклах как ассистент Ирен Шарафф, потом бросает все и устраивается на полтора года сварщиком в Байонне, на судостроительном заводе в Нью-Джерси. Его призывают в армию, где он изучает японский. «Это было очень важно для меня», — говорит он. — «Японский язык оказал огромное влияние на мое отношение к плоскостям, расположение чернил на бумаге и манеру письма, во многом с тех пор определившую мою живопись». (Журнал «Перфоманс»).

В те годы в любой артистической тусовке на французском говорили столько же, сколько на английском. Центром мнимо свободного мира стал Нью-Йорк. Гайсин везде бывал, встречался со всеми, кроме «Разбитых». И уже во второй раз разминулся с Уильямом Берроузом. Впервые встреча могла произойти в Афинах, где они общались с одним и тем же кругом эмигрантов и каждый день одновременно появлялись в одном и том же баре. Берроуз ошивался в толпе вокруг американского консула-гея, оформившего его брак на немецкой еврейке, чтобы спасти ее от нацистов и вывезти в Штаты. В Нью-Йорке Гайсин близко сошелся с автором песен Джоном Ляточе, у которого была немка-секретарша по имени Ильза Берроуз. Всякий раз, как только она начинала болтать по телефону, Ляточе кричал на нее: «Если это твой сумасшедший муж, не пускай его сюда. У него пистолет!»

Наконец, одним дождливым днем в январе 1953 года они встретились в Танжере. Гайсин представлял друзьям миниатюрные рисунки Сахары, отобранные им для выставки после путешествия через пустыню зимой 1951-52 гг.

Берроуз «ввалился на вернисаж, бешено жестикулируя, ни секунды ни стоя на месте, выплевывая слова со скоростью пу-лемешной очереди. Мы обнаружит, что для Марокко он выглядел очень Западно, больше походя на Частного Сыщика, чем на Инспектора Ли. Он приволок на себе с верховьев Амазонки длинные лозы Баннистериа Каапи, вместо рубашки из-под теплой полуишнели торчала кипа старых постеров, изображавших бой быков. Странный голубой свет часто вспыхивал под полем шляпы*, — вспоминает Гайсин в «Третьем Уме*. «Все, о чем он хотел говорить, так это о своем путешествии в дебри Амазонки в поисках яхе. Говорит, что яхе развивает твои телепатические способности. Я сразу почувствовал, что ему не стоит слишком злоупотреблять этой штукой, и быстро попытался изложить свою теорию насчет того, как работает в Танжере «арабский телефон*, но уверен, он пропустил все мимо ушей. Наш обмен идеями состоялся гораздо позже, в Париже*. («Здесь, Чтобы Уйти*).

После войны научный мир признал Гайсина за его разработки по истории рабства — «Править Долгой Спокойной Ночью» и «История Рабства в Канаде» (обе вышли в 1946 году) — благодаря чему он получил одну из первых Фулбрайт-ских стипендий («Молодой человек, — сказал ему после вручения старый профессор-гомосексуалист, — ваша фотография произвела на комиссию сильное впечатление. Какое лицо, какие выразительные глаза!). В течение года Брайон учится во Франции и в Испании, а затем перебирается на постоянное место жительство в Танжер. Желая каждый день слышать Мастеров Музыкантов Джеджуки, через которых он неожиданно открыл для себя «магию и мистерии Мавров», Гайсин открывает свой знаменитый марокканский ресторан «Тысяча и Одна Ночь Танжера».

«Удивительные встречи и необычные переживания заставили меня думать о мире и о моей деятельности в нем в той форме, которую позднее окрестят психоделической… Я более трети своей жизни провел в Марокко, где магия является или являлась обыденным делом, от простого отравления соседа и порчи до глубокого мистического опыта. Вместе с другими плодами жизни я вкусил понемногу и того и другого, что до некоторой степени изменило мое мировоззрение. Любой, кому удается выбраться из тисков своей собственной культуры в иную, возвращается назад уже в ином свете… Магия, называющая себя Другим Методом… используется в Марокко более целенаправленно, чем уделяется внимание гигиене-экстати-ческие танцы и музыка секретных братств заменяют здесь физическую гигиену. ТЫ узнаешь свою музыку, когда слышишь случайно на улице. Встаешь в ряд и танцуешь, пока не настанет время платить духовику… Неизбежно что-то из всего этого просматривается в моих художественных изысканиях*. (*3десь, Чтобы Уйти*)

Через некоторое время бизнес Гайсина накрылся — «не из-за денег, из-за магии». В «Тысяче и Одной Ночи» он нашел спрятанный амулет, пропитанный менструальной кровью: семена, камешки, обрезки ногтей, волосы с лобка, кусочки разбитого зеркала (всех по семь) и маленький сверток, в котором лежал листок бумаги. Текст, написанный справо налево, затем поворачивался и шел сверху вниз, образуя кабаллистическую решетку. Брайон показал его своему учителю арабского. Тот сказал, что это призыв Джинна дыма с целью «заставить Массу Брахима покинуть этот дом, как дым покидает огонь, и никогда не вернуться…»

Через несколько дней в Танжере начались беспорядки. Арабы требовали возвращения короля Мохаммеда Пятого, магазины закрывались, компании банкротились, женщины держали детей взаперти, а по улицам бегали обезумевшие люди, воздевая к небу руки в трехпальцевом салюте (Аллаху, Королю и Марокко). В сентябре 1955 года французы обещали Марокко независимость, в ноябре состоялось триумфальное возвращение короля. Первым из его заявлений было обещание отменить международный статус Танжера. Тот сразу стал напоминать разоренный город — сотни домов и заведений выставлялись на продажу, люди спешно переводили деньги в Женеву. Гайсин, разумеется, потерял ресторан (инвесторы заявили ему, что в его услугах больше не нуждаются) и убрался «в одной рубашке, не чуя под собой ног».(«Третий Ум»)

*Я с трудом добрался до Лондона, где продал мои рисунки Сахары, а потом перебрался в Париж по приглашению принцессы Распали… На площади Сен-Мишель столкнулся с серо-зеленым Берроузом, судорожно сжимающим в руке пакетик героина. «Хочешь затариться?* Впервые за все время, что знал его, я действительно затарился через него…* Писатель Пол Боулз всегда намекал Гайсину, что однажды так оно и произойдет.

«Мои намерения никоим образом не дидактичны*, — говорит Гайсин. «Я не переношу поучений, просветительства и талмудизма. Я смотрю на жизнь, как на случайное сотрудничество, обязанное обстоятельствам, при которых личность обретает себя в правильном месте в правильное время. Для тс, «правильным* местом оказался «Разбитый* Отель…* («Третий Ум*)

Берроуз уже приютился в безымянном «Разбитом» Отеле со своим старым чемоданчиком, битком набитым замусоленными манускриптами и шприцами. Гайсин раньше проживал на улочке Git le Couer в 1946 году в более комфортабельных условиях, обозревая из окна служащих, спешащих в министерство иностранных дел, стреляя в пролетающих мимо птиц бамбуковыми стрелами. «Разбитый» Отель не отличался столь здоровым соседством. В середине пятидесятых его обнаружил Аллен Гинзберг и окрестил «Разбитым». Почти каждый искатель приключений в духе романа «На Дороге» останавливался в нем на пути из Калифорнии в Катманду в дни его расцвета (приблизительно между 1958 и 1963 годами). Гайсин остановился в комнате 25.

Только теперь Берроуз, пытаясь одновременно разобраться с болотом текстов «Голого Ланча» и слезть с джанка, оказался в состоянии внимать идеям магическо-технологического подхода к письму Гайсина и опробовать их в деле. Эти методы, как немедленно осознал Берроуз, были специально предназначены для выхода наружу — прочь от привычки отождествления и идентификации, прочь от человеческой формы вообще.

Писательство и живопись были составляющими искусства Гайсина, особенно после вмешательства мага в его дела в «Тысяча и Одной Ночи». Если ему и пришлось покинуть Марокко в одной рубашке» то он изрядно прихватил под мышкой. Каббалистическая решетка символов заложила фундамент для дальнейших разработок» и его рисунки стремительно превращались в формулы и заклинания — загадки и зашифрованные послания зрителю. В Исламе мир — огромная пустота, подобная Сахаре. События написаны: MEKTOUB. Точно так же написанными стали пустыни Гайсина — сначала справо налево, по-арабски, а затем, повернув страницу или холст, сверху вниз, по-японски, образуя многомерную решетку. «Рисунки Брайона Гайсина соотносятся прямо с магическими корнями искусства, — писал Берроуз. — Его живопись можно назвать космической. Пространство поглощает время, то есть заключает в себя череду образов или фрагментов образов прошлого настоящего и будущего. Вот сцена Марракеша Гайсина — движущиеся фигуры, фантомы велосипедов, машины… буквальное представление того, что действительно происходит в нервной системе человека; улица напоминает тебе о машине, проехавшей мимо вчера или мальчике на велосипеде, которого ты видел давным-давно — на самом деле все, что ты пережил на этой улице и на других улицах, ассоциируется с этим. Рисунки постоянно меняются, потому что ты ввергнут в путешествие во времени в сети ассоциаций. Брайои Гайсин рисовал с позиции безвременного космоса».

Если события были написаны, они могут быть переписаны: Операция Переписи. Время предпослано, предначертано, или предопределено (pre-sent), кому как нравится, и единственный способ сразиться с предначертанной, расписанной наперед Вселенной — разрезать тексты и магнитофонные записи. Заставить слова говорить самим по себе. Они никому не принадлежат, они были навязаны извне чужой, инопланетной волей.

Коллаж и монтаж ни в коей мере не были новостью для художников:

Литература отстает от живописи на пятьдесят лет, — заявил Гайсин. — Я предлагаю перенести технику художников в письмо — Режь страницы любых книг, режь газетные поло-сы… вдоль, например, и перетасуй колонки текста. Сложи их вместе наугад и прочитай новое полученное послание. Сделай это для себя. Используй любую систему, которая просится под руку. Бери свои собственные слова или, как утверждают, «очень личные слова* любого из живущих или мертвых. Ты вскоре поймешь, что слова не принадлежат никому. У слов своя собственная жизненная сила и ты или кто-то другой, может заставить их потоком низвергнуться в действие… 4Ваши очень личные слова*… Конечно! А кто ты сам?* (*Третий Ум*).

4 Разрежь страницу, которую ты сейчас читаешь и посмотри, что случится*, — постоянно напоминал Гайсин. — Лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать*.

<Я не говорю тебе ничего из того, что ты не знаешь. Я не покажу тебе ничего из того, что ты уже не видел. Все, что я хочу сказать о еразрезках* должно звучать, как крик отчаяния, пока ты не начнешь использовать это для себя. Ты не можешь мысленно резать, как и я не могу мысленно рисовать. Что бы ты ни делал в своей голове, это отражает заранее сложившийся, записанный образ мыслей. Режь, прогрызайся сквозь этот образ мыслей, сквозь все шаблоны мышления, если хочешь чего-то нового… Разрежь строки слов, чтобы услышать новый голос вне страницы… (^Третий Ум*)

Написанные события и послания, спрятанные в любом куске текста, пророчествуют с помощью ножниц.

4Уходящие Минуты* (другой вариант — 4Времени Нет*) и 4Дезинсектор!* (обе изданы в 1960 году) детализируют теорию и развитие метода 4разрезок*. Материал для работы брался из газет, писем, Библии, Корана, 4 Голого Ланча* и бог его знает из чего еще, разрезался и переставлялся в любых вариациях. Многие из полученных текстов относились к будущим событиям.

Гайсин открыл Берроузу возможности использования в текстовой работе магнитофона и метатез, таких как I AM THAT I AM (Я есть, кто я есть), KICK THAT HABIT MAN (Соскочи с иглы, мужик) и RUB OUT THE WORD (Уничтожь слово). Ои перебрал все их возможные комбинации, 4са-мостоятельно выходящие из штопора языка… летящие в растущем шуме пропеллеров-значений, на которые они, похоже,

были неспособны» когда их вычеркнули, а затем вставили в эту фразу» («Третий Ум»)… I AM THAT I AM? THAT I AM I AM AM I THAT I AM?…

♦ * *

Гайсин также исследовал проекции изображения, применив их в самых первых световых шоу. Вместе с молодым математиком из Кембриджа Иэном Соммервилем он разработал «Машину Мечты» — цилиндр с внутренним источником света, выдающий световые вспышки с частотой 10.56 раз в секунду (для кустарной Машины Мечты число вспышек варьируется между восемью и тринадцатью в секунду). Резонируя с мозгом, она создает направленную проекцию альфа-волн, повергая испытуемого в трансоподобное состояние — погружение в несметную, причудливую смену образов, как во сне, и в многообразие цветов — «рисует картины в голове наблюдателя». Действие основано на том же принципе, что и в современных умственных штучках: на пациента надевают защитные очки, направляют в глаза быстро пульсирующий свет и синхронизируют внешние звуки (в Лондоне мы с приятелем, прежде чем соорудить самим Машину, баловались обыкновенным стробоскопом, регулируя частоту вспышек — А.К). Результат — глубокое медитативное состояние с сильнейшими галлюцинациями. Эффект чем-то напоминает калипсол без побочек (калипсол, кстати, заслуживает отдельной статьи. Когда-нибудь пробовали спид-болл дяди Коли? Мозг превращается в муху, тело в бляху, и все «взрывается в дымке пурпурных испарений и астральных миазмов» — АК).

ВСЕ, КАЖЕТСЯ, ГОТОВО. ТЫ ГОТОВ? ГОТОВ?

14

Издание «Страха и Отвращения» для меня лично было частью Большой Игры, начатой пять лет назад, когда я вкалывал чернорабочим на английской ферме, и вскоре был с позором оттуда изгнан за примерные достижения в области «химического издевательства» над английским сельским хозяйством, и без меня достаточно «охимизденного» — стоит только взять за вымя последующий Mad Cow Disease.

Ночная погоня за мной полиции из города Рочестера напугала, видимо, только окончательно охуевших кроликов с окрестных полюй, на которых я имел несчастье наткнуться в кустах, в которых отлеживался, пока надо мной проносились полицейские машины.

С творчеством Томпсона меня подробно познакомили старший инспектор британской налоговой полиции, в доме которого, на улице Кромвеля, я остановился после случайного знакомства на распродаже пластинок в Кентербери, и последующее безумие, плавно перетекшее в импровизированный отчет «Книга правды» — написан опять же в Кентербери с 1 на 2 сентября 94-го за сутки на всем, что попалось мне под руку (там же было и первое упоминание на русском языке о Томпсоне вообще и о «Страхе и Отвращение» с «Поколением Свиней» в частности). Спустя каких-то несколько дней меня затянуло в водоворот беспорядков, произошедших в Лондоне, когда Тори принимали свой фашистский закон о преступности. Этот блядский закон привел к запрету бесплатных рейвов, продолжению истории о гнусной провокации против Дженезиса Пи-Орриджа, кормившего с женой голодных детей в Непале, пока в Лондоне спецслужбы изымали весь его годами собиравшийся архив (после этого их самих пришлось кормить), и прочим веселым штукам, о которых даже пингвин не споет на хрустнувшей, как шейные позвонки Талона, льдине. Но даже полгода спустя я и предположить не мог, что для почти окончательного отъезда в Соединенное Королевство:

1. Мне придется подделать документы — написать самому себе приглашение от представителя Красного Креста некоего господина Бреннана (хорошо, что не Ричарда Брэнсона, владельца «Virgin» — как мне это сразу в голову не пришло), самому же его подписать и с улыбкой Чеширского кота побежать в английское посольство (вероятно, с таким же выражением на лице Хантер бежал на самолет в Вегасе: «Я решил рискнуть — просто промчаться через ворота терминала с широкой жизнерадостной улыбкой на лице, неся околесицу про «резкое падение спроса на рынке скобяных изделий»). Проблема в получении визы заключалась в том, что некто Вори-щев, по совместительству председатель Всесоюзного Общества Слухачей «СКОТ» — «Dirty Little Stukach», как писал Дядя Билл Берроуз, наклепал на меня творческой интеллигенции на «Русской Службе Би-Би-Си», обвинив в контрабандном провозе килограмма марихуаны. «Напрямую из Лондона»; только не понятно зачем (?!!!), как будто здесь своей нет, особенно используя наши «левые» склады якобы уничтоженного зелья в Управлении Нелегального Оборота Наркотиков; хотя господин Ворищев, возможно, имел ввиду образцы, привезенные на Международную Конференцию с участием сотрудников Интерпола (это нас то!) по Экспертному Контент-Анализу черепно-мозговой структуры Джонни Дэппа после общения с Доктором Томпсоном. Или же его настолько устрашил размах и чистота наших операций, что даже он тогда, по своей простате торговца приглашениями в Голландию, не понял, с кем имеет дело. Никто мне после этого, естественно, никаких приглашений не прислал, и все знакомые эмигранты отпихивались в своем подлом, отстраненном, холуйско-диссидентском духе, как будто я плотвой, начиненной ЛСД, всю жизнь торговал у памятника Дзержинского.

2. За пять минут сочинить в посольстве всю историю моих взаимоотношений с господином Бреннаном, начиная с тех самых лет, когда Олимпийский Миша взлетал к экологически чистым ебеням, минуя те времена, когда Пятнистый Миша… (впрочем, вы и сами все знаете — «Номенклатура Мозгового Фонда или Возвращение к Каббалистическому Рейху»), мимоходом коснувшись тех славных дней, когда Маргарет Тэтчер восхищалась ЕБН-ом за организацию стихийной эукуляции у нашей бронетехники (Прямо как в анекдоте: «Снимите этого Сруля!») и многих других событий, о которых так много любил думать Васисуалий Лоханкин. Все закончилось всеобщим «Цирк-Цирком» — это даже не Шестой, а уже 99-й Рейх.

3. Устранить группу омерзительных нарколыг, мешавших моему вылету, по причине, которую каждый уважающий себя браток из Университета Патриса Лумумбы должен понимать: little Ifevliki was hacked to stroganoff by the outraged neighbors— goodjob and all. THUS PERISH ALL TALKING ASSHOLES. -Вырвать им легкие! И съесть их!

4. Поставить всех по факту в Лондоне своим прибытием ~ картина «Не ждали». А я был, помимо прочего, «ВИП». В про* тивном случае они, прежде всего, никогда бы не дали мне ши прокат «Кадиллак». А еще через несколько недель мы с моим приятелем Майки Уолласом, бывшим членом ИРА (вышел в отставку после взрыва в Манчестере летом 96-го), грузили грейпфрутами машину, намереваясь отправиться в поездку в поисках Великой Друидской Мечты («Дал дуба у дуба»), «Шум в тачке был настолько ужасен — свистел ветер, орало радио и магнитофон — что начитанные в дороге пленки пере* вода «Страха и Отвращения» можно было разобрать только в монтажной студии MI6, которая даст сто очков любой Abbey Road. Славного Джи Джи Рогозина ЕБН послал из Кремля на хуй за оккультный террор в отношении местных бюрократов за три месяца до описываемых выше событий. Но тогда мы как-то об этом даже и не вспомнили, потому что наш разум отправился в страну огнедышащего перевода всяких полезных для человеческого здоровья веществ и вещей, включая ручные пулеметы и гранатометы (из оффшора в Латинскую Америку и обратно), в «ту последнюю базу, лежащую за солнцем».

— Верховный спросил меня…

(О чем он спросил тебя, Алекс?)

— «Сражался ли ты или бежал?»

(и что ты ему ответил, Алекс?)

— ««.Мы дали им пизды по полной программе»

— We want your brains to pay for further education…

Arthur Brown.

В один из ноябрьских вечеров 96-го мы сидели небольшой компанией в старом рок-н-ролльном пабе «Ковчег», что в двух шагах от Кройдон Хай Стрит. Играла (уже в который раз) «Another Girl, Another Planet» The Only Ones и Майки Уоллас, душа и растлитель нашего общества, отправился к стойке забирать выпивку очередного «раунда». На столе, густо обсыпанный пеплом, лежал теперь уже исторический документ — «Издательский План T-OUGH PRESS в России». На нескольких листах уместилось больше шестидесяти названий — такому каталогу позавидовало бы любое западное издательство. Составляя список, мы спорили до хрипоты и крика, прерываясь лишь на очередной залп в глотку, после чего яростный спор возобновлялся с употреблением всех матерных выражений, которые только существуют в английском языке и на жаргоне кокни. «Да, масса всего полезного для России вышло из лондонских пивных. Вековая традиция», — заявил, ехидно усмехаясь, Уоллас и, расставив стопки, плюхнулся на стул рядом со мной.

— Да… Съезд РСДРП, например, — вставил свои тридцать копеек Джей Бей.

— Страх и Отвращение в Лас-Вегасе, — сказал я, вглядываясь в самое начало первого листа.

— Еще не ездил, — откликнулся Уоллас. — Ну что, чин-чин, упала…

— Я имею в виду «Страх и Отвращение» Доктора Томпсона, а не твою паскудную бандероль с бутонами пейота, ты, о зоотехник светских раутов и молодежных клубов. Кто посадил на порошок Царя Лестригонов Лайма Галлахера? Кто подсунул его Стелле Маккартни? Растленный хряк… Еще пронесется монгольская конница с боевым кличем «Кхху Ур-рагах» над аббатством Гластонбери» как предсказывал старый питурик Уорхол…

— Нуда, потому здесь для вас, монголов, специально и открыли в Кройдоне ресторан «Монгольский Окорок», и официанты, прежде чем подать бутылку «Анжуйского», зачеркивают черным фломастером название, и пишут «Монгольское». Так выпьем же, кабан, за то, чтобы все «Вегасы», где нет никакого полета для Птиц Высокого Полета, взлетели на воздух, чему мы, кстати сказать, в буквальном смысле и способствуем…

— Аминь. В мире воров единственный и окончательный порок — это тупость.

И тут, вспоминая о «Страхе и Отвращении», я наткнулся в своей памяти на одно событие… На свою фиктивную свадьбу, на которой гуляло все белое и черное отребье Кентиш Тауна и сотрудники британского Министерства Внутренних Дел (Хо-ум Оффиса). Я оказался там единственным человеком в костюме и, размахивая бутылкой виски, орал с балкона, как муэдзин, зазывая на вечернюю попойку всех прохожих… Мою испанскую жену уже тискал кто-то другой… Кто-то! Его имя я так и не сумел вспомнить. Раздался истошный вопль: «Меня кинули! Кинули!» — это вопил сын депутата Госмударствен-ной Думы, отстрелянного впоследствии нашими спецслужбами. Мы зашли в туалет, и в его увесистом свертке, под наш всеобщий хохот, оказалась кошачья мята. «Мы покажем этим грекам, где турки зимуют!» — заорал один хрен. «Мы заставим их вспомнить Херонею и Черных Полковников!» — подхватил я, и вся толпа с гиканьем и свистом помчалась к машинам. Должно быть, мы возвращались. Более того, я был уверен в этом. С трудом разлепив глаза увидел, что лежу на скамейке рядом с Кэмдэнским Каналом. Посмотрел на часы — шесть утра. Сквозь клочья тумана в двадцати метрах от меня на железной балке происходило откровенное «блядство телят» с какими-то собачьими завываниями. Поднялся, пошатываясь, разрывая зубами воздух, побрел к лестнице на мост. «Доброе утро…» — сказал я, проходя мимо блядства. «Умммм… На хуй!» — ответила телята, которая была сверху. «И чтоб тебе на него сардинка клевала», — заметил я, делая свой первый головокружительный шаг по лестнице. Час ковылял до офиса в Кен-тиш Таун. Там судорожно пытались уничтожить следы ночного безумства гадов, которых уже давно занесло зыбучими песками майонеза. Душ не работал. Жена исчезла. Я выпил две оставшихся банки «МакЭванс», меланхолично наблюдая, как глава рекламной службы этого журнальчика самолично убирает оказавшееся у него на стуле дерьмо. Принял в рот паровоз от пробегавшего мимо сына хозяина издания, съел хлебец с сыром и отправился в тотализатор делать ставки на шесть футбольных матчей. Вернулся, редактировал до двенадцати какую-то херню, которая так никогда и не была в результате опубликована, потом вышел в ирландский паб, выпил две пинты, залил все текилой и снова пришел в свой рабочий закуток, где и просидел до конца дня, слушая Ленни Тристано, Диза и репортаж со стадиона «Уэмбли». Вечером я лежал в офисе на кожаном диване (я там не только жил, но и работал) с упаковкой пива. Машинально потянулся к книжной полке и рука достала «Страх н Отвращение»… Я наугад раскрыл книгу и наткнулся на главу про адренохром… «Мы отправимся в «Цирк-Цирк», посмотреть, что они там вытворяют с белым медведем…» И я читал, содрогаясь от внутреннего хохота, забрызгивая пеной себя и диван. Жене вставлял кто-то другой. Больше я ее никогда не видел, только слышал, когда ее мускулистый русский бойфрэвд, накурившись гашиша в Барселоне, спустя три с половиной года решил потребовать с меня деньги за развод, примерно как господин Бонасье это с меня-то, королевского мушкетера)

— Как твой адвокат, я советую тебе сбавить обороты…

— Яне могу больше держаться, старый.

Да, хороший, судя по всему, «гаш» марроканцы перекидывают в Барсу с Ибицы, хотя с непальским и не сравнить. Мы шли с Уолласом из «Ковчега» в офис напротив через дорогу, в «Дом Зеленого Дракона». Я позвонил приятелю в Москву.

— Привет. Ты не знаешь, кто перевел «Страх и Отвращение» Томпсона?

— Да. Ты его и перевел.

— Я?

— Да. Ты помнишь, что переводил «Джанни» Уильяма С. Берроуза в 92-м?

— A-а, помню… Свяжись с ним.

— С Джанни, Берроузом или с тобой, идиот?

«Хо-хо, он пляшет, как безумный. Тарантул укусил его», — пропел, пританцовывая рядом Уоллас. Через несколько дней в Лондоне начались странные события, связанные с деятельностью TRI («Института Упорного Сопротивления»), основанного Уолласом и рядом других весьма осведомленных лиц международного артистического сообщества, призванного объединить обособленных творческих людей по всему миру и устроить небольшой Helter Skelter, связанный с оживлением статуй острова Пасхи. Впрочем, не будем пока забегать вперед. В результате «Издательский План» был отложен в долгий ящик на полтора года; Уолласу и многим другим пришлось бежать из страны дальше собственного визга, а точнее в Бразилию, в Австралию, Новую Зеландию, на остров Кайман, по проторенным дорогам старого доброго плана «Одесса», знакомые сотрудники Хоум Оффиса, теперь уже бывшие, основали в тюрьме новую рок-группу «Пи-Си-Пи», а мне пришлось играть в баскетбол и на фортепиано в санатории для частных детективов из Ямайки и Экспертов по Анализу Криминального

Оборота Рыболюдей из Общества Дагона.

*

И все же издательский план, возникший в головах шумной, веселой компании собравшихся когда-то в Лондоне международных авантюристов, хастлеров, гэмблеров и Джонсонов, докатился все же до России… Снежным комом с горы, обрастая друзьями и недругами, и впереди, на Великой Красной Акуле, мчались Доктор Хантер Томпсон, дегустирующий вытяжку из адреналиновой железы живого человека, и его толстый, бешеный адвокат Доктор Гонзо, сжимающий в руке охотничий нож. «Страх и Отвращение в Лас-Вегасе» открыва-

ет нашу, так сказать, «фармакологическую* серию. Этот роман давно уже стал неотъемлемой частью современной культуры, а вернее — рупором Нового Отношения, Обратного Кода, разбивающего все условности Открытого общества «Молчаливого Большинства*, потребителей «семейных ценностей* и «наркотиков* иллюзорных понятий официальных институтов власти. Химический Взрыв мозга Хантера Томпсона в 1971-м затронул нервные окончания нескольких поколений молодежи. Вдохновляясь «Страхом и Отвращением», в бой против всей этой мрази Крестового Похода Наркоистерии двинулись с издевательским смехом полки новых охотников-мутантов, отважных исследователей Отдаленной Стороны Реальности, как писал Кен Кизи, и беспощадных истребителей тупорылых свиней, упорно лезущих не в свой огород. Кислотные Парти-заны-Фрики атакуют конференцию Координационного Совета по Безопасности Личности — этот штурм тянется уже сорок лет и будет тянуться до бесконечности, пока все Фрики не обретут свое Королевство. Там каждому накрыт свой «Голый Ланч*, каждый пишет свой «Дневник Наркомана*, у каждого на досуге свой «Трейнспоттинг», в шприце свой «Вирт*, место прописки — «Интерзона», а вместо паспорта «Книга Каина». Не стоит задавать глупый вопрос, что общего между Томпсоном, Кроули, Берроузом, Уэлшем, Нуном и Троччи… Peel Slow and See… Медленно Очищай и Врубайся… — Алекс Керви.

P.S. А вообще-то, братва, давайте забудем об этой хуйне с Американской, Самоанской и Друидской Мечтами. Главное — это Великая Монгольская Мечта!

ГОДЫ ОДНОГО ОТСОСА

— Churchbells ringing. Thunder beating time Survivors ofthe government naming for the line Shadow freaks, dixie geeks, they come in all sizes Break die wheel offortune and carry off die prizes Suture queens, slash teens, rocket boys too God's worst nightmare is coming after you…

Уэйн Крэмер, e God's Worst Nightmare*.

Размечая свои территории на издательской карте Империи Shits от Фриско и Нью-Йорка до Лондона, Берлина и Москвы, раскидывая щупальцы между литературным андеграундом и оккультной прозой «беспокойного присутствия», молодежным pulp-fiction и популярной беллетристикой «химического поколения», я и мои партнеры не ставили перед собой суперглобальных задач, типа «просвещения, ведущего к необратимым изменениям в сознании». Избранная эксплуатация политкорректным медиа-мейнстримом и издательским истеблишментом этики «Обратного кода» неизбежно должна была привести к образованию черных дыр, зияющих пустот в потребительском контексте того, что им настойчиво предлагалось плохо осведомленными энтузиастами. Горькие сетования по поводу «заговора молчания вокруг современной контркультуры» вызывают у меня только смех… Это фикция, чушь, как и все разговоры об очередных страданиях «непризнанных гениев». Они даже не знают таких вещей, как «максимально злоупотребить своим кредитом», не говоря уже об искусстве ювелирной обработки информации, позволяющей тебе наносить на этом уровне удары, наподобие фехтовального прим из двойной финты, парады и рипоста… когда твой противник видит шпагу уже в своем горле или груди и стоит, как подрубленный дуб, не знающий в какую сторону ему падать. Вместо того, чтобы плакаться об удушающей зловонной атмосфере салонов «высокой культуры и вкуса», попробовали бы завалить один на один кабана в лесном массиве где-нибудь в районе Завидово у дачи «Поколения П-отца нации» или осуществить жертвоприношение у древнего каменного алтаря на Шетландских островах, жертвоприношение царству свежего воздуха. Дезинформация, обман, провокация, порча и даже убийство — часть нашей постоянной работы (отнюдь не в контексте «цивилизованного бизнеса» или «нормальных, человеческих отношений»), и вид мальчика, поедающего свои собственные экскременты, в надежде найти съеденный им накануне чернослив (он, конечно, не видел в Марокко магов, делающих тоже самое по другим «нечерносливным» причинам), мне гораздо приятнее, чем вид издателя, так и не выросшего из своего вечного студенчества на кухне с десятью Кастанедами, двадцатью Кортасарами и сорока Борхесами, поставленного перед дилеммой принятия решения — послать в Буераку сразу или немного погодя.

— Это и есть твои «завоевания революции»? — спросил Эллен равнодушно. — Жидко пляшешь, Харченко: алчность в тебе имеется, а вот вкуса к жизни нет… Это, брат, наследственное! — Я ногою, как футболист, врезал поручик по узлу Харченки — барахло закачалось на волнах, намокнув и быстро утопая.

После некоторого затишья на русский книжный рынок стал стремительно продвигаться англоязычный литературный мейнстрим, ставший очередной модой среди салонных или кухонных интеллектуалов с давно уже мертвыми мозгами — Иэн Макьюнен, Анна Байетт, Джон Фаулз, Мартин Эмис… Последнего, кстати, в «Отсосе» смакует детектив с говорящей для своей профессии фамилией Браун — воплощение всего «среднего, посредственного и умеренного». Либеральные игры русского издательского истеблишмента с освоением авторов «Разбитого Поколения», похоже, подошли к своему логическому концу… Дальнейшее движение для них невозможно по целому ряду причин, а главное, как говорил Берроуз — «деляги всего мира, вам никогда не преодолеть один барьер. Он внутри вас».

В нынешней ситуации для независимых «обособленных» небольших издательств наступает золотая эра — только они способны постепенно привлечь доверяющую им молодую аудиторию, тех, у «кого есть, и кто с этим». Писатель Тони Уайт, автор одного из самых культовых некорректных романов конца девяностых «Road Rage)», большой друг T-ough Press, абсолютно верно указывает в своих «Откровениях Редактора» к сборнику «Britpuip!»: «Сегодня издательский мейнстрим бесконечно далек от добрых старых дней пышного расцвета Новой Английской Библиотеки, когда такие авторы, как Джеймс Моффат, могли выдать роман на любой заданный сюжет. Современные злободневные темы (неважно связаны ли они с «молодежными культами» или с чем-нибудь еще), больше уже не эксплуатируются, потешу что они стали новостями. Не используются они даже до того, как стать новостями. Внимательно посмотрите на нынешнее половодье литературы, вдохновленной клубной культурой, и доминировавшей в чартах продаж paperback-a за последние несколько лет. Вместо разработки целого направления или использования в своих интересах определяющего эпохального, движения, такого, как экстазн-культура конца восьмидесятых, именно в тот самый момент, когда все это и происходило, наступил впечатляющий семи или десятилетний провал. И за это время культуру ассимилировали и заново упаковали под видом ностальгии или личных реминисценций. В девяностые небольшим независимым издательствам было оставлено с избытком, чтобы удовлетворять голод по продукции более повернутых на «экшн», культурно-коварных и проницательных производителей современной прозы».

За примерами далеко ходить не надо — крупнейшее независимое издательство Creation Books начинало, по признанию его владельца Джеймса Уильямсона, с публикаций мало тогда кому известного безумца Джеймса Хэвока, контркультурного альманаха Саймона Дуайера «Rapid Еуе», работ поэта и культуролога Джереми Рида, некорректного исследователя субкультур Джека Сарджента, а в итоге при их непосредственном участии было создано семь концептуальных серий. Тонко прочувствовав сложившуюся ситуацию, подразделение Creation «Attack!» выпускает классику аван-палпа, роман Тони Уайта «Satan! Satan! Satan!», и с его легкой руки начинает разрабатывать направление, казалось, окончательно отвергнутое крупными издателями, которые и в страшном сне не могли себе представить, что для этого уже давно сложились как и рынок, так и аудитория.

Издательство X-Press было создано только за тем, чтобы издать Виктора Хэдли (читай роман «Yardie»), получившего до этого десятки отказов. Codex Books полностью заполняет вакуум литературы панк и пост-панк поколения, во многом пересекаясь с Creation — там же появляются и Тони Уайт, и Джереми Рид, Ричард Хелл соседствует с Брайном Гайсином, Кэти Экер со Стюартом Хоумом. Джеймс Маршалл, создатель шотландского Low Life/STP, приобретает все права на переиздание полузабытой палп-классики конца семидесятых, серии «Скинхэд» Ричарда Аллена (псевдоним Джеймса Моффата), оказавшего огромное влияние своим яростным и скоростным стилем повествования на наиболее заметных и влиятельных современных авторов — Хоума, Николаев Блиико, Хэдли, Уайта, Стива Бирда и Джона Кинга. Питер Оуэн и шотландское андеграундное/политическое издательство А.К. Press начинают строить свою политику с публикаций первых романов Стюарта Хоума «Изысканная Поза» и «Красный Лондон». Сара Чемпион, проводник между мирами литературного подполья и поп-кулыуры, пробивает несколько культовых антологий современной прозы, породив в издательском мире целую волну подражателей. Не стоит также забывать, что и «Трейнспоттинг» Ирвина Уэлша, во многом бытописателя, который прочно стал ассоциироваться у нашей молодежи с «раскрепощенностью авторского сознания и языка», впервые был издан шотландским Rebel Inc., доселе специализировавшимся на реанимации литературы, так или иначе ассоциируемой с «Разбитым Поколением».

Более того, и в России сейчас складываются благоприятные условия, при которых усилия наших независимых «производителей» («Гилея» с Пименовом и Цветковом, T-ough

Press с Осиповым и «Морскими Ренегатами*, «Митин Журнал* Дмитрия Волчека, Kolonna Publications с Ярославом Могутиным) воспринимаются теперь в общем контексте «альтернативной культуры*, или мифологии «Обратного кода* Семьи Джонсон, потому что настал тот важный момент, когда всем Джонсонам вне зависимости от национальности, половых и политических пристрастий и даже религиозных конфессий необходимо объединяться перед лицом общего врага. Манифест «Объединения Неоистов*, ведомого Хоу-мом, гласит — «Маркс, Христос и Сатана объединяются в борьбе*. Созвучно этому звучит формула союзного Неоис-там TRI — «Чингиз Хан, Хассан-Ибн-Саббах и Ярило (Лю-чифер) объединяются в борьбе*. Мало кто обращал внимание на одержимость Чингиз Ханом Хантера Томпсона (см. «Песни Обреченного*) или использованные параллельно Томпсону мифы «Племени Воинов* (варваров-кочевни-ков, стрелков-головорезов или пиратов), прослеживаемые у Берроуза, или связь между духом «Аббатства Телемы* и отношением «Временно Автономной Зоны* Хакима Бея. В моем предисловии к «Дневнику Наркомана — Злого Духа*, «За Штурвалом Пламени*, указывается, насколько по своей сути возвышенный и утонченный pulp Кроули (в своем подходе к писательству он был чем-то неуловимо схож с Джеймсом Моффатом) предвосхищает позицию «Джанкн* Берроуза или мистификационный action «Процесса* Брай-она Гайсина, и как сильно он повлиял на современную плеяду аван-pulp, аван-бард и аван-оккульт-pulp авторов. В журнале «iD* Стив Бирд, отмечая заслугу Стюарта Хоума и Виктора Хэдли в переосмыслении и возрождении интереса к авторам pulp-action, отмечает, что в то время как Хоум сэмплировал «скорость и агрессию, создавая связь между Блейком и Берроузом*, Хэдлн использовал «несколько риффов, чтобы составить карту Черной Атлантики в Лондоне*. Не зная ничего о sex magick Кроули, невозможно понять нюансы романа Хоума «Предстань перед Христом или Убийственная Любовь*, или, говоря о Берроузе, нельзя не вспомнить Рэймонда Чэндлера и Дэшилла Хэметта, а читая

Томпсона, забыть о его классических корнях в американской литературной традиции. Я уже молчу о фэнтэзи Роберта Говарда, «Ватеке» Уильяма Бекфорда, о мифологии «Некроно-микона», инспирировавшей Хэвока и Алана Мура, и о влиянии pulp-фантастики Филиппа Дика на того же Берроуза, Пи-Орриджа или Дуайера.

— Астобою, Харченко, — сказал Спиридонов, — разговора вообще у нас не будет. Шлепнем — и все/ Хотя и не видались мы с тобой никогда, но я о такой суке, как ты, немало наслышан… — ХЗО (Харченко затравленно озирался ).

Стюарт Хоум, чей роман «Отсос» выходит наконец-то на русском языке, давно уже перерос рамки Лондонского литературного андеграунда, радикального искусства и политической сцены — он стал таким же знаковым явлением, как и Хантер Томпсон или Уильям С. Берроуз. Трудно найти более противоречивой фигуры, вызывающей одновременно ненависть со стороны как левых, так и правых, изолгавшихся во всяческом пафосе эстетов, представителей литературного и арт-истеб-лишмента, не говоря уже о центре имени детектива Брауна. Но с другой стороны, он остался одним из немногих, кто сохранил в себе «дикий дух конца семидесятых», эпохи панк-рока и остался верен ему в последующие годы. Аутодидакгичес-кий скинхэд, арт-террорист, знаменитый медиа-прэнкстер контркультуры, основатель плагиатизма, классик панк-фикшн — как только его не называли, и имя этим ярлыкам — легион. Один из журналистов, бравших у него интервью, заметил, что трудно определить ту грань, когда заканчивается сам Хоум и начинается перфоманс, ровно как и трудно уловить стеб (prank) в том информационном потоке, который он на тебя обрушивает. Я прекрасно помню его первое письмо. Когда я вскрыл конверт, то собственно письма там не было — оно было напечатано на внутренней стороне конверта. «Я нахожу комичным то, что лишь немногие люди в Лондоне, похоже, осознают, что распространение электронных коммуникаций, в особенности мобильных телефонов, ведет к интенсификации работы. Разумеется, у меня никогда не было мобильника, и я не хочу его иметь», — написал он мне в день нашего знакомства.

А речь, собственно, шла, помимо прочего, о публикации «Отсоса» и других его работ в России.

Было бы абсолютно неправильно причислять Хоума к числу классических бунтарей, «певцов протеста» столь обожаемых в пятидесятые — шестидесятые. «При существующем порядке, когда вещи занимают место людей, любой ярлык — компромисс. Борясь с культурой потребления, я не бунтую против общества во имя какого-то абстрактного права. Я сражаюсь за мир, свободный от иррациональности капиталистических социальных отношений. Поступая так, я решительно отвергаю романтический индивидуализм, создавший роль бунтаря. Реальность уничтожит все утопические абстракции бунтарства. Я никогда не восхищался так называемыми бунтарями. И, тем не менее, мне нравится уничтожение Тони Хэнкоком героического индивидуализма в его фильме «Бунтарь». Прекрасная иллюстрация приема, благодаря которому сатира растворяет образ и тем самым подрывает концепцию собственнического индивидуализма». (Стюарт Хоум, из интервью).

Хоум родился в южном Лондоне в 1962 году, но большую часть своей жизни прожил в Ист-Энде, что наложило существенный отпечаток на психогеографию его текстов… «Я знаю немного о своем происхождении. Я никогда не встречался с моими биологическими родителями. Я знаю, что они были католиками, и моя мать приехала в Лондон еще тинейджером, в надежде убежать от тисков этой религии». По-настоящему он начал в семидесятые вместе с панк-роком и долгое время играл в ужасных, по его выражению, ска, паик и инди, группах. Ска-бэнд назывался The Molotovs… «странное название, но наш певец состоял в омерзительной партии Троцкистов, поэтому нам пришлось примириться со всей этой отвратной лирикой. Потом я играл в нескольких панк-командах, которые были похожи на The Stooges, с непристойными текстами». В 1998-м панк-лейбл Sabotage выпустил музыкальный сборник Хоума разных лет — «Stewart Home Comes In Your Face» («Стюарт Хоум кончает тебе в морду»). Некоторые из этих текстов были впоследствии включены Хоумом при описании почти вымышленного панк-бэнда Alienation в его первом романе 4Pure Mania* («Настоящая Мания*). Со стебовым же анализом диалектики панка можно ознакомиться в его теоретической работе «Cranked Up Really High: Genre Theory & Punk Rock*, изданной CodeX Books.

В школе юный Хоум вообще не помышлял о писательстве. «Меня интересовал только рок-н-ролл и фильмы о Кун-фу! T-Rex были первой группой, на которую я подсел. А потом, с началом панка, я стал ходить на множество концертов… The Damned, The Clash, The Stranglers, хотя потом я уже терпеть их не мог, когда они начали выступать в больших концертных залах. Я был также на куче менее популярных групп… Мне нравились Sham 69, Slaughter & the Dogs, Menace, Cortinas, Lurkers, X-Ray Spex, и масса других…. Чаще всего я ходил на Adam & The Ants, еще до того, как они стали чарт-группой, и на Crisis, до того, как они стали Death in June. Я был и на концертах таких команд модовского возрождения, как The Specials, когда они еще продолжали играть в пабах. В шестнадцать я несколько месяцев проработал на заводе, и после этого опыта решил для себя раз и навсегда — больше я никогда и нигде работать не буду. Я хотел заниматься музыкой, но не слишком-то хорошо идеал на гитаре. Я выпускал панк-фэнзин («Down In the Street* — прим. A.K.), идеал в разных командах. К 1980-у уже происходило ие так много, в чем бы я мог быть заинтересован с музыкальной точки зрения. Через два года мне надоело делать фанзины, я ушел из группы. Музыкальная сцена наскучила. Из панк-рока я усвоил, что могу играть на любом инструменте, вообще ничего об этом не зная. Я ходил тогда на множество арт-выставок… Помню одну в Институте Современного Искусства в Лондоне. Осмотрев ее, я сказал себе: «Это настоящая хуйня. Я могу сделать гораздо лучше».

Выставка, спровоцировавшая Хоума на временное внедрение в артистический мир, представляла собой-пародию на рекламные постеры. «Мне показалось, что она абсолютно неинтересна, если мы говорим о проникновении в суть вещей… Ты же можешь посмотреть на Модернистские рисунки и сказать: «Трехлетий ребенок может так сделать». И это, наверное, правда. Банальщина. Меня тогда заинтересовал не тот факт, что я могу это сделать, а то, как мне удастся вывесить что-то на стене в галерее. Я задавал себе вопрос: «Как становятся художником?» И придерживался при этом противоположной Бодрияру точки зрения… Он говорил, что реальное становится поддельным. Я же утверждал, что поддельное становится реальным. Это мой Гегеяьянизм. Я просто хотел вывернуть все наизнанку. Или это Сатанизм? Я стал в своем роде музыкантом, или не-музыкантом, поскольку ничего не знал об инструменте, пока не взял его в руки; может я стану таким образом и художником? И я начал рекламировать себя, как художника.» И выпустил еще кучу листовок, где говорилось: «Теперь я — художник».

Тогда же он, по собственному признанию, начал писать «в основном банальную поэзию». «Большинство людей, игравших в рок-группах, переключились на поэзию и экспериментальную музыку, отвратительную на самом-то деле. Одновременно происходило поэтическое возрождение. Все эти ужасные поэты вылезали на сцену и читали свои стихи… Об одних больше никто ие слышал, другие же, как Энн Кларк, ну ты понимаешь… Они читали о том, как их достало жить на 29 этаже многоквартирной башни, как их шестьдесят раз грабили и со-домизировали. Мне все это казалось унылым. Так что я тоже вылезал и читал банальные трехстишия о фруктах и овощах. Я погряз в банальщине на несколько лет. Это подстегнуло меня к созданию плагиатизма, причем я никоим образом не пересекался с пост-модернизмом, поскольку ничего в этом не понимал. В него врубались все эти кошмарные поэты, разглагольствующие об оригинальности. Мое же отношение было: «Идите на хуй. Если вы собираетесь быть оригинальными, то я буду неоригинальным». И я подсел на плагиат, на что меня подтолкнуло чтение Лотреамона».

Критики и журналисты, писавшие о Хоуме, часто начинали свои статьи со сравнений его стиля и творчества с наследи- ем трэш-маэстро Ричарда Аллена, расистского автора романов о скинхэдах. Этот клишированный стереотип самого Хоу-ма со временем стал сильно раздражать. «Я не думаю, что во многом пересекаюсь с Ричардом Алленом. Я пародировал его прозу, но терпеть не мог его политических взглядов. Полагаю, что мое отношение довольно ясно выражено в предисловии, которое я написал к переизданию его книги 4 Рабы Сатаны», переизданной CodeX… Ошибочно рассматривать Аллена как отдельное явление, вне контекста. Для меня же он был просто одним из палп-писателей, которых я во множестве читал с десяти до пятнадцати лет. Рассматривать Аллена вне контекста, значит попасть в одну из многих ловушек, установленных буржуазными защитниками «литературной критики». Когда я впервые прочитал Ричарда Аллена, он не произвел на меня особенного впечатления… Наибольшее влияние на меня тогда оказали четыре романа Мика Нормана об Ангелах Ада, что я и отметил в предисловии к их переизданию.

После пятнадцати в своем чтении я стал больше скатываться в ту сторону, которую можно назвать модернизмом и постмодернизмом. Как и многие тинейджеры, я начал читать Берроуза, Кроули, Дж. Г. Баллард а, Самуэля Беккета, Джеймса Джойса, сюрреалистов и представителей французского нового романа, типа Аллеиа Роб-Грийе. А когда мне было уже за двадцать, в 1984-м, я начал перечитывать палп-авторов, таких как Аллен и Мик Норман, и мое отношение к ним и дальнейшее использование их работ были отфильтрованы восприятием, развившимся после углубленного в своем роде и структурного чтения модернистской и пост-модернистской литературы. Лотреамон и сюрреалисты использовали элементы из палп-фикшн и вставляли их в композиции собственной прозы. И мой modus operandl — если не брать в расчет выбор критически переработанного материала — имеет прямое отношение к этой практике. И хотя влияние на тебя, как на автора, может быть как позитивным, так и негативным, я не думаю, что будет очень уместно и продуктивно говорить о пересечении моих работ и Ричарда Аллена. Имеет больше смысла говорить о моем извращении Ричарда Аллена, о моих пародиях на его работы, и о моем крайне критичном отношении к нему.

Так получилось, что в то время (в 1984-м) я засел в Британской Библиотеке со стопкой книг палп-авторов, читая по

шесть или семь романов в день, не только Аллена, но и Питер Кейва, Нормана и многих других. Когда в таком внушительном объеме читаешь одних и тех же авторов, то начинаешь прекрасно разбираться в их стилях… ведь я читал их не просто для собственного удовольствия, а пытаясь на самом деле разобраться в том, что именно и как он делает. И потом мне пришло в голову, что я тоже могу написать что-то в этом духе, но только стебаясь. И тогда же появилась идея всех этих повторов в ходе повествования… Впрочем, еще сильнее на меня повлиял выбор некоторыми палп-авторами ключевых фраз, повторяемых снова и снова… Ричард Аллен не был единственной литературной моделью. Я использовал множество палп-авторов, Мики Нормана, лихо закрученные триллеры Мики Спиллейна и Джима Томпсона, ужастики Лавкрафта, даже фэнтэзи и фантастику. Я подсел на этот материал и попытался деконструктивировать его. Я заимствую множество предложений из книг других людей и бесконечно повторяю их во всей своей работе, вкрапляя в повествовательную структуру. Когда пишешь кни1у, тебе нужно около 60 тысяч слов. Рэймонд Чэндлер когда-то говорил: «Если у тебя кончились идеи, спровоцируй кого-нибудь выбить твою дверь и ворваться внутрь со стволом в руке». Секс-сцены — это отдельная песня. Я делаю их на каждой второй странице и заранее отписываю каждую. И половина книги уже готова еще до того, как ты ее начал».

В 1984-м, после организации нескольких скандальных нео-дадаистских бесчинств и инсталляций, Хоум присоединяется к анти-арт движению Неоистов. Погружение в историю послевоенного авангарда вскоре побудило его написать самую первую книгу стеб-диалектического анализа — «Издевательство над Культурой» (The Assault On Culture»). «Я не хотел, чтобы меня связывали с чем-то одним… И я бы не сказал, что писательство — это главное в моей жизни. Так уж получилось, что, похоже, я делаю это лучше всего. Даже принимая в расчет все эти штуки со стилем Ричарда Аллена, я просто хотел сказать своим знакомым, что кто-то должен писать подобные книжки об анархистском движении или о чем-то в этом роде. И мне было плевать, ктобудет первым — я или кто-то другой. Не прошло и двух лег, как я написал первый рассказ в этом стиле — «Анархист». С ним все прошло удачно, одни по-настоящему полюбили его, другие возненавидели, так что я начал писать все больше и больше и дописался до первого романа… Мне казалось хорошей идеей насмехаться над всеми этими персонажами, особенно над «Классовой Войной», используя стиль Ричарда Аллена. Во многом из того, что я делаю, можно увидеть всего лишь насмешку над серьезными людьми, представляющими серьезную культуру, потому что я ненавидел то, что они «творили» и что собой представляли».

В восьмидесятые, помимо хронического издевательства над Лондонскими арт-кругами и мистификацией масс-медиа, Хоум организует «Фестиваль Плагиата», и пишет два своих первых романа — «Pure Mania» и «Defiant Pose». В 1990-м он начинает свою знаменитую трехлетнюю «Арт-Забастовку». «Благодаря ей у меня появилось много свободного времени — я читал взахлеб и смотрел сотни видео с кун-фу. За время моего отсутствия, мой образ в средствах массовой информации успешно поддерживали мои друзья, представляясь мной, когда какой-нибудь журналист просил об интервью. К 1993-му я неожиданно обнаружил, что за время своего самоустранения я стал андеграундной легендой, и немедленно устроил целую серию стеб-акций, самыми нашумевшими из которых была раздача нищим и бродягам фальшивых приглашений на вручение Букеровской Премии, обещавших бесплатнре бухло и жратву всем присутствующим, пикетирование в Брайтоне концертного зала перед концертом Штокхаузена, когда мы угрожали левитацией здания. Я также уяснил, что наконец-то могу сняться с пособия по безработице, занимаясь тем, что называют литературой. Официально я десять лет был безработным и получал все это время деньги от правительства!»

Идея Арт-Забастовки пришла к Хоуму в 1985-м, когда он разорвал с первыми «Неоистами» (позднее он возродил движение в середине девяностых, замкнув его на себе, и объединив в «Неоистском Культурном Заговоре» десятки разрозненных стеб-радикальных групп по всей Европе, Англии и Америке — см. под его редакцией сборник программных контркультурных текстов «Захватчики Сознания: Читатель в Психологической Войне, культурном саботаже и семиотическом терроризме», о котором Билл Драммонд из KLF, друг Хоу-ма, написал: «Прочти эту книгу и подохни»). Он заинтересовался деятельностью Густава Метцгера, одной из самых ярких фигур ауто-деструктивного искусства шестидесятых. В 1966-м Метцгер проводил в Лондоне «Уничтожение Арт-Симпозиума», а потом объявил первую арт-забастовку в 1974-м году (см. каталог ИСИ). Речь шла о де-товаризации искусства, когда все художники в определенный период времени отказываются выставлять и продавать свои работы в арт-галереях, что в свою очередь нанесет сильный удар по арт- истеблишменту, в лице владельцев галерей, спонсоров, агентов и прочей салонной шушеры. Проект Метцгера в семидесятые провалился, поскольку никто кроме него самого и нескольких энтузиастов не хотел в этом участвовать. Подготовка Хоумом новой забастовки, с привлечением как писателей, так и музыкантов, заняла пять лет. К 1989-му, благодаря андеграундной прессе, идея получила широкое распространение в Англии и Америке, особенно в Сан-Франциско. На фестивале плагиата был обнародован памфлет Хоума — «Плагиат, Марксизм, Товары и Стратегия их Отрицания». «Однако люди во Фриско восприняли это слишком буквально. «Да-а, меня достало, что мое искусство превращено в товар!» Я же был более заинтересован в идеологическом функционировании искусства. Почему корпорации спонсируют искусство, как они используют это в оправдании своей деятельности, как люди из высших классов используют приобретаемое ими искусство или все эти беседы о высокой культуре для доминирования над теми, кому нравилась музыка «Ой!» или панк-рок. Вплоть до 1992-го, когда продажи произведений искусства упали на шестьдесят процентов, было нереалистично пытаться закрыть арт-галереи. Сейчас люди говорят, что совпадение объявленного мною в 1985-м времени проведения забастовки (1990-93) и тогдашнего коллапса рынка искусства было случайным. На самом деле, это был психологический эффект от моей пропаганды. Ну и падение спроса сыграло свою роль… В английском языке есть такая идиома — «there is no success like failure* (дословно «нет такого успеха, как провал»). С этой точки зрения провал «Арт-Забастовки» и был успехом. Он значительно замедлил развитие моей «карьеры» как писателя. Я не издавал ни одной работы и не давал интервью в течение трех лет. Поскольку я не хотел литературной карьеры в общепринятом смысле этого слова, то был очень доволен таким состоянием дел. Оформив мое бездействие как «Арт-За-бастовку» я стал более знаменит, чем многие из тех, кто жаждал паблисити, и благодаря этому расширил аудиторию для своих книг. «Арт-Забастовка» была также отображена в романе Иэна Синклера «Radon Daughters». Разумеется, гораздо труднее иметь дело с успехом, чем с провалом, но я чувствую, что сейчас поднялся до подобных претензий».

До выхода своего романа «Риге Mania» Хоум успел написать несколько рассказов и множество статей и эссе, многие из которых были затем изданы им в отдельных сборниках (выделю «Манифесты Неоистов и Документы Арт-Забастовки», «Неоизм, Плагиатизм и Практика»). Но именно благодаря романам Хоума (последний, «Cunt» («Пизда»), вышел летом этого года) вокруг его имени за последние десять лет сложился настоящий хардкор-культ. Секс, насилие, патологический садизм — первое, что отмечали «серьезные критики», писавшие о его книгах. Изощренная интертекстуализация, игра со стилями и формами, психогеография его текстов прошли мимо их внимания. По сути дела в его романах есть единственный герой — Лондон; остальные его персонажи подобны фантомам в вечно меняющемся мегаполисе. Все они, как это и происходит в «Отсосе», уверены в своей правоте, и в таком мире единственные точки соприкосновения — секс и насилие. «У этой страны нет будущего… Я один из ее могильщиков. Патриотизм еще хуже, чем религия… Это ментальный эквивалент дурнело запаха изо рта. Эпоха национального государства закончена. Стремитесь к миру без границ! — заявляет самый провокационный автор д евяностых. — Я заинтересован в серьезности того, что несерьезно. Я пишу серьезные шутки».

Публикация «Отсоса* в России продолжит нашу серию «серьезных шуток* в режиме нон-стоп, и знакомство со Стюартом Хоумом только начинается… Бесчисленные blowjob-ы этого года, эффектно воплощенные в горящей телебашне именно в тог самый момент, когда книга отправилась в типографию, только подтверждают правильность взятого курса. «Пожалуй, возьмем, — сказал Остап. — Подайте заявление уполномоченному по копытам*.

FIRE!

(СКАЗ ОБ АРТУРЕ БРАУНЕ, КОРОЛЕ АДСКОГО ПЛАМЕНИ)

Артур Браун, как и многие герои того времени, появился как бы из ниоткуда, во многом благодаря его Величеству Случайному Полезному Знакомству, травящему бал в мире Информ-Шоу-Экспо. «Князь Адского Пламени*, «вне всяких сомнений, предназначенный для великих дел* (Обзервер, 1967), временно оправдывал высокое доверие продюсерско-менеджерского корпуса. Неожиданно какой-то винтик в матине музы ка льно го бизнес-конвейера вылетел, доверие и восторг сменились недоумением, разочарованием и, в конце концов, озлоблением. Музыкальная пресса справила в 1982году официальные поминки по Брауну (после выхода как нельзя кстати подходящей по названию пластинки «Реквием*). Публичный вынос тем состоялся. Имя Брауна обросло легендами и застыло: в оскале бумажных судеб рок-справочных настольных гроссбухов, на виниловых «яблоках творения* (Spontaneous Apple of Creation — р. 1968), в шкафах коллек-ционерое-гроссбауэрое.

Казалось» место рождения человекано фамилии Браун обусловлено исторически — какой-нибудь Сомерсет, где-то там в цвету, а точнее — Уитби, графство Йоркшир» место» говорящее о многом всем любителям английской словесности. Но iyr в игру вступало имя, бывшее, без всяких там, подлинно королевским. Это вам не Джимми-Шимми Бобиль 1ум.

По главной версии, подерепленной божбой и клятвами нескольких весьма осведомленных лиц, Артур Браун родился в одной из самых глубоких, полных приведений пещер, под мрачным замком Тинтагел, возведенным среди скал на берету Корноуэлльского моря. Настоящий возраст Артура исчисляется, как минимум, сотней (если не тысячей) лет. Цепь перерождений впечатляет — от садовника у Дьявола, минуя седло Баффало Билла, до шотландца-садовника у королевы Виктории. Всю его жизнь перевернула встреча с молодым волшебником, желавшим разбавить технологию чудес на вираже вполне конкретной матеростью, не утруждая себя тяготами и превратностями долгой жизни. Короче, они махнулись — молодость на годы жизненного опыта. И поспел Браун вовремя: исходя из испорченности земного пути, наверху решили его перевести в другую субстанцию, — канул волшебник куром в ОщипЛету. Исправляя производственную неувязку, САМ, в 1963 году, направил Артуру послание, в котором говорилось, что во искупление а-ля танталовых сделок, он должен идти к людям, зажигая в сердцах гибнущего мира Пламя Силы… Послания Браун вначале не понял, высокого предназначения ие осознал, а в силу новоприобре-тенной молодости просто валял дурака. Ну вот, представь: сидишь ты в баре со стаканчиком «Джека Дэниелза», вокруг оживленные парочки, кутающиеся в одну большую улыбку, скучающие недостариканы с газетками, осоловевшие глаза работяг… Полутемная атмосфера, плотные зеленые занавески, предохраняющие от вонючего дыхания улицы, серое табачное чудовище, важно взлетающее к потолку. Отхлебываешь немного, пялишься по сторонам… И — на тебе! — ты оказываешься, ни больше, ни меньше, Герольдом Нового Рассвета. Или, может, вдребезги пьяная дама за соседним столиком промямлила что-то вроде совместной встречи рассвета, присовокупив «Герольда» в качестве сомнительного комплимента. А возможно, речь шла о ее приватной встрече на Рассвете с новым кадром по имени Джеральд. Поди, врубись.* Вот так провалилась первая попытка запрячь новоиспеченного Герольда в Рассветную упряжку.

Немедленно был предпринят обходной маневр. С помощью дополнительных средств пробуждения Артура быстро довели до восприимчивой кондиции» и вот уже «предсмертные хрипы и расходящаяся кругами приглушенная музыка вздымают» взращивают н зыблют» подобно призраку» это обожаемое тело»» и маленькае обнаженная пульсирующая точка сознания мечется в россыпи ароматов собственного кошмара» пытаясь узреть свой облик в толпе пламенно-льдистых ангелов» пытаясь вырваться из холодных объятий мерзостного ощущения собственной беспомощности.

Так иногда учат плавать — загоняют на глубину и с берега преспокойно смотрят» как ты» судорожно барахтаясь» захлебываясь» пытаешься выбраться на берег или встать на дно» почувствовать его спасительную твердость. Или на убийственном отходняке тебя вывозят из дома на солидное расстояние и оставляют где-нибудь на скамеечке — хочешь жить» выберешься сам. Так у некоторых древних народов юношей подвергали испытанию» бросая одних ночью в темном лесу или на вершине скалы.

И никого здесь нет, чтобы помочь тебе сейчас…

Никто не знает,

Никого здесь нет,

Чтобы надоумить — КАК?

(eJntemal Messenger* — р.1970) Выживать… В любой экстремальной ситуации все маски» личины, выпестованные застывшим мертвым миром, уносит, как увядшую листву. Ты ищешь спасения во всепоглощающем движении и, как сжатый кулак, изо всех сил рвешься к выходу… Смерть дышит тебе в спину, теперь это не понятие, а голая неподдельная реальность: кровь, заляпавшая одежду, грубые крики и лай собак вслед, языки пламени, ядовитыми змеями впивающиеся в кожу (обыгрывается сюжет «Nightmare» и «Fire»). «Подлинные краски жизни густеют и пляшут рядом» («Прекрасное создание»). И кажется, все кончено, но Нечто хватает тебя, сжимает в ледяных объятиях и тащит вперед: «Очнись, очнись жить…», и ты выбираешься наружу, «вынужденный уверовать в самого себя», — солнце слепит глаза, пьянящий воздух и грозный, затихающий крик вдали: «Убирайся прочь, но вернись, узнав, к чьему лику ты обратился» («Nightmare» — р. 1970).

Если вновь пользоваться столь любимым Брауном Ар-тюроАрутуром Рембо и следовать легенде, явлен был ему Гений «неизреченной, непотребной красоты», «суливший невыносимое счастье» (сказка Рембо «Озарения»). И открыл он ему источник его личной Силы. И погрузился Артур в него без остатка, придя к неизбежному ощущению, что это и был он сам — ангел или демон… или просто сильный и самодостаточный, способный вызвать к жизни цепь изменений, способный что-то сделать или не сделать… Волевым усилием, отдаваясь этому полностью, переживая одновременно Рождение — Творение — Смерть — Уничтожение, Воссоздание Мифа; полнота, бьющая через край… Полета, Путешествия, в каждую секунду движения по Лабиринту Жизни. И решил он стать проводником, наглядной инструкцией по выживанию и наслаждению «Пленников Времени» («Time Captives» — р.1972), используя для этого «коммуникативные средства», то есть средства общения, из которых, в качестве наиболее эффективного и перспективного, способного хотя бы на время взломать все условности существования, особо выделил поп-музыку. И скрывшись в развалинах замка на одном уединенном островке недалеко от побережья Ирландии, четко продумал этапы своей будущей карьеры.

Для любителей официальной статистки существует параллельная версия, столь же правдивая, зафиксированная в исторической документальной отчетности нынешнего времени, как-то: свидетельство о рождении, заявление об уходе с работы, регистрации брака или квитанция на получение из крематория урны с прахом вашей любимой собачки. Если опираться на нее (на версию, а не на урну), Артур Браун родился 24 июня 1944 года. Его мать по профессии была анализатором орехов, причем в выборе работы не самую последнюю роль сыграла ее любовь к литературе. Она просто вдохновлялась словами Гамлета: «О боже! Заключите меня в скорлупу ореха, и я буду чувствовать себя повелителем бес- ’ конечности». Позднее Артур как-то заметил в одном из интервью, что если бы не мамины ореховые врубы, ему, вероятно, засветило бы между глаз брокерское будущее и достался бы приятно бурчащий желудок, изо дня в день переваривающий у камелька «Financial Times». И где уж тут было до титула «одного из самых начитанных и всесторонне образованных представителей мира поп-культуры на университетских тусовках». (Who is who in the Underground, журнал «Observer», 1967).

Отец Брауна, также весьма примечательная фигура, считался изобретателем, техническим экспериментатором самого широкого профиля. Особых доходов это занятие не приносило, и он вынужден был подрабатывать — пианистом в пабе. Так что в последующих занятиях сына определенно сказалась прямая наследственность — от матери он унаследовал страсть к литературе, отец привил ему любовь к музыке и неистовую тягу ко всевозможному сценическому экспериментаторству. Единственно, на чем категорически настаивали в его жизни родители, так это — на получении высшего образования.

Недолго думая, Артур поступил в лондонский университет, намереваясь изучать юриспруденцию. На этом поприще он явно не состоялся, даже как любознательный студент-«ботаник». По его словам, мышление университетской профессуры было настроено совсем на другую волну. Когда в ответ на брошенный как бы в никуда риторический вопрос типа «каковы исходные данные для профессии адвоката?» он гордо проорал с места: «Надо быть Человеком)», на лице преподавателя застыла кислая гримаса. А на последовавшее за этим замечание о том, что подобные самостийные дурацкие реплики неуместны и граничат с элементарным хулиганством, Артур ответил с железной логикой: «Вы когда-нибудь видели преуспевающего адвока-та-обезьяну?». При таком образе мыслей его следующим шагом стало поступление в Реддингтонский университет на философский факультет. Вышел Браун оттуда имея степень третьего класса. Он утверждает, что мог получить степень и получше, если бы в то время не бренчал на гитаре в одной любительской группешке. И надо же такому случиться — первые выступления на ночных танцах совпали с периодом выпускных экзаменов. «Вы же понимаете, что такое ночные танцы, тем более, если ты музыкант, пусть даже посредственный. Продираешь утром глаза, голова раскалывается, ты выжат, как лимон. Рядом лежит незнакомое женское тело, а через час начинается экзамен. Щи, философствуй, Горацио хренов!»

Мы промываем тебе мозги, покрывая расходы на дальнейшее образование

Мы хотим, чтобы они стали нации достоянием,

Мы требуем твои мозги как оплату за дальнейшее образование Мы промываем тебе мозги, чтоб с нацией слились они.

(*Brams> — р. 1970)

Загрузив свои мозги необходимым объемом систематизированных знаний (кстати, попутно женившись), Артур мечтал передать полезную информацию молодому поколению. Через некоторое время он получил должность учителя в Л ей-ток-Хилле, где принялся вдалбливать в головы шестиклассников красоты английской литературы. Учительство продолжалось ровно три недели — мечта обернулась сплошным обломом. Он чуть не выпал в осадок, во всяком случае, впал в настоящую депрессию, выяснив, что только двое из его учеников когда-либо держали в руках книгу. Конечно же, ситуация была поправима, но в учебный процесс вмешался директор школы. Его, видите ли, не устраивал внешний вид молодого учителя.

— У нас здесь школа, — заявил он, — а не какая-нибудь Кэрнэби Стрит. Вы думаете, с такими вот волосами можно вызвать уважение учеников?!

— Подумать только, вши и Чосер за одним столом, — мрачно отозвался Артур.

Впрочем, он постригся — дважды. Однако директор, судя по всему обожавший «ROLLING STONES» («I can't get no satisfaction»), потребовал еще одной оболванивающей процедуры — в противном случае Браун мог убираться из школы.

Он и убрался, отправился в Париж, где осел в местной артистической богеме. Именно там Браун вскоре стал знаменитое-тыо (но в весьма узком кругу) и был замечен Питом Тауншен-дом. Возвратившись в Лондон, Браун произвел полный фурор в андеграундных клубах, а затем буквально ворвался на Виндзорский джаз-фестиваль.

На время оставим нашего героя и сделаем краткий исторический экскурс по лондонскому андеграунду 1966–1968 годов («недолговечному феномену», если пользоваться справочным штампом), сыгравшим колоссальную роль в формировании так называемой рок-культуры. Иначе картина пришествия Артура Брауна в смысле документальной отчетности будет неполной, останется множество неувязок, да и лица, о которых пойдет речь, безусловно достойны упоминания.

Первые сообщения в прессе о таком явлении как андеграунд появились к концу 1966 года. Тогда же в Лондоне начинают функционировать особые, ориентированные на «Новое Общество» (New Society), газеты и журналы, такие как «International Times» н «Ог», организуются концерты андеграундных групп «большой пятерки» — барретовского PINK FLOYD, SOFT MACHINE (в первом составе которых, помимо таких китов, как Роберт Уайатт и Кен Айерс, играл знаменитый гитарист Дэвид Аллен, собравший впоследствии GONG), CRAZY WORLD OF ARTHUR BROWN, TOMORROW с Китом Уэстом и Стивом Хауи (позже прославившимся в безмазовом, но культовом среди интеллигентов YES) и PURPLE GANG. В концертах принимали участие поэты, актеры, танцевальные группы, наиболее известными из которых были EXPLODING GALAXY, принимавшие участие в концертах БЕЗУМНОГО МИРА, и EPILEPTIC FLOWERS, выступавшие с СОФТ МЭШИН. Кроме того, использовались многочисленные технические средства создания психоделической ситуации — световые и пиротехническое эффекты, диапозитивы, кино, декорации. Выступления каждой отдельной группы превращались в сумасшедший хэппенинг, в котором аудитория играла не менее важную роль, чем сами музыканты.

4 Как-то в начале лета 1966 года, — рассказывает журналист Джордж Мелли, — я отправился в музей «Виктория и Альберт» на выставку Бердслея и был озадачен не только количеством посетителей, но и тем, что раньше считал такую публику неподходящей для подобного места. Многие нз них были студентами-гуманитариями, несколько «разбитых», остальные смахивали на поп-музыкантов. Большинство из них были очень молоды, но почти все производили впечатление принадлежности к некоему тайному обществу, которое еще не успело публично заявить о своих целях и идеях. И только сейчас, по прошествии нескольких месяцев, я понял, что тогда впервые столкнулся с проявлением нового, обособленного мира — мира андеграунда…» (статья датирована 1967 годом).

К тому времени сложилось новое отношение к поп-музыке. Отгремел битовый бум, улеглась первая ритм-энд-блюзо-вая волна 1964–1965 годов, вынесшая на гребень коммерческого успеха РОЛЛИНГ СТОУНЗ. Коммерческие любовные поп-песенки стали приедаться. Требовался новый ритм, новый язык, отражавший мировосприятие повзрослевшей поп-среды. «Если тебе уже под двадцать пять, ты начинаешь врубаться, что Поп это не только музыка. Это и поэзия, и живопись, и кино. Это — культура «Нового Общества». И все вместе это — хэппенинг».

Лондон стал настоящей творческо-экспериментальной лабораторией. В отличие от Калифорнии, музыканты, художники и поэты проявили гораздо меньший интерес к социально-политическому протесту, да и вообще к форме протест и борьбы как таковой. В Декларации «Нового Общества» — указывалось: «АНДЕГРАУНД ПРЕДПОЛАГАЕТ МИРНОЕ, НО ОБОСОБЛЕННОЕ СУЩЕСТВОВАНИЕ, ПРЕДПОЧИТАЯ ПРЕДАВАТЬСЯ СВОИМ СОБСТВЕННЫМ НАСЛАЖДЕНИЯМ. Конечно, следует учитывать, что мы изучаем галлюцинативиое восприятие, вызванное не только световыми шоу, шумом и цветовым оформлением, но и марихуаной, и ЛСД. Поэтому всегда существует угроза со стороны внешнего мира в лице полиции для наших частных вечеринок и общеплеменных сборищ с их Вылетами».

В конце концов, стражи порядка доконали-таки UFO с его Неограниченным улетом (расшифровка названия UFO — Unlimited Freak-Out — безграничная коллективная эйфория). Был арестован один из лидеров андеграунда Джон Хопкинс, неутомимый организатор, выведший в люди ПИНК ФЛОЙД вместе с Майклом Хэншоу, который отвечал за финансовую поддержку всех андеграундных начинаний. Хопкинс являлся как бы отцом-основателем UFO, разработавшим постановку «ритуального хэппенинга», коллективной эйфории, во многом схожей с ритуалами MERRY PRANKSTERS… Имена Джона Хопкинса и доктора Стива Абрамса звучали для Лондона так же, как для Калифорнии имена Кена Кизи и Тимоти Лири. Помимо всего вышеуказанного Хопкинс был соучередителем печатного органа андеграунда — газеты «ГГ». 1 июня 1967 года он был приговорен к 9 месяцем тюрьмы за хранение марихуаны. Его отсутствие незамедлительно сказалось на состоянии дел, UFO постепенно приходил в упадок и к 1968 году превратился просто в один из лондонских всеядных музыкальных клубов. Вчера там, скажем, играли NICE, сегодня играет SAVOY BROWN, а завтра — INCREDIBLE STRING BAND. Закрылся клуб из-за финансовых проблем и полицейских напрягов в 1969 году. Одному из таких шмонов Браун посвятил композицию «Night of the Pigs». Лучшим дополнением к этому могут служить слова Уильяма Берроуза: «Если легавые неожиданно высадят твою дверь, лучше оказаться с тюком люцерны».

Естественно, что очень скоро андеграунд стал объектом пристального внимания коммерческих импрессарио, менеджеров и диск-жокеев, «которые сегодня возятся с хиппи, а в следующем году могут с таким же успехом раскручивать Халле Оркестру, если только она покажется им более товарной». Художник Марк Бойл, основатель «Чувственной Лаборатории», занимавшейся постановкой освещения на концертах ПИНК ФЛОЙД и СОФТ МЭШИН, верно заметил: «К нынешнему моменту андеграунд представляет собой смесь из предельно коммерциализированной поп-сцены и авангарда» который страшится всего» связанного с деньгами. И ежу понятно, что такое сожительство не может быть долговечным».

Слова Бойла оказались пророческими, так или иначе подтвердившись в судьбе каждой из сколько-нибудь заметных андеграундных групп. Не стал исключением и Артур Браун, «самая сумасшедшая звезда в поп-мире» (журнал «Рэйв», 1969 г.).

Будучи в Париже, окончательно залив вином горечь расставания с Лейток-Хиллом, Браун принял решение попробовать себя на поп-сцене, вспомнив свои музыкальные потуги на ночных танцульках. И не просто попробовать себя на поп-сцене, а сделать головокружительную карьеру. Решение решением, а начинать пришлось, практически, с нуля. Начнем с того, что, как это ни парадоксально, у него не было голоса. Пришлось брать частные уроки у профессионального певуна, который «склонял и растягивал» его голосовые связки, пока они не стали выдавать потрясающий, почти оперный, диапазон, принесший Брауну славу одного из лучших вокалистов в роке. За образец для подражания он взял манеру пения своего кумира Screamin Jay Hawkins-a, чей древний хит «I Put A Spell On You» (1956 г.) включил в свой дебютный альбом «Безумный мир», отдав, — таким образом, дань своему духовно-музыкальному предтече.

Сначала Браун был «един в трех лицах» — и певец, и актер, и танцор. У нас говорят — «жнец, певец и на дуде игрец». Но при тогдашнем музыкальном буме продержаться в таком виде на сцене было чрезвычайно сложно, обладай ты хоть голосом Паваротти. Какой толк от твоей затеи, если на твои выступления будет постоянно ходить от силы дюжина знакомых. «Зрелище людям необходкто традиционно. С самого начала публика не должна отрывать от тебя глаз. Ты должен визуально приковать ее к себе. Остальное — дело техники и их ушей», — как-то заметил Артур.

На ярких цветастых афишах «UFO», украшенных свастикой, появилось новое название — «Безумный мир Артура Брауна. Сегодня и навсегда». В кругах всезнающих тусовщиков не без оснований утверждали, что «это будет Нечто». «Парень, говорят, изрядно нашумел в Париже… И сам Тауншенд, Сам! Сказал — «Это Во!», — и говорящие долго показывали выпучившим глаза любознательным слушателям оттопыренные большие пальцы.

К вечеру поглядеть на «Безумный мир» съехались все сливки Лондона — THE WHO в полном составе, столпы андеграундной прессы — Джим Хейнесе и Барри Майлз из «ГГ» (в будущем автор биографии Уильяма Берроуза), редактор «OZ» Ричард Невилл, менеджер INCREDIBLE STRING BAND Джо Бойд и тандем «серых музыкальных кардиналов» в лице Рэя Кэйна и Тони Холла, через руки которых на фирмы грамзаписи прошло такое количество известных групп, что материала хватило бы на «Тройной Вудсток», даже в скромных масштабах туманного Альбиона.

И зал, и сцена были погружены во мрак. Минутная пауза… Искушенная публика притихла и стала напряженно выжидать. Неожиданно сцену прорезала яркая вспышка, и в свете двух прожекторов зрители увидели слетающую откуда-то сверху черной птицей, со злорадным, пронзительным и истерическим смехом фигуру, голова которой была охвачена самым натуральным пламенем. «Я — князь Адского Пламени и несу вам огонь!» Обкислоченные дамы хватались за сердце. У всех присутствующих, без всякого преувеличения, отвисла челюсть, даже испытанные питухи, вроде Кейта Муна, в полном замешательстве протирали глаза. Кто-то, сев на глобальную измену, рванул к выходу. Присутствующий в зале пастор, из сочувствующих, истово крестил себя и окружающих. Пылающая и поющая голова… Запаленный в недалеком будущем на Монтерее «Фендер» Хендрикса, сами понимаете, в сравнении с тем браунов-ским зрелищем, просто отдыхает. Лондону — Ладановое, Фриско — Фресковое. Голос был настолько мощный, что, казалось, за кулисами спрятан целый хор «Безумных Браунов». А искомый неистово скакал по сцене, потом замирал, и брошенные им слова вползали в ушные раковины обалдевшей аудитории проворными ящерками-картинками. «Я лежал в траве у реки. И времени чуть прошло, трава обернулась песком, река стала морем. И внезапно море было охвачено пламенем, песок загорелся…» У него словно выросли крылья, он то и дело подскакивал. «И я поднялся, и попытался выбраться из пламени, становился все выше, выше, выше…», — зависал в воздухе и, растопырив руки, нависал над залом грозной тенью. «Огонь… Уничтожить все сотворенное вами». Или — он подхватывал трос на одном конце сцены и вихрем перелетал на другой. Пауз между номерами не было. Все более взвинчиваясь, Браун нагнетал атмосферу, постоянно возвращаясь к главной теме — теме Огня. Под конец выступления он упал и забился в кошмарных конвульсиях: «И нет выхода… И знаю, что гореть обречен… В аду так жарко, выпустите меня наружу, пожалуйста!!!» Он застыл с душераздирающим криком «пожалуйста!», закрыв глаза ладонями. Пламя потухло одновременно со светом на сцене, а когда его снова врубили — там было пусто. Словно вообще ничего не произошло и не происходило.

Обалдевшие зрители рванули к артистической, где их встретил человек, представившийся как «Ихний помощник», и на все вопросы отвечал: «Господин Артист отбыл в неизвестном направлении». «М-да», — только и смог сказать Кейт Мун и, отхлебнув глоток из фляжки, почему-то злобно покосился на Роджера Долтри. Тауншенд оживленно беседовал с Тони Холлом, умолявшим его не сообщать Киту Лэмберту, менеджеру THE WHO, что Браун пока вольная птица. Моментально обработав «помощника», Холл буквально несколько мгновений спустя уже был у черного входа рядом с темноволосым парнем с блестящими сумасшедшими глазами, несолидной щетиной и в гриме а-ля «летучая мышь» (нечто среднее между Элисом Купером и

Джином Симмонсом). И еще через несколько минут он получил исключительные права на ведение переговоров с влиятельными поп-воротилами. «Сейчас малость подраскру-тимся в «UFO» — и вперед» на «Полидор». Чувак» тебя ждет великое будущее!»

А потом они мчались на машине по ночному Лондону» и Браун взахлеб рассказывал о себе» врубал в Огонь» как в символ одновременного разрушения и очищения» ругал американцев» и через сравнение систем воспитания перескакивал на Диониса и «Рождение Трагедии»…

ПЕСНИ СМЕРТИ

16

…И ОАЗИС НЕ ЗАНЕСЛО ПЕСКАМИ

17

Манчестерские гопники-миллионеры, хулиганы-акробаты британской пластиночной промышленности братья Ноэл и Лайм Галлахеры, помешавшиеся на покорении мира своей Oasis-музой, в минувший год не только не вылезали из чарте, но и свели с ума и без того выжившую из оного британскую (и не только) прессу. Осенью 1996-го пронесся ловко закрученный Кем-То слух о распаде группы, что едва не привело к массовому молодежному суициду на Британских островах и в их окрестностях. Алан Макги, глава студии звукозаписи Creation и крестный отец «Оазиса», отвечая на вопрос журналиста: «Какого вы мнения об уровне интеллекта британских студентов?», высказался несколько неопределенно: «Они ведь покупают пластинки Oasis…» И вот наступил момент, когда отношения между братьями Галлахерами достигли такой критической точки, что дальнейшее существование группы «Оазис» оказалось под вопросом. Если учитывать, что авторство почти всех песен принадлежит Ноэлу (не считая, конечно, кавер-версий), то совсем нетрудно догадаться, что с его уходом группа неминуемо распадется. Поведение же солиста Oasis Лайма Галлахера ставит иногда в тупик даже самых страстных поклонников и почитателей творчества группы. Романтики, любители перемывать кости влюбленным и не очень, со смаком обсасывали перипетии взаимоотношений между Лаймом и его подружкой, актрисой Латси Кенсит. При этом невероятно трудно было удержаться от сравнений «Оазис» с «Битлз» и попыток возведения Патси в сан, ни много ни мало, новой Йо-ко Оно…

Информация о развале ансамбля появилась на первых по-л осах газет в традиционно черный для англичан день — пятницу, 13-го сентября. Газета «Sun», чья любовь к сенсациям давным-давно стала символом дурного вкуса, громогласно возопила: «РАЗВАЛ группы «Оазис»!

Первая схватка в отеле — Ноэл н Лайм разрубают группу пополам!» На следующий день газета продолжила обнародование сенсаций. «Ради всего святого «Оазис» распадаться передумал — спасибо «Sun»!» Смысл статьи сводился к определяющей роли желтой прессы в спасении «Величайшей Британской Поп-сенсации со времен Свингующего Лондона». Дескать, группа была спасена от безвременной гибели шквалом факсов и телефонных звонков поклонников, бурно отреагировавших на предыдущее сообщение в газете. Приводим комментарий «Спасителя», журналиста «Sun» Энди Ко-улсона: «На следующий день мы поместили на первую полосу заголовок: «Sun» спасла Oasis», потому что это — наш стиль. Из всего собранного мною грязного белья они соорудили веселую историйку».

Затем пресса информировало читателей, что Ноэл, якобы, заявил: «Группа не будет гастролировать до тех пор, пока в ее состав входит мой брат…» Агентство светских сплетен «Famous» авторитетно утверждает, что Ноэл действительно говорил о «незначительной вероятности» дальнейшей концертной деятельности «Оазис». Затем, отвечая на вопрос о том, как продвигается работа над новым альбомом, который группа записывает в знаменитой лондонской студии Abbey Road, Ноэл высказался с типичной галлахеровской прямотой: «Мы записали пару трэков… Все такая же обычная, набившая оскомину чушь. Просто очередные глупые пивные ритмы».

Фанам, для многих из которых Oasis — спасители Потерянного Поколения, не стоит пока паниковать. Сообщения о распаде группы появлялись в прессе еще со времен их «supersonic» восхождения к стадионным суперареиам и концертным залам. Еще в июле 1995 года Ноала процитировал журнал «Q»: Лайм покидает группу прямо в это самое мгновение.

Сейчас за окном дождь — вот он и уходит, потому что на улице сыро».

Очевидно из-за хронических разногласий, группа временно оказалась не в состоянии потрясти до основания столь необходимый каждой английской рок-группе американский музыкальный рынок. Гораздо больше шока и шума вызвал Лайм Галлахер в прессе, когда в августе 1996-го вышел из состава Oasis за пятнадцать минут до вылета самолета в Чикаго, где они собирались открыть свое очередное американское турне. «Мне нужно найти себе жилье», — объяснил певец, добавив что «беспризорность» может помешать ему выступить, на первой паре концертов. «Я не могу искать квартиру по телефону из Америки, пока буду развлекать этих глупых янки», — заявил он репортерам, как всегда очень дипломатично.

Когда журналисты спросили Патеи Кенсит, повлияла ли она на решение Лайма остаться в Англии для поисков уютного гнездышка, то, к своему удовольствию, услышали из её уст: «Конечно». Патси попыталась затем опровергнуть пересуды, что она, дескать, новая Йоко Оно британской музыки, следующим заявлением: «Все, похоже, думают, что мы с Лаймом вместе как не раэлей-вода, но я не обсуждаю с ним проблемы, которые накопились у них в группе».

О, Патси… Если пытливые умы по обе стороны Атлантики будоражит мысль, что Англия переживает сейчас небывалый со времен шестидесятых рок-ренессананс, они будут смотреть теперь на нее как на современную реинкарнацию великих роковых девиц, таких как, например, Марианн Фейтфулл. Патси, как и другие тусовочные девушки, проделала головокружительную карьеру «рок-младшей жены», начав ее в возрасте пятнадцати лет рука об руку с Ником Хейуордом из безвременно канувших в Лету Haircut 100. Затем она «доросла» до Джока Тейлора из Dunn Duran, Гэри Кемпа из Spandau Ballet и Эндрю Риджели, менее талантливого партнера Джорджа Майкла из Wham! В 19 лет она вышла замуж за Дэна Донована, клавишника Big Audio Dynamite, к двадцати трем развелась и присмотрела себе мужа номер два, Джима Керра, певца Simple Minds и бывшего мужа рок-королевы золотой пробы Крисси Хайнди. В промежутках между замужествами ее видели в незамысловаты! компании Майкла Хатчинса, несостоящегося Короля Ящеров (Джима Моррисона) из INXS, Эрика Клэптона и Теренса Трэнта Д’Арби. Патси говорит: «Я всегда думала, что родилась на двадцать лет позже» Мне надо было жить в шестидесятых». Так что и безо всякого «Оазиса» у Патси было предостаточно шансов вписать в Анналы славы рок-подруг свое «дерзостное имя». Известный английский писатель Эй. Эс. Буайатт так написал о её работе:

«Ноэл и Лайм разрубают группу пополам!»

«Ради всего святого Oasis распадаться передумал — спасибо «Sun»!»

Похождения Лаймв закончились в 7.25 утра на Окс-форд-стрит, где он был арестован. Поскольку после всех приключений вид у него был, мягко говоря, помятый, полицейские приняли его за бродягу в фильме «Ангелы и Инстинкты»: «…очень интеллигентная девушка, преуспевшая в исполнении глупости в довольно умном стиле». Для многих в Альбионе эта цитата стала лишь деталью дополнения к ее портрету.

Оазисомания прокатилась и по России. Некто Виктор Власов был настолько ущемлен в правах влюбленностью своей жены Нины в Лайма Галлахера (вся их московская квартира была увешана фотографиями певца), что 12 октября 1996 года облил себя бензином и поджег… Циничный представитель московской милиции сказал: «Похоже, у его жены был более чем здоровый интерес к Галлахеру».

Многие скажут, что любые чувства к Лайму по сути своей «нездоровы» — в увековеченной спермой и кровью, слезами и потом истории рок-н-ролла женщина не то что не может, но и не хочет сдерживать своих похотливых эмоций. На церемонии вручения музыкальных наград журнала «Q» мир воочию увидел целый ряд лаймовских проделок, кульминацией которых был радостный трубный рев английских газет; «Лайм Галлахер задержан полицией на Оксфорд-стрит в состоянии алкогольно-наркотического опьянения и с изрядной порцией нелегальной субстанции в кармане…»

Неприятности начались, когда Галлахер, опоздавший на церемонию более чем на час, выдул сигаретный дым прямо в физиономию Мика Джаггера, а затем стряхнул пепел ему на голову. Раздосадованный «Q» заявил, что инцидент с Джагге-ром случился около половины второго ночи. Далее, когда Элвис Костелло выиграл вместо Ноэла награду «Лучшему автору песен», из-за столика Лайма раздался истошный крик: «Чушь собачья! К черту!» Потом Лайм прицепился к Нилу Теннанту из Pet Shop Boys и, претендуя на любезность, предложил его сфотографировать… Вместо того, чтобы заснять разомлевшего от пива Теннонта, плохой рок-мальчик навел фотоаппарат на потолок, а потом внезапно швырн,* его через весь зал, разбив о стену.

В четыре часа утра избранные гости перебрались в клуб. На улице их поджидали репортер Шон О'Брайен и фотограф Крис Белл из «News of the World». Охочим до сенсаций журналистам удалось засечь Лайма с «загадочной жгучей кра-соткой-брюнеткой», вероятно подцепленной в пабе «Барабан и Обезьяна» на Мэйда Вейл в Лондоне, пока Патси была на съемках. Не стоит и говорить, что за сенсацией последовал мордобой. После короткой передышки в другом клубе и еще больших возлияний в дорогом отеле, где шокированная обслуга подтвердила вопиющий факт, что «этот дикий молодой человек выпил за час аж… две бутылки пива», похождения Лайма закончились в 7.25 утра на Оксфорд-стрит, где он был арестован. Поскольку после всех приключений вид у него был, мягко говоря, помятый, полицейские приняли его за бродягу.

Ни следующее утро заголовки газет пестрели сообщениями, что Лайма задержали за хранение «нелегальной субстанции, уличная цена которой 200 долларой», проще говоря, за хранение кокаина. Музыкальный журнал «Select», комментируя раннюю стычку с журналистами из «News of the World» и драматический арест; не мог не быть полностью в курсе событий. «Один анонимный источник утверждает, что эпизод с «брюнеткой-

красоткой» и арестом тесно взаимосвязаны… и газета могла иметь прямое отношение к последовавшему телефонному звонку в полицейский участок на Marylebone, — пишет «Select».

Лайм, проведя три часа под арестом, был оштрафован, строго предупрежден полицией и, в конце концов, благополучно отпущен домой отсыпаться. Несмотря ни на что, практически нет оснований опасаться, что группа «Оазис» в скором времени прекратит свое существование.

Признайтесь честно: неужели вы никогда в жизни не ссоритесь со своим братом?

ВЫБЕРИ ЖИЗНЬ. ВЫБЕРИ РАБОТУ. ДЕЛАЙ КАК ИЭН МАКГРЕГОР

18

Выбери жизнь. Выбери работу. Выбери карьеру. Выбери семью. Выбери классный телевизор. Выбери стиральные машины» тачки» компакт-диск плейеры и микроволновые печи… Выбери домашнюю Рутину и удивляйся сам себе воскресным утром: «В кого ты превратился?*

Так режиссер Данни Бойл начинает сагу о жестокой и полной злоключений жизни эдинбургских джанки Trainspotting (в переводе, близком оригиналу — «Бессмыслица»), где властителем лучших умов города и единственной мерой купли-продажи является героин. Иэн Макгрегор ныне стал велик — он вышиб стул из-под постных голливудских поделок на наркотическую тему и одним махом сделал Великобританию законодательницей моды в атом скользком вопросе. Журнал «Rolling Stone* так охарактеризовал Макгрегора: «Молодой, привлекательный актер, наделенный острым умом, обаянием и удивительной глубиной*. После главной роли в фильме «Бессмыслица* (который в русском пиратском видеопрокате известен под названием «На Игле*) Макгрегор — официальный наследник культового поколения английских черных комедийных актеров. Последним из них примерял на себе мантию Мельпомены Хью Грант Рентон (главный герой фильма) в исполнении Макгрегора стал таким же общекультурным английским явлением как и Джон Леннон, Мик Джаггер, Джонни Роттен, Ноэл Галлахер — он превратился в клише.

Иэн Макгрегор родился в шотландском городке Криффе. Закончив музыкально-драматическую школу, приютился затем на сцене Пертского Городского Театра. В 1993 году Макгрегор сыграл роль Алекса, симпатичного, но весьма пронырливого журналиста в Shallow Grave («Неглубокой Могиле*) дебюте начинающего шотландского режиссера Дании Бойла, прорвался на киноподиум и был признан лучшим актером на кинофестивале в Динэрде. Совсем неплохо для выпускника актерского колледжа… И почти сразу же Бойл приглашает его играть главную роль в «Бессмыслице*, сценарий которой был написан по одноименному роману совместно с его автором Ирвином Уэлшем (кстати также исполнившим в фильме одну из ролей). «Это не та роль, сценарий для которой ты будешь перечитывать изо дня в день. Это было именно то, что чувствовал на самом деле и мечтал когда-нибудь сыграть. Заранее настроился на роль Марка Рентона, и вот результат — я сыграл ее!* — сказал Иэн.

Ради Искусства Макгрегору пришлось пойти на жертвы — изрядно похудеть и побрить голову. Он также был вынужден ознакомиться со всем наркотическим литературным наследием, не считая специальной медицинской литературы.

«Я читал все, что только мог найти по интересующему меня предмету. А Данни Бойл приводил к нам множество людей, большинство из которых были бывшими героиноманами, для «профилактических* бесед с актерами. Одновременно с подготовительным периодом «Бессмыслицы* Иэн был на съемках фильма The Pillow Book в Люксембурге. «По воскресеньям я приходил на железнодорожную станцию и бродил там весь день, наблюдая за слоняющимися в округе группами настоящих джанки. для которых станции — сборный пункт. Я многое позаимствовал из их жестов и артикуляции, не говоря уже о внешнем облике. Вероятно, сутулая походка моего персонажа — ходячего кидалова — также была перенята от одного из парней, виденных мной на станции*, — поведал актер.

Trainspotting — редкий, по-черному смешной и привлекательный, с обаянием запретного плода, фильм. Его снимали в Эдинбурге, сюжет закручен вокруг Рентона и его иепрнкаян-ных дружков. Психи и джанки, лжецы и воры, чьи будни проходят в постоянных лишениях, а дружба страдает от их пристрастия к героину. Персонаж Иэна Марк Рентон — 4 герой рабочего класса» нашего времени. Иэн утверждает что существование его героя трудно рассматривать в рамках обычных жизненных ценностей: 4рентон — личность, заканчивающая все спорыкоронной фразой: 4В любом случае, все — дерьмо!» Если он не может принять решение, то все его проблемы заходят в тупик». Иэн признался в интервью 4New Musical Express»: 4Мне следует написать книгу и преуспеть на этом поприще, как Линда Маккартни». Бессмысленная диета по Иэну Макгрегору. 4Не пей пива, пей водку, джин и виски. Я мечтаю теперь сохранить вес, чтобы не разрушить свой злой имидж. Чувствуешь себя как на лезвии остро отточенной бритвы, прибавляется энергии. Конечно, сейчас я вернулся обратно к пиву и мясному троглодитству», — говорит Макгре-гор.

Иэн Макгрегор — не единственный, кто снискал славу после работы в 4Бессмыслице». Ирвин Уэлш автор романа и соавтор сценария, получил такую оценку за свой шедевр от издательства 4Rebel Inc»: 4Лучшая книга, когда-либо написанная мужчиной или женщиной заслуживает того, чтобы продаться большим тиражом, чем Библия». Но сам Уэлш когда-то даже и не мечтал о публикации! Сейчас он смеется: 4 Когда книгу напечатали, я очень сильно удивился. Когда она оказалась коммерчески успешной, разинул от удивления рот. Но коша по ней сделали пьесу и фильм, то просто развел руками».

Что же последовало за ролью ставшего всемирно известным джанки? Следующим проектом Иэна стал фильм Brassed Off, где он играет роль члена бригады горняков во время забастовок 1984 года. Его привлек политический сценарий фильма 4Я горжусь им». У него своя радикальная точка зрения на то, как горняцкие общины систематически насиловались» в Великобритании. Он заявил 4New Musical Express»: 4Тэтчер! Она преуспела только за счет Южной Африки! За счет апартеида!

Да за это ей нужно прострелить на фиг чертову башку! Ей надо было прострелить башку чертовых двадцать лет назад!»

В повседневной жизни Иэн остается обычным земным пар* нем со своими радостями и горестями: «Никогда не думал» что я какой-то особенный. Каждый сам ищет свое счастье, никому ничего не обеспечено заранее». Но вот что уже обеспечено Иэ-ну, так это его счастливый брак с Евой Мавракис. Они встретились, когда ему исполнилось 22 года, у них в семье есть первенец — девочку назвали Кларой. Иэн по-детски восторгается своим ребенком: «Такое великолепное крошечное создание, такая счастливая крошечная душа!»

Голливуд бомбит Иэна сотнями возможных проектов, которые пока в стадии обсуждения, но еще не решено, окунется ли он с головой в омут звезд и позволит ли своей семье переехать в Лос-Анджелес, этот Город Ангелов.

Иэн Макгрегор подводит итог. «Если сейчас и существует какой-то интерес ко мне, то только из-за моей работы, и это наиболее важно для меня. А быть вечным объектом пристального внимания прессы в связи с чем-то другим — это просто несерьезно».

ЧИНГИЗХАН, ХАССАН-ИБН-САББАХ И ЯРИЛО (ЛЮЧИФЕР) ОБЪЕДИНЯЮТСЯ В ОБЩЕЙ БОРЬБЕ

— Я есмъ звезда утренняя, — И восстанет в то время Михаил, князь великий, стоящий за сынов народа своего, и наступит время тяжкое, какого не бывало…

И многие из спящих в прахе земли пробудятся — Одни для жизни венной, Другие на вечное посрамление.

(Даниил 12:1–2)

Полагая» что статья «Годы Одного Отсоса*, использованная в качестве послесловия (вернее ставшая «послесловием» в ходе «моссадовских» редакторских игр) к роману «Отсос» Стюарта Хоума станет своего рода путеводителем по авторскому творчеству и жизни, которое он по большей части представляет своими словами, и также считая, что роман «Встань (на самом деле «Кончи», если вы разбираетесь в сексуальной магике Алистера Кроули и значении слова «Соте»; замена названия опять же плод редакторской фантазии людей, опасающихся православного мракобесия) перед Христом и Убей Любовь» не нуждается в дополнительном толковании и для «посвященных» говорит сам за себя, вовсе и не собирался писать к нему комментарий. Но слова нашего талантливого, уже вовсю пропиаренного вдоль и поперек в глянцевых журналах, публициста Алексея Цветкова о том, что «он устал писать о сквотеррах, пробившихся в литературу» (речь шла о моей просьбе напи&ть предисловие к роману друга Стюарта и литературного редактора журнала «Idler», Тони Уайта, «Трави Трассу!», вышедшего в Англии одновременно с книгой, которую вы сейчас держите в своих руках), заставили меня сразу же вспомнить слова Лимонова в «Книге Воды» о ляжках Цветкова, навести на грустные размышления, припомнить также, что в силу незнакомства с оригиналом из-за незнания языка, а также фанатичного Берлиозовского атеизма Алексея и полного отрицания оккультного подтекста романа, могут возникнуть некоторые сложности с его освещением в прессе. Я был вынужден, скажем прямо принужден самим Стюартом, и отчасти личным Айвассом (говоря об Айвассе, возьмем, к примеру, Березовского — вот уж кто действительно Айвасс в плане наших российских реалий, хотя я бесконечно далек от мысли сравнивать Проханова с Джоном Ди, а Березовского с Бартлетом Грином — уж больно несопоставимые величины в магическом контексте поисков «Гренланда» Ди или «Западных Земель» Берроуза), взяться за перо. Одним своим неосторожным высказыванием Алексей смел в одну кучу сразу несколько литературных направлений (см. начало «Годы Одного Отсоса»), идейно определявших развитие панка, новой волны, рейв-экстази-бума восьмидесятых, альтернативу, ин-ди, и настоящий «магический» молодежный взрыв в период с 1994 по 1997-й, вплоть до выборов лейбористов, когда мы, выражаясь словами Хантера Томпсона, «мчались на гребне прекрасной и высокой волны», и когда волна эта ударила о берег и, натолкнувшись на «тупое большинство» «непосвященных профанов», которых часто поминает Стюарт в этом романе, отхлынула назад, и спустя всего каких-то пару лет вернулась в обличье многочисленных радикальных организаций по всему миру. Лондон, блистательно описываемый Стюартом в этом контексте, был тогда «очень особенным временем и местом». «Возможно, это что-то значило». Возможно, нет. Слишком много воды утекло, и магическая кастрация «народного предателя» Тони Блейра с Бубликом Шотландского Обряда (Бушем-младшим), восстановление на троне Англии новой династии (хорошо забытой старой), а также независимость Шотландии нас сейчас со Стюартом занимает больше, чем тогдашний крах Мейджора на выборах (Тори были в буквальном смысле слова сметены тогда на тех выборах с лица земли народной стихией)… «ио никакие объяснения, никакая мешанина слов и музыки…. или память не сможет повлиять на то чувство, что ты был там и остался жив в этом закоулке времени и мира. Что бы это ни значило> («Страх и Отвращение в Лас-Вегасе*).

Свои взгляды на анархию и фашизм Стюарт Хоум в полной мере выразил в тексте, подписанным Лютером Блиссе-том, «Анархический Интегрализм* (Стюарт рекомендует читать его всем буржуазным идиотам-яппи-критикам, типа Льва Данилкина или Дмитрия Сапрыкина, которые обвиняют его в создании палп-фашистских-скинхэдовских романов, а меня, как издателя, в антисемитской смеси ультралево-го/ультраправого, в торговле наркотиками (?!), а также в отсутствии вкуса к серьезной литературе). Есть еще один текст Стюарта «Моя Тактика Против Анархистских Штудий*, который я порекомендовал Алексею Цветкову, когда он взялся за составление «Антологии Анархизма и Радикализма*, вышедшей в издательстве «Ультра-Культра*, и для которой я предоставил огромное количество материала из личного архива, правда еще не видел, что же из него туда действительно вопию, просмотрев бегло только первый том издания. Когда я не нашел в нем текст Каллана (Хоума) «Маркс, Христос и Сатана объединяются в общей борьбе* (см. внимательно текст романа «Встань (Кончи) перед Христом*), на мой вопрос Алексей ответил недоуменным взглядом, сказав, что текст совсем не об этом. «А о чем же!* — вскричал я, и немедленно оставил эту бесполезную дискуссию.

Говоря о Стюарте Хоуме, надо восстановить тот социальный контекст, из которого вышло его творчество (в том числе и о социальном и магическом контексте «Встань (Кончи) перед Христом*), и если по его словам, он начинал вместе с панк-роком и движением скинов, то будет уместно привести небольшой отрывок из одной моей старой работы «Молодежные Субкультуры США и Великобритании с конца 40-х по наши дни* (написанной в Лондоне, в Кентиш Таун, в апреле 1096-го, когда в Лондоне творилось нечто невообразимое и наша энергетика просто преобладала).

Распрощавшись с шестидесятыми, они не двинулись никуда и просто топтались на месте. «Вызов и эпатаж, в конечном итоге, приводит к колоссальной усталости, если в нем логически не ставится точка — например, ограбление банка, восстание и тл».. (цитата из моей статьи «России Грозит Облядене-ние>). Эксплуатация стиля в итоге привела к раздроблению на множество мелких племен, каждое из которых, законсервировавшись в «своих клубах*, благополучно дососуществовало до девяностых.

«Панки*, показав несостоятельность доминирующих идей «Образа Иного* шестидесятых, сами, в свою очередь, показали, что тотальное отрицание не выход. На основе этого признания и осознания кризиса начинают формироваться ценности «Поколения Икс*, или «Альтернативная (или инди) культура девяностых*, приведшая к очередному расцвету субкультур. Кроме того, они оказали влияние на «племенной стиль*, как ни одна субкультура до и после них. Предвосхищая культурный постмодернизм они были полностью эклектичны — рокерские куртки, ботинки скинхэдов, расцветка под «психоделистов». Но, по-своему, «панкизм» абсолютно оригинален и самодостаточен. По сути дела, выражая в стиле тотальную свободу и анархию они соответствовали в художественном плане сюрреалистам двадцатых, пытавшимся добиться полной спонтанности и непосредственного выплеска хаоса фантазии и идей в своем творчестве. Главная стилевая установка «панков* — безграничные возможности самовыражения. Ъгда как предыдущие субкультуры опирались на огромный культурный багаж, имели «культурную и идейную основу*, следовали определенной исторической логике, панки просто хватали любые идеи, безо всякого смысла и систематизации. «Этот лоскутный, портняжный анархизм стал ключевым в племенном стиле и идеологии панков, он дал «массовой культуре* новый вид товара, дал новый импульс развитию мировой моды*. По сути дела, они оказались очередной жертвой моды — иначе говоря, стали жертвами своего собственного стилистического успеха.

«СИБАРИТ МЕЖ ТЕНЕЙ»

БЕРЛИН 1938 год

THE SABBATH OF THE GOAT

О! the heart of N.O.X. the Night of Pan.

IIAN: Duality: Energy: Death.

Death: Begetting: the supporters of O!

To beget is to die; to die is to beget.

Cast the Seed into the Field of Night.

Life A Death are two names of A.

Kill thyself.

Neither of this alone is enough.

(Aleister Crowley. #The Book of Lies#. 1913)

Ликующие толпы переполняют кинотеатры и стадионы, шампанское рекой льется в борделях. Замызганную винную лавчонку в старом квартале никто не трогал, несмотря на желтые звезды, намалеванные рядом на стенах. Зловещими тенями нависали над ней уродливые громадины, именуемые Наци Архитектурой, памятниками тысячелетнего Рейха. Атмосфера лихорадочного ожидания этого царствия бодрила и освежала Кроули. Со времен окончания «Парижских Работ» он не испытывал еще такого подъема. Кровь, стекающая в водосток, едкий запах мочи, голодные бродячие собаки, развороченные витрины еврейских магазинов. Посеревшие от страха люди, прятавшие драгоценности во ртах и задницах, вызывали у него грустную усмешку. «Они не понимают одного — у них отнимают не только жизнь, — заметил он, поигрывая тростью, — им не суждены небеса. Если у них есть хоть капля мужества, они будут драться голыми руками. Впрочем, и палачи, и их жертвы мне глубоко безразличны».

Словно довольный родитель, с умилением взирающий на своего первенца, Кроули души не чаял в «Немецком Крестовом Походе» — так он окрестил происходящее. На его существование власти закрыли глаза. Имена, которыми Алистер жонглировал на протяжении многих лет, стали тетерь притчами во языцах высокопоставленных офицеров СС: Ариман, Сет, Гор, Молох… легионы язычески х богов и демонов древности прибыли в Германию тем летом с официальным визитом. Кроме того, вспоминая о ранних днях образования партии, он неоднократно пересекался с нацистами, вытягивая у них крупные суммы на свои эксперименты. Муссолини разорвал с ним в 1923 году, разогнав Аббатство Телема на Сицилии после таинственной смерти секретаря Кроули Рауля Лавдея (по словам Кроули, Лавдей умер от осложнения на сердце после малярии; некоторые поговаривали, что он испил отравленной крови принесенной в жертву кошки). Среди самых арийских из всех арийцев Зверь нашел новых покровителей, не желающих, тем не менее, чтобы история их отношений была предана широкой огласке. Адепты левой руки, извращенного духа, но в строжайшей тайне… Уже тогда они следовали скрытой эзотерической доктрине, религии интриг и заговоров. Внешнему миру она нарочито картинно представлялась как конечная ступень эмпирики. Кроули был для них фигляром, актером театра теней, соблазнителем богатых вдов и певцом кокаина тем, кто инспирировал их язык, но не их намерения. Самого Хранителя Пламени вполне устраивало это негласное соглашение (и разделение труда): насилие, оскорбительные непристойные выходки, экстравагантность, непомерная расточительность были его неизменными спутниками. Исполнительным и рациональным немцам хватало режиссерского замысла, с какой бы помпой он не был обставлен, — малейшая импровизация обращала плоть в пепел.

Впервые Кроули встретился с Хаксли в баре на Лан-далфштрассе. Последний тоже оказался в Берлине, пристально наблюдая за тем странным монстром, коим становилась Германия. Как и многих других «наблюдателей* обоих чем-то неуловимо притягивал черный ритм, определивший пульс этой нации. Назвать их общение дружбой не повернется язык — оно напоминало улицу с односторонним движением. Кроули, без сомнения, более привлекателен и импозантен — известен как Великий Зверь большей части просвещенной Европы, поэт, шахматист, альпинист, художник, писатель, убежденный космополит, блестящий собеседник, умевший так запутать оппонента, что тот, при всем желании, не мог уловить в согласии насмешку, в молчании — злую иронию и уходил в неведении. В нем было нечто непостижимое. Хаксли — воплощение сущности близорукого интеллектуала — почти полностью замкнулся в блуждающем взгляде романиста и критика, принципиально искавшего для себя именно те главы, которые жизнь ему не предлагала. Кроули занимал его сейчас так же, как за несколько лет до этого он кружил надоедливой мухой вокруг сухого, брюзгливого Сомерсета Моэма. К тому вре-, мени прежний силуэт Худшего Человека На Земле потускнел: его знаменитые оргии, поправшие все пределы дозволенного, маниакальная страсть к абсурду, шутовству, каламбурам, мешанинам непонятных слов и площадной брани расплылись в чернильном облаке каракатицы, пытающейся спастись бегством. «За славой отвращенье поит трупным ядом, а до забвения, как до Луны — рукой подать*. Базарная вывеска, ненасытный рот порочного Эд-вардианца, вскормленный млеком Викторианского воздержания — Твори Желаемое

Да Будет То Законом Любовь — Закон

Любовь Подчиняется Воле. Столь вульгарное, товарное, упрощение мог запустить в мир только он, баловень и дрессировщик бессильных, но денежных профанов. Пустит гу-,

лять по свету формулу, продиктованную ему в грезах бесчисленных Каирских ночей ангелом-хранителем Айвассом, оставит последователей глодать ее, как кость с ошметками полусгнившего мяса, брошенную гиенам, а сам двинется дальше к новым рубежам. «Я умер!* — восклицает он в Че-фалу. «Магический дневник* Алистера Кроули обрывается, «ибо нет больше на земле человека и мага, носящего это имя*. Я мысленно представил себе убогий пансион в Гастингсе, где он, поспешно дожевывая круто сваренное яйцо, готовил себе укол героина, пресыщенный своим Законом и преследуемый чужим, в лице кредиторов. Патетическая фигура в растрепанном халате, без конца муссировавшая свои изнеженные привычки и чувство вины. Престарелый кентавр, сибарит меж теней. Поздним снегом вечность стремительно таяла у него на устах — он походил больше на отупевшего Калибана, чем на Просперо. Измученная временем душа.

2

В конце тридцатых Хаксли неожиданно увлекли психотропные вещества. Альберт Хоффман уже полетел под кислотой с велосипеда, не успев еще, правда, сделать глубокомысленных выводов. Но и без него фармакологической литературы — источника вдохновения психоделических талмудисте», к сожалению, по вопросу имелось предостаточно. Эксперименты Хавеллока Эллиса с мескалином и Уильяма Джеймса с псилоцибином будоражили умы впечатлительных интеллигентов.

Берлин в то время был центром мирового наркоперебора в Европе, И Гитлер, я Геринг употребляли кокаин, а в функции СС официально входило распределение и строгая дозировка наркотиков для высших инициаций. В основу эстетики тотального уничтожения, бесчисленных казней и пыток наци положили свои ритуалы и обряды посвящения, которым соответствовали свои наркотики. Ритуальные массовые убийства в газовых камерах и печах концлагерей были обставлены так, что близко соприкасались с Черной

Мессой. Расстрел считался наиболее примитивным уровнем кайфа, ему соответствовал алкоголь и так далее… Возможности исследований казались безграничными — в лабораториях СС производилось множество модификаций психотропных препаратов, позволявших не только подавлять или контролировать человеческую волю, но и выпускать через испытуемого-медиума чудовищные силы. Условно говоря, «поиск философского камня» шел во всех направлениях — призрак одного из внутренних орденов О.Т.О стоит за ним, но это совсем другая тема, не для ушей человека разумного, поскольку затрагиваются материи сверхтонкие. Когда-то чрезвычайно была популярна идея, что, дескать, появление нацистской партии, да и начало Второй Мировой Войны — результат комбинированной идеи эфедрина и. Ницше, которой потчевали в окопах немецких солдат еще В' 1914 году. Все это, конечно, весьма поверхностно, но факт* остается фактом — первая химическая история нашей эпохи еще не написана.

3

Как бы то ни было, томимый и гонимый Желанием Хаксли напросился к Кроули пробовать мескалин. Алистер иногда принимал его, безо всяких претензий, используя экс-* перимент в числе прочих упражнений своей гедонистской* духовной практики. Хаксли, с другой стороны, жаждал подлинного мистического откровения, которое, по его глубоко-» му убеждению, могло единственно прийти от «существа ра-* зумного», столь же основательно, как и он сам, погребенного; в интеллекте. Налицо явная путаница целей, полная неопределенность предприятия, когда намерения сторон сходятся лишь в веществе. И я, Виктор Нойберг, содомит и поэт, асси v стент Кроули в «Парижских Работах», был их арбитром;* Этот памятный день они провели в моей скромной квратир-i ке над винной лавкой, обсуждая Карму. Кроули сказал: «Дл*4 меня она существует исключительно как парадокс. Не отри-з цаю, я усматривал возмездие во многих вещах, предполагаю^ щих раз и навсегда установленный порядок — качели Бытия, постоянно возвращающие к золотой середине. Но этот процесс бесконечен, действует абсолютно во всем и, таким образом, позволяет заключить, что его официальное проявление — абсурдно…»

— Что посеешь, то пожнешь, Алистер, — воскликнул Хаксли, — не в смысле какой-либо морали… Только сиюминутная мораль вызвана в той или иной степени случаем. Подобно гравитации, Немезида совершенно равнодушна. Например, если посеешь самоотупление чрезмерной тягой к деньгам, пожнешь всю нелепость унизительного положения. Получается тоже, как на качелях. Но…

— Что ты имеешь ввиду? — прервал его Кроули. — Возможно ли вообще назвать положение богатых унизительным? Разумеется, они — последние люди, которые падут жертвой именного этого порока.

— Могу пояснить, — резюмировал Хаксли. — Под само-отупленнем понимаю не только деньги, но и все, что затеняет дух. Пьянство, чревоугодие, разврат — пот примеры тех явле-ний-врагов нашего предназначения. А так как они низводят до уровня животного, тебе и в голову не придет, что унижение есть унижение. Самооценка сводится на нет. И твоя мысль, почему Немезида иногда, похоже, вознаграждает, вполне объяснима. То, что она несет в себе унижение, приемлимо лишь в абсолютном смысле, для идеального или полного бытия или, по крайней мере, для почти совершенного. В случае же с тотальным гедонизмом на примитивном уровне жизнь напоминает бесконечный триумф — мгновенная реализация желаний сердца.

— Мораль, — заключил Кроули. — Стой обеими ногами на земле, живи обыденными страстями, гони прочь сомнения, меньше думай, больше желай, и Немезида дарует тебе счастье. Хорошо, прошу прощения, дорогой Олдос, но я настаиваю на немедленном самоотуплении. Виктор, если не возражаешь, ящик Пандоры… Я поднялся, прошел в кабинет и достал его аптечку. Четыре склянки в ящичке из слоновой кости. Взял две — с бирманским героином и боливийским кокаином. Тщательно перемешал оба порошка на серебряном подносе, измельчая грязный, цвета хаки героин, и несколько раз добавив туда как можно больше кокаина, затем передал Кроули серебряную ложку, которой тот с удивительной ловкостью загребал смесь, тщательно вдыхая сначала в правую, потом в левую ноздрю. Я разделил с ним трапезу.

— Не желаешь ли присоединиться к нашему коктейлю, — предложил Кроули. — Отличная комбинация…

Хаксли недовольно мотнул головой, гримаса откровенного неодобрения сабельным шрамом пересекла его худое искаженное лицо. Кроули, с едва уловимой усмешкой, прокомментировал: «Боюсь, если ты решил и дальше составлять компанию Дьяволу, то просто обязан вкусить его плодов. Или представь, что сидишь со старым Фальстафом и теми, ну ты знаешь, джентльменами тени, фаворитами Луны».

— Разумеется, — хрипло отозвался Хаксли, — но это такая напрасная трата времени, такое расточительство по отношению к себе — окончательное самоотупление. Скажу больше — сознательное оскорбление, надругание над душой, сильнейший ущерб всем функциям, ведущий к безумию!

— Ну, как сказать, — парировал Кроули. — Наркотики — элементы магии и всегда в ней использовались. Ведическая сома, лотос Гомера, не говоря уже о дурмане, белене, беладонне, мандрагоре колдуний и ведьм — доказательств вполне достаточно. И уверен, для нормального человека, которого я, к счастью, могу назвать примитивным, они исключительно вредны. Но никоим образом не причисляю я себя к обыкновенным людям. Для меня наркотики — лакмусовая бумажка, тест умственных способностей, проверка воли, страстей и намерений. Я думаю, что холодный, призрачный кокаина и есть тот самый длинный коридор, полный теней, где теряется и оскверняется душа. Или героин — теплое, мягкое, вкрадчивое оцепенение расслабленной ночи, серые клочья облаков и мертвенная бледность умирающей луны. И только потому, что много я вкусил как радостей, так и печалей, считая себя большим, чем просто человек…

— Но каков вред, Кроули! Какова расплата! Читал ли ты дневники Бодлера? Ишервуд, поселившийся здесь неподале* ку, недавно перевел их. Я никогда еще не встречал такого отчаяния, такого сожаления о жизни, проведенной в привыкании к фальшивым идеалам. А всему виной — гашиш и все эти прихоти, обожаемые декадентами.

— Но ведь так оно и есть! — воскликнул Кроули. — Бодлер обожал их, упивался своим падением и личной проклятостыо. И кроме того, написал несколько чертовски сильных вещей… Не было ли то прямым выражением чувства падения или истерии, культивируемой им в приеме наркотиков, темнокожих любовницах и угрызениях совести? Понимаешь, Хаксли, пока мы активны и сохраняем в себе эту энергию — мы спасены. Вся энергия — выплеск наружу восторга и наслаждения от жизни, пока мы используем ее. По мне, принять наркотик, значит позволить д емону посетить святилище мысли и действия. И если мы предоставляем ему голос, разбиваем в себе оковы скрытого духа, тогда реализуем больше, чем оскверняем. Мы создаем новые каналы, и это ведет к нашему очищению.

Он встал я подошел к серванту. Снаружи яущались сумерки, и его тучная фигура отбрасывала на стену гигантскую тень. В память о духе тех времен мог бы продолжить фразой, типа: «Холодную плоть булыжной мостовой ласкали сапоги марширующих штурмовиков, раскаленной игрой страха пронзая мозг…» Впрочем, до меня доносился лишь отдаленный шум проносящихся по улице машин и голоса случайных прохожих. Вернувшись, Кроули передал Хаксли листок бумаги. «Прочти», — сказал он.

4

Теперь эта бумага лежит на моем столе. За последние тридцать лет она полуистлела и пожелтела по краям — одна из многих, которые я до сих пор храню. Его счета и заклинания, магические формулы, случайные стихи и письма. Мое существование» во мраке забвения, неизвестно как и его по* клоиникам, так и биографам. Текст разделен на две части, привожу ик ниже:

— С вершины блаженства и сладкого гипноса потерянного времени. Семена моих мечт отдают прощальный салют известным мирам. Я говорю картографам, которые называют мою карту невидимой, что космос заморожен в привычке их домыслов. Их города — мое семя; их дома, жены и тяжелый труд — фантастические тени стабильности. Я различаю только ослепительные волны, ауру мультипликаций тончайшего аромата кубического сантиметра грубой химической массы. Позволь вдохновенному языку плескаться свободно и ныне, и присно. Я пою резцом и полотном пилы, молотом и весами, длинными и размеренными — всеми мелодиями ремесла. Работа бередит внутри мой аккумулятор клеток. Мое напряжение — миллион ватт.

— Алхимия терпелива. Действует в тишине. Подобно Дао распознает божественность риска, мощь бесполезности, случай — просто столкновение двух целей. Пока во мне затвердевает шлак. Я перестал спрашивать себя, если у меня истории, так как нет больше историй, кроме поддающихся расшифровке столкновений. Матовые, бесформенные предметы случайного конденсируются и оседают в богатой руде. Мои вены испещрены алмазами, добытыми в каменном угле. Я — красный король, возрожденный из пепла бронзовый Феникс, стоящий за штурвалом пламени. Я пересек бушующую реку тяжелйших испытаний и был коронован четырьмя стихиями. Так пусть же отныне парадокс призмы вспыхнет ярким пламенем на папирусе дерзкого голоса моего сердца.

— Воздушные видения трепещут. Возвращаясь из насыщенного полета мечтателя взмахом крыла. Почти прозаичен этот вихрь. Потеряны континенты, контуры, картографы. И я сам, мое первое плавание хрустально и прозрачно, беседка, увитая зеленью, маска, скрывающая лицо. Воистину планируемая полярность видения пьянящей влагой струится по граням стекла, отражая оплошности сердца и миграцию души. Я очистил город. Священной жидкости столицы придана форма ее металлических кишок. Это падение Ашеров, разложение чувств. Вспышки неоновых огней. Посвятите меня в секс электричества, катушек, патронов и штепсельных вилок. Перед тем как планета придаст божественности порождениям раската грома, звучащего в холмах. Только человек создает ан-дрогенность. Мой ум — меланхолия тумана на заснеженном поле, пар унавоженной земли, поднимающийся к звездам, свободно струящиеся воздушные волны волшебным ковром путешествий Синдбада. Видишь, я стою в Мексике. У меня стан древних, детей Лилит, рост в двадцать три фута. Я подпирал подсолнух Ван Гога, терзаемый побегами кактусов, песком безумия, пока не взорвалось солнце аркана. Мы пожираем солнце, мои звездные братья. Мы — часть его семени, величайшего оргазма, и это в нас навеки. В лихорадке миражей, в галлюцинациях пытаюсь я коснуться изысканных яств солнечного — пейотля, дурмана и мескаля. За остроконечными шпилями утесов, обточенных слепящим светом, разбухшие, причудливые почки карт незаметно превращаются в оазисы.»

Хаклси внимательно перечитал кусок, но он не произвел на него никакого впечатления. Не могу точно вспомнить его последние слова, уловил только интонацию — вежливую и уклончивую. Меня же эти два отрывка тянуло перечитать. Они представляют, по-моему, один из тех немногих случаев, когда Кроули было на самом деле, что сказать. Когда его действительно охватило виденье в полном смысле этого слова. Для Хаксли, вне всяких сомнений, текст стал очередным свидетельством неизбежного авторского помешательства со всем этим пантеоном темных, забытых богов и той настораживающей фамильярной доверительностью, с которой они столь бойко соскакивали с его языка.

— Да-а, — протянул он. — когда ветер сумасшествия коснется тебя своими крылами, я надеюсь, ты будешь готов к этому.

5

Целью его прихода к нам тем дождливым берлинским вечером был прием мескалина. Они пространно обсудили субстанцию — Хаксли ссылался на Хавеллока Эллиса, Кроули — на Веды, полагая, что божестеганая сома индийцев являлась ни чем иным, как грибами. «Ну что же, приступим, — сказал Кроули, — а то уже около шести». Мы и приступили… Сначала из большого кальяна покурили гашиш, чей эффект значительно воспламенил атмосферу. Хаксли, «разбивший оковы скрытого духа», а точнее, в мгновение ока потерявший большую часть своего язвительного самообладания, выглядел почти счастливым. Мой мозг (как и мозг Кроули) по-прежнему сохранял интенсивную, прохладную чистоту кокаина, лишь частично подавляемую алкоголем или гашишем. Мы поддразнивали нашего гостя, будто озорного сорванца. Его интеллект понесло. Он пылко и уничтожающе говорил об Англин и англичанах, выражая взгляды, доставлявшие удовольствие Кроули. Они обсуждали Гурджиева, буддизм, Йитса и его Прозрения, и тут уже настала очередь Кроули показать когти сарказма. Хаксли даже попробовал затеять лекцию по даосской алхимии, грубо прерванную вопросом Кроули, означает ли хлопок одной ладони способ мастурбации при сифилисе. Мы громко расхохотались, словно мальчишки над грязной шуткой. Попутно я занимался дозировкой мескалина.

— Ты знаешь, что Гитлер принимал его, — заметил Кроули, наблюдая за моими руками, — я слышал от верного человека из ОТО…

— ОТО? — переспросил Хаксли.

— Ордо Темпль Ориентис. Моя местная ветвь, так сказать. Контакты с нацистами, впрочем, их сугубо личное дело» и я искренне не советую туда лезть. Они либо основали партию, либо, по крайней мере, развратили ее. Ты, естественно, не в курсе, что два главных в ОТО человека лично учили Адольфа Гитлера? До этого он был неотесанным, заикающимся австрийским идиотом, дешевым богемным художников и из-вращение*!. Они взяли его с улицы, обучили ораторскому искусству, риторике, стратегии и, благодаря действию тщательно выверенных доз этого наркотика, который вскоре, мой дорогой Оддос, предаст твои глаза огню, вывели на личного демона.

В словах Кроули мелькнуло нескрываемое злорадство. Недвусмысленный намек Зверя нашему романисту, нашему абсолютному реалисту, на иррациональные и черные силы, с которыми он может неожиданно столкнуться, запершись наглухо даже в клетке здравого смысла. Тихое торжество мага. Клоуна ситуации, прятавшегося за шутками и ухмылками. Все самое важное он говорил между прочим, и никто не воспринимал его всерьез.

— Тогда, — сказал Хаксли, — весь этот несравненный романтизм, ищущий в агонии выражение в иррациональном, в секретных культах, нашел здесь свое королевство. Фашизм, опуская подробности — триумф декаданса, конечное сумасшествие богемного мира.

— Так что, судя по всему, бойни Аримана снова переполняться кровью до краев, — бросил Кроули и, загадочно подмигнув дорогому Олдосу, снова усмехнулся.

Спустя мгновение, тянувшегося вечность, изначально сухие черты лица Хаксли свело в одной большой улыбке, его глаза, сиющие лучезарным блеском и озаренные внезапным вдохновением, слегка побагровели, затем налились кровью. В какую область «возвышенного очарования» он шел, могу только догадываться. Может внизу под его стопами простирались ледяные вершины Кублай Хана или давно растаявший во времени кусок его детства, благоухающий дымом разложенных в усадьбе костров, преследуемый дыханием лета. И что за музыка кружилась вокруг него, абиссинская ли девушка ублажала его своими цимбалами или какая-нибудь звездная симфония ласкала слух, так же осталось секретом.

Что бы ни открывалось в такие моменты, нерушимо принадлежит внутренней жизни личности. И даже если бы он хотел общаться, у него нашлось немного слов, имеющий хоть какое-то приближенное отношение к происходившему. У нас не было готовых атласов мескалинового путешествия в психике. Мое воображение захватила власть цветов: желтые спектры, испускаемые газовыми фонарями, светящиеся капли дождя, падающие на подоконник, глубокий кобальт неба, фиолетовые дымки облаков над бледной луной и весь мировой со-блазн, сконцентрированный в радуге.

Сидевший рядом Кроули забавлялся с картами Тарота, колодой Тота. Фигуры, казалось, передвигались, любовники сплетались в единую пульсирующую массу, императрица улыбалась нам своей непостижимой улыбкой, тогда как фокусник пожинал плоды химеры, к которой так опрометчиво обратился. Все эти полные жизни существа, проникшие сквозь наши намерения в эту стальную точку времени, названную картографами Берлином, кружились в неистовстве своего безвременного танца. Уподобившись фараонам древности, мы мимолетно коснулись высочайших октав, погрузившись в бесподобную математику звезд. Одновременно Кроули цитировал Книгу Закона: «Я — змея, приносящая знание и наслаждение, и возбуждаю сердца людские хмелем. Поклоняясь мне, возьми вино и странные наркотики, через которые я пророчествую и оставайся пьян вследствие этого. Они не причинят тебе вреда».

— Немного опасность! не думаешь? — тихо прошептал Хаксли с затуманенным взором.

— Конечно, — охотно согласился Кроули, всегда легкий и понятный в таких ситуациях, — если прочитаешь невнимательно и начнешь необдуманно действовать, то очень скоро будешь ввергнут в жестокую беду. Самые важные здесь слова — «почитай меня», «поклоняйся мне».

— Они означают, что такие вещества как кокаин, мескалин и алкоголь могут и должны использоваться с целью поклонения. Это как вступить в связь с улиткой — гением, лежащим в основе каждой звезды. И любой, мужчина или женщина — звезда.

— Прием наркотика должен быть тщательно осмысленно религиозным или священным актом. Опыт в одиночестве может научить правильным состояниям, в которых акт узаконен самой жизнью; это происходит только тогда, когда он помогает осуществить тебе твои желания. За это нет кары и нет возмездия.

Вскоре после этих слов Хаксли ушел и, скрывшись в лабиринте берлинских улочек, так никогда больше не появился. Шквалы огня в холодном предрассветном небе ослепили, поразили его чувства, проливной дождь стал колесницей света, пламя стелилось по мостовой. Он посетил доселе неизвестный ему континент и сейчас походил на сияющего от радости Колумба, целиком посвященного своим открытием. Мы остались тет-а-тет с добрым старым мастером Ферионом, чье грузное тело утопало теперь в мягких подушках на турецкой тахте.

Давным давно оба моих протагониста обратились в пыль, пав к основанию песочных часов по крупице. Хаксли на смертном одре надписывает фотографию своей руки; двести микрограмм ЛСД-25, бледный оскал его химического бегства от реальности. Кроули, грязный пансион в Гастингсе; громадный паук, изнывающий от героиновой чесотки, рыгающий добычей прошлого… Война, ускоренный психоз эпохи, путешествия, расцвет эпохи Телемы. Мне же выпали мучительно долгие годы раскаяния о том моменте, когда я отвернулся от науки наслаждения и созерцания, которой он так искусно учил, и обрек себя на тягостное одиночество в пустыне: мертвенно-бледных лиц, тугих фаллосов, испускаемой спермы, принесенных в мир этим ангелом, для нас, в союзе с ним, сквозь время и вечность.

Мы с Ним, Его субподрядчики.

DIRTY THREE

Garage

December, 1995

Если вам когда-нибудь посчастливится увидеть их афишу, идите не раздумывая и не жалея денег. Неофициально, в музыкальных кругах Лондона, их знают и любят. Играют они крайне редко, так что ждут с нетерпением, приезжают специально, бросая работу, репетиции. В такой день в зале нет лишних — все свои. Борзописцам ни до кого нет дела, хотя здесь — избранное общество с берегов Темзы. Первый на кого натыкаюсь — Бобби Гиллеспи. «Я чуть не сдох, слушая эту группу, чуть руки на себя потом не наложил. Их скрипач ведь играл с Ником Кейвом, так? Лучшая группа, которую я видел в прошлом году. Как они сейчас?» Бликса Барджелд, Мик Харви застыли у стойки в напряженном ожидании. Наш фотограф Даниэль давно торчит у сцены с камерой. Располневший кинокритик Фальк, только что закончивший съемки учебного фильма 4 Косяки в разных городах Европы» (Париж-Гренобль-Эдинбург-Лондон), и юная классическая музыкантша, широко известная своим…впрочем, чего там! — заняты тем, что ублажают фишку в себе. Мне нет дела до разогрева — я пришел слушать только их, Уоррена Эллиса, «Джимми Хендрикса скрипки». Фальк, впервые попавший на такое мероприятие, вертелся, как корова на льду. Отойдя к стойке, примчался с вытара-щеннными глазами.

— Ты знаешь, кто здесь? Ник Кейв!

— Ну и что?

— Как что! Это мой любимый певец! Мой… — он пыхтел, шипел и махнув рукой, снова убежал. До «Грязной Троицы» пять минут. Я пошел к сцене и тронул за плечо

Даниэля. «Как только все закончится» сними вон того парня и не упусти» пожалуйста». «Олл райт», — меланхолично отозвался он.- 4А кто это такой?» 4Да, певец один». Кейв отрешенно стоял рядом в дешевом свитерке и собесовских очках. Вокруг него ошивалось несколько девиц» но он» казалось» их не замечал и тоже смотрел на сцену… Dirty Three» девять месяцев как покинувшие Мельбурн при детективных обстоятельствах и с тех пор ночующие в дешевых отелях или поездах, появились настолько бесшумно, что все продолжали галдеть. Эллис взмахнул смычком, и в зале воцарилась тишина, как по мановению палочки с ди-* рижерского пульта.

«Романтика одиночества», «страсть» — слова сейчас не-* модные. Но fuck моду, эта музыка трахает в душу. В ней неъ никакой электронной дохлятины. Дичайший скрипач… Уол-> лес играл с такой эмоциональной отдачей, вытягивал каждую ноту с такой силой, что казалось мониторы разлетятся; вдребезги… Помните Пита Таунзенда? Уоррен ведет себя на:-сцене точно так же, только в его руках маленькая скрипка. Он падает на колени, запрокидывает голову, тело дергается…* Он плавает в своем собственном звуке, пьет его с неутоли-г мой жаждой, как вампир свежую кровь. Безумная «Dirty* Equation», посвящение умершему другу «Indian Love SongM’ похмельный скрежет «Kim's Dirt», их бессмысленно описыч вать — просто нет слов, разбитные кантри-мотивчики, кельт-* ский фолк, греческая сиртаки сплелись воедино в стоне.5 Заснеженные дороги, холодный ветер, тлеющая сигарета в; зубах, скрип тормозов. Здесь и жизнь, и смерть, и вся та вели- * кая чума, что между ними. Они уносят вглубь времен. Они —* мечтатели. И гитарист Мик, вобравший в себя за десяток лет в Сиднее весь саунд ранних австралийских восьмидесятых* (Birthday Party, Laughing Clowns), и блюзовый гармонист^ Тони, дувший так, как будто бы записывал саундтрэк к «Сердцу Ангела», и аккуратный барабанщик Джим, игравший осторожно, как бы боясь поранить свою установку… Перед вещами Уоррен прогонял телеги типа: «Флитвуд Мэк * отправляется в постель с Грязной Троицей» или…

…эта песня посвящается только тем, кто понял как неправильно, грязно и глупо все на самом деле, и которых до сих пор это колышет. Эта песня — посвящение мертвым друзьям, которых вы когда-то знали, а теперь забыли… Эта песня о жизни и любви, и надежде, когда три утра, вы прикуриваете от электроплитки и нечего есть, кроме жалких остатков пиццы трехдневной свежести, и ты хочешь напиться в говно, но никого нет рядом с башлями, и ты идешь в парк и сидишь до утра на грязной скамейке. Эта песня для всех, у кого умирали друзья…

Уоллес обрывает мелодию. Все кончено. Даниэль ничего не слышит — он стоял под монитором и оглох. Довольный Фальк потрясает автографом Ника Кейва — тот пригласил его на party, но он торопится на последний поезд. Юная классицистка, надув губки, говорит: «Если бы не Кейв, то их никто не слушал… Все на одной йоте, и где он только учился на скрипке играть?» Известно где, в консерве, в Мельбурне.

Орангутаны, шимпанзе, бродячие висельники, алчные кредиторы, приверженцы психоанализа, самовлюбленные бритые фотографы и скучающие девицы кончают в мелодии проносящихся мимо рейсовых автобусов… Полицейские сирены, исходя в судорогах, обволакивают тело фосфоресцирующим блеском своих внутренностей. В мозгах честных тружеников царит полная порнография. Грязные улочки рядом с «Викторией*, стены, исписанные граффити, как отражение собственных страхов, нависают в неотвратимой скорби и печали, похихикивая в ехидной безысходности. Трудолюбивые и исполнительные, как медоносные пчелы, вскармливающие британское правительство, окна Роста с укоризной смотрят на продукты собственного производства — тела стареющих проституток, гложимых ностальгическим чаянием по полицейским сортирам, изящные потрошения маленьких карманников, ловцов кожаной мечты с хрустящими корочками. Мысль бьется в такт с пульсом мочевого пузыря, в брызгах пенящихся волн, среди резвящихся дельфинов и депутатов русского парламента.

Вы осмысляете положение… А жизнь продолжает свое бесконечное бути в сверкающей харкотине картечи, пронизывающей грудь в Эдинбургском пабе и выпадающей дохлым моллюском на песок Брайтонского пляжа. В то время, как друзья рукоплещут вспышками фотообъективов демонстрациям сиятельных гомиков и восточных красавиц, Вы кружитесь в экстазе руководящей работы.

Умберто Папиросса P.S. Второй диск Dirty Three «Sad & Dangerous» недавно

вышел на лейбле Big Cat

RUBY

ULU (Union Of London University)

Possibly February, 1996. Sorry, the editorial was drinking heavily.

Лесли Рэнкин, блудная дочь Кэмдэна, пропадавшая одно время в Штатах, снова на Родине На этот раз, похоже, навсегда. В своем голубеньком пиджачке она похоже на секретаршу, только что уволенную из бизнес-центра за пьянство. На белой майке — красное сердечке, внутри только одна фраза — «tptal-lyfuckin’ coolbitch». Кружась меж световых вспышек, Лесли на миг замирает, зал бешено аплодирует, а она кричит: «Чем же я вас так напугала? Все в порядке? Продолжайте пить!» И ее ipynna продолжает наигрывать свой гипнотический готик-фанк, перемешанный с эмбиентом и джангловой ритмикой.

Оригинальный «Salt peter» особого впечатления не произвел. Но в недрах лейбла Creation за него взялись добрые руки, и результат — перемикшированный «Соленый Питер», изданный по-новой (Salt peter Remixed/Revenge, the sweetest fruit). Над миксами работали все, кому не лень — от джан-глнстов Peshay и трип-хоповых рокабилльщиков Red Snapper, до Дэнни Сабера, сделавшего Black Grape, и техников «ПраймлСкримовцев». Результат — Ruby с первого захода выходят на первые места в инди-чартс и обещают стать сенсацией этого года.

На музыкантов зрители обращают мало внимания — все глаза прикованы только к Лесли. Ее оставляют одну, врубают драм-мэшин… Она берет в руки гитару и начинает новый рассказ своим дрожащим, трепетным, но через считанные секунды уже резким и сильным голосом. «Цвет насилия — голубой… в моих венах», — поет она, и делает едва уловимый жест, понятный только матерым эйчеломанам. Под «Paraffin» и

«Tiny Meat» сцена окрашивается в красный, на экране появляется широко раскрытый глаз, его сменяют губы, привлекающие и отталкивающие одновременно, и от их причмокиваний по телу пробегает волна сладкой истомы. Временами Ruby звучат так, что кажется будто ты на гиге Bauhaus, а не на выступлении команды, которую постоянно сравнивают с Portishead Заканчивают джангловой пульсацией «Corondolet», и она уходит, мурлыкая себе под нос, как большая кошка, откушавшая всяких там серых существ. Пока на сцене Red Snapper с джазовым контрабасистом доказывают, что с Morphine все только начинается, Лесли, допивая пинту, задумчиво смотрит вдаль и говорит, ни к кому из нас конкретно не обращаясь: «Лучший гиг за все годы — отличный звук, клевое поддатое состояние, you know. А любой, кто говорит про всякие там бристольские волны и Portishead — просто куча дерьма!» — неожиданно взрывается она и добавляет: «И какой мудак назвал это все трип-хопом. Как можно вместить звук в какие-то рамки? В наши дни, только немногие заслуживают права на серьезные заявления и вообще на что-то». И откупорив банку «Стеллы», она машет рукой и бежит вниз по лестнице.

THE AUTEURS

ULU

Possibly March, 1996. Sorry, the editorial was on dope and lager.

Последние аккорды «Showgirl», первого сингла (когда он вышел, группа играла у кого-то на разогреве в клубе «железнодорожников» Euston Rails в апреле 1992 года) с их ошеломляющего дебюта «New Wave», выдвинутого спустя год на соискание приза «Меркурий» и проигравшего всего один голос. В зале воцарилась тишина. Сказать, что Люк Хейнес и его ребята потрясли публику — недостаточно. The Auteurs — одна из немногих современных групп, которые действительно приходят слушать, и одна из немногих, где текстам уделяется особое внимание — поэзия Хейнеса вобрала в себя постановки Джозефа Чайкина, мрачные образы «Бразилии», непосредственность н юморной изыск «Короля-Рыбака». Он не только мастер слова, но и прекрасный актер — каждое слово без нажима и надрыва адресуется слушателю. У него особая мягкость, обаяние, и даже когда нагнетается напряжение, и в песнях льются потоки крови — в этом есть какая-то утонченная и суровая деликатность. Даже в таких предельно жестких вещах как «Land Lovers», они искусно вкрапляют акустические куски с виолончелью, стайло и ксилофоном. Экспериментруя с саундом они воссоздают обстановку средневековых замков — тяжелых позолоченных канделябров, пылающих факелов, рыцарских доспехов… А потом сквозь время отправляются к берегам Темзы, покрытой густым предрассветным туманом. Ленивые всплески волн, крякающие утки, изредка проносящиеся машины… И вот уже перед глазами предстает рай джанки — полутемные комнаты с хрустальной прохладой журчащих фонтанов и мраморных статуй.

После автокатастрофы в Испании, когда Люк счастливо отделался переломом обеих ног, они отсутст в овали целый год — срок по нынешним временам огромный. Запись «Парка после Убийства» проходила в обстановке строжайшей секретности, ходило множество невероятных слухов, и среди них, что группа вообще не будет больше играть вживую, а продюсер Стив Альбини сотворил из их мягкого звука ну нечто совсем из ряда вон…

Хейнес — кораль «черной» иронии, мягких акустических баллад, в нем есть черта англичанам абсолютна несвойственная — полное обнажение, «душевный стриптиз», но при этом он остается аристократически тонким. «Married То a Lazy Lover» — сухой кашель высохших джанки, ползающих в кучах мусора на заброшенных станциях — звук такой, как будто они парят над всем этим, в проносящихся мимо облаках, цепляющих серым брюхом усики антенн. Гитарную динамику «Tombstone» сменяет неземная «Junk Shop Clothes» — погружение в овердоз, когда нечем дышать, голова наливается свинцовой тяжестью, сердце переверчивается и проваливается в бездонный колодец. «Ребята, здесь такая атмосфера, что я выполз бы даже на костылях», — говорит Люк. Убрав публику «After Murder Fferk» (одной из самых сильных песен этого года), он воскшщает с едва уловимым смешном: «Да что вы хлопаете, я, наверное, петь разучился». С такой же миной Сулла выходил в цирк под пр ив етс тв е н ные крики римского плебса, цедя: «Рукоплещите, рукоплещите глупые бараны». Сыграв старый буш Рори Галлахера, Люк мяпоо роняет: «Похоже, мы превратились в Касс». Маэстро, добавьте лирики суицида» — обращается он к виолончелисту. За шуткой от скрывали свои слабоста — первый концерт за год после больничной койки, сырая программа, скромный тур по Англии — может они и хронические неудачники, но их пожирает белое пламя поэзии — и в этом вся прелеспь

WEDDING PRESENT

Garage

Определенно February, 1996. The editorial only starts their bad habits.

Лидер «Подарка» Дэвид Гедж в своем отрицании больших лейблов решил, видимо, идти до конца. Еще не забыт их долгий конфликт с RCA: после выхода в 1991 году альбома «Seamonsters» (продюсер Стив Альбини) группа приняла беспрецедентное решение — выпускать только синглы, по одному в месяц, оставляя публику голодной, а лейбл без прибыли. Директора RCA сходили с ума от злобы и, наконец, расторгли контракт «в связи с изменениями в музыкальной политике», заключив с музыкантами соглашение, что выпустят сборник всех выходивших ранее синглов и назовут его «Hit Parade». Положение это напомнило мне окончание битвы под Нарвой, когда шведы пропустили из окружения на почетных условиях русские гвардейские полки. Wedding Present немедленно подобрал Island, но спустя три года, после выхода полноценного альбома «Watusi» группа практически развалилась, оставив «Остров» без свадебного презента. Гитарист и ударник Петр Соловка еще в 1992 году основал команду The Ukrainians —» Украинцы», и изредка принимал участие в гастролях, подменяя тех, кто периодически впадал в кому. Сооснователь Кейт Грегори ушел, на его место взяли никому неизвестную басист-ку. Наконец, вышел «Mini», н стало ясно — культовая инди-группа начала девяностых дышит на ладан. И тем не менее — зал переполнен, все билеты проданы… На них пришли ветераны первой инди-волны, при первых же звуках гитары Геджа впадающие в пивную прострацию. Дэвид, отыграв часть своего «Мнни», перелицовку старых хитов на новые слова — «Go, Man, Go» и «Drive», переходит к беспроигрышным песням —

4Джордж Бест», посвящение скандальной футбольно-рок-н-ролльной звезде, 4Будь честным», 4Кеннеди» с рефреном 4Lost your look of life». Временами они скатывались до чуть ли не гранджевого забоя, а затем предавались монотонной гитар* ной медитации — уберите из 4Велвета» весь героин и звуковой изыск, послушайте их 4 Loaded», прибавьте к нему пайковой скорости (химической в том числе) и можете спать спокойно — воз и ныне там. Некоторые перебравшие дамы шептали себе под иос слова, когда-то имевшие смысл, по щекам катились слезы ностальгии. Под эти звуки в самый раз наливаться лагером. Что и сделал представитель класса неимущих Уэсли Эдвард (Василий Эдуардович) Брюх, стоявший рядом с непроницаемой физиономией. Выйдя из 4Гаража» он предался своему любимому развлечению — спустился на пути и сделал такую энергичную пробежку, что у стоявших на платформе персонажей с пышными гребнями и ирокезами отвисли челюсти. Помочившись затем на 800-вольтный контактный рельс (все стояли остолбенев, ожидая немедленного испепеления мужского достоинства вместе с его владельцем) и показав задницу надвигающемуся поезду, он вылез на платформу под крики ликующих панков. 4Женнться тебе, батюшка барин, пора. Жениться!» — сказал я ему, и был совершенно прав. Поезд понесся в затуманенную аглицкуюдаль, будущее же 4Сва-дебного Подарка» осталось позади, покрытое мраком.

MOLOKO

Subterania

Possibly March, 1996. Sorry, that time the editorial was on acid.

Роком здесь и не пахнет. На диджейский разогрев мы не успеваем, застреваем на входе — проходок нам не оставили, но голь на выдумки хитра. С твердолобой уверенностью сую свою пресс-кард и говорю: «А вы ищите получше». За нами скапливается такая толпа пишущей братии, что девица в окошечке решает поступиться малым, чем задержать очередь на какие-то лишние пять минут. Публика уже положительно размякла. К сцене продираемся, заглатывая на ходу клубы дурманящего дыма. С балконов пускают мыльные пузыри, они оседают мокрыми пятнами на головах стоящих внизу. На сцене идут последние приготовления — два здоровых негра с дрэдлокс, догоняясь самосадом, проверяют гагару и бас. Орган, барабаны, две вертушки, но кого-то не хватает… Ага, конечно ее — вокалистки Рузин Мерфи. При первых же тягучих фанковых звуках она выходит, нет, вываливается на сцену, пародируя своей походкой механическую куклу — в таких-то туфлях на высоких каблуках иначе не походишь. Об имидже, музыке и платье не говорю, судите сами — добрая половина присутствующих держится за яйца, и я в те»# чис-ле. А наш фотограф — за фотоаппарат. Мешанина из сексуальных извращений, клаустрофобии, томных взгляде», саундтрэков к «ВЫегшшег», одиноких вечеров в Сохо и поездок по ночному Нью-Йорку, любвишки, тающие в хаотическом нагромождении тусклых неновых огней, фанк Джорджа Клинтона на полную громкость в машине, медленно вспарывающий тишину опустевших улиц. Сегодня нам прописана молочно-травяная диета…

Марк Брайдон, маг клавишных из Шеффилда, прославился в свое время ремиксами Art Of Noise, сделал Крашу в 1986 году «House Arrest», затем переиграл со всей амбиентной тусовкой. Рузин Мерфи ранее была моделью журнала Vogue, но забудьте о ее послужном списке, она — ломовая певица, невероятный голос которой отправляет в небытие всяких Portishead, «Сканку Ананси» и иже с ними. К тому же негритянские музыканты играют настолько дико и отвязно, что Рузин порой забывает притворяться куклой и начинает петь в полную мощь своих легких… Она настолько увлекается, что забывает о каблуках и сценической походке робота, падает и продолжает петь, пока фотографы, обезумев от счастья, снимают ее ноги во всех ракурсах. Начинается легкая давка. «Я появляюсь только, когда выходит полная луна», — поет полулежа, затем встает и кокетливо продолжает «Не могу сдержать свою похоть… Нравится ли тебе мой свитер в обтяжку?». Свитера не вижу, зато вижу все остальное… Она поет даже не о сексе, а откровенно насмехается над закомплексованными додиками, ревностью, капризами, интрижками… Но это — как разбавить виски льдом и тянуть очень, очень долго через соломинку.

Саунд Moioko настолько своеобычен, что даже трудно представить себе более причудливую смесь — Parliament, Нина Симоне, Нельсон Риддл, Cabaret Voltaire, Portishead, в состав которых затесались чуваки из Funkadelic и разогнали на фиг всех электронщиков. Но даже это только жалкие потуги на описание — фанковый оргазм «Funk For Ме», похабно-кокетливая «I Can’t Help Myself», инопланетный «Dominoid» и даже бит-ловский «Мистер Кайт». Но только как Брайдон умудряется воспроизвести все завихрения парового органа — непонятно уже никому… Все орут, танцуют, и музыканты, отбросив всю блестящую мишуру современного звука, играют с неимоверным оттягом. Они создали в этот дожд ливый вечер волшебную сказку, расказанную дьяволицей в прозрачном платьице. «Да-а… уж», — надув щеки, проговорил известный критик Васисеуа-лий Глазах-Двоицкий, в глазах которого после приема двух ми-кродотов уже четверилось, раскладывалось на квадратные трехчлены и умножалось на кубические многоженства: «Жалко, что я не черный. Спортом надо заниматься! Молоко пить! А лучше — кефирчик!»

СкелаИврек.

ИНТЕРВЬЮ

ПРОЕКТ «TV, ИЛИ НА ЗАРЕ ПОСЛЕДНЕГО СРАЖЕНИЯ

(Независимая Газета «Книжное Обозрение» — Ex Libris 27.05.98) — текст интервью Ильи Фальковского и Алекса Керви приводится без купюр; по публикации часть интервью была вырезана редактором; на следующий день, 28 мая, Ex Libris, как обычно, должен был выйти вместе с НГ как приложение (сначала выходит как отдельная газета небольшим тиражом). Вместо этого абсолютно нейтрального интервью там появился совсем другой материал. Илья Фаль-ковский в результате был из Независимой Газеты уволен. Ex Libris с этим интервью теперь существует как раритет. В августовском номере журнала «Птюч» была напечатана статья Ильи Фальковского по следам этого скандала. Алекс Керви в ней был упомянут, как некий «интервьюируемый переводчик романов Берроуза «Джанни» и Уэлша «Трэйнспоттинг». В конце материала Ильи Фальковского в «Птю-че» был приведен отрывок из старой повести Алекса Керви «От Гластонбери к Редингу» (1994) без указания имени автора.

Поводов для встречи с Алексом Керви было очень много. «Джонки* Берроуза в его переводе получил много отзывов и вызвал какой-никакой общественный резонанс (рецензия на Берроуза была даже во вполне респектабельных «Итогах*). И тут становится известно, что к публикации Керви готовит также «Trainspotting* Ирвина Уэлша и «Страх и Отвращение в Лас-Вегасе* Хантера Томпсона. На очереди проект литературно-художественного альманаха «Т*, посвященного западной альтернативной культуре. Об этом и о многом другом хотелось с ним переговорить, тем более, что информация о его activities очень противоречива.

И. Ф: Сейчас на российском книжном рынке так называемая «наркотическая» литература пользуется большим успехом. Давно уже изданы Маккена и Джон Лилли. Активно в области перевода таких изданий работает Виктор Коган, Илья Кормильцев перевел рассказ Уэлша, Борис Кузьминский новеллу из «Экстази». Теперь в этот список добавился ты. Что это? Дань моде или целенаправленная работа по заполнению информационно-культурного вакуума на эту тему?

А. К: Я могу говорить только от своего имени. Для меня такие переводы и издания являются своеобразной культурной акцией, заявлением, жизненно необходимым во время «анти-иаркотической» истерии, развязанной сейчас в России. С принятием Закона о Наркотиках мы вступили в новый период конфронтации, культурного насилия и беспредела. Достаточно прочитать 46 статью этого закона, чтобы понять, что к чему. Мы живем в эпоху ненавистной мне политической корректности, и тема борьбы с наркотиками одна из важнейших ее составляющих. Игнорировать ее невозможно, закрывать глаза и отмалчиваться по меньшей мере преступно. Что касается моды, то да — говорить и писать на эту тему сейчас стало супермодно и каждый старается вставить свое слово в общий поток этого словесного поноса. Больше всего меня раздражают политкорректные люди, которые никогда не проходили через это, ничего не испытывали на собственной шкуре, но стараются с этой темой заигрывать, пытаясь подняться в определенных кругах (достаточно посмотреть журнал «ОМ», этот мондналистский выводок доморщенных богемных свиней, эксплуатирующих модные темы и щеголяющих в майках с портретами Че). У нас раньше полностью отсутствовал культурный пласт «фармакологической» или «химической»' литературы, которую ты называешь «наркотической». Это — один из стержней альтернативной западной культуры, который современные люди на порше миллениума воспринимают! как само собой разумеющееся. Запретить, закрыть эту тему| раз и навсегда никому не удастся. А то, что этот культурный; вакуум постепенно заполняется в России — это неизбежный* процесс, который уже не остановить. а

И. Ф: Не думаешь ли ты, что подобные литературные произведения способствуют рекламе наркотиков?

А. К: Bollocks. Рекламе наркотиков главным образом способствуют те, кто их запрещает, превращая больных людей — а привыкание к джанку и есть самая настоящая болезнь — в преступников, изгоев и врагов общества, в занозу, которую нужно безжалостно удалить. Дожны быть проведены исследования с целью поисков новых методов лечения — активное использование айбогена, апоморфина, прозака. Что касается каннабиса и психотропных веществ, то я думаю, что их можно и нужно легализовать. Голландия и Дания с ее Христианией подали миру пример. Это нанесет страшный удар по черному рынку и преступности. Фактически люди, объявившие так называемым 4наркотикам» беспощадную войну, в действительности способствуют процветанию наркомафии. Берроуз, Хантер Томпсон, Ирвин Уэлш об этом прямо и заявляют. Запрещение такой литературы? Хау-хау. Мы приехали в Дахау. Да, можно долго рассуждать на тему кому это выгодно, но явно не наркодельцам, ведь никто из западных авторов жизнь наркомана не воспевает…

И. Ф: Издание альманаха 4Т» один из таких культурных проектов?

А. К: Да. Я имею ввиду культуру, которая раньше была откровенно подавлена, загнана в глубокое подполье, игнорировалась или умышленно была отнесена к крайностям нашего общества. Со страниц альманаха мы будем говорить о культуре экстремальных личностей, культуре вопросов, ответы на которые нащупываются только индивидуальным чутьем — вследствие чего она не получает справедливого освещения в средствах массовой информации мэйнстрима или 4Молчали-вого большинства». Эта культура неверно истолковывается людьми, которые знают ее поверхностно или не знают вовсе. И не из-за того, что она — воплощение 43ла», а потому что она в общем и целом бесстыдно артистична, экспериментальна, антндогматична, интеллектуальна и во многом эволюционна. Это — субкультура, которая формулирует вопрос, на который так называемая 4реальность» в одиночку не может ответить.

Именно поэтому она вызывает у людей раздражение» заставляет нервничать и понимания у них не больше» чем в мертвых глазах рыбы» разделанной на кухонном столе. Сейчас» когда на исходе Кали Юга приходит конец власти слуг или «каждой кухарки» которая должна управлять государством» мне представляется наиболее взрывоопасным литературный микс Оккультного Видения Алистера Кроули» Остина Османа Спейра» Лавкрафта, Джека Парсонса с идеями Берроуза, Брайона Гайсина, Балларда, Томпсона, кибер-панков и транс-грессистов. Как писал Берроуз: «Лучший выход — это вход». Сейчас в России полностью сложился новорусский литературный и издательский истеблишмент, и обязательно должна быть какая-то отдушина. Об этом как раз говорил Юрий Витальевич Мамлеев, когда ему было предложено принять участие в этом издательском проекте.

И. Ф: Какие аналоги альманаху «Т» есть на Западе, поддерживаешь ли ты с кем-нибудь там связь?

А. К: В Штатах — RE/Search, в Англии — Rapid Eye. Наиболее близок нам последний, а также издательство Creation: Books, специализирующееся на публикации такого рода лите-.] ратуры, и 2.13.61, издательство Генри Роллинза. RE/Search — специальное тематическое издание, что мы сейчас себе позвоп лить не можем» хотя со временем все может измениться. Идея сделать номер, посвященный, к примеру, целиком Балларду, (Брайону Гайсину или Psychic TV, разумеется, заманчива — я\ думаю, что в конечном счете так оно и произойдет.

И. Ф: Ты имеешь ввиду санкционированное издание RE/Search в России?

А. К: Почему бы и нет. Относительно Creation Books — наз] повестке дня стоит вопрос о начале запуска долгоиграющей^ серии их основных книг. Понимаешь, за такими изданиями на?> Западе втайне стоят «посвященные» меценаты, которые целе-^ направленно следуют некой культурной программе, четко| ими осознаваемой. Если переложить это на язык самых изве-J стных русских конспирологических заявлений, то в букваль-,] ном смысле это борьба «Ордена Живого Сердца» против^ «Ордена Мертвой Головы», пользуясь определением АлеюздИ дра Дугина. Речь идет о соединении всех альтернативных победившему «новому мировому порядку» разрозненных групп в хорошо отлаженный механизм, действующий на всех уровнях. На Западе уже сделаны шаги к образованию такого единого, мощного фронта «внутреннего сопротивления», активно использующего новое поколение «мозговых хакеров-управ-ленцев», способных взломать любые мондиалистские фонды и структуры. Это опасная игра, но сейчас только так можно с ними сосуществовать. Когда такие «посвященные» «меценаты» и «управленцы» появятся в России, то можно ожидать мощного культурного прорыва, а это приведет к черт знает каким последствиям.

И. Ф: Шестая колонна, поток 93? Создание непрерывного альтернативного культурного ряда? Как ты, например, объяснишь, что с твоей подачи было опубликовано последнее слово Чарльза Мэнсона в суде? (см. «Забриски Райдер «№ 5»)

А. К: Колонна, поток… История козленка, который умел считать до десяти. Не об этом речь. А о восстановлении традиций и ритуалов, которые устремлены в будущее. Говоря о публикации последнего слова Мэнсона — уже было столько спекуляций вокруг его имени, что единственной пристойной вещью было опубликовать его самого. «Забриски Райдер» был не самым подходящим местом для этого, но там меньше всего было задано вопросов… Я лишь предоставил им оригинал.

И. Ф:0 каких книгах Creation Books идет речь?

А. К: «Убивая ради Культуры» Керекеса и Слейтера, иллюстрированная история направления Танатоса в кинематографии. «Пыль» — сборник произведений Кати Экер, Джеймса Хэвока, Стюарта Хоума, Алана Мура и многих других авторов. «Ползущий Хаос» Лавкрафта — 23 классических работы по Мифам Ктулху и Некрономикону. «Звездная Мудрость» — посвящение Лавкрафту, среди авторов сборника Баллард, Берроуз, Алан Мур и Грант Моррисон. «Сатан-скин» Джеймса Хэвока — поток психеделических эротических кошмаров, путешествие в ненасытном чреве Лилит. «Yuggoth Cultures» Алана Мура. «Дом Боли» Пана Пантци-арки — извращенная эротическая фантазия, вакханалия ножевых ударов и безумств плоти. 4 Вел и кий Бог Пан» Артура Мэчена — психотропное погружение в сексуальные фантазии на грани умственного помешательства. В идеальном плане, конечно, соединить в проекте издания этих книг усилия нескольких издательств было бы здорово. Мы серьезно занимаемся созданием информационной системы общения и сотрудничества.

И. Ф: Какие материалы и произведения будут опубликованы в альманахе «Т»? Кто принимает в нем участие? Ты планируешь еще и музыкальный раздел, насколько я понял…

А. К: Музыка струится в наших венах. Современную литературу трудно представить без музыкального саундтрэка. Герои «Трейнспоттинга» слушают Лу Рида и Игги Попа, путешествие Томпсона начинается под «Симпатию к Дьяволу» Роллингов, персонажи Ричарда Хелла Череп и вампир Рот сами играют в группе «Либертины», Берроуз начитывает свои произведения под сопровождение Disposable Heroes of Hiphoprasy и марокканских Мастеров Музыкантов Джеджу-ки… Ну и наоборот. Джеиезис Пи Орридж пишет в Rapid Eye о Спейре и Брайоне Гайсине. Меня прежде всего занимает ассоциативный ряд, переживания, эмоции, вызванные той или иной музыкой, нежели стандартное изложение голых фактов биографий музыкантов. В альманахе будет посвящение Ричарду Хеллу «Вампир Нью-Йоркской подземки», посвящение Лу Риду Лейстера Бэнгса, интервью со Скай Саксоном, «Заметки Белого Отребья» Гарика Осипова, ведущего радиопрограммы «Т^ансильвания Беспокоит» на Радио 101, Джи' Джи Аллен, Тайни Тим, Manic Street Preachers с переводами * текстов Ричи Джеймса, статья «Искусство Джеффа Милза*1 Максима Солнцева и Хайдельберг Проджект. Говоря о литературе и философии я выделил бы новеллу Гарика Осипова* «Хрустальный Кабинет», «Войдойд», сюрреалистическую жИ веллу Ричарда Хелла, блок по Некрономикону, «Электрон-j ную Революцию» Берроуза в переводе Максима Немцова' (кстати, в свое время переведшего «Тарантула» Боба Дилана); Хакима Бея «Хаос: Плакаты Онтологического Анархизма*^

Роберта Антона Уилсона 4 Вильгельм Райх в Аду» Хантера Томпсона, конечно. Среди художников-визионеров — Остина Спейра и Бриона Гайсина. Среди поэтов — Роки Эриксона, Дэвида Тайбета в переводе Андрея Емельянова, который ставит сейчас в мастерской Юхананова спектакль 4 Мой Друг — Гитлер» по Мисиме, поэтический Кроулианский блок. Всех просто невозможно перечислить.

И. Ф: Как я понял, ты намерен таким образом запустить некий литературно-художественный полигон, на котором будет испытываться враждебное 40рдену Мертвой Головы» идеологическое оружие? Стратегический план Последнего Сражения?

А. К: Это можно понимать и толковать как угодно. Можно обозвать это все происками тайных агентов влияния, порнографией и онанизмом или, на худой конец, наци-сатаниз-мом. Коуплэнд придумал 4Поколение Икс», Хантер Томпсон назвал его 4 Поколением Хуеты». А идея Последнего Сражения мне нравится, только в этой войне пленных подчас подвешивают за яйца или отправляют в психушку. Ну да ладно. Как говорит Гарик Осипов: 4У меня даже справка из дурдома поддельная».

И. Ф: Мне рассказывали, как ты уехал в Англию. Сам себе написал приглашение, сам же его подписал. Это правда?

А. К: Так оно и было. Я люблю делать такие штуки. Вообще то одно из самых моих приятных воспоминаний связано с английским Хоум Оффисом, министерством внутренних дел. Вид на жительство, благодаря этому богоугодному заведению, я получил за месяц с небольшим. Мои друзья, работавшие там в нескольких отделах по вопросам иммиграции, и с которыми я играл в одной группе, специально достали для меня документы по проверке въезжающих в страну иностранцев. Самый, конечно, монстр — тексты перекрестных допросов супружеских пар. Их разводят по разным комнатам, устраивают многочасовое собеседование — допрос, а потом сверяют ответы. Эти вопросы оказались у меня. Это настоящий абсурдистский текст, хоть сразу в печать. Не долго думая, я передал их своим знакомым адвокатам, которые оказывали помощь черным иммигрантам. Надо было видеть их лица и реакцию в этот момент…

И, Ф: Значит черные братки из Брикстона должны тебе по жизни мешок хэша?

А. К: Пусть его лучше сразу вышлет в российский ОНОН правительство Тони Блейра заказной бандеролью за подписью Говарда Маркса, мистера Найса, воспетого Small Faces — 40 т продавца счастья — неблагодарному человечеству*.

И. Ф: Только сейчас читающей публике постепенно становятся известны твои собственные культовые литературные опусы, написанные в Соединенном Королевстве, — рассказы 4Влобзаут», 4Инцидент на станции Виктория*, «Будда в Чемоданчике*, 4Вечеринка Полной Луны* (Full Moon Party), «Танец Пикирующего Бомбардировщика*, 419-й Сквот*, стеб-эссе (иначе их я никак не могу назвать) 4Родословная Экстаза*, 4Ехно*, роман 4Морские Ренегаты*. Я слышал, что года два назад Сева Новгордцев взял текст 4Инфо-Ехно. Взлет Ехно в…? ОПЕ Зразами Частника* и прочитал по БиБиСи на 1 апреля отрывок оттуда, обставив дело, как случайно обнаруженную неизвестную рукопись Джона Леннона* 46.35 утра. Гондон. Гетто. Фиолетовые сучья освещают сирого Будду и других священных лохов, насованных на Вшах упитанного табачным дымом Полосмешения*, — и так далее, в* том же духе.

А. К: 4 Ехно* давно уже пошло гулять по Москве, до сих пор не вернулось, и многие выражения оттуда, типа 4ехно — пидарасник будущего*, стали своего рода разменной монетой среди всяких модных персонажей. Тоже касается н «Родословной Экстаза*, с ее дворовыми, породистыми, служебными, комнатными, охотничьими, сторожевыми и прочими экстазами. Во «Влобзауте* действие происходит в муниципальном Крематории в Пютингсе, где в 1947 году сожгли тела Алистера Кроули. Издатель-миллионер Джон Береховски бе-, седует о Третьем Рейхе, НЛО, ХоумОффисе и Полой Земле в писателем-авантюристом по кличке Эй IСей, стреляй между делом из пневматических винтовок в пролетающих мимо* птиц и дегустируя различные вещества. Вот как ато было:.

10.09.96

Гастингс. Муниципальный Крематорий. 8 р. т — 45-ое шоссе. Полночь — Лондон. Чансери Лейн. 7a.m.

Летопись диктофона, которую преследует счастье, что валяется на земле:

Джон Береховски, подпольный издатель, with a thousand different identities, man in charge of the whole Operation (хотел двинуть себе спид-болл, но решил поэкспериментировать и предпочел поджаренные булочки, space-cakes, с непальской начинкой и зеленью, попросил дополнительно тарелку лозы яге, и тривиальный пробитой сканк пил воду голым, к рассвету выпил бутылок семнадцать, не менее — Полный бред, а?

Эй Кей, предпоследний из транжир великого времени, писатель without identity, hustler in charge for the Operation (приказал долго жить нескольким пипеточным коктейлям, мескалину в соусе из черного банга с марроканскими котлетками и традиционному для монолога на языке жестов напитка Сафари-грандж, медленно превращающего человека в Амока, коего в итоге было выпито бутылок семнадцать за раз): В крематории все-таки лучше»

Д. Б: Я очень люблю кладбище

Эй Кей: Я тоже люблю кладбище, но там нет многих людей которые меня радуют. Меня ничего не радует в крематории. Но это, наверное, потому что я никогда не хотел бы дрочить в крематории.

Д. Б: Мне предложили способствовасть проникновению на русский рынок NA…SA~. Jeny Texas, Kondome feucht beschichtet… Переговоры шли пять дней на самом высоком уровне. Я согласился.

Эй Кей (всаживая последний коктейль): Я не люблю гондону Jeny.. Texas… и feucht beschichtet гондонов, с которыми надо вести переговоры пять дней NA~.SA». мом высоком уровне. Договор о проведении римской выставки российских высоких технологий был подписан на салфетке в баре отеля «Пента» через минуту после второго выстрела.

Д. Б: Контрольного?

Эй Кей; Виски.

Д. Б: А… Мне и в голову не пришлог что пять дней это слишком мало для принятия столь ответственного решения. Меня еще уговаривали вложиться в покупку одного телеканала по линии CiiNaSa-кокс… где он, кстати… но я сразу умчался в Вашингтон после подписания.

Эй Ней: Монголы — особые особи. Меня как громом поразило, где же самый депрессняк у монголов… Думаешь в России?

Д. Б (мечтательно жуя space-cake): Уверен как историк.

Эй Кей (глотает первый бутон и давясь заедает котлеткой): А я нет. Как экономист, когда погружаюсь в изучение первоисточников по геополитическому минету «Кладбище-Крематорий», то заканчиваю дрочить в астении калипсоль-ных химер. Совсем нескоро, следуя по проторенной вами дороге, я окажусь в Третьем Риме, где живут такие же звери, но они переваривают совсем другую шишу, и даже твой QtNaSa-KOKc отдает нервно-паралитическим газом. Там мы сполна получаем на халяву геополитический минет «Крематорий — Кладбище» и дрочим в агонии расставания с любимым бездельем, римским клубом, валютным фондом, VIP на Формуле Один и врагам, по которым райски успеваешь осатанеть. Я дрочу на самом Unsere Garantie fur Ihre Sicherheit высоком уровне, предвкушая искушение облома отъезда на чужбину. И в Ноше Office, меня, специалиста-международ-ника по…

Д. Б (покровительственно хлопая по спине): По der stren-gen Qualitats-kontrolle durch die Staatliche Пабло Эскобаров und иже с ними…

Эй Кей (давясь вторым бутоном):…ним…ними…то есть меня посылает принять участие в разработке новой программы по иммиграции какой-то холеный пидор с сахарным взглядом, хуишком на привязи и полгода, как джанки, держит под колпаком summit meetings. Ты не въезжаешь комом ему в жопу, а там выгравировано, что ои рад моему приезду. Мы высасываем из пальца браки, совокупляя на бумаге все мировое отребье, мы — дружелюбные сутенеры удачи, а так все бы закончилось в тупике еврейского погрома на нефтяные деньги хассан сатанасан эль торро саббахов. И я опять не врубаюсь, что приехал именно туда, куда надо.

Д. Б: Так где же облом?

Эй Кей: В геополитическом трансмутационе кладбище-крематорий-кладбище. Наше счастье валяется на земле.

Вот такое начало. Заканчивается рассказ в Лондоне, на Чансери Лейн, где друзья становятся случайными свидетелями одного загадочного самоубийства и пытаются скрыться от полиции на угнанной машине. «Морские Ренегаты» — это история полубезумного поэта, который мечтает о реставрации в Великобритании династии Стюартов, как воображаемого им символа артистической монархии, восстановить на троне, пусть даже алхимически, короля-мага, и пытается осуществить свой план, проходя через магические ритуалы и трансформации, причем он понятия не имеет, какие силы в результате выпускает наружу. Он существует в круговороте своего бреда, ищет союзников в лондонских притонах, пытаясь найти опору в Обратном Коде, знакомится с членами ИРА, теневыми хакерами и все дальше и дальше погружается в бездну своих фантазий, которые становятся его единственной реальностью. В итоге ои оказывается в психиатрической клинике в Челси, где над ним ставят ряд экспериментов и как шута-зом-би, сиова выпускают на улицы Лондона.

И. Ф: Насколько я понимаю, говоря о реставрации Стюартов, ты обращаешься к идеям якобитов?

А. К: Тебе, наверное, лучше знать. Без комментариев. Сюжет «Морских Ренегатов», опуская самые важные детали для посвященных, во многом перекликается, пародирует многие скандальные публикации британских таблоидов 96—97-ых годов, и отчасти — это пародийная и вывернутая наизнанку история выборов лейбористов, так сказать их поэтическое переосмысление человеком, попавшем в сумасшедший дом в результате полицейской провокации и предательства, и из которого пытаются вылепить обыкновенного маньяка и серийного убийцу для громкого процесса. Кстати, главный герой — действительно реальный персонаж из плоти и крови, а не писательский вымысел. В марте 97-го по британскому телевидению промелькнул репортаж о некоем Докторе, который терроризировал Южный Лондон, и из-за общения с которым сотни добропорядочных граждан вынуждены были обращаться за помощью в психиатрические лечебницы и к психоаналитикам. Этого Мэнсона девяностых, действительно обладавшего рядом феноменальных способностей, до сих пор официально разыскивает Интерпол и британская полиция, но он быстро куда-то исчез, а может быть уже ликвидирован.

И. Ф: Читая главы из «Ренегатов» я не мог отделаться от мысли, что автора можно назвать русскоязычным, только потому, что я сам знаю, что он русскоязычен, во всяком случае по рождению. Это, черт возьми, как я уже раньше писал об этом, какой-то немыслимый, интернациональный, «эзотерический кибер-панк», где Берроуз в языковой игре соединяется с Льюисом Кэрролом, Майринк микшируется с Гибсоном, Стерлингом или Стефенсоном, Баллард подает руку Хантеру Томпсону, а Филипп Дик разрезан на куски, перемешан с разрезанным и выжатым как лимон Александром Дюма, а затем вперемежку со скрытыми аллюзиями на поэзию Рембо и Лотреамона и урбанистическими кошмарами трансгрессистов подается на читательский стол. Да, я тут вспомнил еще, что Алистер Кроули был якобитом, то есть сторонником живой и магической реставрации Стюартов, а также поддерживал ИРА. Создается впечатление, что вся современная русская литература с ее проблемами, реалиями и героями тебя просто не касается — вместо этого прекрасная география лондонских пабов и притонов, разнузданный химический гедонизм, космополитизм и временами откровенная сатанистская чернуха, и тому подобное. Ты избегаешь глянцевых журналов, не обиваешь пороги издательств, не участвуешь в московской литературной жизни и принципиально не почкуешься в интернете. Сознательная самоизоляция или терпеливое ожидание своего часа, когда сами все предложат и все дадут?

А. К: Ты так много всего сказал, что я, честно говоря, кроме последнего не уловил вопроса. Да, «Ренегаты» сейчас переводятся на английский язык, на котором роман будет напечатан раньше, чем на русском, хотя при нынешней мнимой в России свободе печатай и публикуй, что хочешь, это несколько комично. Но ведь овчинка выделки не стоит. Я не хочу принимать участие в этих московских салонных, клубных и сетевых обезьянниках — «дай банан и налей сто грамм» — игры в литературу, и это мое личное дело. Я мало с кем общаюсь, но это не значит, что я вообще ни с кем не общаюсь, и это тоже мое личное дело. Что касается стиля, то тебе, как литератору, журналисту и критику, легче делать какие-то выводы. Вразумительно говорить о современной русской литературе не могу, некомпетентен. А предложения, просто если моя книга или переводы выйдет, скажем, в издательстве «Вагриус», владельцем которого по сути дела является Лисовский, то, если даже мне и плевать, что многие из моих друзей не пожмут мне после этого руки, все равно — лучше играть по своим правилам, чем выдрачивать из себя на заказ очередную поточную поебень. Сайт в интернете появится, но только применительно к альманаху, издательским проектам и прочим разным интересным штукам, но он не будет ставить перед собой целью тиражирование авторов или наших идей. Я не жду, когда мне кто-то что-то сунет, а знаю, кто, что, когда и за что мне даст, поэтому чувствую себя совершенно спокойно — делаю свой проект и никого пока не трогаю. Ни одного экземпляра «Джанни» для паблисити в редакции журналов и газет я не носил — кто захотел, тот сам написал. Вы — в заповеднике невмешательства.

И. Ф: И это ты говоришь несмотря на то, что «Джанки» все крупные магазины отказались принимать к продаже? Или ты не понимаешь, что это удар от души по морде ОНОНу и «Закону о Наркотиках»?

« К: Тйраж весь и так разобрали без крупных магазинов. А по морде бедный «Джанки», которого в Англии детям рекомендуют читать в качестве назидательной классики или книги перед сном, никого не бил. Те, люди, которые составили и приняли «Закон о Наркотиках» и так сами себя имеют во все дыры своего «Закона», и покойный Берроуз может теперь для них выполнять только функцию молчаливой статуи сфинкса, у лап которой копошатся наркостукачи, барыги, легавые, контролирующие и регулирующие по сути дела наркоторговлю, политики, им потворствующие, и вся прочая мразь Крестового Похода Наркоистерии.

И. Ф: Возвращаясь к публикации «Т]рейнспоттинга» Ирвина Уэлша и «Страха и Отвращения в Лас-Вегасе». По-моему первая книга практически непереводима. Как тебе удалось решить эту проблему?

А. К: Среди моих знакомых был один шотландский джан-ки из Абердина. Он оказал мне огромную помощь в работе над языком. Это фактически наш совместный проект. И если следовать логике перевода, то можно сразу издавать «Трейнспот-тинг» на украинском языке.

И. Ф: В работе над «Джанки» принимал участие в качестве редактора Илья Кормильцев? А как будет в случае с изданием Уэлша и Хантера Томпсона?

А* К: Мне понравилось с ним работать. Все замечания по делу. Ничего лишнего, никаких придирок. Нет в нем той профессиональной ревности, которая отличает многих из тех, кто когда-либо перевел хоть одну строчку с другого языка. И я ему за это очень благодарен, у нас сложились хорошие отношения. Вполне вероятно, что Кормильцев может оказаться и редактором Уэлша. Пока ему не было сделано такого предложения, но, как я полагаю, оно будет сделано в самое ближайшее время.

И. Ф: Скажи, что бы ты еще посоветовал издать на русском из так называемой «химической литературы»?

А. К: Алекса Трокки «Книгу Каина», «Вечную Полночь» Джерри Стола, «Автоматическую Алису» Джеффа Нуна, «Минет» Стюарта Хоума, «Кокаиновые Ночи» Дж. Г.Баллар-да, «Радиус Действия» Дона Баджемы. А если серьезно копать, то в первую очередь следует опубликовать роман «Процесс» Брайона Гайсина.

И. Ф: Известно, что ты параллельно готовишь проект, связанный с изданием Кроули?

А. К: Пока речь идет о возможном издании его автобиографии — «Откровений Алистера Кроули», ну а дальше видно будет — его архив огромен. Интерес к его личности в России сейчас проявляют большой, так пусть же лучше говорит он сам, нежели жонглируют его именем все кому не лень. В альманахе «Т» появится одно довольно любопытное эссе — «Макдонали-зация Оккульта» — посвященное коммерческой эксплуатации его идей.

И. Ф: Остается пожелать тебе удачи.

А. К: Удача здесь не причем. Твори Желаемое, да будет то Законом.

«Я НЕ ЗНАЮ,

КАК ОТНОСИТЬСЯ К СВОИМ ПЕРЕВОДАМ»

19

Алекс Керви (1973) — переводчик, издатель. Среди его пере-водов «Джонки» и «Письма яхе* У. С. Берроуза, 4Страх и отвращение в Лас-Вегасе* и еАнгелы ада» X. Томпсона, 4Эйсид хаус» И. Уэлша, 4Процесс» Б. Гайсина, «Вирт*Д. Нуна.

Р. Ж: Д.Волчек: «Переводить можно только книгу, в которой тебе интересно каждое слово, в автора которой ты слепо влюблен. Если ты воюешь с текстом, видишь в нем длинноты и неточности, которые тебе хочется исправить, ничего путного не выйдет. Правда, я знаю один контрпример, очень занятный. Георгий Зингер, который так чудесно перевел «Торжество похорон» Жана Жене, говорил мне: «Я эту книгу ненавижу, взялся ее переводить, чтобы все знали, как нельзя писать. Переводил на энергии ненависти». Он даже написал в послесловии, что это гнусная литература, а автор — безмозглый Шариков…» А у вас как — все на любви?

Алекс Керви: Митя Волчек — мой хороший друг, он во многом прав, но для меня перевод — магическая операция, акт священнодействия.

Р. Ж: Вы, значит, последователь немецких романтиков.

А. К: Да, только немного на свой лад, с примесью подхода капитана внешней разведки с пятью боевыми наградами. Перевод — это и работа, и учеба, и удовольствие. Об этом отчасти есть очень хорошая книга «The Job» — интервью Берроуза с Даниэлем Одье, который Дядя Билл потом творчески переработал и дополнил. Я переводил все по любви, выбирал интересных авторов, никогда не работал на заказ. Но любовь, как вы знаете, подчиняется воле. Все, что я перевел, я же сам и выпускал, за исключением «Эйсид Хауса* Уэлша.

Р. Ж: С.Аптв интервью рассказал о своем знакомом художнике Соломоне Борисовиче Эпштейне. «У него замечательные портреты. Есть прекрасный портрет Смоктуновского. Но его портреты не могут найти сбыта, потому что они очень большого формата. Кто же может повесить такой портрет, когда на портрете голова в 1,5 раза больше натуральной величины?! Я ему говорю: «Зачем вы выбираете такой формат?» А он отвечает: «Не я выбрал формат, формат выбрал меня». У вас так же?

А. К: Да, именно. Как книга выбирает переводчика? «Процесс» Брайона Гайсина, друга и соратника Берроуза, единственного человека, которого последний уважал, я задел ногой на складе букинистического магазина. Она лежала на полу, я купил ее за 15 пенсов. Надеюсь, в декабре она выйдет в нашем издательстве.

Р. Ж: Как вы работаете с текстами?

А. К: Вначале пишу от руки, как получится, причем несколько вариантов на каждое выражение, а потом работаю с текстом в компьютере, редактирую эту громоздкую «рыбу». Создать из хаоса слов текст, который потом купят и прочитают люди, — это процесс получения удовольствия, магическая операция.

Р. Ж: И долго обычно длится «магическая операция»?

А. К: Месяца три. Сейчас за три месяца я перевел часть «Эйсид хауса» Уэлша, осталась еще 81 страница. Книжка сложная, там шотландский слэнг…

Р. Ж: А переводя шотландский слэнг, на что вы ориентируетесь в русском языке?

А. К: Одна из моих нереализованных работ, кстати гораздо более трудных, чем «Эйсид Хаус», — «Trainspotting» Ирвина Уэлша. Я жил в среде шотландских джанки, джанки из Абердина водил меня по трущобам, где происходило действие романа, фактически это наша совместная работа. Пока она лежит у меня в шкафу, написанная от руки, не было времени ее набрать. Переводов у меня достаточно, чтобы спокойно жить остаток отпущенных мне лет. «Эйсид хаус» Уэлша — последняя моя работа, 23 октября я сдаю ее в «АСТ», и на этом моя переводческая карьера заканчивается. Дальше займусь про-дюсированием переводов, покупкой прав, изданием книг, у меня выходит своя книжка.

Р. Ж: Уже точно решили, что переводить больше не будете?

А. К: Все может поменяться. Но с сентября я беру долгомесячный перерыв, все, что хотел, я перевел, остались маленькие вещи.

R Ж: Как бы охарактеризовали «нишу Алекса Керви»?

А. К: Вспомним все мои опубликованные переводы: первое пятитысячное издание «Джанки», изданное в декабре 1997 года, полностью распродали за восемь месяцев. Тогда был кризис, мы заработали где-то $1090, не так, чтобы очень, но на хлеб хватило… Пятитысячный тираж 4 Страха и отвращения в Лас-Вегасе», напечатанный за свой счет, в мягкой обложке, разошелся тоже за восемь месяцев. Как сейчас пешню, за печать мы заплатили $2100 — смешные деньги по нынешним расценкам. Следующее издание «Страха и отвращения» было в сотрудничестве с «АСТ», которое оплатило печать, а сейчас подписан контракт на новый тираж. Тираж «Ангелов ада» практически продан, с моей подачи часть ушла в байк-клубы, это моя бесплатная охрана, — для выбивания долгов, расправы с недругами и прочих удовольствий, которые мы получаем от жизни. Эпистолярная новелла «Джанки. Письма яхе» — фактически продолжение романа «Джанки», это переписка Берроуза с Алленом Гинзбергом. В ноябре выйдет кибер-панк «Вирт», получивший в 1994 году премию Артура Кларка, — такой наркотический, не приходящий в сознание, трип. Сейчас вот заканчиваю «Эйсид хаус» Уэлша, думаю, он выйдет в серии «Альтернатива» в ноябре-декабре этого года. И еще много законченных переводов, но о них не стоит говорить, потому что они не опубликованы.

Р. Ж: Вот вы перечислили книги, но тех же авторов переводят Волчек, Коган, Немцов, Кормильцев, другие… Это маргинальная литература?

А. К: Какой же я маргинал, если издаю книжки за свой счет?!

Мой друг Бретт Гуревиц, владелец панк-лейбла Epitaph, однажды сказал, когда его упрекнули в том, что не по-панковски иметь свой офис: «Иметь-то свой офис по-панковски, не по-панковски быть богатым».

Р. Ж: Вы все-таки не ответили на вопрос о «нише».

А. К: У АлекаС Керви нет ниши. Этояе настоящее мое имя, поэтому эта фигура — миф. Я берусь за разные книги разных стилей и направлений, которые объединяет одно: ненависть к новому мировому порядку. Это достаточно агрессивная литература, мы и сами достаточно агрессивные люди, и при желании можем дать в ухо какому-нибудь ретивому и любопытному журналисту.

Р Ж: Вот что ответил Макс Немцов на вопрос «Если не сравнивать перевод с оригиналом, как вы понимаете, что перед вами удачный текст?» — «С первых нескольких страниц, — ведь начало перевода, как правило, «провисает», но какая-то фраза потом обязательно зацепит и потащит за собой». А у вас как?

А. К: Давайте вернемся к моим словам о том, что перевод — это магическая операция. У меня дома хорошая библиотека, и обычно я знаю оригинал от и до. Все недоработки и ошибки перевода можно исправить, для меня главное, как для издателя, — конечный продукт. Пример удачного перевода — «Мясная лавка в раю» Джеймса Хэвока, выполненный Денисом Борисовым. С моей точки зрения, это один из шедевров российского перевода, как и «Сатана! Сатана! Сатана!» Тони Уайта в его же переводе, где с первой же строчки понятно, что это удачный текст.

Исправление текста — жреческий процесс, мне никаких лавров не нужно. Например, над «Отсосом» Стюарта Хоума я работал с переводчиком Алексеем Андреевым, там я вставил весь мат, потом текстом занимался Илья Кормильцев. В итоге Илья — «редактор», а я — «автор послесловия» и владелец прав на книгу. Важно только» что сам Стюарт — мой хороший друг и придет на помощь» как Чип и Дейл, если мне это действительно потребуется.

Р. Ж: Какую первую книжку вы захотели перевести?

А. К: «Джанки» Берроуза. В 1992 году мне предложили составить наркотическую антологию, которая включала бы «Джанки» как героиноманию и «Врата восприятия. Рай и ад» Хаксли как кислотную форму жизни, но проект провалился, хотя перевод был готов. Я делал его вместе с Максимом Семеляком, музыкальным обозревателем журнала «Афиша». Часть текста, страниц пятьдесят, которую перевел Максим, я переделывал потом раз семь — там было много фактических ошибок, карболовая кислота, например, именовалась ЛСД. Когда в 1997 году вышла книжка, я заплатил Максиму $300, и мы тихо и мирно расстались. Для примера, господин Шаталов заплатил за перевод «Женщин» Медведеву всего $300. За такие расценки его надо привязать к двум мотоциклам и разъехаться в разные стороны. В первом издании я написал, что перевод сделан при участии Максима Семеляка, при переиздании я просил Дмитрия Боченкова из Колонны, который отвечал за подготовку книги в печать, сделать то же самое, но он, видимо, посчитал, что мое имя более культовое.

Р. Ж: Что бы вы назвали среди неудачных переводов современной зарубежной литературы последних лет?

А. К: Неудачно переведен роман «Над пропастью во ржи». Нужен новый, с матом, со всеми делами. О «Голом Завтраке» вообще умолчу. Коган приговорен наследниками Берроуза к расстрелу. Это лучше, чем повешение. Впрочем, его переводы Буковски хороши.

R Ж: Может, вам самому взяться — после отдыха?

А. К: Надо издать «Процесс» Брайона Гайсина, «Книгу * Каина» Алекса Трокки. Потом, может, за что-нибудь и возьмусь.

Р Ж: Вы согласны с мнением М.Немцова: «Ответственность писателя заканчивается, когда он ставит последнюю точку (как сказал Станислав Лем о Набокове), а переводчика — с публикацией перевода».

А. К: Это мнение профессионального халтурщика. Попробуйте отрезать себе руку ржавой пилой. Ваш перевод читают и покупают люди, и довольно держать потенциальных покупателей за идиотов. Как будто они не смогут разобраться — хороший перевод или плохой. У меня двойная ответственность — как переводчика и как издателя.

Р. Ж: Вадим Михайлин: «…сначала читаю текст целиком, причем несколько раз, чтобы сбить оскомину первого восприятия, когда в основном смотришь на сюжет, динамику персонажей, — чтобы добраться до языка. Иногда переводишь фрагменты из разных мест*. Сергей Ильин: «Читаю текст целиком и затем стараюсь сохранить «оскомину*, о которой говорит Вадим. Сюжет и прочее меня, вообще говоря, не так уж и интересуют*. А как делаете вы?

А. К: Вначале я читаю книгу, потом избранные фрагменты, меня прежде всего интересует психологическое вживание в текст. «Страх и отвращение* переводился в тех же условиях, что и писался. Мы закупили машину примерно такого же джентльменского набора, что и в романе, и отправились под рев музыки в Лидс на концерт «Manic Street Preachers*. От нечего делать я переводил «Страх*, начитывая пленки на магнитофон. Это описано в моем эссе «Все, кажется, готово… Ты готов? готов?…*, которое есть на нашем сайте. Если ты не вживаешься в образ и не действуешь как герои, никогда не поймешь, о чем там речь.

Р. Ж: Было такое, вы брались за перевод, но не доводили его до конца — разочаровавшись или по какой-то другой причине? К.Я.Старосельская: «…Правда, есть один роман, который мне давно хотелось перевести — «Транс-Атлантик* знаменитого во всем мире Витольда Гомбровича. Гомбрович не принадлежит к числу моих любимых писателей, но очень уж роман меня зацепил — для переводчика он сущая головоломка. Я несколько раз за него принималась, но, недалеко уйдя, застревала. Чисто профессионального отношения недостаточно — нужна любовь. А любви нет, и автор мне платит тем же — не поддается. А перевести хочется… Пожалуй, это единственная настоящая неудача*.

А. К: Единственный мой незаконченный перевод и неразделенная любовь — «Confessions* Алистера Кроули. Я переводил эту книгу, когда был «дремлющим* безработным в Лондоне и играл в рок-группе Wryneck, состоявшей из одних сотрудников Хоум-Оффиса, Министерства внутренних дел Великобритании. В ней около тысячи страниц, и прежде чем иайти работу, я успел перевести двести семьдесят четыре страницы. Когда-нибудь надо закончить эту работу… может, передам ее другим переводчикам.

Р. Ж: Какая работа была самой сложной?

А. К: «Трейнспоттинг* Уэлша.

Р. Ж: Из-за шотландского диалекта?

А. К: Да, тут вагон работы.

Р. Ж: Света Силакова: «Тут мы выходим на совершенно необъятную проблему передачи диалектов. В прошлом году состоялся круглый стол русских переводчиков, издателей и журналистов с шотландскими писателями. Шотландцы спросили, как наши переводчики передают шотландский диалект. Наши были вынуждены ответить лаконично: «Вообще-то никак*… В русском языке нет соответствующих средств, маркирующих именно речь шотландца*.

А. К: Я стараюсь передать. Со времени общения с эдинбургскими джанкн прошло уже шесть лет, и я много чего позабыл. Тогда я был молодой, сейчас, увы, не мальчик, хотя по мне и не скажешь… Пять лет назад благодарное государство отправило меня в запас, и я решил работать на себя и на своих друзей.

Р. Ж: Получается?

А* К: Да, мы как наглые гуси в рекламе «Наш домик в Деревне*. «У нас получается? Получается…*

Р. Ж: Вы принадлежите к меньшинству переводчиков, которое не зависит от издательских сроков. Но в последнее время сложилась такая ситуация, при которой профессиональный переводчик не может подолгу сидеть над текстом, и чем быстрее он переводит» тем буквальнее перевод.

А. К: Да, это так. Когорта профессиональных халтурных переводчиков делает переводы на заказ, им плевать, за какую работу браться. Сегодня Тони Уайт, завтра Нил Стеффенсон, послезавтра сказки о короле Артуре…

Р. Ж: За каких авторов или произведения вы никогда бы не взялись, потому что это не ваше? К.Я.Старосельская: «Меня никогда не привлекала однозначная литература, и чем дальше, тем меньше привлекает. Не люблю понимать с первого взгляда все, что написано в лежащей передо мной книге — и не потому, что невнимательно читаю, а потому, что текст многослоен. Сейчас я не польщусь на изящную гладкопись, которая течет сама собой, хотя когда-то очень нравилась: позволяешь подхватить себя течению — и понеслось…»

А. К: За литературу, написанную женщинами, — я убежденный антивлагалист.

Р. Ж: Если бы вы составляли хрестоматию лучших отечественных переводов XX века, какие бы работы туда включили?

А* К: В свое время на меня очень большое впечатление произвел перевод Егорова «Тропика рака».

Р. Ж: В этом переводе выкинуто много мест.

А. К:…Мне было тогда восемнадцать лет. Классикой нашего перевода считается «Улисс» Джеймса Джойса. По мнению некоторых, в число лучших переводов попадает «Страх и отвращение в Лас-Вегасе», во всяком случае, его номинировали на Букер, а Александр Гаврилов включил в тройку лучших переводов года.

Я не знаю, как относиться к своим переводам, не считаю, что перевод «Ангелов ада» получился очень удачным, он был сделан под спудом общения с байкерами, а это предрасполагает к определенной интоксикации организма…

Если говорить о работах других, по-моему, удачны все переводы Берроуза, сделанные Дмитрием Волчеком, Илья Кормильцев очень удачно перевел «Бойцовский клуб» и справился с труднейшей работой — «И узре ослица ангела Божия» Ника Кейва. Никто не знает о Денисе Борисове, а это гений перевода, отличные переводчики Татьяна Покидаева, Артем Аракелов. Мне вообще повезло в жизни и на хороших редакторов — это тот же Кормильцев, Маргарита Пушкина, Лера Ахметьева, та же Таня Покидаева.

Р. Ж: Но вы не называете никого из «живых классиков», к примеру В.П.Голышева…

А. К: Он — мэтр, отменный переводчик, мне очень понравился его Буковски, к тому же он учитель моего друга Кирилла Медведева. Медведев прекрасно перевел роман «Женщины», гораздо лучше, чем Немцов. Пожалуй, я перечислил всех людей, с которыми работаю. Под амврозией и уксус в горло не лезет, а о врагах я позабочусь сам.

RECOMMENDED LISTENING МУЗЫКАЛЬНЫЙ ПУТЕВОДИТЕЛЬ ОТ ГЛАСТОНБЕРИ К РЕДИНГУ (В ПОРЯДКЕ ПОЯВЛЕНИЯ АЛЬБОМОВ В ТЕКСТЕ)

CURRENT 93 ALBUMS + BONUS ALBUM

1. Alex Harvey and his Soul Band (1964-65). 1999. Bear Family Records.

2. MC5. «Kick Out the Jams». 1969. Electra.

3. Led Zeppelin. «In Through The Out Door». 1979. Atlantic Recording.

4. The Doors. «Strange Days». 1968. Electra.

5. Rocket from the Crypt «Scream Dracula Scream». 1995. Elemental Records.

6. Bob Dylan & The Band Live in Albert Hall. 1966.

7. The Creation. «We are Paintermen». 1999. Repertoire Records.

8. Spirit. «The Family That Plays Together». 1969. CBS Records.

9. Echobelly. «On». 1995. Rhythm King.

10. Arthur Brown. «The Crazy World of Arthur Brown». 1991. PolyGram Records.

11. Spirit. «TWelve Dreams of Dr.Sardonicus». 1970. CBS Records.

12. Manic Street Preachers. «Holy Bible». 1994. Sony Music.

13. Iggy Pop. «Naughty Little Doggie». 1996. Virgin.

14. The Small Faces. «The Autumn Stone». 1986. Castle Communications.

15. Frank Black. «Teenager of the Year». 1994.

16. Primal Scream. «Give Out But Don't Give Up». 1994. Creation Records.

17. The Afghan Whigs. «Gentleman». 1993. Electra.

18. The Animals. «The Most of the Animals». 1989. Raven Records.

19. Graham Bond with Magick. «We Put Our Magick on You». 1971. Mercury.

20. Wayne Kramer. «Dangerous Madness». 1996. Epitaph Records.

21. Wayne Kramer. «Citizen Wayne». 1997. Epitaph Records.

22. 13th Floor Elevators. «Elevator Live». 1991. Charly Records.

23. 13th Floor Elevators. «The Interpreter». 1996. Magnum Music.

24. Led Zeppelin. «I». 1969. Atlantic.

25. dEUS. «Worst Case Scenario». 1994. Island.

26. dEUS. «In a Bar Under the Sea*. 1996. Island.

27. Aleister Crowley. «The Great Beast Speaks*. 1923. Disgust.

28. Jimmy Hendrix. «Gold Collection*. 1992. Deja.

29. Francoise Ardy. 1995. Disques Vogue S.A.

30. The Sensational Alex Harvey Band. «Framed*. 1973. Vertigo.

31. The Sensational Alex Harvey Band. «Tomorrow Belongs to Me*. 1975. Vertigo.

32. The Sensational Alex Harvey Band. «The Penthouse Thpes*. 1976. Vertigo.

33. Steppenwolf. «I*. 1968/1980. MCA Records.

34. Serge Gainsbourg. «L'Homme Atete De Chou4*. 1976. Mercury.

35. Steppenwolf. «The Second*. 1968. MCA Records.

36. Trans Global Underground. «Psychic Karaoke*. 1996.

37. Chumbawamba. «Anarchy*. 1994. One little Indian.

38. The Soft Machine. «Volumes One & Two*. 1968-69. Big Beat.

39. The Sensational Alex Harvey Band. «SAHB Stories*. 1976. Vertigo.

40. The Sensational Alex Harvey Band. «Live*. 1975. Vertigo.

41. Screamin' Jay Hawkins. «Cow Fingers & Mosquito Pie*. 1991. Sony Music.

42. The Rolling Stones. «Stripped*. 1995.Virgin.

43. The Fall. «The Wonderftil and Frightening World of…*. 1984. Beggars Banquet

44. The Flock.1969. Sony Music.

45. The Undertones. «The Best of Teenage Kicks*. 1993. Castle Communications.

46. Funkadelic. «Let's take it to the Stage*. 1975. Westbound Records.

47. Cypress Hill. «Temple of the Boom*. 1995.

48. Almighty. «Just Add Life*. 1996. Castle Communications.

49. Alternative TV. «The Radio Sessions*. Overground Records.

50. Lemonheads. «Come on Feel*. 1994.

51. The Auteurs. «New Wave*. 1993. Hut Recordings.

52. Sebadoh. «Harmacy*. 1996.Domino.

53. The Auteurs. «After Murder Park*. 1996. Hut.

54. Baader-Meinhoff.1996. Hut.

55. Dog Eat Dog. «All Boro Kings*. 1994.

56. Roky Erickson & The Aliens. «I Think of Demons*. 1980. Demon Records Ltd.1997.

57. Renegade Soundwave. «How Ya Doin?*. 1994.Mute.

58. Buzzcocks. «Trade Test Transmissions*. 1993.Castle.

59. Einsturzende Neubauten. «Tabula Rasa*. 1992. Mute.

60. Beastie Boys. «The Communications*.

61. Primal Scream. «Screamadelica». 1992. Creation Records.

62. MC5.

63. Red Hot Chili Peppers. «One Hot Minute». 1995. Warner Bros.

64. Kitchens of Distinction. «The Death of Cool». 1992. One Little Indian.

65. Television. «Marquee Moon». 1977. Electra/Asylum Records.

66. Terrovision. «Bad Actress». 1996. EMI Records.

67. Pulp. «Countdown». 1992–1983.1995. Nektar Masters.

68. Jazzin. «The Blues». 1994. Music Collection Int.

69. Radiohead. «The Bends». 1995. Parlophone.

70. Manic Street Preachers. «Holy Bible. 1994. Sony Music.

71. Elastica. 1995. Deceptive.

72. The Jon Spencer Bhtes Explosion. «Now I Got Worry». 1996. Mute.

73. Love. «Da Capo». 1967. Electra.

74. Happy Mondays. «Loads». 1995. London.

75. Black Grape. «It's Great When You're Straight». Radioactive Records.

76. Madder Rose. «Panic On». 1994. Atlantic.

77. Iggy Pop. «Lust for Life». 1977. RCA.

78. The Doors. «Waiting for the Sun». 1968. Electra.

79. Jesus Lizard. «Shot». 1996. Capitol Records.

80. Candlebox. 1994. Maverick/Warner.

81. The Amboy Dukes. «Journey to the Centre of the Mind». 1968. Repertoire Records.

82. Wildhearts. «P.H.U.Q». 1995. Warner Music.

83. Morphine. «Vauxhail and I». 1994.HMV.

84. Rollins Band. «Weight». 1994. Imago.

85. Therapy? «Troublegum». 1994. A&M.

86. American Music Club. «Mercury». 1993. Reprise Records.

87. AMC. «San Francisco». 1994. Virgin.

88. Mark Eitzel. «60 Watt Silver lining». 1996.Viigin.

89. Tindersticks. «I». 1993. This Way Up.

90. Tindersticks. «II». 1995. This Way Up.

91. Tindersticks. «The Bloomsbury Theatre». 12/3/95. This Way Up

92. Spencer Davis Group. «Keep on Running». 1991. Object Enterprises.

93. Sly & The Family Stone. «Dance to the Music». 1968. CBS.

Bonus Album:

Richard Hell. «Blank Generation». 1977. Sire Records.