Акоста, буфетчик с «Метеора», парохода, поднимавшегося раз в две недели вверх по Верхней Паране, очень хорошо знал одну истину, а именно: ни с чем на свете, даже с течением этой самой реки, нельзя сравнить быстроту действия четверти водки, попавшей в руки артельных рабочих на берегу. Случай с Корнером подтвердил это.
На Верхней Паране существует строгое правило или, если хотите, закон, который, впрочем, имеет одно исключение: здесь запрещено продавать рабочим водку. В магазинах ее нет, и ни одна бутылка никоим образом не должна попасть к ним в руки. Жизнь менсу на лесосплавных пристанях так тяжела и безрадостна, что лучше не будоражить их мыслей. Сто граммов спирта на душу — и самая дисциплинированная артель через два часа взорвется как бомба.
Акоста не хотел доводить дело до такого серьезного исхода и занимался только мелкой контрабандой, поднося рабочим по рюмке тут же на пароходе, при выходе из каждого порта. Капитан знал это, как, впрочем, и все пассажиры, в основном хозяева и надсмотрщики. Но поскольку ловкий коррентиец не превышал безобидных доз, все шло как нельзя лучше.
И вот однажды судьбе было угодно, чтобы Акоста, уступая настояниям взбудораженной толпы пеонов, немного ослабил тетиву своей осторожности. Поднялось нечто невообразимое — в воздухе замелькали в головокружительной пляске сундучки рабочих и гитары.
Скандал был большой. Пришел капитан, а следом за ним почти все пассажиры. На сей раз в пляску пустился хлыст, и плясал он по чрезмерно буйным головам. Для капитана это было привычным делом: удары ложились часто и безжалостно. Буря тут же улеглась. Тем не менее капитан приказал привязать за ногу к мачте одного из менсу, самого неспокойного, после чего все пришло в норму.
Тогда взялись за Акосту. Хозяин артели, он же владелец порта, где остановился пароход, напустился на буфетчика:
— Только вы виноваты во всем! Из-за каких-то несчастных десяти сентаво вы губите пеонов и устраиваете беспорядки!
Буфетчик, метис по происхождению, оправдывался как мог.
— Молчите, у вас нет совести! — не унимался Корнер. — Из-за десяти несчастных сентаво… Уверяю вас, как только мы прибудем в Посадас, я доложу о ваших проделках Митанну.
Митанн был владельцем «Метеора», но это очень мало тревожило Акосту, который наконец потерял терпение.
— Если уж на то пошло, — сказал он, — вас это совершенно не касается… Не нравится — жалуйтесь кому хотите… За своей стойкой хозяин я.
— Это мы еще посмотрим! — пригрозил Корнер, поднимаясь по лесенке. И вдруг из-за бронзовых перил он увидел менсу, привязанного к мачте. Возможно, наказанный и не смотрел насмешливо, но Корнеру показалось, что это именно так, тем более что в маленьком индейце с холодным взглядом и острыми усиками он узнал пеона, с которым ему уже пришлось столкнуться месяца три тому назад.
Он направился к мачте, от ярости побагровев еще больше. Менсу смотрел на него все с той же усмешкой.
— Ах негодяй! — закричал Корнер. — Ты что без конца попадаешься мне на глаза! Я же запретил тебе появляться на пристани, а ты пришел… голубчик!
Менсу, как будто ничего не слыша, продолжал смотреть на него. У Корнера в глазах потемнело от злости, и, окончательно потеряв над собой власть, он ударил его сначала по одной щеке, потом по другой.
— Вот, вот тебе… голубчик! С такими птицами нечего церемониться!
Менсу, побледнев, внимательно посмотрел на Корнера, и тому послышалось:
— Ну, погоди…
Корнер хотел новым ударом заставить пеона проглотить свою угрозу, но сдержался и ушел наверх, посылая проклятья буфетчику, из-за которого поднялся весь этот шум.
Акоста тоже никак не мог успокоиться. Как досадить Корнеру — этой красной морде с длинным языком — и всей его проклятой пристани?
И вскоре он кое-что придумал. Начиная с первого же рейса вверх по реке, он каждый раз обязательно переправлял тайком одну или две четверти водки пеонам, которые спускались к Пуэрто Профундидад, порту, принадлежавшему Корнеру. Менсу, крича громче обычного, прятали контрабанду в свои сундучки, и в ту же ночь на пристани начинался настоящий ад.
В течение двух месяцев пароходы, спускавшиеся вниз по реке, после каждого очередного рейса «Метеора» обязательно забирали в Пуэрто Профундидад четырех или пятерых раненых, и Корнер в полном отчаянии никак не мог разыскать распространителя водки, виновника всех бед. Но когда прошел этот срок, Акоста счел возможным не давать больше пищи огню, и мачете были отложены в сторону. В общем, все это было не плохо сделано, если учесть, что коррентиец сумел насладиться и местью и прибылью, и все за счет лысого затылка Корнера.
* * *
Прошло два года. Менсу, получивший пощечину, работал то на одной, то на другой пристани, но в Пуэрто Профундидад ему было запрещено даже ступить ногой. Да и понятно: старая стычка с Корнером и эпизод у мачты превратили индейца в существо неугодное тамошней администрации. Между тем менсу, склонный, как все туземцы, к бродячему образу жизни, надолго останавливался в Посадас, живя за счет молодых менсуанок, сердца которых вспыхивали при виде его острых усиков. Модная прическа в виде короткой гривы, напомаженной и облитой сильно пахнущими духами, мало распространенная в северной части страны, приводила в восторг девушек.
Иногда он подписывал первый попавшийся контракт и уплывал вверх по Паране. Ему всегда с удовольствием выдавали аванс, потому что работник он был хороший. Так, переходя из одного порта в другой, он облазил их, все, стараясь подобраться к тому, который был ему нужен. Но напрасно. Всюду его нанимали с удовольствием, но только не в Пуэрто Профундидад: здесь он был лишним. Тогда на него опять находила тоска и апатия, он возвращался в Посадас и проводил там несколько месяцев, нервничая и обливая свои усики духами.
Пролетели еще три года. За это время менсу только раз появился в Верхней Паране, он пришел к выводу, что теперешний его способ добывания средств к существованию гораздо менее утомителен, чем работы на пристанях. И если раньше у него уставали руки, то теперь у него постоянно уставали ноги, но это было ему по душе.
В Посадас он посещал только Бахаду и порт, во всяком случае, он никуда больше не любил ходить. Он не вылезал из индейского квартала: заглядывал в ранчо то к одной менсуанке, то к другой, шел в таверну, потом в порт, где шумно вместе с другими отмечал отъезд очередной партии пеонов и заканчивал день на танцах.
— Эге, приятель! — кричали ему пеоны. — Тебе, видно, надоел топор? Танцорки больше по душе, а?
Индеец улыбался, довольно поглаживая свои усики и напомаженную шевелюру.
Но однажды он внезапно поднял голову, оглянулся и стал внимательно прислушиваться к разговору вербовщиков, которые предлагали очень приличный аванс группе только что высадившихся менсу. Нанимали на работу в порт Кабриува, это почти у самых гуайрийских порогов, недалеко от пристани, где хозяйничал Корнер. Там скопилось много леса, и срочно требовались рабочие. Предлагали хорошую плату и водку.
Два дня спустя только что прибывшие менсу, изможденные девятимесячным трудом на сплаве леса, уже возвращались обратно, спустив за сорок восемь часов неистового, дикого разгула все двести песо аванса.
Пеоны были немало удивлены, когда среди них появился бравый индеец.
— И ты с нами, приятель? — кричали ему. — Что, опять за топор? Ха-ха-ха! Хо-хо-хо!..
Они приплыли в Кабриува, и в тот же вечер их бригаду поставили вязать плоты.
Работали два месяца под палящим солнцем, сбрасывая при помощи лома бревна в реку и так напрягаясь, что у всех семерых жилы на шее натягивались как тетива.
Потом пришлось работать в воде и, имея под собой двадцать брас глубины, вплавь соединять бревна, подтаскивая их друг к другу, и неподвижно стоять потом у одного конца бревна, так что из воды выглядывали только голова и руки. Спустя четыре часа, а то и все шесть, человек взбирался на плот, вернее его втаскивали, потому что он совершенно коченел. Не удивительно, что у администрации припасено немного водки на такой случай, единственный, когда нарушался закон. Человек опрокидывал стопку и снова прыгал в воду.
Менсу вместе с другими выполнял этот тяжелый труд и на огромном плоту спустился к Пуэрто Профундидад. Он, собственно, на это и рассчитывал, чтобы добраться до порта. Действительно, в управлении его или не узнали, или из-за срочной работы просто не придали значения его приезду. Во всяком случае, ему и еще трем пеонам поручили проводить стадо мулов в Каррерию, и на следующее же утро они двинулись по большаку, погоняя скотину.
День выдался очень жаркий. Лес сплошной стеной возвышался по обеим сторонам красной дороги, залитой ярким солнцем. В тишине сельвы становилось более ощутимым одуряющее Дыхание раскаленного песка. Ни дуновения ветерка, ни птичьего щебета. Под палящим солнцем замолчали даже цикады, а мулы, окруженные роем оводов, уныло брели по лесной дороге, опустив сонные головы, чтобы не видеть ослепительного света.
В час дня пеоны сделали остановку, чтобы выпить мате. Немного спустя они увидели своего хозяина, одного, верхом, в широкополой соломенной шляпе. Корнер подъехал и спросил что-то у близ стоящего пеона. Вдруг в человеке, нагнувшемся над чайником, он узнал менсу.
И без того красное лицо Корнера побагровело еще больше, и он резко выпрямился в седле.
— Эй, ты! Что ты здесь делаешь? — закричал он злобно.
Индеец медленно поднял голову.
— Похоже на то, что вы разучились здороваться, — ответил он, сделав несколько шагов навстречу хозяину.
Корнер выхватил револьвер и спустил курок. Выстрел раздался, но пуля пролетела мимо. Ударом мачете пеон выбил револьвер, с прилипшим к курку указательным пальцем Корнера. Еще секунда, и тот уже лежал на земле, подмятый под индейца.
Пеоны замерли, восхищенные смелостью своего товарища.
— Идите! — крикнул он им прерывающимся голосом, не поворачивая головы.
Они пошли, покорно погоняя хозяйских мулов, и скоро скрылись из виду.
Тогда менсу, все еще не давая Корнеру подняться, отбросил далеко в сторону нож хозяина и быстро выпрямился. Теперь в руках он держал хлыст, сделанный из кожи тапира.
— Вставай! — приказал он.
Корнер, весь в крови, встал, отчаянно ругаясь, и попробовал перейти в наступление. Но хлыст с такой силой опустился на его лицо, что он повалился снова.
— Вставай! — повторил менсу.
Корнер поднялся.
— Иди!
Корнер, обезумевший от ярости, попытался снова наброситься на менсу, но хлыст с сухим, жутким треском опустился ему на спину.
— Иди!
Корнер повиновался. Унижение, чуть не вызвавшее апоплексический удар, кровоточащая рука, усталость — все это заставило его повиноваться. Все же время от времени перенесенное оскорбление заставляло его останавливаться и разражаться ругательствами. Но менсу как будто ничего не слышал. Хлыст снова и снова безжалостно опускался на его затылок.
— Иди!
Так они и шли, вдвоем, менсу чуть позади, по лесной дороге, к реке. Солнце жгло голову, обувь, ноги. Как бы задремав, притихла сельва, молчали и люди. Только иногда слышался свист хлыста, скользящего по спине Корнера.
— Иди!
За пять часов такой ходьбы, преодолевая километр за километром, Корнер испил полную чашу унижения и боли. Избитый, тяжело дыша, чувствуя, как в голову то и дело с силой ударяет кровь, он тщетно пытался несколько раз остановиться. Менсу ничего не говорил больше, но плеть делала свое дело, и Корнер снова шагал.
Когда солнце опустилось уже совсем низко, они, чтобы обойти стороной полицейское управление, свернули с большой дороги на тропинку, которая тоже вела к Паране. Корнер, потеряв таким образом последнюю надежду на спасение, лег на землю, решив не сделать больше ни шагу. Но менсу как топором начал снова рубить плетью.
— Иди!
После пятого удара Корнер поднялся. За последние четверть часа на голову и на спину Корнера, который шатался как пьяный, удары падали через каждые двадцать шагов.
Они подошли к реке и, двигаясь вдоль берега, добрались до плота. Менсу заставил Корнера взойти на него. Добравшись до другого его конца, Корнер, окончательно обессилев, упал ничком, лицом на руки.
Менсу подошел к нему.
— А теперь, — он замахнулся, — вот это, чтобы ты научился здороваться, а это — чтоб не бил людей…
И плеть, все с той же беспощадной, ровной силой, падала и падала то на лицо, то на затылок Корнера, покрываясь окровавленными прядями волос.
Корнер больше не двигался. Менсу разрезал веревки, которыми плот был привязан к берегу, сел в лодку, прикрепил веревку к корме и с силой начал грести.
Хотя для такого большого плота толчок, казалось, был не сильным, его было вполне достаточно. Плот медленно повернулся, вошел в течение, и менсу обрезал веревку.
Солнце зашло, и все кругом, еще два часа тому назад такое раскаленное, теперь наполнилось свежестью и могильным покоем. Небо было еще зеленым, и плот, медленно кружась, постепенно исчезал в прозрачной дали уругвайского берега, лишь иногда появляясь, теперь уже в виде тонкой полоски.
Менсу тоже плыл, пересекая наискось реку, но его путь лежал в сторону Бразилии, где ему предстояло остаться до конца своих дней.
— Я навсегда покидаю родину, — прошептал он, перевязывая натруженный сустав руки. И, глядя похолодевшим взглядом вслед плоту, которого ждала неминуемая гибель, добавил сквозь зубы:
— Зато этот тип больше никого не ударит. Проклятый белобрысый хорек!