– Не нагнетай, Гена, – блеснул очками Глинский. – Я ведь в это время работал уже в больнице, при мне было. И помню хорошо всю эту историю. Можно подумать, что в самом деле только о тебе и судачили. Тем более в Новый год же, когда и не до такого себя здесь во хмелю доводили, верно Кузьминична сказала. Потрепались немного и забыли, ничего тебе не надо было расхлебывать. Я, между прочим, и не я один, совсем другое предполагали. А то мы Зинку не знали. Уверены были, что это не она тебя выгнала, ты сам от нее бегством спасался. Открылись у тебя глаза, дёру дал от нее в последний момент чуть ли не в чем мать родила. И Петя старался, очень уж сестренку свою непутевую поскорей выдать замуж хотел, чтобы перестала она колобродить. Он, уверен, и Кузьминичну настропалил, чтобы агитировала тебя. Ты ж был тут самой подходящей для нее кандидатурой, лучше не придумать. Я бы тебя раньше о ней предупредил, да опасался вмешиваться. А морячка того Зинке сам Бог послал, кто бы ее из наших парней за себя взял? На таких не женятся, таких только… не здесь об этом…

– Чего это я его настропаляла? – возмутилась Кузьминична. – У него свои глаза есть, ему и решать было. Просто полдома ее, полдома Петра моего, двор опять же с постройками, хозяйство. Пусть уж лучше, думала, Гене моему достанется, чем какому-нибудь забулдыге, которого Зинка к себе притащит. К тому же уверена была, Гена такой мужик, что найдет на нее управу, шелковой станет. Между прочим, из таких вот шалав отличные жены затем получаются, если не дуры.

– Откуда знаете? – вежливо осведомился Кручинин. Перехватил укоризненный взгляд Дегтярева, быстро сменил тему. – Я, собственно, сейчас больше хотел о кошках, а не о женщинах поговорить. Абсолютно не согласен с Геннадием Ивановичем, даже принимая во внимание нелюбовь его к этим восхитительным животным. Ведь кошки – олицетворение женского начала. Разве любим мы женщин за какой-то прок от них, ловят они мышей или не ловят? Мы же за красоту их любим, за грацию, за непостижимость. Кошки очаровательные существа, до невозможности уютные, от одного их мурлыканья на душе теплей делается. Символ, я бы сказал, домашнего очага.

– У каждого свое мнение, – счел нужным постоять за себя Бобров.

– Это понятно, – продолжил Кручинин, – и я своего мнения никому не навязываю. Но разве можно, к примеру, сидеть с собакой на коленях, с ее жесткими лапами и псиным запахом? Обратите, кстати, внимание, какими непохожими бывают собаки разных пород. Что размеры, что морды, что уши, что хвосты, что все остальное. Порой, если двух рядом поставить, и не скажешь, что они одного роду-племени. А кошки – всегда кошки, мало чем одна от другой отличаются; ну, пушистей немного или не пушистей, глазки чуть такие, чуть не такие, не принципиально. Согласитесь, Геннадий Иванович.

– Мы о разных вещах говорим, – снова возразил Бобров. – Да и хватит уже обо мне. А тебе, Юра, наказание, что не предупредил меня тогда, – иди колись.

– Чего мне колоться, все так все. – Глинский снял очки, протер их тщательно платком, словно готовился к ответственному действу, аккуратно пристроил на переносице.

Уже по одним этим движениям можно было судить, что наверняка человек он не суетливый, обстоятельный, даже педантичный. Удивительно, – подумал Дегтярев, – что допустил он с Бойко такую непростительную беспечность. Смотрел на него, идущего к креслу, длинного, сухого, слегка сутулящегося, как большинство высоких людей, – мало походил он на человека, способного на какое-нибудь любовное сумасбродство.

Глинский чуть сдвинул кресло, придавая ему другим не ведомую ориентацию в пространстве, сел в него, повторил ритуал протирания очков. И заговорил не сразу, будто сначала прислушивался к звучавшему внутри него голосу.

– Я, пока другие вспоминали, размышлял над тем, о чем самому говорить, когда придет мой черед. И вспомнилось мне одно со мной приключение, когда, как сказал поэт, любовная лодка разбилась о быт. Но завели тут речь о собаках и кошках, и пришла мне на память давняя история, связанная с собакой. Возможно, не совсем она по нашей тематике, но тоже дорогого стоит. Для меня, во всяком случае.

Я, можно сказать, женился в три года. Правильней выразиться, в эти три года знал уже, на ком женюсь. Мы с ней, с Люсей, в детском саду в одну группу ходили. И мамы наши в одной школе учительницами работали и дружили между собой. Мы с Люсей десять лет за одной партой просидели и вообще не разлучались. Нас по отдельности даже не воспринимали. И она, Люся, с того же детского садика жениха во мне видела, так же ко мне относилась. На нас мамы наши нарадоваться не могли, какие мы с ней два голубка. Ни у кого даже мысль не могла возникнуть, что расстанемся мы когда-нибудь. Хотя едва ли не во всем мы с Люсей противоположностями были. Я, признаться, человек не очень эмоциональный, а она такая маленькая крепенькая хохотушка была, из тех, кому палец покажи, сразу смехом зальется. Энергии столько в ней было, что на одном месте сидеть долго не могла, резвости через край. Но не зря ведь говорят, что противоположности сходятся. Мы с ней, пусть и разные такие, по-настоящему и не поссорились ни разу. Планы, конечно, на будущее строили; наши с ней, когда постарше мы стали, беседы часто начинались одной и той же фразой: «вот когда мы поженимся…». И мамы наши – а мы в гостях друг у друга, как у себя дома были – тоже говорили: «вот когда вы поженитесь…». А мы с Люсей всегда вместе: если не я у нее, значит, она у меня.

Но все понимали, что надо сначала определиться, на ноги подняться. Мы с ней после школы решили в медицинский поступать, обоим нам профессия эта нравилась. Страх один был, что кто-то из нас поступит, а другой нет. Вообразить невозможно было, что придется разлучиться, существовать по раздельности. А конкурсы тогда в медицинский кошмарные были, особенно без двухгодичного медицинского стажа, проходной балл высоченный, даже золотых медалистов отсеивали. Но повезло нам, оба пробились, редкостная удача такая выпала. Не желала, значит, судьба, чтобы пути наши хоть на время разошлись. Мы с ней в одну группу факультетскую попали, и там нас тоже друг без друга не видели, удивлялись, если кого-нибудь поодиночке встречали. Проучились уже три года, повзрослели, наш бы с ней союз законным браком скрепить следовало, но мы не спешили. Оба мы с ней без отцов росли, какая там у наших мам зарплата, не хотели у них на шее повиснуть. А главное – жить хотели в отдельности, чтобы все у нас было свое и никто не вмешивался. Причем больше это от нее исходило, я на все был согласен. После третьего курса заимели мы право средними медицинскими работниками трудиться, дежурили по ночам, материально полегче стало. Люся даже по грошику откладывать начала на обзаведение, когда институт закончим и вместе в одну больницу работать поедем. Знали ведь, что в городе остаться вариантов нет, распределят нас куда-нибудь в область. Но мы этого не боялись, только бы вместе, иного для себя не представляли.

Не то чтобы я других девушек не замечал, некоторые нравились мне, но и мысль не могла возникнуть, что могу с кем-нибудь, кроме Люси, прогуляться даже. Говорю же – с детского сада выбор сделал. И она ни на кого из парней не заглядывалась – я бы заметил, узнал ведь ее за столько лет, как самого себя.

У нас вообще никаких тайн друг от друга не было. Вот только подрабатывали мы с ней в разных больницах, в одну не удалось устроиться. Обязательно потом рассказывали, как у кого дежурство прошло, что и с кем случилось. Она в травматологии работала, у них там вообще всякие страсти бывали, особенно в Люсином изложении.

Больше всего об одном парне она опечалилась, водителе автобуса. Такой молодой, говорила, красивый, по частям его собирали, думали, не выживет. И когда он на поправку пошел, радовалась так, словно близкий человек выздоравливал. Мы тогда уже на последнем шестом курсе учились, готовились к самостоятельной жизни. А Люся и потом, когда этого водителя домой выписали, наведывалась к нему. Не гостевать, конечно, – инъекции делала, договорились они.

Столько тарахтела она о нем, что я, признаться, ревновать немного начал. Виду, понятно, не показывал, чтобы не оскорблять ее. Больше всего не нравилось мне, что она его Коленькой называла. Как меня Юрочкой. Ах, Коленька сказал, ах, Коленька сделал. Я даже подтрунивал над ней. Произойдет что-нибудь, подначиваю:

– Интересно, что бы на это твой Коленька сказал?

А уж когда Коленька настолько окреп, что на работу вышел, Люся просто счастлива была. И по-прежнему к нему бегала. Я уже волноваться начал, спрашиваю:

– Если он уже здоров, то наверняка в твоих уколах больше не нуждается, зачем ты ходишь к нему?

А она обиделась на меня, что подозреваю в чем-то, еле успокоил ее. Через какое-то время заявляет мне Люся:

– Мы завтра вечером идем в кафе.

Я удивляюсь:

– Чего вдруг? Событие какое-то?

Мы с ней никогда ни в какие кафе не ходили, потому что денег на это выбрасывать не хотели, да и не было у нас таких денег. Оказалось, Коленька нас приглашает. Не очень-то по душе мне это пришлось, но в то же время облегчение какое-то почувствовал. Если он не одну, со мной Люсю приглашает, значит, вряд ли у них промеж собой что-то есть. Заодно и порадовался, что увижу, наконец, этого Коленьку, хоть знать буду, чего это прикипела она к нему, – все-таки сомнения порой бродили.

Говорил уже, что перед тем никогда не доводилось мне ни в ресторанах, ни даже в кафе сиживать, Люсе, соответственно, тоже. Кроме столовых, никаких подобных заведений мы не знали. И, смешно вспоминать, думалось почему-то, что как бы не своими там окажемся, заметно это будет. В тот вечер готовились, будто в театр на премьеру собрались. Я свой единственный костюм вычистил, отутюжил, туфли до блеска надраил, Люся лучшее платье надела, бусы мамины янтарные. К семи часам было назначено, мы минута в минуту подошли. Кафе в центре города, «Мечта» называется. Я внутрь, само собой, никогда не заглядывал, но представление имел. Мимо же столько раз проходил, а окна большие, стеклянные, хорошо просматривается.

Заходим – а Коленька уже там, в дальнем углу за столиком поджидает нас, а на столике том все для ужина приготовлено. Что мне сразу в глаза бросилось: посреди всего бутылка водки стоит и бутылка вина. А я тогда к выпивке совсем не приспособлен был, о Люсе и говорить нечего. Господи, думаю, кто же все это выпьет? Неужели он один? И еще неизвестно, как поведет он себя, если столько употребит. Но держусь нормально, веду себя обученно, стул отодвинул, чтобы Люся села, Коленьке руку протягиваю:

– Юрий, – говорю, – рад с вами познакомиться.

Он мне с первой минуты не понравился. Зад свой от стула не оторвал, сидя мне руку пожал:

– А я Николай, много о тебе слышал.

Заметили? Я, без пяти минут доктор, к нему на «вы», а он мне «тыкает». Что с него, думаю, взять, водила и есть водила. Но про себя с огорчением отметил, что парень он в самом деле приметный. Девчонкам такие нравятся. Рослый, плечистый, брюнетистый. Одни волосы чего стоили – до того кудрявились, не верилось даже, что сами по себе так вьются. А я всё о своем думаю: зачем все-таки он меня тоже позвал? Потому что Люся без меня не пошла бы? Хотел поглядеть на меня, оценить? Отшить меня? Но зачем для этого нужно было на кафе тратиться? Себя показать, чтобы на Люсю впечатление произвести, какой он удалой да широкий? Этот вопрос, кстати сказать, вовсе не последним был. Один из тех немногих случаев, когда я от Люси что-то утаил. Мне перед тем зарплату выдали, деньги не бог весть, но расплатиться за себя и за Люсю смог бы, какими бы цены в этой «Мечте» ни были. Потому что было это принципиальным, не хотел я, чтобы он за нас платил. Пусть и брешь это в моих финансах пробило бы заметную, тем более что водку и вино он заказал, которых мы с Люсей если и отведаем, то самую малость. Но я мелочиться не буду: счет нам принесут, на три сумму разделю, две трети заплачу, понравится это ему или не понравится. Я когда в этом решении утвердился, сразу мне похорошело, поуверенней держаться стал – и с Коленькой этим, и вообще в кафе. А мне там понравилось: и красиво, и уютно, и музыка из магнитофона негромкая. Вот, – подумалось, – скоро дипломы с Люсей получим, заживем своим домом, обязательно станем иногда ходить с ней куда-нибудь посидеть, отдохнуть. Чтобы Люся с ужином вечером не возилась, и вообще.

Но это всё были второстепенные мысли, а первейшие: понаблюдать за ними. Особенно, когда Коленька-Николай на грудь примет, бдительность потеряет. Хоть где-то – а промелькнет, как они между собой, или он, или она себя выдадут. Мне ведь много не надо – шутки, улыбки, взгляда. И если что-то заподозрю… Что я тогда? Уйду? Уйду вместе с Люсей? Сделаю вид, будто ничего не заметил, потом уже с Люсей разберусь? Одна проблема на другой. Тут еще одна обида была. Сами мы не княжеских кровей, говорить даже об этом неловко, но все же заело меня, что Люсин выбор пал на этого заурядного водилу, как бы он ни кудрявился. Ни тени интеллекта на лице, ухмылка самодовольная. Я прежде всегда был убежден, что Люсю привлекают парни совсем иного склада. Так что слово «обидно» здесь самое уместное. И до сегодняшнего вечера не подозревал, что я ревнивый человек. Может быть, потому, что Люся никогда мне повода не давала. Ревнивцы, знаете, бывают двух типов. Одни в сопернике выискивают преимущества, которые привлекли их пассию, другие, наоборот, лишь негативное в нем видят, чтобы еще сильней растравить себя. Я, скорей, ко второму типу отношусь. К тому же Коленька, кажется, все делал для того, чтобы я во мнении этом укрепился. У Чехова, помнится, сказано, что есть люди, по одному смеху которых можно узнать дурака. Так вот Коленька был как раз из таких. Вдобавок ко всему ржал он так громко, что оборачивались на нас.

Отношения у меня с ним с первых минут не сложились. Началось с того, что он, не спрашивая меня, мой бокал, как и себе, доверху наполнил водкой. Я сказал, что водку пить не буду, демонстративно и себе, и Люсе в рюмки – благо не одни бокалы нам поставили – налил вина. А он задает мне вопрос, от которого нормального человека всегда воротит:

– Мужик ты или не мужик?

Если бы не Люся, ответил бы ему соответственно, но портить ей настроение не хотел. Сказал только, что мне самому решать, что пить, а чего не пить, и вообще было бы неплохо, если бы он ко мне, как я к нему, обращался на «вы». Тут Люся вмешалась, но лучше бы промолчала. Возможно, подсобить мне хотела, но вышло так, будто бы за ней всегда последнее слово. Заявила, что не разрешает мне пить водку, поэтому пусть он не пристает ко мне. А он словно не замечает, что заведённый я, гогочет:

– Ежели так, тогда ясненько! Против Люси не попрешь, девица с характером! Я это усек, когда еще весь битый-ломаный лежал, как мумия загипсованная, а она мне одно место шприцами дырявила! Вот за Люсеньку мы сейчас и выпьем, как она того заслуживает! Ну, будь, Люсенька! – Чокается с ней своим бокалом и одним махом его опорожняет, утробно крякает.

А со мной, это тоже заметьте, не чокнулся. И я это как посланный мне сигнал воспринял – дает понять, что мало я его интересую и считает он меня здесь бесплатным приложением к Люсе. Бесплатным во всех смыслах этого слова. Он закусывает и, не переставая жевать, рассказывает, как одну выпендрежную тетку сегодня лажанул – в автобус ее не пускал с овчаркой. Он вообще псин всяких терпеть не может, а та еще через переднюю дверь полезла, будто дите у нее малое. Объясняет он ей, что нельзя с собаками, тем более такими страхолюдными, пассажиров перепугает, а тетка на своем стоит: покажите, требует, где написано, что не положено, если собака в наморднике. Он ей говорит: сейчас покажу, раз ты такая законница. А у него как раз в кабине вчерашний «Советский спорт» лежал. И затряс восхищено головой:

– Ну, комедия! Я ж не поленился, вылез от руля, газету ей сверху протягиваю: на, держи, специально для таких, как ты, умных с собой вожу! Она газету берет, видит, что это «Советский спорт», глаза таращит. Однако же разворачивает: вдруг в самом деле написано! На какой, спрашивает меня, странице? Не помню, говорю, то ли на первой, то ли на последней. И не уезжаю, стрёмно мне, как она на полном серьезе начинает по газете глазами шарить! Поднимает их на меня, лоб в складках. «Но-о…» – тянет. Я ей: «но» будешь своей коняге говорить, меня пока не запрягала! Садиться будешь или нет? Обрадовалась она, только сунулась, а я дверью перед самым ее носом хлопнул – и по газам! Посмотрела б ты, Люся, какая рожа у нее сделалась, в два раза вытянулась!..

Я ничего смешного в этой истории не видел, пакость одна, к тому же лишь подтвердила она, что первое мое впечатление о нем было верным. Меня другое поразило: что Люся тоже смеяться принялась. Ну да, хохотушка она была, рассмешить ее ничего не стоило, но не дура же! Потакала, значит, ему, угодить хотела. И вообще тут много чего было намешано. Не говоря уже о том, что не самое приглядное зрелище, когда человек одновременно жует, рассказывает и хохочет. А я что? – сижу, ем, вкуса не чувствуя, надо же чем-то заняться и не пропадать же добру, мне ведь и платить за него. А Коленька снова себе водочки наливает, Люсину недопитую рюмку вином пополняет, предлагает выпить за медицину, которую Люся выбрала и которая к жизни его вернула. За это я тоже выпил – и случилось совсем уже неожиданное: Коленька Люсю танцевать позвал. Потому неожиданное, что никто в кафе не танцевал, музыка просто для настроения играла. Люся отнекиваться начала, как раз на это упирая, но он и слышать не хочет, поднимается, за руку ее тянет. Тут уж я не выдержал:

– Ты что, не слышал? Не хочет она танцевать, пусти руку!

Люся понимает, что Коленька так просто от нее не отвяжется и обстановка накаляется, вымученно улыбается:

– Не ссорьтесь, ребята, не портите такой хороший вечер. А ты, Юрочка, не делай из мухи слона, ничего не случится, если мы разок потанцуем, ерунда же это, было бы о чем спорить!

И выходит из-за стола. А я снова не знаю, как мне дальше быть. Тянуть ее за другую руку, мол, сказал, не пойдешь, значит, не пойдешь? На нас и без того уже смотрят. Встать – и демонстративно уйти отсюда, оставить их вдвоем? Было, вообще-то, одно, если постараться, утешение: что Люся иначе в самом деле поступить не могла, – лучше разок станцевать с этим нетрезвым мордоворотом, чем при всех отношения выяснять, – но только очень уж слабое утешение. Сижу, сцепив зубы, гляжу, как они в узком проходе между столиками танцуют. Он, паразит, с Люсей особенно не церемонится, норовит прижать ее к себе, а она, красная вся, на отдалении старается держаться. А я накручиваю себя, что красная она не оттого, что ей стыдно, а взбудоражилась от этого танца с ним. Она смотрит на меня, показывает мне улыбкой, чтобы не брал лишнего в голову, пустое всё. Лучше бы не улыбалась. Но план у меня уже созрел. Закончилась, к счастью, мелодия, возвращаются они. Я встаю, кладу на стол две сотни – половину своей медбратовской получки, – тоже улыбаюсь:

– Приятно было с вами познакомиться, Николай. К сожалению, не можем больше тут задерживаться, дела. Люсенька, я жду тебя на выходе.

Намеренно вежливо ему говорю, чтобы почувствовал, хамло, разницу между нами. Выхожу из кафе, гляжу на часы, зарок себе даю: если Люся через пять минут не появится – ухожу. И гори оно всё огнем. А если появится она вместе с ним, хоть и понимал я, что вряд ли такое возможно, – ему ведь сначала с официанткой расплатиться нужно, а это не быстро – то тем более уйду. Через шесть минут – я одну лишнюю за столько наших лет ей прибавил – вышла. Я ей рот не даю открыть:

– Только, пожалуйста, ничего мне сейчас не говори. Потом объяснимся. И давай быстрей, наш троллейбус подходит.

Бежим мы, чтобы успеть, к остановке, я за руку ее, как обычно, не держу, отдельно бегу. В троллейбусе две остановки молчали, затем я накипевшее у меня выдал ей полной мерой. Что в голове у меня не укладывается, как могла она вообще поддерживать какие-то отношения с таким низкопробным типом. Она что? – оглохла, ослепла, не сознавала, кто перед ней? И не в том дело, что он шофер, ничего зазорного нет, он же мурлым мурло, из другой галактики. Двадцать, – говорю ей, – лет тебя знаю, что с тобой произошло? Она, конечно, защищается. Сама, – оправдывается, – не ожидала, что он так нелепо себя поведет, не поймет она, что на него нашло. Может, водка так плохо подействовала, или на работе неприятности? Вовсе он не такой, видел бы я его в больнице, несчастного. Добрый он и хороший, просто я его не знаю, сужу по первому ошибочному впечатлению. Я в эту глупую дискуссию втягиваться не желаю, ставлю точку:

– Короче, так, Люся. Если ты еще раз рядом с ним окажешься, между нами всё. Думай обо мне после этого что хочешь. Тебе решать.

Нападение, известно, лучшая защита; Люся на меня: да как не стыдно мне, да как мог так плохо о ней подумать, устроить такое из-за того, что станцевала с кем-то, она, конечно, если для меня это принципиально, может вообще к этому Николаю близко не подходить, но тоже от меня этого не ожидала, потому что и она меня два десятка лет знает, удивляется не меньше, – короче, много чего наговорила…

Когда хочешь, чтобы тебя переубедили, желаемого достичь не трудно. Сам уже начал подумывать, что переборщил немного. Свербело только, что Люся очень все упростила, так получалось, что взъерепенился я оттого, что она танцевать пошла с Коленькой, как будто в этом была проблема. Не смог я ей втолковать или не сумел это сделать, что уязвляют меня вообще какие-либо ее отношения с таким, как Коленька-Николай, ничего у них общего нет и быть не должно. Тем не менее, через две других остановки мы поцеловались, а на следующей, нашей, сошли, держась за руки.

Я потом долго над этим размышлял. Внешность, понимал, все-таки немалую роль играет. Для некоторых – решающую. По мне, так, будь я женщиной, даже в сторону этого Коленьки не поглядел бы. Но я не женщина, судить могу лишь отвлеченно. Возможно, та же Люся его другими глазами видела. Добрый он, сказала, хороший. Или попросту сначала очень жалела его, в беду попавшего, а от жалости до чего-то большего рукой подать? Но все равно выше моего разумения было, что этот Коленька способен был произвести на Люсю какое-то впечатление, хоть и видел я его всего полчаса. Мог бы я, конечно, тешить себя мыслью, что не осталась же она с ним в кафе, но не очень-то обольщался – не хватало еще, чтобы и такое случилось, тогда вообще впору думать, что свет перевернулся…

Неделя прошла, мы с Люсей, как сговорились, о Коленьке ни слова. Будто и не было его в нашей жизни, не было никакого кафе. Но у меня в душе покоя нет. Все чудится мне, что видятся они тайком. Возникло даже сомнительное желание как-нибудь выследить ее, способы придумывал разные. Например, поменяться дежурством, не сказав ей об этом, оно у меня с восьми вечера, пусть думает, что до утра не появлюсь я. Сам себе противен был, но, как говорится, из песни слова не выкинешь. Тут еще в том проблема была, что не от одной Люси зависело, встретятся они или не встретятся. Он же настырный, от своего, если заблажит ему, не отступится, имел я возможность убедиться в кафе. И в то же время страшился я узнать невыносимую для себя правду. Потому что пришлось бы мне тогда что-то предпринимать. От этого «что-то» жизнь делалась не мила. Тупиковая ситуация: знал, что не прощу я Люсе, так же однозначно, как и то, что не смогу без нее. Ведь вся моя жизнь, от и до, с нею была связана, сравниться могло с тем, как если бы с мамой пришлось разлучиться. Я тогда слова «люблю» вообще не понимал. Спроси меня кто, люблю ли я Люсю, не совсем понял бы, о чем речь. Просто это была моя Люся, как моя рука или мой глаз, без чего жить можно, конечно, только жизнь такая – ущербней не бывает. И вглядывался, вглядывался – нет, не вглядывался, – впивался глазами в Люсю, стараясь делать это незаметно, пытаясь прочесть что-то в ее лице.

А вскоре случилось вот что. Шел я по улице, увидел, как на углу картошку продают. Хорошую картошку, и недорого. Вспомнил, что дома ее у нас с мамой не осталось уже, а у меня как раз авоська с собой была. Очередь, правда, длинная, человек пятнадцать, но решил постоять. Двигалась очередь медленно, потому что товар такой – пока наберут, пока взвесят, пока отпустят. А передо мной молодая женщина стояла с пацаненком лет шести. Тут и взрослого тоска возьмет, в этой очереди, а мальчишка вообще занудился. На месте ему не стоится, капризничает, мать на него покрикивает. И тут повезло: взялась откуда-то собачонка. Небольшая такая рыжая дворняжка, из тех, что бездомно живут, где и как придется кормятся. Такие бедолаги всегда приветливые, к людям ластятся – в надежде, что перепадет им что-нибудь. Подбежала она к очереди, в ноги тычется, принюхивается, хвостом вертит. Добралась она и до мальчика, тот ее гладить начал, она прильнула к нему, глазенки жмурит – не часто, видать, ей людская ласка перепадала. А мальчика уже ничто другое не заботит, счастлив он, что задружила она с ним. За ухом ее почесывает, нежными словами называет и млеет от этого больше, чем она. Просит маму:

– Она голодная, наверно, дай ей что-нибудь.

Мама в сумку полезла, вынула батон, кусок отломила, бросила. Да так неудачно, что тот за тротуар, на дорогу выкатился, недалеко, правда. Собачонка мигом про мальчика забыла, бросилась за ним. И тут вижу я – автобус к ней приближается. Едет, правда, не прямо на нее, на метр еще сбоку запас имелся, но все равно тревожно стало: вдруг испугается она и в страхе не в ту сторону отскочит, под колеса попадет. Но произошло совсем невероятное – никуда она не отскакивала, он сам на нее наскочил. Специально, мерзавец, вильнул в ее сторону, сомнений не вызывало. А я успел увидеть через лобовое стекло кудлатую голову Коленьки, даже знакомую ухмылку различил. Сшиб он ее – и дальше прямо покатил. Счастье, не мучилась дворняга – удар такой силы был, что всего лишь дернулась пару раз и застыла. А мальчик закричал. Это даже не крик был – вой какой-то нечеловеческий. Потом началась с ним истерика. Бился так, что мама не могла его удержать, пена изо рта. Я испугался, что эпилептический припадок у него, завспоминал уже, что необходимо делать в таких случаях. Люди в очереди к мальчику кинулись, успокаивают его, мама сама ревет, словами не передать. Еле в чувство более или менее привели, мама увела его, все еще давившегося рыданиями…

Я тоже ушел, не стал покупать картошку. И такое на сердце у меня было, что самому впору завыть…

Дома она была, встретила меня, заулыбалась:

– Хорошо, что ты пришел, я как раз…

Я договорить ей не даю, сразу выплескиваю из себя:

– Коленька твой негодяй, каких свет не видывал! Гад и паршивец!

– Да что с тобой? – глаза округлила. – Что произошло?

Я ей рассказываю, что произошло, эпитетов не жалею. Она удивляется:

– Чего ты так разволновался? Собачку, конечно, жалко, но не человека же он задавил! Мало что ли сбитых машинами собак на дорогах валяется?

– Как ты не понимаешь? – из себя уже выхожу. – Он же специально наехал на нее, специально! Нарочно вильнул, чтобы раздавить ее, на глазах у всех! Там в очереди мальчик один сам чуть от ужаса не скончался!

– Ну и что? – смотрит на меня ясными глазами. – Ну вильнул, помешала она ему чем-то. И вообще, из-за какой-то собаки… Ты, Юрочка, просто всегда к нему с предубеждением…

И снова я недослушал. Но теперь уже потому, что убежал, в сердцах грохнув за собой дверью…

Глинский опять снял очки, протирал их теперь еще медленней, автоматически. Посмотрел их на свет и, не надевая, близоруко улыбнулся:

– Дальше не интересно. Расстались мы с Люсей. Вскоре госэкзамены начались, потом разъехались мы в разные стороны, не общались друг с другом. Даже странно, что так легко разошлись мы с ней после стольких лет небывалой дружбы. Она уверена была, что из-за какой-то собаки…