День похорон выдался холодным, унылым. Кладбище находилось на вершине холма, над глушью Северного Лондона и графствами, окружающими столицу. Посыпанные гравием дорожки, прямые однообразные ряды могил, кипарисы, словно руки, воздетые к серому небу, на картинах Эль Греко. Рваной вереницей шли они за гробом и священником: домоправительница, которую скорее, чем кого-либо, можно было назвать главной плакальщицей, тяжело дышала после долгого подъема на вершину холма, под правую руку ее поддерживал весьма франтоватого вида усатый племянник в пенсне и котелке. Похоже, он уже знал содержание завещания и был преисполнен решимости проследить за тем, чтобы майора как можно надежнее закопали в могилу.

«Моей верной домоправительнице Джейн-Элисон Макфэрлэйн, если она переживет меня, завещаю мой дом номер семь по Чевел-роуд в Ричмонде, со всей обстановкой, приспособлениями и принадлежностями, которые могут в нем находиться ко времени моей смерти. Далее завещаю…»

Казалось, поддерживавший тетушку племянник пересчитывал в уме пункты завещания. А может, молился. Следующей, в одиночестве, шла Маргарет, за ней кто-то из Управления – скучающий элегантный молодой человек, которого выписал Рэнделл вскоре после того, как стал начальником. Скорее всего – для мебели, ибо этот щеголь никогда ничего не делал. Молодой человек делил свое внимание между рядами могил и Маргарет.

Затем следовал Шон. После смерти майора он едва перемолвился несколькими словами с Маргарет. А умер майор три дня назад. Практически через двадцать четыре часа после того, как Рэнделл утонул под допотопным грузовозом. Майор спорил по телефону с весьма высокопоставленным чиновником, который не желал слышать ни о «Фонде треста», ни о «Теневой армии», ни о зашифрованном донесении Олафа Редвина, ни о Шоне Райене – вообще ни о чем, что могло бы помешать его равномерному продвижению к графскому титулу и спокойной жизни пенсионера в Южной Ирландии, в небольшом особнячке, рядом с ручьем, где водится форель.

«А если я обращусь к прессе? – спросил майор. – Не забывайте, мне нечего терять. Я умираю».

Высокопоставленный чиновник пообещал быть в больнице в течение часа. Когда он приехал, майор был уже мертв. Положив телефонную трубку после разговора, он повернулся к Шону и Еве Ланд – лицо его выражало ярость победителя, – сказал: «Со мной так просто не справишься, я еще…» – и застыл, раскрыв рот, – потрясение, удивление, детское непонимание читались в его глазах, майор начал разводить руками, протянул их к Шону и медленно упал на вытертый ковер палаты. Шон поднял его. Тело майора было как тоненькая вязанка хвороста – прах и палочки слоновой кости. Так мучительно больно было смотреть на это мертвое, усохшее и съежившееся под шерстяным халатом тело, что Шон чуть ли не с ужасом поднял труп, сделал с ним полшага до кровати и положил на нее.

Вошли медсестра, врач. Оба посмотрели на Шона так, будто это он стал причиной смерти майора, и повели себя преувеличенно профессионально, переговариваясь, словно Шон и Ева не существовали, а были призраками. Приехал высокопоставленный чиновник и даже не попытался скрыть свое облегчение от этой новости.

– Тяжелая потеря, – пробормотал он, собрал бумаги, донесение, кое-какие документы с тумбочки у кровати майора, поднятием брови и упоминанием своего поста отбросил робкие сомнения врача. Через пять минут его и след простыл. Он даже не взглянул на Шона, ни словом с ним не обмолвился. Если бы когда-нибудь понадобилось, он бы, не покривив душой, сказал, что не имеет понятия, кто такой Шон Райен.

В последующие три дня произошли определенные события, но Шон ничего о них не знал. Еще до смерти Рэнделла, сразу же после его звонка в «Фонд треста», люди, входившие в эту таинственную организацию, начали отмежевываться от Рэнделла. Если, несмотря на их инстинктивное предчувствие, организация уцелеет, они снова станут во главе ее. Если же она потерпит крах, они будут в безопасности еще до того, как это произойдет.

Но крах большого шума не наделал. Отделение в Хониуэлле, которое создал Эдвард Брайс, а затем совсем для других целей расширил Рэнделл, развалилось. Совершенно другие личности быстро собрали обломки, использовали их в своих интересах. Жильцы в таких местах, как Хониуэлл-роуд, не заметили никакой разницы. Эти люди обречены на страдания, и всякий, кто думал бы, что смерть мистера Феттера, мистера Брайса или даже Оливера Рэнделла может положить конец их плачевному состоянию, был бы слишком высокого мнения о сущности человека.

Мысль о Хрустальной ночи, о погроме цветных исчезла на время из планов «Фонда треста». Правда, ему эта идея никогда особенно не нравилась, а провал Рэнделла сделал настоятельной реорганизацию их рядов, и, следовательно, осуществление этой идеи стало невозможным – по крайней мере на некоторое время. Придется найти другие способы убедить нынешнее правительство не предпринимать никаких ненужных мер в отношении Южной Африки, за которые потом придется краснеть. Очевидно, сделать это будет сравнительно просто.

Тем не менее требовалась весьма широкая реорганизация. Человек, скрывавшийся за таинственным псевдонимом «Генерал Кромвель», получил титул барона и возглавил комиссию по изучению состояния заброшенных военно-морских доков на Дальнем Востоке. Разные люди, считавшие свои связи с «Фондом треста» тщательно скрываемым секретом, с удивлением узнали, что их внезапно перебрасывают из одного угла государственной шахматной доски в другой. «Теневую армию», по существу, вывернули наизнанку и лишили значительных подразделений – все было сделано с той холодной жестокостью, которую контрразведка приберегает для подобных случаев. В результате расправы «Теневая армия» оказалась малопригодной для выполнения своих первоначальных задач – возможно, она вообще никогда для этого не годилась, – но для властей предержащих наверняка не представляла теперь никакой опасности.

Что до самого «Фонда треста», об этом власти предержащие не хотели много говорить. Один наивный контрразведчик, настаивавший на том, чтобы проинформировать о происходящем кого-то на более высоком уровне, получил приказ срочно отправиться к новому месту службы, на Фолклендские острова, куда, как оказалось, его послали на несколько лет.

Ко дню похорон все основные меры были приняты или надежно задействованы, и все те, кому придется где-то объясняться, смогут спокойно сказать, что ничего не произошло. Настало время подумать о мелочах. Таких, как Шон Райен.

Похоронная процессия подошла к могиле, туда опустили гроб. Служители, что несли его, скользили на темно-коричневой земле, которую чуть раньше выбросили, копая. Священник произнес все, что положено. Шон слышал одно слово из пяти: «Прах… земля… на небесах… да возродится дух его…» Домоправительница плакала, племянник стоял рядом, поддерживая ее. Дождь все не начинался.

Ева Ланд уже уехала. К себе в Норвегию – отчасти из-за страха, отчасти из-за одиночества, которое, как она думала, будет не таким острым на родине, куда Олаф хотел поехать с ней. Шон слушал бормотание священника – голос его звучал то громче, то тише – и задавался вопросом, что будет с Евой. Он думал об Олафе Редвине, разочаровавшемся человеке, которого никогда не видел и с которого все началось. Что было в нем, что заставило Еву полюбить его? Шон посмотрел на презрительно выпрямленную спину Маргарет и отвернулся.

Человек, которого он раньше не видел, придвинулся к нему.

– Холодновато для июня, – сказал он. Шон посмотрел на него. Ничем не примечательный мужчина в макинтоше. Даже цвет макинтоша невозможно определить – то ли выцветший белесый хаки, то ли плащ был белым, а потом выцвел. И лицо у подошедшего под стать плащу – бесцветное, белесое. Ему можно дать и пятьдесят и сорок лет. – Неприятная погода для похорон.

Священник закончил свое бормотание. Шон наклонился, швырнул на гроб пригоршню земли. Племянник домоправительницы посмотрел на него с осуждающим удивлением. Могильщики принялись за дело. Маргарет вздрогнула и отвернулась.

– Нам бы надо поговорить наедине, – сказал ничем не примечательный человек.

Шон уже повернулся было, чтобы машинально, не думая, последовать за Маргарет. Но голос незнакомца, протянутая к его локтю рука заставила Шона остановиться. Несмотря на невзрачную внешность, у этого человека был на удивление властный тон.

– Не понимаю, о чем нам разговаривать, – сказал Шон. Ему было не по себе из-за того, что он так быстро отвернулся от могилы майора, и слова его прозвучали грубее, чем ему хотелось бы. – Извините, сегодня неудачный день для разговора.

– Я все понимаю, – сказал человек. – Вполне понимаю. Но я вас не задержу. У вас есть… какие-то планы на ближайшее будущее?

Шон молча смотрел на него. Мимо прошли домоправительница с племянником. Домоправительница всхлипывала в черный кружевной платочек. Элегантный молодой человек из Управления осторожно шел к гравиевой дорожке, слегка приподняв штанины брюк, чтобы не испачкать их в грязи.

– Я не… – начал было Шон.

Человек сжал ему локоть.

– Вы совершенно правы, что не строили никаких планов. В таком случае вам ничего не придется менять… Мы… – Он сделал секундную паузу после этого слова, как бы придавая ему вес и значение. – …Мы были бы рады, если бы вы на некоторое время уехали из Англии.

– Может, вы бы и были рады, – сказал Шон. – Но…

– Вот и прекрасно. Разумеется, вы будете молчать. Как и мы. Нам неизвестно, где находится капитан Рэнделл. Или капитан Робертсон. Честно говоря, мы и не хотим этого знать. Не заставляйте нас слишком быстро это выяснить. Советую вам уехать сегодня же вечером. – Придерживая Шона за локоть, он повел его прочь от могилы, от могильщиков, казалось, без особого усилия довел до гравиевой дорожки, чтобы вместе с остальными проследовать вниз по холму. – Какой великолепный вид, – заметил незнакомец, как будто все его мысли были только об этом. Он сделал еле заметный жест в сторону затянутого смогом Лондона, бесконечно далекой, извивающейся серебристой змеей реки. – Мне кажется, вы приехали на машине капитана Рэнделла? – Он показал на голубой спортивный «мерседес», низкую, мощную, послушную в управлении машину, которая стояла среди других автомобилей у подножия холма.

– Да, – сквозь зубы ответил Шон.

– Думаю, можете продолжать ездить на ней. Разумеется, подальше отсюда. Если сегодня успеете в Лидс и обратитесь по этому адресу, – он вручил Шону конверт, – наш человек завтра проводит вас к самолету, даст документы на машину. И пятьсот фунтов швейцарскими франками. Не возражайте, пожалуйста, мы рады это для вас сделать. Оставьте их себе вместе с деньгами, которые вы, очевидно, взяли у Альберта Феттера. До свидания. – Он ускорил шаг, приостановился, снова поравнялся с Шоном. – Да, вот еще что. Когда придете к себе, чтобы собрать вещи, вы заметите на тротуаре человека в штатском. Не волнуйтесь. Он будет стоять на улице. Если вы, конечно, выйдете из квартиры не позже чем через полчаса.

На этот раз он уже окончательно ушел. Сел в крошечный автомобильчик, где сидел другой мужчина, слишком мощного телосложения для такой маленькой машины. Они уехали. Мужчина мощного телосложения внимательно посмотрел на Шона, будто хотел в точности запомнить его лицо. Шону стало холодно, безнадежно одиноко. И страшно. Он подумал, что Ева Ланд, наверное, испытывала те же чувства. Подумал было, не попытаться ли найти ее где-нибудь в Норвегии. Она упоминала какое-то название – то ли город, то ли район, Шон точно не помнил. Но отказался от этой мысли, едва она пришла ему в голову.

Еще мгновение он раздумывал, не поговорить ли с Маргарет. Она садилась в машину с элегантным, лощеным, никчемным молодым человеком. Тот подсадил ее, демонстрируя свою воспитанность, захлопнул за ней дверцу – Шон так и не смог научиться подобным штучкам. Маргарет со спокойным видом принимала эти знаки внимания – видимо, они доставляли ей удовольствие. Шон почувствовал себя еще более одиноким, отказавшись и от этой мысли.

Он повернулся и решительным, твердым шагом пошел вверх по склону холма, заставив себя не оглядываться на крошечный автомобильчик, выезжавший из ворот кладбища, – пошел туда, где два человека забрасывали землей могилу. Шон постоял, посмотрел на них. Могильщики работали молча; через несколько минут они вытерли лопаты и ушли. Дождь все никак не шел, хотя в воздухе чувствовалась влажность, ощущение это было не из приятных, будто одежда пропиталась потом, а затем пот остыл.

Шону хотелось прочесть молитву в память майора, но все молитвы, какие он знал, казались глупыми и никчемными, вроде тех, что на похоронах читал священник. Он достал из кармана монету. Пенс чеканки 1925 года. С профилем короля Георга V. Каким видел мир майор в 1925 году? Был ли он уже тогда солдатом? Верил ли в Адрианов вал, который такие, как он, призваны были защищать? Верил ли в то, что за этим валом – хаос, а внутри – Сент-Джеймский парк? С няньками, хорошо воспитанными детьми, прирученными утками и отлично подстриженной травой. Вряд ли с такими ограниченными идеалами человек может пройти до конца жизни. Но, возможно, только такие ограниченные люди и могут идти до конца.

Шон швырнул пенс в свежеперекопанную землю, втоптал его туда. Как бы ему хотелось, чтобы и у него тоже были идеалы.

До Лондона он доехал очень быстро. Начался дождь, улицы блестели как серебро, а там, где на них падал свет из витрин магазинов, – как сусальное золото: великолепный, любящий погулять и потанцевать город разворачивался в наступавших сумерках перед его глазами, готовясь к вечеру, когда при ярком неоновом свете начинается главный бизнес – делать деньги на жажде удовольствий; когда телевидение становится реальностью, а камни и деревья в ней сделаны из пенопласта, и стены рушатся, если их ткнуть пальцем; когда за катастрофами следуют рекламные ролики, а красивых героев не убивают; когда маленькие негритята с тонкими, как спички, ножками существуют лишь на фотографиях «ОКСФАМа»; когда нет людей вроде мистера Альберта, и никто не живет в Хониуэлле, и все едят первоклассные – вкуснятина, пальчики оближешь! – рыбные палочки в кляре на обед и пьют чай с хрустящими бисквитами, желая заморить червячка; когда черный Иисус встречается только на страницах журнала «Ридерс дайджест», а слова «джихад» и вовсе не существует; когда люди вроде майора Кортни становятся предметом шуток, а люди вроде Эдварда Брайса и Никколо – короли. По крайней мере до тех пор, пока все не приберет к рукам «Фонд треста». Или не начнется джихад.

Грязной мишурой проносились за окнами автомобиля улицы, а Шон ни о чем не мог думать, кроме того, что майор погребен под грудой мокрой глины и тело его после смерти стало невесомым прахом. О чем он думал, когда умирал? Что он победил? Что еще возможна победа? Или, может быть, его убила правда? Сознание, что он никогда не победит, что победить невозможно, не стоит даже и пытаться, что его крестовый поход закончился более полувека назад в сражениях у Ипра и на Сомме, а сейчас идет другое сражение, за другие ценности?..

Эта мысль показалась Шону удушающей, как петля, и он понял, что молиться надо о том, чтобы майор до конца остался в неведении, чтобы не умер разочарованным, как Олаф Редвин. Боже, пусть он уйдет с верой в свой вал. Шон почувствовал, что все расплывается у него перед глазами, снизил скорость. Увидев почтовое отделение, он остановил машину, послал телеграмму Никколо: «Вступаю «Общий рынок». Буду субботу. Шон». Затем сел в «мерседес», стараясь убедить себя, что на душе у него стало легче.

Под окнами его квартиры стоял невзрачно одетый здоровяк, весьма неуютно чувствовавший себя под дождем. Когда Шон вошел в дом, он взглянул на часы и перешел через улицу, чтобы укрыться от дождя под деревом. Он был похож на участника похорон больше, чем любой из тех, кто там присутствовал.

Шон поспешно собирался в комнате, которая, казалось, уже принадлежала другому человеку. Носки, галстуки, непрочитанная книга, вчерашняя газета, портсигар слоновой кости с инкрустацией – подарок одной женщины в Багдаде, бронзовая статуэтка обнаженной танцовщицы высотой сантиметров в десять, купленная им в Каире, греческая монета, которую он хранил как талисман, несколько рубашек, второй костюм. Сборы заняли меньше получаса. Шон затянул чемодан ремнями, посмотрел в окно. Здоровяк стоял на том же месте, что и человек «Фонда треста» в то утро, четыре дня назад. Полицейский закуривал сигарету, прикрывая огонек воротником пальто. Закурив, он снова посмотрел на часы и на окно квартиры Шона. Шон отвернулся – ему внезапно стало очень холодно. Надо заставить себя поверить, что они сдержат слово. Скоро ему представится возможность выяснить это.

Шон оглядел комнату – не забыл ли чего? Если решено арестовать его, то где это произойдет: прямо на улице? Или они подождут, пока он доедет до побережья? Шон спустился по лестнице, миновал площадку с телефоном, начал спускаться к выходу. Губы свело, рука настолько не слушалась, что он сначала промахнулся мимо дверной ручки, потом долго с ней возился. Зазвонил телефон. Шон находился в доме двадцать три минуты.

Он поднялся по ступенькам не потому, что думал – звонят ему, а просто чтобы что-то сделать, чтобы взять себя в руки.

– Дом Уинслоу, – сказал Шон. Он находится в доме двадцать три с половиной минуты. Интересно, человек на улице один или с ним полицейские на патрульной машине? Он услышал звук монет, падающих в автомат.

– Это ты, Шон? – спросил голос.

Сначала он ушам своим не поверил: Маргарет? Затем очень холодно произнес:

– Что тебе надо?

– Ты уезжаешь? – быстро спросила она тихим голосом, будто опасалась, что их подслушивают.

– Какого черта спрашиваешь, ты ведь сама знаешь, что уезжаю. Если мне позволят это сделать.

– Позволят, – сказала она.

– Это результат твоих забот? Прощальный подарок?

– Сейчас не время ссориться. – В голосе ее была мольба. – Куда ты едешь?

– Какое это имеет значение?

– Куда ты едешь? – выделяя каждое слово, повторила она со сдержанной злостью.

– В Милан. Не понимаю…

– Я напишу тебе «до востребования». Или ты не хочешь больше у нас работать?

– Иди к черту, – сказал Шон.

Но Маргарет уже положила трубку. Прошло двадцать четыре минуты тридцать пять секунд. Он снова спустился по лестнице, вышел на улицу в серый моросящий дождь. Человек на другой стороне улицы выглядел совсем несчастным. Он проследил за тем, как Шон сел в голубой «мерседес», который с ревом рванулся к шоссе. Когда машина исчезла из поля зрения, полицейский устало поплелся к ближайшему телефону-автомату.

Шон пробился на другой конец Лондона через потоки автомобилей, помчался к побережью. Он непрерывно тихо и зло чертыхался. Главные улицы разных районов оставались позади, мелькали мимо кафе, залы для игры в бинго, молодые парни, прислонившись к витринам магазинов в тщетной надежде, что должно же что-то случиться, хоть что-нибудь. Лил дождь. Рекламная газетная стойка вопила: «Тото найден». На другой надпись: «Змея звезды обнаружена в туалете на телевидении». На следующей улице Шон прочел: «Англия терпит крах. Поражение в матче по крикету».

Он подумал о майоре, лежащем в сырой могиле, о Рэнделле, погребенном в иле глубоко под водой. Так что же – Рэнделл был против Тото и бинго, а майор защищал их? Это, черт возьми, более чем странно. А против чего боролся и что защищал Олаф Редвин?

Парень и девушка быстро выскочили на мостовую, чуть не угодили под колеса «мерседеса». Длинноволосые, бледнолицые, в джинсах. Не отличить парня от девчонки. Шон вспомнил парочку в закусочной «Уимпи», глаза девушки. Будь все проклято, подумал он. Будь проклята Маргарет. Будь проклята эта сволочная страна. Дорога стала шире, вышла в пригороды, можно было даже подумать, что едешь по деревне. Он нажал на акселератор – машина рванулась на юг, будто почувствовав свободу. Никколо, наверно, получит телеграмму сегодня вечером. Он представил его лицо, карие жесткие глаза, теплую неторопливую улыбку, которая красноречиво, без слов, говорила: «Я знаю все и ни во что не верю». Будь они все прокляты!

Дорога пошла вверх – Даунс. Дождь прекратился. По эту сторону холмов он и не шел: шоссе было сухое. Шон увидел знак гостиницы, едва не проскочил ее, вдруг узнал здание, стоянку, низкую кирпичную стену, по верху которой натянуты декоративные цепи. «Дилижанс». Он сбросил скорость, на секунду у него возникло безумное желание свернуть на стоянку, зайти в гостиницу, спросить у хозяина, не объявлялись ли его дружки. Сжав руль, он промчался мимо. Через полчаса он будет проезжать Лирем. Олаф Редвин. Незадачливый поэт. Незадачливый патриот. Незадачливый заговорщик. Но он по крайней мере пытался что-то сделать.

Будь он тоже проклят. А Маргарет – пусть пишет. Пусть пишет свою слезливую слащавую чушь «до востребования», Милан. Эти письма пролежат там долгонько, пока он на них ответит. Небо на юге было ясное, сине-зеленое, как отражение Ла-Манша. Завтра, если удача не оставит его, он будет на той стороне пролива ехать на юг, к теплу. Там солнце, вино, деньги, женщины, и к чертовой матери все остальное. Особенно Маргарет. Вспомнив о ней, он понял: с того момента, как она ему позвонила, постоянно думает о том, что она ему напишет, что сообщит. Будь она проклята, она и ее холодный, наглый, надменный голос, ее уверенность, что он сделает все, что бы она ни захотела. Интересно, будет ли письмо ждать его в Милане?

Он снова нажал на акселератор. Стрелка спидометра рванулась к отметке «70», максимальному пределу скорости, и далеко за нее. Шон проезжал мимо Лирема, не зная об этом. Справа стояли темные леса, старые красивые деревья, за которыми скрывался невысокий подъем над полями к югу. Это был Гоффский лес. Шон проехал мимо, даже не взглянув на него. По крайней мере письмо-то он может прочесть. Отвечать ведь не обязательно. Но Шон знал, что ответит.