Лежа на белом диване в красном, свисавшем до полу халате, закрывавшем ее всю, она походила на кровавое пятно. Волосы рассыпались по белой бархатной подушке, расшивая ее бледно-золотым, мягко поблескивавшим узором, похожие на золотистую реку или водопад. Голубые, как у куклы, глаза смотрели в потолок, нечетко обрисованные губы надуты, как у ребенка, круглые щечки – под нежной, гладкой кожей, казалось, не было скул – плавно переходили в полную девичью шею.

Бабетта увидела его тень, услышала звук шагов.

– Когда ты перестанешь бегать по комнате? – сказала она.

Произнесла это как-то бесцветно – нельзя понять, образованный говорит человек или нет, из Лондона или из провинции. Точно она приобрела свое произношение вместе с косметикой в каком-то безвкусном магазинчике. Мужчина с жидкими, бесцветными волосами, лежавшими, словно водоросли, жирными прядями на его лысине, не глядя на Бабетту, продолжал мерить комнату шагами, словно и не слышал этой фразы. Скорее по привычке, чем повинуясь желанию, она распахнула полы халата – правая нога обнажилась до бедра. Ноги у Бабетты были длинные, прекрасной формы, колени гладкие, с ямочками, ступни маленькие и пухлые. Правда, щиколотки могли бы быть и потоньше, но ни мистера Брайса, ее нынешнего любовника, ни других мужчин, с которыми она была близка, это особенно не смущало.

– Можно подумать, меня здесь нет, – пожаловалась она.

– Ну что ты, – возразил мистер Брайс, повернулся, увидел обнаженную ногу, секунду смотрел на нее, как будто не совсем осознавая, что это такое, небрежно потянулся к Бабетте. Колено качнулось к нему, кукольная головка повернулась на подушке и взглянула на Брайса с еле завуалированным презрением. Он рассеянно погладил ее по ноге, она протянула к нему руки.

– Не надо, – сказал Брайс, – они могут прийти в любую минуту. Хочешь, чтобы нас увидели?..

– Ты считаешь, они думают, мы с тобой здесь в шахматы играем, когда одни? – Она стала его раздевать. – Так ты разрешаешь?

На мгновение он растерялся: мысли его были далеко от предмета их недавнего спора.

– Я же тебе сказал, они… – Тут Брайс вспомнил, что разговор шел о покупке шубы. – Я же тебе сказал, не могу. Четыре тысячи, это… это неразумно…

– Но ведь они у тебя есть?

– Дело не в том.

Она расстегнула ему рубашку.

– А в чем же?

В ее улыбке появилось что-то хитрое и плотоядное, отсутствующий взгляд стал живым.

– Черт бы тебя подрал! – сказал он. От злости в голосе его появились визгливые нотки. – Тварь.

Улыбка ее стала злой и жесткой, глаза из кукольно-голубых превратились в стальные. Он больше не противился, и она притянула его к себе. Ее рука обвилась вокруг его шеи, губы прильнули к его губам – горячие, мягкие, влажные.

– Если я тебе не нужна, я знаю других мужчин, которые не откажутся…

Он лежал между спинкой громадного дивана и большими подушками сиденья. Бабетта встала, он слышал, как она пошла в ванную, включила воду. Господи, сделай так, чтобы они пока не приходили. Только не сейчас.

Это же несправедливо. Человек всю жизнь за что-то борется: за то, чтобы хоть немного пожить в безопасности, в роскоши, – и что же происходит, когда он этого добивается? Приходят люди и все это отбирают. Просто-напросто отбирают. Как будто в стране нет закона, как будто на них нет никакой управы. Отбирают – и все. Эти люди позвонили как-то вечером – он думал, ошиблись номером.

«Мы давно восхищаемся вами, мистер Брайс. И вашей организацией. – Он подумал, что звонят из полиции – его кровь превратилась в ледяную воду, – подумал, что-то случилось, произошла накладка в Хониуэлле. – Теперь ваша организация будет подчиняться нам». Вот и все.

«Подчиняться вам?..»

«Можете не отвечать прямо сейчас. Дайте нам ответ завтра утром. Мы позвоним в десять».

Он и не собирался подходить к телефону, но так долго не мог заснуть, что проспал. Лежал под балдахином рядом со своей женой Нелли, а за окнами простирался парк. Брайс не знал, что счастлив. Его особняк в елизаветинском стиле под Лондоном был лучшим в радиусе сорока миль. Не молочная ферма, а настоящее чудо: семьдесят коров джерсейской породы, два главных приза на последней ярмарке графства. Сам лорд Брэмптон сказал ему по этому поводу: «Вы становитесь, скажу вам, Брайс, настоящим фермером. Показываете нам, старым консерваторам, преимущества новых методов». А Брайс понятия не имел, что такое новые методы, этим занимался управляющий, но слова лорда означали, что аристократы признали его. Теперь оставалось ждать их приглашений.

А как он за все это боролся! Более двадцати лет. Начал с одного дома, того самого, где они с Нелли поженились. Тогда на него вдруг снизошло: зачем снимать три комнаты, когда дешевле купить всю эту чертову крысоловку. Но надо было найти деньги на первый взнос. Дядя Нелли помог им. Брайс никогда этого не забудет, хотя ни до того, ни после дядя ничего больше для них не делал. Но те пятьсот фунтов…

Из помощника аптекаря Брайс стал владельцем недвижимости, из квартиросъемщика – домовладельцем. Они начали сдавать студентам и скоро поняли, что цветные готовы платить вдвое больше. Но и тогда дело пошло не сразу. Он не сразу смекнул. Все никак не мог сообразить. Накопил денег и купил аптеку, вместо того чтобы купить второй дом. Только через шесть лет они приобрели второй дом, через десять – третий. И тут будто плотину прорвало: он понял, что такое собственность, как ею надо распоряжаться.

Три купленных дома были в неплохом состоянии: старые викторианские дома на окраине Хониуэлла, правда, облезлые, но стоять могли еще долго. Покрасил их два раза, заменил кое-где доски в полу – и стали выглядеть почти на ту цену, которую он за них заплатил. Но последующие его приобретения были уже совсем другие. Этим домам оставалось жить пять, десять лет, прежде чем они сами развалятся: местные власти все равно приговорили их к сносу. Он арендовал их за несколько сотен фунтов, обязавшись отремонтировать или снести, а ремонтировать такие дома дороже станет, чем новые построить.

Он ничего не ремонтировал и не сносил. Судебные разбирательства обходились ему в сотни фунтов, пока он не нашел способ заткнуть глотку местным властям, а тем временем набил трущобы от подвалов до чердаков пакистанцами и ямайцами. В первый год новый бизнес принес ему больше денег, чем, казалось ему, вообще существует за стенами Английского банка. Эдвард Брайс купил «роллс-ройс», загородный особняк, начал нанимать новых сотрудников. Таких, которые не позволят местным хулиганам в пятницу вечером отбирать у жильцов деньги. Поначалу это было главным соображением. И Брайс нашел самый простой выход – нанять местных уголовников. Мистер Альберт Феттер был одной из его первых и самых ценных находок. Когда становилось трудно собирать квартирную плату, жильцы вдруг упрямились и отказывались платить по новым ставкам или освободить место для тех, кто готов был платить, именно Альберт показал, как решаются подобные проблемы.

Естественно, о подробностях мистер Брайс и слышать не хотел. Он сразу же сказал Альберту: «Я ненавижу грязные делишки». Он так их ненавидел, что сейчас даже и не смотрел дома, которые покупал. Его фамилия не фигурировала в деловых операциях, которые велись через множество разных компаний – эксперту по вопросам налогообложения потребовалось бы лет пять, чтобы распутать все это. Большинство квартиросъемщиков понятия не имели о его существовании. Только люди старшего поколения, вроде мистера Ахо, все еще жившие в первом из домов «отремонтировать или снести», знали его и звали по имени. По закону они платили арендную плату компаниям «Мэнор истейтс», «Люсинда холдингс», «Уэлфейр гарден хаузинг корпорейшн», но, будучи по большей части людьми бедными и невежественными, называли мистера Брайса Домовладельцем.

Дойди дело до суда, было бы, разумеется, очень просто доказать, что они ошибаются, но раз такого не происходило, возражать не имело смысла. Раза два честолюбивые репортеры пытались раскопать какой-нибудь скандальный материал и создать себе репутацию на пустом месте. Но законы о клевете – да и деньги – были хорошей защитой от них. Просто удивительно: несколько тысяч фунтов, если их раздать кому надо, помогают сохранить в тайне твою жизнь. Совсем как высокий забор.

Брайс был счастлив. По-настоящему счастлив. Год назад он сказал бы, что его жизнь – полная чаша. Полная до краев. Нелли поправлялась после операции. Появилась эта квартира. Первоначально она предназначалась для Квини. Когда же та сбежала с Бенджамином, Брайс нашел Чарлин, которую сменила ее подружка Марна, а потом – Бабетта. Он медленно облизал свои сухие, чуть запекшиеся губы, посмотрел на атласные обои над спинкой дивана: оптовая цена – двадцать семь фунтов за рулон. На свою спальню он бы таких денег не потратил. С Нелли припадок случился бы, узнай она, что он израсходовал такую сумму на обои для комнаты, не говоря уже о том, что это цена одного рулона.

Двадцать семь фунтов за рулон обоев. Четыре тысячи за шубу. Да еще «альфа-ромео». Никаких денег не хватит. Точно бездонная бочка. Кидаешь туда деньги, и они пропадают. Почему бы не выгнать ее? Как Марну. Нужно только сказать Альберту… или кому-то еще из этих…

Его мысли завертелись вокруг денег, которые Бабетта тратила, словно это оберегало его от мыслей о другом…

Они перезвонили в десять, и он рассмеялся в трубку – так в это время дня смеется человек, когда солнце освещает его тридцатиакровый парк и газоны, когда у него сто тысяч фунтов в швейцарском банке, еще сто тысяч в Канаде – на всякий случай и…

Он бросил трубку, зашел в гараж – Сэмюел в этот день не работал, – завел «роллс». Передок машины словно приподнялся над землей, очень медленно, как в замедленной съемке. И Брайса ошарашил звук взрыва – ударная волна обрушилась на его барабанные перепонки, расплющивая череп, словно гигантские трещотки, ослепила его, оторвала от кожаного сиденья, швыряла из стороны в сторону. Брайс услышал свой крик и продолжал кричать, уже не понимая, кто кричит, а дальше вообще перестал что-либо соображать. Багровые колеса медленно завертелись у него в голове, а сам он, маленький, чистенький человечек, в чистеньком сером костюме, рухнул на сиденье, хватая ртом воздух, как рыба, размахивая маленькими ручками с наманикюренными пальцами.

Взрыв оказался несильным – все было рассчитано: повредить машину так, чтобы с водителем ничего не случилось. Он не потерял сознания: слышал крики за стенами деревянного, обсаженного розами гаража; слышал, как Мэттьюз, старший садовник, бежал и орал: «Пожар, пожар!» Потом – дворецкий. И одна из горничных. И, как всегда, последней прибежала Нелли. Задыхаясь, всхлипывая от страха, она попыталась вытащить его из машины. Дура! Неуклюжая дура! А вдруг у него был бы сломан позвоночник? А вдруг? Но он позволил ей отвести себя в дом, уложить в постель. И вызвать врача. Но не полицию. И когда ему снова позвонили в одиннадцать, он уже очень внимательно их выслушал и сделал все, что ему сказали. Так продолжалось до сих пор.

Он и сейчас вообще-то не понимал, что им нужно. «У нас большая организация. У вас – маленькая. Мы хотим слиться с вами. Не более того. Мы увеличим ваш доход и будем забирать часть новых поступлений. Вот и все. Откровенно говоря, деньги нас не волнуют. А вот безоговорочное подчинение приказам – да. И секретность. Приказы не оспариваются и не обсуждаются. Нам очень не хотелось бы вас заменять».

Его и сегодня прошибает пот, когда он вспоминает этот голос. Надо подчиняться людям, которых никогда не видел, фамилий их не знаешь, ничего вообще про них не знаешь! Что им от него надо? Какого черта?

«Вы станете членом зонального комитета нашей организации. Будете с ним всемерно сотрудничать. Скоро вам станут известны и остальные члены. В будущем инструкции будете получать через них. Но мы в любое время сможем войти с вами в прямой контакт – если это окажется необходимым».

Он услышал, как она вышла из ванной. Налила себе чего-то.

– Я тоже выпью, – сказал Брайс. Ему хотелось, чтобы его слова прозвучали повелительно и отрывисто. Когда он говорил подобным тоном с Нелли, та бежала к нему, как толстый старый спаниель, чуть ли не волоча задницу по полу.

– Тебя что, кондрашка хватил? – спросила Бабетта. – Почему ты не можешь купить мне шубу? – Но свой стакан она ему все же отдала, поставила его холодным дном Брайсу на голый живот, где расстегнулась рубашка, и смотрела на него сверху вниз прищуренными, без улыбки глазами. Бабетта сняла халат и сейчас была в золотисто-розовом китайском платье тяжелого шелка, на котором был вышит дракон, ползущий к ее горлу, как ящерица по гибкому деревцу. Платье по бокам было с разрезами до бедер, под платье она не надела ничего.

– Кто у Бабетты Медвежонок? – прошептала она, присев у его колен, и, положив руку рядом со стаканом, принялась массировать его грудь. – Стайни говорит, таких шуб всего три во всем мире. Потом могли бы поехать куда-нибудь вдвоем. Тебе надо отдохнуть. – Ее голос был бесцветным и раздражающим, как легкое поскребывание ее ногтей по его коже. – Ты мог бы взять напрокат яхту…

Ему стало страшно: она опять за свое? Со свету сжить хочет.

– Они сейчас придут, – прошептал Брайс.

– Почему ты их так боишься?

– Я не боюсь. – При одном воспоминании он почувствовал, как у него задрожали губы. Даже рука Бабетты на его груди была счастьем, как и тяжесть ее тела на его ногах. С ума можно сойти, набрасывается как змея, надо было избавиться от нее, лишь только они месяц прожили. Но, отказываясь подчиняться разуму, здравому смыслу, инстинктивному чувству тревоги, Брайс видел в ней как бы защиту, преграду между ними и собой. Он погладил пальцами ее запястье. Почему он так боится? А кто бы не испугался? Они вчетвером сидели в комнате, потом Робертсон пошел на кухню помочь Бабетте принести выпивку. Редвин выпил, сказал: «До завтра» – и попытался встать. Какое же у него было лицо! Он открыл было рот, чтобы закричать. Попробовал приподняться. Почти уже встал. Но удержаться на ногах не смог.

Брайс почувствовал, что у него на лбу выступил пот. Он же все это видел собственными глазами. Робертсон посмотрел вниз на Редвина, поднял ему веко большим пальцем. А Редвин был еще жив.

– Мы могли бы куда-нибудь уехать, – продолжала шептать Бабетта. И никогда в жизни не возвращаться. Никогда.

Раздался звонок в дверь.