Как, вы не знаете, как проходит интервью на руководящую должность в американской компании? Ладно, ничего страшного, я тоже не знал. Более того, не знал – это не то слово. Перед интервью я вдруг осознал, что практически никогда не поступал на работу, ни в Союзе, ни в США. После окончания химфака университета меня оставили на кафедре. Там я прошел все ступеньки служебной лестницы, плавно перетекая из одной ипостаси в другую: старший лаборант, младший научный сотрудник, ассистент, старший научный сотрудник, профессор. Это заняло около десяти лет. Потом меня из МГУ перевели в Академию наук. Именно так, переводом. Потом я фактически перевелся в Гарвард. Я затрудняюсь сказать, как именно – технически – проходил этот перевод, но знаю, что, как только я вышел из самолета в бостонском аэропорту, меня усадили в машину и отвезли в лабораторию. Оказалось, что моя позиция называется «профессор биохимии». Никакого интервью не было, это точно.

И вот теперь, после восьми лет работы в этом качестве, мне предстоит – первый раз в жизни – поступать на работу. Наверное, лучше поздно, чем никогда. Хотя это утверждение представляется в данном случае каким-то сомнительным.

Решение покинуть Гарвардский университет зрело во мне довольно долго и не очень мучительно. Но зрело. Поскольку опять начинать строить свою научную школу, когда тебе уже за сорок, было не очень реально. В Союзе такая школа у меня была – более шестидесяти кандидатов наук и несколько докторов наук, включая лауреата Госпремии СССР по науке, все, так сказать, выпестованные. Несколько учебников для высшей школы. Можно было ткнуть пальцем практически в любую точку на карте Союза, и там вокруг были мои ученики и научные единомышленники. Был психологический научный комфорт.

В США, понятно, такого не было и не будет. Более того, принимая во внимание, что в США я резко поменял свою научную тематику, чтобы вписаться в лабораторию, которая меня приняла, шансы на мало-мальски скорое создание своей научной школы были практически нулевые. А сколько можно работать в одиночку, даже имея пару-тройку лаборантов и научных сотрудников под началом? Система грантов не покрывает всех расходов, на гранты практически не купишь серьезного оборудования, приходилось наполовину (а то и на три четверти) жить за счет Гарвардской лаборатории, а точнее, научного Центра, прекрасно понимая: кто платит деньги, тот заказывает музыку.

Я постепенно, исподволь, готовил себя к тому, что надо переходить в то, что здесь называется industry. В той части, что в Союзе называлось НИР и ОКР. И там начать действительно новую жизнь, реализуя – по возможности – свои идеи. Начинать так начинать. Правда, как конкретно начинать, представлялось плохо.

Все определил его величество Случай. С возрастом ко мне постепенно приходило осознание понятия «престижность» учебного заведения. Будь то МГУ или Гарвард. Это вовсе не то, что под престижностью обычно понимают. Это – «не мир тесен, а слой тонок». Не только возможность – всего лишь возможность – получения хорошего образования, что, кстати, далеко не гарантировано. Это – гарантированное вхождение в «тонкий слой» братства соратников по учебному заведению. И очень приличные деньги, которые платят за обучение в Гарварде, Йеле, Принстоне, Брауне, – это далеко не только за образование. Это за то, что сокурсники встречают тебя с объятиями, пусть и не всегда буквальными, от Белого дома до Нобелевского комитета, со всеми министерствами, департаментами и ведомствами между. И дело вовсе не в «протекции» или «кумовстве». А в чем-то другом, ускользающем от рационального объяснения. То, что здесь называют network.

Да, так вот о Случае. Мой бывший аспирант по химфаку МГУ, а ныне вице-президент биотек-компании в Кембридже оказался на неком формальном приеме в Бостоне бок о бок с президентом только что образованной компании в том же славном городе Бостоне, точнее, в его пригороде. За коктейлями познакомились, разговорились. Президент поделился, что ломает голову над тем, где найти руководителя отдела исследований и разработок новой компании с ближайшей перспективой стать управляющим по R&D (то есть исследований и разработок) всей компании. Того, кто понимал бы в биохимии, но не только, а и в ее более экзотической части, а именно в биоконверсии целлюлозы в полезные продукты.

– Tell me about that, – сказал мой бывший аспирант. И добавил: – Аre you kidding? Знаю такого, работает прямо в Бостоне. Не уверен, согласится ли, но поговорить с ним стоит.

Назвал мою фамилию и дал телефон.

Вот это и есть тот самый нетворк, который дорогого стоит.

Президент позвонил мне, рассказал о новой компании, образованной всего за пару месяцев до того, и обрисовал примерную задачу по части науки.

Я загорелся. Речь шла о бумажных отходах, производимых в огромных количествах бумажными фабриками.

Количество этих отходов просто потрясало воображение. Только в США и Канаде на свалку идет около 10 миллионов тонн отходов производства бумаги в год! И примерно столько же в Европе. Каждая бумажная фабрика стоит на реке и пропускает через себя тысячи кубометров воды в день. Бумажная пульпа, представляющая собой разбавленную суспензию смеси целлюлозного волокна и минералов, мощным потоком выливается на длинную ленту конвейера, бегущую с большой скоростью. В ленте – маленькие дырочки, через которые проваливаются и уходят в отходы, в реку, мелкие волокна целлюлозы из этого потока. Они не нужны бумаге, поскольку хорошая бумага – это сплетение длинных волокон. Мелкие волокна делают бумагу непрочной и хрупкой. Поэтому от них нужно избавиться. Они – отход. Для того и дырочки в ленте конвейера. А волокнистая пульпа, размазанная по ленте, становится, когда высохнет, длинным рулоном бумаги.

Когда бумагу делали в добрые старые времена, еще лет пятьдесят назад и раньше, ее делали из настоящей, «девственной» бумажной пульпы, получаемой химической варкой древесины. Мелких волокон было мало, и в отход уходило только процентов пять бумажной массы. Потом в дело пошла бумажная макулатура, иной раз битая-перебитая, и мелкого волокна в отходы стало уходить до четверти всей пульпы. Четверть всего производства бумаги – в реку! И не только целлюлозного волокна, но вместе с ней и минералов – карбоната кальция, или, проще, толченого мела, и алюмосиликатов, добавляемых в бумагу для белизны и прочности, – до половины от веса бумажной массы. А бумажных фабрик в Северной Америке около четырехсот. Вот и набегают те самые почти десять миллионов тонн мелковолокнистых бумажно-минеральных отходов в год. В Европе фабрик почти столько же.

Понятно, что в реке эти отходы не оставляют, иначе бы рек не осталось. Волокно вылавливают, используя специальную технологию, и прессуют, отжимая воду. Сырая мелкобумажная масса имеет вид волокнистого мата. Эту массу вываливают на грузовики и вывозят с фабрики. Много и ежедневно. Пути всего два – сжигание (incineration) и захоронение (landfilling). Одно другого хуже. Никто не хочет иметь около своего места проживания ни одного ни другого. Активисты борются, а грузовики продолжают вывозить эти отходы с каждой бумажной фабрики – много и ежедневно. Забегая вперед, скажу, что в тот день, когда я впоследствии посетил крупную бумажную фабрику компании International Paper в городке Jay штата Мейн, из ворот фабрики – в один день! – выехало 313 (триста тринадцать!) двадцатитонных грузовиков, загруженных сырыми мелковолокнистыми бумажными отходами. Выехали, философски говоря, в никуда. Сжигать и хоронить. Дорогое удовольствие для фабрики.

Короче, передо мной была поставлена задача – найти этому добру применение. И не просто применение, а такое, чтобы компания делала на этом хорошие деньги.

Задача осложнялась тем, что за нее в мире брались многие, но ни у кого пока не получилось. Материал представляет собой тесное переплетение волокна и минеральных частиц. Разделить их не удается, по крайней мере без немалых денежных затрат. А речь шла о сотнях и тысячах тонн за раз. Дело в том, что тех, кого могла заинтересовать целлюлоза, не устраивали практически неотделяемые минералы. А тем, кого могли бы заинтересовать минералы, не нужна была целлюлоза, да еще и малоценная, коротковолокнистая. Тупик.

Как бы смешно это ни казалось, надежда, по мнению президента новой компании, была на меня. Для начала мне надо было подумать, сделать свои предложения, выступить перед руководством новой компании и пройти соответствующий конкурс. Другими словами, как это здесь называют, пройти интервью.

Я загорелся. Не часто в жизни выпадают вот такие задачки. И вообще, разработать концепцию, соответствующие подходы и реализовать их в качестве управляющего компании по исследованиям и разработкам – это не хухры-мухры. Это будет посильнее кропания статей в Гарварде. Тем более что их уже накропано мной столько, что давно стало рутиной, совершенно не вызывающей прежнего энтузиазма. Ну, на самом деле не кропать, конечно. В каждую статью вкладываешь душу, работаешь с ней, как с малым дитем, пока не заживет отдельно своей самостоятельной жизнью. Но все равно, масштаб не тот. А тут буквально глобальная значимость.

Я согласился попробовать. Попытка – не пытка. Тем более ничем не рисковал, поскольку в Гарварде об этом объявлять пока не собирался. А биотехнология целлюлозы – мой конек еще по работе в Союзе. Засел за литературу по промышленным разработкам, и голова заработала, как новая. Дата интервью была назначена на следующий месяц, в пятницу.

Недели через три я созрел. Доклад с несколькими десятками слайдов содержал перечисление примерно сотни продуктов, которые можно было получить из мелковолокнистых бумажных отходов, конкретные пути их получения и соответствующие экономические выкладки. Я вошел в перманентное состояние эйфории, заранее предвкушая триумф.

Интервью проходило в роскошном здании компании, возвышающемся на скале над 128-й дорогой, опоясывающей Бостон. Оттуда, из окружения огромных валунов и острых скал, открывался замечательный вид на лесные озера. Это тоже вдохновляло. Интервью продолжалось пять часов. Пять часов эйфории, как и предполагалось. Аудитория, человек пятнадцать, состояла исключительно из инженеров, совершенно не имеющих понятия ни о химии, ни о биотехнологии. Для них все было откровением. Даже ферментный препарат, который я для наглядного показа принес в килограммовом пластиковом пакете, вызвал у них изумление и восторг. Судя по комментариям, они, похоже, не ожидали, что фермент – это сухой порошок, и полагали увидеть нечто живое и шевелящееся. Моя сотня продуктов и пути их получения шли чуть ли не под аплодисменты. Столь благодарную аудиторию я раньше встречал только среди школьников да начальников главков в Академии народного хозяйства в Москве. В академической аудитории принят холодноватый, чуть скептический тон. Мы, мол, сами с усами. Настроение там обычно меняется лишь при ответах на вопросы, которые – вопросы-ответы – мне обычно напоминают матч ватерполистов: сверху все как положено, а под водой – рубятся ногами будь здоров. Но это так, к слову.

Доклад и вопросы закончились. Меня попросили выйти и погулять, а тут без меня обсудят, что и как. Нет проблем. Я же понимаю, что вопрос уже практически решен, как же иначе? По лицам было видно, что сомнений нет. Пять минут – и все дела. А у меня уже руки чешутся начать новые исследования.

Спустя часа два гуляния по коридору я уже понимал, что тут что-то не так. Открылись двери, и мой инженерный народ вышел на перерыв. Оказалось, что будут обсуждать еще.

Ко мне подошел старичок из руководящего состава, и в ответ на мой с нейтральным видом заданный вопрос сказал примерно следующее.

– У вас, университетского народа (он сказал «из академии», что в США и означает университеты – А.К.), мозги совершенно по-другому устроены. У вас главное – знания, эрудиция, свободное владение научным материалом. Каждый – ходячая энциклопедия. Когда ваш брат-ученый делает доклад, он – сознательно или автоматически – ставит целью блеснуть эрудицией, впечатлить броской формулировкой идеи, красотой постановки опыта, изящностью и оригинальностью его интерпретации. Показать индивидуальность научного подхода.

У нас, в промышленности, совсем другое. Вот, смотрите, вы сделали прекрасный доклад, привели десятки примеров, показали даже финансовую картину, что с вашим братом редко бывает. И что? И ничего! Кто, по-вашему, будет делать окончательный или хотя бы рабочий вывод, на каком процессе из сотни остановиться для нашей компании? Кто будет делать окончательный вывод, какой продукт из ста выбрать? Мы? Мы не можем. Мы не знаем. Для того вас и пригласили, чтобы на вас посмотреть, как вы это будете делать. А теперь ломаем голову, тот ли вы человек, что нам нужен.

Вам не нужно было показывать нам десятки возможных продуктов. Достаточно было сказать: я проанализировал сотню вариантов. И выбрал ОДИН. Вот продукт, который вам нужен. И вот процесс. Именно этот вариант принесет вашей компании деньги. А именно столько-то денег и через такое-то время. Пусть ориентировочно. И я знаю, что нужно делать, и как нужно делать. Вот мой опыт, который вам нужен. И не надо было нам показывать остальные девяносто девять вариантов. Все это интересно, но не имеет никакого отношения к делу. И вот тогда всем было бы очевидно: вот он, тот, которого мы искали. Вот он, руководитель отдела исследований и разработок. А сейчас, пардон, перерыв заканчивается, и мы продолжаем обсуждать.

В тот вечер они так ни о чем не договорились. Президент компании меня отпустил, сказав, что позвонит, когда решение – то или иное – будет принято.

И я поехал в свою Гарвардскую лабораторию, размышляя о том, что только что услышал и о чем никогда не думал в таком вот разрезе. Действительно, доклад-то я сделал как исследователь, а вовсе не как промышленник. Эх, знать бы заранее…

Настроение было кислое, хотя и вечер пятницы. Я сидел у себя в кабинете в лаборатории и мысленно рассуждал, что на самом-то деле все в порядке, подумаешь, в конце концов мне и в Гарварде хорошо. Но было неприятно, что такой хороший доклад мог оказаться проигрышным. Таких плюх в жизни бывало немного, если вообще бывали. Так что тут скорее страдало самолюбие, чем фактическое состояние дел. Жизнь продолжается.

Часов в семь вечера позвонил мой приятель, профессор MIT, бывший коллега-сотрудник по нашей кафедре в МГУ.

– Ну как, – говорит, – интервью? Пока неизвестно? И неважно притом? Ладно, плюнь, приезжай с Галей к нам завтра на Кейп-Код, походим на катере, половим рыбу, отдохнем. А там видно будет.

– Ладно, – говорю, – спасибо. В самом деле, а то настроение будет на весь уикенд испорчено. Завтра будем.

Только стал выходить из кабинета – звонок. Звонит президент компании:

– Anatole, – говорит, – забыли еще вас спросить: а лабораторию создать сможете? С нуля. Приборы, оборудование, мебель, сотрудников набрать? А то мы въезжаем в новое здание, где располагалась софтверная компания, так там, разумеется, ни тяг нет, ни вакуума, ни воздушных линий, ни газа. Так что с нуля действительно.

– Разумеется, – отвечаю, – уж это-то смогу. – Тогда, – обрадовался он, – по рукам. Мы вас берем. Поздравляю. Управляющим компанией по исследованиям и разработкам. Оклад… – и называет сумму, в полтора раза выше той, что я имел в Гарварде. – Согласны?

Так что на Кейп-Код мы уже ехали праздновать. К директору Научного центра биохимии, биофизики и медицины Гарвардского университета, Берту Вэлли, я шел с некоторой неловкостью. Прошение об отставке – дело всегда деликатное, а тем более в моем случае. Берт меня буквально вытащил из Союза и был моим ангелом-хранителем много лет. К моему радостному удивлению, Берт возликовал и прочитал мне целую лекцию о том, какое счастье быть причастным к становлению чужестранца и выпуску такового в настоящую жизнь, тем более на хорошую работу. На радостях Берт объявил, что дарит мне полностью оборудованную лабораторию для размещения в новой компании. Я отнесся к этому не очень серьезно, полагая, что речь идет о какой-то мелочёвке. Но когда к новому зданию компании в Бедфорде, пригороде Бостона, стали подкатывать грузовики, загруженные лабораторной мебелью, тягами, сантехникой, приборами (спектрофотометрами, центрифугами, рН-метрами и прочим оборудованием), шкафами с лабораторной посудой и химикатами, всё из Гарварда, наш президент просто обомлел. Этого я в своем докладе сказать не мог, и отборочная комиссия не обсуждала.

Это было в июне 1996 года. Через три дня в лаборатории среди стука молотков и визга пил начались первые эксперименты по профилю работы компании, и в сентябре компания стала public, «подняв» 60 миллионов долларов для продолжения исследований и разработок.

В следующем году у нас уже был завод по производству твердых легких микрогранул из той самой бумажной пульпы, которая идет в отходы. Эти гранулы мы стали использовать как наполнители для производства новых композиционных материалов на основе трех главных составляющих – полимеров, целлюлозного волокна и минералов. Последние два – те самые, из отходов бумажных фабрик. Да и первый – отход переработки полиэтилена. Еще через год у компании был уже второй завод, по производству композиционных материалов. Сейчас, когда я пишу этот рассказ, в США построены уже 50 тысяч деков из наших композиционных материалов. «Дек», или по-нашему deck, – это настил у дома на уровне первого или второго этажа, на котором местные жители любят отдыхать, готовить барбекю и вообще расслабляться. А я имею честь быть вице-президентом этой компании.

 

Условный эпилог

Так вот, эта история имеет продолжение-ответвление. Несколько лет спустя после описанного выше интервью мне позвонила дочь, которая живет с семьей во Франции, в пригороде Ниццы. Вообще-то она звонит часто, как и мы ей, но тот звонок был нестандартным. За несколько месяцев до того звонка Светлану, которая в свое время закончила географический факультет МГУ, взяли на работу в международную компанию. И вот, как она сообщила по телефону, назавтра всем сотрудникам компании совет директоров во главе с президентом устраивает опрос – в чем заключается их, сотрудников, «миссия» в компании. Как сотрудники эту их миссию видят?

– Что, если я скажу, что моя миссия – это принести в компанию Интернет? – спросила дочь. – Местные французы в этом практически не разбираются. А я в нем много работаю. В этом – мое наиболее заметное отличие от других. Что, если так?

– Не советую, – ответил я. – Интернет может быть и просто потерей времени. Тогда как? Запомни раз и навсегда: твоя миссия в компании, как и почти любого сотрудника, – это принести в компанию деньги. С этого надо начинать, этим и заканчивать. Это мой главный вывод из урока, который я получил несколько лет тому, когда сам проходил интервью. Интернет – это всего лишь возможное средство, но вовсе не обязательно, что он принесет компании деньги.

Через день позвонила торжествующая дочь. По ее рассказу, она вошла в порядке очередности в зал, где восседал совет директоров во главе с президентом. Ну, спросил ее президент, так в чем вы видите вашу миссию в компании? И дочь серьезно ответила:

– Я вижу свою миссию в том, чтобы принести в компанию деньги.

Все остолбенели. – Черт побери, – воскликнул, оправившись от столбняка президент, – черт побери! Мы заслушали сегодня больше тридцати человек, и никто этого не сказал! Ну конечно, это и есть миссия!

Спустя некоторое время наша дочь стала директором этой компании. Вот уже несколько лет она с успехом доказывает, что это решение было правильным.