Где-то в Европе...

Кобрин Кирилл Рафаилович

Книга Кирилла Кобрина — о Европе, которой уже нет. О Европе — как типе сознания и судьбе. Автор, называющий себя «последним европейцем», бросает прощальный взгляд на родной ему мир людей, населявших советские города, британские библиотеки, голландские бары. Этот взгляд полон благодарности. Здесь представлена исключительно невымышленная проза, проза без вранья, нон-фикшн. Вошедшие в книгу тексты публиковались последние 10 лет в журналах «Октябрь», «Лотос», «Урал» и других.

 

Часть I

ЭЛИЗИУМ ТЕНЕЙ

 

1. Увертюра

«Над городом Горьким, где ясные зорьки…» Ах, как хочется стать каким-нибудь Гоголем (или «гогольком») и воспеть в прихотливой, унавоженной прилагательными, вздернутой восклицаниями прозе этот волшебный город ясных зорек и строго геометрических спальных районов; город, где с крутой набережной высокомерно смотрят на унылое низменное Заволжье бодрые шедевры сталинской архитектуры, то вскинув на караул белые колонны, то, словно Гулливер среди лилипутов, поставив на свои широкие спины маленьких трудолюбивых полунагих работяг в кепках со штангенциркулями и аккуратных студенток в косынках; город, где парки культуры и отдыха трудящихся сдержанно напоминают нам — широкими аллеями, офигуренными фонтанами — о гипотетически захваченном коммунарами Версале; город, где путь из «Ясной» до «Парышева» столь же опасен и многотруден, как оный из варяг в греки; город, в котором еще лет двадцать пять назад просыпались по заводским гудкам, а засыпали вместе с Центральным радио!

Ничего не забыть бы, не упустить. Только нет уже того достопамятного «Горького» — закрытого от неспокойного мира военно-промышленного гетто и узилища главного советского либерала; рабочая спецовка заменена на купеческий кафтан, синеватая бритость пролетарской морды уступила кудрявой ярмарочной бороденке, изникло, наконец, само название, и декадентский псевдоним литератора Пешкова зацепился лишь за улицу, площадь, литературный музей. Гимн города Горького — «Сормовская лирическая» — тоже как-то забылся, а жаль. Есть там строфа вовсе не «горьковская», а вполне «нижегородская», то есть мещанская, обывательская, «кунавинская»: «В рубашке нарядной / К своей ненаглядной / Пришел объясниться / Хороший дружок». Так и видишь олуха в вышитой косоворотке, в смазных сапогах, в фуражечке с лакированным козырьком, из-под которой выглядывает молодцеватый чуб; парень лузгает семечки и, подбоченясь, что-то сладострастно шепчет невидимой нам девице в глубине окошка. Брешет пес, черная слободская грязь играет лунным светом, где-то визжит тальянка. Полное православие, самодержавие и народность. Настоящий Нижний Новгород.

Однако Нижний — какое слово. В самом названии этого города присутствует некоторая вторичность, вторая свежесть, третья столица. Когда в 1221 году князь Юрий Всеволодович основывал на слиянии Волги и Оки русский форпост в финно-угорских землях, вряд ли его тревожили сомнения топонимического свойства. Там, на северо-западе, есть Господин Великий Новгород; здесь, восточнее и несколько южнее, — Нижний Новгород, и не Новгород даже, а так. Новый городок. И вот, с самого нежного возраста, город обрел два комплекса, неустанно грызущих его подсознание. Первый из них можно было бы (не без иезуитства историка-дилетанта) назвать «комплексом Александрии Крайней». Есть Александрия Великая — город Александра Македонского, Александрийской библиотеки, Кавафиса и Лоренса Даррелла. И есть Александрия шестая или седьмая по счету, Александрия Крайняя, где-то у азиатского черта на песчаных куличиках, среди бактрийцев и согдийцев, о которой педантичный исследователь если и упомянет, то примерно так: «В Александрию Крайнюю были водворены пленные, выкупленные у их владельцев; возможно, бывшие рабы (вольноотпущенники) Александра действительно составляли какую-то часть населения города». Александрия Крайняя позже была переименована в Ходжент, затем — в Ленинабад. У Нижнего Новгорода похожая судьба: из Новгорода Крайнего он стал Горьковобадом.

Второй комплекс связан не с «крайностью», а с «нижнестью». «Нижнесть», конечно, можно трактовать как «приниженность», «угодливость», даже «низость». За подтверждениями далеко ходить не надо; достаточно вспомнить приниженную кличку города — «третья столица» (на «первую» или «вторую» духа не хватает), а также знаменитый плакат, некогда висевший на месте слияния Волги и Оки: «Если Москва — сердце России, то Нижний — ее карман!» Заманчиво было бы исследовать коллективное сознание (а лучше — коллективное бессознательное) людей, мечтающих жить в кармане. Стоит убрать в слове «карман» последнюю «н» — и все становится на свои буддические места. Если же забыть про докторов Фрейда и Судзуки и обратиться к балаганным идеям Михаила Михайловича Бахтина, то в русской истории и культуре в противоположность духовному «верху» (Москве, Петербургу) Нижний Новгород будет вечно играть роль телесного, карнавального, грязненького и пьяненького «низа». Что не лишено оснований, памятуя, какие социальные группы живописал литератор, одолживший этому городу свой псевдоним на пятьдесят с лишним лет.

 

2. Автозаводская элегия

Вы проезжаете парк «Дубки», охватываете петлей виадук, проскальзываете меж грязно-бордовых и грязно-желтых домов «Пролетарской», перемахиваете по другому виадуку и на съезде с него натыкаетесь (взглядом, надеюсь) на большую бетонно-металлическую надпись «Автозавод». Вот он, город в городе, Великое Герцогство Автозаводское, индустриальный рог изобилия, осыпавший сограждан «волгами», а потом — «газелями», апофеоз индустриального сепаратизма и цепкого патернализма. Не знаю, как раньше, но уже в семидесятые никакой советской власти здесь не было: властвовали не первые секретари с председателями исполкомов, а «генеральные», «замдиректора по сбыту», «по социальным вопросам», «зампокадрами». «Замок» Кафки здесь изучали не по книжке, а в жизни — несмотря на недостаток рабочей силы, «на завод» (не поясняя, на какой, других как бы и не было) «устраивали» знакомые, сами занимавшие мизернейшие должности, вроде уборщицы в Управлении кадров. Школьники проходили «практику» «на заводе»; выпускников спрашивали: «Куда пойдешь?», а они отвечали: «Куда? На завод, конечно!»; «на заводе» калечились, влюблялись, погибали, воровали, пили; «завод» лечил, учил, хоронил. Великое Герцогство Автозаводское имело и своих илотов: это были среднеазиаты и вьетнамцы, которых сотнями посылали на неквалифицированную работу. Они жили в гетто — специальных общежитиях; на этих местных илотов нападали местные спартанцы — шпана с Северного поселка, ритуал именовался «мочить чурок».

Сердцем палатината был сам выкрашенный в желтую краску безграничный завод. Над ним, как шпили соборов, возвышались трубы и замковая башня — Управление. Дальше тянулись вассальные заводики, а за ними — кварталы жилого района. Как настоящий феодальный город, Автозавод был полностью погружен в обслуживание нужд Замка и его обитателей. Замок платил патернализмом. Улицы района закреплялись за отдельными цехами и производствами; в свободное от станков и конвейера время подпившие работяги, окуджавистые итээры и бронетанковые тетки в нитяных спортивных штанах с вытянутыми задницами елозили метлами и царапали землю граблями. Светило солнышко (осеннее или весеннее), в тряпичных сумочках ждало своего часа кое-что, орал «Маяк» из «Спидолы», легкий задорный матерок перемешивался со сладковатым папиросным дымком, и ощущение беспредельного счастья не покидало ни действующих лиц, ни случайных зрителей. Разгладив похмельные морщины, в подшефные школы приходили знатные передовики производства и кто-то из малышни непременно узнавал в нем дядю Васю из соседнего подъезда. Ежегодно устраивались пробеги на призы газеты «Автозаводец». Собственный заводской хоккейный клуб «Торпедо» вился в первой пятерке чемпионата СССР и поставлял четвертую тройку нападения для сборной, не говоря уже о легендарном вратаре Коноваленко. В Парке культуры и отдыха Автозавода было целых пять пивнушек. Такого счастья душа вынести просто не могла. И не вынесла. Как писал поэт: «Нет, не бывать тому, что было прежде! / Что в счастье мне? Мертва душа моя!»

Исторический комментарий

«Автозавод» — сокращенное название Горьковского автомобильного завода и, одновременно, района города Горького (сейчас — Нижний Новгород).

«Палатинат» — в средние века — феодальное владение, пользовавшееся особой автономией.

«Илоты» — государственные рабы в Древней Спарте, прикрепленные к определенным наделам земли, полностью бесправные, подвергавшиеся крайне жестокому обращению.

 

3. «Слова» и «вещи» позднесоветского детства

Невозможно написать о чужом детстве. Только о своем. (Впрочем, и о чужой смерти невозможно написать. Между детством и смертью есть одно важнейшее отличие: как напишешь о собственной смерти?) Нижеследующие страницы посвящены детству автора, который выбирает для себя не позицию «философа», рефлексирующего о себе, о своем детстве, а историка, легкомысленного историка, поверхностного каталогизатора той культуры, которая для него самого была родной, его сформировала и (быть может) его и угробит, — позднесоветской. Речь пойдет именно о позднесоветском детстве: его интонациях, темах, табу, механизмах принуждения и способах уклонения от них. О «словах и вещах» позднесоветского детства, пользуясь названием знаменитой книги. Впрочем, Фуко, этот лучший из историков среди гегельянцев, поможет нам не только заглавием.

«Если нам бросят упрек в гегельянстве, мы охотно примем его», — пишет И. П. Смирнов в одной из своих веселых книг. Что же, и мы примем. Почему бы и нет? Как остроумно заметил Тынянов (он ли?), страх смерти в России придумал Тургенев. Возможно, я ошибаюсь, но «детство», как особую психокультурную парадигму, эпистему, особый способ соотношения «слов» и «вещей», в России придумал Сергей Аксаков. Так начинается его семейная хроника: «Самые первые предметы, уцелевшие на ветхой картине давно прошедшего, картине, сильно полинявшей в иных местах от времени и потока шестидесяти годов, предметы и образы, которые еще носятся в моей памяти, — кормилица, маленькая сестра и мать; тогда они не имели для меня никакого определенного значенья и были только безыменными образами». Все последующие русские воспоминатели занимаются лишь стилистическими улучшениями и всевозможными конкретизациями. Константин Леонтьев уточняет географию: «С чего начать? Вы знаете, я теперь в той самой деревне…», Иван Бунин добавляет к географической справке хронологическую и генеалогическую: «Я родился полвека тому назад, в средней России, в деревне, в отцовской усадьбе… О роде Арсеньевых, о его происхождении мне почти ничего не известно». Хотя, конечно, «Жизнь Арсеньева», несмотря на форсированную старомодность, — книга прошлого века. Бунин, которого даже в сюрреалистическом кошмаре нельзя представить с «Улиссом» в руках, невольно повторяет слова Стивена Дедалуса о «кошмаре истории», от которого хочется «проснуться»: «И очень жаль, что мне сказали, когда именно я родился… А родись я и живи на необитаемом острове, я бы даже и о существовании смерти не подозревал». Набоков драматизирует бунинское высказывание: «Колыбель качается над бездной. Заглушая шепот вдохновенных суеверий, здравый смысл говорит нам, что жизнь — только щель слабого света между двумя идеально черными вечностями», что не мешает ему битком набить эту «щель слабого света» всякой всячиной, прихваченной им из России, из детства: трансъевропейскими экспрессами, добрыми гувернантками, велосипедами «данлоп», барской клубничкой, легендарными девчонками из Выры и Биарицца. Эти вещи (и тысячи других) составляют экспозицию музея набоковского детства, быть может, самого богатого музея подобного рода в прошлом столетии. Что же до слов, то их в этом музее нет — все прибрал к рукам лукавый ecrivain, все утащил в свою альпийскую могилу.

Увы, мне не дано состязаться ни с Владимиром Владимировичем, ни даже с Сергеем Тимофеевичем. Но, будучи, по сути дела, всего лишь историком, попробую кое-что иное. Итак.

Я родился тридцать семь с лишним лет назад, в Средней России, в городе Горьком, в роддоме Автозаводского района. Мне было бы очень жаль, если бы мне не сказали, когда и где именно я родился. Поэтому я счастлив своим знанием. Я знаю контекст моего детства. Поздний совок. Середина семидесятых. Пролетарский район огромного города. Время остановилось здесь; почти ничего не меняется — ни марки папирос, ни марки автомобилей. Упоительное ничегонеделание в пыльном летнем городе. В окружающем мире тоже все без изменений. Слишком рано для цирка, слишком поздно для начала похода к Святой Земле. Бровастый генсек уже сочиняет свою «Малую землю». Ветеранам войны еще лет по шестьдесят, они бодры, энергичны и вдрабадан пьяны 9 Мая. Свищет змеиное словосочетание «литературный власовец». Петров-Михайлов-Харламов против Маховлича-Лафлера-Робинсона. Лыбится однозубый хулиган Бобби Кларк. Страшное слово «полпот».

Я выныриваю из этого некогда вязкого, тягучего контекста, отфыркиваясь и отплевываясь. Я уже здесь — в самом начале нового тысячелетия. Я должен рассказать о словах и вещах двадцатипятилетней давности. О, лысый Фуко, укрепи и направь!

Прежде всего соображение теоретического характера. Соотношение «слов» и «вещей» тогда, в позднесоветском детстве, кажется мне похожим на аналогичное соотношение в барочную эпоху XVI — начала XVII века, как оно описано в «Словах и вещах». Слова не являются нейтральной «одеждой» вещей (как в эпоху классицизма), они не имеют своего происхождения и даже постигаемой истории (как в первой половине XIX века). Они существуют и столь же реальны (а иногда и более реальны), как и вещи. Так же, как и вещи, они загадочны, мистичны, обладают необъяснимой властью. Слова размещены в одном пространстве, на одном столе (как заметил бы Фуко) с вещами. Например, мой детсадовский и школьный друг Санёк находился под странным воздействием слова «ливерпуль». Конечно, мы были футбольными болельщиками, но дело не в этом. Санёк (как, впрочем, и я) никакой «Ливерпуль Футбол Клуб» никогда в глаза не видел, но обожал его заочно, каждый понедельник закупая газету английских коммунистов «Morning star» и пожирая на малознакомом языке отчеты о матчах в премьер-лиге. Следующая часть ритуала заключалась в игре в настольный футбол. Санёк играл всегда за «Ливерпуль», я — по его воле — то за «Арсенал», то за «Нотттингем Форест», то за «Челси». Всех жестяных игроков как-то звали: Киган, Далглиш, Сунесс. Потом мы пили чай. Внезапно Санек вскакивал, падал на пол, начинал биться в истерике и орал: «Ливерпуль! Просперия!» Припадок заканчивался так же внезапно, как и начинался: Санёк поднимался, отряхивался и, будто ничего не произошло, принимался за чай.

С другой стороны, многие вещи не имели названий, особенно те, которые были выставлены в техническом музее Автозавода, — медные и латунные штучки, усеянные шестеренками, с коленцами трубочек и вентилей. Или те вещи, которые мы видели в иностранных фильмах, — из блестящих коробок лились напитки, ажурные черные полоски обхватывали женские ножки, какие-то записные книжечки странным образом содержали в себе громадные суммы денег. Означаемые без означающих, означающие без означаемых — все они переживались тогда в моем сознании, сталкиваясь, отскакивая, все время указывая на что-то и друг на друга; в общем, соотносясь по категориям, открытым Фуко для барочной эпохи. Это были категории «пригнанности», «соперничества», «аналогии» и «симпатии». «Пригнанность» связывала слова «выпивка и закуска» и вещи «шарф и шапка» (любопытно, что если в школе терялась шапка, то терялся и шарф, и наоборот). «Соперничество» объединяло божественные игры невидимого «Ливерпуля» и наше щелканье настольным футболом, расстегнутое пальто ранней весной и бесшабашную удаль Черного Тюльпана. «Аналогия» заключала в себе связь между собранным металлоломом и победой вьетнамцев над страшным «сайгонским режимом», между подглядыванием за переодевающимися после физкультуры девчонками и гнусными предательствами какого-то Стаховича. Наконец, «симпатия» намекала на глубочайшую внутреннюю связь вещей и слов; например, слово «гандон» и картина Кустодиева «Русская Венера» (перл коллекции нашего художественного музея) связывала очевидная «симпатия». Или можно вспомнить знаменитое граффити на партах: «Хуй и пизда из одного гнезда», которое, впрочем, можно отнести и к остальным категориям — «пригнанности», «соперничества», «аналогии». В общем, как писал наш проводник в мир «слов и вещей»: «Весь объем мира, все соседства пригнанности, все переклички соперничества, все сцепления аналогии поддерживаются, сохраняются и удваиваются этим пространством симпатии и антипатии, которое неустанно сближает вещи и вместе с тем удерживает их на определенном расстоянии друг от друга». Да уж, в те времена выходцев из одного гнезда умели держать на расстоянии друг от друга.

Пройдемся же по нашему реестру слов и вещей той незабвенной поры, бессистемно, фланируя и посвистывая, цепляясь вниманием за разные пустяки. Вот, например, микрокосм гастрономической и эстетической вселенной моего детства — «Три мушкетера» Дюма. Пятнадцатиминутное чтение этой книги вызывало буквально припадок аппетита, приходилось идти на кухню и готовить себе чай с бутербродами. Или яичницу с салом, воспетую тем же Дюма в «Королеве Марго». До сих пор картинка, изображающая легендарный завтрак на бастионе под Ла-Рошелью (конечно, только из издания «Библиотеки приключений»!), является для меня наилучшим аперитивом. Лучшим художником в мире был именно автор иллюстраций в этом издании. Лучшим в мире писателем — сам Дюма; довольно долго проза, в которой нет анжуйского, аркебузов, батистовых платков, вышитых перевязей, харчевен, жареных перепелов и луидоров, оставляла меня равнодушным. А вот двадцатикопеечная монета. В ней было все: и классический набор «сто грамм мороженого с сиропом плюс стакан лимонада», и сладостный, темный грех вечернего сеанса в кино «Дети до шестнадцати», и классический зачин к избиению шакальем в незнакомом районе — «Эй, пацан, дай двадцать копеек», и непостижимая географическая свобода — три копейки на трамвай до центра города, стаканчик кваса из бочки у Кремля, рогалик в «Первой булочной», три копейки на обратный трамвай. Еще шесть остается на следующий побег с Автозавода.

Кстати о географии и перемещениях. Наш огромный город был связан тогда весьма слабыми и непрочными нитями трамвая, троллейбуса, автобуса. Маршрутных такси не было и в помине. О метро и не мечтали. Из родного пролетарского гетто в центр Горького, в Центр, где был Кремль, где в одном магазине продавали волшебную «пепси-колу», где были какие-то упоительно звучащие «кафе», в которых видали курящих девушек, попивающих совсем уже умопомрачительные «коктейли», где в художественном музее была нарисована настоящая голая баба, а в краеведческом можно было потрогать настоящие бронзовые пушки; так вот, в этот рай вело три пути. Первый — неспешный рижский трамвай номер 11, час езды с непременным глазением в окно. Второй — столь же неспешный автобус номер 1, битком набитый работягами, клерками и рыночными торговками; в нем у окна не устроишься, да еще и билет стоит вдвое против трамвайного. И, наконец, третий — автобус-экспресс номер сорок, лихой (по тем временам), битком набитый студенческой вольницей; там и здесь проскальзывают присказки о нерезиновом салоне, плетутся мимолетные шашни. Время отличалось тогда медлительностью, поездка в центр приравнивалась к настоящему путешествию из Жюля Верна или Майн Рида: о них долго рассказывали одноклассникам, вспоминали, перебирали случаи, словечки, происшествия. Одиннадцатый трамвай «соперничал» с пустынными караванами в Сахаре и долгими переходами обозов венецианских купцов по Малой Азии. Сороковой автобус — с автозабегом из фильма «Большие гонки», с грубоватыми шуточками из боевиков с Бельмондо. Первого автобуса как бы и не существовало. Собственно, «пространство» равнялось тогда «времени», «время» было бескрайним, нечто вроде океана, в котором, впрочем, были течения. Над этим океаном, словно конструкции нефтедобытчиков, возвышались башни ритуалов. О двух я уже говорил: о ритуале «ливерпуль» и ритуале «квас и рогалик в Центре». Но были и другие, быть может, более важные. Например, «осенний ритуал». В сентябре мы с другом Колькой принимались бродить по тихим улицам самого сердца Автозавода — кварталу, выстроенному в 30-е годы на американский, фордовский манер для первых инженеров строящегося гиганта. Двух-четырехэтажные дома, почти нет машин, людей тоже. Тоскливый, горький запах кострищ — на каждом углу тлеют кучи опавшей листвы. Мы с другом методически навещали их и мочились на каждую. Совершив обход, подбирали на улицах бычки и шли курить — либо в Парк культуры и отдыха, великолепный, полный разнообразной сталинской скульптуры и павильончиков в гурзуфском стиле, либо в подвал Колькиного дома, где уже восседал парень по имени Каргишка и напевал на мотив маккартниевской «Mrs. Vanderbild»: «Мы всю ночь баклуши бьем. И всю ночь песни поем… Где же та красавица?» С этим ритуалом по категории «пригнанности» соотносится такая вещь, как пачка чая, лучше индийского, «со слоном»: когда не было курева, курили его, сооружая красивейшие самокрутки, нечто вроде козьих ножек.

И еще об одной из важнейших «пригнанных» вещей (как, впрочем, и «слов»). Луис Бунюэль в книге воспоминаний «Мой последний вздох» утверждает: «Алкоголь — король, никотин — королева». Что же, тогда эта истина была для нас во много раз очевидней, чем сейчас. Я не помню жанра (сорта) того напитка, который первым обратил мое сознание к высоким истинам алкоголя. Водка ли обожгла язык семилетнего мальчика, тайком допивающего из рюмки после ухода гостей? Был ли то мускат или херес, вина редкие для пролетарского города начала семидесятых? «Фетяска» или «Мурфатляр», обожаемые моей бабушкой-хохлушкой? Строгий коньяк, сухой деревянный запах которого заставлял подтягивать живот и гордо расправлять плечи? Не помню. Помню только грустную констатацию факта, что напитков, которые я заочно обожал, пожирая «Три мушкетера», «Остров сокровищ», «Всадника без головы» и «Роб Роя», в окружающей жизни не наблюдалось: ни тебе бургундского с бордо, ни рома с каким-то ржущим «моногохельским виски». Вообще, первые, фонетические, ощущения от знакомства с советским спиртным вызывали скорее научно-технические ассоциации. Рубеж шестидесятых-семидесятых. Новосибирск, Дубна, космонавты, телевизоры. «Экстра» — слово это стояло рядом с такими чемпионами эпохи, как «Люкс», «Фотон», «Альфа» и «Бета». За ушами поспевали и глаза — этикетка «Столичной» со сталинскими небоскребами сигнализировала о рабочих робах, одноруких кранах, песне «Не сталевары мы, не плотники». «Столичную» и «Экстру» окружали непременные сигареты (тоже «Столичные»): их белоснежные пачки, словно выходные кители военных моряков, украшали звезды; апофеоз современности довершали гнутые стеклянные пепельницы зеленого или голубого цвета, шаткие столики на трех ножках, «вшивые домики» густо накрашенных тетек. Живописные работяги были существами из другого мира. Они расхаживали по улицам в мохеровых кепках и красных матерчатых домашних тапочках. Они пахли железом и еще чем-то кислым. Они курили настоящие мужские папиросы «Блядомор». Наконец, они весело поглощали «Волжское красное» (известное под кличкой «Якорек») и языческий «Солнцедар». По утрам я бежал в школу мимо весельчака-соседа; скрюченный инвалид стоял у подъезда и ждал первых собутыльников, каждого проходящего он приветствовал бессмертным лозунгом: «Не теряйте время даром! Похмеляйтесь „Солнцедаром“!» От таких напитков работяги часто блевали; после выходных наш район напоминал поле битвы, с которого утащили все трупы, только частые лужи темно-красного цвета напоминали вчерашние оргии. О коньяке было известно одно: его пьют фраера.

Я дружил с сыном большого заводского начальника. В их квартире был бар, забитый треугольными, четырехугольными и плоскими бутылками. В бутылках томились волшебные напитки; глотнув из них, ты обнимался то с благородным елизаветинским бифитером, то со смуглым вест-индийским дикарем, то с развеселым пузатым бюргером. Абсолютно все западничество автора этих строк было впитано им по капле (больше мы не рисковали украсть) из этих баснословных бутылок. Их формы, то основательные, то декадентские, их этикетки, то барочно-пестрые, то конструктивистски-строгие, их неземной вкус: лако-красочный — чешских ликеров, лесной — английских джинов, самогонно-солодовый — британских виски, ярко-ягодный — финских настоек; все это, в конце концов, превратило меня в завзятого недоброжелателя евразийских бредней, блинно-бражного изоляционизма и уксусного морализаторства. Историю Европы и Америк я изучал не по учебникам.

Роясь во всем этом барахле двадцатипятилетней давности, я никак не могу обнаружить ничего (или почти ничего), связанного со школой. В том месте моего детства, где должна находиться школа, учителя-монстры из «Амаркорда», дразнящие воображение девушки-практикантки, школьные истории, стычки, драки, влюбленности в одноклассниц, вырванные страницы из дневника, запах мастики в коридорах и подмышек в физкультурном зале, там — жуткая, непроницаемо-черная дыра. Мне кажется, что ее и не было — школы; был только вечно сосущий, подлый гнет неизбежной скуки и унижения: пионерские линейки, химия с математикой, галстуки, уборка территории, мокрые носки после лыж, обреченное ожидание деда с родительского собрания. Пользуясь властью историка, я исключаю «школу», как «слово» и «вещь», из эпистемы моего позднесоветского детства.

О многом еще можно рассказать: о преобладании звуковых впечатлений над визуальными, о зверски неудобной одежде, о протестантской гастрономии (жареная картошка с колбасой, вареная — с соленой килькой), о том, как пахли раскаленные июльским солнцем телефонные будки, о нетерпеливом, до сердцебиения, ожидании свежих номеров «Футбол-Хоккея» и «Техники-молодежи». Но не буду. Гегель был не прав: количество в качество не переходит. И вообще, нет никакого «качества», есть сплошное, бесконечное «количество»: один, два, три, десять, сто, тысяча… Видимо, правы аналитические философы, безразлично отщелкивающие на своих логико-философских счетах наши высказывания. К чему же тогда их плодить? Вот и наш любезный проводник по миру «слов и вещей» отстал, заплутал среди чахлых тополей на Автомеханической улице, махнул рукой, сел на свой «Харлей-Дэвидсон» и умчал в философическую Валгаллу, где сидит сейчас, наверное, с Бартом и Делезом и о дискурсах с симулякрами калякает. Что ему Гекуба? Да и нам уже наплевать на все: на поздний совок, на сирое свое детство, на самих себя. Проснувшись от кошмара истории, мы обнаружили себя в следующем кошмаре. Обреченный самолет медленно таранит подсвеченный нежным сентябрьским солнцем небоскреб.

 

4. Морские мумии

Какой русский не любит воблы? Кто из земляков окажется равнодушным к удушливому запаху вяленой рыбы, приправленному острым запашком папироски, хрусту отрываемой воблиной головы на фоне густого мужеского гомона, солененькому вкусу первого вырванного плавничка, спорам о методах снятия с воблы кожуры (любителей раздирать рыбу с хвоста просим не беспокоиться), чаду пузыря, поджариваемого на спичке, этому псевдозапаху псевдожареного псевдомяса? А сражения за икру (если она наличествует)? А лакомейшие ребрышки? А чешуя, которую потом неделями находишь по всей квартире? А руки, которые отмываются только порошком «Лотос»? А вентили водопроводного крана, которые не отмываются ничем?

Где вобла, там и пиво. Не импортное, конечно. Наше: светлое, жестковато-кисловатое на вкус, недорогое; то, которое берут не бутылками, а литрами; то, которое без воблы не имеет самостоятельной питейной ценности. Ведь для чего служит вобла? Для повышения питкости пива.

В свою очередь, вобла без пива не имеет самостоятельной гастрономической ценности. Та же участь некогда была и у селедки. Когда один булгаковский герой заявил за обедом, что не будет пить водку, его сотрапезник удивился: «А как же вы селедку будете кушать?» Когда я вижу сограждан, всухомятку посасывающих части воблиного тела, то сразу же порываюсь сбегать им за пивом. Впрочем, быстро одумываюсь.

На самом деле, история воблы богата разными ее применениями. Ее брали в походы солдаты и в плавание — моряки: ведь холодильников тогда не было. Почему-то мне кажется, что казаки Степана Разина просто-таки обжирались воблой, а пиво добывали в захваченных городах. И еще мне кажется, что несчастная персидская княжна, которой Коран запрещал употребление алкоголя, в плену зверски мучалась от жажды и потому смерть в набежавшей волжской волне встретила почти радостно.

В начале нашего века среди поволжских мастеровых вобла с зеленым луком и постным маслом почиталась за самую лучшую закуску именно к водке. Большевики, будучи революционерами не только в политике с экономикой, но и в гастрономии, радикально изменили сам смысл воблы. В годы Гражданской войны продовольственные пайки непременно содержали в себе либо воблину, либо селедину; из них варили супы и прочие революционные деликатесы. Особенно туго в те годы приходилось людям, испытывавшим идиосинкразию к рыбе. В таких случаях утешал никотин. Поэт Владислав Ходасевич, не переносивший рыбы, в 1922 году менял воблу и селедку на папироски.

О смысле и значении воблы ведется не меньше споров, чем о смысле и значении русского коммунизма. На Волге — больше. Самим своим звучанием «вобла» напоминает «Волгу», тем паче что именно на ней она и ловится. Впрочем, с «ловится» вопрос особый. Часть рыбаков считает, что «вобла» есть способ сушки и вяленья разной рыбки; другие уверены, что «вобла» и есть название рыбы. На сторону последних (хотя и не без сомнения) встал великий Даль: «ВОБЛЫЙ кал. облый, полный, круглый; не от этого ли назв. рыбы: ВОБЛА обл.ж. небольшая волжская рыба, Cyprinus grislagine».

Но самое интригующее название воблы обнаружил все тот же маркиз Астольф де Кюстин. Клерикал, денди, бисексуал, он написал, быть может, самую скандальную книгу о нашей стране, в которой тысячи фактических ошибок соседствуют с восхитительными описательными пассажами и остроумными лексическими открытиями. Вот цитата из «нижегородской» главы его книги «Россия в 1839 году» (речь в ней идет о посещении знаменитой ярмарки): «Меня провели по городку, отведенному единственно для сушеной и соленой рыбы, которую привозят с Каспийского моря, чтоб есть во время русских постов. Православные во множестве поглощают эти морские мумии».

 

6. «Куча» былых времен

Проснешься, бывало, воскресным утром, давным-давно, в конце вельветовых семидесятых, в начале ацетатных восьмидесятых, и смотришь: какова щель меж задернутых занавесок? Нашарь очки, дурачок. Если оконное стекло сухо, если оно пылью приглушает сияние солнечного луча или удесятеряет его блеск морозным разводом, то вскакивай, плещись в ванной, поглощай неизменную яичницу, собирай драгоценные свои манатки и в путь!

В незабвенные годы это был род работы. Той, настоящей, что поважнее маеты в последнем классе школы, деланного студенческого раздолбайства, подсчета неизменного числа «пи» за конторским столом. «Настоящей», потому что именно здесь была «жизнь» с присущими ей сюжетом, драмой, чином, кровью, деньгами. Чтобы попасть туда, требовалось выйти из дома воскресным утром часов в одиннадцать, пройти мимо кинематографичных советских пенсионеров, покупающих «Правду» в газетном киоске, мимо посетителей рюмочной, разглаживающих похмельные морщины утренней стопкой, мимо одинокого физкультурника в нитяных штанах с вытянутыми коленями, мимо всей безмятежной выходной неги пролетарского района — к остановке сорокового автобуса, где уже кучковались твои подельники — и по общему делу, которое вы делали, и по гипотетическому «Делу», которое, впрочем, уже наверняка на вас завели. Подходил автобус. Смеясь и матерясь, вольница набивала его, и экипаж отчаливал, помахивая черным углом дипломата, прихваченного дверьми.

Вот так в центр города, из бесконечных Автозаводов, Щербинок, Мещер, Кузнечик, Печор направлялись косяки джинсовых парней, романтичные автономные хиппаны, легендарные ветераны (в миру — молодые специалисты), куркулистые коллекционеры в костюмчиках от «Маяка», характерные спекулянты в вельвете. И если барометр показывал «ясно» и поблизости не маячил вражеский патруль, то шли «к „Дельфину“», «под „Космос“», «за „Печоры“», «под Семашко». Путь был извилист и разен, но место — всегда одинаково: утоптана плотно площадка, толпится на ней до сотни таких же, как ты. «Куча».

Воистину «куча» была работой, образом жизни, самой жизнью. Вроде бы: ну, просто место, собираются там по воскресеньям, пластинками меняются, продают их, покупают… На самом же деле владение и манипуляции этими черными пластмассовыми кругами, запакованными в разноцветный картон, мгновенно включали тебя в настоящее тайное общество, карбонарскую венту меломанов, точнее — музыкальных диссидентов. А там, где тайное общество, там распорядок, иерархия, устав, сакральная лингва. «Мир человека — это мир языка», — утверждал поздний Витгенштейн. Того нашего мира уже нет, секта распалась, грампластинки — объект фанатичного культа — осели в лавках старьевщиков вместе с прочим культурным гумусом, богоравный «Юрэй Хип» запросто выступает в филармониях волжских городов, но. Но остался язык, тайное наречие, мова наших меломанских литургий и проповедей. Значит, тот мир еще чуть-чуть, но жив, пока жив тот язык. Язык «кучи».

Но, «куча», какое слово… Оно не было ни единственным, обозначавшим эти воскресные постоялки и походилки, ни самым древним. Во времена незапамятные, в начале семидесятых, человек со стопой пластинок стоял в одном ряду (не в фигуральном, а в торговом) с тетеньками, теребящими рюшечки нейлоновых блузок, с цыганками, разложившими псевдовельветовые псевдоджинсы для лопухов, с мужичками, обвешанными ворованной сантехникой. Все это называлось «барахолкой», что сильно обижало нашего брата, ибо свой последний «Ти Рекс» он «барахлом» не считал. Развод с «черным рынком» воспоследовал решительный; барахло осталось там, пластинки оказались здесь. «Здесь» стали называть «толчком».

Термин не шибко благоуханный, но точный — ибо там «толкались», «толклись», «вталкивали» свои пластинки на чужие. Есть в этом слове и нечто шинельное, унтер-офицерское, но разве любое преимущественно мужское сообщество не припахивает казармой? Так или иначе, слово прижилось, стало своим, хотя среди нас, музыкальных вольнодумцев, нашлись свои инакомыслящие, лингвистические эстеты, фанаты незапятнанных этимологий, фонетические неслухи. Не нравился им «толчок». Потому тяготевшие к солидности ценители «прогрессивного рока» (их величали «солидолами») посещали по воскресеньям не «толчок», а «биржу» (или «биржак»), зависающие на авангарде лохмачи («смуряги») предпочитали вид с птичьего полета — «куча», а улетные обладатели абсолютного слуха переименовали «кучу» в «тучу». Но топографически это одно и то же место.

И вот мы уже втиснуты в тряский автобус, мы уже окружены объемными холщовыми сумками, допотопными портфельчиками, ненадежными пакетами, в которых лежит то главное, ради чего. Так что же там таится? Не позорно будет назвать это запросто, по-советски, — «пластинки». Удивительно пластичное слово, а уменьшительный суффикс ласкает и нежит. Можно даже совсем растрогаться и с добрым ленинским прищуром спросить: «А это что у тебя там за пластиночка?» Кастрированный «пласт» так и остался чуждым; грубовато-пренебрежительная «пластмасса» употреблялась в основном для психической атаки на переговорах об обмене: «Ну, давай, посмотрим твою пластмассу!» Но лепшими, клевейшими, своими в доску (точнее, «в винил») были «диски» (ударение непременно на последний слог). Их всегда несколько, потому единственное число употреблялось реже: «диск» (очень нейтрально, в разговоре с непосвященным), «дисок» (то, что надо; ударение опять на последний слог), выпестованный «дисочек». Как и люди, «диски» присутствовали в мире в двух сферах: в материальной (как куски винила и картона) и духовной (записанной на них музыкой). И в той и в другой существовала довольно жесткая иерархия. По своему физическому состоянию «диски» были (в порядке убывания качества):

«запечатанные» (только что привезенные с Запада, невскрытые; «Целочки»)‚

«новье — нерезаные» (распечатанные, но чистые. Разворот обложки не вырезан, что было редкостью: именно на разворотах чаще всего печатались тексты песен, переписывать которые лень; ксерокс представлялся нам существом из сказок. На разворотах же печатали музыкантские морды крупным планом. Эти морды смотрели на вас со стен любой меломанской комнаты. Чаше — «битлы» с «Белого альбома» или «роллинги» с «Блэк энд блю»),

«новье, свежак, но резаные» (то же самое, только без разворота),

«запиленные» (они же «рабочие», «в рабочем состоянии», «с песочком, но без скачков». Пластинки, слушанные много раз, на разной аппаратуре, с шумовым фоном («песок»), но вполне пристойные по состоянию: «слушать можно»),

«задроченные» (все то же самое, только «слушать нельзя». «С этих дисков стружку сняли»),

«поплавленные» (они же «плавленые». Безоговорочно испорченные тепловым воздействием. «На этом диске яичницу жарили»),

«с клееным (или переклеенным) пятаком» (дальше некуда. «Пятак» с «фирменного диска» переклеили на советский. Покупаешь, например, семьдесят седьмой «Пинк Флойд» за пятьдесят рублей, приезжаешь домой, ставишь на «вертак» и слышишь речь Брежнева на XXIV съезде КПСС. Называлось это «наебать» («всучить фуфло»). На «куче» ходили легенды о «диске» с «клееным пятаком», который воспроизводил песню со следующим припевом: «Ты никому не говори, что мы тебя так наебли». «Всучивать фуфло», «наябывать» было опасным ремеслом — могли «отпиздить». Способов защиты от «фуфла» насчитывалось несколько: проверка «массы» на гибкость (советские «диски» — «дубовые»), сличение количества песен на обложке, «пятаке» и самой пластинке, тщательное изучение поверхности «пятака» на предмет шероховатостей и складок. В девяти из десяти случаев — помогало).

Вообще, физическое состояние «дисков» и «конвертов» составляло тему не меньшего количества разговоров, нежели их содержание. Что обсуждалось: очищение «диска» от скопившейся в бороздках пыли и грязи с помощью клея ПВА; придание «запиленному диску» товарного вида путем натирания оного спиртом или ацетоном; способы преодоления «скачков» утяжелением головки «вертака»; отличие старого «дубового» американского конверта от нового, «туалетного»; сорта полиэтилена, из которых мастерится «гандон» для «конверта»; и многие другие достойные вещи обсуждались. Тут были свои секреты ремесла, свои архаисты и новаторы, строгие судьи и придирчивые эксперты. Разгильдяи подлежали общественному порицанию, небрежность обхождения с собственными (и тем более с чужими) «дисками» сурово осуждалась; «пластмасса» таких «тоже мне друганов» была «как из жопы».

И все-таки, ради чего же городили огород, толкались на «толчке», сбивались в «кучу», торговались на «бирже»? Что было той субстанцией, запрятанной меж бороздок черного винила; субстанцией, пометившей всех нас невидимыми знаками отщепенства, отдельности, свободы от Пахмутовой с Добронравовым, Лещенко с Кобзоном, Косыгина с Топтыгиным? В чем состоял Символ Веры?

У Союза композиторов — Музыка, у «мажоров» — «музычка», а у нас — «музон». «Музон» был неким архетипом так называемой «настоящей (клевой) музыки». К архетипу можно приблизиться, но достигнуть — никогда. Как все птицы, летящие на поиски бога Симурга, и есть Симург, так и все самое «клевое», что было в наших пластинках, и есть «музон», скрываемый иногда под словосочетаниями типа «полнейший оттяг» или «тащилово». Собственно, об этом архетипе и не известно ничего, кроме того, что он другой, не такой, как у остальных советских граждан. Неотрефлексированность Символа Веры рождала яростные споры, глухое непонимание, холодную вражду. Среднестатистический положительный толчкист «тащился» от «рокешника» (что-то вроде рок-мейнстрима середины семидесятых), по возможности «клевого». На молодняк, променявший «харду» (ударение на последний слог; хард-рок) на «тяжмет» (хэви-метал), интеллигентная публика смотрела с отвращением. Сам «рокешник» альтернативами не баловал, будучи либо «забойным» (побыстрее), либо «запильным» (наоборот); в последнем блюзы и баллады именовались «оттяжниками», а задушевная соло-гитара — «соляком», «солянкой». Основная масса «дисков» представляла собой ходовые альбомы танцевального диско; «солидолы» презрительно называли их «дискотней», но ценили за меновую стоимость. Еще набирала силы «волна» (нью вэйв), но чтобы стать «волнистом», надо было состричь патлы, а их и так истребляли на военных кафедрах; в общем, на первых порах запуганный полковниками олух видом своим почти не отличался от стильного любителя «Полис». «Джазяра» и прочие изыски, скопом именуемые «смурью», были редки, дороги и решительно неменябельны. Иные жанры определялись скупо: «танцевальный рокешник», «рокешник с дудками» (классическое определение джаз-рока) или, наоборот, пространно и туманно: «песняки такие, под Элтона, но клавишей поменьше, приятный такой музон, оттяжный».

Вся эта музыковедческая изощренность, термино-ведческий изыск, поиски гамбургского счета (извечная проблема: «Кто круче, „Пепл“ или „Цеппелин“?») произрастали на скользкой и опасной почве. Скромный меломан с 5–7 «фирменными дисками» был окружен врагами. Жулики, переклеивавшие пятаки и натиравшие измызганный «Грэнд Фанк» ацетоном, не в счет. Ему — меломану, «другану», «чуваку нормальному», «чуваку клевому» — грозил, с одной стороны, «мент», а с другой — «шакал». «Менты» (они же «мусора») «заметали в мусоровню», отбирали пластинки (якобы для «реализации в госмагазинах по госцене». Вы когда-нибудь видели фирменный «Назарет» в советском магазине за три пятьдесят?), иногда били, но всегда рассылали кляузы на место работы или учебы. Из-за такой бумаги вас могли выгнать из института как спекулянта и проводника буржуазной идеологии. Если сочтут полупроводником, то влепят выговор и будь счастлив. «Менты» устраивали облавы, часто с собаками, поэтому я всегда сопереживал партизанам, удиравшим от фашистов и их волкодавов в югославских фильмах.

«Шакалы» нападали стаями, «мочили» (один раз даже кого-то зарезали) и «шакалили» (т. е. отбирали пластинки). «Шакалы» группировалось по принципу землячеств: кузнечихинские враждовали с дзержинскими, автозаводские — с печорскими. Чем ближе середина восьмидесятых, тем чаще «махачи», «мочилово» (массовые побоища) на «толчке», тем меньше «дисков» и больше кастетов, свинчаток, ножей, даже самопальных бомбочек…

И все же. Если ты «чувак нормальный», если ускользнул от стайки «шакалья» у «Водного», если в это воскресенье «менты» «гоняют» филателистов, если в портфеле твоем и «Назарет», и «Цеппелин», и «Двери» для хаерастых, и Заппа для смуряги Дрюли, и «юговский „Би Джиз“ на добивку», и «Санта Эсмеральда» с «Ла Биондой» на обмен, то все в кайф, и денечек выдастся клевым, и рокерская твоя Фортуна не повернется к тебе задницей, обтянутой «левисами». Что тогда?

Тогда ты попадал в жаркий лексический котел, в напряженную языковую игру, где «все заебитлз», где «Эмерсон Лег и Помер», где Стиви Уандер по расовому принципу именуется «шахтером», а Чеслав Нимен — исходя из гражданства — «демократом», где твой «другая» Гриха на вопрос, какой у него «Шабаш» (т. е. «Блэк Саббат»), радостно вопит: «Сабат, бляди, сабат!» (т. е. «Sabbath Bloody Sabbath»), где какой-то хмырь предлагает махнуть твою «лесенку» на «макара шестого» и «добить демократом», но получает «полный отсос», а другой хмырь мечтает сдать тебе «слэйдятинки»; где поддавший Карась распевает «Созрели вишни в саду у Махавишны» и «Назаретом меня не буди!»; а «Назарет» свой ты «сдашь», «возьмешь» «Шоколадку», а на сдачу — тринадцатого портвешку и на травке сладко заспоришь с «корешками», играл Фрипп на «Лоджере» или нет… И, как сказал глуховатый стилист, никто никогда не умрет.

А последним рыцарем «кучи» так и остался Гриха. Он же «Поц», он же «Гриштоферсон».

 

7. Второе мая 1985 года

Все началось примерно в те же дни, когда по-цековски молодой, меченный Русским Богом правитель занял престол, на котором еще пару месяцев назад задыхался рыхлый старик, похожий на киргиз-кайсацкого идола. Золотые денечки истекали, что-то другое, а не время Кремлевских курантов, затикало на всех часах Советского Союза: то ли звезды так расположились, то ли эпоха, тяжко устав от самой себя, махнула хвостиком и затрусила назад, в чащу прошедшего и совершившегося. В любом случае, отмечали 1 Мая 1985 года как всегда — демонстрацией и портвейном. Слова «Карабах» и «Агдам» можно было еще прочесть не в военных сводках, а на бутылочных этикетках; впрочем, несчастным напиткам уже через несколько месяцев предстояло подвергнуться нешуточным гонениям со стороны нового генсека. Второго мая мне позвонил Демид. За окном светило солнце, на родном проспекте Кирова было послепразднично тихо, демидовский голос звучал торжественно. «Кирьян, — сказал он медленно и гордо, — Кирьян, мне двадцать четыре года, и я еще не знаменит». В сообщенном факте не было ничего удивительного; мне шел двадцать первый год, и я тоже не был знаменит; Гриштоферсону, Дрюле и Ходосу было аж по тридцать, но степень их известности не сильно превышала нашу с Демидом. Мы вообще жили среди совершенно незнаменитых людей, в полузабытом закрытом городе, который упоминался почти исключительно как место ссылки знаменитого вольнодумного академика. Не знаменит, big deal! — ответил бы я сейчас, из нынешнего своего места жизни, как географического, так и экзистенциального. Но, повторяю, времена тогда были иные, точнее — одни времена, преспокойно без нас с Демидом обходившиеся, кончились, а другие — тоже не предусматривавшие никаких сольных партий для двух горьковских парнишек — еще не начались. Тот звонок прозвучал в момент смены караула эпох, в те исторически ничейные пять минут, когда каждый может блеснуть: сплясать вприсядку, спеть «Из-за острова на стрежень», стать архангельским мужиком или отчаянным пилотом Рустом.

Потому я сказал ему не «Ну и что?», а «Отличная мысль. Я тоже. А как?». А он ответил: «Надо создать группу. Я, ты, Таракан, Максюта, Лехандт». А я ему: «Полный улёт. Пиздантус. Встречаемся сегодня на Горького. В шесть».

Надо сказать, что мы тогда были заворожены этой литературно-географической тавтологией: площадь Горького в городе Горьком. Из площади Горького вытекает в обе стороны улица Горького, на которой, кстати говоря, и жил старик Ходос: он был почти на 10 лет старше и слыл знатоком авангардного джаза. Еще Ходос знал и использовал в обыденной речи отличные слова: «сублимация», «додекакофония», «Ефим Барбан» и «гипотеза» (с ударением на «е», точнее — на «э», так что произносилось это как-то, как нам казалось, старорежимно — «гипотэза»). На самой же площади, прямо напротив чугунного задумчивого Горького — сапоги и ницшевские усы — обитал Лехандт, единственный в нашей компании джентльмен и житель центра. В его комнате всегда давали чай, а на стене висели «роллинги».

В силу этих (и множества других) причин площадь Горького давно превратилась в базу операций нашей веселой компании. А компания была действительно веселой, хотя сейчас — если увидеть наши нынешние физиономии — в это сложно поверить. Впрочем, почему бы и нет? Так или иначе, мы были счастливы, бедны и счастливы, хотя слово «бедны» следовало бы заменить на «нищи». Да, как написали бы в старом романе, «нищи как церковные мыши». В те времена функция денег как всеобщего эквивалента интересовала нас только на пластиночных и книжных толчках да в винных магазинах. Нет, денег решительно не было, даже у Демида, вполне женатого и обремененного конторской службой. Но, по крайней мере, он имел дома обед. Я, Таракан и Максюта обед — гипотетически — тоже имели, но для этого нужно было появляться дома, а этого мы решительно, хотя и по разным причинам, избегали. У несчастного Таракана в родительской двухкомнатной хрущевке ютилось шесть человек; музыку он слушал только в наушниках, а читал ночами в сортире. Максюта надолго исчезал из родительского (очень уютного) дома под предлогом занятий лыжным спортом, хотя лыжам он очевидно предпочитал лыжниц. Что же до меня, то я бунтовал против домашних, которые пытались воспитывать в прикладном советском духе, к тому же в то время переживал самый разгар упоительного романа с алкоголем, сделавшим весну 85-го года такой яркой, отчетливой, волнующей.

Собравшись вечером на Горького, почему-то решили, что сегодня пить не будем. Демид изложил план похода за рок-н-ролльной славой; я поддакнул, указав на своевременность места и времени: никакого настоящего рока в Горьком тогда и в помине не было.

Декорации исторической встречи: большой сквер, окольцованный шумной дорогой, памятник земляку-писателю, выкрашенные белым и зеленым скамеечки, на них — мамаши, приглядывающие за детьми, нежные парочки, мрачно рыщут компании пэтэушников, нагрянувших из пролетарских районов прошвырнуться по Сверддовке. Вокруг дома — дурной купеческий ампир, пара хрущевок, робкий конструктивизм почтамта, недавно выстроенные и уже вытертые панельные коробки, на первых этажах магазины: книжный, «Мелодия», «Детский мир», гастроном, «Электротовары», за углом — кафе под народным названием «Серая лошадь», воспетое, по легенде, Макаревичем в песенке «У дверей заведенья». Май, упоительный май, тепло, клейкие листочки, уйма свободного времени, весь мир твой, ибо никогда не захватит тебя в свои сети. О да, этот мир, знакомый до слез, до боли, до ненависти, родной, убогий, никчемный, проклятый и преданный потом всеми — ты был тогда для нас, ничего не соображающих пацанов, и тюрьмой и раем, мы вознамерились потрясти тебя своими проклятиями, а в результате — отпели. Как смогли, прости уж.

Самым главным искусством для нас, естественно, был рок-н-ролл, не в смысле Чака Берри и Элвиса Пресли, конечно; мы жаждали тотальной рок-революции, всеобщего побега из застоявшегося в советском викторианстве мира, расширения сознания, свободы, в конце концов; хотя я, кажется, никогда не был потом таким свободным, как в 85-м году. Быть может, мы поэтому и проиграли, что стартовали с самой высокой точки. Дальше дорога вела вниз. Но нам казалось, что только рок-н-ролл вынесет нас на топ, что стоит только вдарить по струнам, и все будет в кайф, в умат, полный ништяк и кочумай психоделик; отъешь кусочек магического рок-н-ролльного гриба, и вот ты уже растешь, как Алиса, а провинциальный совок у твоих ног — мелкий, злобный, картонный. Топни ногой — и нет его. Стать знаменитым? Пожалуйста, вот тебе гитара и вперед! «Где та молодая шпана, что сотрет нас с лица земли?» Она есть, БГ! Вот эти парни, вот эта шпана: стоит на площади Горького, курит «Беломор», плюется, посматривает на девчонок, плетет заговоры, как же стать знаменитым в 20 с лишним…

К кому же было воздевать руки, как не к БГ? Кого было еще петь на пьянках, хором, под гитару, как не их — божественного Гребенщикова, богоравного Майка, великолепного Цоя? Все-таки это было единственное современное искусство, которое мы знали. Все остальное кончилось ко второму мая 1985 года. Так, по крайней мере, нам казалось. Неутомимые меломаны, ходоки в кино и читатели переводных книг, мы были безоружны до тех пор, пока не услышали году в 82-м рок-н-ролл на родном языке. Что это было? Не помню. Быть может, «Ты дрянь» Майка или «Мои друзья» Цоя? Скорее всего, это были песни «Аквариума» — «Минус 30» или «Иванов». С нами заговорили на нашем же языке, мы мгновенно сообразили, что можем делать так же, пусть хуже, но так же, стена, отделявшая нас от Т-Rex, Clash, Антониони и Сэлинджера, рухнула, и мы оказались на их стороне, на стороне делателей, а не толпы. На осознание прорыва ушло года полтора: компания наша безостановочно выдавала на гора рассказы, песенки для друзей, Таракан выступал в каком-то студенческом театре; впрочем, пьяные прогулки по центру, залихватские поездки в студенческий лагерь на Горьковское море и охота на девиц были пока важнее. До того самого 2 мая.

Конечно, рок-группа! Демид уже сочинял песни для внутреннего употребления; когда давили песняка где-то у костра или на хаусе (куда — как известно — надо было приходить в джинсах фирмы «Леви-Страус»), то его спортивно-эротические гимны «Динамо» и «Торпедо» котировались ничуть не ниже «киношных» «Битника» и «Электрички» или «зоопарковского» «Здесь нас никто не любит». Народ торчал, девочки мягчели, известные молодежные пияницы хлопали по плечу и наливали. Впрочем, подельники по пластиночному толчку, старый хиппан Дрюля и санитарный врач Груздь, известный любитель Дэвида Боуи и самодельного рябинового вина, которое бродило в его ванне, так что мыться Груздь ходил к родителям, зато в магазин не нужно бегать, тоже удобно; так вот, и Дрюля, и Груздь, и Гриштоферсон, и Коля Цепеллин смотрели на нашу русскую рок-блажь неодобрительно. Приговор вынес афористичный Груздь: «Нормальные люди слушают западную музыку и читают русские книжки, а вы все делаете наоборот». Не совсем верно: и панк, и «новую волну» мы прилежно изучали в лучших образцах: Police, Cure, Clash, PIL, Stranglers, Talking Heads безостановочно крутились у нас на вертаках, так же как пятью годами раньше — Genesis, Led Zeppelin, Yes, Т-Rex, King Crimson и прочие герои волосатых семидесятых. У «фирменных» групп мы учились, а русскими — жили. Потому первый альбом горьковской группы, созданной 2 мая 1985 года, назывался «Домашний аквариум».

Но все это еще впереди. Пока же мы стоим на площади Горького, курим и создаем группу. Думаю, зрелище было прекомичнейшее. Одевались мы скверно: советская легкая промышленность была не лучше советской автомобильной, да и расходов на экипировку богемная экономика нашей компании почти не предполагала. Своего Савенко у нас не завелось, так что брюки было шить некому. Я донашивал джинсы за одногруппником, чья мама работала в ресторане и трогательно одевала сыночка во все новое. Потому мне доставались вполне сносные штаны. Но всех затмил Таракан: мы с Максютой помнили его оранжевую маечку аж с пятого класса, так он и доносил ее до Чернобыльской аварии и 27 съезда КПСС. К выпускному классу мама справила Таракану основательное зимнее пальто — на ватине, из толстого черного сукна, с каракулевым воротником, доспехи, а не пальто! На шапку средств, кажется, не хватило, и Таракан, закованный в индпошивочные латы, венчал свою голову детской спортивной шапочкой, «гребешком», которая в просторечье именовалась «пидоркой». Несколько лучше обстояло дело с амуницией у остальных, а Демид даже щеголял в новомодных штанах-бананах, которые даже тогда невозможно было видеть без смеху. Да, мы были бедны, скверно одеты, имели дурные манеры и собирались делать рок-революцию. Что может быть естественнее?

Лехандт молчал, Таракан приговаривал: «Ну ни хуя себе…», а Максюта иронизировал, то есть каждый вел себя вполне естественно. Предложение не вызвало немедленного восторга, впрочем, и возражений тоже. Группу так группу. Что же, надо придумать название, сочинить с десяток песен, порепетировать, да записать их на пленку. Потом нарисовать обложку, сфотографировать ее, размножить запись, каждую пленочку оформить как настоящий альбом и запустить его по друзьям-знакомым в Горьком, Москве, Питере, а там, глядишь, и пригласят сыграть в Ленинградский рок-клуб, и легендарный Тропилло предложит записаться у себя на студии, и будет слава, и все изменится — этот город, эти люди, этот воздух. Площадь Горького города Горького обрела дополнительный объем от одних только предвкушений будущей славы. И это только начало. Что же будет потом?

Да, тогдашние представления о славе сильно отличались от нынешних; славы хотелось, но особого рода — среди своих и потенциально своих; к последним, естественно, относились все нестрашные особи женского пола от 16 до 26. В Горьком «наших» было немного — друзья-меломаны, горстка местных богемных героев (один из которых славился чтением стихов в голом виде, а другой однажды проехал стопом аж до Владивостока), одногруппники, да и то не все. Революцию приходилось делать со скромными наличными силами, но мы не унывали, ибо сам характер готовящегося переворота относился скорее к области сознания, нежели общества. Присутствовал и несомненный локальный патриотизм: лучшая русская рок-группа должна была вырвать из безвестности наш горький город; так что не зря мы собирались на площади имени единственного по-настоящему знаменитого земляка.

Дело оставалось за малым. Сочинить, спеть, записать.

С первым трудностей об ту благословенную пору мы не испытывали. Уже в ближайшие дни были созданы такие шедевры, как «Я на стуле сижу у окна», «Клянусь париком Кобзона», «Пастух электрических слов», и с десяток других песен непревзойденного качества. Правил игры мы не знали, да они тогда еще и не устоялись, так что писать можно было в прямом смысле этого слова — от фонаря. А фонарик тот горел ох как ярко! Демид, Лехандт и Максюта сочиняли сразу целые песни; я же, никогда в руки не бравший гитары, строчил тексты и отдавал их Таракану, который перекладывал эти вирши на свою музыку. В общем, процесс сочинения сразу приобрел пугающе бурный характер; кажется, за несколько лет было накоплено материала на несколько вполне альбомообильных групп. Бродить в лесу символов и метафор, насаженном питерскими гениями, было легко и приятно: соответствия аукались, перешептывались, образы переглядывались и по нашему желанию выделывали всевозможные манипуляции; из одной загадочной строчки проглядывал не читанный еще нами Толкиен, из другой — древнекитайские байки, из третьей — Хармс, молва о котором докатилась и до берегов Волги. Легкость возникала от того, что мы смутно представляли, из чего сделаны тексты, которые боготворили; любое слово могло на самом деле значить все что угодно. С таким подходом несложно было упаковать персональную мифологию в ровные ряды строчек, снабженные рифмами. Главное, чтобы составляющие их слова были родом из разных лексических провинций; «простые слова и странные связи — какой безотказный метод…» — что же, БГ, как всегда, прав.

Но вот уже со следующей стадии — «спеть» — начинались сложности. Даже не спеть, а сыграть: луженой глоткой и минимальными навыками распевания несложных рок-гимнов обладали все, кроме, опять же, меня…

Следует внести ясность. Чтобы стать героем рок-н-ролла, «уметь играть» совершенно не нужно: это доказали десятки превосходных групп от «Роллинг Стоунз» до «Нирваны» и REM. Однако надо хотя бы по-рокерски «не уметь играть» — чувствовать ритм, иметь драйв, впитывать энергию и мгновенно ее выбрасывать. Все остальное — беглость пальцев патлатого гитариста, диапазон голоса пижонистого певца, наличие академического музыкального образования — значения не имеет. Все остальное — для тошнотворного хард- и арт-рока или — еще хуже — для советских филармонических эстрадных групп. Это мы тогда точно знали, и никто никогда не убедит меня в обратном. В общем, особых беспокойств насчет собственных музыкантских навыков не возникало, а драйв был, конечно был, никаких сомнений! Демид худо-бедно бренчал на шестиструнной, а Таракан вообще котировался как будущий Джимми Пейдж — постоянно пилил что-то на гитаре и даже посещал в школе студию, где, впрочем, его заставляли играть не на инструменте Риччи Блэкмора и Стива Хоу, а на бандуре. Случись это в девяностые, какая блестящая рок-карьера ожидала Таракана! его бандура идеально подошла бы дурашливой эпохе «русского балалаечном рока». Бандура! Рядом с ней незабвенный баян Федора Чистякова отдыхает… Что же до Максюты и Лехандта, то они не без труда, но ставили аккорды; а вот я, увы, умел разве что свистеть.

Тем не менее мы без колебаний взялись за дело: гитаристами с правом голоса были назначены Демид, Таракан и Максюта (позже он переквалифицировался в басиста), Лехандт исполнял свои песни и играл на такой странной дудочке с фортепьянными клавишами (кстати, Демид еще умел выдавать презабавные трели на пастушьей деревянной флейте), а я… Я шумел, изображая приличный для акустической группы перкашн, да имитировал характерный нововолновый барабанный «удар-выстрел», обрушивая пластмассовую линейку на обтянутую дерматином поверхность своего дипломата. Так вот и репетировали у Лехандта дома, под веселыми взглядами роллингов, попивая чаек, а не портвейн (один раз я приперся пьяный, так был с позором отчитан и более таких вольностей себе не позволял), за окном стоял восхитительный май, генсек начинал борьбу с алкоголем и ускорял экономику, до летней сессии оставалось еще целых три недели, с люстры свисал жалкий микрофон от бытового магнитофона «Маяк», на который записывался лучший альбом всех времен и народов под названием «Домашний аквариум». И — повторю это в сотый раз — мы были счастливы.

Кстати о названиях. Великая группа, созданная 2 мая 1985 года, называлась «Хроноп». Что, безусловно, выдавало в нас слабаков, книжных людей, псевдорокеров. Может быть, и так, хотя десятки групп носили литературные названия и ненастоящими от этого не становились: вполне библейский «Дженезис», историко-агрономический «Джетро Талл», эстетский «Кокто Твинз». Я уже не говорю о затерявшемся в начале семидесятых «Степпен Вулф»… Дело не в этом.

Название было знаком экзистенциального выбора, сделанного нами; выбора осмысленного и очевидного, пусть и совершенного в рамках довольно искусственной систематизации, придуманной Кортасаром. Назвать себя «хронопом», этим странным существом, «зеленой и влажной фитюлькой», по сути «художником», — что-то значило в городе, населенном несчастными «надейками» и по-советски благополучными «фамами». Чутье подсказало, что если фамами и надейками рождаются, то хронопами можно только стать. И мы ими стали, быть может только на один майский день, но стали.

Возможно, все гораздо проще. В кортасаровских «Историях о хронопах и фамах» есть глава «Пение хронопов»: «Когда хронопы поют свои любимые песни, они приходят в такое возбуждение, что частенько попадают под грузовики и велосипеды, вываливаются из окна и теряют не только то, что у них в карманах, но и счет дням. Когда хроноп поет, надейки и фамы сбегаются послушать, хотя и не понимают, что здесь особенного, и даже несколько задеты…» Вот мы и запели и под свои любимые гимны промаршировали тот безмятежный год, отделявший одну эпоху от другой, а потом потекло иное время. «Хроноп», научившись играть, меняя состав, репетировал, выступал, записывался; я, перестав лупить линейкой по дипломату и сочинять романтически-хулиганские песни, зажил другой жизнью; мы встречались каждую неделю, рюмочки стукались, дружеский треп не кончался, потом началась еще одна эпоха, потом — лет через десять — еще одна, «Хронопа» уже нет, меня в этом городе — тоже, мои друзья видятся лишь несколько раз в году, кто-то торгует книгами, кто-то лепит керамику, кто-то служит в банке. Но мне все кажется: дай сигнал, запусти видимую лишь нам ракету, и мы сбежимся на площадь Горького города экс-Горького, рукопожатия, шуточки, знакомые до слез слова и жесты, и отправимся всей компанией прогуляться по солнышку, пятеро немолодых мужиков, хором распевающих сочиненный Лехандтом гимн:

Спи, хроноп, в объятиях долгих ночей. Ты всегда был один, ты всегда был ничей. Спи, и придет прекраснейшая из фей. Спи спокойно, она скоро будет твоей.

Вот этой уверенностью и живу.

 

8. Краткий курс истории бедности

«Бедные — алмазы Божьи!» — восклицал темпераментный Гилберт Кит Честертон. Хотелось бы знать: какова была эта алмазная британская бедность эпохи «фан-де-съекля»? На вкус, на запах? Грубая пища: вареный картофель, баранина под луковым соусом; начищенные до блеска медные сковородки, висящие рядком на выбеленной стене; глиняные и вересковые трубки; тяжелые башмаки; пролетарские кепки; пиво в оловянных кружках; зимняя промозглость в комнатах; скрипучие голоса; воскресная проповедь; семейная Библия. Эстет Честертон находил во всем этом гораздо больше поэзии (и правды!), нежели во фрачно-брючных увеселениях сказочно разбогатевшей столицы, в оттаивавших от викторианской заморозки буржуазках, в шампанской свежести светских комедий Оскара Уайльда, в старческих графических безделках юного Бердсли. Чуть раньше подобный выбор на другом конце Европы сделал старший коллега Честертона — Лев Толстой; только вот британская бедность на фоне русской казалась истинным достатком. И вообще, что значило тогда «быть бедным»? «Я человек небогатый», — говорит Шерлок Холмс в одном из рассказов доктора Ватсона (не Уотсона — это другой персонаж!) и кладет в карман заработанный чек на несколько тысяч фунтов. По нынешним меркам — тысяч на сто долларов. Этому бедняку не хватало денег, чтобы одному снимать квартиру на Бейкер-стрит; с другой стороны, он мог бы и без всяких Ватсонов нанять жилище чуть подальше от Риджент-парка и Оксфорд-стрит. Этот небогатый детектив шныркал заморский кокаин, не брезговал простым морфием, любил побаловать себя и компаньона холодными куропатками, билетами в оперу, побегами от Мориарти в фешенебельную Швейцарию. Кстати, бренди на Бейкер-стрит, 221-б, не переводился. Как, впрочем, и шерри с портвейном.

У меня, 22 года прожившего в позднем совке, представления о бедности — о «честной бедности» — несколько иные. Никаких медных сковородок и семейных Библий. Символ позднесоветской «честной бедности» — выстиранные целлофановые пакетики, сохнущие на батареях центрального отопления. Мутные, с засохшими потеками на стенках, припахивающие чем-то невыразимо затхлым, они торчали меж батарейными секциями, как оборванные носовые платки и застиранные простыни, выброшенные в знак капитуляции. Это и была капитуляция — перед ублюдочным бытом, жидкой тоской, беспросветной маетой на службе с восьми до пяти, перед чудовищной вонью, распространяемой конторской столовкой в рыбный день.

И, наконец, наблюдение последних нескольких лет. Символ «честной бедности» сейчас: внезапное исчезновение из твоей жизни некоторых знакомых, переставших звонить из экономии. У молчащего телефона нет ни вкуса, ни цвета, ни запаха. Бедность (в отличие от нищеты) стала дистиллированной.

 

9. Вместо эпилога

На самом деле, ничего этого уже нет. Ни любимого города, ставшего героем моих истерических меморий, ни меня, пережившего, а потом сочинившего их. Все погребено под толщей иных и совершенно чужих смыслов и контекстов. Кончилась та жизнь, кончился тот я, кончилась эпоха; даже тысячелетие, помедлив меж двух четырехзначных цифр, махнуло рукой и сгинуло. Из двух срединных дырок нынешнего года (да и последующих восьми) сквозит адским холодом. Жизнь начинается с нуля, даже с двух нулей. Автор этих строк прячется в одном из последних недоразрушенных приютов старого континентального уклада, в центральноевропейском захолустье, в городе, где есть Замок и могила писателя, написавшего книгу про этот Замок. Я был сегодня на этой могиле. Семейный склеп, пожухлые цветы, записочки почитателей таланта, придавленные камнями. Одну я прочел. Там было буквально следующее: «Спасибо автору от читателей Светы, Оли и Любы из Н. Новгорода. 17.08.2001».

 

Часть II

КОШМАР ИСТОРИИ

 

Галстук

У нее была широкая вогнутая морда резиновой куклы, которой надавили на нос, и тяжкое задастое имя Алла. Председатель совета дружины или что-то в этом роде, не помню. Помню только, что такие всегда были председателями советов, дружин, звеньев, звездочек и прочая. Я настиг ее в полузабытом пустынном коридоре, настоящем аппендиксе нашей школы, где ютились ненужные и тоже полузабытые ботаника с биологией.

Я настиг ее у давно сломанного медного крана, который уставился в отсутствие раковины, в обрубок ржавой трубы, поднимавшийся ему навстречу с грязно-малинового паркета. Я настиг ее почти у самого окна, где в бесцветном солнечном луче играла мельчайшая взвесь пыли и сухой мастики. Я настиг ее, тихонько поднял обеими руками свой плоский черный дипломат и обрушил на верхний правый угол ее аккуратного, жирненького (в хозяйку) портфеля.

Тогда это был лучший из видов спорта. Почти все, исключая качков с длинноременьем через плечо (фиолетовая надпись «Queen» на белой диагональной полосе) и фраеров с франтоватой папочкой, куда помещались дневник, ручка, тетрадь (одна), носили портфели и дипломаты. При удачном ударе твой портфель некоторое время даже сопровождал в падении своего поверженного собрата. Так в теннисе ракетка по правилам должна мгновение сопровождать спешащий назад мяч.

Удар был удачным. Портфель глухо шмякнулся на пол (так шмякается дерьмо на лопухами поросшем солнечном пустыре) и замер. Алла повернулась. Я улыбнулся. В руке у нее была авоська со спортивной одеждой и кедами. Она размахнулась, сумка влетела мне прямо в физиономию. Коридор и четырехугольник окна быстро качнулись вправо, рухнули вниз и рассыпались там подлым звоном осколков. Колер остался тот же, но границы расплылись: окно перетекало в стены, стены — в коричневую форму Аллы, форма, да и вся Алла набухали красным бутоном галстука. Я стоял почти ослепший без очков, в ореоле запаха ног и подмышек главной пионерши класса, и понимал, что это все. Я кончился. Сквозь звон в ушах я услышал сосущий шепот: «Сорви, сорви его». Странно, но мы были одни, совсем одни в том коридоре. Я буквально нырнул на этот красный бутон и, когда наконец разнял руки, в каждой было (я чувствовал это на ощупь) по жалкой измятой тряпочке. Красный бутон лопнул; мои кулаки сжимали лепестки. И тогда я разжал их, и тряпки упали на пол.

Пустой пыльный закоулок школы, освещенный вермееровским окном. Толстая школьница со священным ужасом уставилась перед собой. Я остервенело топчу остатки галстука и остатки своих очков. Вперемежку.

 

Письмо

Уважаемый мистер Сэлинджер! Писать Вам письма — занятие, характерное скорее для предпредыдущего поколения русских литераторов. Сколько историй о ненаписанных, написанных, неотправленных и отправленных Вам посланиях выслушал я в свое время! Некоторые рассказчики божились, что получили Ваши ответы, только вот, увы, в момент разговора драгоценных писем под рукой не было. Из этих повествований я сделал следующий вывод: Вы, мистер Сэлинджер, питаете особую склонность к моим соотечественникам, точнее, к соязычникам и сокультурникам, что неудивительно, вспоминая Вашу привязанность к назидательным сочинениям нашего мужицкого графа, к многословным сочинениям нашего заковыристого очеркиста. Прекрасно! Тогда, быть может, мое письмо хотя бы дойдет до Вас, что дает мизерный шанс на то, что оно будет прочитано Вами, а это, в свою очередь, позволяет окончательно не отчаиваться на предмет ответа. Чем Черт, в существование которого Вы явно не верите, не шутит! Если же ответа не будет, или, что вероятнее, Вы письма моего не прочитаете, или, что еще вероятнее, Вы его не получите, так как я, скорее всего, даже отсылать его не буду, то все ничего и никаких обид. Ведь дело, по которому я пишу, к Вам имеет отношение весьма отдаленное, быть может, совсем никакое; касается оно Ваших сочинений, а сочинение и сочинитель — существа равные. И отец за сына не отвечает.

Надеюсь, Вы позволите мне отвлечься на одно воспоминание. Светло-коричневый, цвета столовского кофе с молоком, осенний вечер 1976 года. Взрослые еще не вернулись с работы, гулять уже негде, уроки не будут сделаны никогда. Двадцать семь раз читанные «Три мушкетера» раскрыты на картинке с ларошельским бастионным завтраком. О неожиданном партнере в настольный хоккей нельзя и мечтать. Время остановилось на этой советской кухне семидесятых; часы тикают, но идут по кругу. Вечные полшестого. Я слоняюсь по квартире, отпинываю зазевавшийся мяч, захожу в темную ванну, где зеркала, поставленные шутником — мастером друг против друга, множат воронкообразную бесконечность. Я возвращаюсь на кухню, лениво выбираю яблоко и подхожу к окну. Там наш двор, украшенный монструозным тополем, детским садом и деревянной скамеечкой. В синеве, словно лайнеры, сверкают иллюминаторами сталинки. На подоконнике стоит ВЭФ, который я недолюбливаю за простоту форм и отсутствие жюль-верновой романтики; раньше у нас был настоящий музыкальный ящик на растопыренных ножках: сверху проигрыватель, сбоку — шкала радио, от чтения которой — «Лондон», «Каир», «Париж», «Токио» — захватывало дух и сосало под ложечкой. После того как ящик кому-то отдали, появился ВЭФ; на нем вместо городов на длинные спицы шкал были нанизаны отвратительные цифры, напоминающие о невыученной алгебре. К тому же посредством ВЭФа меня по воскресеньям пытали «Маяком»: эта изуверская радиостанция каждые четверть часа мелодично напоминала, что выходной стремительно съеживается в размерах. В общем, ВЭФ был фигурой нон грата, но в тот неземной осенний вечер все шло к тому, чтобы я его включил. Я его включил. По третьей программе читали прозу, но ни шпаг, ни анжуйского, ни морских миль там не было, и я занялся радиосерфингом. Надо сказать, что ниже КВЗ находилось царство треска и восточных мелодий, иногда блажили муэдзины, или кто-то очень доверительно говорил по-польски, поэтому по двадцати-тридцатиметровым волнам я никогда не плавал. В тот вечер заплыл. Пересекая перманентное бульканье и незримый эфирный прибой («пшш-пшш-пшш»), я внезапно наткнулся на голос, говорящий по-русски. Что это был за голос! Женский, низкий, вызывающий сладкую дрожь в подреберье, с великолепным легким акцентом! Он говорил и говорил: зияющий кратер «зияульхака» одышливо отплевывался «бхутто, бхутто», молодцеватый «садат» и клоунский «полпот» чередовался с дорогим и уютным «джеральдфордом», «банда четырех» напоминала о Конан Дойле, даже знакомые «хельсинки», «жискардэстен» и «песета» приобрели дворянское достоинство. Я плескался в этих райских фонетических струях до тех пор, пока эфирная фея не отчеканила: «Говорит Лондон. Русская служба Би-би-си…», и тут заиграли куранты, загудели колокола, волна ушла в океан шипа и плеска, два раза чиркнул замок входной двери, и дед спросил, как дела. Дела? Лучше не бывает. Я находил магическое свое «бибиси» еще несколько раз, но неудачно: вальяжные мужики неторопливо обсуждали запинающийся «кэмпдэвид», или кто-то очень сердитый монотонно читал бесконечное повествование про недотепистых «милюкова» с «пуришкевичем» и совсем уже никудышного «фредерикса»; нахлынувшее чуть позже увлечение «рок-посевами» сошло на нет вместе с ВЭФом. Растворились бесконечные осенние вечера, кухня, три мушкетера спились и ценности более не представляли. В ход пошли три товарища.

Воспоминание о том, как я в двенадцатилетнем возрасте плавал в магическом эфире, впервые накрыло меня в июне восемьдесят пятого года, на берегу Горьковского моря. Я служил пионервожатым в лагере «Сокол»; комары, погода, детишки великодушно щадили мое время, так что (не считая постоянного голода) каждый Божий день (а в двадцать лет каждый день — Божий) складывался вполне счастливо: футбол с мелюзгой, сигареты «Астра» в длиннейшем мундштуке (специально для походных условий заготовленном) и чтение увесистого тома Ваших, мистер Сэлинджер, избранных сочинений. «Ловец во ржи» шел скорее по ведомству двенадцатилетних пионеров, нежели двадцатилетнего пионервожатого, а вот волшебная сага о семействе Глассов будоражила сердце и заставляла пристальнее вглядываться в кровавые волго-вятские закаты. Тот, кто, будучи двадцатилетним, в восемьдесят пятом не был рокером, абсентистом и немного дао-буддистом, вряд ли когда-нибудь добьется моего сочувствия. Точнее — вряд ли когда-нибудь станет добиваться оного. Так вот, сердце мое билось тревожно, «Агдам» не радовал, а толстая напарница по пионергруппе, сентиментальная женщина с огромной волосатой грудью, зря подкармливала меня домашним салом и приглашала после отбоя «покурить на бережку». Ведь по прочтении Вашего, мистер Сэлинджер, шедевра «Выше стропила, плотники» у меня (украдем выражение более позднего моего идола) будто расширились легкие в объеме. Какая уж тут вожатская грудь!

Я заливал десятки страниц сентенциями в духе Симорового дневника. Сравнивал любимую девушку с Мюриэль и с ужасом обнаруживал полное тождество. Повадился писать обмылком послания приятелю на разбитом зеркале нашей комнаты. Одного я не понимал: как можно было так закосеть от полстакана виски? В крови нашего поколения уже бурлил еще не читанный Веничка… В разгар глассовской лихорадки я и обратил внимание на почти назойливое упоминание Вами, мистер Сэлинджер, радиопередачи «Умный ребенок».

Все началось так. В «Симоре» я прочитал буквально следующее: «Стриглись мы обычно через одну радиопередачу, то есть каждые две недели, после школы». Остановился. Перечитал. «Через одну радиопередачу». «Стриглись». «Каждые две недели». «После школы». В эпоху, когда волшебный радиоголос зазвучал в моем прозрачном (но не призрачном!) отрочестве, я стригся раз в месяц, в парикмахерской на улице Краснодонцев, у бледного старичка-еврея, невероятно шамкающего, чмокающего и свистящего «пейсики» вместо «височков». А вот волосы мои действительно разлетались из-под его ловких ножниц по всему мужскому залу, где пахло вежетелем, мылом и прохладным крахмалом. У меня слезы наворачиваются, мистер Сэлинджер, когда я вспоминаю того старика. Истерика, наверное. Видимо, от пьянства.

Мистер Сэлинджер, необыкновенно было встретить так, запросто, мое нечаянное радио в Вашем Нью-Йорке, увидеть мои прямые волосы, перемешанные с курчавыми Симора. Сердце ныряло куда-то без акваланга, ладони вспотели, во рту пересохло. Мне показалось тогда, на берегу Горьковского моря, что я причислен к сонму ангелов. Я не мог объяснить, почему. Сейчас могу.

Маркони радио не изобретал. Он всего лишь вернул «эфиру» изначальную функцию: быть вместилищем нетелесных объектов. Вот как определял «эфир» неизвестный Вам, мистер Сэлинджер, русский поэт Даль: «самое жидкое, тонкое, легкое и проницательное, что еле доступно чувствам, или даже от них укрывается; предполагаемое во всем пространстве вселенной вещество, по тонкости своей недоступное чувствам, служащее средою, для передачи сил или веществ невесомых…» Понимаете теперь, что я догадался, куда Вы поселили Симора, Бадди, Бу-Бу, Уолта, Уэйкера, Зуи и Фрэнни Глассов? Вы понимаете, на что их обрекли, кем сделали: «Эфирный житель — небожитель». Попросту говоря, ангел. Ведь все они, от Симора до Фрэнни, постоянно находились в эфире, их голоса постоянно звучали в радиопередаче «Умный ребенок». Получается, что Вы, мистер Сэлинджер, написали несколько повестей и рассказов о семействе ангелов, как бы намекая нам, читателям, и то, что ангелы на самом деле существуют, и то, что существуют они в эфире, в радиоэфире. После этого Вы посчитали свою миссию оконченной и преспокойно заперлись в своем доме в Корнише. А ангелы тем временем непринужденно носились (и носятся) по радиоэфиру, смущая осенними вечерами советских мальчиков! Эфир безбрежен, количество ангелов, даже могущее уместиться на острие иголки, бесконечно. Так и получается, что мы окружены, опутаны ангельскими голосами; достаточно включить радио. Впрочем, недостаточно. Я забыл, мистер Сэлинджер, самое главное: надо суметь их услышать. Что же, Вы советуете сидеть всю жизнь, развесив уши?

И все-таки, может быть, может быть, я брежу, я нанюхался эфиру, и произошло редкое совпадение, недопонимание, и Вы ничего такого не подразумевали вовсе, а написали несколько прелестных образчиков американского fiction. Если так, то прошу Вас извинить меня, коллега Сэлинджер.

 

Буддический город

Любое искусство имеет отношение либо к пространству, либо ко времени. Точнее: каждое из искусств о чем-то одном — времени или пространстве. Музыка — о времени. Проза — о пространстве; даже там, где проза прикидывается озабоченной временем (роман), время — не что иное, как мистически сервированное пространство. Я пишу прозу, потому что одержим пространством — и физически, и морально, и эстетически. Только пространство дает возможность разгуляться моей мизантропии; нигде я не чувствую себя так превосходно, как в мало- (не-) знакомом городе, пешком, без всякой цели. Или: у окошка пустого междугородного автобуса, где-то между Городцом и Бэнгором. Предметы, вещи и их расположение в пространстве, космические законы их повторения, разброса, взаимопритяжения и взаимоотталкивания — вот что имеет пугающую власть над моим сознанием и волей. Определенное сочетание шпиля, угла газона, арки, изгиба набережной, инвалидного караула деревьев, дорожного знака, двух-трех фонарей и полусорванной рекламы приводит к полному растворению в этом куске пространства, к распаду сознания, воли, «я». Выпадаю в нирвану. Нет счастья большего для меня, потому и считаю себя истинно русским, тем самым «лихим человеком в ледяной пустыне», только вся лихость сводится к единственному настоящему русскому желанию — сгинуть как можно скорее и навсегда. Обзовите это буддизмом, я назову — «буддичностью», а места, где происходят со мной драгоценнейшие распады и растворения, назову «буддическими».

Возлюбленному Петербургу, буддическому городу моей жизни, я посвящаю этот текст.

I

Что лучше всего? В конце апреля или в начале сентября солнечным ветреным днем выйти из Московского вокзала, с каменной мордой мимо таксистов, к трамвайной остановке на Лиговке. Поставить нетяжелую сумку на морщинистый асфальт и почувствовать, как исчезает все вагонное и довагонное; свежий влажный воздух смывает железнодорожный пот со лба точно так же, как первая питерская затяжка отбивает вкус железнодорожной гастрономии (курица энд яйца). Ты один. У тебя нет, не было и никогда не будет семьи, карьеры, друзей, дома, родины, тебя самого. Кусками обгоревшей кожи слезают расшитые метафизическими позументами одежки твоего «я»: социальные, этические, эстетические. Голая экзистенция мнется в предбаннике нирваны. Приползает электрическая колымага и втягивает тебя в бесконечное петляние между Маратом и Рубинштейном, Достоевским и Правдой, Лермонтовым и Египтом. Плывешь то ли капитаном Немо по Окияну, то ли рыбкой в передвижном аквариуме. Будто прежние инкарнации вспоминаешь разом, перед тем как забыть все. Стоп. Приехали. Только выходить уже некому.

II

Семидесятые пошиты из сиреневого вельвета, восьмидесятые скроены из ацетатного шелка попугайских оттенков. За две недели до смены моды в наш девятый «а» пришла завуч по внеклассной и заявила, что, несмотря на хулиганов (перст в арьергард рядов), на просто тупиц (взгляд возносится под потолок) и выпавших в пассив эгоистов (я заблаговременно занялся чисткой ногтей циркулем), ура, металлолома мы набрали больше всех и посему на зимние каникулы едем в Ленинград. Глазки долу и понижение интонации: «Сопровождать вас поручили мне».

Как звучало оно, слово «Ленинград», тогда — семнадцатого декабря тысяча девятьсот семьдесят девятого года? На что намекало? Чем отзывалось? Маетная юношеская «лень» и тогдашний генсек «Лёня» — так в ту неторопливую эпоху фонетийствовал для меня «Ленинград». О Лукиче, одарившем своей кличкой город Святого Петра, я и сверстники мои забыли намертво. Еще Ленинград проходил по разряду ближайшей из заграниц (то есть ближе Прибалтики) и был изукрашен заморскими словечками, вроде конфетных «Петергофа» с «Эрмитажем» и минерального «Ораниенбаума». В нем пьянствовали легендарные финны, а в магазинах продавали настоящую пепси-колу. Ходили слухи о труднодоступной Кунсткамере, где показывали голых уродов. Завуч по внеклассной (она же учитель литературы) помянула декабристов и «Медного всадника». Вот и все. По дороге домой я вспомнил, что у отца есть книжка «Город трех революций».

Мы ворвались в Ленинград через пять дней после того, как советские десантники ворвались в Кабул. Город пьяных финнов оказался тихим, оттепельным, пасмурным. Магазины открывались на час позже, чем у нас. Сосисочные соответствовали своему названию. Пепси-кола наличествовала. Надзирательница перемещала нас исключительно посредством метро, поэтому город в моем сознании имел вид некоторого количества дырок в мрачном декоре местной подземки. Сквозь эти дырки я наблюдал: вид с Аничкова моста на грязно-белую Фонтанку, забитую баржами и кранами, Площадь Искусств, Пушкина со снежной «московкой» на кудлатой голове, стайки воробьев и иностранцев, Русский музей, нежно-розовые голые бабы Кустодиева; очередь в Казанский; очередь в Исаакий; очередь (недостоянная; каюсь, до сих пор не добрался до прельстительных уродов!) в Кунсткамеру; очередь в Эрмитаж. О, Эрмитаж потряс меня! Никогда уже не выветрится впечатление, произведенное тогда широкой белой мраморной лестницей с псевдозолотыми перилами и псевдоантичными Венерами, Психеями и Аполлонами, дежурящими на ее площадках. Мой одноклассник Борясь, слывший за художника, так и застыл на одной из них. Он стоял, ковырял в носу, разглядывал мраморные гениталии и бормотал «Не реалистично!». Тем временем кое-кто из нас толпился у трона, другие с интересом изучали роскошные наборные двери. Но уже в районе Фра Анжелико мы стали маяться и интересоваться сключительно рамами и медными табличками. Помню, как я радостно оживился при виде хитроумных термометров и вентиляторов. После Рафаэля одеревеневшие ноги сорвались почти в бег, и — о чудо! — зал отдыха: жесткие, бобриком стриженные диванчики в окружении обжористых творений Снейдерса. И уже через двадцать минут — глоток никотина на влажном невском ветру.

Жили мы в спортзале местной школы у Техноложки, напротив какого-то кинотеатра, спали в туристических спальниках на гимнастических матах, вечером маялись от безделья, лазали по шведским стенкам, катались на канатах — в общем, вели жизнь, достойную приматов. За углом был бар «Пчелка»; там, скинувшись по червонцу, мы купили бутылку выпендрежного французского коньяка «Камю». Пили ночью, в темноте, на ощупь, из горла, с захлебами и всхлипами. В последний день я невесть как пробрался мимо швейцара к газетному киоску гостиницы «Ленинград» и купил свежий номер «Financial Times». Так на обратном пути, в жарко натопленном вонючем плацкарте, мы узнали о начале афганской войны. Ведь учился я в специальной английской школе.

III

Одно время я мечтал записаться в ложу любителей и знатоков питерской старины. О, сколько было приложено сил! Я чуть не разорился на перестроечных брошюрках улице- и домоведческого содержания, я ходил с книжечкой в руке и искал рябой дом Мурузи, учил хрестоматийные стихи, вышитые по гранитной канве адмиралтейской иголкой, был водим по Коломне легендарным Владимиром Васильевичем Герасимовым… Но не выдюжил аскезы урбилогоса, оказался на историко-культурную поверку слабаком, перепутал великого князя Александра Михайловича с великим князем Алексеем Александровичем, забыл морганатическую маму стихотворца Палея, не утер слезы в музее Анны Андреевны… Что делать, если почтенные сведения отлетали от меня, как плохая штукатурка со стены, пережившей пронзительно-влажную питерскую зиму! Но ворожили: разъезд трамваев у Новой Голландии; длиннейший проходной двор между Литейным и Моховой; улица Попова по левую руку от Каменноостровского; окрестности «Красной Баварии»; сочетание Никольского собора с советской пятиэтажкой напротив; деревянная сцена в Румянцевском саду; водонапорная башня у Таврического дворца; дорога от «Петроградской» до ЛДМ; чахлый сквер на площади Тургенева; как проплывает в вагонном окне Обводной, когда приезжаешь на Московский вокзал в 12.25. Есть еще одно место, быть может самое главное в этом магическом ряду, но о нем особо.

Пеплом осыпается история с Камень-Града. Остаются ампирный гранит, индустриальное железо, постиндустриальные пластмасса и неон. Культура, вздыбившая этот город из чухонского болота, превратилась в Природу, Натуру. И я, словно буддийский монах, сидя в каком-нибудь уголку меж стеной, деревом и водой, впадаю себе потихоньку в нирвану. Это про меня напророчил самый петербургский из великих поэтов, это я маячу из астрала азиатской рожей. Какое уж там градоведение!

IV

Питер и алкоголь. Вот тема! Я неделями жил в Москве, не притрагиваясь даже к пиву. Но Питер! Этот город создан был Петром, чтобы пить там. И запирую на просторе. Сама архитектура родины «адмиралтейского пива» призывает отхлебнуть, глотнуть, нарезать, опрокинуть, потягивать, заложить, вонзить. Адмиралтейский и Петропавловский шпили вонзаются (один за другим) в неопределенность питерского неба точно так же, как две рюмки водки (одна за другой, между первой и второй перерывчик небольшой) — в смутность желудка кануна большой пьянки. Казанский расставляет свою колоннаду тем же веером, каким выставляет пиво на стол похмельный гонец. Логика «Першпективы» отражается в логике перехода от пива к водке, а извилистость пересекающих Невский рек намекает на возможность сделать финт ушами в сторону красненького. Арка Генерального штаба всасывает толпу, будто пьет из горлышка. В двенадцать бухает пушка, оповещая всех, что адмиральский час наступил и пора браться за чарку. Тут опять кстати будет адмиралтейский шпиль с корабликом: он напоминает сияющую вилку, нацеленную в склизкий маринованный рыжик. Прыгают воробушки и чижики? И они сгодятся: «Чижик-пыжик, где ты был?» Еще спрашивают?! На Фонтанке водку пил!

Уже второе мое путешествие в Ленинград было оркестровано алкоголем. Сама поездка так себе, пшик, увеселительная прогулка студентиков на зимних каникулах, из тех широко обсуждаемых развлечений, в которых особенно сильна невыносимая тупость любого корпоративного общежитства. Очнешься, бывало, где-нибудь на берегу Керженца (или Тиссы, не важно): маскулинная половина рубит ветки и обсуждает тонкости шашлычного дела, феминная часть споро строгает салаты, хрипит кассетник, непременная романтическая сволочь задушевно настраивает гитару, а сам ты будто проснулся и вдруг: боже! где это я? что со мной? Где слог найду? Второе турне в Ленинград было из этаких. Среди немногочисленных его приятностей стоит отметить лишь знакомство с местными букинистическими магазинами — на Литейном, на Невском, на Большом проспекте Васильевского, а также неожиданное обнаружение превосходного армянского портвейна в кондитерском магазине возле лютеранской церкви. Портвейн был густ, темен, душен и сладок; он облагораживал душу и графически выстраивал мозговые извилины в виде загадочной фразы на армянском языке. Иногда после двух-трех бутылок мне казалось, что если я разгадаю эту фразу, то обрету полную власть над обстоятельствами: и мне отдастся вожделенная одногруппница Лена, и зачет по строевой подготовке поставят, и свой запиленный семьдесят шестой «Цеппелин» я махну у Санька на новенького восьмидесятого Габриэля. Как видно, тогда вовсе не покоя и воли хотелось, а власти. Сейчас, много лет спустя, ничего мне не надо, только бы… Но об этом чуть позже. Итак, фразы армянской я, слава богу, не разгадал, одногруппницу через год отчислили нетронутой, строевую я сдал с третьего раза, восьмидесятого Габриэля выиграл в карты у Карася в апреле восемьдесят четвертого и пропил с Дрюлей, Трофимом и Титькой в горьковском баре «Волга» в мае того же года. Что же до армянского портвейна, то он имел два важных недостатка: тяжелейшее похмелье и бирку «цена 5 руб.». Утро предпоследнего дня пребывания в городе трех революций гости встретили в неописуемом бодуне и с последним червонцем на всех. Оставив Лорис, Маньку и Диму Стрелкова складировать пустые бутылки, я направился почему-то в Эрмитаж. Моей квадратной голове соответствовал лишь кубический период Пикассо; там я и пристроился на диванчике. Было пусто. Через четверть часа герменевтического погружения в мир угловатых форм я обнаружил, что рядом со мной на вытертом плюше лежит кошелек. Благородное армянское воспитание еще не выветрилось, и я подождал с полчаса. Никто не шел. Я сел на кошелек и подождал еще десять минут. Пусто. Вижу себя, судорожно заталкивающего кошель в карман и с фальшивой беззаботностью удаляющегося в мужской туалет. Сорок рублей и проездной билет на электричку. Если человек, забывший кошелек в эрмитажном зале Пикассо восьмого февраля тысяча девятьсот восемьдесят третьего года, сейчас читает эти строки, то я искренне прошу его простить меня. Бес попутал. Кубический франко-испанский бесенок Пабло. Тот же бес заставил меня купить на трофейные деньги бутылку коньяка и две бутылки бенедиктина. Прощальная пьянка была выполнена во французских тонах. О, бездарное время! О, время бездарных поступков!

А теперь — как обещал, о «только бы». Лет семь назад я прогуливался с поэтом Пуриным между Литейным и Фонтанкой. Было сыро, пасмурно и похмельно. Все слова были сказаны накануне. Тихий ангел накручивал километры вокруг наших меланхолических фигур. Благословенные «Воды Логидзе» приняли нас, мазуриков и мизантропов, даровав горечь стопки, сладковатую густоту томатного сока и забытый вкус советского бутерброда с салакой пряного посола. Восстановив равновесие, мы вышли и пристроились покурить на какой-то детской площадке. Я сидел на резном деревянном драконе лицом к торцевой стене дома. Грязно-зеленая стена была покрыта изумительной яркости фресками из жизни инопланетян. Такая стенопись есть только в Латинской Америке. Я сидел с тлеющей сигаретой в руке, с нее сыпался пепел, с трех сторон меня окружали инопланетяне на зеленых стенах. С четвертой дул ветерок, там, справа, стояла запущенная церковь, несколько домов, виднелся кусок Фонтанки. В этом ландшафте я «растворился» в первый раз. Когда я «вернулся», сигарета еще не дотлела. Нечеловечески спокоен был я. Я узнал, что такое «покой и воля». Точнее — «мир как воля и представление».

V

Город этот — все для глаза и кое-что для носа — уши оставляет праздными. Слух нужен здесь портативный, бытовой, кроме разве что тех мгновений, когда тревожно гудит морской порт или стреляет пушка. Аборигены из интеллигентных напропалую завидуют московскому малиновому звону, венецийским площадным концертам, шуршащей тишине лондонского Хэмпстеда. Да и вообще нирвана вряд ли создана для ублажения слуха. Есть, конечно, Мариинка, только музыка ее функциональна и несамодостаточна, так как составляет часть знаменитой триединой формулы (нет-нет, не «православия, самодержавия, народности»!): «Мариинка пляшет, Елисеев торгует, Романов правит».

Здесь на бескрайних безмолвных площадях сдергивали шинели с трясущихся плеч. Здесь молча рубили в капусту старушек. Грозили меди кулаком. Бесшумно умирали от голода. За все это Питер решил отыграться на пасмурном закате совка; отыграться на гитаре и отпеться в микрофон.

Весной восемьдесят второго заявился Дрюля, хаерастый, исхудавший пуще прежнего, и поведал, что в Питере полный атас, сплошняк клевейшие чувачки, хиппаны, портвешок, все дела; что панки там прикинутые, как в Лондоне, что пипл лабает рокешник и команды есть кайфовые: поют на русском. Правят в Питере Боб, Майк и Цой. В доказательство Дрюля накручивал на моем магнитофоне километры пленок. Ни до того не слышал, ни потом не услышу подобного. То не спящий проснулся, а глуховатый и безголосый город заговорил, завыл, запричитал, забормотал, блуждая в корявых аккордах, как в бесконечных проходных дворах. Впервые в жизни я столкнулся с настоящим современным искусством; с искусством которое делалось в соседнем бараке родимого концлагеря. Мне, выращенному на кухоньке позднесоветского сентиментализма под песенки из «Иронии судьбы» и шуточки из «Гаража», казалось, что все искусство (впрочем, как и история) уже сделано. Остается его потреблять. Ан нет, вот тебе ангелоподобный демон Гребенщиков, привывающий: «Минус тридцать, если диктор не врет, моя постель холодна, как лед», скрипучий аутсайдер Майк Науменко: «Я сижу в сортире и читаю „Роллинг Стоун“», Виктор Цой, эта корейская инкарнация Есенина, замогильный «Пикник», шизоидные «Странные игры»… «Россияне», «Санкт-Петербург», «Автоматические удовлетворители», «Тамбурин»… Наконец, совсем уже невозможная «Охота романтических их». Их! Их бин! Я есмь, если все вышеперечисленное эст в восемнадцати часах и семнадцати рублях от меня. Поехали! «Зажав в руке последний рубль, уйдем туда, уйдем туда, где нам нальют стакан иллюзий и бросят льда».

Сентябрь восемьдесят пятого я провел в Питере, для меня уже не Ленинграде. Старый Питер бока повытер, да так в потертом камзоле вылез на сцену и сбацал:

Сидя на красивом холме, Я часто вижу сны, И вот что кажется мне…

В этих снах я уже не видел ни финнов, ни пепси-колы, ни «Медного всадника», ни Эрмитажа с Русским музеем. Центром Вселенной была улица Рубинштейна, дом номер 13, крохотный совдеповский зальчик мест на сто пятьдесят, засранная сцена и на ней полубоги. Разговаривали мы с друзьями исключительно цитатами из песен; как герои этих песен, лакомились «Кавказом» и дымили «Беломором». Книги читались лишь те, что упоминал божественный Боб: Толкиен, «Похищение быка из Куальнге», «Дао дэцзин», учебники по буддизму доктора Судзуки. У меня сохранился экземпляр англоязычного «Хоббита», надписанный каким-то гребенщиковским приживалом. Некий Серега dixit: «Чтобы стать бессмертным, надо беречь две жидкости — слюну и сперму».

Белым шаманом — вот кем я хотел стать. Я ворожил, сидя на металлическом заборчике на Рубинштейна, за чашкой кофе в «Сайгоне», в полночь на Зимней канавке, в очереди за «Агдамом» в гастрономе на Владимирском, в тусовочном шурум-буруме на чужом флэте, в котлетной на углу Мойки и Невского. Чары деять, тихо ворожить. Обдолбанный живым искусством, я пытался обдолбать им окружающий мир; последний представлялся мне параллельным, ирреальным, жили там не люди, а силуэты; свои в этом мире опознавались с полувзгляда, впрочем, бабушка Гребенщикова тоже считалась своей.

В редкие минуты просветления мне было очень скучно и хотелось домашнего борща.

Я ездил в Питер по рок-н-ролльной нужде еще в восемьдесят шестом и восемьдесят восьмом годах. Тем временем все стало можно. Всего (в смысле искусства) стало больше. Опитерился патетичный Шевчук. Неистовствовал гениальный эстет Курехин. Разыгрывался хитроумный «Аукцыон». Все это опрометчиво обзывали «антитоталитарным искусством». На перестроечные сопли еще не завезли платков. Между тем любое искусство тоталитарно, иначе оно не искусство. К концу восьмидесятых мне надоело все: тоталитаризм, искусство, я сам. Хотелось ничего. Ничего. Вот тогда-то я и вернулся к Питеру, который прозревал всегда за сотканным из музеев, концертов и тусовки покрывалом Майи — к буддическому городу под северным небом католического Чистилища.

Каким осадком, растворившись почти без оного, наградила меня питерская рок-революция? Язвой; фразой о медитации на потолке, облитом дешевым вином; фрезой головной боли при произнесении славного имени Артура Рубинштейна; и, пожалуй, легким молодящим закосом под неформала. «Стареющий юноша в поисках кайфа». «Чтобы стать бессмертным…»

VI

Я вспоминаю свои питерские убежища, приюты, перевалочные пункты. Комнаты, комнатенки, кельи, койки, квартирки, квартиры, квартирищи. Бесконечные карманы, внутренние и внешние, накладные и потайные, застегивающиеся, запирающиеся и нараспашку, среди геометрически правильных складок вытертого в боках питерского камзола. Я перебираю их в памяти нежно и умилительно, как нумизмат перебирает редкие монеты. Как и монеты, мои пристанища не от текучего и живого мира сего; они застыли, они мертвы, они есть артефакты, они от мира того. Для меня, конечно. Чего только не было!

Чего только не было? Не было много чего: квартир и комнат таких и этаких, начальственных, богатых, антикварных, артистических. Но много чего и было! Например: оставленная чьей-то услужливой тетей однокомнатная пещерка в новостроечной мгле, начинавшейся в тридцати минутах езды от «Академической». Упомянутый февраль восемьдесят третьего. Целую неделю наша гетеросексуально ориентированная разнополая компания обследовала эту берлогу на предмет уединения в укромном месте. Тщетно. Или: деревянный домик в Старом Петергофе в восемьдесят пятом. Каменистый берег Финского залива, холодный сентябрь, половина стекол выбита, отопления нет, впрочем, нет и горячей воды. Волны бушуют у крыльца. Что вокруг? Пожалуйста! Заброшенная база отдыха. Лес (в припадке недоедания ходили туда по грибы). Где-то там — зона. В тот сентябрь из зоны бежал зек с автоматом, прятался в округе. По пути со станции домой нас частенько шмонали вэвэшники с овчарками. А вот совсем банальная пристань «рок-революционной эпохи»: двухместный номер в гостинице ЛДМ. Человек двадцать спят вповалку. Рота пустых бутылок из-под «Шемахи» ощетинилась зелеными штыками горлышек. Россыпь кассет на полу. Наш сумбурный still life.

Но не буду уподобляться патлатому ветерану в джинсе. Уподоблюсь социологу. Как по-советски хороша была пролетарская двухкомнатная хрущевка в Автове! Там жило семейство работников Путиловского и попугай. Этот попка однажды, сидя на плече моей любимой, клюнул ее в мочку уха. Попугая я зацепил-таки полотенцем, а зардевшуюся мочку нежно чмокнул. Вот такая галантерейная социология… А что, если отведать антропологии? Году в девяносто первом жили мы с любимой (любимая у меня одна) в настоящем Гарлеме. Гарлем располагался на Васильевском острове, у Владимирского кладбища, и некогда был общежитием для иностранных студентов ЛГУ. К концу перестройки здание было заселено одичавшими неграми и почему-то осетинами. Альма-матер здесь не пахло. Зато пахло анашой и «зелеными». Заправлял всем фантастический жулик неправдоподобно маленького роста невозможной национальности: он, видите ли, помесь грека с айсором, родился в Одессе, а вырос в Армении. За двадцать пять рублей этот василиск давал на неделю ключ от комнаты, в которой мебель состояла из двух матрацев, двух гвоздей в стене и двух стульев. Полную симметрию разрушал стол. Для того чтобы жить там, надо было иметь: постельное белье, надувные подушки, одеяла, электрические лампочки, фонарик и ангельскую политкорректность по отношению к противоположной расе. Леви-Стросса, надо сказать, из меня не вышло.

Последние несколько лет я, как лесной клещ, забираюсь в самую потаенную, внутреннюю питерскую плоть. Меня можно видеть входящим в дома на Фурманова, Литейном, в Коломне. В Коломне, кстати говоря, я как-то обитал у главного, единственного и неповторимого буддиста этого буддического города — у Александра Михайловича Кондратова. Кондратов с детства занимал мое воображение: отец был дружен с ним — и я представлял этого лингвиста-йога-спортсмена-историка-путешественника-археолога-литератора-богзнаеткогоеще каким-то жюль-верновским героем; и не ошибся. Лет в тринадцать, роясь в отцовском книжном шкафу, я наткнулся на самиздатовские сборнички стихов Кондратова, точнее, Сэнди Конрада. Как ни странно, но именно эти эфемерные, криво нарезанные листочки со слепошрифтовыми «Горькими Максимками», «Некрасками», «Пушкинотами», «Толстовками» впервые зацепили мое рассеянное внимание за бесконечное зубчатое колесо отечественной словесности. Я все мечтал, что как-нибудь выйду к доске и прошиплю в физиономию ненавистной училке-литераторше: «Писушкин, / Пирушкин, / Пичужкин, / Поюшкин — / наш ляжкин, / ннаш пьюшкин» и т. д. Не вышел, конечно.

Даже сейчас, почти через восемь лет после его смерти, нет резона специально описывать кондратовское жилище. Их много — таких келий питерских чудаков; только вот таких талантливых чудаков было крайне мало, а может, и не было вовсе. Вспомню лишь, что унюхал мой нос. Сухой, деревянный, чуть тронутый кисло-сладким запах комнаты Кондратова. Наверное, так пахнут холостяки из романов Диккенса. Александр Михайлович считал себя буддистом. Александр Михайлович был буддистом. Он верил в Ничто, в Блаженную Пустоту, в Безмятежный Абсолютный Нуль (не Ноль!). Веру свою он маскировал бешеной активностью и невероятной работоспособностью; никому в голову не пришло бы совмещать их с разного рода восточными наркозами в пересказе доктора Судзуки. Но разве в этом городе можно скрыть, что перевыполнение ткацкой нормы по производству покрывала Майи есть не что иное, как своего рода буддический гностицизм?

(Одна из самых свежих записей, снятых скрытой камерой.) Запросто, налегке, иногда с пакетиком, в котором позвякивает «Балтика № 3», с батоном или просто — руки-в-брюки, с босяцким бычком, прилипшим к нижней губе, я ныряю в мрачный подъезд. (Из экстерьера в интерьер.) В этих убежищах — больших темноватых пыльных питерских квартирах, где роль «Першпективы» играет бесконечный коридор, — я крутолобым младенцем вкушаю младенческий сон, а ближе к полудню пробуждаюсь, чтобы впасть уже в другой. Бесцельно брожу сумрачным коридором, пальцем вожу по мутному стеклу встроенного стенного шкафа, разглядываю фотографию чьих-то доблокадных родственников. Тихо, даже часы не стучат. Открою том шереметьевского издания Вяземского. Полюбуюсь неведомыми мне французскими фразами. Захлопну. Послежу за испуганным пылевым облачком. Выключу свет. Включу свет. Подойду к окну. Там: проходной двор, жухлая клумба, осинка, блистающая последним листом, словно золотым зубом, бомж полузаныривает в мусорный контейнер, бабуся в красном платке и грязно-бежевом пальто раскачивает на качелях внука. Скачет воробей. Все. Здесь конец «Першпективы». Точка.

 

Утопия больного

Так уж получилось, что один из моих любимых кинорежиссеров оказался и одним из любимейших писателей. Фильмы Луиса Бунюэля перечислять не буду, но о книге скажу пару слов. «Мой последний вздох» был написан, нет не написан, а надиктован Бунюэлем за несколько лет до смерти, в начале восьмидесятых, а вот уже написал ее многолетний друг режиссера и соавтор-сценарист Жан-Клод Каррьер. В 1989-м мемуары были переведены на русский и напечатаны (на излете совка, с осторожным предисловием, трактующим Бунюэля как художника «революционного» и «антибуржуазного»; самое смешное — что это полная правда) в составе сборника «Бунюэль о Бунюэле». Тогда же я и купил эту книгу — в райцентре Лукоянов, краеведы которого до сих пор обсуждают возможность посещения их города Пушкиным в 1831 году. Лукоянов запомнился навсегда — почему-то совсем пустой, с широкими улицами, обставленными крепкими деревянными домами, рабочая столовая на главной улице, солянка с перловкой, муха, плавающая в компоте, роскошный книжный магазин: «Бунюэль о Бунюэле», книга о Висконти, «Игра в классики», «Смерть в Венеции» и «Лотта в Веймаре». Советская власть была удивительным эстетическим феноменом.

«Мой последний вздох» я читал раз двадцать. Некоторые места знаю наизусть. Сначала я больше любил ту часть книги, где рассказывается о золотых деньках сюрреалистов — их скандалы, их сплетни, их величие духа и твердость характера. Уже после я прочел у Л. Я. Гинзбург (хотя, конечно же, не позже: «Человек за письменным столом» вышел в свет в том же восемьдесят девятом; эту книгу я тоже прочел раз двадцать), что символисты могли переносить такие ситуации, в которых обычные люди лезли на стенку. Мое убеждение таково — сюрреалисты были крепче русских символистов; Бретона я вообще бы поставил фронтом командовать. Позже я полюбил страницы, посвященные мексиканской эпопее Бунюэля; то, что почти двадцать лет один из величайших режиссеров в истории кино торчал в Кактуслэнде и на гроши снимал фильмы, за которые мексиканцы поносили его последними словами (а европейцы не уставали расхваливать), странно волновало меня. Не говоря уже, что в мексиканской части «Последнего вздоха» можно было встретить такую, например, потрясающую историю: «Для одного фильма я должен был записать чью-то музыку. На запись явилось тридцать музыкантов, и, так как было очень жарко, они сняли пиджаки. Могу поклясться, что у большинства из них под мышкой в кобуре находился револьвер».

Сейчас же мои любимые страницы мемуаров Бунюэля — глава «Простые радости», посвященная алкоголю, табаку и сексу. Именно в этом порядке. Алкоголю, табаку и сексу. Начинается она так: «Я провел чудесные часы своей жизни в барах». Я тоже. Более того, довольно большую часть своей жизни я потратил на поиск лучшего в мире бара. Идеального бара. Сегодня, когда я пишу эти строки, — уже 33-й день моего полного алкогольного воздержания. Врачи, ставящие свои странные эксперименты, лишили меня, не знаю уж — надолго ли, одной из главных «простых радостей». Нет, я не алкоголик и никогда им не был. Не был я и пияницей. Но алкоголь, само имя которого заставляет держать выше голову, мне очень дорог; свои отношения с ним я назвал бы «дружбой». Настоящей дружбой. Сейчас меня разлучили с одним из лучших друзей; я делаю вид, что он надолго, но не навсегда уехал, и предаюсь воспоминаниям об алтарях нашего дружества. Восьмидесятилетний Бунюэль вспоминал о барах своей жизни, уже навсегда отделенный от них старостью, глухотой, болезнями, мыслями о приближающейся смерти. Я размышляю о своих поисках идеального бара по эту сторону, надеюсь, временной перегородки; пройдет несколько месяцев (или лет?), и встречу своего закадычного дружка; мы, хотя и изменились, узнаем друг друга и свернем в ближайшую распивочную. Нам будет о чем помолчать. Бунюэля возьмем третьим.

«Для меня бар — место, где можно предаваться размышлениям, где лучше всего удается сосредоточиться, без чего жизнь теряет смысл». Лишь в одном соглашусь с вами, сеньор Луис: без бара жизнь теряет смысл, сейчас я это определенно понимаю. Что же до «размышлений», то в барах я не могу «размышлять» в точном смысле этого слова. В баре отпускаешь мысли и волю погулять, погружаясь в головокружительно глубокую пустоту; сознание разбирается на части и бережно укладывается — как автомат Калашникова на консервацию — в густой слой, только не масла, конечно, а алкоголя. Алкоголь — действительно, смазка сознания; наносить его необходимо точно, умело и осторожно, зато результат превосходит все ожидания: сознание будет в полной боевой готовности и в семьдесят лет. Поэтому бар — место не для размышлений, а для погружений; здесь работают лишь глаза и ненасытная глотка: наблюдаешь и прихлебываешь.

Отсюда первый закон идеального бара: он должен быть полупустым. Не пустым и не набитым битком, а полупустым. Безлюдный бар наводит тоску, в нем невольно обращаешь взор внутрь, а это занятие не из приятных. В таких местах ты не нуждаешься в самом себе, в таких местах ты анонимен, один из клиентов, не более. Изобилие людей в баре утомляет. Невозможно наблюдать толпу, зато можно наблюдать небольшую компанию из трех-четырех человек или такое же количество одиночек. В толпе ты не успеваешь привыкнуть к персонажам, погадать об их социальном статусе, характере, национальности; к тому же в переполненных барах почти всегда ужасно накурено, а значит, долго не просидишь. Но замечу, что сам по себе табачный дым — необходимая составляющая атмосферы бара. Без него пусто и как-то пронзительно голо. Запрещать курить в барах — смертельный грех; только общество, погрязающее в бытовом фашизме, может пойти на такое преступление, следующим шагом после которого может стать запрет свободы прессы или разгон парламента. Сам я бросил курить пять лет назад, но, стоит представить армию здоровых, румяных, некурящих фашистов, меня бросает в дрожь и с неодолимой силой тянет в бар — пересидеть опасность, а то и героически погибнуть на боевом посту.

Раз уж бар — упражнение не только для печени, но и для глаз, то дизайн его имеет очень важное значение. Я не могу точно сказать, какие бары мне нравятся больше: простенькие или претендующие на роскошь, но заявляю определенно: диско-бары, сверкающие огнями, с изобилием зеркал, с мишурой и оглушительной музыкой, следует уничтожить, а имена людей, придумавших эти душегубки, — предать проклятию. Все остальное — вопрос вкуса и настроения. В Нижнем Новгороде есть совершенно потрясающий бар: это очень узкое и маленькое помещение, собственно говоря, просто коридор, ведущий с улицы к бармену (точнее — к барменше). Вдоль правой стены тянется длинная стойка, у которой несколько высоких стульев; получается, что посетители сидят правым боком к улице, а левым — к бармену. И если они посмотрят прямо, то увидят самих себя — вдоль стойки тянется зеркало. Стена напротив тоже зеркальная, так что, сидя за стойкой, ты не только все время лицезреешь собственное лицо (а если торчишь там подолгу, то наблюдаешь во всех подробностях стадии опьянения), но и бесконечное количество своих лиц, проваливающееся в зеркальной глубине. Одновременно можно видеть и бесконечное количество своих спин, что приводит к окончательному растворению «я» и — почему бы и нет? — дает возможность ставить с отсутствующим «эго» самые невероятные эксперименты: например, наблюдать себя как постороннего (или «посторонних», памятуя о количестве отражений). Можно даже вообразить кошмарный мир, заселенный бесконечным количеством собственных двойников, попивающих водочку (а что же еще пить в Нижнем Новгороде?). Это единственный в мире бар, где совершенно не нужна публика.

Часто очень хорошими бывают бары при отелях. Только это должен быть не «Рэдиссон» или что-то в этом роде, а обычный, хотя и недешевый отель. В Ирландии, где баров почти не бывает, а аборигены дуют «Гиннесс» в пабах, найти хороший бар при отеле — настоящее счастье. Помню один такой в Дублине — там был даже камин, красные в серебряную полосочку обои, картинки с охотниками, низкие глубокие кресла, прекрасный выбор дистиллятов и бренди. Твидовые пиджаки посетителей, шейные платки, превосходно постриженные усы, сигары, сизоватые носы, «Таймс» и «Дейли Телеграф». Учтивый британский алкоголизм.

Бунюэль считает, что, когда сидишь в баре, пейзажи за окном могут только мешать. Я бы подошел к этому весьма важному вопросу несколько по-иному. Пейзаж, пожалуй, даже желателен, но он обязан быть, во-первых, почти неподвижен и, во-вторых, не слишком живописен. Иными словами, он должен быть составной частью декораций бара и иногда развлекать посетителя фигуркой прохожего. На одной из старых кривых улочек Праги есть прекрасный бар, маленький, полутемный, с несколько обшарпанной, но основательной темно-коричневой мебелью. В этом месте превосходно пьется виски, особенно если перемежать его с отличной местной содовой. Так вот там, если сидеть у окна, можно часами глазеть на облупившуюся стену дома напротив, фонарь с разгоняющим мглу каким-то странным розово-желтым светом, бампер припаркованного автомобиля и редких прохожих. Для разнообразия можно повернуть голову вправо, чтобы полюбоваться на несколько мужиковатую барменшу, закуривающую сигарету, разбавляющую для себя бехеровку водой, милующуюся с огромным толстым поваром из соседнего пижонского заведения — белый колпак, волосатые руки, в рюмке плещется ядовитый абсент. В этом заведении мир встает на свое место — зыбкий и надежный. Смерти нет.

Сеньор Бунюэль пишет: «Бар… предполагает упражнение в одиночестве». Утверждение смелое, но, если вдуматься, верное. Можно прийти в бар вдвоем или даже втроем, но сидеть там в полном одиночестве, цедить по слову в час, общаться знаками, подзывать официанта, подняв пустой стакан. Бар — не место для болтунов. Те, кто хочет потрепаться с приятелями или обсудить что-то серьезное, пусть идут в кафе или любой «локаль», как бы он ни назывался: «пабом» или «господой». О «локалях» я еще скажу пару слов, но вот с кафе следует разделаться прямо сейчас. Автор «Симеона-столпника» замечает: «…я отличаю бар от кафе. Так, скажем, в Париже я никогда не мог найти подходящего бара. Зато этот город богат прекрасными кафе». Безусловно, «кафе» — изобретение французское; француз не в состоянии в одиночестве просидеть и пары минут, а помолчать — и вовсе не способен. Эта странная нация испытывает отвращение к одиночеству и сосредоточенности; за небольшим (но важным) исключением, вся их литература и философия (да и, конечно же, филология с историографией) — продукт дружеской беседы или перебранки, но никак не углубленности. Можете ли вы представить одинокого Сартра, потягивающего виски (пусть даже кальвадос) в углу, за маленьким столиком, под стандартной картинкой с рекламой «Мартини» пятидесятилетней давности? Без его феминистской унтер-офицерши, без мальчиков и девочек, толкующих последние заявления мэтра о Мао и Хайдеггере? Даже такой волк-одиночка, как Флобер, вряд ли ходил бы в бар, буде они существовали в провинциальной Нормандии конца позапрошлого века… Разве что Селин… Да он, кажется, не пил.

В Париже есть, конечно, бары: то, что аборигены называют «брасри». Честно говоря, я не очень их люблю, хотя некоторые из них весьма живописны. Может быть, потому, что, кроме кальвадоса, я не большой поклонник напитков, которые там предлагают? От «пастиса» меня подташнивает; я даже думаю, что страдаю аллергией на анис. Французское пиво я нахожу ужасным (не считая, конечно, великолепных эльзасских и лотарингских сортов, которые сложно найти в Париже); могу, конечно, из пижонства выпить кружечку местного у стойки, на которой так трогательно установлена неизменная подставочка для вареных яиц (в брасри часто можно позавтракать), и поглазеть на ловких усатых барменов в передниках, почувствовать себя героем какого-нибудь фильма с Бельмондо или Делоном, но качество напитка таково, что хочется скорее его доглотать и уйти. Есть и иные брасри, тяготеющие, скорее, к «локалю»: там собираются бездельники и пропойцы из соседних домов, играют в загадочную игру, напоминающую нарды, громко спорят, жестикулируют, хлопают бармена по плечу, подпевают песенке, которую крутят по ФМ-станции… В таких местах сохранились еще музыкальные автоматы, к кальвадосу подают кусочек сахара и ложку, рожи посетителей живописны, порочны, слишком живописны… Литература, одним словом. Мы же озабочены иным — совершенством.

Похожие претензии я предъявляю и всем прочим «локалям» — «пабам», «господам», «хостинцам» и так далее. Они слишком живописны. Они просятся на картину постимпрессиониста. Они — превосходный эстетический опыт, но не экзистенциальный. В «локале» ты всегда будешь чужаком, человеком с нехарактерной для местных внешностью, предметом любопытства или раздражения, но никак не анонимом, одним из многих, просто Х или Z. Бар универсален и демократичен, «локаль» — уникален и даже феодален. Люди приходят туда жить, я же предпочитаю заныривать в бар как в небытие. Конечно, я уютно чувствую себя в хорошем британском пабе, там (как и в парижском кафе или пражской «tea room») можно уютно устроиться и часами читать книгу; иной раз можно даже посмотреть футбол под пиво, любуясь красными рожами аборигенов, их мальчишескими безрукавками, плотно стриженными головами. Этого зрелища вполне достаточно, чтобы не ходить в театр.

Если меня спросить: «Что такое бар?» и запретить краснобайствовать и предаваться разглагольствованиям на философические темы, я попытаюсь ответить просто: «Место, куда приходят выпить». Поэтому выбор напитков в идеальном баре должен быть идеальным.

Одна из главных проблем — должно ли быть в хорошем баре очень много напитков? Иногда мне мерещится бар, в котором есть все или почти все: кристальные водки, захватывающие дух горькие настойки, скандинавские аквавиты, ароматные и кусачие фруктовые дистилляты — граппа, ракия, сливовица, изумительные французские «о де ви», добротный шнапс, виски всех мыслимых сортов (не забывать японские!), все оттенки текилы, мескаль, ром, коньяки и бренди, канья, загадочный бразильский «питу», настоянный на креветочных панцирях, греческая «оузо» и прочие анисовки, мой любимый голландский «йеневер» с хлебно-самогонным привкусом и многое другое. Но чем больше я об этом мечтаю, тем очевиднее, что такое заведение невозможно. Все достойные сорта пива не вместит ни один бар. Я уже не говорю о ликерах, сладких наливках, крепленых винах. Поэтому я перехожу к любимому своему развлечению: составлению очень ограниченного списка напитков идеального бара.

Главный принцип здесь — соотношение местного колорита с универсальными алкогольными ценностями. Я убежден, что интернациональные напитки должны составлять около трех четвертей всего списка. Приехав в любую страну мира, ты должен быть уверен, что, зайдя в бар, ты обнаружишь там и американский «бурбон», и шотландские дорогие «молты», и — конечно же! — ирландские «Джеймисон» с «Туллемор Дью». Виски — идеальная вещь для бара; за двойной порцией (со льдом, конечно) можно просидеть целую вечность, размазывая языком по нёбу божественную духовитую жидкость. Два-три сорта английского джина — для любителей коктейлей (к которым я не отношусь). Кстати говоря, Бунюэль обожал джин; он пил его и так, и в составе коктейля «драй мартини», в рецептуру которого он внес важные усовершенствования. Откроем «Мой последний вздох» и прочтем: «Для игры воображения мне нужен джин». Никто не обвинит покойного режиссера в том, что у него было хилое воображение.

И конечно водка! Водка — напиток весьма странный. В моей жизни он имеет отношении скорее к гастрономии, ибо предполагает закуску, и не мне рассказывать читателю какую. В то же время можно выпить просто так пару рюмок очень хорошей водки — как аперитив или для «просушки» организма после кружки пива. Водка — также главный компонент нескольких отличных коктейлей, но я, как уже говорил, их не люблю. Для любителей смешивать поставлю на полки своего идеального бара и ром.

Заходите, не пожалеете. Я постыдно молчу о коньяке, так как и его не слишком жалую; все же включим в наш список, помимо известных не очень дорогих (слишком дорогим делать там нечего!) французских сортов, немецкий «Асбах», испанский «Ветерано» и греческую «Метаксу» (больше пяти звездочек). А вот остальные крепкие напитки должны иметь местный вкус: в Петрозаводске пусть нам нальют стопочку «Петровской горькой», на Балканах — ракии, в Чехии — сливовицы, во Франции — кальвадоса (хотя я бы уже перевел кальвадос и граппу в разряд интернациональных напитков) и фруктовой водки, на Украине, конечно же, горилки. Решительно протестую только против абсента: этим мутным и муторным пойлом, вкусом напоминающим одеколон, пусть развлекаются худосочные тусовщики, играющие в декаданс.

Я очень люблю сухое вино, но считаю, что ему не место в баре. Его можно пить в винном погребке, в ресторане, дома — за обедом и просто так. Кстати говоря, сеньор Луис и в этом согласен со мной: «Разумеется, я никогда не пью вино в барах».

С трепетом приступаю к вопросу о пиве. Выскажу дерзкое предположение: пиво в идеальном баре нужно наливать в бокалы по 300 с лишним грамм. И еще одно — выбор пива не должен превышать 3–4 сортов. Роли, которые играет пиво в баре и пивной (пабе, господе, немецком трактире), совершенно различны. Пивные реки в барах не текут. Напитки отмеривают там строгой мерой, отчего они становятся ценнее, вожделеннее; глотки короче, экономнее, вкус чувствуется тоньше и отчетливее. Бар — место точных алкогольных дефиниций. Даже пиво превращается там из популиста в строгого афористика; потому и пенные кружки, эти символы пивной соборности, в баре не нужны. Пивной бокал на ножке облагораживает напиток, приватизирует его в пользу отдельного посетителя, не имеющего социально-национальных опознавательных знаков, это уже совсем не та жидкость, которая бочками заливается в утробы пейзан и бюргеров.

Ну и, наконец, стойка — этот алтарь, на котором прихожане бара неустанно возносят хвалу Алкоголю. Хотя я не большой любитель посидеть у стойки, заявлю без колебаний: в идеальном баре, баре моей мечты, стойка будет только цинковой. Деревянные стойки создают ощущения слишком большого уюта, каковой в баре вреден. Алтарь не должен быть похожим на домашнюю мебель; место, где происходит чудо, не может выглядеть слишком своим. Цинковая стойка — чистая и безусловная граница между миром, в котором люди приходят предаваться одиночеству со стаканом любимого напитка в руке, и миром, в котором строго отмеривают дозы, необходимые для этого процесса. Звон монеты, брошенной на цинковую стойку, — вот что я хотел бы услышать в последний миг своей жизни.

Около шестидесяти лет назад в Нью-Йорке Бунюэль с приятелем придумал самый дорогой в мире бар с названием «Под пушечный гром»: «По идее это должен был быть интимный, очень удобный, с идеальным вкусом обставленный на десяток столиков бар. В оправдание его названия перед входом стояла бы старая мортира с черным запальником, стреляющая днем и ночью всякий раз, когда клиент тратил тысячу долларов». Затея истинного сюрреалиста. Боюсь, что эта идея уже где-то реализована: в Лас-Вегасе или Москве. Скорее всего, именно в Москве.

Когда врачи освободят меня от оков абстиненции, я, безусловно, в тот же день направлюсь в бар, даже уже знаю какой. Пока же меня можно встретить в моем воображаемом идеальном баре, столик справа от цинковой стойки, у которой клюет носом завсегдатай. Неторопливый пожилой бармен периодически наливает в опустевшую тюльпанообразную рюмку пьяницы «йеневер». Компания из трех молчаливых мужчин расплачивается за пиво, один из них роняет монету, и она прыгает и кружится, пока беспощадная рука бармена не прихлопывает ее. Слева от меня две подружки посасывают через соломинку коктейль и многозначительно курят. За окном шумит дождь. В заплаканном окне изредка проплывают человеческие фигуры. Мы сидим вдвоем с сеньором Луисом, он прихлебывает «драй мартини» и рассказывает мне, как трудно ему приходилось с Дали, который косел от одного бокала шампанского.

 

Последний европеец

Первое покалывание счастья (на ребрах ладоней, между лопаток, где-то на входе в пищевод) он ощутил уже через двадцать минут после того, как состав покинул грязный пражский вокзал. Впрочем, перрон, от которого разлетались международные поезда, был оформлен по-другому, нежели те, что были предназначены для разных там плевых Пльзеней и мычащих Будейовиц: розоватый декоративный кирпич и такого же кукольного оттенка плитка делали его непроницаемым для звуков, красок и запахов вокзальных толп, которые извивались подземными туннелями и вырывались на платформы поплоше. Нет, здесь все было по-иному. Скромный прошлый век под литыми чугунными навесами позапрошлого. Гравюра Эрнста «Восточный экспресс». Пожалуй, так и нужно стартовать в далекие путешествия — с игрушечного перрона, пустого, чисто выметенного, по которому пробежит разве что служащий дороги, придерживая форменную фуражку.

Итак, ехать. В длинном сидячем вагоне, выкрашенном в элегантные серовато-голубоватые тона, развалившись в кресле, посматривая в окно, почитывая, грызя яблоко. Анонимный пассажир экспресса «Евросити» с англоязычной пражской газетой в руках. Раз тронувшись с места, перестаешь быть кем-то: гражданином, отцом, писателем. Перемещение по Европе выдувает из тебя ошметки нажитого и благоприобретенного контекста — то есть того, что и есть индивидуальное. Движется — экзистенциальное, всеобщее, анонимное. Анонимное и есть счастье.

(Через полгода он записал в случайном блокноте следующее: «В какой-то момент, в аэропорту Франкфурта, хлебнув из фляги золотого „Бушмилз“, я начал себе нравиться. Нужное место, нужное время, нужный вид. В общем, если быть чутким к родному языку, нужник. Ну и пусть. Итак: анонимный европеец, пролетом от Кафки к Джойсу. Где-то в краях Гюнтера Грасса. Или кто тут у бошей рядом с франкским бродом на реке Майн живет. Европейскость есть анонимность. Умеешь базлать на вежливом аглицком и капут. Больше не треба. Все остальное скрыто, надежно упрятано под:

1. зеленую вельветовую рубаху, блюджинз, рыжие ботинки фирмы с уркаганским названием „Батя“;

2. непроницаемой рожей, слегка небритой в соответствии с традицией тех мест, куда направляешься;

3. либеральной британской газеткой.

Никто ничего не узнает. Никогда». Из этого отрывка можно понять, что идея анонимности как полноты, а не пустоты сильно его занимала в тот странный год.)

Счастье действительно покалывало уже минут через двадцать после отьезда. Мимо плыли распаханные серые поля, укрытые холодным мартовским солнцем, голые деревья, будто семафоры, жестикулировали у пересечений проселочных дорог. Ни души. Изредка попадется разве что крестьянский двор, будто Кафкой описанный: крепкие, основательно сложенные стены грязно-серого камня, чистый скотный двор, крепкая ограда, ни души. Что-то из «Сельского врача». Европа гроссбауэров.

Потом вдруг полезли горы. Начались они как-то нелепо, среди равнины, круглыми, как тюбетейка, холмами. Помешкав у вполне советского вида одиноких заводов, они вдруг пошли одна за другой, забирая все круче и круче, пока не перестали умещаться в вагонное окно. Между грядами прорезалась речная долина, на берегу которой лепились городки и поселки — из того же серовато-зеленого материала, что и горы, разве что попадалась отштукатуренная белая церковь, по-видимому лютеранская. Почему лютеранская? Он не знал.

На уже зеленеющих склонах лежал еще кое-где снег, по узкой Эльбе плыли длинные баржи, веселый их дымок давал знак — Германия рядом. Вообще, историческое сигнализировало о себе, подмигивало, щедрой рукой рассыпало намеки. Опять-таки, в этом историческом не было ничего персонального — коллективная память европейца, и только. Впрочем, смотря какого. Ему пришлось сильно попотеть, чтобы овладеть этой памятью. Почти чужой.

Какие знаки и символы? Любые. Скалы, изгрызенные каменотесами. Черепичные крыши. Австрийский завиток на вокзальных часах где-то в безнадежной богемской глуши. История средних веков. Новая и новейшая история стран Запада.

Он вдруг подумал, что ненавидит людей, сочинивших и оформивших советский вузовский учебник по второй части Новой истории. Эта серая оберточная бумага, будто созданная специально для того, чтобы на ней оттискивали скулосводящие «Горьковские рабочие» и «Пермские правды». Этот невнятный шрифт, слишком большой для академического издания, слишком маленький для детской книги. Но главное, что в нем было, точнее, чего в нем не было, — вещей, божественных подробностей жизни, на которые не скупились советские учебники по античности и даже — средних веков. Скроенная будто на швейной фабрике «Маяк» (но по гегелевским лекалам), «Новая история стран Запада. Часть 2», все равно какого года издания — 1955-го или 1985-го, являла студиозу или просто любопытствующему удручающе серое (от бесчисленных стирок) полотно экрана, на котором всякий раз разыгрывалась лишь одна мистерия — Рождения, Воспарения и Воплощения Пролетарской Идеи: вот она является на свет Божий из разверстых ложесн матушки-буржуазии, вот она делает первый нетвердый шаг под овации парижских санкюлотов, вот учится бормотать свои гугнивые заклинания, вот играется в фурьеристские бирюльки и, наконец, обретает волшебную палочку, этот жезл о двух концах; на одном — набалдашник в виде головищи бородатого Маркса, на другом — скорбно вперил взгляд в пространство Марксов друг-фабрикант и знаток природной диалектики. И вот уже подросток, обряженный по такому случаю в рабочую блузу и кепочку а-ля апаш, делает загадочные пассы руками, раскручивает жезл, пританцовывает, выпучив глаза и приговаривая: «Призрак бродит по Европе…»…

За этой свистопляской (плясосвисткой) не разглядеть ничего, даже немногого, пощаженного беспощадным катком советской историографии, — ни усов и бородки под Луи-Наполеона на водевильных лицах версальских расстрельщиков, ни пробковых шлемов британцев, устало несущих бремя белого человека то ли в Бирме, то ли в Судане (а как звучало: «Битва при Омдурмане!»), ни ар-нувошных очертаний окутанного дымом дредноута, ни восхитительной неуклюжести самолета «Фарман», опутанного бесконечными тросами и веревочками, будто паутиной. Что тогда говорить о припахиваниях и почесываниях тех дней! А куда засунули обморочно-головокружительную историю превращения австрийского эрцгерцога Максимилиана в мексиканского императора, и этот зной, и измену индейцев, и плен, и французский роман (Поль де Кок? Бальзак?) на столе тюремной камеры, и расстрел на заре у неотштукатуренной стены, обрамленной мордочками любопытствующих мальчуганов? Америка расстреляла тогда старую Европу, Европу Цезарей; а этим учпедгизовским лепилам все побоку, знай себе классовая борьба да национально-освободительное движение. И ни слова о маршале Радецком! О восхитительном Париже 50-60-х: новый имперский стиль, гашиш, кокотки, скандалы в Салоне, пожилой Мериме в кабинете императрицы Евгении, Бодлер, конечно же Бодлер! А не менее волшебный викторианский Лондон — коричнево-красный, вонючий, в клетчатых брючках, с тростью и усами отставного полковника индийской армии Ее Величества… Индусы… Евреи-ювелиры… Двусмысленная религиозность прерафаэлитов…

И вот он ехал мимо этой самой второй части Новой истории стран Запада, которую у него украли в юности. Поезд потряхивало на рельсах, если и не уложенных в те сладостные времена, то — на сменивших их; подкопченные временем и центральноевропейской грязцой станции уж точно были построены тогда — при императоре Франце Иосифе, чьи портреты, говорят, еще можно найти в трактирах глухих и бедных богемских селений. Между прочим, и Франца Иосифа у него тоже украли, упомянув в том самом ненавистном учебнике лишь по случаю убийства племянничка Франца Фердинанда. Любая «Сильва» с «Летучей мышью» фактологически богаче этого советского уродца.

Первой части Новой истории повезло больше. Пролетарий тогда еще не вышел на цирковую арену классовой борьбы, еще глазел он — чумазый вихрастый мальчишка, пожирающий кусок дареного ситного, — на адвокатский парик Робеспьера, скверно пошитый колониальный сюртук Вашингтона, на красные камзолы и кирасы кромвелевских «железнобоких». Тут были и кровопролитные сражения с замысловатой интригой, и пламенные речи, решавшие судьбу династий, и роковые красавицы, легкомысленно подталкивающие иные монархии к краю финансовой катастрофы. «Главная проблема любой абсолютной монархии — финансовая», — писал кто-то из милых сердцу историков, и, глядя на портрет мадам Помпадур, было ясно почему.

Там — до рокового 1870 года — еще существовали страны, само упоминание которых, одно имя, бросало его в дрожь восторга, сердце замирало от простого упоминания, фантазия дорисовывала несуществующие подробности. Коричневый ямб «Батавская республика». Ах! Прохладная и нежная «Саксония», по которой он как раз ехал. «Неаполитанское королевство» — не страна, а серенада. «Ирландия», которая волновала, пожалуй, больше других, ибо нигде нельзя было прочесть — что же там было до середины XVII века, когда жестяной Кромвель устроил там кальвинистский погром. Как жили они — ирландцы — до того, что ели и пили, каким богам молились, какие песни пели, резвясь на зеленой травке острова, в которой не водится змей? Ничего об этом не говорилось в книгах, которые он жадно листал в убогой университетской библиотеке. Он даже не смог найти ту, заветную, из которой он в детстве узнал о пуританах, Кромвеле и Долгом парламенте, ту, где был портрет красавца принца Руперта, кавалера и кавалериста, который мог, да не смог переломить ход Гражданской войны. О волшебных приключениях четырех немолодых французов в туманной Англии он прочел позже.

Так вот, книги не было, и Ирландия так и осталась зеленым пятном в приватной карте его сознания. Двадцать лет спустя после тех библиографических раскопок он таки оказался в Дублине. Город не подвел: опрокинул его назад, в советские пролетарские семидесятые.

Казалось бы: поехать на западный край Европы, в город-цитату, и предаваться там беспорядочному пиянству, курьезным историческим изысканиям, самой разнузданной меланхолии. Ан нет. Впадаешь в детство. Тоска во взгляде алкоголически-надтреснутых женщин. Шпанята с острыми носами, зябко завернувшиеся в дешевые курточки. Парни, всегда готовые к выпивке и драке. По понедельникам — неистребимая блевотная вонь на улицах. Горький. Автозавод. Коварно возвращенный вспять, в мутную заводь памяти, он выныривал где-то во французском баре или итальянской ресторации и еле переводил дух. Вот что приходило ему тогда в голову: Отечество, оно, без всякого сомнения, Европа. На самом деле, все это тоже Европа: Дублин, Горький, Пардубице, Кировочепецк. Более того, они и есть Европа, ее средний вариант. Бывает и хуже.

Что, кстати говоря, он подсознательно знал всегда. Где-то с одиннадцати лет. Тут он вспомнил про книжку с принцем Рупертом. Да, дело было весной семьдесят пятого года. Ливень, бурный, какой-то южно-американский, шел два дня. Утром третьего надо было решать: идти в школу или нет. Не высовывать носа казалось заманчивым, но еще заманчивее — вплыть в эти потоки, которые когда-то были улицами, вымокнуть до нитки, добраться до наверняка пустой школы, послоняться там одиноким героем. Он так и помнил эту картину: подсолнечное пятно лампы на столе, вода и серость за окном, раскрытая книга, которую он разглядывал все утро. Картинка «Армия Кромвеля в походе»: лес пик, поворот колонны за угол проселочной дороги, живая изгородь, дождь, мокрый офицер на понурой лошади. Казалось, если он осмелится выйти на улицу, то попадет прямиком в эту картинку, ему дадут пику и отправят воевать среди живых изгородей и полуразрушенных замков. И его портрет украсит книгу. В то же время в картинке была какая-то потрясающе нежная грусть, дорога, по которой плюхали промокшие «круглоголовые», манила куда-то вдаль, за горизонт, за пределы Британии, где шла война, быть может, как раз в Ирландию. И они — кромвелевские солдаты — туда добрались. И он, в конце концов, добрался. Впрочем, об этом в 1975 году не смел и мечтать. Потому накинул курточку и отважно шагнул в волны потопа.

То был действительно потоп. Мутная вода доходила «Жигулям» до ручки дверцы, машины фыркали, вскипали, будто чайник, белым паром, и замирали. Светофоры истерически мигали оставшимся красным глазом: «Стой! Стой! Стой!» Редкие людишки шли, закатав брюки до колен, но это не помогало — ведь брели они порой по пояс в потоке. Дождь, естественно, не прекращался. Какое это было приключение, какой Майн Рид с Фенимором Купером! Он пересек родной проспект Кирова, припадающий на одну сторону на щитковые дома, пробрался, почти проплыл, метров двести вдоль, затем свернул на тихую Школьную: математическая школа, школа для дураков, четвертая шарага, райком партии, его школа. Что и требовалось доказать: она пуста. Два-три вымокших идиота, которых прогоняет домой оручая техничка: «Пошто пришли? Я-те!!! Нету никого! Домой, домой!!!»

Выполнив героический долг, он действительно поспешил домой. Дождь кончился, вспыхнуло солнце, придав картине стихийного бедствия оттенок лихорадочной, болезненной веселости. Вода потихоньку спадала, заворачиваясь бурыми косичками и кренделями у решеток канализации. Высыпали другие дети — с голыми ногами, в одних дождевиках, они брызгались, запускали кораблики, мгновенно сооруженные из пенопласта и деревянных чижиков, по-дурному кричали. Сразу стало как-то неуютно, мокрая одежда, нагретая солнцем, воняла сыростью и подвалом того дома на Автомеханической, куда обычно собирались курить и играть в карты. В ушах зашумело, солнечные блики на воде слепили, идти было тяжело. Он стянул с себя курточку и понес ее в руке. Еле перейдя вброд проспект Ильича, по которому медленно плыли машины, он обнаружил, что развязался шнурок. Пристроив куртку на ветку, завязал и двинулся дальше. Дома он был через двадцать минут. Еще через час вспомнил про куртку. Натянул не высохшую еще одежду и побрел назад. Никакой куртки там уже не было.

Дальнейшее и вовсе происходило будто в недосне: возвращение родителей с работы, крик, упреки, угрозы. Взрослые ухали и рычали «Куртка! Куртка! Куртка!». Потом стихли и они. В густой тьме, наполнившей квартиру, тьме, которая слабо светилась лишь голубоватым отсветом телеэкрана, он добрался до своей комнаты. Включил лампу. Книга была открыта на той же картинке. Колонна пехотинцев по-прежнему заворачивала за живую изгородь. Лил дождь. Потом он перестал. Выглянуло солнце. Подъезжая к Дрездену, он увидел в окно, что кромвелевские солдаты уже почти скрылись из виду. Мешкали лишь трое или четверо — в яйцеобразных шлемах, тускло поблескивающих кирасах, красных камзолах, смешных шароварах, по которым бился прицепленный к поясу палаш. Потом и они исчезли. Остался один. Он стоял, опираясь на алебарду, смотрел на проносящийся мимо поезд и махал рукой на прощанье.

 

Элегия

Прогуливаться. Шататься. Слоняться без цели. Глазеть. Быть зевакой. Прохаживаться по бульварам, обсаженным чахлыми липами, с некогда жирными от бордовых, красных и синих кладбищенских цветов гипсовыми клумбами посередине, с установленными уже при зрелом социализме железными качелями, каруселями и горками, покрытыми облупившейся краской нежных цветов из арсенала импрессиониста — голубой, салатовой, бежевой, среди редких дневных прохожих, спешащих в поликлинику, в ЖЭК, в магазин, в райсовет, — а что еще делать на улице жителю пролетарского района в рабочее время да в светлое время суток? Джонни Уокер, выхаживающий свою трость в царстве водки, ветер развевает фалды викторианского сюртука, цилиндр вот-вот слетит с упрямой головы, но ты идешь, just keep on moving. Конец сентября, ночью шел дождь и грязно-желтая листва, разбухшая от воды, лежит сырым грузом на сырой земле, украшенная окурками, рваными пакетами, пустыми бутылками, обертками от ларьковой снеди. Значит, здесь вчера пили, значит, вчера было воскресенье, значит, сегодня — понедельник. Как раз по понедельникам он туда и ходил много лет.

Доходишь до пересечения с тихой улицей; серо-кирпичные хрущевки уютно спрятались под тополя, у бордюра лужа с радужными бензиновыми разводами, беспечный первоклассник спешит домой, влача гигантский ранец, сворачиваешь направо, на углу булочная, нет-нет, уже не булочная, а фирменный магазин «Колос» под номером 3, налево, мимо бывшей четвертой шараги, где учились все главные деловые района, и снова налево. Первый этаж, дверь направо.

Он приходил сюда раз в неделю в течение пяти лет, не считая, конечно, летних месяцев. В последний раз он нажимал на эту кнопку почти 25 лет тому. Впрочем, и кнопка уже не та, и дверь тоже. Да он и не рискнул позвонить, не захотел пугать неведомых обитателей этой волшебной квартиры своими сбивчивыми объяснениями, путаясь в словах, подбирая более правдоподобные версии своего прихода, когда о каком правдоподобии может идти речь? Что он прилетел сюда, в воображении или в брюхе ганзейской птицы — неважно, только затем, чтобы в последний раз взглянуть на то место, где когда-то ему подсказали, нет, даже намекнули на. Пометили знаком лингвистического отщепенства? Шепнули универсальный пароль? Нет-нет, другое. Что же? Что же с ним сделали в конце прошлого тысячелетия, в прошлом эоне, в прошлой, нет, позапрошлой, нет, позапозапрошлой жизни? Фланёр, гуляка, совсем не крутой уокер замялся у чудовищной железной двери, некрашеной, с потеками ржавчины, сварганенной наскоро, со швами и тяжелыми каплями застывшей сварки. Он развернулся и — руки-в-брюки — пошел, помахивав тростью, насвистывая, в сторону бассейна, за которым открывались дивные желто-белые сталинки улицы Краснодонцев, выстроенные на манер крепостных стен, укрывающие другие сталинки, поплоше, пока, наконец, лабиринт не приводил к центру — дому, где жил Федерсен, которому когда-то, классе в седьмом, шакальё разбило очки. Говорят, сейчас он обитает в Китайской стене.

Сколько ей тогда было лет, Бригитте Матвеевне? Думаю, шестьдесят. Ей было около двадцати в начале тридцатых, когда она приехала на строительство завода. Что толкнуло ее — недавнюю еще иммигрантку в Штаты из чухонского лимитрофа — опять бросить родину, пусть совсем свежую, и снова отправиться в неведомые края за неведомым советским счастьем? Великая депрессия? Скука? Бодрость духа? И, наконец, как она смогла выучить английский, выучить так и такой английский? Откуда у бедной финской девушки, увязшей в сетях паука-совка, потом сумевшей спрятаться от его поганых щупалец в укромную норку в стандартной хрущобе, были такие книги? Одно из первых английских изданий рассказов про Шерлока Холмса. Тома Британники. Эвримэновский Честертон. Откуда она, университетов не кончавшая, не успевшая кончить, впрочем, видимо, и не думавшая поступать туда, все это знала? Он запомнил одну сцену на всю жизнь: пораньше пришел на урок, а у Бригитты Матвеевны сидит какая-то старушка. На столе переполненная пепельница и книга со странным словом на обложке: «Спиноза». Его попросили подождать десять минут на кухне, пока они договорят. С занозой восторга, засевшей где-то в спине, удалился смотреть в окно на курящих у подсобок альма-матер пэтэушников. Спиноза!

Стандартная хрущевка: две смежные комнаты, крохотная кухня, ванная с туалетом вместе. Дощатые полы: значит, дом строили в самом начале шестидесятых. Пол был выкрашен коричневой краской, она почему-то всегда блестела, особенно в солнечный денек, что-то пионерско-больничное. Посреди большой комнаты стоял стол, за ним все и происходило. Болгарские сигареты — «Опал» и «Ту-104»; она курила, видимо, давно, с незапамятных финских или американских лет; оттого голос ее был основательным, глубоким, низким, особенно тогда, когда называла его уменьшительным именем, восхитительно видоизменяя звучание рычащей гласной во втором слоге, укрепив предшествующую согласную и введя энглизированный трамплинчик, ухнув с которого эта гласная быстро бежала к следующей согласной, уже шипящей. «Рьюшшша». Собственно, все «ю» и «я» преобразовывались в ее речи в такие вот трамплинчики; в остальном акцент почти отсутствовал, хотя слишком точные грамматические и синтаксические фигуры, прямая спина ее лексики, интонация, слегка воздетая к концу каждой фразы, выдавали иностранку. Чужачку. Видимо, поэтому ей не давали работать в местных школах, она жила уроками, раз в месяц он приносил 40 рублей — ничтожная плата за расширение сознания, но сейчас уже ничего не поделаешь: нет ни ее, ни тех рублей, ни той страны. Осталось одно сознание, а в нем память, недоушедшая из тех мест, недопришедшая в иные, память, зацепившаяся за эту квартиру, этот район, город, страну, покалывающая в висках, прихватывающая порой нервной рукой за сердце. Теперь уже он — чужак; и там, откуда ушел, и там, куда попал. Просто прохожий. Фланёр. Джонни Уокер.

Это были не уроки английского, а уроки английскости. Быть может, викторианскости. Он еще не вступил в мятежные рок-н-ролльные годы, потому английский был не языком «Роллингов» или «Цеппелинов», а универсальным пропуском в мир лучших на земле детских книжек, чудаковатых джентльменов, кебов, бесстрашных путешественников, замысловатых курительных принадлежностей и кларета, твердых правил, чудовищных злодеев, бедных сирот, строгих клубов, титулов, положительных знаний обо всем, размещенных в алфавитном порядке в Британской энциклопедии и картотеке Холмса, старых слуг, верных жен, нежных и часто умирающих от чахотки невест, сомнительных иностранцев, преимущественно французов. Там было все не так, как снаружи убежища Бригитты Матвеевны, но в то же время — именно так. Как и во времена Мориарти, в советские семидесятые ничего не менялось. Он годами ездил на одном и том же трамвае за три копейки, пил квас из бочек, тоже за три копейки, старался не появляться во враждебном Северном поселке, где властвовали все те же блатные Кент и Бендер, всегда смотрел фильм по телевизору после программы «Время»; более того, в определенное время он встречал на улицах одних и тех же людей. Ритуалы, изгоняемый вглубь секс, цыгане в роли индусов — чем не Уилки Коллинз? Чем не Челси с Пимлико? Чем Гагарин не Джонатан Лииингстон?

Только в таком мире она могла выжить, точно рассчитав скромные свои потребности, количество учеников, часы, отведенные на беседы с загадочной приятельницей о Спинозе. Он не помнил почти никаких следов присутствия в ее квартире других эпох, кроме викторианской. Очень редко она давала ему перевести что-то незапоминающееся из Шекспира; ни Кромвеля, ни Авраама Линкольна, ни Байрона, ни Хэмингуэя в этом мире не существовало; удивительным образом как-то читали рассказ Скота Фицджеральда «Алмаз величиной с отель „Риц“», да несколько историй из О'Генри. Впрочем, «дары волхвов» он разбирал по довоенному американскому изданию.

Особенно он любил ходить к ней перед школьными занятиями во вторую смену. Нет, она никогда не помогала ему делать домашние задания по английскому, которые ему давали в основательной советской школе; он никогда не оскорблял ее слуха фразами вроде: «General Secretary of CPSU Leonid Ilyitch Brezhnev was born…» Этих персонажей не существовало в мире, где предлагали угадать, кто же убил Роджера Экройда. Перед школой он просто заныривал в викторианство, набирал полные легкие его прокуренного, пропахшего смолой и дегтем воздуха и, стараясь не перевести дыхания, бежал в класс, где хитроумный Колян потихоньку вытаскивал член в карман своих форменных брюк через специально вырезанную дырку и предлагал наивным девчонкам в очередной раз найти в его кармане конфетку. Ой, змея!

Уже к восьмому классу он совсем перестал ходить на уроки к Бригитте Матвеевне. Родители решили, что английский выучен, да и его детский викторианский позитивизм сменился юношеским романтизмом. Просто стало некогда и незачем. Даже благородный футбол был заброшен ради липкого портвейна, приблатненного бренчания «восьмеркой» на гитаре, каких-то кривоногих девиц из индустриально-педагогического техникума. Он самостоятельно разбирал немногословные рассказы Хемингуэя про Первую мировую и был вполне счастлив. Вообще же лет, проведенных в волшебной комнате Бригитты Матвеевны, несколько стеснялся, хотя был доволен, что может не без греха разобрать пару куплетов битловской песни. Довольно банальный, пошлый конец сказки; он, одержимый параличом воли и лихорадочной неуверенностью в себе, не заслуживал иного.

А она потом жила себе-поживала, учила таких же ничтожеств, что и он, обсуждала Спинозу, курила, перечитывала Диккенса, и даже успела счастливо умереть до конца того мира, что некогда заглотил ее и превратил в своих недрах из обычного песка истории в перл. Он пришел на похороны: жемчужину вынесли из раковины и закопали в святую автозаводскую землю, на которую ее, как английского роялиста в Северную Америку, унесла волна уничтожившего старый мир взрыва.

А он, инфицированный викторианским вирусом отдельности и спокойного следования судьбе, видевший когда-то рай, но выбравший бездарную суету истерически ждущего чего-то чистилища, так и бродит некрутым уокером, трость, цилиндр, развеваются бакенбарды; прогуливается, шатается, слоняется без цели по городам и странам, глазеет по сторонам, примечая, но уже ничего не запоминая. Волшебная комната закрыта, запечатана омерзительной постсоветской сварной железной дверью, Бригитта Матвеевна покоится в могиле, а душа ее, в которую она не верила, там — в клубах дыма болгарских сигарет неспешно беседует с чахоточным шотландцем, сочинившим лучшую из эпитафий хозяйке волшебной хрущевки:

Home is the sailor, home from sea, And the hunter home from the hill.

 

Топография тех мест

Затаив дыхание спуститься по лестнице, стараясь не касаться стен, по плечо выкрашенных синей больничной краской, мимо лужи справа, хрустнуть у двери спичечным коробком и вон. Вон. На Батумскую, забирающую вверх у «шайбы» (забыл название: «Отдых»? «Ветерок»? «Привал комедиантов»?), меж грязно-бордовых хрущевок и каких-то расхристанных девятиэтажек с пустыми глазницами незастекленных лоджий, с серыми штандартами развешанных простыней, на пятом этаже зеленая рубашка машет пустыми рукавами. Предположим, начало мая или конец августа. Лучшее время для этих мест.

Батумская исчезает из вида за небольшим холмом; там, дальше, — жуткое Анкудиновское шоссе, где он никогда не бывал, да и не надо, нечего там делать: онкологическая клиника да школа милиции. Он вспомнил, что где-то в тех краях жила Инга Ф. Когда это было? Много лет тому. К ее дому ходил только один автобус, двадцать второй, что ли, смрадная львовская развалина, гремевшая входными дверьми у «шайбы» (точно — «Встреча»!) примерно раз в час, причем последний рейс был в девять вечера. Редким кавалерам Инги Ф. приходилось либо ловить машину, либо провожать ее пешком. Он представил себе этот путь: сначала по Батумской, мимо школы, где училась Акула, затем… что же было дальше? Пыль, наверное. Осенью и весной — грязь. Зимой — сугробы, сверху серые от копоти. Впрочем, ночью в темноте не видно. Синяя тьма. Луна. За спиной — сдержанный гул проспекта Гагарина, за которым — и об этом следует всегда помнить — Ока. А за Окой — опять город: душераздирающе мрачная Молитовка, проспект Ленина, огни девятиэтажек. А там еще какой-то район, точнее — слобода, названия он не помнил, ибо не был там никогда. Впрочем, рассказывали: одноэтажные дома, дворы, огороды, резные наличники, собаки брешут в темноте. Где-то открывается дверь и в ночь врывается обрывок уркаганской песни, что-то про мать, ждущую сына в таком же вот доме, но сын не вернется, он лежит с ножичком в груди или замерз, бедолага, в тайге, загнанный лагерной погоней. За все легавым отомстить. Клянусь любить ее навеки. Ингу Ф. никто из земляков по-настоящему так и не полюбил, и она вышла замуж за ушлого еврея и уехала в Таллинн, а потом, говорят, в Канаду. Все-таки страсть к захолустью неистребима.

Он так и не смог вспомнить, кто провожал Ингу Ф. в ее онкологическое предместье, кто кормил ее «Раковой шейкой» у подъезда ракового корпуса. Не Таракан, конечно же. И не Максюта. Естественно, и не Вадим Д., который к тому времени был основательно и глубоко женат и жил как раз на Батумской, в хрущевке, в однокомнатной квартире на первом этаже. За окном — несколько чахлых лип, длинный дощатый сарай, черный от времени и грязи. В хорошую погоду за столом между сараем и чугунной рамой для выбивания половиков сидят мужички и добивают бессмертную рыбу. Конечно, лучше всего — начало мая или конец августа.

Как раз в начале мая, за этим самым столом, сделана историческая фотография — группа «Хроноп» в первом составе. Пять двадцатилетних парней — худых, гордых, всегда готовых к выпивке и хором спеть под гитару что-нибудь из Майка. Здесь нас никто не любит. И мы не любим их. Здесь ездят на метро, ну а мы не из таких. Уже записан первый альбом, только-только попили пивка у ларька под ласковым весенним солнышком, сейчас пойдем прошвырнемся по Сведловке.

Он вложил фотографию обратно в пухлый темно-бордовый бархатный альбом. В последнее время он окружил себя тысячью ненужных вещей, на каждую из которых молился — как только приходилось о ней вспомнить. Он вообще изменился за эти годы. Испытывавший всю жизнь почти физиологическое отвращение к фотографиям (и, особенно, к фотографам), он вдруг начал вести подробный визуальный дневник; прежде всего путевой. О, нет, он не фотографировал красоты; точнее, он снимал только красоты, но красоты в своем понимании, для внутреннего употребления: бесконечные сходящиеся и расходящиеся железнодорожные пути, обшарпанные пакгаузы, бетонные высотки, совершенно, как оказалось, одинаковые, что в Горьком, что в Роттердаме, индустриальные пейзажи, облезлые стены, испещренные граффити, кладбища, да, особенно кладбища. Главной своей удачей он считал серию снимков Гласневинского кладбища в Дублине: антикварные дроги для транспортировки гробов, зачем-то выставленные прямо у входа, аллея огромных серых кельтских крестов, водруженных над останками надежных католиков позапрошлого века, заброшенный участок, похожий на марсианский ландшафт, тут и там валяются обломки надгробий, кое-где предательски провалилась земля. А вот и аллея недоносков: богобоязненные ирландцы, чей католицизм носит какой-то языческий, вудуистский характер, хоронят выкидыши, ставят им деревянные кресты, которые увешивают развеселыми гирляндами, колокольчиками, обкладывают их игрушками. Он вспомнил, как бродил по этой страшной аллее под нежный звон колокольчиков, старался не наступать на полусгнивших плюшевых мишек, обходил стайки развеселых аборигенов, пришедших навестить своих недовоплотившихся Шонов, Патриков и Шиннед в их маленьких ящичках, зарытых в сырой земельке. Эти полуспитые недородители очень удачно вышли на фотографиях: воспаленные веки, задубевшие рожи, проловская одежда, капюшоны.

Конечно, никаким фотографом он себя не считал; просто отдался, не сопротивляясь, очередной волне изменений; спросили, нет ли у тебя фотоаппарата, он сказал нет, а потом купил. Нелепо, как и все остальное в его дрейфующем полудремотном существовании. Промечтав целую жизнь, он теперь был обречен лицезреть не шибко качественную материализацию своих снов и мечтаний. Оказывается, что все, да-да, именно, почти все имеет тот же вид, что и тогда, когда этого жаждал, алкал; авансы выдавались не зря, выплачено сполна, почти сполна. Только вот счастья, да что там счастья, даже радости особой это не приносило.

Что же он читал тогда? Скотта Фицджеральда? Кортасара? Кокто? Хаксли? Он уже не помнил. Помнил только видение той поры: маленькая, мощенная булыжником площадь, угол какой-то улицы, двух-этажный дом, крытый черепицей, зияющий чердачными окнами, газовый фонарь освещает вход в трактир, занимающий первый этаж, выставленные на улицу два стола, пусто, никого нет, у обшарпанной стены за углом трактира стоит повозка поставщика вина, рядом с трактиром — лавка угольщика, да-да, ни души, солнца нет и в помине, воздух влажный и теплый, абсолютная тишина, над трактиром, прямо на беленой стене надпись «Au Reveil Matin». Уголок сведенборговского ада — специально для предающихся меланхолии.

Конечно, это был Кортасар. Какой-то рассказ, где действие происходило одновременно в Париже времен Третьей империи и лет сто спустя. Там еще был потрясший его эпиграф — что-то про тоску и газовые фонари. Он не помнил уже точно. Он даже не помнил: из Бодлера или Верлена. Кажется, все-таки из Верлена. Из этого рассказа ему и привиделась пустая площадь, площадь, полная пустоты, площадь, хранящая пустоту. Ничего живого; смерть придала этой картине величие и драматизм артефакта. Совершенное произведение искусства — образ пустоты и смерти, безлюдная площадь где-то в Париже, осененная надписью «Au Reveil Matin»; образ, который он вымечтал тогда, прочитав посредственный рассказ.

Много лет спустя он увидел все своими глазами. Кто-то подарил ему альбом фотографий старого Парижа. На 27-й странице он наткнулся на ту самую картину: площадь, мощенная крупным булыжником, в нее упирается улица, почти у угла, у двухэтажного дома, покрытого облупившейся белой краской, приткнулась повозка виноторговца, на первом этаже — вход в трактир, увенчанный газовым фонарем, рядом — одноэтажный дом потемнее, на нем надпись: «Au Reveil Matin». Ни души. Пустота взирает на тебя черными чердачными окнами. Он подумал вдруг, что этой картины на самом деле нет в рассказе Кортасара. Проверять было недосуг, но, кажется, действительно нет. Откуда же она явилась ему? Не мог же Господь тогда смущать его городским видом, снимок которого передал со случайным дарителем уже здесь? Самое странное, что фотография не разочаровала. Но и не восхитила. Она была не лучше и не хуже образа, который столько времени преследовал его. Это была та же самая картина. Что в который раз наводит на довольно грустный вывод, нет, не о симметричности, а именно о тавтологичности всего происходящего с ним. Ничего нового. Идеальные образы, общие идеи, материализовавшись (или дематериализовавшись — как посмотреть), ничего не проигрывают. Но и не выигрывают. Он вспомнил фразу из старого фильма, которую обожал в юности, еще ничего в ней не прозревая: «Треугольник АВС равен треугольнику А'В'С'».

А Кортасара он тогда действительно боготворил. Сначала ему попалось маленькое карманное издание с картиной Магритта на обложке. Там был рассказ, который он сейчас мог бы сочинить, если бы вздумал здесь сочинять: о человеке, который в поезде читает роман, где героя убивают дома за чтением романа. Потом тот, кто ехал в поезде, приезжает домой, садится в кресло, чтобы дочитать роман, и вот тут, естественно, его убивают. Страницы полторы. Гениально.

Он купил эту книгу случайно, в каком-то райцентре, через который его курс гнали на картошку. Городок был странный: шоссе пронзало его насквозь, по бокам дороги лепились серые деревянные дома, утопающие в багровых оттенков палисадниках, там и сям торчали телеантенны и скворешники, придавая всему удивительно нестроевой, вольноопределяющийся вид. Чуть дальше от шоссе, на холмах, рассыпались белые и серые пятиэтажки, не по-городскому, россыпью, далеко друг от друга. Между домами бродили коровы и козы, на лавочках лузгала семечки молодежь, за условными укрытиями — деревьями, кустами, гаражами, заборами — наливались пивом, бормотухой, самогоном мужики. Осенял идиллию огромный белый собор с жирными куполами из самоварного золота; возле него шоссе то и дело, мягко семеня, перебегали молельные старушки, не обращая внимания ни на гудки машин, ни на вопли прохожих. В этом русском раю, в книжном магазине, набитом ненужной местным жителям всячиной, он и купил своего первого Кортасара.

Второй (хронологически второй в его жизни, но генетически первый — по году издания), сборник рассказов в красной обложке, явился уже потрепанным, прошедшим руки неведомого читателя. Он раскопал его в букинистическом отделе книжного магазина на площади Горького, магазина, который был переполнен прозой и поэзией братских народов Советского Союза. Тогда была мода на национальных фолкнеров; Чиладзе, Матевосян, Пулатов — все это он в те времена читал, но сейчас, когда силился вспомнить хоть что-то, ничего, кроме словосочетания «дато туташхия», не всплывало. Что это было? Книга? Фильм? Герой? Вспомнить невозможно, да и спросить некого. Настоящие книжки были на специальной толкучке, которая располагалась за ДК офицеров; туда в хорошую погодку выползали записные книжные жучки, потертые запыленные типчики, у которых в специальных чемоданчиках лежало все: от Кафки до Пикуля. На полстипендии у них можно было купить «Литпамятник» Рембо, а потом залезть в полупустой троллейбус и ехать, поглядывая то в окно — на тяжелую листву нескончаемого парка «Швейцария», то на попутчиков, то в книгу, открывшуюся на волнующем стихотворении про купающуюся Венеру. Он вылезал на Батумской и шел в гости к Вадиму Д., где уже сидели и Таракан, и Максюта, и Лехандт. Этот воскресный августовский день не кончался никогда, и жизнь эта, казалось, никогда не кончится.

Он постоянно вспоминал о той кончившейся жизни, проделывая обычный свой маршрут: вдоль высокой набережной над вокзалом, который сверху виделся двуглавым чудищем, высунувшим бесчисленные переплетенные тускло поблескивающие тонкие стальные язычки, а над головами — царственная башня, увенчанная часами с желтым светящимся циферблатом и огромным орлом; затем — через широкую улицу, свернуть мимо фотоателье, в витрине которого выставлен огромный альбом Хельмута Ньютона, страницы переворачивают почти каждый день, так что он смог уже наизусть выучить творчество фотопижона, в этот раз там красовался Серж Гинзбур, запустивший руку за корсаж Джейн Биркин, оба смотрят на дерзновенную руку сверхсерьезно, даже мрачно, воистину пижоны; затем — подземный переход, обклеенный афишками танцевальных клубов и концертов; затем — сложный переход еще через две трассы, и потом — толпа, огни, удушливая вонь жареных колбасок, вниз по площади, налево, вдоль трамвайной линии, мимо сомнительных магазинов и бесконечного фастфуда, угнездившегося в огромных домах, выполненных в местном идиотическом варианте сецессиона; наконец — площадь, материализовавшаяся из смешения нескольких архитектурных снов: необыкновенная легкая ратуша, с завитушками и башенками, лицемерие страшного XVII века, на углу — огромная мрачная средневековая сторожевая башня, посередине — сквер, с одной стороны которого — стена домов, девятнадцатый век вперемежку с ублюдочными семидесятыми прошлого, с другой — колоссальный иезуитский костел, выстроенный с явным нарушением пропорций, нелепый, белые стены, желтые колонны, черные святые жестикулируют на крыше и фронтоне, прекрасный ублюдок этого города, этой истории, облупившаяся длинная стена иезуитской больницы, розовый особняк, припудренный недавним ремонтом, резиденция бенедиктинцев; наконец, налево, по пустой и узкой улице, вдоль трамвайных путей, к закату солнца, к западу, к закату Европы, к закату всего, мимо еще двух костелов, ими вообще усеяна эта страна, Контрреформацию приколачивали к ее телу барочными костелами, будто гвоздями, памятники унижения национального и апофеоза универсального, ботанический сад, несколько смрадных трактиров для туземцев; пусто, никого, только за высокой стеной, вдоль которой спешишь неизвестно куда, слышны шлепки мяча о землю; топот, крики, резкие мальчишеские крики вспарывают тишину этого мертвого города; здесь он садился в трамвай и оказывался уже в другом городе, тоже — бывшей имперской столице, прошлое здесь уже перебродило и выделило легчайшие фракции, своего рода эфир, которым дышат жители и приезжие и сходят с ума — легко и весело, будто под мелодии прославленных местных оперетт, сумасшедшие скользят по огромным имперским площадям и светлым буржуазным улицам, по кольцу бульваров, обгоняемые какими-то детскими трамвайчиками, жуют несравненные пирожные, разглядывают витрины роскошных магазинов; все одеты так, будто доедят сейчас свой штрудель или Захер, допьют густой кофе и направятся в оперу или в филармонию — слушать несравненного Малера; и из этой Какании — в еще одну имперскую столицу, на краю ойкумены, царственную и убогую, в проходных дворах которой, у корней доходных домов, словно вши, копошатся бомжи, где по улицам ходит Владимир Васильевич Г. и подробно рассказывает о каждом доме, кто строил, кто жил, кто что здесь написал, где никому не известный поэт торопливо опрокидывает свои сто пятьдесят и бежит к приятелю похвастаться новым шедевром, где все уже кончилось и никогда ничего не будет. Эта симметрия, это перетекание одного в другое, это полное тождество без развития, эти зеркала, поставленные друг против друга.

И вот только здесь, в конце обычного своего маршрута, он всегда вспоминал, что давно уже умер и что никогда никому не сможет рассказать о местной топографии. Именно это наказание было ему определено при поступлении сюда.

 

Часть III

ПИСЬМА ИЗ БРИТАНИИ

публикация, предисловие и комментарии

Кирилла Кобрина

 

Историк и его смерть

(вместо предисловия)

С неуверенностью и волнением я представляю на суд читателя письма моего покойного друга Дениса Константиновича Хотова (1962–1995). ДК (как называли его немногочисленные приятели) был одним из самых незаметных людей нашей страны и нашего времени. Вряд ли найдется более десяти человек (не считая студентов юридического колледжа), помнящих ДК сейчас, спустя год после его смерти. Родителей он потерял в шестнадцать лет (кажется, в автомобильной катастрофе), семьи не завел, дружеские связи поддерживал крайне неохотно. Его похоронный кортеж состоял из одного микроавтобуса. Часто, намекая на свое скверное здоровье, ДК говорил: «Я ошибка природы». Познания и таланты моего образованнейшего и одареннейшего друга были на редкость разнообразны. Вот некоторые из них. ДК был, кажется, единственным в России знатоком истории Уэльса. Его «Историко-Логические Рукописи», если будут когда-либо изданы, вызовут у специалистов несомненный интерес, а у немногих — и восхищение (или возмущение. Как знать?). ДК проявил себя как прекрасный переводчик: нижегородский литературный альманах «Urbi» в 1992 году опубликовал его русскую версию избранных страниц «Книги вымышленных существ» Борхеса. Наконец, в том же издании (за 1993 г.) напечатана остроумная борхесианская мистификация, которую ДК сочинил, лежа в переполненной палате кардиологической больницы.

Я познакомился с ДК в 1990 году при банальнейших обстоятельствах: меня попросили оппонировать на защите его кандидатской диссертации. На банкете мы сидели рядом, и случайно брошенная (не помню кем из нас) цитата из дневников Вяземского завела наш разговор так далеко, что, когда он вернулся назад, гостей уже не было. С тех пор я посещал его крошечную однокомнатную квартирку раз в неделю, а он «возвращал визит» примерно раз в месяц. ДК подарил мне свой средневековый Уэльс, своего Борхеса, своего Де Куинси и своего Честертона; я (тщательно тщу себя надеждой) — своих Набокова и Чаадаева. Беседы с ДК — жанр совершенно особый, потому и требует особого разговора (не сейчас!).

ДК был невысок, черноволос, худ и (как я уже говорил) перманентно нездоров. Между тем любил выпить и курил только крепчайшие сигареты. Если бы Бог отмерил ДК еще лет тридцать жизни, то мой друг стал бы типичным «старым холостяком». Как истинный «старый холостяк», он превосходно готовил (и приговаривал: «Женщины по-настоящему готовить не умеют. У них мысли другим заняты». Но не уточнял, чем). Чтение лекций по истории России в юридическом колледже не обременяли его, так что смысл пушкинского «на свете счастья нет, но есть покой и воля» был хорошо понятен ДК.

1994 год стал роковым в его судьбе. Британские ученые, с которыми ДК несколько лет состоял в переписке, выхлопотали для него грант Британской Академии, позволяющий около месяца проработать в библиотеках Университета Уэльса. Мой друг страшно волновался. «Понимаешь, — кипятился он, — это все равно что переспать с женщиной, о которой написал роман». Излишне говорить, что ДК прекрасно знал английский, британскую историю и культуру, и трудно было найти человека более достойного этого путешествия, чем он. Начались хлопоты: поездки в Москву, оформление документов, поиски денег на билеты. В то же время ДК внезапно влюбился, влюбился безнадежно и безответно. Он совершенно издергался, исхудал, здоровье его пошатнулось. Друзья (в т. ч. и я сам) пытались помочь ему: кто-то дал в долг денег, кто-то предоставил свой факс для переговоров с Соединенным Королевством, кто-то просто старался его успокоить. Наконец торжественный день настал. Мы провожали ДК у меня дома, и именно в тот вечер родилась идея ежедневных «Писем из Британии». Уговорить моего друга было крайне сложно; ДК вообще не любил писать письма, но, в конце концов, апелляция к объемистому тому «Писем русского путешественника» возымела действие. Плод этого вечернего договора читатель держит в своих руках.

Осталось сказать еще несколько слов. ДК приехал из путешествия очень довольный и очень больной. Будучи человеком обязательным, он счел необходимым максимально «отработать» выданный ему грант. И, в результате, переутомился. Мы уговаривали его лечь в больницу еще в декабре девяносто четвертого, но он все тянул, доделывал какие-то дела, собираясь сдаваться врачам в январе. Не успел. Первого января 1995 года, вернувшись из новогодних гостей, Денис Хотов умер от сердечного приступа. Он похоронен на Бугровском кладбище Нижнего Новгорода.

Опубликовать «Письма из Британии» я предложил ДК за несколько дней до рокового новогоднего вечера. Как ни странно, он был не совсем против, хотя настаивал на крупных купюрах в тексте. Что он хотел «сократить» и «вырезать», знают сейчас только ангелы. Тем не менее я решился опубликовать «Письма» целиком, лишь изменив некоторые имена и добавив комментарии к малоизвестным русскому читателю именам и событиям. Кое-где мои маргиналии относятся к реалиям физической и духовной жизни ДК. Надеюсь, они не испортят удовольствия от чтения этой эмоционально, фактически и интеллектуально насыщенной прозы.

Денис перед смертью читал письма Кафки. В день похорон я полистал книгу, она была заложена на триста сорок четвертой странице. Вот что я там обнаружил: «живые писатели находятся со своими книгами в живой связи: самим своим существованием они борются за них или против них. Подлинная самостоятельная жизнь книги начинается лишь после смерти писателя, а точнее говоря, спустя некоторое время после его смерти, ибо эти ретивые молодцы еще и за гробом продолжают какое-то время сражаться за свою книгу. А потом она сиротеет, и ей уже приходится черпать силы лишь в биении собственного сердца». Что же, до свидания, друг. Здравствуй, книга.

23 августа 1995 года

 

Письма из Британии

7.11. 1994

Понедельник

Москва

Дорогой Кирилл,

весьма опрометчиво давать обещания, тем более такие. Коричневая атмосфера того предотьездного вечера, масляное пятно лампы, пухлая спортивная сумка, уснувшая в углу, царапающий нёбо запах закусок из соседней комнаты — все это необычайно ослабило мои вечно перетянутые нервы, и вот я вижу себя, кивающего головой из бесформенности кресла, и слышу свой уверенный (?) голос: «Да-да, конечно». Конечно, буду писать. Обо всем.

(Проглотил кольчатый описательный пассаж? Получай вопросительный.)

Но чего хотел ты? «Писем русского путешественника»? Отчетов? Рефлексии на национально-культурные темы? Засушенного запаха Атлантического океана меж исписанных листков? Пятен «Гиннесса» на конверте? Гулливеровой подробности, чеховской детали? Ты хотел, ленивец, сидя в своем волчьем автозаводском углу, получить по почте портативную Британию, только настоящую, без дураков, без Биг Бена и файв-о-клока; получить и разглядывать так и сяк, вечером, перед сном, в желтом (лучше — «жолтом») пятне все той же лампы, собирать и разбирать ее, а когда наскучит — запереть в ящик письменного стола. И иногда показывать друзьям, коих, кстати, считаешь несколько недалекими и вовсе не артистичными натурами.

Однако, отомщу. Получи ныне недурный шмат графомании, натуженные охи-вздохи, водянистый стилизаторский лонгдринк. Опишу сегодня не Англию, не Шотландию, не Уэльс, не Северную Ирландию. Даже остров Мэн не опишу. А — противную тебе, придурковатую Москву. Съел? Я приехал на Курский вокзал — строение хитроумное и антигуманное. Длинные подземные коридоры опутывают его основание; в лабиринте указатели немыслимы, невозможны — поэтому их здесь нет. С мифологическим чутьем у строителей было все в порядке. Лоботомированные геометрией люди безнадежно бредут по пустым внутренностям Курского, и я не уверен, что где-нибудь в закуточке, за дверью «Служебный вход» не сидит быкоголовый антропофаг. Настоящий аттракцион, щекотка нервов, пальпирование воли, легкий экзистенциальный шок для интеллектуалов. Я поймал себя на том, что катаю языком маленький кругленький этимологический намек на цель моего вояжа. Вот он. «Вокзал» происходит от английского «Vauxhall»; так называлось место увеселений в Лондоне. Только, ради Бога, не вспоминай Мандельштама, а также немолодого господина с невинным именем, схватившегося за сердце на ступенях царско-сельского вокзала.

Но я таки выбрался и — бегом, бегом — мимо стекла и бетона, мимо этнографического музея народов Кавказа, Закавказья и Средней Азии, мимо зубчатых сигаретных стен и бутылочных башен, мимо грозди желтых полумесяцев на небритом ящике — к Садовому кольцу.

Неяркое солнышко, стальной воздух, пустой троллейбус и милое Садовое отрезвили меня. И остальной день разворачивался как бы сквозь чистое холодное троллейбусное стекло. На все смотрел я несколько вбок, повернув голову вправо, помня, что еду сквозь этот день, этот город. Да, дорогой Кирилл, город заслуживал того, чтобы на него смотреть, пусть люди, вроде тебя, готовы стереть его с радужной оболочки своих глаз. Вот — голые черные ветки Тверского бульвара, сквозь них — особняки, дома, домища; великан-сталинист добродушно поглядывает на припудренного побелкой двухсотлетнего екатерининского старичка; спортсмены, студентки, рабочие, инженеры продолжают вечную свою гипсовую пантомиму. Вот разноцветным горохом рассыпались дети, вкусив театрального утренника. Вот кто-то выпустил розовый шарик из рук, и шарик завис над бульваром, закатное солнце дублируя. Вот…

Интересно, почему, описывая Москву, неизбежно попадаешь в унизительную зависимость от дурацкого гекзаметра автора «Москвы»?

Так и шел я: от Герцена к Гоголю, от Гоголя к Репину; Москва казалась мне ясной, замороженной, словно чаадаевская шутка. Выходной. Те, кто делает деньги, их уже сделали и расслаблялись в своем потустороннем мире. Те, кто деньги не делает, уже купили молоко и хлеб, уже были дома, уже просвечивал их рентгеновский свет телевизора. Никого, только я один в своем воображаемом троллейбусе, сквозь этот город замерзших на ходу мастодонтов, мимо, поглядывая направо.

Что, Кирилл, скучно все это читать? Я обманул тебя, не я, а ты попал впросак, ты дал обязательство: не я обещал писать, а ты теперь будешь читать. Будь спокоен, ничего нового для себя ты в моих письмах не найдешь.

Ну, что же. Всего доброго.

Yours sincerely. (Это я к Британии готовлюсь.)

Денис

8.11.1994

Вторник

Свонси

Кирилл!

Сегодня был самый длинный день моей жизни. В семь утра я покинул совсем трифоновский аппендикс в центре Москвы, проехал полстолицы, торчал в биндюжном «Шереметьеве-2», был мучим разной таможенной, аэрофлотовской и ментовской сволочью (один ВВ-шный мальчик с сальным завитком на нечистом лбу чего стоит), ел, пил, курил, болтал в самолете, глотал «пепси» в Хитроу, промчал на автобусе почти всю Британию поперек, глазея на ландшафт и тихо матерясь от усталости; наконец, осваивал приватный апартамент в пристрое к Neuadd Lewis Jones, что в кампусе Колледжа Свонси.

Как пристально, влюбленно смотрят тебе в глаза таможенники и пограничники… Смотрели мне в глаза…

Однако, писать тебе не о том нужно, а о другом. Получай.

Ландшафт Юго-Западной Англии уныл, однообразен, но (тем самым?) романтичен и контекстуален Диккенсу и Агате Кристи. Трогательные овечки с выкрашенными задницами. Серое небо, так талантливо ретушированное, что кажется объемным, кажется небом. Сельские коттеджи, похожие на располневшие зенитные установки. Подъезжаем к Уэльсу — начинаются холмы, начинаются городки. В Южном Уэльсе Господь досыта наигрался в городки. Самым очаровательным показался Чепстоу — автобус огромным аквариумом плыл по неприлично узким улочкам, как вдруг мелованные тюдоровские домишки сменились серым средневековьем замковых стен, слева прямой башенный угол сделал аккуратный разрез синих сумерок, а чуть дальше ладья бенедиктинского монастыря пригрозила шахом нашему отважному шоферюге, но он, дважды в день разыгрывающий эту партию, свернул влево и укрылся в двадцатом веке на неоновой автостанции. Разменяв пассажиров, он хитрыми ходами пробрался через предместье и прочь, прочь по автостраде. «Go West!» — мурлыкала билетерша, собирая подносики и стаканчики.

Прочие городки длинными своими двухэтажными домиками почему-то вызывали во мне (параллельно с накоплением усталости) мысли о «подкупе буржуазией верхушки рабочего класса» в конце XIX века — что-то из учебника по второй части новой истории. Эти домики к концу автобусного путешествия стали раздражать меня (неврастеника?), как раздражают одинаковые смуглые девчонки-милашки, с челкой «цвета вороньего крыла», если их много. Ух, как тогда захочешь блондинок! Пусть даже крашеных «метелок» из пролетарских пригородов… Ну и ахинею я пишу.

Объятые библейской тьмой, подъехали к Свонси. Заправочные станции отметили последние мили пути. Автобусный причал, скудно освещенный, напоминал сцену из беккетовского театрального кошмара. Скудость реквизита этой сцены: бетонная плита снизу, бетонная плита сверху, четырехугольная бетонная колонна, тусклый фонарь в верхнем правом углу. Озверевший от четырех часов no smoking, я даже не стал выглядывать встречающего. На первую мою затяжку отозвался хлопок автомобильной дверцы во мраке. Сквозь дым от второй я увидел вплывание человека в пятно жидкого света. Человек сказал: «Hello! Are you…»

Профессор Мередит оказался энергичным мужиком лет пятидесяти с огромным противным подбородком и японской машиной. (Я прощаю себе — ты простишь мне — столько «как», «будто», столько сравнений в моих письмах, т. к. это — «письма путешественника», а любой путешественник болен сравнениями; так вот, Мередит похож на помолодевшего, атлетичного Собчака.) Профессор отконвоировал меня в кампус, в мою роскошную «гостевую квартиру»; действительно «роскошную» — с кухней, ванной и черт-те-чем-еще (а именно: с неработающим телевизором, без некоторых ламп и прочая). Место тихое, просматривается снующими туда-сюда студентиками насквозь (у меня второй этаж). Что ж, пусть смотрят, как переодевается тридцатидвухлетний русский авантюрист-литератор, выдающий себя за ученого!

С тем и прощаюсь.

Твой Денис

9.11.1994

Среда

Свонси

Кирилл!

Поплескавшись, поскоблившись, наскоро побрекфастав, я… — такой свистопляской начал бы это письмо твой любимый писатель. Действительно, свистошипящие используются подданными Ее Величества для жизнеутверждения (yes, sex), мягкозвонкие (особенно аранжированные колокольной медью зияющего «о») означают ущерб (no money). Потому, верно, день начинается здесь с плеска воды и блеска никелированного чайника.

Первое утро на чужбине. Очухавшись, я погрузился в британскую ванну, полную британской воды. Я чувствовал себя Ахиллом, которого прополоскали то ли в Ахеронте, то ли в Коците. Я окунулся в «британскость», только к телу моему ничего не прилипло — я яростно соскабливал с него российскую грязь. И все-таки степень неуязвимости проблематична… Сэндвич, обнаруженный в холодильнике, оказался по-британски вежлив — больших усилий от моего желудка не потребовал, так же, впрочем, как растворимый кофе — от моего сердца.

Явился Мередит. В блеске ласкового британского солнышка (того самого, что никогда не заходило над Империей) оный оказался гораздо симпатичнее, академически неряшливее. Мы тряханули правыми руками и выбрались на изумрудный газон кампуса. Библиотека ждала. Скромная трехэтажная бетоностекляшка зажевала нас тремя парами своих дверей, протолкнула по короткому пищеводу коридора, и вот мы в чреве: лестницы убегают вверх и вниз, стрекочут принтеры, кряхтят ксероксы, переливается легкая дробь компьютерных клавиш, а стены туго уложены чудеснейшими, восхитительнейшими в мире, подробнейшими, обстоятельнейшими, честнейшими, аккуратнейшими, благороднейшими справочными изданиями. Вот он, друг мой, борхесианский рай! Тут бы и провести всю жизнь, но моя уже наполовину прошла, а провести здесь оставшуюся половину мне никто не даст. Увы (или к счастью).

Проводником по этой сокровищнице был косоглазый (ладно, хоть не слепой) библиотекарь Клайв — малый весьма симпатичный и тоже неряшливый. Возносимый и низвергаемый по лестницам и на лифтах, я зрел все ступени, круги, престолы библиотеки: от Абраксаса до Яхве, от «Кельтской коллекции» до сегодняшнего номера «Таймс». Наконец Клайв растворился в коричневом сумраке меж книжных полок, и гость остался один. Несколько часов я петлял закоулками европейских знаний, ощупывая ребристые корешки биографических словарей, сборников церковных документов, томищ Платона на баснословных языках, натыкался на монументальные тумбы, дергал каталожные ящички и чувствовал себя примерно так же, как Д'Артаньян во время разговора Арамиса с аббатом.

Не похоже, чтобы студенты отличались здесь особым рвением.

Днем, торжественно и прилюдно, профессор Мередит меня ланчевал. На церемонии присутствовал целый отряд почтеннейших академических старичков, с пристрастием допрашивавших меня о Ельцине, национальных проблемах в СНГ, о том, сидели ли мои родственники в лагере, и прочей чепухе. Глаза достойных джентльменов горели, руки тряслись; тактика дознания была проста: двое одновременно задают два различных вопроса, остальные пока пожирают сэндвичи, салаты, бананы и яблоки. Наконец, в разгар запутаннейшего ответа о смысле визита Козырева в Мельбурн в свете увлечения российских историков теорией пассионарности, я увидел, что все тарелки пусты и стулья почти тоже. Пока я беседовал, желудок мой скорбно помалкивал! Впрочем, гастрономическое фиаско не помешало мне мило распрощаться с двумя оставшимися джентльменами: с красноносым знатоком валлийской церкви мистером Баффоли и чудным таким, кустобровым, сенильненьким и добреньким мистером Дженнингсом. Последний похвастался, что умеет говорить по-русски «chashka chaew» и что первым его языком был валлийский, вторым — немецкий и только третьим — английский. Так я познакомился с первым валлийским националистом.

Колледж и кампус расположены в прекрасном Синглтонском парке, некогда принадлежавшем одноименному аббатству. Я отправился туда коротать время между геронтократическим ланчем и гипотетическим обедом. Лил дождь. Я предавался одиноким мыслям на фоне следующей цветовой гаммы: серый (иногда черный блестящий) асфальт; объемная зелень газона; желтые, красные листья на деревьях и под; шелковисто-серое небо; все вышеуказанное подсвечивали оранжевые фонари. Шныркали белочки.

Вечером, после, слава Богу, состоявшегося обеда, Мередит почтил моим присутствием научный семинар. Немолодая аспирантка с именем аболиционистской романистки делала феминистский доклад. «Женская черта в истории» — таков не очень приличный, но дословный перевод его названия. Я весьма слабо понимал смысл ее шепелявой, колченогой речи, но выступала она вроде поверенного по всем женским тяжбам против «мужской» историографии. Да, дорогой Кирилл, давно меня так с говном не мешали… Не слышим мы женских жалоб, коими напитаны исторические документы!

Чем больше девушка ярилась, тем меньше слушал я ее. Разглядывал соседей. Рисовал профили. Писал тебе это письмо. Закончу его банальной мыслью: «В „ученые“ здесь идут люди с левизной в мозговой резьбе. Западное общество избавляется от них таким несколько громоздким образом — чтобы они не мутили воду; пусть живут в чистеньких резервациях и жуют сэндвичи».

Вот так-то.

Твой Денис

10.11.1994

Четверг

Свонси

Здравствуй, Кирилл!

Утро. На зеленую лужайку под моим окном слетелись крахмально-белые чайки. Их променад по траве напоминает белых овец на английских пастбищах. Затем, зевая, потягиваясь, ежась в разноцветных университетских балахонах, плетутся из общаги студенты. Завтракать. Чем не санатория? Чем не волшебная гора?

Впрочем, это лирика. А вот и проза. Сегодня я совершил несколько транскультурных подвигов. Во-первых, самостоятельно пообедал. Во-вторых, разведал западную окрестность кампуса и обнаружил там таверну «У озера». Под «озером» понимается микроскопический пруд, что понимается под «таверной» — постараюсь выяснить на днях. В-третьих, видел залив («Залив Свонси») и даже стоял на песке почти у кромки грязнущей воды. С востока оный залив ограничен городскими доками, с запада — овальными скалами, имя которых — Mumbles. Переведем это с валлийского (в меру сарказма), или «Груди», или «Перси», или «Титьки». В-четвертых, принялся (весьма аппетитно) за работу и просидел в библиотеке до девяти вечера. В-пятых, не знаю, достижение ли это, но научился (меня научили) включать раздолбанный донельзя телевизор, который ничего, кроме местного канала, не ловит. Почти до полуночи я наслаждался валлийскими мыльными операми. Хороша также была передача с названием «Хороший путеводитель по сексу»(?!); от нее не возмутился бы и писатель Белов. Какая-то престарелая пергидрольная блядь (но на пенсии) обсуждала сверхинтересные супружеские проблемы (типа: «как вести себя на вечеринке у Джонсонов?») с престарелыми же клерками и разыгрывала с ними некие сценки, намекающие на возможности сладчайших супружеских измен. Но «он» вовремя одумывается и возвращается к «ней».

Утром в библиотеке крошечная мисс Элизабет показывала мне (радостно, гордо) городские хартии Свонси, датируемые XIII–XIV веками, разные другие акты и — вот неожиданность! — письма Дилана Томаса сестре. Поэт, оказывается, родился и довольно долго жил в местном селении Лафарн, пока валлийский темперамент и литераторский алкоголизм не погнали его прочь. Мисс Элизабет сделала прехорошенькие глазки, когда я поведал ей, сколь близок Дилан Томас российскому сердцу. Особенно его порок. Тут она смутилась. А вообще, мы прелестно поболтали; я бы сказал — пощебетали. И я щебетал! По-басурмански!

Так же мило я часа полтора протрепался с Роджером Диконом, доктором из политологического департамента. Он написал книгу о советском кино двадцатых-тридцатых годов (и презентовал мне экземпляр, украшенный диким взглядом эйзенштейнового матросика). Дикон бывал в России и до неприличия похож лицом на Ельцина. Типичный российский постмодернистский интеллигентский треп обо всем — от Тэтчер до Ивана Грозного. Казалось, еще пару минут, и мы метнем фунт — кому бежать за бутылкой. Но (перефразируя жуль-верновского героя) это — не Россия, это — Британия. Это Валлийщина!

Между архивом и Диконом побывал в книжном магазине, где назаказывал кучу книг, которые он (магазин), надеюсь, сам пришлет в Нижний. Сам я их не дотащу.

С южноваллийским приветом,

житель графства Западный Гламорган

Денис Константинович Хотов (эсквайр)

11.11.1994

Пятница

Свонси

Дорогой Кирилл,

еще один день обживания и обустройства. Еще один день инициаций. Утром мне выдали пластиковую карточку ценой в двадцать фунтов и показали заветную щель в публичном библиотечном ксероксе. Щелкать копии мне понравилось: я чувствовал себя истинным Гуттенбергом и готов был отксерить (ну и словцо!) целиком первую попавшуюся книжку (например, стоящий неподалеку советский «Географический словарь»). Помнишь такую средневековую гравюру: «В печатной мастерской»? Вот тот, который в центре, — я.

В окрестностях ланча внезапно возник Мередит и потащил к еще одному местному валлийско-русскому чудаку — Питеру Джаретту, полному, краснолицему, чернявому парню, который совмещает умеренные занятия прагматичной политологией (в т. ч. и Россией) с неумеренной любовью к отеческим (валлийским, а не английским), нет, не гробам — замкам. Джаретт лепетал нечто на языке, который называл русским; лепетал по-бабьи, прижимал пухлые ручки к толстой груди в знак любви к русской литературе и валлийским развалинам. Впрочем, славный малый, обещал в следующую пятницу свозить (п)осмотреть столь милые его сердцу (и, признаюсь, моему) руины. Посмотрим.

После Джаретта обедал, занимался шопингом, гулял в парке. После прогулки воспоследовал визит к Айвану Свитлэндсу, рекомендованному Мередитом как «специалист по замкам». Ох, уж эти замки… Мрачноватый мужик, схожий с Раскольниковым в исполнении Тараторкина (или с Володей Климычевым с большого похмелья), принял меня. И я принялся. Попыхивая пахитосками, мы важно обсуждали проблемы валлийской истории, дарили друг другу книги и расстались, кажется, довольные друг другом. Решили даже еще раз покалякать о том же. Покалякаем.

А дальше произошло невероятное. (Нальюка я себе бокал «Риохи», дабы придать стереоскопичность рассказу.) Умаявшись беседами на басурманском, я отправился проветриться, перешел на ту сторону Ойстермут Роуд; так, бесцельно. Спустился к воде, полюбовался цепочками следов на песке, поднялся и вдруг побрел на запад, где, по утверждению карты, за «Персями» (чувствуешь романтическое настроение?) располагается Ойстермутский Замок. Думал с кондачка глянуть на эти развалины, раз их все тут так любят. Но разговор с очкастой велосипедисткой остановил меня. До развалин оказалось мили две. Тогда я вновь пересек дорогу и повернул назад, но не вот шел, чтобы идти, а паб искал или пивка на вынос. Заглянул было в лавку при бензоколонке, но тамошняя продавщица, услыхав про пиво, закудахтала испуганно: «Pardon! Pardon!» и направила меня куда-то за угол, где, казалось ей, есть паб. Паба за углом не было. Я побрел домой, но подвернувшийся студентик навел-таки меня на винный магазин, до которого, впрочем, оказалось полчаса ходьбы. В милой пустой лавке «Виктория Вайн» я затарился «Гиннессом», «Риохой» и розовым анжуйским. Любопытно, что вторично дорогу мне указывал длинноволосый тип шотландской наружности, который, узнав, куда мне надо, оживился и щелкнул по своему пакету: мол, я оттудова гребу. В пакете звякнуло.

Выйдя из винного рая, я очутился в библейской тьме. Никак не мог вспомнить, откуда пришел и куда идти. Потерялся, хрестоматийно потерялся в чужом городе, в пять вечера, под противненьким ноябрьским дождем. Я уцепился за какого-то невероятно шамкающего старикана и попросил указать путь. Речей его я не понял, но уловил общее направление и последовал указанию дрожащего перста. И добрался! Увидев огни родного кампуса, чуть было не расплакался от умиления. Home, sweet home…

Вечор провел в библиотеке. Мгновенно, как во сне, пролетели три часа. Библиотека — это наркотик (хорошая, конечно). Может быть, Борхес прав: рай — это библиотека. Может быть, нет. Но плохая (например, советская) — несомненный ад.

Засим прощаюсь.

Твой Денис

12.11.1994

Суббота

Свонси

Привет, Кирилл,

буду краток, ибо торжественность происшедшего заставляет держать в узде мой неряшливый дискурс. День сей войдет в историю русско-валлийских отношений. Утром, озолоченный лучами Авроры, явился Мередит на «Тойоте», и мы направились в окрестности микроскопического городка Бриджент на заседание общества любителей истории графства Гламорган (Южный). Это был отель. Это был белый викторианский отель среди лужков, пастушков и барашков. Это было почти светское party. Это было в духе Честертона. Это было в духе Феллини. Был ланч с официантами и мучительным перекладыванием ножей-вилок из руки в руку. Были патриотические полусумасшедшие старички и старушки (последние — не без перманента). Были доклады и речи, изыскания археологические и генеалогические. И аплодисмент тоже был. Это был Пиквикский клуб на фоне чудного южно-валлийского ландшафта. Наконец заморский гость был представлен почтеннейшей публике. Ему оказали честь вытащить победительный жетон благотворительной лотереи историков-любителей. Он поворошил бумажки в вазе и огласил (безо всякого акцента, клянусь!): «Фифти уан!» Мистер Баффолли (тот самый участник сенильного ланча) радостно всплеснул руками и побежал получать выигрыш. Книгу. О развалинах, конечно. Гостю рукоплескали. Когда гостя вывели на воздух, путь ему освещала романтическая луна. Гость был доволен.

А потом гостя отвезли домой. Он допил весь «Гиннесс», вскрыл «Риоху» и сел писать это письмо.

Будь здоров!

Денис

13.11.1994

Воскресенье

Свонси

Кирилл,

вот и воскресенье почти прошло. Этот день я посвятил разного рода путешествиям. Утром пошел в Ойстермут, до которого оказалось лишь 45 минут ходьбы. Вот тебе и 2,5 мили! Не стоит верить очкастым велосипедисткам. Сильнющий ветер чуть с ног не сбивал, но это не помешало насладиться видом пустынного побережья и осмотреть замок. Так как ойстермутские руины — первые, «пощупанные» мною, опишу их подробнее. Замок имеет форму буквы «Г»; две башни расположены на загибе и одна (весьма впечатляющая, с огромными воротами) — у основания. Он стоит на холме и наиболее сильной стороной (там, где угол и две башни) повернут к горам, к северу и северо-востоку. Менее сильная его сторона и ворота смотрят на юг и юго-запад: на Бристольский залив. Замок сложен из мощных серых камней, достаточно ровно обтесанных. Табличка у ворот гласит: «После того, как валлийцы сожгли ранние деревянные нормандские замки в этих местах, семья Браозов, известная своей агрессивностью и предприимчивостью, перестроила эту крепость в начале XIII века. После завоевания Уэльса Эдуард I провел здесь два дня в 1284 г. В частичном разрушении замка повинен Кромвель, однако в годы Гражданской войны замки не играли заметной стратегической роли. Каменные ступеньки ведут в помещение стражи…», но далее читать не интересно, т. к. меня лично каменные ступеньки не ведут никуда: замок почему-то закрыт для экскурсий. Я обошел его снаружи, несколько раз, потрогал баснословно древние камни и, невзирая на дождик, покурил на очаровательной красной скамеечке у входа. В память о нормандцах — «голуазину». Но сколько сдержанного монархизма в упреке: «в частичном разрушении замка повинен Кромвель…»!

После фортификационных штудий я недурно пообедал в индийском ресторане, после чего решил: первый осмотр замка следует отметить первым посещением британского паба. Выпил пива (и виски). В пабе — хорошо.

На обратном пути мне было и теплее, и веселее (понятно, почему); невзирая на ветер, бодро шагал и распевал всякие русские песни.

Дома отдохнул и пошел в другую сторону — в центр Свонси, до которого оказалось минут тридцать пешком. Я долго шатался в темноте, среди закрытых магазинов, наткнулся на другой индийский ресторан и поужинал там (очень скверно. Нельзя подавать карри к лососю!). В ресторане поддавшие аборигены приставали к хозяину с расспросами касательно его веры. Особенно интересовала их гастрономия: что можно и чего нельзя есть. Бронзовый, скульптурный Муслим (так звали хозяина) отвечал уклончиво и немного брезгливо. Когда он ушел, официант объяснил, что Муслим — буддист. Так, сегодня для меня сошлись в окрестностях Свонси Крайний Запад и Крайний Восток.

Вечером в кампусе было очень скучно.

Bye, bye.

Денис Ибн Константин,

эмир Ойстермутский

14.11.1994

Понедельник

Свонси

Здравствуй, Кирилл!

Сегодняшнее утро началось с потопа, который я устроил в ванной: не рассчитал, что при местном сильном напоре воды британская ванна наливается за одну минуту. Услышав плеск, я в ужасе вбежал (точнее — вплыл) в ванную комнату и четверть часа вытирал пол.

Первые несколько дней самым большим святотатством для меня было ступить на английский газон. Нельзя же, в самом деле, ходить по картинам!

До ланча встречался с Ричардом Уильямсом. Этот мощный старик (скажем по-остаповски), как я потом выяснил — казначей бреконского собора, был весьма сдержан, говорил мало, но учтиво и исчез навсегда, оставив в подарок с десяток своих публикаций.

Кстати, о подарках. Почти четыре часа провел я в Археологическом Объединении Гламоргана и Гвента. Энди Уорвик — прыщавый, краснолицый, порывистый парень — водил меня по этой со вкусом и размахом задуманной организации. Один архив чего стоит! Тут видна иная сторона британской страсти ко всякого рода древностям, нежели в обществе историков-любителей: не диккенсовские старички и старушки, а энергичные мужики и бабы верхом на компьютерах; но суть та же — расковырять последний гвоздик в своей стране, дабы выяснить, не был ли он забит правнуком того самого бейлифа, который при проезде Генриха VIII через его город крикнул: «Да здравствует король!», что зафиксировано в дневнике королевского повара, изданном в журнале «Archaeologia Cambrensis» за 1859 год. Однако вернемся к подаркам. Последний, с кем меня познакомили в этой археологической корпорации, был ее (корпорации) директор. Веселая английская туша. Добрый малый. Он презентовал мне (по собственному выражению) «дипломатические дары»: целый ящик их изданий плюс свернутые в трубу археологические постеры. И я, несчастный представитель народной дипломатии, поплелся со всем этим пешком: из Свонси в Университет! Как протащу дары археологического Санта Клауса через весь Уэльс, через весь остров, а потом в Россию? Загадка.

До десяти вечера — библиотека. Потом соорудил ужин из «Риохи», чеддера, маслин, итальянских булочек, яблока и чудного розового анжуйского.

Привет.

Денис

15.11.1994

Вторник

Свонси

Ура! Кирилл,

сегодня утром чуть-чуть солнышка. Сегодня ровно неделя, как я в Британии. Вступила в свои права рутина. Писать совсем не о чем.

Утром встречался (во второй раз) с Айваном Свитлэндсом: как обычно (it's routine) покурили, поболтали о замках, гарнизонах и донжонах. Айван, как и все здешние ученые, чудак; но их чудачество конвейерное (мятые пиджаки, вегетарианство, придурковатый конформизм, или «нон»-, неважно), а его чудачество — штучное. Во-первых, он курит, чем приводит в ужас людей типа Мередита (последний мне сообщил доверительно, что уже семнадцать лет не ест соли. На вид ему лет сорок пять). Кабинет Айвона — единственное место в историческом департаменте, где пускают дым в потолок. Во-вторых, мистер Свитлэндс диковат, мрачноват, чрезвычайно худ, высок, черно- и длинноволос, нахмурен лбом. Иными словами, весьма смахивает на шотландца, точнее, на шотландца-горца. Похоже, и слабость у него чисто шотландская: в 9.30 утра от Айвона попахивает спиртным, что на Валлийщине, 300 лет назад протрезвленной нон-конформистской революцией, немыслимо. В-третьих (и в итоге), он неудачник: ни «Dr.», ни «Prof.» не красуется на двери его уютного проникотиненного кабинета. Чуть не забыл: он сам варит кофе. И крепчайший! Учтем: чаезаваривание выродилось здесь в швыряние пакетика в кружку кипятка, а кофеварства и в заводе не было.

Ожидая Мередита, я зачем-то выпил пива в студенческом пабе (наверное, Свитлэндс вдохновил) и последующая встреча, ланч, прогулка в парке и поездка в Свонси прошли в легкой дремоте и невпопадных ответах. Был доставлен в Архивную Службу Западного Гламоргана. Там водили по залам, набитым (sic!) удалившимися от дел джентльменами, выращивающими фамильные генеалогические рощи. Я имел удовольствие мило шутить и задавать умные вопросы, несмотря на то, что дико разболелся живот. Не обошлось без «дипломатических даров».

Вечером в библиотеке так заработался, что по рассеянности справил малую нужду в женском туалете. Слава Богу, никто не видел.

Вот и все.

Денис

16.11.1994

Среда

Свонси

Дорогой Кирилл!

Солнце, солнце не на шутку! Принарядился, навесил галстук и пошел фотографироваться в кабинет Мередита, дабы войти в местные анналы. Кажется, вышел (на фото) и вошел (в анналы). Потом, в библиотеке, встретил Свитлэндса, который сказал, что в галстуке я похож на бизнесмена. Ну-ну.

После ланча посетил русский Департамент и его главу профессора Скотварда. Убогое место. Скотвард — сухой, неприятный и почему-то развязный дядька — специализируется на прозе Чингиза Айтматова (помнишь такого?). Чудно. Его коллеги более живописны, например саркастичный жгучий брюнет-чеховолюб, нынче ставший любом Венички Ерофеева. Или тетенька совсем советско-вузовского вида, промолчавшая всю встречу, но яростно строча в блокнот. Я, так сказать, «расстегнулся», нес ахинею о современной русской прозе, рекламировал Левкина и Померанцева. Преподнес им журнал с твоим эссе о де Саде и Чернышевском. Увидев имя Николая Гавриловича, басурмане залопотали: «Фластитель дум! Пыфший фластитель дум!» Славный народ — филологисты… Кстати, в английском языке нет слова «культуролог». Нет такой профессии в Соединенном Королевстве. Говорят так: «cultural historian», т. е. «историк культуры». Это они, чтобы разных там лягушатников уесть: Фуко и прочую банду. В т. ч. Умберто Эко. Да и кто такой Эко в стране Толкиена?

Днем гулял в парке, трогал деревья, ворошил листья, щекотал в ноздре можжевельником, следил полет аэроплана, изучал траектории беличьих прыжков. Щастливая страна!

Вечером Мередит представил меня Ксавьере фон Бируст — конопатой женщинке, радеющей о российских фермерах. Большую часть года проводит она в Нижнем Новгороде, радея. Святой человек! Зачем ей это? Зачем это пейзанам расейским?

День, как обычно, завершили штудии. Устал сильно.

(писано на следующее утро, перед отъездом в КардиФФ)

Денис

17.11.1994

Четверг

Свонси

Кирилл,

как явствует из предыдущего письма (отправленного сегодня утром), этот день я провел в Кардиффе, официальной столице Княжества Уэльс. Целью путешествия был CADW (нечто вроде государственного общества охраны памятников истории). Принимал меня Робин Дэвидсон. Он — видимо, здесь так принято — протащил гостя по своему офису и подробно поведал механизмы функционирования оного. Функционирует, и еще как! Слава Богу, меня не мучили здесь так долго, как в археологическом тресте, но презентовали не менее тяжелую груду книг, чем там. Увы, придется тратить очередные пуды стерлингов и слать книги в Россию почтой…

Робин, молодой сухой очкарик, повез меня смотреть окрестные замки, окустоденные их обществом. Сначала был Замок Гох — трогательный, миниатюрный, игрушечный, притаившийся среди гор и лесов. Собственно, это произведение уже конца XIX в., когда четвертый или пятый маркиз Бьют вместе с архитектором Бёрджесом реставрировали англо-норманские развалины XIII в. в уютненьком таком французском неоготическом духе. В покоях пестренько, эклектично и мило. Вообще, семейство Бьютов изрядно потрудилось в здешних краях — в том же домашнем стиле реконструирован замок в Кардиффе, но он больше и стоит посреди современного города, а вот Гох очарователен своей уместностью, своей контекстуальностью в кубе: исторический контекст (нормандский замок) помещен в историко-культурный контекст (фан де сьекль, стилизаторство) и окружен природным контекстом (горы, зеленая трава, ярко-ржавые листья). Дэвидсон в своем археологическом пуристском рвении роптал на маркизов-дримоделов, этих упадочных нуворишей, а я тихо тащился.

Потом был замок Кэрфили. Кэрфили почти не реконструировали (победительно сообщил Дэвидсон), и вот он передо мной: огромный, серый, концентрический, окруженный водой, похожий на нижнюю челюсть акулы, давно не обращавшейся к дантисту. Бегали туда-сюда, вверх-вниз, глазели на баллисты и катапульты, обсуждали совсем по-детски: можно было в XIV в. взять такой замок или нет? Кромвель и здесь подгадил короне: взорвал мину под одной из башен, она треснула у основания и наклонилась. Так, в полупоклоне, и стоит до сего дня (точь-в-точь как Британская монархия). Небось, рухнет когда-нибудь, задавит группу любознательных японцев…

Экскурсия сильно притомила меня, и, когда был доставлен в Национальный музей Кардиффа, накормлен и оставлен сингулярным, гость не имел сил насладиться весьма достойными примечательностями заведения. Гость устал. Три вещи привлекли его отяжелевший и помутившийся взор (вздор?): нежные венецийские виды Клода Моне; раннесредневековые кельтские каменные кресты — грубые, массивные, но изящно изукрашенные вовсе не европейской резьбой, не имеющие абсолютно никакого отношения к человеческому глазу и к человеческой руке; милая посуда, фарфор, стекло, серебро из Англии, Франции, Италии, Германии XVIII–XIX вв. В контрадикцию крестам, это — очень человеческое, милое его глазу, рту, рукам. Может быть, «слишком человеческое», но именно такие вещи спасают от безумия.

Поезд из Кардиффа в Свонси идет час. Прибыл в родной таун в начале седьмого. Топал домой около часа (во тьме чуть не заблудился). Устал, очень устал.

Спокойной ночи.

Денис

18.11.1994

Пятница

Свонси

Так-то вот, Кирилл,

хороша воспетая российскими собкорами западная пунктуальность! Питер Джаретт обещал свозить меня сегодня в замок Кидвели. Я проснулся в смертельную рань, почистил крылышки и полетел в политологический департамент, как было условлено. И что же? На двери офиса обнаружил следующую записку:

Denis

Peter is unwell and regrets Не cannot meet you.

Он, видите ли, «нехорош» (т. е. болен) и сожалеет о своей неспособности встретиться со мной. Как же он нехорош! Не мог дрожащей от инфлюэнцы рукой набрать пять цифр моего телефона вчера вечером и выдохнуть горячечными микробами в трубку: «Не могу, земляк, заболел…» Хочется долго и витиевато материться и слагать ругачие стихи с рифмой «unwell» — «заболэл». Между прочим, вспоминается, что автобус «Лондон-Свонси» опоздал (!) на час, а поезд «Свонси-Кардифф» — на полчаса. Нет на них нынче стальной лапки Маргарет Тэтчер, распустились бритты, англы, саксы, пикты и скотты, будто советские интеллигенты. Позор!

Что же, пришлось менять планы. Разослал рождественские поздравленьица, достал ящик и упаковал книги, повозился по хозяйству, пожмыхал бельишко. Отправился в библиотеку. Там на обычном своем столе обнаружил приглашение на спектакль местного студенческого театра: «Cherry Orchard. By Anton Chekhov». Сидел и думал: идти ли на этот черри-бренди? Ну их к бису, пусть «бис!» орут аборигены, а я уж раз в Кидвели не поехал, то и в вишневом саду на британский манер гулять не буду.

Правильно сделал, что не пошел. Прощально поработал в библиотеке (послезавтра переезжаю в абериствитский колледж), добил до нуля ксероксную карточку, а вечер провел в «Таверне на озере».

Хорошо начать с пинты валлийского (и один виски), продолжить пинтой «Гиннесса» (и один виски), добавить пинту немецкого «Хайнекен» (без виски), потом заказать картофелину в жакете (на нашей воинственной родине картошка непременно одета в «мундир») с сыром и грибами плюс бокал дрянного разливного сушнячка, довершить ужин слабохарактерным кофе и одним бренди и отправиться гулять в ночной синглтонский парк, касаться мокрых кустов и деревьев, вдыхать сладкий, влажный, бархатный воздух!

Пока.

Денис

19.11.1994

Суббота

Свонси

Кирилл!

Суббота. Week-end. Разгар конца недели. Последние сутки в Свонси. С утра моросит. Тепло. Я всласть повалялся в постели, принял ванну, побрекфастал и отправился в город с целью шопинга. Часа три бродил по многолюдным улицам среди предусмотрительно изготовившихся к Рождеству магазинов. Накупил маленьких прелестных вещичек. Но, в общем, скучно и как-то чемоданно. Завтра покидаю Свонси и, как знать! может, более не увижу его никогда. Страшное словцо — «никогда». Невермор. Но, как говорил Джеймс Бонд, никогда не говори «никогда»…

Пообедал, если это можно так назвать, взяв в студенческой кулинарии сэндвич с салатом и франкфуртер. Жуткая гадость. Разболелся живот. Почему в уик-энд в кампусе ничего не работает? Буду жаловаться!

Ближе к вечеру пошел на бензоколонку за сэндвичами. Туман, склизь, к тому же сломались очки. Ничего себе, конец разгара последнего уик-энда в Свонси! Но, вынесем, вынесем все и широкую. Ясную. Грудью. Если принять на ту самую грудь. Можно что угодно внести и вынести, ежели рядом «Таверна на озере». Пишу там. Продолжая вчерашнюю тему: хорошо начать пинтой валлийского (без виски) и продолжить пинтой «6Х». Закурить «голуазину». Попробовать описать обстановку. Длиннющая, буквой «Г» стойка. Огни, огоньки и огнища разных цветов: сверху — с низкого потолка с балками, снизу — из-за и из-под стойки. Играет «Bllod, Sweat and Tears». Крисмасные флуерашечки везде. В таверне пусто. За стойкой три бармена; вернее, два бармена и баргёл. Один — типический: лысинкой на затылочке, усами, бакен и бардами, голубая рубашечка с галстухом. Исполнительно-обезьяньи ужимочки. В общем, хорош. Тянут пиво, но сноровки не теряют. У стойки на табурете обвисает пьянущий абориген; сначала наливался, потом ел; что будет дальше: блевать? Так как я один сижу за столом, то создается впечатление, что все это для меня. Обманчивое, впрочем. Зал обделан деревом (обдерен деланным), но не уютно. Плохая стилизация. Цивилизация — плохая стилизация культуры, сказал бы Шпенглер. Добавим от себя: хорошая стилизация — это и есть культура. Хороших стилизаций не бывает, отпарирует творец «Заката». Ну и черт с ним. Здесь вполне безопасно, и говорят все по-басурмански; значит, можно писать и думать на родной мове. Воспоследовала пинта боттингтонского. Кстати, пиво местное не сильнее, чем у нас в чапке в разлив, но мягкое, безопасное для больных желудков и имеет неназойливый пахучий вкус (может ли быть «пахучий вкус»? Может). Пьяный мужик сказал «бай-бай» и уполз. Девица за стойкой задумчиво разглядывает свои неслабые mumbles. Обезьянер заигрывает с ней, но снисходительно, по-домашнему.

Пинта «Флауэрс», три двойных перно (со льдом), один виски.

Хватит.

До завтра.

Денис

20.11.1994

Воскресенье

Абериствит

Снова, Кирилл,

снова жизнь на колесах. Жизнь на ниссановых шинах. Утречком упаковался и принялся ждать Мередита. Тот не замедлил. Четыре часа мы пробирались хайвэями по этой приятственной стране, невероятно удачно раскрашенной Господом. Смотрели замки (Кидвели, Эмлин, Кармартен, Кардиган; самый очаровательный, если так говорят о фортификации, — Эмлин, стоящий на излучине Тайви, почти на острове, река там слегка водопадает, склоны бегут ввысь и не забывают на ходу обрастать ржавого цвета лесной щетиной). Болтали. Я вообще в этот день столько говорил по-аглицки, что безмерно устал и вечером оконфузился, забыв слово younger. В сумерках очередное крошечное поселение оказалось целью нашего вояжа. Абериствит. Встречали профессор Дэвид Рис с женой. Милые, на пороге старости, люди. Милый дом, милый чай. Милый Рис — сухой, чуть сгорбленный, полная противоположность плотному, энергичному, склонному к апоплексии Мередиту. Впрочем, с последним прощался чуть ли не со слезами. На кой черт я ему сдался? Тратил деньги, время… Загадка валлийской души.

Отконвоировали меня в общагу. Да-с, Кирилл, кончились мои золотые деньки: узкая монашеская келья, кровать, небольшой стол, умывальник. Батарея — холодная. Ванная — общая. Туалет тоже. На кухоньке строгое never по поводу пития некипяченой воды. Кормят, правда, здесь бесплатно, но по расписанию. Натуральный монастырь. Что ж, буду молиться. По-валлийски.

Вечером ужинал в семействе Рисов. Мучился с ножами-вилками. Вел светские беседы. Утомился. С трудом дописываю.

Бай-бай.

Денис

21.11.1994

Понедельник

Абериствит

Здравствуй, Кирилл!

Утро несколько развеяло мою мрачность. Солнышко, прохладно, батарея стремительно нагрелась. Позавтракал, и для бесплатного брекфаста — вполне прилично. Зашел Рис и потащил меня в исторический департамент и библиотеку колледжа. Все это на высоченном холме. Озирал море и городишко. Ирландия где-то там на западе, напротив. Библиотека явно поплоше, нежели в Свонси, но девушки симпатичнее. Впрочем, не намного. Пишу сие лицом к стенке — не фигурально, а натурально: за приставным столиком, спиной к залу, по бокам — полки с книгами (Кельтская коллекция). А у меня на столе — это письмо и сборник меморий о Витгенштейне. Ха-ха-ха! Вот им!

Мур пишет: «Витгенштейн считал, что то, чем он занимается, — „новый предмет“, а вовсе не то, что раньше называли „философией“. Ему задали вопрос: „Почему тогда этот ‘новый предмет’ сам Витгенштейн называет философией?“ Витгенштейн отвечал так: „Новый предмет“ действительно похож на то, что раньше называли „философией“, по трем аспектам: (1) он очень общий, (2) он основополагающ и для обычной жизни, и для наук, (3) он независим от каких бы то ни было результатов наук; поэтому применение слова „философия“ относительно него не будет вовсе произвольным». И далее: «Он не пытался окончательно разъяснить, что же за новый метод он нашел. Но он дал несколько намеков относительно природы этого метода. Он заявил, что новый предмет есть нечто вроде приведения в порядок наших представлений о том, что может быть сказано о мире, и сравнил его с уборкой комнаты, когда вы несколько раз двигаете некий предмет, пока не поймете, что в комнате порядок. Он также сказал, что мы находимся в недоумении о вещах, которое мы должны прояснить; что мы должны следовать некоему инстинкту, который заставляет нас задавать некие вопросы, хотя мы не понимаем их (вопросов) значение; что наше вопрошание проистекает от смутного умственного беспокойства, схожего с тем, который заставляет детей спрашивать „почему?“; и что таковое беспокойство может быть вылечено либо демонстрацией того, что вопросы этого рода не разрешены, либо ответом на них. Он также сказал, что не пытается учить нас каким-то новым фактам, что говорит нам лишь тривиальные вещи — вещи, которые мы уже знаем; но дать краткий обзор (synopsis) этих тривиальностей чрезвычайно сложно и наш интеллектуальный дискомфорт может быть удален лишь обзором многих тривиальностей; если мы что-то выпустили, то останемся с ощущением неправильности. В этой связи он заявил, что неверно говорить о нашем стремлении к анализу, т. к. в науке анализ воды означает открытие новых фактов, напр., что вода состоит из кислорода и водорода. В то время как в философии мы уже в самом начале знаем все необходимые для нас факты. В этом смысле мне кажется, что, требуя обзора тривиальностей, он представлял философию весьма схожей с этикой и эстетикой». Курсив Мура (курсив — мурá́?).

Раскладывал вещи и на дне сумки нашел свою старинную толстую ручку с кучей цветных стержней. Она напомнила располневшие ружья Шварценеггера.

Снаружи абериствитская моя общага похожа на удачную помесь тюдоровского помещичьего дома и крематория. Доказательством последнего являются жирные кирпичные дымоходы, и не в единственном числе. Почему «удачная помесь»? Потому что вид у здания жутковатый. А внутри — пропахшая столовкой богадельня. Общее название (по-валлийски) — «Pantycelyn».

После ланча Рис отвел меня к доктору Барри Эндрюсу, странноватому такому типу с неровными (хуже моих) зубами. Блестя очками, доктор Эндрюс восторженно поведал о полной компьютеризации архива судебных дел графства Диффрин Клуид за XIV–XV века. Я восторгнулся. И тут же выпросил у него распечатку данных, касающихся эпохи Столетней войны. Расстались взаимно довольные. Все бы ничего, да разболелся живот, и вообще хотелось побыть одному. Пошел гулять: спустился в город, поглазел. Сдается мне, что городок паршивенький (по местным меркам, конечно), скучный. Обошел обязательный замок. Слушал прибой, и в тысячу раз лучше любого города на свете были горы справа и слева от залива, море, закат, милое нисходящее солнышко, подернувшее нежным старческим румянцем каменные щеки Абериствита. Вкусил. Пошел назад. Трапезничать с настоятелем моей общаги. Иначе, чем «трапезой», это действо назвать невозможно. Общий вид залы — нечто среднее между монастырской трапезной и столовой в Советской Армии. О сем не замедлил доложить настоятелю. Не уверен, что шуточка ему понравилась. И вообще, скучно здесь, как в монастыре. Это же надо, ходить в библиотеку (в 3-й раз на дню!) от нечего делать. Так можно и «настоящим ученым» стать.

Не стану. В библиотеке бродил меж книжных полок, листал разные книги. Вот пуды трудов о Борхесе. Скучно, учено; на дурацком вузовском жаргоне — «диссертабельно». Потом случайно наткнулся на русский эмигрантский «Новый журнал». Раскрыл. Прочитал идиотско-враждебный некролог Набокову, писанный В. Вейдле. Только название относительно удачное — «Исчезновение Набокова». Такова для русского писателя расплата за попытку «отдельной жизни»! Прочие статьи — шизофреническая дрянь, хуже газеты «Правда» за тот же 1977 год. Вот она, Родина, как пахнет? Нет, не так. Обнаружил «набоковскую полочку» и сразу стал читать воспоминания о Владимире Владимировиче, и пусть то был полузнакомый язык, но запах Родины, другой, чистый, раннесентябрьский, сладковато-горький, кристально-резкий, запах набоковской прозы — пришел. И сразу раздвинулись стены библиотеки, и басурманский гам отступил назад, и чеканные, полновесные, червонные русские слова посыпались в мою голову, словно монеты в музыкальный ящик. Заиграло: «Отвяжись, я тебя умоляю…» И вспомнилось, что я шарлатан, оторви-да-брось, русский литератор, шаромыга, шантрапа и в голове моей — вселенная звуков, перезвон, рокот, шушуканье согласных, гаммы гласных, лабиринты интонаций… И что обманывать доверчивых британцев на предмет моего интереса к их уездам — хорошо, ибо это вовсе не обман, а правда; но интерес мой — побочный, не больше набочьей энтомологии. Выпала эта карта, что же. Пусть будет так. Но петухи поют на рассвете, а сверчки стрекочут на закате, ручка — наготове, литеры кириллицы начищены до блеска и ждут, готовые лечь в обойму слова. И созревшая первая фраза рассказа падает на белый лист…

Ну и ливенюга отхлестал меня по дороге домой!

Денис Мокрый

22.11.1994

Вторник

Абериствит

Дорогой, Кирилл,

сегодня был хороший день, но писать почти не о чем. Позавтракал, постирал и пошел в библиотеку. В ванной комнате — грозное предупреждение любителям полоскать рот некипяченой водой.

После ланча гулял, благо погода была преотличнейшая. Спустился к морю, затем добрел до мола (слева, если стоять лицом к Ирландии), вернулся к замку, затем — до конца набережной справа. Прогулка заключенного в библиотечном раю. Судя по набережной, городок типично курортный, но не сезон. Вдыхал запах водорослей, слушал плеск волн, лицезрел горизонт. Был в настроении буддическом: растворялся в обстановке до последнего капилляра. Вчера профессор Рис дал мне почитать книгу Хамфри Карпентера об «Инклингах». Я было погрузился в нее после прогулки, но вышло так, что погрузился не в книгу, а в сон. Умаялся гуляючи. Впрочем, Толстой говорил, что послеобеденный сон серебряный, а дообеденный — золотой. Вот я и обедал (за Высочайшим из Столов) со слипшимся золотом в голове.

Вечером вновь сидел в библиотеке и ворошил «набоковскую полку». Наткнулся на знаменитое четырехтомное издание «Онегина» — этот аттракцион неслыханной усидчивости ловца бабочек. Какая удача! Теперь можно вечерами затаиться в уголке, в окружении кельтских книг, крошечного городка, Княжества Уэльс, Соединенного Королевства, читать Пушкина по-русски и разбирать англоязычные набоковские комментарии.

Вот о чем я еще думал. В Свонси «меня» не было, я был съеден плотным чужеземным контекстом: чужой речью, туманом, историками, пивом, замками, деньгами в бумажнике. Вернее, я был весь — усилие приноровиться ко всему этому, вписаться. Здесь, в Абериствите, я попривык, что значит — «приобрел привычки» и вновь стал «я», а окружение, контекст сделались и прозрачнее, и призрачнее. Я начал думать. Вот незадача!

До завтра.

Денис

23.11.1994

Среда

Абериствит

Кирилл,

длина моих писем обратно пропорциональна длине моего пребывания в Британии. Тебе, наверное, надоело это назойливое бибиканье: библиотека, библиотека, библиотека… Что делать, как говорит наш общий знакомый, что получилось, того и хотел. Не где-нибудь, а в би-библиотеке был сегодня представлен объемистому русскому парню — кельтологу из Питера — Леше Фадееву. Мы удивленно потрясли головами, потом руками, потом пачками сигарет, но последнее — уже на воздухе, вне бессмокинговой зоны. Выяснилось: последним (до нас) русским в Абериствите был знаменитый Пол (Павел) Виноградов, державший торжественный спич при открытии местного колледжа в 1904 году. Судя по негодующим взглядам аборигенов на выдуваемый нами дым, русских здесь не будет еще лет девяносто. Договорились как-нибудь выпить.

Вечер провел на инаугурационной лекции профессора Глобтроттера в старом здании колледжа. Ничего себе. Сначала один ряженый (в черную тогу) отпускал шуточки, представляя профессора Глобтроттера, потом последний (ряженный в сине-красную тогу) отчитал лекцию о судьбах французского языка в средневековой Англии, почему-то называя его «англо-нормандским». Видимо, тем самым реализовывал британское презрение к «лягушатникам». Хлопали. И я.

Плелся обратно пешком, грустно поглядывая на пабы. Но мимо, мимо.

Пиво по-валлийски: «куру». Помнишь песенку группы «Ноль»: «Иду, куру»?

Денис

P.S. Фамилия дня валлийского бармена: «Курицын».

24.11.1994

Четверг

Абериствит

Дорогой Кирилл, ты, наверное, уже понял: меня одолела хандра, на меня навалилась бессонница. Где тот запойный хлорал, что даст мне шесть часов покойного сна ежесуточно? Если и сплю, то под непременный видеоряд. Сегодня ночью был черно-белый: улицы, перевернутые трамваи, люди в длиннополых пальто, в шляпах, с винтовками, тараканами шмыгают туда-сюда. Вползает неуклюжий танк. Шмыганье длиннополых прекращается. Повсюду трупы. Только после этих кадров включается звуковая дорожка, из которой узнаю: это не варшавское восстание сорок четвертого года, а новый путч в Москве. От ужаса просыпаюсь — шесть утра. Тревога и замирание в сердце. Усидеть в келье не смог и три часа шатался по молочному утреннему Абериствиту, глотая туман с бензином пополам.

После завтрака не без омерзения мылся в общей ванне. Некипяченой водой полоскать рот нельзя, а полоскаться в общей ванне (без душа) можно? Ох, уж эти басурмане.

Был сегодня торжественный обед с участием супругов Рисов. Примечательное мероприятие. Сначала настоятель богадельни собрал насельников Высокого Стола в Комнату для Старших. Явились Рисы. Был предложен аперитив: либо стакан апельсинового сока, либо длинная рюмка шерри (попросту — хереса). Я сдуру (поминая похмельного Веничку) позарился на второе. Да-с. Пивали мы такой шерри при советской власти по два двадцать за ноль восемь. Хлебнув, долго искал взглядом плавленый сырок. Увы. Переместились за Высокий Стол. Откушали. Настоятель настоял: настоящий чай настаивается лишь в комнате настоятеля. Гуртом побрели туда. Развалившись в кресле, со стаканом бездарнейшего из чаев, я минут сорок мирно обсуждал последний регбийный матч в Кардиффе, изучая голенастые ножки и тонкие губки аспирантки с божественным именем Неста. Зрительно, конечно.

Странно. Дурацкая, бесприютная кровь все толкает меня куда-то. Вот, дотолкнула до западных пределов Европы. Куда дальше? Где моя Ultima Thule?

Денис Бездомный

25.11.1994

Пятница

Абериствит

Дорогой Кирилл,

работаю, работаю, работаю! В полдень в библиотеку ворвался уже почти родной Мередит. Приехал последний раз повидать заморского гостя и выдать положенные ему фунты. Потом подошел Рис, и мы, весело щебеча и похохатывая, съели ланч. Мередит вручил мне пухлый конверт и исчез. Теперь, кажется, навсегда. Профессор Рис обещал свозить меня завтра в замок Кастел Бере. Полный денег и обещаний, я отправился в исторический департамент слушать лекцию профессора Беверли о предпосылках первой валлийской кампании Эдуарда I. Студентов немного, но все пишут, никто не треплется. Сама лекция, неспешная и грустная, не поражает; нечто вроде баек академика Панченко о русских царях. Но, видимо, по Сеньке (студиозу) и шапка. Профессор Беверли, беленький такой, маленький, почти старичок, весьма медлительный, но приятный. Попили чайку, потрепались. Хочет пригласить в воскресенье на обед. Благодарствуйте.

Нынче сосед (и по Высокому Столу, и по коридору) малазиец сказал мне, что аглицкий мой весьма хорош: грамматика безупречна, а вот со словарным запасом туговато. Ужель? Никогда не знал грамматики…

Вечером в крематории почему-то не кормили. Пошел в город. Поел чего-то омерзительного псевдо-итальянского. Выпил бутылку пива за твое здоровье. Такая тоска смертная, что даже в паб лень идти. Бродил по набережной. Совсем раскис, скука: унылая, злая, тупая, аж желчь вскипает. Поплелся в общагу, но уже у выхода передумал и направился в библиотеку (и правильно!). Полтора счастливых часа среди Кельтской Коллекции.

В десять вечера, спускаясь с холма домой, встретил толпы возбужденных, отвратительных, ошизевших от предвкушения танцулек студиозов (оказывается — сегодня Большие Университетские Пляски). И впрямь деревня. Все прутся в клуб обжиматься. В довершение я не мог попасть в родной крематорий: двери заперты, видимо, для предохранения драгоценных валлийских целок от посягательств разного рода недокельтов. Хорошо, хоть у одной из дверей дежурил аспирант-сосед (припахали! не все за Высоким Столом сидеть). Вот я и в келье. Торшер льет подсолнечный свет на стол. Дымится чай. «Инклинги» открыты на сто семьдесят пятой странице. Злость немного улеглась. Скука — осталась. Хорошее начало уик-энда.

Бай.

Денис

26.11.1994

Суббота

Абериствит

Кирилл,

Week-end in the United Kindom of Fish and Chips is а national disaster. Утром встал, умылся и, решая в уме сложный вопрос: попросить добавить бобов к яичнице с беконом или не попросить, пошел в столовку. Хрена тертого не желаете? По субботам и воскресеньям не кормят. О'кей. Поднимаюсь в кафе Арт-Центра. Sorry? С десяти. Последняя надежда — студенческий магазин. С одиннадцати. Thank you. Что же, главное — это не пить некипяченой воды. И рот ею не полоскать. Особенно после сытного завтрака.

Прибрел домой, нахлебался пустого чаю, дождался Риса.

И все-таки, сегодняшний день был днем сплошного счастья. Семь часов мы колесили по неописуемым хребтам и ущельям графств Давед, Пауис, Гвинет в тумане, который клочьями проплывал, цепляясь за вершины гор. Я завтракал в Маханхлете, имел ланч в Абердави, курил «житан» у подножья Кадер Идрис. Мы протопали три-четыре километра до Кастел Бере, осмотрели замок и все это время кутались в уютное немногословие, как и подобает почтенным британским джентльменам. Никогда в жизни не видел подобного ландшафта. Зеленое и ржаво-красное нависание гор, узкие ущелья, зеленые долины, ручейки, фермерские домики из местного слоистого камня, водопады и на нескончаемом зеленом ковре (постеленном на всю эту страну) — белые букашечки — овечки, словно пришпиленные к ковру булавками. Парадиз. Где-то здесь растворился в воздухе Овайн Глендур. Где-то здесь прятался бежавший из школы Де Куинси.

И вот вечер. Сижу в богадельне. Обеда не дадут. Тепло отключили. А я счастлив.

Денис

27.11.1994

Воскресенье

Абериствит

Как ты думаешь, Кирилл,

с чего началось сегодняшнее утро? Утро началось с того же адского холода в комнате и закрытой двери в столовую. Выпив чаю и сжевав заготовленные накануне яблоко с бананом, я отправился гулять. Бродил по набережной, разглядывал яхты. Обрядился в костюм и отобедал у супругов Беверли. Потом снова гулял. Похолодало. Резкий ветер, море — голубовато-зеленоватого оттенка, как вода в бассейне.

Вот что я думал. «Бестелесное сладострастие» — что это? Это когда идешь по глухой ночной набережной и слева от тебя жутковатые сплошные стены, иногда дома с чрезвычайно редкими окнами, и каждые пятьдесят метров — фонарь; нестерпимо искусственного, медного цвета пятна на асфальте, и столбы воздуха вокруг этих фонарей сначала отбрасывают твою тень назад, а затем заставляют ее догонять тебя. А справа, за парапетом, вздыхает и ахает почти невидимое в черной синеве море; только огонек какого-нибудь рыбака, или это — маяк? И, конечно, белые барашки волн, рожденные из ничего и в ничего расползающиеся. Порыв ветра далеко отшвыривает твой окурок и опрокидывает пустую пивную банку, мимо которой ты уже раз двадцать прошел туда-сюда, думая: «Что же такое бестелесное сладострастие?» Это если, наверное, водить тебя, Оля, в такой вечер по абериствитской набережной, иногда молча, касаясь холодными пальцами, иногда объясняя тебе маленькие хитрости здешней жизни, ибо большой хитрости в здешней жизни нет. Или сидеть с тобой в пустом ресторанчике, следить удивленное округление твоих глаз, изучающих меню, где ничего, кроме «сэндвичей» и «фиш энд чипс», красивой русской девочке неизвестно; а в это время блестящая обложка меню смутно отражает наблюдателя. И объяснять, что романтический «Jacket Potato» (почти «Веселый Роджер») не «он», а «она» — просто картофелина в мундире. И ты обрадуешься, что встретила свое, детское, почти деревенское, и непременно закажешь осюртученный потат, а я добавлю салат и пинту местного пива. И потешаться от твоих разборок с вилками-ножами, и отвечать на законный твой вопрос: «Разве можно есть салат ножом и вилкой?» Можно, лапушка; в стране с левосторонним движением нужно есть салат ножом и вилкой. И почти не касаться тебя, и, проводив до двери, дать раствориться в четырехугольной тьме. До завтра. «Бестелесное сладострастие» — это когда летом идешь под нежарким июньским солнышком по негустому русскому лесу и такие невесомые серебряные нити, паутинки любви, нежно и торопливо трогают твое лицо, и приходится даже ежиться от пробежавшего по спине разряда, острейшего любовного наслаждения, неземного блаженства, которое, лапушка моя, вызывается вовсе не жовкой пиздой или тренированным ртом, а им — бестелесным сладострастием. Вот какие слова бормотал я на прогулке, мысленно обращаясь к известной тебе, Кирилл, особе, но слышала меня лишь набережная древнего британского городка, к наречию моему (хоть и незнакомому) равнодушная, а потому молчавшая на своем гортанном языке.

Денис

28.11.1994

Понедельник

Абериствит

Кирилл,

местный подмокший климат и местное мшистое наречие превращают меня в доктора Кафку. А именно: сплю ужасно плохо — сначала часа три мучит бессонница, затем захлестывают кошмары. Проснулся сегодня с сильнейшей головной болью, но выглянул в окошко — солнце, тронул батареи — горячие, спустился вниз — дают поесть; сразу полегчало. Перед ланчем меня в библиотеке разыскал Рис и предложил после двух съездить с ним в аббатство Страта Флорида. Я рассыпался в благодарностях (вовсе не фальшивых). И еще он сказал, что в среду я должен провести исследовательский семинар для местных преподавателей под названием «История в пост-коммунистической России». Ласково улыбаясь, Рис протянул мне уже готовую афишку; там твой друг поименован «профессором Кротовым». В связи с вышеназванным хотелось бы полюбопытствовать: что это за Россия, в которой пост-кому-нести, че? Какая там история приключилась? Кто таков сей хлыщ, профессор кислых щей (пкщ), доктор увлекательной работы (дур) Денис Кротов (Кретин Содов)?

Страта Флорида — к юго-востоку от Абериствита, на самой границе гор и приморской равнины. Место примечательное: не такое дикое, как Кастел Бере; горы на горизонте пониже, но ландшафт — человечнее, более по нраву и масштабу людскому глазу. Обстоятельства: солнце, воздух был чист и свеж (спасибо, Михаил Юрьевич), как поцелуй ребенка (спасибо, спасибо, Гумберт Гумбертович). От аббатства почти ничего не осталось, кроме чудесной, строгой, арки да невысоких каменных бордюрчиков, обозначающих исчезнувшие стены. Рядом прилепилась ферма XVI века; ее слоистые серые бока намекают детективу-любителю, куда подевались стены аббатства. По преданию, в Страта Флориде похоронен Дэвид ап Гвилим Здесь составлена «Хроника Принцев». Вообще, под этим изумрудным газончиком гниют тонны отборных кельтских костей.

На обратном пути Рис показал мне причудливый водопадик под названием «Мост дьявола». По-моему, из таких водопадиков родилась вся поэзия «Озерной школы». Увы, я не способен слагать стихи.

Денис Бездарный

29.11.1994

Вторник

Абериствит

Кирилл!

Пишу совершенно пьяный, потому прости за краткость послания («простите за якобинский слог», — писап Пушкин мадам Хитрово). Мы с Лешей Фадеевым обошли с полдюжины местных пабов. «Гиннесс» по-прежнему темен и хмелен. В «Красном Драконе» шайка бритоголовых англичан из восточных уездов острова решила было нас побить, приняв за французов. Узнав, что мы русские, эти лысые завопили: «Оу, рашн! Ельцин! Водка!» и выставили пивка на круг. Получишь это письмо, выпей водки за мое завтрашнее здоровье.

Денис

30.11.1994

Среда

Абериствит

Кирилл, привет!

Утром проснулся в нетипическом для меня похмелье: голова болит, а желудок — нет. Позавтракал, впрочем, с трудом и побрел к морю — проветрить мозги и подумать, о чем держать речь на сегодняшнем семинаре.

Це ж был семинар! Русский профессор оказался весьма консервативно настроенным малым, скептиком, порой даже циником. Он высказал серьезное сомнение в необходимости изучения истории вообще, тем более российской истории. Он мило (но с нехорошей усмешечкой) шутил. Он одернул зарвавшегося оппонента — молодого, вихрастого, очень-очень левого преподавателя из политологического департамента, и тот одернулся-таки. Он сорвал рукоплескания в конце семинара, встал, раскланялся, дав, тем самым, последний шанс увидеть свое несколько мятое, не очень свежее лицо, и (навсегда) исчез из исторического департамента абериствитского колледжа.

«Все бы ничего, — думал русский профессор, — но из-за этого долбанного семинара я пропустил бесплатный обед в богадельне!»

Профессор Кротов

1.12.1994

Четверг

Абериствит

Кирилл, ура!

Первый день декабря! На улице настоящая зима: зеленая трава, зеленые листья, студентики зябко кутаются в свои майки. «Зима, — пробасил русский профессор в неглиже, поднимая оконную раму, — валлиец, торжествуя, на „форде“ обновляет путь». Позавтракал, иными словами, имел свой обычный британский брекфаст, к которому весьма привык в крематории: яичница с беконом, йогурт, гренка с маслом и джемом, чай. Основательный русский профессор делает все основательно: прежде всего, основательно завтракает.

Утром нанес прощальный визит в библиотеку колледжа. Прощай, Кельтская Коллекция, Витгенштейн, набоковский Онегин! Farewell to thee…

За ланчем ко мне подсел знакомый аспирант (с международно-политическим уклоном) и предложил встретиться с главой своего департамента. Глава оказалась лысоватой, но сидела на плотном теле. Меня долго пытали о разных экзотических предметах, как-то: карибский кризис и советские шпионы. Был вынужден вещать. Надарили какие-то идиотские публикации переводов советских секретных документов (мне? зачем?) и отпустили с миром. И на том мерси.

Вечером купил в книжной лавке «Мабиногион» (пляши, пляши! для тебя!). Прощально отобедал у супругов Рисов; до свидания, милые, хорошие люди… Потом пошел гулять к морю, бросил монетку, но как-то расклеился: заболел желудок, заколотилось сердце. Вернулся в богадельню и лег в постель, но долго не мог уснуть, тем более что полпервого ночи некий (валлийский?) идиот включил невыносимую пожарную сирену.

Денис

2.12.1994

Пятница

Бангор

Дорогой Кирилл,

мой вояж по обетованной Валлийщине продолжается. Проснулся сегодня рано, с ныряющим сердцем, позавтракал и потащился (в прямом смысле, учитывая вес багажа) на автобусную станцию. После небольшой суматохи очутился-таки в огромном двухэтажном экипаже, в котором, осматривая окрестности, в полном одиночестве, был доставлен (по прекраснейшему в мире пейзажу!) в городок Бангор. Здесь мне предстоит прожить четыре дня. Так налепетали Парки. Кстати, информация для тебя, любителя географии, — путь занял три часа и три сигареты.

В полдень солнце осветило мое выползание из огромной стеклянно-стальной колесницы. Слева эту сцену наблюдал бангорский кафедральный собор, огромный, мрачный, викторианский, серый. Справа — странноватый обезьяноподобный мужик с неработающим глазом (за очками). Твидовый пиджак, трубка, старый «Рено». «Хелло! — завопил я. — Доктор Равен, хелло! Май нэйм из…» — «Профессор Котов», — отставив левую руку с люлькой, прохрипел мужик и нацелился на меня правой. Объяснять Равену, что я не профессор и не Котов, твой друг посчитал излишним.

Профессор Котов был водворен в роскошный (как показалось простоватому профессору) отель «Эрил Мор», прямо у кромки воды. Ух, как обрадовался помянутый профессор большой комнате с видом на викторианский пирс, пролив Менай и остров Англси. Три (!) кровати, две тумбочки, две лампы, часы-радио, телефон, почему-то дамское трюмо, два кресла, телевизор, электрочайник, посуда, чай, кофе, сахар, душ (!!!), умывальник, гардероб. Увы, знаменитый ученый не успел ничем таким воспользоваться, ибо, бросив вещи, отправился слушать лекцию Равена по валлийской истории. На голодный желудок!

Как и в Абериствите, колледж в Бангоре стоит на высоченной горе. Красивый такой колледж, неоготический. Спасибо матушка королева Виктория постаралась (или батюшка король Эдуард? Не помню, хоть убей). Но в темноте, после лекции, было не до архитектуры: я кубарем скатился вниз, в город, домчался до первого кафе, плюхнулся в самый темный угол, назаказывал Бог знает чего (сейчас узнаем) и принялся писать тебе это посланьице.

Бон аппетит

Денис

3.12.1994

Суббота

Бангор

Представляешь, Кирилл,

идучи вчера из кафе, заплутался среди одинаково темных улочек и насилу добрался в отель. Уснул, матерясь. Проснулся и вновь принялся материться: за окном дождь, точнее, как здесь говорят, wet. А я собрался в Карнарвон… После славного завтрака от души отлегло, и… погода стремительно переменилась! Солнце, тепло — градусов тринадцать. Плюс, конечно. Вот так зима. При дневном свете быстро разобрался с нехитрой топографией города и вмиг добрался до автостанции. Сел на автобус и поехал путешествовать. Любовался нежными красками пролива и мирными пастбищами побережья, которые напоминают средневековые книжные миниатюры. Милые овечки на лужках и милые барашки на воде.

Знаешь, где надо жить? В Карнарвоне. Микроскопическое поселение внутри городских стен XIII века. Улочки узенькие, дома серенькие, в каждом — паб. Напротив Карнарвона — остров Англси, плоский и зеленый. За спиной входящего в город бюргера лениво набирают высоту горы Сноудонии. Но это все присказка. Сказка — впереди. Выходишь на автостанции из омнибуса, развернулся на сто восемьдесят и. Перед тобой Константинополь. Я не шучу. Пристегивая к своей мантии этот волшебный клочок земли, Эдуард I пришпилил его (для вящей крепости) сетью каменных булавок — замков. Только одна из булавок сверкает — настоящий страз: замок Карнарвон, сработанный под восточный самоцвет — константинопольскую крепость. Эти ребристые стройные башни, зубчатые донжоны в оспинах бойниц, эта злокозненная для врага концентрическая архитектура — все выдает столицу Византии, увиденную в другой конец бинокля. И имперские орлы на самой верхотуре обозревают ландшафт. Здесь, в 1284 году, среди недостроенных стен и английского, гасконского, валлийского, провансальского рабочего матерка, родился несчастный Эдуард, первый английский принц Уэльский, будущий король Эдуард II. Сюда же приезжал другой принц Уэльский — Чарльз, принц нынешний и тоже несчастный. Не замок, а сплошная незадача британской монархии.

Но я, обыватель и демократ, был отменно счастлив, карабкаясь вверх-вниз, туда-сюда, под нежным валлийским солнышком. Так умаялся, расхаживая по башням и уминая стейк в пабе, что в обратном экипаже клевал носом.

Вечером, во тьме, мужественно пошел изучать строение Бангора. Оказался в так называемом «сити центре». Ну-ну. Во-первых, насчет «сити» они явно приврали; дрянной «таун», хуже Абериствита. Во-вторых, это не «центр», а жалкая улочка, которая сегодня вечером пуста, темна (уик-энд) и накапливает в переулках перепившийся молодняк. Гулять негде. Вернулся в отель, но ресторан был забит, вернее, забанкечен аборигенами. Выпросил еды в баре, где народу тоже прилично. В ожидании ужина выпил виски и пинту не помню какого биттера. Принесли блюдо, огромное, его хватило бы на взвод Красной Армии.

Управился. Ел под голодными взглядами компании, заказавшей ранее меня, но неисповедимыми путями профессора облагодетельствовали, а их — обнесли. Закончил ужин двойным перно. Со льдом.

И вот, слава Богу, спать пора.

Искренне Ваш,

Денис Хотов

4.12.1994

Воскресенье

Бангор

Кирилл!

Хорошо тихим пасмурным утром сидеть в полупустом отельном ресторане с видом на пролив и неспешно поглощать обильный британский завтрак. Особенно хороши гренки со свежайшим солоноватым валлийским маслом. Так вот сегодня я брекфастал и забавлялся, составляя следующую классификацию.

Что здесь плохо (по нарастающей):

а) британская кухня;

б) британское полоскание в раковине;

в) уик-энд в Британии.

Что здесь хорошо (тоже по нарастающей):

а) британские завтраки;

б) британские пабы;

в) британские замки;

г) британские библиотеки;

д) валлийский ландшафт.

Чего здесь нет совсем:

а) снега;

б) красивых девушек.

Утром дважды пытался гулять по трогательному (как все викторианское) пирсу, что прямо под моими окнами. Первый раз — неудачно, т. к. поднялся вдруг злющий ветрище — с ног сбивал. Погода менялась очень быстро (как в Питере), и к полудню проглянуло солнышко. Вторичный мой поход на пирс удался. Потом за мной заехал Равен и доставил меня в свой чудовищный бетонный коттедж: на ланч. Кажется, пришло время описать, что есть обычный британский домашний диннер (по будним дням) или ланч (в выходные). В вашу тарелку кладут вареное (или тушеное) мясо. Сами себе вы кладете: вареную картошку (в прозрачном жакете), вареную капусту, вареный горох, вареный лук (!). Все это без грана соли или специй. Иногда предложат оное полить соусом, иногда нет. Но никогда маслом. Пища запивается небольшим количеством дешевого французского вина. Затем относительно съедобный «трайфл» (что-то вроде мусса) и кофе. Но от местного кофе меня совсем увольте. В отставку.

До ланча мы с Раненом сидели у пылающего (по-настоящему!) камина, покуривали и болтали. После ланча, несмотря на вновь насупившуюся погоду, поехали на остров Англси — смотреть замок Бомарис и аббатство Пенмон. Замок, как и все коронное в этом северо-западном углу Уэльса, выстроен на средиземный манер, сложен наподобие того же Константинополя из разноцветных камней. Но по-местному приземист, толст, основателен. Рядом прилепилось аббатство, в котором твой покорный слуга восхитился птичником (каменным!) шестнадцатого века. Внутри — монументальный насест, богато орнаментированный пометом четырехсотлетней выдержки. Драгоценное для историка дерьмо.

Затем вернулись к камину и попили чаю с плюшками. Явился в отель поздно, устал, поэтому слог мой сух, как «Записные книжки» князя Вяземского.

Денис

5.12.1994

Понедельник

Бангор

Дорогой Кирилл, что-то мне совсем плохо, даже писать не могу. Завтра уезжаю в Лондон, завтра покидаю Бангор, Уэльс; сдается мне — навсегда. С утра мутит, болит голова, колотится сердце. Лекарствами в России я не запасся. Раз пять на дню принимал душ, но тщетно — был сухим полутрупом, стал мокрым. С утра — штормовой ветер; несмотря на него, выполз в город и часа два изучал местный книжный магазин. В Свонси был самый лучший. На обратном пути меня накрыл ливень, весь вымок (в шестой раз!), ко всему — еще одно несчастье: в отеле пообедал невероятно сухой рыбой. До самого вечера был в колледже, прощался с Равеном, пил пиво с еще каким-то историком, шепелявым заикой. Разобрать его имя мне так и не удалось.

Вот, сложил вещи и собираюсь спать. Завтра — в Лондон. Волнительно.

Денис Несчастный

7.12.1994

Среда

Лондон

Кирилл, прости!

Как явствует из цифры в правом верхнем углу этого листа, я пропустил одно письмо. Не злись. Не мог его вчера написать, вчера вечером я вообще ничем не мог написать. Даже слова из трех букв. Сделай скидку: твой друг провел месяц в глухой провинции, и вот — столица, блеск, соблазны. В общем, накануне вечером был совершенно пьян. Но по порядку.

Вчера утром я собрался, позавтракал и на такси отправился на вокзал. Поезд из Бангора до Лондона идет четыре часа; все это время я глазел в окно и пожирал сэндвичи. На Юстонском вокзале меня встретил наш общий (заочный) знакомец М. и довел меня до «Maree Hotel» — грязного, убогого, похожего более на разбойничий притон. За конторкой стоял натуральный панк в коже, лестница встретила меня сладковатым запахом марихуаны. Как и положено джентльмену из провинции, я хмурил брови, чинился, но в каморке с номером «20» швырнул вещи, соорудил самокрутку (нет-нет, с табаком) и довольно расхохотался. Не все же в деревенской роскоши плескаться. Тем более: всего двадцать фунтов в сутки, центр, под окном — Гауэр-стрит, напротив — Университет, справа — Британский Музей. Район называется Блумсбери; чем не славное место, вспомни-ка Вирджинию Вулф, Кейнса и других примечательных сумасшедших «красного десятилетия»! Как тут не стоять панковскому пансиончику?

М. повел меня в свой офис и напоил крепчайшим кофе собственной варки. Забавно сидеть в сердце Лондона, укутавшись в тройной тулуп англосаксонской речи, и мирно беседовать по-русски о, например, «Вакханалии» Пастернака. Но город звал. Мы отправились гулять по шумной Пиккадили, мимо неизбежной колонны Нельсона, мимо хрестоматийного развода караула, но не у Бекингемского дворца, а у хором королевы-матери. Архитектура Лондона неописуема, потому ни слова о ней. Впрочем, два. На углу Трафальгарской площади и Чаринг Кросс Роуд стоит шедевр эклектики — церковь Св. Мартина-в-Полях. Ранний Кристофер Рен. Вообрази: на классическое здание с колоннами водружена колокольня и шпиль, весьма сухие, северные, западноевропейские.

Вернулись в офис моего приятеля, стали пить русскую водку и русские разговорчики разговаривать. Такой вот аттракцион патриотизма. И завершили вечер классически, по-московитски: когда кончилась «Столичная», отправились шататься по перегруженным пабам, наливаться пивом, перно, бренди и все той же водкой. Еле нашел родной притон.

Сегодня в 9.00, утренний, похмельный, я отправился бродить по Лондону. Шел как старый следопыт — по карте. И не заблудился. Всякое я повидал: скромную Гауэр-стрит, путаный Блумсбери Вэй, кичливую Оксфорд Стрит (где-то здесь умирал от голода Де Куинси), респектабельную Парк Лэйн. Брел вдоль мрачного королевского забора по Конситьюшн Хилл. В толпе японцев глазел на Бекингемский дворец. Боролся с монструозным хот-догом на скамейке Сент-Джеймс Парка. Оставил без внимания Даунинг Стрит. В Вестминстерском аббатстве грезил у могилы Эдуарда I. Изучал военную историю Британии по памятникам на Уайтхолл. Зачитывался Театральными афишками на Чаринг-Кросс Роуд. Что еще? У гвардейцев все те же медвежьи шапки, у драгун — стальные шлемы. Панки в коже, хиппи в джинсе, клерки с зонтиками, туристы (в т. ч. я) омерзительны. И, повторюсь, Лондон — неописуем. Сейчас десять вечера, пора идти исследовать ночную жизнь.

До скорой встречи.

Денис

8.12.1994

Четверг

Лондон

Дорогой Кирилл,

пишу тебе в соборе Св. Павла, на деревянной скамеечке, в пяти метрах от могилы Веллингтона. Сразу замечу, что снаружи собор лучше, чем внутри (так же, как Исаакий). Или, по-другому, он гениален снаружи и просто красив изнутри. Итак, Кристофер Рен продолжил здесь мысль, материализованную им в Св. Мартине, — западнохристианский венец на классическом основании, только там идея выражена неожиданнее, нелепее; потому — лучше (для Лондона, города самой нелепой и чудесной архитектуры). Попробую объясниться: сэр Кристофер попытался овеществить характерное для Запада (с эпохи Возрождения) ощущение непрерывности, систематичности развития, я бы сказал — нарастания истории. Потому основа Св. Павла — античная, вернее, классическая, как это понимал Рен. Выше — стилизованный, растолстевший в купол шпиль, символ синтеза классики и христианства. Крест подпирается античными колоннами. По бокам — псевдоколокольни; одна — с часами. Столь же естественное выражение западного мироощущения Нового времени, что и «Левиафан» Гоббса (того же, кстати, века). Как всплывает Левиафан из пучины, так же всплывает Британия в европейской истории XVII столетия; а на этом всплывшем острове всплывает из-под земли собор Св. Павла.

Вчера я поведал тебе, что архитектура Лондона неописуема. Скорее, она невозможна. Это материализация самых диких архитектурных снов. Нет ничего хуже послевоенных лондонских строений. Но все вместе, вместе с идеальной классикой, барокко, арт нуво, эклектикой, — производит сильнейшее впечатление. Питер гениальнее Лондона, Москва — пестрее, Лондон — восхитительнее их. Здесь англичане вволю отыгрались за однообразие пригородных домиков и маленьких селений.

Сегодня утром, на набережной Виктории, обнаружил колонну Клеопатры. Интересно, почему в столицах мировых империй стоят древнеегипетские монументы? В Петербурге — сфинксы, в Лондоне — колонна Клеопатры. Это, видимо, врожденная для такого рода империй жажда вечности, ведь Египетское царство (фараонство) существовало по европейским меркам почти целую вечность и западные (северные) империи пытались маркировать себя знаками этой вечности — колоннами, камнями, сфинксами. Не потому ли сексуальный империалист Розанов обожал Древний Египет? Не потому ли асексуальный символ новой империи — Майкл Джексон сделал древнеегипетский (в меру его понимания) клип — «I remember that time»?

В подземельях собора Св. Павла обнаружил несколько милых мне гробов: Веллингтон, Нельсон, Лоуренс Аравийский, Флоренс Найтингейл, Вильям Блейк, Булвер-Литтон, Макс Бирбом, Генри Мур (наверху затерялась его ужасная скульптура), Уолтер де Ла Мар; наконец, сам сэр Кристофер Рен. Могила Джона Донна наверху, т. к. он был деканом собора. Его надгробье жутковато (как и его стихи): оно вертикальное, но скульптура изображает завернутое в саван тело, которое должно лежать; по крайней мере, ноги подогнуты. Потому кажется, что покойник стоит на полусогнутых, вот-вот упадет. Если прибавить, что лицо лепили, видимо, с посмертной маски (оно длинное, холеное, худое, с бородкой, но совершенно мертвое), то зрелище получается странное, если не сказать — страшное.

Три пятнадцать. На хорах появляются ангелочки в белом. Сейчас будет служба.

До скорого.

Денис

9.12.1994

Пятница

Лондон

Кирилл,

сижу на скамейке на Трафальгарской площади. Прямо передо мной — два фонтана, десять метров дальше — колонна Нельсона, за ней — Уайтхолл, в конце оного — Парламент и Биг Бен. Шишечка площадного фонаря приходится ровно на цифру XII Биг Бена. За моей спиной — Национальная Галерея, чуть слева и сзади — любимый Святой Мартин-в-Полях. Погода отличная, тепло, солнце, у моих ног — тысячи голубей, на шее — новый пижонский шарф. Идеальное совпадение места и времени. 14.00.

Утром еле очухался от почти бессонной ночи, но ничего — выдюжил и позавтракал. Вышел из пансиона очень рано и направился — куда бы ты думал? — к Шерлоку Холмсу в гости, на Бейкер-стрит, 221. Маршрут я избрал неудачный, пробирался по скучнейшей деловой Юстон Роуд, еле пролез сквозь густую толпу японцев, немцев и русских у музея мадам Тюссо. Очень долго искал обитель Холмса, но, применив дедуктивный метод, нашел. Музеец так себе, дорогущий (вход — пять фунтов), но не сделать визита, конечно, не мог. В книге посетителей оставил следующую надпись:

Herloc Sholmes; Paradise, Conan Doyle St., 221.

Очень остроумно, не правда ли?

Затем около часа романтично, прощально, чемоданно бродил по чудеснейшему, пустынному, полному всякой птицы Риджент Парку. Радостно, что еду домой, но и грустно тоже.

Продолжаю в 15.10 в пабе на углу Чаринг-Кросс Роуд и Трафальгарской площади. Знатоки утверждают, что он — из лучших. Знатоки правы. Пиво (Samuel Smith Bitter) — божественное: мягчайшее, нежнейшее, с горчинкой. Просто бархатное. Только что я побродил по Пэлл Мэлл, поглазел на аристократические клубы, на памятники генералам идиотской Крымской войны, пересчитал Ступени Герцога Йоркского. Попрощался с Сент-Джеймс парком и конными гвардейцами. Прощаюсь и с тобой.

Денис

P.S. Паб называется «Чандос».

Р.Р.S. Решил сейчас, полвторого ночи, черкнуть еще пару слов. Весь вечер ноги мои таскали хозяина от Парк Лэйн до Друри Лэйн. В полночь я почему-то оказался в привокзальном пабе Чаринг-Кросской станции. В кафельном, на американский манер, зале было пусто. Я взял пинту «Гиннесса» и примостился в углу. Вдруг дверь открылась, и вошел натуральный карлик, ростом сантиметров сто сорок. Но что за карлик! В длиннополом пальто и (!) в котелке. Ему подали чего-то крепкого, и он вскарабкался на табурет напротив меня. Вежливо поклонился. Вытащил толстенную сигару и задымил. Махом хлопнул стопку. Я наблюдал за его энергичными, решительными, точными движениями в совершеннейшем изумлении. Я полез в карман за сигаретами — кончились. Пересчитал мелочь. Подошел к автомату и купил пачку «Бенсон и Хеджес». Когда я вернулся на место, карлик растворился. В пепельнице тлела почти целая сигара. Она пахла роскошью.

А теперь, Кирилл, припомни «Выше стропила, плотники».

10.12.1994

Суббота

Лондон

Увы, Кирилл, и ура!

Подошло к концу мое путешествие. Сижу в Хитроу, до регистрации — два часа, Любезные хозяева «Maree Hotel» (панки проклятые!) выставили за дверь зевающего русского путешественника аж в одиннадцать утра. Checking time. Впрочем, дабы не был в обиде я на бриттское гостеприимство, под моросящий дождик постояльца ласково проводила прелестнейшая гёлфрэнд (плюс чембермэйд) хозяина. Семь минут на то, чтобы оставить справа и сзади грязно-белый идиотизм Лондонского университета, опять-таки справа и сзади — уютную Рассел сквэр; пять минут — очередь за карточкой в подземелье; и целый час на темно-зеленых бобриком стриженных андеграундных креслах. В уголочке второго терминала, под невидящим взглядом барышни из «Эр Франс» я сочиняю это письмо.

«Моя тема — человек, подсчитывающий свое достояние перед лицом небытия», — писала Лидия Гинзбург. Моя тема сейчас — путешественник, подсчитывающий места, которые он не посетил. Мог, но не добрался. Их много — маленькие и большие; страны, острова, здания. Мероприятия, опять-таки, и заведения.

И вообще, я здесь в киношку не ходил. Ну, ладно, какие «киношки», когда сама эта страна, эта Газония, эта Кафедралия, эта Тумания, сия Куполо-Шпилия попросту красивее самой расчудесной фильмы; недаром Питер Гринуэй родился именно в этом Соединенном Королевстве Лужаек, Замков и Пабов! Кстати, о Соединенном Королевстве. Не все его части я смог посетить, и если действующие составные элементы, как-то — Шотландия и остров Мэн, были за пределами моих временных и финансовых рамок, то уж эмигрировавшая из Ю Кей Ирландия вполне, вполне… Два-три часа на пароме из Холихэда, сквозь сиренево-розовый туман, и — здравствуй Изумрудный остров, родина Кухулина, «Гиннесса» и Джойса! Как я мог зажать три десятка фунтов и не раскрыть зеленый план Дублина зеленовато-коричневатого Дублина фотографий начала века тех что вклеены в советский том Джойса на языке оригинала он сам был оригиналом этот Джойс одноглазый алкоголик и карта была к тому изданию приложена на карте мельтешились зеленые домишки муравьишки в объятиях Королевского канала и Гранд канала а река Лиффи тухлой веной пролегла меж кудрявой растительностью Парнелл Сквэр и Стефенс Грин

а то

проехать весь Дублин с юго-востока на север пересечь Королевский канал по мосту Кроссганс очутиться на Гласневинском кладбище где Блум хоронил Дигнама где мавзолей О'Коннела где похоронен экс-редемптористский экс-картезианский экс-траппистский монах капеллан местной больницы Mater Miseriocordiae Владимир Печерин тот самый

Впрочем, сам знаешь который.

Зато кое-где не был специально. Не был в Британском Музее, потому что жил насупротив и каждая вторая иностранная (в смысле «не британская») сволочь соррила меня и фэнкила в районе Блумсбери Вэй, выпытывая верный путь в это хранилище трофеев английских империалистов. Зато через дорогу от Музея, в чудном шотландском магазинчике купил себе шарфик. Клетчатый.

Мадам Тюссо отпугнула восковой желтизной своего немолодого лица, Ковент-Гарден — насмешкой над моей джинсой; избегал я и проституток-спидоносок и девчушек-травестушек. Из всех разновидностей панков общался только с одной: «панк-отелевладелец».

Внизу, на первом этаже, протащилась стайка мужичков в кожаных куртках и норковых шапках. Свои. Наверное, грузная аэрофлотовская птица уже подковыляла к терминалу, уже присасывается к ней толстый красный червь. До свидания, дружок. Пора отдавать сумки.

Твой Денис

Ссылки

[1] Сочиняя этот текст, я постоянно оговариваю себя, терзаюсь сомнениями, странными предчувствиями. Почему? Наверное, потому, что я до конца не уверен: о собственном ли детстве я собираюсь писать? Было ли то детство моим? Или — был ли это я? Что я вообще могу помнить о нем? Не приснились ли мне этой ночью: приторный вкус крем-соды, мышиный цвет школьного пиджачка, осенний запах подобранных на улице бычков, оловянная безнадега уроков химии, шелковые розовые рубашки, подпираемые огромными грудями героинь итальянского фильма «Женщины и берсальеры»?

[2] О господине Стаховиче нам постоянно бубнила учительница изящной словесности. Надо сказать, я побаивался этого слова: «стахович», «страхович», «страх», «евреи» — все стыдное было в нем. Так я до сих пор и не знаю, что это за монстр. Видно, и не узнаю никогда.

[3] Спрошу себя: «Отчасти это справедливо и сейчас?» Не знаю что и ответить.

[4] «В соседнем доме окна жолты» — эту строчку ДК считал идеальным воплощением окающего «о» (нуля), идеального, по его мнению, воплощения желтого цвета. Как-то он потратил вечер, убеждая меня, что все квартирное освещение — «жолтое».

[5] Скрытая цитата из помянутого в начале этой фразы Герцена.

[6] Обычное название библиотечного раздела с книгами по истории и культуре кельтов. Обычное для британского книгохранилища.

[7] От «lunch» («второй завтрак» — англ.). У ДК была страсть к двусмысленным производным от иностранных (особенно английских) слов. Далее в письмах он будет играться и с «брекфастом» (завтрак), и с «диннером» (обед). Ужина («саппер» — «supper») в Британии традиционно не имеют.

[8] ДК как-то признался: «Рай — это туберкулезный санаторий из „Волшебной горы“».

[9] И в России не потащил. Тяжеленные тюки с книгами из Британии с почты до дома ДК тащил я.

[10] Уэльс, не будучи единым государством, был фактически независимой (от английской короны) территорией до 1284 г. Однако часть региона колонизовали норманны после битвы у Гастингса (в 1066 г.). Упомянутое в письме семейство Браозов — баронская фамилия, имевшая владения в Ю. Уэльсе в XII–XIV вв. В течение более 200 лет норманны (потом — англо-норманны) завоевывали и теряли земли, населенные коренными валлийцами. В 1284 г. Уэльс был окончательно присоединен к Англии королем Эдуардом I. Диссертация ДК была посвящена, отчасти, этим событиям.

[11] «донжон» — стена между двумя башнями. ДК звал их «донжуанами».

[12] Андрей Левкин и Игорь Померанцев — любимые современные русские прозаики ДК.

[13] От английского «custody» — опека.

[14] Архитектор здания Парламента в Лондоне.

[15] ДК обожал фильмы про агента «007» (но только с Шоном Коннери в главной роли). Мой друг утверждал, что это — лучшее воплощение мазохистского английского юмора. «Ты только посмотри, — смеялся он, — Бонда же все время бьют!»

[16] Витгенштейн был культовой для ДК фигурой. В подражание его «Философским исследованиям» и «Логико-философскому трактату» мой друг сочинял «Историко-логические рукописи». Подробнее о некоторых аспектах отношения ДК к Витгенштейну см. мое эссе «Василий Васильевич/Людвиг» в книге «Описания и рассуждения» (М., 2000).

[17] Весь этот абзац — пародия на смехотворно-напыщенный стиль одного из сочинений публикатора.

[18] «Инклинги» — оксфордский кружок литераторов, филологов, историков. Его костяк составляли Д. Р. Толкиен, К. С. Льюис, Ч. Уильямс. Из этой троицы ДК почему-то предпочитал К. С. Льюиса.

[19] Скрытая цитата из старческого стихотворения обожаемого ДК князя П. А. Вяземского. «Хандру с проблесками» мой друг знал наизусть.

[20] О брезгливости моего друга ходили легенды. Вот одна из них. ДК с приятелями зашел в рюмочную. Взяли по сто и устроились в уголке. ДК достает из кармана серебряную стопку и бутылку водки. Отодвигает казенный стакан с жидкостью и наливает свое в свое. Приятель изумленно вопрошает. ДК поясняет: «Кто пил из этого стакана до меня — не знаю. Кто мыл этот стакан — не знаю. Что налито в бутылке у бармена — не знаю. Незнанию предпочитаю ясность». И хлопнул фамильную стопку. Не уверен, что эта история — правда. Но не на пустом же месте она возникла!

[21] Вождь валлийского восстания против англичан в начале XV в. По преданию, исчез, чтобы в будущем вернуться и изгнать завоевателей.

[22] Уезжая в Уэльс, ДК сказал: «Буду чувствовать себя там, как Де Куинси, бежавший из школы».

[23] ДК водил своим хищным безжалостным вкусом, как прожектором ПВО. Литературные его предпочтения были прихотливы и небесспорны. Мрачноватое барокко стихов Елены Шварц меня не прельщает, он же был в восторге почти от всего ею написанного. И особенно выделил «Бестелесное сладострастие». Такие фразы оттуда, как «Но когда я пылинкою стану —/Вот тогда моя явится суть» и «Моя пыль так любила твою!» стали любимыми присказками ДК. «Бестелесное сладострастие», видимо, и вызвало последующий кусок письма. «Письмо от двадцать седьмого ноября написано соплями», — предупредил мой друг сразу после приезда.

[24] Знаменитый валлийский поэт XIV в. ДК высоко ценил его стихи, особенно «Зодчий любви»

[25] Валлийская хроника VII–XIV вв.

[26] Сборник древних валлийских легенд.

[27] Нечто вроде «туман + дождик + ветер».

[28] ДК намекает на так называемый «блумсберийский кружок» английских интеллектуалов; туда входили помянутые писательница Вирджиния Вулф, знаменитый экономист Кейнс и др. Члены, «блумсберийского кружка» щеголяли весьма вольными взглядами на мораль, секс и прочие увлекательные вещи. Но только взглядами. «Красное десятилетие» — так в США и Великобритании называют 30-е гг. XX в.

[29] «Восхитительное в своей нелепости стихотворение», — цитата из неопубликованного эссе ДК о Пастернаке.

[30] Томас Гоббс (1588–1679) — английский философ. «Левиафан» — главное его сочинение, посвященное устройству общества и государства.

[31] Поясню лишь малознакомые имена. Макс Бирбом (1872–1936) — английский писатель, критик и карикатурист, друг Г. К. Честертона. Уолтер Де Ла Мар (1873–1956) — английский поэт и романист.

[32] ДК считал Конан Дойля великим писателем. Не ниже Стивенсона, которого он боготворил.

[33] Мой друг называл эту вещь Сэлинджера «золотым эталоном, архетипом» жанра «повесть». Там есть персонаж: крошечный глухонемой дядюшка с сигарой, который, пока главный герой (внезапно напившись) спал, исчез, но оставил окурок своей сигареты. Далее следует какой-то буддический символ.

[34] Любимый кинорежиссер ДК.

[35] Герой древнеирландского эпоса «Похищение быка из Куальнге».

[36] Надеюсь, вы тоже.

Содержание