Вскоре после обеда он все-таки получил ответ, поразивший его нежданным оборотом дела, резкостью мысли, какой не подозревал Мозгун в этой девушке. Письмо начиналось без обращения, а кончалось без подписи.

«Не исполняю вашего желания не писать вам, пишу все-таки, уважаемый товарищ; будьте уверены, что это останется последним моим к вам письмом. Совет ваш касательно того, что “не следует обманывать других”, что “надлежит уважать чувство других”, хорош был бы, ежели бы его не употребляли как покрывало для мерзких мыслей и подлых поступков. Увлеченья в деле политики иногда бывают хуже преступления. Но и такое увлеченье (все же искреннее, да еще увлеченье) я бы могла еще простить вам, но того, что стало с вами при “увлечении” мной и какими средствами пытались вы “овладеть идеалом”, используя для этого доводы политики и авторитет партийца, — этого искупить ничем нельзя. Примите уверение (как говорили раньше “в порядочных письмах”) в самом искреннем моем и не передаваемом словами гадливом к вам отвращении…

Остаюсь известная и пр.».

Он был пришиблен неподдельной жестокостью письма, неоправданностью его гнева. А тяжелые обвинения, ни с какой стороны не понятные, внушали мысль о недоразумениях, об ошибках, наконец о происках недоброжелателя. Он сжал бумажку в кулак и тут же побежал к Сиротиной. Он долго стучался к ней. Наконец его спросили из-за двери — кто он и зачем явился? Он пространно и сбивчиво ответил. Тогда распахнулась дверь, и на пороге оказалась Сиротина. Красные пятна покрывали ее лицо, ноздри судорожно вздрагивали. Глядя на него в упор, она ответила придушенным голосом:

— Сиротина просила сказать, что ее нет дома.

Она захлопнула дверь перед его носом с шумом. Мозгун услышал, как звякнул крючок и истошные визги начались за дверью.

— Отвори, — несмело стукнув в дверь кулаком, сказал он. — Объясни все по порядку, я ничего, ну ничего не понимаю. Отвори же.

Стало тихо за дверью, а мимо коридором прошел рабочий и остановился.

— Для чего силком к девушкам лезть? — сказал он. — Раз желанья у ней нет принять тебя, целуй пробой да иди домой.

Мозгун покорно стал спускаться по лестнице, от стыда спрятав голову в воротник, а рабочий промолвил вослед:

— Завлекла, молодушка-то. Тут каждую ночь развеселая масленица. Ты не первый, видать. Веселая квартирка!

Мозгун заторопился к своему кварталу. Но перед самым домом его сцапал кто-то за пиджак и сказал:

— Дубасят друг дружку ударнички ваши. Уйми иди! Раскровенятся вконец.

— Где дубасят? — недоуменно спросил Мозгун незнакомого парня.

— В коммуне, конечно. Потеха! Из прочих общежитий ходили смотреть на этот спектакль.

Сбитый с толку событиями дня и ко всему готовый, Гриша кинулся в общежитие коммуны. Там лежал на койке Вандервельде, сжав зубы, из которых текла кровь, и выл по-волчьи. Скороходыч ходил с засученными рукавами около и внушал:

— Я тебе говорил, сучья нога, не лезь в спор, не раздражай мои нервы. Нервы мои потревожены всякой общественной нагрузкой.

А в сторонке, у стола, поставленного среди огромного зала, сгрудилась толпа галдящей молодежи. Когда они увидали Мозгуна, один вышел из толпы и сказал:

— Ты, Гриша, в цеху проводишь дни, от нас оторвался. Ивана тоже нет. Нас неустроевцы тревожат.

— А у кого носы побиты?

— У них же, — ответил тот. — Потому что пора вопрос разрешить, Гриша, и поставить его на попа. Костька — плут и демагог или он действительно авангардная часть молодняка? Потому что даже некоторые из его бригады в раздумье пали. Ежели решение наше, которым мы исключили Ивана из бригады за контрреволюцию, после того как он в столовой деревенскую комсу поднял на бунт, правильное, то почему в таком случае он повышенье получил? А ежели неправильное, то надо Костьку тянуть — почему демагогию разводит? Надоело нам это!

— По какой причине скулит? — оборвал Мозгун, указывая на Вандервельде.

— Поколотили здорово, по всем правилам, Неустроева защита.

— Эх, черти, чего вам надо, сами не знаете.

— Нам надоело втемную играть, — закричали вдруг остальные. — Кругом толки, разговоры. Вон Ведя говорил, будто тебя встретил он ночью и будто бы ты караулил его да Костьку и хотел их из-за утла кокнуть по злобе на Сиротину. Будто ты его уж за руки схватил, да он тебя припугнул, ты и струсил. Что тут за фантазии начались! И многие действительно верят, что твой раздор с Неустроевым из-за бабы приключился.

— А коли из-за бабы, коль это факт, обоих к лешевой матери, — раздались голоса.

Из толпы вслед за этим задорные предложения посыпались:

— Собирай, братия!

— Решать дело надо с пылу с жару.

Вскоре явились девушки из женского общежития и тихомолком расселись по кроватям в углу Зал на шестьдесят коек вскоре гудел, как улей. Колька Медный, оставшийся на все время в бригаде Переходникова, успел распоясаться. Он кричал:

— Мы все, ядрена мышь, единых пролетарских кровей люди, а только скажи ты, Мозгун, наша голова, — из твоих супротивников один али оба правы? Неустроевцы нас контрами зовут и всячески задирают. Вот Вандервельде, которому Скороходыч всыпал, и вполне правильно, — как зверь лютый.

Его перебил парень с громовым голосом:

— Для нас ясность нужна. Ежели Костька прав, то мы тебя и Ивана к черту выбросим, как действительных притворщиков, свивших родственное гнездо в бригаде, а ежели вы чисты, то — Неустроева в шею. Я сам в бригаде Неустроева, но не буду стоять за него, ежели он кривдит. Вот весь мой сказ.

Люди смолкли. В центр прошел уверенным шагом Неустроев. Обратясь к своим, он приказал спокойно:

— Бросьте склоку. Разойдитесь.

— Нет, мы не разойдемся. А ты скажи, — выкрикнул Колька Медный, — мы контрики или нет?

— Я не знаю, контрики ли вы. Объективный ход событий покажет. А что вы мешаете соцстроительству бузой — это очевидно.

— Ах, мы мешаем! — вскричал кто-то. — Ребята, ставь вопрос ребром — быть ему в бригаде или не быть? Быть ему с комсомольским билетом или не быть?

Гул заглушил отдельные выкрики. Неустроев, взобравшись на стол, указывал на окровавленного Вандервельде, Он указывал на него как на жертву террора враждебной бригады. Молнией прорезала сознанье Мозгуна мысль: «Неужели использует это?» Что такой исход дела был возможен, заметно было по довольному и уверенному лицу Неустроева. Вспомнилось Мозгуну письмо. «Писали вместе! Ах, как я недогадлив был!» Досада на несообразительность свою больше всего тревожила. Он почувствовал, как первый раз за всю жизнь стали в злобе трястись его губы. Он подошел ближе к столу, где стоял Неустроев, и стал глядеть ему в глаза. Всем показалось, что Мозгун хочет сказать что-то, потому все смолкли. Но вместо него заговорил Неустроев:

— Что за странное совпадение! Где Мозгун, там на меня нажим, поход. Совпаденье удивительное!

Он это сказал, обратившись к женской половине. Девушки ничего не ответили на это, но по всему было заметно, они сочувственно приняли его слова. Вдруг корка черного хлеба влетела Неустроеву в лоб. Он демонстративно пожал плечами, покачал головой и пристально поглядел в сторону переходни-ковцев. В это время в затишье Мозгун произнес:

— Совпаденья больше не будет. Установил истину и отделим баранов от козлищ.

Опять поднялись крики, опять бросили коркой в Неустроева.

— Что за намек? — спокойно спросил Неустроев Мозгуна в упор. — Если уж начистоту перед товарищами говорить об овцах и козлах в нашем движенье, то позволь напомнить (опять же не в плане личной злобы это говорю, а для установления фактов), кто это сказал про редактора нашего: «Я вижу его разыгрывающим из себя вождя, высокомерного от нескольких книжек, которые он прочитал сверх тех, что всеми читаны»? Кто это сказал про того, кто несет все тяжести по преодоленью некультурности масс на заводе, кто перестраивает деревенских Переходниковых в сознательных пролетариев? И что это за чистоплюйство — измерять ум и деятельность и значение людей количеством прочитанных книжек? А?

Мозгун молчал, все слушали с затаенным вниманием. Воспользовавшись этим, Неустроев решительнее спросил Мозгуна:

— А кто назвал отсеков цеховых ячеек, снятых за перегибы, за администрирование, Чингисханами не по своей воле. То есть как же это — Чингисхан? То есть как же это — не по своей воле? Значит, чингисханство в нашей партии насаждается сверху.

Опять все молчали, глядя на Мозгуна. Он был бледен как полотно.

— Кто тот, что хочет отделить козлов от овец? Он вот перед вами, негласно льет помои на партию. Такт и отвращенье к сплетне не позволяют мне ворошить навоз его слов, от них нехорошо пахнет, и лучше их обойти. Но если будет потревожена моя честность комсомольца, я потревожу все погреба его словесного мусора, под которым скрывается хлам незрелой и низкой мысли, отнюдь не пролетарской.

Мозгун закрылся рукавом от публики и склонил голову. Слышно было уже дыханье людей. Неустроев говорил теперь спокойнее, величавее, с закругленными жестами.

— Вот вы, кто за Мозгуна и Персходникова стоите и моим ударникам носы бьете, обижаетесь, что в моей бригаде вас контриками назвали. Но скажите, при таком поведении ваших вождей могу ли я сдержать мою бригаду от того, чтобы она по-своему грубо, но здорово реагировала на его подобные изречения? Еще я не все ей открываю, и это, может быть, преступленье с моей стороны. Мог ли я сказать, например, зная, какой это раздор посеет в нашей среде, что Мозгун подобным образом отзывается о партруководителях? Одного, например, из видных краевых работников назвал человеком великих стремлений и мелких дрязг. Когда был слет ударников, один из краевых работников сказал резонно, что, не подготовившись к приему ударников, он мог бы уронить партийный авторитет, а Мозгун на весь зал отвечает: «Не поднявши авторитета — не уронишь». Конечно, среди маловыдержанных элементов ударничества смешки, подхихикиванья, конечно, это мещанству на руку. Одного он назовет «монументом глупости», другого — «изболтавшимся псевдоленинцем», третьего — «либеральным перевертнем». А недавно про один доклад самого Кузьмы — самого Кузьмы, заметьте! — сказал: «Он не доказывает свои взгляды, он их декретирует». Я мог бы привести миллионы примеров беспринципности Мозгуна, тлетворных моментов влияния на массы, речевой неосторожности. Но молчал. А если боролся, то у всех на виду, гласно. И после этого нас же упрекают в демагогии! Товарищи! Где же справедливость?

И в тишине раздался голос Мозгуна:

— Какой мошенник! Какое мастерство в обращении с мыслями, какая проституирующая философистика! Райком отличит врага от гадины. Довольно, я ухожу. Или я, или ты на заводе. Иного выхода нет. Нет! Пусть все запомнят это. Пусть все запомнят, я говорю здесь со всей ответственностью: этого псалмопевца вскоре не будет среди нас!

Вдруг раздался женский крик. После этот рядом с Неустроевым появилась Сиротина на столе.

— Я должна вам объяснить, — кричала она. — Я не могу молчать, когда вижу шельмовство. Угрозы Мозгуна такие ответственные. Они повредят невинному. Нехорошо с моей стороны ворошить интимности людей. Но коли пропадают невинные, я расскажу все, все… Все знают, по молчат, что травля, которой подвергается товарищ Неустроев со стороны Мозгуна и прочих, имеет личную и притом любовную подкладку. Все давно знают это, но молчат. Повторяю, коли так, время пришло сказать мне, потому что, товарищи, подлость угрожает Неустроеву и может иметь силу. Не в первый раз. Вы понимаете, на что я намекаю…

Она не могла говорить уже спокойно и взвизгивала:

— Пусть знают все… Мозгун имел желанье жить со мной, а я отвергла. Вот отсюда… что я предпочла ему другого… травля, гадость, безобразные подкопы. Пусть, пусть знают все, сама признаюсь…

Она пошатнулась, и тут ее подхватили подруги, заохали, заволновались, побежали искать воду. Ударники притихли, только истошные выкрики Сиротиной заливали зал общежития. Жутко было их слышать, и люди стали помаленьку расходиться. Растерянный вконец Мозгун стремительно вышел из дома на шоссе и по тропе мимо завода направился к реке, чтобы передумать все наедине и успокоиться. Достигнув поворота тропинки, он увидел, что сзади за ним идет Неустроев.

«Неужели объясняться хватит сил у него?» — подумалось Грише, и он пошел вперед, убыстряя шаг и не оборачиваясь.