1.

Утро выдалось морозным и ветреным. Буранило. На столбах мутными пятнами раскачивались фонари. На автовокзал шли быстро, но все равно продрогли, а автобус опаздывал.

— Вечно так: в городе его не дождешься и за город вовремя не выедешь. Транспорта стало много, а порядки прежние, — возмутилась Ольга.

Камаев был в отличном настроении!

— Что я слышу, Оля? Вы ворчите?

— А что, Александр Максимович? В самом деле!

— Погода отвратно действует, или встали с левой ноги?

— Автобуса нет, — рассмеялась Ольга.

— Придет — никуда не денется, — заверил Камаев, утверждающе хмыкнул и предложил: — Хотите анекдот послушать? Вчера у нас одна старушка из Сергуловки ночевала и рассказывала, как она к зубному ходила. Пришла, говорит, я в пыликлинику, — продолжал он уже веселым старушечьим голосом, — очередь свою высидела и в кресло с большущей такой, выше меня, спинкой залезла. Уселась поудобнее и сижу, жду, что дальше будет. А фершал этот, здоровый такой бугай молоденький, фамилию мою проверил, черкнул у себя на столе что-то и говорит: «Открывай, бабка, рот. Да пошире». Я ему молвлю: «Чего я его распахивать буду, когда ты не спросил даже, где и что у меня болит, а я три ночи не спала, все маялась из-за этого вот переднего». Он мне на это: «Ты, бабка, зубы не заговаривай, открывай рот — я сам все увижу». И ко мне со щипцами лезет, а табачищем от него!.. И во рту эта, сигаретка по-нынешнему. Я ему: «Ты, милай, цигарку сначала выплюнь. Вон в углу рукомойник стоит, туда и брось». Он что-то буркнул, но пошел, а меня такая злость взяла, я чуть из кресла не выпадываю и кричу вдогонку: «И руки, руки умой, а то они у тебя чернущие!» Сказанула так, и самой смешно стало, а девчушки, что с этим фершалом работают, аж слезами исходят, люди в дверь заглядывают, интересуются, из-за чего у нас баталия развертывается.

— Ну а дальше, дальше-то что? — смеялась Ольга.

— А дальше? — в голосе Камаева послышались плаксивые нотки. — «Вам смешно, а зря я ему указания давала. Как начал он под пломбу дыру вертеть, я свету белого и не взвидела. Реву что есть мочи, а он: „Терпи, бабка, терпи, а то больно грамотная“. И вжик, вжик у меня во рту-то, пока паленым не запахло. Выползла я из этого кабинета мокрехонькой и почитай цельный час на лавке в коридоре в себя приходила… Не пойду больше, нет, не пойду! Побывала раз на том свете, и хватит! Заболит, так я нитку на его, окаянный, повяжу и — к дверной ручке».

Ольга смеялась до слез.

— Ну вот, я вас и развеселил, — довольно сказал Камаев. — Не наш подошел?

— Наш! — Ольга подхватила Камаева под руку. — Идемте скорее!

В автобусе было не теплее, чем на улице: холодом несло от перемерзших кресел, застывших стекол, в двери задувал ветер. Ольга запостукивала сапожками и снова заворчала. Александр Максимович снисходительно улыбался. Ему было с чем сравнивать, он помнил другое время. Автобусы тогда в Богданович не ходили, дорога большую часть года была непроезжей — то грязь непролазная, то заносы непреодолимые, — поезд шел раз в сутки, вечером, и приходилось им с Раей до соседнего городка почти всегда добираться пешком по шпалам. Один участок Сухоложского суда был в Алтынае. Туда тоже на своих двоих вышагивали — и почему-то чаще всего с помощником прокурора Натальей Александровной Петуховой. Вставали рано и шли лесом. И ему даже нравились такие прогулки. Пока идут, все проблемы, и свои и государственные, обсудят, чистейшим воздухом надышатся, пение птиц наслушаются. В суде же по молодости выступали резко. Другой раз так разнесут друг друга, что половину обратного пути в молчанку играют. И на поездах, на товарных, ездили. Наталья Александровна договорится с машинистом, чтобы остановился на секунду, и через полчаса они в Алтынае. А однажды машинист забыл о предупреждении. Ход, правда, замедлил. Начальник станции после этого года два анекдот рассказывал: «Значит, так дело было: сначала женщина с товарняка сиганула, потом куль картошки выбросили. Я жду, кто третьим выпрыгнет. Никого. А куль шевелиться начинает, на ноги вроде встает. Глаза протираю: адвокат Камаев собственной персоной!..»

Нет, что ни говори, а теперь лучше стало, минут через пятнадцать — двадцать они и на месте будут.

Белозеровы уже ждали у следователя. Можно было приступать к работе.

— С постановлением о предъявлении обвинения начнем? — спросила Ольга.

— Да, как всегда.

Достал из папки решетку, шило, стопку бумаги.

— Читайте, Ольга Александровна, а вы, Анна Никифоровна, и ты, Володя, если возникнут замечания, с чем-то будете не согласны, не стесняйтесь, говорите. У меня тоже могут быть к вам вопросы. А пока слушайте.

«28 апреля 1975 года около двенадцати часов дня Белозеров Владимир Леонтьевич, — начала читать секретарь, — с фермы колхоза „Пламя“ без цели хищении угнал трактор Т-40…

Проезжая по переулку Мира в поселке Глубокие, Белозеров нарушил пункты 3-й и 73-й Правил дорожного движения, не обеспечил безопасности движения, с управлением трактором не справился и совершил наезд на гражданку Красикову С. А.»

— Чуть помедленнее, Ольга Александровна.

— Хорошо. «…Красикову С. А., которая от полученных повреждений скончалась… Таким образом, Белозеров В. Л. совершил преступления, предусмотренные статьями 212-й прим частью первой и 211-й частью второй УК РСФСР…»

— Я не совершал преступления! Не совершал! Я не был на тракторе! — вскочил Белозеров.

— Ну-ка сядь, — одернул его следователь.

Вмешался и Камаев:

— Володя, мы пока знакомимся с материалами дела, а показания ты будешь давать в суде. Давай поспокойнее. Ольга Александровна, прочитайте протокол его допроса после предъявления обвинения, а затем все другие и протоколы очных ставок.

— Читаю: «Виновным себя не признаю, потому что в тот день ездил на лошади и к трактору даже не подходил.

Вопрос: О чем вы спорили с Глотовой в силосной яме через несколько дней после происшествия?

Ответ: Я не спорил с ней, а она говорила: „Зачем запираешься, если сбил женщину?“ Я ответил, что если Серегин сбил, то чего я буду на себя это брать. Там в то время была Валентина Савельева, а Бабушкина не было».

— Найдите, пожалуйста, самые первые показания Белозерова.

— Сейчас… Читаю.

Следователь томился, листал какое-то другое дело, уходил и приходил, а они работали. Особенно большие выписки Камаев делал из показаний свидетелей обвинения и очевидцев происшествия, отдельные места просил перечитать заново, чтобы сделать дословную запись. Досье росло на глазах.

«Адвокат должен знать дело лучше прокурора и лучше судьи, — учила его когда-то заведующая юридической консультацией Милия Ефимовна Шерман. — Поэтому, чем больше выписок вы сделаете в период подготовки, чем больше времени просидите над ними в раздумьях и сомнениях, тем легче будет парировать самый неожиданный довод процессуального противника и тем убедительнее построите защитительную речь. Кстати, Саша, вы знаете, что означает ваше имя? Нет? Алекс — защита. Андр — мужественный. То есть Александр — это мужественный защитник. Вот и будьте таким! А для этого нужен труд, труд и труд!»

Следуя этому совету, Александр Максимович никогда не жалел времени на самую скрупулезную подготовку к судебному заседанию. Был в его практике памятный процесс, который он сумел выиграть лишь потому, что до корочки изучил дело.

Во время войны, да и после нее, существовали так называемые уполминзаги (уполномоченные министерства заготовок), которые занимались заготовкой сельхозпродуктов у населения. По делу Сухоложского райуполминзага к уголовной ответственности привлекалась группа растратчиков, занимавшихся присвоением материальных ценностей, подлогами и приписками не один год. По нему же проходила работница аппарата девятнадцатилетняя Мария Толмачева. Сначала Камаеву показалось, что ее вина доказана и речь может идти лишь о смягчении меры наказания, однако девушка участие в хищении отрицала так пылко, что зародилось сомнение. «Я не знаю, как опровергнуть обвинение, но я не брала ни копейки, — говорила Толмачева. — И ошибиться не могла — работала внимательно. Все продукты, которые я якобы присвоила, должны быть списаны с моего подотчета, но как найти нужные проводки…» С помощью Раи стал изучать многотомное дело, напичканное приемо-сдаточными ведомостями, актами ревизий, справками, заключениями судебно-бухгалтерских экспертиз, отыскивая нужные документы. И нашел, и убедился в правоте Толмачевой, однако она пришла в суд вольной, а увели ее под конвоем.

В областном суде дело рассматривалось поздним вечером. Он изложил свои доводы, а потом началось штудирование материалов с членами уголовной коллегии: «Адвокат Камаев, вы оспариваете присвоение осужденной пятидесяти литров молока и утверждаете, что оно передано детскому саду. Чем вы можете подкрепить свои доводы?» — «Том пятый, лист дела семнадцатый, сдаточная ведомость, девятая строка сверху». И так по всем пунктам. Из Свердловска уезжал окрыленным: ему доступны и запутанные дела — приговор в отношении Марии Толмачевой был отменен, дело дальнейшим производством прекращено.

— Оля, найдите схему происшествия и перерисуйте, чтобы не тратить времени на ее изучение. Володя, взгляни на схему. Правильно составлена?

— Я же там не был.

— Но в каком месте задавили женщину, ты знаешь? Расположение улиц в поселке, ферма, дорога от нее правильно показаны?

— Вроде бы так.

— Да не «вроде бы», Володя! Мне нужно знать точно.

— Ну, правильно, — нехотя ответил подзащитный.

— Хорошо, — вздохнул Камаев, — читайте дальше, Ольга Александровна.

2.

Все оставшиеся дни недели Александр Максимович караулил свободный вечер, чтобы не спеша осмыслить дело Белозерова, и ничего не получалось: в среду читал лекцию на Курьинском курорте, на четверг еще раньше назначил заседание местного комитета, в пятницу утром позвонил сын Юрий и сообщил, что заболел Олег. Раиса Петровна тут же подхватилась и побежала на выручку. Александр Максимович зашел проведать внука вечером, после партийного собрания. Одно появление деда подняло настроение у внука, да и у внучки. А потом они строили из кубиков железную дорогу и расставались трудно:

— Деда, ты завтрр-ра пр-ридешь? — не выпускал руки Александра Максимовича Олег.

— Не знаю, мне надо поработать.

— Завтр-р-ра суббота. Завтр-р-ра не р-р-работают!

— Ну, хорошо, хорошо, приду.

— Ты с утр-р-ра приходи и до самого позднего вечер-р-ра. Ладно?

— Ладно, — млел Александр Максимович, — а теперь отпусти меня — вам спать пора.

На том и расстались, и с утра в субботу старшие Камаевы снова пошли к молодым на весь день, но после обеда Александр Максимович неожиданно объявил:

— Рая, ты оставайся, а я пойду, — и сказал таким тоном, что его не стали ни задерживать, ни уговаривать.

Времени на подготовку к делу в общем-то было достаточно: когда еще передадут его в суд, вручат обвинительное заключение, когда-то назначат к слушанью, но Александр Максимович не любил откладывать работу на крайний срок, предпочитал жить «с запасом», и, как всегда, не терпелось ему привести мысли в порядок и все разложить по своим полочкам.

Давно уже почти все следователи стали с высшим образованием, обвинение обосновывают прочно, и потому чаще всего приходится вести дела, по которым вина подсудимых убедительно доказана и признана ими. Соответствует ли мера наказания содеянному и личности подсудимого, правильно ли выбрана, если статья допускает такую возможность, — вот в основном и все заботы адвоката. Когда есть основания просить суд о переквалификации состава преступления на статью, предусматривающую более мягкую меру наказания, защита становится более интересной. И она по-настоящему увлекает, если увидишь вдруг, что улик собрано недостаточно, вина подсудимого в целом или по отдельным пунктам не подтверждается. Дело Белозерова обещало быть таким.

Обычно Ольга начитывала материалы дела на пленку, и по ним, прослушивая запись, он готовил досье. По делу же Белозерова придется самому переносить материал на пленку — магнитофон слишком тяжел, и его в Богданович не брали. Времени уйдет немало, но что делать, если привык работать, вслушиваясь в магнитофонный голос.

За стол Александр Максимович сел не сразу. Вначале походил по квартире, подготавливая себя к многочасовому труду, как бы разгоняясь для этого и по пути восстанавливая в памяти общую картину преступления.

Поселок Глубокое, где все случилось, находится в черте Богдановича, но это все-таки не город. Гости два дня гуляли в квартире, а на третий решили пройтись по улице, чтобы себя показать и людей посмотреть, чтобы все знали: внук Соломиных — Валентин Ивушкин женился! Высыпали за ворота, и здесь, пока ждали жениха и невесту, случилось забавное происшествие. Мимо проезжал всадник. Увидев его, закричала пожилая и, видно, очень веселая женщина Красикова:.

— Молодой человек! Возьми меня с собой, посади на заднее сиденье!

Свадьба засмеялась: ну и тетя Сима, вечно что-нибудь придумает! Шутку поддержали:

— Он еще седло для тебя не купил, только в магазин едет!

— Тетя Сима, доску тащи скорее, доску! Приколотим, и поедешь!

— А ей молоденький приглянулся!

Красиковой оставалось жить считанные минуты. И ничего не подсказало ей чуткое женское сердце? А может, потому она так и веселилась, что подсказывало и уже металось, рвалось? Свойственно же человеку ощущение надвигающейся беды, то, что принято называть предчувствием. Да… Гармонист рванул мехи, лошадь испугалась, затанцевала, пытаясь сбросить всадника, и сбросила бы, но гармонист оборвал игру и посоветовал:

— Уезжай-ка ты поскорее, парень, изувечит она тебя.

Еще посмеялись. Всадник ускакал. Гармонь заиграла снова, и понеслись по улице озорные частушки. Пели и плясали и старые и малые, и почти все были разряжены в красное: такова уральская традиция.

После выхода молодых пошли гулять. Увидев выехавший от кладбища, со стороны Сухоложского шоссе, трактор, свернули в переулок — кто-то осторожный и трезвый предложил: «Уйдем от греха подальше, ребята!» «Беларусь», не сбавляя скорости, повернул вслед за свадьбой. Красикова шла последней и не побереглась. Трактор сбил ее, проехал задним колесом, а потом и колесом тележки. Из него на ходу выскочил мужчина и убежал. Трактор продолжал двигаться по переулку, грозя врезаться в какой-нибудь дом. Надо было остановить его. Это сделал жених — Валентин Ивушкин. Он вскочил в машину с левой стороны и заглушил двигатель. За рулем сидела пьяная женщина. Ее вытащили и стали бить. Это была работница фермы Зинаида Николаевна Глотова.

Ну что ж, Зинаида Николаевна, ваши показания сначала и запишем, поскольку вы главный и едва ли не единственный свидетель обвинения. Камаев включил магнитофон и стал диктовать:

«В одиннадцать утра двадцать восьмого апреля я пошла на ферму и там увидела Белозерова. Он стоял у трактора Серегина.

Я хотела на телеге Белозерова привезти силос, но он сказал, что лошадь хромает, тогда я попросила подводу, чтобы съездить к Серегиным и узнать, нет ли там мужа, но Белозеров сказал, что отвезет меня на тракторе. Я не согласилась. Потом увидела, что он завел трактор. Я залезла в кабину, чтобы уговорить Белозерова заглушить машину, но он поехал. Я хотела выпрыгнуть, но он прибавил скорость.

Мы выехали на улицу Мира и поехали в сторону дома Серегина. В переулке, на правой руке, стояло много людей. Белозеров свернул в их сторону. Я закрыла глаза руками, а когда открыла, Белозерова в кабине не было. Трактор ехал по переулку, я заглушить его не могла».

Камаев выключил магнитофон, откинулся на спинку стула. «Пожалуй, здесь же, рядом, нужно записать показания Савельевой. Она излагает события совсем иначе». Он отыскал нужный лист и продолжал диктовать: «Я работаю с Белозеровым в одном корпусе. Двадцать восьмого апреля, после того как мы управились, он ушел на конный двор за лошадью, а я поехала обедать. До одиннадцати была дома, потом вернулась на ферму. Володя кормил лошадь. Я поехала за силосом и привезла воз. Володя тоже съездил, потом поставил на телегу ящик и поехал на мебельную фабрику за опилками. В это время прибыли работники милиции и спросили, где Белозеров. Я сказала. Спросили, во что он одет. Я ответила: „В зеленые брюки, клетчатую с серыми полосками рубашку и в синий хлопчатобумажный пиджак“».

Александр Максимович прокомментировал на ленту: «Это очень важно: одежда убегавшего была другой». И продолжал начитывать показания Савельевой:

«До того дня Серегин носил длинные волосы, они у него на пиджаке лежали, а двадцать девятого или тридцатого подстригся. Я слышала, что двадцать восьмого апреля трактором сбили женщину, но кто это сделал, не знаю. Да, утром в корпусе супруги Глотовы и Серегин пили водку. Зина пьянее всех была, еле на ногах держалась».

Это первый допрос Савельевой, а что она показала на втором? Александр Максимович пробежал пальцами по нужному листку. Есть кое-что интересное. Запишем: «О том, что женщину задавил Белозеров, говорили многие, но как-то с опаской. От людей я слышала, что мать Белозерова грозила: „Если кто на моего Вовку покажет, спалю хозяйство“».

Эта женщина выкладывает все, что знает — и «за» и «против». Слух об угрозе возьмем на заметку и проверим в судебном заседании: кто говорил, когда и при каких обстоятельствах. Анна Никифоровна такое утверждение Савельевой отмела начисто: «Не было того! А что говорят, так теперь на нас все валить можно, — и огорошила неожиданно здравой догадкой: — Та же Зинка Глотова могла все придумать. Ей же выгодно!»

Могла и Глотова. Не забыть вот что: Глотова и Савельева говорят, что пришли на ферму около одиннадцати, то есть одновременно. Почему же они не видели друг друга? Стоп! Стоп! Стоп! Если Глотовой к моменту приезда Савельевой на ферме не было, значит, Глотова уехала на тракторе раньше, и это также значит, что в этой части она дает ложные показания! Есть над чем подумать. Не первый ли это кирпичик в фундаменте защиты?

Сомнения в достоверности показаний Глотовой у Камаева возникли еще при знакомстве с делом — слишком выделялись белые нитки, которыми они были сшиты. Утверждала бы Глотова, что сама уговорила Белозерова поехать разыскивать мужа, другое дело, так еще могло быть. Но в то, чтобы Белозеров едва ли не насильно повез ее в поселок и она, бедная сиротка, даже выпрыгнуть не успела (зачем было залезать в машину?), не верилось. Липа все это! Но что-то мешало пока прийти и к убеждению в невиновности Белозерова.

Часа три еще просидел за столом Александр Максимович, записывая на пленку показания свидетелей и свои замечания к ним, давно его мучила жажда, несколько раз порывался сходить на кухню, чтобы утолить ее, и забывал. С улицы доносились возбужденные крики ребятишек — они играли в войну, — этажом выше шумно отмечали какое-то событие. Александр Максимович услышал все это, когда наверху началась неистовая пляска. Услышал и решил размяться, выпить наконец стакан воды.

Пока бродил по квартире, мысли в разные стороны разбежались. И о погоде, которая никак не установится в эту зиму, подумалось, и о делах в суде на будущей неделе, и о том, что забыл написать письмо старому другу в Шадринск, и о том, что надо в конце концов сделать колонку в ванной. Пусть и чурками ее топить придется, все своя горячая вода будет. Полчаса, наверное, прошло, пока снова к делу Белозерова вернулся. Утром еще в квартире сына услышал по радио фразу: «Когда есть два решения, одно из них должно быть верным». Усмехнулся над ее «мудростью», но запомнил. Теперь же перефразировал на свой лад: «Когда есть две версии, одна должна быть правильной». — И стал прорабатывать эти версии.

Необычности ситуации — женщину задавили трактором, а привлекают к ответственности скотника — после первого знакомства с Анной Никифоровной он удивлялся напрасно. Скрыла тогда Анна Никифоровна одну очень важную деталь: ее Володя умел управлять трактором и мог оказаться на нем в поселке. Итак, допустим, что Красикову сбил Белозеров. Семнадцатилетний парнишка. Естественно ожидать, что после серьезной психологической травмы должен наступить какой-то резкий перелом. Савельева же, первая увидевшая Белозерова после совершения им предполагаемого преступления, ничего необычного в поведении обвиняемого не заметила.

Повези Белозеров в поселок какую-нибудь девчонку, история выглядела бы более правдоподобной — влюбленные всегда отважны, во всяком случае стараются таковыми казаться, — но рисковать ради Глотовой, которая годится ему в матери… Ох, как все просто у меня получается! Мог, разумеется, Белозеров и с Глотовой поехать, ведь он не знал, и не мог знать, чем такая прогулка закончится. Ездил же на тракторах по территории фермы, почему бы не прокатиться и за ее пределы? Не исключено! Не исключено-то не исключено, однако вот какой вопрос возникает: стал ли бы Белозеров гнать трактор на предельной скорости? Вряд ли. Скорее всего ехал бы осторожно, с оглядкой, потому как знал, что за такое самоуправство его по головке не погладят…

Ладно, забудем пока о Белозерове и прикинем другой, весьма заманчивый для адвоката вариант: с Глотовой ехал Серегин. Совместная поездка этих лиц более вероятна. Быстрая езда — тоже. И пьяны оба были.

И сбежать Серегин мог, чтобы не отвечать за управление машиной в нетрезвом состоянии. Но в таких бегах обычно пребывают до полного вытрезвления, Серегин же оказался дома примерно через час. Как объяснить такую несуразность? И как же зародилось убеждение в том, что трактором управлял скотник? Кто первым сказал «а»? Глотова? Она назвала Белозерова, и через час после столь необычного для поселка происшествия у всех сложилась полная уверенность в виновности обвиняемого и затем перекочевала в материалы дела? Когда есть мнение, да еще и коллективное, его не так уж трудно и обосновать. Допустим, допустим. Но в таком случае Глотова должна, была предварительно договориться с Серегиным, а времени и подходящей обстановки для этого не было — Серегин покинул машину через несколько секунд после происшествия, Глотову задержали на месте до прибытия работников ГАИ. Более того, когда Глотову вытащили из кабины, она кричала: «Не я! Не я! Тракторист убежал!» Это очень примечательно, что в самый первый момент, едва придя в себя после случившегося, Глотова не назвала Белозерова.

Выходит, автор версии не она, а свидетель Кабаков, которому показалось, что за рулем сидел Белозеров. Глотова могла услышать Кабакова, сообразить выгодность такой ситуации, и потому, когда приехали работники ГАИ, она назвала фамилию Белозерова. Не здесь ли таится ключ к разгадке? «Показания Глотовой подтверждает свидетель Кабаков, который видел, что за рулем находился Белозеров…» — такую примерно формулировку следует ждать в обвинительном заключении. Убедительно: одна ехала, другой видел! Чего же больше?

Следствие исключило вину Серегина и приступило к сбору доказательств против Белозерова. Не сразу исключило. В мае Серегин провел несколько дней в камере предварительного заключения. Ни в чем, разумеется, не признался, и был освобожден. Еще бы! Теперь времени, чтобы обо всем договориться с Глотовой, было достаточно, и, надо отдать должное, Серегин избрал очень удобную позицию защиты: выпивал на ферме с мужем Глотовой, потом поехали в поселок на лошади, выпили еще, и «больше ничего не помню, был пьян — докажите, что было не так, а я умываю руки». Для того же, чтобы доказывать, надо было отрешиться от первоначальной версии, а это всегда трудно, и пошли по пути наименьшего сопротивления. Так, к сожалению, бывает — следователи не ангелы и подвержены порой самым обыкновенным человеческим слабостям.

Камаев прошел в другую комнату, снял с полки пухлый, почти в девятьсот страниц, сборник «Судебные речи известных русских юристов» (купил лет двадцать назад, сейчас ни за какие деньги не достанешь), подержал в руках и поставил на место. Жены дома нет, почитать некому, а хотелось освежить в памяти одну из лучших речей Владимира Даниловича Спасовича, произнесенную в Тифлисской судебной палате по знаменитому делу Давида и Николая Чхотуа и других, осужденных за убийство Андреевской. В этом деле городские слухи и толки тоже сыграли решающую роль.

Нетерпеливо подошел к телефону, набрал номер квартиры сына:

— Рая? Чем занимаешься? Книжку Олежке читаешь? Это хорошо, а когда домой придешь? Ничего не случилось. Соскучился!

Придется отложить «на потом». Камаев прошел к письменному столу и опустился на стул. Истина рождается не только в спорах с оппонентами, но и в собственных сомнениях. Он сидел недвижно, опустив голову на руки, почти лежал и, словно шахматист, у которого нет достойного противника, разыгрывал сам с собой партию за партией, стараясь понять характеры участников процесса, неясные еще взаимосвязи и взаимоположения.

Так что же, оговор? Глотовы и Серегины дружат и всегда помогут друг другу. И иное может быть у них на уме: несовершеннолетнему Белозерову много не дадут, Серегину же и под завязку могут отмерить. Глотовой не так уж трудно было сориентироваться после реплики Кабакова…

В дверь стучали. Пошел открывать, по пути ругнув сына, — никак не найдет времени поставить электрический звонок — и обрадовался: Рая пришла!

Открыл дверь.

— Ну, нагулялась?

— «Нагулялась»! Олежку еле спать уложили. Все требовал деда. Тяжело же с ними: одна ревет, другой кричит, все время ссорятся. Говорю Олегу: «Ты же старший, уступать должен!» Не понимает!

— И не поймет. Сам от горшка два вершка.

— Ты что звонил, Саша? Что-нибудь надо было?

— Надо, но завтра почитаем. Сготовь-ка ужин и ложись спать, — по тому, как он сказал это, раздумчиво и протяжно, Раиса Петровна поняла, что мысли мужа далеко и от нее, и от ужина, засидится он допоздна, потому что привык работать много. Иначе ему и нельзя.