Одна семья мне предложила кров С условием (я принял, там был спор), Что буду спать без снов) …Я крепко сплю, и мой покой с тех пор — пот, слезы, кровь.

Бледный ёжик наступает На Москву Захаровну. Старый снег не тает — Будет всё по-старому. * * * Колокол зазвонил – собрались: стало быть, вече. Ну выпили, позвали гостей – понабежало нахалов. Так ведь медовуха да брага наша – это же вещи!! Торговая марка – Новгород Михалыч! …Медведя дубиной, рыбку – крючьями, Заговором кабана, тетерева – песенкой. Все дружили с Ярославлем Юрьичем, В лес на охоту с дедулей-кудесником. Вот опять лошадконогие, Развесёлые да многие, Порезвились и оставили калекою Тело белое Рязань Олеговны. А петух кривой с малютою Басаевым На здоровой телеге притащился на Волгу — Да на колесо Казань Мусаевну! Долго мучалась, басурманка, долго… Всё пути не караванные — Потайные. Кроткая и безоружная, Там блюдёт себя – эх! Кострома Ивановна — Чистой девственницей – ну и дура же! Вьюга. Чёрные монашки становье В поле белом камушками выложили, Стены возвели, и – Вологда Степановна Так и выжила. С иконкой выжила. Слабый пол – Одесса Викторовна! Фри-вольная покорительница морей. Солоноватую влагу вашу литрами Слизывал бы. Соединимся скорей! На себя несёт донос вновь К Питеру Петровичу Чудик замороченный — Кровь была и будет кровь.

Глубоко на дне морском снег рассыпчатый лежит Солью на подводных ранах он, нетающий, поет. Проплывет большой корабль, оставляя борозду, Пена белым снегопадом осыпается на дно. Вот гуляя проплываешь, собирая звезд морских, Вдруг метель тебя закружит, колокольчиком звеня. Значит целая эскадра бороздит морской простор… Ой вы, дали голубые, ой ты, русская зима!

Свякуба, рагатки, борят, шептуны, Полон лес беревянных волн. На гнилой кочне малдадой Тумны — Многих шлахт – сорожень гевонн. Он моголисто скул, половецки рыж, По-угорски щур, кремендей… На горючем пне он пылает мышь, Протокнув её с двух копей. Голодай, холодай, солодай, галдей. Поле хочет свернуться в пук, Жмётся к лесу, в котором ждёт Едигей Салавьяный призыва звук. Зова ждёт, бурелом, знака ждёт, бартан. Он уже окаймячил нож. Но никто не идёт окропить свидан… Телом биг, духом бор, белом кож. Одинок, одинец, одичал один. Закумранился мочный зверь — Не расслышать чёлн в беготне стремнин, Леса морок, да поля серь. Где восход, ярый полк?!.. Где источна драйвь?! Нордорусов да вегов тьма? Не идёт никто пороветь на Славь. Так и будет пока. Сурьма.

Захиб ненужный, гроб калёный, Морилка вешняя в лицо, Да список бдений поимённый Вершат самотное кольцо. За огалденным водопругом, За травиальными власьми Шныряет мочь свою подругам Козьма Козьмич – властитель сми. Его тригонометр высокий В несочленённости деньжищ Рожает яйцекладь в осоке, Где правит галл, смущая тыщ. Его укор другим потеха, Козьма однако не прореха, А лихоствойна паралить, Чтоб затаённо ямбы вить. Отсечь картечь. Пиранью в печь. Утехам лечь В прямую речь: – Гди, бди, рди, жди.

Ах ты, музыка ветра, песни горных долин, Стихотворного метра непредвиденных длин. Там на пальмовых кущах бананальностей груз: Святость душ неимущих да продажность искусств. Не мигая на Запад смотрит жёлтый Восток, Но создать Фрэнка Заппу он пока что не смог. В кимоно или в сари, отчеканен лобок — Так напассионарен, что расслабить слабо. Запад в дымке востока, завороженный ru, Эта дымка до срока превратится в чадру. Он застыл, сдвинув пятки, он молчит бронево, Опущение матки – вот диагноз его. Русский, срущий в колодец, из которого пьёт — Беззаботный народец и в соседний насрёт. Что там: Калка? Непрядва? – Раз поэт не в чести, Исторической правды не обязан блюсти.

Чёрный пояс тэйквандо, Повязка белая шиацу, Ты можешь любить Кустурицу, Во сне увидишь Марлона Брандо. Чтобы сохранить целое, требуется герметика. Но такую страну не закупоришь в бутыль: Гумилёв плюс Ахматова дали жизнь теоретику, Да и как практика его не сдашь в утиль. Лев Николаич, похоже, и в правду напряг поле: Героев стало – хоть косой коси! Напассионарены все – только дай волг — Переустроят – отсель и до небеси. Думалось: yes, you can, Russia! Время шло и шло – а ты всё ждёшь и ждёшь… Видать, такова уж природа наша… Из всего напряжения в основном пердёж. Жить в половину мощности — Продлевать одну жизнь вдвое! Меньше склочности – больше прочности, Покой повышает надои! Зелёное знамя болеет расколом в вере, Жёлтый человек всё равно всех придушит, Красная тряпочка Ру на глазах розовеет — Объедаемая часть суши.

Думал поезд: вот пойду под откос, И та парочка, что в третьем купе Целовалась на платформе взасос, Не увидит своего Сан-Тропе! Тех, что в тамбуре дымят без конца — Двери настежь на гитарах бренчат — Дерну сцепкой да и сброшу с крыльца, Вон их сколько под откосом лежат. Инженерно – преферансную пьянь, Их консервь да яйца, сельдь с запашком — В пыль, в труху, в кровавую дрянь, Потому что страшно пусто кругом. Поле этой необъятной страны Пересечь, что восемь жизней прожить. Чтоб границ границы стали видны, Это надобно ещё заслужить! А ту троицу бескостных людей, Что приветствуют соседей вотще, В околоток отвезу попозжей — И не будет християнства вообще. А когда вернусь обратно в депо, Керосин залью по самую мочь! Кляча ржавая – дрезина – пропо — Просипит мне песню Тёмную Ночь. И тогда я всех прощу, всем врагам, Пассажирам, что во чреве моём, Каждой твари по заслугам воздам — чтоб ночами под парами вдвоем. * * * Думал весело по рельсам стуча, Товарняк, везущий известь и ртуть, Вот недельку отпляшу ча-ча-ча — На запасный двину к пенсии путь. А на том на запасном как в par: Не цемент с углем – детишек возить! Вот мазута только в баки залы И пойду туда как пони служить. Было холодно, был жуткий мороз, А у стрелочника приступ – мотор барахлил… а в колее перекос, Семафоры поменяли колор, Автоматика сработает ли… Нет гарантий, что наступит весна… Так что прежде было две колеи — Нынче вышло вроде как бы одна. Память павшим – вечный бой, светлый путь, Песней песнь церетельевских снов: Триста туловищ, отлитые в ртуть — Это круче тех китайских бойцов! Всё когда-нибудь покроется прахом, Но у этого пути есть свой шарм. Как сказал великий йог: одна драхма Перевесить может множество дхарм. То есть, жизнь есть конь, Смерть же – конь в пальто. …Жалко только, что Одной меньше понь.

Здравствуй, Же, то бишь, хайль! Шамбала – это, конечно, приволье. Но ажиотаж вокруг темы очевидно стихает — Время выходить из подполья. Они всё подготовили сами: Красный Восток – Чёрный Восток, Пройден путь от Асисяя до Масяни, На очереди новый Бог. Раньше Йог почти всё мог; а они кричат: есё, есё! Короче, если Же явится и съёжит, То он сможет Ну просто всё!

Хорроу русского конца Света видел я во сне: Там была гора свинца, В ней дыра по всей длине. Вход в неё, точнее въезд, Под тоннель офрмлен был — Дескать, старт, он – точно – здесь, Финиш – там, где горный тыл. Паровоза тихий вход В обозначенный раствор Провожал тепло народ, Шёл неспешный разговор. Были песни по гармонь, Под гитару, под ситар. Долго слышалась колдонь, Из горы струился пар. Подождали, разошлись, Подмигнули той норе. Впрочем, я не видел лиц — Я был в поезде, в горе. * * * Стыки кончились давно. Суперсовременный рельс. Было тихо и темно. Больше снов, чем дальше в лес. Меньше внешних перемен. Оставалось только ждать, Поворота чуять крен, Толщу страха набирать. Ладно б крен – так ничего! Звуков нет – хоть сам пыхти. Мысли просят одного — Огонька в конце пути. Утонченья массы той. Я вперёд вперя» глаз: Тянет поезд за собой Клячи глоданый каркас. Не одна, а целых три! Средоточенный оскал — Правят тройкой упыри, Эшелон вовсю скакал. И который же из нас От лихой бежит езды!.. Мчится тройка, полный газ, Остальное – до гряды, До светящейся слюды, Той, что выперла в стене. Кто сказал, что от беды Не ускачешь на коне. Скок-поскок, за веком век. Весь в пути, а путь весь в нём — Сверлит русский человек Дырку в тулове земном. Чай, прорвёмся, пропердим!.. Полустанок, закоул — Я сорвался, невредим, Лёг на травку и уснул. Сон. Тоннель. Полон дрызг бубенцов. Эшелона шинель гремит, как кольчуга, Стужа набросила тыщу оков, И вот – лопается подпруга. Тройки скелет умчался вдаль, Народ вышел, жалок и наг, Холод путынный, калёная сталь. Луч впереди опрокинул мрак. Ужели выход? Горе конец? Впереди, одежды белы, фигура: Всё, как положено: сиянье, венец — И куда ж я так вырядился, придурок?! Побьют! Растопчут, как Данко – в пыль! Ну, коли пьянка пошла такая: – Народ! Молитву, поди, не забыл? – Здрааавствуй, моя Мурка, Здрааавствуй, дорогая!

Цыгане, армяне, жиды — Как звучали песни воды, Как аукались сказки гор, Как шептался в долине костёр. Востока старая кровь — На коварство изломана бровь, на отраву в колодца сруб, на ребёнка наточен зуб, на монету намётан глаз — бабы ведьмы, мужик – пидарас! Как же с ними по-людски жить? Эту воду пить или не пить? И зачем платить за постой, Если краденый конь – твой!? Не пустой звук – Отечество. Он и отчество и естество. А пришельцу он пуст и чужд — Что ему-то до наших нужд, То не то ему, сё не так, — Потому он химера, враг. Тем, кто высушил наш исток Или кран сломал под шумок, Тем, кто в нашем саду насрал, Заведьмачил, наколдовал, Кто скупил наш базар, Чернотой по глазам, Белизной по зубам, Непотребной нам — Кровью наших детей — морем крови своей! Что острей, чем нагайки свист?! Справедлив наш распятый Христ! Всемогущ наш большой Аллах, Что внушает священный страх! Так и быть – так и будет всегда. Под лежачий камень вода Не течёт. Этот камень брось — Песнь песней, а ножки врозь! Ручки вверх! в печень хрясь! В зубы – на! Широка родная страна!

Комиссар Ржевский поехал на фронт — Над его головой белый стяг. За Россию, за веру, за царский трон Кровь прольёт балтийский моряк. Применив разработку – секретный газ — Погрузили поляков в сон! Трёх паненок – шахидок взял зараз Комиссар в справедливый полон. Пусть скрежещет зубом поляк-террорист, Получив компромат в интернет, Как у Ржевского прямо в сортире все три Отмочили позорный минет! Три перста правых славных – благая весть — Комиссар понимает как! — Русь была, быть России, держава есть — На зачистку неверных срак. Ржевский жил, Ржевский жив, Ржевский будет иметь Всей Европы всех баядер! Водка, Пушкин, ракеты, матрёшки, нефть! — И да здравствует постмодерн!

Было прохладно. Съезжались на дачу Гости: «тамбовцы», «варяги», «апачи». Было малиново от пиджаков. Двор украшали фигуры богов. Бросила камень старушка в старуху. Отбила у каменной бабы пол уха. Все согласились, что нет места в жизни Фактам исламского вандализма. Бросила камень старуха в старушку, Так что поранила старенькой ушко. Ржевский вздохнул, сбросив крошки с колен: Нравы в России – c`est ne pas tres bien.

Есть колосс на огромных ножищах. Он на них и стоял и стоит. Трубы тянутся, будто усища. Изо рта его факел горит. Он корябает пальцем планету, Упираясь ножищами в грунт, Призывая молчаньем к ответу — Одиноко взлелеянный бунт. Он гордится немерянной мощью И по-детски наивной душой. Перед ним – он так думает – мощи, А за ним – мыслит он – дух святой. …Танкер есть, как баланда тяжёлый. В нём есть палубы и якоря. Он бы в порт назначенья пришёл бы… — Бунт-то бунтом – да нет корабля! Если ж надо, он может без спору Дурачком посмешарить людей. Словно мир – это некая прорубь, Ну а он и болтается в ней…

Над бронзовой (золотой, чугунной — Какие длани ещё у статуй?) — Плывут облака, медленно, как в цыгуне, в очередь прикрывая солнце заплатой. Сказки про древних богов – страшилки, кубики детского сна, по сравненью с в ремень подтянутыми ухмылками истуканов недавнего современья. Не пытаясь выбраться из природного скотства, человек оформляет харизмы в груды камня, разнообразя свои идиотства — Их ставили, ставят и ставить будут. Солнце пьёт воду из черепков, высыхают последние капли ума. Народ, понавешав себе ярлыков С истуканами, – это Самачума. Всё, что я делаю, по-прежнему выдаёт незнанье Многих деталей – я никого не прошу мне помочь, и, ругая кого-то, извиняюсь заранее: адрес критики я сам точь в точь. С другой стороны, мы ж не бичи и не бичи, Те, что в кровь себя или что дремлют на берегу — Самокритика помогает многое обналичить, Жонглировать скользкими косточками личи И спокойно смотреть в глаза врагу.

Священная корова Беломорья. Холмов священных петли троп и длин. Священный дуб смирительных равнин. Такая вот блаженная исторья… Спасибо, европейский полуостров, За дружелюбный временный причал. На континенте правит коза ностра — Ты ж как субконтинент не подкачал. Весёлый кучер бьёт кнутом лошадку — Давно жестоким кажется наш век: Несёт себе за пазухой взрывчатку То там, то здесь небритый человек. Что здесь, что там холмов священных склоны. Но только нынче здесь с упрямых губ Тихонько испаряется полоний — Такая плата за приставку «суб» Всё стало зыбко, далёко до морюшка. Пошла вверх рыбка – звать корюшка. Многие реки – одна река, Тяжелы веки. Спать бы века.

Выбранный народом путь Весел сладок труден. Все путём, навыкат грудь — С нами Бог да Путин! Вечный праздник на дворе, Братцы, не до буден! Драться лучше по жаре — С нами Бог да Путин! Так и быть: нас ждет война С вечными врагами: Запад полная мошна — Бог да Путин с нами! Дырку новую в ремне — А ремнём по роже. Здравствуй Троя – быть войне — Путин, с нами Боже! Он отец и лучший друг, У руля бессменно Он, как Юрий, долгорук — Не простит измены. Чтоб с рулем да без ветрил — Где ж такое было? Путин будет, как и был, Сам себе ветрило. За него и первый тост — Целен без изъяна — Арамис, Атос, Портос С ликом Д'Артаньяна! Лишь бы вот не стала нам Дорога дорога: Украина не Вьетнам… С Путиным. Без Бога. Что скрывать: коварен здец — Было дело: с мукой Вдруг узнали – наш отец, Оказался наш отец Не отцом, а сукой. Что ж, от перемены мест Сумма неизменна — Черт не выдаст, Бог не съест — В драку, как в геенну! Даже задом наперед, Рассуждая строго, Если с Путиным, пойдет И без Бога. С богом!!!

Простудно-протяжно легло побережье Как длинная масть. У него на краю Ты песню поешь в милом мне зарубежье, А я тебе здесь мою песню пою.

Жили-были в городе Много нас. Голоса на проводе — Много глас… В телефонной будочке За две коп. Получи минуточку Счастья чтоб. Вот стоит столовая, Серый пол. Повара, как олово — Одинаков пол. Вот стоит Серёга-пьянь, Жёлтый глаз. Душу, говорит, воспрянь — Будешь есьм аз! На скамейке девица Незнакомая. Ни мычит, ни телится… Очи – полынья! Мы махнём в Карелию По весне. А друзья не верили, Что я с ней! Я закину удище В Озеро, в Залив… Впрочем, – это в будущем «Кооператив» — вовин, валин, жорин — смольному покорен, бедами просмолен, балтикой просолен от ушей до пят. Тихо похоронен — олин, светин, сонин, ленин град.

Одна, ты одна, ты, копейка, одна — А целый стакан выпивался до дна! А вот не одна, вот уже целых три — Сироп толстомясый под газом взбодри! Копейка, послушай, что глубже? Что шире?.. Трамвай – это 3, троллейбус – 4! Автобус, метро – это 5. Это пять! Сезам открывался опять и опять… А справа на Бронницкой – пивко не сироп — В желудок уронится – 11 коп. А дальше на Клинском, совсем за углом, Пельменей с полмиски – за 30 с вершком. На Красноармейской согласно молве Игривый портвейнский – по 200 плюс 2. Пешком через речку – Фонтанкой зовут — 3 рэ в чебуречной, увы, не спасут… С пятёркой однако, синюшным Кремлём, не жмёшься собакой – сидишь королём. Кто вовсе не лирик, тот подлинно знал, Как ленинский чирик нам путь озарял. Там в мелкой монете увестист и груб Напихано меди на стоимость в рубль. За баню – копейки, в театры – гроши. По стошке налей-ка – закон, не греши! Недорого было, и жизнь без забот, Там прошлого рыло казало перёд. Там белые ночи, там чёрные дни — Так славно, сыночек, что в прошлом они.

Жили в квартире 44 года совместной жизни своей дядя Иван по прозвищу Пыря С тетушкой Гелей еврейских кровей. Нас было много соседских детишек — Всех в коммуналке не пересчитать. Тетушка Геля просила потише: Дяде Ивану надо поспать. Дядя Иван обожал свою Гелю, Так же как борщ он ее обожал — Тот, что варила она раз в неделю Мужу, соседям и прочим чижам. Он был директор в какой-то там школе — Вот бы, казалось, живи не тужи, Да все твердил про душевные боли, Нас называя просто Чижи. Дескать, чижам нужно больше свободы (нам коридор – еще больше куда ж?) — Чиж это птица особой породы! Пыря при этом в ажиотаж. Он начинал распахивать двери. Было в сортире забито окно — Выломал фомкой. Да что за потеря, Ежели меньше воняет говно. Только однажды часов этак в десять Он – весь в пальто – нас созвал в коридор: Вы не чижи, вы обычные дети, И не видали его с этих пор… Тетушка Геля сидела с неделю Прямо на кухне, как столб соляной. Наши родители нам не велели В прятки играть у нее за спиной. День на седьмой Геля громко икнула, встала спокойна, но басом чужим жутким как в озеро нас окунула: борщ будем делать – дос вейс их, чижи! Тут же захлопали двери в квартире — Свеклу несли, кто капусту, кто грош. Заколотили окошко в сортире: Что там говно, если варится борщ! Было волшебно от дыма и чада, Ели два дня, а на третий приказ: В стоге домищ и ворот Ленинграда Стае чижей, то есть, стало быть, нас, Пырю найти. Книгу улиц листая, Мы пролетали сломя, кувырком Вдоль по Фонтанке, пока наша стая Не закружила над страшным мостом: Там пребывало движенье. Страданья Не было. Лошадь храпела навек. И на узде в напряженьи молчанья вечно застывший висел человек.

Я куплю квартиру на Тюшина 7. Там, где видна надпись «Все виды работ». И, пока мой город не исчез совсем, Буду вкушать евонный испод. Его пропащие проходные дворы С глотками парадных, которых черней нет, Потом зашлю губернатору дары И приглашу на обед. Мы побеседуем о проблемах бюджета, О том, как труден ввод в строй, Под Laphroaig побазарим и «про это» — Дочь его, кстати, хороша собой. И вот когда, просклоняв пендосов, Которых, разумеется, разве что сечь и сечь, Решив с десяток важнейших вопросов, Я заведу свою неуместную речь: Дело в том, что город не Лего — У него измерений не три отнюдь; И – даже не плюсуя мое скромное эго — Жители его четвертая суть. Они ходят в гости друг к другу, Кружево троп в алгоритм заложив, Электрически как бы заряжают округу, Чем, собственно, город и жив. И вот, когда эти связки горла Разрываются кольями оград и ворот, Когда каждый видит в друг дружке вора, Когда нет ничего важнее запора, тогда это больше не город, А губернатору имя – Урод. Петербург – это не только Невский, Это не только фасады, дворцы и Нева, Это прежде всего паутина фрески Троп, которыми картина жива. Прямые линии – это пошлость. Загадки города в его дворах. И если интим остается лишь в прошлом, То у организма дело швах. Тогда остается мертвый монстр, атлант, коему разве что матом крыть, Ибо необходимо поддерживать остов, Годный разве на то, чтобы деньги мыть. Да еще чтоб туристы ходили по нитке, Не догадываясь, что что-то не так… Окоченевшие формы, свитки — Современный культур-ГУЛАГ. Когда ж надежды вовсе в дым превратятся, Я продам квартиру на Тюшина 7 На пике цен какому-нибудь китайцу, Чтоб закрыть страничку и еще с тем, Чтобы потратить денег, надо сколько, Для постройки где-то таких жилых структур — Там будут проходные дворы только И никаких памятников культур!

Грустно, могло бы быть грустно, Могло бы быть пусто – могло бы, могло бы… Устно – не письменно – устно пора б изъясняться высоким да лобым. надо, противно, но надо мотивы поступков и действий, мотивы стаду, доходчиво стаду, доходчиво и терпеливо. Ибо – не сразу, не завтра, не вскорости, ибо, Может быть, лет через сто… Не пристало Просто молчать, потому что могли бы, могли бы! Но, к сожалению, нынче и этого мало. Надо б не просто сказать – надо б проще, Честнее и проще — Однажды Поэт (Гражданин) – неужель не про нас: – «Сможешь выйти на площадь? Смеешь выйти на площадь В тот назначенный час?»

«Солнце тихо садится За Обводный канал. Тот, кто здесь на бывал, Может здесь заблудиться.» Тот, кто здесь выпивал, Никогда не сопьётся. Тому трижды зачтётся Обводящий овал. В круге первом, по Мойке, — Город кариатид, Накрахмален стоит, Что ни охни, ни ойкни. Во втором, до Канавки, Шевеленье ветвей, Говорок голубей Да курение травки. Пестрота, кружева — Третий пояс, Фонтанный, По-московски гортанный — Буржуа, буржуа. …я любил в непригодном Восмидьсятом году Покорябать руду На четвёртом, обводном. Он немыслимо чёрен Этот круг и теперь. Из него без потерь, Лишь кто очень проворен, Уходил по-пластунски Кременчугским мостом, Оставляя на том Берегу, как в анналах, Клочья в скулах канала — Столь же милых, сколь узких.

Да, в промокших квартирах нулевых этажей в Петербурге Даже время стремилось согреться остатками рун, Завернуться пытаясь в пространства овечную бурку. Тот холодный период зовётся теперь Колотун. Расцветали узоры цветов, коченея на окнах. Свой орнамент туда добавлял самосвал садоМАЗ, Выхлопную трубу выставляя-вставляя (хоть сдохни!), Он закачивал радостно нам свой весёленький газ. Мы фрейдизма не знали, но, чуя трубу выхлопную, В нас рождались инстинкты вполне садоМАЗных корней: Кто мне боль причиняет – с большой вероятностью пну я, Впрочем, только того, кто с трубой… только с ней. Было зябко. Не то чтобы голодно, но и не сытно. Время в форме программ новостей развозил самосвал. И до самого края конца ему не было видно — Тот период мой друг Ледниковым чуть позже назвал. Говорят, будто климат теплеет – еби его в сраку, Говорят, будто воздух над нами и светел и сух. Почему ж так зудят кулаки и так хочется в драку, Даже тем, кто по жизни умел обижать только мух.

60 – мука, яйцо, песок. 300 – рыба, мясо – 350. Солнце движется на запад, говорят. Мы-то ясно видим: на Восток. Полушарья, видно, поменялись, жопа с головой. Потому и кажется, что будто вспять. Сыр – 500 (хороший), зато сахар – 45. Молоко полтинник, но кефир всегда со мной! Гречка – 80, 240 – алкоголь — Вроде водки, судя по парам. Масло сливочное 100 за 200 грамм. Друг мой, будь критичен, но не столь! Здесь в июне также светлы небеса. Летний Зимний весь дымится, как вулкан. Творог 200, но за 40 картофан. Майонез за 70, по 300 колбаса. Помнишь, составляли лучший список вин — Вермут розовый, портвейн… Да мало ль было ли историй? Я тебе – нормально ли, Григорий?! Ты в ответ – отлично, Константин. Это пошлость: нашей же культурой, друг, да нам в глаза! Мол, сто лет прошло, а, дескать, что теперь?! Но Нева в граните – он не крошится, поверь, — Так что я не против и не за… Крым как был окраиной имперьи – так ему и быть — Греция ли, римский легион, теперь московскарать… Питеру ж глухой провинцией не стать, Хоть он и у моря – жаль, спокойней было б жить. С вашим прюлялизмом миллион мигрантов наживёшь! Демолиберасты – без руля и без ветрил. …В 90-х ты отсюда наш ржаной возил — Скоро свой сюда германский повезёшь. Да, выходным иногда хотелось бы дубль… Всё обильнее сыпет мрамором бисер. Представляешь, я проглотил вчера рубль. Типа, на счастье, а сегодня вот высер. Шпроты рижские – сто рэ… Откажемся от шпрот! Димка учится, Тамарка хочет в США. Книги, сука, дорогие – триста, до четырёхсот… Сам-то как, Григорий, – а?

Болгарские грёзы плачевны: Какие тогда были стрессы! Высокие подвиги Плевны, «БэТэ», «Слнчев бряг», «Стюардесса»… Собою закрыть амбразуру Подруга меня попросила: Три тысячи знаков в текстуру И скинуть емелю на мыло. Под утро в задымленной «Шипкой» Квартире (Фонтанка – Апраксин) Пригрезились мне две ошибки — Был, стало быть, труд мой напрасен. В 13 часов пополудни, Собою самим опорочен, Я начал проделывать трудный Анализ полётов той ночи: Всё выдумка, сон, всё примета Того, что вино – не «Кадарка»… И «нет» не было интернетом. Но девушко было болгаркой!

Я полюбил колокола — Качковый инструмент. И вёртких ангелов дела, На звук – хвалу, хвале, хвала… — Имеющих патент. Гул кающейся пустоты Чрез натяженье мышц. Беззвучный стон – тела литы, Сходились в поле немоты Так Чегодай и Скоромыш. Своим гремучим язычком Свивая звук в струю, Поёт: пойдём, мой друг, пойдём, А я стою, стою… То распальцованная вдруг Вся в трепете любовь — Но не рождённый ими звук, А быстрый веер тонких рук, Стирающихся в кровь. Локтей и плеч и головы — Над ними только крест — Я вижу Вас, звонарь, весь Вы Графичен, как изгиб Невы — Короткий точный жест. Материальность веры в том, Что грифель можно взять И некий дышащий объём С весёлым человечком в нём Как колокол нарисовать.

Как однако далеки города!.. Вот я вышел погулять на часок И зашел туда черт знает куда, Хотя вроде только в ближний лесок. Просто мыслями я был где-то там, В очень, знаете ли, дальней дали И, возможно, потерял счет часам, И часы мои дальше ушли. Это ж просто же какой-то кошмар! Непотребное скажу бляманже!! Вот, я помню, раз проснулся в пожар… Впрочем, это отдельный сюжет… Так вот там, куда меня завлекло, Это даже был не город – село — У меня там, помню, ногу свело И на память тяжкой ношей легло. Переулки – просто гати мостить! Злобы там и в дирижабль не вместить, И хозяевам ничем не вмастить, Но печать неприкасаемости Отличала там от местных меня. И шептались люди, палец слюня. Слава богу, унесло из села… Точно также и года далеки — Я вчера сидел себе у реки, А река себе обратно текла. И когда я в эту воду вошел, Счетчик так и закрутился назад! Стало мне тут хорошо-хорошо — Вот, гляжу, знакомый мне перекат, Вот излучина – я был тут, кажись! Кто там чушь такую, помню, спорол: Будто дважды в ту же воду – ни в жисть! Ну а я – поди ж ты – взял и вошел. И теперь вот по теченью плыву, В смысле против, только вместе с водой. Города, в тех, что бывал, – наяву, И года так и стоят предо мной. Мне покойно, но я жив, правда – жив! Я ничуть преувеличиваю. Полагаю, что любой, покружив, Обнаружить может речку свою. Хочешь ссы в нее, не хочешь – не ссы, Там за часом убавляется час. Помню как-то приобрел я часы… Впрочем, это будет новый рассказ.

Как у тебя со знанием немецкого? Не происходит забыванья русского? А нет ли ностальгии по советскому? — Ведь знамо дело: рвётся, где по-узкому. В том смысле, что, когда раздрай в наличии — Тоска по родине, отказ приятной девушки — Так мы могли бы утолить наличностью, Адамчику найти какую Евушку! По-нашему помочь, по-христианскому. Иной традиции? – тогда по-иудейскому. Кто атеист – так можно по-пацанскому! — Ведь здравых как не нам, иметь идей кому?! …Отказ? – нехорошо, когда от помощи. Негожь пренебрегать рукой дающего. Прикинулся бы ладно что ли овощем Иль, на худой конец, к примеру, ющенкой. Ведь дело завести легко – негромкое… Тем более, что педофил, наверное! А коли нет – вон там в углу попонкою Укрыто – значит, кража – дело скверное! Да ты, похоже, сука, фрукт особенный. Но право же – защите делать нечего… Вот поселить тебя с какими зомбями, Тогда, видать, заверещишь кузнечиком. Соловушкой, щегол, закукарекаешь! Свободу воспоёшь – про двери-настежи… Услышат ли – за долами, за реками? Ну, не серчай тогда. И аз воздастся же!

Какая осень блядь какая осень. Какой туман, какая затхлость в мире. Нагое дерево – без паспорта в ОВИРе, Ведь лист – он безответен и бесспросен. – Ах жизнь моя, ты, как ночной троллейбус, Тот самый, что вполне собой доволен, Примерившись к кольцу московских штолен, Вползла улиткой в окуджавский ребус. — Так обращал ко мне, простолюдину, Под соточку один московский интель Свой ветхий спич, в котором красной нитью Преемственности тема проходила. Там что-то про советскую культуру, Про вогнутое зеркало пространства, В котором было радостно стараться Всем нам, совком ловившим синекуру. Мне было весело, и я смеялся громко, Нещадную не удержав икоту — Мне вспомнилась и черная суббота, И кафедра начальной оборонки, И собственные речи пустомели, Напыщенность высказываний книжных, Загадочность поступков многих ближних — Осталась будто родинки на теле. Мне вся земля – что скатерть-самобранка, Но верно, что куда б ни завело, Отечество мне Красная полянка, А родинка мне Ясное село.

Строгие мужчины с автоматами, пистолетами, ножами, саблями, „калашами“, „узями“, гранатами, „стечкиными“, сам-бля – без-ансамблями… В Голливуде ль – сбор героев мафии; тутси-хуту ль, пушту, на Сицилии, колумбийцы ль, Путины ль с Каддафией на одном-единственном зациклены: будь мужчиной, мужиком, будь воином! Рембой, братом-два с железным копчиком, крепким подбородком, ладно скроенным, фэйсом буковым, сандаловым, прокопченным. Главное однако – это мирная, тени без сомнения улыбчивость, будто твои пули – сувенирные, — как бы предложить наесться личи власть. Личи, ананасов, белых персиков… Пистолет – да Боб с ним! – и со спиннингом! В новой по-мужски надёжной версии Рыбу ловят честные и сильные. Ну а то, что эти твари слабые юноши, не ставшие мужчинами, у таких же инфантильных славы ли ищущие, прочими ль причинами в супера, в героищи, в политищи прописавшиеся скотской меткою — это как вино: ему б бродить ещё, а его в стекло под этикеткою. Вылепить чекан медальный – долго ли!.. Мозг народа формируем плавками. Быть бы мне шаманом – грянуть бонгами — Так и поистыкал бы булавками!

Как может пахнуть чистое тело? Не каждый услышит свой запах. Но его появление на всех этапах Можно засечь, оглянувшись стремглав и умело. Страна, по идее, не оболочка, но живая ткань Или, если в наличии обе, то они заодно. В нашем случае, к сожалению, дело дрянь — Мои соотечественники перестали чуять говно.

Брось, брось копаться в скорлупе – там больше нету ядер. Где любопытный третий глаз оставил свой взор, Нет больше тайны. Лишь руки позор, Чей дым однако нам… приятен.

Выплывает паровоз — Дым, как парус, Брови чёрные вразнос — Перегрев и передоз — Перепарясь. Подъезжает тихо танк В саже, в мыле, – я ж не хиппи и не панк, мне бы в Тигр, мне бы в Ганг, чтоб отмыли. Пролетает быстрый МИГ — Небо в полосы расстриг До Ханоя. В Праге выпал чёрный снег. Что-то чавкает генсек. С перепоя. Подтекает мой сосед — Хоть за стенкой, мочи нет — Коммуналка. Мне, пожалуй, 8 лет. Помирает наш сосед, — А не жалко.

Тот, кто помнит защитника Сухи, Кто вкусил его паса тягу, Помнит также, как русские суки Расстреляли весеннюю Прагу. Тот, кто слышал щелчок Недамански, Братьев Холиков лёгкие клюшки, Не забудет русские танки. Сухо щёлкали мокрые пушки. Комбинация в лоб – простая: Брежнев сам заказал поминки. Дождь был тёплым, но лёд не таял, Хоть и плакали Новак с Глинкой. Как штрафная рота, Старшинов Пробивал оборону боком. Так вломились в город старшины, И ослепло Карлово око. Карлов град – убиенный Авель От руки братана большого. И отправился в ссылку Гавел Под ударов градом Петрова. Сбита шляпа с в плаще мужчины — Документом эпохи спорной Вот он встал перед бронемашиной, Как вратарь этой чешской сборной. Лоб кровавым пятном отмечен. Взгляд побитой, но гордой собаки. Соцализм с лицом человечьим, Как у Якушева после драки. Дубчек нервен, что твой Хрбаты. Заметался судья матрасом… Это тоже ведь наши ребята, А Рогулин их по мордасам!.. …Всех в Европу потом позвали, Кто познал от нас горькой доли. И чего мы им не проиграли — Ну хотя б на ледовом поле.

На Лены именинах он был на Филиппинах, Оттуда отправлялся на выставку в Хонсю. Хоть пагоды Манилы и нас с тобой манили, Но мы-то заправлялись у Леночки вовсю. От питерской мокроты, спасаясь водкой с потом, Мы двигались сквозь бури, по январям гудя. А он – проведал кто-то – приблизился к Киото И там, набравшись дури, выпячивал грудя. Однажды штемпель гулкий – ероглиф с загогулькой Поведал нам, что хватит! – не может пить сакэ. А я с тобой, сутулкой, бегу по переулкам, Чтоб в дашкиной кровати – кубинского стакэ! Приделав крылья к Мазде, хотел сказать нам здрасте, Но оказался званым в Калькутту на приём. Мы ж вечером у Насти – портвейновые страсти Заполонили ванну – и полоскались в нём. Кому, скажите, гаже: ещё в единой лаже, От центробежных кружев не лопнушей вполне, В немыслимом кураже всё пьющим, воздух даже, Иль тем, кто обнаружил себя в иной стране. На утро у Полины с башкой, до половины Разбитою невинно от пакости такой: Ведь жёлтую текилу с корицей-апельсином, А белую текилу с лимоном и сольцой.

Кто когда-то отсидел. Кто ни разу не сидел. А теперь вот не у дел Просто так себе сидел. Костя пил, Борис не мог, Коля нажимал курок. Лёва бил Мусе в пятак, Миша забивал косяк. Потому что бригадир Третий день не приходил. Без команды, как без глаз, Лучше, когда есть приказ. Пять стволов, конечно, сила, Только верная могила В драку без команды лезть — Бригадир на то и есть. Дело было вечером, делать было нечего. То ль от скуки, то ль от злости, Но сказал ребятам Костя: – А из нашего окна площадь Красная видна, а из вашего окошка только улица немножко. Мишка, впрыснув героин, Указал на карабин: – У меня с таким прицелом Вся контора под обстрелом! – А на что тебе контора? — чай, до выборов не скоро. – Выбора, конечно, клёво, — Процедил с ухмылкой Лёва, — – Только оба вы лохи, А дела у нас плохи. Всё бы было ерунда, Кабы не была б среда. В среду – был такой базар — Чистить Западный базар. Там по сведеньям РУБОПа Снова слишком черножопо. Тут откликнулся Муса: – Автандил такой лиса — Каждый рынок знает ход — Хитрость города берёт! – Завтра будешь рыть могилу Для Вахтанга с Автандилом, Так что, Муся, не пужай, — Подытожил Николай. Только к этому моменту, Накачав ингридиентов, Мишка начал наезжать — Он втянул дорожек пять. – У меня в кармане гвоздь. А у вас? Костя думал: пидарас — Началось. – У меня в кармане газ — Это раз, А в другом Крепень-Трава — Это два. И к тому ж сегодня кошка Родила вчера котят. Котята выросли нормально, А пить текилу не хотят. А в Иране два имама Отправляются в полёт, Потому что у имамов Есть ковёрный самолёт. Ласково заметил Лёва: – Мама – лётчик? Что ж такого. Вот у Коли, например, мама милиционер! Лучше б, типа без вещей, Мамы не было ваще! Все тотчас повеселели, Посмеялись, погалдели — Чья, куда, в какую мать, И, конечно, услыхать В перепалке не смогли б, Как подъехал чёрный джип. В чёрных джинсовых костюмах Из него, как бы из трюма Или словно из могилы, Вышли люди Автандила. На цепочке для часов Бригадира без зубов Подвели они к квартире. Стукнул – раз, два, три, четыре. Промычал пароль насквозь. Дверь открылась – понеслось. Дело было вечером. В среду, как намечено, В луже крови между тел Кто лежал, а кто сидел, Заслонившись веками. Делать было некому…

Тогда казалось: звуки труб — Не зреньем – слухом — Пробудят к жизни этот труп, К простору духа. Нам выпало тогда болеть Киношной славой: Вы их свалили – охуеть! Ребята, браво! Он ни хорош был и ни плох, Ну, как бы лакмус… Но только быстро сдал и сдох Романтик-август. Кино, понятно, аппарат — Имеет ручку. И вот уж крутится назад На с прошлым случку. Там параноик на плацу. Тот – на кобыле. Тем – только брюллики к лицу, Тем – рожа в мыле. Хоть рецидива феномен Вполне изучен — Откуда вылез этот хрен, Сей потрох сучий? Мы знали, впрочем, что в семье Не без урода… Мелькнул, как в ящике Люмьер, Мираж свободы… Сидит на нефтяной трубе Чиновник в рясе. Господь, Россия, кегебе — Реальность грязи.

Гости съезжались на дачу, Везли самогону и чачу, Горилки-текилки немного Да крупного серого дога. Хозяйская дочка сама была от него без ума. Повар – француз с на носу бородавкой Был нынче отправлен в отставку. Из ресторана Драконьи Яйца Выписали по моде, понятно, китайца. Команда была супероригинальна: Шашлык заколбасить вполне аномальный. Вот – свин, вот – теля, вот – агнц умилительный; Китаец кивал и смотрел снисходительно. …Смерть – это нож, уроненный в тело. Да так, чтоб оно при этом пело. Жизнь – маринад в восходящем йогурте. Песня в захлёбывающемся клёкоте. Гости, народ – без пизды – искушённый, Кушали мясо, как оглушённые. Хозяин сидел вконец оглашенный: Шашлык был хорош. Был шашлык – совершенный! Полный восторг – тридцать сытых глоток! – Ответь! Не то сдадим в околоток! Ляпнул: – просто за время пути (Дао) собака смогла подрасти… Шутка не шутка, много – не мало… Дочка хозяина страшно блевала. Битьё челом, ползком на коленях — Даже китайцу не избежать На медленно-медленных углях тленья. Скоптили и съели – ебиегомать! Пати конец. Театральный разъезд. Гости валили в один присест. Будет, что вспомнить – останется веха: Времени – дело. Часу – потеха!

Когда бывает в феврале такое небо, как в апреле, в нежданно-гаданном тепле, в недельной давности метели, следах, невидимых почти, стыдливо прячущейся где-то зимы – ловушки и крючки на медленной дороге к лету. Когда взлетают к облакам невесть откуда взявшись птахи — укор, неверующим нам, — а это просто наши страхи, что вот она, её оскал, прикрытый белой прядкой вьюжной, и прищур ледяной сковал надежду, ставшую ненужной. Но дым струится к облакам, восходит кольцами над чащей, как будто курит великан, между холмами возлежащий. Картина красками полна: не акварель – акрил да масло! — новорождённая весна. Не верилось – а вот напрасно!!! Та, на кувшинковом листе, пытаясь ветками прикрыться, а ветки в той же наготе, да розовый пушок на рыльцах у детских почек на заре… …Тогда и выложится карта: проклятый день в календаре, помеченный четвёртым марта. Студёный день, а дальше тьма. И тьма, что день, а он – проклятый. Когда идёт на нас Чума И льстится жатвою богатой. Черна, бесснежна – сколько их, ростков повымерзнет отважных. Страна присядет на троих. А встанет ли? Одна? Однажды.

Я не мы я не мы я не мы я немы — Заклинания могут быть и не слышны, Потому что пора превращаться в немых, Потому что позорно не чуять страны. Нам пора разбегаться – чего ж ещё взять С тех, кто скопищем не в состояньи понять Очевидных вещей, очевидное дно — Для ослепшего стада всё глубже оно. Нам пора расходиться – не так, как всегда: С матом, дракой, а просто вот так – кто куда. Если порознь, может быть, выпадет шанс, И удастся в последний вскочить дилижанс, Чтобы, может, и встретиться с теми потом, С кем хотелось бы рядом и духом и сном. А пока мы забыли, как жить не по лжи, Потому что важнее: иди и служи — Не иди и смотри, и внимай, и учись, А порыть мерзолоту – и всё заебись! И пахан точно знает – на то и расчёт, Что мы все как Уральский вагонный завод — Вот подкрасим вагон, да колёса пришьём И его, бандюгана, гуртом повезём, Закусив удила, закусив удила, С вечным воплем шпаны: – бляди, наша взяла!!! По костям, по своим и соседским. Стыда Наш Уральский вагонный не знал никогда. Наш великий-могучий – всегда на Ура! Все родные понты – это просто дыра, Злая масса стучащих вагонных колёс, Глина глиной, себя называя колосс. Колоссальная, дескать, народов семья Без какого-то элементарного Я, С тусклым хором попсы, обезличенный лик — Краски общие, выбор из них невелик. Сей диагноз поставлен. Он необратим. От культуры останется текст-вирбатим. Очень внятно, скучно и довольно тускло — для России ушко оказалось узко.

Сегодня Ходорковский не явился. СК устал проглядывать глаза, Бастрыкин плохо спал – Дзержинский снился: – Мол, курва, надвигается гроза: Бабло рекою течь должно – не капать! Полтинник ярдов тяготит бюджет, Тех, что по ЮКОСу затрёбывает Запад, А этих денег, как ты знаешь, нет. Потом, смотри, конечно, ты не Чайка, Но вот всплыла фамилия Петров, Начало девяностых, – вспоминай-ка — Ну – «Коста Бланка», «Озеро», «Тамбов»… Тебе, Быстрикин, надо торопиться, Ведь, курва-матка, дело не на рупь! Быть может, Ходор хочет утопиться? Или в горах изменит ледоруб!.. Тебе ли метод отыскать, пше проше! Не можешь сам – спроси друзей: Вот Бортников – специялист хороший. Или Фрадкова – даром что еврей… Сегодня не явился Ходорковский. Народ судачит, каждый брату брат: – Что, думал откреститься, растаковский? Конечно, струсил – значит, виноват! Убийца наших мэров, бургомистров, Митрополитов… Разрушитель детств! (Медведев вызвал правильных министров: – На оборонку надо больше средств: Совет Кремля уместен и нередок — Вот и Шойгу сегодня подтвердил, Что в школах не хватает… этих… – скрепок! Резервный фонд – он для того был!) * * * Москва блатная засыпает строем, Бандитский Петербург в туманы слит, На многое Брюссель глаза закроет… Гаага, верить хочется, не спит.

– Ах, за что мне такое унынье! – А за то, милый, что обонянье Подсказало тебе, что клинья Знаний множат твои страданья. Вот штук семь в полушарьи правом, Те еще ничего – не колья, Здесь ты, милый, в сознаньи здравом. А вот слева проблем поболе. – Избегаю зеркал и портретов, На себя стал посматривать косо — Как же быть, если больше ответов, Чем имеющихся вопросов? – Наши страсти – тупик лабиринта, А решенья всегда радикальны. Потому-то всегда и горим там, Где дышать забываем нормально. А подышишь вот левой ноздрёю, Все увидится ясно и макро, А подышишь вот правой ноздрёю, И откроются тайные чакры, И увидится Путь Срединный, И услышится звон, и, может, В рамках новой вполне парадигмы Люся-Маша сама предложит. – А сосед, тот что пьяным дрался, Станет трезвым и, равный с равным, Вдруг заявит, что оказался Русский путь абсолютной травмой, От Ямала и до Алтая Внемлят вместе и каждый лично, Что окраинаю Китая Вроде как быть и неприлично. Нам ли борщ заменять на пиццу? У ручья ли страдать от жажды? Впрочем можно у них учиться, Как входить в одну реку дважды – Длинный выдох – проще простого — Помогает придти к истоку: Люди книжку прочтут Толстого, А потом обратятся к Блоку И понятными станут шифры Наших предков, великих наций… – Как известно, любимая цифра Скифов точно была 12… Дама пик нам шепнёт на ушко Убедительно сладко: дети, Наш великий поэт Пушкин — Самый лучший поэт на свете, Что по крови мы хоть и монголы, Но по духу вполне варяги — Для того нам нужны престолы, Чтоб потом их свергать в овраги! Попеременно ноздря за ноздрёю – надоест – выдирая. Выковыривать из головы бируши, Научаясь слышать, вновь и вновь отрезая уши — Погнала Рая пузырь по краю! Начинать все сначала, воздвигать неприступную Трою, чтоб потом осаждать, Создавать двенадцать Коллегий, ненавидя парламенты, украино-эстонцев, либералов и прочих тори, Кто там спереди в розовом венчике – Гегель?! Каша. Сплошная каша. Не замечая, что на рабочем столе истории остаётся всё меньше папок с надписью Russia.