Глава 26

Было начало десятого утра, которое, судя по тому, что я мог видеть из окна, выходящего на надземку, было пасмурным и малообещающим. Пятница, тринадцатое... Нельзя сказать, что я очень верю в везение и невезение, но, оглядываясь теперь назад, должен сказать, что этот день оправдал свое несчастливое число.

Однако когда на столе рядом с моими скрещенными ногами в шерстяных носках с дырами, заметными только тогда, когда я снимал обувь (а я как раз снял ее), зазвонил телефон, я еще находился в блаженном неведении и спокойно читал спортивный раздел газеты «Триб» и пил из бумажного стаканчика кофе, который принес из расположенного внизу кулинарного магазина.

Я едва не пролил кофе и чуть не сшиб со стола ногой телефон. Этот деформированный черный предмет звонил не так часто. У меня был большой офис, но он состоял лишь из одной комнаты, в которой я и проживал, – на четвертом, последнем этаже здания на Ван Бюрен-стрит, где кроме меня и обитателей расположенной здесь же ночлежки жили также хиромант, подпольный акушер и два или три занимающихся сомнительными делами адвоката. Бизнес мой в то время был довольно установившимся – главным образом, проверка кредитоспособности клиентов для пригородных кредитно-финансовых учреждений, которые и были и становым хребтом моей депозитной книжки. Иногда ко мне обращались люди, желающие развестись, но по какой-то непонятной мне причине психологического свойства они почти всегда приходили без предварительной записи: печального вида мужчина или женщина, но обычно мужчина с покрасневшими глазами, испытывающий чувство вины не меньше Каина робко входил в мой офис и нанимал меня, чтобы я подтвердил его самые худшие опасения фотографиями.

Я сунул ноги в ботинки – не стоит говорить о деле в носках, пусть даже по телефону – и сказал:

– Первоклассное сыскное агентство. Натан Геллер слушает.

Еще до того как я произнес эти слова, я понял по шуму помех в трубке, что звонят по междугородной линии – случай редчайший.

– Мистер Геллер, – сказала телефонистка, – пожалуйста, не кладите трубку. С вами сейчас будет говорить губернатор.

– Губернатор? – я выпрямился и поправил галстук. Я не испытывал особого уважения к политикам, но такие звонки раздавались в моем офисе не часто. Точнее сказать, никогда.

– Не кладите трубку, пожалуйста, – повторила она.

Я продолжал слушать скрип на линии, на который беззаботно тратились деньги налогоплательщиков. Зачем, черт возьми, я понадобился губернатору Хорнеру?

– Мистер Геллер, – произнес нараспев спокойный баритон; даже искажаемый треском на линии голос его был впечатляющим. – Это губернатор Хоффман.

Я расслышал его, но все же тупо спросил:

– Губернатор Хорнер?

– Нет, – сказал он с некоторым раздражением в голосе. – Хоффман. Я звоню из Трентона.

– О! Губернатор Хоффман!

Я разговаривал не с губернатором штата Иллинойс; я разговаривал с губернатором штата Нью-Джерси. Я узнал его имя не потому, что интересовался политикой, а потому, что незадолго до этого видел его в газетах.

– Как вы наверное знаете, мистер Геллер, в течение последних нескольких месяцев значительную часть своего времени и усилий я отдаю делу Линдберга. Или, если сказать точнее, делу Хауптмана.

– Да, сэр.

Губернатор Хоффман являлся предметом дискуссий далеко за границами штата Нью-Джерси. Он прославился тем, что взял, так сказать, под крылышко осужденного похитителя – фактически убийцу, – которого признали виновным в совершении тяжкого преступления. Примерно месяц назад Хоффман предоставил Хауптману тридцатидневную отсрочку исполнения приговора.

– Отсрочка для этого заключенного истекла несколько дней назад, – сказал Хоффман голосом, в котором сквозили печаль и отчаяние. – И другой отсрочки я ему не дам.

– Понятно, – сказал я, хотя ничего не понимал.

– Новая дата исполнения приговора тридцатое марта. Я намерен сделать все возможное, чтобы хорошо использовать оставшееся время.

– Э... Это как, губернатор?

– Я поручил расследовать это дело независимым следователям. Они работают уже несколько месяцев, и я не намерен прекращать своих усилий в этом направлении. Я надеюсь с вашей помощью сделать их более эффективными.

– С моей помощью?

– О вас очень хорошо отзываются, мистер Геллер.

– Думаю, у вас на восточном побережье достаточно своих следователей, губернатор Хоффман. Если, конечно, вас не заинтересовал чикагский аспект...

– Вы один из немногих живых людей, знающих, что в этом деле есть чикагский аспект. И мне прекрасно известно, какую роль вы сыграли на ранней стадии расследования. Вы непосредственно участвовали в этих событиях и многое успели повидать. Вы встречались с Кертисом, Минзом, Джефси, Маринелли, его сожительницей Сарой Сивеллой и многими другими. Вы идеальный человек для проведения этого экстренного расследования.

Экстренное расследование!

– Губернатор... могу я быть с вами откровенным?

– Разумеется.

– Дело Линдберга было одним из самых тяжелых, запутанных и безнадежных дел, с которыми мне когда-либо приходилось сталкиваться. Я был чертовски рад, когда освободился от него.

На другом конце наступила тишина, прерываемая лишь треском помех.

Затем баритон вновь заговорил, но уже строже:

– Весьма вероятно, мистер Геллер, что Бруно Ричард Хауптман невиновен. И почти наверняка он был не единственным похитителем.

– Может, и так... но судя по тому, что я прочитал он, по всей вероятности, участвовал в похищении. Возможно, он в конце концов заговорит и укажет на своих сообщников.

Он продолжал быстрее:

– Мистер Геллер, приезжайте в Трентон. Позвольте мне доказать свою правоту. Вы не будете связаны никакими обязательствами. Я вышлю вам телеграммой деньги на билет на поезд. Можете уладить свои дела в Чикаго и выехать в воскресенье. В понедельник утром мы для начала встретимся с вами в моем офисе.

– Губернатор, мне сейчас меньше всего хочется заниматься делом Линдберга.

– Я могу предложить вам тысячу долларов в качестве предварительного гонорара. Кстати, сколько стоят ваши услуги?

– Э... двадцать пять долларов в день, – сказал я, удвоив сумму, – и плюс расходы.

– Договорились, – сказал губернатор.

– Договорились, – сказал я и пожал плечами.

Мы положили трубки.

Я снова положил ноги на стол, расслабил галстук и проговорил вслух:

– Ну чем не дьявольский поворот событий?

* * *

Все остальное утро я занимался проверкой кредитоспособности по телефону и затем отправился в ресторан Биньена за углом, где полакомился копченой треской. Я вышел из офиса в половине двенадцатого, чтобы опередить толпу, которая обычно собиралась в ресторане на ленч. И там я встретил Хэла Дэвиса из газеты «Ньюз».

– Привет, Геллер, – весело приветствовал меня Дэвис. – Я смотрю, ты начал регулярно питаться. – Он был невысоким мужчиной с большой головой и блестящими глазами; он выглядел лет на тридцать, хотя ему уже давно перевалило за сорок. – Кто это оставил тебе наследство?

– У меня есть клиент.

– Это новость, – сказал Дэвис. Он снял шляпу и сел за мой стол, хотя собирался уже уходить. Плащ висел у него на руке. – Купи мне чашку кофе?

– Да, – сказал я, – если ты потом купишь мне бутылку пива.

– Конечно, – он махнул официанту. Ресторан Биньена был отделан темными панелями; в его деревянных кабинах закусывали преимущественно бизнесмены. – Ну что новенького от вашего приятеля Нитти?

Я поморщился; даже замечательная рыба показалась мне невкусной.

– Дэвис, я сто раз уже говорил тебе, черт возьми, что я с ним не связан.

Дэвис ухмыльнулся:

– Конечно-конечно. Все знают, то Фрэнк Нитти симпатизирует тебе. Ты не раз оказывал ему услуги.

– Я бывший полицейский, – сказал я со вздохом, – и знаю некоторых ребят из Команды. Не надо делать из этого далеко идущих выводов.

– С тех пор как ты в тот раз дал показания в пользу Нитти...

– Оставим это, Хэл.

– О'кей, о'кей! А что новенького от Барни?

Он имел в виду Барни Росса, боксера, чемпиона страны в полусреднем весе, с которым мы дружили с детства, когда вместе жили в Вест Сайде. Кстати, теперь он был моим квартирным хозяином. Мы с Дэвисом обсудили процветающую боксерскую карьеру – Барни недавно нокаутировал в Филадельфии Лу Харпера, и уже через полчаса мы с ним пировали в Шэмроке, баре недалеко от Дилл Пикля. Барни когда-то владел этим баром, и до сих пор на его грязных стенах висели фотографии, изображающие боксеров на ринге и другие фрагменты из мира спорта.

Дэвис, должно быть, что-то пронюхал, потому что купил мне целых четыре бутылки пива. И на четвертой в глубине моей души что-то щелкнуло – а может, лязгнуло, – и я решил рассказать ему о своем новом клиенте. Мысль о рекламе и о том, какую пользу она может принести моему бизнесу, внезапно показалась столь же аппетитной, как и сваренное вкрутую яйцо которое я жевал.

– Губернатор Хоффман, значит, – сказал Дэвис и глаза его сверкнули. – Надеюсь, ты не думаешь, что этот фриц Хауптман действительно невиновен?

– Следи за своей речью, – сказал я, – у меня в роду были немцы.

– Для полуирландца-полуеврея ты сегодня ужасно щепетилен.

– Возможно, этот фриц и виновен, – согласился я, – но я не буду торопиться с выводами. И кроме того, только очень наивные люди могут думать, что этот шут в одиночку совершил это похищение и провернул аферу с выкупом.

Дэвис внимательно меня выслушал, и затем его лицо сморщилось от удовольствия.

– Знаешь, что я слышал?

– Нет. Просвети меня.

– Ты знаешь, что одной из самых значительных улик против Хауптмана стал номер телефона этого старого болвана, написанный на стене внутри его чулана?

Номер телефона Джефси действительно был найден в квартире Хауптмана.

– Да, – сказал я. – Ну и что?

– А то, что я слышал, будто его написал там репортер газеты «Нью-Йорк Дейли Ньюз», Тим О'Нейл.

– Как это написал?

Дэвис ухмыльнулся и пожал плечами.

– После того как Хауптмана взяли, копы конфисковали его квартиру и предоставили прессе свободный и легкий доступ в нее. День был скучным, бедным на новости, и вот О'Нейл пишет номер старого Джефси на внутренней поверхности чулана, вызывает дежурного инспектора и говорит: смотри, что я нашел. Бац! В тот же вечер эта новость попадает на первую полосу «Дэйли Ньюз». Ну как, нравится?

– Ты бы поступил так, чтобы сделать статью?

– Но если этот ублюдок действительно виновен, то какая теперь разница?

– Может быть, никакой, – сказал я. – Просто это показывает, что с самого первого дня всем чертовски захотелось посадить этого парня на электрический стул, и никого, кажется, не интересуют его сообщники.

– А все потому, что эта история требует завершения, Геллер, – сухо проговорил Дэвис. – Америка пресытилась ей. Даже Линди дал стрекача.

В конце прошлого года Чарльз и Энн Линдберг увезли своего маленького сына Джона, которому пресса не давала покоя, в Великобританию, став добровольными изгнанниками.

– Копы Нью-Джерси и обвинители, – сказал Дэвис, – скорее позволят Хауптману сесть на электрический стул и унести с собой имена сообщников, чем дадут ему избежать наказания, которого он вполне заслуживает. И многие люди в этой стране согласятся с ними.

Маленький репортер ушел, кивнув мне на прощание и подмигнув маленьким глазом, и я знал, что он отправился писать обо мне эффектную статью для вечернего выпуска. В конце концов я не был пьян. Но, может быть, был немного нетрезв, и когда одолел три лестничных марша на пути к своему офису, я начал сомневаться в том, что шаг, который общество может расценить как попытку очистить Хауптмана от подозрений, способен принести хоть какую-то пользу моему отнюдь не процветающему одиночному бизнесу.

Я назначил на субботу две встречи в Эванстоне, связанные с проверкой кредитоспособности, и позвонил двум людям, на которых я работал регулярно, и сообщил им, что на две-три недели выезжаю из города. Кажется, никто не огорчился, и около трех часов я вытащил раскладную кровать и рухнул на нее в рубашке и брюках, чтобы немного соснуть. Четыре бутылки пива взяли свое.

Разбудил меня громкий стук в дверь; я моментально проснулся, вскочил, как на пружине, немного удивившись тому, что в комнате так темно и что мир за моим окном освещен лишь неоном. День кончился. Хотя наступил вечер, во рту у меня был неприятный привкус, какой обычно бывает по утрам, и пока стук в дверь продолжался, я медленно слез с кровати и, крикнув: «Пожалуйста, одну минуту», осторожно положил кровать в похожий на сундук ящик.

Я пошел в ванную, ополоснул рот, помочился, как жеребец, поправил галстук, но не стал надевать пиджак. В конце концов приемный день кончился. Кто бы там ни пришел, он должен принять меня таким какой я есть.

Я приоткрыл дверь и увидел стройного седовласого рябого типа, чем-то похожего на брокера с Ласаль-стрит, а чем-то – на ангела смерти.

– Да? – робко сказал я, как будто не узнал его хотя узнал сразу.

– Мистер Геллер, – вежливо проговорил Пол Рикка. Это был сорокалетний мужчина, но выглядел он значительно старше. – Я могу войти. – Он произнес эту фразу без вопросительной интонации.

– Да, конечно, мистер Рикка.

Все слова он произносил с небольшим акцентом: «Я могу-у войти-и». Но очень тихо. Он разговаривал едва слышно, как сотрудник бюро похоронных процессий.

У Пола Рикки по кличке Официант были широкие скулы, густые черные брови и спокойные темные глаза; его рот был ненамного шире его носа, а нос был не таким уж широким для итальянца. На нем было великолепно сшитое двубортное пальто лазурного цвета, из-под которого выглядывал аккуратно завязанный темно-синий галстук; его синяя фетровая шляпа, вероятно, стоила дороже моей кушетки.

– Фрэнк хочет встретиться с вами, – сказал он.

– Со мной?

Он кивнул и сказал с некоторой долей раздражения:

– Наденьте свой пиджак.

Я надел свой пиджак.

Пол Рикка, или Официант, он же Пол де Лусиа, он же Пол Маглио, был заместителем Фрэнка Нитти. Когда Капоне посадили, руководство чикагской Командой, разумеется, взял на себя Нитти; ходили слухи, что именно Рикке Капоне поручил присматривать за Нитти. Рассказывали, что Рикка еще подростком в Сицилии убил человека в наследственной вражде, отсидел два года и в тот же день, как вышел из тюрьмы, насмерть застрелил свидетеля, который его опознал. Он сбежал в Америку и, проработав в Нью-Йорке капельдинером театра и официантом, стал одним из подручных Снорки. Капоне даже 'был шафером на свадьбе Рикки.

– Мистер Рикка, – сказал я, держа шляпу в руке, – я не выйду за рамки приличия, если спрошу у вас, что все это значит?

– Выйдете, – сказал он и указал мне на дверь. Я открыл ее, и он вышел первым. Его называли Официантом, но он никого не ждал и никому не прислуживал.

Я пожалел, что не взял свой пистолет, хотя знал, что если Команда положила на меня глаз, то сделать с этим уже ничего нельзя – она своего добьется. Вслед за Риккой я начал спускаться по лестнице своего почти убогого здания; он в своей модной одежде был здесь явно не к месту. Надо сказать, что неуместным здесь он казался и по другой причине. Почему он пришел один? Где его два обязательных приятеля с пистолетами под мышками? Рикка был боссом – согласно некоторым источникам, вторым человеком в Команде после Нитти, – почему же, черт возьми, он теперь играл для Нитти роль посыльного?

Нас ждал черный «линкольн». За его рулем никого не было, Рикка действительно приехал один.

Я неуклюже встал на край тротуара возле машины; в ее отполированной крыше отражались уличные фонари и неоновая реклама. К нам приблизился какой-то пьяница и попросил денег – Рикка наградил бродягу взглядом, от которого тот на мгновение застыл, потом повернулся и отправился искать более сострадательных индивидуумов.

Над нами загрохотал поезд надземки. Чтобы быть расслышанным, я спросил громко:

– Куда мне сесть?

На его непроницаемом лице появилось выражение презрения: я ему явно надоел. Но он сказал:

– Впереди. Я вам не шофер, черт побери.

Однако машину вел все-таки он – значит, кто-то оскорбил его, заставив выполнить столь незначительное поручение. И если я чего-то не хотел, так это участвовать в каких-либо политических действиях Команды.

По дороге я не разговаривал с Риккой. Мой мозг продолжал лихорадочно работать, пытаясь понять, почему мы были одни: не было даже шофера, черт возьми! Однако Рикка когда-то работал водителем и превосходно вел машину: поездка получилась такой же приятной, как и удивительной. Я ожидал, что он отвезет меня в ресторан «Капри», в отель «Бисмарк» или в Конгресс, где Нитти обычно устраивал приемы, но вместо этого мы по Монро Авеню поехали к Вест Сайду. В больницу «Джефферсон Парк», где хирургическим отделением руководил доктор Гаэгано Ронга, тесть Нитти.

В декабре 1932 года меня уже вызывали сюда двое других, не таких важных, как Рикка, членов Команды после того, как в офисе «Вэкер Билдинг», что на Ласаль-стрит, на Нитти совершили покушение двое копов, которых нанял лично мэр Сермак. Не сказав мне, что у них на повестке дня, эти копы потащили меня с собой, когда шли убивать Нитти, и я в конце концов едал их, рассказав правду на свидетельской трибуне и подтвердив показания Нитти. Вот почему Нитти считал, что он передо мной в долгу, а некоторые газетчики, как Дэвис, и некоторые копы, как капитан Джон Стэдж, считали, что я пляшу под дудочку Нитти.

Моя первая встреча с Нитти – если не считать тех нескольких минут в «Вэкер Билдинг», когда копы Сермака изрешетили его пулями, – состоялась в этой самой больнице, в личной палате Нитти, где он удивил Сермака, копов-убийц и, возможно, самого господа Бога тем, что выжил после полученных в упор многочисленных пулевых ранений в шею и спину. Нитти было трудно убить. Сермак оказался не таким крепким, когда отряд смертников Нитти, состоящий из одного Джузеппе Зангара, расправился с ним в Майами. Но это уже другая история.

Мы поднялись на третий этаж. Приемные часы окончились, и в коридоре было темно; тусклый свет отражался от блестящего вощеного деревянного пола. Навстречу нам попалось несколько врачей и медсестер – в полумраке невозможно было разглядеть их лиц. Рикка шел быстро, его шаги эхом отдавались в коридоре, и мелькающие слева и справа больные в белых постелях и темных комнатах создавали впечатление мрачной движущейся, местами постанывающей, тканой картины. Я не отставал от него, но держался сзади, словно провинившийся школьник, которого ведет в кабинет директора строгий и рассерженный учитель.

Мы прошли коридор, свернули за угол и оказались в другом коридоре, где, как мне показалось, расположилась администрация больницы. Рикка постучался в дверь, на которой висела табличка с надписью: «Доктор Гаэтано Ронга»; его поджатые губы свидетельствовали о безмолвном раздражении.

– Да? – произнес внутри уверенный мужской голос.

– Это Пол, – сказал он. – Твой красавчик здесь.

– Впусти его, – сказал тот же голос.

На этот раз Рикка все-таки услужил мне: он открыл для меня дверь. В его стеклянном взгляде затаилось презрение. Я прошел мимо него и вошел в комнату. Дверь за мной захлопнулась. Рикка остался в коридоре.

В офисе среднего размера, заполненном картотечными шкафами из темного дерева, со стенами, увешанными дипломами, семейными фотографиями и гравюрами, изображающими птиц в полете, за большим столом, на котором были аккуратно разложены бумажные папки, сидел Фрэнк Нитти.

– Нейт Геллер, – сказал Нитти, сделав великодушный жест рукой и улыбнувшись, но не вставая, – садитесь. Рад снова видеть вас. Спасибо, что приехали.

– Я тоже рад вас видеть, мистер Нитти, – сказал я, садясь на деревянный стул против него.

– Что еще за мистер Нитти? – проговорил он притворно-строгим голосом. – Друг для друга мы Фрэнк и Нейт. Правильно я говорю?

– Правильно, – сказал я. В конце концов все считали нас старыми друзьями.

Нитти был невысоким холеным человеком лет пятидесяти с небольшим. Его можно было назвать красивым, несмотря на многочисленные шрамы, испещривщие его лицо и особенно нижнюю губу. Его темные, с проседью, прилизанные волосы были аккуратно зачесаны назад; в прошлом парикмахер, он был очень щепетилен в отношении своей внешности. В этот вечер он был одет на удивление скромно: белая рубашка с открытым воротом и закатанными рукавами.

– Надеюсь, у вас все в порядке, Фрэнк, – сказал я.

– Я здесь только для осмотра. С тех пор как эти сукины дети вогнали в меня кучу свинца, я постоянно приезжаю сюда, и у меня проверяют то одно, то другое. – Он недовольно пожал плечами, давая понять, что ему не хочется говорить об этом, но я слышал, что у него кровоточащая язва желудка и больная спина. – Я прохожу медосмотр по ночам, когда здесь мало врачей. Ну да ладно. Как ваш бизнес. Геллер?

– Неплохо. Главным образом, занимаюсь разводами и проверкой счетов.

– Я прочитал в газете, что вы нашли себе клиента на Востоке.

Так и есть, подумал я. Очевидно, статья Дэвиса о том, что я собираюсь работать на губернатора Хоффмана по делу Линдберга, украсила первую полосу вечернего выпуска «Дейли Ньюз».

– Да, – сказал я. – Чертовски занятная штука вышла. Ко мне обратился не кто-нибудь, а сам губернатор Нью-Джерси.

– Еще будучи копом вы, кажется, работали над делом Линдберга, не так ли? В 32-м?

– Да, я выполнял роль связного с чикагской полицией. Но я там был сбоку припека. Ничего не делал, только наблюдал.

– Это было тогда, когда Аль сказал, что может вернуть маленького Линди домой. Верно?

– Э... верно, Фрэнк. – Черт возьми, почему он спрашивает об этом?

Нитти сложил руки и показался мне удивительно задумчивым.

– Я хочу, чтобы вы выполнили для меня кое-какую работу, когда будете там.

– Работу?

Он пожал плечами:

– Она не сложная. Просто я хочу, чтобы вы сообщили мне, если обнаружите там что-нибудь представляющее для меня интерес.

– Представляющее для вас интерес?..

Он посмотрел на меня многозначительно:

– Геллер, не заставляйте меня растолковывать вам все до мелочей. Так, я уже не «Нейт».

– О'кей, – сказал я неуверенно. – Но я не совсем вас понимаю.

Он поднял руку с указующим перстом:

– Если выяснится, что это дело связано с Чикаго... если оно связано с Командой... то я должен первым узнать об этом.

Я неловко заерзал на стуле.

– Фрэнк, наверное, мне лучше позвонить губернатору Хоффману и сказать, что я передумал и отказываюсь от его предложения. Я не хочу оказаться в ситуации, когда мне придется работать на двух человек, ставящих перед собой противоположные цели. Это будет не работа, а одно недоразумение.

Нитти встал, и я едва не вскочил. Он прошел мимо меня к двери и открыл ее. Рикка стоял в коридоре у стены. Часовой в модном пальто.

– Пол, – тихо сказал он, – попробуй найти мне стакан молока.

Рикка кивнул и исчез, и Нитти закрыл дверь. Он начал ходить взад и вперед по комнате.

– Вы знаете, что меня первым из ребят арестовали по обвинению в уклонении от уплаты налогов. Меня схватили раньше Капоне, вам это известно.

Я кивнул.

– Я освободился, и через какое-то время посадили Аля. Пока я отсутствовал, Аль поставил на мое место Официанта – временно, разумеется.

Я молчал.

Он перестал ходить и встал передо мной: невысокий, сухощавый, однако, стоя перед ним, я чувствовал себя пигмеем. Он сказал:

– Аль и Официант всегда были близки. Пока меня не было, они сблизились еще больше. Мне кажется, иногда они могли... действовать неосторожно. Вы хорошо знаете, Геллер, что я не люблю привлекать внимание полиции. Если что-то требуется сделать, то нужно делать так, чтобы дело это потом не вернулось к тебе бумерангом.

Нитти имел в виду свои разногласия с Капоне по поводу таких нашумевших событий, как убийство репортера Джека Лингла и бойня в День святого Валентина. Не то чтобы Нитти отвергал применение насилия, но он был искусным манипулятором, хитрым импресарио, направляющим события в нужное ему русло. Когда он убрал Сермака, все решили, что это политическое убийство; когда он избавился от Джона Диллинджера, за решетку угодили фэбээровцы. Лишь месяц назад, в День святого Валентина, в кегельбане был застрелен Джек Мак-Гирн по кличке Пулемет который долгое время был членом Команды и, как сообщали, совершил предательство. Убийцы оставили на трупе забавную поздравительную открытку, благодаря которой копы и пресса предположили, что это была сильно запоздавшая месть со стороны оставшихся в живых членов банды Багса Морана за роль, которую Мак-Гирн сыграл в знаменитой бойне на Кларк-стрит семь лет назад. Я же сразу догадался, что это гроссмейстер манипуляции Нитти провел очередную эффектную комбинацию.

– Я думаю, что Аль и Официант могли организовать это похищение. Точнее, они организовали его через своих посредников на Восточном побережье. В то время Рикка проводил там не меньше времени, чем в Чикаго; через него Аль осуществил контакт с Лусиано, Гордоном, Шульцем и остальными.

Я не знал, радоваться мне или огорчаться такой откровенности со стороны Нитти. Но мне не оставалось ничего другого, как слушать.

– Если это сделал Аль – или заставил сделать других – для того, чтобы выбраться из тюрьмы, я должен это знать.

– Разве они не посоветовались бы с вами, если бы собирались организовать это похищение?

– Боже, Геллер! Вы смеетесь? Неужели вы думаете, что я позволил бы им совершить этот сумасшедший трюк? Они в любом случае скрыли бы все от меня. Но я не уверен, что они сделали это, понимаете? Это слухи. Это просто, как говорится, гипотеза с моей стороны.

– Капоне утверждал, что похищение совершил бывший его работник по имени Боб Конрой.

– Конрой всегда был человеком Аля. Слово «бывший» здесь неуместно.

– Я думаю, что фэбээровцы так и не нашли Конроя.

Нитти посмотрел на меня с удивлением:

– Ну как же? Они нашли его. Сам Фрэнк Уилсон с нью-йоркским копом Финном разыскали Конроя в августе 32-го.

– Неужели? Я никогда не слышал об этом.

Нитти пожал плечами:

– Местные газеты об этом не сообщали. Никто не обратил внимания на чикагский аспект в деле Линдберга. Конроя обнаружили мертвым в захудалой тай-вой квартире на Западной 104 стрит в Нью-Йорке. Его я его хорошенькую жену-блондинку. Полицейские пришли к выводу, что это двойное самоубийство.

– Боже.

– Примерно в то время, когда нашли тело сына Линдберга, разразилась пивная война. Многих людей, занимавшихся бутлегерством, истребили в этой войне. Развязали ее Уэкси Гордон и Датчанин Шульц. Вы когда-нибудь слышали о Максе Хэсселе и Максе Гринберге?

– Не думаю, – сказал я.

– Они стали так называемыми жертвами этой войны. За каких-то шесть месяцев погибли еще с полдюжины их компаньонов. Может, Аль через Официанта таким образом хотел похоронить концы на Восточном побережье? Если для похищения этого ребенка были завербованы бутлегеры, то в этом предположении есть смысл.

Мне оставалось только кивнуть.

Громкий стук в дверь опять заставил меня заерзать на стуле.

– Извините, – сказал Нитти и подошел к двери, где Рикка держал стакан с молоком. Глядеть на Рикку со стаканом молока в руке и лицом, столь же белым, как и этот полезный напиток, но отнюдь не добродушным, было бы забавно, если б не было так страшно.

– Пол, – с улыбкой проговорил Нитти, взяв молоко, – спасибо. Пожалуйста, найди моего тестя и скажи, что я готов встретиться с ним.

И Рикка, едва заметно недовольно вздохнув, опять исчез. Нитти закрыл дверь, повернулся ко мне и улыбнулся, как добродушный священник.

– Официант очень дисциплинированный, – сказал он, поставив молоко на стол. – И очень предан... Алю. Через два-три года Аль выйдет из тюрьмы. Между тем Официант уже пытается меня подсиживать, подрывает мой авторитет. Оспаривает мое мнение на собраниях правления...

Он замолк, поняв, что не стоит больше говорить на эту тему. Потом подошел к столу, сделал глоток молока, поставил стакан обратно.

Но я хотел выяснить еще кое-что и поэтому спросил:

– Фрэнк, но какое отношение имеет ко всему этому дело Линдберга?

Он сел на край стола.

– Самое прямое, Нейт.

Опять Нейт.

– Если я узнаю, что это сделали Официант и Аль то тем самым получу для себя очень ценную информацию. Обладая ей, я смогу влиять на них.

– Вы рассчитываете... что я буду скрывать от властей улики и информацию?

– А если я попрошу вас, вы сделаете это?

Я вздохнул.

– Лучше мне не браться за это дело в таком случае. Я и так уже подмочил свою репутацию. Это может повредить моему бизнесу.

Он пожал плечами:

– Я мог бы подбросить вам еще кое-какую работу. Предоставил бы хорошее годовое жалованье.

– Не обижайтесь, Фрэнк, но я все-таки бывший коп и хочу держаться на некотором расстоянии от вашего бизнеса.

Он поднял обе руки в знак того, что полностью согласен со мной.

– Тогда все, о чем я прошу вас, это рассказать мне о том, что вы там обнаружите. А дальше я сам буду решать, использовать мне эту информацию или придержать до поры до времени. Все, что мне нужно, это чтобы вы обслуживали своего клиента, губернатора или как его там, и заодно держали меня в курсе событий.

Он соскользнул со стола, сунул руку в карман и вытащил скрепленную зажимом пачку денег; сверху я заметил пятидесятидолларовую банкноту. Он снял зажим и отсчитал десять купюр.

– Пятьсот долларов в качестве предварительного гонорара, – сказал он. – Получите еще и премиальные, если обнаружите что-нибудь полезное для меня.

– О'кей, Фрэнк, – сказал я и взял деньги.

– Ей-богу, приятель, – сказал он, – я не знаю, достаточно ли Аль сумасшедший, чтобы совершить такое. Но я знаю, что Официант достаточно жесток для этого. В свое время он погубил немало людей.

Я не смог сдержать своего раздражения:

– Но почему тогда, черт возьми, вы из всех людей выбрали именно его, чтобы он привез меня сюда? Вы что хотите, чтобы он догадался, зачем вы наняли меня? Он явно оскорблен тем, что ему пришлось выполнять роль шофера для такого, как я...

Нитти по-отечески положил мне руку на плечо и наградил меня спокойной улыбкой.

– Если вы нападете на след, который он оставил на Востоке, он в любом случае узнает об этом. Он сразу узнает.

– Правильно!

– Поэтому я и заставил его привезти вас сюда. Теперь он будет знать.

– Что он будет знать?

– Что вас нельзя убивать, Нейт.

Я молча посмотрел на него.

– Я хочу, чтобы Пол знал, что вы находитесь под моей защитой. Если он вас тронет, то будет отвечать передо мной. Capeesh?

Я сглотнул слюну и кивнул.

В дверь снова постучали.

– Ах, – весело проговорил Нитти, – это Пол с моим тестем. Пришло время осмотра, и вам пора домой.

 

Глава 27

Мой новый клиент, губернатор Хоффман – или точнее говоря, штат Нью-Джерси – выслал мне денег достаточно для купе в пульмановском спальном вагоне, но вместо этого я купил себе билет на верхнюю полку в плацкартном и сэкономил на этом двадцать долларов с небольшим. Ехать мне предстояло все на том же Твентис Сентшери Лимитед, этом фантастическом чуде техники обтекаемой формы, который за ночь доставит меня в Нью-Йорк, где после завтрака я сяду на более скромный поезд и двинусь в Трентон.

Прежде чем лечь спать, я пообедал в вагоне-ресторане: неплохое жареное мясо было не таким вкусным, как ростбиф в ресторане «Стокьядс Инн», но так как угощал штат Нью-Джерси, я не сильно огорчился. Затем я не спеша вернулся в свой вагон, в рассеянном свете которого блестели хром, зеркала и, к счастью бутылки со спиртными напитками. Хорошо было бы встретить путешествующую в одиночестве красивую женщину, подумал я, но не встретил ее и решил, что пара коктейлей «Бекарди» помогут мне пережить это или по крайней мере улучшат мой сон, но и здесь меня постигла неудача.

Даже убаюкивающее покачивание и успокаивающий полумрак пульмановского плацкартного не вогнали меня в сон. Мысли мои двигались быстрее, чем поезд. Отчасти это было связано с беспокойством: я думал о том, что со мной будет, если в один прекрасный момент, например, завтра, Рикка сместит Нитти.

Но в основном я мысленно возвращался к аналогичной поездке, предпринятой мной на деньги налогоплательщиков Нью-Джерси немногим больше года назад в январе 35-го. И в тот раз я ехал на верхней полке плацкартного вагона – то есть только на билетах я надул Нью-Джерси больше, чем на сорок долларов. Кроме того, они оплатили мой ночлег в отеле «Юнион» в Флемингтоне, где проходил суд, и плюс еще тридцать пять баксов суточных, которые мне предоставили.

От меня не ускользнула некоторая ирония ситуации: год назад штат Нью-Джерси щедро заплатил мне, чтобы я помог посадить Хауптмана на электрический стул. Теперь тот же штат Нью-Джерси платит мне не менее щедро, чтобы я спас Бруно от электрического стула.

И этот штат, разумеется, не жалел денег на организацию судебного процесса над Бруно Ричардом Хауптманом; не остановился он и перед расходами на транспортировку из Чикаго такого незначительного свидетеля, как я. А почему бы и нет? Это было чертовски грандиозное шоу – настоящий бродвейский спектакль, хотя он и был поставлен в заштатном городишке.

Флемингтон, небольшой фермерский городок с населением менее трех тысяч человек, находился в шестидесяти милях от Нью-Йорка и стоял на холмах графства Хантердон, где и было расположено имение Линдберга. Этот ничем не примечательный главный город графства неожиданно стал местом проведения крупнейшего судебного процесса и к первому января принял шестьдесят тысяч «иностранцев» – туристов, репортеров, специалистов по телефонной и телеграфной связи, которые заполонили главную улицу города, Мейн-стрит; дороги к городу были запружены машинами аж до самого Нью-Йорка и даже Филадельфии.

Здание суда представляло собой величественное, в два с половиной этажа, оштукатуренное и побеленное строение с четырьмя большими колоннами спереди и небольшой модерновой тюрьмой сзади. В этой небольшой тюрьме и находился иностранец-нелегал" по имени Бруно Ричард Хауптман. В канун Рождества какие-то сострадательные местные жители пели перед его огражденным решеткой окном рождественские гимны; позднее туристы принялись скандировать менее ободряющие куплеты, такие как: «На электрический стул этого фрица» и «Убейте Хауптмана!»

Хауптмана арестовали в Бронксе и передали властям штата Нью-Джерси, поскольку в Нью-Йорке его можно было судить только за вымогательство, в то время как в Нью-Джерси – за похищение человека с целью выкупа и убийства. Генеральный атторней Дэвид Уиленз, определив это похищение как кражу со взломом – ведь похититель проник в дом, преодолев физическое препятствие, и похитил ребенка, – смог таким мудреным способом обвинить Хауптмана в тяжком убийстве. Кража со взломом является уголовным преступлением, а любое убийство при этом, независимо от того, было оно случайным или умышленным, расценивалось как тяжкое убийство. За похищение человека с целью выкупа могли приговорить всего к пяти годам. Уиленз и весь мир хотели, чтобы Хауптмана приговорили к смертной казни.

Судя по тому, что я вычитал в газетах, Хауптман, вероятно, заслуживал смертной казни, но я с самого начала скептически отнесся к тому, что некоторые газетчики называли его «волком-одиночкой» и утверждали, что он один совершил похищение. Об этом я и сказал полковнику Генри Брекинриджу, когда он рано утром встретил меня на вокзале «Грэнд Сентрал Стэйшн», и мы отправились в невероятно медленное путешествие (по заснеженным и запруженным машинами дорогам временами со скоростью три мили в час) к зданию суда во Флемингтоне.

– Я сам не очень-то верю в это предположение, – сдержанно проговорил Брекинридж, разглядывая бампер автомобиля впереди. – Но, как я понимаю, у Уиленза нет достаточных доказательств того, что имел место преступный сговор, поэтому...

– Они набросились на этого парня, – сказал я, пожимая плечами. – Им, кажется, и не нужны другие доказательства, кроме тех, которые у них уже есть. Вы уже давали показания?

– Нет, но буду. Пока еще рано. Сегодня только пятый день.

– Из газет я узнал, что Уиленз первым вызвал на свидетельскую трибуну Линдберга.

– Да.

Казалось, Брекинридж чем-то обеспокоен.

– Должно быть, Энн нелегко там пришлось, – сказал я.

Он кивнул с печальным видом.

– Она хорошо держалась. Когда обвинитель дал ей для опознания эту крошечную одежду... это был чертовски трудный момент. Геллер. Вам повезло, что вас там не было.

Я только кивнул ему в ответ.

– А как держался Слим?

– Отлично, – он на мгновение оторвал глаза от дороги и взглянул на меня. – Почему вы спрашиваете?

– Просто интересно, – сказал я. – Я слышал, он каждый день ходит на суд.

– Да, это так.

– Он что, проживает сейчас в Энглвуде?

– Да. Вместе с Энн, только она больше не ходила на суд и, кажется, не собирается.

– Полковник, вас что-то беспокоит?

– Нет, а что такое?

– Не кажется ли вам несправедливым по отношению к обвиняемому, что Линди, которому сочувствует вся страна, присутствует на суде, где его все время видят присяжные?

Брекинридж покачал головой, но это получилось V него не очень убедительно. Он был другом Слима, но был также честным человеком и адвокатом. И из того, что я прочитал, я знал, что Брекинриджа могли обеспокоить и другие моменты из выступления Слима на свидетельской трибуне.

Во-первых, Слим отрицал, что использовал свое политическое влияние, чтобы заставить федеральных служащих «отказаться» от рассмотрения некоторых аспектов этого дела; и во-вторых, он отрицал, что когда-либо выражал мнение, что его сына похитила некая банда, а не «волк-одиночка», каким являлся Хауптман.

Это была незначительная ложь, так сказать, небольшое ретуширование правды, пустяк. И все же...

Стоя на свидетельской трибуне, Линдберг также без колебаний и уверенно признал в Хауптмане мужчину с кладбища святого Реймонда. Он сделал это только на основании того, что узнал его голос. В конце концов, он слышал, как «кладбищенский Джон» крикнул: «Эй, доктор!»

Точка зрения, что один человек может уверенно узнать другого человека по голосу, если четыре года назад слышал, как тот произнес два слова, представлялась Довольно неубедительной. И я помнил, что ответил Слим в ту же ночь, когда они с Кондоном передавали деньги, на вопрос Элмера Айри, сможет ли он узнать «кладбищенского Джона» по голосу.

– Утверждать, что опознаю человека по голосу, было бы безответственно с моей стороны, – сказал он.

В то же время Брекинридж и я понимали, и Слим тоже должен был понимать, что уже одного того, что Счастливчик Линди опознал обвиняемого, как свидетель, который лично видел (читай: слышал) его, возможно, будет достаточно, чтобы посадить этого немца на электрический стул. Я почти не сомневался, что решение суда практически предопределено.

Даже заполненный приезжими, Флемингтон в ту зиму – зиму своей славы – не был лишен очарования достойного эстампа фирмы «Курье и Ивз»: белые деревянные коттеджи с зелеными ставнями за аккуратными деревянными оградами, белые заснеженные дворики с обледенелыми голыми деревьями; неброский центр города, где плоские крыши двухэтажных и трехэтажных зданий покрыты снежным покровом. Однако на улицах снег почернел и раскис, а на тротуаре утрамбовался под тысячами проходящих ног.

Брекинридж высадил меня возле здания суда, и его машина поползла дальше по Мейн-стрит к месту стоянки автомобилей. Я пробрался сквозь толпу зевак и торговцев сувенирами. На ступеньках перед зданием суда можно было приобрести весьма своеобразные товары: различных размеров миниатюрные лестницы похитителей по десять центов за штуку (одну из таких изящных лесенок вы могли приколоть к рубашке или к лацкану пиджака), фотографии Чарльза и Энн Линдберг с весьма сомнительного вида автографами и мешочки с прядями волос покойного ребенка, которые продавал преждевременно и подозрительно неравномерно лысеющий субъект.

Операторы кинохроники, расположившиеся на крышах автомобилей со своими мудреными паукообразными аппаратами, дружно навели на меня объективы; репортеры, кто с блокнотом, кто с микрофоном, набросились на меня, как пчелы, желая знать, не являюсь ли я важной фигурой. Я сказал, что не являюсь, и протиснулся в здание суда. Я показал пропуск с цветовым кодом одному из дежуривших у двери полицейских штата Нью-Джерси, повесил свое пальто и, захватив шляпу с собой, поднялся по винтовой лестнице и вошел в большой квадратный зал суда с высокими потолками, бледно-желтыми стенами и множеством затуманившихся от влаги окон. Справа находилась скамья присяжных, за которой висел американский флаг, и между скамьей судьи и местами присяжных стоял простой деревянный стул для свидетелей. На стене за скамьей судьи высоко вверху, почти под потолком, отделанным в греческом стиле, расположился герб графства, изображающий золотистый стебель кукурузы.

В этом строгом на вид зале в тот момент было шумно, как на стадионе перед началом матча. Сотни зрителей сидели на скамьях, похожих на церковные, еще несколько сот ютились, сидя на складных стульях, в то время как балкон был битком набит репортерами: примерно сто пятьдесят лучших представителей пятого сословия трудились за самодельными, сколоченными из сосновых досок письменными столами.

Среди зрителей было немало знаменитостей: Клифтон Уэбб, Джек Бенни, Лин Фонтан и толстый, изнеженный Александр Вулкот. Но он казался стройным в сравнении с усатой и взъерошенной Элсой Максуэлл, этой грушевидной матроной из кофейни, возглавляющей целую стаю дам в норках, при виде которых вспоминалось, что норка принадлежит к семейству куньих и что самка этого вида особенно кровожадна.

Среди представителей прессы тоже попадались знакомые лица, такие как Уолтер Уинчел, который в своей колонке комментатора, опубликованной в нескольких газетах, уже давно объявил Хауптмана виновным; прозаик Фанни Херст; журналист-комментатор Артур Брисбейн, который прославил Капоне в начале этого дела; Деймон Раньон, Адела Роджерс Сент-Джон и так далее и тому подобное...

Я рассмотрел все это, пока коп штата Нью-Джерси, выполнявший роль швейцара, вел меня к месту позади скамьи обвинителя; к незанятому складному стулу был приклеен небольшой лист бумаги с надписью: Геллер. Рядом со мной на таком же складном стуле сидел Слим Линдберг. Его детское лицо несколько постарело, но он по-прежнему казался мальчишкой; на нем был аккуратный серый костюм-тройка, только без лесенки на лацкане пиджака.

Я кивнул и слегка улыбнулся ему, и он кивнул и улыбнулся мне в ответ; он не встал, но, когда я сел, протянул руку, которую я пожал.

– Рад снова видеть вас, Нейт, – сказал он сквозь шум. – Извините, что так редко звонил вам.

– Привет, Слим. Зачем вы подвергаете себя этому? Вы уже дали показания.

– Я должен быть здесь, – сказал он с серьезным видом.

Он кивнул в сторону обвинения: не знаю, может он хотел сказать этим, что они попросили его присутствовать.

Дэвид Уиленз, генеральный атторней, который решил сам участвовать в качестве обвинителя на этом процессе – как утверждали циники и я в их числе, из-за своих политических амбиций, – повернулся и поприветствовал меня с протянутой рукой и улыбкой чеширского кота. Он крепко стиснул мою руку и окинул меня цепким взглядом темных хитрых глаз.

– Мистер Геллер, – сказал он, – спасибо, что приехали. Жаль только, у нас с вами не было возможности поговорить.

– Рад буду помочь, – сказал я, когда он отпустил мою руку.

Это был маленький смуглый мужчина с худым лицом, длинным острым носом и лоснящимися, зачесанными назад волосами; ему было лет сорок. На нем был великолепно сшитый темно-синий костюм с выглядывающим из нагрудного кармана носовым платком. Этот парень умел зарабатывать себе на жизнь.

– Вы только придерживайтесь фактов, – сказал он. – Не нужно выдвигать ничего нового.

Я кивнул. Я поговорил по междугородному телефону с обвинителем по имени Хок, поэтому они знали, чего ждать от меня. Уиленз повернулся ко мне спиной и начал перешептываться с другими обвинителями.

С моего стула мне хорошо было видно место, где сидела защита, и наибольшее внимание привлекал главный атторней защиты Эдвард Д. Рейли. Наряженный в черный фрак с белой гвоздикой в петлице, серые полосатые брюки и гетры, этот крупный, полный атторней невольно представлял собой довольно комичную фигуру; наверное, в душе он считал себя столпом адвокатского корпуса, но гораздо больше походил на бывшую знаменитость, вышедшую в тираж, о чем свидетельствовали его редеющие рыжеватые волосы и покрасневшее от частого употребления спиртного лицо.

В газетах сообщалось, что Рейли имел два прозвища: его называли «Бруклинским быком», ссылаясь на его молодость, когда он был одним из наиболее удачливых выступающих на судах нью-йоркских адвокатов; и недавно его прозвали «Камерой смертников», потому что в этой камере в последнее время неизбежно оказывались его клиенты, обвиненные в убийстве. Пятидесятидвухлетний (выглядевший на двадцать лет старше) Рейли давно уже миновал пору своего расцвета, и я не мог понять, как он достался обвиняемому.

Сразу за Рейли сидел его клиент. Бруно Ричард Хауптман имел на удивление невыразительную внешность: это был тощий широкоплечий мужчина в сером, висевшем на нем, как на вешалке, костюме. У него были мутноватые бледно-голубые глаза; он почти не мигал и почти не шевелился ' – сидел прямо и смотрел перед собой не столько с мрачным, сколько с безразличным видом. Картину дополняли светлые волосы, широкие скулы и впалые щеки на овальном лице с довольно симпатичными и явно немецкими чертами.

Среди остальных адвокатов обвиняемого (их имена я узнал позднее) были коренастый молодой Ллойд Фишер, который защищал (безуспешно) командора Кертиса в этом же зале, коротышка в очках по имени Фредерик Поуп и неуклюжий, с крючковатым носом, Эгберт Розенкранц. Одетый с иголочки обвинитель Уиленз и его решительно настроенные партнеры имели вид гораздо более внушительный, чем защитники.

Куранты в башне наверху пробили десять часов, и седовласый судебный глашатай объявил:

– Слушайте, слушайте, слушайте! Все имеющие касательство к данному суду в этот восьмой день января тысяча девятьсот тридцать пятого года после рождества Христова пусть подойдут ближе и пусть будут внимательны и да будут услышаны.

Из двери позади своего помоста вышел судья, Томас Уитикэр Тренчард, в спадающей свободными складками черной мантии – у него был благородный, но несколько потрепанный вид, как у измотанного сельского врача.

Вскоре начался парад свидетелей, вначале из полиции, и это было не особенно привлекательное зрелище. Элса Максуэлл и ее коллеги постоянно переговаривались между собой, и судья несколько раз строго напомнил присутствующим, что нужно соблюдать тишину.

Хитрый Уиленз вел себя подчеркнуто спокойно.

зато Рейли – который хотел представить полицейских Нью-Джерси шутами, чего они в общем-то не заслуживали – явно переигрывал и орал так, что дребезжали окна.

Этот краснолицый защитник все-таки сумел кое-чего добиться: он вынудил специалиста по дактилоскопированию признаться, что тот никогда не слышал о системе Бертиллона, и показал, что во время первоначального расследования полицейские работали из рук вон плохо, заставив двух копов заявить, что они не сделали гипсовых слепков следов под окном детской, потому что понадеялись друг на друга.

Покончив с полицейскими, Уиленз вызвал на свидетельскую трибуну обросшего бородой хилого восьмидесятисемилетнего чудака по имени Амандус Хокмут. Хокмут, который жил на перекрестке Мерсер Каунти Хайвэй и Федербед Лейн, утверждал, что первого марта 1932 года видел Хауптмана за рулем «грязно-зеленой» машины. Он вспомнил об этом, потому что Хауптман «сердито посмотрел» на него.

– И тот человек, который сердито посмотрел на вас из машины, – сказал Уиленз, – он находится в этом зале?

– Да!

– Где он?

– Возле того полицейского, – сказал Хокмут, но только поднял дрожащий палец, указывая на Хауптмана, как в зале суда погас свет.

– Это Бог гневается на лживого свидетеля! – заорал в темноте Рейли.

Зал разразился смехом. Слим возле меня не улыбнулся, и я тоже, потому что мне надоело слушать Рейли; судья Тренчард постучал своим молотком и вновь призвал зрителей к порядку.

Через пару минут свет зажегся, Уиленз велел Хокмуту спуститься и опознать человека, которого он видел. Медленно, пошатываясь, свидетель приблизился к обвиняемому, указал на него дрожащим пальцем и даже осторожно, словно боялся обжечься, дотронулся до колена Хауптмана.

Обвиняемый три раза покачал головой и с горькой улыбкой сказал сидящей рядом женщине (я решил, что это его жена Анна):

– Der Alteist verruckt.

Сидевший возле меня Слим негромко спросил:

– Что он сказал?

Я прошептал ему:

– Он сказал, что старик сумасшедший.

Затем за старика взялся защитник Рейли и заставил его признаться, что зрение у него неважное, но большего добиться не смог.

Затем на трибуну поднялись еще несколько свидетелей, включая специалиста из Лесной службы, которого Уиленз пытался использовать как свидетеля идентичности лестницы похитителей. Однако Рейли и его партнер Поуп смогли заблокировать эту попытку: эта лестница была «изменена» и прошла «через руки различных людей, не установленных обвинением».

Вслед за этим появилась знакомая личность, хотя, признаюсь, я не сразу его узнал. Таксист с лицом, похожим на мордочку хорька, по фамилии Перроне, который доставил письмо в дом Джефси в ночь первой встречи на кладбище, в качестве свидетеля-очевидца опознал Хауптмана как человека, передавшего ему это письмо. Он сошел с трибуны, положил руку на плечо Хауптмана и сказал:

– Вот этот человек.

Хауптман скривил губы и сказал:

– Вы лжете.

Рейли обрушился на Перроне, как кувалда. Он поглумился над тем, что этот таксист освобожден от ответственности; проверил его память, заставив вспомнить пассажиров, которых он возил в ту ночь; намекнул, что его купило и натаскало к суду обвинение. Эта тактика привела к обратному результату: когда Рейли закончил перекрестный допрос, весь зал ненавидел его.

Затем пришла моя очередь. Уиленз спрашивал меня о том, как я возил Кондона к кладбищу Вудлоун на первую встречу с «кладбищенским Джоном». Я рассказал, что видел: как этот парень перепрыгнул через кладбищенские ворота и побежал в парк «Ван Кортлэнд», как Кондон последовал за ним и как они сели на скамью возле избушки и начали беседовать. Я рас сказал все.

Точнее, почти все. Был один вопрос, весьма важный, которого хитрый Уиленз мне не задал.

– Угостить вас ленчем, Нейт? – спросил Слим, когда после объявления полуденного перерыва мы выходили из зала суда, и я, конечно, согласился; нам обоим приходилось почти кричать, потому что зал продолжал гудеть.

– Ресторан в гостинице «Юнион» вас устроит? – спросил Линди, когда мы протискивались сквозь толпу, которая встретила появление Одинокого Орла бурными возгласами и аплодисментами; операторы кинохроники нацелили на него свои камеры, репортеры начали задавать ему вопросы. Слим шел, не обращая на них внимания, и на лице его не отражалось никаких чувств – он умел сохранять спокойствие в любой ситуации.

– Ресторан в гостинице – это прекрасно, – сказал я. – Где она находится?

– Прямо здесь, – сказал он, кивнув вперед. – В этой гостинице вы и остановитесь.

Мы пошли по запруженной машинами улице; зеваки окликали Линди, и он время от времени удостаивал их сдержанной улыбкой и очень редко – кивком. Казалось, он не замечал торговли вызывающим ужас товаром – лесенками и прочим; но не заметить этого было невозможно.

Гостиница «Юнион» оказалась неуклюжим строением из красного кирпича с аляповато украшенным длинным подъездом, над которым нависли высокие балконы. На рекламном щите перед входом мелом были написаны подаваемые в этот день блюда в ресторане, среди которых были: отбивная «Джефси», печеные бобы «Уиленз», пломбир с орехами «Линдберг».

Зал был переполнен, но несколько столов было забронировано для таких знаменитостей, как Слим, членов обвинения и защиты. Полковник Брекинридж, который не был в зале суда, ждал нас за стоящим с краю изолированным столом.

Когда мы сели, Брекинридж спросил Линдберга, как проходил сегодня суд, и тот ответил, что нормально.

Я сказал:

– Мне кажется, Рейли только льет воду на мельницу обвинения.

– Как это? – спросил Брекинридж.

– Его фрак и гетры едва ли пришлись по вкусу этим простодушным присяжным. Да и его громовой голос и оскорбительные манеры тоже. Своим нахрапистым подходом он напоминает мне Джона Бэрримора, играющего роль подвыпившего ковбоя.

Официант подал нам меню, и Линдберг принялся изучать свое немигающим взглядом с выражением лица, которое чем-то напоминало мне выражение лица обвиняемого в зале суда.

Пузатый официант средних лет, хотя и загруженный работой, терпеливо стоял и ждал, пока мы неторопливо читали меню и делали заказы – в конце концов Линдберг не был заурядным посетителем.

– Что такое «Хауптман Фрайз»? – спросил я его.

– Жареная картошка по-немецки, – вежливо ответил он.

Линдберг заказал овощной суп и булочку; Брекинридж предпочел баранью отбивную «Джефси»; я попросил принести гуляш «Гау» (названный в честь Бетти, няньки, которая приехала из Шотландии несколькими днями ранее, чтобы дать показания).

Пока мы ждали еду, я сказал:

– Я обратил внимание, что Уиленз не спросил меня о том подозрительном парне, который прошел мимо меня и Джефси на кладбище.

– Что? – произнес Брекинридж.

Линди ничего не сказал.

– Должно быть, это не согласуется с его тезисом об отсутствии сговора, – сказал я. – Слим, он спрашивал вас о парне, которого вы видели?

– О каком парне? – спросил Слим.

– Парне, которого вы видели во время вашей поездки на кладбище. Возможно, это тот же парень, которого видел я.

Линдберг пожал плечами.

– Правда, Слим, по всей вероятности, это действительно был парень, которого видел я. При ходьбе он сутулился, закрывал лицо платком – смуглый такой парень, так?

– Просто случайный прохожий, – сказал он.

– Значит, по-вашему, это простое совпадение, что в разное время на разных кладбищах мимо нас прошел сутулый итальянец, прикрывая платком лицо и разглядывая нас? Слим. Прошу вас, не надо.

Довольно нелюбезно Линдберг сказал:

– Пусть Уиленз делает свое дело.

Я подался вперед, так что на столе зазвенело столовое серебро.

– Почему Уиленз ничего не спросил меня о моей истинной роли в этом деле? Ничего не было сказано о Капоне, о том, что Маринелли и Сивелла назвали имя «Джефси» раньше, чем на сцену вышел Кондон, или Кертис, или Минз, или...

– Эти вопросы не являются центральными для этого суда, – решительно проговорил он. – Не стоит об этом думать.

– Не стоит думать? Но Рейли-то может подумать об этом, Слим.

Его рот раздраженно дернулся.

– Вы только ведите себя разумно на месте свидетеля, Нейт. Хорошо?

– Вести себя разумно?

Принесли нашу еду; я подождал, пока официант обслужил всех и ушел. Гуляш «Гау» выглядел привлекательно, от него шел пар, и запах был приятным.

– Вести себя разумно, – повторил я. – То есть вы предлагаете мне лгать на свидетельском месте.

Линдберг свирепо посмотрел на меня, но ничего не сказал.

Брекинридж сказал:

– Никто вам этого не предлагает, Геллер. Не говорите зря.

Я попробовал кусочек мяса: вкус гуляша был таким же приятным, как его вид, и почти таким же приятным, как вид самой Бетти Гау.

– Знаете, джентльмены, – задумчиво проговорил я, – во многих отношениях я типичный презренный и алчный чикагский коп. Вы знаете, я сейчас частный сыщик и из управления ушел отчасти и потому, что некоторые люди решили, что меня можно купить за любую цену. Но это не так.

– Никто не предлагает вам... – робко начал Брекинридж.

– Есть много вещей, которые я сделаю за деньги, чертовски много, но я ни за что не стану лгать под присягой в суде.

Линдберг работал ложкой, глядя в свой суп; обычно он не ел так быстро.

– Вы помните пистолет, который я вам одалживал, Слим? Который вы брали на кладбище в ту ночь?

Он кивнул, не глядя на меня.

– Однажды я солгал, стоя на свидетельской трибуне. Копы и люди Капоне нашли человека, готового взять на себя вину за убийство и сесть в тюрьму за круглую сумму денег. Я не видел ничего плохого в том, что дам против него показания, и я солгал со свидетельской трибуны.

Линдберг дотронулся салфеткой до своих губ.

– Благодаря этому... – Я пожал плечами, – ...я продвинулся и стал самым молодым сыщиком в штатском в чертовой чикагской полиции. Но моему отцу это пришлось не по вкусу. Он же был старым членом профсоюза и считал, что под присягой нужно говорить только правду. Интересно, что он даже в Бога не верил, и все же если бы его заставили принести присягу, то он уже не смог бы говорить ничего, кроме правды. Но как бы там ни было, он выстрелил в себя из пистолета, который я вам одалживал. Из моего пистолета. С тех пор я стараюсь не лгать, стоя на свидетельской трибуне.

Слим сказал:

– Мне очень жаль, что так получилось с вашим отцом.

– Спасибо, но я говорил о другом.

– Я знаю, о чем вы говорили. Мне не нравится, когда меня называют лгуном.

– Разве я назвал вас лгуном?

Он строго посмотрел на меня и вздохнул.

– Нейт, этот человек виновен.

– Я слышал, как вы сказали, что не сможете узнать по голосу «кладбищенского Джона». Не так давно вы сказали то же самое Большому жюри в Бронксе. Что изменилось с тех пор?

Он сделал жест рукой.

– Высокопоставленные чиновники полиции, занимавшиеся этим делом, заверили меня, что нет никаких сомнений в том, что Хауптман виновен. Я слышал это от Шварцкопфа, от Фрэнка Уилсона, от лейтенанта Финна, от... – Он покачал головой, словно хотел избавиться от навязчивых мыслей. – Если бы вы посидели на этом суде, как сидел и как буду сидеть я, вы бы тоже это поняли.

– Слим, я был копом. Я и сейчас коп. И я могу сказать вам кое-что о них: если коп решил, что какой-то парень виновен, то этот парень виновен. И в такой момент коп становится по-настоящему изобретательным. Он начинает манипулировать доказательствами и фабриковать ложные, он «натаскивает» свидетелей перед дачей показаний в суде и покупает за деньги нужные ему свидетельские показания. В Америке это происходит сплошь и рядом. Поверьте мне.

– А вы?

– Что?

– Вы мне верите?

– Ну, – я улыбнулся и приложил к лицу салфетку. – Я позволю вам заплатить за мой ленч. Я не такой гордый.

Мы нерешительно улыбнулись друг другу, Слим и я, но Брекинриджа наш разговор вывел из душевного равновесия.

После перерыва меня вновь вызвали на свидетельское место, и вопросы мне начал задавать Рейли. В какой-то момент мне показалось, что он докопался до сути дела.

Все тем же властным тоном, играя на публику, он спрашивал меня о ночи, когда мы заполняли копию избирательной урны деньгами, которые Джефси и Слим потом передали «кладбищенскому Джону».

– А вы не подумали о том, что неплохо было бы пойти с ними и поймать этого человека?

– Подумал, – сказал я.

– В полицейском управлении Нью-Йорка и в министерстве юстиции знали о предстоящей передаче выкупа?

– Думаю, да. По крайней мере, в министерстве финансов знали.

– Им было известно, где состоится эта передача?

– Нет. Этого никто не знал. Даже полковник Линдберг и профессор Кондон не знали, пока не подъехали к цветочной лавке, как было сказано в письме.

– Вы имеете в виду письмо, которое принес водитель такси?

– Да.

– Полицию тогда уведомили о том, что пришло письмо и что доктор Кондон и полковник Линдберг отправились выплачивать выкуп?

– Нет.

– Почему нет?

– Не знаю.

– Вы не знаете. Мистер Геллер, разве вы в то время сами не были полицейским?

– Был. Но полицейским чикагского управления. Я был всего лишь связным, консультантом по этому делу.

– И вы не знаете, почему нью-йоркская полиция, министерство юстиции и министерство финансов не были уведомлены о предстоящей уплате выкупа?

– Нет, сэр, не знаю. Я не был крупной фигурой в этом деле. Я был всего лишь точкой над "и".

Это вызвало смех в зале; удивительно, но улыбнулись и Линдберг, и Хауптман, зато судья Тренчард сохранил строгое лицо: он постучал своим молотком и пригрозил очистить зал.

– Мистер Геллер, – сказал Рейли, упершись рукой в свой толстый бок, – как полицейский вы не пытались в ту ночь последовать за доктором Кондоном и полковником Линдбергом, чтобы защитить их в случае чего?

– Нет.

Рейли улыбнулся и с победоносным видом посмотрел на присяжных. Я с нетерпением ждал следующего вопроса – но он вдруг заявил, что закончил допрос! Так, походив вокруг да около, Рейли так и не добрался до главного.

Я медленно вернулся к своему стулу, и Линдберг ободряюще похлопал меня по руке. У меня кружилась голова. Черт. Рейли не спросил меня о смуглом сутулом парне с платком на лице, которого я видел на кладбище; не спросил о Капоне, о Минзе, Кертисе – он вообще ни о чем меня не спросил, черт возьми, возможно, чего-то он не знал. Но после аферы с выкупом, после случаев с Минзом и Кертисом очень много этой информации попало в полицейские отчеты и в прессу.

Следующим на трибуну вызвали доктора Джона Ф. Кондона.

Этот великий деятель, видимо, только что появился, поскольку проделал торжественный выход из глубины зала.

Старый Джефси медленно продефилировал через весь зал к трибуне; высокий, с брюшком, в черном костюме с выглядывающим из нагрудного кармана белоснежным носовым платком и со старомодной золотой цепочкой от часов на животе, он походил на разъездного проповедника.

Уиленз спросил свидетеля, сколько ему лет и где он проживает, и слегка дрожащим, но зычным голосом Джефси объявил:

– Мне семьдесят четыре года, и проживаю я в самом прекрасном месте в мире, в Бронксе.

Я застонал, и Линдберг бросил на меня косой взгляд.

Уиленз попросил его поподробней рассказать о себе, и Джефси принялся пространно излагать вызывающую зевоту историю своей жизни; я уже задремал, когда Уиленз спросил о том, как ночью 2 апреля 1932 года он с полковником Линдбергом встретили на кладбище святого Реймонда какого-то мужчину.

– А у вас не было с собой коробки с деньгами? – настойчиво допытывался Уиленз.

– Была, сэр.

– Вы кому-нибудь передали в ту ночь эти деньги в коробке?

– Передал, сэр.

– Кому вы передали эти деньги?

– Джону.

Уиленз многозначительно посмотрел на присяжных.

– И кто же этот Джон?

Кондон слегка повернулся и посмотрел на обвиняемого. Затем нацелил на Хауптмана палец, словно ствол пистолета, и сказал так громко, что голос его прокатился по всему залу:

– Джон это Бру-но... Ричард... Хаупт-ман!

В зале поднялась суматоха. Женщина, которую я принял за миссис Хауптман, тоскливо глядела на своего мужа, сам Хауптман казался потрясенным; адвокат защиты Фишер ободряюще положил руку на его плечо. Зрители вначале ахнули, и затем разом заговорили; заскрипели стулья – репортеры бросились к выходу сообщать новость.

Я тоже поднялся.

Линдберг дотронулся до моей руки и сказал:

– Нейт, с тобой все в порядке?

– Я наслушался, Слим, – тихо проговорил я и пошел к выходу.

В ту же ночь я сидел в ресторане гостиницы «Юнион», пил и наблюдал, как главный атторней защиты Рейли громко хохочет в окружении репортеров; от выпитого его лицо раскраснелось еще больше, с двух сторон к нему прижималась пара грудастых светловолосых «секретарш». На следующее утро Брекинридж отвез меня на вокзал «Грэнд Сентрал Стэйшн», где я сел на поезд – все тот же Лимитед. По дороге мы разговаривали немного и все больше о погоде – за ночь опустился туман и стало сыро.

В какой-то момент он сказал:

– Не судите Слима слишком строго.

Это было разумное требование; я кивнул, но, помню, подумал, что, кроме жены Хауптмана Анны, на всей земле едва ли найдется человек, который произнесет эти простые слова в адрес подсудимого.

И сейчас, год спустя, удобно расположившись на верхней полке стремительно несущегося на восток поезда Твентис Сентшери Лимитед, я осмелился предположить, что такой человек наконец нашелся.

 

Глава 28

Здание законодательного собрания штата Нью-Джерси в Трентоне в это дождливое холодное утро (да и в любое другое) являло собой громоздкое строение, примостившееся на небольшом благоустроенном участке земли между Стэйт-стрит и рекой Делавэр. Это неуклюжее, имеющее форму свадебного торта здание в три с половиной этажа, казалось, создано для того, чтобы подтвердить подозрения остальной нации, что Нью-Джерси от природы является второсортным штатом; массивное двухъярусное крыльцо перед входом поддерживали карликовые гранитные колонны.

Я прошел по главному коридору, стряхивая воду со своей шляпы, мои плащ оставлял– на полу мокрый след. По дороге я поглядывал на суровые лица на выцветших портретах первых патриотов и государственных мужей Нью-Джерси, и они бросали мне в ответ презрительные взгляды. Я миновал тесный круглый зал, празднично украшенный выцветшими, отдающими плесенью полковыми знаменами времен гражданской войны, и поднялся на третий этаж, в этот мрачный лабиринт из комнат, по которому бесцельно бродили толпы чиновников.

Каким-то образом мне удалось разыскать офисы, где располагалась исполнительная власть, мужчина-секретарь взял мои пальто и шляпу и проводил к губернатору Хоффману.

Губернатор разговаривал по телефону, но, увидев меня, широко улыбнулся и указал на мягкое кресло напротив его массивного стола из красного дерева, заваленного документами и бумажными папками. Это был коренастый, веселый на вид мужчина лет сорока, с круглым красивым лицом; его синий костюм и серо-синий галстук выглядели такими же чистыми и аккуратными, как и он сам.

Хоффман был самым молодым губернатором штата в стране – его привели к присяге при вступлении в должность в тот самый день, когда начался суд над Хауптманом; профессиональный политик, республиканец, он победил в год, когда в других штатах победу на выборах с подавляющим большинством голосов одерживали демократы.

– Я рад, что вы доехали благополучно, – сказал он не мне, а в трубку. – Приезжайте прямо сейчас. Да, он только что пришел.

Офис губернатора представлял собой роскошный, отделанный темным деревом кабинет с огромным восточным ковром на полу и камином, пламя в котором лениво лизало поленья. Большая теплая комната, уют которой нарушали лишь написанные маслом официально-неприветливые портреты прошлых сановников Нью-Джерси, тем не менее создавала ощущение нежилого, временного помещения для выборного лица. Громадный желтый глобус возле стола, казалось, никогда не вращали; книги в кожаных переплетах, стоящие на полках позади губернатора, казалось, никогда не открывали; флаги – американский слева и флаг штата справа – свисали на древках и никогда не разворачивались. Деревянный картотечный шкаф примерно в десяти футах от стола был единственным местом, куда можно было поставить серебряную чашу с цветами.

– Это был ваш старый друг, – с улыбкой сказал губернатор, положив трубку, но уточнять не стал. Мы крепко, по-мужски пожали друг другу руки и сели.

– Я очень рад, что вы приехали, Геллер, – сказал он, откинувшись в кресле. – Вы как раз тот человек, который нужен для этой работы.

– Для какой такой работы?

Он скривил губы в улыбке и подмигнул мне; неожиданно в его облике промелькнуло что-то от добродушного озорного эльфа.

Затем выражение его лица стало серьезным.

– Мистер Геллер, я нанял несколько других частных детективов, и мы нашли много новых доказательств... но, к сожалению, они недостаточно убедительны, чтобы мы добились нового рассмотрения дела Ричарда Хауптмана. И я не в состоянии помиловать его или смягчить ему наказание.

– Вот как?

Он покачал головой.

– Я лишь один член суда по помилованию. В Нью-Джерси губернатор не имеет права заменить смертную казнь другой мерой наказания. И я не смогу еще раз отсрочить приведение приговора в исполнение, если вы не найдете чего-нибудь ошеломляющего, что не сможет проигнорировать этот демократ, мой генеральный атторней.

– Вы имеете в виду Уиленза?

– Правильно. Мы с Дейвом дружим еще со школы. Вы с ним встречались?

– Один раз. Я видел его в действии на судебном процессе по делу Хауптмана. Я пробыл там всего один день, но достаточно насмотрелся на него. Продувная бестия.

Он кивнул и потянулся к коробке для сигар во столе.

– В этом деле он ловкач. Хотите сигару?

– Нет, спасибо.

Он закурил превосходную толстую гаванскую сигару.

– Любопытно то, что Дейв ярый противник смертной казни, в то время как я совсем не против того, чтобы убийц отправляли в ад.

Итак, я вновь стал участником мелодрамы под названием «дело Линдберга».

– Зачем штату Нью-Джерси понадобилось частное расследование? – спросил я.

– Я удивлен, что вы спрашиваете меня об этом мистер Геллер, если учесть, что однажды вы работали вместе с полицией штата, в частности с полковником Норманом Шварцкопфом.

Я пожал плечами и кивнул.

Он внимательно посмотрел на меня, прищурив глаза.

– Знаете, я был в камере смертников, где содержится Бруно Ричард Хауптман, мистер Геллер... Я узнал, что он хочет со мной поговорить, и тайком пошел на встречу с ним, надеясь, скажу честно, услышать от него признание. Вместо этого я встретил глубоко негодующего умного и благовоспитанного человека, который поднял немало вопросов, и я вынужден был согласиться, что они требуют ответа.

– А! – произнес я с улыбкой, неожиданно разгадав причину интереса, проявленного ко мне губернатором, – и вы пошли к начальнику полиции штата, чтобы найти ответы на эти вопросы.

– Совершенно верно. И наш общий друг полковник Шварцкопф проигнорировал мой приказ, то есть приказ исполнительной власти возобновить расследование по этому делу, под предлогом, как он сообщает в своих ежемесячных формальных записках, отсутствия каких-либо новых фактов. Когда я представил Хауптману тридцатидневную отсрочку исполнения приговора, я начал нанимать своих собственных следователей и, разумеется, отстранил Шварцкопфа от дела Линдберга. Как вы, должно быть, догадываетесь, отношения у нас с ним после этого натянутые.

– Явился ли Хауптман той причиной, которая заставила вас взяться за это дело? – спросил я, зная, что губернатора обвиняли в ведении политической игры. – Неужели слова этого заключенного показались вам такими убедительными?

– Да, вполне убедительными. Но были и другие причины. Я полагаю, вы встречались с Шерлоком Холмсом из Нью-Джерси по имени Эллис Паркер?

Я кивнул:

– В имении Линдберга в начале этого дела.

– Паркер проводил свое личное расследование, – сказал Хоффман, – хотя еще не посвятил меня в его результаты. Он один из людей, с которыми вы должны будете непременно встретиться; он действует очень скрытно, хотя получает от меня деньги.

– Этот старик любит славу, – сказал я. – Вы только не верьте всему, что о нем пишут и говорят.

– А я и не верю. Но довольно серьезно отношусь к его мнению. Он считает, что Хауптман невиновен или по крайней мере является мелкой сошкой, занявшей место настоящих похитителей.

– А вы рассматривали возможность того, что у группы вымогателей, в которую входил «кладбищенский Джон», вообще могло не быть ребенка?

Он энергично закивал, выпустил дым и зажестикулировал рукой с сигарой.

– Да, и представьте себе, мистер Геллер, Эллис Паркер считает, что ребенок, найденный в той неглубокой могиле в Саурлендском лесу, не был Чарльзом Линдбергом-младшим.

– Я слышал, что Слим Линдберг опознал сына довольно быстро.

– Опознал быстро?! А вам известно, что в морге тело осматривал... сейчас, позвольте я найду, – он начал рыться в документах и папках, лежащих на столе, быстро нашел нужную бумагу и прочитал с торжественным выражением на лице: «Останки осмотрел личный педиатр ребенка доктор Ван Инген. Сотрудник похоронного бюро сообщил, что доктор Ван Инген произнес следующие слова, цитирую: „Если бы вы положили на стол десять миллионов долларов и сказали, что они будут мои – стоит мне только уверенно сказать, что это сын полковника, – то и тогда я не смог бы правдиво опознать этот скелет“».

– Скелет? Я знал, что тело разложилось, но думал, что лицо сохранилось...

– Вы что, не видели, как выглядело это «тело»?

Я покачал головой.

Он достал из папки глянцевитую фотографию.

– Даже пол не смогли подтвердить, – сказал он и протянул мне фотографию.

– Боже, – сказал я.

На снимке была только кучка черных костей; более или менее можно было различить череп и пару ребер; левой ноги не было.

Неожиданно рот у меня высох.

– Я слышал, что ребенка опознали по пальцам ног, расположенным определенным образом...

– Ну, проверить это можно было только по одной ноге, – сказал Хоффман. – Восемнадцатого февраля, за десять дней до похищения, доктор Ван Инген осматривал ребенка и сообщил, что мизинцы обеих его ног загнуты внутрь и частично покрывают соседние пальцы. На трупе, или на том, что от него осталось, тоже имелся загнутый внутрь палец, но это был большой палец.

– Даже это трудно определить, – сказал я и отдал ему страшную фотографию.

– Но один факт неоспорим: врач в морге измерил тело, и длина оказалась равной тридцати трем и одной трети дюйма. Ван Инген измерял ребенка восемнадцатого февраля, и тогда его рост был равен двадцати девяти дюймам.

– Отчасти это можно объяснить ростом костей после смерти, – проговорил я задумчиво. – Но, черт возьми, не на четыре же дюйма с половиной они выросли!

– Разумеется, это подчеркивает один из основных изъянов защиты, – сказал Хоффман.

Я кивнул.

– Вы имеете в виду, что один из защитников Хауптмана оговорил, что он руководствуется тем, что труп, найденный у горы Роуз, был Чарльзом Линдбергом-младшим?

– Вот именно.

Об этом много сообщали в прессе. Уиленз допрашивал женщину, заведующую приютом для сирот, который был расположен меньше чем в миле от того места, где нашли тело; Уиленз хотел опровергнуть версию, что в лесу лежало тело одного из подопечных приюта.

Но Рейли прервал процесс судебного разбирательства почти сразу следующими словами:

– Мы никогда не утверждали, что это мог быть какой-нибудь другой ребенок, кроме ребенка полковника Линдберга.

Даже обвинение было ошеломлено этим абсурдным заявлением. Никакому логическому объяснению не поддавалось то, что Рейли на блюдечке преподнес Уилензу подтверждение состава преступления. Говорили, что другой защитник, Фишер, – верный сторонник Хауптмана – вскочил и со словами «Вы сажаете нашего клиента на электрический стул» выскочил из зала суда.

– Кто, черт возьми, все-таки нанял этого Рейли? – спросил я.

– Херст, – губернатор проговорил это со спокойной ироничной улыбкой.

– Херст?! Боже милостивый, газеты Херста смешали Хауптмана с грязью! Херст старый приятель Линдберга, черт...

– Знаете, – сказал Хоффман, пожимая плечами, – раньше Рейли был лучшим выступающим на судах адвокатом. В свое время он спас от наказания много гангстеров, нарушивших «сухой закон».

Я выпрямился в кресле.

– Неужели? Например, кого?

Хоффман пожал плечами.

– Кажется, одним из его самых известных клиентов был фрэнки Йейл.

Вплоть до своей кончины в 1927 году Фрэнки Йейл был представителем Капоне на Восточном побережье. В 1927 году Капоне убрал Йейла и поставил на его место Пола Рикку.

Может быть, Рейли плясал под дудку Капоне? Может, этот красноносый адвокатишка намеренно завалил дело?

– Знаете, мистер Геллер, – сказал Хоффман, – в этом штате есть люди, которые думают, что я взялся за это ради собственной славы, ради своей выгоды... однако учитывая, что мне угрожают смертью, что моя жена и три маленькие дочери находятся под круглосуточной охраной и что пресса требует моего импичмента, я сомневаюсь в том, что сделал «хороший политический ход», встав на сторону Хауптмана.

– Чего вы добиваетесь, губернатор?

Вся напускная веселость сошла с его лица.

– Послушайте, все, что мне нужно – это правда. Люди этого штата имеют право знать правду, и Хауптман имеет право на жизнь, если он не убивал ребенка Линдберга. Это было ужасное преступление, и интересы общества требуют, чтобы оно было полностью раскрыто.

– Вы взялись за очень опасное дело, губернатор.

Он поднял руку и большим пальцем указал на флаг штата позади него.

– Мистер Геллер, как губернатор этого штата я должен выполнять свой долг.

– Еще ни один политик не разбогател, выполняя свой долг.

Услышав это мое замечание, он поморщился – он сделал это почти незаметно, но сделал.

Он сказал:

– Я не высказывал своего мнения относительно виновности или невиновности Хауптмана. Но я разделяю сомнения сотен тысяч людей в вескости доказательств, которые сделали Хауптмана преступником.

– Я совсем не знаком с этими доказательствами.

– Что ж, я познакомлю вас с ними. Но вам известно, какую роль могут сыграть страсти и предубеждение в признании виновным человека, которого уже осудили газеты, – он похлопал рукой по папкам на столе. – Я сомневаюсь в искренности и компетенции некоторых главных свидетелей по этому делу. И я сомневаюсь в том, что преступление мог совершить один человек. Шварцкопф и остальные, может быть, даже сам полковник Линдберг хотят смерти этого человека, чтобы закрыть это дело и создать видимость того, что успешно раскрыто еще одно крупное преступление.

Я только кивнул.

Неожиданно он смущенно улыбнулся.

– Наверное, во мне очень силен политик, если я не могу удержаться и ораторствую даже сидя в своем кабинете. А теперь позвольте мне рассказать вам об этих «свидетелях»...

Хоффман повернулся к многочисленным папкам и бумагам на столе и сказал:

– Давайте начнем со знаменитого мистера Амандуса Хокмута. – Я сразу вспомнил имя саурлендского старикашки, который утверждал, что в день похищения Хауптман «сердито посмотрел» на него из машины. – Во-первых, Хокмут вспомнил об этом случае лишь через два месяца после ареста Хауптмана. Во-вторых, знакомый полицейский прислал мне отчет о беседе с Хокмутом, состоявшейся вскоре после похищения, где тот сказал, что не видел поблизости никого подозрительного. Вот посмотрите...

– Что это? – спросил я, когда губернатор протянул мне через стол документ.

– Копия отчета службы социального обеспечения, сделанного в 1932 году в отношении Хокмута, – сказал Хоффман. – Посмотрите на строку «Состояние здоровья».

– "Частично слеп, – прочитал я. – Ухудшение зрения произошло в результате катаракты".

В этой копии сообщалось также, что он является клиентом № 14106 отдела обеспечения престарелых службы социального обеспечения Нью-Йорка.

– Здесь указан его адрес в Бронксе!

– Ложный адрес, – спокойно проговорил Хоффман. – Проживая в Нью-Джерси, он мог получать государственные средства в Нью-Йорке.

– Ну, сейчас трудные времена.

– Недавно я пригласил к себе в офис мистера Хокмута, и он приехал, скорее всего потому, что я пообещал оплатить его расходы. Он сидел там, где сейчас сидите вы, мистер Геллер, – Хоффман указал на картотечный шкаф, на котором стояла заполненная цветами серебряная чаша. – Я попросил его назвать этот предмет.

– Ну и как? Назвал?

– Конечно. Он сказал, что это картина, изображающая женщину.

Я засмеялся.

– Я и присутствовавшие здесь мой помощник и криминолог прореагировали примерно так же, как вы, – сказал Хоффман. – Поняв, что он ошибся, Хокмут сделал еще одну попытку и назвал эту наполненную цветами восемнадцатидюймовую серебряную чашу женской шляпой.

– Он так и не смог сказать, что это?

– Его третья попытка оказалась наиболее близкой к истине: чашка с фруктами.

– Что ж, это соответствует закону Бернулли о больших числах.

Он снова порылся в бумагах.

– А теперь перейдем к Милларду Уайтиду, бедному горцу из Саурленда, который утверждал, что видел, как Хауптман бродил недалеко от имения Линдберга. С одной стороны, этот мистер Уайтид нищий, а с другой стороны, лжец – во всяком случае так говорят его соседи.

– Это из-за показаний Уайтида Хауптмана из Нью-Йорка передали сюда?

Хоффман кивнул.

– Уайтида привели в здание суда в Бронксе, чтобы он опознал обвиняемого как свидетель-очевидец, и он опознал его. Но у меня есть документы с показаниями, – он похлопал по куче бумаг перед собой" – которые Уайтид дал полиции штата после преступления, где он заявляет, что не видел никаких подозрительных лиц возле имения Линдберга. И я – опять же за свой счет – пригласил мистера Уайтида посетить меня.

– И он тоже назвал эту чашу шляпой?

– Нет. Но он признался, что ему выплатили сто пятьдесят долларов в качестве гонорара, тридцать пять долларов суточных и обещали еще часть вознаграждения. Интересно, что со свидетельской трибуны в Флемингтоне он заявил, что не получал никаких денег, кроме как на питание.

– Тридцать пять долларов суточных платили и мне, когда я приехал сюда в прошлом году. Очевидно я был недостаточно важным свидетелем, и гонорара тогда мне не предложили.

– Другие свидетели-очевидцы также не внушают доверия. Водитель такси, Перроне, как оказалось, еще до ареста Хауптмана уверенно опознал «Джона» в нескольких других подозреваемых, которых ему показали. Коммивояжер Россайтер, утверждавший, что видел, как Хауптман менял шину возле Принстона, является известным растратчиком и вором. Кассир кинотеатра, миссис Барр, продавшая вечером 26 ноября 1933 года более полутора тысяч билетов, сумела узнать в Хауптмане через год человека, протянувшего ей смятую пятидолларовую купюру, оказавшуюся впоследствии частью выкупной суммы. И никто не обратил внимания на то, что 26 ноября – день рождения Хауптмана и что в тот вечер он с женой и друзьями отмечал его у себя дома.

– Довольно много набралось этих свидетелей.

– Да, но мы не должны забывать нашей знаменитости. Человека, который смог уверенно опознать Хауптмана по голосу через четыре года после того, как тот в квартале от него произнес два слова.

Он имел в виду Чарльза Августа Линдберга.

– И конечно, – продолжал он, стряхнув пепел с сигары в серебряную пепельницу, – есть еще Джефси. Этот замечательный американец, который, как только я возобновил расследование по этому делу и объявил, что собираюсь его допросить, выехал на продолжительный отдых в Панаму.

Я рассмеялся:

– Он еще не вернулся?

– Вообще-то он должен был вернуться сегодня. И он является одним из тех людей, с которыми вы должны будете встретиться и побеседовать.

– Ладно, но я сделаю это только потому, что вы платите мне. Последнее, что я слышал о нем, это то, что он отправился в турне читать лекции по делу Линдберга.

– Знаете, – сказал Хоффман, – я могу сказать вам одну вещь, о которой он не упоминал в своих лекциях, – о периоде, когда он был главным подозреваемым по этому делу. У меня есть письменные показания, данные под присягой, согласно которым после того, как Кондон не смог опознать Хауптмана как «Джона» в полицейском участке на Гринвич-стрит в Бронксе и упорно отказывался идентифицировать там Хауптмана... Джефси подвергся шантажу и угрозам со стороны полицейских.

– Меня это нисколько не удивляет.

– Это было в Нью-Йорке. Двое полицейских из Нью-Джерси дали мне понять, что Шварцкопф и его громила Уэлч грозили Кондону, что обвинят его в препятствовании отправлению правосудия – как вы помните, за это судили командора Кертиса, – если старик не изменит своего мнения и не опознает в Хауптмане «кладбищенского Джона».

– Не удивительно, что Джефси запел на другой лад.

– Один полицейский привел следующие слова Кондона: «Я боялся, что мне предъявят обвинение в Нью-Джерси, ведь в этом штате могут даже ангела приговорить к пожизненному заключению».

Я рассмеялся и сказал:

– Это одно из немногих намеренно юмористических замечаний Джефси. Конечно, я поговорю с ним. С кем еще вы хотите, чтобы я встретился?

– Навестите также Гастона Минза.

– Минза?! Разве он не в ливенвортской тюрьме в Канзасе?

– Да, это его официальная федеральная резиденция. Но в настоящее время он находится под наблюдением в больнице «Сент-Элизабет» в Вашингтоне, округ Колумбия, как он сам сообщает, в связи с «высоким мозговым кровяным давлением». Одновременно он засыпал мой офис письмами с признанием своей вины: утверждает, что это он организовал это похищение.

Я вздохнул.

– Это напрасная трата времени, но ладно, я поговорю с ним.

– Вы правы. Но в рассказах этих жуликов всегда есть доля правды или полуправды.

– Это неотъемлемая черта настоящего жулика, губернатор. Позвольте мне угадать следующее имя из вашего списка. Я думаю, это будет командор Джой Хьюз Кертис.

– Ну, может быть не следующий, но он действительно есть в моем списке. Свяжитесь с ним. Вы же понимаете, мистер Геллер, что штат Нью-Джерси осудил Кертиса по обвинению в воспрепятствовании отправлению правосудия исходя из того, что Кертис был связан с бандой похитителей?

– Он отделался штрафом и условным приговором, не так ли?

– Да, но я хочу сказать, что в том же самом зале, где проходил суд над Хауптманом, один из тех же обвинителей и тот же самый судья осудили Кертиса за то, что он якобы имел дело с шестерыми людьми, похитившими ребенка Линдберга, и не сообщил об этом в полицию, помешав тем самым арестовать этих похитителей.

– То есть штат Сад, когда нужно было осудить Кертиса, воспользовался версией о существовании банды похитителей, когда же дошла очередь до Хауптмана, склонился к версии о волке-одиночке.

– Вот именно. И это еще не все. Здесь есть еще много чего, очень много... – Он вновь взялся перелистывать бумаги и бойко перечислять факты в пользу Хауптмана.

Копия отчета о медицинском осмотре, проведенном 25 сентября 1934 года доктором Терстоном Декстером (через несколько дней после ареста Хауптмана), свидетельствовала о том, что заключенный «подвергся недавно жестокому избиению, главным образом тупыми предметами».

Часть рабочей документации, подтверждающей слова Хауптмана, что во время похищения он работал в «Маджестик Апартментс», была изменена, часть украдена и скрыта.

Специалист по дактилоскопии Эразмус Хадсон, обнаруживший на лестнице, с помощью которой было совершено похищение, более пятисот отпечатков (ни один из них не принадлежал Хауптману), показал, что инспектор Уэлч просил его, если возможно, подделать отпечатки и был очень огорчен, когда Хадсон отказал ему.

Судья Тренчард отказал Хауптману в просьбе проверить его показания на детекторе лжи.

Были и другие данные, свидетельствующие о неправомерности приговора: эксперт по почеркам, Сэмьюэл Смолл, доказал, что Хауптман писал по системе Палмера-Занера, а не по вертикальной системе «рондо» которой пользовались похитители в своих письмах. В своих показаниях под присягой Смолл заметил: «Вопрос не в том, писал ли Хауптман эти письма Вопрос в том, мог ли он написать их. Мне кажется если пойти в тюрьму и сказать Хауптману: вас освободят, если вы хоть одно предложение. Напишете так, как оно написано в письмах похитителей, – Хауптман никогда не выйдет из тюрьмы».

Разумеется, я знал – как и любой коп, знакомый с судебной системой по серьезным делам, – что эксперты по почерку, как и психиатры, имелись у той и другой стороны и их заключение часто зависело от суммы, которую им заплатили.

– Вы, конечно, понимаете, – сказал Хоффман, – что на одних только специалистов по почеркам штат потратил больше денег, чем на всю защиту Хауптмана.

– Даже несмотря на то, что часть расходов взял на себя Херст?

– Даже несмотря на это. Понадобилось более миллиона долларов, чтобы поместить Хауптмана в камеру смертников... и сейчас в резерве штата не осталось ни одного доллара, чтобы попытаться вызволить его оттуда.

– Простите? – мне не понравилось его заявление.

– Мистер Геллер, следователей, о которых я упоминал, я финансировал сам, из своих скудных сбережений. Этих денег им едва хватает на покрытие расходов.

– Губернатор, я извиняюсь, но условия, которые мы обсудили по телефону, не могут быть предметом торга.

– Не я буду платить вам деньги, мистер Геллер.

– Не вы?

– Нет. Помните, я упомянул о вашем старом друге... одну минутку. – На его столе зазвонил телефон внутренней связи. Искаженный голос что-то сказал губернатору, и он ответил:

– Хорошо, пришлите ее сюда. – Он посмотрел на меня с заготовленной улыбкой и потушил свою сигару. – Ваши услуги оплачивает человек, который рекомендовал вас.

Дверь позади меня открылась, и вошла маленькая красивая женщина в черном платье, отделанном мехом, и черной шляпе с вуалью; темный наряд ее сверкал драгоценностями. Вечно скорбящая Бог знает по кому или чему, в комнату вошла – а в мою жизнь вернулась – Эвелин Уолш Мак-Лин.

– Губернатор, – сказала она, печально улыбнулась и протянула ему руку в черной перчатке; он встал из-за стола и быстро пожал ее. Она повернулась ко мне. Под вуалью ее глаза казались трагическими и восторженными. – Натан, я очень рада вас видеть.

– И я тоже, миссис Мак-Лин, – сказал я, ненадолго взяв ее руку в свою. Я уступил ей свое кресло, а сам сел в другое. Неожиданно, я разволновался.

– Миссис Мак-Лин никогда не утрачивала интереса к делу Линдберга, – сказал губернатор.

– Официальное разрешение этого дела, – проговорила она с величественным видом, – не является удовлетворительным. Осталось много неясных вопросов, и я подумала, что Натан Геллер – тот человек, который сможет разобраться в них.

Конечно, она стала старше, но выглядела по-прежнему прекрасно: тело ее осталось стройным, груди высокими, лицо ее с годами стало более волевым, но не утратило красоты.

– Миссис Мак-Лин сняла квартиру Хауптмана, – сказал Хоффман, – так что вы сможете ее осмотреть. Мы уже приглашали криминолога и специалиста по дереву, чтобы они осмотрели мансарду.

Главным свидетелем обвинения был эксперт по дереву по имени Колер – он должен был давать показания в тот день, когда я присутствовал на суде, но защита помешала ему сделать это.

– Мне показалось нелепым, – сказала Эвелин, – что этот умный и матерый преступник, каким власти пытаются выставить Хауптмана, в одиночку совершивший преступление века, вдруг оказался настолько глупым, чтобы один брус лестницы, с помощью которой он похитил ребенка, сделать из половой доски собственной мансарды.

– Нелепым кажется уже то, – сказал я, – что ему пришлось отрывать доску от пола. Хауптман был плотником. В гараже у него что-то вроде мастерской не так ли? Там у него, должно быть, было полно всяких досок.

– И склад пиломатериалов поблизости, – добавил Хоффман, кивая.

– В любом случае он не оставил бы лестницу на месте преступления, – сказал я. – Этого не мог сделать плотник, который сам смастерил ее, тем более что один ее брус был сделан из доски, взятой в его собственном доме. Эта улика явно сфабрикована.

– То же самое сказали наш криминолог и специалист по дереву из Управления рабочими проектами, – гордо проговорил Хоффман. – Брус лестницы был на одну шестнадцатую дюйма толще досок в мансарде. К тому же гвоздевые отверстия в брусе были недостаточно глубокими, чтобы вместить гвозди длиной два с половиной дюйма, которыми были прибиты доски в мансарде.

– Обвинитель Уиленз, – мрачно проговорила Эвелин, – обещал, что этой лестницей загонит в угол Хауптмана.

– И он выполнил обещание, – сказал Хоффман. – Вопрос теперь в том, мистер Геллер, сможете ли вы представить нам такое же веское доказательство, как эта лестница, только свидетельствующее о невиновности Хауптмана и не сфабрикованное. Такое, что его не сможет отрицать даже самый предубежденный против Хауптмана человек.

– Не знаю, – сказал я. – У меня немного времени, не так ли?

– До конца месяца, – он пожал плечами. – Четырнадцать дней.

– Черт возьми, – воскликнул я с явно неискренним оптимизмом, – возможно, Эллис Паркер прав, и ребенок еще жив. Может быть, я найду мальчонку, посажу его сюда, на ваш стол, и он будет сосать мороженое, пока вы будете звонить его родителям.

Хоффман улыбнулся, но печально.

– Мы уже все перепробовали, – сказала Эвелин, вздыхая и качая головой. – Я даже наняла лучшего в стране адвоката, но и это не помогло.

– Это кого? – спросил я.

– Как же, конечно, Сэма Лейбовица, – сказала она. – Однако действия Сэма имели губительные последствия.

Сэм Лейбовиц!

– Почему? – спросил я.

Хоффман вздохнул.

– Он был убежден, что Хауптман виновен. Он несколько раз навещал Хауптмана и пытался выклянчить у него признание. Он думал, что если сумеет убедить Хауптмана назвать своих сообщников, то этим спасет ему жизнь.

– И как отнесся к этому Хауптман?

– Как обычно – с безмолвным негодованием, – сказал Хоффман. – Он не раскололся, и Лейбовиц оставил это дело так же быстро, как и взялся за него.

– Вы что же, не знаете, кто такой Лейбовиц? – спросил я Эвелин.

– Конечно, знаю, – сухо и как бы оправдываясь ответила она. – Он лучший в стране адвокат, имеющий право выступать в судах. – Затем, внимательно посмотрев на меня, смягчилась и добавила: – А что такое, Натан? Почему вы спрашиваете?

Я посмотрел на Хоффмана.

– Вы рассказали мне о Рейли. Теперь я расскажу вам о Лейбовице: он, кроме всего прочего, является адвокатом гангстеров. Во всяком случае, он сделал карьеру, защищая таких парней, как «Бешеный пес» Колл и еще одну известную личность из Чикаго с обезображенным шрамами лицом.

– Он защищал Аля Капоне? – с волнением спросила Эвелин.

– Да. Когда его обвиняли в тройном убийстве. И сумел добиться его оправдания.

– Я уверен, что Сэм Лейбовиц... – начал Хоффман.

Однако я перебил его:

– Я вам скажу одну вещь, которую усвоил много лет назад: в этом деле нельзя быть ни в чем уверенным. Ну а теперь скажите, с чего мне начать?

Губернатор пожал плечами:

– Думаю, с того же, с чего начал я. С Хауптмана. Поговорите с ним. Может быть, вам удастся узнать что-нибудь новое?

 

Глава 29

Наступили сумерки, когда я собрался навестить Бруно Ричарда Хауптмана. Весь день я провел в офисе здания законодательного собрания, изучая материалы по делу Линдберга, которые собрал губернатор Хоффман. Эвелин настояла на том, чтобы поехать со мной, хотя губернатор договорился с тюремным начальством только о моем визите.

– Скажи им, что я твоя секретарша, – сказала она.

– Даже у Рокфеллера нет такой роскошной секретарши, – заметил я. – Тебе придется убрать все твои драгоценности в сумочку.

Она убрала, но не все; некоторые бриллианты ей пришлось положить в «бардачок», потому что в сумочку все не уместились. Я вел машину – черный «пакард делюкс» с откидным верхом, по белой крыше которого барабанил дождь. Из округа Колумбия Эвелин приехала сама – у нее больше не было штатного шофера.

– Камера смертников не место для дамы, – сказал я.

– По моему мнению, она не место и для мужчины, – парировала она.

Тюрьма штата занимала целый квартал между Федерал-стрит и Касс-стрит; ее массивные красные каменные стены были украшены изображениями змей, баранов, орлов и нескольких преклонивших колени обнаженных фигур и усеяны сторожевыми башнями с причудливыми куполами в новоанглийском стиле.

– Боже, вот это зрелище, – вздохнула Эвелин.

– Она почти такая же большая, как твой дом на Массачусетс Авеню, – заметил я, сворачивая на 3-ю стрит. Я остановил машину, мы вышли и направились к воротам прямо по лужам. Эвелин едва передвигалась на своих высоких каблуках и, чтобы не упасть, держалась за мою руку.

У ворот нас встретил сам начальник тюрьмы Кимберлинк, коренастый мужчина в черном непромокаемом плаще; его продолговатое мясистое лицо было хмурым, очки в проволочной оправе покрыты капельками дождя. Тюремный охранник, тоже в непромокаемом плаще и фуражке, значок на которой блестел влагой, с фонарем в одной и дубинкой в другой руке, жестом велел нам идти за ним. Для провожатого у него был довольно устрашающий вид. Дождь был таким сильным, что наша беседа ограничилась краткими и громкими (чтобы перекричать шум дождя) представлениями, и начальник тюрьмы со своим человеком быстро повел нас через тюремный двор к приземистому двухэтажному зданию из красного кирпича, которое, как я вскоре понял, и было домом смертников.

Мы вошли в темную комнату, и луч фонаря в руке охранника осветил то, что сначала показалось нам приведением, но затем, когда зажглись яркие лампы над головой, превратилось в стул. Знаменитый электрический стул. Комната была удивительно маленькой, с грязными побеленными кирпичными стенами и тремя рядами складных стульев с прямыми спинками, которые расположились напротив зачехленного электрического стула, как на профсоюзном собрании, только если бы я был приглашенным оратором, то ни за что бы не сел после своего выступления.

– Я не уполномочен пропустить с вами вашу секретаршу, – сказал Кимберлинк. – Но камера этого заключенного находится здесь рядом. Если мы оставим дверь приоткрытой, она будет слышать ваш разговор и делать записи, если нужно.

Я помог Эвелин снять бархатное пальто с меховым воротником, которое пропиталось влагой, как банное полотенце, и положил его вместе с моим плащом на складные стулья. Небрежно бросив шляпу на электрический стул, я достал записную книжку и карандаш и подвел ошеломленную Эвелин к небольшой деревянной скамье между дверью и зачехленным стулом.

– Не думаю, что ты владеешь стенографией, – тихо сказал я.

Она сморщилась, пытаясь улыбнуться.

– Зато у меня красивая рука.

– У тебя все красивое, – сказал я, и хотя прошло столько лет, ей было приятно слышать это. – Только никому не показывай свою писанину... тебя могут обвинить в том, что это ты писала письма о выкупе.

Начальник тюрьмы Кимберлинк велел охраннику открыть стальную дверь с решеткой, и мы вошли в нее. Еще несколько шагов – и мы оказались перед камерой под номером 9, единственной занятой камерой на этом этаже.

Хауптман в сине-серой рубашке с открытым воротом и темно-синих брюках стоял и держался руками за прутья решетки – точно как делают узники домов смерти в плохих фильмах. Он был явно возбужден:

лицо исказилось, глаза безумные. Он совсем не был похож на того спокойного заключенного, о котором я так много слышал.

– Начальник, – проговорил он удивительно высоким, полным отчаяния голосом, – сделайте что-нибудь.

– Ричард, – мягко произнес Кимберлинк, – к вам пришли...

Хауптман еще даже не посмотрел на меня. Он просунул руку через решетку и указал наверх.

– Смотрите, – сказал он. – Смотрите!

Мы посмотрели туда, куда он указывал; по наклонным окнам большого фонаря верхнего света барабанил дождь, звуки которого негромким эхом достигали нас. Одно из окон фонаря с металлической рамой было приоткрыто, чтобы заходил воздух; угол был небольшим, и внутрь вода не затекала, но была другая проблема: в пространство между окнами и металлической сеткой на них попал воробей. Пытаясь вырваться из этой тесной тюрьмы, птица отчаянно и безуспешно взмахивала крыльями и билась о сетку.

– Сделайте что-нибудь, начальник! – воскликнул Хауптман, возбужденный не меньше птички.

– Ладно, Ричард, – сказал Кимберлинк, помахав в воздухе рукой. – Я велю охраннику заняться этим. А вы успокойтесь, к вам пришли.

Кимберлинк и охранник сразу вышли, причем первый указывал на ходу вверх, на фонарь, где застряла птица. Видимо, он действительно собирался ее освободить.

Тем временем Хауптман внимательно и недоверчиво, словно я был выставленным для опознания подозреваемым, смотрел на меня; беспокойство за птицу неожиданно сменилось суровостью.

– Я вас знаю.

– Вообще-то, – сказал я, – мы никогда не встречались, но...

– Вы давали против меня показания.

– Не против вас. Я просто давал показания.

– Вы приятель и телохранитель Джефси.

– Джефси мне не приятель. Уверяю вас, – я протянул ему руку. – Меня зовут Геллер. Натан Геллер. Я частный детектив. Губернатор Хоффман нанял меня, чтобы я помог расследованию, цель которого – установить истину о преступлении, в котором вас обвиняют.

Губы его скривились в улыбке.

– Обвиняют – это мягко сказано, мистер Геллер... ну да ладно.

– Можете называть меня Нейт.

– Хорошо, – он протянул руку через отверстие в решетке. – Меня зовут Ричард. Друзья называют меня Диком. Почему бы вам не называть так?

– Хорошо, Дик, – сказал я.

Прессе и обвинению нравилось называть его Бруно – это превращало его в тевтонского зверя.

Мы пожимали друг другу руки, когда подошел начальник тюрьмы и сказал Хауптману:

– Мы займемся этим вопросом. – Он имел в виду птицу. Потом повернулся ко мне: – Если вам что-нибудь понадобится, здесь всегда есть по крайней мере один охранник.

– Вы можете впустить меня туда? – спросил я. – Мне не хочется разговаривать с ним через эту решетку.

Кимберлинк на мгновение задумался и кивнул, потом кивнул еще раз, но уже охраннику, который повернул ключ в замке камеры и впустил меня.

Затем закрываемая дверь издала позади меня металлический вой, с лязгом захлопнулась, ключ со скрипом повернулся в замке, и я оказался запертым в камере один на один с Бруно Ричардом Хауптманом.

– Садитесь, пожалуйста, – сказал он, указав жестом на свою койку. Я сел, и он сел рядом. Возле койки стоял стол, заваленный газетами, журналами, различными книгами, среди которых были Библия и толстый фолиант в мягкой обложке с копиями протоколов судебного процесса над ним; к стене над койкой были прикреплены различные фотографии его жены и маленького сына. Там имелись раковина и туалет; камера была не маленькой, хотя и не такой большой, как та, в тюрьме графства Кук, в которой я несколько лет назад видел Капоне.

– Я должен объяснить, почему меня наняли, – сказал я.

– Я знаю, почему, – сказал он.

– Губернатор Хоффман говорил вам обо мне?..

– Нет. Но вы полицейский чиновник из Чикаго, который с самого начала занимался этим похищением.

– Правильно.

– То есть вы знакомы с этим делом лучше, чем кто-нибудь другой.

– Ну и это верно. У вас хорошая память.

Он кивнул в сторону копий протоколов суда:

– У меня достаточно времени для чтения. Я знаю немало о каждом свидетеле, кто давал показания за и против меня. Я интересовался вами. Вы известный человек. О вас писали газеты в связи с какими-то событиями в Чикаго.

– Не верьте всему, о чем пишут в газетах.

– Это хороший совет, Нейт. Вы думаете, это сделали со мной чикагские гангстеры?

Эти слова застали меня врасплох.

– Дик, произошло нечто странное...

Он улыбнулся.

– Со мной всегда происходит что-то странное. – Хлопанье крыльев птицы привлекло его внимание. – Извините, – сказал он, поднялся, подошел к двери и посмотрел через решетку вверх. – Они ничего не делают, – проговорил он огорченно, вернулся и снова сел.

– Я хочу услышать от вас, что вы думаете обо всем этом. Поэтому я и пришел сюда.

Хауптман вздохнул:

– Почему я нахожусь здесь? Этот вопрос я задаю себе. Почему этот штат так со мной поступил? Почему у меня хотят отнять жизнь за преступление, совершенное кем-то другим?

– Суд признал вас виновным...

– Ложь! Ложь! – его сине-серые глаза сверкнули, в то время как лицо оставалось удивительно спокойным. – Все ложь. Разве я мог убить ребенка? – Он кивнул на фотографию своего сына; на вид ребенку было года три. – Я человек! Я отец. И я плотник, член профсоюза. Разве я мог соорудить такую лестницу? – Он рассмеялся, и смех его эхом отразился от стен камеры.

– Я вам вот что скажу. Дик, – сказал я. – У вас была не самая лучшая защита. Этот Рейли...

– Рейли?! Может ли человек сделать за миллион долларов то, что Рейли сделал со мной неизвестно почему? За все это время он всего лишь раз в течение примерно пяти минут говорил со мной о моем деле.

– Дик, Рейли не был вашим адвокатом. Он был адвокатом Херста. Может быть, даже адвокатом Капоне.

Он решительно закачал головой:

– Я не хотел идти на эту сделку с Херстом и давать ему исключительное право на публикацию материалов обо мне и Анни. Но что мне оставалось делать? У меня нет денег. Штат заплатил сорок тысяч долларов специалистам по почеркам, которых они пригласили.

– А как насчет почерка? Почерк, которым написаны письма о выкупе, имеет сходство с вашим...

– Мистер Геллер, Нейт, я думаю, что если бы даже вас поймали с деньгами Линдберга – пусть эти деньги прошли через десятки рук прежде, чем дойти до вас... Я думаю, что эти люди, заставив вас написать что-нибудь, доказали бы, что это вы написали те письма.

Я кивнул; он был прав – специалисты по почеркам были дерьмом.

– Но, Дик, некоторые ошибки и еще кое-что из того, что вы написали, совпадают с тем, что было в тех письмах. Я видел их, Дик – такие слова как «зудно» с буквой "з" и «подбись»...

– Они заставили меня писать то, что они диктовали, – с некоторым негодованием произнес он. – Они заставили меня писать слова так, как они произносили их.

Обычная история.

– Это было сразу после вашего ареста?

– Да. Я тогда еще не знал, зачем им были нужны образцы моего почерка. Если бы я знал, я бы ни за что не стал писать с ошибками под их диктовку.

– Вы неплохо пишете на английском, не так ли?

Он пожал плечами:

– Конечно, я делаю ошибки, когда пишу. Я иммигрант. Но не такие грубые, какие я делал под их диктовку. Затем из того, что я написал, они выбрали все наиболее похожее на письма похитителей. В записке, во всей чертовой записке, оставленной в комнате ребенка, они нашли только одно слово – «за», – которое написано почерком, напоминающим мой.

– Вы по своей воле писали эти образцы?

– Вначале. Но потом я устал. Я с трудом держал глаза открытыми, но они били меня по ребрам и говорили: лучше пиши, будет хуже, если ты не напишешь! Пиши, пиши... – его глаза потускнели.

Все это было очень похоже на правду. Так действовали копы по всей стране, от Восточного побережья до Западного.

– Но почему вы признались, что надпись на чулане была сделана вами? – эту новость я узнал из материалов губернатора. Речь шла о злополучном номере Джефси на панельной обшивке чулана в квартире Хауптмана.

– Да потому что они меня и в этом обманули! – он с расстроенным видом покачал головой. – Через несколько дней после моего ареста мои Анни и Манфред – мой ребенок, мой мальчик, мой маленький Буби – потеряли терпение. Ребенок не мог больше спать из-за всех этих полицейских и репортеров, которые там толпились постоянно. Поэтому Анни и Буби переехали к родственникам. Теперь я понимаю, что это была ошибка.

– Потому что полицейские получили свободный доступ в вашу квартиру.

– Да, вы правы. Через несколько дней после моего ареста, когда в голове у меня все уже перепуталось, появляются полицейские с доской, на которой что-то написано, и говорят, что она из моего чулана.

– Она действительно была оттуда?

– Кажется, да. Они говорят: это ваш почерк; я говорю: наверное, ведь я плотник и имею привычку делать записи на дереве. Но потом уже они заявляют: это номер телефона доктора Кондона! Боже мой! Если бы я написал этот номер и знал, чей он, разве я так просто сказал бы об этом полицейским?

– Может, и не сказали бы, – с некоторым сарказмом проговорил я.

– Даже при последнем издыхании я бы продолжал твердить, что никогда не видел этого номера! К тому же, если бы я совершил это преступление, стал бы я записывать этот номер в своем собственном доме?

– Знаете, я присутствовал там, когда Кондону звонили предполагаемые похитители.

– Но в моем доме в Бронксе нет телефона!

– Что?

– Чтобы позвонить, мне нужно выйти и идти к телефону-автомату. Зачем мне записывать номер телефона в маленьком и темном чулане, куда надо еще заходить?

– Этот номер есть в телефонной книге?

– Конечно! Они хотели, чтобы люди думали, что это секретный номер. Но это не так. Этот номер есть во всех телефонных книгах. Это уже гораздо позднее доктор Кондон изменил свой номер телефона на конфиденциальный. Я уверен, что эти цифры на обшивке чулана написали либо полицейский, либо репортеры, которые старались писать, как я.

Припоминая сейчас то, что я прочитал днем, я обнаружил любопытную деталь: специалистов по почеркам, которым штат так щедро заплатил, на суде так и не попросили идентифицировать почерк на обшивке чулана с почерком Хауптмана.

– До меня дошел слух, что это сделал один репортер, – сказал я. – Я намереваюсь проверить это.

– Молодец! – произнес Хауптман, и я решил, что он хвалит меня, но оказалось, что это не так. Он смотрел мимо меня, когда встал и подошел к огражденной решеткой двери камеры.

На небольшом выступе над камерами второго этажа стоял охранник и длинным шестом пытался поднять окно фонаря, чтобы выпустить птицу.

Хауптман вернулся и сел с облегченным видом.

– Она еще не свободна, но он пытается ее освободить. Кто-то пытается ее освободить. Это важно. На чем мы остановились?

– Вы сказали, что полицейские получили доступ в вашу квартиру, потому что ваша жена и сын переехали. Этим вы объясняете появление версии о том, что одна часть той лестницы, так называемый брус шестнадцать, сделан из доски пола вашей мансарды? Он невесело улыбнулся и покачал головой.

– Во-первых, этот «брус шестнадцать» имеет несколько больших сучьев, и ни один плотник не стал бы использовать его для изготовления лестницы. Только это не лестница – это какая-то негодная деревянная рама. И мастерил ее совсем не плотник. Уиленз говорит, что я плохой плотник. А я ведь и для дома мастерил и мастером работал. Спросите людей, и они скажут, что я умею.

– Вы думаете, этот брус из вашей мансарды?

Он пожал плечами:

– Если и оттуда, то это они взяли его, а не я.

Лестница похитителей без конца собиралась и разбиралась для различных проверок.

– Уиленз называет меня хитрым преступником, – проговорил Хауптман с усмешкой. – Говорит, что я надевал на руки перчатки, потому что там нет отпечатков пальцев. Значит, на ногах у меня должны были быть мешки, потому что там не было следов. Если бы я был таким хитрым преступником, если бы я сделал все так, как он говорит, то разве я пошел бы в свой дом, чтобы вытащить из пола в мансарде доску для этой так называемой лестницы, создав тем самым серьезную улику против себя?

Если бы я хотел изготовить лестницу, я мог бы просто выйти во двор и насобирать все необходимые материалы – досок возле моего гаража валяется предостаточно. Кроме того, лишь в квартале от моего дома находится склад пиломатериалов. Послушайте, я работаю по дереву – неужели я купил бы древесины на пять брусьев, когда лестница состоит из шести?

– Этот специалист по дереву по фамилии Колер, – сказал я, – утверждает, что остальные брусья лестницы сделаны из древесины, купленной на этом вашем соседнем складе пиломатериалов.

Хауптман спокойно помахал в воздухе рукой, словно хотел стереть какое-то невидимое пятно.

– Колер сам говорит, что свою древесину склад отправляет в тридцать городов. Если эту древесину обнаружат в районе, где проживает' Колер, будет ли это означать, что он похитил ребенка?

– Интересно, где он находился первого марта 1932 года? – сказал я. – Но вы правы: если у полицейских есть подозреваемый, то улики они могут сфальсифицировать.

– А те улики, которые они не могут сфальсифицировать, – сказал он, – просто исчезают. Когда меня арестовали, вместе с другими вещами забрали мои туфли. Вначале я не мог понять, зачем, но потом думаю: у них есть следы!

– У них действительно был след, – сказал я. – «Кладбищенский Джон» оставил один на кладбище святого Реймонда.

– Почему же тогда они не представили сделанный гипсовый слепок этого следа? – с горьким сарказмом проговорил он. – Или они скрыли эту улику из жалости ко мне?

Рейли должен был потребовать предъявления гипсового слепка этого следа на суде; но Рейли много чего должен был сделать.

– Вы знали, что они несколько раз брали у меня отпечатки пальцев? И не только пальцев. Они без конца снимали отпечатки с моих рук – с боковых сторон и с вогнутых участков. И потом на суде, когда мой адвокат спросил об отпечатках пальцев, Уиленз говорит: нет отпечатков.

– На лестнице нашли очень много отпечатков пальцев, – сказал я. – Поэтому они и снимали их у вас.

– И обнаружили, что на лестнице моих отпечатков нет! В детской совсем не нашли никаких отпечатков. И не только моих – не было отпечатков пальцев родителей, няни и слуг. Они говорят, что я надевал перчатки. Значит, и родители, когда они входили в комнату ребенка, и все слуги тоже надевали перчатки?

– Похоже на то, что кто-то стер все отпечатки в детской после похищения. Очевидно, этот человек проживал в доме Линдбергов.

– Возле лестницы они нашли стамеску. Сравнили ее с моими столярными инструментами. У меня дома есть набор инструментов; стамеску, которую они нашли, изготовила фирма «Бакс Бразерс». Они говорят присяжным: это стамеска Хауптмана, и присяжные им проверили.

– Но свидетелям, которые видели вас в день похищения, они не поверили, не так ли?

– У меня были хорошие свидетели, но потом Рейли нанял других, плохих свидетелей. Они меня доконали! Эти безумцы из психиатрических больниц, бывшие преступники... и Уиленз их одурачил. Поэтому хорошим людям, свидетелям, которые говорят обо мне правду, не верят. Пять человек, которые видели меня в булочной с Анни во время преступления, хороших людей, выставили лжецами. Один из них, старый джентльмен по фамилии Мэнли, больной человек, встал с постели и поклялся, что первого марта 1932 года в девять часов видел меня в своей булочной.

Я фыркнул:

– Но зато Хокмуту с его катарактой, кассирше кинотеатра, водителю такси, этим, мягко говоря, сомнительным свидетелям они охотно поверили.

– Но почему, Нейт? Почему?

– Э... вы сказали о свидетелях с уголовным прошлым. Но вы тоже имели судимости. Дик.

– Да, в Германии после войны. В Америке ни одной... – он приложил руку к груди. – Я вернулся домой с войны в отрепьях. Меня шатало от голода. И дома моя мать, братья и сестры тоже страдали от голода. И я действительно украл пальто и воровал еду. Я был лишь глупым мальчишкой. Воровать нехорошо, я знаю, но в моей стране после войны многие воровали. И я ни разу не причинил боли ни одному человеку.

– Однажды вы проникли в помещение, сломав окно второго этажа. И еще вы ограбили двух женщин с детскими колясками, имея при себе оружие. Добавьте два этих преступления и...

– Но в этих колясках не было детей! В Германии в то время детские коляски использовались в качестве тележек для перевозки продуктов. Знаете, что я украл? Девять булок и несколько продуктовых карточек. Никаких детей я не напугал.

– А когда проникли на второй этаж?

Он пожал плечами:

– Я залез в офис мэра. Это была скорее проказа, чем ограбление. Украл серебряные карманные часы и несколько сот марок. Я не горжусь этим – знаю, что поступил нехорошо. Я успокаивал свою совесть, говоря себе: а, ладно, другие тоже делают это.

Об этом раскаянии Хауптмана должен был говорить Рейли на суде; Уиленз уничтожил Хауптмана, рассказав об этой истории с детскими колясками, что вообще было недопустимо, черт возьми!

– Я все это понимаю, Дик, – сказал я, – но и вы должны понимать, что это усугубило ваше положение. Откровенно говоря, ваше положение осложняется уже тем, что вы немец. И, черт возьми, на войне вы были пулеметчиком, что делает вас убийцей в глазах людей.

Он чуть улыбнулся, и в голосе его прозвучал вполне понятный сарказм:

– А разве ни один американец не был на войне пулеметчиком?

Я покачал головой:

– Когда убивают свои – это не в счет, тем более, когда одерживаешь победу. И я не думаю, что фашистские сборища или сборы денег в фонд вашей защиты будут способствовать росту вашей популярности.

Его сарказм испарился.

– А что мне делать? Штат конфисковал наши деньги, Анни и мои. Вы еврей, Нейт?

– Мой отец был евреем. Я не очень религиозен.

– Зато я религиозен, – он нервно улыбнулся. – Вы ненавидите меня за то, что я немец? Вы думаете, я отношу себя к расе господ? Вы думаете, я ненавижу евреев?

– Я американец, – сказал я. – Мои предки приехали из Германии. Почему я должен вас ненавидеть или делать такие предположения?

Он робко дотронулся до моего плеча:

– Мистер Геллер, почему вас не было среди присяжных?

– Дик, вам не нужно убеждать меня в том, что многие доказательства были сфальсифицированы. Вам не нужно говорить мне, что Хокмунд был слеп или что та кассирша кинотеатра, которая сказала, что помнит вас, лгала. Я был копом и прекрасно знаю, как это делается.

– А что вы хотите от меня услышать?

– Расскажите мне об Изидоре Фише, – я вежливо улыбнулся. – О вашем еврейском друге.

Он беззвучно рассмеялся.

– Историю Фиша, как ее называют?

– Многие утверждали, что она дурно пахнет.

– Грубо сказано. Но это действительно так.

– Можете не спешить. Расскажите мне все по порядку.

Он сделал вдох, потом медленно выпустил воздух.

– С Изидором Фишем я познакомился на Охотничьем острове в парке Пелхэма. Анни, я и наши друзья ходили туда по выходным зимой и летом. Мы чудесно проводили время на природе: катались на лодке, купались, ловили рыбу... – он улыбнулся своим воспоминаниям, глаза его стали задумчивыми, – готовили еду на костре, играли на музыкальных инструментах, пели... Анни купила мне полевой бинокль. Я любил смотреть на птиц.

Это вернуло его к действительности. Он встал с койки, быстро подошел к двери и посмотрел через решетку вверх.

– Она все еще там. – Он покачал головой. – Они больше не пытаются ее освободить. Черт. Такое свободное создание не должно там находиться.

– Ричард, – сказал я. – Дик. Расскажите мне об Иззи Фише.

Он прошаркал обратно и сел на койку.

– Мы с Фишем, – продолжал он, – встретились три или четыре раза на Охотничьем острове. Как-то он сказал, что интересуется делами на фондовой бирже. Меня это тоже интересовало. Потом говорит, что занимается пушным бизнесом, что на мехах можно заработать хорошие деньги. Он знает, о чем говорит, ведь он работал меховщиком в Европе. Я покупаю для него немного акций и облигаций, он покупает для меня пушнину... Я начал с того, что дал ему пятьсот долларов для покупки мехов и продолжал вкладывать деньги, пока у меня не набралось семь тысяч долларов в мехах.

– Где хранились все эти меха?

– В пушном районе в Нью-Йорке. Это говорил Фиш, но мы с ним так ни разу и не сходили на склад, где хранились меха. Фиш все время болел, у него был сильный кашель.

Я вспомнил, что «кладбищенский Джон», с которым встречался Джефси, тоже кашлял.

– Однажды он сказал, что собирается съездить в Германию к своим родителям, и попросил меня подержать в моем доме четыреста котиковых шкур, пока он будет в отъезде. Уже потом, перед самым отъездом, он спросил, может ли оставить у меня некоторые вещи, и принес в мой дом две сумки – большую и маленькую.

– А как насчет денег?

Хауптман сделал жест рукой, призывая меня к терпению.

– В субботу накануне отъезда Изидора в Германию жена и я устроили для него прощальный вечер. С собой он принес под мышкой картонную коробку, перевязанную бечевкой, и попросил меня положить ее в чулан и держать там до его приезда: Я подумал, что в коробке находятся вещи, которые он забыл положить в сумки, вероятно, бумаги и письма. Я выполнил его просьбу и положил ее на верхнюю полку в чулан, где хранились принадлежности для уборки. Эта полка расположена очень высоко, и моя жена не могла видеть, что на ней, хотя на суде ее оскорбили, заявив, что полка эта расположена низко и что, убираясь, она должна была видеть, что лежит на ней. Но она не могла видеть эту коробку. Как бы там ни было, прошло время, коробку ту заложили тряпками и другими вещами, и я совсем о ней забыл. Фиш сказал, что вернется через два месяца.

– Но вы больше не получали от него никаких известий.

– Нет, получал. Он прислал мне несколько писем... и потом в марте или апреле я получил письмо от его брата Пинкуса, где он сообщил, что Изидор умер. Пинкус знал, что я друг Изидора, и в письме просил меня позаботиться о финансовых делах брата в этой стране. Поэтому я в письме сообщил Пинкусу о состоянии наших дел на рынке акций и в пушном бизнесе.

По выражению лица Хауптмана я понял, что реальное состояние этих дел было отнюдь не блестящим.

– Фиш говорил, что в банках у него есть счета, сейфы для хранения ценностей с деньгами, что десять тысяч долларов он вложил в компанию, занимающуюся выпечкой пирожков, и что какой-то друг должен ему две тысячи долларов. По его словам, на складе должно было храниться много наших мехов. Однако когда я начал заниматься этим после смерти Изидора, то обнаружил, что никакой пирожковой компании не существует, что одному своему другу Фиш задолжал восемьсот долларов, а другому четыре тысячи долларов. Никаких мехов я найти не смог, кроме тех четырехсот шкур в моем доме, которые не стоили и половины той суммы, что он называл. Короче, я совершенно запутался.

– И тогда вы открыли ту маленькую коробку в вашем чулане...

– Нет! Я совсем забыл о той коробке. Я пошел к адвокату Фиша, и он говорит мне, что в сейфе для хранения ценностей не оказалось денег и ничего ценного. Ну я и махнул рукой.

– Вы махнули рукой?

– Да. Но за три или четыре недели до ареста пошел дождь, как сегодня... и вода протекла в чулан, где хранились принадлежности для уборки. Я начал убирать воду и наткнулся на промокшую коробку. Я открыл ее и увидел, что она заполнена деньгами. Ну и ну, думаю, вот, оказывается, где денежки Иззи. Он накопил их и поменял на золотые сертификаты. Я положил деньги в ведро и отнес в гараж, где высушил их и спрятал в том месте, где их нашли полицейские, за исключением нескольких купюр, которые я уже истратил. Я не положил их в банк, потому что думал, что у меня могут быть неприятности из-за золотых сертификатов.

– Вы присвоили эти деньги потому, что Иззи был вам должен? Сколько? Семь тысяч?

Он кивнул:

– Он был должен мне деньги и пытался меня обмануть, поэтому я смотрел на эти деньги и думал, что они по праву принадлежат мне, – он покачал головой и тяжело вздохнул. – Разве мог я тогда предположить, что эти деньги были заплачены за ребенка Линдберга? Нет! Работник бензиновой колонки в своих показаниях якобы вспомнил, что, дав ему эту купюру, я сказал: у меня дома еще таких сто штук. Разве я сказал бы это, если бы знал, что эти деньги могут стоить мне жизни?

– Но вы солгали копам насчет денег.

– Потому что у меня были золотые сертификаты! И это незаконно! Я знал, что у меня будут большие неприятности, если они узнают, что у меня столько золотых денег. И кроме того, возле денег в моем гараже был спрятан пистолет, и я знал, что не имею права его носить.

– Вы думаете, Изидор Фиш участвовал в этом похищении или во всяком случае в этом вымогательстве?

Хауптман с мрачным видом медленно покачал головой:

– Я не знаю, Нейт. Мне жаль, но я не знаю. Я понял, когда начал расспрашивать о нем, что он не тот человек, каким я его считал. Он был проходимцем. Возможно, он занимался тем, что вывозил за границу капитал, чтобы избежать налогового обложения.

В коридоре послышались шаги.

– Пинкус, брат Иззи, написал мне, что незадолго до смерти Изидор звал меня со смертного одра, видимо, хотел что-то сказать. Но он был слишком слаб. Он унес с собой в могилу то, что сейчас могло бы мне очень помочь.

За железной решеткой появилась коренастая фигура начальника тюрьмы Кимберлинка – теперь без плаща, в сером костюме.

– Мистер Геллер, у вас осталось несколько минут.

– Вы не возражаете, мистер Кимберлинк, если я попрошу вас посмотреть, как там идут дела у моей секретарши?

Он кивнул.

Когда он выходил, я увидел через открытую дверь покрытый белой тканью электрический стул – значит, и Хауптман не раз видел его.

– Пока я нахожусь здесь, шесть человек вошли в ту комнату, – бесстрастно проговорил он. – Некоторые из них молчали, некоторые плакали, некоторые даже кричали.

Я не нашелся, что сказать на это.

Дверь закрылась – видимо, начальник тюрьмы решил поболтать с Эвелин.

Рука Хауптмана вновь легла на мое плечо – на этот раз более уверенно.

– Нейт, я рад, что вы не друг Джефси.

Я засмеялся:

– Этот старый ублюдок меня бесит.

– Знаете, он приходил ко мне.

Я остолбенел.

– Сюда?

– Нет. В камеру в тюрьме графства Хантердон. Он спросил меня, занимался ли я спортом. Я ответил что занимался. Он спрашивает, выигрывал ли я призы а я говорю, да, шестнадцать или семнадцать раз в Германии на соревнованиях по бегу. У него было такое лицо, как будто он собирается заплакать.

– Он не говорил, что узнал вас?

– Он много раз называл меня Джоном, но я поправлял его. Он говорил, что я должен признаться, если что-то знаю, потому что между этими деньгами и похищением нет связи и я, признавшись, очищу от подозрений себя и его. Он говорил, что полицейские грубо обошлись с ним. Но он ни разу не сказал, что я и есть тот парень, и когда уходил, спросил, может ли прийти ко мне снова, и я сказал – да. Но он больше не пришел.

Дверь камеры смерти открылась, позволив нам еще раз взглянуть на покрытый муслином стул, к нам вошел начальник тюрьмы Кимберлинк и сказал:

– Пора, мистер Геллер.

Я встал. Мы с Хауптманом вновь пожали друг другу руки. Его глаза, такие холодные вначале, глядели теперь ласково. Он приветливо улыбался мне.

– Я думаю, вы сможете мне помочь, – сказал он.

– Я постараюсь, – сказал я.

– Вы должны верить в Бога, Нейт. Он никогда не допустит, чтобы меня убили какие-то люди.

– Убийства все-таки происходят. Дик.

Он засмеялся, в его голосе вновь появилась горечь.

– Да, бедного ребенка похитили и убили, и теперь за это кто-то должен умереть. Ведь его отец знаменитый летчик. Если никого не убьют за смерть этого ребенка, то полицейские останутся в дураках. – Он пожал плечами, на губах его появилась невеселая, фаталистическая ухмылка. – И я тот человек, который должен умереть.

Мне нечего было сказать на это. Я натянуто улыбнулся ему, слегка хлопнул по плечу и вышел, услышав, как звякнула за мной закрывшаяся дверь.

Эвелин, сидевшая на скамейке, вся в черном, теперь имела по-настоящему траурный вид; она делала записи, моя маленькая богатая секретарша, грифель карандаша стерся, лицо заплаканное.

Она неуверенно поднялась и упала в мои объятия.

– Бедняга, – сказала она. – Как мне его жалко.

Начальник тюрьмы смущенно глядел на нас из дверей.

– Давай наденем наши пальто, – сказал я ей.

Я услышал, как в тюремном корпусе кто-то произнес:

– Черт.

Отпустив Эвелин, я подошел к начальнику тюрьмы, стоявшему в дверях, и в последний раз посмотрел на Хауптмана: его лицо казалось белым пятном за серой решеткой.

– По крайней мере, она недолго страдала, – сказал он, глядя вверх.

Я вышел в коридор и посмотрел наверх: на металлической сетке лежал неподвижный маленький серый комок, бывший недавно птицей.

 

Глава 30

Этот район на краю Бронкса, подобно дальним окраинам любого большого города, производил впечатление провинции. В большинстве двухэтажных оштукатуренных домов с аккуратными двориками жили по две семьи. Возле некоторых имелись местами покрытые сорняками большие незанятые участки земли. Жилище Хауптмана на 222-й Ист-стрит, 1279 не было исключением: каркасный двухэтажный дом с мансардой и нишей в стене второго этажа; перед фасадом проходит каменная стена, к побуревшему от зимы двору, где преобладают кусты, поднимаются ступеньки; к окнам второго этажа, словно вор-домушник, крадутся по стене ветви вьющегося растения. Справа имелся заросший сорняками незанятый участок земли, ограниченный проходящей рядом изрытой колеями узкой дорогой, и за этой дорогой находилось то, что осталось от гаража Хауптмана. Сзади к дому подходил лес.

Я остановил «паккард» перед домом; Эвелин была со мной. На ней были черный костюм-тройка и пальто с черно-серым беретом. Драгоценностей на ней почти не было – я убедил ее не надевать их хотя это стоило мне немалых трудов.

Ночь мы провели в разных номерах гостиницы «Стерлинг» – Хоффман забронировал нам места в той ее части, которая называлась Правительственным домом; раньше там находилась резиденция губернатора, и это чувствовалось – жилище было излишне роскошным, но мне ведь не нужно было платить за него.

Мы находились под впечатлением беседы с Хауптманом в доме смерти и за коктейлями проговорили допоздна в номере Эвелин. В ту ночь нам было не до романтики и не до секса – время, место и настроение были неподходящими. Мне было любопытно, почему Эвелин через долгих четыре года вновь заинтересовалась этим проклятым делом. Разве она уже не обожглась крепко, связавшись с Гастоном Минзом?

– Нейт, – сказала она. – Я сожалею, что не смогла вернуть этого ребенка родителям. Я сожалею, что меня надули и выманили у меня деньги. Но в душе я всегда радуюсь тому, что не сидела сложа руки и пыталась что-то сделать.

– Отлично. – Я слегка выпил, и язык у меня развязался. – Замечательно. Но я не об этом тебя спросил. Почему ты до сих пор участвуешь в этом?

Она пожала плечами и заговорила, как мне показалось вначале, совершенно о другом:

– Знаешь, мне пришлось оставить свой дом на Массачусетс Авеню. Я просто не могла жить в таком большом помещении. Какое-то время я жила в многоквартирном доме. Ты можешь представить меня живущей в одной комнате, Нейт? Как бы там ни было, не так давно состояние здоровья Неда – моего мужа, ты помнишь? – резко ухудшилось, в то время как наши судебные баталии за право попечения над детьми продолжались.

– О, мне очень жаль, Эвелин.

– Разумеется, я имею в виду его психическое здоровье. Я никогда не разведусь с Недом – мне уже не нужно этого делать. Никакой борьбы за попечение больше не будет, дети уже почти выросли, и к тому же... время от времени я получаю из больницы в Мэриленде сообщения о пациенте, который поглощен своими болезненными переживаниями и живет в состоянии психической изоляции. Он даже себя не помнит. Когда его называют по имени, он начинает волноваться и клясться, что он не Мак-Лин.

– Мне жаль, Эвелин.

Она попыталась улыбнуться, но улыбка получилась неубедительной.

– Во всяком случае, суд присудил мне Френдшип, имение Мак-Линов, и я жила там, когда проходил суд над Хауптманом. Я как человек, знакомый с обстоятельствами этого дела, с некоторым скептицизмом наблюдала за ним издалека и затем, чтобы как-то заполнить свое свободное время, которого у меня было в избытке, приобрела многотомную копию записи этого судебного процесса, если его можно назвать судебным процессом. Мне он напоминал отвратительные скачки с заранее известным победителем.

– И ты снова заинтересовалась?

– Это дело меня всегда интересовало, – сказала она, усмехнувшись. – Я полагаю, я заплатила за право сохранять интерес к нему, а ты как считаешь? И я думаю, что имею право беспокоиться, когда еще кто-то становится жертвой этого запутанного дела. И моя неудача – ничто по сравнению с бедой, которая обрушилась на мистера Хауптмана.

– Твоя озабоченность судьбой Хауптмана восхитительна, – признал я. – Но не исключена возможность, что он так или иначе участвовал в вымогательстве с «кладбищенским Джоном». Сегодня вечером он говорил убедительно, но многие виновные очень убедительны, когда хотят показать себя невиновными.

– Я озабочена не только невиновностью Хауптмана, – сказала она, и глаза ее над бокалом с коктейлем сверкнули. – У меня есть свои сомнения относительно того маленького скелета, который нашли в лесу.

– После того как Хоффман показал мне ту фотографию, я могу тебя понять, – согласился я.

– Нейт, тысячи и тысячи человек прочесывали этот лес возле того места, где нашли это маленькое тело. Даже валежник под найденным телом был вытоптан.

– Под телом?

– В те безумные первые дни после похищения требовались дополнительные линии связи, и телефонисты установили столб и проложили провода лишь в нескольких футах от того места. Те маленькие кости чьи бы они ни были, положили туда гораздо позднее.

– Слим опознал тело довольно быстро, – сказал я.

Внимательно разглядывая свой бокал, она призналась:

– Кроме него на опознании присутствовал еще один человек.

Для меня это было новостью.

– Кто же это был?

– Бетти Гау. Нянька. Она тоже смотрела на то маленькое тело, и узнала в нем Чарльза Линдберга-младшего.

– Каким образом? Там и узнавать было нечего. Я видел фотографию...

– Под костями была одежда. Бетти Гау узнала ночную сорочку, которую, как она утверждала, сшила сама и надела на ребенка в ночь похищения, потому что он был простужен. Она утверждала, что узнала сорочку по нитке – особенной синей нитке, которую она использовала для шитья.

– Понятно. Хотя мне кажется это сомнительным, но других, более убедительных доказательств того, что это тело ребенка Линдберга, не существует.

– Да, но разве эту сорочку нельзя было тоже подложить?

– Мне кажется, Эвелин, мы с тобой все слишком усложняем, ты не думаешь?

– Усложняем? Разве ты сам не подозревал все время, что в этом преступлении каким-то образом участвовал кто-то из прислуги Линдбергов или Морроу?

– Да, ну и что из этого? Ты хочешь сказать, что Бетти Гау лгала или помогла подложить эту маленькую сорочку...

– Не обязательно. На следствии выяснилось, что материал и нитку принесла Бетти Гау в ночь похищения жена дворецкого Элси Уэйтли.

* * *

Квартира Хауптмана занимала второй этаж дома – пять почти совершенно пустых комнат, за которые Эвелин с декабря платила пятьдесят долларов в месяц семидесятилетней вдове, обитавшей внизу.

Проходя по этим пустым комнатам, я вспомнил, что читал о новой довольно дорогой мебели Хауптмана, которая показалась такой подозрительной копам и обвинителям. Ореховый спальный гарнитур, детская кроватка из слоновой кости, напольный радиоприемник в красивом ореховом корпусе – ничего этого не было, все было продано, чтобы оплатить защиту. Теперь наши шаги гулким эхом раздавались в квартире, где не было ничего, кроме голых полов и выцветших обоев.

– Здесь побывало столько людей, – сказал я, – что я не знаю, что мы сможем здесь найти.

Эвелин, словно послушный щенок, следовала за мной по пятам через небольшую гостиную, две спальни, кухню, ванную.

– Мне не кажется, – сказала она, – что Хауптманы жили в роскоши.

– Мне тоже это не кажется, но, вероятно, иначе и быть не могло, ведь он работал на подрядной основе... немного и по-дилетантски промышлял на рынке акций, а его жена работала подавальщицей в булочной. Но теперь давай заглянем в знаменитые чуланы.

В комнате, которая раньше была детской, я нашел чулан, обшивка которого была снята, чтобы предъявить присяжным в качестве «доказательства» написанный на ней номер телефона Джефси. Накануне ночью я рассказал Эвелин о репортере из «Дейли Ньюз» по имени Тим О'Нейл, который, по общему мнению, создал эту улику ради сенсации. Она была крайне возмущена и поинтересовалась, «займемся» ли мы этим парнем. Я сказал, что займемся.

За коридором, в потолке чулана, где, по-видимому, хранилось постельное белье, имелось закрытое фанерой отверстие, через которое можно было попасть в мансарду.

– Лучше я проделаю это путешествие в одиночку, – сказал я Эвелин, которая, заглянув внутрь, согласилась со мной. Я отдал ей свой пиджак.

Чтобы добраться до лаза, мне пришлось снять полки, сложить их в коридоре и, как рисковому скалолазу, подниматься по выступам к потолку.

– Осторожней! – сказала она.

– Должно быть, Хауптману чертовски нужна была та доска, – проговорил я, тяжело дыша и цепляясь за стену чулана, как жук, – раз он полез искать ее в мансарде.

С трудом сохраняя равновесие, я схватился за выступ одной рукой, другой приподнял кусок фанеры и протиснулся в узкое отверстие-квадрат шириной дюймов пятнадцать. Мансарда представляла собой темную, затхлую и пыльную конуру, имеющую форму перевернутой буквы "V", где даже карлик заболел бы клаустрофобией.

Сидя на краю лаза, я опустил голову и посмотрел вниз на Эвелин, которая напряженно вглядывалась вверх из чулана, задрав голову.

– Узнай, нет ли у твоей хозяйки фонаря, – сказал я.

– Фонарь есть в машине.

– Принеси его.

Я ждал, продолжая сидеть на краю отверстия: воздух там был лучше, и я подумал о пухлом губернаторе Хоффмане, которому по крайней мере один раз пришлось пролезть сквозь это отверстие. Эта мысль заставила меня улыбнуться.

Вскоре, встав на цыпочки, она протянула мне фонарь, и я смог лучше осмотреть недоделанную мансарду. Настил пола проходил посередине мансарды, а по краям, там, где крыша опускалась достаточно низко, были видны обнаженные балки, обрешетка и штукатурка.

С помощью фонаря я легко отыскал половицу, которая была наполовину короче других, ту, от которой Хауптман предположительно отпилил кусок для лестницы. Нетрудно было понять, почему эта улика сразу бросалась в глаза: по одну сторону от конька крыши было тринадцать досок, по другую – четырнадцать. Четырнадцатая доска казалась лишней – и не только потому, что она была короче других: без нее мансарда имела бы симметричный, более привлекательный вид. Плотник едва ли стал бы прибивать эту доску. Все половицы были прибиты к балкам семью гвоздями, короткая – двадцатью пятью.

Я подал Эвелин фонарь, опустился и спрыгнул, заставив пол затрястись под моим весом. Я рассказал ей обо всем, что видел.

– Я слышала, там наверху побывало около тридцати пяти копов, – с презрительной улыбкой проговорила Эвелин, – прежде чем кто-то разглядел эту лишнюю, отпиленную доску.

– Нам нужно заглянуть еще в один чулан, – сказал я, надевая пиджак. – Я хочу посмотреть на самый знаменитый чулан Хауптмана, где лежала коробка Фиша.

Он находился возле кухни, и единственная полка в нем не показалась мне особенно высокой; это был чулан для веников, швабр и щеток – в нем еще оставался крючок, на который миссис Хауптман вешала свой фартук. Даже маленькая Эвелин почти доставала до полки, коробку на которой не заметила Анна Хауптман.

– Ничего не понимаю, – сказал я, глядя на низко расположенную полку. – Уиленз поставил жену Хауптмана в неловкое положение на суде, вынудив ее признаться, что на краю этой полки она держала банку с табаком «Принц Альберт»... У нее также хранились там талоны на мыло, и она утверждала, что с трудом дотягивается до этой полки.

– Потом Уиленз представил фотографии и данные, доказывающие, что полка эта расположена ниже, чем говорила Анна, – сказала Эвелин.

Это был неприятный момент для миссис Хауптман.

– Зачем ей было лгать о том, что так легко доказать? Давай посмотрим повнимательнее...

Я снял единственную полку и посветил фонарем на стену.

– Любопытно, – сказал я. – Оказывается, этот чулан недавно красили.

– Что?

– Я не думаю, что другие чуланы тоже свежевыкрашенные. – Мы вернулись и повторно осмотрели все чуланы: все они были покрашены давно, краска на них потрескалась и облезла.

Я вернулся к кухонному чулану и провел рукой по его стене, как слепой, читающий книгу, написанную шрифтом Брайля.

– Боже, – сказал я. – Дай-ка мне этот фонарь еще раз.

Она подала мне фонарь.

– Чулан действительно красили недавно, но здесь, выше... – я поднял луч фонаря на шесть футов выше подпорок для полки, – ... есть выемка.

– Выемка?

– Да. На этих стенах несколько слоев краски. За многие годы, когда красили этот чулан, никто не потрудился снять полку. Стены и полку просто красили одним цветом.

– Да. Но... что это?..

– Здесь наверху, – сказал я, проведя пальцем по стене в чулане, – краска имеет лишь один или два слоя. Давай я тебе покажу.

Я взял ее за крошечную талию и приподнял, чтобы она смогла сама провести по стене пальцами.

– Ты прав! Натан, ты прав...

Я опустил ее на пол.

– Веди обратно сюда своего криминолога, – сказал я. – С помощью необходимых химических реагентов он сможет доказать, что эту полку переставили. Я думаю, он сможет найти место, где раньше крепились эти подпорки. Очевидно, отверстия замазали шпаклевкой и затем закрасили. Первоначально эта полка находилась здесь, выше, и Анна говорила правду.

– Значит, она действительно не могла видеть этой коробки!

– Да, не могла. Копы опустили полку, чтобы выставить ее лгуньей.

Радостное лицо Эвелин нахмурилось.

– Мерзавцы. Ну мерзавцы!

Я пожал плечами:

– Копы есть копы.

– Эй! – раздался мужской голос в другой комнате.

– Мы здесь, – отозвалась Эвелин.

– Ты кого-то ждешь? – спросил я.

Она кивнула. На ее лице появилась жеманная улыбка кошки, съевшей канарейку.

В кухню неторопливым шагом вошел высокий худощавый парень в очках лет тридцати, в мягкой шляпе и помятом плаще, из-под которого выглядывал синий галстук-бабочка. У него были светлые волосы, тонкие усы и ухмылка на лице.

– Вы миссис Мак-Лин? – сказал он, ухмыляясь и снимая шляпу.

– Да, – сказала она и протянула ему руку в перчатке. – Спасибо, что вы пришли, мистер О'Нейл.

– О'Нейл? – удивился я.

Она кивнула мне с улыбкой.

– Я позволила себе попросить мистера О'Нейла заехать ко мне. Позвонила ему сегодня утром из гостиницы, пообещав, что мы предоставим ему эксклюзивную информацию по делу Хауптмана.

– Вы Тим О'Нейл из «Дейли Ньюз»? – спросил я.

– Да, – сказал он и протянул мне руку.

Я одним ударом сбил его с ног.

Он сел на полу кухни, расставив ноги и потирая челюсть, глаза растерянные, как у тонущего котенка.

– За что, черт побери?

Я наклонился над ним со сжатыми кулаками:

– За то, что ты написал этот проклятый номер в чулане в другой комнате.

Лицо его размякло, глаза наполнились страхом и еще чем-то. Может быть, раскаянием?

– Боже, – сказал он. – Кто вы?

– Тот, кто спустит с тебя три шкуры, если ты не признаешься.

Не отрывая своего зада от пола, он, словно большая крыса, забился в угол между кухонными шкафами и плитой.

– Послушайте... я не хочу неприятностей... Это никому ничего не даст.

Я подошел, схватил его за воротник плаща, поднял и начал бить открытой рукой по лицу; его очки отлетели в сторону. Наблюдавшая за этой сценой Эвелин нервно вздрагивала при каждом ударе, но ей это нравилось.

– Прекратите! – сказал он. – Прекратите!

Я прекратил. Мне стало немного не по себе. Парень совсем не сопротивлялся.

– Прекратите, – тихо повторил он, и я увидел что он плачет.

– Господи, – проговорил я и отпустил его.

Он сел на пол и разревелся.

– Я бил его не очень сильно, – обратился я к Эвелин.

Кажется, она тоже смутилась.

– Я не думаю, что ты его сильно бил... Я думаю, он не из-за этого...

Я опустился на корточки и сказал:

– Вы хотите что-то сказать, Тим?

Теперь мы все чувствовали себя неловко.

– Черт, – сказал он, вытирая с лица слезы и сопли своими большими руками. Потом обратился к Эвелин: – Извините меня, мэм.

Я дал ему платок. Он вытер им лицо и высморкался. Со смущенным видом протянул платок мне обратно.

– Теперь он ваш, – сказал я и помог ему подняться на ноги. Эвелин подала ему очки; они не сломались.

– Вы... вы правы, – сказал он, надев очки. – Вы били меня не сильно. И все-таки, как вас зовут?

– Меня зовут Геллер. Я детектив из Чикаго.

– С чего бы это чикагские копы вспомнили об этом деле, когда столько времени прошло?

– Я частный детектив. Работаю здесь на губернатора Хоффмана и миссис Мак-Лин. Это же вы написали номер телефона Джефси на обшивке чулана, не так ли?

Он кивнул с тяжелым вздохом:

– Я первым опубликовал это сенсационное сообщение на первой полосе, и имя мое стало известным. Но я никогда не думал, что этот номер станет одной из основных улик, на основании которых арестуют этого несчастного сукиного сына.

– Первый раз встречаю совестливого репортера.

– Я не подозревал, что у меня есть совесть, пока вы не начали колотить меня по лицу.

– Значит, это вас гложет.

– Видимо, больше даже, чем я предполагал. Извините меня. Распустил нюни, как ребенок... это, правда, унизительно...

– Вы расскажете об этом полиции?

– Нет, – сказал он.

– Нет?! – повторила ошеломленная Эвелин. Кровь и все сочувствие к нему отхлынули с ее лица. Она схватила меня за руку.

– Нейт, проверь его на детекторе лжи по-чикагски!

– Что? – сказал О'Нейл. Глаза его были испуганными и расширенными.

– Успокойся, Эвелин, – сказал я. – Я уже не так молод и не так безрассуден, как прежде.

К тому же пистолета при мне не было.

Я тяжело опустил руку на плечо О'Нейла; он был дюйма на три выше меня, но зато я был тяжелее его на двадцать пять фунтов.

– Вы не хотите опять очутиться на полу, правда?

– Нет, я не могу рассказать об этом, – он, словно нищий, вытянул вперед руки с раскрытыми ладонями. – Именно потому, что эта информация попала в суд в качестве доказательства. Меня могут посадить за это. Я могу потерять работу. Я окажусь в очень неприятном положении.

– Вы и так попали в неприятное положение, – сказал я.

– Нет, – ответил он. – Вы можете ударить меня еще пару раз, но теперь я готов дать вам сдачи... Но это ничего не изменит. Вы сами попадете в тюрьму за нападение на меня. А миссис Мак-Лин я предъявлю иск на крупную сумму, ведь денег у нее, как известно, куры не клюют.

Он был прав. Я действительно мало что мог сделать в данном случае.

– Но если вы расследуете дело Бруно, – сказал он, – чтобы спасти его от смерти в последнюю минуту, то я могу вам помочь.

– Что?

Он энергично закивал. Лицо его было изможденным, под глазами – черные круги.

– Вы можете это проверить. После той утки с номером телефона Джефси я собрал и опубликовал массу информации, укрепляющей позиции Хауптмана.

– Вы хотите сказать, что стараетесь очистить его от подозрений?

– Не совсем так. Я репортер и просто делаю свое дело... но я действительно работаю в этом направлении, – он ткнул себя в грудь большим пальцем. – Именно я обнаружил документацию агентства по трудоустройству, доказывающую, что 1 марта 1932 года Хауптман работал в «Маджестик Апартментс», как он и говорил... в то время, как копы «потеряли» табель за эту неделю.

– Вы пытаетесь загладить свою вину, не так ли, Тим? Что вы можете мне предложить?

– Как насчет всей подноготной об Иззи Фише? – спросил он с озорной улыбкой на лице, словно ювелир, собравшийся показать Эвелин крупный драгоценный камень.

Мы с ней обменялись многозначительными взглядами.

– Что у вас есть, Тим?

– Много чего. Я сейчас готовлю большую и серьезную статью о Фише. Но ничего из того, что известно мне, еще не предано огласке. Я знаю, что у копов есть бухгалтерские книги и письма, конфискованные ими в этой квартире, которые подтверждают так называемую версию Фиша и которые не использовались на суде. Мне известно, что лабораторные анализы подтвердили слова Хауптмана о том, что эти деньги промокли. И мне известно, что Фиш был мошенником, занимавшим деньги у друзей, якобы для того, чтобы вложить их в дело. Но на самом деле никакого дела не было. Опираясь на десятки случаев, о которых я узнал, я уверенно могу вам сказать, что Изидор Фиш ни разу не возвращал своих долгов.

– По вашему выходит, что он был мелким жуликом. Но, может быть, он был мошенником крупного калибра?

О'Нейл покачал головой и цокнул языком.

– Этого я не знаю. Мог ли он участвовать в этом похищении? Разумеется. Но сказать, что он был его организатором, я не могу. Я знаю одно: дом, в котором он снимал квартиру, стоит в самом центре района, контролировавшегося итальянской мафией.

– Территория Лусиано?

– А знаете ли вы, парень из Чикаго, – продолжал он, не ответив на мой вопрос прямо, – какой бизнес после отмены «сухого закона» является для Лусиано самым доходным?

Я кивнул:

– Наркотики.

– Верно. И тут рядом Иззи Фиш импортирует меха и путешествует в Европу. Не кажется ли вам, что он мог импортировать не только котиковый мех? И я смог установить, что Фиш был связан по крайней мере с одним из бандитов Лусиано, парнем по имени Чарли Де Грэзи, которого, к сожалению, уже нет в живых. Дальше выяснять я не стал, потому что это было небезопасно.

– Значит, это все, что вам известно о Фише?

– Не совсем. Я разговаривал с парнем по имени Артур Трост. Он маляр-подрядчик. Он сказал, что познакомился с Фишем летом тридцать первого года в бильярдной в Йорквилле – немецком районе Манхэттена. Фиш часто посещал это место в то время, когда похитили ребенка Линдберга.

– Ну и что?

– А то, что летом тридцать второго года приятель Треста, тоже маляр, спросил его, не желает ли он купить немного «горячих» денегпо пятьдесят центов за доллар у одного его знакомого. Трост сказал приятелю, что хочет сначала познакомиться с продавцом, и тот повел его в ту самую бильярдную, где их ждал не кто иной, как Изидор Фиш. Трост заявил приятелю, что уже знаком с Фишем, что тот уже и так должен ему немало денег и что он не поверит Фишу, даже если тот будет звать на помощь из окна горящего здания.

– Значит, Трост так и не видел этих «горячих» денег?

– Не видел. Но это говорит о том, что Фиш торговал «горячим» капиталом. Если учесть время, когда это происходило, то весьма вероятно, что это были деньги Линдберга. Я также разговаривал с парнем по имени Гастейв Манк, владельцем кафе-мороженого в Нью-Рошелле. Он и его жена Софи утверждают, что в течение восьми недель перед похищением, в январе и феврале тридцать второго, вплоть до воскресенья двадцать восьмого числа Иззи Фиш обедал в их кафе.

– Ну и что же в этом особенного?

– А то, что Манк утверждает, что Фиш всегда встречался там с двумя людьми.

– Да? С кем же он встречался?

– С Вайолет Шарп и Оливером Уэйтли.

 

Глава 31

Мы завтракали в «Гуидо», небольшом ресторанчике на Ферст Авеню – главной торговой улице итальянского Гарлема. Спагетти и кофе «экспрессе». Из окна нам был виден заполненный толпой тротуар, где домохозяйки спорили с продавцами из-за цен на зелень, маслины, сыр, съедобные моллюски и прочие продукты; эта улица была итальянским вариантом Максвелл-стрит, где можно было купить все: от сочных плодов граната до нательного белья.

– Я всегда считала Гарлем негритянским районом, – призналась Эвелин, когда мы принялись за десерт – привлекательные на вид, но безвкусные пирожные.

– Это восточный Гарлем, – сказал я, отрезая ножом сладкий кусок фаллической формы. – В этом районе действует Лусиано. Он и его парни давно поняли, что в негритянском Гарлеме можно делать деньги.

– Деньги?

– Конечно. Большинство больших ночных клубов Гарлема принадлежат итальянцам или гангстерам типа Оуни Мэддена. Ты слышала о Хлопковом клубе, Эвелин? Пару лет назад Лусиано вытеснил оттуда чернокожих.

– В меблированных комнатах, куда мы идем, – сказала она, – кажется, проживают главным образом немцы.

– Ничего удивительного.

– В итальянском районе?

– Немецкие иммигранты изначально находятся на уровне, на который итальянцам приходится взбираться. Не забывай, что итальянцы народ смуглый. Белые становятся такими только после длительного пребывания на солнце.

Кажется, мое замечание ее покоробило.

– Ты это серьезно, Нейт?

– Ты про что?

– Я никогда не думала, что ты нетерпимо относишься к людям других рас.

– Да я сам наполовину еврей. Я сам оказался бы в их положении, если бы не унаследовал черты лица своей матери. И не надо относиться ко мне свысока, Эвелин, – большинство твоих слуг цветные, в то время как среди гостей на твоих званых вечерах в Вашингтоне цветных ни одного, если, конечно, ты не пригласишь какого-нибудь короля Занзибара или еще кого-нибудь в этом роде.

– Иногда я не понимаю, шутишь ты или говоришь правду.

– Это просто: когда кажется, что я шучу, я говорю серьезно. Если же я говорю серьезно – значит, я шучу. – Я посмотрел на часы. – Думаю, мы убили достаточно времени и теперь можем нанести визит миссис Хенкель.

Мы заранее позвонили Герте Хенкель, знакомой Ричарда и Анны Хауптман, и она сказала, чтобы мы приехали к ней сразу после полудня; она с мужем Карлом проживала в жилом доме на 127 Ист-стрит, 149, принадлежавшем некоему господину Колю, в котором когда-то жил и Изидор Фиш. Там же обитали несколько других друзей Хауптмана, тоже немецкие иммигранты, с которыми он проводил время на Охотничьем острове.

Я остановил машину на углу между 127-й Ист-стрит и Лексингтон Авеню, у бензоколонки, большой современной заправочной станции с гаражом, где вам отремонтируют машину, и огромными, исписанными с двух сторон рекламными щитами.

– Ты знаешь, что это такое? – спросил я Эвелин.

– Это бензоколонка, Нейт. Разве их нет в Чикаго?

– Это не простая бензоколонка: здесь Хауптман расплатился золотым сертификатом, за что и был задержан. И лишь в двух минутах ходьбы отсюда стоит дом, в котором жил Фиш.

Ее глаза сузились.

– Это имеет какое-то значение?

– Не знаю.

Я вышел из «пакарда» и спросил заполняющего бак работника, на месте ли хозяин.

– Уолтер? – спросил работник, усатый парень. – Конечно. Вы хотите, чтобы я его позвал?

– Если вам не трудно.

К нам, вытирая на ходу замасленные руки тряпкой, подошел Уолтер Лайл, хозяин бензоколонки. Это бы коренастый симпатичный мужчина лет сорока в кепке и с разменным аппаратом на груди.

– Чем я могу вам помочь? – спросил он с равнодушной улыбкой.

– Моя фамилия Геллер, – сказал я и показал ему свой жетон. – Я провожу дополнительное расследование по делу Хауптмана.

Он улыбнулся. По его глазам было видно, что он гордился своей ролью в этом деле; ему еще не надоело отвечать на вопросы людей, интересующихся тем, как он помог полицейским арестовать Хауптмана.

– Я с радостью помогу вам, полицейский Геллер.

Я не говорил ему, что я коп, но ни в одном законе не было написано, что я должен его поправить.

– Нам известно, что в этом районе жили несколько друзей Хауптмана, – сказал я.

– Они и сейчас здесь живут – лишь в квартале отсюда.

– Хауптман был вашим постоянным клиентом? Разумно предположить, что он и раньше останавливался здесь, раз друзья его живут так близко отсюда.

– Нет, он не был постоянным нашим клиентом. Хотя я мог видеть его и раньше.

– Могли или видели?

Он пожал плечами:

– Не думаю, что тогда он первый раз покупал у нас бензин. Его синий «седан» мог заезжать к нам и раньше. Но золотым сертификатом он расплатился впервые.

Это само по себе было интересно.

– А что вы можете сказать обо Изидоре Фише?

– Это вы про «версию Фиша», приятель? Кажется, он жил где-то поблизости отсюда.

– В двух шагах ходьбы.

– Возможно, но его я не знал. Я слышал, он был бедным, как церковная мышь, и разумно предположить, что у него даже машины не было.

– Вероятно, вы правы, – сказал я. – Ладно, благодарю вас.

– Всегда к вашим услугам, командир. Вы не желаете узнать, как я обратил внимание на этот золотой сертификат? Нам сказали быть повнимательнее, поскольку могут попадаться фальшивые деньги, ну и...

– Нет, спасибо, мистер Лайл.

– О, ну что ж, хорошо, – он не мог скрыть своего разочарования. – Всего доброго, командир.

В пятиэтажном из бурого песчаника доме, к которому мы подъехали, не было лифта; улица была довольно оживленной, и первые этажи многих зданий занимали магазины, но в этом доме их не было. Очевидно, раньше здесь были роскошные меблированные комнаты, но затем, когда наступили трудные времена, просторные апартаменты переделали в одно– и двухкомнатные квартиры.

Герта Хенкель оказалась розовощекой куколкой в кремовом свитере, подчеркивающем ее пышные формы. Ее бледную шею украшали дешевые бусы, которые она перебирала, встретив нас у двери. У нее были маленькие, темные, широко поставленные глаза и большой рот, хотя губы были довольно тонкими. Она часто улыбалась. В дверях своей маленькой квартиры она подала мне руку, и я почувствовал, какая она у нее мягкая и теплая.

– Спасибо, что вы нас ждете, миссис Хенкель.

Мы вошли, и она закрыла дверь.

– Мистер Геллер, – сказала она, – я сделаю все, что в моих силах, чтобы помочь Ричарду.

У нее был небольшой, приятный акцент.

– Это Эвелин Мак-Лин, – сказал я, представляя друг другу женщин, которые посмотрели друг на друга холодным оценивающим взглядом. Как это обычно бывает у двух по-разному привлекательных женщин, они инстинктивно невзлюбили другу друга, но пожали руки и попытались приветливо улыбнуться, что, впрочем, у них плохо получилось.

Она повела нас к небольшому столу возле выходящего на улицу окна с тонкими занавесками. Узкая черная юбка обтягивала ее бедра, и их покачивание было столь же неотразимым, как и колебание часов гипнотизера, задумавшего вас усыпить.

– Я принесу кофе, – сказала она. – Хотите со сливками и с сахаром?

– Мне, пожалуйста, черный без сахара, – сказал я; Эвелин попросила кофе со сливками.

Когда хозяйка вышла, Эвелин прошептала мне:

– Ты думаешь, Хауптман... ну, ты понимаешь.

Она хотела спросить, действительно ли у Хауптмана был роман с Гертой, о чем постарался намекнуть на суде обвинитель Уиленз.

– Если он упустил такую бабу, то он сумасшедший, – сказал я.

Она сделала гримасу и стукнула меня кулачком по руке.

Герта вернулась с подносом, на котором стояли заполненные до краев чашки и тарелка с сахарным печеньем.

– С вашим мужем мне бы тоже хотелось поговорить, миссис Хенкель.

– Он вернется не раньше шести, – сказала она. – Он работает в Бронксе.

Хенкель был маляром. Видимо, у Хауптмана было много друзей, строителей по профессии.

– Этот Уиленз, – сказала Герта, откусив крошечными белыми зубами печенье, – пытался скомпрометировать меня и Ричарда. Между нами ничего не было, мистер Геллер. Ричард всегда был джентльменом.

– Вы познакомились с ним на Охотничьем острове?

– Да. Мы часто туда ездили.

– Но когда вы познакомились с Диком, миссис Хауптман не было?

– Кажется, не было. Но мы с Анной потом очень подружились. Мы правда хорошие подруги. Мы с ней провели много времени вместе. Я даже ездила с ней в Трентон. Мы жили в гостинице; она хотела быть рядом с Ричардом.

– Герта... можно называть вас Гертой?

– Конечно. А мне можно называть вас по имени?

Эвелин пила кофе со сливками, и выражение лица ее было не из приятных.

– Да, пожалуйста, называйте меня Нейтом.

– Вы похожи на ирландца, Нейт, но фамилия у вас немецкая, не так ли?

– Мои родители из Галле.

– Я выросла в Лейпциге. Ходила там в школу вместе с Фишем. О нем вы хотите узнать, не так ли?

– Да. Он жил в этом доме?

– У него на этом этаже была обставленная комната – тридцать долларов в неделю. Но весной тридцать третьего он переехал в другую, более просторную квартиру в Йорквилле, недалеко от брокерской фирмы, куда они с Ричардом ходили.

Я вновь отметил про себя ее приятный немецкий акцент.

– До переезда Фиша Ричард приезжал к нему сюда, в этот дом?

– Да. Поэтому у Уиленза возникли подозрения относительно наших с Ричардом отношений, – она сделала гримасу; настоящая красотка – я не в силах был обвинять Уиленза за его подозрения.

– Ричард заходил ко мне, когда приезжал к Фишу, и мы пили с ним кофе. Но мы были не одни. С нами были Фиш, Карл, иногда моя сестра.

– Герта, честно говоря, меня ваши отношения с Диком совсем не интересуют.

Глаза ее сверкнули. Она улыбнулась.

– Правда? – спросила она, откусив кусочек печенья.

– Каким человеком был Изидор Фиш? – сквозь зубы спросила Эвелин, вернув нас к предмету обсуждения.

Герта пожала плечами; ее груди под бледно-желтым свитером жили своей собственной жизнью.

– Он был лгуном. Подлым ничтожеством. Единственная правда, которую от него можно было слышать, касалась его здоровья. О своих болезнях он рассказывал охотно и подробно. Говорил, что легкие у него больные потому, что он много времени проводил в охлажденных помещениях, обрабатывая меховые шкурки.

– Вам он не нравился? – спросил я.

– Он действовал мне на нервы. Он всегда действовал мне на нервы, когда шагал взад и вперед по комнате и выглядывал из этого окна в ожидании Ричарда. Он уходил с Ричардом, но иногда, когда Ричард не приходил, уходил один. Я спрашиваю его: ты куда собрался, Иззи? На работу или еще куда? Он говорил, что идет на фондовую биржу.

– У вас случайно нет его фотографии?

– Есть. Этот снимок сделан на Охотничьем острове. Вы можете забрать ее. Правда, я на ней плохо вышла.

– Ничего страшного, – сказала Эвелин со слащавой улыбкой на лице.

Герта встала, и ягодицы ее поршнями заходили под черной юбкой, когда она прошла по крошечной чистой гостиной; заметив мой взгляд, Эвелин лягнула меня под столом по голени.

– Ты ей веришь? – прошептала Эвелин.

– Насчет романа с Хауптманом?

– Да.

– Это не имеет значения. Если бы все мужчины, которые хотели переспать с Гертой, занимались бы похищением людей, то ни один ребенок в этой стране не находился бы в безопасности.

Вскоре Герта вернулась с фотографией, на которой Фиш предстал перед нами темноволосым, угреватым, лопоухим евреем лет двадцати с самодовольной улыбкой на лице; на нем были спортивная куртка и галстук-бабочка. Даже на неподвижном снимке он производил впечатление самодовольного нахала. Герта, красивая, как нераспустившийся бутон, но не такая красивая, как в жизни, сидела позади него, наклонившись и положив руки ему на плечи.

Эвелин посмотрела на фотографию:

– Кажется, у вас с ним были хорошие отношения.

– Вначале он был забавным. На английском он говорил лучше всех нас. Любил разглагольствовать. Но даже в Германии, подростком, он уже промышлял на черном рынке. И здесь он принялся жульничать: взял полторы тысячи у матери моего Карла, чтобы вложить их в несуществующую пирожковую компанию, потом взял у нее еще три тысячи, якобы для того, чтобы купить на них меха.

– Кругленькая сумма, – заметил я.

– То, что она скопила за всю жизнь, – с горечью проговорила Герта. – И у моей матери он выклянчил все ее сбережения – четыре тысячи долларов.

«Тысячи» у нее получилось как «дысячи».

– И у Эрики он тоже брал деньги, – сказала она. – Только я не знаю сколько.

– У Эрики? – спросила Эвелин.

– У моей сестры, – сказала она. – И у всех наших друзей – тысячу долларов здесь, тысячу – там. И знаете что? Мы думали, что он богат. Он всегда говорил, что имеет как минимум тридцать тысяч долларов. Но у него были еще друзья, которые считали его бедным! Я слышала, что когда он съехал отсюда, он сказал этим друзьям, будто его выселили! Что ему приходилось спать где попало – в «Гувервилле», на скамейках на вокзале «Грэнд Сентрал Стэйшн». Таким образом он пытался их задобрить и выманить у них денег.

– Вот пройдоха, – сказал я.

– Я вам скажу, как я догадалась, что у него есть друзья, которых он с нами не знакомил. Когда Иззи садился на пароход, отправлявшийся в Европу, мы с Эрикой решили сделать ему сюрприз и поднялись на борт, чтобы проститься с ним. Поднимаемся мы на борт и видим, что Иззи разговаривает с четырьмя или пятью незнакомыми нам мужчинами, но заметно, что они его друзья. Иззи увидел нас, и его лицо побелело как мел; он с сердитым видом подошел к нам и говорит: какого черта вы тут делаете, девчата? Я говорю ему: ну тебя к черту, Иззи. Мы пришли, чтобы сделать тебе сюрприз, чтобы проститься с тобой, а ты еще недоволен, ублюдок! Ну и нахал же ты! Он извинился, показал нам свою каюту, но потом сказал, что занят, и быстро выпроводил нас с парохода.

– Он обманывал всех, – сказал я. – Брал деньги у ближайшего окружения, разыгрывая из себя крупного вкладчика, и «доил» других, сетуя на свою бедность.

– Ему верили, – Герта пожала плечами. – Но он был странным типом.

– Почему странным? – спросила Эвелин.

– Ну, я никогда не видела его с женщинами. Когда я познакомилась с ним, он показался мне... ну, привлекательным, что ли. Он был как маленький мальчик. Но... ах... кажется, я его не интересовала. Многим мужчинам я нравлюсь. Я не хвастаюсь, но...

– Я вам верю, – сказал я.

– И еще эта безумная религия...

– Какая, иудаизм?

– Нет! – она усмехнулась. – Духи и тому подобное.

– Духи?

– Ну как их называют? Сейчас вспомню. А, спириты.

Я выпрямился, задев стол; пролился кофе. Я извинился и сказал:

– Расскажите поподробнее.

Она пожала плечами:

– Он ходил в эту церковь. Впрочем, даже не церковь, а просто помещение на первом этаже дома, где стояли скамьи и все прочее. Я слышала, они там занимались всякой ерундой.

– Какой, например?

– Ну, как это называют? Устраивали сеансы. Вы знали, что Иззи Фиш был знаком с этой девицей, Вайолет Шарп?

Мы с Эвелин обменялись быстрыми взглядами.

– Горничная, Вайолет Шарп, которая покончила с собой, – продолжала она, – и этот старик, кажется, он был дворецким Линдбергов. Они часто бывали в этой церкви. Я думаю, они были ее членами.

– Одного из дворецких звали Септимус Лэнкс, – сказал я, неожиданно разволновавшись.

– Нет, того, кажется, звали по-другому.

– Оливер Уэйтли?

– Да, правильно.

Эвелин со стуком опустила чашку на стол.

– Это важно, Герта, – сказал я. – Вы кому-нибудь рассказывали об этом?

Она пожала плечами.

– Меня никто не спрашивал, – она смущенно опустила голову. – Я не хотела причинять Ричарду неприятности.

– Неприятности?

– Если бы узнали, что Фиш был знаком с этими людьми Линдберга... ну... Карл подумал, что лучше ничего не рассказывать.

– Но эти сведения помогли бы подтвердить слова Хауптмана о Фише.

Она печально покачала головой:

– Никто не верил в «версию Фиша». Как бы они помогли? Они только навредили бы. У меня закружилась голова.

– Где находилась эта церковь?

Она отдернула занавеску и показала пальцем:

– Через дорогу. Здесь рядом.

– Через дорогу?

– Иззи всегда говорил, что там очень интересно. Церковь эту называли Спиритуалистской церковью на 127-й стрит... Мистер Геллер? Нейт?

Я поднялся и посмотрел в окно. Сердце мое забилось быстрее.

– Она по-прежнему находится здесь?

– Не думаю. Вероятно, они переехали...

– Спасибо, Герта. Вы были очень добры. – Я кивнул Эвелин, которая поняла меня и тоже встала. – Возможно, мы вернемся...

– Я уверена, Карл с радостью поговорит с вами, – сказала она, провожая нас к двери. – Если пожелаете поговорить со мной наедине, Нейт, то я все время здесь, почти все время... иногда я помогаю Анне.

У двери я на прощание пожал Герте руку, и вскоре мы уже шли по тротуару. Эвелин сказала:

– Что за спешка? Что происходит?

– Я готов волосы на себе рвать, – сказал я. – Как же я мог не сообразить?

– Сообразить что?

Я поднял крышку багажника машины, открыл свой чемодан и, отыскав в нем записную книжку, которой пользовался еще в 32-м году, начал быстро, словно картежник, тасующий карты, перелистывать страницы.

– Нашел, – сказал я, указывая пальцем на строчку в записях. – Адрес: 127-я стрит, 164. Черт! Как же я не догадался?!

– Не догадался о чем?!

Я достал из чемодана браунинг, положил его в карман пальто и захлопнул багажник.

– Пошли, – сказал я и начал переходить улицу по диагонали, показав на ходу средний палец таксисту, который просигналил мне. Эвелин старалась не отставать, хотя это нелегко ей давалось с ее высокими каблуками.

Мы остановились перед зданием под номером 164. На первом этаже в нем находилась мастерская по ремонту обуви.

– Раньше здесь была спиритуалистская церковь, – сказал я, – которой руководили Мартин Маринелли и Сара Сивелла. Это спириты, сделавшие через несколько дней после похищения страшное предсказание относительно этого дела.

– О Боже. Кажется, ты рассказывал мне об этом...

– Во время своего сеанса они называли имя Джефси еще до того, как Кондон вышел на сцену, раньше, чем он выдумал себе эту кличку. Они предсказали, что в офис полковника Брекинриджа доставят письмо с требованием заплатить выкуп. Они предсказали даже то, что тело ребенка найдут в Саурлендских горах.

– О Господи! И Изидор Фиш был одним из их прихожан. И Вайолет Шарп? И Уэйтли?

Я кивнул. Положил руку ей на плечо.

– Мы должны найти этих мошенников, Эвелин. Сегодня же.

Нам повезло: парень за стойкой в сапожной мастерской знал, куда перебазировалась церковь. Теперь она называлась Храмом божественной силы.

– Она находится на 114-й стрит, – сказал парень. – Возле пролива «Ист Ривер».

– Это далеко?

– Нет, что вы. Рядом. Пешком можно дойти.

Мы поехали на машине.

 

Глава 32

Храм божественной силы мы заметили издалека: на большом окне с ярко-синей рамой, на первом этаже одного из зданий большими белыми буквами было написано его название, а также время собрания прихожан: в 2-4-6-8-10 часов пополудни, с пятницы по воскресенье. За окном было вывешено объявление «Закрыто», ниже был указан номер телефона «для личных консультаций», а также имя «Его преподобие М. Д. Маринелли». Три ступеньки вели к такой же покрашенной в синий цвет двери с надписью белыми буквами «Вход». Храм занимал только половину этажа, в другой размещался небольшой магазин итальянской кулинарии.

За двумя мусорными ящиками была лестница, ведущая к квартире в подвальном этаже; я спустился по ней, постучался в дверь, но никто не ответил.

Я вернулся к Эвелин, оставшейся на тротуаре.

– Можно позвонить по этому номеру, – предложила она. – Можно спросить о них в этом продуктовом магазинчике.

– Может быть, они в церкви, хотя она и закрыта, – сказал я, пожав плечами, потом поднялся и постучался в узкую входную дверь церкви. Ответа не последовало. Изнутри доносился какой-то звук, напоминающий гудение мотора. Я приложил ухо к двери – внутри действительно происходило какое-то движение. Я попробовал еще раз и постучал так, что задребезжали стекла. Гудение мотора прекратилось.

Дверь приоткрылась.

– Да? – послышался женский голос.

Она по-прежнему была хорошенькой, только подбородок ее удвоился; глаза такие же карие с золотыми крапинками, с желтоватым оттенком лицо, полные чувственные губы, только не накрашенные сейчас помадой.

– Привет, Сара, – сказал я.

– Разве мы знакомы?

– Да. Одну минутку, – я спустился к Эвелин и сказал: – Видишь небольшое кафе через дорогу? Иди и выпей там чашечку «экспрессе».

– Но Нейт... Натан!

– Иди, я пойду в церковь один.

Рот Эвелин сжался в строгую тонкую полоску; она не привыкла к тому, чтобы ей указывали, что делать. Но потом она кивнула, повернулась и пошла. Я наблюдал, как она переходила улицу, сердито постукивая своими каблучками. Какой-то шофер просигналил ей, и она показала ему палец в перчатке.

– Молодец, девочка, – сказал я про себя.

Я вернулся к сестре Саре, которая наблюдала за мной из приоткрытой двери своего храма на первом этаже.

– Я тебя помню, – сказала она, чуть улыбнувшись. – Я помню ту ночь с тобой.

Я улыбнулся ей.

– Я надеялся, что ты не забыла. Твой муж дома?

– Нет.

– Хорошо. Где мы поговорим? В вашей квартире внизу или в церкви?

Глаза ее стали настороженными.

– Откуда ты знаешь, что это наша квартира?

– Может быть, я экстрасенс, – ответил я. – Или просто сыщик.

Она впустила меня в церковь. На приятно округлившейся Саре было простое черное платье, какое могла бы носить и Эвелин, если бы у нее было только девяносто восемь центов и не было бы драгоценностей. У стены стоял пылесос «Гувер» – это его гудение я слышал, стоя у двери. Стены были голыми; нижняя их часть, примерно высотой в метр, была покрашена синей краской, как и окно, верхняя – побелена. Перед кафедрой, за которой висела синяя портьера, стояло с полдюжины рядов жестких стульев. Это помещение очень походило на камеру смерти в тюрьме штата Нью-Джерси.

Она закрыла дверь и заперла ее.

– Не думала я, что встречу тебя еще раз.

– Я занимаюсь все тем же делом, – сказал я, держа шляпу в руке.

Ее невыщипанные брови сошлись – она напряженно думала.

– Похищение ребенка Линдберга?

– Точно. Может быть, присядем?

Пододвинув стул, она неуверенно села. Я сел рядом, чтобы видеть ее.

– Но человек, который совершил это похищение, в тюрьме, – сказала она.

– Правда?

Не выдержав моего пристального взгляда, она повернула голову в сторону.

– Вообще-то Мартин говорит, что в состоянии транса я говорила другое.

– Неужели?

– Да. В трансе я сказала, что этот немец не похищал ребенка. Что в этом заговоре участвовало много людей. Похищение совершили четыре человека. Среди них была одна женщина. Один из них умер.

– Женщина умерла?

Она смущенно пожала плечами; темные длинные волосы ее упали на плечи.

– Это все, что я знаю. Я знаю только то, что говорит мне Мартин. Я не помню того, что говорю в этом состоянии.

– Э-э... может быть, ты имела в виду Вайолет Шарп?

У нее задрожали ресницы, но она промолчала.

– Вайолет была среди ваших прихожан, не так ли?

Она сделала глотательное движение.

Я наклонился и сжал ее руку – не настолько сильно, чтобы причинить ей боль, но достаточно, чтобы она поняла, что я настроен серьезно.

– Так была она одной из ваших прихожан?

Она кивнула.

– Иногда она приходила на службу, – сказала она. – Я не уверена, что она была нашей прихожанкой.

– Кто еще?

– Много людей.

Я топнул ногой. Стулья подпрыгнули. И она тоже.

– Кто еще, Сара?

Она вновь проглотила слюну, потом покачала головой.

– Этот забавный на вид коротышка по имени Фиш. Он был нашим прихожанином.

– Продолжай, Сара. Это интересно.

– Был еще мужчина по имени Уэйтли. Кажется, он был дворецким.

– Думаешь, дворецкий. Так. Кто еще? Подумай хорошо.

Она покачала головой:

– Нет, не помню.

– Вспомни комнату в гостинице в Принстоне. Ты тогда назвала имя.

– Я не помню того, что говорю в состоянии транса...

– Ты сказала «Джефси». Ты сказала, что увидела буквы: Д – Ж – Е – Ф – С – И.

– Да, помню! Мартин говорил мне об этом.

– Профессор Джон Кондон был членом церкви на сто двадцать седьмой стрит?

– Нет... нет.

– Нет?

– Но...

– Но что, Сара?

– Но он приходил несколько раз.

Я почувствовал, что начинаю дрожать. Улыбнулся ей – должно быть, это была ужасная улыбка.

– Расскажи мне, Сара. Расскажи мне о Джефси.

Звучный мужской голос сзади меня проговорил:

– Он лишь иногда посещал нас.

Я повернулся и увидел вошедшего через портьеру за кафедрой Мартина Маринелли. На нем были черный свитер с завернутым воротником и черные брюки. Он был похож на священника, потерявшего не только свою цепь, но и работу. Голова его стала лысой, но брови, которые он выщипывал ради пущего эффекта, выросли и стали густыми; он все еще носил дьявольскую бородку. Под мышкой он держал бумажный пакет.

Он медленно подошел к нам и подал пакет Саре, которая казалось, вот-вот расплачется.

– Здесь то, о чем ты меня просила, дорогая.

Она положила пакет на соседний стул, и я заметил в нем различные предметы для уборки: моющее и дезинфицирующее средства, мыльная стружка.

Маринелли пододвинул к себе стул и составил нам компанию.

– Мы сами убираем это помещение, мистер Геллер, чтобы меньше платить за аренду.

– Вы помните мое имя, – сказал я. – Я удивлен.

– Мне пришлось следить за делом Линдберга, – он сделал эффектный жест рукой. – Нас столько раз беспокоили, что появилась необходимость иметь подробную информацию о ходе этого дела.

– Я бы сам не прочь получить о; нем подробную информацию. Расскажите мне еще о вашей пастве, в которой столько знаменитостей.

– Рассказывать больше нечего. Что касается доктора Кондона, то он преподаватель философии, живо интересующийся спиритизмом. Я уверен, наша церковь не единственная спиритуалистская церковь, которую он посещал.

– Кондон преподавал в школе в Гарлеме. Кто-нибудь из вас случайно не ходил в среднюю школу номер тридцать восемь?

Сара закрыла глаза и начала медленно раскачиваться взад и вперед.

Маринелли положил руки на колени: на вид они у него были довольно сильными.

– Я не понимаю, причем вообще здесь наша учеба, мистер Геллер.

– Тогда давайте сменим тему разговора. Расскажите мне об Изидоре Фише, Вайолет Шарп и Оливере Уэйтли. Они были вашими прихожанами, ваше преподобие. Наверняка вы были знакомы с ними лично.

– За эти годы у нас было столько прихожан в церкви на Сто двадцать седьмой стрит. Это была большая церковь. Люди с улицы все время заходили к нам. Однажды вечером к нам зашел китаец!

– Меня не интересует этот китаец, ваше преподобие. Как в вашу церковь попали Вайолет Шарп и Уэйтли?

Он пожал плечами:

– Они сами пришли ко мне. Я никогда не расспрашиваю своих прихожан об их прошлом, если они сами не изъявляют желания рассказать мне о нем. Но один из них или оба интересовались спиритизмом еще до приезда в эту страну.

– То есть кто-то из них посещал спиритическую церковь в Англии?

– Да. Кажется, это был Уэйтли. По-моему, Вайолет лишилась родителей и надеялась пообщаться с ними посредством мира духов. Мы помогли ей в этом.

– Вы помогли. Вы, Сара и старый... Как звали того индейца? Вождь Желтое Перо?

Сара, глаза которой были закрыты, поморщилась.

– Что касается Фиша, – продолжал Маринелли, проигнорировав мой вопрос, – то он жил недалеко от нас. Как-то вечером, проходя мимо, он зашел к нам и заинтересовался тем, что мы делаем.

– И что же такое вы делаете? Я никак не могу понять.

– Мы увлечены спиритизмом, мистер Геллер, хотите верьте, хотите нет. Как видите, мы не разбогатели.

– Вы неплохо устроились. Я бы сказал, лучше, чем многие другие в это трудное время.

– Я ответил на ваши вопросы, мистер Геллер, – сказал Маринелли, скрестив на груди руки, – и буду вам признателен, если вы нас покинете.

– А как насчет Бруно Ричарда Хауптмана? Он заходил в вашу церковь?

– Нет. Ни разу.

– И все же, ваше преподобие, я думаю, копы очень заинтересуются, узнав, что в тридцать втором в вашей церкви на Сто двадцать седьмой стрит собиралось столько людей, связанных с делом Линдберга.

Маринелли пожал плечами:

– Они уже знают об этом.

– Что?

– Нас арестовали в январе 1934 года, мистер Геллер. По обвинению в ворожбе, но в конце концов начали допрашивать нас относительно дела Линдберга. И мы ничего не утаили. Пока мы отсутствовали, наше жилье перевернули вверх дном, утащили регистрационную книгу и так далее. Типично полицейская работа.

Сестра Сара сидела молча и неподвижно; глаза ее были плотно сжаты.

– Что с ней? – спросил я.

– Вы ее напугали, – спокойно сказал он. – Она удалилась в состояние транса.

– Ай, какая ерунда.

– Мистер Геллер, моя жена настоящий медиум.

Я вытащил из кармана пистолет.

Он встал и попятился, опрокинув несколько стульев; она продолжала сидеть неподвижно, словно мертвая.

– У Иззи Фиша, Вайолет Шарп и Оливера Уэйтли много общего, не так ли? Все они были прихожанами вашей церкви – и все они еще и мертвы. Может, мы проведем с вами неофициальный сеанс и вызовем их души?

– Что... что вы хотите от меня, Геллер? Что вы хотите, чтобы я сделал?

Я медленно двинулся вперед с пистолетом в руке.

– Говорите, говорите правду, или я вышибу из вас дух...

Он продолжал пятиться прямо на кафедру.

– Я ничего не знаю.

– Угх, – проговорил кто-то.

Я повернулся и посмотрел на Сару.

Она начала говорить:

– Кто ищет Желтое Перо?

– Черт, – сказал я, направившись к ней. – Сейчас я ее разбужу.

– Нет! – сказал он, бросившись вперед. Он дотронулся до моей руки.

– Нет. Сара ни в чем не виновата, мистер Геллер. Не трогайте ее. Она правда настоящий медиум...

– Я вижу ребенка, – проговорила она голосом на целый регистр ниже ее обычного. – Он на высоком месте. Внизу есть маленький дом, сзади него высокий амбар. На втором этаже. Там лысый человек с мешками под глазами. Он смотрит на ребенка. В доме этом есть также женщина. Дом стоит на холме.

Она задрожала, и глаза ее широко раскрылись. Я вздрогнул.

– Извините, – тихо сказала она. – Я что, заснула?

Он подошел к ней и ласково коснулся ее плеча.

– Ты была в трансе, дорогая. – Он рассказал ей о том, что она говорила в трансе.

– Как ты могла видеть этого ребенка, – проговорил я голосом, полным сарказма, – когда ты уже точно предсказала, что его тело найдут на холмах возле Хоупуэлла?

– Она никогда не говорила, что это тело сына Линдберга, – сказал Маринелли, обняв жену за плечи.

– Сначала четыре года назад она видит мертвого младенца на холмах. И сейчас она видит его живым, только теперь это не младенец, а «ребенок», и находится он в каком-то сельском доме.

– Может быть, это не тот ребенок, – сказал Маринелли. – Мы не всегда можем понять значение того, что медиум говорит в трансе, – требуется толкование его слов, мистер Геллер. Пожалуйста, спрячьте свой пистолет.

Он стоял, заслонив собой свою жену, которая казалась маленькой и беззащитной. «Черт, – подумал я, – я когда-то переспал с ней и значит в долгу перед ними».

– Ладно, – сказал я и убрал пистолет. – Вы согласитесь, если я попрошу вас поговорить с одним человеком?

– Разумеется, – ответил Маринелли, стараясь держаться с достоинством. – С кем?

– С губернатором Нью-Джерси Хоффманом.

Он кивнул с напыщенным видом.

Я пошел к дверям.

– До свидания, Нейт, – тихо сказала она.

– Пока, Сара, – ответил я, покачав головой, потом спустился на тротуар, остановился, вновь покачал головой и вздохнул. Эвелин, заметившая меня из кафе напротив, вышла и подошла ко мне.

– Что ты выяснил?

– Я все расскажу тебе по дороге.

– По дороге куда?

– Сегодня нам нужно съездить еще в одно место...

* *

Нарядный двухэтажный деревянный дом в Бронксе не изменился; не изменилась и тихая жилая улица, на которой он располагался. Двор перед домом побурел, но у крыльца теснились вечнозеленые растения.

Я велел Эвелин остаться в машине – ей это не понравилось, но я сумел ее убедить.

– Этот парень, – сказал я, – может ничего не сказать при свидетеле.

Привлекательная темноволосая женщина, открывшая дверь, вначале не узнала меня.

– Да? – сказала она настороженно, приоткрыв дверь лишь на треть.

– Профессор Кондон дома? Скажите ему, что пришел его старый друг.

Лицо ее напряглось.

– Детектив Геллер, – сказала она.

– Привет, Майра.

Дверь неожиданно закрылась – к счастью, без стука.

Я бросил взгляд на сидящую в машине Эвелин, улыбнулся и пожал плечами. Она смотрела на меня с любопытством, думая, что беседа эта закончилась раньше, чем успела начаться.

Дверь вновь открылась, и Кондон предстал передо мной во всем своем великолепии: без пиджака, в жилете с карманчиком для часов и с длинными, как у моржа, усами.

– Давно не виделись, профессор.

– Детектив Геллер, – холодно произнес доктор Джон Ф. Кондон. Он протянул мне руку, я подал свою, и, как обычно, он крепко сжал ее, чтобы продемонстрировать свою силу. – Надеюсь, у вас все в порядке.

– У меня все в порядке. Вы тоже, я смотрю, прекрасно выглядите и загорели.

– Я совсем недавно вернулся из Панамы.

– Я слышал. Вы уехали за день до того, как дело Хауптмана рассматривалось в суде по помилованию.

Он презрительно фыркнул.

– Вы правы. Но это не имеет большого значения.

– Не имеет? Разве губернатор Нью-Джерси не просил вас отложить отъезд и помочь разобраться в некоторых противоречиях в ваших показаниях?

Он поднял подбородок и высокомерно посмотрел на меня своими водянистыми голубыми глазами.

– Сам генеральный атторней Уиленз разрешил мне уехать на отдых.

– Я в этом не сомневаюсь, – сказал я с вежливой улыбкой. – Вы, вероятно, удивляетесь, почему я через столько лет еще не утратил интереса к этому делу.

– Откровенно говоря, да, сэр.

– Я сейчас работаю на губернатора Хоффмана.

Он попятился назад и вошел в прихожую; я грешным делом подумал, что он сейчас схватит крест и отмахнется от меня, как от вампира.

– Сэр, – напыщенно проговорил он, – во время своего пребывания в Панаме я по сообщениям прессы следил за развитием событий, касающихся дела Линдберга, и заметил, что этот Хоффман полон решимости злонамеренно подорвать мою репутацию, что он несправедливо критикует мои побуждения и мое поведение.

– Вот как.

Он сделал шаг вперед и затряс кулаком в воздухе.

– Хотел бы я встретиться с этим губернатором Хоффманом! Я бы разоблачил его ложь. Я знаю, у него там есть много людей, которые сильнее меня, но даже в этом возрасте у меня еще хватит пороху для хорошей схватки. Я еще могу постоять за себя.

– Тогда пойдемте. Я отвезу вас туда.

Он разжал кулак и помахал пальцами.

– Я сказал, что хотел бы встретиться с ним. Но мои женщины не отпустят меня.

– Тогда почему бы вам не пригласить меня войти, и я сам задам вам вопросы, которые возникли у губернатора.

– Детектив Геллер, боюсь, мне придется отказать вам, хотя я готов ответить на вопросы губернатора.

– Вы готовы?

– Конечно. Если они будут представлены мне в письменной форме.

– В письменной форме?

– Да. И, разумеется, свои ответы я также представлю ему в письменной форме.

– Понятно. Но, может быть, лично мне вы ответите на пару маленьких вопросов устно? Ну, скажем, во имя нашей старой дружбы, а?

Он улыбнулся мне улыбкой, которую сам, я был уверен, считал сатанинской.

– Возможно, отвечу. Задавайте ваши вопросы, молодой человек.

– Вы встречались с Изидором Фишем, когда бывали в спиритуалистской церкви на Сто двадцать седьмой стрит в Гарлеме?

Он выпучил глаза и сделал шаг назад.

– Или, может быть, с Вайолет Шарп или с Оливером Уэйтли? Может быть, однажды ночью вы все четверо сидели за одним столом во время сеанса? Кстати, чета Маринелли случайно не были в прошлом вашими учениками?

Дверь захлопнулась перед моим носом.

– Да, Джефси, – сказал я, – ты можешь постоять за себя. – И пошел к машине.

 

Глава 33

Гент, жилой район Норфолка, находился недалеко от центра города; вдоль его узких улочек стояли старые одно– и двухэтажные кирпичные дома: некоторые из них жались друг к другу и тротуару, другие прятались за зелеными от трилистника двориками в тени самшита, магнолий и индийской сирени. У самого Гента плескались воды Хейга, небольшой, имеющей форму подковы бухты, в которой стояли на якоре ялики и прогулочные яхты – более крупные суда просто не могли войти в эту крошечную гавань. По-видимому, она соединялась с крупной портовой бухтой Элизабет Ривер, но с шаткого причала, на котором стояли мы с Эвелин, этого не было видно: трубы и мачты судов в порту были заслонены прибрежными зданиями. День был прохладный и пасмурный, вода, да и весь мир, казались тихими, но неприветливо серыми.

На центральном из нескольких неуклюжих с белыми каркасами и зелеными крышами строений перед причалом была вывеска с надписью: «Корпорация Д. X. Кертиса. Лодки и моторы». Это было не маленькое, но и не большое предприятие, и явный шаг назад по сравнению с прошлой судостроительной компанией Кертиса, среди клиентов которой было правительство Германии. Именно в этом центральном здании, в скромном застекленном офисе (без секретарей), выходящем на зацементированную рабочую площадку, на которой несколько лодочников чистили песком корпус небольшой гоночной лодки, мы встретились с командором Кертисом.

– Миссис Мак-Лин, – сказал Кертис, вставая с вращающегося стула перед исключительно чистым шведским бюро и пожимая руку, которую она протянула, – я очень рад, что наконец встретился с вами.

– Благодарю, командор, – сказала она. Эвелин была в новом черном платье, отделанном белыми и серыми украшениями, и в бело-серой маленькой шляпке; она смотрелась достаточно хорошо, чтобы украшать витрину универсального магазина. – Вы хорошо выглядите.

– Я хорошо себя чувствую к тому же, – сказал он, кивая своей большой головой, – принимая все во внимание.

Он выглядел действительно прекрасно: высокий, загорелый, довольно плотного сложения; в своем светло-коричневом костюме и коричнево-желтом галстуке он вполне мог бы встать рядом с Эвелин в витрине того же универсального магазина. Одни лишь морщинки вокруг глаз говорили о перенесенных невзгодах.

– Спасибо, что так быстро приняли нас, – сказал я и пожал командору руку. Ожидая нас, он приготовил два стула с мягкими сиденьями, на которые указал нам сейчас. Мы сели, и он сделал то же самое.

– Кажется, у нас с вами общие интересы, мистер Геллер, – сказал он, сдержанно улыбнувшись. Посмотрев на Эвелин, он обратился к ней: – Думаю, и у нас с вами много общего, миссис Мак-Лин.

– Я тоже так думаю, командор, – сказала она. – Мне кажется, мы с вами подверглись некоторому... публичному унижению за то, что искренне хотели помочь Линдбергам в их горе.

– Мне повезло, – сказал он, качнувшись на стуле, – что меня поддержала семья. Моя жена... ну, без нее я, наверно, совсем пропал бы. Но сейчас мои дела идут хорошо, и моя личная репутация здесь, в Норфолке, и во всей судостроительной отрасли осталась безупречной.

– Если я вас правильно понял, командор, – сказал я, – вы хотите выбросить из головы эту неприятность и начать жить спокойно.

– Я на свою жизнь не жалуюсь, – сказал он, подавшись вперед на стуле и плотно сжав губы прежде, чем сказать следующую фразу, – но я ничего не забыл и не намерен оставлять некомпенсированным нанесенный мне моральный ущерб.

– Сначала вас представили обманщиком, но затем судили и признали виновным в препятствовании отправлению правосудия – штат обвинил вас в пособничестве и подстрекательстве банде похитителей.

– Да, – с невеселой улыбкой проговорил Кертис, – в связи с тем, что я «не предоставил властям точную информацию» о ней.

– Таким образом, штат Нью-Джерси, – сказала Эвелин, сузив глаза, – признал, что вы в действительности были связаны с похитителями.

Кертис кивнул:

– В материалах судебного заседания записано: «группа фактических похитителей ребенка Линдбергов насчитывала семь или восемь человек, включая одного члена прислуги Линдбергов».

Ранее самоубийство Вайолет Шарп было расценено Шварцкопфом, инспектором Уэлчем и другими как признание виновности, однако ко времени суда над Хауптманом об этом, разумеется, все забыли.

– Мне кажется, – сказала Эвелин, – что если осуждение Хауптмана было правильным, то решение суда о вашем осуждении должно быть отменено, мистер Кертис... ваше доброе имя должно быть восстановлено, и сумму штрафа вам должны возвратить.

– Если же ваше осуждение было правильным, – обратился я к Кертису, – то Хауптман должен быть признан невиновным и освобожден из заключения.

– Вы можете так думать, – сказал Кертис с кривой улыбкой человека, утратившего вкус к жизни. – И это было в том же здании суда, и один из обвинителей был тем же... Вы знаете, что я предлагал дать показания против Хауптмана?

– Я слышал кое-что, – сказал я, радуясь тому, что он сам заговорил об этом. – Я как раз хотел спросить вас...

Периодическое завывание электродрели за окном несколько осложняло нашу беседу.

– Я сказал им, что уверенно смогу опознать в Хауптмане Джона, с которым мне пришлось иметь дело, – спокойно проговорил он. – Тогда многие предполагали, что «Кладбищенский Джон» и Джон, перевозчик контрабандного спиртного, с которым мне приходилось встречаться, могли быть одним и тем же человеком.

– Вы узнали Хауптмана? – спросил я. – Был ли он вашим Джоном?

– Судя по фотографиям и кинохронике, которые я видел, он мог быть им. Я сказал Уилензу и его команде, что дам показания против Хауптмана, если с меня снимут судимость и вернут тысячу долларов, заплаченную мной в качестве штрафа. Шварцкопф ре-

шил, что это блестящая идея, и его совершенно не волновало, буду я говорить правду или лгать. Но Уиленз боялся пустить меня на свидетельскую трибуну.

– Почему? – спросила Эвелин.

– Потому что то, что я говорил все время, – моя правдивая версия – не совпадало с выдуманной ими байкой о том, что Хауптман – это «волк-одиночка», совершивший похищение без сообщников.

Я помнил, что в рассказе Кертиса фигурировала большая группа действующих лиц: Сэм, Хильда, Нильс, Эрик, перевозчики контрабандного спиртного.

– Вы бы действительно стали давать показания против Хауптмана? – спросил я.

– Да, – сказал Кертис.

– Даже если бы не узнали его? – спросила ошеломленная Эвелин.

– Возможно, – сказал он. – И я отнюдь не горжусь этим, миссис Мак-Лин. Но тогда казалось, что у них столько улик против Хауптмана, газеты так убедительно писали об этом... Я не сомневался в том, что он виновен, и не видел ничего плохого в том, что дам против него показания.

Эвелин нахмурилась и замолчала.

– В то время я был в полнейшем отчаянии, – сказал он. – Я не знал, что делать. За несколько лет до дела Линдберга я, обеспокоенный состоянием дел своей компании, перенес нервное потрясение. И вот я снова был близок к этому.

– Это еще одна причина, из-за которой вас не пускали на свидетельскую трибуну, – резко сказал я.

– Возможно. Возможно также, что они понимали, что лицом к 'лицу с Хауптманом в зале суда под присягой я вместо того, чтобы давать против него показания, могу начать просто говорить правду. А моя правда никогда не интересовала штат Нью-Джерси.

– То есть вы хотите сказать, что если бы вы опознали Хауптмана, – сказал я, – то затем через какое-то время могли бы и отказаться от своих слов?

– Возможно, – сказал он, кивнув. Потом пожал плечами. – А возможно, и нет. Могло получиться так, что, вернув себе доброе имя и тысячу долларов, я бы растерял всю свою отвагу. Я вам только могу честно сказать, что сейчас, находясь в здравом рассудке, я ни за что не стал бы давать ложные показания против этого человека. Или против любого другого человека. Довольно подробно изучив это дело и узнав на своем опыте, что такое правосудие в штате Нью-Джерси, я пришел к убеждению, что этого бедолагу осудили ни за что.

– Позвольте мне уточнить кое-что, – сказал я. – Если я вас правильно понял, то вы сейчас, находясь, как вы говорите, в здравом рассудке, утверждаете, что все, о чем вы рассказали Линдбергу, является правдой? То есть вы хотите сказать, что на самом деле имели контакт с похитителями или по крайней мере с группой вымогателей, обладающих конфиденциальной информацией о похищении?

– Я солгал только в одном, – сказал он, подняв палец с многозначительным видом. – Я сказал, что видел выкупные деньги, что я проверил их серийные номера. На самом деле я их не видел. Я несколько приукрасил правду, потому что боялся, что иначе полковник Линдберг не поверит мне, что я контактировал с похитителями.

Именно эта часть рассказа Кертиса наиболее подействовала на Линдберга.

– Мне показалось, он не хотел браться за это, – продолжал Кертис. – Вы присутствовали при нашем разговоре, мистер Геллер, и должны помнить. Я сделал это ради его же блага, чтобы он начал действовать.

– И во всем остальном ваш рассказ был правдивым.

– На сто процентов, – сказал Кертис. Взгляд его был уверенным и ясным, голос твердым. – Я не лжец, а честный человек.

– Вы были готовы лгать в отношении Хауптмана, – сказала Эвелин. Взгляд ее глаз тоже был уверенным и жестким, но несколько другим, чем у Кертиса.

– И я солгал, сказав, что видел выкупные деньги, – признался он, пожал вновь плечами и вздохнул. Потом печально улыбнулся. – Но я откровенно говорю вам об этом. Я вам честно сказал и о нервном напряжении, которое я испытывал.

– Поэтому вы сознались? – спросила она. – Почему вы признались, что ваши слова были ложью, в то время как на самом деле вы говорили правду?

– Но не все, что я говорил, было правдой. Мне несколько дней не давали спать, полицейские таскали меня то туда, то сюда, не давали мне возможности переодеться, редко кормили, и я действительно испытывал сильное напряжение. Через какое-то время я признался в одном – что я на самом деле не видел выкупных денег. И с этого момента, миссис Мак-Лин, началось самое интересное.

– Расскажите нам об этом, – сказал я. – Только с самого начала.

Кертис рассказал нам, как в Кейп-Мее, куда он приехал для встречи с Хильдой, участницей похищения, он узнал по телефону, что тело Чарльза Августа Линдберга-младшего обнаружили в неглубокой могиле в Саурлендских горах. Как он с головокружительной скоростью сквозь ливень примчался в Хоупуэлл, где его вежливо, но уже тогда давая понять, что он является подозреваемым, допросили Шварцкопф, инспектор Уэлч и Фрэнк Уилсон.

Кертис предложил подождать полковника Линдберга, но допрашивающие настояли на том, чтобы он отвечал на их вопросы; он заявил им, что если они собираются его допрашивать, то ему потребуются его памятные записки – некоторые из них оставались в нью-йоркской гостинице, часть на «Кашалоте» и часть у его секретарши в Норфолке. Однако это требование его не было удовлетворено.

Он по мере сил отвечал на вопросы, хотя был уставшим и эмоционально измотанным; а они требовали, чтобы он назвал номерные знаки машин похитителей, номер дома, куда его возили, номера телефонов, что ему было очень нелегко сделать точно без своих записей.

– Когда наконец прибыл полковник Линдберг, – сказал Кертис, – мне показалось, что он рад меня видеть. Вы можете представить облегчение, которое я испытал при виде знакомого дружелюбного лица. Он спросил меня, что я об этом думаю... имея в виду, что в разгар переговоров с Хильдой, Сэмом и другими о возвращении ребенка в лесу нашли его тело. Я сказал, что мне это непонятно, и заверил его, что сделаю все, что в моих силах, чтобы помочь ему. Я предложил, чтобы мы поспешили, поскольку мы могли задержать Сэма и Хильду, пока они находились на территории страны.

– Как на это отреагировал Слим? – спросил я.

– Очень положительно, – сказал Кертис. – Но затем он пошел в свою библиотеку с Шварцкопфом и Уилсоном и больше не вернулся.

Инспектор Уэлч, различные полицейские, сыщики в штатском, к которым иногда присоединялся Уилсон, допрашивали его всю ночь, заставляли давать длинные показания, игнорируя его просьбы привезти его памятные записи, без которых он не мог гарантировать точность своих слов. По подозрительному тону, с которым велся настойчивый допрос, Кертис понял, что дела его плохи.

В конце концов ему удалось убедить допрашивающих отвезти его в Кейп-Мей, где он мог показать места своих встреч с похитителями. На рассвете инспектор Уэлч и еще один полицейский выехали с Кертисом на полицейской машине. Кертис указал им на три дома, два из которых оказались незаселенными, а в третьем проживала семья Ларсенов – такую же фамилию имел один из участников банды. Но миссис Ларсен, открывшая им дверь, заявила, что не знает никакого Джорджа Олафа Ларсена, и Уэлч больше не стал ее ни о чем спрашивать.

В дом Линдберга в Хоупуэлле они вернулись в девять вечера. Уэлч сообщил всем заинтересованным лицам, что поездка была пустой тратой времени и что Кертис оказался бессовестным лгуном. Кертиса допросили еще раз, причем отношение к нему становилось все враждебней. Он продолжал требовать, чтобы ему принесли его записи.

После этого Кертиса отвезли в гостиницу «Гилдебрехт» в Трентоне, где зарегистрировали под вымышленным именем и где фактически держали его в заключении; он поспал там три часа и на следующий день повел двух ньюаркских копов в скандинавский район, где происходила одна из его встреч с похитителями. Однако он не смог показать им нужного дома и попросил, чтобы его привезли туда еще раз ночью, как это сделали похитители. В полицейском участке в Ньюарке он просмотрел альбом с фотографиями преступников, и лицо на одной из них показалось ему похожим на лицо Нильса. Этот подозреваемый находился под арестом в Моррисвилле в связи с другим делом, и Кертису пообещали показать его на следующий день.

В тот вечер они вернулись в скандинавский район, но Кертис и на этот раз не смог найти нужного дома и предложил обойти все дома в районе. В гостинице Кертису позволили уснуть в половине третьего утра и разбудили в семь. Ему не разрешили позвонить в Нью-Йорк и попросить, чтобы ему выслали свежее белье и связаться с семьей, но позволили побриться.

На следующий день начался обход всех домов в скандинавском районе, не давший, впрочем, никакого результата, и Кертиса повезли в Моррисвилль, чтобы он посмотрел на подозреваемого, но тот оказался гораздо ниже Нильса, хотя и был очень похож на него. Этот день тоже закончился для него около половины третьего утра, и уже в семь Кертиса повезли обратно в Хоупуэлл.

– Все утро я бродил вокруг дома Линдберга, – сказал он, – и со мной никто не разговаривал, кроме нескольких полицейских, тайком обратившихся ко мне с сочувственными словами. Мне показалось, некоторые полицейские были раздражены тем, что Линдберг захотел проводить расследование самостоятельно. Они говорили, что должны находиться в полицейском управлении, а не в этом забытом Богом месте. Есть мне не давали. Наконец один полицейский сообщил мне, что Шварцкопф и Уэлч собираются меня арестовать. Я попросил, чтобы мне дали поговорить с Линдбергом, и вскоре он вышел.

Кертис спросил Линдберга:

– Правда ли то, что меня собираются арестовать за препятствование отправлению правосудия?

– Мне ничего не известно об этом, – сказал Линдберг. – Знаю только, что номер телефона в Фрипорте на Лонг-Айленде, который вы дали, оказался неправильным.

– Какой номер?

– Пять-шесть-три-ноль.

– Я сказал пять-шесть-четыре-ноль. Полковник, я с самого начала прошу, чтобы мне дали возможность заглянуть в свои записи! В течение последних десяти дней я почти не спал, и мне трудно вспоминать все номера – я не уверен даже, что вспомнил бы их, если бы мне дали отдохнуть.

Линдберг кивнул, вошел в дом и больше не вернулся.

– Я бродил вокруг дома и ждал. Сел на подножку автомобиля Линдберга и продолжал ждать, чувствуя себя чертовски униженным и удрученным. Затем произошло то, что должно было меня насторожить, но я отнесся к этому иначе: ко мне подошел инспектор Уэлч и вежливо заговорил со мной. Трудно было поверить в доброту такого жестокого человека, но я схватился за нее, как за спасательный круг. Он предложил мне сыграть с ним партию в шашки, и я охотно согласился. Мы начали играть, и он стал говорить о том, что меня так сильно беспокоило.

– И вы признались в том, что солгали, когда сказали, что видели выкупные деньги, – сказал я.

– Да, – Кертис кивнул и поджал губы. – Он быстро повел меня в дом и заставил меня рассказать об этом полковнику Линдбергу. Я рассказал, и Линдберг посмотрел на меня холодным, убийственным взглядом, которого я никогда не забуду. Он кивнул Уэлчу, который забрал меня оттуда и повел в офис Шварцкопфа, где я снова дал показания, прибавив к ним этот новый факт. Затем меня втащили в подвал дома Линдберга и начали бить.

Они начали избивать его в десять вечера и закончили в четыре утра, когда он подписал наиболее полное из своих показаний. На ночь его оставили в сыром помещении прачечной в подвале. Формально он еще не находился под арестом, и ему не было предъявлено никакого обвинения.

– Наутро меня небритого, в грязной одежде, – продолжал он, и губы его при этом дрожали, – потащили в библиотеку полковника Линдберга. Там меня ждал суд для предъявления обвинения, состоящий из мирового судьи, Брекинриджа, Линдберга, Уилсона и обвинителя Хока. Меня обвинили в препятствовании отправлению правосудия и отвезли в тюрьму. В ней я находился до суда. Денег, чтобы выйти под залог, я не достал. Ко мне приходила жена и приносила чистую одежду.

Эвелин поверила ему – об этом свидетельствовали слезы в ее глазах.

Я тоже поверил ему. Я хорошо знал, как копы выбивают признание из подозреваемых, – сам когда-то был и копом, и подозреваемым.

Но что еще важнее, я поверил всему, о чем он рассказал: я не знал, кем были Сэм, Хильда, Нильс и их приятели – настоящими похитителями или просто примазавшимися вымогателями. Но я был убежден, что они существуют.

– Одно мне непонятно, – с серьезным видом спросила Эвелин. – Почему адмирала Бэрриджа и его преподобие Добсона-Пикока тоже не обвинили и не предали суду?

– Адмирал Бэрридж никогда не имел непосредственной связи с этой бандой, – сказал Кертис. Он успокоился, но спокойствие это было только внешним. – Кроме того, свою роль сыграла и его дружба с полковником Линдбергом. Единственным его публичным заявлением в связи с этим делом было: по этому поводу никаких заявлений делать не буду. Он не отвечал на мои звонки и письма.

– А как насчет Добсона-Пикока? – спросил я.

– Его преподобие отказался приехать в Нью-Джерси для допроса, – сказал Кертис, что несомненно было разумно с его стороны, если учесть его общественное положение. Впрочем, он имел некоторые контакты с похитителями.

– Мне бы хотелось поговорить с ним.

– Ну, если вы готовы путешествовать, мистер Геллер, – сказал Кертис. Он улыбнулся невеселой улыбкой. – Как и полковник Линдберг, его преподобие проживает сейчас в Англии.

Мы с Эвелин обменялись разочарованными взглядами.

– Что еще вы хотите от меня услышать? – спросил Кертис.

– А что вы скажете насчет утверждения, что вы выдумали эту историю, чтобы продать ее газетам? – вежливо спросила Эвелин.

– Я действительно заключил соглашение с «Джеральд Трибюн», – признался он, – но оно было связано с возвращением ребенка, и я не получил за него ни одного цента.

Пришло время забросить еще одну удочку.

– Вы когда-нибудь слышали о Максе Гринберге или Максе Хэсселе? – спросил я.

– Да, – сказал Кертис и, увидев, что я вскинул голову, добавил: – Я читал о них в газетах. Насколько мне известно, Гастон Минз назвал их бутлегерами, принимавшими участие в похищении.

– Вы видели их фотографии в газетах?

– Да. Но раньше я их никогда не встречал.

– А вот этого парня?

Я показал ему фотографию, изображающую Фиша с Гертой Хенкель, которую она мне дала.

– Нет, – он покачал головой. – Мне очень жаль. Кто это?

– Небезызвестный Изидор Фиш, – сказал я.

– Рыба здесь у нас водится, – проговорил Кертис с деланной улыбкой, – но не та.

– Командор, – сказал я, поднявшись и протянув ему руку, – благодарю вас.

– Я не знаю, пригодится ли вам то, что я рассказал, – печально проговорил он, пожимая мне руку. – Дело Хауптмана и мое дело очевидно никак не связаны.

– Командор, – сказала Эвелин, встав и поправив юбку, – они связаны и вот как: если нам удастся оправдать Ричарда Хауптмана, то тогда и вы будете реабилитированы.

– Я вам очень признателен, – с чувством сказал он, – но если вы не возражаете, я продолжу сам действовать в этом направлении. Даже если на это уйдет вся моя оставшаяся жизнь, я все равно восстановлю свое доброе имя через суд.

– Я уверен, что Хауптман настроен столь же решительно, – сказал я, – только жить ему осталось, вероятно, лишь пару недель.

Мы с Эвелин вышли в серо-синий мир, где ялики скользили по поверхности воды, как утки в пруду, сели в машину и поехали на север.

Мне нужно было встретиться кое с кем в сумасшедшем доме.

 

Глава 34

– Натан Геллер, – сказал Гастон Минз, приподнимаясь на кровати со своей обычной проказливой улыбкой, только в его глазах теперь не было озорного огонька, а был лишь тусклый тревожный взгляд, и ямочек не было заметно на его впавших щеках. Он потерял в весе, и казалось, сама его кожа, имеющая желтоватый оттенок вследствие частых приступов желчнокаменной болезни, велика ему, неплотно обтягивает его тело. В длинной ночной рубашке он лежал под простынями и волосяными одеялами на кровати в тюремной палате медико-хирургического отделения правительственной психиатрической больницы в Конгресс Хайте, штат Мэриленд, неподалеку от Вашингтона. Как и фонарь верхнего света над камерой Хауптмана, окно здесь было огорожено решеткой и металлической сеткой.

Мы с Эвелин стояли возле его кровати. В этот день Эвелин была в белом, но с черными украшениями; на ней была белая шляпка, тоже украшенная черной отделкой. Она была похожа на богатую медицинскую сестру.

– Я никогда не называл вам своего имени, Минз, – сказал я.

– Да, но вы произвели на меня большое впечатление, Геллер, – сказал он, и мне показалось, что в его глазах на мгновение вспыхнул озорной огонек. – Любой человек, который вставит ствол пистолета мне в рот, надолго останется в моей памяти. Надо отдать вам должное, это был весьма эффективный психологический маневр.

– Благодарю.

– Я потрудился и навел о вас справки. Как и я, вы подвизаетесь на ниве частных расследований. У вас есть довольно влиятельные знакомые в преступном мире, и у меня они есть. У вас, мягко выражаясь, неплохая репутация, молодой человек.

– Я оцениваю это как комплимент с вашей стороны, – сказал я.

Он ласково посмотрел на Эвелин и положил руку на сердце, словно собирался давать показания под присягой на свидетельской трибуне, где конечно же потом врал бы, как сивый мерин.

– Мой дорогой Одиннадцатый, – сказал он, вспомнив давнишний кодовый номер Эвелин, – вы замечательно выглядите. Вы так прекрасны потому, что богаты, или вы богаты потому, что прекрасны? Я оставлю этот вопрос философам. Но как бы там ни было, я хочу, чтобы вы знали, что я не таю против вас зла.

– Вы не таите против меня зла? – проговорила Эвелин, расширив глаза, ее рука в белой перчатке коснулась ее роскошной груди.

– За то, что вы давали против меня показания, – сказал он, по-видимому, удивленный тем, что она не поняла, что он имел в виду.

– Конечно, вы не хотите продемонстрировать нам свою добрую волю, – сказал я, – и не скажете, где находятся сто тысяч миссис Мак-Лин, не так ли?

Он вскинул голову и с важным видом поднял палец.

– Сто четыре тысячи, – исправил он меня. – Но боюсь, точно я этого сказать вам не смогу. Я смутно помню, что засунул эти деньги в кусок трубы и бросил в реку Потомак, но вот с какого пирса – этого, хоть убей, припомнить не могу.

– Понятное дело, – сказал я.

Он начал кашлять и на этот раз, кажется, не притворялся: от его кашля дребезжала кровать, и его желтое лицо стало фиолетовым.

Когда кашель утих и к нему вновь вернулся нормальный (желтый) цвет лица, Эвелин спросила его:

– Вы очень больны, Минз?

Он поправил на себе одеяло и, стараясь держаться с достоинством, ответил:

– Эти камни в желчном пузыре, конечно, меня беспокоят, дорогая моя. Но не из-за них меня положили в эту больницу. У меня обнаружили серьезные психические отклонения. Время от времени у меня возникает склонность к выдумке, и тогда я с трудом отличаю иллюзию от реальности.

– Не надо вешать лапшу на уши, – сказал я.

– Прошу вас. Геллер, – сказал Минз, бросив на меня строгий взгляд. – Здесь же дама. – Он улыбнулся Эвелин, как брат Тук*. – Все мои несчастья начались в ту роковую ночь восьмого декабря 1911 года. Когда я упал с верхней полки пульмановского вагона и сильно ударился головой.

– Это было ваше первое крупное жульничество с целью получить страховку, – заметил я.

– Четырнадцать тысяч долларов, – проговорил Минз с ностальгическим вздохом. – В то время четырнадцать тысяч были деньгами.

Наш разговор прервал вошедший врач, который начал читать назначения Минзу. Мы отошли в сторону и стали ждать. Привлекательная медсестра принесла ему несколько таблеток и стакан воды, он улыбался ей, называл ее «моя дорогая» и шутливо флиртовал.

Когда они ушли, Минз сказал нам:

– Понимаете, я страдаю от высокого кровяного давления в мозге, которое является прямым следствием моего падения со второй полки в поезде. В результате у меня развилось фантастическое воображение, которое доставило мне столько неприятностей. Я не получил ни цента на своих махинациях с бутлегерством и шантажом, потому что всегда возвращал деньги... за исключением случая с вами, Одиннадцатый, поскольку я просто не могу вспомнить, где находятся эти деньги.

– Мы не из-за денег сюда приехали, – сказал я.

– Вот как? – сказал он, заинтересовавшись. – И зачем же вы приехали сюда. Геллер?

– Я работаю на губернатора Хоффмана.

Он так и расплылся в улыбке, на щеках вновь появились ямочки.

– Замечательно! Я написал губернатору Хоффману много писем. Я рад, что он решил помочь мне осуществить мою миссию.

Эвелин посмотрела на него с удивлением:

– Вашу «миссию»?

Минз с торжественным видом кивнул и сложил руки словно для молитвы на том, что осталось от его некогда огромного живота.

– Все свои усилия я решил направить на то, чтобы помочь этому несчастному Бруно Хауптману, которого оклеветали так несправедливо.

Я сел на край его кровати.

– Вы это серьезно? Неужели оскорблено ваше чувство справедливости?

– Разумеется, оскорблено. Я писал не только губернатору Хоффману, но и обвинителю Уилензу, полковнику Линдбергу в Англию и многим другим важным лицам, имевшим отношение к этому делу. Несмотря на свое заболевание, я делаю все возможное, чтобы добиться для мистера Хауптмана отсрочки приведения в исполнение смертной казни.

– Ну вы молодец, Минз. Почему вы это делаете?

– Потому, – ответил он, пожав плечами, – что это я организовал похищение сына Линдберга.

Мы с Эвелин никак не среагировали на это заявление.

Это его разочаровало, даже, казалось, обидело.

– Вы меня поняли? Я сказал, что я и есть тот человек. Хауптман не заслужил того, чтобы его обвинили или, если хотите, хвалили за столь тщательно продуманное преступление. Простой невежественный плотник. Это же абсурд. Преступление века было разработано выдающимся криминальным умом столетия:

Гастоном Буллоком Минзом!

– Несколько лет назад вы говорили нам совсем другое, – напомнил я.

Он покачал пальцем в воздухе.

– Да, но тогда я лгал вам, по крайней мере частично. Почему вы так спокойно отнеслись к моему признанию? Это самое значительное признание за всю историю американской юриспруденции.

– Минз, – сказал я, – я сказал вам, что работаю на Хоффмана. Он показал мне несколько ваших писем. Мне было известно о том, что вы утверждаете, будто «разработали» план этого похищения. И Эвелин тоже знает об этом. Поэтому мы отнеслись к вашему признанию так спокойно.

– Вот как? Тогда, полагаю, вам интересно будет узнать некоторые подробности.

– Да, конечно. Вы утверждаете, что сами изготовили эту лестницу?

– Именно. Я сделал ее в своем гараже в Чеви-Чейсе. Хауптман сделал бы ее более профессионально: в конце концов он плотник. Кстати говоря, лестница эта использовалась только для того, чтобы заглянуть в окно детской и убедиться, что ребенок там, а не для того, чтобы вынести его через окно. Ребенка через парадную дверь вынес моим агентам дворецкий. Вот почему лестницу нашли брошенной в семидесяти с лишним, футах от дома.

– А как насчет Макса Гринберга и Макса Хэссела? Я думал, это они разработали план этого похищения.

– Они работали на меня. У меня были знакомые среди перевозчиков нелегального спиртного и бутлегеров. Банда, с которой вошел в контакт Кертис, тоже работала на меня. Я руководил этим предприятием с самого начала.

Эвелин подошла ближе к кровати Минза.

– В одном из писем губернатору Хоффману, – сказала она, – вы утверждали, что вас наняли родственники миссис Линдберг, чтобы вы похитили ребенка.

– Ах да. Потому что мальчик был умственно отсталым. И мне в этом помогали Гринберг и Хэссел, а также два человека из прислуги Линдбергов – Вайолет Шарп и Оливер Уэйтли.

– Вы хотите сказать, что это правда? – спросила Эвелин.

– Что правда? – спросил он с невинным видом.

– А что в вашем рассказе неправда? – спросил я.

– То, что я говорил об умственно отсталом ребенке. Это всего лишь слух, который произвел на меня впечатление.

Я подумал, что если еще немного послушаю Минза, то могу остаться с ним в этой психушке.

– А вам известно, что ваших приятелей Гринберга и Хэссела кто-то убил?

Он медленно и печально кивнул:

– Жизнь может быть так жестока.

– Смерть тоже, – сказал я. – Интересно, что их убили вскоре после того, как вы назвали мне их имена.

После того, как вы указали на них как на настоящих похитителей.

– Стечение обстоятельств.

– А может, это вы или ваши приятели приложили руку к этим обстоятельствам?

– Минз, – резко сказала Эвелин, – этот ребенок еще жив?

Он улыбнулся ангельской улыбкой:

– Сначала я должен сказать вам, что тело, найденное в Нью-Джерси, было «подсадкой», а никаким не ребенком Линдберга.

– С какой целью это было сделано? – спросил я.

– Чтобы прекратились его поиски, – ответил он. – К примеру, деятельность бутлегеров в Саурлендских горах была почти свернута. Там появилось слишком много полицейских, которые вели себя очень активно, на этот район было обращено внимание властей. После обнаружения тела все вернулось в нормальное русло. Люди снова занялись бизнесом.

– Этот ребенок все еще жив? – повторила Эвелин.

– Моя дорогая, насколько мне известно – жив. Я отвез этого ребенка в Мексику и оставил там живым-здоровым. Бог мне свидетель, я говорю правду.

Я встал с его кровати, опасаясь, что этого негодяя сейчас поразит молния.

– Где сейчас находится ребенок? – спросила Эвелин.

– Понятия не имею, – проговорил он, энергично пожав плечами. – Знаю только, что мальчик в надежных руках. Пока он жив, некоторых влиятельных людей нельзя будет обвинить в убийстве.

– Никто вам не верит, Минз, – сказал я.

– Простите?

– Никто не верит, что вы были вдохновителем этого похищения. Вы волк, прикинувшийся невинной овечкой.

Он негромко рассмеялся:

– Хорошо сказано, Геллер. Хорошо сказано. А вы сами что думаете?

– Я думаю, вы на этот раз впервые в своей жизни говорили правду или по крайней мере больше правды, чем обычно. А вот действительно ли вы хотите, чтобы вам поверили, или нет, это вопрос, на который я не осмелюсь ответить. Можно только догадываться о том, что происходит в темных коридорах вашей души.

Он кивал, улыбаясь своей проказливой улыбкой.

– На месте Аля Капоне, – сказал я, и улыбка его моментально исчезла, словно одно это имя приводило его в замешательство, – я использовал бы вас в качестве посредника. Как человек со связями в кругах бутлегеров, в политических кругах и высшем обществе вы являетесь идеальным посредником для Капоне, если не учитывать, конечно, что вы совершенно ненадежный человек.

– О, – сказал Минз, качая в воздухе указательным пальцем. – Ну а если я боялся бы своего нанимателя...

– Если бы им был Капоне или кто-нибудь, равнозначный ему, с Восточного побережья, например Лусиано или Шульц, вам пришлось бы действовать честнее, чем обычно, чтобы не накликать беду на ваш толстый зад.

– Геллер, это некрасиво с вашей стороны. Использование таких выражений неуместно в присутствии миссис Мак-Лин.

– Идите к черту, сэр, – сказала она ему.

Он явно упал духом.

– Возможно, я обидел вас, моя дорогая, но между старыми друзьями не должно быть столь враждебных отношений.

– Она заслужила право так относиться к вам, отдав вам сто тысяч, которые исчезли, – заметил я.

– Сто четыре тысячи, – поправил он меня.

Я с улыбкой покачал головой:

– Ни стыда, ни совести у вас нет, Минз.

– Я не в силах контролировать свое воображение, – мрачно проговорил он. – Мои фантазии – побочный продукт душевной болезни. Поэтому, друзья мои, я и настоял на том, чтобы меня положили в эту больницу.

– А может быть, вам просто не понравилась тюрьма в Ливентворте?

– Признаюсь, здесь действительно поприятнее, – весело проговорил он. Потом лицо его стало серьезным: Понимаете, я надеюсь, что мне сделают операцию на мозге, после чего я смогу быть нормальным членом общества и меня можно будет досрочно освободить из тюрьмы.

Гастон Минз пытался осуществить свою последнюю и самую крупную аферу: он тешил себя надеждой, что ему когда-нибудь удастся выйти из тюрьмы, хотя стеклянный взгляд его глаз говорил о том, что он сам не особенно верил в свой успех.

– Скажите мне одну вещь, Минз, – сказал я. – Пожалуйста, будьте со мной хоть раз откровенны, потому что то, о чем я вас спрошу, не имеет большого значения. Мне просто хочется знать.

– Геллер, мы с вами друзья уже много лет. Неужели вы думаете, что я откажу вам в такой мелкой услуге? Спрашивайте.

– В тридцать втором году я, Эвелин и ее служанка Инга останавливались в ее сельском имении под названием Фар Вью, и ночью кто-то ходил по дому, стягивал с постелей простыни, топал по полу запертого верхнего этажа. Это случайно не вы старались нас напугать?

– А, Фар-Вью, – задумчиво проговорил Минз. – Говорят, в нем обитают привидения, знаете. По ночам с грохотом падают некоторые вещи, не так ли?

– Я думаю, вы это знаете лучше нас.

Ему понравилось мое замечание.

– Даже через столько лет вы не можете забыть о своей встрече со сверхъестественным, Геллер, не так ли? Это вы-то, упрямый, проницательный реалист!

– Вы не хотите быть со мной откровенным, Минз?

– Геллер, вы из тех людей, что занимаются любовью с женщиной при включенном свете, – он с извиняющимся видом повернулся к Эвелин: – Пожалуйста, простите мне мою вульгарность, Одиннадцатый. – Он снова посмотрел на меня с осуждающим и одновременно веселым выражением на лице. – Разве вы не знаете, что в жизни есть вещи, которые лучше хранить в тайне?

– До свидания, Минз, – сказал я, вздохнув.

Эвелин ничего не сказала ему.

– Спасибо, что зашли, друзья мои, – бодро сказал он. – Да, Одиннадцатый, если я вспомню, с какого пирса бросил ваши деньги, то сразу свяжусь с вами.

Мы оставили его сидящим на кровати; с глупой улыбкой на унылом лице он походил на Траляля, у которого умер Труляля.

* * *

Френдшип, имение Мак-Лин за высокой стеной в предместье Вашингтона, было меньше Белого дома. Чуть меньше. Ее дом на Массачусетс Авеню, самый большой частный дом, в котором я когда-либо бывал, мог сойти здесь за крыльцо.

– Здесь раньше был монастырь, – сказала она, когда я свернул машину на подъездную дорогу, расположенную на замечательно благоустроенном участке. – Ты можешь себе представить, что за этими садами, за этими кустами ухаживают монахи в своих коричневых одеяниях? Десятки давших обет послушания садовников.

– Таких работников сейчас не найти, – сказал я.

День был холодным и пасмурным, наступали сумерки, и большой дом, построенный в начале девятнадцатого столетия, вырисовывался перед нами похожей на мираж громадой. Я объехал французский фонтан и с позволения Эвелин остановил «пакард» перед домом.

Я привык быть возле Эвелин, которая несмотря на свою склонность к мелодраме и озорству была женщиной сугубо практической; по дороге мы даже поужинали в дешевом ресторане-закусочной, где она с удовольствием съела жирный гамбургер и еще более жирную картофельную стружку, обжаренную в масле. Но я не забывал, что имею дело с дамой, которая обедала с руководителями государства и принимала в своем имении светское вашингтонское общество; в имении этом, как я обнаружил, имелись площадка для гольфа, теплица и пруд для домашних уток.

Сегодня я проводил вторую ночь в имении Френдшип. Поездка в Норфолк заняла всю среду: мы утром выехали из Нью-Йорка, во второй половине дня встретились с Кертисом и вернулись в Вашингтон вечером, чтобы на следующий день навестить Минза в больнице святой Элизабет. Во Френдшипе у меня была своя комната, как и в нью-йоркской гостинице, где мы провели одну ночь. Мы с Эвелин прекрасно ладили, но до интимности дело не доходило.

Мы сидели, развалившись в мягких креслах, стоящих под углом к камину, в котором лениво потрескивал огонь, отбрасывающий желтые блики на стены гостиной; над камином висела написанная масляными красками картина, изображающая отца ее мужа. Стены гостиной были покрыты бледной штукатуркой – результат недавней реконструкции дома, – в ней стояла новая дорогая современная мебель из темного дерева и было много приставных столиков с красивыми лампами и семейными фотографиями; несмотря на огромный и явно старинный восточный ковер, обстановка здесь казалась более современной, чем в любой комнате дома на Массачусетс Авеню.

Все, что мы узнали, по крайней мере то, что я нашел важным, мы передали губернатору Хоффману по телефону. В свою очередь губернатор сообщил нам новость: Роберт Хикс, его криминолог (правильнее было бы сказать, криминолог Эвелин, поскольку она платила ему) с помощью химических анализов краски подтвердил мое предположение относительно полки в кухонном чулане Хауптмана.

– Молодчина, Натан, – сказала она, отпив вина из бокала, – ты был прав. – На ней были черная домашняя пижама и черные комнатные туфли на высоких каблуках.

Я допивал свой второй коктейль «Бакарди».

– Мы добились кое-каких успехов, но их недостаточно, чтобы обеспечить Хауптману еще одну отсрочку, не говоря уже о проведении нового суда.

Она улыбнулась и покачала головой, видимо, не соглашаясь со мной.

– Ты установил, что Фиш был связан с этими спиритами из Гарлема. И Оливер Уэйтли и Вайолет Шарп тоже, я уже не говорю о Джефси.

– Это все неубедительно, – сказал я, в свою очередь покачав головой. – Герту Хенкель не станут слушать – сочтут, что любовница Хауптмана желает обелить своего приятеля. Кто знает, что скажет чета Маринелли, если они еще не сбежали из города. Уэйтли и Шарп нет в живых, Джефси глуп, как пень. Разговор с Кертисом убедил меня, что большая часть его истории, если не вся она, является правдой, но нет никаких доказательств, подтверждающих ее; и то, что сказал нам сегодня Минз, согласуется с рассказом Кертиса и другими имеющимися в нашем распоряжении сведениями. Но вопрос в том, что все это нам дает? Минз – патологический лгун, находящийся в психушке. Наиболее убедительно мы сможем доказать, что полицейские сфальсифицировали доказательства, но за это нас могут невзлюбить в Нью-Джерси.

– А за что нас там могут полюбить?

Я рассмеялся, и смех мой эхом отразился от оштукатуренных стен.

– Возможно, за то, о чем я говорил губернатору, помнишь? Если мы посадим на стол в офисе Хоффмана сына Линди.

– Ты в самом деле думаешь, что ребенок жив?

– Я думаю, что это возможно.

– Тогда почему мы его не ищем?

– А что ты предлагаешь, Эвелин?

Она покачала головой и невесело улыбнулась.

– Я не знаю. Не знаю. Может, нам следует обратиться к одному из этих чертовых экстрасенсов.

Я снова засмеялся.

– Возможно, нам следовало заехать к Эдгару Кейси в Виргинию-Бич, когда мы ехали вчера из Норфолка.

– Эдгар Кейси?

– Да. Это тот провинциальный прорицатель, который сделал предсказание относительно этого похищения примерно через неделю после происшествия.

Она выпрямилась в кресле.

– Нейт, Эдгар Кейси очень знаменитый экстрасенс. Я много читала о нем. Он не шарлатан, как этот Маринелли.

Я взмахнул рукой.

– Эвелин, ты должна понимать, что некоторые из этих людей имеют добрые намерения. Я не думаю, что сестра Сара Сивелла-Маринелли, эта индейская принцесса, сознает, что содействует мошенничеству. А вот муж ее явный жулик. Он пичкает ее наркотиками, возможно, гипнотизирует ее, и она потом думает, что имеет коммуникационные линии с прошлым, с будущим и с самим господом Богом.

Она, кажется, пропустила мимо ушей мою обличительную тираду.

– Ты встречался с Кейси? – спросила она.

– Да, я был там.

– Во время предсказания?

– Да, да.

– И что же он предсказал?

– Он изложил свою версию того, куда увезли ребенка, даже назвал несколько улиц. Они должны были находиться в одном из районов Нью-Хейвена, штат Коннектикут. Однако фэбээровцы проверяли и не нашли ни этих улиц, ни даже такого района.

Она сузила глаза.

– У тебя сохранились записи со сведениями, которые сообщил Кейси?

– Конечно. Они в моей комнате, в моем чемодане.

– Можно мне взглянуть на них?

– Разумеется. Я принесу их тебе завтра утром. Мы почитаем их за завтраком.

– Нейт, Нейт, я хочу посмотреть на них сейчас.

– Эвелин, я устал и, кажется, немного захмелел. Ты можешь подождать до завтра?

– У Хауптмана осталось мало времени.

– О черт, Эвелин, давай не будем сейчас об этом. Я уже сыт по горло этой сумасбродной трагедией. Она может подождать до завтра.

Какое-то время она молчала. Это меня устраивало.

Потом сказала:

– Знаешь, люди, которые знакомы со мной много лет, говорят, что я странная.

– Странная? Ты хочешь сказать, что теперь тебе нравится спать с девочками?

– Да нет же, глупый ты человек. Они считают меня... прорицательницей.

– А, значит ты тоже веришь в привидения и прочую чушь.

– Ты спросил Минза о сверхъестественных событиях в Фар Вью, не так ли? Они произошли так давно, а ты все не можешь забыть о них.

– Ничего там сверхъестественного не происходило. Минз сам бродил по дому в носках, желая нас перехитрить. Он сегодня почти признался в этом.

– Я иначе отношусь ко всему этому, Нейт. В этом деле с самого начала присутствовал мистический элемент.

– Такие крупные дела, как дело Линдберга, привлекают сумасбродов так же, как дерьмо привлекает мух.

– Какие изящные слова, – она наклонилась вперед, сложив руки на коленях, – скромная поза для женщины в черной пижаме. – За свою жизнь у меня были предчувствия, которые сбылись. Просто время от времени я, не отдавая себе в этом отчета, знаю, что кого-то из моего круга ждет смерть...

– Это вздор, Эвелин.

– Это чувство у меня было за неделю до смерти моего сына. Я слышала этот внутренний голос, но не прислушалась к нему и отправилась в путешествие, и мой драгоценный мальчик умер, когда меня не было... Мы с Недом присутствовали на знаменитых скачках в Луисвилле, штат Кентукки. Этого я себе никогда не прощу.

Она закрыла лицо рукой.

Я подошел к ней, опустился перед ней на колени, дал ей свой платок, погладил ее по колену.

– Извини меня, Эвелин. Это тяжело. Я знаю, это тяжело.

– Если этот ребенок до сих пор жив, – сказала она, и я сперва почему-то подумал, что она имеет в виду своего сына, но она говорила о сыне Линдберга, – мы должны попытаться его найти.

– Тебе нужны эти записи? Я принесу их. Тебе от этого станет легче, крошка?

Она кивнула.

Я поднялся наверх и принес записи.

Когда я вернулся, она стояла в черной лужице, которая была ее сброшенной домашней пижамой; на ней не было ничего, кроме черных комнатных туфель. Оранжевый свет камина делал ее тело похожим на картину, на очень соблазнительную картину, написанную художником, который не был странным, если вы понимаете, куда я клоню.

Ей сейчас было лет сорок пять, но у нее было тело тридцатилетней женщины: стройное, гладкое, большие груди ее чуть свисали, но были так прекрасны и, казалось, ждали, когда их приподнимут.

– Иди ко мне, большой мальчик, – сказала она и протянула ко мне руки в изящном жесте. – Иди к своей маме.

Я трахал ее на восточном крвре, предварительно спустив свои брюки до лодыжек; она была в чем мать родила, я наполовину голым, в этом было что-то гадкое и в то же время чертовски приятное. Она много стонала, я сам издал несколько стонов.

Потом я уставший, словно пробежал целую милю, в полубессознательном состоянии тряпкой валялся на ее пижаме, в то время как она голая сидела с сигаретой в руке в мягком кресле и читала мои записи о Кейси в свете камина.

Через некоторое время я – начал надевать свою одежду. Она подняла голову от моих бумаг и очень деловым тоном сказала:

– Не одевайся. В чем дело? Почему ты не снимаешь остальную одежду?

– Ты хочешь, чтобы я сидел на полу голым...

– Слуги разошлись по своим комнатам. Нас никто не будет беспокоить. Сейчас же раздевайся, – она снова принялась читать.

Кажется, я после этого ненадолго заснул.

Потом, повернувшись на спину, я посмотрел вверх и увидел, что она стоит надо мной. Под этим углом зрения тело ее казалось более чем голым, она была похожа на живую статую, символизирующую собой все, что притягивает мужчину к женщине; мне хотелось боготворить ее и повелевать ею и одновременно чтобы она боготворила меня и повелевала мной. Она улыбалась мне поверх своих огромных грудей, контур ее тела четко вырисовывался в свете камина позади нее. Мой пенис принял строевую стойку, и она села на меня, замедлив движение в момент стыковки, вся дрожа от ожидания.

На этот раз мы занимались любовью; конечно, момент траханья тоже присутствовал, но совсем незначительный, наслаждение было гораздо большим, и в нем не было ничего гадкого: мы медленно и плавно приближались к своему освобождению, которое длилось целую вечность и в то же время кончилось слишком быстро.

– Мне следовало воспользоваться кое-чем? – выдохнул я через некоторое время, когда мы расслабленно лежали, запутавшись в собственной наготе.

– У меня еще не наступил климакс, Натан Геллер.

– Значит, мне следовало воспользоваться кое-чем.

– Если ты сделал сегодня ребенка, Нейт, то он будет самым богатым из всех незаконнорожденных детей. Так что не беспокойся об этом.

– Не буду, – сказал я и улыбнулся. – Эта должность телохранителя, шофера и шефа безопасности еще свободна?

Ее подбородок сморщился от улыбки.

– Ты поступаешь нечестно, спрашивая меня об этом сейчас.

– Если она свободна, то я принимаю ее.

– Давай поговорим об этом в другой раз.

– Давай.

Я надел свои брюки, она свою пижаму, я сделал себе еще один коктейль, ей налил еще один бокал вина, сел в кресло, она села мне на колени, и мы начали пить.

– Эти записи, – сказала она.

– У? – произнес я.

– Эти записи об Эдгаре Кейси. Я думаю, мы должны съездить в Нью-Хейвен. Мы должны сами проверить его информацию.

– Да какая это информация? Так, бессвязное бормотанье, бред какой-то.

– Кейси не шарлатан. Он честный человек.

– Я в этом не уверен, крошка, и к тому же фэбээровцы уже проверяли его информацию и ничего не нашли.

– А ты очень доверяешь фэбээровцам?

– Ну...

Она была права. Айри послал своего человека, чтобы тот проник в церковь Маринелли, и этот ас секретной работы либо не сумел установить, либо скрыл, что церковь эту посещали Фиш, Уэйтли, Шарп и Джефси.

– Давай съездим туда и сами посмотрим, – сказала она.

Я покачал головой:

– Я завтра хочу встретиться с Эллисом Паркером. Он уж точно честный человек. Хоффман говорит, что Паркер обнаружил настоящего подозреваемого.

– Это займет только один день.

– У Хауптмана дней осталось не так много. Кроме того, я тогда смотрел на карту Нью-Хейвена. Там нет этих улиц. Нет Адамс-стрит, нет Шартен-стрит. И района этого, как он называется?

– Кордова.

– В Нью-Хейвене нет района под названием Кордова.

Она пожала плечами и тряхнула головой.

– Может, названия этих улиц неточны. Может быть, они отличаются фонетически и требуется толкование слов Кейси.

– Что ты сказала?

Она пожала плечами:

– Возможно, требуется толкование его слов.

Что сказал мне Маринелли несколько дней назад? Я тога спросил его жену, почему сначала она в трансе видела мертвого ребенка на склоне холма, а потом ребенка на ферме. «Мы не всегда можем понять значение того, что медиум говорит в трансе, – требуется толкование его слов».

– Вот что я тебе скажу, Эвелин, – сказал я, гладя ее гладкую спину. – Если ты хочешь проверить эту информацию, эту устаревшую, неправдоподобную информацию, то ты можешь сделать это. У тебя же не одна машина?

– Разумеется, – сказала она так, словно это действительно было само собой разумеющимся.

– У тебя есть кто-нибудь, кто сможет поехать с тобой? Какой-нибудь здоровенный олух, который сможет вести машину и присмотреть за тобой. Этот дворецкий, Гарбони, он умеет себя вести?

– Ну конечно.

Я дотронулся до ее руки.

– Ну тогда проверь это сама. Можешь взять мои записи с собой. Ты сама сказала, что эта поездка не займет больше одного дня. Так что попробуй сделать это. И после того, как мы завершим с тобой наши дела, мы встретимся здесь либо в пятницу вечером, либо в субботу.

Она улыбалась. Более счастливой я ее никогда не видел.

– Спасибо, Натан. Не знаю только, как смогу отблагодарить тебя.

Я сделал глоток «Бекарди».

– Я уверен, ты что-нибудь придумаешь.

 

Глава 35

Маунт Холли, небольшой сонный городок в штате Нью-Джерси, располагался у подножия холма, покрытого падубом, от которого и получил свое название. Несмотря на несколько современных магазинов, казалось, что время остановилось в этом городке в середине прошлого века: вдоль широких, окаймленных деревьями улиц стояли скромные квадратные двух– или трехэтажные кирпичные дома, построенные жившими здесь тогда квакерами, с крепкими деревянными ставнями и оградой из кованого железа. В этот унылый и прохладный день в воздухе ощущался запах дыма, выходящего из старинных дровяных печей.

Я припарковал «пакард» на Мейн-стрит прямо перед старым зданием суда, где уже более сорока лет находился офис Эллиса Паркера. Само здание суда представляло собой двухэтажное кирпичное строение с зелеными ставнями, белой отделкой и величественной колокольней, на которой была дата постройки – 1796. Идя по выложенной узорами дорожке из кирпичей, вкопанных в небольшом дворе перед зданием, к огромным дубовым парадным дверям, над которыми красовался гранитный герб штата Нью-Джерси, я чувствовал себя так, словно попал в другую эпоху.

Офис Паркера находился на втором этаже за суматошной приемной, где за столами восседали его заместители и секретарша. Эта секретарша, почтенная темноволосая женщина и очках, провела меня к Паркеру.

Старый Лис сидел на вращающемся стуле за заваленным бумагами столом. Он был без пиджака и в подтяжках; его покрытый пятнами от еды галстук был расслаблен, воротник рубашки расстегнут. Он остался таким, каким я его запомнила брюшком, лысиной (остающиеся на его голове волосы поседели), усы и брови с сильной проседью. Его широко поставленные глаза были заспанными. Он дымил трубкой из стержня кукурузного початка и был похож на фермера, неохотно нарядившегося, чтобы пойти в церковь.

Его офис своей причудливостью был достоин эстампов Курье и Ивза, только его отнюдь нельзя было назвать привлекательным: на столе беспорядочно разбросаны корреспонденция, отчеты, досье по делу и памятные записки; на подоконнике – множество телефонов и телефонных книг; корзины и коробки по углам заполнены книгами, фотографиями, сделанными на судебных заседаниях, и картами; доски объявлений пестрят циркулярами из полицейского управления, на некоторых из них надписи черным фломастером: «Пойманы», «Осуждены»; в одном из углов на стуле сидит человеческий скелет в шляпе.

– Парень из Чикаго, – сказал он, улыбаясь снисходительной улыбкой, как это имеют привычку делать сельские жители по отношению к горожанам. – Присаживайтесь, молодой человек.

Я пододвинул себе деревянный стул.

– Я удивлен, что вы, меня помните, – сказал я, когда мы пожали друг другу руки.

Он фыркнул, держась другой рукой за свою трубку; дым табака имел запах горящих сырых листьев.

– Разве я забуду парня, который помог мне встретиться с полковником Линдбергом в то время, как этот сукин сын Шварцкопф не хотел близко меня подпускать к этому делу.

– Насколько я помню, – сказал я, – встреча с Линдбергом не принесла вам ничего хорошего.

Он покачал головой.

– Тогда его настроили против меня. Политика. Все это политика, – он улыбнулся, видимо, вспомнив что-то. – Но теперь-то он меня непременно выслушает.

– Вам придется разговаривать с ним по радио, – сказал я. – Он теперь живет в Англии, вам, наверное, известно это.

– Он вернется, узнав об этом, – уверенно проговорил Паркер. – Все изменится, когда об этом станет известно публике.

– Что вы имеете в виду под «этим»?

Он проигнорировал мой вопрос:

– Вы сказали по телефону, что работаете на губернатора.

Я кивнул:

– Вы, конечно, понимаете, что губернатор Хоффман очень интересуется ходом вашего расследования.

– Да, я получил на то расследование его благословение.

– Да, вы имеете такое благословение, но он хочет знать, чего вы смогли добиться. Время, оставшееся у Ричарда Хауптмана, истекает.

Улыбка исчезла с его лица, но трубки изо рта он не вытащил.

– Несчастный бедолага. Сидит в доме смерти и ждет казни за преступление, которого не совершал.

– Я тоже думаю, что он не совершал его, – сказал я. – А вы почему так думаете?

– Натан... вы не против, если я буду называть вас так? Натан, представьте, что вы похитили этого ребенка, вы выдающийся преступник этого столетия, вы спланировали преступление века и осуществили его. Если вы такой гений, то разве вы возьмете из своей собственной мансарды доску для изготовления лестницы, чтобы потом оставить ее на месте преступления как улику?

– Вероятно, нет.

– Никогда. Тем более, если вы Хауптман, у которого полно всяких досок и в гараже, и во дворе. Это сфабрикованное доказательство, я узнал об этом от своих друзей в полиции штата. Это чушь собачья.

– Что ж, вы правы.

– Позвольте мне спросить вас кое о чем, Натан. Если у вас хватило ума, чтобы получить этот выкуп, то поедете ли вы сами потом в собственной машине с вашим номерным знаком на бензоколонку, чтобы дать этому парню золотой сертификат и подлить еще масла в огонь, сказав, что у вас дома много таких денег?

– Полагаю, что нет, – я сменил положение на жестком стуле. – Не обижайтесь, Эллис... Вы не возражаете, если я буду называть вас так? Эллис, то, что вы говорите, мне уже давно известно. Я приехал сюда из Вашингтона не для того, чтобы чесать язык.

Его рот, из которого торчала трубка, дернулся.

– Вы знаете, что тот маленький труп, найденный на склоне горы, возможно, не был сыном Линдберга?

– Я допускаю такую возможность.

Он подался вперед, и челюсть его выступила, как нос корабля.

– Да, но я спросил, знаете ли вы об этом? Я не говорю о неправдоподобии того, что эти кости не заметили раньше, когда тот лес прочесывали все, начиная от полиции Нью-Джерси до американских бойскаутов. Я говорю о своей беседе с патологоанатомом, касавшейся скорости разложения тела. Я говорю о том, что я просмотрел сводку погоды в этом регионе за эти три месяца.

– Сводку погоды?

Он откинулся назад и улыбнулся, как рыбак, вернувшийся домой с хорошим уловом.

– Вы когда-нибудь складывали кучу из компоста, Натан?

– Я городской парень, Эллис, и ни черта не знаю о компосте.

Он засмеялся:

– В компостной куче даже самый маленький лист разлагается более трех месяцев, и чтобы он разлагался быстрее, нужно добавить в кучу навоз. И все равно для его разложения потребуется несколько месяцев. Нас уверяют, что это тело было телом сына Линдберга, но оно не могло разложиться так сильно за три месяца при такой холодной погоде.

– Это интересно, – согласился я, и это было действительно интересно. Я даже сделал небольшую запись в своем блокноте. – Вы это имели в виду?

Сонные голубые глаза проснулись.

– Вам этого мало, городской парень. Вы хотите знать то, о чем знаю я и о чем не знаете вы?

– Конечно.

– Что ж, – сказал он, и будь я проклят, если он не уцепился большим пальцем за свои подтяжки. – Я знаю настоящего похитителя.

– В самом деле? Кто же это? – я указал на сидящего в углу скелета в шляпе. – Не этот случайно?

– Нет. Сейчас я вам покажу этого парня, – он начал рыться в бумагах на столе, в конце концов отыскал и подал мне фотографию.

На ней в фас и в профиль был изображен мужчина с головой цилиндрической формы, с неумело зачесанными назад волосами, темными бровями, носом алкоголика и мясистым лицом, которое казалось одутловатым даже на черно-белой фотографии. Его рот представлял собой тонкую изогнутую полоску, галстук-бабочка упирался в отвисший двойной подбородок. Ему можно было дать и пятьдесят, и семьдесят лет. У него были мрачные, безжизненные глаза человека, которого ничто не беспокоило, кроме, может быть, его самого. Я бы ни за что не доверился человеку с таким лицом.

– Его зовут Пол Уэндел, – сказал Паркер. – Я знаю его с самого рождения.

Мне показалось это невозможным.

– Сколько ему лет?

– Около сорока двух, точнее, сорок три.

Господи. Этот парень разлагался даже быстрее, чем тот труп в Саурлендских горах.

– Я был знаком и с его отцом, – продолжал Паркер. – А его знаю с раннего детства. Его отец был лютеранским священником и хотел заставить сына пойти по его стопам. Но не получилось.

– Он производит впечатление человека видавшего виды.

– Одно время он занимался аптечным делом, но затем организовал на себя вооруженное нападение, чтобы получить страховку. Он копил деньги для вечерней учебы. Изучал право.

– Право?

Паркер кивнул и улыбнулся, не вынимая изо рта трубку.

– Очень скоро он стал юристом. Будучи молодым юристом, он стал присваивать деньги своих клиентов, был осужден и попал в тюрьму. Ваш покорный слуга, будучи другом его папаши-лютеранина, помог ему освободиться из заключения досрочно. Я пытался через ассоциацию адвокатов восстановить его в прежней должности, но мне это не удалось.

Я внимательно смотрел на рано постаревшее лицо Уэндела.

– И вы думаете, что этот парень похитил сына Линдберга?

– Я знаю, что он совершил это. У этого человека блестящий ум. Какое-то время также он изучал медицину, знаете. Медицину, право, богословие, фармацевтику – вот кто такой Пол Уэндел.

– Создается впечатление, что вы с ним... друзья.

– Мы и есть друзья, точнее, были друзьями до того, как он совершил это преступление. Пол Уэндел умнейший человек из всех, с кем мне приходилось когда-либо встречаться, но во многих отношениях неудачник, ожесточившийся душой. Он считал, что ему не удалось осуществить ничего, что он планировал, что ему никогда не везло в жизни.

– Э, да это известный тип людей. Жалость к себе у них проявлялась изредка, например, когда они напьются или...

– Он жаловался на судьбу постоянно. Он говорил мне: «Мир всегда дурно обращался со мной, Эллис, но однажды я совершу такое, что мир содрогнется и обратит на меня внимание».

– И вы считаете, что он в конце концов выполнил свое обещание.

Рот Паркера был плотно сжат, но глаза улыбались, когда он кивнул:

– Незадолго до похищения Пол имел глупость выписать фиктивный чек, и в Нью-Джерси был подписан ордер на его арест. Он пришел ко мне с просьбой о помощи, -я сказал, что попытаюсь что-нибудь сделать, и посоветовал ему на время уехать куда-нибудь.

– Вы можете сказать точно, когда это было?

– За несколько месяцев до похищения. Он поехал в Нью-Йорк, жил там в разных дешевых гостиницах, но его жена, сын и дочь оставались в Трентоне. Время от времени, когда все было спокойно, он наведывался к ним.

– Я не помню, чтобы его особенно разыскивали.

– А его не разыскивали совсем. Просто выдали ордер на его арест за тот фиктивный чек. Но как бы там ни было, после похищения я сделал заявление в прессе и по радио, что если похититель просто придет и поговорит со мной, то я сделаю все, что в моих силах, чтобы избавить его от наказания. Все, что мне хотелось, это вернуть ребенка живым и здоровым.

– Уже одна ваша репутация заставила бы похитителей обнаружить себя.

– Да, я тоже на это рассчитывал. И очень скоро ко мне начали приходить письма со всей страны, телефон мой не умолкал ни на минуту. На звонки отвечала моя секретарша и соединяла со мной, когда полагала, что абонент может меня заинтересовать. И однажды позвонил Уэндел и заговорил, пытаясь изменить свой голос.

– Вы уверены, что это был он?

– Абсолютно уверен. Уж что-что, а голос Пола Уэндела я знаю прекрасно: слышал его в течение сорока с лишним лет. Ну, значит, звонит он моей секретарше и хотя говорит измененным голосом, она узнает его и соединяет со мной. Он говорит, что знает, у кого находится ребенок, что он хочет приехать и поговорить со мной. Я притворился, что не узнал его и пригласил к себе.

– Он приехал?

– Да. Но он даже не сказал, что звонил мне. Просто заявил, что вошёл в контакт с людьми, у которых находится ребенок Линдберга, и что очень хочет работать вместе со мной, чтобы вернуть ребенка домой. Я сказал ему: «Какие проблемы? Давай действуй. Посмотрим, что у тебя получится». Но из этого ничего не вышло.

– Похоже, он просто хвастун. Может быть, таким способом он просто пытался заставить вас позаботиться о том, чтобы ордер на его арест был как можно скорее ликвидирован.

– Я тоже об этом подумал, но помнил о том, что Уэндел сказал мне незадолго до похищения. Он сидел здесь, в этом офисе, на стуле, на котором сейчас сидите вы, и пил кофе... кстати, вы хотите немного кофе, Натан?

– Нет, благодарю вас. Я охотнее дослушаю ваш рассказ.

– Хорошо. Значит, он сказал: «Знаете, Эллис, я чертовски устал копить эти ничтожные деньги – пять долларов здесь, десять долларов там. Мне нужны настоящие деньги». А я спрашиваю: «Что ты считаешь настоящими деньгами. Пол?» И Уэндел отвечает: «Я хочу за раз сделать пятьдесят тысяч долларов. Пятьдесят тысяч, пятьдесят тысяч». Он несколько раз повторил это.

– И когда вы услышали о выкупе в пятьдесят тысяч, вы заподозрили Уэндела?

– Я припомнил его рассказ о «знакомых», у которых находится ребенок, и, конечно, у меня возникли подозрения.

Я вздохнул:

– Вы, наверное, начитались газетных вырезок со статьями о вас, Эллис. Этот ваш дедуктивный вывод представляется мне очень неубедительным.

Ему это не понравилось. Он нацелил на меня свою трубку:

– Моя интуиция ни разу меня не подводила за сорок лет, что я занимаюсь делами, а вы еще молокосос, чтобы критиковать меня.

– Вот как? Что ж, я работаю сыщиком с тридцать первого года, и меня до сих пор ни разу еще не называли молокососом.

– Вы не знаете сами, что говорите! И вы не знаете Пола Уэндела! Помните, он сказал, что мир дурно с ним обращается? – он втянул голову в плечи, жестикулируя обеими руками. – Этот человек психопат. У него блестящий ум и преступные наклонности. Этот мир всегда был против него. И что же ему остается делать? Нанести удар по мировой знаменитости. Похитить ребенка у интернационального героя, каким является Линди. Таким образом он станет даже более знаменитым, чем Линди, и в то же время останется инкогнито. В душе он считал, что достоин почестей больше, чем Линди, в душе он считал себя героем более крупным, чем Линдберг.

– Если он сделал это, то зачем ему было приходить к вам с этой неправдоподобной историей о «знакомых», у которых находится ребенок? Вы коп и коп знаменитый. Он не мог не понимать, что вы можете заподозрить его.

Он всплеснул руками:

– В этом-то все дело! Он понимал и поэтому пришел! Уэндел совершил то, что, по его мнению, доказывает его превосходство над Линдбергом. Но он не может быть «героем», не рассказав никому о своем «геройском» поступке! Он не может молчать о том, что это он разработал и совершил преступление века.

– Но у него есть вы, провинциальный Шерлок Холмс, всемирно известный сыщик, который может по достоинству оценить его достижение.

– Вот теперь вы начинаете рассуждать правильно.

Я покачал головой:

– Я так не считаю. И если это все, что вы имеете, то я думаю, у вас недостаточно оснований его подозревать.

Он презрительно фыркнул:

– Вы полагаете, это все, что я имею? Когда моя интуиция указывает мне путь, я начинаю решительно двигаться по нему. Так было всегда, и на этот раз все было именно так. Я начал добывать сведения о своем добром старом приятеле. Хотите знать, что я добыл?

– Почему бы и нет, – сказал я, а сам подумал, что день все равно уже пропал.

– Для начала скажу, что в течение нескольких недель до похищения Уэндел часто заходил в кондитерский магазин в Хоупуэлле, чтобы купить конфеты и сигареты. У меня есть показания владелицы этого магазина, где она сообщает об этом.

– Сейчас вы, наверное, скажете, что в Хоупуэлле его также видели Хокмут и Уайтид.

– Натан, у этой женщины нет катаракты и живет она не в горной бедняцкой хижине. А вот еще один факт, который может вам понравиться... Сестра Уэндела проживает за кладбищем святого Реймонда в Бронксе.

Я удивленно посмотрел на него:

– Что?

– Его сестра, – он улыбался, но глаза его оставались совершенно серьезными. – Возле кладбища святого Реймонда этот глупый лгун Кондон выплатил пятьдесят тысяч – Уэнделу не пришлось далеко уходить, чтобы спрятаться, не так ли?

Я и это записал в своем блокноте. Мне стало интересно.

– Я вернусь немного назад, Натан, – надеюсь, вы уследите за ходом моей мысли. Итак, в то время, когда Уэндел еще практиковал в качестве адвоката, он сумел добиться снятия с одного из своих клиентов обвинения в торговле наркотиками. Вы знаете, как звали этого клиента, Натан?

– Почему бы вам не назвать его имя, Эллис?

– Конечно, назову, Натан. Его звали Изидор Фиш.

Я только ошарашенно посмотрел на него – сказать в тот момент я мог не больше, чем сидящий в углу скелет.

– Вспомнив о своем бывшем клиенте, – небрежно продолжал Паркер, – Уэндел мог передать пятьдесят тысяч в меченых купюрах Фишу, который, как говорят, был скупщиком «горячих денег».

Я наклонился вперед.

– Эллис, эта информация может быть очень важной. Приношу свои извинения, что усомнился в вас.

– Что ж, благодарю вас, молодой человек, – он снова закурил трубку и погасил спичку, тряхнув ее. – А теперь я расскажу вам о связи Пола Уэндела с Алем Капоне.

Он немного рисовался, но это действовало. У меня было такое чувство, что меня пронзают копьем.

– С Алем Капоне? – с трудом выговорил я, потому что понимал, что он не станет продолжать, если я не задам этот вопрос.

Он с довольным видом кивнул.

– Несколько лет назад, в 1929 или 1930 году Пол Уэндел надумал облапошить Аля Капоне. У меня есть письменные показания, данные под присягой Фрэнком Кристано, который был знаком с некоторыми представителями преступного мира и иногда общался с ними. Короче говоря, Уэндел смог убедить Кристано и Капоне, что он обычную смолу может превратить в спирт по четыре цента за галлон. Однако в какой-то момент его аферу раскусили, и Капоне пообещал, что если Уэндел, который навещал Капоне в отеле «Лексингтон» в вашем прекрасном городе, еще раз заявится к нему, то его, как выражаются у вас в Чикаго, хлопнут.

– Я не думаю, что это выражение неизвестно на Восточном побережье, Эллис.

– И самое интересное, Натан. В начале 1932 года Уэндел снова связался с Кристано, предложив ему план вызволения Капоне из... трудного положения, в котором он оказался в связи с обвинением в уклонении от уплаты налогов. И план этот состоял в том, чтобы сначала похитить ребенка Линдберга и затем сделать Капоне героем, вернувшим его родителям.

Вот оно что.

Я сказал:

– Кристано рассказал об этом предложении Капоне?

– Нет. Он дал Уэнделу под зад коленом. Но, согласитесь, Уэндел мог найти другой способ сообщить об этом плане Капоне.

Я кивнул:

– Что ж, в таком случае, должен признать, что ваш Уэндел является перспективным подозреваемым.

– Я тоже так думаю.

– Но у нас мало времени, чтобы проверить все это. Полагаю, вы держите его под наблюдением?

– Что вы, Натан, – скромно проговорил Эллис Паркер, вынув изо рта свою кукурузную трубку. – Я спрятал его в местной психиатрической больнице. Могу вас познакомить, если хотите.

 

Глава 36

Эллис Паркер был моим пассажиром, указывающим дорогу, когда я преодолел на «пакарде» шестнадцать миль по тихой скользкой местности по направлению к «Нью-Лизбон Колони», психиатрической больнице штата. Кажется, поездки в психушки входили у меня в привычку, впрочем, уже по дороге мне пришлось выслушать то, что я не мог назвать иначе как безумием.

Провинциальный Шерлок, который был в широком коричневом пальто и бесформенной серой шляпе, оставил дома свою трубку из стержня кукурузного початка. Устроившись на сиденье рядом со мной, он начал путешествие с того, что складным ножом отрезал кончик дешевой сигары. Закурив ее, он приоткрыл окно, однако эта вентиляция не помогла: вдохнув дым сигары, я с тоской вспомнил о его трубке.

– Если хотите, у меня есть еще, – сказал он, помахав рукой с сигарой, с которой слетел пепел. Я стряхнул его с обивки машины.

– Нет, спасибо. Лучше скажите, почему ваш подозреваемый находится под стражей в психушке?

– Я не говорил, что он находится под стражей. Я сказал, мы спрятали его там. Можно сказать, что он находится под обеспечивающим арестом.

– Но формально у вас еще не достаточно оснований для его ареста?

– Нам нужно, чтобы он признал свою вину, – признался Паркер. – Мы уже добились от него нескольких признаний, но все они не то, что нужно.

– Он признался? Несколько раз?

– Не отвлекайтесь от дороги, сынок. Вы не знаете этой местности, – он выпустил огромное кольцо дыма; оно извивалось вокруг его головы, он улыбнулся, похожий на выбритого и не очень кроткого Санта Клауса. – В начале этого года я послал в Нью-Йорк несколько своих помощников, чтобы они понаблюдали за Уэнделом. Он тогда жил в гостинице «Стэнфорд». Они устроились рядом в «Мартинике», наблюдали за ним с помощью бинокля и так далее. И руководил всем мой сын Эллис-младший.

– Я не знал, что ваш сын пошел по вашим стопам.

– Да, он тоже детектив, и я очень горжусь этим. Он мне понадобился для руководства этой группой. Остальные ее члены не были профессиональными сыщиками. Они были просто... мои знакомые.

– Знакомые?

Он пожал плечами:

– В Нью-Йорке, как и в Нью-Джерси, у меня есть сеть осведомителей.

Скорее всего они были картежниками и мелкими жуликами. Хороши помощнички.

– Ну и что дало это наблюдение? – спросил я.

– Ничего существенного. К середине февраля, когда время, оставшееся у Бруно Хауптмана, подходило к концу, я решил, что пришла пора действовать.

– Действовать?

Он кивнул и прищурился, выдвинув нижнюю челюсть и зажав сигару в уголке рта.

– Я велел Эллису-младшему уехать оттуда, потому что Уэндел мог его узнать, а остальные трое подождали, пока Уэндел выйдет из гостиницы, сказали, что они копы, приставили дуло пистолета к его ребрам и привезли его в Бруклин.

Я едва не нажал на тормоз.

– Это же похищение, Эллис.

– Чепуха, сынок. Вы что, никогда не нарушали правил, чтобы раскрыть дело? Разве вы никогда не разбивали окон, чтобы проникнуть в помещение и добыть улику? Но как бы там ни было, эти ребята привели Уэндела в дом, принадлежавший отцу одного из них: все было подготовлено заранее. Вначале они с завязанными глазами держали его в подвале.

– Долго? – с трудом выговорил я.

– Восемь дней, – сказал он, пожав плечами.

У меня слов не было. Мне трудно было даже сосредоточить внимание на дороге. Паркер, дымя сигарой, с гордым видом продолжал свой рассказ:

– Я велел помощникам сказать Уэнделу, что они не копы, а гангстеры. И что из-за него, из-за того, что он похитил сына Линдберга, о чем нам стало известно из достоверных источников, некоторые хорошие парни попали под подозрение копов. Я велел сказать ему, что полицейские знают, что это сделал не Хауптман, и что они не отстанут от этих парней, пока не найдут человека, который это сделал.

– Ваши помощники, – тихо сказал я, – притворились гангстерами, взявшими его в заложники?

Паркер с улыбкой кивнул:

– Они называли друг друга итальянскими именами, обращались с ним грубо, грозили залить его цементом и бросить в реку.

– Они били его?

– Что вы, нет. За кого вы меня принимаете, Натан? За мучителя? Мои помощники позволяли ему принимать ванну, кормили его, даже дали ему койку, на которой он мог спать, и радио, чтобы он слушал музыку.

– Они связывали его?

– Нет, сэр. Его постоянно кто-то охранял; он находился в подвале, где были заколочены окна. Он никуда не выходил. Кто-то всегда был рядом с ним, слушая, ожидая, когда он сломается.

– А чего ему ломаться, когда он там как сыр в масле катался?

Он фыркнул от смеха.

– Мои помощники задавали такой же вопрос, Натан. Они говорили: Эллис, этот человек отдыхает здесь, ест, спит, слушает музыку, купается каждый день и бреется, но не собирается раскаиваться. А я говорил им: не беспокойтесь, настанет день, когда вы меньше всего будете это ожидать, и этот человек сломается и расскажет вам все. Во-первых, я знал, что ему чертовски хочется рассказать кому-нибудь об этом, и полагал, что он расскажет им, потому что он считал их преступниками и хотел, чтобы они знали, что он и есть тот выдающийся преступник, который совершил это крупное преступление.

– Это во-первых, – сказал я. – А во-вторых?

– Уэндел любит выпить, – сказал Эллис, слегка пожав плечами. – Я велел им, чтобы они дали понять ему, что получить спиртное он может только в том случае, если полностью во всем признается.

– Боже, Эллис, – проговорил я, в конце концов выдав свои чувства. – Признание, которое пьяница делает в обмен на выпивку, не стоит даже пустого стакана. И по сравнению с восьмидневным заточением в подвале даже битье резиновым шлангом – деликатное обращение.

Улыбка сошла с лица Паркера, и он сурово посмотрел на меня.

– У нас в этом случае нет времени для деликатного обращения, Натан. Нью-йоркские копы били Хауптмана, разве не так? Этот ублюдок Уэлч своими допросами довел Вайолет Шарп до того, что она отравилась. Этого беднягу Кертиса из Норфолка избивали до потери сознания. Если таковы правила игры и мы хотим играть в эту игру, может быть, даже выиграть ее, то, ей-богу, мы будем играть по этим правилам.

Я покачал головой:

– Я не могу с этим спорить. Вы рассуждаете логично.

– Как бы то ни было, на шестой день Уэндел сломался, – уже не так уверенно, как бы оправдываясь, проговорил Паркер. – Разрыдался, как дитя, и рассказал все от начала до конца.

– В чем конкретно он признался?

– В том, что сам изготовил эту трехсекционную лестницу из досок, которые взял в строящейся церкви в Трентоне. Надел чулки поверх ботинок, на шею мешок для грязного белья и перчатки на руки. Поднимаясь по лестнице к окну детской, он сломал одну ступеньку – он был довольно тяжелым парнем – и понял, что не сможет спуститься по ней с ребенком, как планировал. Ребенок крепко спал в своей кроватке, и он смазал ему губы настойкой опия, чтобы он не проснулся. Потом он положил ребенка в мешок для белья, незаметно спустился вниз и вышел через парадную дверь.

– Ему никто не помогал в доме? Может, Вайолет Шарп или Оливер Уэйтли?

– Он не упоминал о них. Я сам думаю, что эта Шарп помогала ему, но пока что он еще не признался в этом. Как бы там ни было, он отвез ребенка в свой дом в Трентоне, где его жена и двое детей помогали ухаживать за ним. Однако, по его словам, через неделю ребенок упал со своей кроватки и разбил себе череп. Тогда он отвез его обратно и похоронил в лесу в нескольких милях от его дома.

– Это и есть его признание?

– Ну, разумеется, я опустил некоторые подробности.

– Это бред собачий, Эллис!

– Следите за дорогой, сынок.

– Да ну вас с вашей дорогой! Уэндел сделал все, чтобы подтвердить смехотворное предположение штата о волке-одиночке, в которое сам штат никогда не верил. А как насчет вашего предположения, что ребенок, найденный в лесу, не был сыном Линдберга?

– Знаю, – признался Паркер. – Я знаю. Поэтому мы сейчас и стараемся добиться от него лучшего признания.

– О Господи, Эллис, вы перехитрили самого себя! Давайте примем на минуту в качестве довода, что Уэндел на самом деле виновен. Допустим, он на самом деле разработал это похищение и затем либо сумел убедить Капоне в достоинствах своего плана, либо Капоне сам побудил его к этому. Но в таком случае Уэндел будет думать, что ваши помощники – это гангстеры, ищущие козла отпущения, который сделал бы ложное признание! Козла отпущения, готового согласиться на эту аферу ради спасения собственной шкуры.

Паркер смотрел в окно на проносящиеся мимо угодья.

– Вы знаете, что отец Уэндела был немцем?

– Неужели? Чертовски веская улика. Ну и мой отец тоже был из Германии. Спросите меня, где я был первого марта 1932 года.

– В своем признании он говорит, что письма с требованием выкупа он писал так, чтобы казаться неграмотным или иностранцем. Но так как он немец, по письмам, разумеется, было понятно, что их писал немец. Кстати, подписывал он свои письма довольно оригинально – знаками.

Мы приближались к холмистой местности, на которой была расположена психиатрическая больница. Я был готов к высадке.

Мы остановились у одного из коттеджей вдалеке от главных лечебных корпусов. Холодный ветер свистел, раскачивая голые деревья. Одинокие фигуры в свитерах и широких брюках бесцельно бродили по территории больницы; медбратья в парке присматривали за слабоумными детьми. Мы стали подниматься по отлогому склону.

– Эллис, вы давно держите здесь Уэндела?

Он остановился, чтобы закурить сигару, которая потухла.

– Около трех недель. Он находится здесь по доброй воле и подписал бумагу соответствующего содержания.

– Понятно. Как он здесь оказался, Эллис?

– Он снова зашагал; было достаточно холодно, и дым сигары выходил из его рта вместе с паром.

– Значит... после того, как он написал свое признание, свое первое признание, мои помощники спросили его, есть ли у него человек, которому он доверяет, которому он может послать письмо со своим признанием. И, разумеется, Уэндел выбрал меня.

– Вы так хорошо его знаете, что ожидали, что он так поступит?

– Я прекрасно знаю особенности его характера, и этот его шаг не стал для меня неожиданностью. Мои люди подождали пару дней, потом привезли его в Маунт Холли, он пришел к моему дому и позвонил у двери. Он рассказал мне о гангстерах, которые держали его заложником, и я сказал, что ему лучше скрыться где-нибудь ненадолго, и предложил Нью-Лизбон как спокойное и надежное место. Как я сказал, он находится здесь по доброй воле.

– Что ж, может быть, я ошибаюсь, – сказал я, указывая на охранника в форме возле небольшого коттеджа, – но разве это не ваш вооруженный помощник?

– Разумеется, мой помощник, – сказал Паркер. – Уэндела охраняют с первого дня. Понимаете, я сразу сказал ему, что, прочитав признание, которое его вынудили сделать «гангстеры», я поверил, что он в самом деле совершил это преступление.

– И обещали, что как друг будете помогать ему по мере своих сил.

– Ей-богу, это истинная правда, – сказал он серьезно, не заметив моего сарказма. – Ну что, давайте войдем и встретимся с ним.

Я дотронулся до руки Паркера:

– Я здесь только как наблюдатель. Вы можете сказать, что я из офиса губернатора Хоффмана, но если вы назовете мое имя, то я потушу вашу сигару на вашем лбу.

Он улыбнулся мне, но улыбка его испарилась, когда он понял, что я не шучу.

У коттеджа вооруженный помощник Паркера улыбнулся нам, продемонстрировав широкий промежуток между передними зубами; розовощекий, добро душного вида пентюх.

– Ба, Нейт Геллер, – сказал он.

– Простите?

Помощник Паркера протянул одну руку и большим пальцем другой ткнул себя в грудь:

– Уиллис Диксон! Помните меня? Я тогда еще работал в полицейском управлении Хоупуэлла.

– А, Уиллис, – сказал я, узнав его наконец, и пожал ему руку, – рад вас видеть.

– Помните, я говорил, что отвез в Маунт Холли заявление о приеме на работу к шефу Паркеру? – он указал на значок на своей груди. – В конце концов я добился, чего хотел.

– Поздравляю.

Паркер сказал:

– Позволь мне войти и подготовить Пола к этой встрече.

Диксон открыл ключом дверь, и Паркер вошел. Помощник засиял и покачал головой.

– Серьезный старик, не так ли?

– Серьезный.

– Представляете, мы через столько лет все еще занимаемся делом Линдберга. И ей-богу, наконец раскрыли его.

– Вы думаете, здесь у вас сидит настоящий похититель?

– Конечно. Эллис Паркер величайший из всех живущих сейчас детективов. Для меня большая честь работать с ним.

– Как обращаются с Уэнделом?

– Прекрасно. Он здесь как гость... разве что заперт на замок.

Пустяковая деталь.

Паркер высунул голову из двери:

– Входите, Натан.

Я подошел к нему и, выдернув сигару из его рта, поднял ее.

– Не надо называть меня по имени, Эллис. Вы что, забыли?

Он нахмурился, но кивнул, я отбросил сигару в сторону и пошел за ним.

Пол Уэндел, крупный, седовласый, скорбного вида мужчина, был в мешковатом коричневом костюме и без галстука. У него были безжизненные глаза и массивный с синими прожилками нос, которому позавидовал бы даже Сирано. Он сидел на кушетке в полупустой гостиной, стены которой были предусмотрительно покрашены зеленой краской. Там имелись спальня и ванная. Кухни не было.

– Это чиновник, о котором я тебе говорил, Пол, – сказал Паркер, указывая на меня большим пальцем.

– Эллис говорит, что губернатор будет хорошо ко мне относиться, – сказал мне Уэндел. У него был глубокий баритон адвоката, но с нотками жалости к самому себе.

Паркер сел на кушетку рядом с Уэнделом; Уэндел смотрел на него печальными собачьими глазами.

– Знаешь, Пол, – сказал седой начальник сыскного бюро, – ты можешь заработать кучу денег на своем признании. Просто напиши полные и честные показания – не приукрашивая правду, как делал ты ради тех гангстеров, – и скажи, что тогда ты был не в своем уме, а теперь пришел в себя и хочешь во всем признаться.

– Защита ссылкой на временную невменяемость, – резюмировал Уэндел.

– Ты можешь заработать миллион долларов, рассказав честно как все было. Ты и твоя семья будете жить в роскоши всю оставшуюся жизнь. Ты станешь знаменитым.

– Я готов согласиться с обвинением в похищении, – сказал Уэндел, – но с обвинением в убийстве никогда.

Паркер положил руку на плечо Уэндела:

– Пол, я знаю, что пришлось тебе пережить. Я постараюсь защитить твою семью, сделаю все, что в моих силах, воспользуюсь помощью своих влиятельных друзей и знакомых, чтобы твои жена, сын и дочь не были привлечены... хотя они и были участниками преступного сговора.

– Они были участниками? Почему?

– Потому что помогали тебе ухаживать за ребенком.

– Мне нужны книги по правовым вопросам. Я многое позабыл.

– Хорошо, Пол. Мы принесем тебе их. Но, ты знаешь, у нас остается мало времени. Ты же не хочешь.

чтобы смерть этого парня, Хауптмана, была на твоей совести, правда?

Уэндел внимательно смотрел на меня своими неподвижными печальными, глазами.

– Как вас зовут? – спросил он меня.

– Это не имеет значения, – сказал я.

Его глаза расширились, потом сузились.

– Вы из Чикаго.

Заметил акцент.

Он повернулся к Паркеру и взволнованным голосом сказал:

– Он из Чикаго!

Я подошел ближе к нему.

– Даже если я из Чикаго, почему вы так разволновались, мистер Уэндел? Аля Капоне больше нет в Чикаго.

Уэндел поднял раскрытую ладонь, словно хотел благословить меня или заставить замолчать.

– Пусть он уйдет, Эллис!

– Разумеется, Фрэнк Нитти еще там, – сказал я. – И Поль Рикка тоже.

– Пусть он уйдет!

Паркер, которого такой поворот событий привел в смущение, встал и вышел со мной из комнаты.

Уэндел даже не встал с кушетки.

Когда мы оказались под открытым небом, Паркер сказал:

– Вы его разозлили. Эти имена напугали его. Нитти человек Капоне, не так ли?

– Вы правы, Эллис. Сейчас мы поедем обратно. Садитесь в машину.

– Кто вы такой, черт побери, чтобы мне приказывать?

– Садитесь в машину, я вам говорю. – Он повернулся и быстрым шагом пошел к машине, бормоча что-то себе под нос. – И запомните: меня здесь не было.

– Простите?

– Вы меня сегодня не видели, Эллис, понятно?

– Конечно, Нейт, – разумеется, он ничего не понял, кроме того, что я настроен серьезно.

В машине, прежде чем завести мотор, я повернулся к Паркеру:

– На этот раз вы просчитались, Эллис. Здорово просчитались.

– Я просчитался? Пол Уэндел вот-вот сознается, и я докажу всем, что был прав.

– Ни черта вы не докажете. Вы что, забыли, кто имел отношение к делу Линдберга? Вы зашли слишком далеко. Вы похитили этого сукиного сына, вы перевезли его через границу штата. Это же дело федеральной юрисдикции, вы, провинциальный ублюдок!

– Я ничего такого не совершал.

– Ваши дружки совершали. Ваши помощники. Обидно то, что этот ваш псих действительно мог принимать участие в этом преступлении. Но теперь вы это никогда не докажете.

– Я докажу.

– Эллис, я не стану сообщать губернатору Хоффману обо всем этом. Я заходил в ваш офис, но Уэндела не видел. Вы даже не говорили мне, что он у вас «спрятан».

– Зачем вам это, черт возьми?

– Я не хочу иметь к этому никакого отношения. Если Хоффман желает участвовать в вашей безумной игре, пусть участвует. У меня нет никакого желания стать вашим сообщником или соучастником преступного сговора. Если вы хоть раз упомянете мое имя, то я сделаю себе карьеру, давая против вас показания. Будьте вы все прокляты! Я сыт по горло вашим нью-джерсийским правосудием. Вы и Шварцкопф, и Уиленз, и все остальные... чтоб вы сквозь землю провалились с вашими пытками, похищениями и фальсификациями...

Он со злостью уставился на меня – так на меня еще никто не смотрел, – и я ответил ему тем же.

– Тогда вам здесь делать нечего. Возвращайтесь в свой Чикаго, маменькин сынок.

– Это неплохая мысль, – сказал я. – Там мы по крайней мере не идем дальше резиновых шлангов. Выходите.

Мы остановились возле здания суда в Маунт Холли, на исторические памятники которого мне теперь не хотелось смотреть.

Он вылез из машины, потом наклонился, посмотрел на меня и сказал:

– Скоро вы запоете другую песенку. Своим внукам вы будете рассказывать, что знали Эллиса Паркера.

– Возможно, и буду, – согласился я. – И вы, возможно, были чертовски хорошим детективом, пока вам не взбрела в голову эта сумасшедшая идея. А теперь, если вы не такой пронырливый, каким я вас считаю, то вы, старик, скорее всего закончите свои дни в тюрьме.

Я уехал, а он продолжал стоять, обдумывая мои слова.

 

Глава 37

Для такого имения, как Френдшип, этот рабочий кабинет был почти уютным: много книг, камин, гравюры и картины, изображающие скаковых лошадей. Темная мужская комната, в которую мало кто заходил – если заходил вообще – после того, как муж Эвелин переехал отсюда. Я сидел за столом красного дерева размером с «пакард» и звонил по телефону. Звонок был междугородный, но я надеялся, что Эвелин может позволить его себе.

Разумеется, я не сразу дозвонился до Фрэнка Нитти. Номер на клочке бумаги, что лежал в моем бумажнике, вывел меня на Луиса Кампана, инфорсера Капоне с холодным взглядом и восковым лицом, который после заключения Капоне в тюрьму стал правой рукой Нитти. Но сначала трубку взял кто-то третий, давший мне другой номер, по которому я дозвонился до Кампана, тот заставил назвать меня свой на тот момент номер телефона, и в конце концов минут через пять мне позвонил Нитти.

– Ну и что вы обнаружили, Нейт?

– Немного, – сказал я, чувствуя себя неловко. Я всегда чувствовал себя неловко, когда разговаривал с Нитти. – Просто решил с вами посоветоваться.

– Я вас знаю, Нейт. Вы так просто не позвонили бы.

– Знаете, Фрэнк, – сказал я, хотя мне было нелегко называть его по имени, – я тут походил, поспрашивал, пообщался с людьми, и мне стало совершенно ясно, что этот Хауптман просто козел отпущения. Во-первых, фамилия адвоката, которого люди Херста предоставили ему, Рейли, и он...

– Да-да, Бруклинский Бык, верный адвокат Фрэнки Йейла. Рейли – камера смертников'. Это я знаю.

– Но вам не кажется, что это не случайно? Кроме того, свои услуги Хауптману предложил также ни кто иной как старый адвокат Капоне по имени Сэм Лейбовиц; видимо, по его мнению, честно представлять клиента можно только заявив на весь мир, что он виновен...

– Да, конечно. Все это мне известно. Нейт, скажите мне что-нибудь такое, чего я не знаю.

Хорошенькое начало: Нитти уже раздражился на меня.

– Значит так, – сказал я, – покойный Изидор Фиш был, очевидно, мелким жуликом – занимался контрабандой пушнины, а возможно, и ввозил в страну наркотики для Лусиано. Он же действовал в Восточном Гарлеме, а это, как известно, территория, контролируемая Лусиано. Возможно также, что он был скупщиком «горячих» денег. Хауптман был его приятелем, возможно, даже его сообщником в контрабанде пушнины и наркотиков – возможно. Но к похищению или вымогательству он отношения не имел.

– Значит, Фиш был всего лишь скупщиком «горячих» денег, который купил меченые купюры?

– Нет, у меня совершенно иное мнение о нем. Я думаю, он играл гораздо большую роль во всем этом деле. По-видимому, Фиш сам участвовал в вымогательстве, а возможно, и в похищении. Он и еще двое слуг Линдберга, включая даму, которая предположительно покончила с собой, принадлежали к спиритуалистской церкви, расположенной напротив дома, где жил Фиш.

Последовало молчание.

Потом Нитти сказал:

– Не представляю, как Капоне смог втянуть в это дело Лусиано, Мэддена, Костелло или кого-то из парней с Восточного побережья – все они очень умны. Датчанин Шульц – другое дело. Если этот маленький Фиш единственный человек, которого можно связать с особами, которые нас интересуют...

– Не единственный. Есть еще парень по имени Уэндел.

– Уэндел?

– Адвокат, лишенный права адвокатской практики. Получокнутый жулик, который несколько лет назад пытался надуть Капоне.

– Пол Уэндел.

У меня мурашки побежали по телу: Нитти знал этого человека.

– Да, он. Говорят, правда, это еще не подтверждено, что Уэндел обращался к Капоне с планом совершения этого похищения. В настоящее время несколько провинциальных копов держат Уэндела под замком в захолустье и, словно глупые дети, выжимают из него ничего не стоящие признания.

Голос его стал настойчивым, хотя непонятно было, обрадовала, рассердила или обеспокоила его моя новость.

– Это может иметь последствия для Капоне? Или для Официанта?

– Имя Рикки еще не упоминалось. Уэндел и несравненный Гастон Минз, с которым я тоже разговаривал, плохие свидетели. Оба жулики и неисправимые лгуны: никто толком не знает, когда они лгут, а когда говорят правду. Кстати, оба они сейчас находятся в психушке, точнее в двух разных психушках.

– Их показания ничего не будут стоить?

– Да, если только их никто не проверит и не найдет более серьезных свидетелей. А времени для этого слишком мало: вы знаете, что через пару недель Хауптман сядет на электрический стул. Насколько хорошо вы знаете Гастона Минза?

– Знаю – и все.

– Мне кажется, что вербовка Уэндела и Минза, какими бы ненадежными они ни были, могла быть гениальным ходом с чьей-то стороны, например, со стороны Капоне или Рикки.

– Что вы хотите этим сказать, черт возьми?

– А то, что даже такие психи, как Уэндел и Минз, знают, что нельзя предавать Капоне или Рикку. Минз очень дорожит своей шкурой, а Уэндел уже встречался с Капоне и знает, что с ним шутки плохи. В то же время они являются продувными бестиями со связями в преступном мире и других местах. Дерзости в них обоих больше, чем здравого смысла. То есть они могли выполнить эту работу. Но давайте представим, что это похищение провалилось. Капоне и Рикка должны были понимать, что такое дело является в лучшем случае рискованным, что неудача может иметь для них самые неприятные последствия.

– Я бы не доверил этим сумасбродам, Уэнделу и Минзу, даже чистить свой туалет.

– В этом-то вся и прелесть, Фрэнк. Даже если Минз или Уэндел начали бы говорить и имели бы глупость указать на Капоне и Рикку, кто бы им поверил? С их репутацией, с их эксцентричностью они являются идеальными мальчиками для битья. Всю вину просто свалили бы на них.

Наступило молчание; я не мешал ему думать. Потом он сказал:

– Ну и что будет дальше?

– Я сейчас занимаюсь тем, что пытаюсь оправдать Хауптмана. Губернатор Хоффман платит мне за это. Я уже много чего обнаружил, но не уверен, что смогу извлечь из этих сведений какую-нибудь пользу.

– Вы считаете, эти сведения не приведут копов в Чикаго? Вы считаете, они не опасны для Команды?

– Нет. Во всяком случае, пока нет, – самое страшное было то, что я не знал, хотел Нитти этого или нет.

– О'кей, – сказал Нитти. – О'кей. Благодарю, что позвонили, Нейт. Вы правильно сделали.

Послышался щелчок – он положил трубку. Я положил трубку.

– С кем ты разговаривал, Нейт?

Я повернулся на стуле и увидел Эвелин, стоящую в двери кабинета. Я не знал, сколько времени она там стояла. Она казалась немного смущенной. На ней были широкие черные брюки и черный кашемировый свитер, украшенный жемчужинами; она выглядела модной, изящной и чуть уставшей. У нее тоже был трудный день.

Я встал, с улыбкой подошел к ней, положил руки на ее крошечную талию.

– С одним своим знакомым из Чикаго, – сказал я. – Мы обменялись с ним мнениями по одному вопросу.

– О, – произнесла она с некоторым беспокойством. Потом на лице ее появилась девчоночья улыбка. – Нейт, у меня есть потрясающая новость. Моя поездка в Нью-Хейвен увенчалась успехом!

– Что? – я почти забыл, чем она занималась до сегодняшнего дня: проверяла информацию, которую дал Эдгар Кейси во время своего сеанса. Молодец, ничего не скажешь.

– Ты будешь мной доволен. Я даже не хочу освежаться. Пойдем в другую комнату и поговорим.

В темной гостиной снова ярко горел камин; она подвела меня к нему, опустилась и, будто кошка, свернулась на восточном ковре, купаясь в тепле камина, окрасившего ее сочным оранжевым цветом. Стоя над ней, я предложил принести нам выпить со стоящей неподалеку тележки со спиртным; она согласилась и попросила шампанского (чтобы отпраздновать успех), с загадочной улыбкой глядя на огонь, похожая одновременно на искушенную даму с обложки журнала «Вог» и девочку-скаута.

Она маленькими глотками пила вино, а я, приняв возле нее индийскую позу, пил коктейль «Бекарди».

Она начала издалека:

– Как ты провел этот день?

Я еще раньше решил не рассказывать ей о пленении Уэндела – это только расстроило бы ее. Я ограничился тем, что изложил ей рассказ Паркера о своем подозреваемом, и больше ничего рассказывать не стал.

– Ты думаешь, этот Уэндел мог свершить это похищение или как-то участвовать в нем? – спросила она.

– Возможно. Но этим вопросом занимается Паркер. Мы должны двигаться в другом направлении. А теперь, Эвелин, я знаю, тебе не терпится рассказать мне о том, что ты обнаружила. А мне до смерти, – солгал я, – хочется тебя выслушать.

Она приподнялась и заняла более серьезную позу.

– В своих записях, Нейт, ты отметил, что Эдгар Кейси говорил о доме в восточной части Нью-Хейвена. В районе Кордова, как он сказал.

– Но там нет Кордовы.

Она улыбнулась; глаза ее засверкали, как шампанское в ее бокале.

– Но зато там есть район Довер. Требуется некоторое толкование, помнишь? Человек в трансе произносит слова нечетко; в конце концов, он собирает информацию, рассеянную в космосе.

– Согласен, – сказал я. На меня произвела некоторое впечатление ее идея относительно Кордовы-Довера, но нельзя сказать, что я был от нее в восторге.

– Мы с Гарбони, – сказала она, – смогли найти плотно застроенный заводской район в восточной части Нью-Хейвена. Мы остановились там возле бензоколонки и поинтересовались, где находится район под названием Кордова. Нам сказали, что за рекой Куиннипэк есть район, называющийся Довером.

– О'кей, – сказал я.

– Затем я спросила работника, слышал ли он об улице Адамс-стрит. Кейси сказал, что по этой улице можно выйти на Шартен-стрит.

– Правильно, – сказал я. Этот дурацкий разговор начинал мне надоедать. Я сделал глоток «Бекарди», утешая себя тем, что потом лучше буду спать, если смогу сохранить серьезное лицо в течение всего этого разговора.

Сама она была такой же серьезной, как портрет отца ее мужа над камином.

– Работник бензоколонки не знал ни Адамс-стрит, ни Шартен-стрит, и я спросила его, есть ли улицы, названия которых сходны с этими. Он сказал, что есть – Чатам-стрит.

Действительно похоже.

– Мы с Гарбони поехали на Чатам-стрит, следуя по маршруту, указанному Кейси. В соответствии с тем, что он сказал в трансе, ребенка сначала должны были отнести в двухэтажный дом, крытый черепицей, а затем перенести в другой дом по соседству, коричневый дом, расположенный в трехстах метрах от конца Адам-стрит.

– Правильно. Я кое-что запомнил.

Она улыбнулась.

– Кейси назвал номер дома – семьдесят три. И знаешь, что мы обнаружили на Чатам-стрит, 73? Двухэтажный дом, покрытый черепицей!

– Ты шутишь! – Это было невероятно.

– Затем у берега реки, где заканчивалась Чатам-

стрит, мы свернули направо, прошли триста метров и увидели коричневое здание, на первом этаже которого находился бакалейный магазин.

– Как называлась улица?

– Не Шартен, – признала она. – Молтби-стрит.

– Но эти названия не имеют никакого сходства, ни фонетического, ни другого какого-нибудь.

– Я знаю. Может, она раньше называлась Шартен-стрит или имела другое, но похожее название. Как бы там ни было, коричневое здание там стояло: на первом этаже магазин, на втором квартира. Мы вошли в магазин, но управляющего там не было, и мы стали ходить по тому району и спрашивать, не знает ли кто жильца, занимавшего квартиру над магазином в 1932 году. Нам посоветовали обратиться к местной любительнице передавать слухи, владелице кондитерской лавки в нескольких кварталах оттуда.

Слушая ее и представляя их мотания по Нью-Хейвену, я был рад, что не поехал туда.

– Мы пошли в ту кондитерскую лавку, и ее хозяйка действительно оказалась очень общительной старушкой. Мы спросили, не доходили ли до нее слухи, что в этом районе мог находиться ребенок Линдберга.

– Да, это было очень остроумно, Эвелин.

Она нахмурилась.

– Представь себе, она слышала об этом! И знаешь, Нейт, я даже не сказала ей о квартире над бакалейным магазином. Совершенно неожиданно она вспомнила, что ходили слухи, что некая пара ухаживала за ребенком Линдберга в той самой квартире! Но в первые недели или даже первые дни после похищения в этом районе шли повальные обыски, и эта пара уехала. Эти обыски произвели большое впечатление на нее и всех жителей этого района. До сих пор те дни здесь называют «временем царя Ирода».

– Почему?

Эвелин с улыбкой пожала плечами:

– Кажется, полицейские заставляли здешних родителей вытаскивать своих младенцев из пеленок; чтобы проверить пол.

Я попытался мягко выразить свой скептицизм:

– Знаешь, Эвелин, я слышал об этих обысках. Дело в том, что некоторые из рабочих, строивших дом Линдберга, были из Нью-Хейвена и их вначале подозревали. Разумеется, это могло дать повод для всякого рода слухов.

– Нейт, это еще не все. Кейси назвал имя. Итальянское имя, помнишь? Имя человека, который, по словам Кейси, был главарем банды похитителей.

– Да...

– Это имя Маглио, правильно? Должно быть, оно тебя заинтересовало – ты подчеркнул его три раза в своих записях.

– Да-да, правильно, – я начал испытывать непонятный трепет.

– Мы спросили ту старую даму из кондитерской лавки и еще несколько человек, кто владел двухэтажным домом с черепичной крышей на Чатам-стрит, 73, снимал его или жил в нем в 1932 году.

– Да. Ну и что?

– В то время там было две квартиры. Человека, который жил в квартире на втором этаже, звали Маглио. Маглио, Нейт! Разве это может быть простым совпадением?

Во рту у меня пересохло. Я сделал большой глоток «Бакарди», но это не помогло.

Пол Рикка, Официант, известный также как Пол Де-Лусиа, часто использовал имя Пол Маглио, особенно когда бывал на востоке.

Разумеется, Эвелин даже не знала, кто такой Пол Рикка, и я не собирался говорить ей. Не собирался я и звонить опять Фрэнку Нитти и сообщать ему, что некий прорицатель четыре года назад указал на Официанта.

– Ну что скажешь? – спросила она.

– Ты молодчина, – сказал я. – Возможно, это представляет большой интерес.

– И чем мы теперь займемся?

– Я не знаю. Мне нужно подумать, к кому обратиться с этим.

– Кому-то нужно поехать в Нью-Хейвен и хорошенько все разузнать, провести настоящее расследование, правильно? Это будем мы?

– Боюсь, для этого нам потребуется пистолет побольше, чем мой.

– Я думаю, твой пистолет достаточно большой, Нейт, – сказала она с улыбкой, но теперь это была совсем другая улыбка; она положила руки мне на плечи, заставила лечь на ковер и забралась на меня. Мы снова занялись любовью перед камином, кажется, она была очень довольна собой, но я был сбит с толку.

Эту ночь я провел на шелковых простынях в ее роскошной спальне; она спокойно спала, улыбаясь чему-то во сне, в то время как я провалялся всю ночь с открытыми глазами, пытаясь осмыслить все, что произошло.

 

Глава 38

Здание министерства финансов стояло на углу между Пенсильвания Авеню и Пятнадцатой стрит. Район был неплохим – через дорогу стоял Белый дом. В это холодное и дождливое утро понедельника многоколонная громада министерства из гранита и песчаника своей величественностью создавала иллюзию существования в этой стране идеальной формы правления, этаких американских Афин. Если бы доллар был таким же крепким, каким казалось здание, то мне, возможно, не пришлось бы спать в своем офисе.

Я вошел в здание с Пятнадцатой стрит и среди бюрократической сутолоки быстро разыскал центральный коридор и нужную мне дверь. В дальнем конце огромного шумного офиса в застекленном кабинете за заваленным бумагами столом сидел Фрэнк Уилсон.

Секретарши у него не было. Я постучался, Уилсон поднял голову, равнодушно улыбнулся и махнул рукой, чтобы я вошел. Он сидел боком ко мне, печатая на пишущей машинке, стоящей на маленьком столике. Как и масса бухгалтеров в большой комнате за стеклянной перегородкой, он работал в костюме и галстуке, который даже не был ослаблен.

Фрэнк Уилсон очень мало изменился с 1932 года; теперь на нем были очки не с черной, а с проволочной оправой, лицо пополнело, в редких волосах прибавилось седины. Я несколько раз встречал его с тех памятных времен. Лишь год назад мы с ним случайно столкнулись в Луизиане. У нас с ним сложились сдержанно дружеские и осмотрительно уважительные отношения.

– Спасибо, что согласились встретиться со мной, Фрэнк, – сказал я, повесив свои плащ и шляпу рядом с его одеждой на стоячую вешалку.

– Рад снова видеть вас. Геллер, – сказал он, продолжая печатать. – Я сейчас освобожусь.

Я отыскал стул и сел.

В этом небольшом кабинете было несколько картотечных шкафов; на стене позади Уилсона висели фотографии его самого и различных сановников, включая президента Рузвельта, министра финансов Моргенсо и Чарльза Линдберга.

– Извиняюсь, – сказал он со сдержанной улыбкой, повернулся и сел ко мне лицом; на столе вокруг книги записей лежали груды папок с делами. – Я сейчас по горло занят процедурными рекомендациями.

– Вот как, – сказал я без особого интереса.

– Последнее время большое распространение получило фальшивомонетничество, – сказал он, – и министр Моргенсо попросил меня рекомендовать методы его сдерживания.

– Разве это не дело секретной службы?

– Да, но министр попросил меня в виде одолжения сделать обзор следственных и административных процедур секретной службы, – он проговорил это небрежно, но я знал, что он гордился этим и хвастался.

– Поэтому ваш офис находится теперь не в том крыле, где расположен офис группы разведки?

– Да, вы правы. Я временно переселился сюда. Понимаете, скоро Моран уйдет в отставку, и, видимо, произойдут кое-какие изменения. Вот я и делаю авансом эту работу.

Уильям Моран долгое время возглавлял секретную службу министерства финансов; таким способом Уилсон давал мне понять, что готовится стать преемником Морана.

– Понятно. Судя по тому, как вы усердно работаете, дела у вас идут хорошо.

– Да. Но для вас у меня, конечно, время найдется. Говорите, у вас есть новая информация по делу Линдберга? – он скептически улыбнулся. – Это через столько-то лет? Если бы это были не вы, Геллер, то я бросил бы трубку, решив, что мне звонит какой-то чудак.

– Я не знал, к кому мне еще обратиться. Рассчитывать я мог только на вас и на Айри, но Айри сейчас занимает столь высокое положение, что я не был уверен, что смогу до него добраться.

Он нахмурил брови, глаза за проволочной оправой стали жесткими.

– Нейт, я знаю вас достаточно хорошо, чтобы понимать, что вы взялись за это не из альтруистических соображений. Не обижайтесь, но я уверен, что у вас появился новый клиент.

– Вы правы. Я работаю на губернатора Гарольда Хоффмана.

Это явно вывело его из равновесия. Он заерзал на стуле, губы его сжались в тонкую полоску, потом сказал:

– Я разочарован, услышав это, Нейт. Хоффман – любитель саморекламы: он использует дело Линдберга в своих интересах, оно для него предмет политической игры.

– Фрэнк, вы тоже не обижайтесь, но это чушь собачья. Я не понимаю, как можно добиться политической выгоды, встав на сторону Хауптмана.

– Хоффман надеется, что его выдвинут кандидатом в вице-президенты от Республиканской партии, – прищурившись сказал Уилсон. – Если ему удастся спутать карты демократов, если ему удастся раскрыть дело Линдберга...

– Если ему удастся раскрыть дело Линдберга, – сказал я, – то, я думаю, вы положительно отнесетесь к этому.

– Черт возьми. Геллер, это дело уже было раскрыто!

– В таком случае я, может быть, зря теряю здесь свое время, не говоря уже о вашем. Может быть, вам и неинтересно знать то, что я выяснил...

Он недовольно поморщился, только непонятно было, кем он недоволен, мной или собой. Потом вежливо улыбнулся и сказал:

– Вздор. Если у вас есть что-то новое, я охотно вас выслушаю.

– Я так и думал. В конце концов, вы никогда не были сторонником версии о волке-одиночке.

– Это так, но я уверен, что Хауптман расколется прежде, чем его посадят на электрический стул. Только он не назовет своих сообщников, пока такие добряки, как Хоффман, будут держать это дело открытым и наивно на что-то надеяться.

– Что ж, мы можем попытаться найти этих «сообщников» без его помощи. Но лично я считаю, Фрэнк, что Хауптман – мелкая сошка в этом деле, а возможно, и не имел к похищению никакого отношения.

Уилсон устало вздохнул, покачав головой.

– Я выслушаю вас, Нейт, только из уважения к вам.

– Благодарю. Я не всегда смогу вам назвать источник своей информации. По крайней мере, часть того, о чем я вам расскажу, вам придется считать сведениями, полученными от надежного осведомителя.

Он кивнул в знак согласия.

– Я бы хотел представить вам свой сценарий того, как могли происходить похищение и последующее вымогательство. Разумеется, они могли происходить и по-другому. Можно по-разному интерпретировать то, что мне удалось узнать, но я думаю, что сумел разгадать эту загадку. Я весь уик-энд перечитывал свои записи, стараясь во всем разобраться.

Он не смог сдержать улыбки:

– Нейт Геллер посвятил свой уик-энд тому, чтобы раскрыть дело, над которым больше четырех лет ломал голову весь мир.

Я ухмыльнулся:

– О'кей, я заслуживаю этого. Как бы там ни было, мое объяснение или, если хотите, версия гораздо более правдоподобна, чем та, по которой Уиленз добился осуждения Хауптмана.

Уилсон снова кивнул:

– В этой связи я могу сказать, что меня всегда смущало то, что в своей вступительной речи к присяжным Уиленз сказал, что собирается доказать, будто ребенок умер, упав на землю и разбив череп, когда сломалась ступенька лестницы, но затем в заключительном выступлении категорически утверждал, что Хауптман ударил ребенка по голове стамеской, когда тот еще лежал в кроватке. Уилензу повезло, что этот ляпсус не привел к отмене приговора.

– Тем более, – сказал я, – что ни одна из этих версий смерти ребенка не подкреплена никакими доказательствами. На мягкой земле под окном детской не было никаких следов падения ребенка; на кроватке не было крови или другого вещества, которые должны были остаться после удара по голове.

Уилсон опять закивал, и я почувствовал себя увереннее.

Я начал рассказывать ему о Поле Уэнделе. Он никогда не слышал о Уэнделе и записал его имя в свой блокнот. Разумеется, я не упомянул, что Эллис Паркер незаконно содержит Уэндела под стражей, сказал только, что Паркер занимается Уэнделом.

– Полу Уэнделу приходит в голову план похищения этого ребенка, – сказал я, – и он предлагает его Капоне. Капоне этот план понравился, но кажется ему слишком опасным и безрассудным, чтобы рассказать о нем Фрэнку Нитти, который достаточно осмотрителен в таких делах; маловероятно также, что эта безумная затея заинтересует Лусиано, Мэддена или кого-то еще.

– Датчанин Шульц был достаточно безумным, чтобы взяться за ее осуществление, – сказал Уилсон.

Мне пришлось сдержать себя, чтобы не сказать, что то же самое сказал Нитти.

– Кстати, – сказал я, – не так давно у Шульца возникла собственная безумная затея – убить Тома Дьюи. Мы с вами знаем, что из этого вышло.

Когда Датчанин Шульц вздумал убрать Дьюи, известного прокурора, Лусиано, Майер Лански и другие парни запретили ему делать это; Шульц воспротивился, и его отравили свинцом в нью-йоркском ресторане.

– Я не знаю сейчас, кто обратился к ним, Капоне или Уэндел, но Макса Хэссела и Макса Гринберга нанимают для организации этого похищения. Почему они соглашаются на это? Возможно потому, что они и их босс Уэкси Гордон хотят добиться расположения Капоне. Назревает, так сказать, пивная война, и более могущественные группировки Восточного побережья – Лусиано, Шульца и так далее – могут помешать Хэсселу и Гринбергу заниматься своим бизнесом или даже уничтожить их. А им похищение только выгодно. Они могут сделать одолжение Капоне и заодно заработать немного денег. Кроме того, Хэсселу и Гринбергу не нужно пачкать свои руки – они могут осуществить это руками своих подчиненных из числа мелких бутлегеров и перевозчиков спиртного, обезопасив себя на случай провала. Уилсон слушал меня внимательно.

– Позвольте мне прерваться и задать вам один вопрос, Фрэнк. Через кого Капоне чаще всего осуществлял связь с Восточным побережьем в 32 году?

– Так... Фрэнки Йейль к этому времени был уже мертв, – сказал Уилсон задумчиво. – Наша разведка тогда установила, что курьером Команды и посредником, осуществляющим связь Капоне с Восточным побережьем, был Рикка. Пол Рикка – Официант.

– Попали в яблочко, мистер Уилсон, – сказал я с улыбкой. – Рикка беззаветно предан Капоне. Если бы Капоне захотел провернуть нечто такое, что не понравилось бы Фрэнку Нитти, Джейку Гузику и остальной верхушке Команды, – а 'после таких провалов, какими стали убийство Джека Лингла и бойня в День святого Валентина, эти ориентированные на бизнес господа едва ли одобрили бы похищение несчастного сына Линдберга, – к кому бы он обратился? Кто достаточно безжалостен и достаточно предан ему?

– Конечно Рикка, – сказал Уилсон, кивнув. Кажется, он заинтересовался.

Я продолжал:

– Мне представляется, что Рикка мог использовать Гастона Минза как посредника между преступным миром и законопослушными гражданами. Мошенник, бывший представитель государственной власти, Минз был умен и имел связи везде – начиная от бутлегеров и кончая конгрессменами.

– Но я не понимаю, зачем Капоне прибегать к помощи этого ненадежного Уэндела и сумасброда Гастона Минза?

Я объяснил это ему так же, как объяснил Нитти: они были умными, оборотистыми жуликами, возможно, достаточно умными для того, чтобы не выдать Капоне, на которых потом легко можно было свалить всю вину. Все бы только рассмеялись, если бы они назвали имя Капоне на суде.

– Вы знаете, что Минз вначале: связался не с Эвелин Мак-Лин, а с полковником Робертом Гаггенхаймрм и одним известным судьей – это было в самые первые дни после похищения. По-видимому, он по распоряжению Капоне на самом деле пытался стать посредником. Он гораздо больше подходил для этой роли, чем Джефси-Кондон.

Уилсон улыбнулся.

– Теперь, что касается самого похищения. Лишенный практики адвокат Уэндел, о котором я вам рассказывал, имеет клиента по имени Изидор Фиш. Фиш – мошенник, скупщик краденого и, возможно, контрабандист, ввозящий в страну, наркотики.

– Нейт, извините, но мы раз сто проверяли Фиша. Он был безобидным евреем, страдающим туберкулезом.

– Фрэнк, значит, вам следовало проверить его сто один раз, – пришло время говорить по-мужски. – Я знаю, что вы засылали своего человека в церковь Маринелли...

– Одного из лучших секретных агентов нашей группы, Пэта О'Рурке.

– Я знаю О'Рурке, и он действительно хороший агент. Но на этот раз он плохо поработал. Вам известно, что Фиш жил напротив этой церкви?

– Конечно, – сказал он, пожав плечами.

Я удивился:

– Вы знали об этом? И это не показалось вам важным?

– Показалось, но не особенно, – сказал он. – Фиш даже не встречался с Хауптманом в течение двух лет после похищения. Это одна из многих вводящих в заблуждение улик, с которыми нам пришлось столкнуться при ведении этого дела.

Я не знал, как ответить на этот блестящий образец дедуктивного рассуждения.

– Фрэнк, вы действуете исходя из предпосылки, что Хауптман виновен, – сказал я, стараясь сохранить самообладание и рассудительность. – Но если допустить, что Хауптман невиновен, то тогда тот факт, что он в течение двух лет после похищения не встречался с Фишем, только подтверждает его невиновность.

Он с недовольным видом махнул рукой:

– Извините, но я не могу согласиться с вами, что Пэт О'Рурке плохо поработал. Другого такого секретного агента у нас нет.

– Неужели? Ну а известно ли вам, что Изидор Фиш был членом этой спиритуалистской церкви?

Лицо его осталось бесстрастным, но глаза сверкнули.

– И Оливер Уэйтли. И Вайолет Шарп.

Он подался вперед:

– Вы уверены?

– У меня есть свидетели, которые подтвердят это. А если вы дадите задание этим знаменитым агентам ФБР и министерства финансов, то, думаю, они найдут гораздо больше свидетелей, чем я. Я могу продолжать развивать свой сценарий?

Он кивнул с мрачным видом.

– Пол Уэндел использует своего клиента Фиша, чтобы обеспечить содействие со стороны Вайолет и Оливера. Я думаю, Вайолет на самом деле жертва обмана, неумышленно, возможно, через своего возлюбленного, снабжающая похитителей «внутренней» информацией. В то же время Оливер Уэйтли – активный участник этого сговора. На деле он является основным сообщником, действующим в доме Линдберга. В ночь, когда произошло похищение, он, вероятно, подал ребенка в окно или вынес через парадную дверь одному из дружков Хэссела и Гринберга. Не исключено, что эти бутлегеры были связаны со слугами, что можно проверить, поскольку, как мне известно, Уэйтли и остальным слугам поставлял пиво и другие спиртные напитки.

Уилсон невесело улыбнулся:

– Я полагаю, участие Уэйтли объясняет, почему собака не лаяла.

– О да. И знаете, Уэйтли ухаживал за Вэхгушем. Это он привел собаку в дом, вырастил ее и обучил. Иначе и быть не могло, Фрэнк, в этом нужно отдавать себе отчет...

– Геллер, пожалуйста, не надо.

Я пожал плечами и улыбнулся.

– Это сделал дворецкий.

– Повторите это еще раз.

– Я готов повторять это когда угодно и где угодно. Фрэнк, ребенка увезли эти бутлегеры, ребята Хэссела и Гринберга. Возможно, их сопровождал представитель Капоне.

– Но наверняка не Рикка.

– Не Рикка. Но я интуитивно догадываюсь, что это был Боб Конрой: он был с Капоне не в ладах и, возможно, готов был пойти на что угодно, чтобы вернуть благосклонность своего босса... Разумеется, он не догадывался, что Капоне хочет сделать его козлом отпущения.

– Именно его имя назвал Капоне, когда обещал вернуть ребенка, – согласился Уилсон. – Продолжайте.

– Первое письмо, оставленное в детской, написал Уэндел; кстати, он по происхождению немец, хотя, очевидно, по крайней мере второго поколения. Целью этого письма было не столько получить выкуп, сколько показать Линдбергу и властям, что похищение было всамделишным.

– Чтобы Капоне затем примчался на белом коне, – согласился, или сделал вид, что согласился, со мной Уилсон, – и преподнес нам похитителя – Кон-роя – а родителям ребенка.

– И получил бы долгожданную свободу. Совершенно верно. Тем временем пронырливый Фиш пытается поживиться от чужого пирога; он знает, что никто не собирается гоняться за этим выкупом, и уверен, что его отдадут ему, как только он попросит. Он посылает второе письмо, сделанное по образцу первого.

На лице Уилсона появилось откровенно скептическое выражение.

– Как, интересно, он смог добыть этот образец?

– По крайней мере, тремя различными способами, Фрэнк. Он мог присутствовать, когда Уэндел писал это письмо, и утащить копию или черновик. Он мог добыть его через знакомых в преступном мире – Роснер и Спитале распространяли копию этого письма, помните? Наконец, скалькировать его могли Вайолет Шарп или Уэйтли – письмо лежало в ящике стола, к которому слуги имели свободный доступ. Помните?

Он с хмурым видом кивнул.

– Возможно также, что Уэндел и Фиш вступили в сговор с целью вымогательства. Когда-то Уэндел пытался обжулить Капоне, поэтому, возможно, для того чтобы загладить свою вину перед Снорки, работал теперь задаром. Желая получить хоть какие-то деньги за свои старания, он мог вместе с Фишем участвовать в этом вымогательстве. Сейчас трудно сказать, как все было на самом деле. Как бы там ни было, примерно в это время вы с Айри приезжаете к Линдбергу и убеждаете его, что Капоне блефует, и Слим говорит, что в любом случае не будет иметь дела с таким подонком, как Аль Капоне, даже если от этого будет зависеть жизнь его ребенка. Так что вскоре выясняется, что Линдберг не будет участвовать в этой игре, что похищение было напрасным. Капоне уменьшает свои расходы и отказывается от своей затеи.

– Но где ребенок?

– Я дойду до этого. Но уже сейчас я могу с уверенностью сказать: ребенок в тот момент был жив. Я считаю, что он и сейчас жив.

Глаза Уилсона затуманились. Я терял своего союзника.

– Вы не думайте сейчас об этом. Слушайте меня.

Уилсон неохотно кивнул.

– Итак, Капоне выходит из игры, и Фиш спокойно может продолжать свои переговоры. Он посылает еще несколько писем. Теперь эти супруги-спириты: Маринелли, очевидно, был полноправным участником игры, а жена, возможно, ни о чем не подозревала. Они обрабатывают этого старого болвана, профессора Джона Кондона, и склоняют его к тому, чтобы он предложил себя Линдбергу в качестве посредника.

– А откуда они знают Кондона?

– Как, Фрэнк, разве Пэт О'Рурке не говорил об этом? Джефси тоже посещал эту спиритуалистскую церковь.

Рот его приоткрылся. Он сделал глотательное движение и записал что-то в свой блокнот.

Я пожал плечами:

– Я думаю, что Джефси не настолько плох и не настолько умен, чтобы сознательно участвовать в этом вымогательстве. Скорее он хвастун, которым легко управлять, – я думаю, он мог быть учителем Маринелли и Сивеллы, когда они учились в начальной школе в Гарлеме, – и идеальный кандидат для того, чтобы передавать Линдбергу информацию и деньги вымогателям. Чтобы добиться своего, чета Маринелли даже дала тот сеанс в гостинице в Принстоне, на котором я присутствовал, назвав имя Джефси и намекнув Брекинриджу, что он скоро должен получить письмо; возможно, заодно они хотели сделать рекламу сестре Саре и ее удивительным экстрасенсорным способностям. Это был глупый риск с их стороны и ошибка, которая могла привести их к краху. Но все обошлось.

– Вы хотите сказать, что эта компания из спиритуалистской церкви во главе с Фищем получила деньги на кладбище, но ребенка у них не было?

– Вот именно.

– Ну а как насчет ночного комбинезона, который был послан Джефси?

– Это могло произойти двумя путями. В ту ночь, когда Джефси приехал к Линдбергу с письмом от «похитителей», он спал в детской. Я поймал его с поличным, когда он залез в сундук, стоящий там. Он взял несколько вещей, якобы для того, чтобы опознать ребенка, среди которых были игрушки... Может, вы помните, как он взял несколько английских булавок и показал их «кладбищенскому Джону», чтобы тот их опознал.

Уилсон кивнул.

– Тогда он мог захватить и ночной комбинезон в качестве сувенира или для опознания. Но мне кажется более вероятным, что ночной комбинезон достала для вымогателей Вайолет Шарп.

– Вайолет Шарп?

– Да. У ребенка было довольно много совершенно одинаковых ночных комбинезонов, и точное их количество никому не было известно. Значительная часть их находилась в другой детской, в имении Морроу в Энглвуде, где работала и жила Вайолет. Все удивлялись, почему комбинезон казался свежевыстиранным и почему «похитителям» понадобилось целых два дня, чтобы предоставить Джефси это доказательство.

– Что ж, ответ очевиден, – проговорил Уилсон с некоторым раздражением. – Им пришлось идти в лес, где они зарыли ребенка, и снять с него комбинезон.

– Вы что, действительно считаете, что это возможно? Они же вымогатели, а не похитители, у них нет ребенка, у них никогда его не было. Вы не задумывались над тем, почему у них не оказалось более серьезного доказательства, чем этот чертов ночной комбинезон? Почему не фотография? Почему они не позвонили и не дали малышу сказать пару слов в трубку – он уже умел разговаривать немного, вы это знаете.

– Если он был мертв, то он не мог ничего сказать.

– Если он был жив, но его у них не было, то он тоже ничего не мог сказать, во всяком случае для них. Но один из их людей в доме Линдберга, либо Вайолет в Энглвуде, либо Оливер в Хоупуэлле, могли взять этот комбинезон из комода в детской, и, разумеется, этот комбинезон должен был казаться свежевыстиранным. Его не надевали на ребенка после последней стирки!

Уилсон задумался. Я знал, что пробил брешь, и позволил ему немного подумать.

Потом продолжил:

– Тем временем настоящие похитители, бутлегеры, работавшие на Хэссела и Гринберга, тоже узнают, что Капоне разуверился и отказался от своей затеи. Они тоже понимают, что на этом можно сорвать куш, и обращаются к этому респектабельному парню из Норфолка, кораблестроителю, который, как им известно, «ремонтировал лодки для парней их профессии». Они понимают, что через него смогут выйти на Линдберга.

– Джон Кертис? – удивленно спросил Уилсон. – Этот мошенник?

– Он не мошенник, Фрэнк. Он говорил правду. Итак, вскоре Кертис связывается с Линдбергом, и таким образом появляются две активные группы вымогателей, обладающих «внутренней» информацией о похищении, но не обладающих в тот момент ребенком.

– Геллер, вам не кажется, что у вас уж слишком все запутано?

– Это дело было запутанным с того дня, как я приехал в Хоупуэлл в марте 32-го. Если вы сможете указать мне хоть на один момент этого дела, имеющий рациональный смысл, я надену свой плащ и отправлюсь домой. Прямо сейчас.

– Продолжайте. Продолжайте.

– Позвольте теперь коснуться Гастона Минза. Ему тоже стало известно от Рикки или, возможно, от Хэссела и Гринберга, что Капоне больше не финансирует этот проект; ему было ведено прекратить попытки связаться с Линдбергом через таких особ, как Гаггенхайм и другие. Что же Минз делает? Он начинает использовать свою «внутреннюю» информацию, но не для того, чтобы выманить деньги у Линдберга, а там, где Капоне этого не заметит или не будет ничего иметь против... он сосредоточивает свое внимание на мягкосердечной, богатой светской даме, миссис Эвелин Уолш Мак-Лин.

Уилсон сделал запись в блокноте.

Я продолжал:

– Далее происходит выплата выкупа на кладбище, ребенка не возвращают, и все это неожиданно попадает в газеты; теперь Капоне, очевидно, знает, что-то-то пытается примазаться к его неудавшейся затее. Из газет Капоне также узнает, что Линдберг и Джефси снова пытаются связаться с «похитителями» и, очевидно, готовы заплатить еще раз, что колесо, которое он раскрутил, никак не остановится и ситуация совершенно вышла из-под контроля. Капоне и Рикка могут не знать наверняка, что этими вымогателями являются люди, принимавшие участие в похищении, – ими могли быть совершенно посторонние люди. Как бы там ни было, Капоне принимает решение положить конец этому фарсу. В лесу недалеко от имения Линдберга по его приказу оставляют тело какого-то ребенка...

– Подождите, Геллер! Этого ребенка опознал его отец, разве не так?

– Этот ребенок, представлял собой кучку костей, даже пол невозможно было определить. Семейный педиатр Линдбергов сказал, что не мог бы узнать в этом ребенке Маленького Орленка, даже если бы ему дали десять миллионов баксов! Тот лес был исхожен вдоль и поперек поисковыми группами и линейными монтерами, но в любом случае этот труп разложился значительно сильнее, чем должен был бы за этот период времени при такой холодной погоде.

– Но одежду идентифицировали...

– Да, несколько кусочков ткани с синими нитками. Эти синие нитки узнала Бетти Гау, поскольку сшила ту сорочку в ночь похищения нитками, которые ей дала Элси Уэйтли, жена дворецкого. Я уверен, что Капоне мог достать эту катушку ниток через посредников и их сообщников среди слуг Линдберга. Возможно, даже саму эту маленькую сорочку.

– Вы хотите сказать, что сорочку подбросили?

– Так же, как подбросили это маленькое тело. Это явилось заключительным аккордом со стороны Капоне и Рикки, направленным на то, чтобы прекратить все эти аферы с вымогательством и закрыть это чертово дело.

Уилсон снова задумался:

– Капоне в то время был в Атланте.

– Правильно. И с оптимизмом смотрел в будущее, надеясь выбраться из тюрьмы с помощью таких традиционных средств, как его адвокаты и подкуп, а не путем таких диковинных маневров, как злополучное похищение ребенка Линдберга. А Рикка, находящийся на свободе, в это время устраняет всех, кто имел отношение к этому похищению. Он использует пивную войну между Уэкси Гордоном и нью-йоркскими гангстерами как удобное прикрытие для того, чтобы убрать Хэссела, Гринберга и, возможно, еще несколько человек, участвовавших в заговоре; примерно в это же время убивают Боба Конроя и его жену.

– Нет, – неуверенно сказал Уилсон. – Конрой и его жена... это было двойное самоубийство.

– Черта с два! И почему, черт возьми, вы мне так и не сказали ни разу, что выследили Конроя? Я раз пять звонил вам по этому поводу.

Довольно кротко он сказал:

– Вы тогда уже не занимались этим делом. Честно говоря, мне это не приходило в голову. Если вы правы в отношении этого жуткого убийства, то почему тогда не убили Гастона Минза?

– А зачем убивать Минза? Все равна никто не верит тому, что он говорит. К тому же я добрался до Хэссела и Гринберга за несколько минут до их убийства. О них я узнал от Минза, выколотив их имена из него. Но я не успел с ними толком поговорить – они стали жертвами пивной войны.

– Вы думаете, Минз продал их Рикке?

– Я уверен в этом. Это позволило Минзу пойти в суд и свалить все на Хэссела и Гринберга, которые были мертвы и ничего не могли сказать в свое оправдание. Тем временем, узнав о том, что в лесу обнаружили маленький труп, Вайолет Шарп повредилась умом; в каком бы качестве и в какой бы мере она ни участвовала в этом похищении – вы, должно быть, помните, что на ее счету в банке лежали неизвестно откуда взявшиеся две тысячи долларов, – она наверняка не ожидала, что ребенка убьют, и конечно не могла знать, что найденное тело не было Линдбергом-младшим.

– И она приняла яд, – сказал Уилсон.

– Или была убита. Никто на самом деле не видел, как она принимала яд. Она была больна, лечила нервы; возможно, ее отравил Уэйтли.

– Он же не работал в имении в Энглвуде.

– Он часто бывая там. Слуги в обоих этих имениях представляли, так сказать, одну сплоченную семью. Как бы то ни было, она была свидетельницей, и ее не стало. Смерть Уэйтли кажется мне не менее подозрительной. Я думаю, стоит разобраться с тем, почему человек, который сроду не болел, вдруг умер от язвы желудка. Аутопсия его тела проводилась?

– Не знаю, – признался он.

– Даже если смерть его была естественной, какой стресс вызвал эту кровоточащую язву? Над этим тоже стоит задуматься, не так ли? А разве смерть Фиша наступила не в самое подходящее время? Кстати, я точно не могу сказать, где пересекаются пути Фиша и Уэндела. Уэндел мог участвовать, а мог и не участвовать в вымогательстве на кладбище; но зато я знаю, что сестра Уэндела живет возле кладбища святого Реймонда.

– Что?

– Что слышали. Запишите это тоже. Как бы то ни было, по крайней мере часть этих денег оказалась у Фиша, и то ли его болезнь, то ли страх перед Капоне.

Риккой или даже арестом заставили его поспешно уехать в Германию, оставив немного наличных спрятанными в доме его приятеля Хауптмана.

– То есть вы считаете Хауптмана невинной жертвой обмана, – сказал Уилсон, насмешливо улыбаясь.

– Единственное, в чем он мог быть виновен, так это в том, что вместе с Фишем участвовал в контрабанде наркотиков под прикрытием пушного бизнеса. Но даже в этом я сомневаюсь, – я хрустнул пальцами. – Как бы там ни было, я думаю, что все происходило именно так. Что касается Чарльза Линдберга-младшего, то он где-то спрятан. Я предполагаю, что в первые дни после похищения его держали в Нью-Хейвене, штат Коннектикут. Где он сейчас, я не знаю. Но Капоне и Рикка ни за что его не убьют – закон о давности уголовного преследования не относится к убийству.

Уилсон приподнял одну бровь, улыбнулся натянутой улыбкой и положил свой карандаш.

– Нейт, это интересная версия и, должен признаться, мне кое-что из того, что вы рассказали, не было известно, но вы совершенно игнорируете и упускаете решающие доказательства, собранные против Бруно Хауптмана.

Я засмеялся.

– Боже, Фрэнк. Мне даже говорить об этом не хочется. Я никогда еще не сталкивался с такой бесстыдной фабрикацией и фальсификацией доказательств... или с таким количеством лгущих свидетелей, начиная от Кондона и до Уайтида, Хокмута и самого Линдберга.

– Вы называете Линдберга лгуном?

– Да. Я думаю, ко лжи его склонили полицейские, заверившие его, что Хауптман виновен. Вы когда-нибудь заверяли Слима в этом, Фрэнк?

Уилсон промолчал.

– Я не хочу сказать, что имел место какой-то крупный заговор полицейских, ставящий целью сфабриковать обвинение против Хауптмана. Я даже не думаю, что его ложного обвинения добивалась Команда. Хауптман стал козлом отпущения, потому что был приятелем и деловым партнером Фиша. И затем независимо действующие друг от друга силы расположились таким образом, что сделали его наиболее подходящей фигурой для этой роли. Вы знаете, как рассуждают нерадивые копы типа Шварцкопфа и Уэлча? Обладая минимальным количеством доказательств, они сосредоточиваются на подозреваемом и начинают кое-что подтасовывать, кое о чем лгать, о чем-то умалчивать. Свидетелям они внушают, что те дают показания против виновного человека, и свидетели им верят. И поэтому в обычной жизни честный человек, желая, чтобы виновного постигла справедливая кара, иногда ради того, чтобы на какое-то время стать знаменитостью, а то и просто ради денежного вознаграждения незначительно отклоняется от истины, слегка искажает факты... В конце концов, что страшного в небольшом приукрашивании, если обвиняемый наверняка виновен? Поэтому коп подделывает доказательство с лестницей, кассир кинотеатра делает фиктивное опознание обвиняемого, а обвинитель замалчивает содержание писем и бухгалтерских книг, подтверждающих слова Хауптмана о Фише, и так далее и тому подобное.

Он нахмурился:

– Вы подвергаете сомнению репутацию многих государственных должностных лиц и добропорядочных граждан.

– Нет, я не подвергаю сомнению их репутацию, потому что в том, что я сказал, нет никаких сомнений. Хауптмана обвинили ложно; он был простой плотник-немец, который в силу сложившихся обстоятельств оказался подходящей фигурой для этой роли. Я все-таки думаю, что Команда приложила к этому руку. Например, Камера смертников Рейли и Сэм Лейбовиц, предложивший Хауптману юридические услуги, были связаны тесными узами с Капоне, как и многие ньюджерсийские и нью-йоркские копы, хотя это вам может не понравиться.

– Вы подвергаете сомнению, – холодно сказал он, – работу, которую провела группа разведки Налогового управления. Боже, Геллер, ведь это же мы посадили Капоне. Неужели вы думаете, что влияние Команды простирается до...

– Нет. Поэтому я и пришел к вам. Во всяком случае, это одна из причин, почему я пришел к вам.

У вас достаточно людей и опыта, чтобы проверить мою информацию и мой сценарий. Вы можете сделать это за короткое время, что необходимо, если мы хотим спасти Хауптмана от электрического стула. И конечно же, Фрэнк, вам должно это понравиться – вы можете снова надолго упрятать Капоне за решетку.

Он поднял подбородок и внимательно посмотрел на меня.

– Вы посадили его, но лишь на время. Через несколько лет он освободится. Вы только представьте, его же можно будет обвинить в убийстве и похищении ребенка с целью выкупа. Вы только подумайте, вы сможете возложить на него ответственность за похищение сына Линдберга. Вы станете более знаменитым, чем Джон Эдгар Гувер.

– Я не стремлюсь к славе, Геллер.

Может, и так, но он делал все возможное, чтобы карабкаться по бюрократической лестнице.

– Но разве вам не будет приятно наконец разрешить это дело?

– Геллер, это дело уже разрешено.

– Фрэнк, как вы можете после того, что я вам рассказал...

– Послушайте, – резко сказал он, – большинство людей, о которых вы говорите, умерли. Фиш, Хессел, Гринберг, Вайолет Шарп, Оливер Уэйтли...

– Жена Уэйтли, Элси, находится в Великобритании; она могла быть косвенно замешанной в этом похищении. Допросите ее!

– Геллер, ее тоже нет в живых.

– Что? Что... при каких обстоятельствах это произошло?

– Я не знаю точно, – он пожал плечами. – Насколько мне известно, она умерла естественной смертью.

– Боже мой! Вы можете это выяснить! Эта цепь смертей не кажется вам подозрительной?

Он медленно покачал головой:

– Если Хауптман в последнюю минуту не назовет своих сообщников, то мы едва ли сможем выяснить еще что-нибудь, даже если осталось, что выяснять. Слишком многих свидетелей уже нет в живых. Остались только сомнительные личности типа Минза, Уэндела, Джефси, супруг Маринелли. Они могут только ввести нас в заблуждение.

Я наклонился вперед и положил руку на его стол.

– Вы один из немногих людей на этой земле, Фрэнк, кто может взять трубку, возобновить расследование и спасти Хауптману жизнь.

Он пожал плечами:

– Я не хочу спасать Хауптману жизнь. Если даже ваш сценарий правильный, хотя мне он кажется неестественным и нереальным, я все равно считаю Хауптмана главным участником похищения, сообщником Фиша. Я совершенно не сомневаюсь в этом, Геллер: Хауптман виновен на сто процентов. Он уже совершал преступления в Германии, и я уверен, что он один из самых закоренелых и жестоких преступников, с которыми мне приходилось сталкиваться.

Я молча смотрел на него.

– Позвольте, я прочитаю вам кое-что, – сказал он, повернулся и снял со стены фотографию Линдберга. С печальной и гордой улыбкой он прочитал: – «Фрэнку Уилсону – если бы вы не взялись за это дело, ребята, Хауптман никогда бы не попал под суд. Ваша организация заслуживает самой высокой похвалы за его задержание».

Я встал.

– Понятно, Фрэнк, только эта надписанная фотография не имеет ничего общего с правдой.

Он бросил на меня жесткий взгляд и быстро повесил фотографию обратно на стену; она криво повисла на гвозде, но он этого не заметил.

– Геллер, я вас внимательно выслушал, а сейчас извините, но мне нужно заниматься серьезной работой.

Я наклонился над его столом.

– Позвольте, я только спрошу вас о чем-то. Только один вопрос. Вы занимались делом Боба Конроя, не так ли? Вы и лейтенант Финн из Манхэттена. Вы были на месте преступления? Там, где произошло это двойное убийство?

Он кивнул.

– Тогда, пожалуйста, скажите, Фрэнк, что вы учуяли? Мне ничего неизвестно об этом деле, но это «самоубийство» кажется мне подозрительным. Сдается мне, это работа Капоне и Рикки.

– Хотите посмотреть досье? – спросил он и начал рыться в груде бумажных папок. – Вы можете взглянуть на это чертово досье.

– Что оно делает на вашем столе?

– Это дело было связано с фальшивомонетничеством. Я говорил вам, что в данный момент занимаюсь этим вопросом.

– Почему оно связано с фальшивомонетничеством?

– Они жили в бедности, Конрой и его жена...

– Старались не высовываться, вы хотите сказать.

Он проигнорировал мое замечание.

– Кажется, они отыскали себе новое занятие, поскольку в их берлоге нашли небольшую печатную машину и пластины, производящие удивительно качественные фальшивые деньги.

– Едва ли это свидетельствует о том, что они собирались покончить с собой.

– Кто знает, почему люди кончают жизнь самоубийством. А, вот. Вот она. Садитесь и посмотрите, если вам интересно, но мне нужно заниматься делом.

Я начал перелистывать бумаги в папке и наткнулся на фотографию женщины, привлекательной брюнетки со строгим, покрытым оспинами лицом. Я оцепенел.

– Геллер? Нейт? Что с вами? У вас такой вид, словно вы увидели привидение.

– А? Нет, ничего, – сказал я, сел и спокойно стал читать документы. Потом положил папку на стол Уилсона и поблагодарил его за то, что он уделил мне время.

– Вы как-то странно выглядите, – сказал он. – Как вы себя чувствуете?

– До свидания, Фрэнк, – сказал я и вышел.

В коридоре я прислонился к стене, мимо меня торопливо проходили чиновники. Видел ли я привидение? В некотором смысле да.

Дражайшая половина, жена Боба Конроя была мне знакома. Я встречался с ней раньше. Несколько лет назад – прошло более четырех лет, но память о той встрече ярко жила в моей душе.

Я видел ее в Чикаго на вокзале «Ла Сал Стрит Стэйшн», когда она сошла с поезда Твентис Сентшери Лимитёд.

С ребенком на руках.

 

Глава 39

Кирпичный, отделанный терракотой шестиквартирный дом на Шеридан Роуд совсем не изменился; словно я видел его лишь вчера, а не четыре года назад. Даже день был таким же: пасмурным, холодным, с неба падал промокший снег. Я стоял на тротуаре и внимательно смотрел на дом, словно он был тайной, которую я не мог разгадать.

Только я должен был ее разгадать.

Был вторник, позднее утро вторника – прошло почти двадцать четыре часа с того момента, как я увидел фотографию Бернис Конрой в офисе Фрэнка Уилсона в Вашингтоне. Я сел на поезд в полдень, прибыл в Чикаго в полночь, заснул сном младенца на раскладной кровати в своем офисе и проснулся примерно час назад.

В поезде я не смыкал глаз. Я лежал на верхней полке с открытыми глазами и думал, думал, думал... В конце концов я все понял и теперь точно знал, что произошло.

Эвелин я не стал ни о чем рассказывать. Сказал только, что в офисе Уилсона узнал нечто важное, в связи с чем мне необходимо срочно выехать в Чикаго. Она хотела ехать со мной, но я сказал «нет». Она пыталась спорить, но я не стал ее слушать.

Это должен был сделать я сам.

– Я постараюсь вернуться поскорее, – сказал я.

– А что мне делать до твоего возвращения?

– То же, что Хауптману, – сказал я, дотронувшись до ее лица. – Ждать и молиться.

Требуется толкование – это сказал Маринелли не так давно. Раньше я думал, что экстрасенсы это чушь; я и теперь считал, что большинство их, включая Маринелли, жулики. Они предсказывали будущее для того, чтобы в настоящем выудить денежки у своих жертв.

Но некоторые из этих чудаков являются настоящими экстрасенсами, и Эдгар Кейси лучший тому пример. Еще в 1932 году я почувствовал, что он по крайней мере верит тому, что говорит, и его маленькая очаровательная жена и скромная жизнь, которую они вели, произвели на меня большое впечатление, хотя я и не хотел себе в этом признаваться.

И теперь, стоя перед кирпичным домом на Шеридан Роуд, я знал, что верил он не зря, что он каким-то образом получает информацию от источника, недоступного для простых смертных. Но требовалось толкование этой информации; он угадал очень много: восточная часть Нью-Хейвена; двухэтажный крытый черепицей дом на Адаме (Чатам)-стрит 73; имя человека, проживавшего этом доме, – Пол Маглио, известный также под именем Пола Рикки; коричневое здание в трехстах метрах от конца Чатам-стрит, где, согласно слухам, держали маленького Линди.

Но ребенок, сказал Кейси, находится на Шартен-стрит. А коричневое здание стояло на Молтби-стрит.

Необходимо толкование: Шартен. Что есть похожее на Шартен?

Шартен... Шеридан?

Только этого ребенка никогда не было в шестиквартирном доме на Шеридан-роуд. Я следовал за Бернис Роджерс, она же Бернис Конрой, с закутанным двенадцатимесячным ребенком на руках от вокзала «Ла Сал Стрит Стэйшн» до этого дома. И оказалось, что это был ребенок Хайми Голдберга.

Об этом еще писали все газеты.

В этом была изрядная доля иронии: меня послали в Хоупуэлл представлять чикагскую полицию, потому что я раскрыл похищение ребенка Хайми Голдберга. Это произвело впечатление на самого Линдберга и сразу позволило мне оказаться в одном кругу с полковником Брекинриджем, избранными полковниками и представителями преступного мира.

Но раскрыл ли я похищение ребенка Голдберга? В итоге Бернис Роджерс не было предъявлено никакого обвинения, а Хайми Голдберг после возвращения сына заявил, что Бернис действовала в качестве его Джефси. Это похищение с самого начала могло быть уловкой, прикрытием для чего-то другого.

Что мне на самом деле удалось сделать четвертого марта 1932 года, когда на вокзале в Чикаго мне показалась подозрительной странного вида блондинка с невинным младенцем на руках, так это великолепно провалить дело Линдберга.

Странно, но я помнил, как вообразил, что близок к раскрытию преступления века, и предвкушал стремительный взлет своей карьеры. Но я тогда был зеленым юнцом и не понимал, что делаю.

Однако великий старый сыщик, мой шеф «Олд Шуз» Шумейкер попал в десятку. Мы тогда же узнали, что Бернис Роджерс усыновила мальчика определенного возраста из агентства Эванстона. «Олд Шуз» предположил, что она затем поехала на Восток, поселилась в каком-нибудь тихом местечке, где ее с ребенком могли видеть (но не очень близко) соседи. После похищения Чарльз Линдберг-младший сменил усыновленного ребенка, от которого каким-то образом избавились.

Теперь я знал, что тихим местечком на Востоке была квартира над бакалейным магазином в коричневом здании на Молтби-стрит в Нью-Хейвене, в районе Довер. Ее пригласил туда Пол Маглио, чей двухэтажный дом на Чатам-стрит какое-то время использовался в качестве явочной квартиры. Усыновленного ребенка, вероятно, умертвили и где-то временно похоронили; возможно, позднее, через несколько месяцев, его труп обнаружат в неглубокой могиле в Саурлендских горах.

Только Пол Рикка не ожидал, что сразу после похищения Нью-Хейвен наводнят фэбээровцы в поисках подозреваемых и детей; Рикка не мог знать, что многие рабочие, строившие дом Линдберга, были из Нью-Хейвена и поэтому сразу попали в разряд подозреваемых.

План спешно пришлось менять, и Рикка послал Бернис Роджерс вместе с ее опасным свертком (волосы ребенка перекрасили в черный цвет) обратно в Чикаго, где заботу о нем взяли на себя другие люди, которые увезли его далеко и хорошенько спрятали.

Так опростоволосился полицейский в штатском из группы по борьбе с ворами-карманниками Натан Геллер.

Вчера ночью в поезде, когда он подходил к вокзалу на Ла Сал-стрит (символическая деталь), истина открылась мне во всей своей стройной простоте, только она опоздала на четыре с небольшим года.

Стрелку уже перевели.

А тогда Бернис Роджерс торопливо сошла с поезда, вошла в здание вокзала и прямиком направилась в женский туалет. Она пробыла там меньше двух минут – за это время не успеешь сменить пеленки, не успеешь как следует помочиться.

Но этого времени оказалось вполне достаточно, чтобы обменяться детьми с другой мнимой матерью, поджидавшей ее в туалете.

Бернис Роджерс-Конрой передала Чарльза Линдберга-младшего своей сообщнице, которая в обмен дала ей сына еврея бутлегера по фамилии Голдберг.

Этой заменой не просто на другого ребенка, но на другого похищенного ребенка было достигнуто то, что все тщательные меры предосторожности, принятые Бернис, – усыновление ребенка, поездка на Восток, возвращение обратно – связали с похищением ребенка Голдберга, которое, по всей вероятности, не было похищением.

Все это привело к тому, что молодой сыщик Геллер здорово оплошал. Мне следовало пойти за этой сучкой в уборную и схватить ее вместе с ребенком. Но я был чертовски нерешителен – боялся своим вторжением шокировать чувствительных дам.

Короче говоря, я свалял дурака. Проклятие! От какого ужасного горя я бы спас себя, Линдберга, Хауптмана, весь мир, если бы у меня только хватило духу войти в этот чертов женский туалет.

И от таких пустяков зависит история, не говоря уже о моем душевном равновесии!

Но это было давно, и теперь я снова был в Чикаго, снова на Шеридан Роуд перед жилым домом, в котором я уже однажды встречался с Бернис Роджерс. Я был старше, мудрее, и Бернис Роджерс тоже, вероятно, была бы сейчас другой, если в была жива.

Уборщик здания жил в небольшой подвальной квартире со множеством труб, заставленной подержанной мебелью и заваленной грудами старых журналов и прочих никчемных вещей. На покрашенной стене висело несколько календарей с изображением красивых женщин, но все они были старыми. Этот парень явно был барахольщиком, что меня вполне устраивало.

– Конечно, я помню миссис Роджерс, – сказал он скрипучим голосом. Ему было меньше тридцати, но выглядел он на все сорок: сутулый туберкулезник с четырехдневной щетиной, в пропитанной потом серой майке и мешковатых синих брюках с подтяжками. У него были неровные и желтые, как моча, зубы, совсем не было подбородка, но глаза ясные и голубые, как летнее небо.

– У нее была отличная фигура, – сказал я и осклабился.

– Это точно! Но у нее были неприятности, – он сузил свои удивительно красивые глаза и наклонился, чтобы поговорить со мной по секрету; от него несло лекарствами. – В 32-м здесь наверху была перестрелка. Я слышал, она участвовала в похищении, но сумела выпутаться.

– После того случая она жила здесь?

– Недолго. С месяц, наверное. Потом совершенно неожиданно, ночью, никого не предупредив, она уехала. Забрала одежду, но оставила свою мебель. Ее квартира не была меблированной.

Я подумал, что часть той мебели сейчас находится в его квартире.

– Она оставила еще что-нибудь, кроме мебели? Какие-нибудь личные предметы, например, письма?

Он покашлял с минуту; я ждал. Потом он сказал:

– Нет, сэр. Но я помню, примерно через неделю после ее отъезда на ее имя пришло письмо. Она не оставила своего нового адреса. Иногда люди так по-' ступают, вы знаете. Уезжают и не оставляют адреса, по которому следует пересылать письма.

– А что вы делаете с их корреспонденцией? Возвращаете на почту?

Он покачал головой:

– Я держу их в коробке на тот случай, если они однажды приедут за ней.

– Я хотел бы взглянуть на это письмо.

– Мистер, не обижайтесь, но значок, который вы мне показали... Вы частный сыщик, не так ли?

– Верно. Вы хотите видеть другое удостоверение?

И я показал ему пяти долларовую купюру.

– Что ж, выглядит оно довольно убедительно, – проговорил он с алчной улыбкой, взял купюру и сунул ее в глубокий карман. – Подождите здесь.

Он открыл дверь, и я мельком увидел подвальную прачечную и корзины для каждой квартиры. Он оставил дверь открытой, но я его не видел, только слышал, что он копошится там, как крыса.

Вскоре он вернулся, демонстрируя свои желтые зубы. В одной руке он – словно церковный привратник тарелку для сбора пожертвований – держал коробку из-под сигар, в другой – вскрытый конверт, впрочем вскрытыми были и все остальные письма в коробке.

Я потянулся к письму.

Он отдернул его назад, с обиженным видом пождав губы.

– Мне нужно еще одно удостоверение. У меня могут быть неприятности, если домовладелец узнает об этом.

– Я уже дал вам пять баксов, приятель, – я вновь улыбнулся ему, но отнюдь не добродушной улыбкой. – И неприятности вам могу причинить я, а не домовладелец, если вы сейчас не дадите мне это письмо.

– Нет, – он покачал головой и кашлянул. – Я серьезно. Я очень рискую уже потому, что разговариваю с вами. Мистер Рикка очень строгий хозяин.

Я сразу остыл.

– Мистер Рикка? Так зовут вашего домовладельца?

– Это его дом, – сказал он, мрачно кивнув. – Я слышал, он связан с синдикатом.

Я тоже это слышал.

Я дал ему еще пять долларов.

Я посмотрел на письмо, только когда сел в машину. Мои руки дрожали, когда я вытащил из конверта единственный листок, – я не стесняюсь об этом говорить.

Письмо было от женщины по имени Мэдж. Фамилии не было, но на конверте был указан обратный адрес: М. Беллиенс, «Три Дуба», Мичиган, зона доставки почты в сельскую местность.

Кейси упоминал, что женщина по имени Беллиенс ухаживает за ребенком. Сукин сын, он сделал меня верующим. Я никак не мог унять дрожь в руках, но сумел прочитать письмо.

Дорогая Б.

Мальчик чувствует себя хорошо. Его простуда прошла. Они с Карлом очень подружились. Карл будет ему хорошим отцом. Слава Богу, эти морские прогулки и нервотрепка в прошлом. Мне сельская жизнь очень понравилась.

Спасибо, что интересуешься мальчиком. Его нельзя не любить. Теперь я понимаю, почему ты привязалась к нему так быстро.

Лучше всего разорви это письмо. И фотографию тоже. Я просто не могла не послать ее тебе.

Мэдж.

Я достал из конверта фотографию.

Кейси в какой-то мере снова оказался прав. Я нашел ребенка на Шартен-стрит. По крайней мере, его фотографию.

Это был очаровательный, уже научившийся ходить малыш в шортах, маечке и подтяжках; у него были светлые волнистые волосы и подбородок с ямочкой, и стоял он между держащими его за руки мужчиной с худым лицом в кепке и фартуке с нагрудником и пухлощекой женщиной в ситцевом домашнем платье; за ними был виден жилой дом. Мужчина и женщина улыбались, мальчик хмурился, а может быть, просто щурился от солнца.

Это был Чарльз Линдберг-младший.

И я отправился в «Три Дуба», Мичиган.

 

Глава 40

Я выехал на дорогу Лэйк Шор Драйв, достиг Сауф Сайда, пересек промышленную юго-восточную часть города, и вскоре металлургические заводы Чикаго уступили место заводам города Гэри, штат Индиана. Через какое-то время на смену заводской копоти пришел чистый и свежий сельский воздух; на своем спортивном «оберне» 32-го года выпуска я продолжал катить по дороге, огибающей озеро Мичиган, и немного погодя вокруг меня, словно мираж пустыни, выросли песчаные дюны. Я ехал быстро, но не гнал, двигаясь вперед с целеустремленностью голодного зверя. Городок Нью-Буффало в юго-западной части Мичигана, расположенный в центре летнего лагеря и курортной зоны, был известен как ворота этого штата. Именно в этом городке я остановился у скобяной лавки и купил себе охотничий нож, моток веревки и рулон широкой изоляционной ленты. Продавались там и патроны, но я взял немного из дома.

От Нью-Буффало до другого экзотического города мне пришлось ехать совсем недолго, и работник тамошней бензоколонки объяснил мне, как проехать на ферму семьи Беллиенс. По сигналу светофора я свернул на Норт-Элм-стрит, проехал немного и повернул налево там, где ее пересекала дорога с щебеночным покрытием; миновал «Уоррен Вудс», большой девственный лес из бука и клена, где разместился государственный птичий заповедник, свернул налево, потом направо, продолжая двигаться по посыпанным гравием дорогам, проехал фруктовые сады, сменившиеся бескрайними полями, и увидел то, что искал.

Купаясь в лучах дневного солнца, обворожительная, словно картина, изображающая прелести сельского быта, ферма семьи Беллиенс покоилась на отлогом скате холма. Белый, обшитый вагонкой двухэтажный дом на ферме был небольшим, позади и чуть в стороне от него стоял большой красный амбар. На прошлой неделе Сара Сивелла видела такой дом, когда впала в транс в Храме божественной силы. Я свернул на подъездную дорогу; она тоже была посыпана гравием, но в кюветах, по обеим сторонам от нее земля имела красный оттенок. Эдгар Кейси сказал, что возле дома, где находится ребенок, «красная земля на дороге». Я начал подумывать о том, чтобы сменить свой браунинг девятого калибра на магический кристалл.

Однако в этот момент пистолет мне еще был нужен, я уже положил его в карман своего плаща. В другом кармане лежал рулон изоляционной ленты. Моток веревки я привязал к своему поясу и охотничий нож в кожаных ножнах тоже сунул за пояс. Всего этого не будет заметно под моим широким с подкладкой плащом.

Я был готов к тому, чтобы навестить семью Беллиенс.

Куры бросились врассыпную, громко хлопая крыльями, когда я остановил «оберн» сбоку от дома, на посыпанной гравием же площадке перед оградой, где уже стоял пикап, «чеви» последней модели, и зеленый, кажется, новый, трактор. Помимо уже упомянутого мной красного, свежевыкрашенного амбара, возле дома разместились еще несколько строений, включая инструментальную кладовую и ветряную мельницу.

Солнце, спрятавшись за облаком, напомнило мне о том, что еще довольно холодно, но на земле не было снега. Я подошел к парадному крыльцу и постучался. Недалеко от крыльца были качели, слегка покачивающиеся от ветра.'

Дверь открыла женщина – та, которую я видел на фотографии из письма Бернис Роджерс-Конрой: ей было чуть больше сорока, на ней были свежее платье в розовую и белую клетку и белый фартук, о который она вытирала руки. У нее были русые волосы, пухлые щеки и голубые глаза, почти такие же красивые, как у уборщика шестиквартирного дома на Шеридан Роуд.

– Чем я могу вам помочь, молодой человек? – спросила она, улыбнувшись приятной улыбкой. Тон ее мне показался искренним.

– Простите за беспокойство, но у меня сломалась машина. Ваш муж дома?

– Да, конечно. Он во дворе сзади дома. Я могу позвать...

– Пожалуйста. Мне очень жаль, что приходится вас беспокоить.

– Входите, входите.

Я вошел. Она ушла, продолжая вытирать руки о фартук. Я слышал, как открылась дверь черного хода, сунул руку в карман плаща и сжал рукоятку пистолета. Встал спиной к стене, чтобы видеть одновременно парадную дверь и дверь кухни, куда она вошла. Передо мной была лестница, ведущая наверх. Дом был скромным, но хорошо прибранным; деревянные полы, цветастые обои. Мебель была недорогой, но относительно новой; в гостиной имелось небольшое пианино. В разгар депрессии эти люди сумели обзавестись на ферме хорошими новыми вещами.

Из кухни вышел очень худой мужчина в комбинезоне, за ним покорно следовала его жена; на ходу он вытирал тряпкой замасленные руки. Лет сорока пяти, лысый, с мешками под глазами, как и предсказала Сара Сивелла. Я сразу узнал в нем мужчину на фотографии, что была в письме Бернис Роджерс.

Он протянул уже чистую руку и улыбнулся:

– Я Карл Беллиенс. Насколько я понял, у вас небольшая проблема.

– Нет, – сказал я, и показал ему браунинг, – это у вас проблема.

Его лицо напряглось, и мне показалось, что он готов наброситься на меня, но я посмотрел ему в глаза и покачал головой. Он вздохнул, расслабился, опустил руки и затем голову. Сделал шаг назад. Его жена подняла руку ко рту.

– Что вам нужно, мистер? – спросил он. – В доме у нас нет денег.

– Хватит! Я приехал, чтобы забрать мальчика.

Они посмотрели друг на друга; она, казалось, вот-вот расплачется. Он покачал головой, словно хотел сказать: не стоит.

– Я так и думал, что вы нас когда-нибудь достанете, – тихо сказал Беллиенс.

– Почему? За кого вы меня принимаете?

Одна сторона его лица скривилась в каком-то жалком подобии улыбки.

– Какое это имеет значение? Либо вы коп, либо не коп. И если вы не коп, то значит кто-то решил забрать у нас все, – он с горечью поджал губы, потом продолжал: – Мы сделали то, что нам было сказано. И никому ни слова об этом не сказали. Но, видимо, мы напрасно надеялись, что будем жить спокойно.

– Кто вы. Карл?

Его глаза задергались.

– Я? Никто. Простой фермер.

– Ну раз вы сами не хотите говорить, то тогда я скажу. В прошлом вы занимались контрабандным ввозом спиртных напитков для Команды. Приближалась отмена сухого закона, и вы могли остаться без работы. Но вы были хорошим работником. Надежным. И один очень влиятельный человек, возможно, по имени Капоне, а возможно, и по имени Рикка, спросил вас, не хотите ли вы начать честную жизнь. Заняться фермерством. Покончить со своей прежней жизнью.

Он смотрел на меня с безучастным видом, но в глазах его я читал уважение.

– Все-то вы знаете, мистер. Вы коп?

– Что-то в этом роде. Позвольте мне еще кое-что угадать, раз уж я начал. Вы бездетная пара. Вы были женаты лет двадцать, а может, и двадцать пять, но потомства у вас не было. Вам очень хотелось иметь детей, но ваше прошлое не позволяло вам усыновить ребенка. И вдруг произошло чудо: кто-то дал вам сына.

Он сделал небольшой шаг назад и обнял жену за плечи; она прижалась к нему, негромко всхлипывая.

– Вы правы, – сказал он. – И мы любим своего сына, мистер. И он нас любит.

– Это просто замечательно. Вы, конечно, знаете, кто этот ребенок.

– Да, знаем. Он Карл Беллиенс-младший.

– Я могу согласиться только со словом «младший».

Мэдж Беллиенс, губы которой дрожали, сказала:

– Мы никогда... никогда не называли этого имени. Никогда не вспоминали о нем.

Я поднял одну бровь; пистолет по-прежнему был нацелен на них.

– Чарльз Линдберг-младший, вы хотели сказать? Где он?

– Он в школе, – сказала она, стараясь держать себя вызывающе, но у нее это плохо получалось.

– Когда он возвращается домой?

– Вы не причините ему зла... – испуганно проговорила она, схватившись за рубашку мужа; он погладил ее.

– Ну, конечно, нет, леди. Я отвезу его настоящим родителям. Когда он возвращается домой?

– Дорога длинная, – сказала она, облизав губы. – Может быть, через полчаса. Мы никогда не делали ничего дурного, мистер;

– Вы когда-нибудь слышали о человеке по фамилии Хауптман?

– Да, – сказал муж и поднял подбородок. – Мы слышали, что он бессовестный вымогатель, который получит по заслугам.

– Ах вот что они вам сказали? Понятно. У вас на ферме есть помощник?

– Сейчас нет, – сказал он. – Я нанимаю его в другое время года.

Я быстро обвел глазами дом.

– Я смотрю, вы неплохо здесь живете в наши трудные времена. Что вы еще выращиваете здесь на ферме, кроме похищенного ребенка? Ягоды? Кукурузу? Но вы не волнуйтесь, на самом деле это меня мало интересует. Идите сюда. Возьмите.

Левой рукой я протянул рулон изоляционной ленты Мэдж Беллиенс. Она в замешательстве неохотно взяла его.

– Намотайте часть этой ленты на запястья вашего мужа у него за спиной. Сделайте это прямо сейчас.

– Но...

– Я сказал, сейчас. Давайте сделаем это прежде, чем ребенок вернется из школы. Так мы с вами сможем избежать неприятностей.

Они с мужем обменялись взглядами: он угрюмо посмотрел на нее и кивнул, она тяжело вздохнула и тоже кивнула. Он повернулся и завел руки за спину. Она намотала ему на запястья изоляционную ленту.

Закончив, она вернула мне оставшуюся ленту. Я велел ей повернуться и завести руки за спину. Она подчинилась, и, зажав пистолет под мышкой левой руки, я быстро обмотал ленту вокруг ее запястий. Потом я подтолкнул ее вперед и велел им повернуться ко мне лицом.

– Давайте спустимся в подвал, – сказал я.

Они повели меня туда; напольная дверь, ведущая в подвал, находилась с той стороны дома, где стояла моя машина. Они спустились в подвал по деревянным ступеням впереди меня. Пол подвала представлял собой утрамбованную землю, имевшую все тот же красноватый оттенок.

– Сядьте у стены, – сказал я. – Я не хочу применять силу, поэтому ведите себя спокойно.

Они сели. Зажав пистолет под мышкой, я охотничьим ножом стал разрезать веревку. Я связал им лодыжки, дополнительно скрутил веревкой им запястья. Потом заставил их сесть спиной к опорной балке и, обмотав им веревку вокруг груди и пояса, связал их друг с другом так, что балка осталась между ними и мешала им двигаться. Никто при этом не сказал ни слова.

Я разрезал ножом ее фартук на куски и воткнул их им в рот в качестве кляпа; вначале я планировал использовать для этой цели изоляционную ленту, но затем умилостивился и передумал. Похититель должен уметь идти на уступки.

Я встал перед ними.

– Я не хочу, чтобы вы производили какие-то звуки, – сказал я. – Мальчик не должен знать, что вы находитесь здесь.

Беллиенс смотрел на меня суровым взглядом, но глаза его жены были покорными.

– Если вы будете себя хорошо вести, – сказал я, – то я, возможно, не выдам вас полиции. Все, что мне нужно, это возвратить ребенка законным родителям. Вам понятно?

Они молча смотрели на меня.

– Вам понятно? – повторил я.

Муж холодно кивнул, и через мгновение жена тоже нерешительно кивнула несколько раз.

Я положил пистолет в наплечную кобуру, а не в карман плаща и оставил их в подвале, где не было ничего, кроме красной земли, нескольких грабель и нескольких полок с консервами.

Я выбрался на прохладный свежий воздух, обошел вокруг дома, сел на качели перед крыльцом и стал ждать из школы Чарльза Линдберга-младшего.

Ждать пришлось недолго. Меньше пятнадцати минут.

С высоты холма, на котором был расположен фермерский дом, я увидел идущих по дороге полдюжины детей различных возрастов и пыль, поднимающуюся из-под их ног. Он был самым маленьким из них – сколько ему теперь? Шесть? Почти шесть. Должно быть, он ходил в школу первый или второй год.

По дорожке, посыпанной гравием, он поднимался один – крошечная фигурка в коричневом пальто и серых брюках; его шапка – когда я это увидел, у меня запершило в горле – представляла собой что-то вроде шлема летчика с декоративными защитными очками, которые вошли в моду у детей пару лет назад. Он был в варежках. Учебников у него не было – слишком мал для этого, решил я. Он поднимался по дорожке, похожий на солдатика. Маленький мужчина. И чем ближе он подходил, тем больше я узнавал в его лице Слима.

Заметив меня, он на мгновение растерялся, но затем решительно подошел к крыльцу и спросил:

– Вы кто, мистер?

Я встал с качелей. Улыбнулся.

– Я друг твоих родителей. Иди ко мне, Карл.

Он подумал над моим предложением. Подбородок с ямочкой, тонкие черты лица были такими знакомыми. Может, он колебался потому, что смутно помнил, как его таскали туда и сюда какие-то странные дяди?

– Где мои мама и папа?

– Им неожиданно пришлось уехать. Они попросили меня забрать тебя после школы и отвезти к ним.

Его глазенки сузились.

– Я должен поехать с вами?

– Правильно. Я быстро доставлю тебя к твоим родителям.

– Ну ладно. О'кей. Но я хочу есть.

– Давай попробуем найти что-нибудь на кухне, – предложил я.

На кухонном столе остывал сладкий пирог. Остальная еда находилась на различных стадиях приготовления: на рабочем столе лежал кусок сырой курицы, в раковине – несколько очищенных картофелин. Но ребенок не сумел понять значения всего этого.

– Можно мне кусочек пирога? – попросил он, потом снял пальто, шапку и аккуратно положил их на стул; варежки он снял еще раньше.

– Конечно, – сказал я. – Потом, по дороге к твоим родителям мы где-нибудь остановимся и съедим по гамбургеру, о'кей?

И я отрезал ему кусок пирога. Пирог был с яблоками. Я отрезал и себе изрядный кусок и быстро проглотил его. Надо признать, пирог был отменным.

Я дал ему салфетку, он вытер свое миловидное отцовское личико и объявил:

– Мне нужно сходить в ванную.

– О'кей, – сказал я.

Я поднялся с ним наверх. Он попросил меня расстегнуть пуговицы на его штанишках, и я выполнил его просьбу. Но в ванную он вошел один и сделал все, что ему нужно было сделать. Я стоял у двери и слышал, как он спустил воду, открыл кран и помыл руки.

Он вышел из ванной, вытирая руки о свои штанишки.

– Давай зайдем в твою комнату, – сказал я, наклонившись, чтобы снова застегнуть пуговицы, – возьмем кое-какие твои вещи и затем оправимся в путь. Если у тебя есть любимые игрушки, ты можешь захватить их с собой. Мы не можем взять всех вещей.

– Почему вы ходите по дому в плаще?

– Потому что мы скоро уедем. Ну пошли, возьмем твои вещи.

Пока он выбирал игрушки из сундука у окна, я достал из комода кое-какую его одежду и уже запихивал ее в наволочку, когда снаружи послышался шум, похожий на шуршание гравия. Я подошел к окну.

К моему «оберну» подъехала какая-то машина – блестящий, совершенно новый «форд». Из него быстро вышли двое мужчин.

– Боже, – сказал я.

– Что случилось, мистер?

– Мы сейчас с тобой поиграем в одну игру, Карл, – сказал я, наклонившись, взяв его за маленькие плечи и заглянув в его темно-синие глаза. – Эта игра напоминает прятки. Ты сейчас спрячешься под кровать и будешь сидеть там тихо-тихо, как мышка, о'кей? Пока не услышишь, как я скажу: тили-бом, тили-бом, загорелся кошкин дом.

– О'кей.

Он быстро залез под кровать.

– Только чтобы, как мышка, – сказал я и вытащил из кобуры пистолет.

Двое мужчин, которых я увидел, были моими старыми знакомыми. Я не встречался с ними очень давно. Последний раз я видел их четыре года назад в номере отеля «Картерет», что в городе Элизабет, штат Нью-Джерси. Тогда они изрешетили пулями Макса Гринберга и Макса Хэссела.

Я остановился в коридоре, за углом недалеко от лестницы и услышал, как открылась парадная дверь.

– Где все? – спросил высокий плаксивый голос.

– Я сейчас осмотрю дом, – ответил скрипучий баритон.

Они старались разговаривать тихо, но я их слышал.

– Что мне делать?

– Босс велел убрать всех.

– Боже, и пацана тоже, Фил?

– Да. Посмотри снаружи. Прикончи Геллера, фермера, его жену и мальчишку, всех чертовых куриц и коров, которые попадутся тебе на пути.

Пока они совещались, я лег, подполз к лестнице и смог рассмотреть их. Фил, парень с плоским лицом и восточными глазами, был в черном пальто, серой шляпе и серых перчатках; в руке он держал автоматический пистолет сорок пятого калибра. Джимми (его имя я запомнил с первой встречи), курносый, круглолицый парень с веселыми глазами, которого я тогда подстрелил, был теперь -в сером твидовом пальто, и в руке, закрытой перчаткой, он тоже сжимал пистолет сорок пятого калибра. На этот раз глушителей не было. Кто услышит выстрелы в такой дыре?

Джимми уже открывал дверь, чтобы выйти, когда я открыл огонь по мерзавцам. Пуля, угодившая Джимми в голову, заставила его вздрогнуть, как если бы он чего-то испугался, только он больше чем испугался – он еще завалился боком на крыльцо, заклинив открытую дверь своим телом.

Фила я ранил в руку, но, к сожалению, не в ту, в какой у него был пистолет, он открыл ответный огонь, и пули сорок пятого калибра начали сокрушать мир вокруг меня – стену, перила, ступеньки лестницы... Вдруг он куда-то исчез, но не вышел через дверь, блокированную телом Джимми, а спрятался где-то в доме.

Не видя иного выхода, я бросился вниз по лестнице, перескакивая сразу через три ступеньки, направив ствол пистолета влево, куда переместился Фил, а глаза мои были устремлены на пустую гостиную, когда этот сукин сын вырос из-за кресла и сделал прицельный выстрел, попав мне в бок, что заставило меня полететь вниз головой и скатиться по лестнице на пол, запутавшись в собственном плаще. Падение потрясло меня больше, чем выстрел, – во время своего полета я раз пять или шесть больно ударился головой о ступеньки; боли я пока не ощущал, одну лишь влагу на теле и, продолжал лежать на полу, я сделал несколько выстрелов туда, где только что находился Фил, но он исчез, и единственное, что мне удалось, это всадить пулю в пианино, которое жалобно и мелодично ойкнуло.

Не я один истекал кровью: Фил тоже оставил кровавый след, и я пошел по нему. Спотыкаясь, я прошел через дом, через гостиную, через кухню и в коридоре – проклятие – увидел еще одну ведущую наверх лестницу. Стараясь не шуметь, прижимаясь к стене, я поднялся по задней лестнице наверх и продолжал идти по кровавому следу, когда услышал крик ребенка.

Я бросился к его комнате; рана в боку уже давала о себе знать.

Фил, очевидно, вытащил ребенка из-под кровати и теперь прижимал его к себе; светловолосый мальчуган с лицом младенца смотрел на меня широко открытыми умоляющими глазами, в то время как Фил, заслоняясь им, словно щитом, направлял на меня дуло сорок пятого калибра.

Я чувствовал, что силы покидают меня, но крепче сжал рукоятку пистолета и сказал:

– Фил, ты должен знать это.

Фил, лицо которого было белее очищенных картофелин, что лежали в раковине внизу, произнес:

– Что, балбес?

Я всадил пулю ему между глаз и сказал:

– Выстрел в голову исключает всякую рефлекторную деятельность.

Разумеется, Фил меня уже не слышал. Он ушел туда, где его ждал Джимми. Мальчик прыгнул на пол, проворно опустившись на носки, в то время как мертвый Фил еще балансировал на ногах, ожидавших из мозга сигналов, которые они уже никогда не получат. Потом труп Фила упал лицом вниз и остался неподвижным.

– Как тебе понравился мой выстрел, парень?

– Мистер, вы плохо выглядите.

– Я знаю...

– Мистер, я боюсь...

– Сынок... твои родители... они внизу... в подвале. Они связаны...

Беспокойство исказило его лицо.

– Мама и папа ранены?

– Они в порядке, только... иди туда... выйди через черный ход... развяжи их. Приведи сюда папу... приведи сюда своего папу.

Он задумался.

Я опустился на колени.

– Сделай... сделай это, сынок, прошу тебя... сделай это... сейчас.

– О'кей, мистер, – сказал он.

Я упал лицом вниз.

Я смутно припоминаю, что Карл Беллиенс осторожно перевернул меня, склонившись надо мной, как невзрачный ангел.

Я прошептал:

– Они пришли, чтобы... пришли убить... вас... тоже.

– Что? – спросил он.

Мальчонка был рядом с ним; мальчонка хватался за руку Карла. Я слышал, как он говорил:

– Папа, папа, папа...

Я сказал:

– Не звоните Рикке... не звоните Официанту...

– Что?

Папа... папа... папа...

– Вы тоже умрете, если... он послал их. Рикка послал их... позвоните по номеру... в моем бума...

– Где?

Папа... папа... папа...

– Бумажник. В моем бума... позвоните Нитти...

Я увидел лицо своего отца. Потом лицо своей матери. И впал в забытье.

 

Глава 41

Я очнулся.

Во рту я чувствовал вкус горечи, какой бывает после долгого сна. Вероятно, от лекарств.

Я лежал на спине на кровати. На больничной кровати. Я был очень слаб.

– Вы проснулись, – сказала женщина. – Хорошо. Сейчас я вас приподниму.

Раздался скрип, и мое тело медленно приняло сидячее положение. В палате я был один. Возле моей кровати стоял прибор для внутривенных вливаний, из вены на руке торчала прикрепленная липким пластырем игла. Я чувствовал или ощущал повязку на своем боку. За окном был день.

– Где?..

У медсестры, привлекательной брюнетки, губы были накрашены очень яркой, как у продавщиц сигарет, помадой, но нос у нее был слишком большим. Итальянка.

Она улыбнулась мне ласковой и приятной улыбкой.

– Вы в больнице «Джефферсон Парк», – сказала она.

– Как... как я сюда попал?

– Кажется, вас привезли на частной машине скорой помощи, – она проверила мой пульс и откинула волосы с моего лба. Потом осторожно приподняла мои простыни; я грешным делом подумал, что она решила удовлетворить меня особым образом, но она лишь проверяла мою повязку. Я облегченно вздохнул и снова впал в спасительное забытье.

Когда я проснулся, возле моей кровати, терпеливо сложив руки на коленях, сидел маленький смуглый мужчина с зачесанными назад, седеющими, очень аккуратно подстриженными волосами. На нем были серый костюм и черно-бело-серый вязаный галстук; в этом наряде он мог смело идти и на свадьбу, и на похороны.

– Привет, Фрэнк, – сказал я, с трудом сосредоточив на нем свой взгляд.

– Нейт, – равнодушным голосом произнес Нитти и улыбнулся. Это была сдержанная улыбка.

За окном теперь была ночь.

– Как я попал сюда? Только не говорите, что меня привезла сюда «скорая».

– Это не важно.

И тут я кое-что вспомнил.

– Биллиенс! Это он позвонил вам...

– Кто-то позвонил. Кто – не имеет значения.

– Слава Богу. Если бы он позвонил Рикке... как насчет тех наемных убийц, которых я застрелил?

Нитти повернулся, чтобы убедиться, что дверь закрыта, и пододвинул стул поближе к моей кровати.

– Вам непременно нужно говорить об этом, – проговорил он голосом, в котором сквозили усталость и раздражение.

– Как насчет парней, которых я застрелил?

– Они пошли на съедение рыбам.

Я с усилием проглотил слюну. Во рту все тот же горьковатый привкус от лекарств. Игла по-прежнему торчит из моей вены.

– Кто они были, Фрэнк?

– Специалисты из другого штата. Наемники. Люди, которых использует Официант... использовал время от времени.

– Как они меня нашли?

– Откуда я знаю?

Уборщик дома на Шеридан Роуд? Может, это он позвонил Рикке?

– Я думаю, – тихо сказал Нитти, – Пол мог вести за ними наблюдение.

– За семьей Беллиенс?

Он кивнул:

– Он знал, что вы продолжаете заниматься делом Линдберга. Но я не думаю, что он организовал за вами слежку. Он знал, что вы под моим покровительством, и не пошел бы против меня, если у него был какой-то другой выход. К тому же он знал, что вы могли спасти Хауптмана только в том случае, если бы нашли ребенка. Поэтому он должен был наблюдать за этим фермером и его женой на тот случай, если бы вы нашли ребенка, – он пожал плечами. – А вы его нашли.

– Они собирались уничтожить всю эту семью, Фрэнк.

Он нахмурился и покачал головой:

– Это ужасно. Это нехорошее дело. Вы остановили нехорошее дело, Нейт. Я восхищен этим.

В его словах я не заметил иронии.

Он прижал обе руки к груди:

– Я отец. У меня есть сын. Нельзя убивать детей. Пол должен понимать это. У него тоже сын.

– И у Капоне тоже.

Нитти покачал головой:

– Для некоторых людей нет ничего святого. Они тоже ходят в церковь, Нейт. Это трудно себе представить.

– Фрэнк! – я попытался сесть.

– Сейчас, – сказал он, встал и немного приподнял мою кровать, покрутив валик. Потом спокойно сел обратно.

Зато я был неспокоен.

– Что вы сделали с мальчиком?

– С каким мальчиком?

– Не надо так со мной, Фрэнк. Я плохо себя чувствую.

– Он в безопасности. Вместе со своей семьей.

– Он вернулся к Слиму?..

– К Слиму?

– К Линдбергу!

Нитти издал короткий смешок.

– Черт, нет. Он со своей семьей.

– Вы имеете в виду Беллиенсов?

– Теперь у них другая фамилия.

– Где они?

– Этого я не могу вам сказать, Нейт. Вам просто не надо знать этого.

– Фрэнк... я не могу допустить, чтобы Хауптман умер на электрическом стуле. Он всего лишь козел отпущения, и я могу помешать этому. Все, что мне нужно сделать, это посадить этого пацана на стол губернатора, и...

– Вам нельзя волноваться. У вас может открыться кровотечение или еще что-нибудь.

– Я должен выбраться отсюда. Я должен остановить их. Если я не...

– Хауптман мертв.

– Вот именно!

– Нет. Я говорю, что Хауптман уже мертв.

– Что? Он... что?

– Его казнили два дня назад, – сухо проговорил Нитти. – В штате Нью-Джерси.

– Какой сегодня день, черт возьми?

– Понедельник.

– Какое число?

– Шестое апреля.

– О Господи...

– Вы были серьезно ранены, Нейт. Мы привезли вас сюда, но вы потеряли много крови.

– Черт! Вы хотите, чтобы я поверил, что я был в коме? Чушь собачья, Фрэнк. Вы накачали меня наркотиками! Вы специально усыпили меня, вывели меня из игры.

– Не говорите глупостей, Нейт. Это больница.

– Больница? Эта чертова больница принадлежит вам.

Он пожал плечами:

– Какая разница теперь? Вы живы, а Хауптман мертв. Я бы посоветовал вам подумать о своих делах.

– Ему... должны были на несколько дней отсрочить исполнение приговора. Он должен был умереть в конце марта.

Нитти закивал:

– Да. В последний момент этот провинциальный сыщик Эллис Паркер арестовал Уэндела в связи с его признанием; этот вопрос рассматривался даже Большим жюри. Хауптману должны были дать временную отсрочку.

– Ну и что же случилось, черт побери?

– Уиленз встретился с Уэнделом, и последний отказался от признания. Уэндел рассказал, что признание его вынудили сделать, избивая в подвалах и так далее. Эллис Паркер и несколько его людей находятся сейчас под арестом.

– Меня это не удивляет, черт возьми!

– Вы не волнуйтесь. Успокойтесь.

– Как насчет сына Линдберга?

– Этого ребенка давно нашли мертвым.

Я попытался сесть, но не смог.

– Вы думаете, что я буду молчать...

– Да.

Во мне кипели гнев и отчаяние; не будь я таким слабым и измученным, я бы заорал или даже бросился бы на этого маленького ублюдка. Но я смог только произнести:

– Если нет, я тоже пойду на съедение рыбам, Фрэнк?

Он встал и погладил меня по руке, как отец, успокаивающий своего ребенка.

– Успокойтесь, Нейт. Вы думаете, что я допустил, что Хауптман умер? Это не я виноват в его смерти. Виноват ваш приятель Линдберг. Вы думаете, этот двуличный сукин сын заслуживает своего ребенка? Если бы я хотел, чтобы этот мальчонка обнаружился, то только для того, чтобы этому лицемеру стало стыдно. Всякий раз, когда ему говорят, что сын его, возможно, жив, он выходит из себя. Этот мальчик живет с семьей, которая его любит. У него будет хороший дом, хорошее воспитание вдали от внимания общественности. Что в этом плохого?

Я не знал, что сказать на это. В моей голове возник образ маленького мальчика, цепляющегося за руку своего отца и повторяющего: папа, папа, папа. Этот мальчик любил отца, который у него был, которого он знал. Так ли уж хорошо будет оторвать его от этой семьи? Разве одного раза не было достаточно?

Но мысль эта улетучилась столь же быстро, как и пришла мне в голову.

– Это все бред собачий, Фрэнк, и вы отлично это знаете.

– Ну, тогда идите и разыскивайте этого мальчика, Нейт, но только если с ним что случится, это будет на вашей совести.

– Почему... что?..

Его губы скривились в жалком подобии улыбки.

– Вы думаете, Пол с Алем допустят, чтобы об этом стало известно? Вы видели, что хотел сделать Официант; вы сами пострадали, ведь он и вас хотел убрать. Если вы начнете рассказывать о том, что знаете, или приметесь разыскивать мальчика, то тем самым подпишете смертный приговор семье Беллиенс, а возможно, и мальчишке. Вы хотите, чтобы их смерть была на вашей совести, Нейт? Пожалуйста, действуйте. Разыскивайте их. Но тогда я уже не смогу защитить их. И вас тоже.

Я задумался. Потом сказал:

– А как обстоят дела с Риккой?

Он чуть улыбнулся:

– Теперь у меня есть на них кое-что. Теперь я знаю о Поле и Але то, что смогу использовать в своих интересах. И меня уже не беспокоит то, что Аль выйдет из тюрьмы, или то, что Пол возьмет власть в свои руки.

– Рикка сам сможет начать поиски Беллиенсов и мальчика...

– Не может, потому что я этого не хочу. Пол еще не готов к тому, чтобы бросить мне открытый вызов. А к тому времени, когда он осмелится сделать это, вся эта история быльем порастет.

Я покачал головой и невесело улыбнулся.

– Вы никогда не допустите, чтобы эту историю использовали против Команды, не так ли, Фрэнк?

– Никогда, – признался он.

Хауптман был не последним козлом отпущения в этом деле.

Теперь пришла моя очередь беспокоиться.

– Может быть, вы правы, и Рикка действительно не станет разыскивать Беллиенсов и их «сына». Но он велел этим мерзавцам убить и меня, Фрэнк. Что мешает ему сделать это еще раз?

Он похлопал меня по руке.

– Я, Нейт. И вы. Ваша и моя репутация. Я сказал Полу, что с вами договорились. Что вам заплатили за молчание. Он слышал о вас, о деле Лингла. Он знает, что вы... благоразумный человек.

Я резко рассмеялся; у меня заныл бок.

– Он думает, что меня можно купить. Может быть, и можно. Но вам-то от этого какая польза, Фрэнк? Сколько я получу, если буду хранить молчание относительно «преступления века»? Должно быть, это стоит очень дорого.

– О, разумеется. И вы будете довольны тем, что получите.

– И что же это будет?

– Вы завтра проснетесь, Нейт.

– Ах вот что, – я снова почувствовал горечь во рту. – Что ж, это справедливо.

– И кроме того, я готов оплатить ваш больничный счет.

Я покачал головой.

– Фрэнк, есть люди, которые могут потребовать от меня объяснения. Во-первых, губернатор Хоффман...

Он сделал жест рукой.

– Вы приехали в Чикаго, чтобы проверить кое-какую версию и были ранены какими-то негодяями. Вы попали в больницу. Та информация не подтвердилась. Все.

– У меня совсем нет выбора, не так ли, Фрэнк?

– Нейт, каждый человек обладает свободой волеизъявления. Каждый человек сам выбирает свою судьбу. Это Америка. В Америке человек может делать то, что считает правильным.

Я хотел сделать саркастическое замечание, но передумал – он верил тому, что говорил, ведь он был иммигрантом, которому неплохо жилось в Америке.

– Что ж, – сказал я, – эти люди любят мальчика. И он их любит. И вы говорите, что они в безопасности, живут где-то тихой жизнью и воспитывают этого малыша?

– Да.

– Ладно, я думаю, что смогу с этим жить.

– Именно это я и хотел сказать. – Нитти хлопнул меня по плечу и вышел.

* * *

Через несколько дней я уже сидел в своем офисе, и мне предстояло наладить свою жизнь, здоровье и бизнес. Я как раз обзванивал всех своих постоянных клиентов, для которых обычно проверял кредитоспособность покупателей, когда прямо под рукой у меня зазвонил телефон, напугавший меня до смерти.

– Первоклассное детективное агентство, – сказал я. – Натан Геллер слушает.

– Нейт, – раздалось в трубке. В одном этом слове, произнесенном таким знакомым мне гортанным женским голосом, был целый океан разочарования.

– Эвелин, – сказал я.

– С тобой что-то произошло?

– Я хотел позвонить тебе сегодня вечером, – соврал я. Я действительно намеревался позвонить ей, но тогда еще не был готов к этому. Губернатору Хоффману я собирался написать и таким образом компенсировать разницу между моим гонораром, платой за дни, которые я проработал, и моими довольно раздутыми расходами.

– Что случилось, Нейт?

– Я только что вышел из больницы. Я проверял одну версию и нарвался на крутых ребят. Мне прострелили бок.

– Понятно, – сказала она.

Такая ее реакция мне показалась странной: я думал, узнав о моем ранении, она проявит ко мне больше сочувствия. Такая холодность со стороны Эвелин Уолш Мак-Лин была для меня неожиданной.

– Когда я очнулся, – сказал я, – было уже поздно. Хауптман был уже мертв. Дело было уже проиграно. Мне очень жаль, Эвелин.

– Ты меня разочаровал, Нейт.

Внезапно я почувствовал усталость. Одну лишь усталость.

– Это почему, Эвелин?

– Ты знаешь, что ты не единственный в мире частный сыщик.

– Что ты хочешь этим сказать, Эвелин?

– Я беспокоилась за тебя, – в ее голосе послышалось волнение. – Я наняла человека, чтобы он разыскал тебя, чтобы узнал, все ли у тебя в порядке, не попал ли ты в беду?..

Вот черт.

– Э, это очень мило с твоей стороны, Эвелин, но...

– Мило?! Первое, что выяснил этот сыщик, это то, что из моего дома ты звонил в Чикаго. Номер, по которому ты звонил, оказался рабочим номером телефона в табачной лавке, которой владеет некий мистер Кампан, являющийся чикагским гангстером, как тебе, наверное, хорошо известно.

– Эвелин...

В ее голосе теперь слышалось странное раздражение:

– Ты лгал мне. Ты обо всем докладывал им в Чикаго, ведь так?

– Это не должно тебя интересовать, Эвелин. Это может быть опасно для' тебя.

– Ты мне теперь угрожаешь?

– Нет! Черт, нет... Я просто не хочу, чтобы ты попала в беду.

– Ладно, ты был в больнице. Я знаю, у тебя огнестрельное ранение. Я беспокоилась, я и сейчас беспокоюсь о твоем здоровье. Может, ты сможешь мне все объяснить как следует, и я снова буду хорошо к тебе относиться. Но ответь мне на один вопрос.

Я вздохнул.

– Какой вопрос, Эвелин?

– Почему ты лежал в больнице, главный хирург которой приходится тестем какому-то известному гангстеру?

– Это тоже выяснил твой частный сыщик?

– Да.

– Эвелин, эти гангстеры управляют всем Чикаго. Это просто совпадение. Не беспокойся о том, чего нет.

– Они и тобой управляют?

– Иногда да. Когда появляется такая необходимость. И я иногда оказываю им услуги, потому что еще хочу жить.

– Бруно Ричард Хауптман мертв.

– Я знаю. Но что я могу теперь сделать?

– Ничего. Ничего.

– Эвелин... Эвелин, ты плачешь?

– Будь ты проклят, Геллер! Будь ты проклят.

Почти все женщины в конечном итоге говорят мне это. Даже светские женщины.

– Прости меня, Эвелин. Прости, что я не оправдал твоих ожиданий.

– Ты еще можешь оправдать их. Я знаю, в глубине души ты хороший человек.

– В самом деле? Означает ли это, что должность твоего шофера все еще вакантна?

– Ты жестокий, – сказала она, потому что я сделал ей больно.

Мне стало ее жаль, и я снова попросил у нее прощения.

Искренний тон, с которым она произнесла следующие слова, разбил бы мне сердце, если бы я поддался чувствам:

– Нейт, я знаю, этот маленький мальчик жив... Я уверена в этом. Если мы сможем его найти, то мы восстановим доброе имя Ричарда Хауптмана.

– Посмертное помилование не оживит его. Может быть, история оправдает этого бедолагу, но я не собираюсь делать этого. К тому же я не уверен, что этот ребенок жив.

– Я буду продолжать поиски, Нейт. Я никогда не смирюсь с этим.

– Я в этом не сомневаюсь, Эвелин. Ты найдешь себе новое занятие. Всегда есть дело, за которое можно взяться, как всегда найдется бриллиант, который можно купить, если есть деньги.

– Ты очень жесток.

– Иногда я бываю жестоким. Но никогда глупым. Прощай, Эвелин.

Я положил трубку.

Некоторое время я сидел неподвижно и затем что было силы ударил кулаком по столу так, что подскочил телефон и у меня разошелся шов. Боль была адской. Я расстегнул рубашку и увидел на повязке кровь. Теперь придется снова идти в больницу, чтобы рану зашили. Боже, как мне было больно. Я начал плакать.

Несколько минут я плакал, как ребенок.

Это все рана, говорил я себе. Но раны бывают разные.