© Алексей Комлев, 2016

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

 

Мы с Павликом учимся в одном классе. Когда я заболел, он каждый день после уроков приходил ко мне играть в шахматы. Мне же было скучно одному. Но и когда я не болел, мы всё равно каждый день были вместе — в основном гуляли, но, случалось, и уроки делали вместе. Мы дружим ещё с садика, а живём через дорогу.

Когда я выздоровел и пришёл в школу, выяснилось, что из-за нас класс отстаёт в сборке металлолома. Нам не хотелось подводить ребят. И девчонок тоже. Не хотелось подводить и нашу классную руководительницу — Тамару Ивановну. Оставался последний день, когда можно было спасти положение.

Накануне Павлушка как обычно зашёл ко мне вечером.

— Я знаю, — говорит, — где мы металлолому наберём.

— Где?

— Церковь за оврагом помнишь? Ну так вот — проберёмся туда и приволокём этот крест.

На краю нашего города за оврагом стояла заброшенная каменная церквушка с колокольней, а в прошлом году крест на главке рухнул. На этом овраге каждой весной проводили школьную Зарницу. С противоположного конца оврага церквушка казалась не большой, а крест уж совсем махоньким. Нам и в голову не пришла мысль, как мы его сможем дотащить.

И вот на следующий день со всех ног бросились за овраг. Добежали, отдышались. Храм был не запертым. Кровля его проржавела и прогнила. Оказалось, что крест с главки упал не на землю, а провалился под кровлю.

— Ничего, — ободрил меня Павлик, — сейчас проберусь и посмотрю что там к чему.

— А я-то?

— А ты охраняй здесь и гляди, если кто из взрослых случайно вдруг окажется.

— Давай лучше я полезу, а ты охраняй.

— Нет. Это же я придумал. Да к тому же там темно, наверное, на чердаке, а ты боишься темноты.

Я и в самом деле боялся темноты, поэтому спорить больше не стал.

Павлушки долго не было и от беспокойства я уж думал покричать его, но тут он появился.

— Нам даже не приподнять его вдвоём. — Сказал он сразу. — Это издали он казался маленьким, а на самом деле ого-го.

— Ерунда! — Не поверил я. — Позовём ребят, сбросим его вниз, погрузим на тележки…

— Тихо! — Вдруг прикрикнул на меня Павлик, показывая пальцем на губах. — Там какой-то старичок.

— Какой такой старичок? — Шёпотом переспросил я, глядя на друга широко раскрытыми глазами.

— Я когда крест осмотрел и назад было собрался, он внезапно так появился. В другой бы раз как заорал бы я от перепугу, а тут не испугался вовсе.

— Может это нищий здесь живёт или бездомный какой? — Предположил я.

В нашем городе был действующий храм, в который ходили одни бабки. А у входа в храм вечно сидел какой-то старичок, которого мальчишки дразнили при всяком удобном случае. Вот я и подумал: вдруг это тот самый дедок.

— Не он, не он… — зашептал Павлик и, потянув меня за рукав, побежал прочь.

Мы бежали не быстро и не оглядывались. На ходу Павлушка добавил:

— Он ещё меня по голове погладил. И ласково, так ласково смотрел.

Миновав овраг, мы вдруг увидели огромную груду металлолома, буд-то кто нарочно её здесь собрал и оставил. Странно, — подумали мы оба про себя, — ведь когда шли к оврагу этой же дорогой, никакой груды железа и в помине не было. Но удивляться и рассуждать было некогда. Я остался охранять такое бесценное для нас добро, а Павлик побежал к школе за ребятами. В общем, норму по металлолому наш класс выполнил, а случай про старичка в заброшенной церкви мы тогда забыли, тем более, что я-то своими глазами ничего не видел.

Сейчас нам с Павликом пошёл пятый десяток и жизнь разбросала нас по разным городам. Но мы стараемся встречаться хотя бы раз в три или пять лет, как получится. Он стал священником. В одну из таких встречь рассказал, что увидел однажды икону, на которой узнал того самого старичка. Это обстоятельство и определило его выбор на всю оставшуюся жизнь.

Я верующим человеком стал значительно позднее. С годами у меня появились другие интересы. Но не знаю почему, захотелось мне рассказать эту историю из нашего далёкого уже детства. Далёких 1970-х годов.

 

* * *

Наши с Павликом мамы учительницы. Только в разных школах работают они. Мама Павлика преподаёт русский язык и литературу, а моя мама историю преподаёт. Мы учимся в школе, где работает моя мама.

Однажды мы с Павликом прогуляли урок. Бродили по корридорам и вдруг попались нашему завучу Алексею Павловичу. Алексей Павлович был физиком, но кроме того он вёл в школе кружок фотографии и кинолюбителя.

Мы так испугались, что попались ему. Наверное, глупые были по молодости. Он ведь всё понял, что мы урок прогуливаем. Ох, как же я боялся, что мама узнает об этом. Но мама узнала спустя годы, пока я сам не рассказал. Рассказал в память об Алексее Павловиче, который по болезни рано ушёл из жизни. Сегодня же я вспоминаю другой эпизод, заслуживающий внимания ещё большего.

Близился к концу учебный год, а для меня последний. Я готовился поступать в военное училище, офицером мечтал стать. Однажды в наш класс зашёл Алексей Павлович с фотоаппаратом. Мы не удивились, так как он часто снимал эпизоды нашей жизни для школьной стенгазеты. На этот раз он привёл с собою трёх девочек из параллельного моему класса. Почему так, не знаю.

Их рассадили на первых двух партах у окна и нужно было посадить ещё мальчика. Вот тут и выбрали меня, буд-то случайно. Я оказался на переднем плане в окружении симпатичных девочек. Мы изображали будущий экзамен по сочинению. Конечно, когда мы написали свои сочинения на самом деле, то разъехались затем кто куда. Школьная стенгазета предназначалась уже не нам, а идущим за нами. И это прекрасно.

Эту фотографию со своим участием я увидел через полгода, когда приехал из военного училища в зимний отпуск и конечно-же зашёл в любимую школу. Стенгазета висела на стене рядом с кабинетом истории.

Тут есть любопытная деталь, которая как в хорошем детективном романе здорово бросается в глаза. Многие годы меня терзало смутное сомнение, почему же Алексей Павлович выбрал именно меня, когда я и фотографироваться-то не хотел. За неделю до этого я сам себе поставил фингал, тренируясь этими японскими нунчаку. Легко можно было понять моё состояние. Таким фингалом гордиться нечего.

Когда ты сам станешь взрослым, ты поймёшь. Эпизод этот понял я через четверть века. Отзвенел последний звонок для выпускников, сыновья разъехались. А мамы остались. Осталась и моя мама всё в той же школе. Единственным напоминанием обо мне служила неслучайная фотография, провисевшая у кабинета истории целый год. Тот самый год, за который человек привыкает к чему-то, чего уже никогда не будет в его жизни.

 

* * *

Поменяв много специальностей за свою жизнь, я остановился на фотографии. Нет, нет, я не стал профессиональным фотографом и работаю не в ателье. Но с фотографиями имею дело каждый день. Как в случае с Павликом, моя судьба определилась не сразу. Он-то, хитрый брат, много лет скрывал свой выбор и это понятно — время было странное. А я прошёл армию — семь лет; завод — четыре года; затем освоил компьютерную вёрстку и восемь лет отдал этому делу. Жизнь сама меняла планы, но никогда в работе я не был прежде счастлив, как теперь. Можно только молить Бога, чтобы это продолжалось как можно дольше. Да потому, что мне просто нравится эта работа.

В нашем городе особенно в 1970-е годы стали много ломать старых деревянных домов. Сносили целые кварталы, уничтожая при этом же сады и огороды. Нам, мальчишкам, всегда можно было чем-то поживиться, когда последний жилец покидал дом. Тут тебе и макулатура, и металлолом, и какие-то брошенные игрушки. Мы ничего не понимаем во многих вещах, даже когда становимся взрослыми. Поэтому запоздалая жалось пуста. Но прозрение бессмысленным я назвать не могу, даже если оно запоздало.

Вот мы с Павлушкой бежим на одну из глухих улочек города, где четыре деревянных дома выселены. Завтра их не будет и какое счастье узнать об этом заранее. Мы успеем поработать сегодня. Через год придёшь на это место — пятиэтажная кирпичная хрущёвка или современная паннельная девятиэтажка. Не могу назвать это архитектурой. Подобное строительство сделало нашь город типичным, почти типовым. В общем — без своего лица. Ну не сдела окончательно. Но ещё каких-то 30—50 лет и можно переименовать.

До нас уже кто-то поработал. Ничего интерестного в этих домах мы не нашли. Оставались сараи, но что там может быть? Ничего. Действительно, ничего. Груда разбитого стекла. Только какие-то странные стёкла. Два железных ящика этих стёкол, на которых буд-то бы изображения какие. Так и есть, точно изображения. Это называется негативом. Как интерестно! Разве так бывает? Что с ними делать-то? Как получить живую фотографию с такого негатива. Да и кому, собственно, нужно это старьё.

Один из ящиков был кем-то уже опрокинут и содержимое высыпано на землю. Всё перемешалось. Целых стёкол было очень мало. А нам и в голову не могло прийдти начать подбирать куски и кусочки, чтобы посмотреть… А что смотреть? Какие-то лица. Портреты. Одиночные и групповые, в основном семейные, наверное. В негативном представлении очень сложно понять.

По содержимому первого ящика кто-то прошёлся ногами. Второй ящик был таких же размеров. Мы открыли крышку. Замок на ней был сбит чем-то тяжёлым, возможно, ломиком. Это сразу бросалось в глаза при виде покорёженных ушек. Стёкол здесь оказалось поменьше, поэтому нашлось место для старого допотопного утюга. Кто-то старательно этим утюгом колотил эти стёкла. Может быть в подобном занятии есть определённый смысл?

Я взял один из более-менее уцелевших кусков. Какая-то улица. Наверное, типа той, которую сейчас как раз и ломают. Набрал ещё с десяток. Павлушка присел на корточки рядом. Опять одни улицы. А вот и церкви. Одни сплошные церкви. Да как много церквей!

— Это не наш город. — Определённо заметил Павлик. — Разве в нашем городе есть столько церквей?

— Да, — согласился я с наблюдением Павлика.

Но мне захотелось добавить и свою мысль. Поэтому я тут же сказал:

— Неверное, здесь жили приезжие.

Мы перевернули второй ящик и высыпали его содержимое рядом с содержимым первого ящика. Ногой я ещё немного пошивырял по стёклам. Что с ними делать? Не знаем. В общем, ничем не поживились.

Вы хотите знать, что бы сегодня я отдал за возможность вновь зайти в этот сарай спустя тридцать лет? У меня нет ничего. Только жизнь, но она мне не принадлежит всецело. И потом, если бы и можно было бы поменяться, то какой в этом смысл? То, что мы видели тогда с Павликов в этих ящиках, нужно живым, а не мёртвым. И оно, кстати, не имеет цены. Да-да, для меня во всяком случае. Поэтому мне и нечем заплатить.

Последние годы я работаю в музее. Занимаюсь сканирование старых негативов. Тех, которые каким-то образом уцелели. Коллекции неизвестного фотографа из нашего с Павликом города не повезло. Сегодня я могу говорить, что нам повезло — мы это видели. Павлик видел какого-то старичка на чердаке храма. Он стал священником. На меня же сильное впечатление из детства произвели эти битые стёкла, предназначение которых я тогда не понимал. Но жизнь привела меня к ним снова.

 

* * *

Может ли сон повлиять на человека? Вернее будет сказать — тронуть его душу. Мы с Павликом в этом совершенно убеждены. Мне приснился однажды такой сон, когда я стал вполне зрелым человеком.

Шли киносъёмки. По сюжету положительный герой фильма должен был сразиться в рукопашную с несколькими врагами. И меня пригласили на замену, как человека, обещавшего классно поставить сцену боя. Время действия и образы врагов я умышленно не сообщаю, ибо не это главное.

Будущие мои враги, которых я должен был победить в кадре, искоса посматривали на меня, мол, откуда такой взялся? Я решил продемонстрировать кое-что, и когда все были заняты съёмкой подготовительного эпизода, полез по лесам на какую-то старую башню.

Итак, во сне я очень хорошо помню, как выглядела эта башня. Она была сложена из больших камней и внутри не имела перекрытий. Со временем конструкция расшаталась и изнутри её укрепили строительными лесами. Вот по ним-то я и решил добраться до верха и выглянуть в проём. Полез.

На половине пути оглянулся, чтобы посмотреть вниз. Ужас охватил меня. Леса подо мною осыпались, шаткая конструкция начала дышать. Начала своего пути я не увидел — оно скрылось в темноте бездны. Я посмотрел наверх и вдруг обнаружил, что не вижу света. Таким образом я оказался висящим внутри башни между двумя бесконечностями. Продолжать лезть наверх было бессмысленно. Инстинкт подсказывал, что нужно возвращаться назад, то есть спускаться вниз.

Когда большой камень оторвался от кладки и полетел вниз, я замер и прислушался. Удара о землю так и не услышал. Что было делать? Я запаниковал. Путь вниз был отрезан, а наверх лезть сил не оставалось, да и страх парализовал меня. Я решил закрепиться на месте и ждать помощи — вдруг кто-то вспомнит обо мне.

Жёстко закрепиться мне не удавалось. Конструкция по прежнему дышала и осыпалась. Нужно было срочно покидать опасное место, но в какую сторону лезть? Я почувствовал, что руки стали лихорадочно хвататься за всё подряд. Но за всё, за что они не схватились, отрывалось и ускользало и в ту же секунду пропадало в бездну. Это конец. Скоро и мой черёд.

Так Господь наказал меня за гордыню, с которой я приехал на эти съёмки, будь они трижды неладны.

Подумав об этом, я схватился за кусок провода, торчавший из стены. Немного он помог мне. Оборвавшись, канул в бездну. Ещё какое-то время я хватался за самые разные предметы, буд-то нарочно дразнящие меня. Они появлялись из стены, предлагая себя. Но как только я думал, что крепко держусь, сама стена отторгала их. Вскоре в ногах появилась слабость и я приготовился к погибели.

Тут снова ухватился за какую-то верёвочку и чувствуя, что она стала выскользать из стены, закрыл глаза и приготовился к полёту в бездну. И последней моей мыслью оказалась мольба ко Господу. Это я хорошо помню, как со слезами и ни о чём более не думая, не помышляя, я прошептал: Господи! Протяни руку Свою.

В последний раз я открыл глаза, чтобы увидеть небо. Конечно же внутри этой башни никакого неба не было. Но я увидел более неба. Я увидел, что верёвочка, за которую я держался, не кончается. Она плавно опустила меня и как только ноги встали на твёрдую почву, я проснулся.

Была глубокая ночь. Я долго ещё лежал и думал. Мне было хорошо на душе.

 

* * *

У моего двухлетнего сынишки есть бегемотики. Один большой бегемотик, величиною со взрослую ладонь, а другой совсем крохотный, величиною со спичечный коробок. Сынишке очень было интерестно узнать, как они попали в наш дом. Известно как. Это была очень простая история.

В зоопарке тоже должен быть выходной. Если кому из зверей есть куда пойти, то они свободно могут пойти. В один из таких дней наши бегемотики решили пойти погулять в город, но не просто пойти — им захотелось яблочков поесть. Бегемотики, и большие и маленькие, очень любят яблочки кушать. Мы осенью их много кушали сами и других угощали. Бегемотикам понравилось у нас и с тех пор они остались жить здесь, среди других игрушек.

Моему сынишке очень нравилась эта история, и мне приходилось несколько раз напоминать её. А когда у нас случались яблочки, он не забывал покормить и своих бегемотиков.

 

* * *

А от куда мосты берутся? И что такое мост? Мы с сынишкой часто играем в его машинки — у него их много и разные. Паровозика нет, но он его сам собирает из конструктора. Из этого конструктора можно собрать и мост. Только что же мосту просто лежать на дороге? Мост должен лежать там, где обычным путём проехать трудно, например, через овраг или речку.

Поэтому мосты бывают разные по конструкции и назначению, большие и маленькие. Вот у нас в деревне ручеёк. Кто-то доску положил, чтобы не прыгать, не скакать, вот и мост своеобразный получился.

Когда мы собираем свой пластмассовый железнодорожный мост, то перекидываем его с диванчика на коробку, в которой игрушки хранятся. Коробка чуть ниже диванчика, поэтому паровозик катится сам. Жаль, что машинки по этому мосту запускать нельзя — они же не могут по рельсам ездить.

Когда мы так играем, бегемотики, жираф и Валарик молча наблюдают за нами и не мешают. Правда бегемотиков мы иногда включаем в игру. Мы с сынишкой берём клетки, в которых когда-то привезли обезьянок. Сажаем бегемотиков в них. Клетки устанавливаем на прицеп, а сам прицеп прицепляем к одной из машинок.

— Куда мы едем? — Спрашивают бегемотики.

— Поедем на рынок за яблочками. — Отвечаем мы.

А Валарик остаётся дома и будет нас ждать.

 

* * *

В нашем классе учится одна девочка и она рассказала мне однажды вот какой сон.

Дело происходило во время Великой Отечественной войны, а здание нашей школы старое и тогда в нём госпиталь был для раненых на фронте солдат. И снится ей, будто она в то время маленькой девочкой помогала маме ухаживать за бойцами.

И вот видит, лежит в стороночке молоденький такой паренёк, как вчера со школьной скамьи. Лежит, смотрит в потолок и ни кто к нему не подходит. Подхожу, значит, как на ципочках. А он вовсе и не в потолок смотрит, а в бесконечную даль. Я у него и спрашиваю:

— Миленький дядечка, чем Вам помочь?

А он мне и отвечает:

— Закрой мне глазки и тогда душа моя утешится.

Я значения тех слов не поняла, но глазки ему закрыла ладошкою своей. И в тот миг во сне будто вся моя жизнь прошла. И пришёл мой смертный час. Стою я и думаю, как мне быть, а сделать-то сама ничего не могу. И вдруг вижу, выходит ко мне на встречу тот самый солдатик. Осторожно берёт меня за руку и приглашает идти. Я буд-то что-то сказать, а не могу. А он сам отвечает:

— Спасибо тебе, доченька, что глазки мне закрыла.

Вижу я, молодой он, а зрелый не по молодости своей. А про себя думаю, почему он меня старую доченькой назвал. Проснулась и не встаю, размышляю. Так всю ночь и пролежала под впечатлением виденного во сне. Под утро задремала и тот же сон в завершении своём явился мне. Встретилась я там с мамой своей, солдатик меня привёл. Спрашиваю я:

— Мама! Почему он меня доченькой назвал?

А мама удивляется:

— Разве не понимаешь? Ну и хорошо. Прожила ты свою жизнь до глубокой старости, а душа твоя осталась детскою.

 

* * *

Мы с Павликом любим играть в разные настольные игры и у нас их поровну. Я хожу к Павлику, когда хочу поиграть в чепоя (сами шашки-то не люблю), а он ко мне приходит сыграть в шахматы. У него дома есть настольный футбол, а у меня настольный хоккей. Мы соревнуемся с переменным успехом. Но более всего я не люблю проигрывать в фишки. Из-за них всегда у нас происходят горячие споры.

Дело в том, что игру эту придумал Павлик и смысл её заключался в том, что правила могли меняться произвольно по ходу игры. Кто удачнее поменяет правила себе на пользу, тот и победил.

— Почему же я не могу поставить эту фишку сюда? — Спрашивал я у Павлика.

— Потому что две твоих я уже съел. — Отвечал он.

— А эту?

— Эта не в ход.

— Так у меня три против твоих шести остаётся на прорыв.

— Сейчас и им придёт конец.

— Вот клетка моя первая.

— Ладно. А я так схожу.

— Теперь две моих сюда возвращай.

— Почему это?

— Ну как же? Я пропустил четвёртую вместо седьмой.

— Верно. Но девятая моя.

— Эти две куда ставить?

— Не знаю. Думай.

— Ага! Ещё ход первой против твоих трёх.

— Не правильно!

— Как же?

— Да не правильно же.

— А я тоже правила изменил. Ты же меняешь.

— Я меняю по правилам.

— По каким таким правилам ты меняешь правила?

— По своим. Поставь эту назад.

— Я свою фишку честно провёл.

— Ты правила изменил.

— Ага! Ещё одну давай мне сюда.

— Этот кон не в счёт.

— Почему?

— Шестая клетка занята.

— Ну и что? Я по третьей примыкал.

— Давай ещё фишку.

— Свою на замен.

— Ого! Шустро.

— Сейчас дожму.

— Да ты, видать, усвоил урок.

— А то.

— Моя школа.

— Восьмую фишку куда?

— Эту клетку не обойти.

— А я вот так!

— Ладно, потом доиграем.

 

* * *

Наш город стоит на высоком берегу реки. По правую сторону реки луга да луга, а на левой на протяжении трёх с половиной километров наш город. В старые времена, лет сто назад, было несколько подъёмов с реки в город. Эти улицы были также застроены маленькими деревянными домишками. Сейчас только две улицы остались, по которым можно въехать в город. Другие превратились в тропинки и заросли бурьяном.

На одной из улиц лишь один дом уцелел. На второй шесть домов. Недавно со своим сынишкой на недельку приехал в родной город погостить. В первый день пошли на реку посмотреть. Спускаемся и видим, что на улице из шести домов один дом сгорел. Сгорел буквально пару дней назад. Что делать, жильцы унесли от сюда ноги.

Вдруг видим, маленькая дворовая собачка одиноко сидит на пепелище. Как же так? Неужели её забыли? Выходит, что так. Ну ничего, подумалось, пять же дворов осталось, приютят.

Неделя прошла незаметно и в последний день мы снова решили прогуляться с сынишкой до реки. Спускаемся той же улочкой и вдруг видим, группа детей как-то странно играет. Идут парами вереницей медленно-медленно и головы у всех опущены. Детей было полтора десятка разных возрастов. Два мальчика впереди несли кастрюли и изредка ударяли по ним один деревянным молоточком, а другой камушком.

Куда шли? Во что играли? Не понятно. Мы остановились неподалёку и продолжали наблюдать. Тут меня осенила догадка. Да они же в похороны играют. Ничего себе. Да, именно так. В нашем маленьком городе людей хоронят не так, как в столице. Покойничка на руках несколько кварталов несут и вся улица выходит попрощаться, проводить в последний путь.

Незаметно к нам подошёл какой-то мальчик, очевидно, из местных. Он встал рядом и вместе с нами изображал провожающего в последний путь. Я не выдержал и шутки ради спросил: кого хоронят?

— А Вы разве не знаете? — Удивился он.

— Нет. Мы приезжие.

— Нашего погорельца.

— Какого такого погорельца.

— Ну собачка в этом доме жила. Хозяева уехали, а её оставили.

— Собачка?

— Она тосковала-тосковала одна, ничего не ела, а вчера умерла.

Тут мальчик заплакал и побежал присоединиться к ребятам, а я увидел, что самый старший из них нёс на руках что-то завёрнутое в белую тряпочку. Мы с сынишкой постояли ещё не много и пошли домой.

 

* * *

В 1970-х годах мы учились в две смены и классы у нас были большие. Например, в нашем классе было 36 человек. Прошло 25 лет, четверть века, после нашего окончания школы и решили мы с ребятами встретиться, но не на традиционном вечере выпускников, который обычно проходил в феврале, а в неформальной обстановке, например, в начале июля, когда у школьников и учителей каникулы и отпуск.

Собрала нас, человек 15 от основного состава, который смог участвовать, наша бывшая староста. Оказывается, что она стала учительницей, а в настоящее время работала ещё и на посту завуча нашей же школы. Мы расселись в нашем бывшем кабинете и ждали чего-то интересного, как обещалось.

Староста наша, Лена, раздала нам всем по школьной тетради с шариковой ручкой и сказала буквально следующее:

— В память о нашей учительнице литературы и русского языка, да и вообще всех наших учителей, давайте, ребята, напишите-ка сочинение на тему 1970-х годов.

Нам предложили написать всего две странички, то есть один тетрадный листик. Основная идея состояла в том, чтобы каждый сказал именно о тех вещах, которые отложились у него в сознании, как школьника. Ни кто из собравшихся не стал возражать, даже те ребята, которые в своё время были «трудными». Мы с Павликов посмотрели друг на друга и услышали голос Лены:

— А вам-то двоим уж точно есть, о чём вспомнить.

Минут через пятнадцать-двадцать дело было сделано. Наша староста собрала тетради и села за стол учителя. Внимательным и строгим взором осмотрела класс:

— Ну-с, приступим.

И Лена начала вслух читать все наши сочинения. Вот моё, например.

«Начало 1970-х годов запомнилось мне первым звонком в моей родной школе. Тогда мы стали называться первоклашками. Огромное количество школьников, родителей, цветов и белых фартучков девчонок. Потом была Суперсерия 1972 года. Потом была Суперсерия 1974 года. Потом была Суперсерия 1976 года. Потом был Кубок вызова и решающую игру наши выиграли со счётом шесть ноль. Ну а потом была Олимпиада в Москве, которую так долго ждали, и которая так быстро закончилась. А когда улетал мишка, я тоже плакал, как и все. Покажи мне его сейчас, и я снова заплачу, потому что ничего более прекрасного в моей жизни, я имею ввиду такого праздника, как тот, не было».

Павлик написал побольше, чем я. Кроме Суперсерий 72 и 74 годов в его сознании отложились сбор металлолома и макулатуры, игра «Зарница» и турслёты. В общем, всё то, чего не было уже в следующих десятилетиях. В середине 1970-х годов на телевидении вошли в моду двухсерийные фильмы, даже сказки. Он написал там, в своём сочинении, про тётю Валю. Написал про жвачку, за которой охотились по всему городу. Её начали выпускать будто бы к готовящейся Олимпиаде. Когда зачитывали его сочинение, я поймал себя на мысли, как же сам не вспомнил всего этого.

Ни кто не смеялся и не шумел, когда староста зачитывала наши воспоминания. Она сказала потом, что завтра будет продолжение встречи выпускников, но уже не в классе, а в актовом зале школы, где соберутся ученики из параллельных классов нашего года выпуска. Помню, часто в нашей школе устраивались различные спектакли. Лена подозвала нас с Павликом и предложила выступить с воспоминаниями о годах 1980-х.

— Мы же никогда не принимали участие? — Удивились оба.

— Ваши сочинения мне очень понравились. Такое чувство, глядя на вас, будто вы не повзрослели, так такими шалопаями и остались.

— Мне о 1980-х ничего хорошего вспомнить нечего. — Предупредил я.

Павлик промолчал, но Лена сказала:

— Я на вас надеюсь. Это же памятный вечер нашим учителям. Они, кто живы, завтра придут.

Когда завтра настала наша очередь выйти на сцену, я откровенно поделился своими воспоминаниями десятилетия после школы.

— Сначала, — говорю, — помер Леонид Ильич. Потом помер Андропов. Потом помер Черненко. Потом пришёл молодой Горбачёв, но лучше бы и он помер. Больше ничего хорошего я вспомнить не могу.

— Ну а ты, Павлик! — Обратилась к нему Лена растерянно. Было видно, как в душе она жалела о том, что предоставили мне слово.

Павлик вспомнил, как не стало Валерия Харламова, как провожали из большого хоккея Владислава Третьяка, Александра Мальцева и Валерия Васильева (почему же я не вспомнил всё это!?). Потом он рассказал, как в стране отметили 1000-летие Крещения Руси, про вывод наших из Афгана и про Чернобыль. Он вспомнил, как наши футболисты под руководством Лобановского разгромили венгров на мексиканском чемпионате (ну почему же я всё это не вспомнил?!!). И про павловскую реформу он не забыл.

В зале было тихо, когда он говорил, а некоторые старые учителя плакали.

Это выступление Павлика я запомнил на всю жизнь. В моём сознании он оживил воспоминания, которые были дороги не только мне, как его ближайшему школьному другу, но независимо от обстоятельств многим из нас. И я за это ему благодарен. Очень даже благодарен.

 

* * *

Павлик, когда мы учились в школе, особенно ничем не выделялся от остальных ребят. Но вот сочинения он писал! До сих пор, наверное, легенды о них ходят. Дело в том, что он никогда не писал по заданию и ему за это от учителей ничего не было, потому что то, что он писал, потом ходило по рукам.

Всё началось с того дня, когда и мы с Павликом были приобщены к поисковому движению, которое существовало в нашей школе ещё за десятилетие до нас. Целью движения была необходимость находить интереснейших людей, желательно выпускников нашей школы, а она у нас очень старая, в XIX веке ещё основанная. Конечно таких людей мы с Павликом найти не могли, хотя они ещё и существовали. Но зато ветеранов Великой Отечественной войны в 1970-х годах было ещё не мало. И все охотно делились своими воспоминаниями, которые мы старались записать или запомнить и потом записать своими уже словами.

В конце 8 и 9 класса Павлик написал два сочинения, которые и в моей памити отложились, как уникальные. До сих пор не знаю я сам, что в них выдумка, а что истинная правда. Может быть Павлик что-то добавил от себя, на то оно и сочинение, но в основу были положены реальные люди и реальные события. Не знаю, где он только таких людей нашёл.

Сочинение 8 класса посвящалось одному футболисту, который в 1950-е годы хорошо был известен в городе. Так получилось, что его во время войны откомандировали в тыл, а друг остался на фронте. Буквально на следующий день друг погиб в штыковой атаке. Очевидцы рассказывали, что перед этим он положил полтора десятка фрицев и первым достиг закрепительного рубежа. Историю эту Павлик узнал от самого Мироныча — того самого футболиста, отправленного в тыл.

Павлик много раз бегал к этому Миронычу без меня, записывал воспоминания. Всё про друзей и друзей, а о себе ничего этот футболист не рассказывал. О нём самом Павлику рассказал сосед Мироныча.

— Знаешь, — говорит, — к кому бегаешь? То-то и оно, что не знаешь. Зайди ко мне как-нибудь с тетрадкою, а Мироныч про себя ничего тебе не скажет.

Сосед Мироныча долгие годы работал с ним на одном заводе и знал, как этот Мироныч выступал за честь предприятия, играя в футбольной команде. В 1950-е годы все его знали. Но что такое заводская футбольная команда? Много ли шансов у неё или её игроков добиться славы за пределами города? Много ли шансов подняться наверх? Лишь на уровне области. Иногда приезжали в наш город на товарищеские матчи столичные команды первой лиги или дубль-составы. Делали счёт десять ноль и уезжали обратно, учитесь, мол.

Мироныч в таких играх никогда не участвовал, за что некоторые болельщики не любили его. И вот однажды приехали очередные мастера преподать урок.

— Ладно, — буркнул тренеру Мироныч, — запиши и меня в запас на второй тайм.

Для футбола он давно уже был ветераном, но тренер понял, что Мироныч хочет сыграть в последний раз. Все его знали, как игрока, способного сделать тонкий пас. Таким и запомнили до последней игры.

После первого тайма заводская команда проигрывала со счётом восемь ноль. Во втором тайме тренер гостей сразу же сделал все замены, выпустив на поле молодёжь. Мы же выпустили ветерана Мироныча. Для его недоброжелателей такое решение тренера вызвало свист на трибунах.

Сосед рассказал Павлику, что именно он был с Миронычем в раздевалке последним перед выходом на второй тайм. И Мироныч как-то загадочно спросил у него, знает ли он, что такое прорыв в штыковом бою?

— Нет. — Удивлённо ответил сосед.

— А вот мой друг Яшка наверное знает. — Улыбнулся Мироныч. — Только сказать не может.

Он медленно пошёл к выходу, затем остановился у двери на мгновение, о чём-то задумался, обернулся и произнёс:

— А он мне всю жизнь снится.

То, что произошло во втором тайме, не поддаётся никакому описанию. Мироныч взял игру на себя. Даже тренер удивился, что тот владеет филигранной обводкой. Важно, контролировать мяч в ногах, крепко держать винтовку в руках, и тогда получится прорыв. И он воплощал этот прорыв ещё и ещё раз. Получал мяч на поле противника и устремлялся по кратчайшей линии к воротам не взирая на то, что перед ним было четыре или пять игроков.

На первые отыгранные два мяча казалось никто и внимания не обратил. Случайность, мол. Тренер гостей обратил. Он дал указание своим держать «этого». И когда Мироныч в следующий раз подхватывал мяч, к нему устремлялись добры молодцы всем скопом. Тактика игры была нарушена, потому что на поле вышел человек, не собиравшийся доигрывать матч, а при счёте восемь ноль собиравшийся его выиграть. Такое возможно было лишь в мгновение наивысшего душевного подъёма, в мгновения самопожертвования, буд-то совершаемое ныне совершается в последний раз.

Каждый новый прорыв давался Миронычу с трудом. На поддержку ему были брошены все голоса трибун, включая недавних «доброжелателей».

— Мироныч! Давай!!!

Кто-то из ветеранов, пришедших на этот матч, со слезами на глазах кричал:

— Бей их! Давай, Мироныч!!!

И Мироныч бил. Бил по мячу. Его били по ногам, а он всё равно прорывался и выходя один на один с вратарём бил по мячу. Ещё гол. И ещё гол. «Яшка! Давай!» — кричал он, из последних сил превозмогая боль в кровоточащих ногах.

Он всё время бегал. Все сорок пять минут непрерывно бегал. Только он один тогда знал, что не может остановиться. Если остановится, то всё, не пойдут больше ноги. «Лишь бы дыхалки хватило», — думал и молился про себя.

— И мы их выиграли! — Небрежно и с достоинством отмахнулся широким жестом театрального актёра сосед. — Научили этих столичных пижонов уважать себя.

— Какой счёт? — Спросил Павлик.

— Десять им вколотили, понял?! Десять мироновских. Вот так вот.

Рассказывая о том матче, сосед, видно, вспомнил своё время и душа его омолодилась. То была последняя игра Мироныча — обыкновенного трудяги с завода, игравшего иногда в футбол за его честь. И Павлик в своём сочинении всё как есть рассказал, но своими словами. Ну что может ребёнок такого рассказать, что кто-то из учителей даже поплакал про себя в учительской над этим сочинением. А вот, оказывается и ребёнок может. Павлику простили, что написал он не по теме.

А в девятом классе последовало новое сочинение. Про одну женщину, даже, можно сказать, старушку. От кого Павлик узнал про неё неизвестно и он сам не признался, сколько не спрашивали.

В нашем городе было два железнодорожных вокзала. Один построен перед Первой Мировой войной и он до сих пор существует. А второй старый, ещё в XIX веке построенный. Он был интересен в архитектурном отношении. Главный фасад каменный, а залы ожидания деревянные. Я этот вокзал совсем не помню, потому что в другом районе живу. Более того, последние десятилетия здание заброшенным стояло и не функционировало. А во вторую войну как раз на этот вокзал раненых и привозили.

Работала в одном из госпиталей города эта женщина. Сын у неё был на фронте. Вот она всегда раненых принимала на этом вокзале. Война кончилась. Сына не дождалась. И каждый день в один и то же час приходила к этому вокзалу поезда с ранеными встречать. Люди уж знали про неё и считали сумасшедшей

Местным властям старый вокзал был не нужен. Простоял в запустении много-много лет. Место вокруг бурьяном заросло. В один «прекрастный» день решили сломать его и сломали. Деревянные доски в миг местные жители растащили на дрова. Кирпичный фасад обрушили, ломами побили на крошку. Теперь лишь яма бывшего фундамента осталась, вся поросла бурьяном.

Мы с Павликом тогда как раз в девятом классе и учились. Из нового поколения о сумасшедшей старушке, что каждый день у вокзала кого-то ждёт, ни кто не знал и не слыхивал. Вот от куда Павлик узнал, не понятно, и он не говорит.

Вокзала не стало, не стало и старушки. Для кого-то это просто был заброшенный вокзал. Для кого-то, быть может, памятник архитектуры. А для кого-то это была последняя надежда в жизни. Надежда, для других непонятная. Не стало вокзала и старушка в тот же день умерла. Только кому до всего этого дело?