© Алексей Комлев, 2016

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

 

В атаке

Алик прибежал домой возбуждённый:

— Быстрее, дедк! В спортивном кроссы дают!!!

Дедушка на миг прервал своё дело, но потом, поняв, видимо, что проблема пятнадцатилетнего внука куда более существенней приготовления обеда, отложил в сторону недочищенную картошку, нож, сполоснул в рукомойнике руки и пошёл с кухни в свою комнату, чтобы переодеться.

— Ну быстрее, деда! — Торопил Алик, дрыгаясь на месте от нетерпения всем телом.

Дедушка никогда не спрашивал, нужна ли единственному внуку та или иная вещь. Тот гостил у него один раз в году, летом, и здесь всё было подчинено ему. И хотя родители оставляли деньги, их едва хватало, чтобы дотянуть до их приезда. Но тем ни менее Алик ни в чём не нуждался и никогда не задавался вопросом: откуда всё берётся? Ему казалось, что беспечное, беззаботное детство будет продолжаться ещё долго.

Дедушка не думал о деньгах. Не думал он и о том, как может о нем отозваться внук. Беря потрёпанные трёшки и рубли из своей коробочки, в которой всегда была некоторая сумма для каких-либо неожиданностей, он пытался представить обстановку, которая царила в это время в магазине. Как ветерану войны, его всюду пропускали без очереди, но этим правом он пользовался редко. Если честно, то он совсем им не пользовался и отказался от существующих льгот. Он не мог себя считать лучше других — молодых и старых. Единственное, когда приходилось ломать свой характер, это он делал ради внука или других людей.

Больше всего его волновала ситуация, которая могла сложиться в магазине. Ведь одно дело — брать билет на поезд в кассе вокзала, и совсем другое — явиться за импортными кроссовками, где народ его просто не поймёт. От нехорошего предчувствия сильнее забилось сердце. Дед подумал, что лучше броситься со связкой гранат на вражеский танк, как это не раз бывало в годы войны, чем вклиниться в толпу «наших» и прорвать рубеж у прилавка. Но внук всё сильнее стоял на своем, торопил и было заметно, как он про себя проговаривает ругательства.

В конце концов они вышли из дома и направились к спортивному магазину, который был не далеко. Алик бежал впереди, постоянно оглядываясь и стараясь задать темп. На ходу он успевал нахваливать вещь, которую вот-вот должен был надеть. Его сознание было окружено толпой ребят со двора, жадно кусающих пальцы от зависти. В эти секунды ему хотелось кричать от восторга, бросить всё и быстрее убыть домой на смотрины.

Вокруг дедушки была иная картина. Со всех сторон бухали мины, разрывались бомбы и снаряды. Над его головой то зависали немецкие самолёты, то со скрежетом и лязгом наваливались танки. Оглушающе била наша артиллерия, пытаясь удержать продвижение врага. Но снарядов на батарее не хватало, как воздуха.

— Деда! Что с тобой? Пришли уже! — Старик очнулся от пронзительного голоса внука.

— Да-да, идём, внучек, идём. — Как-то виновато проговорил задохнувшийся, не столько от быстрой ходьбы, сколько от волнений, дедушка и они зашли в магазин.

Здесь его волнения прошли — магазин был пуст от людей, но кроссовки действительно были. Откуда же такая боязнь толпы, людской давки? Тут он вспомнил, что на днях видел похожую картину по телевизору. Там действительно всё было по-другому и люди теряли человеческий облик в битве за дефицит. Как-то больно ему было видеть и то, что среди дерущихся были участники, ветераны войны. В тот день у дедушки болело сердце. В этот вечер тоже. Но Алик этого не знал.

 

Многая правда

Рудька уже шесть лет работал в издательстве и за это время, когда экономическое положение страны с каждым годом становилось всё хуже и хуже, он всё больше и больше убеждался в силе своей отрасли. Всюду своим знакомым он говорил о жизнеспособности полиграфического производства, распространялся о том, что издательское дело остаётся на плаву, а благодаря новым технологиям, даже набирает обороты.

Когда его спрашивали, сколько мест он поменял за эти шесть лет, Рудька совершенно откровенно называл причину. «Да, — говорил он, — ушёл по собственному желанию. Почему? Они издавали ереси…»

Но вот 17 августа громыхнуло так, что с огромной армией таких же как он, верстальщиков, Рудька оказался за воротами. Последнее место для него было более-менее приличным и он проработал там почти три года. Но…

Когда через месяц Рудька пришёл в себя и образ жизни его уже проходил иначе, протекал, так сказать, в другой колее, он сначала смутно, а потом всё яснее и яснее стал догадываться о бесперспективности своего положения. Сознание сопротивлялось из последних сил — он не хотел разменивать свою профессию на что-то, скажем так, менее профессиональное. Мысль по поводу перемены не места работы даже, а именно профессии, пугала его. «Махать метлой или ящики разгружать может каждый, — рассуждал он про себя. — А вот книжку сверстать…»

Неделя за неделей, прошло четыре месяца. За это время с ним произошёл такой эпизод, после которого Рудька долго не мог очухаться. Быть может и сейчас ещё не пришёл в себя.

Ему позвонил знакомый из другого издательства и предложил подработать, выполнив разовый заказ. Как Рудька обрадовался хотя бы и этой возможности! Он тут же приехал, забыв, какая специфика была у того издательства. Переступил порог и вспомнил. Но отступать было поздно.

Сократив состав производственного отдела, как и многие другие небольшие издательства, это постепенно снова взялось набирать обороты. Приглашать бывших штатников было рановато, а вот кого-то со стороны не так накладно. Короче, Рудька взялся за книгу и сделал макет в 480 страниц за четыре дня. Ну, была там ещё последняя правка, вывод на плёнку, плюс, ещё два дня. За это он получил 700 рублей и был бы доволен, если бы…

Книга по астрологии по своей внешней сути ничем не отличалась от миллиона остальных книг. Бумага, как известно, не краснеет. Но как быть с внутренним содержанием, когда, держа такую книгу, начинает краснеть сам читатель. Понять ситуацию, в которой оказался Рудька, сможет только верующий православный человек, каковым он и сам был.

Придя домой, он плюхнулся на диван и долго лежал, уставившись стеклянным взглядом в потолок. В памяти воскресились дела давно минувших дней. Первые два или три издательства, с которых Рудька начинал свою полиграфическую карьеру, занимались изданием книг, которые в православной среде считались еретической литературой. Больше того, здесь были и откровенная хула и не прикрытый сатанизм. «Знаем ли мы, что творим?» — часто спрашивал себя Рудька и приходил к выводу, что знаем.

Он вспомнил тех, кто возглавлял эти издательства. Одно из них выпускало еретический журнал и книги по какому-то индийскому учению. Можно было назвать это и сектой, так широко развернулись. Другое издательство делало журнал, держащийся на психоанализе. Там же было организовано не только издательство, но сначала основан центр по изучению, так сказать, научного достояния Фрейда.

Рудька в те годы, всё более и более становясь выцерковлённым человеком, не мог дальше оставаться в подобных организациях, принимать участие в их деятельности, хотя бы и косвенно. Но вот теперь, казалось, всё повторилось? Не совсем.

Когда впервые год назад на какой-то книжной выставке он познакомился с главным редактором издательства, от которого и взял теперь этот разовый заказ, тогда у них произошёл интересный спор. Рудька с лёгкой руки запустил камень в чужой огород, сказав, что «недостаточно» в нашей стране ещё ересей и бесовщины. На что редактор неожиданно парировал словами из Евангелия, приблизительно так: «Пусть будут, пока не придёт время, когда будут посрамлены».

— Ну я понимаю, — согласился Рудька, — каждый выживает как может.

— Нет, — услышал он снова возражение в свой адрес, — мы сознательно печатаем и распространяем такую литературу.

— И Вы верите во всё это?!

— В том-то и дело, что нет.

— Как же тогда?

— Мы знаем, что Церковь не приветствует распространение подобных книг. В этом плене, может быть, Вы и правы — мы выживаем. Но к каждой книге мы даём комментарии и предостережения.

— Получается, что авторы сами обличают себя, так что ли?

— Да. Они дают согласие на комментарий с нашей стороны.

— Неужели все согласны с такой политикой?

— Не все. Кто не согласен, идёт искать другое издательство.

— Всё равно мне Вас не понять. Так или иначе, но Вы распространяете ереси.

Вот какой разговор был год назад, а сегодня Рудька зависел от собственного своего безвыходного положения. Один он вывод для себя сделал правильный — никогда и нигде больше не орать по поводу своих взглядов на предметы, вокруг которых, в принципе, завязаны живые люди, такие же, пред Богом, как и он. Может быть прав был редактор, говоря: ведь попущено быть…

Выслушав Рудькину исповедь по этому делу, батюшка утешил его словами из того же Евангелия, сказав, что еретиков нужно увещевать два раза, а затем оставлять, ибо своим упорствованием они сами себя осудили. От подобных же предложений впредь желательно отказаться. И ещё Рудька понял, что свой Крест можно нести и так — обличать и быть битым, отказываться от лукавых предложений и бедствовать, терпя «прелести» жизни и уповая на Христа.

В конце декабря, за неделю до нового года, ему неожиданно попался старый телефон вроде бы какого-то православного издательства. Да, месяца два назад Рудька отбросил его в сторону, как несерьёзное. Он знал, что в таких издательствах на хлеб насущный невозможно себе заработать. К сожалению после четырёх месяцев безработицы, когда деньги от пособия практически были проедены, сумма, предлагаемая ему первоначально, теперь не казалась крохотной. «Поеду без звонка, — подумал Рудька, — адрес записан. Авось ещё требуется им верстальщик, готовый за такие денежки поработать во славу Божью?»

Переступив порог издательства, Рудьке поначалу показалось, что вся контора куда-то переезжает. В принципе и слово «издательство» для двух подвальных комнатушек звучало уж больно громко. Два компьютера и стол редактора с телефоном это ещё не издательство. Но тем ни менее…

— Я по объявлению, — виновато как-то сказал Рудька в ответ на две пары удивлённых глаз. — Оно, правда, месяца два назад было напечатано, но я подумал, мало ли что? А вдруг повезёт!

Одна пара удивлённых глаз принадлежала женщине лет сорока пяти. Длинная юбка до самого пола, какая-то затрапезная кофточка и косынка сразу же выдавали христианскую натуру. Таких женщин Рудька всегда видел исключительно в храме. По всей видимости это был помощник во всех делах другой пары глаз, спрятанных за круглыми роговыми очками. Она, эта вторая удивлённая пара, принадлежала мелковатому и кругленькому на лицо дядечке лет шестидесяти, с аккуратненькой бородкой и в аккуратненьком костюмчике. Безусловно, он был хозяином всего этого погрома, который увидел Рудька.

— Нет-нет, никогда не поздно, — после некоторой паузы пришёл в себя дядечка, — к нам никогда не поздно.

Он сделал решительный шаг навстречу и двумя руками дружественно поприветствовал изумлённого Рудьку.

— Вы материалы принесли? — поинтересовался он тут же.

— Я верстальщик… — коротко ответил Рудька.

— Ах вот как! Это тоже не плохо, очень не плохо. Давайте пройдёмте в следующую комнатку и побеседуем. Я Вам расскажу о своих делах, а Вы уж примете решение, оставаться с нами или нет.

Женщина продолжала наводить мнимый порядок, а собеседники перешли в следующее помещение, которое от предыдущего разделялось узкой полукруглой аркой. Рудьке пришлось пригнуться, чтобы не удариться головой, а когда он прошёл под аркой и выпрямился, то увидел такой же погром.

— Как Вас зовут, молодой человек? — спросил дядечка, приглашая садиться.

— Родион.

— А я профессор Варганов. Вот, на старости лет решил издательским делом заняться.

Профессор усмехнулся и весело посмотрел на Рудьку. Тот не выдержал его пронзительного взгляда и отвёл глаза.

— Насколько хорошо Вы владеете компьютером? — спросил профессор.

Рудька оживился.

— Могу сам поставить и оптимизировать программное обеспечение для издательских целей. Владею всеми необходимыми программами для вёрстки, обработки изображений и так далее. Знаю технологию самого процесса.

— Отлично!

— Ну конечно не всеми, — признался Рудька, — это просто не серьёзно, но я считаю, что и не нужно. Можно сказать, что в программном обеспечении у меня узкая специализация.

— Ну это же хорошо! — снова воскликнул профессор, поддерживая мысль своего собеседника.

— Могу выполнить вёрстку любой сложности, — подытожил Рудька.

— А вот позвольте Вас спросить, Вы верующий человек?

— Это имеет какое-то отношение к моему трудоустройству? — насторожился Рудька.

— Скорее ко мне это имеет отношение, — пояснил профессор.

— Да, я православный человек, — услышал он в ответ. — Плохой или хороший, но вера у меня конкретная.

— Ну а как Вы относитесь к тому, что сейчас кругом столько книг разного толка выпускают и продают. Вы, когда идёте по улице и видите на лотках, в переходах метро, да везде эти книги, от одних названий которых мурашки по коже?

— Порнография что ли? — засмеялся Рудька. — Или газетёнки, типа, «МК»?

— И это тоже, но я, главным образом, думаю о религиозной литературе. Причём, религиозной, но не православной и даже не католической или протестантской. О литературе сектантской.

А Вы знаете, для меня это ягоды с одного куста, — сказал Рудька и, разводя руками, добавил, — сатанинское отребье.

Но тут он вспомнил свой недавний случай, замолчал и решил больше не высказывать своё мнение по данному вопросу.

— Да-да, именно так, — поддержал профессор, — но я хотел вот о чём спросить. Не оскорбляет ли Ваше человеческое достоинство сам факт наличия подобной литературы? Не обидно ли Вам за себя, когда Вы видите аналогичные книжки на лотках?

Рудька понял эту мысль и решил высказать собственное мнение.

— Десять лет назад в нашей стране вообще нельзя было никаких книжек купить — ни православных, ни еретических. Я не знаю, что лучше, когда ничего нет или когда всё под руками. Тогда мне казалось, что пусть всё будет. Но вот теперь, когда вроде бы цензуры не стало, а я что-то понял в этой жизни и определился в вере, мне, конечно, противно смотреть на подобного рода макулатуру. Я за всем этим вижу конкретных людей, которые, втягиваясь в подобные дела, сознательно или бессознательно губят себя. Мне их жаль, но Господь попускает, значит, в этом какой-то есть смысл. Душа скорбит, противится всему этому, но что я могу поделать, что я могу изменить? Да и кто я такой, что бы что-то менять?

— И всё же, за нацию Вам обидно? — настаивал профессор с конкретным ответом. — За русских людей?

— Обидно, — согласился Рудька. — Плюют нам прямо в лицо, бьют не в бровь, а в глаз.

Профессор, удовлетворённый услышанным ответом, встал со стула и вышел на середину комнатки.

— А цензуры значит нет?

— Выходит, нет, — пожал плечами Рудька.

— А как же быть с этим, молодой человек? — И профессор обвёл руками весь этот погром в помещении.

Рудька слушал.

— Мы выпускали православную литературу и этим были довольны. Но вот однажды к нам в редакцию пришёл один человек и принёс книгу «101 ответ про это…» Да, мы тоже сначала подумали об этом самом, но когда начали читать, то поняли, что не имеем права остаться в стороне. И напечатали.

— О чём книга? — не выдержал Рудька.

— На прошлой неделе в новостях от НТВ ею размахивал один из так называемых силовиков. А вот вчера какие-то люди в масках врываются и устраивают погром. На рукавах у них были эмблемы «ОМОН». Вот, дубинками и сапогами всю технику и мебель разбили. Мне интересно, этот сюжет готовы по телевидению в новостях показать?

— Я не смотрю телевизор, — сочувственно произнёс Рудька.

— Да, — покачал головой профессор, — а то бы Вы были в курсе главного скандала минувшего года.

— Кризис?

— Да что Вы, любезный! — воскликнул профессор. — Какой кризис? О жидах-с, всё вокруг них-с…

— О жидах? Ну я что-то слышал, но ведь это было осенью ещё.

— Помилуйте! До сих пор успокоиться не можем-с.

Рудька понял, что сейчас профессор уже не о себе говорит и со вниманием приготовился выслушать его до конца.

— Вот и вся свобода слова, так называемая! Эти книжки, которые ты конкретно считаешь плевком в твою душу русского человека, можно издавать, а вот эту, в которой что-то там нехорошее про евреев, издавать, оказывается, нельзя. Про те книжки хоть раз ты слышал в той же самой передаче, что не-хо-ро-шо? Наоборот, они тебе такое ведро помоев на голову выльют,… каждый день льют. Это называется у них свобода слова, свобода печати… Ну а как быть с этой книжкой тогда?

Рудька слушал.

— Как с нею быть? Вот, человек подумал и написал. Кстати, многую правду написал. Мы издали. Тираж-то, ой, всего полторы тысячи экземпляров. Те полторы тысячи, которые купили бы, они имеют право читать и делать свои выводы?

— Конечно, — сказал Рудька.

— Нет, не имеют. Оказывается, не имеют. Тема выбрана не та.

— Значит есть всё-таки цензура?

— От куда дует ветер? — озадаченно произнёс профессор и сел на место. — Что с нами сделали, с русскими? Осталось ли хоть что-нибудь и у кого-нибудь от самосознания?

— Осталось… — твёрдо проговорил Рудька, — отвечая, как самому себе.

— Вот эти ребята, уже в чёрной униформе, сегодня были и предложили нас охранять. Вы представляете, пришли и предложили, те самые, которыми пугают с телевизоров детей. Мы отказались. Пока живёт на этой земле хоть один человек, который помнит последнюю войну, этих он не впустит в своё сердце. Эти у него ассоциируются с теми же, против которых воевал, быть может, твой дед и мой отец.

— А мне кажется, что такими их сделало наше «свободное» телевидение и «свободная» пресса. Искусственно их ассоциируют с фашистами, создают соответствующий имидж.

— Да нет, Родион, в этом только часть правды. Другая часть в том и заключается, что лидеры этой, так называемой, «сдерживающей силы», ничего не знают о русской душе. Забыта сама история, какими мы были.

— А какими мы были? — задумчиво произнёс Рудька.

— А вот, — как бы отвечая на вопрос тысячи таких молодых людей, сказал пожилой профессор. — Мой прадед, Павел Степанович Кручинин, когда получил известие о свержении Государя, растерянно задал только один вопрос: «Армия-то, армия-то что же?» Он не мог поверить в то, что именно армия прежде всего, являющаяся незыблемой опорой Царя, как раз и предала его. Он не мог в это поверить, как такое могло произойти. После этого дед замолчал, заперся у себя в комнате, больше ни с кем не говорил. И через три дня скончался.

Рудька со всех сил скомкал свою шапчонку и пристально смотрел на профессора. Теперь уже тот отвел свои влажные глаза, растерянно бродя ими по груде раскиданных по полу бумаг. Рудька встал и направился к выходу.

— Так Вы остаётесь у нас? — ласково спросила женщина, окликнув его у самого порога.

— Сразу после Рождества я приду, — ответил Родион.

 

Наше Рождество

Алёша хотел было уже свернуть свою трубу, разобрать штатив и упаковать всё это обратно в чехол, как вдруг внимание его привлекли две иномарки внизу, подъехав на большой скорости и резко остановившись у самого забора, отделяющего улицу от стройки. Из машин повыскакивали молодые парни, показавшиеся изрядно подвыпившими. Они шумели, громко разговаривали между собой на только им одним понятном языке. Будто чего-то искали — такое создавалось впечатление. С крыши недавно построенной, но ещё не сданной девятиэтажки Алёше хорошо было видно, что происходило внизу, даже его подзорной трубы было не нужно. Неожиданно парни запустили в воздух несколько питард, разорвали пару хлопушек, в раз осушили очередную бутылку шампанского и поехали дальше на своих машинах, очевидно, продолжая встречать Рождество в следующем месте.

Теперь только Алёша свернул всю свою амуницию и, последний раз окинув взглядом панораму города, направился к выходу. Здесь, в дверях, он нос к носу чуть было не столкнулся с запыхавшейся от тяжкого подъёма на крышу девушкой. От неожиданности он отпрянул назад.

— Ой! — Тоже от неожиданности встречи закричала девушка. Ноги её подкосились и она упала в сугроб, который успело намести всего за пару часов.

Два существа какое-то время с опаской изучали друг друга. «Надо же, какая встреча!» — подумал про себя Алёша. Он узнал неожиданную гостью, но всё равно первое, что сообразил сказать, была естественно-глупая фраза из мультфильмов.

— Ты кто?

— Я бежала на крышу… — ещё не отдышавшись, проговорила девушка.

— Тепло в сугробе-то лежать? — усмехнулся Алёша и сделал шаг, чтобы приблизиться.

Его вытянутая рука сообщала о готовности помочь подняться и, видя это, девушка попыталась судорожным рывком сделать это сама. Тонкие руки её провалились в снег и неловкое тело, неуклюже трепыхнувшись, ещё больше увязло в сугроб. Алёша удивлённо смотрел на беспомощно барахтающуюся девушку и не знал, что предпринять. Он боялся подойти, но тут она, сурово глядя в его глаза, сама протянула ему руку.

— Я узнал Вас. — Сказал Алёша, рывком выдёргивая несчастную на волю.

— Да меня все узнают, — проговорила она и быстро пошла к карнизу, став осторожно поглядывать вниз.

— Вы та самая скандальная журналистка, которую отовсюду выгнали: из газеты, с радио, с телевидения… А теперь Вы распространяете какие-то листовки…

— А Вы не видели внизу ничего подозрительного? — Не оборачиваясь спросила девушка.

— Для себя ничего. — Ответил Алёша.

— Машин не было?

— Да были две иномарки.

— И где же они теперь? — Повернулась девушка к Алёше. — Куда поехали?

— Выпили по бутылке и укатили в город. Люди заранее отмечают Рождество. — Пояснил Алёша.

— Фу-у… А я думала, это за мной.

— Чего?

— Охота. Вы же сами сказали — скандальная журналистка.

— Да мне-то в принципе всё равно. Это уж я так, к слову сказал. — Попытался оправдаться за свою бестактность Алёша.

— Просто люди говорят, городская молва.

— Городская молва… — Задумчиво произнесла девушка и Алёша почувствовал в её голосе столько горечи и обиды, что за себя стало вдвойне неловко.

— А я вот не случайно на крыше. — Попытался он смягчить ситуацию. — Меня, кстати, Алёша зовут.

— Ну меня Вы знаете, я Тамара. — Покачиваясь и как-то полубоком девушка подошла к нему.

— Это у меня хобби такое, город в подзорную трубу смотреть. Только Вы не подумайте чего, только город.

— Интересно.

— Ещё как! Но я ведь не просто смотрю, я ищу. — Загадочно произнёс Алёша.

— Ищу? Чего же ищу?

— А вот, неожиданные ракурсы ищу. И Вы спросите, как давно это началось? С самого детства. Я перешёл в седьмой класс, когда мы въехали в панельную девятиэтажку. Это было в 1977 году. Я гордился тем, мой дом был первым высотным.

— Ну нет, первый был у старого кладбища. — Возразила Тамара.

— Вы знаете? — Удивился Алёша.

— Конечно знаю! Почему бы не знать?

— Ну да, конечно, в нашем городке постройка девятиэтажки уже событие. И всё равно, тот дом был каменный, а мой первый из панельных. Во-он он виднеется, видите?

— Понятно. — Произнесла Тамара, поглядев в сторону, куда показал Алёша. Там виднелось уже несколько девятиэтажек, и каменных и панельных. Какую именно он имел ввиду она на могла понять.

— И вот когда я впервые попал на крышу, мною овладела настоящая страсть. Я не просто смотрю, я всё записываю.

— Записываю?

— Веду дневники, где фиксирую свои наблюдения. Ну, как это, что откуда видно, что ли; с каких точек какие достопримечательности открываются.

Услышав про это, Тамара внимательно посмотрела на Алёшу. А он? Он весь был уже в самом себе.

— Значит ты все крыши облазил?

— Все. — Коротко ответил Алёша и Тамара заметила, как в этот момент скромно опустились его глазки.

— Невероятно! — Восторженно воскликнула она. — Все крыши! Все до одной?

— Не только крыши, но и многие столбы.

Тамара покачала головой, продолжая восторженным взглядом осматривать практически готовый материал для своего очередного репортажа или статьи. А Алёша тем временем снова расчехлил своё оборудование и ловкими, привычно-умелыми движениями, установил его на том самом месте, где только-что оно стояло.

— Хотите взглянуть? — Предложил он, зная, что не услышит отказа. — Уже темнеет, но я успею кое-что показать.

Тамара осторожно приблизилась к трубе, но прежде Алёша сам нашёл нужную точку и настроил прибор.

— В узкий глазок объектива мы концентрируем внимание на деталях, которые в обычных условиях просто растворяются в пространстве. — Комментировал по ходу свои действия Алёша. — Вот, я покажу Вам то, что никто никогда не видел и в скором времени вообще не увидит.

Тамара пригнулась к трубе.

— Эта крыша неудачная, ракурсы плохие. — Продолжал комментировать Алёша. — Но этот — настоящая находка! Я его интуитивно вычислил.

— Это же звонница мужского монастыря! — Воскликнула Тамара.

— Да-да! Два года, как построена. А ещё через год, когда завершится восстановление храма, её разберут. А сейчас, смотрите какой вид, а!

— Вот бы посмотреть, как звонарь будет звонить?

— Сегодня в час как раз и будет.

— Но ведь темно же!

— Нет, там у них отличное освещение. Я уже смотрел… — Скромно добавил Алёша.

— Сегодня Рождество… — Тихо сказала Тамара, отрываясь от подзорной трубы, но взглядом продолжая смотреть в ту далёкую точку, которую Алёша вычислил интуитивно. — Я буду в храме, а не на крыше.

— Я тоже. — Отозвался Алёша.

Он хотел было начать собираться, так как становилось совсем темно, но Тамара попросила ещё посмотреть, только сама. И тут вдруг его разобрало страшное любопытство и он прямо в лоб задал может быть некорректный вопрос.

— А за что Вас выгнали отовсюду, Тамара?

— За конкретные материалы, передачи, статьи. — Коротко пояснила девушка, нисколько не удивившись вопросу и продолжая медленно двигать трубу по линии горизонта.

— Ну из газеты-то за что?

— Да дело не в газете, а вообще. Вообще в средствах массовой информации. У нас в городе-то, ой, всего две газетки, час на радио и полчаса на телевидение. Вот тебе и вся местная информация!

— Ну всё-таки свои.

— Не-ет… — Протянула Тамара и оторвалась от трубы. — Свои только по географическому определению, а по внутреннему содержанию чужие.

— Как же это, как это так?

— Ну вот посмотри в трубу, Алёша! — Скомандовала девушка.

Алёша посмотрел в окуляр и увидел городской парк, который раскинулся на высоком берегу реки.

— Что видишь? — Спросила Тамара.

— Парк, что ещё?

— Внимательно смотри, какие детали?

— Какие детали? — Не понял Алёша.

— Строительство памятника видишь?

— А-а, это! Ну и что же здесь интересного? Памятника-то самого пока ещё нет, только постамент.

— А знаешь, что было здесь раньше?

— Нет.

— В городе есть музей, а ты не знаешь.

— Мало ли что музей, вот Вы мне расскажите.

— Ты заметил, как за последние восемь лет в нашем маленьком городке все церкви открыли?

— Заметил, это хорошо. — Одобрительно кивнул Алёша, не отрываясь от своей трубы.

— Это хорошо, но мало. — Сказала Тамара. — Все храмы, те что остались и открылись, уже не вмещают людей. Какой напрашивается вывод?

— Строить новые.

— Правильно. А где?

Алёша оторвался от трубы и посмотрел на Тамару.

— Где строить новые? — Повторила она свой вопрос и не дожидаясь ответа, произнесла: — наверное, на старых местах, где прежде стояли они.

— Наверное, да. — Согласился Алёша.

— Так вот в том парке, где сейчас эти идиотские карусели, аттракционы, да дискотека, до войны стоял ещё Собор. А Собор — это главный храм в любом городе. И вот ты видишь, все храмы открыты, а соборного нет. И сама история подошла к тому, чтобы восстановить историческое место, которому не много ни мало, а 900 лет! Много потребовалось бы усилий, чтобы разобрать карусели?

— Да нет, наверное, не много. — Удивлённо произнёс Алёша, начиная смутно улавливать мысль своего собеседника.

— А вот когда построят этот памятник, легко ли будет решить вопрос о восстановлении Собора на прежнем историческом месте?

Алёша молчал. Он увидел всю ясность мысли Тамары и пелена будто спала с его глаз. Он растерянно посмотрел на девушку.

— Это был мой последний сюжет на телевидении. — Сказала она. — Наша администрация ясно под чью дудку пляшет, но где же были музей, где была эта пресса, где было общественное мнение?

— А при чём тут музей? — Не понял Алёша.

— Когда начали копать котлован под фундамент, обнаружили культурный слой XII—XIII веков. Что делать? Да бросить всё и дать возможность работать археологам, учёным! А вот тот самый постамент, который ты видишь, это масонская печать на твоей истории, Алёша.

— Масонская печать? Что это такое?

— Да ладно, я пошутила. — Усмехнулась Тамара. — Теперь ты понимаешь, почему меня отовсюду выгнали?

— Понимаю, — произнёс Алёша и добавил, — немного.

— А вообще, дело твоё и мне по душе тоже. Я могу тебя свести с интересным человеком, который вроде тебя, подобные записи ведёт.

— Подобные записи? — Насторожился Алёша.

— Да, только он записывает, когда и что снимать.

— Фотограф, в смысле?

— Профессиональный фотограф, но не фотограф-профессионал. Он тоже по крышам лазает.

— Ну я-то чем могу быть ему полезен? Я же любитель, так, для себя.

— Так он тоже любитель. Вон, из столицы приехали киношники про наш город документальный фильм снять, походили-походили, полазили-полазили, да и собрались было возвращаться ни с чем. А тут я как раз под руку подвернулась и свела их. Целую неделю он их водил по разным точкам. Уехали до-овольные! Обещали зимой приехать и весной, чтобы новые материалы доснимать.

— И что, фильм про наш город будет?

— Теперь будет. Вот ты бы с ним познакомился, глядишь, общая польза для обоих.

— Чтобы с моих точек снимать, оптика должна быть хорошая. — Важно заявил Алёша.

— У него хорошая, я знаю, — ответила Тамара и неожиданно вдруг спросила: — а ты старые открытки по городу не видал?

— Старые открытки по городу?

— Ну те, что до 1917 года печатались. Тогда мода такая была — виды городов снимать.

— Нет, не видал.

— А я знаю одну старушку, у которой целый альбом. Там есть и такие, с высоты птичьего полёта.

— Да нет, как это так? — Удивился и не поверил Алёша.

— Ну с колоколен снимали, понимаешь?

— С колоколен? Да где их взять-то?

— А вот были. И не мало. Нет, тебя надо обязательно к ней сводить. Когда в конце 80-х начали крушить древний некрополь на старом кладбище, мало кто на это внимание обратил. А я тогда только начинала журналистикой заниматься. И вот судьба свела с этой старушкой. Если б не она, может быть я о другом бы писать стала… и не выгнали бы меня ни от куда сейчас…

Алёша неторопливо стал собирать своё оборудование.

— А так я попала к ней. — Продолжала Тамара. — Она мне рассказала, каким был наш город в начале века, а потом, как всё начали ломать. Она плакала и плакала, называя каждую церковь, помня все названия улиц и многое ещё чего.

— Чего? — Рефлекторно произнёс Алёша.

— Четыре кладбища было в городе, в каждом монастыре ещё были и возле каждой церкви тоже свои захоронения. Вот представляешь ты, идёшь по улице, а тут твои родственники, близкие, знакомые, друзья лежат. Всё рядом, всё на виду. И как будто они живы, невидимо вместе с нами. И что испытывает твоя душа?

Алёша попытался представить, что могла бы испытать его душа, но не смог, потому как описание самой картинки было для него чем-то новым, неожиданным, неизвестным. А Тамара между тем заключила свою мысль.

— Я иду и пребываю в постоянной молитве. Я вижу храмы, эти могилы, кресты. Моя душа в постоянном памятовании смертного часа, в постоянной молитве, в постоянной надежде на будущность в новом веке.

Алёша ничего не понял, но руки его аккуратно, даже очень бережно и нежно сложили ценное для него оборудование. По этим рукам Тамара поняла, что он может понять. Когда-нибудь сможет…

— А наше новое кладбище, где оно? — Сказала она как бы сама себе. — Одно вон там, — показала рукой в даль направо, — на его месте роддом. Другое там, — показала налево, — где стадион. Хоккейная коробка на костях может быть и твоих прадедушки и прабабушки. Ещё одно, где первая девятиэтажка. А новое за городом, в пятнадцати километрах. Так просто туда не поедешь, может быть раз в год.

Алёша грустно опустил голову. Он вспомнил, что давно не был у своих, а они лежали именно там, за городом. И ещё он вспомнил про щит у дороги на выезде из городской черты, одна надпись которого говорила «Свалка направо 2 км», другая «Городское кладбище прямо 7 км».

— Надо бы идти? — Тихо проговорил он.

— Да, совсем темно. — Согласилась Тамара.

— Я могу Вас проводить. — Предложил Алёша. — Меня-то Вы не боитесь теперь?

— Тебя не боюсь. — Улыбнулась девушка.

Они было направились к выходу, как вдруг со стороны мужского монастыря ударил колокол. Алёша и Тамара рефлекторно оглянулись и увидели среди редких огней старой части города яркие огни, окружающие монастырскую звонницу. Тамара первая вернулась к карнизу.

— 17 часов, вот и звонят к вечерней службе. — Пояснил подошедший Алёша.

— Да, последняя служба перед Рождеством. — Согласилась Тамара. — А в ноль часов…

— Да, немного уже осталось. — Подтвердил Алёша.

— Ты в какой храм пойдешь?

— В тот и пойду, он ближе всех к моему дому.

— А я обычно ходила в женский монастырь.

— Мне далеко, — сразу сказал Алёша, — через весь город почти идти.

— А мне в принципе всё равно, я вон в том районе живу.

— Тогда пойдём вместе в наш монастырь. — Предложил Алёша.

— Пойдём, — согласилась Тамара и добавила, — в наш монастырь встречать наше Рождество.

Алёше захотелось спросить, а какое ещё может быть Рождество, если не наше, но он удержался. Действительно, пора было идти, но колокольный звон, всё усиливающийся и усиливающийся, как магнитом притягивал взоры заворожённых ребят.

— А можно мне ещё посмотреть? — Сказала Тамара, не отрывая взгляда от звонницы там вдалеке.

Алёша быстро стал налаживать свою подзорную трубу.

 

У четвёртых ворот

Любимым делом в часы досуга у Сашки Рыбакова (по школьной кличке «чешуя») было просматривание хоккейных материалов под музыку 60-х годов. Что это такое, имеем важность пояснить.

С самого первого класса (а это было в далёком 1971 году) Сашка начал собирать летопись отечественного хоккея. Мы ещё не забыли, что в то время почти каждый мальчишка бредил этой игрой. Да если б только мальчишки! В числе «бредаков» стояли дяди и поважнее.

В Сашкином классе одно время все мальчишки собирали вырезки из газет и реже журналов с тем, чтобы оформить очередной альбом и хвастаться им друг перед другом. У кого были лишние картинки, тот вступал в обмен. Здесь каждая вырезка имела собственный вес. До третьего класса Сашка участвовал в процессе на общих основаниях, а после этого прекратил.

Дядя его стал привозить ему спортивные журналы, да не раз в полгода, а каждый месяц; и не один, а целых два. Тут как раз наши сыграли «Суперсерию-74» и материалы подоспели вовремя. Конечно менять их Сашка ни на что не мог; аналогов не было ни у кого. А значит нет и конкурентов. Но как-то сразу все охладели вокруг к нему. От зависти что ли? Тогда и появилась за ним эта обидная кличка.

Но дело даже не в журналах. В 4 и 5 классе пора уже было перебираться со двора на хоккейную коробку и сражаться класс на класс. Вот где Сашке припомнили все его «обиды». Места в команде ему никогда не находилось; под любым предлогом. Какое-то время он наблюдал за баталиями из-за бортика. Потом бросил.

К 50-летию отечественного хоккея с шайбой вышел отличный альбом с огромным количеством фотографий. С опозданием в три года, правда, но вышел. За ним Сашка и приехал в Москву. Купив его на Сретенке в магазине спортивной книги, он направился в центр, но обнаружив по пути мужской монастырь, решил заглянуть. Тут же была и книжная лавочка, прилавок которой привлёк внимание Сашки меньше, чем спор каких-то двух ребят его же возраста.

Один, держа в руке маленькую иконочку Царской семьи, по-видимому, рекламировал какую-то новую книгу по данной теме. При этом каждому посетителю монастыря человек этот предлагал покаяться в грехе цареубийства.

— Не правда! — Очень резко возразил ему другой человек, в данную секунду проходивший мимо. — Мы не убивали Государя.

— Мы все должны покаяться, весь русский народ. — Продолжал голосить держащий икону.

— Русский народ не убивал Государя! — Буквально взорвался неизвестный прохожий. — И Вы это прекрасно знаете! Его убили другие люди, но не русский народ, не наши прадеды, не-ет. Мы не можем каяться в этом грехе…

— Но мы должны… наша ответственность за…

— Не-ет! Это Вы здесь так говорите, а кто это сделал, сейчас радуются. Государя убивали не русские люди; и приказ отдавали не русские люди. И революцию делали не русские люди! Мы должны каяться?! Да! В том, что не сохранили Россию; в том, что не уберегли Государя; в том, что, быть может, предали его… Но не мы убивали и признавать это, значит брать на себя чужой грех; значит покрывать подлинных убийц. Вот тогда Вам в чём надо каяться.

Спорщики разошлись так же быстро, как и чуть было не сцепились. Сашка подумал: «А ведь он прав, этот человек», и вдруг узнал в нём своего земляка. Причём, не просто земляка, а Ромку из параллельного класса. Ещё бы не узнать — он всю жизнь стоял на воротах.

«Вот такие бывают встречи», — подумал про себя Сашка и подошёл в дверям собора. На них в аккуратной рамочке под стеклом висело расписание всех служб на две недели вперёд. Сейчас шла первая седмица Великого поста и по вечерам в храмах читался Покаянный канон Андрея Критского. Минуту о чём-то Сашка размышлял, а потом поехал на вокзал, чтобы взять билет на обратную дорогу в ночь. Он решил хоть раз в своей жизни побывать на службе в одном из столичных храмов.

В шесть часов вечера он снова пришёл сюда к самому началу богослужения, а в восемь часов тридцать минут, при выходе из собора в тесном кругу людей, снова увидел Ромку из параллельного класса. Сама толпа свела их нос к носу и оба подумали: «Прошло 18 лет…»

В довершение всего оба оказались в одном вагоне и оба знали, что половина его выйдет в одном месте через пять часов, а другая в следующем ещё через три. Чудеса? Наверное.

— Я ведь никогда не знал, что тебя Сашка зовут. Чешуя и Чешуя… — сказал Ромка.

— А я знал тебя, ты же ведь всё время на воротах стоял.

— Только по одному этому и знал?

— Да. — Признался Сашка. — Я, понимаешь, очень хоккей любил. Вот и сейчас, что ты думаешь я делал в Москве?

— Любил? — Переспросил Ромка. — Что-то я не помню, чтобы ты играл; да ты всё время за бортиком стоял!

— Я после всех играл, один. — Невозмутимо пояснил Сашка.

— И как же ты играл один? — Удивился Ромка. — В хоккей-то?

— Да просто учился по воротам бить; тренировал технику и точность бросков. Потом сестра подросла, я и её привлёк — она мне шайбы и мячи набрасывала, а я с ходу по ним бил.

— Скукотища… — Протянул Ромка.

— Так ведь я почти никогда не промазывал, вот ей и было интересно.

— Ну может быть по таким воротам… — Усомнился Ромка.

— Нет, по воротам с шестого класса мне уже не интересно было бить. Я по мишеням бросал.

— По мишеням?

— Да. И шайбы, и мячи.

— А мячи-то зачем?

— Я работал с двумя клюшками. — Начал подробно объяснять Сашка методику своих тренировок. — Одна клюшка была обычная от хоккея с шайбой, а другая бубликом от хоккея с мячом. Тренировался не только на льду, но и во дворе. А летом ходил на городошные площадки и бросал со считов.

— Какой же в этом был интерес?

— Играть же меня не брали; вот я сам и придумал себе интерес. Кто-то играет в городки, кто-то в гольф или кегельбан, а кто-то просто швыряет дротики в дарс. Я вот клюшками швыряю по целям.

— И что, здорово бьешь? — С прищуром Ромка посмотрел на Сашку-чешую.

— Среагировать не успеешь; кому угодно забью.

Была уже глубокая ночь и пассажиры давно легли спать. Тусклая лампочка дежурного освещения, мерное покачивание вагона, пурга и метель за чёрным окном с приглушённым постукиванием колёс быстро клонили ко сну. Только нашим друзьям не спалось. Каждый из них подумал в этот момент, что и так бывает в жизни — помнили себя со школы, которая, собственно, одна и объединяла их; помнили, но не общались никогда. А тут прошло 18 лет; встретились и как будто так всю жизнь бок о бок шли.

— А ты зачем в Москве? — В свою очередь поинтересовался Сашка и попытался предположить: — Бизнес?

Ромка на это очень удивился, как если б у него спросили: «Ты киллером работаешь? Ну и как, заказы есть? План перевыполняешь?» Он даже не нашёлся сразу что ответить.

— Мне говорили ты книгами торгуешь. — Попытался помочь ему с ответом Сашка.

— Наверное, это был не я. — Наконец ответил Ромка и спросил: — Ты своих часто видишь?

— Нет, все разъехались кто-куда.

— И я тоже. Вот лет через семь, когда будет юбилейный год нашего выпуска, может быть соберёмся, встретимся.

— Почему семь? — Удивился Сашка.

— 20 лет не юбилей. 25 юбилей.

— А на 20 ты не пойдёшь?

— Наверное, нет. — Грустно сказал Ромка и затем прокомментировал своё посещение Москвы. — Вообще я программист, а сейчас в столицу ездил сидиромную плашку записать.

Сосед напряжённо молчал и, посмотрев на него, Ромка понял, что его последняя фраза нуждается в переводе.

— Компакт-диск для компьютера. Один мой друг из музея сканирует архивные фотоматериалы и затем мы записываем их в цифровом формате на такие вот диски. — Он достал и показал.

— Зачем? — Всё равно не понял Сашка.

— У него мечта есть, а я ему помогаю реализовать технически. Он работает над проектом путешествия в старый город, каким он был в начале века. Всё это будет на компьютере.

— Как я буду путешествовать?

— Прямо в мониторе, то есть по экрану. Знаешь, какой наш город был сто лет назад?! Я когда впервые у него эти старые фотографии увидел, даже не поверил.

— Ну а какой смысл? — По-прежнему не понимал вопроса Сашка.

— Смысл можно задать любой. Например, для школьников проект можно реализовать в игровом жанре. Итогом будет приобщение к истории родного края, познавание его.

Сашка тяжело вздохнул. Видно было, что пока он не увидит собственными глазами, ему трудно представить, о чём идёт речь. Долго ехали молча. Тут он вспомнил, что их встреча в храме была не случайна, но непостижимым образом Ромка предварил его вопрос.

— А учителя? Многих уж нет?

— Многих уж нет. — Отозвался из темноты Сашка.

— А я помню нашего трудовика. Добрый был мужичок. Тогда, по-моему, он лет пять на пенсии должен был быть, а вот, работал, с нами возился.

— Я тоже его помню. — Сказал Сашка. — Только он как раз ещё жив.

— Жив?!

— Ему уж под 90.

— Вот это да… — Протянул Ромка. — Молодец старичок. Понимаешь, хорошим людям и Бог даёт…

Тут Ромка поймал на себе какой-то подозрительный взгляд из темноты. В следующую минуту голос Сашки отозвался:

— Если б ты знал, что Господь дал ему под старость? Он лет восемь в доме престарелых гниёт.

— Что?

— Другого слова и подобрать не могу.

— А ты откуда знаешь?

— Я там две недели как охранником работать устроился.

— Охранником? Ты что, профессиональный охранник?

— А что, стариков, думаешь, охранять не надо? Налоговую полицию охраняют, банк охраняют, а дом со стариками не обязательно? Вообще, я прапорщиком служил. Вот, контракт совсем закончился, приехал. Хорошо, хоть такую работу нашёл.

— Ну и как он, Иван Дмитриевич?

— Плохо, очень плохо, не встаёт совсем. Говорят, правда, полгода назад ещё был относительно бодр, не унывал. Главное, сознание сохранил трезвое. Но я как его увидел, подумал, что он уже и не помнит ничего.

— Наверное, жизнь его подошла к концу. Так бывает — живёт человек, живёт, а потом вдруг быстро угасает. По каждому из нас у Бога свой час.

— Наверное. — Согласился Сашка.

— Но ты был у него; о чем Вы говорили? Он узнал тебя?

— Думаю, что нет. Я сказал, что его бывший ученик из семидесятых, а он меня давай сынком называть.

— Да что ты! — Воскликнул Ромка. — Он нас всех всегда так называл.

— Так то всех, а тут я один был.

— Не важно. Он нас всех одинаково любил.

— Ну может быть, конечно…

— И что он ещё сказал?

— Да ничего не сказал. Я думаю, и не узнал он меня. Просил только Евангелие ему почитать.

— Евангелие? — Переспросил Ромка.

— Именно. Говорит, что всю жизнь мечтал эту книгу прочесть. Но только мечтал, а возможности не было. А теперь сам и не может.

— Он просил Евангелие ему почитать? — Снова проговорил Ромка. — Евангелие почитать…

— Хочешь, приходи в моё дежурство. Я там через день сижу.

Ромка крепко о чём-то задумался. Потом спросил Сашку:

— А ты сам будешь читать?

— Я на вахте должен сидеть. — Коротко ответил тот.

— Ну я тебя заменю.

— А сам что?

— Я боюсь, что много не выдержу. Надо же будет медленно, со смыслом читать.

— Хорошо. — Кивнул без лишних объяснений Сашка.

И уже на следующий день вечером они оба пришли в дом, где до середины 80-х годов были детские ясли, а теперь… Здесь было не грустно, здесь было страшно. Описывать окружающую действительность и её обитателей мы не можем.

Обитатели комнатушки даже не обратили внимания на вошедших ребят. Они осторожно подошли к постели своего учителя.

— Иван Дмитриевич. — Тихо позвал Сашка. — Вот, я Вам ещё одного нашего привёл, из параллельного класса.

Он так сказал, будто действие происходило не сейчас, в 1999 году, а ещё тогда, в 1976. Ромка, как увидел своего учителя, так сразу и понял, что для того это действительно было вчера, как сегодня.

— Сыночки… — Еле слышным голосом прошептал Иван Дмитриевич, казалось, с трудом, приоткрыв усталые глаза, и с грустью посмотрев на ребят.

— Мы Вам принесли и готовы читать. — Снова сказал Сашка.

— Вот, он сегодня начнёт.

— А мы никому больше не помешаем? — С опаской переспросил Ромка.

— Посмотри вокруг. — Ответил Сашка. — Никому.

Он посадил Ромку на стул прямо на против кровати, чтобы он мог читать, обращаясь к учителю; сдвинул тумбочку и пристроил настольную лампу. Посмотрев, что дело организовано и ему здесь делать пока больше нечего, вышел. Ромка выждал ещё минуту, искоса поглядывая на учителя и ожидая, когда тот будет готов.

— Евангелие от Матфея… — Произнёс он не громко, но разборчиво, и от себя добавил. — Сороковой год от Рождества Христова.

Он прислушался, не отрывая взгляда от книги. В комнате стало так тихо, что лишь дыхания её обитателей были отчётливо слышны. И Ромка продолжил.

Уже на третий день комната Ивана Дмитриевича наполнилась ещё посетителями. Старички просто приходили со своими табуреточками и тихо рассаживались, кто где мог. Ромка и Сашка читали всё подряд, будто торопились успеть. Проходили часы, посетители менялись, но главный их слушатель не смыкал глаз. Он их то закрывал, то открывал снова, устремляя свой взгляд куда-то вдаль. Читающие знали, что он никогда не засыпал в этот момент; даже случайно ни на миг не отвлекался сознанием.

Дни шли за днями и однажды, к исходу второй недели, книга закончилась.

— Евангелие от Иоанна. — Напомнил Ромка. — 95 год от Рождества Христова.

Кто был из посетителей в этот момент, молча разошлись по своим комнатам. Посмотрев на учителя и Ромка было собрался, но тот успел задержать его за руку.

— Как же мы можем спастись? — Тихо прошептал Иван Дмитриевич.

— Нам оставлено покаяние. — Произнёс Ромка, вспоминая, что сам от кого-то слышал эти слова.

— А огонь? — Спросил Иван Дмитриевич.

— Что? — Не понял Ромка.

— Геенна, что ли?

— …

— Без покаяния огонь?

— Я не знаю. — Грустно ответил Ромка.

— Где же твоя вера? — Слабо улыбнулся Иван Дмитриевич.

— Без покаяния — огонь. — Тут же сказал Ромка.

— А я бы принял и огонь. — Вдруг произнёс Иван Дмитриевич. — Знать бы точно, что он от Господа моего.

Ромку удивили эти слова. В них обнаружилась какая-то глубокая вера, которой он сам в себе обнаружить не мог. Его мысли Иван Дмитриевич прочёл и без вопроса.

— Я последний раз в церкви был, когда мне было 12 лет. — Произнёс он.

Ромка понимающе кивнул головой. Митуны две ещё сидели молча и он снова собрался было идти.

— А батюшку можно сюда привести? — Тихо позвал ему в след Иван Дмитриевич.

— Батюшку? — Не понял Ромка сразу, о чём идёт речь.

— Ну, священника.

— Наверное, можно. А почему нельзя.

— А ты, сынок, не приведёшь?

— Приведу. — Ответил Ромка сходу, уже обдумывая, как. — Когда?

— Как сможешь, но лучше бы поскорей.

Батюшка пришёл через день. Он склонился над Иваном Дмитриевичем и после того, как тот что-то шепнул ему, попросил всех ненадолго оставить их вдвоём. Никто не возражал. А через сорок минут батюшка сам вышел в коридор. Он как-то растерянно посмотрел на всех, а все посмотрели на него.

— Я успел… — Тихо сказал он.

Все вопрошающе продолжали смотреть на священника.

— Он исповедовался и я успел причастить. — Снова произнёс батюшка. — После этого он тихо почил.

Кто-то из людей пошёл за дежурным или ещё куда.

— Какая светлая смерть, Господи! — Воскликнул не громко батюшка. — Какая чудная кончина.

Ещё через день тот же батюшка приехал в морг отпевать Ивана Дмитриевича. С ребятами он ездил и на кладбище, а затем проводил обратно к дому для престарелых. Сашку и Ромку здесь ждали, чтобы помянуть старого учителя.

— Хорошо, что Вы привели меня сюда, ребята! — Сказал им батюшка при расставании. — Здесь должно быть наше служение.

— Вы думаете Вас ещё кто-то позовет? — Усомнился Сашка.

— А Вы зовите меня сразу непременно. — Ответил на это батюшка.

Они попрощались. Ребята зашли в дом. После небольшого и очень скромного стола собрались идти. Тут какая-то пожилая женщина, но ещё не старушка, наверное из числа обслуживающего персонала, остановила их у самых дверей.

— Ребятки! — Обратилась ласково она. — Сыночки, а Вы ещё придёте читать?

Сашка с Ромкой переглянулись.

Только спустя неделю Ромка смог снова прийти сюда. На этот раз ему подготовлен был столик в небольшом вестибюле на втором этаже. Он сел и посмотрел на присутствующих. Полтора десятка старческих глаз смотрели на него с надеждой.

— Евангелие от Матфея… — Произнёс он тихо, но разборчиво и на миг поднял взгляд.

Там, за головами бабулек и дедулек, за их спинами был коридор и комната, за дверью которой ещё совсем недавно он начинал своё нехитрое делание. А в этой комнате был Иван Дмитриевич, ещё живой, который ждал его с этой книжечкой быть может всю жизнь. Ждал, надеялся, верил, что вот, дверь откроется и он придёт. «Успел», — подумал про себя Ромка.

Губы его дрогнули, к горлу подступил комок, а глаза заблестели при ярком свете единственной лампы, стоявшей на его столе. В этот миг он снова увидел перед собой десяток внимательнейших и ждущих глаз. А среди них он вспомнил взгляд Ивана Дмитриевича, своего учителя по труду. Ромка закрыл лицо руками, уронил голову на стол и заплакал.

 

Внутренники

Трифону было уже шестнадцать лет, выпускной класс, но своего дедушку он знал лучше, чем собственных родителей; они у него все копали, копали, копали… не геологи, нет, археологи. Может быть по этому мальчик с раннего детства буквально бредил историей? Может быть. Но ещё у него была бабушка, которая рано умерла — внук тогда перешёл лишь в шестой класс. Бабушка когда-то преподавала историю для четвероклашек. Когда-то… Историю России с древнейших времён. Но мы-то знаем, какая была школьная программа, однако, юному Трифону её было мало. Он помнил свою бабушку исключительно по рассказам об истории своей родины с далёких-предалёких времён. Позднее, перейдя в старшие классы, он узнал, откуда та знала более, чем предлагала школьная программа. В доме их имелись книги Татищева, Карамзина, Соловьёва, Ключевского и многих других историков прошлого; почти все книги были дореволюционного издания. Трифон помнил бабушку по рассказам, которые она могла искусно переложить на понятный для него язык, а также в образе сохранилась маленькая фигурка её, сидящая по вечерам в кресле под таршером и непременно с одною из книг.

Дедушка, по началу казалось, был полной противоположностью бабушки, но… так только казалось. Удивительным было то, что эти книги принадлежали его предкам. Они гнили в огромном сундуке в подвале и когда он молодой ещё пошел выбрасывать их, вместе с ним оказалась и бабушка. Она забрала их к себе, а через год, когда они поженились, сказала ему огромное спасибо за тех родных, которые не уничтожили эти книги, а сохранили. Трифон знал эту историю и мысленно с благодарностью вспоминал того человека, который сделал такое доброе дело первым. А раз в месяц он ещё ходил в храм подавать записочки на помин их души. Но об этом никто не знал.

Дедушка всю жизнь свою проработал на одном заводе, встав за станок в возрасте внука в 41-ом. Его страстью был футбол, но сам играл он мало, пол жизни пробегал по полю в качестве судьи. Он и теперь никак не мог расстаться со спортом и после смерти бабушки фактически обосновался бессменным сторожем на стадионе, который сам же и строил после войны. Строительство это в его памяти связано было с печальным событием. В городе с XVI века существовал большой и величественный каменный собор, разобрав который, власти распорядились пригодный кирпич пустить на строительство служебных зданий нового стадиона. Когда Трифон приносил дедушке обеды и они подолгу разговаривали между собой, тот нет-нет, да регулярно повторял, что комнатушка его точно сложена из кирпича того самого собора. В доказательство своих слов он отодвигал небольшую тумбочку от стены и показывал место, где штукатурка совсем отвалилась. Действительно, какой-то странный был под нею кирпич; Трифон такого никогда не видел. На этом стадионе, кстати, они с бабушкой впервые и увидели друг друга.

В тот декабрьский вечер внук снова прибежал к деду. Сидеть в пустой квартире одному было скучно, но и каток его не привлекал. Когда последний закрылся и гуляющие разошлись по домам, вдвоём они обошли вверенную им территорию стадиона и вернулись в домик сторожа.

— Может я сегодня с тобой останусь? — Предложил Трифон.

— Да нет, внучек, — возразил дед, — ступай уж домой.

— Да скучно, дедушка, скучно…

— Ты ж говорил, что у тебя там какая-то олимпиада на носу?

— Ой, — махнул рукой Трифон, — в январе она будет, в каникулы.

— Ну?

— Да готов я, готов.

— Городская? — Переспросил дед в который уже раз.

— Областная. — Как бы нехотя ответил внук.

Дедушка покачал головой и серьёзно добавил:

— Всё равно нужно как следует готовиться.

— Ну сегодня уж поздно, — убеждал Трифон, — поздно, разве только что спать.

Дед ничего больше не сказал на это, а поставил на плитку заваривать чай.

— Пойду поскребу немножко? — Предложил внук, ещё не успевший снять пальто.

— Да не нужно, немного намело.

Сели за столиком напротив друг друга. Трифон, чьи мысли, по правде сказать, всегда были направлены на прошлую историю своего Отечества, как бы между прочим заводил разговор о том или о сём, но в душе всегда преследовал одну единственную мысль — закрепить пройденный материал. Дедушка давно всё понял и с удовольствием вступал в разговор. Для внука он был самым лучшим слушателем. В школе его любили слушать ученики, учителя, потому что он всегда дополнял школьный учебник своими собственными материалами. Вне школы у него было не мало слушателей и среди друзей. Свой материал он черпал из бабушкиных книг, но, хотя никогда не скрывал их авторов, эти комментарии сверстникам его мало о чём говорили. Любили слушать да и только, но дедушка был первым из первых, он был лучшим слушателем, потому что никто Трифону никогда не возражал, да и не мог возразить, а дедушка соучаствовал в диалоге, который от этого и превращался в беседу.

— Я всё думаю про классовую борьбу… — Начал Трифон как обычно, будто размышляя вслух самим с собою.

— А что классовая борьба? — Моментально подхватывал дедушка.

— Вот Соловьёва, например, советские историки обвиняли в великодержавном шовинизме.

— …

— В комментариях к современному изданию об этом я прочёл. Да и во многих иных выводах его концепции исторического развития русского государства они не согласны с ним. При этом, что любопытно, всё время ссылаются на так называемую «советскую историческую науку».

Дедушка не перебивал, давая возможность внуку неторопливо закончить свою мысль. И Трифон не спешил, вслух рассуждая как бы один на один с собою.

— Но я же читал его труды и в меру собственных сил, — он подчеркнул последнюю фразу, — пытался понять ход его мысли. И я согласен с ним больше, чем с теми, кто писал комментарии. Скажу и так, что и во времена Соловьёва у него были противники и в споре с ними он умело отстаивал свои убеждения и взгляды. Благодаря, быть может, этим особым замечаниям я не обнаруживаю в себе необходимость соглашаться с авторами комментариев.

— Ну на них обижаться не стоит. — Наконец произнёс дедушка. — Они ведь писали под давлением времени, мы это знаем.

— Мы это знаем. — Согласился Трифон. — Но меня удивляет другое. Казалось бы, предмет разговора один и тот же, но читая Соловьёва испытываешь гордость за свою страну, а читая комментарии видишь обезличенное государство перед собой. Даже бывает сомнение, русские ли люди пытаются вступать в спор?!

— Согласен, внучек, согласен. Всегда надобно смотреть прежде, а кто именно говорит. Но что ты там упоминал про классовую борьбу?

— А… да. Классовая борьба. У Соловьёва нет такого понятия. Просто я, размышляя о связи времён, думаю о том, когда и при каких условиях появились эти понятия и определения. Но может быть ещё правильнее, как ты говоришь, дедушка, нужно присмотреться и к самим авторам этих понятий.

— Да-да… — Поддержал дед.

— Но что я хочу сказать? Его, Соловьёва, обвиняют в том, что он описывает исторические события как бы без участия народных масс, а опирается исключительно на князей. Поверь мне, я размышлял об этом долго, дедушка. И в правоте нашего величайшего историка согласился, когда обратил внимание на сегодняшнее, своё время. Ну какое значение имеют массы, скажи?

Дедушка заволновался. У него в душе был ответ, но он так ничего и не сказал. Внук же подвёл черту своему внутреннему открытию.

— Ничего мы, как массы, из себя не представляем. Правящая верхушка заправляет всем. Причём, если чуть раньше она умело прикрывалась красивыми лозунгами, то нынешние правители будто вообще забыли о своём народе.

— Вообще забыть не могут; — возразил дедушка, — из кого-то же нужно кровушку пить.

— Вот-вот; и я об этом.

На минуту Трифон задумался. Дедушка между тем снял с плитки чайник и заварил его.

— Вот что тревожит меня! — Совершенно серьёзно, как академик какой, произнёс Трифон. — Школьная программа не совершенна. Более того — враньё. Будто ничего не изменилось за эти годы. Хотя, конечно, а что должно измениться? Стало ещё хуже.

Дедушка слушал.

— Нам говорят о наших корнях и при этом старательно пытаются внушить мысль, что предки наши были не хуже нас, но в чём?!! На уроках истории я слышу хвалебные гимны культуре язычников… О, ужас! Мне говорят, что это было хорошо, что это религия моих предков. Но я отвечаю сам себе: давайте быть последовательными. Раз уж взялись прославлять сатанизм под видом языческой культуры, тогда непременно упомяните и о жертвоприношениях младенцев каменным истуканам, и об убийствах христиан по жребию. Об этом нам в школе почему то не говорят.

— Ну а ты?

— И я не говорю. — Смутился и погрустнел Трифон. — Не говорю потому, что и моя бабушка не говорила.

— А знаешь почему? — Спросил дед.

— Наверное из опасения, что не то время, чтобы об этом говорить?

Услышав этот ответ, дедушка в который раз подивился не по возрасту мудрости внука.

— Правильно, — подтвердил он, — вот и ты так поступай.

— Но сколько ждать?! — Возмутилась душа внука.

— А ты не переживай; моему поколению это не досталось. И поколению твоих родителей тоже. Может быть и тебе не достанется. Ты же сам любишь говорить о связи времён, вот и терпи.

— Да, по логике связи времён русский народ, поставленный на колени, должен вот-вот подняться и не просто подняться! В его руке иноверцы увидят меч.

Дедушка воспрянул от этих слов внука и глаза его просияли добрым взглядом.

— Только где они, патриоты? — С грустью заключил Трифон.

— Ничего, внучек, ничего. Они рядом. Только ждут своего часа и ты до поры до времени не высовывайся, не обнаруживай себя.

Но Трифон не внял последним словам дедушки. Неожиданно в его голове созрел план, очень дерзкий. Время пришло в январе, когда от своей школы он был отправлен в область на историческую олимпиаду. Многие, очень многие ожидали от него успешного выступления, но в результате случился скандал, имевший сильный резонанс.

Сразу же с начала новой четверти в школе был экстренно созван педсовет. Предметом обсуждения явилась работа ученика выпускного класса на областной исторической олимпиаде Трифона Котельникова, которая одним названием своим уже повергла в шок комиссию. «Бесоведомые нашей истории». Каково звучит?! Директору и учителю истории уже досталось по полной программе и от них ждали в области результатов принятых мер. Но если учительница истории всё время молчала на педсовете, то директриса метала налево и направо; досталось даже тем учителям, которые вообще к ученику Трифону не имели никакого отношения.

Педсовет сопровождался зачитыванием вслух некоторых мыслей из работы ученика. Вот, к примеру, самое начало.

«За что Каин убил брата своего Авеля? Что им было делить? Из зависти. Таким образом, внутренний помысел, направляемый врагом рода человеческого дьяволом, положил начало первому преступлению между людьми. И когда противники соловьёвской концепции утверждали, что причиной усобиц были захват территорий, это неправда. Причиной усобиц по Соловьёву является изгойство князей. К этому имею добавить, что более глубокая причина и самого даже изгойства, лежит во внутренних областях души человеческой. Враждовали братья с дядьями своими, враждовали внуки и сыновья со своими отцами и дедами. Все они начинали с рассмотрения своих обид, с внутреннего страдания и те, кто не мог преодолеть в себе подобных страстей, собирались войною. А страсти от куда? Зависть, тщеславие от куда? Они влагаются в душу дьяволом.

И ещё у России были внешние враги, которые часто оказывались подле князей. И через них начинал действовать сатана. Подступали к хозяину своему и внушали мысль: «Пойди на брата своего, пойди на брата своего…» А те и шли. И били русские русских на потеху врагу. Я таковых назвал бы «внутренниками», потому что они изнутри подтачивают здоровый ствол целостности государства, будучи и сами направляемы сатаной. Не то же ли самое видим и в наше время?..»

Выдержки из работы Трифона произвели в зале живую дискуссию. К сожалению, а это правда, те, кто был согласен со многими мыслями юного дарования или просто сочувствовал ему, не желали выступать и сказать хоть несколько слов в защиту его, а сидели молча и как будто безучастно. Когда дело приблизилось к вынесению приговора, в помещение вошёл человек, которого хорошо знали и помнили. Он работал учителем военного дела, ставший таковым после ранения и демобилизации из рядов Вооружённых Сил; офицер запаса, ветеран афганской войны. После упразднения его предмета в школах, ему долго нигде не находилось места. Никто не знал, где он и сейчас работает. Он зашёл и стало тихо.

— Я ознакомился с работой мальчика. — Сказал бывший военрук, как-то неловко опираясь на свою палочку.

Затем последовала пауза, довольно продолжительная. Десятки глаз, принадлежавшие до этого не смеющим поднять голоса учителям, с надеждою смотрели на ещё молодого, но уже покрытого сединой человека. И он, собравшись с мыслями, произнёс:

— И кто может сказать, что мальчик этот не прав? Кто может назвать смуту 1917 года русской смутой?! Только предатель… а он — патриот. И я… — голос его дрогнул, но он сумел взять себя в руки и только искорки в глазах выдавали его состояние души, — … я был бы горд воспитать и учить такого ученика.

Он посмотрел на учительницу истории, которая сидела на самом последнем ряду в углу и добавил, не называя её по имени:

— Спасибо Вам… за Трифона, за Ваши уроки. Спасибо Вам.

После этого он направился к двери и, задержавшись на пороге, тихо сказал, не оборачиваясь уже к публике, но те, кто громче всех обсуждал здесь работу ученика, поняли, к кому относятся эти слова:

— Мы своих в обиду не дадим…

 

Сынки

Деду Василию перевалило за 80 и он уже собирался предстать перед Господом, готовился мысленно дать отчёт своим делам за всю прожитую жизнь. Квартирант его, Эдик, был вдвое моложе него. Ещё в этой коммунальной квартире жил совсем молодой человек по имени Дима, которому едва исполнилось 19 лет. У этого Димы был дедушка, но жил он в другом месте, предоставя свою жилплощадь внуку. У Димы было много друзей, которые часто посещали его, особенно по ночам. Невольно слыша их разговоры, Эдик узнал, что у Димы и имён было много.

У старика Василия в жизни оставалась ещё одна мечта, которую он, уйдя на пенсию 25 лет назад, до сих пор не мог реализовать. Он хотел скопить энную сумму денег и до начала 1990-х годов ему её хватило бы, но тут грянули «реформы»… Часть денег одинокий дед хранил просто под матрасом, не опасаясь, что кто-то может обокрасть его. От куда такая уверенность? Он всю жизнь проработал в органах, а если более точно — во внутренней разведке. Многие его соратники, обуреваемые жаждою славы, под старость лет своих бросились писать мемуары и таким образом сдали не мало секретов врагам отечества. Василий не страдал манией величия, но вот деньги ему нужды были, много денег. А их не хватало, как он полагал. И он решил для себя, что ни за что не помрёт, не получив свои кровные сбережения обратно. Государство обещало их вернуть, когда тому исполнится 80 лет.

К сожалению, хотя дед и дожил до столь почтенного возраста, сил у него практически ни на что не осталось. Размышляя об этом, он заранее подыскал себе помощника. Случай свёл его с Эдиком. Тот приезжал в Москву брать заказы, а затем возвращался в свой город. Недели через две-три снова приезжал. Московская зарплата обеспечивала жизнь его семье в провинции, даже о цене проезда туда-обратно говорить было смешно. В душе, однако, он мечтал о другом существовании.

Последние месяца два дед Василий уже не выходил из дома и всё больше и больше лежал пластом. Его состояние требовало ухода и он уговорил для этого Эдика. Тот понимал, что в этом случае в его работе наступит нежелательный перерыв, но дед, узнав, сколько тот примерно получает в месяц, обещал выплатить такую же сумму. Эдик догадывался, что одинокий и никому не нужный старик готовится отойти в мир иной и хочет, чтобы кто-то был рядом, кто-то сделал бы для него это последнее дело. Пожилые родители Эдика с пониманием отнеслись к рассказу и отпустили его. Причём, как часто бывает в таких ситуациях, большинство думает о корысти в виде наследства. Так вот, Эдик и его родители даже не полагали в своём сознании и саму мысль. Они были православноверующие люди и Господь уберёг их от подобного искушения.

У соседа по комнате и его собственного деда понятия по данному вопросу были иные. В случае смерти старика, комната должна была перейти Борису Яковлевичу (так звали 60-летнего дедушку Димы). Собственно, он и посадил своего внука присматривать за стариком, когда тот совсем протянет ноги. Чтожь, у каждого в этом мире свои планы на жизнь. Вот только появление Эдуарда никак не ожидалось.

Его знакомство с 19-летним парнишкой состоялось на кухне, когда тот попросил денег взаймы. Это была разведка боем, которая сразу расставила все точки над «i». В конце беседы Эдик точно знал, что за человек этот Дима; Дима же прекрасно представлял, как ему нужно относиться к временному квартиранту, хотя бы и вдвое старше его. «Разведка» сообщила об этом Борису Яковлевичу и тот немедленно приехал, как бы между прочим. Их знакомство явилось абсолютной формальностью.

— Бизнесом занимаешься? — Поинтересовался Борис Яковлевич, обращаясь к квартиранту на «ты».

— Нет, какой бизнес? — Даже удивился про себя Эдик.

— Сейчас только так нужно жить.

— Нужно или можно?

— И можно и нужно… Чем занимаешься?

— Бизнес это не по мне, — отклонился от прямого ответа

Эдик и добавил, — бизнес нашей стране благополучия не принесёт.

Борис Яковлевич рассмеялся от души, но как-то зло, как показалось Эдику.

— Ну давай, трудись! — Иронично сказал он и по коридору направился к выходу. У самого порога заметил: — Я хотел добрый совет дать, всего лишь.

Дверь захлопнулась, а Эдик про себя отметил, что будто ведром помоев окатили его. Нет, никакого зла к этому человеку он не испытывал, но почему ему так скверно на душе? От этой встречи и этого короткого разговора он отходил потом целую неделю.

Внук Бориса Яковлевича был точной копией своего деда, если не сказать — больше. Поколение Эдика наяву увидело свою будущую смену, которую некоторые державники окрестили, как «поколение пепси». Однажды некто позвонил и, представившись Бегемотом, попросил к телефону Скорпа. Эдик вежливо посоветовал с подобными вопросами звонить не на квартиру, а в зоопарк. Выяснилось позже, что «скорп» — это одно из имён Димы. В тот день «будущая смена» попыталась наехать на Эдуарда.

— В следующий раз потрудитесь принимать для меня сообщения.

В сердце Эдика что-то колыхнулось. В своей жизни ему уже не раз приходилось встречать таких людей, которые в ком-угодно могут умело сформировать некое чувство вины. Они планомерно наступают и всё окружение подчиняют себе. Таких людей отрезвляет только лишь адекватный отпор, не оправдательная речь, а ответный наезд. Поняв, что происходит, Эдик решил не искушать судьбу, а сразу определить свои отношения с соседом.

— Во-первых, — начал он после некоторой паузы, — ты не предупредил меня, что есть некто Бегемот, который будет спрашивать Скорпа. Но это теперь и не имеет значения, ибо, во-вторых, я православный человек, а поэтому сразу хочу предупредить, что в следующей подобной ситуации буду сразу вешать трубку. Если хочешь, чтобы я звал тебя к телефону, объясни своим друзьям, как нужно вообще общаться с незнакомыми людьми.

Такой ответ воспламенил Димочку и он, на самом деле, ещё более почувствовал себя крутым. Перед кем? Перед Эдуардом, услышав только, что он православный человек.

— Я тоже крещёный. — Неожиданно подхватил он затронутую тему. — Но вот сознательно ушёл в язычество.

Эдик насторожился.

— Ваша вера пустая совершенно. Ну крестили меня родители мои, ну и что; я тоже ничего не понимал. А вот веру предков я выбрал сознательно, по убеждениям.

Эдику вдруг стало очень любопытно дослушать соседа до конца. Тот, по-видимому, чувствуя за собой какие-то сильные аргументы, с гордостью продолжал.

— Сколько лет вашему христианству? Во-от… Это не самая старшая религия. И потом, у нас-то на Руси она силой насаждалась. А язычники — это воины.

Тут он совершенно встрепенулся и его понесло. Из той исторической галематьи, которую пришлось услышать Эдику, он вынес одну ясную мысль, за которую и зацепился.

— Похоже, о язычестве ты знаешь больше, чем о христианстве. Но я должен тебе сказать, Дима, что принятие христианской веры не подразумевает одно лишь крещение. Что, крестился и все? Многие думают, что это конец, когда выбор сделан. Но в действительности крещение это только самое начало.

Димочка нехотя слушал.

— В Церкви Православной есть таинства, богослужения, что составляет её жизнь. Ты, позволь спросить, на службы хоть раз ходил? Оказывается, нет. А как можешь говорить тогда, что вера эта тебе ничего не дала? Ты же не участвовал в жизни Церкви, а стало быть и не знаешь о вере ничего. Зато как смело утверждаешь, говоришь о её пустоте. Ты же не участвовал! Заметь, при этом, что сам, добровольно, по собственной воле… отлучил себя от Церкви.

— Ваша Церковь — это сплошные нарушения закона, ею же придуманные. — Принялся отстаивать свою точку зрения язычник.

— Какие, например?

— Когда-то было установлено не рукополагать в священники моложе 30 лет, раз. Затем Христос говорил, что даром взяли, даром и отдавайте. Это он про таинства, о которых ты упомянул. А что в ваших храмах, они бесплатные? За всё в церкви нужно платить. Это два, а для пущей моей радости скажу и третье. Законом было положено не общаться с неверными, а что делают церковники? Вот так оно и везде, сплошной бардак и лицемерие. А других поучать горазды! Что скажешь?

Эдик снова на некоторое время задумался, потом спросил:

— Кто тебе об этом рассказал?

— Да знаю.

— Как знаешь, если не от кого-то; ты же в церковь не ходишь.

— Дед мой историк.

— Ну и что? — Возразил Эдик. — Он что, верующий человек? Это он тебе понарассказал?

— Он, слава богу, тоже не верующий. Но он историк и знает гораздо больше, чем ваши церковники.

— Что значит историк? — Пытался уяснить для себя Эдик.

— Преподавал в институте.

— А сейчас бизнесом занимается.

— Он на пенсии и чем хочет, тем и занимается.

— Странно, — проговорил вслух Эдик, — ты, получается, практикующий язычник, а твой дедушка практикующий историк-бизнесмен.

Дима не понял этой фразы, но почувствовал какую-то обиду в свой адрес. Его сознание лихорадочно заработало в поисках причины для перехвата инициативы. Но тут Эдик начал отвечать на его предыдущие во-первых, во-вторых и так далее.

— О рукоположении ты правильно сказал, но при этом почему-то не счёл необходимым обратить внимание на время, в которое создавался закон. Оно что, вчера было? Я думаю, что после того разорения Церкви, когда теперь не хватает священников, не большой грех рукополагать и молодых, тем более, что благодать в равной степени через всех передаётся. В конце концов я в Церковь не к батюшке иду.

— Мой дед называет их сопляками и, думаю, он прав, не на пустом месте мнение своё сформировал.

— Конечно прав! — Возмутился Эдик. — Каждому, кто вне Церкви, легко о ней рассуждать. Но я скажу тебе, что да, Церковь — это собрание грешников; мы ничем не лучше других, но… Мы хотим спастись и вера наша в том, что вне Церкви этого сделать невозможно. Наша надежда не в наших каких-то заслугах, а лишь в вере на милость Божию.

Язычник пропустил эти слова мимо ушей, да и не понятны они были ему.

— Ты там про плату за таинства ещё сказал. А в Евангелии, кстати, чётко сказано, что всякий труждающийся достоен награды своей. Священник он что, дармоед по-твоему? Он целый день в храме и у него тоже есть семья, которую нужно кормить. Впрочем, чего это я тебе всё объясняю? Ты сам чем занимаешься?

— Я делаю нужное дело.

— Я знаю про твоё дело. Ты мне ответь на другой вопрос, какая польза отечеству от твоего дела?

— А что? — Теперь уже возмутился Дима.

— Ну ты там собираешь подписи за какого-то очередного политического самозванца, участвуешь в каких-то акциях…

— Проектах. — Поправил Дима.

— Проектами у вас называются откровенные хулиганские выходки, понятно? Но из каких средств ты получаешь зарплату? Из каких?! Эти люди обворовали всю страну и ты им способствуешь прийти к власти на выборах. А я знаю почему. Потому что ты не хочешь работать, не любишь, да и не умеешь. Эта твоя работа не работа; я говорю о созидательном труде на пользу народу и отечеству. А ты строишь пирамиды, лезешь все выше и выше.

— Народом кто-то должен управлять.

— Но не такие же, как ты. От армии ты «откосил», говоришь, по зрению. Так хотя бы пере до мной не хвастался, что ты снайпер. Учиться не хочешь. Специальности никакой нет. Лишь бы сесть повыше и руководить. От куда у вас такая уверенность, что вы знаете, как и что, а другие не знают? А я отвечу откуда. От лукавого ваша уверенность.

— Да ладно демагонию разводить. — Махнул рукой Дима.

— И, кстати, вот я с тобой отщаюсь…

— Ну и?

— Я как был православным, таким и остался.

— К чему это сказано? — Не понял язычник.

— А к тому, что общаясь с иноверцами, по словам твоего дедушки, церковники яко бы становятся, как они. Чушь полная. Пусть лучше твой дед скажет, где и когда он видел совместные богослужения. Если приведет пример, я с ним может быть и соглашусь.

— Не знаю, я больше верю своему деду.

— Если бы ты подвернул на улице ногу, а я бы шёл мимо, то что, неужели не помог бы тебе подняться и дойти до дома? Совсем другое дело, если бы ты меня позвал с собой на ваши языческие шабаши. Вот тут, извините, нам не по пути.

— Да вас никто и не позовет.

— Правильно, потому что мы, на самом деле, по разную сторону баррикад и наша вера даже здесь уже не при чём.

— Каких баррикад?

— Самых настоящих. Вот какая у тебя гражданская позиция?

— …

— Думаешь, почему я спрашиваю? Да потому, что ты пособствуешь врагам отечества, сознательно, а стало быть и сам враг. Ваше поколение ненавидит стариков, не любит простой труд. Вам только бы тусоваться с утра до вечера и жить за счёт других. Но я тебе уже сейчас говорю, что пока живо моё поколение, мы будем вас уничтожать, как опухоль.

— Вот такой ты «добрый» православный.

— А ты не путай, не путай места. Я лично буду защищать свою веру и отечество и не позволю, чтобы такие, как ты, насадили здесь западную или ещё какую «культуру». Не нравится тебе Россия — вали отсюда, а нам-то некуда бежать.

— А где же ваша терпимость, дорогой?

— Про терпимость ты хорошо вспомнил. Если бы твой дед был честным историком, он бы вынужден был признать, а заодно рассказал бы и тебе, что не православная вера насаждалась силой, а католическая, а последние отлучены от Церкви. И потом, если уж кто убивал, так это язычники христиан. К слову сказать, они и своей кровушки не прочь пролить, слыхал наверное?

— Что? — Недоумённо переспросил язычник Дима.

— Ну если ты язычник, да ещё практикующий, то давай уж по полной программе, с человеческими жертвоприношениями.

— Я знаю. — Неожиданно сухо заметил Дима.

— Как, ты способен по жребию отдать себя в жертву деревянному истукану?

— Меня уже не принесут, — коротко парировал язычник и пояснил, — у меня статус уже другой.

— Ну а если твоего ребёнка?

— Если это нужно богу, то я сам сделаю это.

До сей минуты Эдик думал, что подобные экземпляры существуют только на страницах журналов и газет, но сейчас он вдруг поверил в те жуткие цифры, которые ежегодно составляют некое число. Перед ним сидел человек, могущий вот так свободно рассуждать на темы, от которых у простого нормального человека стыла кровь в жилах.

— Да ты, батенька, сатанист. — Только и смог сказать Эдик.

Димочка на это ничего не ответил и разговор их закончился, но с этой минуты Эдик не мог больше воспринимать соседа, как обычного человека. Тот сам себя считал необычным, а зная о свойствах этой необычности всякий православный христианин должен быть начеку. Эдику захотелось в тот же день бросить всё и уехать домой, но он не мог оставить умирающего старика.

Как то вдвоём они сидели на кухне и в разговоре Эдик, сам не зная почему, рассказал деду Василию о том, с каким соседом они живут. Он передал их разговор полностью, почти слово в слово, при этом неторопливо занимаясь приготовлением макарон. Старичок внимательно слушал и с интересом наблюдал за действиями Эдика.

Как только вскипела вода, тот начал засыпать; причём, макароны заблаговременно были помещены из пакета в кастрюльку. «Из кастрюльки то удобнее высыпать, чем из пакета», — всегда думал про себя Эдик. Затем он уже неотлучно стоял у плиты, непрерывно помешивая макароны. Когда вода снова забурлила, он убавлял газ, но продолжал помешивать. Не имело значения, сколько должны были вариться макароны — три или пятнадцать минут — он непрерывно помешивал. «Так они будут одна к одной, не слипнутся и к кастрюле не прикепят», — рассуждал он. Когда же время подходило, Эдик ставил кастрюлю в раковину под холодную воду. Макароны начинали промываться, а он тем временем готовил сковородочку, в которую наливал подсолнечного масла. Видя, что вода в кастрюле становилась прозрачной, брал ковшик-дуршлак и, зачерпывая понемногу, теперь уже рукой промывал тщательно в ковшике, перекладывая затем в сухую кастрюльку. Когда процедура заканчивалась, быстро мыл не нужную посуду под горячей водой и снова возвращался к плите. Солил макароны уже на сковороде и, что интересно, он и здесь их непрестанно помешивал. Сам любил их есть в прикуску с белым хлебом.

— Ловко у тебя получается. — Заметил дед.

— Это я от мамы научился. — Пояснил Эдик. — Она мне всегда говорила, что любое дело нужно делать с любовью, а особенно, кода для кого-то еду готовишь. Это сейчас я болтаю, а когда один, то просто молюсь про себя.

— Мы их в конце 1930-х-то хорошо за горло взяли. — Неожиданно проговорил дед Василий. — Может быть и добили бы, если б война не помешала.

— Вы о чем? — Не понял Эдик.

— Да о соседе нашем. — Недовольно буркнул дед. — Этого-то по отчеству можно распознать…

Тут Эдик догадался, что речь зашла не столько о внуке Димы, сколько его дедушке Борисе Яковлевиче.

— Но я уже тогда понял, что в их среде перегибы были. Заключил будто про себя дедушка Василий. — Понял, но сделать ничего не мог.

Через неделю он умер. Их последним делом с Эдиком был поход в сберкассу, где Василию выплатили компенсацию за потерянные вклады. Вместе с этими деньгами и те, что были под матрасом, набили почти целый чемодан. Кроме того, до этого ещё заранее оформив наследство на Эдика, дед Василий передал ему и свою комнату, которую, продав, добавил ещё число к общей сумме. Это было предпоследнее желание старика, которое не могло осуществиться при жизни.

Когда вскрылась затея, Борис Яковлевич рвал и метал, но сделать ничего не мог. Комната к нему не перешла и квартирой он не завладел. Эдик же с чемоданом, набитом деньгами, уехал домой. Дома он был не долго, объяснив родителям, что должен выполнить последнее пожелание деда Василия, его завещание, можно сказать.

Он приехал не то в маленький город, не то в большое село, сразу трудно было понять. В нем он нашёл батюшку, возглавлявшего один единственный приход в округе. Ему и передал чемодан.

— Так строим уже. — Изумлённо сказал тот и показал Эдику на стены, поднимающиеся от земли пока только метра на три.

— Его сломали после войны, кажется?

— Да, а Вы от куда знаете? — Поинтересовался батюшка.

— Один человек мне рассказал, который руководил всем этим делом.

— …

— Но он уже умер, а я просто знаю.

— Так эти деньги, они что? — Снова спросил батюшка.

— А это просто деньги. — Ответил Эдик. — Деньги на храм.

Они зашли к батюшке в дом и тот долго пересчитывал их. Затем ещё долго думал, при этом что-то записывая в тетрадь. Наконец вздохнул и сказал:

— На храм в нынешнее время этих денег не хватит, а вот часовню на кладбище давно мечтаем поставить, да и к этому строительству подспорье.

— Дело Ваше, отче, Вам решать. — Ответил Эдик и собрался было уходить.

— А кого поминать-то? — Услышал он уже на пороге. — На вечный помин души благодетелю.

— Об этом он не просил. — Замешкался Эдик. — Просто, говорит, на храм дай.

— И все же?

— Василий… — Задумчиво произнёс Эдик.

— Крещёный? — Переспросил батюшка.

— Вообще я не знаю, но ему было уж за 80.

— Значит крещёный. — С облегчением вздохнул батюшка и пошёл провожать Эдика до самой станции.

 

Верные чада

Жил-был сканировщик материалов. Целыми днями он оцифровывал и оцифровывал фотографии, которых становилось всё больше и больше. И вот однажды… Герка, по школьной кличке Му-му, сбежал в другой город.

Нет, не от материалов конечно сбежал, а от перемены самой жизни. Школьная кличка его была давнишняя, такая пыльная, что он сам забыл о ней. Однако в свои 36 он оставался просто Геркой, для всех, а не Герасимом Потаповичем. Не трудно догадаться почему? Но и по характеру тоже… он был очень покладистым человеком для всех без исключения.

Матери у него не было, вот беда; они жили вдвоём с отцом.

Год назад не стало папы; он умер совершенно внезапно. Схоронив его по христиански, Герка уехал в большой город; очень большой… многие называли его даже другой страной.

Жил он на фирме. Та, в свою очередь, свила себе гнездо в стенах вечерней школы. Хорошо… Под этим прикрытием существовало некое издательство (кстати, на дворе был 1993 год).

Ну а под прикрытием издательства существовало ещё что-то, отмывание денег, например, или секта, а может быть и то и другое. Охранником работал здесь Герка; да и не охранником, а так, вроде присмотрщика.

Днём, в самый разгар рабочего дня «духовно-продвинутых» и «озарённых», он мог отлучаться в город, где делать таким как он, из провинции, совершенно было нечего. Посему вскоре он подвизался помогать верстальщице материалов, которая считала свою деятельность почётно-необходимой и нисколечко не догадывалась, что также является частью прикрытия. Об этом, пожалуй, догадывались одни только бухгалтера, но те менялись так быстро, так часто, что даже себе не успевали ничего сказать.

Итак, Герка сканировал материалы, а его напарница их верстала. За свою работу он получал надбавку к зарплате сторожа, а она ничего не получала, потому что любила своё дело; кроме него одного больше ничем и не интересовалась. Герка же кое-что подмечал, но прикидывался наивным простачком. Ему все верили, поэтому он просуществовал до второго срока президента.

В интервале этом перед глазами его скромного издательства прошли именеи и александры, николаиты и гностики, маркиониты и ариане, несториане и монофизиты, монофелиты и латиняне, лютеране и англикане, штундо-баптисты, пашковцы, адвентисты, толстовцы, хлыстовцы, скопцы, беседники, духоборцы, молокане, ну и некоторые другие, всего около двухсот или трёхсот, кто его разберет? Считая их всех по головам для собственного интереса, Герка одних баптистов насчитал не малое число. Тут бывали и правильные Баптисты, и правильные Баптисты северные, и правильные Баптисты южные, и правильные Баптисты цветные, и Баптисты Шести Положений, и Баптисты Седьмого Дня, и Баптисты Свободы Воли, и Первоначальные Баптисты Свободы Воли, и Общие Баптисты, и Отдельные Баптисты, и Соединённые Баптисты, и Древние Баптисты Двух Начал в Душе, и Первоначальные Баптисты, а также представители Баптистской Церкви Христовой. Все, как на подбор, из Америки.

Адвентисты старались не уступать в солидарности и расширяли, расширяли себя. Герка видел Евангельских Адвентистов, представителей Церкви Адвентистских христиан, Адвентистов Седьмого Дня, членов Церкви Божией, членов Общества жизни и Второго Пришествия, представителей Церкви Бога и Христа Иисуса.

«Наших», из славян, было не мало. Некоторые приходили поодиночке, другие, хотя и раздельно, но в достаточном количестве. Например, молокане. Побывали тут Тамбовские первоначальные (наравили всех расцеловать в засос, но Герка вовремя скрылся в туалет); Владимирские, Донские, из Секты общих (после них, кстати, у директора фирмы пропал сотовый телефон); из Секты сопунов, из Секты субботников, из Секты субботников-талмудистов, из Секты субботников-караимов.

Герка подметил одну закономерность в беседах всех этих «озарённых» гостей с «просветлённым» руководством издательства (или просто фирмы). Очень горячо каждый из них готов был, да и уже молился за Россию, за её благополучие и процветание. Задним числом Герке понравилась фраза какого-то «Сахаджы». «Вы знаете, если бы не наша всеобщая пуджа, жертв у стен Белого дома было бы значительно больше. Мы так молились, так молились тогда!» «Если бы не ваша пуджа, — подумал про себя Герка, — может быть тех событий вообще бы не было».

Но кто разберёт теперь? К третьему сроку президента Герка обдумывал и своё положение. Перспектив остаться на прежнем месте у него было столько же, сколько и у самого президента остаться в Кремле.

Кстати, уже давно он называл его «безымянный президент России». Почему так? Да потому, что непонятно было какого он рода-племени и кому служит. Непонятно? Герке было понятно, только он никогда об этом не говорил вслух.

Год назад, в день, когда он поминал своего отца, к ним на фирму пришёл человек пенсионного возраста; как оказалось, новый сторож школы. Директор фирмы арендовал помещение у директора школы в одном её крыле (за ним как раз присматривал Герка), сам директор школы нанимал сторожа, чтобы по ночам было кому присматривать за противоположным крылом. Два директора представили двух сторожей друг другу и оговорили обязанности. Но если Герка должен был только охранять, но Александр Васильевич (так звали нового сторожа) должен был ещё и убирать территорию перед школой: зимой чистить снег, осенью мести листву, например, и так далее.

Бородатый и несколько картавый директор «издательства» сразу заметил взаимное расположение двух сторожей друг к другу, поэтому он внимательно присматривал за тем, чтобы Герка всегда находился внутри офиса, когда шестидесятилетний сторож школы шёл убирать территорию. Ему было не легко, что сразу бросалось в глаза, и никто не мог ему помочь. Был человек, который хотел, но ему было нельзя, запрещено, невелено… Слушая скребки тяжёлой деревянной лопаты за окном, редкие и часто прерывистые, Герка делал вид, что приспокойно занят своими обычными обязанностями — сидит на входе с журнальчиком в руках. В действительности он знал, что «хозяин» наблюдает за ним; не пристально, как раньше (теперь это и не нужно), но с издевательской улыбкой. Тот прекрасно понимал состояние молодого и крепкого парня, за каждым прерыванием звука лопаты представлявшим надрывные усилия больного (не по годам, а по времени нашему) человека и не имеющего возможности ему помочь. Тот понимал, а Герка в свою очередь не понимал, почему от его душевных переживаний по этому поводу кому-то может быть хорошо, очень даже весело или просто приятно. Тогда, в тихий декабрьский вечер, он и понял со всей ясностью, что президент не сядет на третий срок. Это понимало и руководство фирмы, посему к чему-то и готовилось.

Однажды Александр Васильевич, когда давно уже все разошлись по домам, зашёл к Герке.

— Всё сканируешь?

— Сканирую.

— Материалов становится всё больше и больше.

Друзья рассмеялись.

— У меня ведь был сынок, — неожиданно произнёс Александр Васильевич, — которому сейчас было бы столько же, сколько тебе.

Герка оторвался от компьютера и теперь уже бессмысленно смотрел в монитор; его внимание переключилось на то, о чём говорил стоящий за спиной человек.

— И когда не стало супруги, я уже не мог жить в этой квартире, Герушка, понимаешь, не мог.

— Понимаю, Александр Васильевич. — Тихо ответил Гера. Он знал историю про жену, но о сыне услышал впервые.

— Думал отсидеться в сторожах, переболеть…

— Мне ли Вас утешать, Александр Васильевич?

— Да ты не знаешь, — заплакал сторож, — не знаешь.

Герка напрягся, но со стула не встал и не обернулся, а продолжал тупо смотреть в монитор. Через минуту Александр Васильевич чуть успокоился, собрался… За это время Герка почти додумал, о чём тот хочет сказать и не ошибся.

— Перебирайся ко мне жить. Насовсем, навсегда. Бросай эту свою работу и ко мне…

— Александр Васильевич?

— Ты хороший человек, верующий, православный; вместе вернёмся…

— Что-то случилось?

— А-а… — Махнул рукой сторож, за спиной Геры быстро смахивая платком остатки влаги с лица.

— Что же?

— Увольняют. Вернее, уже уволили… сегодня последний день.

— А я ведь знал. — Герка выскочил из-за стола и пристально посмотрел на друга. — Чувствовал, догадывался…

Александр Васильевич попытался спрятать своё красное лицо, но было некуда и их взгляды сошлись.

— Тут пару дней от куда-то из Сибири чудо-юдо явилось.

Оказалось, тоже «духовная» личность; я разговор слышал. Этот «продвинутый» чуть-ли не «учитель» какой, но вот в бегах оказался; от милиции, а может и от мафии. Его здесь припрятать хотят, на Ваше место, чтобы отсиделся.

— Ну полно с ним, — равнодушно произнёс Александр Васильевич, — полно с ним.

— Но как же Вы?

— А что сделаешь? Всё равно ничего. А ты тут, я смотрю, страдаешь.

— Я не страдаю, — хитро заметил Гера, — я прикидываюсь.

— Прикидываешься?

— Прикидываюсь, притворяюсь. Я здесь наблюдаю.

— За чем?

— Так, смотрю себе…

— Они вон съезжать собрались, только никому ничего не говорят.

— Я тоже это заметил. — Согласился с наблюдением Гера, но хочу остаться до конца уж, до самого конца.

— Поехали, сынок! — Неожиданно произнёс Александр Васильевич.

Герка на это ответил откровенностью за откровенность.

— У меня ведь нет отца, поэтому я и уехал в своё время. Но я хочу сказать, что, наверное, никогда бы не сказал. Александр Васильевич! Мы с Вами знаете, когда познакомились? Не знаете. А я Вам скажу: в тот день, когда я папу вспоминал. Я прихожу из храма, меня директор к себе вызывает; тут и школьный тоже. Я как Вас тогда впервые увидел, так сразу и подумал, что Господь мне послал. Да-да, Вы не обижайтесь только, но на папу моего очень похожи; не внешне, конечно, а внутренне — такие же привычки почти, поведение, характер. В общем, образ очень для меня знакомый.

— У тебя нет отца?

— Уже восемь лет.

Александр Васильевич о чём-то крепко думал.

— Я Вам лучше вот что скажу. — Торжественно объявил Гера.

— Не я к Вам, а Вы ко мне поедемте. Если хотите, конечно; если Вам всё равно куда ехать. Ко мне — в провинцию, в маленький и тихий городок.

— Маленький городок? — Переспросил Александр Васильевич и вдруг вспомнил, что это была его далёкая некогда мечта, может быть мечта детства.

— Сами же рассказывали, что этот город Вам, как петля на шее.

— Я и сейчас так скажу. — Кивнул головой Александр Васильевич.

— Ну так что же? В чем дело? — По глазам друга Герка понял, о чём тот думает. — Мы будем приезжать, к гробам, раз в год, а Бог даст, и чаще. А поминать души можно и у нас.

— Да я не крещёный… — С горечью в сердце произнёс Александр Васильевич.

Герка от этого откровения на минуту даже растерялся, не зная, что сказать. Боль пронзила и его сердце тоже — он вспомнил своего отца. «Господь послал родственную душу, подумал он про себя, — но они две, они разные, одна не заменит другую… И всё же, в чём спасение?»

— Поедемте, Александр Васильевич? — С жалостью и вопросительно повторил он после долгого молчания обоих. — Сначала поедемте, а там Господь всё устроит.

Они стояли в пустом храме втроём — Гера, Александр Васильевич и батюшка. Александр Васильевич ничего не знал, да от него многого и не требовалось. «Символ веры» за него прочёл Герка, отрицание сатаны тоже; всё делал он, как батюшка говорил. Но Александр Васильевич сделал главное, может быть самое главное в своей жизни — он пришёл в этот день в этот храм. Герка понимал важность такого шага ещё даже лучше, чем тот сам. Благодать не раз касалась его. Так произошло и теперь: когда батюшка стал поливать Александра Васильевича над купелью водою, Гера уже не мог сдержать слёз. Ещё одним чадо, верным Христу, стало больше.

 

У ворот сердца

В тот вечер Альберт вернулся домой поздно, где-то в девятом часу. Для осени уже было темно, да ещё пока добрался. Он жил в удалении от города в доме, который сам построил пять лет тому назад. В то время земля буквально расхищалась у государства и дома «новых русских» вырастали здесь как грибы после дождя. О средствах, на которые Альберт возвёл свои хоромы, он не думал, но по окончании строительства своё же сердце ему вдруг сказало: ты — вор…

Он бродил по городу часа два. Прощался. В голове на протяжении уже долгого времени крутилась одна мысль: нет мне покоя все эти годы. Но где причины беспокойства, с чего всё началось? Да, с окончания строительства дома. Последняя мысль была ужасной: покончить с собой…

Подходя к высокому забору, Альберт увидел на некотором удалении от ворот тусклую фигуру человека будто сгорбленную. «Вот, морда, поливает мой забор», — подумал про себя. Приглядевшись во тьме, Альберт разглядел будто сгорбленная фигура читает какую-то книгу. Это его удивило — как можно читать в темноте? — и он быстро зашёл в дом.

Как следует покушав в последний раз, Альберт на всякий случай выглянул в окно. Человек по-прежнему стоял за забором, теперь почти у самых ворот. Его видение настолько смущало подвыпившего Альберта, что он выпил ещё, опасаясь забыть о главном. А главным для него сейчас было, какой способ убиения себя избрать.

Он сел на диван и мысленно стал перебирать доступные из известных ему способы. Прошло какое-то время. Тут явилась как обычно блудная соседка, работающая секретаршей в какой-то фирме. По выражению лица своего партнёра она поняла, что сегодня у них ничего не выйдет. Разговор сразу не заладился и она собиралась вежливо уйти думая про себя и тяжело вздыхая в душе: «Ну что ж, сама так сама…» Альберт спросил её у порога, не видала ли она у ворот мужика, но получив отрицательный ответ, смутился ещё больше.

Дверь хлопнула. Он быстро поднялся и снова подошёл к окну. Человек по-прежнему стоял у самых ворот. «Обманула, стерва!» — Воскликнул про себя Альберт и снова плюхнулся на диван.

Так он долго сидел, а тут как на зло начались телефонные звонки, отвлекающие его от главного. Звонили так — мелочь какие-то дружки. Каждый раз, поднимаясь к телефону, Альберт подходил к окну и видел там сгорбленную фигуру читающего мужика. «Не уходит, гадина», — думал он про себя и возвращался на место — любимый диван в коридоре первого этажа. Вскоре звонки достали так, что он буквально вырвал из розетки провода.

В одиннадцатом часу зашёл какой-то дальний родственник. «Ты мужика у ворот не видел?!! — с порога прокричал Альберт. «Нет…» — удивлённо пожал плечами Андрей, а затем хитро подмигнул, мол пить надо меньше.

Он принёс какой-то альбом, сказав, будто Альберт сам давно просил его посмотреть и тут же ушёл. Альберт так и не вспомнил, когда и зачем он просил этот альбом, но, соображая с минуту, швырнул его на диван и бросился к окну. «Стоит…»

Через некоторое время он решил всё же посмотреть альбом, что там за фотографии. Это оказались неприятные на первый раз глазу снимки. На них были запечатлены трагические страницы его семьи. Иными словами — траурные дни. Но что-то всё-таки привлекло внимание Альберта и он, листая альбом с самого начала, стал рассуждать сам с собою. Часы тихо минули отметку одиннадцать.

Порядок расположения фотографий отвечал чёткой хронологии и под каждой из них стояла пояснительная надпись. На самых ранних были прабабушки и прадедушки, а в числе стоящих у гроба Альберт без труда узнавал своих юных ещё родителей и других родственников. К своему удивлению многие из этих снимков он видел впервые. Отдельные фотографии имелись в его семье, хранились в чёрном пакете. Как-то раз в детстве он любопытства ради залез в него, испугался и больше уж не искушался смотреть. «Кто же всё-таки собрал их вместе?»

— Видишь, — сказал он сам себе от лица внутреннего голоса, — здесь все ещё есть.

— Кто все? — будто переспросил Альберт.

— Все твои родственники.

— Да…

— Удивительная особенность таких фотографий, что на них все вместе.

— Пожалуй, в жизни так не бывает.

— А здесь общее горе собрало и объединило всех.

— Да-да, вижу.

— И вторая особенность…

— Какая?

— Лица. Они естественны в своей скорби. Ни кто не видит рядом фотографа, который делает своё дело.

— Верно подмечено: никто не видит, естественные…

— Ну, листай дальше.

— Постой, дай подумать…

— О чём ещё?

— Не мешай.

Альберт прервал диалог и теперь как бы от себя одного хотел размышлять. Но внутренний его человек не противоречил его мыслям и не хотел оставлять его одного.

— Каков же был смертный час каждого из них? — подумал про себя Альберт.

— О чём ты? — поинтересовался внутренний человек.

— Они все умерли в разное время и прожили разные жизни.

— Что ты хочешь этим сказать?

— У них и ощущения были разные.

— Ощущения? Ощущения чего?

— Жизни и смерти.

Внутренний человек задумался. Он ничего не смог добавить, а поэтому предоставил Альберту самому развить и закончить мысль.

— Кому-то досталась тяжёлая жизнь, но под конец её пришли мир и спокойствие. В таком состоянии они и уходили. А вот мои родители, например, им что досталось?

— …

— Они жили в благополучные годы, а теперь?

— Что теперь? — переспросил внутренний человек.

— А как теперь умирать, с каким состоянием души?

— А что ты о них вдруг заботишься? Каждый думает за себя.

— Нет… Вот этот Андрюшка, что альбом принёс, он в церковь ходит.

— Ну и что? Пускай себе ходит.

— Но ведь он же не только о своей душе заботится, верно? Он там какие-то записочки пишет, свечки ставит. Он много раз предлагал мне пойти с ним…

— У тебя важная работа, — напомнил внутренний человек, — тебе некогда, а он за тебя всё сделает.

— Что, собственно, он за меня сделает?

— Ну, свечку поставит.

— И за родителей моих у Господа попросит?

— Наверное…

— А если не попросит? А если забудет?

— Уф! К чему такие разговоры?

— Он там мне что-то про Страшный суд рассказывал, а я всё смеялся над ним. А теперь вдруг подумал: он что, на этом самом суде тоже обо мне будет говорить или я сам должен?

— … — голос промолчал.

— Свечку он ставит, а на суде я сам. Так ведь?

— Так, — кивнул внутренний человек.

— Но ведь родители мои живы ещё. Какое их состояние, как называют, души? И ты вот на самом деле не она?

— Нет, — категорично ответил голос, — я не она.

Альберт перевернул последнюю страницу альбома, где были фотографии. Всё. Фотографий больше нет, а свободных листов вон сколько. «Тут и для меня места хватит», — подумал он. Но какое моё состояние души?

«Господи! Совсем проворовался я, так что и жить теперь не могу! Не сегодня-завтра придут и всё — тюрьма. Что мне делать, Господи? Скажи, если Ты и вправду есть?!!»

Вопль отчаяния вырвался из самого сердца Альберта. Он рухнул на диван, отшвырнув альбом подальше от себя, на пол. Сколько он так провалялся, плача и стеная, неизвестно, но когда успокоился и слёзы сами высохли на лице, взгляд его нашёл альбом. Он попытался представить себя в гробу с петлёй на шее. Это оказалось не сложно. Гораздо сложнее было представить тех, кто придёт проститься с ним.

— Родители? Да они и не узнают.

— А ты предупреди их заранее, — посоветовал внутренний человек.

— А кто тогда у их гроба будет стоять? — неожиданно спросил Альберт.

— Тебе-то что беспокоиться? Тебя ни на одной фотографии здесь нет.

— Вот поэтому я и беспокоюсь…

Альберт с трудом поднялся и подошёл к окну.

«Наконец-то ушёл…» Он мельком глянул на часы. Пол-второго ночи. «Ладно, завтра видно будет».

Завтра была суббота. Как следует выспавшись после всех своих ночных переживаний, Альберт собрался зайти к Андрею.

— Спасибо тебе за альбом. — Сказал он с порога.

Не ожидая такого редкого гостя, Андрей на мгновение растерялся, но затем пригласил на кухню к чашке чая.

— Я вот думаю к родителям съездить, ты как?

— Так ведь пятьсот километров почти. — Ещё более удивился Андрей такому внезапному предложению.

— На моей машине в один день обернёмся. — Отрезал всякие возражения Альберт.

— Я не против.

— Дорогу-то помнишь? — Как бы между прочим поинтересовался Альберт.

— Найдём. — Уверенно отрапортовал Андрюха, понимая, что его троюродный брат и вовсе её не знает.

— Ещё раз спасибо тебе за альбом, что зашёл ко мне. — Сказал Альберт.

Не понимая, как альбом оказался у него, Андрей хотел было сказать: «Да не был я!» Но он промолчал. И слава Тебе, Господи!