Из жизни двух городов. Париж и Лондон

Конлин Джонатан

Вступление

Опасные перекрестки

 

 

Кукла в дилижансе

Весна 1773 года, к северу от Абвиля.

Рис. 1. Томас Роулендсон. «Парижский дилижанс».

— Положи ее себе на колени, и смотри, чтобы не упала!

— Не волнуйся, я держу очень крепко.

Теперь он точно знал, что справа от него сидят две женщины.

Судя по мощному храпу, который не прерывался даже на самых крутых ухабах, пассажиром слева был джентльмен, но вот кто сидел с другой стороны, он смог понять не сразу. На скамье напротив смутно виднелось три головы, еще одна тень притулилась у самой двери, но разве можно всех точно пересчитать! Сидят, зажатые как сельди в бочке, а женщины еще закутаны в дорожные плащи — ей богу, до тех пор, пока рта не раскроют, не поймешь, где кончается один пассажир и начинается другой. Вот уж право, теперь ясно, как чувствует себя мышь, попавшая в шкатулку для шитья, которую трясут изо всех сил!

Он сел в дилижанс еще затемно, в Абвиле. Втиснулся последним пассажиром в полной темноте — занавеси на окнах были задернуты. По расписанию дилижансы Париж — Лондон отходили от здания Службы сообщения на улице Нотр-Дам-де-Виктуар три раза в неделю ровно в двенадцать дня, выезжали из Парижа через Порт-Сен-Дени, проносились через Клермон-ан-Бовэзи и делали остановку на ужин лишь в Амьене. Затем ночью тряслись до Абвиля, куда обычно прибывали рано утром. Ему еще повезло, что он смог ухватить пару часов сна в Абвиле. В кармане лежал экземпляр любимого Спектейтора — однако читать, как и спать, здесь было совершенно невозможно. Впрочем, он уже перечитал журнал столько раз, что мог бы воспроизвести его тексты по памяти.

В любом случае, читать он не собирался. В его планы входило лишь наблюдать: он ведь обещал посылать дорожные впечатления другу — издателю популярной парижской газеты. Прикрыв глаза, он замечтался: вот он приезжает в Англию и начинает изучать местные обычаи беспристрастно, руководствуясь лишь здравым смыслом; он не будет спешить с выводами, взвесит все достоинства и недостатки английского образа жизни, он не уподобится собратьям-французам и не станет приводить стандартный набор стереотипов. Он знал, что ему предстоит многое увидеть, многое выяснить. Нынче ездить в Лондон стало так «модно», что юнцы-аристократы мотались туда постоянно, а по возвращении им и сказать-то было нечего, кроме того, что в Лондоне тоже есть шлюхи, парки и театры, и что там точно так же можно надраться шампанским до бесчувствия.

Но сколько еще предстоит трястись? Сегодня они пообедают в Монрёй-Сюр-Мер (кстати, этот город вовсе не на море), а переночуют в Булони, и здесь он примет решение: плыть ли морем до Дувра или продолжать путешествие дилижансом до самого Кале. Правда, от Кале до Дувра морской переход будет явно короче, чем от Булони. Подпрыгнув на очередном ухабе, он мысленно послал проклятие в адрес умника, придумавшего этот гроб на колесах — дилижанс [рис. 1]. Ведь существуют же удобные, современные средства передвижения — экипажи, не то, что эта доисторическая, дьявольская машина! Где рессоры, которые делают поездку в дорожной коляске — berline — такой гладкой? Их здесь и в помине нет! Массивная кабина из досок с оплеткой раскачивается на цепях, укрепленных на огромных шасси, и каждый раз, когда одно из деревянных колес наезжает на камень или проваливается в дыру на дороге, все сооружение содрогается, будто в предсмертных конвульсиях. И еще эти дамы беспрестанно возятся… Кого они прячут в ворохе тряпок? Комнатную собачку? Кошку? Ребенка? Возможно, они еще услышат приглушенное тявканье или мяуканье. Интересно, лениво подумал он, разбудят ли эти звуки мужчину слева — судя по богатырскому храпу, ему все нипочем. Но почему же туго спеленатый сверток молчит? Эти французские мамаши так плотно пеленают своих детей, что бедняжки и пошевелиться не могут, а это может затормозить их рост. В Англии не так: там даже лорды наряжают своих отпрысков в простые холщовые одежды, которые не стесняют их движений в игре. Да, вот у кого нам надо поучиться, у англичан! Он откинулся на спинку скамьи, весьма довольный тем, что сумел так скоро сделать полезное умозаключение о национальных привычках французов и англичан, а ведь еще и с дилижанса не сошел!

Несколько часов ему пришлось терпеть храп, скрип колес и мучительную тряску, но постепенно небо посветлело, и в недрах экипажа зашевелились просыпающиеся пассажиры. Один из них, забыв, видимо, что находится не у себя в спальне, решил протереть глаза, и поднял руки, локтями попав в лицо обоим соседям: справа и слева. Последовал хор возмущенных голосов, извинений и объяснений сразу на двух языках:

— Ай!

— Сэр…

— Ох!

— Monsieur, je vous demande excuse! (Месье, прошу прощения!)

— Осторожнее, сударь!

— Прошу меня извинить, мадам.

Некоторые пассажиры везли наиболее ценные вещи у себя на коленях, побоявшись оставить их в дорожных сундуках, сложенных в багажном отделении над передней осью и, таким образом, открытых хищным взорам таможенных инспекторов. Но во время произошедшей сумятицы все эти предметы соскользнули с колен на пол, откуда достать их было весьма затруднительно.

Наконец в неярком утреннем свете он смог различить джентльмена, сидевшего напротив и правее — строгий стиль одежды выдавал в нем гугенота. Тот держал в руках тяжелый требник — наверное, побоялся положить в сундук, чтобы не превысить весовую норму (на каждого пассажира приходилось лишь одно багажное место, и за каждый лишний фунт приходилось доплачивать). Но вот требник, соскользнув с колен хозяина, полетел на пол, по пути задев острым углом туго спеленатый сверток, который держали на руках две дамы, как раз в том месте, где должна была находиться голова. Женщины пронзительно взвизгнули. Неужели они действительно везут ребенка? Стараясь не поддаваться панике, он перегнулся через оторопевшего соседа, дернул за шнур занавеси, опустил окно и приказал кучеру остановиться. Дернувшись, дилижанс замер. Взгляды всех пассажиров были прикованы к свертку, даже джентльмен слева перестал храпеть. Дамы, тихо ахая, разворачивали покровы, при этом ребенок не издал ни единого звука. Бедняжка потерял сознание?

Он нетерпеливо придвинулся ближе и… уставился в неподвижно глядящие глаза, нарисованные на фарфоровом лице. Так это не ребенок вовсе! Это кукла, так называемый манекен — такие везут из Парижа в Лондон каждый месяц! Размером с годовалого ребенка, кукла наряжена по последней моде, чтобы лондонские портнихи смогли снять выкройки с парижских фасонов платьев и шляпок. Видимо, лондонские модницы многое готовы отдать, чтобы не отставать от парижских соперниц. Как эти курицы суетятся вокруг своей дурацкой куклы, осматривают ее со всех сторон! Он ухмыльнулся, представив, какая паника охватит лондонских дам, когда услышат, что из-за происшествия в дороге им придется носить надоевшие фасоны два месяца подряд! Возможно, англичанки не слишком далеко ушли вперед, подумал он, наблюдая, как дамы, видимо, удовлетворенные осмотром, снова тщательно заворачивают манекен и бережно укладывают его себе на колени. Кучер щелкнул кнутом и дилижанс, натужно заскрипев, покатился дальше в сторону Кале.

Этот рассказ основан на фельетоне, опубликованном в газете Le Babillard, издававшейся под руководством редактора Джеймса Рутлиджа. Внук ирландского католика, эмигрировавшего в Дюнкерк в 1715 году, Рутлидж был полон решимости улучшить культурные коммуникации между Лондоном и Парижем, между Англией и Францией. По словам самого Рутлиджа, его газета, как и множество других французских периодических изданий, была составлена по шаблону популярных английских журналов, прежде всего The Spectator и The Tatler (babillard означает то же самое, что и tatler, — болтун, сплетник).

Мода на такие журналы отражала растущее любопытство французской публики: парижанам хотелось больше узнать о своих соседях-англичанах, возможно, даже разрушить веками складывавшиеся межнациональные предрассудки. «Нам кажется, мы все только выиграем, если научимся видеть мир как единую, огромную школу знаний, — писал Рутлидж, — где нашими единственными достойными учителями будут опыт и благопристойность».

Наш путник участвовал в эксперименте, о котором Рутлидж публично сообщил в двадцать пятом выпуске Le Babillard. По его указу молодой парижанин отправился в Лондон, чтобы записывать все интересные факты, которые он увидит на своем пути, в то время как англичанин того же возраста поехал с той же целью в Париж. Оба «корреспондента» ежедневно отчитывались Рутлиджу о своих впечатлениях и приключениях. Это «научное исследование» ставило своей целью преодолеть предрассудки, существовавшие у людей по обе стороны Ла-Манша, и позволить здравому смыслу возобладать над национальной гордостью. Рутлидж ставил задачу предельно ясно: письма обоих посланников должны были содержать подробности, а не ограничиваться поверхностными наблюдениями. «Недостаточно лишь любоваться синим небом, живописными видами или великолепными дворцами», — настаивал издатель.

Мы точно не знаем, существовали те бесстрашные путешественники на самом деле или являлись лишь плодом воображения самого Рутлиджа, однако публикуемые в его журнале анекдоты явно основаны на реальных событиях и фактах. Манекены, или модно одетые куклы, действительно регулярно курсировали между Лондоном и Парижем (даже во время войны, когда их приходилось везти в обход прямой дороги через Кале и грузить на судно в Остенде). La modiste, чьи горестные крики ненадолго нарушили мирное путешествие дилижанса, то есть модистка мадам Алари, державшая магазинчик недалеко от Гайд-парка, а ее компаньонка-англичанка, работница «модного дома» в Лондоне, возвращалась домой после трехмесячной «стажировки» в Париже, где она обучалась шитью платьев в стиле «полонез». Из сохранившихся письменных источников мы знаем, что английские модистки и портнихи действительно посылали своих работниц в Париж изучать модные фасоны женского и мужского костюмов.

Путешественник Рутлиджа имел все основания предполагать, что взаимные предубеждения могут помешать англичанам и французам по-настоящему оценить достоинства двух столиц. Действительно, даже те лондонцы, которые, как журналист и радикальный политик Джон Уилкс, прожили в Париже достаточно долго, пренебрежительно называли парижан «танцующими рабами». Почему? Да потому что, несмотря на нищету, голод и притеснения со стороны короля и его двора, французы продолжали веселиться и наряжаться. В глубине души лондонцы признавали, что сами они одеваются довольно безвкусно, и всячески пытались перенять французское изящество. Рисунки, литературные произведения и пьесы конца восемнадцатого века без устали муссируют сюжеты на тему «Француз в Лондоне» или «Англичанин в Париже» [рис. 2], основанные на контрасте между грубыми, неотесанными лондонцами и расфуфыренными женоподобными парижанами. Самюэль Фут в своей комедии «Англичанин в Париже» (1753 г.) и ее продолжении «Возвращение англичанина из Парижа» (1756 г.) высмеивает соотечественников за плохое французское произношение, скупость и жалкие попытки перенять утонченный французский вкус.

Рис. 2. «Англичанин в Париже» Литография Джеймса Колдуэлла по рисунку Джона Коллета.

Карикатурные типы «лондонец в Париже» и «парижанин в Лондоне» стали такими узнаваемыми, что даже персонажи пьесы Фута «Возвращение англичанина из Парижа» смеясь, жалуются на настоящее «нашествие» подобных смешных и нелепых фигур. То же самое можно наблюдать в комедиях де Буасси. Конечно, Фут не может удержаться от напыщенных рассуждений на тему: «О, как ужасно, что наши суровые, закаленные в боях воины погрязли в роскоши и окунулись в пороки Парижа, не замечая, что их львиные сердца размякли, а сами они превратились в жеманных денди — petit maîtres». В одном из обличительных монологов персонаж пьесы по имени «Классик» замечает, что если когда-то англичанин отправлялся в Париж лишь в составе действующей армии, нынче, к сожалению, времена изменились:

Чем принято теперь у нас гордиться? Платочки, фижмы, кружева, французские вещицы, Бездушны формы и фальшивы лица… Мой друг, очнись, француз уже у входа, Что не смогли войска, то сможет мода! [4]

Однако, несмотря на успех пьес, Фут понимал, что бурные аплодисменты публики искренни далеко не «на сто процентов». Англичане, конечно, заламывали руки и закатывали глаза, сетуя на суетное тщеславие парижан, рожденное обилием бесполезных побрякушек, но в глубине души сами обожали французские игрушки и не желали расставаться с ними. Наоборот, именно эта жажда походить на своих вечных соперников и побудила средний класс англичан начать процесс, который вошел в историю под именем «индустриальная революция». Кстати, началась революция с того, что знаменитый магазин мужской одежды «Сохо» в Бирмингеме открыл продажу дешевых позолоченных копий французских изделий: пряжек на туфли и табакерок. В пьесу «Возвращение англичанина из Парижа» Фут включил обращенный к зрителям пролог, в котором замечал, мол, франкофильство достигло такого уровня подъема, что еще до начала спектакля «автору придется искать защиты от вас, милостивые сэры».

Мода и вкус — вот центральные «оси», на которых вращались отношения между Лондоном и Парижем. Манекены начали курсировать между двумя столицами еще в четырнадцатом веке — первое упоминание о них относится к 1396 году. Лондонцы признавали за Парижем статус столицы мировой моды, и пытались ему соответствовать. Хотя изредка англичане все же восставали против такого беззастенчивого попрания «британских свобод» и жаловались, что французские «игрушки» лишают их мужского достоинства, подобный культурный обмен не прекращался в течение многих веков и стал настолько привычным, что вызывал неудовольствие лишь в экстренных ситуациях. Неуклюжий гугенот, уронивший свой требник на манекен или, скажем, война — сущие пустяки по сравнению с колебаниями моды. Описанная в дилижансе сценка лишь подтверждает, что два города были связаны многолетней историей подобных отношений.

 

Дьявол в Ла-Манше

Ла-Манш, Великий четверг, 1780 год.

Облокотившись о перила, Луи-Себастьян Мерсье стоял на палубе дуврского пакетбота, вышедшего из бухты Кале в шесть часов утра, и наблюдал за двумя пассажирами, размышляя о том, что выглядят они в высшей степени странно. Один — высокий, другой — низенький, оба одеты неброско, прилично, но простовато — в общем так, как одевается средний англичанин… Все бы хорошо, но на этих двух джентльменах костюмы смотрелись как будто «с чужого плеча». Да и сами они вели себя подозрительно: нервно осматривались по сторонам, сторонясь других пассажиров, и оставались на палубе, несмотря на то, что переход через Ла-Манш должен был занять еще не менее четырех часов. Видимо, им очень не хотелось спускаться в общую кабину с двенадцатью узкими койками, отделенными друг от друга занавесками.

Заинтригованный, Мерсье решил понаблюдать за этой странной парочкой. Как и наш первый знакомец, парижанин ехал в Лондон, чтобы лучше изучить обычаи и привычки англичан. После выхода в свет произведения великого философа Вольтера «Письма об английской нации», посещение Лондона стало считаться обязательным для любого истинного интеллектуала. Луи-Себастьян Мерсье родился в 1740 году на набережной Эколь, что между Лувром и Пон-Нёф («Новым мостом»), в семье оружейных дел мастера, и вырос в самом сердце Парижа. Благодаря материнскому наследству и неплохим заработкам отца семья жила чуть лучше соседей-бедняков, хотя и недотягивала до уровня среднего класса. С относительной высоты своего положения Мерсье наблюдал широкую панораму городской жизни, которую позже воссоздал в бессмертных очерках Tableau de Paris («Картина Парижа», 1781–89).

«Картины» состоят из серии коротких, метких «портретов» парижской жизни во всем ее многообразии: типов людей, принадлежащих к разным классам и социальным слоям, наблюдений за жизнью улиц и рассуждений по поводу городского строительства, религиозных институтов и деятельности властей. Мерсье безжалостно критиковал существующие порядки, выдвигая предложения о реформах, направленных на то, чтобы сделать Париж лучше организованным и более приятным для жизни городом. Комментарии Мерсье представляют собой живую и весьма прогрессивную смесь антиклерикализма, наблюдательности и остроумия. «Картины Парижа» по праву считаются одним из лучших письменных портретов не только Парижа, но и современного города вообще.

Однако до того как опубликовать свои «Картины», Мерсье понял, что есть одно дело, которое ему необходимо выполнить: посетить Лондон, второй крупнейший европейский центр. По его мнению, невозможно заявлять, что знаешь Париж, не имея представления о городе, что скрывается за узким проливом: «Лондон — наш сосед и соперник, поэтому невозможно говорить о Париже, не упомянув о нем. Параллели очевидны. Две столицы сильно отличаются друг от друга, и в то же время так похожи, что, рисуя портрет одной, вполне допустимо включить в него некоторые черты другой». Англия — единственная страна, способная противопоставить свою культуру влиянию Франции. «Париж безраздельно господствует в Швейцарии, Италии, Германии и Голландии, — писал Мерсье, — однако ему не удалось завладеть Англией; наоборот, отношения Лондона и Парижа больше походят на отношения двух соперников, чем господина и его вассала. Такие отношения характеризуются взаимным интересом и иногда даже восхищением, а не подчинением одной из сторон».

И вот Мерсье взял билет на пакетбот в Великий четверг 1780 года. Решив не откладывать в долгий ящик сбор информации об англичанах, он решился заговорить с таинственными незнакомцами, обратившись к ним на их родном, английском языке, который знал в совершенстве. Как и другие образованные французы, Мерсье выучил английский язык, чтобы читать в оригинале труды Шекспира и папы Римского. Однако, едва заговорив по-английски, писатель понял, что его попутчики — не англичане, а французы! Более того, в ходе разговора он узнал, что двое странных незнакомцев — звезды парижского цирка, канатоходцы Александр Пласид Буссар и Паоло Редиге, известные в парижских бульварных театрах как Пласид и Маленький Дьявол. Друзья решили перехитрить англичан и защитить себя от недружелюбных взглядов камуфляжем — типичной британской одеждой, ибо боялись, что на улицах Лондона в них признают иностранцев и оскорбят или побьют. Кстати, подобные страхи разделяли многие парижане. В Париже вообще было распространено мнение, что лондонцы не выносят французов и могут поколотить любого «туриста», имевшего глупость высунуть нос на улицу или зайти в паб. Многие считали, что лондонцы, грубые мужланы, приверженцы бокса и других кровавых видов спорта, целый день без дела шатаются по улицам, где никто не следит за порядком — ни вооруженные солдаты швейцарской гвардии, ни полиция. Гости города сами должны защищать свою жизнь. Одного француза, собиравшегося в Лондон, друг предупредил, что английские дети караулят незадачливых путешественников у открытых окон, чтобы в удобный момент плюнуть им прямо на голову.

Хотя лондонцы обожали парижский стиль в одежде и всячески его копировали, в 1780-е годы парижане, появлявшиеся на улицах Лондона в модной одежде, действительно часто подвергались насмешкам и прямым нападкам, причем не только потому, что Франция воевала на стороне колонистов-повстанцев, именовавших себя Соединенными Штатами. Многие парижане откровенно боялись ездить в Лондон. Мерсье пишет, что в Париже «повсеместно считают, что француз не сможет перейти на другую сторону улицы, не будучи ошиканным, и что все англичане как один отличаются необыкновенной свирепостью и питаются сырым мясом». Кстати, сами лондонцы тоже поддерживали этот стереотип, публикуя в своих журналах гравюры подобные нижеприведенному «Французу в Лондоне» (1770) [рис. 3]. Изящно одетый парижанин, в тщетной попытке беспрепятственно пройти по лондонской улице, попал «в клещи»: спереди его атакует возбужденный мясник (о чем говорит большое количество сырого мяса на полу), а сзади одна из женщин шутливо дергает за косичку модного парика. По-видимому, женщины при этом обмениваются нелестными намеками относительно сходства этой косички с обезьяньим хвостом, или, что еще более обидно, с определенной частью тела самого француза. То, что эта гравюра была сделана в Лондоне, говорит само за себя: видимо, англичанам импонировала репутация драчунов и забияк. Действительно, на гравюре мясник в засаленном фартуке выглядит гораздо более мужественным, чем перепуганный, тонконогий француз с его бесполезной сабелькой и камзолом из тонкого шелка, украшенным золотым шитьем.

Мерсье, конечно, понимал комический аспект подобных клише, и долго смеялся, слушая испуганный шепот Пласида и Маленького Дьявола. Нельзя быть такими легковерными, шутливо выговаривал он напуганным французам, убеждая, что бояться им совершенно нечего. Хотя политика министра иностранных дел Франции Верженна, направленная на помощь мятежным американским колонистам, действительно вызвала среди определенной части лондонцев законное негодование, франкофобия в целом практически сошла «на нет». Артисты выслушали заверения Мерсье с видимым облегчением. Довольные, что корабль несется по морю под всеми парусами и, видимо, решив, что теперь им ничто не угрожает, они вдруг запели на два голоса арию из комической оперы. Комическая опера в Великий четверг! Неслыханно, ведь этот праздник считается в Англии днем всенародной скорби! Французских комиков явно бросало из одной крайности в другую: сначала они дрожали, как мыши, а теперь оглашали корабль развеселым пением. К счастью, Мерсье быстро вмешался и попросил артистов немедленно замолчать, чтобы не вызвать неодобрение англичан.

Путешествие из Парижа в Лондон стоило 120 турских ливров, или франков, и включало в себя весь набор услуг: доставку дилижансом от Парижа до Кале или Булони, переезд через Ла-Манш и последующее путешествие до Лондона, уже не дилижансом, к счастью, а в карете.

В стоимость также входил полный пансион и проживание в гостиницах в Абвиле, Булони или Кале и Дувре. Впрочем, чаевые кучеру и половым в гостинице, таможенные сборы, а также стоимость визы, которую покупали в Булони, не входили в указанную цену, которая обычно не превышала восемнадцати ливров. Пассажиры всегда ночевали в Дувре, независимо от того, сколько времени заняла поездка: их селили в гостиницу, которой владела компания по перевозке дилижансами. На следующее утро, с рассветом, экипаж выезжал в сторону Лондона: за четыре-пять часов добирались до Кентербери, где останавливались на обед (обед являлся основной трапезой и подавался в полдень). Там же меняли лошадей и пересаживались в другой экипаж. Вечером проезжали Затем и ужинали в Рочестере. Здесь пассажирам предстояло решить, хотят ли они переночевать в гостинице или следовать до Лондона без остановки.

Рис. 3. «Француз в Лондоне». Литография Чарльза Уайта по рисунку Джона Коллета.

Путешественники въезжали в Лондон с южной стороны, проезжали мимо кладбища Сент-Джордж, мимо обелиска на круглой площади Сент-Джордж-Циркус и затем пересекали Вестминстерский мост. Экипаж сворачивал на Уайтхолл-стрит, неторопливо катился мимо Чаринг-Кросс, по Хэймаркет, высаживая пассажиров с восточной стороны от Пикадилли. Здесь их ждал франкоговорящий распорядитель, в обязанности которого входило помочь растерянным французам устроиться на ночлег: им предлагалось провести ночь на соседнем постоялом дворе, где койка стоила шиллинг (двадцать четыре соля и еще полшиллинга горничной), чтобы на следующий день, отдохнувшие и посвежевшие, они могли заняться поисками постоянного жилья. Мерсье сам наверняка жил в съемной комнате или квартире — ведь, похоже, он провел в Лондоне несколько месяцев, и даже стал свидетелем мятежа лорда Гордона. Возможно, он снял комнату на Джермин-стрит за восемь-девять шиллингов (десять-двенадцать ливров) в неделю. На площади Лестер-сквер располагался французский пансион мадам Арто. Услуги переводчика (для тех, кто в них нуждался) стоили гинею (двадцать один шиллинг) в неделю.

По возвращении в Париж Мерсье написал «Параллели между Лондоном и Парижем», 152-страничный манускрипт, который в настоящее время хранится в Национальной библиотеке Франции. В этом труде он сравнивал все аспекты жизни двух столиц: мосты, тюрьмы, еду и напитки, даже домашних животных и разновидности простуд, которые можно подхватить, гуляя по их улицам. «Параллели» Мерсье являются идеальным отправным пунктом и для нашего путешествия, поскольку автор ставил своей целью создать образ идеального утопического города, который французские философы восемнадцатого века называли la ville policée (букв. «упорядоченный город») — как мы видим, слово policée в те времена означало нечто совершенно иное, чем сейчас.

Идеальный ville policée был хорошо организован, здесь царили порядок и спокойствие, но жизнь не была строго регламентирована. Город изобилия, даже роскоши, он не оказывал на жителей деморализующего влияния. Исследования, проводившиеся в книге, выходили далеко за рамки поверхностного сравнения Парижа и Лондона, да и сам Мерсье обращался к читателям не как к гордым жителям столиц, готовым до последнего вздоха защищать свой образ жизни, но как к представителям рода человеческого, способным на объективное мнение. «О, вы, бедные люди, — писал он, — что французы, что англичане… Ваши правители стравливают вас как собак». Мерсье призывал читателей обратить свои силы на соревнование в духовном росте и внимательнее относиться «к своим человеческим обязанностям».

Во Франции, на родине термина «полиция», это понятие выкристаллизовалось из идеи policer ses moeurs, или «упорядочить нравы». В 1667 года король Людовик XIV основал должность lieutenant générale de police, (дословно «генеральный лейтенант полиции»), создав, таким образом, новый институт, реформировавший устаревшую систему судебной власти. Полиция взяла на себя широкий ряд функций: от поддержания общественного порядка до здравоохранения, заботы о бедняках, прокладки дорог, снабжения города продовольствием и фуражом, торговли и т. д. Британским властям понравилось новое ведомство, хотя перевести слово на английский язык не получалось. Английский аристократ Хорас Уолпол, собиратель живописи и великий остряк, писал так: «Французы обвиняют нас (видимо, справедливо), что в нашем языке не нашлось слова, имеющего то же значение, что и слово «полиция», и что поэтому мы его у них украли».

В работах философа-этика Адама Смита и его последователя шотландца Патрика Колкухауна подробно описывается предполагаемая область деятельности полиции. По мнению философов, полиция должна была заниматься вопросами канализации, мощением дорог и городским освещением, и также контролировать снабжение рынков продуктами и (что ближе к современному термину) расследовать незначительные нарушения общественного правопорядка.

В восемнадцатом веке полиция прочно заняла свое место на парижских улицах; широкая сеть полицейских агентов (шпионов-«мушаров») требовала постоянного пополнения и привлекала в ряды полиции новых добровольцев. Однако в Лондоне термин «полиция» еще не означал одетых в униформу блюстителей порядка, действующих в масштабах города и подчиняющихся приказам единого руководства. В написанном Колкухауном «Трактате о столичной полиции» (1796 г., первая редакция — 1792 г.) речь шла всего лишь о создании речной полиции Темзы, первого полицейского корпуса Великобритании.

До «Закона о столичной полиции» (1829 г.), подарившего жизнь лондонскому «бобби», оставалось еще несколько десятилетий, однако Лондону пришлось ждать гораздо дольше. Лишь в 1855 г. парламент принял «За кон о городском управлении», основавший единый орган власти, способный координировать уборку мусора в городских трущобах, прокладку канализации и другие задачи, находившиеся в то время в ведении полиции. Теперь нам понятно, что во времена Мерсье лондонский муниципалитет был весьма далек от слаженного механизма, каким является сейчас, и представлял собой сборище комитетов, один из которых отвечал за мощение улиц, другой — за освещение, а третий — за ночное патрулирование. Существовали эти комитеты на деньги местных общин, и работали в них люди, как правило, не имевшие специальных знаний. Тем не менее Мерсье и другие парижские наблюдатели искренне восхищались достижениями соседей и считали лондонскую систему образцом муниципального управления.

В ville policée огромное значение уделяется чистоте. Чистые тела и чистые улицы приносят нации здоровье и долголетие, но чистота требует «циркуляции». Мерсье был одержим идеей циркуляции: воздуха, воды, сточных вод, тел (как живых, так и мертвых) и средств передвижения. Целые главы «Параллелей» посвящены перечислению парижских зданий, которые необходимо снести, чтобы улучшить «циркуляцию». По мнению Мерсье, требовалось расчистить и расширить мосты, как сверху, снеся все загромождавшие проезд строения, так и снизу, удалив мельничные колеса, которые препятствовали движению судов и тормозили сток воды. Вестминстерский мост в Лондоне (построен в 1750 г.) с его тротуарами и хорошим освещением, сделался, по крайней мере, в глазах Мерсье, образцом пешеходного моста «с хорошей циркуляцией».

В то время было модно сравнивать город с единым организмом, поэтому проблемы с циркуляцией можно было уподобить сердечному приступу. Аналогия эта основывалась на открытии Уильямом Харви циркуляции крови в начале предыдущего столетия, а впервые ее открыто использовал мемуарист Джон Ивлин в своем произведении «Fumifugium, или Неудобства лондонского воздуха и рассеянного смога» (1661 г.).

Концепция идеального города также предполагала наличие прямых проспектов и просторных рыночных площадей, которые появились в планах реконструкции Лондона после Великого Пожара 1666 г., подготовленных Кристофером Реном, Робертом Хуком и самим Ивлином. Хотя из этих утопических планов в жизнь была реально воплощена лишь малая часть, ограничения по высоте домов и широте улиц, появившиеся после пожара, действительно улучшили «циркуляцию». Полезным оказалось также решение перенести центральный рынок с Чипсайда на Хани-лейн и открыть новые рынки в западной части города.

Но кто же стоит за таинственным словом «полиция»? Как говорил Мерсье: «После того, как проблему поняли, описали и вынесли на всеобщее обозрение, кто должен ее решать?» Просвещенный деспот, сосредоточивший в своих руках все нити городской власти, (если, конечно, найдется человек, которому не страшно ее доверить)? А может быть, жители должны сами вносить посильную лепту в общее дело, ожидая, что, подобно «невидимой руке» Адама Смита, разрозненные действия отдельных горожан сольются в некую объединяющую их интеллектуальную силу? Контраст между централизованной муниципальной властью Парижа (существовавшей при всех французских правителях) и «лоскутным одеялом» лондонских комитетов, о которых говорилось выше, дал Мерсье и писателям, интересовавшимся этой темой после него, простор для пространных размышлений и горячих дискуссий.

Мерсье не смог найти достойного решения. Иногда в «Параллелях» он встает в позу послушного субъекта доброго короля Людовика XVI. Если бы король знал о злоупотреблениях коварных чиновников, говорит Мерсье, он сразу бы исправил положение. Эти конформистские сказки о том, что король всегда прав и допускает faux pas (ошибки) только по воле злых министров, в конце восемнадцатого века помогли многим потенциальным английским и французским реформаторам защитить себя от обвинений в подстрекательстве к мятежу. Однако в книге Мерсье Людовик XVI часто предстает и как некая расплывчатая, весьма удаленная от реальной жизни фигура, которая проносится по улицам города в свите придворных, не замечая страданий его жителей. Мерсье писал «Параллели» в то время, когда право монарха на абсолютную власть было впервые оспорено, и не только в Парламенте, (органе, занимавшемся регистрацией королевских указов); его позицию можно назвать «просвещенным абсолютизмом». Писатель страстно желал избавить общество от злоупотреблений королевской власти, но у него не было мыслей о ее свержении. Мерсье приветствовал создание добровольных ассоциаций по обе стороны Ла-Манша, например Королевского медицинского общества (Société de Médecine) в Париже и Общества содействия искусству, производству и коммерции в Лондоне (the Society for the Encouragement of Arts, Manufactures and Commerce), однако его призывы прислушаться к «общественному мнению» не возымели большого действия. Добровольно созданные организации в глазах Мерсье не представляли угрозы королевской власти и существующему порядку вещей, и не выходили за рамки общественного уклада, а, наоборот, при умелом использовании должны были содействовать ее укреплению.

В свете вышесказанного не кажется ли удивительным, что Мерсье так восхищается лондонским укладом и называет Лондон «идеальным городом», ville policée? Ведь неорганизованные жители английской столицы, предоставленные своей судьбе, вынуждены были заботиться о себе сами и действовать по собственному разумению, а не по повелению монарха. По сравнению с пышным антуражем Людовика XVI, жизнь английского суверена протекала гораздо скромнее. Мерсье писал, что Георга III регулярно оскорбляли в рисованных пасквилях, выставлявшихся в витринах лондонских «художественных» магазинов, где продавались репродукции картин, книги и открытки.

По сравнению с кавалькадой, повсюду сопровождавшей Людовика XVI, скромный портшез, окруженный тремя вооруженными ржавыми пиками стражниками, в котором английский король путешествовал по городу, выглядел, по крайней мере, жалко.

Рис. 4. «Толпа рассматривает гравюры, выставленные в витрине магазина». Уильям Хампри (1740–1810).

Даже учитывая тот факт, что Лувр во времена Мерсье не блистал внутренним убранством, его роскошный фасад справедливо считался вершиной архитектурного гения. Особенно это бросалось в глаза в сравнении с убогим пристанищем английского короля — ветхим, пожароопасным Сент-Джеймсским дворцом. А тот факт, что Георг III в 1761 году поменял место жительства, перебравшись в принадлежавший ранее выдающемуся английскому аристократу Букингемский дворец, вместо того, чтобы построить собственный, ясно свидетельствует о стесненности средств английского двора. И все же, вместо того чтобы всласть поиздеваться над этим децентрализованным, разобщенным общественным укладом, Мерсье призывает разрушить до основания парижское жизненное устройство и переделать его под лондонское! Он настоятельно рекомендует следовать его инструкциям «любой ценой» и при необходимости внедрять перемены «силой».

Иногда Мерсье готов признать парадоксальность собственных выводов. С одной стороны (рассуждает он), поскольку парижские обыватели в течение многих веков находились под гнетом тирании, они, скорее всего, начнут злоупотреблять любыми свободами, которые им дарует французское правительство. Поэтому вполне логично, что последние, «единственные арбитры», держат в своих руках как счастье, так и несчастья простых горожан и на собственное усмотрение решают, чего и сколько отмерить для peuple — черни. С другой стороны, Мерсье признает, что сила общественного порядка в Англии отчасти зиждется на терпимости, которую англичане проявляют к нарушениям этого порядка. Если беспокойных, склонных к спонтанным выступлениям жителей Лондона усмирить «твердой рукой», они могут навсегда потерять свою смелость, и тогда либо станут легкой добычей деспотической власти, либо будут завоеваны соседней державой.

В результате Мерсье приходит к неутешительному выводу о невозможности найти «золотую середину»: полицейская власть в любой стране бывает либо слишком сильной, либо слишком слабой. Он отчаянно пытается примирить свои призывы к твердой власти с лозунгами «За свободу!» и прославлением общественного «полицейского» порядка — и в этом выступает типичным представителем своего времени, которое чем-то так напоминает наше. Страстно желая создать идеальную метрополию, где воспитанное, доброжелательное и послушное общество состояло бы из людей с яркой индивидуальностью, непохожих друг на друга, Мерсье обращает свой взгляд к двум величайшим европейским столицам. Он считает, что Париж и Лондон могут многому научиться друг у друга, несмотря языковые проблемы и национальные предрассудки, и призывает воздерживаться от вооруженных конфликтов, спровоцированных государственными режимами по обе стороны Ла-Манша, которым выгодно настраивать свои народы враждебно по отношению друг к другу. «Французская корона больше всего боится, что непокорный дух английской нации перекинется во Францию, — пишет Мерсье. — А англичане, в свою очередь, как черт ладана страшатся гедонизма французов, их пристрастия к роскоши и хорошей кухне, их кружевных манжет и светских манер, а также того, что дух французского двора может прижиться в Англии. Вот что мешает сближению наших наций». Мерсье убеждал лондонцев и парижан прекратить играть в игры, навязанные им «сверху», и самим попытаться обнаружить «правду». Этот «путь просвещения» вполне соответствовал идеям Иммануила Канта, который в 1784 г. опубликовал очерк «Что такое Просвещение». И лондонцы, и парижане, по мнению Мерьсе, должны очиститься от псевдопатриотизма и понять, что они могут почерпнуть друг у друга. Как вы узнаете из этой книги, культурный обмен действительно состоялся, несмотря на то, что некоторые предрассудки оказались крайне прочными, а в процессе сближения появились новые.

Эта книга разбита на шесть глав и каждая посвящена определенному аспекту городской жизни, который либо возник в результате культурного обмена между двумя городами, либо каким-то образом изменился благодаря этому обмену. Я ставил своей целью показать, что конструктивный диалог между столицами положил начало важнейшему процессу, протекавшему более двух веков, в результате которого на свет появился город в его современном понимании. К концу этого периода жизнь в мегаполисе перестала пугать его обитателей и даже превратилась в «модное» увлечение. В конце Средних веков и начале современного периода распространено было сравнивать город с нелепым, чудовищным монстром, паразитом на теле земли, высасывающим из нации все соки, как физические, так и духовные. Действительно, когда понятия «гигиена» и «медицинская помощь» практически отсутствовали, горожане были еще не в состоянии самовоспроизводиться и постоянно нуждались в пополнении за счет деревенских жителей.

Но сдвиг, произошедший как в реальной жизни городов, так и в сознании людей, укротил «монстра»: так возник современный европейский город, где смешение различных социальных слоев и классов приветствуется как естественное и стимулирующее к творчеству явление. (Вспомним, что в Средние века любое «неформальное» общение представителей разных классов пугало и считалось политически опасным). В современном городе даже мертвые живут в собственных комфортабельных районах, не отравляя жизнь живых. Гулять по такому городу — удовольствие, а не рискованное, опасное для жизни предприятие. Здесь люди живут друг у друга буквально «на голове», но называют свои крохотные квартирки «домом». Этот город создает собственную мифологию, и даже самые мрачные его уголки, самые опасные кварталы и самые позорные занятия вызывают не стыд или панику, а лишь служат неисчерпаемым источником таинственных «ужастиков», от которых у слушателя по спине бежит приятный холодок.

Начнем с понятия «жилище»: в первой главе рассмотрим развитие понятия «многоквартирных домов» в Париже и попытку внедрить горизонтальный стиль жизни в Лондоне. Может показаться странным, что я ставлю вопрос именно так, ведь всем известно, что лондонцы любят жить в дуплексах и кондоминиумах, в то время как парижане предпочитают громоздиться друг над другом. Лондон изначально расползался вширь, лишая смысла само понятие городских стен, в то время как Париж, подобно ростку, тянулся вверх, воздвигая вокруг себя стены и укрепления. Лондонские ворота не закрывались с 1660 года, а в следующем веке привратные караульные сооружения вообще снесли, чтобы расширить дорогу. Не так было в Париже: здесь, хотя в конце семнадцатого века городские стены и превратили в «променады», Стена генеральных откупщиков, возведенная в 1785 году, а позже и Стена Тьера продолжали ограничивать его рост, и въезд в город был возможен лишь через городские ворота.

Лондон все же поэкспериментировал с тем, что некоторые архитекторы называли «французскими квартирами»: их рассматривали как пристанище для беднейших слоев населения — альтернативу городским трущобам, и как pied-à-terre для лондонской аристократии. Конечно, лондонцы прекрасно знали (по крайней мере, по романам Золя), что именно происходит в нечестивых, развратных французских квартирках, однако и они не могли не признать преимуществ горизонтальной жизни, как в смысле личного удобства, так и для будущего городского развития. Британская одержимость идеей собственности не давала упрямцам забыть о мечте каждого настоящего англичанина: отдельном, окруженном садиком «доме», однако опыты архитекторов, в конце концов, помогли найти модель, которую многие лондонцы двадцатого — двадцать первого века сочли весьма привлекательной.

Затем, во второй главе, мы рассмотрим, как лондонцы и парижане учились гулять. В средневековом городе никто не гулял — по крайней мере, никто, кто что-то собой представлял. Ну а работяги, не по своей воле пустившиеся в опасное путешествие по городу пешком, не «прогуливались», а, скорее, уворачивались — от повозок, карет, собак, господского хлыста… В период, который я выбрал для описания, улицы города постепенно превращались в места для приятных прогулок, пышных парадов и роскошных магазинов. Но чтобы прогулки по городу стали приятным и в общем безопасным занятием, городская архитектура должна была коренным образом измениться. Прежде всего, следовало осветить темные улицы города, оснастить дома водосточными желобами, обозначить тротуары и, самое главное, замостить их! Необходимо было также изменить отношение горожан: жизнь в городе должна была стать увлекательным действом, в котором они сами захотели бы принимать участие — как днем, так и ночью. И здесь на сцене впервые появляется flâneur — фланёр, наиболее типичный представитель современного городского пейзажа; ни одно описание нынешнего города не обходится без этого персонажа. Традиционно считается, что фигура фланёра появилась в девятнадцатом веке, однако я расскажу о зарождении «фланёрства» в веке восемнадцатом.

В третьей главе мы рассмотрим еще одно явление, которое, согласно общепринятому мнению, парижане экспортировали в Лондон, — ресторан. Начав во времена Мерсье с предоставления весьма аскетических услуг по очищению желудка и восстановлению сил, ресторан в скором времени сильно расширил поле своей деятельности. Как мы увидим, лондонцы и парижане по-разному рассматривали задачи ресторана: первые ходили туда покрасоваться, в то время как последние предпочитали анонимность.

В четвертой главе мы окунемся в мир развлечений: танцев и песен, популярных в восемнадцатом и девятнадцатом веках, в мир водевиля и варьете. И низкие переливы звуков песни «Шампейн Чарли», и бесстыдно-веселый канкан, и искрящаяся, бурлящая ночная жизнь «Веселого Парижа» зародились именно в результате культурного диалога двух столиц.

«Современный город — это одновременно и сложившаяся окружающая среда, и текст, который пишем мы сами. Он состоит из кирпичей и цемента, но овеян фантазиями, являющимися плодом нашего воображения. Воображаемый город плетет бесконечную паутину аллюзий, метафор и ассоциаций вокруг реально существующих зданий, улиц и площадей. Ловя отблески наших грез, меняется дизайн зданий, что, в свою очередь, дает жизнь новым фантазиям и сказкам».

В пятой главе мы рассмотрим один такой воображаемый город в эпоху fin de siècle: ночной, преступный мир криминала — необходимое звено, соединяющее обыденные, земные, «нормальные» аспекты нашей жизни с пугающими, полумистическими отклонениями от нормы. Здесь в роли детектива выступит фланёр.

В шестой главе мы посетим некрополь, или «город мертвых». Пригородные кладбища взамен церковно-приходских впервые появились в наполеоновском Париже с открытием Пер-Лашез. Факт того, что мертвые переехали из переполненных приходских погостов в центре города в просторные «кладбища-парки», говорит о том, что городские власти наконец-то задумались о решении давней проблемы скученности захоронений, угрожавшей здоровью горожан. Лондонцы тотчас же переняли стиль, планировку и расположение парижских кладбищ: в последующие десятилетия здесь появились Кенсал-Грин (1832 г.) и другие частные кладбища. Ну а на стиль этих новомодных «последних пристанищ» изначально оказала сильное влияние английская культура: англомания, распространенная во Франции до 1789 года, диктовала французским аристократам моду на английскую поэзию и ландшафтную архитектуру. Вот из таких запутанных взаимосвязей и возник новый «кладбищенский стиль». Очистив территории от претензий бедняков, средний класс построил для своих мертвецов идеальный город, первую модель «пригородного парка», где живущие смогут, когда придет их черед, обрести успокоение.

Приведенные в книге конкретные случаи базируются на архивных документах, планах, рисунках, офортах, чертежах и фотографиях, а также на материалах газет и журналов. Я старался по возможности не использовать дорожные дневники: они представляют собой особый жанр, связанный в большей мере с личностью автора и его собственными нуждами и чаяниями, нежели с проблемами населения, проживающего в том или ином городе. Я широко использовал художественную литературу, не только из-за подробного описания деталей и особенности «места действия», которым изобилуют некоторые романы, но и из-за того, что писатели невольно формировали у читательской публики отношение к своему городу. Например, совет Шерлока Холмса в рассказе Артура Конан-Дойла «Человек на четвереньках»: «Никогда не заходите восточнее Олдгейта без револьвера, Ватсон!» — наглядно показывает, как автор и его читатели относились к Ист-Энду. Возможно, стиль авторов «второго плана», которых мы будем цитировать на страницах этой книги, покажется искушенному читателю менее «литературным», чем произведения общепризнанных авторитетов, чьими цитатами пестрят исторические исследования Лондона и Парижа. Однако не стоит забывать, что в свое время эти писатели тоже пользовались читательской популярностью. Мы выбирали таких авторов, чьи суждения выходят за рамки привычных нам, хорошо известных канонов Бальзака, Бодлера и Диккенса.

Возможно, вам показалось странным, что главными героями исследования стали именно эти два города: ведь мы привыкли считать антиподами «Большой волдырь», одно название которого вызывает в памяти творчество Уильяма Хогарта и Чарльза Диккенса, и «Веселый Париж», Столицу наслаждений, где по тенистым бульварам бесцельно слоняются бодлеровские фланёры и другие охотники за наслаждениями. Историки не устают повторять, что британцы в восемнадцатом веке привыкли противопоставлять себя «этим странным» французам. Две нации «были врагами по необходимости» и честно старались соответствовать чертам назначенных им национальных характеров.

Лондонцы смогли взглянуть на отсутствие у них такого количества великолепных соборов и дворцов позитивно: ведь это доказывало наличие в Англии свобод, которых не давала французам римская католическая церковь с ее деспотизмом и религиозными предрассудками. Представители Георгианской эпохи называли французов «деревянные башмаки», намекая на сабо, которые носили скуповатые французские крестьяне, в то время как их английские собратья щеголяли в кожаных туфлях. Парижане, в свою очередь, мечтали сложить всю тяжелую работу и мелкую торговлю на плечи «подверженных сплину», раздражительных и меланхоличных лондонцев, которые из-за самого факта своего рождения не умеют наслаждаться прелестями жизни, доступными во французской столице.

Многие книги и выставки документально запротоколировали отношения между Берлином и Санкт-Петербургом, Парижем и Римом, даже Римом и Эдо, однако исследований, посвященных Парижу и Лондону, до сих пор нет. Каждому из этих городов в отдельности были посвящены тонны литературы, но на протяжении нескольких веков ни одному историку почему-то не пришло в голову провести их сравнительный анализ.

Именно это я и постараюсь сделать на страницах книги. Я не ставил целью написать научный труд об исторической трансформации двух городов или в деталях сравнить пути их развития: для этого потребовалось бы поместить читателя в некую третью точку, равно отделенную от обоих полюсов, чтобы объективно оценить их сходство и различия. Нам также пришлось бы, затормозив бег времени, вырвать из него отдельные мгновения, а потом сравнивать застывшие «снимки». Нам пришлось бы утвердить ряд устойчивых терминов для четкого определения всех явлений, которые мы собираемся сравнивать: от «кладбища» до собственно «города». Мы должны были бы выбрать точки отсчета, определить направления взаимного влияния и так далее. Даже если бы мы набрали достаточно доказательств того, что определенный атрибут лондонской истории был заимствован из Парижа, за это открытие мы заплатили бы высокую цену: нам пришлось бы определить понятия «парижский», «урбанистический» и т. д.

В этой книге в духе histoire croisée (перекрестной истории) основное внимание уделяется процессам взаимопроникновения культур и культурного обмена и город рассматривается как бесконечный перекресток дорог, ведущих в разные стороны. При этом я признаю, что многие используемые термины являются артефактами описываемого здесь процесса. Цель данного дискурса — не сражение и не выбор победителя; я не собираесь решать, возникло ли то или иное историческое явление изначально в Париже или в Лондоне. Конечно, можно было бы превратить историю двух городов в подобие игры в большой теннис через Ла-Манш: один город подает, а другой отбивает, и так далее. В теннисе подачу можно отбить, принять, или просто проигнорировать, испортив тем самым всю игру, однако в этой книге исторические пересечения столь сложны, запутаны и рефлексивны, что такое сравнение вряд ли поможет. Ведь в нашем случае они представляют собой нечто гораздо большее, чем просто обмен ударами. Париж не стал больше походить на Лондон, а Лондон — на Париж в результате культурных пересечений; но оба города превратились в великие космополитические мегаполисы, которые мы знаем и любим сейчас, подарив друг другу новые идеи, новые виды деятельности и новое представление о самом понятии «город».

 

Бульвар в Мэрилебоне

Летний вечер в «саду развлечений» в Мэрилебоне, 1776 г.

Были и менее утомительные способы добраться до Парижа, чем вытрясти из себя всю душу на ухабах в дилижансе, а затем — на морских волнах по дороге из Дувра в Кале.

Летом 1774 года устроители «сада развлечений» в районе Мэрилебон [рис. 5] напечатали и расклеили объявления, уведомлявшие публику, что всего за один пенни в их садах можно ощутить прелесть «парижских бульваров». Предыстория этого места для увеселений такова: в 1738 году владелец таверны «Нормандская роза» Даниэл Гаф расширил территорию своего заведения, присовокупив к ней «сад развлечений» — засаженную травой площадку для игры в шары. За вход в «сад» Гаф брал шиллинг: здесь, помимо еды и алкогольных напитков, гостям предлагалось послушать «концерты, увертюры и арии» в исполнении профессиональных музыкантов. Заведение находилось на Мэрилебон-Хай-стрит и занимало около восьми акров; сейчас на этом месте расположены улицы Девоншир-стрит и Уэймут-стрит. Хотя и не такой обширный по территории, и не такой модный, как «Воксхолл-Гарденз», раскинувшийся в южной части Лондона, «сад развлечений» в Мэрилебоне тоже предлагал лондонцам прогуляться по тенистым, обсаженным деревьями аллеям, отдохнуть в просторной, уютной гостиной и потанцевать в «Большом зале». Как и Воксхолл, он находился на окраине города; правда, проложенная в 1757 году на север новая магистраль Мэрилебон-роуд фактически отрезала его от полей, ранее предоставлявших посетителям приятные для глаз пейзажи.

Рис. 5. Вид на Мэрилебонский сад. Джон Доноуэлл. 1761 г.

Собственно «парижские бульвары» состояли из ряда открытых киосков, имитировавших торговую улицу в Париже, и назывались — по ассоциации с общиной французских гугенотов, чья церковь (Св. Мэрилебон) возвышалась рядом с «садом» — мэрилебонскими. По отзывам газет, экстравагантная роскошь «сада развлечений» пользовалась у горожан заслуженной популярностью: «попытка представить на наш суд копию этого оживленного уголка торговли удалась вполне и по праву заслуживает полученные на ее счет аплодисменты». Изначально к наружной стене гостиной таверны было пристроено несколько небольших отдельных кабинетов, в которых гости заведения могли выпить и закусить, наблюдая за гуляющими. Эти кабинеты переделали в подобие магазинчиков, которыми, по общему мнению, пестрели парижские бульвары, а нанятые актеры играли роль владельцев магазинов и продавцов. «Парижские магазины» были представлены музыкальным салоном «Каприз», мастерской белошвейки «Блондинка», магазином игрушек «Топ-шоп», парикмахерской «Tête» и так далее.

Правда, вначале актеры играли «без огонька» — до тех пор, пока начальство не решило поднять им настроение при помощи спиртного.

Помимо того что в названиях магазинов были использованы французские слова (например, парикмахерская называлась «Tête» — «Голова»), их выбор был явно продиктован общепризнанным мнением, что Париж — столица «игрушек» в «лондонском» смысле этого слова: игрушками в то время называли любые безделушки, не имевшие практического применения и ценные лишь внешним видом. В одном киоске на пустую стойку положили лишь два воздушных змея — возможно, просто в шутку, поскольку запуск воздушных змеев тоже ассоциировался у англичан с глупыми и бесполезными «французскими» занятиями. Париж изобретал свои «французские штучки» быстрее, чем мог придумать им названия, что привело к появлению английского слова kickshaw (от французского quelque chose, «кое-что»), означавшего пустячок, легкомысленную безделушку. Французское слово nouveauté (новинка), вошедшее в обиход в девятнадцатом веке, еще лучше передало суть «штучки», ценность которой состоит лишь в ее необычности и новизне.

Гостиную в Мэрилебоне освещали люстры с разноцветными абажурами: один уголок был обставлен мебелью à la «английское кафе» в Париже. Однако «мадам», игравшая роль хозяйки заведения, подверглась критике со стороны публики за отсутствие должной живости в общении. По словам газетных журналистов «даже квакер мог бы поклясться, что она никогда в жизни не видела Кале». В течение следующих недель устроители дополняли «шоу парижских бульваров» все более «достоверными» деталями. Гостям представили другой Париж: Бульвар дю Тампль, входившие в моду улицы Сент-Оноре и Елисейские Поля — с их прямыми, как стрела, перспективами, широкими мостовыми, новомодными магазинчиками, кафе и другими местами отдыха. По свидетельству очевидцев, один французский джентльмен подтвердил сходство декораций с оригиналом, воскликнув при виде макета родного города: «Мой бог! Я дома!». Правда, он тотчас же добавил: «Впрочем, мне это показалось лишь на первый взгляд — все выглядит немного не так, как дома». Для Мерсье, Рутлиджа и других просвещенных литераторов 1780-х годов, идеальным городом представлялся некий гибрид Лондона и Парижа, а возможно, и некий гипотетический мегаполис, несший в себе черты и того, и другого. И по мере того, как путешественники все чаще курсировали от одного города к другому, два города, изначально выступавшие ярыми соперниками, постепенно начали сливаться в один как в реальности, так и в печатных изданиях, и даже в умах горожан. Мерсье в своих «Параллелях» жонглирует названиями городов так стремительно, что читателю приходится лишь задаваться вопросом: а что же такое есть на самом деле «Лондон» и «Париж»? Точки на карте? Дворцовые ансамбли? Или общность людей, объединных историей и культурой?

В одном месте Мерсье, говоря о Лондоне, пишет, что «в девяноста лигах от Парижа есть Париж иного рода». В другом пассаже он утверждает, что многие лондонцы на самом деле чистой воды парижане: взять, к примеру, французских протестантов, «гугенотов», бежавших из Парижа после отмены Нантского эдикта в 1685 году! Эти бывшие парижане воевали в Ирландии под знаменами Вильгельма Оранского и «принесли много пользы Лондону» своей храбростью и боевым искусством. «Так что же, — вопрошает Мерсье, — кто же они на самом деле: лондонцы или парижане?» Идеальный ville policée находится не в Лондоне и не в Париже, а в том невидимом городе, который является одновременно частью и того, и другого. Как можно описать этот город, этот «Париж иного рода», совмещающий в себе черты обеих столиц, реальность и фантазию? Это «упорядоченный» город, где господствует хаос. Его населяют рафинированные сливки культурной Европы — и отчаянные бунтари. Он представляет собой образец элегантности и вкуса — и столицу пошлости, безвкусия и грязи. Именно об этом городе пойдет речь в книге.

Рис. 6. Террасные здания на Картрайт-стрит.