Из жизни двух городов. Париж и Лондон

Конлин Джонатан

Глава шестая

Мир мертвых

 

 

В 1863 году Чарльз Диккенс посетил кладбище Кенсал-Грин, расположенное в миле к северо-западу от Паддингтонского вокзала, между Хэрроу-роуд и каналом Гранд-Юнион. После этого визита, в очередном номере своего журнала All the Year Round («Круглый год»), писатель отметил: «Французы считают, что жизнь англичан проходит лишь под влиянием меланхолии и сплина, именно поэтому мы сделали кладбища основным местом для прогулок». Со своей стороны, Диккенс признался, что блуждание по заросшему травой церковному погосту действительно доставляет ему большое удовольствие. «Здесь лежат бок о бок угнетатели и угнетенные, слуги и хозяева, великие и малые — всех уравняла смерть». «К сожалению, я не имел представления об английских загородных кладбищах, пока однажды, в жаркий июльский день не навестил Кенсал-Грин».

В отличие от погостов, окружавших приходские церкви в центре города, пригородные кладбища располагались за его пределами и не были связаны с определенной приходской общиной. Хотя Кенсал-Грин (первое лондонское кладбище такого типа) открылось в 1832 году, представление о кладбище как об огромном, хорошо организованном пространстве, очевидно, было еще Диккенсу внове. Правда, в древние времена в Лондиниуме существовало целых три кладбища; все они были разбиты на северной стороне Темзы недалеко от крупных дорог: Восточное кладбище, например, находилось на месте сегодняшней Прескот-стрит в Тауэр-Хамлетс. Однако начиная с четвертого века «внешние» захоронения (то есть за пределами города) по религиозным соображениям перенесли поближе к церквям, на погосты: считалось, что близость к святому месту облегчит душам праведников поиск райских врат. К сожалению, эта удобная для праведных душ практика в реальности привела к скученности погребений — что было весьма опасно для здоровья живых горожан, и в долгосрочной перспективе могло иметь тяжкие последствия для всего города.

К началу «современного» периода, идеи создания специальных пригородных «анклавов для мертвых» и перевода кладбищ на коммерческие рельсы уже давно будоражили умы городских властей. После Великого пожара 1666 года архитекторы Кристофер Рен и Роберт Гук сделали закладку площадок под кладбища за пределами города частью своего плана по восстановлению Лондона. За год до пожара столицу поразила эпидемия холеры, что еще больше заострило внимание властей на том, что мертвых до сих пор хоронят на церковных дворах. Благодаря третьему члену Королевского общества Джону Ивлину стала очевидной связь вспышек смертельных болезней с проблемой переполненности церковных захоронений. Если раньше считали, что эпидемии являются причиной «перенаселенности» церковных погостов, то Ивлин справедливо заметил, что именно скученность мертвых тел следует рассматривать как основную причину любой эпидемии. В своем труде «Fumifugium, или Неудобства лондонского воздуха и рассеянного смога» (1661 г.) Джон Ивлин впервые назвал циркуляцию воздуха главной городской проблемой и напрямую связал распространение кладбищенских «ароматов» с ухудшением здоровья населения. После открытия Уильямом Харви циркуляции крови, недвижимый воздух стал тоже считаться «застойным» — а потому нечистым и нездоровым. Но как может здоровый, чистый воздух циркулировать в городе, где в каждом квартале находится либо скотобойня, либо мыловарня, либо погост, переполненный полуразложившимися трупами? Роберт Гук предложил вынести все угрожающие здоровью населения объекты за городские стены.

Кристофер Рен тоже придавал кладбищам огромное значение: не меньшее, чем широким прямым улицам, просторным перекресткам и хорошо проветриваемым площадям. К сожалению, далеко не все его проекты нашли свое воплощение. Разрушения, которые Великий пожар нанес городу, были столь велики, что от центра города практически ничего не осталось. Муниципалитет не без основания опасался, что владельцы земельных участков, расположенных на месте будущих улиц, могут затормозить строительство бесчисленными жалобами, юридическими дрязгами и требованиями компенсации. Построить город-призрак, пусть и прекрасно распланированный, не желал никто. Так Лондон упустил свой шанс на время замедлить исторический бег, критически осмотреться по сторонам и, возможно, придать своим формам более удобный и современный вид. Кенсал-Грин и шесть других кладбищ-парков появились в Лондоне в 1830–1840-х годах (их часто называют «Великолепной семеркой») — идея была заимствована у парижских пригородных захоронений, появившихся во времена наполеоновского правления. Катакомбы — подземные некрополи, расположенные к югу от Парижа и открытые для посетителей в 1815 году, также произвели на англичан неизгладимое впечатление.

Диккенс в своей статье о Кенсал-Грин вводит персонажей, в частности «француза, его жену и других членов семьи», и так описывает их поведение на кладбище: «Весело болтая и грызя конфеты, они глазели по сторонам, обмениваясь критическими замечаниями, как будто сравнивали его с кладбищами своей земли». Хотя настойчивые напоминания о Париже некоторые расценили как камень, брошенный в огород англиканской церкви, во всех остальных аспектах сравнение лондонских кладбищ с парижским Пер-Лашез вызвало восторг и удовлетворение читателей. Пер-Лашез было разбито в парке, некогда принадлежавшем духовному наставнику и исповеднику Людовика XIV отцу Фран суа Лашезу, и начало функционировать как кладбище с 1804 года. Десять лет спустя «Восточное кладбище», как оно тогда официально называлось, превратилось в одно из популярнейших мест «фланирования» французской аристократии: ведь отсюда, с вершины холма открывался чудесный вид на панораму города и собор Парижской Богоматери. Задолго до строительства базилики Сакре-Кёр и Эйфелевой башни, холм, на котором раскинулось Пер-Лашез, предоставлял и парижанам, и гостям города возможность увидеть французскую столицу с высоты птичьего полета.

Все путеводители настойчиво рекомендовали туристам посетить это удивительное место, называя его «жемчужиной Парижа». «Имперский путеводитель по Парижу» Чарльза Коула, опубликованный в год Всемирной выставки 1867 года, уверял, что вид с кладбища «незабываемый». Японский художник Ёсио Маркино включил пейзаж, нарисованный с вершины холма Пер-Лашез, в свой сборник «Цвета Парижа» (1914 г.). Однако ключевой фигурой в создании образа кладбища как неразрывной части единого круга мироздания, несущей в себе не меньше очарования, чем другие его составляющие, стал Огастес Чарльз Пьюджин. Швейцарец по происхождению, Пьюджин родился в парижском приходе Сен-Сюльпис. В 1790-е годы он переехал в Лондон, где посещал Королевскую академию художеств и работал у выдающегося архитектора Джона Нэша, который проектировал Риджент-стрит и создал в 1820-е годы дизайн вилл и террас вокруг Риджент-парка. Талантливый рисовальщик, Пьюджин впоследствии работал у Рудольфа Аккермана, издателя и владельца магазина гравюр и эстампов. В 1808 году они издали «Лондонский микрокосмос» — серию изображений общественных зданий города, сопровождаемых кратким описанием.

После окончания наполеоновских войн в 1815 году, Пьюджин смог восстановить связи с французскими родственниками и вернуться в родной город, уже в сопровождении сына, тоже Огастеса, который родился в Лондоне на Кеппел-стрит, Блумсбери, в 1812 году. Регулярные визиты в Париж вдохновили Пьюджина-старшего на создание французского аналога его популярной серии о лондонских зданиях. В 1830 году вышел двухтомник «Париж и окрестности» — сборник гравюр, выполненных с рисунков Пьюджина, с краткими пояснительными текстами Л. Т. Вонтуяка. Хотя Пьюджин выбирал для своей книги на редкость разнообразные виды, включая морг и скотобойню на Монмартре, десять из двухсот гравюр были посвящены Пер-Лашез. Во второй том художник включил уже ставший классическим «Вид на Париж» с вершины холма Пер-Лашез [рис. 33].

Так велика была слава этого кладбища, что Вонтуяк даже извинялся за слишком подробные описания места, которое и так все должны знать. «Некоторым из наших читателей мы можем показаться навязчивыми, — пишет он. — В конце концов, какой англичанин не видел Пер-Лашез?» Далее он цитирует слова анонимного английского путешественника, описавшего собственные впечатления от посещения знаменитого некрополя: «Парижане и смерть сумели завернуть в цветную обертку, как конфетку… Они превратили могильник в цветущий сад». Интересы Пьюджина-старшего концентрировались в основном на определенных группах надгробий, например, стоявших над могилами генералов Фуа, Массены и Лефевра. На его рисунках густые кроны деревьев, неровные дорожки, дамы под зонтиками и застывшие в молитве простые парижане подчеркивают неформальное очарование этого места. Посетители всплескивают руками и ахают от восторга при виде уютного тенистого уголка или чудесного вида на Нотр-Дам и Пантеон, открывшегося им с обзорной площадки. На некоторых изображениях видны грубо сколоченные кресты, нелепо торчащие среди изящных обелисков и колонн; они говорят о том, что смерть уравнивает все классы и сословия, и богатые спят вечным сном рука об руку с бедняками. Кстати, для простых парижан было «зарезервировано» гораздо менее популярное северо-западное крыло кладбища.

Гравюры «Парижа и окрестностей» убедительно показали, что парижане действительно «превратили могильник в цветущий сад», лишив понятие «кладбища» страшного ореола, связанного в сознании людей с переполненными погостами центрального Парижа. Пер-Лашез, которым с полным правом восторгались англичане, и устройство которого они хотели скопировать, было первоначально разбито в 1770–1880-е годы в парках, принадлежавших аристократической элите. Тот факт, что эти парки в свою очередь были «скопированы» с английских оригиналов начала восемнадцатого века, таких, например, как ландшафтный парк Стоу, описанный в «кладбищенских» стихах Томаса Грея и Эдуарда Юнга, придает еще большую яркость этому примеру взаимопроникновения двух культур. Конечно, ключевым моментом в переходе на новый тип кладбищ была забота об общественном здравоохранении, но вначале предстояло решить, в чьи обязанности входит забота о мертвых. Как мы увидим, создание кладбищ паркового типа ослабило традиционно сложившийся контроль Церкви над миром усопших. Однако возможно ли, чтобы частные службы взяли на себя такие тяжкие обязательства? А если нет, кто будет заниматься усопшими — приходские власти или правительство?

Следовало найти способ хоронить покойников достойно и с уважением, достаточно близко от города, чтобы близкие могли навещать могилы, но без ущерба для здоровья окружающих. Похоже, Диккенс нашел условия на кладбище Кенсал-Грин вполне приемлемыми. Он восторгался тем, как усердно о нем заботится Центральное управление кладбищ, о чем свидетельствовала высокая стопка бухгалтерских книг с описаниями всех погребений, а также мер безопасности, включавших еженощные обходы вооруженного сторожа. Однако некоторые коммерческие предложения показались писателю по меньшей мере странными: например, плата в целую гинею за мемориальную доску в тридцать квадратных сантиметров, которая «странным образом напомнила мне рекламные щиты, что так портят наши улицы». А стеклянные венки с фарфоровыми цветами (так называемыми immortelles — «бессмертники»), продававшиеся в местном магазинчике, по ходили на гигантские обручальные кольца ушедших в небытие великанов из Бробдингнега, где очутился Гулливер.

Диккенс и раньше писал сатиры на «пошлые, мещанские» похоронные ритуалы, а в 1850–1851 годах в серии статей, вышедших в журнале «Домашнее чтение», критиковал гробовщиков за то, что они бессовестно обирают родственников покойных. Похоронных дел мастера использовали прямое давление, заставляя убитые горем семьи платить за украшения гробов, найм плакальщиков, катафалков и кучеров, а также за другие услуги, которые они обязаны были предоставлять бесплатно. Бессмысленные, почти языческие ритуалы были вредны и сами по себе, и к тому же сильно били по карману бедняков, готовых отдать последнюю копейку, чтобы достойно проводить умерших родственников в последний путь. Таким семьям приходилось либо залезать в долги, либо обращаться в похоронные клубы, выплачивавшие фиксированную сумму на каждого покойника. Однако финансовые дела клубов часто велись столь неумело, что толкали людей к вопиющей жестокости: ходили слухи, что некоторые родители травили собственных детей в надежде получить компенсацию от клуба — и похоже, Диккенс им верил.

Диккенс также осуждал «компанию по обожествлению» герцога Веллингтона, достигшую пика ко времени смерти последнего в 1852 году. Чтобы хоть одним глазком взглянуть на великого человека, люди заранее снимали комнаты в домах, выходивших на улицы, по которым должен был проехать траурный кортеж. «Воистину, — писал Диккенс, — англичане и из смерти способны устроить позорнейший спектакль». На деле, конечно, виной тому «стадное чувство», заставлявшее горожан копировать действия соседей и до смерти бояться мнения «миссис Гранди». Сам Диккенс, как будто тоже опасаясь негативной реакции из-за своих нападок на священный уклад британской жизни, написал несколько статей от лица ворона, призывающего человеческий род доказать свое превосходство над прочим животным миром, отказавшись от нелепых обрядов. Впрочем, тот же ворон, устав перечислять неопровержимые факты человеческой глупости, устало добавляет, что бессмысленно ожидать, что люди изменятся. Англичане всегда будут цепляться за свои привычки, просто потому, что «мы должны оставаться джентльменами до самого конца». Как мы увидим, такое же странное сочетание острой деловой хватки и примитивных инстинктов, отвращения и сентиментальности, лежит в основе строительства обиталищ мертвых как в Лондоне, так и в Париже.

 

Поля блаженных

Усадьба Монсо (теперь Парк Монсо, расположенный в восьмом округе Парижа), когда-то принадлежавшая герцогу Шартрскому (будущему герцогу Орлеанскому), стала превосходным местом для нового кладбища. С одной стороны, Парк Монсо подражал устройству английского ландшафтного парка, а с другой — невольно улучшил его, создав собственный стиль, который, в свою очередь, послужил образцом для кладбищ наполеоновского Парижа.

В 1773–1778 году герцог поручил благоустройство своих владений театральному художнику Луи Кармонтелю, который создал живописный bois des tombeaux — парк в романтическом «кладбищенском» стиле, посадив декоративные деревья и заполнив пространство урнами на пьедесталах и «египетскими» пирамидами. Хотя на гравюре Лесюёра [рис. 41] отлично видны вьющиеся по парку тропинки, хорошо одетые господа, любующиеся видами этого «естественного леса», гуляют по подстриженной траве среди памятников, не придерживаясь определенного маршрута. Эта свобода передвижений отличала «английский» неформальный, от формализованного «французского сада» — Версаля, разработанного в семнадцатом веке Андре Ленотром и содержащего такое количество аллегорических деталей, что, отклонившись от «маршрута», проложенного самим Людовиком XIV, который собственноручно составил несколько путеводителей по парку, посетитель немедленно заблудился бы. В парке Монсо задачей гостей как раз и было как можно скорее потеряться — и бродить в приятной меланхолии по тенистым закоулкам вместо того, чтобы разбирать зашифрованные в цветах и растениях восхваления монаршей власти.

Рис. 41· Кладбищенский сад или bois des tombeaux. Кармонтель.

Памятники, в изобилии расставленные по «лесу», должны были напоминать гуляющим руины готических замков, минареты, голландские мельницы и так далее. Несмотря на обилие «гробниц», в реальности в парке не было захоронений. Это полностью соответствовало модели английского пейзажного сада, оформившейся в 1720–1730-е годы: в саду Твикенхэм Александра Поупа, изобилующем гротами и руинами, в парках Уильяма Шенстона и резиденциях аристократов — парках Стоу и Ховард.

В саду Поупа (который он арендовал с 1719 года, поскольку, будучи католиком, не имел права владеть собственностью) поэт и архитектор поставил надгробный обелиск в память матери, похороненной в приходской церкви Святой Девы Марии. Парки Шенстона украшало множество надгробий, посвященных в основном либо ушедшей молодости, либо прошедшей жизни. Здесь стояла урна покойного брата архитектора, также похороненного в другом месте. «Елисейские поля» Стоу, разбитые Уильямом Кентом, поражали посетителей «Храмом достойных персон Великобритании», интересным своим архитектурным решением, а также отдельно стоящими памятниками Уильяму Конгриву, генералу Вольфу и другим историческим деятелям. В этих пейзажных парках широко использовались «естественные» сочетания деревьев, кустарников и трав, ассоциировавшиеся с английским ландшафтным стилем и придававшие им романтическую, неформальную атмосферу — впрочем, прекрасно продуманную ландшафтными архитекторами. В парке Стоу определенно чувствовался антиправительственный дух: полуразрушенный «Храм современных добродетелей» явно намекал на продажный политический режим Роберта Уолпола, первого британского премьер-министра. Поуп, принадлежавший к римско-католической церкви и имевший связи с бунтовщиками-якобитами, такими как Франсис Аттербери, превратил свой парк в место добровольной ссылки, где можно было спокойно предаться размышлениям о бренности бытия.

Еретические политические взгляды и боязнь преследования заставили философа Жан-Жака Руссо, протестанта в римско-католической Франции, бежать в Швейцарию. Когда в 1778 году Руссо умер в Шато де Эрменонвиль, резиденции маркиза де Жирардена, его тело было похоронено на маленьком островке «Ив», стоявшем посреди озера пейзажного парка. Могила Руссо сразу же сделалась местом паломничества последователей его учения о вреде просвещения: вскоре не только тропинки, но и трава в саду (где, кстати сказать, стояли памятники Уильяму Пенну, Исааку Ньютону, Рене Декарту и Вольтеру) была вытоптаны напрочь. Один английский турист так расстроился, что могила величайшего гения эпохи Просвещения находится на острове, что бросился вплавь лишь для того, чтобы омыть слезами саркофаг мыслителя и философа.

Хотя предыдущее поколение поэтов, включая Поупа и Шенстнона, уже подготовило «почву для общественного мнения», настоящий фурор во Франции произвели стихотворение «Элегия на сельском кладбище» Томаса Грея (1751 г.) и поэма в девяти томах «Жалобы или ночные думы о жизни, смерти и бессмертии» Эдуарда Юнга (1742 г.). За первой «ночью» в поэме последнего следует вторая, в которой автор размышляет о времени, о смерти и о дружбе, а затем и третья, «Нарцисса». В стихотворном французском переводе поэма вышла в 1769 году под названием «Ночи Юнга» (Les Nuits d’Young);несколько раньше она вышла на французском языке в прозе. А самым заметным в ней стал эпизод «Нарцисса». В нем автор повествует о спешном ночном погребении прекрасной невесты Нарциссы, умершей от чахотки, в «чужую могилу» (то есть, уже «занятую»), поскольку ей было отказано в погребении на церковном кладбище из-за протестантской веры. Прообразом Нарциссы была Элизабет Темпл (падчерица Юнга), умершая в Лионе в возрасте восемнадцати лет, через несколько месяцев после замужества за Генри Темплом, и похороненная в одиннадцать часов вечера на больничном кладбище.

Отказ похоронить Элизабет/Нарциссу на церковном кладбище возмутил Юнга до глубины души. Он восстал против безжалостного фанатизма римско-католической церкви. «В то время как природа становится мягче, суеверия лишь нарастают, — писал он. — Природа оплакивает умерших, а мы отказываем им в достойном погребении». «Просвещенные» мыслители и члены молодой аристократической элиты, желавшие показаться просвещенными, с радостью присоединились к Юнгу и печально качали головами, осуждая «проклятое безбожие церковного рвения». Подобно семье Жана Каласа, Нарцисса стала символом невинной добродетели, подвергшейся бесчеловечному наказанию римско-католической церкви. Клод-Камиль Франсуа, граф Дальбон — владелец парка в Франконсиль-Ла-Гарен, в 1780-е годы приказал выкопать на территории парка «Пещеру Юнга». Граф также установил в парке пирамиду-памятник своим предкам и памятник Вильгельму Теллю. Парк Мопертюи, дизайн которого разработал Александр-Теодор Броньяр для маркиза де Монтескью, хранит памятник еще одной жертве католической церкви: адмирал Гаспар де Колиньи, протестант и герой войны, был убит католиками во время Варфоломеевской ночи в 1572 году. Следящие за модой французские аристократы, по-видимому, серьезно покопались в прошлом своей страны (также как и в прошлом Англии), вытащив на свет многочисленные преступления, свершенные во имя католической веры. «Элегия на сельском кладбище» Грея впервые появилась на французском языке в апреле 1765 года в Gazette Littéraire de l’Europe — «Европейской литературной газете», в переводе Жана-Батиста Сюара. В «Элегии» рассказывается о скромных надгробиях и простых погребальных надписях над могилами умерших селян — в месте, где суета и тщеславие уже не властвуют над людьми. Несмотря на скромные могилы, «праотцы села», что «в гробах уединенных навеки затворясь, сном непробудным спят», могли бы рассказать внимательному собеседнику немало историй о собственных чаяниях, о жизни, гордости и героизме.

Однако смерть всех уравняла, и вот они:

«И здесь спокойно спят под сенью гробовою — И скромный памятник, в приюте сосн густых, С непышной надписью и рéзьбою простою, Прохожего зовет вздохнуть над прахом их» [95] .

Несмотря на то, что тогдашняя популярность «Элегии» сегодня кажется нам незаслуженной, это стихотворение сильно повлияло на умы современников, призывая их рассматривать кладбища не как место скорби, а скорее как место размышлений о несправедливости Судьбы, дарующей посмертную славу одному и забвение другому без видимой связи с прижизненными заслугами умерших. Между тем другие аспекты: Бог, душа, обещание воскресения и страх вечной смерти, в «Элегии» отсутствовали вообще. «Бог» — последнее слово поэмы, но он в ней не присутствует. Смерть уравнивает всех, но лишь в результате наших собственных сентиментальных чувств и воспоминаний, а не по приказу могущественного господа Бога.

Конечно, английские пейзажные парки Монсо и Эрменонвиль ничуть не напоминали кладбищенские пейзажи Парижа восемнадцатого века. Здесь, как и в Лондоне, мертвые лежали в тесноте на церковных кладбищах в центре города, однако, в отличие от Лондона, большинство умерших хоронили в общих могилах. В 1186 году парижское кладбище Невинных (Les Innocents) впервые обнесли стеной, и до 1765 года его все еще использовало более восемнадцати городских приходов. Каждые полгода на территории кладбища рыли пятидесятиметровую яму, вырытой землей засыпая старую, и начинали постепенно заполнять ее телами. На протяжении многих месяцев мертвецы лежали, прикрытые лишь тонким слоем негашеной извести. По прошествии достаточного, на взгляд церковных властей, времени, старые могилы снова раскапывали. Черепа и кости перетаскивали в окружавшие кладбище дома-склепы, укладывая их в геометрическом порядке. Эти склепы представляли собой низкие деревянные строения с открытыми оконными проемами, куда могли заглянуть любопытствующие.

Когда территория кладбища еще больше сократилась из-за дороги, проложенной Людовиком XIV, скученность стала совершенно невыносимой. К тому же прямо за кладбищенской стеной располагался городской рынок, что вызывало справедливые жалобы горожан: распространявшаяся из-за стены вонь мешала им торговать. Мерсье был одним из тех, кто выступал против дальнейшего использования кладбища Невинных. Среди реформ, прописанных в «Параллелях», есть требование расчистить кладбище до самой церкви Сент-Эсташ, продезинфицировать почву и устроить на этом месте городской рынок. В 1765 году Парижский парламент принял указ о закрытии кладбища, однако на деле ничего не изменилось. В ноябре 1785 года была совершена вторая, на этот раз удачная попытка навести порядок. В течение пятнадцати месяцев груженные костями и черепами повозки вывозили останки через Порт-д’Анфер, что на южной стороне города, и сбрасывали их в шахты старинных каменоломен. В 1787 году туда же перевезли останки Святого Евстафия и Святого Этьена-де-Гре. Лишь после того, как Пер-Лашез достигло пика своей популярности, власти поняли, что парижские катакомбы можно превратить в туристическое место, каковым они и являются сейчас…

Жак-Анри Бернарден де Сен-Пьер, культовый автор и мастер сентиментального романа, впервые привлек внимание публики к английским «кладбищенским» паркам в стиле Монсо, предложив использовать их по прямому назначению. В трактате «Этюды о природе» (1784 г.) автор посвятил целую главу идее создания «Элизиума» — райского места — в Париже. Хотя Сен-Пьер не внес конкретных идей по ландшафтному дизайну или разбивке парка-кладбища, картина, которую он описал в своем трактате, соответствовала образу Пер-Лашез, не в последней степени в смысле привлечения туристов. «Если они побывают здесь при жизни, — писал Сен-Пьер, — то захотят вернуться сюда и после смерти». «Элизиум» должен был служить поддержанию сплоченности населения из-за отсутствия разделения кладбища на классы.

Сен-Пьер также выражал обеспокоенность тем, что многие общественные сады, такие, например, как Тюильри, на деле оказывались недоступны простым людям — ведь на входе стояла вооруженная охрана. Предвосхищая возможные аргументы, что «массы» немедленно испортят или уничтожат памятники архитектуры, Сен-Пьер выдвигал мысль, что как только массы поймут, что «Элизиум» принадлежит им, они станут вести себя по-другому, не как вандалы. «Они сами будут следить за своим поведением, и гораздо тщательнее, чем любой швейцарский караул». Сен-Пьер также предположил, что, как и в случае с садами развлечений «Воксхолл», новый вид общественного пространства вызовет к жизни и новые формы общественного поведения, основанного на самоконтроле, а не на ужесточении запретов. Патриотические настроения писателя предвосхищали строгое «благочестие» режима, пришедшего к власти после революции 1789 года. Кстати, революционные власти хотели сделать кладбища Парижа европейской «столицей добродетели». Римские тоги, девственницы с пылающими щеками и кремационные костры, — все эти театрализованные представления, демонстрировавшие Культ Верховного Существа — Робеспьера, — придавали массовым гуляньям атмосферу эгалитарного рая, без классового и социального расслоения. И все же революционные идеалы почему-то обошли стороной вопросы захоронений. Национальное собрание, а затем Директория проигнорировали предложения, выдвинутые архитектором Антуаном Водуайе, который хотел превратить Елисейские поля в voie d’honneur — «дорогу чести» — по подобию античной Áппиевой дороги, самой знаменитой из древнеримских дорог, с гробницами героев по обеим сторонам. В апреле 1791 года церковь Святой Женевьевы архитектора Суффло на Мон-Сен-Женевьев была переименована в Пантеон, став своего рода «Валгаллой» для национальных героев. Для создания траурной атмосферы окна церкви наглухо забили ставнями, но предложение окружить храм пейзажным парком-кладбищем, выдвинутое некоторыми писателями, не было реализовано. Пантеон так и остался стоять на лысом участке грязноватого пустыря, а мертвых продолжали свозить во «временные» общие могилы, вырытые на Монпарнасе, Монмартре, Ла-Маргерит, у больницы Шарите, на улице Вожирар, в Кламаре, а также рядом с парком Монсо. В каждой могиле помещалось от 1200 до 2000 трупов. Их слегка припорашивали негашеной известью — в основном, чтобы отгонять бродячих собак. Несмотря на все республиканские идеалы и культ павших героев, во времена революции условия захоронения большинства парижан стали еще более убогими, чем раньше.

По какой-то причине исключение было сделано для погибших во время революционных беспорядков. После мятежей, прокатившихся за несколько месяцев до взятия Бастилии, «сентябрьских убийств» 1792 года и других волнений, мертвые тела стащили в катакомбы, где их вначале впервые выставили напоказ (для того, чтобы родственники могли опознать пропавших членов своих семей), а затем оставили внутри, замуровав вход. Конечно, это не может быть расценено как полноценное захоронение, поскольку происходило в очередной заброшенной каменоломне, и все же положение этих покойников было не в пример лучше тех, кто оказался в другой каменоломне, на Монмартре (теперешняя улица Куленкур). Там мертвецов бросали как придется, вповалку, к тому же под открытым небом. Когда архитектор Пьер-Луи Редере предложил устроить сдвоенные кладбища, с «Элизиумом» для добродетельных граждан и простой выгребной ямой для преступников, под «выгребной ямой» он имел в виду захоронение на Монмартре. Как сказал мэр первого округа, «это не кладбище, а бездна, ведущая прямо в ад».

 

Кладбище Пер-Лашез

Перемены начались в 1799 году, когда Наполеон сверг Директорию и провозгласил себя сначала первым консулом, потом пожизненным консулом, а в 1804 году — императором Франции. Высокие идеалы Революции постепенно выродились в цареубийство, гражданскую войну, террор 1793 года, а затем и в общеевропейскую войну. В те годы население Парижа сильно уменьшилось. Не только в результате «сентябрьских убийств» или казней на гильотине, хотя крови там было пролито немало, но и в связи с прекращением иммиграции, и началом обратного процесса: теперь люди бежали из Парижа от голода, холода и страха неизвестности, что поселились на улицах французской столицы.

Конкордат, который Наполеон заключил с папой Римским в 1801 году, принес стране долгожданную политическую стабильность и разрядил напряженность между церковью и государством. Народу было разрешено праздновать как Пасху, так и Шаббат: в отличие от Робеспьера, у Наполеона не было желания создавать собственную религию. В 1799 году Национальный институт наук и искусств объявил конкурс с Гран-при за успехи в архитектуре за лучший дизайн «Элизиума, или городского кладбища».

В основном, поданные на конкурс работы своими жесткими, классическими формами и огромными размерами напоминали грандиозные, но крайне непрактичные конструкции Этьена-Луи Булле. Тем не менее, префект Парижа Никола Фрошо решил действовать. Фрошо был избран в Учредительное собрание в 1789 году, во время террора заключен в тюрьму и освобожден после падения Робеспьера. Став после реставрации членом государственного совета, Фрошо вскоре подал в отставку, заняв по приказу Наполеона в 1800 году должность префекта Сены и Парижа. В этой должности он прослужил до 1812 года; благодаря усилиям Фрошо к концу его службы проблема отвратительного состояния парижских кладбищ была в большой степени решена.

Указом 12 марта 1801 года, Фрошо приказал создать три кладбища: на севере, юге и востоке Парижа. Он также предложил министру внутренних дел Шапталю превратить парк Монсо (конфискованный революционными властями в 1793 году) в настоящее «парковое кладбище». Хотя этот план реализован не был, правительство округа Сены выделило территории на Монмартре и больничного кладбища Шарите под общественные могильники в декабре 1802 и марте 1803 года соответственно. А уже в марте 1804 года Фрошо выкупил территорию имения Мон-Луи и занялся ее переустройством, хотя полуразрушенное здание семнадцатого века, принадлежавшее еще Лашезу, продолжало стоять до 1819 года, а новую часовню построили лишь в 1825 году. Небольшое Западное кладбище открылось в Пасси в 1820 году, а Южное (Монпарнасское) кладбище, гораздо большее по территории — в 1825 году, однако ни у кого не возникало сомнений, что Пер-Лашез — самое значительное из всех. Императорским декретом о захоронениях от 12 июня 1804 года Наполеон закрепил нововведения, запретив хоронить покойников в пределах города и в общих могилах.

Склон холма, на котором раскинулось Пер-Лашез, поднимается на двадцать семь метров от бульвара Менильмонтан до вершины холма Мон-Луи. Хотя западный склон холма спускается вниз пологими террасами, с остальных трех сторон его рельеф состоит сплошь из небольших хребтов и косогоров. Проект кладбища был поручен Александру-Теодору Броньяру, пожилому шестидесятипятилетнему архитектору, создавшему дизайн парка Мопертюи, упомянутого выше, и будущему проектировщику парижской Фондовой биржи.

Созданные Броньяром проекты эффектной центральной арки и пирамидальной часовни вначале были отвергнуты из-за дороговизны, но после смерти архитектора в 1813 году все же частично воплощены в жизнь. В парке Броньяр оставил фонтаны и деревья, посаженные иезуитами, создав лишь несколько уединенных уголков, получивших названия «Роща Клэри» и «Драконова чаща». Хотя Броньяр проложил прямые дорожки с такими элементами формального сада, как rond-points — круглые площадки — он все же не поддался искушению окружить кладбище решеткой, подобной той, которую Булле описал в своем «Очерке об искусстве». К слову сказать, и Броньяр, и Фрошо, умерший в 1828 году, похоронены на кладбище Пер-Лашез. Дальняя западная сторона кладбища была отведена под могилы бедняков (индивидуальные, не общие), а оставшуюся основную территорию городские власти намеревались распродать наполеоновским придворным, известным военачальникам, художникам, писателям и крупным бизнесменам. Кстати, многие из них были похоронены на общественные деньги — Сен-Пьер наверняка приветствовал бы такой гражданский энтузиазм. Египетские обелиски и римские саркофаги группировались в хорошо продуманные «кварталы»: таким образом, у посетителей возникало чувство, будто родственные души мирно беседуют и после смерти. Обелиск маршалу Массена доминировал над одной из площадок.

Постепенно его окружили памятники другим военачальникам, и это место получило название Rendez-Vous des Braves — «Место встречи храбрецов». Могила поэта Жака Делиля стала центром «уголка поэтов», целой группы захоронений литераторов. В 1817 году сюда был перенесен прах Мольера и Лафонтена, где они упокоились по соседству.

Однако местом наибольшего притяжения стал «готический островок» в этом по большей части античном комплексе: могила, в которой лежали Пьер Абеляр и его тайная возлюбленная, его ученица Элоиза. Эта легендарная пара, олицетворение вечной любви, звездные влюбленные, жившие в двенадцатом веке, чьи страдания вдохновили на поэтизацию Средневековья во Франции авторов девятнадцатого века, привлекали толпы посетителей. Гробница Абеляра и Элоизы, сложенная Александром Ленуаром из фрагментов стен аббатства Параклет, уничтоженного во время революции, сейчас находится на реставрации. Хотя некоторые посетители до сих пор задаются вопросом, соединились ли души влюбленных под сенью склепа, само надгробие представляет больший интерес как один из экспонатов новаторского Музея французских памятников, основанного Ленуаром.

В 1794 году, осматривая заброшенный парижский монастырь, Ленуар собрал подлежавшие уничтожению средневековые памятники и статуи, и решил выставить их на обозрение публики. Он устроил собственный «Элизиум» прямо в саду монастыря, создав что-то подобное «кладбищенскому парку» Монсо, но в средневековой стилистике. Памятники были тематически расставлены так, чтобы дать парижанам представление о великолепии средневековой архитектуры и искусства, которые в то время считались примитивными, чуть ли не варварскими.

Рис. 42. Парижские катакомбы.

Кураторы изо всех сил мешали Ленуару создавать новые «оригиналы» из обломков и фрагментов старинных сооружений — этот стиль, позднее подхваченный Пьюджином в Англии, а еще несколько позже — Виоле-ле-Дюком во Франции, получил название «Возрожденная готика» и обязан своим появлением меланхолическому романтизму, в частности, проявившемуся в стиле «Элизиума» Ленуара.

Между тем к югу от реки вовсю кипела работа: с 1810 года Фрошо и генеральный инспектор каменоломен Луи-Этьен-Франсуа Эрикар-Ферран, виконт де-Тюри, были заняты «переоборудованием» катакомб в «сентиментальный» некрополь. В 1815 году, Тюри опубликовал «Описание катакомб», где была документально представлена история этих удивительных сооружений, начиная с расчистки кладбища Невинных в 1785–1786 годах. Вход в катакомбы укрепили, черепа и кости аккуратно сложили вдоль стен так, что они образовали неоклассический орнамент, установили часы посещений и разработали маршруты. Создатели парижских катакомб явно придерживались древних традиций организации римских оссуариев, тесно связанных с ранней историей христианской церкви. Хотя в апреле 1786 года катакомбы освятили и даже поставили рядом с входом часовню, по стилю и общему романтическому настроению они скорее соответствовали поэме Юнга, чем формальному церковному пространству. Позже сюда добавили доски с выдержками из классических текстов и цитатами из произведений великих поэтов.

Всего за полвека, с закладки парка Монсо в 1773 году и до открытия последнего из пригородных кладбищ на Монпарнасе в 1825 году, Парижу удалось в большой степени решить эстетические, санитарные, топографические и религиозные проблемы, с которыми сталкиваются все крупные города в отношении своих мертвецов. Парижские покойники столетиями гнили под открытым небом — возможно, город и в дальнейшем продолжал бы хоронить их в общих могилах, если бы «на помощь» не пришли парки-кладбища Монсо, Эрменонвиль и Женвилье. Возделанные в английском романтическом стиле, напоминавшем произведения Хораса Уолпола и Томаса Уотли, эти bois des tombeaux стали излюбленным местом отдыха и прогулок парижских «англоманов», изящно дополнив собой сады развлечений «Воксхолл» и аркады Пале-Рояля.

В 1780-е годы парки-кладбища переросли вялый сентиментализм Грея и меланхолическое позерство Юнга. Им предстояло решать конкретные задачи. В отличие от «Елисейских полей» Стоу, Сен-Пьер планировал свой «Элизиум» не как убежище от непоправимо испорченного общества. Будучи безнадежным идеалистом, он мечтал, что государство создаст кладбища, которые станут настоящими «школами гражданской добродетели», местом, где истинные заслуги ценятся выше происхождения. Увы, французская революция быстро разрушила надежды аристократов, следовавших идеям Просвещения, которые жаждали сменить бумажные дворянские патенты на более существенный статус высшей элиты общества. В кровавом хаосе Революции идеал романтического кладбищенского парка казалось, был безнадежно утерян; к жизни его вернул Наполеон с помощью Фрошо и других имперских чиновников.

 

По железной дороге на тот свет

А что же в Лондоне? Здесь вопросами устройства городских кладбищ нового типа занималось отнюдь не правительство, а частные компании. Например, Кенсал-Грин обязано своим созданием Центральным управлением кладбищ, которое обслуживает его и поныне. Управление было детищем адвоката Джорджа Фредерика Кардена. В состав совета директоров компании входили также член парламента Эндрю Споттисвуд, виконт Мильтон, банкир сэр Джон Дин Пол и Август Чарльз Пьюджин. В 1821 году Карден побывал в Париже и посетил кладбище Пер-Лашез, после чего, под впечатлением увиденного, решил создать аналогичный некрополь и у себя на родине. После нескольких неудачных попыток, в мае 1830 года компания выпустила «рекламный проспект нового проекта». При поддержке ведущих политиков партии вигов — например, 3-го маркиза Лэндстдауна, Управление продало акции стоимостью 25 фунтов каждая, а на вырученные деньги приобрело землю. После этого компания объявила конкурс на лучшее дизайнерское решение ограды, ворот, домиков для обслуживающего персонала и часовен.

Между тем ситуация с захоронениями в Лондоне становилась все более критической. С 1801 по 1821 год население английской столицы выросло почти вдвое, между тем как новых площадок под захоронения выделено не было. Приходские кладбища настолько переполнились, что их уровень был на несколько метров выше уровня улиц. И все же более ранние попытки Кардена провести свои идеи в парламенте были встречены с откровенной издевкой. В 1821 году Карден основал похоронную компанию General Burial-Grounds Association и выпустил «рекламный проспект», планируя собрать 300 тысяч фунтов с продажи акций по 50 фунтов каждая и пустить их на создание кладбища в парижском стиле на Примроуз-хилл.

Увы, Карден не смог внятно объяснить цель финансирования, а цена отдельной акции оказалась слишком высока… Сам же проект еще долго представлялся современникам крайне безрассудным, особенно учитывая депрессивные настроения, связанные с банковским кризисом 1825 года. Провал кампании Кардена был связан еще и с тем, что он посмел замахнуться на важнейший аспект жизни — смерть, ведь даже циничные до мозга костей биржевые маклеры из Сити чувствовали, что наживать деньги на смерти близких неэтично. Пережившие кризис 1825 года бизнесмены видели, как «мыльный пузырь» спекулятивных операций на лондонской бирже в одночасье лопнул, и теперь смотрели на выспренние описания будущего «Элизиума» с подозрением и скептицизмом. Знаменательно, пожалуй, то, что над рекламным проспектом компании Кардена работал будущий премьер-министр Великобритании юный Бенджамин Дизраэли.

Кстати, первую попытку Кардена зло высмеяли в пам флете-проспекте, изданном якобы конкурирующей «Компанией жизни, смерти и жизни после смерти». Рифмованные куплеты за подписью Бернарда-Черного-Плаща предлагали инвесторам миллион акций всего по фунту за штуку, с тем, чтобы превратить отвратительные, темные и зловонные могилы в по-домашнему уютное местечко:

«Похороны в праздник мы превратим для вас. Без всякого сомнения, у нас все — высший класс! Все правила искусства используем мы, чтоб Вы, как парижанин, легли в изящный гроб».

«Проспект» также обещал заменить похоронную проповедь ликующим пением и построить при кладбище роскошный отель, где скорбящие смогут насладиться вкусной едой и выпить вина, а дважды в неделю — сплясать под музыку «живого» оркестра вальсы и кадрили. В заключение все тем же напыщенным слогом компания обещала вернуть к жизни давно умерших, «Конечно, если вырастут акции компании / иначе станут прахом все наши обещания».

Намек в последнем куплете был совершенно очевиден. Идея привлечь коммерцию, чтобы создать приличные санитарные условия на городских кладбищах казалась большинству горожан оскорбительной, чисто торгашеской — нечестивым союзом между английским стяжательством и французской любовью к «сладкой жизни» (douceur de vivre), которым не место на кладбище, среди священной тишины смерти. Сын Пьюджина Огастес-младший, великий дизайнер и архитектор, зло высмеял коммерческий подход к кладбищам в своей «Апологии возрождения христианской архитектуры в Англии» (1843 г.). Как и другой его труд, «Контрасты» (1836 г.), «Апология» стала манифестом возрождения неоготического стиля в Англии, не только прославляющего эстетическую красоту зданий, но и поддерживающего в обществе моральный дух. Еще в 1820-х годах Пьюджин-старший изложил свои взгляды на готическую архитектуру, обратив тем самым внимание общества на период в истории и архитектурный стиль, который раньше казался варварским, скучным, и отдающим античной затхлостью. В публикациях молодого Пьюджина звучит полемика, направленная против классического стиля в искусстве и аргументы в пользу возрождения английской готики, не как модной, живописной «подделки», но в целях спасения души нации от многовекового «языческого» поклонения иностранным идолам — Греции, Риму и Мамоне.

На листе IV «Апологии» [рис. 43] мы видим парадные ворота на «Новое центральное кладбище для всех конфессий» в египетском стиле — пародию на ворота на кладбище Эбни-парк, построенные по проекту Уильяма Хоскинга в 1840-м году. Египетские обелиски и римские урны в изобилии толпятся вокруг центральной часовни. Такая веселая эклектика была действительно характерна для памятников и надгробий частных кладбищ, составивших «Великолепную семерку» (Эбни-парк, Бромптон, Хайгейт, Кенсал-Грин, Норвуд, Нанхед и Тауэр-Хэмлетс). Сочетание различных архитектурных стилей оставалось популярным на протяжении следующего столетия, хотя египетские и греческие мотивы после 1880-х годов уступили пальму первенства «кельтским крестам».

Рис. 43. «Новое генеральное кладбище для всех конфессий». Пьюджин, «Апология», 1836 г.

Именно эта разношерстная компания памятников и придает кладбищам их главное очарование, по крайней мере, в наших глазах. Однако для рыцаря, начавшего крестовый поход «За Готику!» они были образцом безвкусия и архитектурной неразборчивости. Как спроектированные Нэшем террасы Риджент-парка, ворота на Центральное кладбище Пьюджина выполнены из кирпича и покрыты штукатуркой «под камень». Таким образом, нарушается еще одно требование готической архитектуры — чистота материала. Надпись на воротах гласит:

«Следите за ценами!», новенький, только что запатентованный омнибус Шилибира (помесь катафалка и кареты) ждет первых «пассажиров» — здесь принимаются заказы на похороны людей любых конфессий, на создание памятников любой конфигурации. Для Пьюджина такая толерантность означает одно: здесь из таинства, священного действа, смерть превратили в объект коммерческого использования. Об этом говорит и плакат на одной из стен: «Кладбище никак не связано с переходом на тот свет».

Здесь за хорошие деньги доступны любые услуги, однако все они по большому счету бесполезны, мелки по сравнению с величием смерти. В 1848 году в анонимном памфлете деятельность похоронной компании связали с ажиотажем на бирже, назвав ее «вокзалом для отправки на тот свет». В нем также говорилось о разрушительном влиянии для умов англичан «парижского тщеславия», превратившего Пер-Лашез в «монументальный хаос». К середине девятнадцатого века евангелическая сосредоточенность на духовном возрождении и спасении души, распространенная в 1810–1820-х годах, потеряла прежнюю привлекательность, а видение «небес» из абстрактного представления о блаженном союзе с Иисусом превратилось скорее в сценки радостных семейных встреч. Однако в первой половине девятнадцатого века лондонцы еще не были готовы рассматривать кладбище (по выражению Бернарда-Черного-Плаща) как «уютную гостиную».

Да и архитекторы не были готовы создавать подобные кладбища. Хотя сэр Джон Соун, сэр Джеффри Уайатвилль и другие видели большой потенциал в романтике средневековой и египетской погребальной архитектуры, они не желали сотрудничать с Центральным управлением кладбищ или участвовать в проводимых им конкурсах. Конкурс Управления не смог привлечь более или менее выдающихся архитекторов. Уайатвилль категорически отказался выступать консультантом при создании Кенсал-Грин, заявив, что, по его мнению, «очень немногие архитекторы захотят вмешиваться в существующий порядок вещей». Новомодные кладбища, конечно, означали новые заказы, но от них попахивало крамолой — в основном из-за явного подражания Парижу, городу атеистов и запятнавших себя монаршей кровью революционеров.

Решение архитектора отражало общую обеспокоенность тем, что «переселение» мертвых из суровой, траурной обстановки приходских церквей в «парки увеселений», предназначенные для того, чтобы (по словам Кардена) «предоставить непостижимому… слиться с Природой», может оборвать хрупкие нити, связывавшие лондонцев со своими предками. Каждый раз, проходя мимо могильных плит на пути в церковь и обратно, лондонцы не только вспоминали о бренности всего сущего, (и с новым рвением начинали заботиться о состоянии своих душ), но и невольно рассматривали умерших как своих соседей. Ведь любое общество и есть единая, непрерывно текущая смена поколений, даже если постоянная «эмиграция» стариков на кладбище делает эту «непрерывность» немного надуманной.

Приходское духовенство в значительной мере существовало на погребальные пожертвования — в случае Мэрилебонского прихода, они составляли 40 % общего приходского бюджета — и новые кладбища представляли серьезную угрозу для этого источника дохода. Поскольку Центральное управление и другие похоронные компании нуждались в поддержке церковных властей, хотя бы для того, чтобы освятить англиканскую «секцию» кладбища, было решено составить прейскурант на ритуальные услуги. Он был согласован с епископом Лондона, а также со священниками некоторых других приходов. Ректор церкви Сент-Мэрилебоне из противника идеи создания кладбища Кенсал-Грин превратился в ее ярого сторонника, но лишь после того, как выторговал себе дополнительно два шиллинга шесть пенсов за отпевание сверх платы, согласованной с епископом.

Сегодня нам довольно сложно понять, какое значение в Англии уделялось сектантскому делению внутри протестантской церкви: англикане хоронили покойников лишь в освященной земле, а нонконформисты, не согласные с «установленной» церковью (позже их стали называть диссентерами) не требовали освящения, и поэтому не желали платить мзду на поддержку чуждых им церковных обрядов. Конечно, в интересах Управления было обслуживать оба лагеря. Первоначально задумывалось даже создать два кладбища — компания рассматривала участки на южном берегу Темзы для строительства отдельного некрополя, предназначенного исключительно для нонконформистов. Группа конгрегационалистов даже создала особое «Кладбище диссентеров» в 1840-м году к северу от реки в Стоук-Ньюингтон, а кладбище Абни-парк сформировалось на участке, когда-то принадлежавшем выдающемуся лидеру пуританского движения Чарльзу Флитвуду, зятю Кромвеля.

Зависть и соперничество усугубились в связи с борьбой за контроль над деятельностью Центрального управления кладбищ, развернувшейся между Карденом и архитектором Джоном Гриффитом из Финсбери. Карден и Гриффит не смогли прийти к единому мнению в отношении архитектурного стиля своего будущего кладбища — готического или греческого, — и поссорились насмерть. В марте 1832 года, Карден, Пол, Пьюджин и другие директора компании отдали сразу первый и второй призы конкурса малоизвестному архитектору Генри Эдварду Кендаллу, представившему амбициозный проект в готическо-романтическом стиле.

В нем даже было заложено строительство «водных ворот» на канале для проведения похорон в венецианском стиле. Когда Гриффит начал продвигать собственный, более реалистичный проект в стиле греческого Возрождения, одобренный официальной церковью, Карден, в борьбе за общественное мнение, распространил слухи о длинном списке требований англиканского духовенства, где якобы диссентерам вообще не было места.

На территории Кенсал-Грин купили второй участок, где раньше стояла таверна «Плуг». Сопредельные участки диссентеров и англикан были разделены металлической решеткой, устроены разные входы и поставлены отдельные часовни. В 1830-е годы некоторые англиканские епископы не только отказывались проводить службы в общих часовнях, но даже возражали против нахождения «еретических» сооружений на той же территории. Поэтому устройство часовен на кладбище Сент-Джеймс в Хайгейте, спроектированного Стивеном Джири, что возвышаются по обе стороны привратницкой, можно назвать смелым шагом со стороны Лондонского кладбищенского общества. Такую же смелость проявило Центральное управление, вступив в переговоры с Аббатом де Ла Портом с площади Портман с предложением продать его римско-католической конгрегации участок земли за 600 фунтов стерлингов.

Управлению пришлось преодолеть значительные финансовые препятствия и религиозные предубеждения, прежде чем в июне 1832 года компания смогла «протащить» парламентский акт, по которому ее зарегистрировали как корпорацию, что дало ей полномочия начать сбор средств. В планах было собрать 200 тысяч фунтов, продав акции по 20 фунтов. В январе 1833 года англиканская секция кладбища был освящена Чарльзом Бломфилдом, епископом Лондона, а первые похороны состоялись 31 января. Вначале продажа акций Центрального управления кладбищ шла медленно — пришлось обустраивать и вести строительство на кладбище по частям. Бломфилд проводил службы во временной, деревянной часовне. Скромная каменная часовня нонконформистов была открыта в 1834 году, а более богато украшенная англиканская — в июне 1837 года. Обе они до сих пор стоят над верхним рядом катакомб, проходящих по периметру кладбища, (третья линия катакомб проходит вдоль северной стены кладбища). В 1835 году акционеры получили первые дивиденды, что позволило увеличить стоимость акций на 12 %.

 

Гробокопатели

Этому, хоть и медленному, повороту в сторону новомодных кладбищ в значительной степени помог успех двух некрополей: в Ливерпуле и Глазго, которые открылись соответственно в 1825 и 1832 году. Оба назывались «некрополями» (то есть «городами мертвых»), вероятно, создатели полагали, что такое название более понятно простому народу, чем незнакомое словоcemetery (кладбище). А скандал, разгоревшийся в Эдинбурге, добавил еще один новый термин в лексикон смерти:

«беркинг». В 1828–1829 годах Уильям Хейр и Уильям Берк были арестованы по обвинению в убийстве нескольких жильцов, проживавших в их недорогой гостинице с последующей продажей трупов в медицинские учебные заведения. В результате судебного разбирательства обвиняемые были признаны виновными и осуждены. Это дело привлекло к себе пристальное внимание общественности, ведь преступники убили ни много ни мало шестнадцать человек, большую часть которых составляли старики, инвалиды и бездомные. По парламентскому акту 1752 года, медицинские школы действительно имели право на покупку трупов для вскрытия и изучения: судьи приговаривали осужденных на казнь убийц после удушения на виселице пройти посмертное «рассечение тела». На практике же бедные хирурги часто оставались без материала для своих научных изысканий. Ведь рассечение тела делали, чтобы преступник после смерти не мог воскреснуть, поэтому родственники осужденных дежурили у эшафота, готовые на все, чтобы забрать труп в целости, пусть даже похитить силой.

По Акту 1752 года лондонским медицинским школам полагалось выдавать по шесть трупов в год, а к 1828 году они препарировали уже 592 трупа ежегодно. И все равно спрос намного опережал предложение. Возник «черный рынок» по поставке мертвых тел, которые выкрадывали с приходских кладбищ под покровом ночи банды так называемых «гробокопателей». Берку и Хейру, видимо, надоело заниматься грязным делом — копаться в земле, вскрывать гробы — и они решили заняться «прямым производством» собственных трупов. После апелляции Хейра помиловали, а Берк был осужден и повешен в 1829 году. Его останки передали хирургам: вскрытие и рассечение тела преступника происходило публично, и, по слухам, привлекло то ли тридцать, то ли сорок тысяч человек.

Гробокопатели занимались своей ужасной торговлей более столетия, и против них стали придумывать средства защиты: металлические гробы и склепы, обеспечивавшие отошедшим в мир иной относительную безопасность. Однако по большому счету это не слишком помогало. В 1768 году, например, на анатомическом столе Кембриджского университета врач-хирург опознал тело писателя Лоренса Стерна (его перезахоронили нетронутым). Конечно, такие казусы случались нечасто, поскольку гробокопатели охотились в основном на бродяг и бедняков. В 1795 году в районе Ламбет даже вспыхнули волнения после ряда вопиющих краж тел с приходского кладбища. А в Гринвиче в 1832 году при таких же обстоятельствах горожане ринулись на приходское кладбище и начали выкапывать гробы своих близких… Оказалось, что многие из них были пусты. Хладнокровные убийства, совершенные Берком и Хейром заставили горожан пуще прежнего опасаться за покой усопших близких, подчеркнув соучастие «уважаемых» медиков. Вскоре и в Лондоне завелись собственные «Берк и Хейр»: в их роли выступил мистер Бишоп и его помощник Уильямс, которые, как выяснилось в ходе следствия, украли шестьдесят один труп и убили трех бродяг. А двое других преступников, Джошуа Нейплз и Бен Крауч, еще долго продолжали красть и продавать тела; в этом им всячески содействовали врачи больницы Святого Томаса и больницы Гая.

Нагнетая атмосферу ужаса среди родственников тех, кто был похоронен на приходских кладбищах, владельцы «Великолепной семерки» (коммерческих некрополей) сильно повысили престиж собственных охраняемых территорий. Все похоронные компании трубили о гарантии безопасности этих «последних пристанищ»: ее должны были обеспечить высокие толстые стены и ночная охрана. В Кенсал-Грин ночной сторож был вооружен мушкетоном и особым сигнальным устройством с часовым механизмом. Сторож «отмечался» через определенные промежутки времени, а ровно в полночь производил выстрел из мушкетона, призванный сообщить горожанам, находящимся в пределах слышимости, что сторож не спит и готов прогнать прочь гробокопателей. Сигнальное устройство с гордостью продемонстрировали Чарльзу Диккенсу, когда тот пришел на кладбище с целью написать статью для своей газеты «Круглый год».

Катакомбы обеспечивали даже большую уверенность в безопасности покойников, и к тому же добавляли модного парижского шика. Так велика была их популярность, что владельцы всех кладбищ «Великолепной семерки» вложили в устройство катакомб приличные суммы денег. Даже бережливый совет директоров Эбни-парка, вначале проголосовавший против этой трудоемкой «роскоши», все же к 1840 году разрешил вырыть небольшую катакомбу. В 1832 году парламентский акт однозначно постановил, что для анатомических опытов могут быть использованы лишь невостребованные тела нищих из работных домов и больниц, что немного успокоило население, по крайней мере, высшего класса. Беднякам же этот «Анатомический акт» добавил ужаса перед работными домами и больницами. Как отметила в петиции группа заявителей из Ламбета, «Анатомический акт представил нам новый, утонченный вид убийства».

В отсутствие устойчивого спроса на катакомбы среди богатых клиентов, нескольким похоронным компаниям пришлось пожалеть о своем первоначальном энтузиазме. Западно-лондонская похоронная компания, обслуживавшая Вестминстерское кладбище, заказала архитектору Бенджамину Боду разработать дизайн трех длинных рядов катакомб, один из которых должен был проходить по западной стене, шедшей вдоль Кенсингтонского канала (ныне линия метро «Дистрикт лайн»). Затраты оказались слишком большими и Бода уволили, не полностью заплатив ему гонорар. В Хайгейте так и не смогли продать все места в катакомбах, расположенных в конце знаменитой Египетской аллеи, и впоследствии их переделали в колумбарий (то есть в хранилище урн с прахом после кремации).

А вот катакомбы в Кенсал-Грин имели ошеломительный успех. Спрос на места в катакомбах под англиканской часовней еще больше увеличился в 1843 году, после того как там несколько недель простоял гроб с телом его Королевского Высочества Августа Фредерика, герцога Сассекского, в ожидании окончания строительства склепа у центральной аллеи. Как и в Париже, оказаться рядом со знаменитостью было заветным желанием многих, поэтому похоронные компании успешно использовали этот «маркетинговый инструмент». Даже если они не могли обеспечить себе тело знаменитости (Центральное управление кладбищ, например, вело переговоры с актером Эдмундом Кином) компании с удовольствием ставили на аллеях памятники известным писателям, поэтам и историческим личностям, возможно, надеясь, что посетители не обратят внимания, что все они на самом деле похоронены в другом месте.

После довольно неуверенного начала, акции нескольких похоронных компаний начали расти и приносить акционерам стабильный доход, хотя долгосрочного бизнес-плана у владельцев не было. Ландшафтный дизайнер Джон Клавдий Лоудон в своей брошюре «О разбивке, озеленении и управлении кладбищами» (1843 г.), подверг критике модель «живописного» парка-кладбища, (такого как в Норвуде), заявив, что это не только неудачная коммерческая идея, но и весьма неустойчивая в долгосрочной перспективе. Лоудон считал, не стоит ждать, пока кладбище превратится в заброшенные руины — его следует вовремя очистить от надгробий и памятников и превратить в общественный парк на пользу и радость будущим поколениям.

В 1840 году врач и борец за права человека Джордж Альфред Уокер привлек внимание к злоупотреблениям, существовавшим на общественных кладбищах Лондона. Худшие из них он обнаружил в небольших частных склепах под нонконформистскими часовнями: там тела умерших «утрамбовывали», превращая их в однородную массу слишком отвратительными методами, чтобы описывать их здесь. Ходили слухи, что Уокер состоит на жаловании похоронных компаний, но он на самом деле он искренне полагал, что кладбища «не должны находиться в руках частных лиц и их следует национализировать». Он призывал к национализации кладбищ и установлению твердых цен на похоронные услуги, чтобы покончить с бесконечным вымогательством денег у убитых горем родственников.

Для большинства лондонских гробовщиков это занятие служило им лишь побочным приработком к основной профессии краснодеревщика или обивщика. «Заказ» часто шел по длинной цепочке посредников, каждый из которых стремился урвать себе кусок побольше. Приличные «комиссионные» получали все (включая докторов), кто вовремя сообщал гробовщику о смерти потенциального клиента. Цены были далеко не прозрачные, родственники усопших подвергались сильному давлению: у них требовали оплаты бессмысленных услуг, лишь бы все было «как у людей». Решение Уокера было простым, но эффективным: заменить эту запутанную систему чем-то вроде парижских pompes funèbres (обычных похорон): ясной, доступной каждому услугой, предоставляющей за умеренную фиксированную цену достойные похороны. Борьба с кладбищенской коррупцией или с тем, что Диккенс назвал «торговлей смертью» была бы не так эффективна, если бы не критика частных кладбищенских услуг со стороны таких граждан, как Уокер. Его усилиям способствовали энергичные расследования Эдвина Чедвика, которого мы уже встречали в первой главе.

В 1843 году Чедвик опубликовал доклад о состоянии городских захоронений, где выступал за национализацию «Великолепной семерки» и введение фиксированных цен на похороны. В своем докладе он описал внушающие жалость и сострадание усилия, на которые рабочие лондонцы готовы были пойти, чтобы обеспечить умершим родственникам «приличное» погребение. В течение нескольких дней, а то и целую неделю, разлагающиеся тела лежали в тесных и плохо проветриваемых лачугах, пока семья не наскребала достаточно монет, чтобы заплатить гробовщику.

И все деньги тратились на то, что Чедвик назвал «пародией на феодальные похороны». К сожалению, другие события — чартистское движение и агитация за отмену хлебных законов в 1846 году не позволили правительству обратить внимание на его исследования. Отсутствие у Чедвика политической смекалки и «харизмы» также не помогло его делу.

Только в конце 1840-х годов, после вспышки эпидемии холеры и последующего создания Генерального совета здравоохранения (1848 г.) правительство и общество были готовы к действию. В соответствии с Законом о столичных погребениях 1850 года Совет здравоохранения уполномочил закрыть некоторые центральные приходские кладбища и перенести погребения на новые места. Хотя Закон не предписывал полностью ликвидировать все приходские кладбища, как это сделал императорский указ, принятый в 1804 году в Париже, он стал важной вехой в переустройстве системы захоронений. В Лондоне также был создан Комитет по захоронениям столичного округа, располагавший полномочиями выкупать и расширять кладбища таких компаний, Центральное управление кладбищ, а также создавать новые кладбища. Священникам (равно англиканским и нонконформистским) была установлена такса в шесть шиллингов и два пенса, за которые они должны были совершать похоронный обряд и выдавать разрешение на погребение.

В 1852 году новый закон упразднил Комитет по захоронениям столичного округа. Церковные приходы вновь получили право создавать собственные похоронные комитеты и покупать землю под приходские кладбища. Словно стремясь наверстать упущенное, приходы Сент-Панкрас и Сент-Мэрилебон умудрились купить участки земли, построить часовни и открыть новые кладбища уже к 1854 году. В 1856 году в лондонском Сити открылось великолепное кладбище для жителей «Квадратной мили». Хотя эти кладбища были менее декоративны, чем Хайгейт и другие «кладбищенские парки», они тоже выглядели достаточно нарядно. Благодаря влиянию Пьюджина и других «эстетов», здания, ворота и часовни были построены в едином неоготическом стиле, хотя памятники, возведенные над могилами более обеспеченных горожан, оставались разными, как и везде. Круглосуточная охрана обеспечила этим памятникам лучшую защиту от вандализма — бича двадцатого века, чем в «Великолепной семерке».

Хоть Лондон и перенес идею парижских кладбищ на свою территорию, она сильно трансформировалась в процессе. Вычурные похоронные церемонии и монументальные надгробия противоречили сдержанной английской натуре. Лондонцы рассматривали парижские кладбища с двойственным чувством: все-таки отношение к жизни и смерти у французов и англичан существенно отличалось. Один англичанин, побывав на французском кладбище, вначале был очарован удивительно радостной атмосферой, отсутствием мрачных тисовых деревьев, резных черепов и скелетов, связанных с английской традицией оформления могил. «Хорошо иногда отогнать грустные мысли и заменить их другими, нежными и приятными воспоминаниями, — пишет он в своих путевых заметках. — Но вот прибегать к веселью, когда горе в самом разгаре, заглушать в себе стенания, отвлекаться от душевных мук веселыми картинками все-таки неправильно. Это не по-английски». В этот момент в скобках его размышления «прерывает» другой голос, замечая, что «хитрые французы недаром на поминках часто спускаются в винный погреб!». Англичанин же, немного нелогично, возражает, что, наверное, «веселье» перед лицом смерти действительно является предпочтительным». «В этом французы нас обогнали». Лондонец и сам не очень понимает, отвергает ли он полностью «французский подход к смерти».

 

Первые парковые пригороды

Для лондонцев переезд погребальных церемоний в пригороды предвосхитил более поздние тенденции. Жители обеих столиц еще с начала восемнадцатого века, а в некоторых случаях — гораздо раньше строили модные bijou retreats (уединенные загородные домики) в живописных деревеньках вроде Отей или Твикенхем.

Пригороды славились прекрасными пейзажами, свежими фруктами и овощами, а также разбойниками. Однако до конца девятнадцатого века возможность постоянно жить в пригороде не рассматривалась представителями среднего класса, каждый день ездившими на работу в город. Но хотя пригород долго оставался «местом уединения», он все больше сливался с городом, постепенно меняя менталитет горожан. Новомодные пригороды сыграли значительную роль в этом процессе, подсказав новые возможности строительства жилья.

Судите сами: Пер-Лашез, Кенсал-Грин и другие кладбища были разбиты среди полей, однако в течение трех или четырех десятилетий город добрался до них и снова поглотил. Даже в нынешнем своем состоянии кладбища дают нам замечательную возможность увидеть тот «идеальный город» девятнадцатого века, который горожане сумели создать — правда, только для своих мертвецов. В этих некрополях среди зеленых рощ змейками вьются дорожки, деликатно выделяя участки захоронения покойников разного достатка. У каждой семьи — свой хорошо ухоженный участок, эффектно и со вкусом отделанный, расположенный настолько близко к «желанной» центральной аллее, насколько позволило финансовое состояние семьи. В оформлении памятников и надгробий представлены все стили: готический, египетский, греческий и кельтский — и все они создают атмосферу непринужденной, радостной эклектики. Между тем могилы бедняков по большей части невидимы и расположены на периферии кладбища.

Для создания таких огромных комплексов требовались большие невозделанные площади, которые можно было найти лишь вдали от города. Владельцы Кенсал-Грин предоставляли для проезда на кладбище омнибус и всерьез рассматривали идею доставки гробов водным путем и организации отпеваний на воде. Железнодорожный бум 1840-х годов предложил более удачное решение транспортной проблемы. Железнодорожные компании не сразу поняли потенциал пригородных поездок, и в первые годы поезда обходили пригородные кладбища стороной. Только с принятием Закона о дешевых поездах в 1883 году железнодорожные компании вынуждены были ввести льготные тарифы для трудящихся на вечерние и утренние рейсы. Так возникли «спальные районы» для мертвецов, ориентированные на железную дорогу, — гораздо раньше, чем для живых. Это был, в частности, лондонский некрополь Бруквуд (1854 г.), а спустя двадцать лет, запланированное Османом кладбище Мери-сюр-Уаз. Кладбище Бруквуд было создано после того, как Лондонская компания некрополей и национальных мавзолеев приобрела у лорда Онслоу территорию в две тысячи акров. В намерения компании входило создать кладбище настолько обширное, чтобы оно навсегда удовлетворило потребности Лондона в захоронениях. В порядок смогли привести лишь 500 акров, но все равно к 1854 году Бруквуд стало крупнейшим кладбищем в мире, и до сих пор остается внушительным комплексом. По его территории проходят лондонская и юго-западная железнодорожные ветки, обеспечивая легкий и дешевый доступ к могилам. Развилка железной дороги приводила к двум станциям: англиканской, расположенной на освященной половине кладбище, и второй, «обслуживающей» остальных покойников. В Лондоне же, на Йорк-стрит, недалеко от вокзала Ватерлоо, была построен специальная «похоронная» станция. Один раз в день от станции отходил до Бруквуда специальный траурный поезд, доставлявший гробы и скорбящих к месту захоронения. Эта линия железной дороги продолжала работать до Второй мировой войны. Многие лондонские приходы использовали Бруквуд для перемещения «старых костей» — могил, разрушенных в результате расширения дорог, строительства новых мостов или подземных тоннелей. Специально выделенные просторные площадки позволяли перезахоранивать останки в отдельных могилах.

На сегодня день таких могил насчитывается 234 тысячи — немое свидетельство переходного периода в истории британской столицы, когда приходские кладбища были заменены пригородными, и важного этапа в развитии ее транспортной инфраструктуры. Кладбище Бруквуд разбито на зоны: за некоторые отвечают церковные приходы, остальная территория поделена по профессиональному признаку. Лондонские пекари занимают один участок, актеры — другой. Каждый участок, в свою очередь, поделен на участки меньшего размера с указанием его расположения по отношению к центральной аллее и другим важным ориентирам. В отличие от более известных лондонских кладбищ, в Бруквуде есть зона для «нищих» — в наименее благоустроенной части кладбища.

Осман также ясно осознал важность благоустройства «пристанищ для мертвых» в современном городе — в этом он последовал примеру Бруквуда. Хотя в начале девятнадцатого века территории всех трех пригородных парижских кладбищ (Пер-Лашез на востоке, Монмартр на севере и Монпарнас на юге) были увеличены, в реальности треть площади оказалась недоступной для использования из-за «концессий», то есть участков земли, закрепленных за конкретной семьей в течение определенного времени. Удовлетворить постоянно растущие нужды Парижа в пространстве для захоронения можно было, лишь продолжая сбрасывать бедняков в общие могилы. Эта практика не прекратилась даже после того, как Наполеон III в 1850 году решительно ее запретил, настаивая, что даже беднейшие семьи имеют право владеть участком земли на кладбище, хотя бы на протяжении пяти лет.

Однако Осман подсчитал, что если выполнить приказ императора, уже через пять лет на кладбищах не останется ни одного свободного участка.

В 1860 году пригородные муниципалитеты Парижа были присоединены к территории города, увеличив тем самым его население с 1,1 миллиона до 1,6 миллиона человек буквально за ночь. А ведь ни в одном из сел или пригородов не имелось больше пары акров кладбищенской земли. Вычислив, что Парижу требуется площадь не менее 850 гектаров, чтобы обеспечить каждого парижанина тридцатилетней концессией, в 1864 году Осман поручил специальной комиссии найти подходящие площадки для двух обширных кладбищ — на севере и на юге от города. Единственным местом с подходящей почвой и территорией оказался муниципалитет Мери-сюр-Уаз, расположенное в восьми милях к северо-западу от Парижа.

К 1867 году был разработан маршрут и составлена смета расходов на строительство специальной железнодорожной линии, призванной соединить будущий некрополь Мери-сюр-Уаз с «похоронными» станциями, расположенными рядом с кладбищами Монмартра, Монпарнаса и Пер-Лашез. Осман рассудил, что парижане будут меньше расстраиваться из-за долгой дороги к новому пристанищу, если, провожая близких в последний путь, они хотя бы вначале проедут знакомой дорогой. На новых станциях были предусмотрены «комнаты прощаний», чтобы в последний путь (перегон до Мери-сюр-Уаз) умершего сопровождали лишь самые близкие родственники и друзья. Обеспокоенный тем, что цены на землю в районе будущего кладбища взлетят до небес, как только слухи о его планах станут достоянием гласности, Осман втайне, заручившись поддержкой мэра, продолжал скупать участки. Стоимость всего проекта, включая строительство железной дороги и станции, не должна была превысить 15 миллионов франков.

План Османа подвергся критике в парламенте, прежде всего из-за удаленности кладбища от города, что крайне затруднило бы для бедняков традиционные поездки к могилам близких в День поминовения усопших и на Праздник все святых. Долгосрочная закупка земли на территории Мери-сюр-Уаз также вызвала возражения — своей «неоправданной» дороговизной. В 1870 году Наполеон III отправил Османа в отставку; его собственное правление кончилось вскоре после поражения Франции в франко-прусской войне. План Османа был вновь пересмотрен парламентом лишь в 1874 году, однако и тогда власти решили, что строительство даже короткой железнодорожной линии, ведущей лишь до Мери-сюр-Уаз, обойдется парижскому муниципалитету слишком дорого. Вместо этого муниципалитет решил заключить с Северной железной дорогой договор на строительство и эксплуатацию железнодорожной ветки, ведущей от Мери на другую сторону Уаза, однако Северная компания отказалась от участия в этом проекте. Расширение территории кладбищ в Иври-Жентильи и Сент-Уэн сделало ситуацию менее критичной. Доработанная версия нового плана была формально одобрена в 1881 году, но так и не внедрена в жизнь. Сегодня лесистая местность Ла-Гаренн-де-Мобюиссон — самый большой участок, выкупленный согласно османовскому плану — принадлежит муниципалитету Мери-сюр-Уаз. Неприбранные зеленые рощи — вот и все, что осталось от мечты Османа о создании крупнейшего кладбища, способного навсегда удовлетворить нужды парижских усопших.

Но вернемся к живым: что происходило с пригородным жильем лондонцев? Строительство Эйр-Естейт в районе Сент-Джонс Вуд в 1804–1856 годах стало первым прецедентом, когда землевладелец целенаправленно разработал и построил комплекс престижного пригородного жилья. За ним последовало строительство еще одного подобного комплекса Джона Нэша рядом с Риджент-парком. Альфа-коттедж, построенный в 1804–1811 годах вдоль Альфа-Роуд, но, сожалению, не сохранившийся до наших дней, был частью плана строительства второй очереди Эйр-Естейт — жилого квартала, на территорию которого был запрещен вход людям большинства профессий. Под запретом также оказались места общественного отдыха и нонконформистские церкви (католические церкви, однако, допускались). Пришедшие в упадок дела семьи Эйр и строительство новой железнодорожной станции в Мэрилебоне в конце девятнадцатого века не позволили закончить проект Эйр-Естейт.

В начале двадцатого века на этой территории появились отдельно стоящие частные виллы, поэтому мы с некоторой натяжкой можем назвать Сент-Джонс Вуд первым парковым пригородом. Вообще, проектировщики парковых кладбищ столкнулись с теми же проблемами, что и строители жилья для живых. Как разместить англикан и диссентеров на одной территории? Как облегчить проезд до города, не нарушив при этом иллюзию удаленности от его шума и суеты? Конечно, парковые кладбища решали эти проблемы довольно успешно, а писатели, в частности, Диккенс, помогали им в этом, формируя представления общества об их достижениях. Джон Клавдий Лоудон одинаково подходил к планировке кладбищ и пригородных районов; его учебники по архитектуре, как вилл, так и некрополей выходили большими тиражами и продавались даже в США, где «кладбищенские парки» только начали появляться.

Пригородные кладбища «проторили дорожку» городам-паркам как в архитектурном, так и в социально-классовом отношении. И в том, и в другом случае владельцы поначалу клятвенно заверяли, что будут «размещать» у себя как представителей среднего класса, так и рабочих. Действительно, некоторые компании по строительству «типовых домов», о которых мы рассказывали в первой главе, экспериментировали с постройкой пригородных жилых кварталов для рабочего класса. Таков был, к примеру, Шафтсбери-парк в Баттерси (1872 г.) — он появился на тридцать лет раньше, чем детище Совета лондонского графства — коттеджный поселок на Уайт-Харт-лейн в Тотнеме, намного опередив аналогичное жилье в Париже. Но постепенно и этот поселок, и другие, изначально ориентированные на рабочих пригородные кварталы, заселили семьи представителей среднего класса — как и бесконечные ряды террасных домов в Уэст-Хэме, Лейтоне и Уолтамстоу. Они тоже назывались «виллами» — видимо, из-за крошечных палисадников.

Ко времени, когда архитекторы Раймонд Унвин и Барри Паркер написали книгу «городское планирование и современная архитектура» (1909 г.), восхваляющую их собственное детище — пригородный поселок Хэмпстед-Гарден, всем давно уже было ясно, что «типовые кварталы», призванные стать идеальным городом, на самом деле были лишь неудачной попыткой убежать от городской действительности. В своей книге архитекторы винили в этом жильцов, заявляя, что ждут — не дождутся, когда хоть кто-то, пусть даже «вражеская сила», уничтожит все «акациевые виллы». К тому же, заявляли авторы, утверждения, что в средней британской семье имеется одна прислуга, совершенно неправильно. Большинство жильцов составляет сплошная чернь, представления не имеющая о том, как надо жить. Их поселок, по крайней мере, еще сохраняет собственное лицо, а вот окружившие его унылые дома, где живут рабочие, вряд ли. Хотя парковые кладбища смогли справиться с проблемой «расселения» людей разного социального и финансового уровня немного успешнее, но и здесь разделение на «чернь» и «благородных» сохранялось. Сатирические стишки Бернарда-Черного-Плаща, сочиненные еще в 1825 году, кажутся жутковато пророческими в описании идиллических пейзажей новомодных кладбищ: «Альковы, пруды, беседки и гроты / скрыты, как в жизни, здесь от народа». Таковым был и Хэмпстед-Гарден — «скрытый от народа» поселок для богачей, кладбище для живых.

В девятнадцатом веке британское государство не предоставляло беднякам другого социального жилья кроме работных домов. Споры вокруг устройства кладбищ предвосхитили разгоревшиеся в двадцатом веке горячие дискуссии по поводу социальной политики в отношении как живых, так и мертвых, и разделения функций государства и частного предпринимательства. Даже те, кто признавал необходимость сделать что-то с переполненными лондонскими погостами, опасались, что новые кладбища могут сместить баланс между государственной ответственностью за благосостояние граждан и частным предпринимательством в сторону «континентальной» модели. В 1840-х годах высказывались также опасения, что «борцы за здоровье нации» вроде Чедвика, смешав в одну кучу санитарные проблемы, вопросы здравоохранения и социального жилья, попытаются провести в парламенте свои идеи национализации кладбищенского и похоронного бизнеса.

На самом деле, выполнение рекомендаций Чедвика пало на плечи министра внутренних дел консервативного правительства Джеймса Грэма. Из-за ограниченности выделенных средств лишь одно кладбище было национализировано, а услуги гробовщиков (не в пример французским pompes funèbres) так и остались в руках частных компаний. Хотя затейливые «мещанские» похороны, которые так ненавидел Диккенс, и ныне практикуются в кварталах Ист-Энда (например, похороны бандита «Регги» в октябре 2000 года прошли с чрезвычайной пышностью), среди представителей среднего класса этот стиль потерял былую популярность еще в 1880-х годах. К тому времени большинство лондонских приходов создали собственные кладбища (далеко за пределами приходов), финансируемые из средств прихожан. Можно сказать, что к началу двадцатого века викторианский Лондон вполне решил проблемы захоронения своих мертвецов.

Глядя на Лондон с кладбища Нанхед, мы видим этого «прирученного зверя», или Большой волдырь, у себя под ногами: город напоминает нарисованную акварелью картину, помещенную в раму из золотистой листвы. И сегодня, даже заросшие и неухоженные, парковые кладбища позволяют нам заглянуть в тот «идеальный город» девятнадцатого века, где проблемы здравоохранения, канализации, транспорта, бизнеса, моды и социальных различий были приведены «к единому знаменателю». Английские кладбища-парки планировались в искусственно-живописном «природном» стиле; французскую знать конца XVIII века привлекала именно эта модная «английская небрежность» и «естественность». Духовность вряд ли играла большую роль. Во Франции революционный культ Разума вкупе с наполеоновскими идеями национализации захоронений, создал свой образ кладбищенских парков, настолько привлекательный, что Лондон «импортировал» их обратно, не слишком беспокоясь об их связи с якобинцами и римско-католической церковью. Сегодня тридцать два крупных района Лондона размещают на своей территории более 130 кладбищ, больше половины которых были созданы к 1890 году. Кладбища занимают значительную площадь — 607 квадратных миль. На них покоится подавляющее большинство лондонцев, «сообщество мертвых», которое, по прогнозам статистов, к 2030 году вырастет на пятьдесят тысяч человек.

В 1860-м году Чарльз Диккенс во время ночных прогулок посетил городские кладбища.

«Право же, во время этих ночных скитаний, заводивших меня даже на кладбища… я с благоговением думал о бесчисленных сонмах мертвецов, принадлежащих одному-единственному старому городу, и о том, что, восстань они ото сна, они заполнили бы собой все улицы, и негде было бы иголке упасть, не то что пройти живому человеку. Мало того, полчища мертвых захлестнули бы окрестные холмы и долины и протянулись дальше бог знает куда».

Как отметил Льюис Мамфорд в своей эпохальной работе «Город в истории», «городская жизнь охватывает историческое пространство от первого могильного кургана до современного некрополя, где одна цивилизация за другой встречали свой конец». Поэтому вполне логично, что наше путешествие в «другой Париж» Мерсье, которое началось в трясучей темноте дилижанса, закончится здесь, на высотах Нанхэдского кладбища, откуда мы смотрим на простершийся под нашими ногами ГОРОД.