8.1. У истоков

Октябрьскому перевороту 1917 г. голод не сопутствовал. Правильнее это назвать перебоями в поставках продовольствия, естественными в ходе войны и растущего недовольства ею. Интересы городского и сельского населения страны расходились, чем дальше, тем больше.

Дело даже не в том, что множество крестьян сменили плуг на винтовку, а пашню на окопы. Российским женщинам не привыкать заменять мужика в поле, а кобылу перед плугом. Да и мобилизация не была тогда тотальной. Просто город мало что мог предложить деревне в обмен на продовольствие, ведь промышленное производство России, которое только начало набирать темпы (но как!), перестроилось на военный лад. Конечно, достаточно эффективно действовали органы по централизованному снабжению – Особое совещание по продовольствию, например, но, как всегда, мешал “личный интерес”, который в бюрократическом государстве неизбежно трансформируется в коррупцию. Но голода не было. Он пришел позже.

Пришел во время другой войны, войны самой страшной для любого общества – Гражданской, о необходимости которой большевики говорили тоже достаточно долго.

Принято считать, что общество тогда раскололось на два лагеря: “белых” и “красных” с определенным резервом “сочувствующих” и “колеблющихся”. Однако с позиций социально-экономических мотиваций эта схема выглядит гораздо сложней, с одной стороны, и гораздо проще – с другой.

Именно тогда в обществе начала складываться та структура потребления, которая идеально соответствует одному из основных признаков азиатского способа производства: уровень жизни любого члена общества, как материальный, так и моральный (с позиций официальной общественной оценки), строго соответствует его близости к государству. Твой экономический и социальный статут почти целиком зависел от степени личной близости к власти, желательно центральной. Пожалуй, все-таки ошибалась милая горничная из бессмертной комедии А. Грибоедова “Горе от ума”, которая считала, что:

В то же время и к этому жизненному принципу, который на Руси издавна принято формулировать и проще, и короче – “Не высовывайся”, – нам еще предстоит вернуться.

А как же другие признаки азиатского способа производства: верховная собственность государства на землю и организация государственного управления по принципу восточной деспотии? Один был реализован сразу, другой – позднее.

Первоначально в программе большевиков предполагалась не национализация помещичьих земель, а раздача (безвозмездная) их крестьянам в собственность. Национализация земли – часть программы эсеров, причем сформулированная на основе наказа Всероссийского крестьянского схода (1917 г.). Казалось бы, глас народа! Так ли?

Давайте попробуем проанализировать социальную и психологическую специфику состава делегатов, голосовавших за такую формулировку “наказа”. Накануне войны прошла первая (и, увы, последняя) волна столыпинских реформ, в результате которой, как мы видели, крестьянство пополнилось не только “справными хозяивами” как в центральной части России, так и в Сибири, но и люмпенами. Их идеология нам понятна.

Война преобразила социально-психологический состав деревенского населения. С одной стороны – непризывные старики с их патриархальной мудростью и общественным сознанием, целиком сформировавшимся в условиях крепостного права и общинного землепользования. Ясна нам и их психология – “Я от “мира” не отказчик!” С другой стороны – неоперившаяся молодежь, психологию которой в важнейший период ее становления – отрочества – формировали уже деды, а не отцы. Отцы были в окопах.

Из пресловутых ныне средств массовой информации тогда следует упомянуть лишь газеты, которые, как правило, до крестьянских парней не доходили, но если бы и дошли, то вряд ли бы были прочитаны, а еще менее поняты. Известное дело – газеты для самокруток… В душах молодежи, следовательно, скорее всего зрели посевы общинного сознания.

Третья социальная группа, сформированная войной, – это ее инвалиды, справедливо озлобленные на все и вся.

Далее. Своеобразие формирования состава делегатов крестьянского схода проистекает из сезонного характера работ на селе – то вспашка, то уборка. Справный хозяин не бросит ни то, ни другое занятие. Да и в межсезонье его социальные порывы, которые при крайне низком уровне образования неизбежно выражаются лишь в форме митинговой демагогии, сдерживаются простой человеческой потребностью в отдыхе после тяжелой работы.

Можно с очень большой долей уверенности сказать, что основная масса делегатов схода, голосовавшая за пресловутый “крестьянский наказ”, состояла из лиц, не имевших никакой собственности, а еще меньше охоты и привычки к труду. Еще раз подчеркнем, что таких человеческих индивидов принято именовать “люмпенами”.

Забегая вперед, надо отметить и массовую безграмотность тогдашнего населения России. Этой теме в последнее время посвящено столько аргументированных публикаций, что остановимся на ней только с одной, интересующей нас стороны. Экономическая теория К. Маркса, а точнее ее глубинная основа, безусловно, одна из высочайших вершин человеческой мысли. Не случайно нобелевский лауреат Дж. К. Гэлбрейт отмечает, что “любой экономист в той или иной степени марксист”. Хотя бы в силу этого она довольно сложна для понимания.

Не будь ремарок также великого мыслителя Ф. Энгельса томам “Капитала” (кто знает?), возможно, было бы суждено еще долго пылится на полках библиотек, пока не нашелся бы внимательный исследователь экономической мысли и не преподнес бы их нам как великое открытие лет сто спустя после его появления на свет?

Подобных ситуаций история знает немало в одной экономической науке. Вспомним хотя бы судьбу “Книги о скудности и богатстве” нашего великого соотечественника Ивана Посошкова или многих сочинений не менее великого англичанина Вильяма Петти.

Его “знатные” потомки – лорды долго хранили часть его творческого наследия в “фамильных” замках, приобретенных на наследство сугубо материальное, за семью печатями. Стеснялись именитые потомки простоты происхождения и несколько скандальной репутации своего великого предка.

Вполне реальна была подобная участь и для теоретического наследия Маркса. Но Энгельс умел в трех-четырех фразах подстрочника, как единомышленник и в каком-то смысле редактор, выразить необычайно четко, просто и ясно то, что Маркс на десятках страниц запутывал как исследователь.

Нашу позицию подтверждает то, что один из первых переводов “Капитала” К. Маркса был издан в России – стране с достаточно жесткой цензурой.

Свидетельствует в пользу такой точки зрения и то, что органы власти Российского государства, призванные стоять на страже империи от внутреннего врага, к революционным течениям, основанным на политических выводах К. Маркса и Ф. Энгельса и (что хуже) на их домашних интерпретациях, относились достаточно либерально. Ну, короткий тюремный срок, ну, ссылка. Народникам, например, или социалистам-революционерам приходилось куда как хуже. Это и понятно, ведь те были люди действия, а не теории. Убийства, бомбы, взрывы. А вот замедленную взрывоопасность российского марксизма они недооценили, хотя люди, стоявшие у власти, были достаточно образованными, особенно если сравнивать с их непосредственными преемниками.

Думается, причина такого исключительного камуфляжа российского марксизма – в сочетании наиболее зрелой социально-экономической теории XIX в. и общинной психологии Великой Руси, которую в многочисленных размышлениях о ее судьбах в том же XIX в. заботливо пестовали с усердием, достойным лучшего применения.

Но вернемся к безграмотности. Если идеи марксизма оказались недоступны, как мы видели, достаточно образованным людям, то тем более невероятна возможность их постижения теми, кто едва одолел Букварь или Часослов. Объективные данные, приводимые в современных исследованиях, убедительно свидетельствуют о сплошной малограмотности абсолютного большинства функционеров новой власти в период 20-х годов не только на сельском или деревенском уровне, но и на уровнях уездов и губерний. Мы говорим это не в обиду нашим дедам, но, как любил подчеркивать В. И. Ленин, “факт – вещь упрямая”. Наоборот, объективный анализ ситуации показывает, что великие научные выводы Маркса, да еще в нашей уездной редакции, не могли не трансформироваться в предельный примитив. Лучшую трактовку предложил булгаковский Шариков: “отнять все, да поделить”. Вот вам весь сложнейший процесс “экспроприации экспроприаторов”. А ведь были в России и здравые голоса, предупреждавшие об опасности, грядущей вослед интеллигентским заигрываниям с народом. Так, Дмитрий Мережковский в статье “Грядущий хам” писал, что “… три начала духовного мещанства соединились против трех начал духовного благородства: против земли, народа – живой плоти, против церкви – живой души, против интеллигенции – живого духа России”.

Даже высший эшелон новой власти, как правило, не имел систематического образования. В биографиях деятелей революции принято об этом стыдливо умалчивать, но “факт…”. Законченного высшего образования не имел даже В. И. Ленин. Да, он был выдающийся человек как мыслитель и как практик. Да, высшего образования не имел, например, Уинстон Черчилль, памятники которому заполонили половину столиц Европы. Речь идет не о лицах, а об общем фоне как системе.

Выдающимися способностями обладал, например, и И. В. Сталин. Кстати, в значительной мере эти способности были направлены на ревизию учения Маркса и Энгельса, против чего так активно всегда боролись Ленин и “птенцы его гнезда”, да и сам Сталин – на словах.

Сталин “чистил” не только ряды ВКП(б), но и теорию. Так, чистке подверглась марксистко-ленинская диалектика (“закон отрицания отрицания” – долой!), политическая экономия (азиатский, или древневосточный, способ производства – долой!). А как же? Ведь последний имел поразительную схожесть по основным признакам со строящимся социализмом. Реально это завело экономическую теорию в тупик и трансформировало в схоластическую идеологию. Новоявленная идеология четко абсорбировала в свой состав все полезное для собственной выживаемости. Любой из нас в свое время, пребывая в бесконечно длинной очереди к врачу районной поликлиники за чтением вывешенного на кастрюльно-синей стене “Морального кодекса строителя коммунизма”, поражался схожести его некоторых разделов с десятью заповедями господними. Природа не терпит пустоты, поэтому многовековой опыт человечества и проник посредством сохраненной общинной психологии в формулировки “Кодекса”.

Но больше всего не повезло истории партии – ВКП(б), а затем КПСС. Еще в начале 30-х годов Сталин очень прозорливо усмотрел в ней важнейшую составную часть новой идеологии и дал себе труд отредактировать ее лично. Характерно, что за весь последующий период существования СССР именно история КПСС подверглась наименьшей редакции со стороны преемника вождя.

Ясно теперь, почему одной из первых масштабных программ новой власти стала ликвидация неграмотности населения. Ее реализация началась почти одновременно с зализыванием ран братоубийственной войны.

Ликвидацию неграмотности или хотя бы резкое повышение уровня грамотности основной части населения можно отнести к бесспорным достижениям советской власти. Но, как известно, палки с одним концом не бывает.

Да, разрыв между числом грамотного и безграмотного населения резко сократился. Это хорошо. Но не менее резко сократился и разрыв в уровне образования и культуры – нижним и верхним, за счет понижения последнего. Вот это уже не просто плохо, а очень плохо.

Институт появившихся в 20-е годы так называемых “красных” директоров (см. выше) себя практически изжил. Помните лозунг второй пятилетки? “Кадры решают все”. Но для подготовки инженерных кадров нужны кадры преподавательские. Старая профессура в большинстве своем либо вымерла, либо эмигрировала. Поэтому, наряду с индустриализацией, была развернута своего рода “профессориализация” всей страны. Экстренно шла подготовка новых кадров на базе “института профессуры”, естественно “красной”. Похоже, что другие цвета в то время просто не признавались…

Что говорить, новое время и новые условия вызвали к творческой жизни множество от природы высокоодаренных людей, ставших квалифицированными специалистами в своих профессиях. А уровень их культуры? На этот вопрос ответить значительно сложнее.

Дело в том, что культуру человеку надо прививать с младенчества. Любое другое направление – “дорога в никуда”. Нам еще памятны некоторые наши профессора (да, да, профессора!), люди от природы весьма способные, но учившиеся у тех самых скороспелых “красных профессоров”. Многие из них искренне считали, что в число профессиональных обязанностей машинистки входит и исправление орфографических ошибок в профессорском тексте.

Еще хуже дело обстояло в сфере так называемой “партийной учебы”. Тут для характеристики и не подберешь иного слова кроме “профанация”. Знакомая нам с детства киносказка про “светлый путь” так сказкой и осталась. Вся система обучения здесь строилась на внедрении новой идеологии, а не на повышении уровня культуры или обретении профессиональных навыков.

Как не вспомнить тут “светлый образ” секретаря обкома партии товарища Худобченко. Думается, это один из самых ярких персонажей знаменитого романа Владимира Войновича “Жизнь и необычайные приключения солдата Ивана Чонкина”. Обучаясь в “учебном заведении, в котором молодых коммунистов учат руководству хозяйством”, Худобченко полагал, что едва выносивший его дореволюционной школы профессор в математике, может, “и разобрался, а диалектики не усвоил и не может себе представить, шо нам главное понять не иксы и игреки, а линию партии, ее унутренний смысл, шо до математики, то нехай ее учат те, у кого башка поздоровше, а мы ими будем руководить”. И руководили.

Но вернемся к голоду, который стал, как мы видели, прямым следствием Гражданской войны. Уже тогда начала складываться система распределения материальных благ, с коей мы доблестно прошли весь путь советской власти. Начнем со знаменитой “столовой лечебного питания”, которую позже как только не называли в народе: “кормушка”, “кремлевка”, “авоська”. Еды не хватало, и партия позаботилась о своих кадрах. Был, правда не для широкой общественности, выдвинут лозунг о том, что здоровье большевиков подорвано в тюрьмах и ссылках и они нуждаются в специальном курсе “лечебного” питания. В условиях “военного коммунизма” он был явно необходим для выживания партийной верхушки. Но в сравнительно благополучные годы нэпа система пайков сохранилась как проверенный инструмент материального стимулирования. Более того, тогда ее можно было рассматривать как достаточно эффективный щит государства от коррупции. Привилегированный продуктовый набор стал неотъемлемым атрибутом должности на весь советский период существования нашего государства. Позднее его дополнил целый букет материальных и духовных благ, жестко упорядоченный по своему составу в зависимости от твоего места в иерархии советского государства.

Годами мы складывали легенды о невероятной личной скромности и мизерных потребностях партийных вождей. Тут и голодный обморок наркома продовольствия Цюрюпы, и щербатые разнокалиберные чашки в музее-квартире В. И. Ленина в Кремле. А факты? Тут и конфискованный у вдовы одного из “спонсоров” партии большевиков Саввы Морозова шикарный загородный особняк в Горках, которые мы с детства привыкли считать “ленинскими”. Тут и разбитый в гневе вернувшейся из томской ссылки в 20-х годах бабушкой жены одного из авторов книги царский сервиз, которым без тени сомнения пользовалась в кремлевской квартире семья ее товарища по ссылке Рыкова. А вот знаменитый Дом творчества писателей в Переделкино изначально строился (с колоннами, как полагается!) как дача товарища Каменева. Не успел он ей воспользоваться, перейдя из рядов “вождей” в разряд “врагов народа”.

Кстати, о стимулировании наиболее видных представителей творческой и научной интеллигенции, именуемых впоследствии то “инженерами человеческих душ”, то “социальной прослойкой” и в той или иной степени признавших советскую власть. Перед новой властью неустанным ходатаем по их делам был при жизни канонизированный пролетарский писатель А. М. Горький, который тоже проживал в особняке, только конфискованном не у Морозовых, а у Рябушинских. Для будущих “инженеров” паек тоже был, хотя и скромнее. Помните, что вспоминал о голодных временах наш великий пролетарский поэт?

Позднее и в этой социальной сфере сложилась “табель о рангах”, четко регламентирующая удовлетворение потребностей.

Заканчивая короткий обзор условий, в которых зарождался относительно новый тип российского гражданина, можно уверенно сказать, что важнейшей экономической их характеристикой была острая нехватка материальных благ, предметов потребления и ее родное дитя – нормирование распределения.

 

8.2. Советская бюрократия

Первые годы советской власти были годами разброда и шатания. “Смутное время”, уже знакомое нам по истории, но в новой редакции. Из всех шагов на тернистом пути к светлому будущему четко высвечивался только один – “разрушим до основания”.

Большевики в октябре семнадцатого хорошо использовали сложившееся в России двоевластие Временного правительства и Советов, но унаследовали вопрос о законности самой формы государства, решить который призвано было созванное Учредительное собрание.

До сих пор ошибочно принято называть последним императором династии Романовых Николая II. Но последним от российского престола отрекся не Николай, а его брат Михаил, причем отрекся “в никуда”. С Михаила началось, Михаилом и закончилось, как писал Валентин Пикуль.

Но Учредительное собрание, которое должно было определить быть ли России монархией (и если да, то какой) или республикой, было разогнано. Новая власть не имела даже намека на законность в отличие от протектората Кромвеля в Англии, опиравшегося на “урезанный”, но вполне легитимный парламент, или от конвента Франции, выросшего из Генеральных штатов, созванных Людовиком XVI. Там казненных королей предварительно хотя бы судили…

Неслучайно новая власть в России была вынуждена опираться не на законы, а на декреты, носившие во многом популистский, лозунговый характер. Затем – Гражданская война, а с ней и разруха. Затем – поиск путей экономического развития в рамках “партийных дискуссий”. Непременным условием приемлемости этих путей было сохранение новой власти, нового государства, которое у нас опять сформировалось прежде, чем экономические условия для его создания.

Ранее мы уже отмечали, что обязательным признаком достаточной стабильности изменений социальной структуры общества служит их резонанс с перестройкой экономики. Изменение последних было налицо. Промышленность мира переходила от пара к электричеству, а сельское хозяйство от животной тяги к двигателям внутреннего сгорания. Логично то, что, как мы видели, единственный государственный план, который мы выполнили и который породил уверенность в достижении любых, пусть даже авантюрных надежд, был ГОЭЛРО. Потом помог нам в индустриализации и мировой экономический кризис. Метущимся, не имеющим до этого исторического опыта такого катастрофического спада производства западным государствам было не до провозглашенного принципа изоляции большевистской России. Многие тогда на Западе сами мрачно предрекали гибель своей цивилизации.

Перестройка сельского хозяйства пошла по пути коллективизации. Теоретически идея ее была очень даже привлекательна, ведь при прочих равных условиях крупное производство эффективнее мелкого. Кроме того, здесь наличествует и увязка декларированного построения социализма, и преемственность общинного землепользования, хотя бы частичная. Но вот “равенства прочих условий” как раз и не наблюдалось.

Великие теоретики раннего периода политической экономии не случайно обращаются при объяснении или моделировании экономических процессов именно к сельскохозяйственному производству. Здесь процесс воспроизводства куда как нагляднее, чем в промышленности, даже на мануфактурной ее стадии. Физиократы во главе с великим Кенэ, как мы видели, вообще объявили производительным только сельский труд. Здесь очевиден и результат твоих усилий, и личный интерес работника, причем не только теоретикам, но и ему самому. Поэтому легко понятны причины того, что производительность крестьянского труда на крошечных личных наделах, постоянно урезаемых “приусадебных” участках, всегда в несколько раз перекрывала значения этого показателя на колхозных или совхозных полях. Людьми движут интересы!

Но приусадебный участок – это хозяйство натуральное, а укреплявшееся государство нуждалось в продукции товарной. Поэтому колхозно-совхозное крестьянство было принесено в жертву индустриализации. Его, по сути, лишили гражданских прав, проведя еще одно, новое “издание крепостничества”, опять насильно прикрепив крестьян к земле.

В годы нашей молодости праздники по поводу проводов колхозной молодежи в армию, которым посвящено было немало неплохих советских кинофильмов, воспринимались как очередная легенда. А ведь это была наша ошибка. В сталинские времена молодой колхозник, отслужив в армии, обретал гражданские права и возможность выбора жизненного пути: получал паспорт! А до этого, выехав в районный центр на рынок, например, без разрешения председателя колхоза или сельсовета, он становился уголовником.

Таким образом, начало 30-х годов вполне резонно получило название “великого перелома”. Именно тогда закончилось новое “смутное время” и закрепился возврат к основным принципам азиатского способа производства. На новой, индустриальной основе. Правильно, век-то двадцатый.

Кроме очередного закрепощения крестьянства наличествовал в огромных масштабах и рабский труд. Мы знаем, каким мощным фактором экономики стал ГУЛАГ. Для пополнения рабских рядов был найден новый источник. Если в древности число рабов множили пленные войн внешних, то здесь нашлись столь любимые при советской власти “внутренние резервы”. Любой, посмевший хотя бы осмыслить “унутреннию” линию партии, потенциально становился рабом.

Но ранее всего сформировалось все-таки государство, а с ним возродилась и расцвела бюрократия. Более того, бюрократия сама это государство оформила в самом удобном для себя варианте. Нашелся и вполне подходящий фараон в лице будущего вождя и учителя – товарища Сталина. Надо только понимать, что не личные качества будущего генералиссимуса легли в основу нового государственного построения, а наоборот: Сталин как личность вполне подходил в капитаны нового корабля.

В студенческие годы один из авторов книги слышал от своего преподавателя доцента П. О. Савчука пересказ одной истории, очень точно, на наш взгляд, характеризующей тип мышления будущего вождя народов. Первоначальный источник – однокашник Сталина по духовной семинарии. Юному Иосифу плохо давались языки, особенно древние. Подобно Наполеону с его неискоренимым корсиканским выговором французского, Сталин до смерти не мог избавиться от очень заметного акцента в своем русском, хотя и демонстрировал овладение теоретическими вопросами языкознания.

Однажды семинарский преподаватель латыни, разбирая работы слушателей, удивил их, сказав, что ему понравилось сочинение Джугашвили о Юлии Цезаре. “Вернее, не все сочинение, – оговорился он, – а одна мысль: Цезарь погиб потому, что не организовал контроль за государственным аппаратом”. Будущий теоретик языкознания встал и поправил преподавателя: “Я сказал, что Цезарь погиб потому, что не организовал контроль за контролем государственного аппарата”.

За достоверность пересказа ручаться не можем, но похоже на правду очень.

Собственно сталинскому бюрократическому аппарату сейчас посвящено столько исследований и размышлений вслух, что ограничимся в этой связи только нашим предметом. Здесь налицо все признаки азиатского способа производства. И бесправие наше перед лицом государства, и само государство как основной источник материальных благ по признаку личной близости к нему, и как гарант официального твоего морального статута.

Тут необходимо оговориться, дабы не дать непременным критикам наших размышлений в руки лишний козырь. При советской власти теоретически было принято разделять аппарат на партийный и государственный с профсоюзной и комсомольской прослойками. Думается, что деление это чисто условное, подобное иллюзорной разбивке сельского хозяйства на колхозы и совхозы. Что последнее дает, если учесть верховную государственную собственность на землю? Так и в аппарате, если ты “выдвинут”, то в дальнейшем путем многочисленных рокировок ты можешь побывать во всех эшелонах власти, но всегда это будет “служба государева”. И государство будет заботиться о твоих нуждах.

Попробуем сгруппировать основные материальные потребности человека. Опасная попытка, ведь чуть ошибешься, можешь угодить в число учеников и последователей знаменитого профессора Выбегалло, но все же рискнем. Итак: питание; одежда и обувь; охрана здоровья; жилье и его обстановка; транспорт; отдых.

Рассмотрим структуру, которую советское государство создало для удовлетворения потребностей своего аппарата. Она сложилась уже в 30-е годы, и если изменялась потом, то не принципиально. Начнем с центра, с ядра, а затем пройдемся по регионам.

Сначала рассмотрим жизнеобеспечение высших эшелонов бюрократии. Вопроса питания мы уже касались. Знаменитая “столовая лечебного питания”, как мы видели, зародилась еще в годы Гражданской и просуществовала до самого конца советской власти. Главный ее “опорный пункт” находился в центре Москвы на улице Грановского в бывшем дворце графов Разумовских. Сей дворец, скрытый от посторонних взглядов более поздними постройками, невидим и теперь.

Для получения доступа к “кормушке” необходимо было сначала получить должность. Высота планки: член коллегии союзного министерствами или заместитель министра РСФСР и выше (и должности, приравненные к указанным). Для аппарата ЦК, начиная с инструктора (тем самым еще раз подчеркивалась руководящая роль КПСС, словно мало было ее закрепить в Конституции). Допускалась к посещению столовой и высшая номенклатура аппаратов профсоюзов (ведь они – “школа коммунизма”!), ВЛКСМ, творческих союзов, ряда “общественных” организаций, Академии наук СССР. Словом, практически те люди, чьи фамилии были включены в список абонентов правительственной АТС при КГБ СССР, т. е. допущенные к “вертушке”.

На практике в последние примерно тридцать лет советской власти механизм пользования “столовой” выглядел приблизительно так. Раз в месяц руководящий работник вносил в кассу “столовой” 70 руб. и получал книжечку талонов на “обед” и “ужин” в соответствии с числом дней календарного месяца. Можно было “схарчить” готовый обед на месте, можно было забрать в судках домой. Но так столовой пользовались очень немногие. Большинство предпочитало “отоварить” талоны, что называется, “сухим пайком”, т. е. забирать домой продукты по мере надобности в них. Кстати, в кассу платили 70 руб., а продуктов получали на 140. Причем продуктов самого высокого качества, производимых в специализированных совхозах и специальных цехах в основном отечественных предприятий. Когда западные и примкнувшие к ним писатели (Э.Тополь, например) пытаются изобразить “столовую” в своих “нетленных” произведениях, сразу видно, что они в ней никогда не бывали. Из импорта туда допускался крайне узкий ассортимент продукции, в основном “братских стран” и, скажем, Финляндии.

Справедливости ради надо отметить, что круг предлагаемых деликатесов постепенно сужался не только на народных прилавках, но и в “кормушке”. С одной стороны, экономика СССР все больше пробуксовывала, с другой – бюрократия количественно все расширялась. Был найден выход: наиболее ответственные работники (министры, например, или завотделами ЦК) получили в столовой привилегированное “право заказа”.

Заметим, что на хвост бюрократии наступил Н. С. Хрущев. Он в 1957 г. понизил уровень зарплаты союзных министров с 18 тыс. руб. до 7, а их заместителей – с 16 до 5 тыс. (после денежной реформы 1961 г. соответственно 700 и 500 руб.). Он существенно сократил и выдачу продуктов в “кормушке”. Популярности Никите Сергеевичу в аппарате это, естественно, не прибавило. Не здесь ли одна из причин успеха переворота 64-го года? Ведь до хрущевских нововведений на талоны “столовой” могла кормиться многочисленная семья, да и персональному водителю кое-что перепадало…

Для полноты картины добавим, что в каждом ведомстве существовал так называемый “спецбуфет” – место питания на службе руководящих работников. Цены там были те же, что и в столовых для рядовых сотрудников, а вот качество как еды, так и обслуживания куда как выше!

Охраной здоровья высшего эшелона бюрократии занимались четвертые Главные управления министерств здравоохранения СССР и союзных республик. В их сеть входили поликлиники, больницы, санатории, а в Москве даже отдельный родильный дом на улице Веснина, что в районе Арбата. Нарождалась эта система тоже еще на заре советской власти. Ее зародышем стала поликлиника и больница на той же улице Грановского, располагавшаяся в теснейшем соседстве со знаменитой “столовой”. Потом лечебная сеть росла вместе с ростом аппарата.

Попасть в систему четвертого управления было большой честью для среднего врача. Но именно для среднего, потому как главным требованием для сотрудника была не только абсолютно “чистая биография”, но и неимоверная осторожность. Ходила поговорка: “полы паркетные, врачи анкетные”. Выдающиеся медики, как правило, выступали там в качестве внешних консультантов.

Не случайно, что роды на улице Веснина практически никогда не принимали ночью. Ночью нет титулованных научных консультантов, а ответственность налицо! Не лучше ли приостановить схватки, благо препаратов хватает… Но бесспорно одно: все “объекты” четвертого управления снабжались лучшей (зарубежной!) медицинской техникой, лучшими медикаментами, да и в медперсонале нехватки не ощущалось.

Иерархия существовала и в “четверке”. Венцом ее стал доступ в Объединенную специальную больницу с поликлиникой, что располагалась на Мичуринском проспекте в Москве (заметили, как с развитием советской бюрократии слово “специальный” постепенно, но уверенно вытеснило слово “красный”?).

Были “примадонны” и среди санаториев, как в Подмосковье (“Барвиха”), так и на южных, и балтийских берегах, и в Центральной России.

С одеждой и обувью дело обстояло несколько сложнее. Постепенно цековские и совминовские ателье (тоже специальные), где можно было даже во времена острейшего дефицита предвоенных и послевоенных лет заказать и модный палантин из чернобурки, и каракулевое манто, и модельную обувь, перестали удовлетворять номенклатурного потребителя. Дело в том, что приоткрылось окно в Европу, а вернее, в “железном занавесе” появилась потайная дверца, открытая только для людей посвященных. Стали возможны туристические поездки не только в Восточную Европу, но и в ревизионистскую Югославию, в Финляндию. Дальше – больше. Италия, Франция… Да, для очень ограниченного круга людей, людей проверенных. Но достаточно появиться парочке женщин, одетых “под Кардена” или “под Диора”, чтобы началось брожение умов. Да и сами неразумные номенклатурные мужья привозили из глубокозападных командировок любимым женам модные журналы, особенно если последние доставались им бесплатно. В итоге на них же – мужей – возлагалась повинность: не тратить за границей ни гроша (вернее, ни пенса, цента, сантима и т. п.) и заботиться об обновлении гардероба любимой семьи. Вообще, загранкомандирование при советской власти – острейший дефицит – тема особая, поэтому мы к ней еще вернемся.

Единственной неизменной любовью номенклатурного работника осталась шапка, сначала из пыжика, а затем из крашеной ондатры (под норку). Это был своего рода масонский знак, вроде “вертушки” в кабинете. Не случайно район станции метро “Молодежная”, где группировались дома для проживания работников аппарата ЦК КПСС, в народе называли “Ондатровый заповедник”.

Но иерархия соблюдалась и в вопросе снабжения одеждой. Для высшего эшелона (завотделом ЦК, министр Союза) существовала секция ГУМа № 100, или проще – “сотка”. Там можно было обрести желаемый импорт за рубли, без зажима драгоценной командировочной валюты.

Квартирный вопрос, по словам булгаковского Воланда, испортил москвичей. Но не всех. Номенклатурных он обошел стороной, ибо для них он всегда “решался положительно”.

Квартирный паек также был четко нормирован: занимаемой должности соответствовали и площадь квартиры, и качество отделки дома, и престижность района. Были и уникальные дома, такие как знаменитый дом № 26 по Кутузовскому проспекту, где в одном подъезде были прописаны Брежнев, Андропов и Щелоков. Жить в таком доме было заветной мечтой любого работника аппарата.

Не были забыты и дети номенклатурных людей. Каждый из них, правда, при очень ответственной должности родителя, мог получить, вступая в самостоятельную жизнь, квартиру в престижном доме (и престижную работу в МИДе или, скажем, Внешторге). Меньше, чем у отца, но, бесспорно, лучше, чем у рядового гражданина. Но к вопросу “отцы и дети” стоит еще вернуться.

Сети номенклатурных домов в Москве были ведомственно объединены в управлениях делами ЦК, совминов СССР и России. Кроме того, ряд зданий числился на балансе загадочного Управления высотных домов и гостиниц, к которому мы еще вернемся.

Требования к обстановке жилища в советские времена были относительно невысоки, практически типовыми. Сложившийся в 60-х годах у советского человека “стереотип гарнитуров”, среди которых были практически три наименования: “кухня”, “жилая комната” и, как венец роскоши, “спальня” (“кабинет” вообще был исключением), трансформировался только в одном. Лет десять спустя в мозгу нашего потребителя мебели устоялось понятие “стенка” – универсальный, комбинируемый набор мебели. Лучшими образцами считались произведенные в Югославии и Финляндии. От обычного гражданина номенклатурный представитель аппарата здесь отличался тем, что он был избавлен от необходимости “доставать” мебель, переплачивать, выстаивать бесконечные очереди. Все сказанное относится и к коврам, которые в СССР в условиях дефицита были занесены в список “предметов роскоши” заодно с хрустальной посудой.

О страсти к антиквариату, который в мире традиционно считается признаком принадлежности к высшему социальному слою, поговорим позднее, так как у нас она была свойственна в основном “номенклатурной интеллигенции”.

Транспортировка представителей советской бюрократии организована была всегда продуманно. Для низшего звена пользователей “вертушки” полагалась казенная “вызывная машина” (естественно, с водителем). Далее по возрастающей: “закрепленная” (“персональная”) “односменная”, “двухсменная” и “круглосуточная”. А вот размах вариаций в марках автомобилей был невелик: “Волга” и “Чайка” (о ЗИЛах – ниже). Правда, на некоторых избранных персональных “Волгах” был установлен двигатель от “Мерседеса”, что невооруженным взглядом не углядишь.

Для автоинспекции иерархия пассажиров персональных автомобилей определялась номерами, вернее комбинацией на них букв и цифр. Например, номер “МОС” с двумя-тремя нулями определял принадлежность машины к гаражу ЦК КПСС.

Высшему эшелону бюрократии полагались и “машины для семьи” (служебные, с шоферами). Но в основном нужды руководящей семьи обслуживал как персональный автомобиль ее главы, так и личный автотранспорт. Вопрос в том, что при советской власти легендарный лозунг Остапа Бендера “Автомобиль не роскошь, а средство передвижения!” реализован так и не был. Поэтому приобретение машины хотя по неимоверно завышенным по сравнению с ее себестоимостью, но государственным расценкам оставалось большой привилегией.

Но особой социальной ценностью было обладание так называемым “спецталоном”, одна из надписей на котором гласила, что “автомобиль проверке не подлежит”, т. е. его владелец чихать хотел на автоинспекцию. Ох, какое жизненное раздолье обеспечивало право выдачи этих талонов руководству ГАИ!

Дефицитом практически весь советский период оставались и железнодорожные, и авиабилеты, особенно в курортный сезон. Для их приобретения опять потребны были либо приобщенность к власти, либо “блат”. А уж какое удовольствие было пользоваться на вокзалах и в аэропортах услугами “залов депутатов верховных советов” (ныне “залы официальных делегаций или VIP), не имея к этим советам никакого отношения! Вопроса организации отдыха номенклатуры частично мы уже коснулись, говоря о санаториях. Но высшим признаком принадлежности к власти было наличие казенной дачи. Здесь круг пользователей еще более сужался. Так, замминистрам полагались лишь постоянные (закрепленные за ними) двухкомнатные номера в специальных домах отдыха, а отдельные строения (иногда половина) – начиная с уровня министра и завотделом ЦК КПСС. По жилой площади они практически соответствовали их московским квартирам, а именовать их тоже было принято “домами отдыха”. В конце Успенского шоссе, например, соседствовали два таких “дома”, один ЦК КПСС, другой – Совмина СССР. Там группировались среди вековых сосен и елей (с позиций “новых русских” или руководителей фракций Государственной Думы – весьма скромные и по строению, и тем более по обстановке) дома на достаточно больших участках, заборами не разделенных. На цековской территории свои столовая, клуб, магазин, на совминовской – свои. Но превосходство службы в аппарате ЦК наблюдалось и здесь. В цековском дачном магазине можно было без талонов приобретать почти тот же ассортимент продуктов, что и в “столовой”, а в совминовском – нет. Один из авторов книги наблюдал сцену, когда союзный министр, забредший в гости на цековскую территорию, пытался приобрести пачку импортных сигарет, упирая на свое членство в ЦК КПСС. Он получил отказ.

На этих дачах проживали и генеральные секретари многих, иногда реально несуществующих, зарубежных коммунистических партий. Поэтому, когда Луис Карлос Престос или Родней Арисменди, например, торжественно прибывали в президиум очередного съезда КПСС, путь их лежал не через моря и континенты, а по Рублево-Успенскому шоссе.

Таким образом, мы схематично рассмотрели механизм удовлетворения материальных потребностей советской бюрократии. Но, как учил профессор Выбегалло, по мере удовлетворения материальных потребностей развиваются и духовные. Если судить по нашей номенклатуре, он прав. Существовали “пайки” книжные, театральные, киношные, а под конец и грамзаписи. Раз в месяц руководящий работник получал список вновь изданных книг, искать которые на прилавках магазинов – занятие крайне хлопотное, а чаще просто бесполезное. Отметь нужное тебе издание, завези список в “специальную книжную экспедицию” (опять специальную!) и, глядишь, вскоре у тебя дома вполне приличная библиотека.

Талонные книжечки выдавались и на театры, и на кино. Раз в пятидневку ты мог приобрести два билета в любой столичный театр, а за тридцать минут до сеанса без очереди два билета в любой кинотеатр. В кино тогда ходили, ведь видео к нам запаздывало, как и многое другое.

Внимательный читатель может упрекнуть нас в том, что мы пока не удосужились выстроить иерархию внешних атрибутов советской бюрократии с позиций социальной значимости личности, близости ее к вершинам государства. Учитывая то, что этот вопрос не является предметом нашего специального рассмотрения, попробуем его очертить в общем.

В СССР существовала широко раскинутая сеть “выборных” органов – партийных, комсомольских, советских и профсоюзных (помните графу в личном листке по учету кадров – “участие в выборных органах”?). Состав ее персоналий подбирался и тасовался, чем выше, тем с большей тщательностью, по целому ряду признаков:

партийности – беспартийности;

возрастному;

национальному;

классовому;

образовательному;

половому.

Роль “постоянно переменных” делегатов, членов, депутатов от поселкового до Верховного Совета СССР, от партбюро до ЦК КПСС пусть с излишне злой иронией, но достаточно близко к правде воспел Александр Галич на примере своего постоянного героя Клима Петровича Коломийцева, рабочего, орденоносца и члена бюро. Ему Галич посвятил цикл баллад, знакомых многим из нас с детства по “самиздату” или на слух. Думается, именно эту тему Галичу советская власть не простила, да это и не удивительно.

Нас сейчас интересует атрибутация высшего эшелона руководства. Там непременный набор был таков: членство в верховных советах союзных республик и СССР (а уж для самых высших это совмещалось) и руководящих органов ЦК компартий союзных республик и КПСС. Здесь тоже существовала иерархия. По нарастающей: член Центральной ревизионной комиссии КПСС, кандидат в члены ЦК КПСС, член ЦК КПСС.

Характерно, что набор званий строго соответствовал занимаемой должности. Так, секретари обкомов и союзные министры были лишь членами Центральной ревизионной комиссии, а были и членами ЦК. В зависимости от значимости области и министерства (а иногда от личных заслуг перед Генеральным Секретарем ЦК). Или, например, должности Первого секретаря Правления Союза писателей СССР соответствовало членство в ЦК, а Союза композиторов лишь кандидатство. Правильно, первый союз идеологически более значим, ведь музыка бывает и без текста.

В последние десятилетия советской власти атрибутику обязательно дополняло геройство социалистического труда. Самый торжественный набор званий звучал так: депутат Верховного Совета СССР, член ЦК КПСС, лауреат Ленинской (на худой конец – Государственной) премии, дважды Герой Социалистического Труда (бронзовый бюст на родине при жизни). Кажется, куда еще выше? Оказывается, место есть. Говоря о высших эшелонах бюрократии, мы намерено пока не тревожили покой ее “пика”, “Эвереста”, “беспредела”, как принято говаривать ныне. Это секретариат ЦК КПСС и его Политбюро. Те, перечень фамилий которых в советские времена принято было разверстывать на половину газетной полосы самым жирным шрифтом. Можно попытаться в истории человечества найти аналоги этого органа власти. Скажем, пэры Французского королевства или дожи Венецианской республики? Палата лордов в средние века? Нет, все-таки там не было такой централизации власти. Да и сама власть на поздних этапах у нас была достаточно коллективизирована, учитывая природные и возрастные слабости лидеров. Пожалуй, самым уместным будет сравнить наше Политбюро с коллегией верховных жрецов Древнего Египта, тем более сведения о деятельности и образе жизни обоих ареопагов, древнейшего и новейшего, носят фрагментарный, отрывочный характер. Налицо и возрождение традиции обожествления и мумифицирования новых фараонов. Изучению феномена Политбюро будут, уверены, посвящены труды еще многих историков и специалистов теории управления, а мы пока еще морально отдышаться не успели.

Социальная атрибутика этого, надеемся исторического, явления всем памятна на примере Л. И. Брежнева. От пяти звезд Героя, не умещавшихся в один ряд на пиджаке, от ордена Победы с маршальским званием (был бы подобно Сталину и генералиссимусом, проживи еще год-другой) до Ленинской премии (в области литературы!!!) и партийного билета за номером два (номер один – Ленину!). Вся эта мишура стала материалом для бесчисленных анекдотов: помните причину страшного землетрясения в Москве? Упал китель Брежнева со всеми наградами.

Заслуги рядовых членов Политбюро, кандидатов в члены и секретарей ЦК публично оформлялись скромнее. А что касается обеспечения материальной сферы жизни, то разницы практически не было. Для получения представления о нем приходится прибегнуть к экспертной оценке. В качестве точки отсчета возьмем кратко описанный ранее уровень жизни представителя высшего эшелона советской бюрократии. Если принять его за единицу, то уровень анализируемого объекта выше минимум на порядок, а то и на несколько. А если сравнивать жизнь среднестатистического советского человека и члена Политбюро, то разница примерно такова, как между водителем такси или полисменом в Нью-Йорке и голливудской кинозвездой. Последнее сейчас нам легко представить, благо это одна из любимых тем “ТВ парка”, да и других популярных изданий, несущих нам информацию, жизненно столь необходимую.

Не вдаваясь в подробности, ограничимся несколькими примерами. Обеспечением существования членов Политбюро ведало 9-е Главное управление КГБ СССР (“Девятка”). От охраны жизни до уборки мусора. Для этих целей за каждым “охраняемым” (термин точный, из должностных инструкций) были закреплены если не армии, то роты сотрудников (армейская терминология здесь совершенно уместна, ибо все они носили звания от прапорщика до генерала). Просто охрана, водители, контингент врачей и медсестер, повара, официантки, уборщицы, агрономы на даче и т. д. Соответственно этому гарнизону требовался и начальник, и штаб.

Перевозились члены Политбюро на “ЗИЛах” (в народе – “членовоз” – один из самых дорогих автомобилей в мире, ручной сборки, популярный также на Ближнем Востоке и в Скандинавии), водителем которого мог быть только старший офицер КГБ.

Для членов семьи – “Волги”, но с особым движком, и водители в чине до майора.

Снабжение продуктами питания осуществлялось с особой специальной базы, и если сравнивать ее ассортимент и качество с ассортиментом “столовой”, то последний выглядел крайне бледно. Отпускались продукты в особой опломбированной упаковке.

Одевались члены семьи не в “сотке”, а в так называемой двухсотой секции ГУМа. Ее заведующий регулярно выезжал на Запад, имея на руках список заказов членов руководящих семей и средства для приобретения товаров. Подмосковные дачи (в народе

0 их местоположении ходили только слухи) непременно предполагали наличие кинозала, биллиардной, сауны и т. д., и т. п. Мы уже упоминали в списке обслуги агронома, а где агроном, там и сельское хозяйство.

Ходили слухи, что в Москве члены Политбюро проживали в особняках. Это неверно, хотя бы в последние двадцать лет они были прописаны в квартирах подобно рядовым москвичам. Вот только стоимость зарубежных аналогов таких квартир (учитывая площадь жилья, его отделку, местоположение дома, его инфраструктуру) колеблется от 500 тыс. долл. до миллиона. Ими-то и ведало упомянутое Управление высотных домов и гостиниц.

Возьмем, к примеру, и государственные подарки. Рядовой сотрудник аппарата, допущенный к общению с иностранцами, обязан был сдавать преподнесенные ему сувениры в протокольный отдел. Высший эшелон – далеко не всегда. Да и ценность даров смешно сравнивать. Зажигалка, скажем, или сервиз мейсеновского фарфора со стола Августа Сильного? Ну, и что, подарок есть подарок! Беда только, что представители СССР, в свою очередь, обязаны были преподносить ответные подарки. Из государственных фондов.

Примеры можно приводить столь долго, что им надо посвятить специальное издание, поэтому ограничимся сказанным, как было обещано. Пора выполнить и другое наше обещание – обратиться к регионам. Интересно, что они автоматически дублировали московскую структуру материального обеспечения аппарата, как бы готовясь, примеряясь к жизни центра. Правильно, ведь в позднесоветский период Москва кузницей руководящих кадров была крайне редко. “Вырасти” в Москве было значительно сложнее.

Социальный уровень союзного министра, завотделом ЦК и первого секретаря обкома примерно соответствовали (все они, как правило, были членами или кандидатами в члены ЦК), а вот что касается уровня материального обеспечения – еще бабушка надвое сказала. Министров в Москве много, а первый секретарь в области один. Заместителей министров еще больше, а председатель облисполкома советов народных депутатов (считай – первый заместитель первого секретаря) тоже один. В любой области были свои местные “вертушки”, своя поликлиника № 4(!), свои “специальные дома отдыха” и дачи. Вообще, регионы не обижали. В последние годы брежневского правления обкомы получили даже право “приглашать” на свои заседания для “разборки полетов” руководящих работников Совмина вплоть до министра, будь он трижды членом ЦК. Еще один из признаков паралича власти, последний удар по начатому под руководством А. Н. Косыгина движению на пути возвращения к здравому смыслу в середине 60-х годов, но захлебнувшемуся под натиском малограмотных, но истовых идеологов.

Особая речь о союзных республиках, где неизбежно наличие национальных особенностей, сколько бы ни воспевали номенклатурные ученые сближение наций в составе “советского народа, как новой исторической общности людей”. Москва с этими особенностями считалась, продолжая политику Петербурга в царской России, если эти особенности не шли вразрез с “унутренней линией партии”, т. е. конструктивной монолитностью бюрократии СССР в целом.

Иногда эти особенности выглядели невинно, даже забавно. Например, в Москве персональная “Волга” могла быть только черной, а на Кавказе и в Средней Азии престижным считался белый цвет. Иногда они настораживали. Так, кандидат в члены Политбюро ЦК КПСС и Первый секретарь ЦК компартии Узбекистана Ш. Р. Рашидов (впоследствии опальный и умерший при странных обстоятельствах) писал исключительно зелеными чернилами, а ведь зеленый – цвет мусульманства.

Сомнительно выглядела и отдававшая феодализмом традиция непременно сводить в браке детей руководителей разных “районов” (в южных республиках так принято называть любую административную единицу), для чего проводились специальные смотрины. Или другая неискоренимая традиция южных поясов: получив в республике высшую власть, привлекать на руководящие посты только уроженцев родных мест.

А как расценить с позиций развитого социализма то, что сын одного из первых среднеазиатских секретарей, обучаясь в Москве в Высшей школе КГБ, проживал не там, где другие курсанты, а в 4-комнатном люксе постоянного представительства родной республики?

На все эти выкрутасы центр смотрел снисходительно, ибо внешне они его власти не угрожали. А внутренне это были явные симптомы ее паралича.

Заканчивая наш обзор, нельзя обойти проблему номенклатурной старости и обеспечения “нашего будущего” – детей. Легко понять, что любой номенклатурный работник стремился умереть на своем посту, и большинству это удавалось. Причина тут не только в природной живучести, а скорее в том, что достигались эти посты, как правило, в преклонном возрасте. В случае проклятой отставки определенные гарантии были. Существовала система “персональных”, “союзных” и “республиканских” пенсий. В денежном выражении они были относительно невелики (у Н. С. Хрущева, например, 500 руб.) и имели целый ряд градаций. Но главное – опять привилегии. Лечение в 4-м Главном управлении, раз в год – путевки в “спецсанаторий” и бесплатный проезд туда, не “столовая”, но определенный набор дефицитных продуктов, бесплатный проезд на общественном транспорте, покупка личного автомобиля без всякой очереди и т. п. Для уровня бывших членов ЦК еще лучше – дача (правда, похуже прежней), “столовая”, вызывная машина с лимитом на 30 ч в месяц.

Воспитание подрастающего поколения – отпрысков советской бюрократии рассмотрим кратко, но в динамике. В сталинские времена сыновьям, если у них не было ярко выраженных склонностей и способностей к науке, скажем, или к искусству, принято было давать военное образование (если семье вообще удавалось выжить, не быть сосланной в ходе репрессий). Затем одним из самых престижных вузов страны стал вновь образованный Московский государственный институт международных отношений (МГИМО). Он готовил кадры профессиональных или, как еще их называли, “карьерных” дипломатов (посольские посты, как правило, были предназначены для в чем-то проштрафившихся работников высшего эшелона бюрократии). Попасть в МГИМО было необычайно сложно, путь туда предполагал целый ряд рекомендаций партийных органов. Надо было либо в достаточно молодом возрасте иметь уже бесспорное доказательство желания активно сотрудничать с властью, либо – для более юных – очень ответственного родителя, как определенную гарантию твоей будущей лояльности.

Позднее эту систему дополнила Дипломатическая академия, где к работе за рубежом готовили охочих до нее более взрослых, проверенных сотрудников аппарата. Один из авторов этой книги сам оказался невольно причастным к пополнению ее рядов, правда, в самой малости. Прилетев в 73-м году в Москву в командировку из Целинограда, где он проводил “третий трудовой семестр” (знаменитые студенческие строительные отряды), он, естественно, зашел в комитет комсомола своего института, членом которого являлся, и был радостно встречен своим приятелем – заместителем секретаря комитета, оставшимся в летнее время, как принято говорить, “на хозяйстве”. “Вот и уже два члена комитета, – радостно воскликнул тот, – бежим к ректору!” Загвоздка состояла в том, что совсем недавний выпускник института – красавец парень только что женился на внучке Л. И. Брежнева и надумал в этой связи поступать в Дипломатическую академию. Но для этого надо было быть как минимум кандидатом в члены КПСС (и то в порядке исключения!), а бедолага не только не был принят в КПСС, но даже его исключили из ВЛКСМ в период флотской службы. Леонид Ильич, широта души которого была всем известна, позвонил первому секретарю райкома КПСС по местонахождению вуза и сказал: “Если достоин – примите”. Разумеется, он был достоин! Заседание комитета ВЛКСМ в узком составе (два человека) восстановило бывшего студента в комсомоле, а приемом в партию экстренно занялся партком института, члены которого тоже разъехались в отпуска. Было, что греха таить!

Работа за границей вообще стала заветной мечтой многих, очень многих советских людей. Дело не только в том, что можно увидеть иной мир и то ограниченно (ну одна, ну две страны), а и в укреплении материальной базы своей семьи. Для наших контрактников в столичных городах СССР существовала сеть легендарных магазинов “Березка”, в которой заработанные за границей деньги можно было отоварить совсем дефицитным импортом. Продукцию туда закупали, по западным понятиям, иногда бросовую, но на общем нашем фоне она выглядела вполне прилично, да еще ее дополнял и отечественный дефицит. Не случайно на черном рынке чеки “Березки” шли минимум по полтора номинала, да и то в случае крайности.

Наконец, отметим сложившуюся в последние десятилетия советской власти склонность работников аппарата к научной деятельности, вернее к ученым степеням. Быть кандидатом, а еще лучше доктором наук стало хорошим тоном. Чего стоит только знаменитая защита докторской диссертации начальника ГАИ СССР генерал-лейтенанта Лукьянова. Объявляя отрицательные итоги тайного голосования, председатель совета умер от инфаркта. Пришлось переголосовать. Положительно.

Наличие ученой степени в период развитого социализма стало определенным гарантом твоего вероятностного будущего. К примеру, уже кандидат наук имел право на двадцать дополнительных метров жилой площади (при средней норме в 9 м2). Правда, право пассивное, т. е. реализуемое только при вступлении им в кооператив либо путем снижения ставок оплаты при наличии этой площади. Но для детей руководящих работников оно превращалось в право активное.

Заканчивая раздел, отметим, что был прав уже упомянутый циничный, но умный отец одного из авторов книги, который говорил сыну так: “Никогда не суди об уровне жизни руководящего работника по его зарплате”. Очевидно, что система привилегий перекрывала, и многократно, денежный доход. Светлана Алилуева, дочь И. В. Сталина, вспоминает в своих “Двадцати письмах другу” о том, что ее отец годами хранил нераспечатанные конверты со своим жалованием в письменном столе, а после его смерти эти конверты исчезли. Накопительство тому периоду советской власти было не свойственно, ведь лишившись личной близости к государству, человек лишался практически всего, часто и самой жизни.

Система должностных привилегий довольно долго служила эффективным щитом от коррупции в высших эшелонах бюрократии, ведь рядом был и карающий меч.

Заметные сбои эта защита стала давать позже, годах в семидесятых, когда начался прогрессивный паралич власти в целом. Нам памятны ряды “громких дел” и скандалов, замолчать которые нельзя было даже в условиях глухой информационной блокады. Они как бы готовили психологически наступательный плацдарм для аппарата в эпоху грядущих перемен.

 

8.3. Советская культура и ее номенклатура

Мы уже много говорили о роли наиболее образованной и критически мыслящей части общества России XIX в. в трансформации его идеологии. С точки зрения изменения экономики она как бы готовила психологическую почву индустриализации и коллективизации.

Неслучайно Н. Г. Чернышевский, например, был не только переводчиком трудов Давида Рикардо, но и их критическим комментатором. Школа Рикардо, наиболее авторитетная в XIX в., навлекла на политэкономию ярлык “мрачной науки”. Будучи человеком сугубо честным и добросовестным, Рикардо не только не скрывал жестких объективных проблем своего века, но и субъективно страдал от неразрешенных противоречий собственной теории. Как бы ни пытались их сгладить, нивелировать его преданные, но не слишком одаренные ученики или те, кто таковыми себя считали, лик буржуазной экономики оставался весьма суровым.

Н. Г. Чернышевский, критикуя Рикардо, и сам (с позиций православной духовности) не замечал того, что закладывал традиционную идеологическую модель существования общества: мрачное сегодня, но неизбежно светлое завтра. Чего стоят одни сны Веры Павловны (не дай бог, приснится такое!). От христианской идеологии эта модель отличалась лишь тем, что светлое завтра достижимо не на небе, а на земле. Стоит лишь немного потерпеть и много потрудиться.

Именно эта футуристическая схема и легла в основу советской официальной идеологии. Классическая российская триада “За бога, царя и отечество!” после “великого перелома” начала 30-х годов практически осталась неизменной. Только бога заменило “светлое будущее”, а остальное в новой редакции звучало так: “За Родину, за Сталина!”. Поэтому упреки в отсутствии преемственности дореволюционного и советского общества России надо признать облыжными Она налицо.

Почти разгромив церковь физически, новое государство незамедлительно создало ей замену в лице партийного идеологического аппарата. Отрекшись от святой троицы, мы сразу ее восстановили, канонизировав Маркса и Энгельса в качестве Бога-отца и Святого Духа, а затем Ленина в роли Христа. Попытка разрушить классическое триединство добавлением культа Сталина испытания временем не выдержала.

Преемственность старого и нового можно наблюдать и в том, что начиная с Петра I цари стояли во главе не только светской, но и духовной власти, опираясь на Священный синод. В Советской России, наоборот, глава партии фактически возглавлял государство.

Но отличие есть, причем принципиальное. Если при самодержавии на наших необъятных просторах достаточно мирно соседствовало множество религий при примате православия, то теперь вера культивировалась только одна – “коммунистическая идеология”. Аппарат мог наблюдать за соблюдением ее догм, а за содержательное ее наполнение и эмоциональное выражение взялись советские наука, литература и искусство. Таким образом, “советская трудовая интеллигенция” – в нашей классовой теории сначала “прослойка”, а затем “социальная группа” – была не только неотъемлемой, но и весьма полезной частью общества как с позиций обеспечения научнотехнического прогресса, так и на идеологическом фронте.

По месту и честь, как принято говорить на Руси. Лучше всего схему материального обеспечения интеллигенции в сталинский период иллюстрирует с детства знакомый многим незатейливый стишок:

Что касается врача и “Москвича”, то поэт несколько погорячился (ситуация в принципе возможная, но нетипичная), но в остальном – чистый “соцреализм”. Советское государство, окончательно сформировавшись, да еще потыкавшись как слепой котенок в проблемы квалификации кадров при индустриализации, “повернулось лицом” не только к деревне (на словах), но и к интеллигенции (на деле), особенно к творческой.

Если забыть о шумных процессах, где судили “врагов народа”, то тридцатилетие после “великого перелома” с позиции материального обеспечения и социального стимулирования было для нашей интеллигенции “золотым веком”, сравнение которому трудно найти в мировой истории. Достаточно сказать, что в те времена, став рядовым инженером, врачом, ты мог больше не думать о “хлебе насущном” для своей семьи. А уж если ты профессор, то материальный уровень твоей жизни превышал предшественники ЗИЛа, “Чайки” и показатели среднестатистического гражданина минимум на порядок (вспомните кинокартину “Москва слезам не верит”).

Верхушка научной и творческой интеллигенции была допущена в номенклатуру, более того, сформировалась особая иерархия как в науке, так и в искусстве и литературе. Например, научная “табель о рангах” практически дублировала царскую. Нам скажут, что ученая степень доктора наук и звание профессора существуют и на Западе, к слову сказать, мы их там и заимствовали в свое время. Это верно, но там их присваивают советы университетов, а у нас конечное, официальное оформление научных заслуг зависит от решения государства. В России и поныне Высшая аттестационная комиссия вправе отклонить ходатайство любого совета вуза или НИИ о присвоении ученого звания или присуждении ученой степени.

Верхним этажом храма науки была Академия наук СССР (“большая” академия), а чуть ниже располагались так называемые “отраслевые” академии:

Академия медицинских наук СССР;

Всесоюзная академия сельскохозяйственных наук;

Академия педагогических наук СССР;

Академия архитектуры СССР (впоследствии упраздненная). Позднее комплекс постройки дополнили еще академии наук союзных республик (за исключением РСФСР). Одни из них были вполне работоспособны, другие нельзя воспринимать иначе как историческую шутку с национальным орнаментом. Так, на вакантные места членов-корреспондентов Академии наук Туркменской ССР избирали даже кандидатов наук за неимением докторов.

Действительный член (академик) “отраслевой” или республиканской академии приравнивался по своему официальному социальному статуту, как и по денежному довольствию, к члену-корреспонденту “большой” академии. В сталинские времена “большой” академик получал только за ношение этого титула 30 тыс. “старых” рублей в месяц, член-корреспондент – 15 (для сравнения “Победа” стоила 18 тыс., а “ЗИМ” около 30). Н. С. Хрущев доход урезал и здесь. В последние 20 лет советской власти академическое жалованье составляло соответственно лишь 500 и 250 руб. в месяц (для сравнения, средняя зарплата в СССР колебалась в этот период примерно между 150 и 200 руб.). Тоже неплохо, но ведь цена “Волги” в это время выросла с 5 до 15 тыс. руб.

Дальше следовал стандартный, но автономный набор: “столовая”, поликлиника, санатории, квартира, дача, загранкомандировки и т. п.

Таким образом, не только традиционная природная талантливость российского народонаселения, но и мощные материальные и моральные стимулы надо рассматривать в числе причин необычайно высоких достижений нашей фундаментальной науки советского периода, особенно “золотого”.

Вопрос об эффективности прикладных научных исследований и опытно-конструкторских разработок значительно сложнее, если учитывать проблемы тиражирования их результатов (наш НИИ медицинской техники на международных выставках многократно получал награды за уникальное по своим показателям оборудование, которое оставалось уникальным и по числу его экземпляров).

Первое. Они неизбежно ориентированы на существующий уровень технологии производства и, что еще хуже, тип его организации.

Второе. Опыт мирового развития убедительно доказывает, что формы организации, доминирующие в ведущей производственной сфере отдельно взятого общества на отдельном периоде его развития, неизбежно распространяются и на все другие сферы деятельности. Применительно к нашей ближайшей истории это означает, что если неэффективна организация промышленного производства, то неизбежно снизится и эффективность организации НИиОКР. Особенно это стало заметно по мере все ускоряющейся компьютеризации мира в целом, а процессов научных исследований и конструирования в первую очередь. Заметно отставая на этом пути, мы пытались компенсировать недостатки расширением числа научных работников, а точнее, просто персонала ИТР научно-исследовательских институтов и конструкторских бюро. В итоге, говоря языком шахматистов, получили проигрыш и качества, и темпа.

Относительно постоянно снижался и уровень жизни инженерно-технических работников, врачей, учителей. Здесь мы достигли не только теоретически желаемого сближения с рабочим и крестьянином, но часто и первенства последних. Такую картину можно было наблюдать и в науке. Столь устоявшиеся в былом в нашей жизни понятия “профессорская квартира или дача” отошли в область ностальгических воспоминаний. Правда, и к закату советской власти месячный доход профессора составлял примерно 700–900 руб., можно было без очереди вступить в кооператив, купить “Жигули”. Какой-нибудь аспирант достанет дефицитное лекарство или путевку. Да и старость не пугала: весьма приличная по тем временам пенсия, да 350 руб. в месяц как профессору-консультанту (на заседание ученого совета тебя, в крайнем случае, принесут). Профессоров явно не хватало (примерно один на 15 тыс. человек населения), особенно в провинции и особенно в области социальных наук. До сих пор на территориях некоторых областей и краев проживает не больше одного-двух докторов экономических или юридических наук.

Однако общая избыточность персонала, статистически проходящего по графе “ИТР и служащие”, но считающегося научными работниками, объективно возникла уже давно, и современное общество получило ее тоже в качестве наследственной болезни. Сейчас она осложнена общим сокращением заказов на НИиОКР, особенно по оборонной тематике. Частично опухоль рассасывается естественным путем – пенсия, старость… Частично через профессиональную и/или социальную переориентацию. Наконец, что особенно больно, в результате отъезда наиболее талантливой и подготовленной молодежи и некоторых мэтров за рубеж. Это крайне опасный для нашей страны момент, и горько сознавать, что виновато само наше общество, в очередной раз оказавшееся неспособным отделить вовремя плевелы от злаков. Вот те и отделяются сами.

В общественных науках отставание, топтание на месте было заложено изначально. Ведь подлинно научные исследования мы зачастую заменили жреческим камланием перед идолами. Кто-то подсчитал, что на 13 томов творческого наследия К. Маркса и Ф. Энгельса приходится более 13 тыс. докторских и кандидатских диссертаций, посвященных лишь его изучению.

Наше государство (которое совершенно необходимо отличать от общества) унаследовало все “родимые пятна”, но, к сожалению, не капитализма, а гораздо более архаичной, забытой советской экономической теорией формации – азиатского способа производства, при котором правили фараон или, по другим сведениям, кучка жрецов от имени этого фараона, лишь олицетворявшего собой государство. Египетские жрецы, считавшиеся хранителями высшего знания, превращенного в догму, в огромной степени способствовали падению прежде всего самого этого знания, а тем самым и государства фараонов.

Советская экономическая доктрина, изначально исходившая из высших для своего времени достижений экономической мысли, тоже была мумифицирована. Ее окружили мощным крепостным валом, на котором и выдающиеся теоретики, и простые бойцы идеологического фронта вели непримиримую борьбу против развития учения Маркса под флагом войны с его ревизией. На практике идеи марксизма реализовывал Запад, а мы их лишь исповедовали и десятилетиями занимались насаждением голых, абстрактных схем в реальную хозяйственную жизнь. В результате и была создана та модель экономики, которая очень похожа на настоящую, только не работает.

В нашей экономической теории положение еще хуже. Перед ее рыцарями стоит задача перековать меч, каравший ревизию догматического марксизма, на орало перестройки экономики. Конверсия идет с трудом. Сложилась ситуация, которую гениально предвидел Бернард Шоу в своей пьесе “Тележка с яблоками”: “Даже политическая экономия, наука, решающая судьбы цивилизации, занята только объяснением прошлого, тогда как нам приходится решать проблемы настоящего; она освещает каждый уголок пройденного нами пути, но двигаться вперед мы должны ощупью, в полном мраке”.

От жрецов науки легко перейти к жрецам искусства, круг которых за годы советской власти тоже неуклонно расширялся. Оторопь берет, когда листаешь именные справочники наших творческих союзов, изданные лет пятнадцать назад. Судя по ним, наша страна была не только самая читающая, но и самая пишущая в мире. Число членов Союза писателей СССР (в состав его входили и литературные критики) постепенно приближалось к 10 тыс. Посчитайте, сколько писателей приходилось на тысячу человек населения, и убедитесь, что древние греки и римляне в своих утопиях были не так уж не правы. А ведь произведения всех членов творческих союзов надо было издавать, исполнять, приобретать и т. д. Это автоматически сокращало тиражи классиков, зарубежных авторов, даже прошедших идеологическую проверку (не забывайте еще о производстве гигантской массы директивной и идеологической макулатуры).

Не подумайте, однако, что мы против творческих союзов как таковых. Изначально сами по себе они несут идею здоровую, вопрос, как ее воплощать.

В СССР творческие союзы объединяли писателей, композиторов, художников, журналистов, актеров и режиссеров театра, кино. Первоначально это движение началось под патронажем А. М. Горького, но немедленно было бюрократизировано. Думается, только сумасшедший станет описывать атмосферу Союза писателей после знакомства с МАССОЛИТОМ в романе “Мастер и Маргарита” великого М. А. Булгакова. Но, учитывая, что новые оттенки добавила и блестящая повесть-фельетон В. Войновича “Шапка”, рискнем рассказать одну историю из жизни.

Тесть одного из авторов книги – знаменитый советский писатель и один из руководителей Союза писателей СССР уже много лет не посещал ресторан Центрального дома литераторов. Его зять, напротив, бывал там часто (доступ в Центральный дом литераторов, журналистов, кино и т. п. был большой привилегией и свидетельствовал о твоей приобщенности к московскому “бомонду”). Кроме того, там очень хорошо кормили, причем относительно недорого. Однажды, в силу особых обстоятельств они все-таки направились в ресторан вдвоем. Естественно, зять почтительно держался в тени знаменитого тестя, пропуская того вперед. Но ужас, метрдотель преградил дорогу мастеру! Зато, узнав зятя, доброжелательно заметил: “Сразу бы сказали, что вы вместе!” – и проводил их к столику. Да, это был тот еще обед под лавиной блистательной иронии тестя!

Этот случай еще раз доказывает, что Михаил Афанасьевич был прав, и в советские времена о принадлежности к “пишущему сословию” свидетельствовали строчки не книг, а удостоверений.

Рациональное же зерно творческих союзов было в том, что членство в них давало представителям “свободных профессий” определенные социальные гарантии (не случайно туда иногда пролезали без мыла). Это означало наличие сбыта твоей творческой продукции, хотя бы минимального. Возможность улучшения жилищных условий за госсчет или в кооперативе (опять те же “дополнительные” двадцать метров жилой площади). Союзы располагали сетью “домов творчества” на южных и прибалтийских берегах и в центральной полосе, некоторые – поликлиниками, дачным хозяйством.

Шанс поездить за границу в командировки (иногда, правда, западники приглашали одного автора, а мы направляли другого, чем ставили их в тупик) или по льготным путевкам. А приличная пенсия? Наконец, просто членство в творческом союзе определяло твой достаточно высокий социальный статут, особенно в провинции. Игра стоила свеч!

Союзы были побогаче и победнее. Меньше всего благ приносили журналистские и актерские. С одной стороны, они были самыми массовыми, с другой – его члены и так состояли “при пакете” – имели штатные должности.

Исторически наиболее привилегированными были союзы писателей и в меньшей степени – композиторов, но и им даруемые блага убывали. Частично они сами стимулировали этот процесс, постоянно раздувая свои штаты, будучи материально лимитированными. К концу советской власти Союз композиторов насчитывал почти 3 тыс. членов. И сколько бы среди них ни было действительно пишущих, исполняемых, публикуемых, льготы надо было поделить на всех. Пусть куски пирога были неравной величины, но пирог-то один. А если учесть многочисленных сотрудников аппарата союзов, членов их семей, которые хотя и не творят, но нуждаются в жилье и отдыхе? Ссориться же с аппаратом не резон, вспомним опять же “Шапку” В. Войновича.

Заработки армии искусств в позднесоветский период резко снизились (за исключением эстрады), но все же они могли обеспечивать в сочетании с пусть минимальным набором льгот уровень жизни немного выше среднего даже рядовым бойцам.

Высший, особо приближенный к государству эшелон был и здесь. Возьмем систему премий: Ленинская, Государственная (СССР, союзных республик, автономий), ВЛКСМ (ЛКСМ союзных республик), профсоюзов, именные (А. Фадеева или Н. Островского, например). Наиболее значимая среди премий – Ленинская – уже пик. Государственная СССР – ранее именовалась Сталинской. Тому был резон – она выплачивалась из сумм гонораров, причитавшихся “вождю народов” за бесчисленные по количеству и тиражам издания его трудов. Со Сталинской премией связано много исторических анекдотов. Говорят, что именно на одну из своих сталинских премий, а именно полученную за “Петра I”, А. Н. Толстой приобрел знаменитое изумрудное ожерелье, похищенное потом у его вдовы.

Ветераны искусства рассказывают о таком случае. В конце 40-х в моду вошли по принципу “близости к народу” так называемые песенные симфонии. После исполнения одной из них, на котором присутствовал член Политбюро и секретарь ЦК КПСС А. Жданов, известный меценат, автор, композитор Голубев был приглашен в правительственную ложу. Товарищ Жданов обещал поддержать выдвижение шедевра на Сталинскую премию. Обрадованный автор заранее заказал банкет, но в торжественный день в опубликованном списке удостоенных его фамилии не оказалось. Говорят, дело было так: Сталин уловил некоторые колебания А. Фадеева по кандидатуре Голубева, когда тот докладывал ему список претендентов, и осведомился о их причине. “Товарищ Жданов поддерживает, но возражает Шостакович”, – честно доложил Фадеев. “Я думаю, Шостаковичу виднее”, – заметил, вычеркивая фамилию, вождь. Может быть, это было первым признаком последовавшего потом загадочного заката звезды Жданова?

В любом случае основную ценность премии составлял не денежный ее эквивалент, а важнейшая ступенька на иерархической лестнице, а с ней уже и тиражи, и гонорары. С учетом только основных изданий (журнальный вариант, первое, второе издание, “Роман-газета”, “избранное”, собрание сочинений) гонорар маститого писателя за авторский лист достигал почти 4 тыс. руб. (написав полтора листа, можно было прикупить “Жигули”). Но государство здесь убытков не несло, книги эти раскупались.

Гораздо хуже дело обстояло с живописью. Ежегодно Министерство культуры принимало решение об уничтожении приобретенных ранее картин членов Союза художников, ибо место в хранилищах требовалось для новых закупок. Передать старые фонды школам, например, – лишние хлопоты, а билеты учрежденной было “художественной лотереи” спросом не пользовались.

Для композиторов самым выгодным заказом была музыка к кино, фильм приносил им до 4 тыс. руб. Странно в этой связи слышать о “жутких притеснениях” А. Шнитке, например, учитывая, сколько кинокартин на его счету.

Для артистов и режиссеров театра и кино, музыкантов – исполнителей и композиторов существовала целая цепочка почетных званий – от заслуженного артиста крошечной автономной республики до народного артиста СССР. Почет почетом, но и зарплата в театре напрямую зависела от звания, как в армии.

Нельзя забывать и о должностях. Секретари правлений творческих союзов по своим постам приравнивались к заместителям министров, а первые секретари – к министрам (литературы или музыки, например). Так и было.

На вершине же официального признания заслуг в науке, искусстве и литературе традиционный праздничный комплект: депутат Верховного Совета СССР, член ЦК КПСС (возможны варианты), народный артист СССР, лауреат Ленинской (Государственной) премии, Герой Социалистического Труда (желательно дважды, с бюстом). Траурное извещение на первых полосах центральных газет и некролог с подписями членов Политбюро на вторых, скорбная пауза в программе “Время”, Новодевичье кладбище. Прощальный салют.

И все же российские литература и искусство советского периода продолжали удивлять и радовать мир своими творениями. Чтобы не впасть в грех вкусовщины, не будем перечислять произведения и имена их авторов, многие из которых объективно можно назвать не только блестящими, но и великими. Отметим только, что среди них много и увенчанных официальными лаврами советской власти. Было и так: произведение не печатали, не исполняли, не выставляли, но рукописи, как известно, не горят. На помощь автору и читателю приходили и “самиздат”, и зарубежье, готовые издать все, что шло вразрез с официальной линией СССР. Издавали и хорошее. Но времена меняются. Кто бы мог подумать еще десять лет назад, что в Москве свободно будут продавать тиражи “Окаянных дней” И. А. Бунина?

Исключение составляла лишь архитектура. Ее упадок в сталинско-брежневские времена просто поразителен. Последнее, что может радовать глаз из той эпохи и принадлежащее российскому автору (стиль наших знаменитых московских “высоток” совершенно очевидное заимствование) – это мавзолей на Красной площадь по проекту Щусева. Позднее же сформировался стиль “второй (сталинской) империи” и архитектурные сооружения стали напоминать торт, причем не просто торт, а с лотка на Дерибасовской.

Считается, что в Москве не сохранилось памятника Сталину. Неправда, он есть. Вглядитесь повнимательней в фасад гостиницы “Москва”, проект которой генсек курировал лично (помните, “Дети Арбата” А. Рыбакова?). Его левая и правая части совершенно разные. Почему? У разработчиков проекта гостиницы возник спор, и на утверждение вождю был представлен эскиз фасада с двумя вариантами (ненужное зачеркнуть). Сталин эскиз завизировал, а зачеркнуть позабыл. Передоложить побоялись. Построили по завизированному. Чем не памятник?

А знаменитое творение М. В. Посохина – Дворец съездов, благодаря которому наш Кремль исключен из списка памятников мировой архитектуры ЮНЕСКО? Когда подумаешь, что его и дом Пашкова не разделяют и полкилометра, тошно становится.

Беда в том, что муза архитектуры, как никакая другая, отражает вкусы и уровень образования и культуры власть имущих.

 

8.4. Родные дети дефицита

Нас могут справедливо упрекнуть в том, что мы не коснулись жизни большинства населения СССР – рабочих, крестьян, инженеров, учителей, врачей… Но она-то ни для кого закрытой не была. Более того, ей посвящено множество, пусть несколько идеализированных, книг, кинофильмов, песен. Наконец, мы ее прожили сами. Четкую, нормированную жизнь.

Путь рядового советского человека был изначально очерчен с целью подавить елико возможно индивидуалистические устремления. Октябрятская звездочка – пионерский отряд – комсомольская группа – взвод – профсоюзная и партийная ячейки – собрание пенсионеров в ЖЭКе или на завалинке. Вековая российская общинная психология дополнилась в соответствии с требованиями XX в. психологией взводной, предусматривающей в случае государственной нужды мобилизацию человеческих ресурсов. Примеров тому множество: индустриализация, тылы Великой Отечественной, освоение целины, студенческие строительные отряды, профессора на овощных базах и т. д., и т. п.

Одновременно с детства большинству населения вдалбливался жизненный принцип – не высовывайся! Приведем такой пример. Один из авторов книги, окончив вуз без военной кафедры, попал на год в армию рядовым. Как-то он был послан в наряд в столярную мастерскую части. Там его напарник – простоватый парнишка преподал важнейшее правило нашей жизни: выполняй задание так, чтобы не получить взыскание, но сделать больше – упаси бог! Инициатива наказуема. Характерно, что такая психология формировалась у большинства населения уже к восемнадцати годам, а служба в армии ее только закрепляла. Девушкам армию заменяли профессионально-технические училища.

Формированию взводной психологии долго способствовали и фабрично-заводские общежития, и общие квартиры, получившие издевательское название “коммунальных”. Заметим здесь, что малогабаритные квартиры, именуемые теперь “хрущебами”, справедливо воспринимались народом в начале 60-х как дар небес. Благодаря строительству “Черемушек” в большинстве крупных городов целые поколения советских людей получили относительно сносные жилищные условия. Сравнительная изолированность жилплощади стала полем для всхода первых ростков демократического самосознания.

Но, как ни вводи человеческий индивидуализм в рамки, нельзя учесть все варианты проявления его социальной активности. “Вода дырочку найдет” – гласит народная мудрость, почерпнутая из наблюдений за природой. Сама советская система создавала условия для развития официально не оформленной, но вполне устоявшейся и социально очень активной группы людей, чьи растущие потребности удовлетворялись методами, в той или иной степени противозаконными.

Понятие “спекулянт” стало носить ругательный характер только в условиях советской системы с ее дефицитностью жизненных благ практически по всем позициям. Кто такой спекулянт? Например, тот, кто покупает товар дешевле, чтобы потом продать дороже. Если он стремится к обратному, то место ему в доме умалишенных. Другое дело, если ты манипулируешь ресурсами, доверенными обществом в управление, в личных имущественных интересах. Для социальной характеристики таких людей народ создал образ – “сидит на дефиците”.

Интересен пример одной знакомой семьи. Отец – чиновник средней руки одного из министерств ВПК. Мать – заведующая секцией одного из крупнейших столичных универсальных магазинов. Сын – профессиональный спекулянт со школьной скамьи. Еще в 70-е годы, когда их квартиру ограбили, первой заботой матери было ублажить следственные органы, дабы те, не дай Бог, не нашли похитителей. Ведь тогда будет обнародован список награбленного и придется объяснять его происхождение. Ныне сын – “новый русский”, а отец регулярно ходит с портретом Сталина на все сходки. Живет семья дружно.

Социальная терпимость к людям, преступающим закон, но в рамках своего служебного положения, “берущим по чину”, стала характерной чертой последних десятилетий советского общества. Иначе быть не могло, поскольку теневая экономика, особенно в сфере обращения, – родное дитя дефицита, поэтому теоретически ее следует рассматривать как балансирующий элемент существовавшей системы.

Естественным является и поведение низшего звена аппарата управления. Не обладая официальными льготами, они дополняли свой бюджет за счет рычагов ограниченной сферы влияния, тоже своей. Следовательно, упомянутый проект светлейшего князя Меншикова о “кормлении” последнего звена бюрократии надо признать вполне жизненным. Ясно и то, что к объективно грянувшим переменам Россия пришла не единым обществом, а социальными группами, психологически разнящимися ничуть не меньше, чем по численности.