Гуликаны...
Это реки-братья. Рождаются они где-то среди горных кручей знаменитого Витимского плоскогорья и сотни верст катят свои темно-голубые воды рядышком. Рокочут среди каменных россыпей, все время стремясь слиться в одно русло. Но природа словно ополчается против них. Швыряет на пути каменные глыбы, громоздит неприступные гранитные утесы, воздвигает горные хребты. Однако сломленная упорством рокочущих волн, сдается. На третьей сотне верст реки сливаются с торжественным ревом, взбивая гривы пышной пены, и уже спокойно несут свои воды дальше, к полноводному Витиму.
Много легенд родилось в тайге о реках-братьях. Вот одна из них.
Эта легенда много видела лет и зим, как и сами реки, о которых в ней рассказывается. Она впервые увидела солнце, когда люди бродили по тайге, как и звери, которых добывали себе в пищу. Тогда и прошел слух по тайге, что в сопках живут два брата необыкновенной силы, что даже сам имеющий сильные лапы не может равняться с ними. Неизвестно, кто сказал об этом — то ли летающие по воздуху, то ли прыгающие по земле, только слух шел от сопки к сопке, и скоро об этом узнала вся тайга. По одному люди приходили к месту, где жили эти двое, которых звали Гуликан Большой и Гуликан Малый, чтобы своими глазами увидеть то, что слышали уши. И каждый, кто приходил, сильно удивлялся их жилищу. Их юрта была сделана из больших камней, подобных скалам. Никто из живущих в тайге не сумел бы поднять ни одного из этих камней. Но люди удивлялись еще больше, когда их глаза видели тех, кто жил в этой юрте. Гуликаны были такие же, как и они, пришедшие сюда! Удивление людей было большим, и его нельзя было не видеть. Тогда первый из Гуликанов подошел к камню, который лежал возле юрты, и знаками сказал, что каждый из пришедших может испытать свою силу. Каждый попробовал, однако камень был таким тяжелым, что никто не смог сдвинуть его с места. Тогда за него взялся сам Гуликан. Но и он также не смог сдвинуть камень с места! Тогда он подозвал второго. И они вдвоем легко подняли камень. Снова подходили люди к камню, но теперь уже по двое, и легко делали то, что одному было не под силу...
Тогда люди поняли, что необыкновенная сила Гуликанов не в двух, а в четырех руках. Поняли — и перестали ходить по тайге в одиночку. Так между ними родилась дружба. Но не всем пришлось по сердцу, что люди стали жить семьями. Особенно не понравилось это злым духам. Они рассердились, что люди научились обходиться без их помощи, перестали бояться и уважать их. Они решили разлучить Гуликанов, чтобы убить дружбу, а с ней — и силу людей. И поставили между ними большую гору. Сильно плакали Гуликаны. Тайга и сопки содрогались от их плача, а слезы потекли двумя большими реками. Они хотели соединиться сразу, но злые духи стали бросать на их пути камни и ставить горы. Со злым ревом катились слезы Гуликанов там, где на их пути лежали камни. Бешено метались, обходили их и снова хотели слиться. Однако злые духи снова загораживали путь. Так продолжалось много дней, наконец злые духи устали бороться с Гуликанами. И вот Гуликаны снова вместе!
Так родились в сопках эти реки-братья. Поэтому в верховьях они шумят и сердятся, а в низинах, где сливаются, текут спокойно и тихо.
Глава первая
1
Аюр стоит на высоком обрыве и из-под ладони всматривается в противоположный берег, окаймленный узкой зеленой полянкой, на которую надвигаются скалистые горы. На краю прибрежной поляны среди черемушника высится вместительная юрта Тэндэ. К ней и прикован взор Аюра. Он добродушно щурит глаза, защищаясь ладонью от ослепительных лучей, на лице его радостное ожидание.
Внизу, у подножия двухсаженного яра — темные волны Гуликанов. Правда, они только кажутся темными, на самом деле воды Гуликанов прозрачные, как слеза, но глубина придает им густую синь. Даже июньское солнце, которое только что оторвалось от верхушки сопки и косо полыхнуло по волнам Малого Гуликана, не смогло разрезать эту живую массу, достать дна. Малый Гуликан пылал, в то время как его старший брат все еще сонно перекатывал волны, прячась в легких полутенях лесистых гор...
Аюр по-прежнему стоял неподвижно.
— Идут! — вырвался из его груди радостный возглас, когда возле юрты Тэндэ показалась праздничная толпа. Он быстро повернулся и с улыбкой поспешил к жилищу Дуванчи.
— Солнце бежит по небу со скоростью оленя. Смотри не проспи солнца! — крикнул Аюр, просовывая голову за полог.
— Разве можно проспать солнце, которое несет радость? Я уже на ногах, — послышался бодрый голос Дуванчи.
— Я сбегаю посмотрю маленького Павла и вернусь, — предупредил Аюр, опуская полог.
Он на ходу потрепал упрямые загривки повзрослевших щенков, зашел в свою юрту, которая стояла на зеленом обрывистом мыске, омываемом обоими Гуликанами.
В берестяной юрте было прохладно. Солнечные лучи пробирались в дымоход, ударялись в жердье и рассыпались по стенам веселыми зайчиками. Они заглядывали в люльку, подвешенную низко над полом, ласкали смуглую щеку малыша. Любопытные зайчики, видно, доставляли сыну одно удовольствие. Он смешно топорщил пальчики, стараясь схватить их ручонками, и, целиком поглощенный этим занятием, вовсе не замечал отца.
— Маленький Павел уже проснулся. Он немного должен побыть один, — тихо прошептал Аюр и осторожно вышел.
Дуванча уже ждал его. Легкий праздничный наряд, который он надел впервые, делал его стройнее, торжественнее. Просторная темно-зеленая рубаха, выпущенная поверх темных штанов, перехвачена ярким пояском; на ногах — легкие дымленые унты с узкими голенищами выше колен; на поясе — цветная бахрома ремешков, заплетенных в косу.
— Сын Луксана перестал видеть того, кто носит одну косу, — с деланной обидой заметил Аюр и весело рассмеялся. — Равная солнцу взяла у него слух и зрение. Я стою рядом с ним уже столько времени, а он не видит меня.
— Солнце приносит людям радость. Когда оно стоит перед глазами, они не видят ничего больше, — смеясь, ответил Дуванча. — Я вижу, что великий охотник тоже надел на себя легкую одежду и быстрые унты?
— Сегодня и старики не захотят сидеть на месте, — с добродушной улыбкой ответил тот, одергивая темно-синюю, немного тесноватую рубашку, подпоясанную в талии алым кушаком.
Перебрасываясь шутливыми словами, Аюр и Дуванча направились к середине поляны, протянувшейся берегом Большого Гуликана.
По обеим сторонам поляны суетились оживленные, празднично одетые люди. Радостные, возбужденные голоса, счастливый смех подтверждали, что их сердца сияют, как и эта поляна, одетая росой и первыми ранними цветами, что сегодня ни у кого из них нет печали и заботы. Вернее, забота была. Но может ли такая забота омрачить сердце, когда человек готовит себя и свое жилье к празднику? От этого он испытывает лишь радостное нетерпение. Люди готовились встретить большой праздник — начало цветения и ликования природы, к которому обычно приурочиваются свадьбы, и праздник становится вдвойне радостным. И уж в этот день в стойбище не встретишь ни одного равнодушного или безучастного лица!
...Там и здесь полыхали костры, на которых обжаривались туши коз, лопатки и стегна оленей, подвешенные над огнем и нацепленные на вертела, висели закоптелые артельные чаши, медные и жестяные котлы. Возле котлов сновали проворные женщины. Здесь же толкались ребятишки, приспосабливая к огню палочки с нанизанными кусочками мяса. Мужчины держались особняком, разрешая вопросы предстоящих игр то громко и возбужденно, то переходя на таинственный шепот, прерываемый сдержанным смехом. Поляна представляла два лагеря: один — сторону невесты, другой — сторону жениха. Их разделяла широкая, в сотню шагов, ничейная полоса поля, в конце которой красовалась белоснежная юрта для новобрачных, украшенная полосками цветной материи.
Неподалеку от юрты, около крохотного костра, сидели Куркакан и шаман второго стойбища. Между ними в земле торчали два вертела со вздетыми на них тушками тетеревов. Ароматное мясо птиц, откормившихся за зиму на богатых ягодниках, слегка шипело, обильно и горячо сочило на свежую зелень. Это были не просто тетерева, которые во множестве населяют тайгу, а птицы, добытые жильными петлями во время их брачной песни. Вместе с зелеными почками березы они впитали в себя великую силу предсказывать людям тайги их судьбы. Человек, «наделенный духами», тонкой наблюдательностью, лишь мимолетно взглянув на грудную кость испеченной птицы, без большой ошибки скажет: будет ли летняя тайга изнывать от зноя или сопки потонут в вязком тумане дождя... Поэтому тушки тетеревов были отнесены на почтительное расстояние от пламени, и шаманы то и дело ощупывали их, обсасывая пальцы.
Глаза Куркакана шныряли по поляне. Он внимательно прислушивался к голосам охотников.
— Первые зеленые дни обещают хорошую охоту.
— В междуречье не будет голодных дней. Солнце заставит зверя идти к озерам.
— Тогда только ленивый может остаться с пустым желудком.
Этот безобидный разговор и вызывал недобрую усмешку на губах Куркакана. Его злило то, что люди радуются лету, что в их сердцах живет надежда, что они вообще веселы и беззаботны.
На поляне появилась праздничная толпа. Впереди шел Тэндэ, одетый так же, как и Аюр. За ним — Урен, справа от нее — Адальга, слева — Нулэн, позади ковыляла старая Сулэ. Торжественное шествие замыкали три молодые женщины.
Урен приветливо улыбалась. В ее глазах светилось счастье и радость. И все это, точно в голубой волне Гуликана, тотчас отражалось на лицах людей, которых мимолетно касался ее взгляд. Урен была так нарядна, как это бывает один раз в жизни. Изящные унты из дымленой кожи с короткими голенищами, украшенные цветной материей, плотно облегали стройные ноги; яркий алый халатик хорошо передавал гибкость стана; пышные длинные косы покоились на груди и заканчивались яркими лентами; голову украшала круглая шапочка с плоским верхом из голубой ткани, унизанная по краям прозрачными бусами и мелкими серебряными монетками, словно лепестки подснежника каплями росы. На груди покоился светло-коричневый человечек.
Десятки восхищенных глаз встречали и провожали девушку.
Ее усадили на мягкие шкуры, раскинутые на траве у лесистого увала, слева от ничейной полосы. Так что берег Гуликана, юрта и Куркакан оказались напротив нее. По другую сторону полосы сидел Дуванча. Их отделяло около полусотни шагов. Да, надо было набраться терпения, пока самые старые люди стойбища не соединят их руки...
Дуванча и Урен смотрели на огонь возле юрты, куда были устремлены десятки таких же нетерпеливых возбужденных глаз...
В один голос ударили бубны, звук их прокатился над поляной и завяз в сопках. Шаманы беседовали со своими духами, прислонив уши к бубнам. Им, видимо, долго не удавалось договориться. Бубны звучали снова и снова, разжигая нетерпение людей и рождая тревогу. Наконец шаманы разом вскочили на ноги, высоко подняли испеченных тетеревов, встряхнули. Неожиданно из птиц вывалились две небольшие плоские кости. Но ни одна не коснулась земли, а с легким стуком упала на подставленный бубен. Шаманы долго изучали их цвет, хотя вывод был сделан давно. Кости отливали матовой белизной, лишь незначительную часть затягивала паутина красноватых крапинок.
И снова, на этот раз торжественно и гулко, прозвучали бубны, одновременно раздались голоса шаманов.
— Слушайте, что говорят духи. Великий Далыча дарует жаркие дни. Но он не в силах отвести беду. Горе стоит за плечами...
То ли не расслышали люди последних слов шамана, то ли не придали им значения, увлеченные всеобщим ликованием, только предостережение потонуло в радостных возгласах, волной плеснувших над поляной.
— В сопки идут жаркие дни!..
Оба лагеря пришли в движение. Мужчины повалили через ничейную полосу, точно соседи, живущие через дорогу, решили взаимно навестить друг друга. Они встречались на полпути, улыбались и, не останавливаясь, проходили мимо. Начинались излюбленные летние состязания в быстроте ног, силе мускулов, зоркости глаз и ловкости.
Аюр среди первых вступил в лагерь невесты. Неторопливо прошелся возле костра, лишь краешком глаза взглянув на румяный окорок, и направился к Дуко. Тот в свою очередь, не обращая внимания на Аюра, сидел спиной к костру и с видимым увлечением беседовал с Нулэн, которая исподволь следила за костром... Теперь уж Аюр не сомневался, что на пути к куску вкусного мяса стоит достойный соперник, и чувствовал зуд в руках.
Когда Аюр подходил к Дуко, он заметил Семена. Тот валким шагом подошел к соседнему огню, недалеко от которого Тэндэ старательно чистил трубку, и, присев на корточки перед обжаренной олениной, вытащил нож. Семен облюбовал кусок пожирнее, не обращая внимания на Тэндэ, который явно следил за ним, так же неторопливо отрезал кусочек и забросил в рот. Под громкий хохот зрителей Семен невозмутимо проглотил мясо и, сделав вид, что кусок не по вкусу, потянулся к другому. Теперь уж Тэндэ наблюдал за его проделками с усмешкой.
— Семен решил набить желудок, не делая никакой работы! — воскликнул он.
Снова над поляной взметнулся смех. Но Семен точно не слышал. Он лениво протянул руку к жирному куску, проткнул его ножом и... отпрянул от костра, унося под мышкой изрядный кусок мяса. Тэндэ с досады плюнул и с удвоенной энергией принялся чистить свою закоптелую трубку.
— Сын Аюра первым уносит на свою сторону добычу! Кто может догнать его? — воскликнула Урен.
Семен остановился как вкопанный, испуганно оглянулся назад — добыча вывалилась из рук. Его глаза встретились с задорными глазами Урен. Девушка напоминала Семену цветок шиповника среди яркой зелени. Одной рукой она придерживала косы, которые струились по ее груди, другой прикрывалась от слепящих лучей солнца. Она улыбалась. Семен растерянно оглянулся вокруг. Встретился с горящим взглядом Дуванчи и опустил глаза: «Юрта ждет дочь Тэндэ...» Вдруг он резко повернулся к берегу: Куркакан! Семену показалось, что из-под кистей шапки на него устремлены тлеющие, как угли очага, глаза...
Но праздник продолжался, и на Семена никто больше не обращал внимания. Избегая глаз Урен, он потоптался на месте, поднял свою добычу и неторопливо заковылял обратно к костру, где сидел Тэндэ. Навстречу ему мчался Аюр с полупудовым стегном на плече. Следом вихрем летел Дуко, с каждым прыжком нагоняя приземистого соперника, который далеко уступал ему в проворстве. На середине поля Дуко настиг Аюра! Вот он рванулся вперед всем телом, чтобы схватить его. Но Аюр отпрянул в сторону, и Дуко с маху зарылся лицом в траву. Миг — и он снова на ногах. Подхлестываемый хохотом, мчится за своим противником. Он снова нагнал его, но взять Аюра не так просто. Наученный опытом, Дуко решил обойти его слева, чтобы напасть сбоку. Аюр сдернул с плеча оленью лодыжку и ловко сунул ее под ноги преследователю. Дуко снова растянулся на земле. Зрители покатывались со смеху, а Аюр приближался к спасительной линии. Навстречу неслись торжественные возгласы — лагерь жениха торжествовал победу. Однако рано. Длинные руки Дуко схватили Аюра у самой черты.
Противники несколько мгновений смотрели друг на друга, обдавая жарким дыханием, затем расхохотались. Под смех и шутки обеих сторон они торжественно перенесли мясо на середину поля, положили на траву.
Борьба продолжалась. Аюр и Дуко взялись за кушаки. Здесь почти сразу же определились преимущества кряжистого Аюра. Дуко был увертлив и гибок, но ему недоставало мускулов противника. Он старался держаться на расстоянии, избегая могучих объятий... Но вот Аюр без видимых усилий притянул его к себе, оторвал от земли.
— Руки Аюра достойны состязаться с медведем! — воскликнул Дуко со смехом...
Высокое солнце медленно плыло над шумным междуречьем, неторопливо подсекая и свертывая длинные тени деревьев, разбросанные там и сям. Наконец оно достигло самой центральной точки на дне голубой чаши, остановилось, отвесными лучами прощупывая поляну.
Состязания подходили к концу. Позади остались стрельбы из луков и кремневок по беличьим чучелам, бег на оленях. И вот уже под одобрительные голоса расстаются достойные соперники — Аюр и Дуко. Аппетитная оленья нога достается Аюру. Лагерь встречает победителя восторженными криками.
Одобрительный шум и возгласы стали дружнее, когда до ушей зрителей донесся незлобливый голос побежденного Дуко.
— Состязаться с Аюром — все равно что равняться с сыном Луксана в меткости. Его стрелы самого хозяина сделали на голову меньше!
Слова пришлись по сердцу зрителям. Посыпались веселые шутки:
— Хозяину, пожалуй, не на чем будет носить шапку.
— Русский царь сошьет из его шапки себе кисет.
— Подаривший блестящий кружок будет мочить глаза, как в большое ненастье: кто соберет ему шкурки?
Трижды злобно ударили бубны, хотя и оповещали они начало радостного праздника, отдых, веселье и обильную еду. Теперь все взоры устремились в сторону новобрачных. Урен и Дуванча переглянулись. Лицо Урен зарделось. Дуванча напряженно замер.
К ним подходили Сулэ и Дяво, самые старые люди. Урен не сводила глаз с матери — согнутой, сморщенной, с вечными слезами в глазах. Только сейчас Урен отчетливо поняла, что мать совсем-совсем старая. Сердце больно кольнуло, защемило. Это было так некстати: ведь кругом все ликовало!
Урен вздрогнула от прикосновения пальцев матери, затем, почувствовав горячую, чуть влажную руку Дуванчи, спокойно улыбнулась.
— Пусть сердца сына Луксана и дочери Тэндэ не знают печали, как кукушка юрты! — торжественно в один голос произнесли Сулэ и Дяво. — Пусть сын Луксана и дочь Тэндэ всегда идут рядом, как волны Гуликанов! Пусть радость живет в сердцах сына Луксана и дочери Тэндэ столько, сколько дождь, упавший на землю и поднятый солнцем, чтобы упасть снова!..
— Радость будет жить в сердцах сына Луксана и дочери Тэндэ столько, сколько дождь, упавший на землю и поднятый солнцем, чтобы упасть снова! — дружно подхватили люди.
Урен в волнении смотрела на радостные лица, которые окружали ее со всех сторон, и вдруг заметила чьи-то широко раскрытые страхом глаза, обращенные на нее, но тотчас потеряла их из виду.
Мужчины, женщины и ребятишки махали руками, подбрасывали шапки и луки.
Урен и Дуванча с крепко сплетенными руками сделали свой первый шаг...
2
Вернувшись с рудника, Назар бросил измученных оленей у изгороди. Покрепче притянув поводья к пряслу, зашел в юрту. В пустом жилище было так же темно и тоскливо, как и в самой душе. Ощупью он нашарил кожаную сумку, подвешенную в переднем углу на жерди. В ней была трубка и сухой измятый мох, смешанный с березовым листом. Набив трубку, склонился над очагом, вороша и ощупывая головешки. Но очаг был холоден. Зола и угли не сохранили ни одной искры. Видно, товарищи еще с вечера ушли с оленями на пастбище и заночевали. Никому не хотелось возвращаться в опустевший Острог...
Назар сидел возле холодного очага, сосал незажженную трубку, а мысли одна горше другой сами по себе лезли в голову... Только кукующая в зеленом лесу да он не имеют юрты. Пожалуй, в сопках нет больше таких. Его сердце уже давно чувствует, что надо жить вдвоем, и всегда помнит первую дочь хозяина. Сердце Назара, пожалуй, совсем как маленькая юрта: в ней только одной есть место.
Но у Назара нет юрты. Куда приведет он имеющую две косы? Где спрячет ее от ветра и снега? Это сказал сам хозяин-Гасан. Назару надо ждать, когда хозяин-Гасан даст ему юрту. И он станет ждать. Но захочет ли ждать та, что живет в его сердце? Не захочет ли она уйти к другому?..
С улицы доносилось покашливание оленей. Вспомнив, что животные все еще стоят у привязи, Назар вышел из юрты.
Первое мгновение Назар ничего не мог сообразить. Олени внезапно шарахнулись в сторону и бросились наутек.
Назар кинулся вдогонку, вскочил на изгородь. Олени бешеной рысью шли кромкой поляны. Назар различил фигуру всадника, который почти лежал на спине переднего оленя и остервенело молотил ногами.
Человек напоминал коршуна, оседлавшего добычу в три раза больше себя.
— Сын хозяина-Гасана, — сразу же определил Назар, хотя предутренняя изморось растворяла фигуру всадника. Да и кто, кроме хозяина, может увести оленей?
— Ой... хозяин! Сын хозяина-Гасана!.. Эти олени не сделают и половины перехода... Лучше ехать на спине полевки...
Слова Назара глухо отдавались в темных сопках. Олени, не сбавляя хода, нырнули вправо и утонули в тенях леса.
— Встал на тропу, — машинально отметил Назар и вздохнул: — Пожалуй, сильно торопится сын хозяина.
Назар спрыгнул с изгороди, направился было в юрту, но остановился в раздумье. В сердце закрадывалась тревога. Куда едет сын хозяина? Если далеко, то олени не сделают и половины перехода! Хозяин-Гасан опять рассердится на Назара. Почему он не зашел в юрту?
— Где были глаза этого жирного и толстого? — уже вслух выругался Назар. — Разве я хотел, чтобы он взял этих оленей? Пожалуй, надо идти к хозяину-Гасану...
Гасана Назар застал возле лавки и тотчас хотел убежать, но удивление и страх приковали его к месту. Вид хозяина был страшен. Он сидел на крыльце на подогнутых ногах, лохматый, полуголый. Могучие кулаки его поднимались и с ожесточением опускались на собственные колени. Гасан бормотал злобно, вполголоса:
— Кто дает сопкам жизнь? Солнце? Да, солнце. Гасан взял сопки в одну руку, а еще в одну хотел взять само солнце. Ха! Тогда Гантимур и сам губинатр смотрели бы на его руки!.. А это второе солнце?! Оно тоже дает свет. От него мало тепла, но люди могут видеть одни другого. Почему у Гасана всего две руки? Почему Гасан не имеет десять рук? Тогда он мог бы взять и это другое солнце, которое дает немного света ночью. Ха!..
Назару показалось, что хозяин действительно намеревается схватить луну, и опасливо покосился на небо. «Хозяин-Гасан потерял голову». — Назар боязливо сжался. В душу проник хриплый смех хозяина.
— Гасан хотел сделать сопки своей юртой и посадить в нее солнце. Но зачем ему теперь юрта? У него нет Агаши и ее дочери...
Гасан, стиснув голову руками, повторял одно и то же:
— У него нет Агаши и ее дочери!..
Назар не выдержал, круто повернулся и бросился наутек. Сейчас же за спиной раздался хриплый окрик, в котором слышались удивление и злоба.
— Назар?!
— Нет, глаза хозяина-Гасана видят не того, кого зовет его голос! — не оборачиваясь, ответил Назар. Он бежал, не видя ничего перед собой, прямо к палатке купцов Черных. Остановился, когда над головой раздался спокойный глуховатый голос:
— Прет-от как ошалелый. Этак палатку свихнешь ненароком. Вертайся обратно. Слышь, Гасюха скулит, вроде хвост защемили.
— Я не хочу идти туда. Хозяин-Гасан потерял голову, — испуганно пролепетал парень, чувствуя на своих плечах сильные руки и не пытаясь вырваться.
— Легше, брат, выколотить семя из недозрелой шишки, нежели-от разум из головы твоего хозяина. Земля сколыхнулась под ногами, Гасюха чует энто и скулит. Вертайся, парень, иначе не сносить тебе головы.
Черных тихонько подтолкнул Назара, и тот со страхом в сердце, однако послушно поплелся к лавке хозяина.
Гасан встретил его все тем же хриплым смехом, от которого по спине поползли мурашки.
— Ха! Когда собака показывает хвост, хозяин посылает за ней стрелу. Разве длинноухий забыл об этом?
Назар стоял возле крыльца с понуро опущенной головой, молчал.
— Ха! Собака, показывающая хвост!..
Назар втянул голову в плечи, чувствуя, как могучая лапа сгребла его за ворот куртки и оторвала от земли. Воротник сжал горло, перехватил дыхание, в ушах зазвенело нудной комариной песней, как будто воздух кишел ненасытной мошкарой. Перед глазами заплясали зеленые огни. Откуда-то издалека доносился прерывистый голос Гасана:
— Собака, показывающая хвост... Она пропадет в руке Гасана, как зайчишка в когтях орла!
Гасан почти кричал, но до слуха Назара доносился лишь шепот, который становился все глуше, как будто Гасан отступал все дальше, растворялся в призрачных тенях утра. Однако последние слова вспугнули затухающую мысль. «Пропадет, как зайчишка в когтях орла!» Они упали камнем в неокрепший лед. Память Назара сработала... Ободранные ветром скалы. Бурые россыпи камней, редкая, словно промереженный холст, тайга. Восход. По-детски жалобный крик нарушает тишину. Зайчишка! Он пушистым комком бьется в когтях орла, прижатый к земле. Хищник готовится нанести последний удар клювом. Но происходит неожиданное. Заяц, видимо, нашел в себе силы, которые победили страх. Он вывернулся из смертельных объятий, перевернулся на спину и задними лапами ударил орла в грудь. Полетели перья, и хищник перекувырнулся через голову в снег...
Все еще видя перед собой эту таежную сценку, Назар почти бессознательно подогнул затекшие ноги и, вложив остатки сил, выбросил их назад. Гасан глухо вскрикнул, неуклюже взмахнув руками, уселся на землю. Назар упал на живот, ткнулся лицом во влажную от росы землю, некоторое время оставался недвижим. Но вот он вскочил на четвереньки и, как зверь, ошеломленный выстрелом, бросился наугад, стремясь убежать, спрятаться. Когда Назару казалось, что хозяин далеко позади, он вдруг наткнулся на что-то мягкое и получил такой удар в бок, что отлетел на две сажени...
* * *
День приближался неторопливой, размеренной походкой пешехода, которому предстоит совершить дальний путь. Шаг за шагом рассвет прокладывал дорогу солнцу, отвоевывая у сумерек то клочок влажной зелени, то разряженную хрустальными бусами ель, то закоптелый остов жилья. Пядь за пядью он обнажал ночные тайны. Взглянув на голубоватый клочок гольца, скользнул к подножию, где кипел и дышал паром наледи ключ. Здесь в густом ельнике лежал лось. Гигант лежал на правом боку, откинув голову назад и повернув влево, как будто в последний раз желая увидеть свой бок. Оскаленные зубы, налитые кровью глаза, судорожно подобранные ноги и перешибленные, залитые кровью деревца. Казалось, исполин делал отчаянные попытки вскочить на ноги и не смог. Он стал жертвой собственной непредусмотрительности. То ли совершая переход к озерам, то ли уходя от преследования, лось очутился возле этого ключа. Видно, чувствуя усталость, выбрал место в ельнике и улегся. Не чуял он, что по соседству — смертельный враг. Наледь со зловещим шипением подкрадывалась к лежбищу. Когда великан попытался встать, было поздно: лед крепко пришил бок своими смертоносными иглами. Здесь и застали его волки. Они сожрали его заживо.
Рассвет равнодушно взглянул на останки исполина, которые спешила укрыть наледь, чтобы сохранить на вечные годы, и проследовал дальше. Он достиг леса, проник в густые заросли березника. В кустарнике полыхнул красновато-грязный мех лисицы. Огневка осторожно подняла острую мордочку, умильно тявкнула и с озорным проворством отпрянула назад. Гибкое тело распласталось и замерло. Рассвет заглянул под ветви — лисица зажмурилась, стрелой метнулась вперед, обивая с листьев росу. В нерешительности остановилась над распластанным тетеревом, победно тявкнула, тронула лапой неподвижную птицу и снова отпрянула назад...
Наконец день бросил свет на зеленую падь. Пугливая косуля оторвала мордочку от мокрого кустика визили, насторожилась: утренний ветер принес известие об опасности. Трехсаженные прыжки уносят ее от враждебных кустарников.
И вот рассвет добрался до Острога.
По лужайке, подминая хрупкую зелень, медленно полз Гасан. Свет зловещими отблесками ложился на широкое лезвие ножа, зажатого в руке, отражался в глазах, сощуренных в тупой злобе. У крыльца, все еще в вязкой тени, комком маячил Назар. Широко раскрытые глаза остекленело смотрели на хозяина, невнятное бормотание срывалось с губ. Вот грузное тело Гасана легко откинулось назад, тусклой молнией блеснуло лезвие. Назар не тронулся с места, не вскрикнул, лишь судорожный лепет прозвучал отчетливо и ясно.
— Нет, Назар не хотел ударить хозяина-Гасана... Назар стал зайчишкой в когтях орла. Назар так и подумал, когда его схватила рука хозяина-Гасана... Да, это так. Он стал зайчишкой в руках самого орла…
Нож внезапно круто изменил свой маршрут, резко нырнул к земле и по рукоять впился в почву у колена Назаpa. Гасан шумно глотнул воздух, плюхнулся на подогнутые ноги. Раздался торжествующий смех.
— Ха! Все длинноухие в руках Гасана!
Страх проходил. Назар обрел дар речи. Непослушным языком он торопливо и подробно рассказал хозяину о том, как ходил на охоту с его ружьем, как видел зайца и как длинноухий ушел от смертельных объятий.
— Ха! Имеющий быстрые крылья и сильное сердце сам отпустил зайчишку, — перебил Гасан. — Пусть он расскажет всем, кто прыгает, бегает, ходит, что ему нет равных. Так сделал и Гасан!
Назар слушал, соглашался, невольно отмечая, что голос хозяина становится глуше, мрачнее.
— Назар получит первую дочь Гасана и юрту. Назар может взять юрту Гасана. Пустую, как после черной смерти. Но у него сердце вороны. Он пропадает без орла. Орел кормит всех ворон, живущих в сопках. Так было всегда. Они не могут жить без его сильного сердца и крепких когтей. Пропадет он — пропадут все каркающие. Пропадут все, кто жил около его юрты...
Тело Гасана судорожно дергалось. Назар почувствовал, как страх снова овладевает его сердцем. Гасан задыхался, выкрикивал бессвязные слова, как будто делал отчаянные попытки разорвать невидимые ремни, что опутывали тело.
— Гасан хотел взять само солнце! Он не хотел выпускать его в тайгу! Но теперь в самой юрте Гасана ночь. А в сердце, как в юрте. Пропадет Гасан, пропадут все люди в сопках. Пропадет Гасан! Ха!
Назар испуганно отшатнулся. Он уже слышал эти слова, но только сейчас до конца понял их — они были страшнее собственной смерти. «Пропадет хозяин, не будет у Назара юрты, не придет к нему Рита».
Эта мысль оказалась сильнее страха! Назар придвинулся к хозяину и сделал отчаянное усилие, чтобы заставить язык повиноваться.
— У хозяина-Гасана сильное сердце. Он равный самому орлу.
Назар при всей своей недогадливости прекрасно знал, что говорить. Этот пугливый срывающийся шепот разом разорвал все путы. Гасан вскочил на ноги и, потрясая кулаками, громко рассмеялся.
— С солнцем Гасан поедет за бумагой русского царя, чтобы быть равным губинатру! Назар поедет с ним...
Парень со спокойным сердцем стоял перед хозяином. Теперь он видел его таким, каким видел всегда: сильным, гордым, властным.
— Пусть знает хозяин-Гасан, — начал он негромко. — Я не давал оленей его сыну. Я увидел Перфила, когда тот стал на тропу к берегу Гуликанов...
Гасан не расслышал его слов. Тогда Назар повторил их снова, как хорошо заученную клятву.
Гасан вскинулся:
— О чем говорит Назар?!
Парень опасливо подался назад и, не спуская глаз с кулаков хозяина, коротко рассказал о том, что произошло ночью.
Гасан взревел. Первой мыслью было бежать по следу сына, догнать, вырвать его бессильное сердце. Он тяжело топтался на месте, заставляя Назара пятиться. Внезапно остановился, захохотал.
— Этот пень захотел увидеть гордую козу! Но усталые олени не донесут его до берега Гуликанов и за три солнца!.. Пусть Назар приготовит оленей для перехода в русский город. Гасан хочет увидеть Гантимура.
Старшина быстрым шагом уходил в сторону управы. Взгляд Назара скользнул по пустынному Острогу, и на душе стало тоскливо. Среди закоптелых остовов единым живым островком выступала белая юрта хозяина. Рядом прикорнула еще одна, обычная маленькая, из закопченных шкур. Над черным узлом жердья висел легкий дымок. Назар пристально наблюдал за этим едва уловимым дыханием, беззвучно повторяя одно слово: «Рита».
И Рита словно услышала его! Она выбежала из юрты, упала на колени, и до Назара донесся полный тоски и муки вопль.
— Ойееее...
Назар пристыл к месту, в горле пересохло. Широко раскрытыми глазами он смотрел на девушку.
— Оййййееее...
— Рита! — Назар бросился к ней.— Рита-а-а...
Девушка вскочила и в отчаянии прижалась к его плечу.
— Моя мать... Я одна. Совсем одна. Назар должен взять... Ты говорил... Я пойду с тобой сейчас или умру от горя. Или Назар забыл Риту?
Слезы девушки жгли душу Назара жарче пламени, рвали сердце.
— Хозяин-Гасан... Он отдаст тебя и юрту, когда я вернусь из города, — бормотал он, пятясь назад. — Да, да. Так сказал хозяин-Гасан... Он сейчас ждет меня... Да... Да...
3
Промчавшись мимо последних юрт Острога, Перфил сразу окунулся в вязкие тени предрассветного леса. Непривычная, настороженная тишина обложила его со всех сторон. Безотчетно, но ясно он слышал прерывистое дыхание оленей, цоканье копыт и бешеный стук собственного сердца. И все это выводило, выстукивало одно слово, которое обжигало воспаленный мозг: «Быстрей! Быстрей! Быстрей!» Перфил, привалившись к потной шее оленя, отчаянно колотил пятками.
Узкая, разбитая копытами и размытая весенними стоками тропа крутыми полупетлями карабкалась вверх. Она вдруг бросала Перфила под темные ветви лиственниц, и тогда в лицо хлестала тугая волна сырого воздуха; то поднимала на каменистую гряду, и тогда мозг пронизывало ломкое цоканье копыт.
Впереди, над вершиной хребта, небо быстро светлело. Точно чья-то могучая рука поднимала грязноватую штору. Перфил не сводил лихорадочных глаз с расползающейся бледной полоски и колотил ногами: «Быстрей! Быстрей! Быстрей!»
Когда он достиг вершины перевала, шапки дальних сопок купались в алом зареве.
Здесь на самой гриве становика, у тропинки стоял полуистлевший гроб, сложенный из половинок тонких бревен. Он покоился на перекладинах между деревьями, на высоте человеческого роста. На земле валялись крышка из полубревна, заржавленный нож без рукоятки, кучки сгнившего тряпья и котелок. Кто из сородичей нашел здесь свое последнее пристанище? Неизвестно. Мало ли таких усыпальниц разбросано по тайге.
Возле безымянного гроба Перфил остановил оленей и кубарем свалился на землю. В тридцати шагах от тропы — заброшенный табор: небольшая полуразрушенная ограда, три юрты да столько же кучек пепла и головешек. Он быстро осмотрел груды золы. Одну, другую, третью.
Нет! Стойбище не останавливалось здесь. Оно прошло мимо! А это было единственное место на всем шестидесятикилометровом пути, где можно было добыть корм для оленей! Опоздал... Но стойбище может остановиться там, у Большого ручья, где живут люди Кандигирского рода! Перфил вернулся к тропе и отчаянно заработал пятками: «Быстрей! Быстрей! Быстрей!»
Теперь тропа круто падала вниз среди лиственниц, камней и осинника. Ноги оленя то и дело разъезжались в стороны. Он дрожал всем телом. Но Перфил ничего не замечал.
Вот уже между камнями мелькнула голубая жила Гуликана. Тропа неожиданно круто вильнула влево, берегом реки. Однако загнанное животное уже не могло развернуться. Олень ткнулся мордой в каменную глыбу и упал на колени, роняя с оскаленных зубов кровавую пену. Только теперь Перфил понял свою ошибку. Он взял оленей, которые за двое суток прошли почти сто пятьдесят верст!
Перфил лихорадочным взглядом ощупал запасных оленей, и его снова охватило отчаяние. Измученный вид животных не вселял надежды. До Большого ручья было почти столько, сколько осталось позади... А солнце легко оторвалось от сопки и быстро катилось по голубому небу. А может быть... Перфил отвязал поводья запасных оленей. Седло стаскивать не было времени. Вскочил: «Быстрей! До Большого ручья!»
Перфил не оглядывался. Если б оглянулся, то встретился бы с полным тоски взглядом загнанной важенки. Положив окровавленную морду на шершавый камень, она смотрела вслед тем, с кем делила трудные переходы, кустик ягеля, брачные дни. Из полуприкрытых глаз текли мутные слезы. Казалось, что животное безмолвно оплакивает свою судьбу...
Перфил мчался берегом Гуликана вниз по течению. Теперь в висках уже не отдавалось цоканье копыт, все тонуло в грохоте реки. Утесы сжимали русло, оставляя лишь небольшую створку. Темные волны дыбились возле гранитной массы и свинцовым потоком устремлялись в ворота. Срывались с двухсаженной высоты, кипя и пенясь, разбивались, мириады брызг поднимались в воздух. Вода шла на прибыль.
Только к концу второго часа безжалостной гонки скалы заметно отступили, тропа скользнула к самой воде и пошла кромкой узенькой полянки. Здесь истерзанный Гуликан обретал спокойствие, бежал степенно, вихрясь воронками, образуя тихие заводи, в которых находили корм и пристанище стаи крякв, шилохвостей, чирков.
Уток не очень пугало появление скачущего всадника, но из осторожности они отплывали от берега и с удивлением провожали это взлохмаченное потное существо, которое беспрестанно молотило ногами, словно линялыми крыльями.
Между тем солнце взбиралось все выше. Теперь Перфил не глядел на него, но каждую минуту мог с небольшой ошибкой определить, сколько времени осталось до полудня. Сперва солнце смотрело прямо в глаза, а теперь лучи почти не мешали смотреть на тропу. Значит, полдень уже недалеко!
Вот и Большой ручей! Он незаметно вынырнул из-за густого тальника и прервал тропу. Перфил, не задерживаясь, ринулся в воду. Спуск был пологий и песчаный. Олень сразу же по брюхо зарылся в прозрачную воду, вдруг вытянулся, застыл. Как оледенелый, свалился на бок. Перфил успел спрыгнуть и стоял по пояс в студеной воде... У ног, скрытое волнами, лежало распростертое тело оленя.
Обнаружив, что при падении выпустил повод второго оленя, Перфил оглянулся на берег. Олень стоял передними ногами в воде и крупно дрожал. Перфил махнул рукой. Мокрый от пят до головы, зарываясь в сыпучий песок, на четвереньках взобрался на крутой яр.
Возле первой юрты стоял олень. Перфил возликовал. Не обращая внимания на яростный лай двух больших псов, дрожащими руками схватился за повод. Собаки вертелись возле него. Одна попыталась укусить за ногу.
— Будяр! — злобно выругался Перфил и с силой пнул настырного кобеля под ребра.
Из юрты высунулось старческое лицо, послышалось робкое возражение.
— В юрте нет еды, хозяин. Надо идти за мясом.
Перфил даже не взглянул на старика, завалился на спину оленя.
— Когда прошло здесь Чильчигир-стойбище? — громко спросил он.
Охотник, подумав, тихо ответил:
— Вчера, пожалуй, хозяин. Чай пили, однако... Еды нет. Олень совсем один...
Перфил больше не слушал. Рысью сорвался с места, провожаемый злобным лаем. Теперь он вовсе не жалел ног оленя, зная, что такой переход животное способно выдержать при самой быстрой езде. И он летел со всех ног. Вскоре уже достиг места, где тропа спускалась в волны Гуликана, перекидывалась на противоположный берег... Здесь река разливалась широко, тихо струилась по крупной гальке, и даже во время весеннего паводка переправа не представляла опасности: вода едва достигала брюха оленя.
— Когда солнце пригреет макушку, Перфил будет в междуречье!
Дочь Тэндэ еще увидит зеленые дни! А кто ей поможет? Сын Гасана!
Урен и Дуванча тихо приближались к юрте, в которой должны провести те два-три дня, что отведены для общего веселья. Со всех сторон сыпались поздравления, пожелания. Люди встречали их и шумной толпой валили следом. Урен смущенно улыбалась. Дуванча чувствовал себя немного стесненно и поэтому выглядел повзрослевшим, строгим.
Они не подозревали, что каждое их движение стерегут все те же широко раскрытые глаза... Затерявшись среди ликующей толпы, Семен не выпускал их из виду. Чем ближе они подходили к юрте, тем больший страх охватывал его душу. Вот они остановились в двух шагах от полога. Вот Урен внимательно смотрит вокруг, словно стараясь навсегда оставить в своей памяти эти радостные, добрые лица, улыбки, глаза, это яркое солнце, это голубое небо. Если б она вдруг встретилась с глазами Семена! Они бы сказали ей все... Но Урен не замечала их. Стояла по-прежнему прямая и гордая, немного потупив голову.
Неумолчно грохотали бубны. Куркакан, обливаясь потом, прыгал вокруг юрты, воздев костлявые руки к небу. Ему снова, видимо, не удавалось договориться с духами, убедить их охранять очаг новобрачных. Он снова метался вокруг юрты, изнемогая от резких движений, тяжелого наряда и жаркого солнца.
Наконец Куркакан устало опустил бубен. Умолк бубен и второго шамана.
Урен медленно подняла руку, смуглыми пальцами коснулась полога, улыбнулась Дуванче и в то же мгновение заметила мчавшегося по полю всадника. Он приближался с невероятной быстротой. «Перфил?! Зачем он так торопится? Может, старый пень еще раз хочет увидеть дочь Тэндэ, пока она не вошла в юрту?»
Урен все с той же улыбкой подняла полог. Гулко ударили бубны, и никто не услышал жуткого вздоха тетивы. Урен качнулась назад, повернулась лицом к Дуванче, медленно, точно нехотя, повалилась на его руки-
Люди оцепенели. Только взметнулся одинокий хриплый крик:
— Ойе! Что сделал Се... — и потонул в грохоте бубнов.
— Горе! В сопки идет горе!..
Куркакан метался вокруг юрты, поливая шкуры жидкостью из оленьего пузыря. Неприятный запах полз над поляной...
В толпе был один человек, который сразу разгадал намерение шамана. Это был Аюр. Когда Куркакан бросил спичку и шкуры вспыхнули зловещим факелом, в сознании Аюра встала его пылающая юрта, обгоревшее тело жены.
— Духи рассердились на дочь Тэндэ! — угрожающе шипел Куркакан. — Духи обернулись против дочери Тэндэ! — жутко выкатив глаза, кричал он. — Она стала женщиной по обычаю русских. Горе. Горе...
Люди мрачно молчали.
— Горе идет в стойбище. Духи велят бросить ее тело в огонь, чтобы отвести горе.
Толпа угрожающе зашевелилась. Огонь безрассудного страха зажег соломинку — еще мгновение, и он перекинется к самому стогу, и тогда вспыхнет всепожирающим пламенем.
Аюр выскочил вперед, встал между толпой и Дуванчей.
— Духи могут сердиться на меня. Я привел дочь Тэндэ к русскому крестителю! — крикнул он громко.
Может, по-другому бы развернулись события, но в толпу вклинился Перфил. Вид его был страшен. Люди шарахнулись в разные стороны. Перфил мешком свалился Куркакану под ноги и остался недвижим. Куркакан оцепенел: что-то недоброе предвещало появление сына Гасана.
Аюр, не теряя ни минуты, подбежал к Дуванче, дернул за руку:
— Быстро за мной!..
До берега было десять шагов. Аюр вскочил в лодку.
Следом за ним прыгнул Дуванча с Урен на руках. Темные волны подхватили лодку, унося жертву от когтей пламени, которое бушевало на берегу, бросая кровавые отблески на воду Гуликана.
4
Гантимуров провел обычную кошмарную ночь. Лихорадка приходила и уходила, как по строго продуманному расписанию. С заходом солнца князь ложился в постель и ждал. Ждать долго не приходилось. По коже пробегала дрожь, словно кто-то бросал на тело пригоршню толченого льда. Затем еще и еще. Озноб начинал перебирать и трясти кости. Он поворачивался лицом к стене, подтягивал колени к подбородку, стискивал зубы. Озноб сменялся жаром. Тогда князь сбрасывал с себя мягкую медвежью шкуру, прикладывал к худощавой груди спиртовой компресс, завертывался в одеяло и лежал неподвижно. Воспаленные глаза устремлены в потолок, обтянутый, как и стены, цветным шелком. Князь считал багровые в отблесках фонаря цветы. Это было нелегко. Цветы шевелились, расплывались, подмигивали; то вдруг в быстрой пляске налетали друг на друга, сливались и огненным смерчем неслись навстречу, давили, прижимали к кровати. Князь напрягал все свои силы — выдерживал сумасшедший натиск, снова считал. Наконец наступала разрядка. Напряжение нервов выливалось в безмерную усталость. Князь лежал с закрытыми глазами, но не спал. Наступали немногие минуты, когда хладнокровие изменяло ему. Начиналась борьба, князь сам себе задавал вопросы и отвечал на них.
«Ты одинок, как факел в пустыне. Тебя окружает пустота, глушь, мрак».
«Но какая звезда светит ярче? Одинокая или окруженная тысячами других? — тонкие губы князя кривились. — Смешаться с толпой? Раствориться в этом низменном мире? Зачем ты живешь? Каков смысл твоей жизни?»
Лицо князя принимало надменное выражение.
«Три века Гантимуровы стоят над народом. Трон князей передается по наследству подобно царской короне. Династия князей Гантимуровых украсит страницу русской летописи, как жемчужная нить туалет небогатой барышни. Гантимуровы переживут династию Романовых!»
На этом обычно заканчивался сколь короткий, столь и неравный поединок. К князю возвращались хладнокровие и самообладание. Утомленный физически, он засыпал.
Но теперь князь уже не мог спать. Второй раз встречал восход солнца с открытыми глазами. Образ гордой дочери Гасана и картина ее гибели вошли в кошмарные ночи. Острый разум безжалостно обнажал черную пустоту в жизни, которую уже нельзя заполнить. Выражение лица князя приобрело новую черточку. В уголках плотно сжатых бескровных губ пролегли чуть заметные морщинки. Князь чувствовал приближение катастрофы. Казалось, на нить нанизана последняя жемчужина, и судьба готова завязать узел...
Властный стук в дверь прервал размышления. Так заявлял о своем посещении только Гасан.
Гантимуров поднялся с постели, сунул ноги в туфли, освежил лицо холодной водой, тщательно вытер, покрыл постель одеялом и, завернувшись в теплый халат, открыл дверь. Гасан вошел, остановился посредине комнаты.
«Если бы все люди умели выражать свои мысли, как этот самодовольный дикарь, тогда бы язык для них стал совершенно излишним», — подумал князь, взглянув на старшину.
— Сын первой жены Гасана уехал на берег Гуликанов! Его сердце не хочет, чтобы гордая коза умерла. Но она умрет! Так хочет Гасан. Но об этом может узнать губинатр...
Гантимуров, казалось, пропустил мимо ушей слова старшины. Лишь тонкие брови приподнялись, указывая, что ему не совсем безразлично сообщение.
— Поездка на рудник окончилась удачей?
— Гасан повезет золото в Читу.
Старшина свысока созерцал хрупкую фигуру князя, который наблюдал в окно рождение дня. Он даже не подозревал, что Гантимуров, словно кедровка, шелушит его слова, выхватывая семя, отбрасывая шелуху...
Упоминание о золоте лишь подтвердило его предположения. Отсюда и начиналась цепочка несложных рассуждений. Компания спешит, если предпринимает столь рискованное путешествие по тайге. Почему? Срок доставки груза определен в десять дней. Вознаграждение по крайней мере в двадцать раз превышает обычное. Значит... Восстание. Это было то слово, которое неотступно преследовало его последние дни. В кошмарные ночи вторгались вооруженные охотники и еще какие-то люди, пылала тайга, и он метался в ней, как запуганный олень... Днем мысли приходили в порядок. Он рассуждал спокойно, но тревога не уходила, наоборот, она становилась реальнее, зримее. Князь начинал бояться этой глухомани, где ни судьи, ни пристава — один вольный ветер да охотники, которые по первому слуху с Большой земли поднимут на ножи, когда этого вовсе не ждешь.
Гантимур зябко передернул плечами. Восстание! Уходить. Куда? На родину... Что такое родина? Тому, у кого есть золото, везде родина. Это истина... Следует выбираться в город. Да, будучи на пожаре, рискуешь неожиданно сгореть...
Взглянув на старшину, который, потрясая кулаками, излагал свои мечты, Гантимуров усмехнулся:
— В какое время сын старшины достигнет междуречья?
Вопрос вернул Гасана к действительности.
— Этот пень! Он будет там через два солнца.
— Сегодня отец Нифонт отправляется в междуречье по своим делам, он может нагнать его в пути и поговорить с ним.
— Голова Гантимура достойна быть самой большой головой! Но он не имеет сердца Гасана, который скоро станет больше чем князь.
На желтоватых щеках Гантимурова дрогнули желваки.
— Господин управляющий просил князя навестить его. Князь отправится вместе с вами, старшина, — холодно произнес он.
Глава вторая
1
Перфил проспал почти сутки. Необычное нервное напряжение вылилось в мертвецкий сон. Когда он увидел, что вся его утомительная гонка оказалась бесцельной, последние душевные силы покинули его.
Очнулся он от прикосновения чего-то холодного, с трудом раскрыл опухшие веки. Сперва увидел костлявые черные руки, которые двигались взад и вперед перед его глазами. Потом ощутил связь между этими движениями и холодным прикосновением ко лбу, затем увидел прищуренные глаза и беззубый рот Куркакана. Наконец понял, что шаман изгоняет недуг из его тела потиранием березовой палки.
Перфил уселся на шкурах, тупо огляделся.
— Глаза Куркакана рады видеть сына хозяина! — торжественно воскликнул шаман. Он внимательно изучал лицо безмолвного Перфила, но ничего не видел, кроме мрачной отчужденности. Взлохмаченный, перемазанный, опухший, Перфил вселял в него страх.
Почему так внезапно прибыл сын Гасана? Что случилось? Что сулит это ему, Куркакану? Эти тревожные вопросы вихрем носились в голове.
— Снова увидевший солнце забыл об уважении, — быстрые пальцы Куркакана перебирали гладко обструганную палку. — Целый путь солнца и луны его душа была во власти злых духов. Они хотели взять душу сына Гасана. Но Куркакан много старался. Куркакан мерил его голову! Куркакан тер его самой белостволой. Куркакан много беседовал со своими духами! Куркакан сделал, что глаза сына Гасана снова увидели солнце.
Шаман распалялся. Он уже не говорил, а выкрикивал. Но Перфил не замечал его. Всматривался в полутемный конус юрты и не шевелился. Он даже не удивился, что очутился здесь. Неожиданно он пошевелил ноздрями, уловил знакомый раздражающий запах. Повернув голову к пологу, увидел Семена. Тот сидел возле входа на обрубке дерева, окутанный полумраком, и наливал спирт. Перфил поднялся, равнодушно шагнул мимо бормочущего Куркакана, опустился прямо на землю рядом с Семеном. Тот молча протянул ему кружку...
Семен и Перфил сидели неподвижно. В юрте заметно холодало. Куркакан, сердито отфыркиваясь, стал раздувать очаг, поднимая облака серебристой пыли. Ему долго не удавалось разжечь костер. Головня потрескивала, алела, робкий огонек лизал отсыревшие ветви лиственницы, затухал. Куркакан наконец не выдержал.
— Буни, — зло выругался он и, протянув руку, схватил бутылку из-под носа Перфила, плеснул спирта на ветки. Синеватое пламя взметнулось вверх.
— Спирту! — бросил Перфил, не оборачиваясь.
Куркакан проворно разогнул спину: сын Гасана обрел дар речи!
— Арака равна доброму духу! — Куркакан выждал, когда Перфил выпил спирт, и заговорил вкрадчивым голосом.
— Хорошо ли хранят духи вторую мать сына Гасана? Вернулся ли разум в ее голову?
Перфил ответил равнодушно:
— Слезы съели ее глаза.
Куркакан зажмурился, полувоздел руки к небу.
— Хорошо ли берегут духи самого хозяина-Гасана?
Этот вопрос Куркакан задал не без тревоги. Так же не без тревоги ждал ответа. Однако Перфил снова медлил. Налил спирта, хлебнул, остатки отдал Семену. Равнодушно сковырнув грязь с покрасневшей щеки, бесцветно обронил:
— Он уехал в город. Об этом его просит сам царь.
У Куркакана — как камень с плеч.
— Сам царь?! Гасан станет равным губинатру. Хе-хе-хе! Куркакан и его послушные хорошо помогают хозяину-Гасану. Они станут помогать и сыну!
Перфил молчал. Это обидело Куркакана, но он не подал виду.
— Зачем сын Гасана пришел на берег двух Гуликанов?
— Встретить зеленые дни.
Жидкие брови шамана поползли кверху.
— Встретить зеленые дни? Однако праздник начался без тебя?
— Олени на тропе подохли.
Куркакан не верил, но не чувствовал для себя никакой опасности в этом визите и решил прекратить бесполезные расспросы. Он хорошо видел далеко не бодрое настроение своих собеседников и искал тему для разговора, который мог бы развлечь их. Сделать это при помощи спирта до сих пор не удавалось. Перфил с каждым глотком становился угрюмее. Семена, очевидно, тяготили мрачные мысли. Куркакан смотрел на него, злился: спирт всегда делал Семена таким, как жирный кусок мяса голодную собаку, и его язык становился хвастливым! А теперь он сидит как ночь, только глаза блестят. Смерть дочери зайца владеет его головой и сердцем!..
Сам Семен это подтвердил.
— Страшно. Пока смотрят мои глаза, она будет стоять в них. Плохо. Совсем плохо я сделал... — тихо прошептал он.
В юрте воцарилось молчание. Слышно было, как в очаге потрескивают ветви.
Мозг шамана лихорадочно работал. Духи? Куркакан даже сплюнул в сердцах. Ими можно напугать Семена?! Он погрыз кончик косы, усмехнулся. Как мог забыть? Теперь глупая голова взяла верное направление!
Сделав вид, что не замечает Семена и не слышит его слов, Куркакан заговорил восторженным голосом:
— Плохо, что сын Гасана не застал начала праздника. Он не видел больших игр на берегу Гуликанов. Здесь первым стал Семен! Люди много кричали ему.
— Да, это так. Кричала сама дочь Тэндэ... — Семен умолк, ссутулился.
Куркакан поперхнулся: его слова стали совсем бессильными как березовая палка, изгоняющая недуг! А этот ленивый боится высунуть язык!
Шамана бесило.
— Хозяин-Гасан вернется из города равным губинатру. Он возьмет Семена в свою юрту!..
— Да, это так, — вяло обронил Семен.
Куркакан воспрянул духом. Он продолжал говорить, и говорил долго. Даже не заметил, как Семен и Перфил уснули. Они где сидели, там и свалились. Куркакан встал, носком унта отодвинул Семеновы ноги, которые загораживали проход, подошел к Перфилу. Хотел подложить под голову ему шкуру, но раздумал. Махнув рукой, вернулся на свою постель. Тревожные мысли не выходили из головы. В ушах отчетливо стояли слова Семена: «Плохо... Совсем плохо я сделал...» Он перестает верить Куркакану. Перестает уважать его. Почему? Аюр?! Да, он сразу догадался, что душа дочери Тэндэ не нужна духам. Нужна — хозяину. Он знает. Да... И его охватил страх. Он вспомнил два немигающих глаза. Они пронизывали до самых печенок, леденили кровь.
— Это глаза волчицы! — прохрипел Куркакан, вскакивая. — Самой волчицы!..
Был такой случай в жизни Куркакана.
Стойбище тогда зимовало в вершине Большого ручья, в глухом распадке. Звездным январским вечером он шел после сытного «сэвэна» в свою юрту. Идти было недалеко. И вдруг в десяти шагах от себя он заметил серые тени.
Волки бежали наперерез, через ручей, след в след. Куркакан хорошо знал, что во время гоньбы поведение стаи зависит от настроения волчицы, и не особенно испугался, полагая, что она пробежит мимо. Однако на всякий случай остановился возле дерева, придерживаясь рукой за ветви.
Волчица даже не удостоила его вниманием. Зато последний волк остановился, пощупал его светящимися глазками, махнул хвостом и побежал за стаей. Куркакан дружелюбно помахал ему вслед бубном. Однако едва он сделал два-три шага от дерева, как к изумлению обнаружил, что светлячки несутся к нему с бешеной быстротой! И что ему помогло взлететь на дерево?! Через мгновение он сидел на тонких сучьях, обхватив спасительный ствол обеими руками. Правда, кусок унта остался в зубах волчицы да бубен на потеху ее собратьям.
Долго пришлось отсиживаться Куркакану на лиственнице, едва не застудил кровь. И сколько раз собирались волки оставить его в покое! Они отбегали, скулили, зовя самку, но та не желала уходить от дерева.
Наконец один волк подбежал, игриво куснул ее ухо, потрогал лапами морду, и отхватившая унт, на прощание щелкнув зубами, побежала своей дорогой...
Тогда спасло дерево, а теперь?..
Куркакан бессильно опустился на шкуры, склонив голову. Плохо, когда олени отбиваются от стада и уходят в тайгу к своим диким сородичам. Хуже, когда в стадо приходит дикий олень и становится его вожаком: стадо перестает слушаться хозяина и может затоптать его. Этот, живший у русских, хочет стать вожаком. Будет совсем плохо, если все люди пойдут его следом...
Долго сидел Куркакан в раздумье. Умирающий очаг в последний раз глянул мутным глазом, и сумерки сомкнули объятия. Сейчас же в углу замерцали две зеленоватые точки. Многие годы этот холодный свет властвовал в ночи, согревал сердце хозяина. А теперь он мертв. Теперь это всего-навсего чучело из травы и шерсти. Куркакан пожелал, чтобы его любимец-филин и после смерти оставался рядом...
Свежий ветерок неожиданно всколыхнул полог, заглянул в юрту, плеснув запахом хвои и дождя.
— Буни! — чертыхнулся Куркакан. Он встал, прикрывая голое тело кабарожьей шкурой, подобрался к пологу, расправил его и придавил камнями. Бормоча проклятия, вернулся на место. Попробовал прилечь, но сейчас же вскочил. Страх и бессильная злоба томили сердце.
— Куркакан сам пойдет к этому с глазами волчицы...
Наспех закутавшись в свой грубый наряд, шаман вылез из юрты.
Вечерний лес обдал свежим дыханием, крупные капли дождя ударили в лицо. Он втянул голову в плечи и быстро двинулся к стойбищу.
Куркакан рискнул открыто пойти в наступление.
2
Дождик налетел совсем неожиданно. Невесть откуда набежала тучка, рассыпалась радостной слезой и ушла догонять уходящее за гольцы солнце. Она даже не нарушила говорливой таежной жизни: отсчитывала годы кукушка, щелкал клест, стучал дятел. Стук топора раздавался в тайге звонкой радостью...
Герасим, подрубив сушинку, уперся плечом в ствол, нажал. Дерево качнулось и упало с гулким уханьем. Смахнув с мокрых волос щепье, Герасим принялся кряжевать сушинку. На душе у него, как в затяжное ненастье, пасмурно. Рядом монотонно гудит вылезший из берегов Гуликан. Сколько задержит их здесь река — день, два, неделю? А ведь он рассчитывал обернуться за четыре, многое — шесть дней. Да, прикидывал! И Лизавете Степановне не сказал ни слова. Ушел крадучись, как преступник. Хоронился — от кого? От самого себя? «Лизавета Степановна не должна ниче знать!» Слюнтяй. Всякая сволочь может из Гераськи лепить булки. Зачем опять пошел в Угли? Кому их надо?.. Кому жа?..
— Сволочь, — Герасим с силой всаживает топор в дерево. Радугой брызжет красноватое щепье. От костра доносятся веселые голоса, смех... Они стегают Герасима, как бич. Почему они могут смеяться и радоваться, а он — скрипеть зубами от боли? Почему жизнь давит на его хребтину, как бычье дышло?..
Сплюнув сквозь стиснутые зубы, Герасим садится на бревно, достает кисет, отрывает клок газеты. Однако, заметив чернильные росчерки, бросает. Рвет снова. В глаза лезут буквы. Он бессознательно складывает их. Неожиданно рождается емкое слово «кровь». Оно еще ничего не говорит Герасиму, но его упорный взгляд движется дальше по строке. Рядом с первым встает второе слово — «мужика». Кровь мужика — это доступно пониманию, если кровь сосут из твоих жил с самого детства.
«Кровь мужика вдоволь пили и фабриканты и помещики. Но кровопийцы захлебнутся! Царизм на краю гибели...»
Герасим хмуро оглядывается в сторону костра, туда, где сидят Силин и молодой парень-бурят и весело переговариваются. Он поднимает с земли брошенный клочок газеты, снова упорно складывает буквы: «Рабочие и мужики доказали, что они способны сбросить со своих плеч эту нечисть. Свернуть голову кровожадному царизму. Тогда свобода, воля — мужику, кандалы — для тех, кто их породил!.. За оружие, товарищи пролетарии!..» Герасим хмурит брови, но в душе рождается какое-то непривычное волнение. Он силится постичь весь смысл этих слов — понятных и в то же время таинственных. Свобода, воля... Не он ли ищет ее всю жизнь! Сперва искал в городе, потом здесь, в тайге. Пытался добыть нечеловеческим трудом и с помощью золотой россыпи. Но она ускользнула из рук. Он даже не добыл право быть рядом с любимой!..
Нет, не верит Герасим этим страстным словам. Многое непонятно ему. Он долго смотрит на газету, размышляет. Потом складывает ее, сует в карман. Сидит, хмуро прислушивается к веселым голосам напарников...
У костра — оживление. Павел Силин и его товарищ разбирают харчи, переговариваются.
— Ух! Совсем забыл. День шли вместе, маленько работали вместе, а забыл, — на широком простодушном лице парня огорчение, — забыл спросить: как тебя звать?
Силин, развязывая мешочек с чаем, подмигивает:
— Матка с батькой Миколкой нарекли да в церковь понесли. Но поп да дьяк судили-рядили — враз заголосили: «Миколка, помилуй господи, — на небе бог! Да и на земле Миколка не так уж плох: одному спину почешет, другого тюрьмой потешит...» Вот судили-рядили — установили: Пашка — рвана рубашка, пупок наголе.
Парень смеется заразительно весело, блестя черными глазами.
— Ух, веселый Пашка — рвана рубашка. Ты Пашка, а я Дагбашка: мы — братишки!
— Все мы братишки. — Силин обхватывает своей огромной пятерней твердую руку Дагбы, улыбается.
— Все братишки? — удивленно восклицает тот. — Нет, ты братишка. А Гераська какой братишка? Как волк на барана, смотрит на человека Гераська. Почему он такой?
Силин задумчиво накручивает на палец русые колечки бороды. Подходит Герасим с кряжем на плече. Бросив его, садится, завязывает оборку на ичиге.
— Мудреный вопрос, брат, — наблюдая за мрачным лицом Герасима, отвечает Павел. — Послушай-ка такую притчу. Жили-были три мужика. Но жили — не тужили, землицу пахали, хлеб жевали, своим потом запивали, нужду треклятую песней сдабривали. Прослышал об их веселом житье Миколка. Кумекает: мол, дай-ка я пособлю, прикину на загорбок нужды, чтоб хребет пониже к земле склонился, небось думать забудут о песне. Ну и прикинул. Собрались мужики и соображают, как с этакой нуждищей по свету мыкаться. Один придумал: мол, заберу я свою долю на загорбок — она все же не так велика, — буду волочь одинешенек. Так и сделал. А двое других порешили не делиться, тащить ее, окаянную, полником по переменке. Одни несет — другой отдыхает, так перебрасывают нужду с загорбка на загорбок да песни попевают. Ну, а третий со своей нуждой едва ноги переставляет, на душе — ночь, зверем глядит: гнет она, треклятая, все ниже к земле, невмоготу уж.
Павел помолчал, заметив, как сверкнули глаза Герасима, продолжал:
— Но пришла пора, и открылись глаза у мужика. Вернулся он к своим братьям, что горе-нужду не развешивали, а на одном загорбке несли...
— Вернулся к братишкам! — с удовольствием повторил Дагба. — И он стал не такой, как этот Гераська?
Герасим так приналег на оборку, что сыромятный ремешок не выдержал, лопнул. Молча зыркнув на Дагбу, не сказав ни слова, пошел от костра.
— У-у, колючая ветка в стоге сена, — сердито прогудел ему вслед Дагба. — Он немного стал нойоном, арендатором. Золота много нашел...
Силин поднялся, притянул к себе парня, размышляюще заговорил, провожая взглядом сутулую спину Герасима.
— Не то. Он, ты и я, как тройка гнедых. Всю жизнь гнем горб на хозяина. Я узнал его с год назад. Работали в одном забое, покуда не заварилась каша. А заварилась через него.
Заграбастал управляющий по гривеннику с каждой души из заработка за украденный самородок, но и золотнишники взбунтовались. Отказались от работы, а Герасим первый полез в забой. Вот и случилась драка. После этого хозяин и приблизил его. Да, видать, не сладка Герасиму эта милость. Темно у него на душе, заскорузло. И золото нашел, верно, но и ему не рад. Видишь, как гнет его к земле, паря,
— Помрет-пропадет Гераська, — вздохнул Дагба.
— Отойдет. Ты не приставай к нему.
Павел легонько толкнул Дагбу, улыбнулся:
— Но, ладно. Давай-ка вари чаек, как ты говоришь, ташеланский, чтоб на душе оттеплило. А я пособлю Герасиму дров натаскать.
— Братишка еще не пил такой чай, какой в Ташелане варят? Дагбашка сварит! — обрадовался парень...
Силин и Дагба с наслаждением пьют зеленый, чуть подсоленный, с блестками масла чай, отдуваются, потеют. Герасим сидит в сторонке, глотает чай, угрюмо уставившись на костер. Даже сейчас между его бровями резкая, глубокая складка. Когда же раскроется душа этого нелюдимца? Распахнется ли?..
А Павел смакует каждый глоток да похваливает.
— Хорош чаек. Ни разу не пивал. Такой пить надо с настроением, на душе теплеет.
— Дагбашка сварил бы еще лучше, но у него нету молока! — краснеет от удовольствия и горячего чая парень...
На берегу жарко пылают костры. Дым расползается над деревьями, легкой пеленой висит над ложбинкой. Приближающаяся ночь усиливает звуки: явственнее становится гул реки, людские голоса, покашливание оленей. Над табором властвует какая-то чуткая настороженность. Люди ходят и сидят, пьют чай, готовятся к ночлегу, переговариваются, но все это делают с хмурой озабоченностью.
А Гуликан гудит, утюжа песчаное дно...
Иногда от палатки, что притаилась на отшибе у сопочки, доносится властный голос.
— Ха! Гасан знает, что делать. Или ты, а не Гасан здесь хозяин?
И снова предостерегающий рокот.
— Сволочь, — не выдерживает Герасим этой удручающей музыки.
— Кого ругаешь ты, сердитый Гераська? — живенько откликается Дагба, протирая котелок пучком травы. — Кого?
— Тебя.
Дагба аж подскакивает на месте. В полном недоумении смотрит на Силина, который, полулежа на локте, безмятежно дымит трубкой, переводит жгучий взгляд на Герасима, щеки его вспыхивают.
— Меня?! Что, Дагбашка на твоей дороге сел? Нойон я? Зеленецкий? Или чай хлебал с ним из одной кружки?.. Глупый баран ты, Гераська.
Парень горячится, сыпя вопросами и восклицаниями, а Герасим даже не смотрит в его сторону. Отвернувшись, как от надоедливой мухи, курит, жует самокрутку. Силин в свою очередь с интересом наблюдает за ним.
«А ведь прошибет он тебя до самой печенки, будь она хошь за тридцатью и тремя запорами. С таким, паря, если не заговоришь, так взвоешь», — размышляет он с удовольствием.
Наконец Дагба, видимо излив негодование, сердито усаживается у костра.
Вечер мог окончиться миром, если б не Павел, которому очень хотелось добиться от Герасима хотя бы слова человеческого.
— Слышь, — начинает он с самым безвинным видом, обращаясь к насупленному Дагбе, — а я ведь неверно закончил притчу о мужиках. Душой покривил, сказал, как сердцем хотел. Не вернулся он к своим братьям, — Силин глубоко затягивается табачным дымом, Дагба поднимает брови. Только Герасим сидит не шелохнувшись. — Не вернулся. Видно, крепко его душа обросла мохом, и продал он ее одному богатею, вроде нашего управляющего Зеленецкого. Чуешь? А потом решил ожениться на его дочке. Чтоб поближе стать к золотишку, значит, да сесть на загорбок своих же мужиков.
Дикие огоньки в глазах Герасима предупреждают Павла, но он спокоен... Герасим встает даже медленнее, чем обычно, хотя все в нем бурлит, так же неторопливо выдергивает из земли обожженный огнем таган. Павел вовремя успевает свалиться на землю — дубинка свистит над самым ухом и, глухо хлестнув по дереву, с хрустом надламывается.
Длинная минута проходит в зловещей тишине. Дагба сидит, раскрыв рот, не в состоянии вымолвить ни слова. Герасим и Силин молча стоят друг против друга.
— Но, язви тебя, скор ты на руку! — наконец вздыхает Силин. — Будь я таким же, то нам с тобой таганов не хватило бы. Пришлось бы тебе, брат,— Силин подмигивает Дагбе, — новые рубить да нам подбрасывать... Но садись, паря, поговорим на открытую душу. Садись!
Павел садится у костра, достает трубку.
— Закуривай. Охолонешь скорее.
Герасим швыряет таган на землю, вытаскивает кисет, руки его заметно дрожат. Наконец и Дагба обретает дар речи. Он возмущается, разглядывая сломанный таган.
— На чем чай варить будем? Надо новый рубить. Если бы ты, Гераська, сломал его о свою баранью голову, Дагбашка срубил бы тебе еще десять...
Парень, продолжая ворчать, идет вырубать новый таган, а Силин и Герасим молча жгут табак. Нелегко завязать разговор по душам, если души-то как два разных сапога. Ох, нелегко!..
Герасим под запал пожирает самокрутку, играет желваками. Силин прочищает трубку, внимательно осматривает пруток, пропитанный никотином. «Вот этак бы душу Герасима прочистить, — думает он, — но как найти к ней такой же пруток?»
— Нескладна твоя житуха, Герасим, — тихо говорит Павел. — Озлобила тебя трижды клятая жизнь, а ты и поддался, залез в себя и створки захлопнул. Бредешь одинешенек по пням да колодам. Неужели тебе не встретилась ни одна добрая душа? Неужели тебе и помянуть добрым словом некого?
Герасим некоторое время молчит, ковыряя сучком землю.
— А тебе кака забота, — бурчит он. — Или в душеспасители метишь?
Голубые глаза Силина вспыхивают гневом.
— Эх, ты. Плевать мне на твою душонку, будь ты каким-нибудь выродком-кровопийцем. Ты же рабочий до самой середки, язви тебя. Ты им и останешься, хоть закладай душу самому дьяволу. Мы с тобой одного поля ягодки, как ни верти. Значит, нам не по разным стежкам тащиться. Чуешь?
Герасим пытливо смотрит на Павла и вдруг чего-то пугается. Неловкими пальцами застегивает на груди грязную рубаху, будто опасаясь, что все скопленное в сердце годами и тщательно упрятанное от людских глаз, вот-вот прорвется наружу...
Силин продолжает:
— Чую, и в эти Угли ты идешь не с легким сердцем. Вроде тебя силком туда тянут. По чо ты идешь туда?
Эти слова возвращают Герасиму все его самообладание. Он снова уходит в себя.
— А ты?
— Меня послали золотнишники. Народ послал. Я иду, чтоб на прииске хошь малость нужды убыло. Чтоб рабочим и их семьям, ребятишкам жизнь чуть полегчала... Не о своем хребте забота...
Какая-то болезненная усмешка скривила плотно сжатые губы Герасима. Он хотел что-то сказать, потом поднялся на ноги, скомкал в кулаке ворот телогрейки. Постоял, задумчиво шаря по земле глазами, негромко обронил:
— Полегчала...
Герасим делает шаг от костра, останавливается, оборачивается к Силину, снова хмуро роняет:
— Полегчала...
Еще больше ссутулившись, он уходит. Силин внимательно смотрит ему вслед, теребит бороду: «Хлебнул ты, брат Герасим, горького через край. Зверем глядишь, а душа, как у младенца. Поэтому-то ты и прячешь ее от людей... Ничо, поймешь, что вокруг тебя не только недруги, как от сна очнешься. И захочется тебе столь доброго людям сделать, что и сто годков покажутся малостью...»
Павел, улыбаясь своим мыслям, встает, поднимает с земли сломанный таган. Может, с этого тагана и зачнется его жизнь? Почем знать...
— Не печалься, братишка, — раздается за спиной Силина звонкий голос Дагбы. — Я срубил новый таган. Вон какой хороший. Березовый, веником пахнет, лесом пахнет, степью...
Павел крепко притягивает парня к себе, тихо говорит:
— Ты не трожь Герасима. Пускай побудет сам с собой. Чую, скоро ты увидишь его в иной одежке.
Дагба в недоумении смотрит в сторону мохнатой лиственницы, где под ветвями на брошенной телогрейке лежит Герасим. Лежит с открытыми глазами, сложив руки на груди. Непонятно, в какой другой одежке он будет скоро?..
Парень озадаченно чешет нос, однако сейчас же вспыхивает как порох.
— Слышал, братишка, как Гасан ругался с помощником Комля? — восклицает он, усаживаясь рядом. — Слышал, как Гасан кричал: «Я здесь хозяин!» Почему он хозяин? Разве тайга его? Лес его? Вода его? Птички его?
Силин не очень весело улыбнулся.
— Скажи, а ты давно здесь, в тайге-матушке?
— Второе лето кочую.
— А родом-то далекий?
— Из Ташелана. Это от Верхнеудинска недалеко будет. Пока чашку-две чаю улусник выпьет — дойдешь до Ташелана. Верст двадцать, говорят. Там мои батька с маткой жили. Юрта и земля была, травы вокруг много было. У-ух, как много.
Дагба восторженно осматривается вокруг и, вскинув брови, со свойственной ему неожиданностью спрашивает:
— Скажи, братишка, кто такой кабинет? Наверно, шибко большой начальник, арендатор? А кто такой ре-се-де-ре-пе? Наверное, самый большой нойон, больше кабинета?
Павел с нескрываемым любопытством смотрит на парня, не зная, что и ответить.
— Как тебе сказать. Да ты откуда знаешь об этом? Сорока на хвосте принесла, а?
Дагба вздыхает.
— Был в Ташелане русский арендатор Никитка. Земли много имел, степь большую имел. Мои батька и матка каждое лето косили ему сено. Косили, пока не пропали. Я остался один и тоже все косил. Потом пришли к Никитке улусники, говорят: большой нойон ре-се-де-ре-пе из города хорошую бумагу прислал. Вот что, говорят, в этой бумаге: «Бедные улусники, отбирайте земли у кабинета и сделайте их своими». Вот суглан нашего Ташелана поставил: разделить все земли по бедным юртам. Мне говорят: Дагбашка, возьми и ты себе немного земли, будешь сам хозяин.
Дагба снова шумно вздохнул.
— Но, а ты? — Силин подвинулся ближе. — Обрадовался, поди.
Брови Дагбы взлетают вверх.
— Почему обрадовался? Я жил, сено косил для Никитки — получал деньги. Зачем мне земля?! Самому себе сено косить — самому себе деньги платить? Зачем?
Силин весело смеется.
— А ты бы сказал Никитке: давай-ка, мол, засучай рукава да бери косу. Я на тебя горб гнул, теперь ты на меня попотей. А сено сбывал бы самому кабинету.
— Зачем продавать-торговать? Разве я арендатор? Разве нойон? Или кабинет какой? Тьфу!
— И ты бросил все и ушел?
— А что бросать Дагбашке? Юрту взял Никитка за долг. А земля есть кругом. Улусники сказали: «Иди, Дагбашка, на прииск». А мне неохота идти на прииск. Я хочу видеть много земли, шибко много. Во как здесь, и я стал охранником у Комля, стал ходить в город и обратно. Иду по тайге и радуюсь: ой, как много земли! Арендатора нет. Кабинета нет! Тайга большая и ничья. Она моя, твоя, Гераськина и многих людей, кто ходит здесь, слушает ее голос... Хорошо! Иду по тайге — она говорит со мной голосом птичек. Лягу спать — говорит ручейками. Хорошо!
Парень тихо смеется.
— Хорошо!..
И снова у костра тихо. Силин задумчиво глядит в счастливое в своей невинной радости лицо парня. Братишка! Еще совсем дите. Но и он почувствует великую силу, когда поймет, увидит, что вокруг него! Идет с открытой душой навстречу суровой правде, ищет дорогу. Да, когда-то вот так искал и он, Павел Силин. Искал с веселой шуткой, хотя сердце сгорало от ненависти. Шесть месяцев тюрьмы, освобождение, бурлящая Чита, просыпающаяся родная деревня с тихой могилкой стариков. А он один как перст. Мотался неприкаянный. А вот нашел. Нашел на далеком Витимском прииске. Да и не один нашел дорогу к правде. Ножин-старикан, десятки других, как он, с огрубевшими руками, обветренными лицами и ненавистью в сердце. Как это случилось? Началось с драки, виновником которой был Герасим, которая вылилась буйной, скопленной годами силой. Она сблизила, собрала людей, как пальцы в кулак. Вот тогда и Ножин, скупой на слова, неторопливый на дело, да и каждый почувствовали в себе такую силу, что горы в пору ворочать!..
Найдет эту дорогу и Дагба и Герасим... а нашел ли его закадычный друг Аюр Наливаев? Где сейчас он, Лешка?
В верхушках деревьев прошелестел ветер. Ветви встрепенулись, обмахивая звездное небо...
3
Миновав опушку, Куркакан затаился под лиственницей. Осмотрелся. Монотонно шуршал дождь. На яру грудкой лежало обгорелое жердье, горбились сплавленные огнем шкуры.
Перед юртами горели костры. Возле некоторых сидели люди. Они держались тесными группками, как куры в ненастье, притихшие и хмурые. Время от времени кто-нибудь из них поднимал глаза на опушку и смотрел долго-долго...
Куркакану становилось не по себе от этих угрюмых взоров. «Если все они пойдут его следом?!»
Он быстро добрался до берега Малого Гуликана, нырнул в черемушник. Тропа виляла почти над самой водой, гибкие ветви хлестали по лицу, осыпали холодными брызгами. Дождь барабанил по речной волне, пузырился.
Вынырнув из черемушника, Куркакан очутился в четырех шагах от берестяного жилья Аюра. Прислушался. До слуха доносился голос самого хозяина. Добродушный, как мурлыканье довольного кота. Куркакана покоробило. Идя сюда, он рассчитывал на встречу с разъяренной рысью и приготовился к схватке, а встретил... Здесь было что-то непонятное...
— Буни, — выдохнул он, придвигаясь к юрте.
Аюр сидел на груде разбросанных шкур, держа на коленях сынишку. Посредине ярко горел костер, наполняя юрту веселым треском. Аюр волочил по шкуре трубку, малыш тянул ручонки, норовя поймать ее. Глазенки сына блестели, схватив трубку обеими руками, он тащил ее в рот.
— Ойя, Павел! — приговаривал Аюр, раскачиваясь. — Ойя, ты хочешь иметь такую же большую трубку, из которой курил твой крестный! Скоро ты станешь большим, научишься строить русские слова, как юрту. Тогда твои глаза увидят то, что оставила на трубке его рука. «На память!» — вот что увидят твои глаза, когда ты станешь большим. Твои глаза будут видеть только солнце. Ночь, пожалуй, совсем уйдет из сопок. Тогда Павел, пожалуй, захочет...
Полог распахнулся, и в юрте бесшумно появился Куркакан. Его глаза разом обежали жилище, остановились на лице Аюра. Аюр потрепал пухлую щечку сынишки, спокойно заключил:
— Пожалуй, Павел захочет жить в русской избе.
Продолжая разговаривать, Аюр осторожно устроил сынишку в люльку и, словно не замечая Куркакана, вернулся на свое место.
Куркакан вскинулся:
— В этом жилище забыли обычай!
— Когда волк приходит к своему соседу, щелкает зубами, медведь ревет, а человек говорит «здравствуй», — заметил Аюр. — Вошедший всегда найдет место у этого очага.
— Кто не уважает духов и того, кому они послушны, равен траве без дождя, стреле без лука, — бросил Куркакан, пристраиваясь возле очага.
— Дождя в сопках мало — слез много: всегда трава останется зеленой. А стрела... — Аюр поднял голову, простодушно уставился на Куркакана. — Пусть имеющий бубен скажет: разве нельзя стрелять без лука?
Куркакан ответил смешком.
— Сопки помнят: был один, кто хотел сошками загонять солнце за горы. Он, пожалуй, имел голову великого охотника...
Глаза Аюра вспыхнули, Куркакан осекся.
— Пусть говорит имеющий шапку с кистями: как стрела без лука попала в дочь Тэндэ? Как?!
Куркакан не ожидал ловушки. Он отшатнулся, побледнел.
— Твой глупый язык говорит, что знают одни духи!
Аюр расхохотался. Но так, что Куркакана покоробило: в смехе была ненависть.
— Елкина палка! Клянусь иконой Чудотвора — я знаю больше всех духов!..
Куркакан вскочил. Поднялся и Аюр.
— Ты отдал душу русскому Миколке — ты перестал быть человеком нашего рода. Так говорит обычай! Да, так говорит обычай! Ты можешь принести горе! Горе! Слезы! Об этом узнают все люди стойбища, — Куркакан говорил все увереннее, тише, с шипением. — Да, люди стойбищ хорошо знают, что несут им русские. Они рубят тайгу, роют землю. Звери уходят из тех мест, где они появляются. Голод идет по их следам. Голод. Голод. Люди узнают об этом...
Аюр даже растерялся под неожиданным натиском шамана.
— Елкина палка! Если бы все люди знали, что знает Аюр! — воскликнул он и умолк, сбитый с толку смехом Куркакана.
— Что знает Аюр? Что? Пожалуй, то, что сын Луксана показал тропу русским в Анугли. Хе-хе-хе...
Аюр не ответил, нырнув в угол юрты, вернулся с берестяным туесом. Куркакан ничего не успел сообразить, как он, отшвырнув крышку, сунул ему под нос лоскут вонючей кожи.
— Без вонючей воды шкуры не хотят гореть. Это видели все, кто был на берегу Гуликанов. Они видели в твоих руках такой же пузырь. А этот я нашел на месте своей юрты... Вот что знает Аюр!
Куркакан взмахнул руками, намереваясь схватить туес, но тот ускользнул из-под носа. Шаман хрипло рассмеялся...
— Как скажешь, что этот найденный ходил на поясе Куркакана? Как?.. Как-то длинноухий пришел к лисе, сказал: «Один глупый заяц ходит к осине рядом с твоей юртой и грызет кору. Он хочет, чтобы осина упала на твою голову!» Рассердилась лиса! Сильно рассердилась! Спросила: «А на кого он походит?» Язык глупого вылез из своей юрты: «Он похож на комок снега. Концы ушей у него помазаны сажей!» — «И он не имеет хвоста?!» — спросила лисица. «Да, это так!» — «Это ты и есть тот заяц? Проглочу тебя вместе с унтами!»
Куркакан перевел дух, снова рассмеялся.
— Как скажешь? Разве на нем есть следы рук Куркакана? Разве в юрте каждого не найдешь такой пузырь, в котором он носит по тайге воду? Может, ты сам сжег свою юрту?!
Куркакан беззвучно смеялся. Аюр обрел спокойствие, хотя на его лице играли желваки.
— Но к лисице могут прийти все длинноухие и сказать: «Твой пышный хвост мешает нам видеть солнце. Мы обольем его вонючей водой и подожжем». Разве скажешь, что это не твой хвост мешает, а хвост глупого зайца?!
Смешок застрял в груди шамана. «Они могут пойти одним следом! Этот с глазами волчицы знает, о чем думает мое сердце.»
— Буни! — прохрипел он в лицо Аюра и, задыхаясь, выскочил из юрты...
Солнце догорало, лучи били прямо в глаза. Куркакан плевался, бормотал проклятия и мчался через поляну. Если б на его пути выросла юрта, то он бы врезался в нее, осыпая ругательствами недальновидных жильцов. Так почти и вышло. Куркакан с разбегу ткнулся в оленью морду, отскочил, неистово выругался, только после этого пришел в себя.
Посредине поляны возились люди. Их было много. Слышались повеселевшие голоса.
— Нифошка приехал...
— Он оставил своего Миколку одного. Миколка будет скучать без крестителя...
Отец Нифонт не слушал охотников, суетился, устанавливая палатку. Люди помогали ему.
— Скоро ли придет купец Черный на берег Гуликанов?..
— Пожалуй, ружье надо. Красивую материю надо. Патроны надо.
— Привез ли с собой креститель напиток Миколки?..
Люди приумолкли, как только Куркакан подошел к ним.
— Люди помогают строить свое горе, — зашипел он, прокладывая себе дорогу к отцу Нифонту.
Служители культа встретились, как ежи. Куркакан, полусогнувшись, недобро усмехался, отец же Нифонт держался с достоинством, выказывая полное пренебрежение своему противнику.
— Носящий на голове облезший унт пришел на берег Гуликанов. Зачем?
— Прицепи на косу язык, ирод... Какие новости привез сын Козьмы Елифстафьевича?
— Новости? Он приехал сказать, что Нифошка придет собирать шкурки для своего ленивого Миколки. Хе-хе-хе!
4
Легкий низовик прошелся по опушке — и она тотчас отозвалась разноголосым шепотом. Здесь он запутался в листве березки, смахнул крупные капли росы и мимоходом зацепил нежную шелуху ствола; тут вспугнул ветку лиственницы; там надломил полусгнивший сучок; пересчитал нарядные перья косача, который чутко дремал, пригнездившись на нижнем суку старой лиственницы. Косач беспокойно заворочался, пошевелил красными бровями, вытянул шею, замер. Все спокойно! Он почистил клюв, расправил крылья и неторопливой походкой, словно заждавшийся ухажер, прошелся по ветке. Раскачивая ее, добрался до самого конца и озабоченно заглянул вниз: зеленая поляна все еще густо дымила. Рыхлая испарина отделялась от травы, нехотя ползла кверху, цепляясь за мокрый кустарник...
Но вот яркое солнце вырвалось из-за сопки напротив, и лучи вольным потоком хлынули на опушку, очищая ее от тумана.
Этого только и ждал молодой петух! Он расправил свои крылья, гордо осмотрелся и сорвался с места. Встревоженная ветка полными пригоршнями рассыпала радужный бисер росы, а косач уже прохаживался по лесной поляне. Вот он замер, звучно ударил крыльями по росистой траве и, подбоченясь, пустился в пляс. Плясал он самозабвенно. Вытянув над землей черную как смоль шею, цветастым веером распустив хвост и распластав крылья так, что правое крыло чертило по земле, несся по кругу. Над утренней тайгой полилась призывная брачная песня.
— Буль-буль-буль-буль-буль... Чу-у-ффышш. Буль-буль-буль...
Тетерев замирал, прислушивался, снова несся в лихом танце. В пылу пляски он не заметил, как из нарядного крыла выпало перышко — так подчас танцор не замечает оброненного платка. Перо вспорхнуло на ветку куста и тут, подхваченное ветерком, взмыло над опушкой. Солнце тотчас скрестило на нем лучи, обожгло, раскрасило.
А снизу неслась теперь уже многоголосая песня.
— Буль-уль-уль... Чу-ффышшш...
Это была песня весны, жизни, любви. Она вольно плыла над безмятежной тайгой...
Герасим совсем неожиданно для себя вдруг понял, что жадно слушает эту радостную таежную песню, почувствовал, что вместе со свежим дыханием утра она распирает грудь, как весенние соки почку. То было совсем новое ощущение мира, жизни. Ведь и раньше тайга была прекрасна, но он не замечал этого. А теперь вот...
Хотелось вздохнуть во всю мочь, расправить плечи.
Всю ночь Герасим провел в тяжелом раздумье, не сомкнув глаз. Снова и снова по зернышку перебирал свою жизнь. Что искал? Что-то важное, оброненное памятью? Нет. Хотел вспомнить один светлый, по-человечески радостный день в жизни — и не мог... Вся жизнь прошла со сведенными челюстями. Со стиснутыми зубами взял в руки золото, которое было смыслом всей жизни, со стиснутыми зубами принял в сердце любовь.
Кто его сделал таким? Кто же? Разве он не кормился грудью матери, разве не смеялся беззаботным детским смехом? А потом, когда начал понимать мир, разве не жил светлой человеческой мечтой? Но мечты и надежды с каждым днем укорачивались. Сперва — как кнут, который почти круглые сутки держал в руке, пася хозяйский табун; потом — как дратва, которой латал сапог... Там и здесь над ним стояло одно и то же ненавистное лицо — благодушное и гладкое или злобное и испитое: хозяин. Отвык улыбаться, приучился даже любить со стиснутыми зубами.
Вот и побрел одинешенек по пням да колодам искать жизнь, о которой говорят: живи себе, как хочется, а не как велит бог да хозяин. Может, и верно не той дорогой... но нашел ли? Нашел ли эту райскую жизнь, к которой стремился? Не держит ли длинная хозяйская рука его и здесь, в таежной глухомани, даже когда у него в кармане кисет с золотом?
Герасим ложился и вставал, сжимая кулаки.
— Сволочь, — тихо ругался он, не находя злобе места. — Уйти. Сейчас уйти. Отвернуть башку ему. Забрать Лизавету Степановну. Заплатить сполна за все. За всю жизнь...
Может, Герасим и бросил бы все, рванулся бы навстречу своим желаниям, но его удерживало одно: Лиза. Найдет ли она в себе силы пойти против воли Зеленецкого и вообще захочет ли? А чем-то оскорбить ее Герасим был не в состоянии. Но и разворошенная ненависть была велика. Она требовала выхода.
Наконец Герасим встал, подошел к костру. Павел и Дагба мирно спали бок о бок.
— Дрыхнет. Подсобил бы найти дорогу пряму. Краснобай. — Герасим поднял сломанный таган, повертел в руках, бросил в костер, чувствуя, как грудь захлестывает злоба. — Сам-то какой идешь? Идешь в Угли. «Народ послал»! Хозяин послал! И Гераську и тебя. Хозяин! Если подохнешь от стрел ороченов — по его милости. Тогда полегчат... Полегчат!..
Герасим тихонько опустился на землю, задумался, сосредоточиваясь на внезапно мелькнувшей догадке.
— Что же эта?! — пробормотал он, собираясь с мыслями. Ему отчетливо вспомнился дом управляющего, рассыпанное золото на полу, растерянная Лиза и ее испуганный голос: «Спрячь, Герасим, оно может принести нам несчастье...» Почему он тогда не придал этому никакого значения? Он, как младенец, дал обвести себя вокруг пальца управляющему. Ведь видел, чувствовал, что поет птичка не о том, что на сердце...
— Обманул, сволочь! Всех обманул. «Мое счастье — счастье Лизаветы Степановны...» О народе думат, а наказал строить жилье подале от золота. Для отводу глаз! Один золото хочет вычерпать... А тама скрыться. Не выйдет, хозяин! Хошь подохну, а оставлю тебя с пустым брюхом...
Эта мысль настолько распалила Герасима, что он забыл обо всем на свете. Сперва это была обыкновенная жажда мести: вычерпать золото из котлована, расшвырять, отдать хоть самому дьяволу, лишь бы оно не попало в руки ненавистного хозяина. Потом, взглянув на Силина, он вспомнил золотнишников, хмурых, озлобленных; вспомнил темные сырые забои; вспомнил тесные сумрачные бараки; вспомнил полуголодных чумазых детишек...
— Кровопивец. Думал с моей подмогой обмануть всех. Нет, подсоблю золотнишникам. Для них пойду в Угли... Подсоблю мужикам! Своим подсоблю...
В груди Герасима проснулось новое чувство, которое все больше и больше подчиняло его своей влекущей силе...
Герасим присел возле воды, по уши окунулся в мутноватые волны, вылез, тряхнул головой. Оказывается, как хороша вода утреннего Гуликана! Она освежает, как ветерок в зной, бодрит, как хмельной квас.
Зачерпнув два котелка воды, он осторожно пробирался сквозь густой тальник, когда донесся властный голос:
— Гасан должен идти!
На берегу, в том месте, где выбравшаяся из теснины река катилась вольной шиверой, стояли двое. Старшой охраны — костистый сутуловатый человек — и Гасан. Заложив руки за красный пояс, что в несколько рядов опоясывал талию, старшой хмуро доказывал:
— Река дурит. За ночь, почитай, на четверть прибавила. Я как старшой в ответе...
— Гасан пойдет!
Весь вид старшины подчеркивал ту же непреклонную решимость, что слышалась и в его словах.
Герасим еще раз оглянулся на реку. Размытые, осевшие берега, обвислый дерн, оголенные корневища деревьев.
Ниже шиверы — поворот, узкие порожистые ворота. Волны кидаются на валуны, барахтаются, вскипают...
Дагба встретил Герасима, как молодой петух. Щеки горели румянцем, глаза сверкали.
— Гераська! А мы проснулись с братишкой — нету тебя. Куда девался? Не пошел ли рубить новый таган? Потом думаем: нет, слушает песню Гераська! Почему не разбудил меня с братишкой, когда тайга начала говорить голосом песни — красивой песни? А почему твои глаза блестят, как бляхи на узде, которую чистили песком? Почему?
— Заткнись, — не очень злобно ответил Герасим, вешая котлы над огнем.
— Как — заткнись? Зачем — заткнись? — Дагба вскинул свои быстрые глаза на Павла: — Этот Гераська говорить не может. Колючая ветка в стоге сена!
Герасим молча поправил костер.
— Эх, елки-палки! Вы хошь бы доброе утро сказали друг дружке. А то продрали глаза и сразу в когти, — улыбнулся Павел, натягивая унт.
— Какое доброе утро! Все настроение сломал этот Гераська!
— Ну ничего. Недруги злой умысел тешут, а други морды чешут, — успокоил Силин. Прислушиваясь к оживлению на таборе, спросил: — Кажись, этот Гасан собрался переправляться? Как думаешь, Герасим, одолеет он эту разнузданную силищу?
— Одолеет. Если и свихнут шею, не больша беда. На одного кровопивца в тайге убавится, — думая о чем-то своем, ответил Герасим.
— Я говорю: колючая ветка этот Гераська, — не утерпел Дагба. — А скажи, мы пойдем или будем сидеть здесь?
— Отцепись ты, — огрызнулся Герасим. — Поглядим. Торопиться некуды. Успеем исполнить наказ хозяина.
Герасим таинственно, как показалось Силину, усмехнулся. Что же на уме у него? Он и верно преобразился. Глаза горят, как в лихорадке. Спина распрямилась. И эта усмешка-
Раздумье Павла оборвал голос Гасана, который громыхнул, покрывая рокот реки.
— Все должны быть готовы идти через Гуликан. Скоро!
Близился полдень. Неподвижное легкое небо обнимало тайгу. Оно не давило на сопки, казалось, его приспущенные края парили над зелеными гребнями гор... А люди и животные в страхе жались друг к другу, держась подальше от мрачной стремнины.
Гасан стоял на берегу перед столпившимся караваном. Над головой его широкими кругами ходил ворон. Тенью проносясь по лицу, ронял скрипучий крик.
— Найдется ли кто в пугливом стаде, кто не боится волн Гуликана?! Гасан даст ему этот мешок, — старшина тряхнул тугим кожаным кисетом. Развязал шнурок — по ладони поползли золотые таракашки. — Здесь больше, чем стоят все ваши глупые головы. Гасан отдаст все это одному смелому!
Голос старшины звучал насмешливо. Цепкие глаза выхватывали кого-нибудь из толпы, и тот хмуро отворачивался...
— Среди длинноухих Зеленеца нет ни одного с сердцем мужчины. — Глаза Гасана нащупали длинную фигуру Шмеля. — Может, сам с мордой лисицы не боится Гуликана? В сердце Шмелишки больше любви к желтым крупицам, чем к своему длинному телу.
Шмель отвел умильный взгляд от мешочка, подавив вздох, с достоинством ответил:
— Я теперича никаких общих делов с господином шуленгой не имею. Душа претит, стало быть.
— Ха! Твой тощий зад надо завернуть в юбку. Зря носишь штаны.
Среди стражников послышались возмущенные голоса:
— Насмехается, идол. Вроде и не люди перед ним.
— Изголяется, душу изматывает, а мы слова сказать но могем...
Стражники вопрошающе поглядывали на старшого, но тот угрюмо отмалчивался. Гасан продолжал издеваться, подкидывая на руке кисет с золотом.
— Среди длинноухих нет мужчин. Может, Миколка сделал вас женщинами? Надо снять с вас штаны... Может, вы способны носить детей? Ха-ха-ха!
Гасан самодовольно смеялся, прямо в сумрачные лица людей.
В эту минуту к нему подошел Герасим. Подошел своей неторопливой цепкой походкой, остановился, словно обожженный солнцем камень против сопки.
— Дай сюды, — процедил он сквозь зубы и, протянув руку, выдернул кисет из властной пятерни шуленги. Широко размахнувшись, он швырнул золото в свинцовые волны.
По берегу пробежал одобрительный гул.
— Так его, Герасим! Так его басурманина, по-нашенски...
— Уу-ух, молодец этот Гераська!
Гасан смотрел на дерзкого угрюмца, щеки его постепенно краснели, глаза тонули под пухлыми веками.
— Ха! Приказник Зеленеца! В руке Гасана он отдаст душу Миколке!
Могучая лапа старшины поднялась и, хищно растопырив пальцы, двинулась к шее Герасима, по-бычьи пригнутой, напряженной. Но цели не достигла. Железные пальцы Герасима впились в нее, остановили — на пухлую ладонь Гасана звучно шлепнулся кожаный мешок с золотом.
— Тута больше, чем весишь ты с потрохом. Лезь в реку! Или боишься замочить портки? — в глухом голосе Герасима клокотала ненависть, узловатые пальцы судорожно сжимали чехол с ножом, висевший на поясе. Страшен был и Гасан в своем бешенстве. Казалось, вот-вот он ринется на противника, сомнет, растопчет. Но Герасим был не один. Это чувствовалось и в напряженном молчании, и в горящих ненавистью глазах людей, которые теперь уже не опускали головы под пронизывающим взглядом старшины.
— Будяр! Пугливое стадо сбилось в кучу. Гасан бы раскидал вас, как муравейник. Но он должен идти. Его ждет сам царь! — шуленга круто повернулся к реке, с неукротимой силой взмахнул рукой — второй кисет с золотом полетел вслед первому. — Гасан пойдет!.. Назар!..
Глаза старшины выхватили испуганного парня, но тот сейчас же юркнул за спины своих товарищей.
— Здесь нет того, кого зовет хозяин-Гасан.
— Будяр! — Гасан сорвался с места. Назар беспомощно оглянулся на мрачные лица стражников, заметил Дагбу, который стоял ближе всех, рядом с Павлом, схоронился за него.
— Собака, показывающая хвост! — Гасан, тяжело сопя, надвинулся на Дагбу, отшвырнул плечом, как ветку на пути.
— Ха! Детеныш длинноухого хочет стать на дороге самого Гасана... Гасан здесь хозяин!
Дагба, как дикая кошка, прыгнул вперед, снова встал перед взбешенным шуленгой, загораживая перепуганного Назара.
— Ты собака-человек! Дагбашка пропадет, подохнет, но не уйдет. Тайга ничья. Тайга моя, Пашкина, его — всех, кто здесь!
Гасан застыл от неожиданности.
— Что говорит щенок, который вертится под ногами Гасана?!
Гасан рванулся и остановился, услышав тихий насмешливый голос, который отчетливо прозвучал среди всеобщего молчания:
— Но будет. Помиловались и будет. А он сказал верно. Тайга не твоя — царская.
— Ха! Гасан и царь — одно и то же!
Павел расхохотался, да так весело, что не удержался Дагба, заулыбались стражники.
— Елки-палки, и веселый же ты человек! «Гасан и царь — одно и то же». Да кто ты? Листок на этой березине. Царь чуток дунет и ты затрепыхаешься, дунет похлеще — и нет тебя. Нету Гасана! Чуешь?
— И пропал Гасан, подох, как травка под косой, — подытожил Дагба.
Гасан ошалело смотрел на Павла. Смотреть приходилось снизу вверх, потому что тот был почти на голову выше.
— Твоя борода зачем здесь? — наконец воскликнул он.
Павел, скрестив руки на груди, улыбнулся.
— Да вот пришел поглядеть, как ты будешь мочить портки в этой речонке. Погляжу, не понапрасну ли ты носишь штаны...
— Сто чертей Нифошки! Смотреть лучше, чем делать! Но твоя борода увидит, что у Гасана сердце сильнее, чем у всего стада длинноухих!
Шуленга с достоинством повернулся и грузно зашагал к берегу.
— Собака-человек, — прошептал ему вслед Дагба.
— Да. Но в нем есть что-то от этой стремнины, — тихо ответил Павел...
Гасан остановился на прежнем месте, обвел тяжелым взглядом берег.
— Сгинем, хозяин. Чует моя душа. Не к добру это воронье каркает, — обронил старшой, хмуро глянув на ворона, который по-прежнему кружил в лазоревом небе, рассыпая нудный скрип. Гасан обдал его насмешливым взглядом, властно махнул рукой.
— Назар! Лук!
— Хозяину-Гасану нет равных по стрелам! — громко крикнул Назар, подбегая к хозяину и протягивая лук.
Лук перегнулся вдвое в могучих руках. Почерневшее, отшлифованное ладонями дерево, казалось, испустило гулкий вздох, который на миг заглушил рокот реки. Тетива не выдержала. Скрученные жилы лопнули со звуком перетянутой струны. Дерево спружинило, хлестнуло по воздуху. Рука Гасана отлетела назад. Он дернулся всем телом, однако удержался на ногах. Пока люди успели осмыслить, что произошло, злополучный лук и стрела полетели в волны. Гасан взревел.
— Будяр! Сто чертей Нифошки и лихорадка Гантимура! Ружье!
Однако в толпе мешкали. Тогда Гасан подскочил к молодому кряжистому стражнику, что стоял ближе всех, опираясь на карабин, и выхватил из его рук ружье.
Все произошло молниеносно. Лязгнул затвор. Грохнул выстрел.
Последний крик ворона застрял в глотке, крылья надломились, и он растрепанным комком плюхнулся в воду.
Над толпой раздался торжествующий возглас.
— Первый по стрелам хозяин-Гасан!..
Старшина сунул в руки опешившего парня ружье.
— Назар сказал не все. В сопках есть один, кто не боится Гуликана. Это сам Гасан! За ним пойдут все...
Люди снова молча, выжидательно смотрели на старшого, на него набросился и Гасан:
— Может, ты здесь хозяин?! Может, ты не должен делать, что говорит Гасан?!
Старшой нахмурился.
— Вот что, братва,— нерешительно начал он, бросая взгляды из-под кустистых бровей. — У меня тоже дома детишки, мальки. Я, как старшой, за вас в ответе. Все может случиться, все под богом ходим. Однако ж наказ есть. Предписывает следовать за хозяином в огонь и в воду...
— Это так, — оборвал Гасан. — Гасан здесь хозяин! И он знает, что делать. Назар пойдет моим следом. За ним — начальник длинноухих и остальные. Люди Гасана пойдут в хвосте. Каждого, у кого волны Гуликана отнимут сердце, проткнут стрелы.
Последние фразы он выкликнул зычно. Охранники мрачно оглянулись на воинственных туземцев, которые были готовы хоть сейчас выполнить приказание хозяина. У одного в руках был карабин, у двоих за спинами висели луки и берестяные сумки со стрелами. Охранники в глубоком молчании ждали, что скажет старшой. На него были устремлены шесть пар угрюмых глаз. От одного его слова зависело, примут ли они с миром условия шуленги или на берегу вспыхнет схватка. И это слово последовало.
— Перечить не волен.
— Будет так, как сказал Гасан!
— А ты сам наперед попробуй, паря, — снова раздался спокойный голос Силина. — Разузнай, разведай дорогу. Зачем же лезти всем в воду, не зная броду...
— Тогда царю скажешь, что ты самый смелый: первый замочил унты в сердитой реке, — как всегда, подключился Дагба.
— Верно. Ты ведь хозяин. Вот и укажи путь...
Гасан гордо поднял голову.
— То, что узнает царь, ты увидишь.
Старшина подошел к оленю, вскочил в седло.
Белый, без единой марашки, олень, гордо вскинув к спине темно-бурые рога, размашисто шел навстречу рокочущим волнам. Берег притих. Пощелкивали копыта, со звоном брызгала галька.
Неподалеку ухнуло подмытое дерево. Олень шарахнулся в сторону, но, осаженный сильной рукой, застыл на месте, с опаской кося глаз на рухнувшую сосну. Зеленая макушка, зарывшись в свинцовые волны, судорожно билась. Волны с разбегу кидались на препятствие, вскипали, рвали его, расшатывали, но дерево продолжало цепляться за берег.
Гасан хлестнул оленя. Животное, задрав морду, кинулось в реку. Гасан оказался по колено в воде. Течение напирало плотной лавиной, стремясь вырвать почву из-под ног, бросить пластом. Олень стоял на месте, напрягая все силы. Люди на берегу бестолково засуетились.
— Пропадет этот Гасашка. Помогать надо.
— Бичеву. Сгинет! — зычно крикнул старшой и шагнул в воду. — Гасан, хозяин!
Старшой застыл с открытым ртом. Грузное тело Гасана вдруг свалилось на левый бок. Повисло над самой водой. Зад оленя круто вильнул в сторону, провалился в пучину, будто животному внезапно подрубили задние ноги. Одна мысль обожгла мозг людей: «Конец!» На мгновение люди оцепенели. Но вот олень выправился, встал против течения. Волны разбивались о его широкую костистую грудь. Вытянув морду навстречу волнам, олень шумно дышал. Гасан усмехнулся. В критический момент он нашел верное решение: падая всем корпусом на бок, круто развернул оленя против течения.
Гасан дал животному небольшую передышку, осмотрелся и снова продолжал борьбу со стремниной. Упорно держась против течения, осторожно пробирался к противоположному берегу.
Глубина осталась позади. Дальше река мелела, и Гасан повернул обратно. Мокрый от унтов до собольей шапки, он подошел к Силину, остановился, широко расставив ноги:
— Еще что хочет сказать борода? Ха!
— То, что ты силен, паря, — это верно. Но все же царь растопчет тебя и следа не оставит.
Тело Гасана всколыхнулось, как от толчка. Он метнул взгляд на Герасима, который ответил откровенной ненавистью, на Дагбу, лицо которого выражало два противоположных чувства — искреннее восхищение и неприязнь, и громко заявил:
— Гасан сам станет царем в сопках!
— Ишь ты, царем, — улыбнулся Павел. — Нет, паря, царем ты не станешь. Одного-то народ больше не хочет тащить на своем загорбке. Чуешь, мужики дадут ему скоро под зад. Отошла коту масленица, а от поста взвоет... Мужики...
— Эти длинноухие?! Ха!
— Эти мужики будут царствовать на земле. Ты доживешь до того дня или нет, а они-то доживут верно. Им страсть хочется посмотреть, как будут выть их кровопийцы. А тебе на чо глядеть, на свои слезы? Не шибко радостно...
— Ха! Сопки не видели, чтобы Гасан мочил глаза! Они всегда будут слышать его смех. Ха-ха-ха...
Смех Гасана прозвучал как-то неуверенно, тревожно...
На берегу начались приготовления к переправе. Оленей потяжили друг к другу за поводья длинной живой цепочкой. Ее возглавлял белоснежный олень Гасана. За ним на коротких ременных поводьях, привязанных к седлам, шли два вьючных. Потом олень Назара. За ним следовал олень старшого... В хвосте каравана двигались ездовые Гасана. За каждым из них шел запасной олень. Шествие замыкала долговязая фигура Шмеля...
Солнце замешкалось, жарко отпыхиваясь, когда цепочка людей и животных двинулась с места...
У самой воды Гасан оглянулся. Караван вытягивался по зеленому распадку длинной пестрой нитью. Дальше распадок карабкался вверх, упирался в подошву небольшого гольца, шапка которого всегда напоминала ему шкурку горностая, брошенную на яркой лужайке. Много раз случалось проходить ему здесь, и он всегда любовался им. Может, потому, что обожженный солнцем голец блистал ярче других? Но сейчас... Гасан отвел взгляд от гольца и встретился с ясными, как небо над головой, глазами. На бугорке стоял Павел и смотрел на него. Он казался большим и сильным. Может, потому, что рядом с ним стоял Дагба? Колечки бороды, русый чуб его шевелились под легким ветерком, шевелилась и серая просторная рубаха, выпущенная поверх брюк. Казалось, он стремительно шагает вперед, приближается к нему, Гасану. Гасан слышит его голос... «Ты здесь листок... Ты никогда не станешь царем. В сопках будут царствовать мужики. А тебе придется мочить глаза!..»
— Будяр!
Гасан выпрямился, как лук, освобожденный от тетивы, взмахнул рукой: вперед! Олень смело окунулся в мрачные волны, фыркнул. Осторожно передвигая сильными ногами, двинулся почти навстречу стремнине. За ним окунулся второй, третий... Течение напирало на животных, тащило вниз. Они боролись, напрягая силы, и упорно продвигались вперед, удаляясь от берега все дальше.
За спиной Назара уже ревела вода, когда сбоку вдруг раздался глухой плеск. Олень испуганно шарахнулся. Берег, за который держалась подмытая сосна, рухнул. Течение подхватило дерево, ткнуло вершиной в размытый яр и, крутнув, помчало вниз.
Какое-то мгновение Назар не видел ничего, кроме обнаженного многорукого корневища, которое мчалось наперерез. Гибель надвигалась быстро и неотвратимо. Гасан тоже видел это. Он что-то крикнул. Но что именно — Назар не понял. Он лишь заметил, что в руке Гасана блеснул нож. Пересеченный повод, на котором шел второй олень, скользнул в воду... Назар дрожащими руками шарил по поясу, стараясь вытащить нож, и не мог. Страшный водоворот был уже рядом. Раз, два... Назар, сжавшись в комок, бросился в воду, и в этот миг раздался скрежет, хруст, треск. Корни сосны запахали дно. Дерево вздрогнуло, роняя комья земли, остановилось. Но то была лишь отсрочка гибели. Сосна крутнулась в бешеном водовороте, вершина ее молниеносно описала полукруг. Налетела. Ударила многопудовой тяжестью в грудь первого оленя — тот вздыбился, перевернулся на спину, подминая Гасана. Надвинулась на второго — смахнула.
Первым вынырнул Гасан. Глотнув воздуха, зарываясь в волны, он рванулся к берегу. Рванулся и вдруг опять ушел под воду... Рядом, вспенивая стремнину, всплыл белый олень... Гасан вынырнул снова, на этот раз рядом с мордой погибающего животного. Ухватившись за рога оленя, он старался снять с него уздечку. Должно быть, повод при падении захлестнул его ногу. Нечеловеческими усилиями удерживаясь на воде, Гасан боролся со стремниной, с обезумевшим животным. Он скрывался под водой и выныривал снова. Наконец ему, видимо, удалось вырваться из рокового плена. Он по плечи выскочил из воды, рев волн покрыл его торжествующий возглас:
— Ха!..
Сейчас же течение рвануло его, швырнуло на каменистый порог. Взметнулась алая рубаха и исчезла. Водоворот смял, поглотил его. Люди даже не успели прийти в себя, как все было кончено: не было Гасана, Назара и четырех животных. Пятого спас старшой. Он успел перерезать повод. Люди были потрясены...
Старшой непослушными руками стащил шапку, перекрестился. Охранники последовали его примеру. Туземцы стояли с опущенными головами.
Павел, Дагба и Герасим сидели возле костра, молчаливым взглядом провожая караван, который возвращался в Острог. Гнетущую тишину нарушало лишь щелканье копыт. Тем более звонко прозвучал одинокий веселый голос:
— Желаем самого что ни на есть лучшего! Мы уходим, стало быть, утверждаемся в прежней должности...
— Зачем радуется этот Шмелишка? — удрученно обронил Дагба. — Как ворона подохшему коню. Пропал человек, два человека...
— Сильный был зверь, — мрачно заметил Герасим. — Орочей гнул. Всю тайгу держал под лапой. Теперича этот слюнтяй замест его метит. Вона, визжит от радости. Освободилась ему дорога.
— Верно. Живого небось как черт ладана боялся, а теперь раскукарекался. Такие людишки вроде слякоти под ногами: хошь не наколет, но ступать противно. — Павел оглядел опустевший берег. Кучи головешек, пепла, местами робкие струйки дыма. Кудлатая сосна, припертая стремниной к берегу. Тяжелые волны вскипают у забурившегося корневища. Свинцовый водоворот...
— Одно слово — Шмелишка не колючей веток. Им можно парить спину. Скажи, он может стать на место Гасана? Может стать хозяином тайги?! — Молодой горячий Дагба не мог долго оставаться в одном настроении. Энергия искала выхода, и переходы были неожиданны: — А скажи, братишка, у царя можно отобрать тайгу? Дагбашка видел, как улусники отобрали землю у кабинета. Царь один, а нас ух как много!
Полными надежды глазами Дагба смотрел на Павла. Тот присел рядом, положил руку на его плечо:
— Можно!..
Дагба вскочил, радостно огляделся вокруг: можно!..
Из-за деревьев вышел Назар, осторожно приблизился к костру, остановился, никем не замеченный.
— Назар пришел к русской бороде и его приятелям.
Робкий голос Назара поднял всех на ноги. Даже Герасим открыл рот от изумления.
— Да ты откуда взялся, паря? Как с неба...
— Назар вылез из самого Гуликана, который хотел проглотить его унты, — невозмутимо ответил тот.
Доверчивые глаза смотрели на Павла, как бы говоря: «Я пришел, мне, пожалуй, больше никуда неохота идти». Павел и его спутники рассматривали мокрого, перепачканного песком и глиной Назара.
— Хозяина-Гасана проглотил Гуликан... Назару незачем идти в Острог. Он ждал, когда тропа уведет караван. Да, Назару теперь незачем идти в Острог. Он пойдет на берег двух Гуликанов, — печально вздохнул парень.
— Давай садись к огню. Продрог, поди, до костей. — Павел подвинул валежину к костру, усадил Назара.
— Дагбашка сейчас чай греть будет. Вкусный чай.
Герасим достал из мешка флягу, налил в кружку спирту:
— На, отогрей душу.
Назар жадно выхлебнул спирт.
Вскоре у костра шел дружеский разговор. Только Дагба не принимал участия, сидел, хмурил брови, думал о чем-то своем.
Раскрасневшийся Назар, прихлебывая горячий чай, без устали работал языком:
— Сильно сердитый Гуликан. Он проглотил хозяина-Гасана. Назар едва успел зацепиться за ветку. Он должен пойти на берег двух Гуликанов. Он может и не пойти...
— Берег двух Гуликанов! — воскликнул Павел, припоминая хорошо знакомые слова.
— Да, это так. Там два стойбища хозяина-Гасана. До него два солнца пути, — Назар махнул рукой вниз по реке.
— Слышь, паря? А ты не знаешь, случаем, Аюра Наливаева? А? Лешку? Аюра?
Назар подпрыгнул.
— Ты Пашка! Русский Пашка! Твое имя всегда сидит на языке великого охотника Аюра!
Павел стиснул руки Назара, чувствуя, как горячая волна хлынула к сердцу.
Герасим молча наблюдал за радостной сценой, тер щетинистую щеку, соображал. Потом вытащил из кармана тряпицу, сжал в кулаке деревянного человечка. Посидел, подумал, решительно протянул фигурку Назару:
— Глянь. Эта штуковина не знакома?
— Ойя? — воскликнул Назар, повернув изумленное лицо к Герасиму. — Это приносящий счастье. Его можно отдать только хорошему человеку. Значит, ты хороший человек.
Герасим кашлянул, словно у него запершило в горле, и отвернулся. Павлу показалось, что по его лицу пробежала усмешка. Даже не усмешка, а судорога, тень мучительной боли.
Назар тщательно изучал человечка, тихо, но уверенно говорил:
— Глаза Назара видят на теле приносящего счастье одну зарубку — знак того, что охотник добыл медведя. Пожалуй, тот, кто сделал ее, стал охотником всего одну или две весны раньше. Человек сделан из корня белостволой, имеющий его принадлежит роду Чильчигир. Он сильный и крепкий охотник: в ремень можно просунуть две шеи Назара. В его сердце приходило большое горе: все глаза приносящего счастье проткнуты, пожалуй, тоже в дни снега и ветров.
Назар задумался, но не надолго. Потом твердо заключил:
— Это был сын Луксана — первый приятель Аюра. Да, это именно так. В дни снега и ветров у него было большое горе: тайга взяла отца.
Плечи Герасима дрогнули, обвисли.
— Ты идешь на берег Гуликанов! — с радостью воскликнул Назар.
— Нет. — Павел во власти хлынувших воспоминаний не заметил предостерегающего взгляда Герасима. — Мы пошли в Угли.
Слова обрушились на голову Назара как гром. Он втянул голову в плечи, сжался, вскочил.
— Анугли-Бирокан,— прошептал он и стрелой бросился в тайгу.
Глава третья
1
Июньский день догорал. Утомленная зноем тайга отдыхала, лила свои запахи щедро, вольной рекой... Лиза стояла у одинокой вербы посреди просторного двора. С грустью смотрела на пылающие вдали вершины величественных гор. Они влекли ее, томили душу. Это было что-то новое, не изведанное до сих пор. Ушла куда-то беззаботность, она вдруг повзрослела, и мир открылся перед ней еще одной стороной. Еще вчера ее забавлял урядник Комлев, который, посещая их дом, смотрел на нее обожающими глазами. Его откровенный приценивающийся взгляд щекотал ее девичье самолюбие. А теперь она ненавидит...
А вот Герасима не боится ни чуточки. Хотя он всегда такой угрюмый, хотя не сказал ей ни одного ласкового словечка и еще ни разу не улыбнулся... Он чем-то напоминал ей отца, такого же угрюмого, нелюдимого с виду, но с прямой и чистой душой. Да, отец так же не умел выражать своих чувств, как другие, — легко и свободно. Все у него получалось нескладно, неловко, а порой и грубовато. Как-то он сказал ей слова, смысла которых она тогда еще до конца не понимала, но запомнила.
— Чувства в человеке как родники, дочка. Который наверху протекает — к нему всякая грязь примешивается, а который из глубины пробивает дорогу — тот отцеженный на сто рядов...
Да, она сумела понять душу Герасима, угадала сердцем. Поняла, что очень нужна этому сильному и в то же время слабому в своем одиночестве человеку как друг.
Лиза прислонилась к шершавой коре вербы, и ей показалось, что она коснулась обветренной небритой щеки Герасима.
— Где же он теперь? Что он унес в душе?
В сердце закрадывалась тревога. Казалось, что в уходе Герасима кроется какая-то тайна. Ей становилось страшно.
Лиза зашла в амбар, нацедила холодного квасу и вернулась в дом.
Зеленецкий и Гантимуров сидели в гостиной, понемногу пригубляли ликер, скучали. Они всегда встречались как деловые люди, а деловой вопрос был решен в первый же вечер. Князь, как говорится, из полы в полу получил за аренду Ануглей десять фунтов золотого песка, продлил Зеленецкому аренду на рыбную ловлю в озере, а задержался в доме управляющего просто так: не было желания возвращаться в Острог.
Князь и управляющий молчали. Гантимуров, по своему обыкновению, изучал ногти, Зеленецкий тщательно исследовал рюмку. Ни один из них не привык доверять друг другу свои мысли или по крайней мере раскрывать их первым. Молчание становилось тягостным, и управляющий, как хозяин дома, вынужден был заговорить.
— Да, ваше сиятельство, каковы новости из центра России? — спросил он, испытующе взглянув в холодное лицо князя. — До нас доходят неспокойные слухи...
— Вы, думаю, больше осведомлены, Арнольд Алексеевич. Соседствуете с представителем полицейской власти, — равнодушно ответил князь.
— Но, ваше сиятельство, визит господина исправника в ваши края...
— Господин Салогуб имел сугубо специальное поручение, других вопросов мы не касались. Считаю подобные разговоры уделом толпы...
Зеленецкий сощурился: «За подобное сравнение вы поплатитесь, ваше сиятельство!»
— С удовольствием готов верить вам, — предостерегающе заметил он. — И буду рад, если... Одну секунду, ваше сиятельство...
Управляющий с улыбкой скрылся в своем кабинете, однако вышел оттуда в полной растерянности.
— Газета... Выпуск Читинского комитета РСДРП, — прошептал он, бледнея.
Князь невозмутимо наблюдал за его побледневшим лицом, хотя мозг его напряженно работал. Газета. Призыв к оружию. Как она попала на прииск? С почтой... По воле писаря...
— Какая опрометчивость! Я предложил ее на курево Герасиму. Да, предложил сам. Что будет?.. Какие последствия для меня повлечет эта ошибка, если газета попадет в другие руки?
«А только ли «для вас»... Она может послужить спичкой... А пожар способен перекидываться!» — Гантимуров с презрением взглянул на управляющего, поднялся из-за стола.
— Недопустимая опрометчивость. Но я надеюсь на лучший исход... Да, во всяком случае — для себя.
Князь сразу же догадался, что хотел сказать управляющий, и пожелал выведать все до конца.
— Я забыл предупредить вас, — заметил он холодно. — Моя роспись дает вам юридическое право на разработку ключа, но не гарантирует вам безопасности. Невозможно подчинить закону племя дикарей, вооруженных ножами и стрелами. Вы понимаете? Ваша экспедиция может закончиться плачевно, тем более при таких обстоятельствах...
Зеленецкий нервно рассмеялся.
— Это исключено, ваше сиятельство. Во-первых, разработки, как таковой, не будет. Запасы будут изъяты спокойно, без шума. Правда, мною дано указание рубить жилье, но это в верховьях ключа... Ну, а во-вторых, я целиком полагаюсь на Герасима. Откровенно говоря, есть верное средство руководить поступками этого человека: Лиза!
— Несмотря на вашу известную благоразумность, — спокойно перебил Гантимуров, — мне кажется, вы на сей раз просчитались.
Не сразу Зеленецкий понял, какую неосторожность допустил. Перехватив внимательный взгляд князя, он обернулся и увидел Лизу, Она стояла в дверях бледная, стиснув кувшин. Несколько секунд Зеленецкий растерянно смотрел на нее, молчал. Затем встал, неуверенно шагнул к девушке.
— Лиза, ты пойми, это в твоих же интересах. Я как отец...
Мгновение назад князю казалось, что Лиза сейчас упадет, как подрубленная березка, но нет! Едва управляющий шагнул к ней, она выпрямилась, высоко подняла голову. Ее голубые глаза вспыхнули такой решимостью, которой невозможно было ожидать в этом робком создании!
— Я считала вас отцом!.. А вы... Я не останусь в вашем доме больше ни минуты!..
Лиза пробежала мимо ошеломленного Зеленецкого, толкнула на стол кувшин с квасом, повернулась к двери. Но управляющий схватил ее за руку.
— Никуда ты не уйдешь, — прошептал он с нервной усмешкой. — Я имею родительские права! Ты будешь ждать Герасима в этом доме...
Почти на руках он затащил Лизу в свой кабинет, повернул ключ.
— Все будет по-моему... Извините, ваше сиятельство. Семейные неурядицы, — пробормотал Зеленецкий, возвращаясь в гостиную и не глядя на гостя.
Гантимуров видел, как дрожат тонкие пальцы управляющего, приглаживающие жидковатую прическу, чуть усмехался. В последнее время князь открыл в себе новую черточку: все цветущее, жизнерадостное вызывало в нем жалость к самому себе, а надломленное, увядающее на глазах — почти радость... Он поклонился.
— Разрешите откланяться, я выезжаю в Острог.
— Не смею задерживать, — попытался улыбнуться Зеленецкий.
Но князь не успел выйти. В гостиную ввалился раскрасневшийся урядник.
— Извините, ваше сиятельство. — Комлев выдернул из кармана платок. — Митингуют, Арнольд Алексеевич. Вы заварили кашу — вам и расхлебывать. Не зря этот Ножин, кол ему в печенки, остался здесь. Организованный бунт — без шуму, без крику. Вас требуют. Пески пустые или еще что, но требуют вас, немедля!
Комлев крепко растер шею платком, прислушался; из-за двери доносились приглушенные рыдания! Он поднял вопрошающий взгляд на управляющего, крякнул.
— Говорил вам, что их всех надо за решетку. А наперво этого Силина. Политический, кол ему в печенки.
Зеленецкий нервно потер пальцы.
— Идите, Семен Наумович. Я сейчас буду.
Однако дому управляющего в этот вечер не суждено было видеть спокойствия. Едва хлопнула калитка за спиной урядника, вошел старшой каравана. Это было полной неожиданностью.
— Козьма Елифстафьевич приказал долго жить. Утоп.
Старшой, стащив шапку, перекрестился.
— Как?! — Зеленецкий бессильно опустился на стул...
Старшой неторопливо рассказал о гибели Гасана.
— Сколько погибло золота? Сколько? — бескровными губами прошептал управляющий.
— Два вьюка. Караван вернулся. Какое будет указание?
— Сто фунтов! — Зеленецкий схватился за волосы. — Сто фунтов. Сто! Это конец. Конец!..
Гантимуров торопливо покинул гостиную. В прихожей столкнулся со Шмелем.
— Вы...
Шмель переступил с ноги на ногу, вздохнул.
— Так точно, как говорит ваше сиятельство, стало быть, имеем желание утвердиться в прежней казенной должности.
— Олени ждут нас? — уточнил князь.
— Точно так, ваше сиятельство. Тотчас будут возле крыльца, стало быть, готовы для движениев...
Шмель проворно выскользнул за дверь.
Тройка оленей быстро продвигалась вперед, вспугивая чуткую ночь покашливанием, щелканьем копыт. Обкусанная луна вынырнула из-за деревьев, торопливо двинулась по звездному небу. Гантимуров, вытащив часы, щелкнул серебряной крышкой: без восьми час. Почти четыре часа пути. Князь поежился: лихорадка начала свое дело. Сдерживая дрожь, достал из кармана дохи бутылку со спиртом, приложился к горлышку...
«Вот и все, господин шуленга, — беззвучно прошептал князь. — Пробил твой час. К чему стремился? К власти? Да, достойный конец твоим стремлениям. Этого следовало ожидать. Власть, как твои родные сопки, снизу кажется самой высокой, взошел — поймешь, что ошибся: она низка. Вокруг много действительно высоких. Восходишь на другую, и так, пока не сорвешься в пропасть... И ты, господин шуленга, не первая жертва. Утешься, ты не первый и... не последний. А кто следующий? К-кто? — Гантимурова передернуло: не он ли?! — Нелепо. Какой конец уготован тебе, князь? Нож этих дикарей или... Нелепо и то, что ничего не изменит твоя смерть. Так же будет заходить и восходить солнце, так же будет светить луна, так же будут существовать люди, будут смеяться, петь и... венчаться. Ничего не изменится. Но князя уже не будет. Да, нелепо до глупости...»
Гантимуров плотнее закутался в доху и предался своим грустным размышлениям.
Впереди по-прежнему маячила полусогнутая фигура проводника. Голова его моталась взад и вперед: он боролся со сном, должно быть, в душе завидуя своим товарищам, что остались на руднике ждать разгрузки каравана. Шмель, как всегда, ехал в хвосте и пребывал в прекрасном настроении, мурлыча под нос бодрую песенку:
Шмель вдруг шлепнул себя по шее.
— Гнусность какая, стало быть, комаришки. Покоя не дают человеческой личности. Эх, Агочка! Ангелочек!
Шмель положительно не мог сердиться в эту тихую июньскую ночь...
Ехали без остановок. До Острога добрались к вечеру следующего дня. И как только из-за поворота показалась белоснежная юрта Гасана, Шмель уже не отрывал от нее глаз. Он хотел ускользнуть, как только подъехали к управе, однако князь задержал.
— Дело.
Шмель, вздохнув, поплелся в управу.
— Долго не стану задерживать. У меня к вам последнее поручение. Возьмите бумагу.
Князь прошелся по комнате.
— Прежде оформите аренду на Анугли, сроком на пять лет. На имя господина управляющего. Хотя, возможно, она ему и не понадобится...
— Как со стоимостью, ваше сиятельство, стало быть, с размером арендной платы? — ухмыльнулся Шмель.
— Пятьдесят рублей в год.
Шмель быстро настрочил документ, князь прочитал, расписался, поставил печать.
— Теперь, прежде чем писать, как следует выслушайте меня. Вы получите от меня полфунта золота к тому, чем сумеете воспользоваться из состояния старшины: ведь вы остаетесь с его супругой.
Князь усмехнулся, уловив умильный вздох Шмеля, продолжал:
— Слушайте. Возвращаясь с прииска ночью, при переправе через бурно разлившуюся горную речку князь погиб.
Шмель как раз чесал за ухом и от неожиданности укололся.
— Вы утопли, стало быть, отдали богу душу? Как я могу писать, если вы передо мной, стало быть, во всей живности?
Гантимуров, не слушая его, продолжал:
— Вы были очевидцем смерти князя. Об остальном вам лучше молчать. Дойдет до губернатора, начнутся дознания. Пишите.
Шмель послушно взялся за ручку.
— Губернатору Иркутской губернии, их превосходительству генералу Ровенскому...
Князь ходил по комнате и диктовал. Прочитав письмо, аккуратно сложил, спрятал в карман халата.
— Вы меня хорошо поняли?
Шмель ухмыльнулся:
— Мы тоже с понятиями: ваше сиятельство с сегодняшнего дня пребывает в покойниках.
Князь ответил скорбной улыбкой.
Получив золото, Шмель отправился к юрте Гасана. Не без трепета поднял он полог. Ступил в полутемную кухню, зажмурился, робко кашлянул.
— Это ты, Риточка? — послышался из-за перегородки слабый голос.
На Шмеля пахнуло чем-то знакомым, близким, родным. Он вздохнул и устало уселся на шкуры. Рядом с пологом всколыхнулась ширма и отползла вправо. Агния Кирилловна остановилась как вкопанная. Левая рука ее лежала на груди, придерживая легкий халат, правой она крепко сжимала ширму, точно боясь упасть. И еще заметил Шмель — лицо, бледное, исхудалое, с сухими блестящими глазами...
— Евстигней Вахромеич, — прошептала она.
— Да, это мы, Евстигней Вахромеевич, всей своей личностью.
Агния Кирилловна неуверенным шагом подошла, дотронулась до его руки. Шмель на какое-то мгновение ощутил холод ее пальцев.
— Что с вами?
— Мы по казенным делам, стало быть, сказать вам, что Козьма Елифстафьевич приказал долго жить. Утоп...
Шмель осекся.
— Козьма Елифстафьевич?! Что вы? Что вы говорите?.. — совсем тихо прошептала Агния Кирилловна и бессильно опустилась на шкуры.
— Агния Кирилловна. Агочка. Мы здесь... весь что ни на есть влюбленный...
Шмель почувствовал, как жаркое пламя пышет в груди, кружит голову. Он неумело ласкал беззвучно плачущую женщину, отмечая про себя, что руки ее теперь не ледяные, а самые настоящие, живые и трепетные...
2
Сквозь берестяную стенку хорошо слышно, как мечутся взбунтовавшиеся Гуликаны. Мечется и душа Дуванчи. Он плохо слушает Аюра: то и дело оглядывается на полог, будто ждет кого-то. Аюр сердится.
— Урен привязала тебя своей длинной косой к себе. Ты стал ее хвостом, которым она может отпугивать мух. Клянусь иконой Чудотвора — это так! — заметив, как радостно заблестели глаза Дуванчи, восклицает он. Но тот не обижается.
— Разве ты не стал хвостом Адальги? Разве ты не возишь на спине ее сына?
Аюр смущенно улыбается.
— Я три солнца не видел Адальгу. Она сидит с Урен и совсем забыла нас с Павлом.
Он смотрит на голого малыша, который барахтается на шкурах с Петром. Петька, выставив ухватом два чумазых пальца, насупив брови, как учил Аюр, надвигается к малышу, бубнит:
— Коза пришла, большие рога принесла, пожалуй, совсем забодает...
Пашка брыкает ручонками и ножонками. Оба смеются.
Аюр, отгоняя дым от ребятишек, мечтает вслух.
— Когда у тебя будет сын, он и Пашка будут братьями. Я сделаю их хорошими охотниками, научу строить русские слова, как учил меня Павел.
— А я умею строить русские слова, — неожиданно заявляет Петька. — Аюр говорил: учись строить из русских слов юрту — Петька строит. Теперь он может построить целую юрту!
Петька скоренько придвигается к огню, ладошкой расчищает землю и, выдернув из очага обгорелый прутик, сосредоточенно морщится.
— Петр идет по тайге — его глаза видят тропу, по которой коза ходит пить воду. Он смотрит дерево и находит. — Петька решительно проводит на земле черту, воодушевленно продолжает: — Он привязывает к дереву петлю, и его глаза видят русскую «ю-ю». Вторую он может построить на другом дереве. Возьмет лук и привяжет к белостволой. Тогда он увидит «ре-ре». Потом найдет корень от срубленного дерева и положит на него сошки: «те-те». Потом построит «а-а» — возьмет раздвинет ноги сошек и свяжет их внизу ремнем... Теперь пусть смотрит Аюр: я построил целую юрту из русских букв!
Глаза Петьки сияют. По жесткой земле, спотыкаясь и падая друг на друга, упрямо шагают буквы: «юрта». Аюр одобрительно треплет взъерошенные волосенки Петьки:
— Клянусь всеми чертями Нифошки, которые приходятся ему крестниками, ты построил красивую юрту!
Аюр смотрит на Дуванчу, видит его нетерпение, поднимается и многозначительно подмигивает Петьке.
— Пусть Петр сидит с Павлом. Мы пойдем посмотреть Гуликаны.
Дуванча выскальзывает из юрты вперед Аюра.
Ласковый июньский день обдает ароматом цветущих трав, щекочет нервы, будоражит, пьянит. Почему-то хочется громко крикнуть, затаиться и слушать. Слушать, как твой голос вспугнет оснеженные кусты черемушника, облетит зеленые сопки, вернется легким дыханием, неся с собой запах хвои, листьев, цветущего брусничника, смородинка.
Аюр уселся на высоком берегу, сломав черемуховую ветку, бросил в волны Малого Гуликана. Течение подхватило ее, схлестнуло со стремниной своего старшего брата, вскипело высокой гривкой. Казалось, что ветка, нырнув в волны Большого Гуликана, стремительно помчится по его ревущей струе, но случилось другое. Течение, точно наткнувшись на вогнутую стену, круто вильнуло в левую сторону, и вот уже ветка кружится у противоположного берега под кустами черемушника, как раз в том месте, где высится просторная юрта Тэндэ. Аюр удовлетворенно причмокнул.
— Что ты видишь? Я только сейчас держал в руках веточку, а она уже там. — Он лукаво сощурился. Однако Дуванча ничего не видит и не слышит. Вернее, видит лишь одну высокую юрту Тэндэ.
Аюр дергает его за полу.
— Разве ты не хочешь быть там, где твой ум и сердце?
Дуванча удивленно смотрит на него, ничего не понимает. Аюр хмурит брови.
— У тебя скоро не на чем будет носить шапку! Смотри сюда.
Он снова бросает большую ветку в реку. Результат тот же: ветка колышется у противоположного берега рядом с первой! Лицо Дуванчи сияет.
— Ты самый большой шаман! Ты нашел тропу к дочери Тэндэ! Я увижу ее...
— Ты можешь ступить на тот берег, однако будешь сидеть там, пока волны Гуликана не уйдут на свое место.
— Я могу остаться там, пока шапка гольца не станет зеленой!
Парень приготовился сейчас же прыгнуть в берестянку, и Аюру пришлось немного рассердиться, чтобы задержать его.
— Косы Урен не станут короче, если ты посидишь маленько на этом берегу.
— Да, Гуликан перенесет меня на своей спине, как этот небольшой кустик. — Бросив веточку, Дуванча проводил ее радостным взором. Кинул другую, третью. Шарил рукой вокруг себя, бросал все, что попадет под руку: щепку, кору, бересту.
Аюр достал кисет и трубку. Закурив, погрузился в размышления: «Любовь, как огонь в юрте, дает тепло, свет, радует сердце своим дыханием. Однако за огнем надо смотреть: много подложишь дров — сгоришь, мало — затушишь. Его надо беречь, чтобы не замыло дождем, не завалило снегом. Большой костер ослепляет человека: ночь становится темнее. По небу идет гроза, а он ничего не видит, кроме веселых языков пламени. А это плохо, совсем плохо...»
Обо всем этом и собирался Аюр рассказать Дуванче, наблюдая, как щепки, ветки, корье, плюхнувшись в воду, списывают дугу — и вот уже целый хоровод колышется под черемуховым навесом. «Совсем ослеплен парень! А гроза идет. Над ним гремит гром, а он не хочет слышать. Ни о чем не думает парень».
Аюр с проворством юноши прыгнул к Дуванче, схватил трубку, когда рука того была готова отправить ее вслед щепью.
— Елкина палка! Все черти Чудотвора и икона Миколки. Ты мог бы забросить в волны Гуликана мои унты и вместе с ними меня! Ставший хвостом дочери Тэндэ ничего не видит!
Он хотел еще что-то сказать, но, заметив улыбку на лице Дуванчи, безнадежно махнул рукой.
— Хвост может идти гонять мух.
— Да, это так! — воскликнул Дуванча. Спрыгнув с яра, он быстро отцепил берестянку, вывел из-под навеса ветвей и, вооружась длинным шестом, вскочил в нее.
— Пусть твои ноги крепче держатся за дно лодки! — не удержался Аюр, хотя и знал, что юноша отлично управляет этой легкой посудиной.
Едва Дуванча оттолкнулся от яра, как вольная струя подхватила берестянку, вмиг домчала до места, где Малый Гуликан схлестывается со старшим братом, виляет в сторону. Здесь он нагнулся еще ниже, лег влево, как лыжник на повороте, и лодка, описав стремительный полукруг, нырнула в черемушник. Дуванча проворно вскарабкался на яр, махнул Аюру рукой и скрылся за пологом. Однако Аюр не торопился уходить, стоял. Ждать пришлось недолго. Вскоре из жилища вышла Адальга. Румяная, веселая.
Петька и Пашка не испытывали тяжести одиночества. Веселье было в разгаре. Петька, взвалив на плечи малыша и придерживая его руками, на коленях ползал по шкурам, представляя собой норовистую лошадку. Ездок молотил чумазыми пятками по его бокам — обоим было весело.
— Павел пойдет в юрту крестителя, который ждет его. Он должен стать совсем русским. Петр пойдет с нами, он будет крестником.
Аюр стащил с себя рубаху, принялся старательно укутывать сынишку. Возился долго — малыш отбивался руками и ногами. Тогда он попросту надел на него рубаху и подпоясал рукавами. Взглянув на сына, остался доволен.
— Совсем большой Павел. Еще кушак надо...
Отец Нифонт сидел возле своей палатки, теребил скудную бороденку, вполголоса проклиная инородцев и призывая на голову Куркакана всякие напасти.
— Нетути Козьмы Елифстафьевича, дай бог ему многие лета, анафеме. Сгубил свою дочь. Разрази его бог да зачти грехи его великими стараниями для христианской церкви. Козьма Елифстафьевич сейчас бы достиг уважения к церкви у этого богомерзкого ирода, да укоротит его дни господь, как и косу, — вздыхал отец Нифонт.
Но Куркакан был невозмутим. Он сидел в нескольких шагах от палатки, всем своим видом выражая полное презрение отцу Нифонту и его Николаю-угоднику. Немного подальше полукругом сидели охотники. Сидели молча, сосредоточенно дымя трубками, поглядывая на опушку, что поднималась за палаткой отца Нифонта. Вот уже третий день длится томительное ожидание, хотя и ждать-то нечего. Рокочут, гудят Гуликаны, преграждая путь. Но заняться нечем: реки отрезали от озер, где можно промышлять крупного зверя, в тайге взбунтовались ручьи и ручейки, нельзя выйти на рыбную ловлю. Люди ждут. Часто кто-нибудь поднимается и, сопровождаемый гурьбой притихшей детворы, идет к реке. Возвращается хмурый: нет, волны Гуликанов не думают отступать!
Отец Нифонт от нечего делать считает и пересчитывает скучные лица охотников. Третий день он видит их перед собой, третий день продолжается безмолвный поединок с Куркаканом. Отец Нифонт исчерпал все свои возможности. Пробовал зазывать — не идут, выносил из юрты икону Угодника — не действует, гремел блестящими крестиками, которые собственноручно сделал из консервных банок, — не привлекают. И все Куркакан. Не зря он торчит здесь от восхода до заката!
Когда отец Нифонт сотый раз посылал в спину своего врага проклятия, когда уже подумывал о возвращении в Острог не солоно хлебавши, он увидел Аюра, который подходил к палатке с сыном на руках. Он имел торжественный вид, алый кушак перехватывал талию, подчеркивая праздничное настроение.
Люди зашевелились, спина Куркакана хищно выгнулась. Отец Нифонт, как разгоряченный рысак, нетерпеливо топтался на месте.
— Аюр, Павел и его крестник говорят «здравствуй» тем, у кого нет плохих мыслей на сердце! — Аюр поклонился сородичам, его примеру последовал Петька.
— Здравствуй. Мэнду. Мы всегда рады видеть тебя, — разноголосо, но дружно откликнулись люди. И, как колючая поземка, прошелестело одинокое ругательство:
— Буни...
— Люди сидят, как рябчики в большой дождь. Уж не пасут ли они бороду купца Черного, которой хорошо можно мести русскую избу? — подмигнул Аюр. Охотники заулыбались, но звонкий голос Дуко заставил их насторожиться.
— Ойе! Что говорит Аюр! Купец Черный, пожалуй, может рассердиться, если его бородой станут мести пол. Тогда ведь его лицо станет обгорелой кочкой и ему нечего будет гладить!
Аюр продолжал серьезным голосом:
— Я много ходил по русским деревням. Пожалуй, везде видел одно: когда русский косит, он оставляет маленький, не больше юрты, кусок травы «Миколке для бороды!» Борода Чудотвора станет длинной и густой, он будет радоваться и пошлет хороший урожай — так думают в русских деревнях. А когда приходят дни снега и ветров, люди идут на поле, срезают оставленную траву для веника, чтобы мести избу. Значит, они подметают бородой самого Миколки. Миколка не сердится, что его борода хорошо метет избу, а почему должен сердиться купец Черный? Разве его борода хуже Чудотвора?..
— Правильно! — воскликнул Дуко. — Купец Черный должен отдать свою бороду Миколке Угодителю, а то борода крестителя облезла, как хвост старой вороны...
Люди развеселились. Торжествовал и Куркакан. Взглянув на отца Нифонта, он злорадно хихикнул:
— Нифошка тоже имеет облезлый хвост на месте бороды.
Отец Нифонт уже не в состоянии был снести такого богохульства, торопливо засеменил навстречу Аюру. Проходя мимо Куркакана, он, не таясь, сорвал на нем зло.
— Ирод. Антихрист. В аду кипеть тебе. Коса твоя поганая дьяволу на потеху. — Он готов был подобное пожелать и Аюру, но тот обезоружил его безвинной улыбкой.
— Мать царя на небе! Сам отец святого? Павел идет в твою юрту, чтобы надеть маленький крестик.
— Антихрист, — осторожно буркнул отец Нифонт, громко добавил: — Николай-угодник благословит тебя, сын мой!
Напустив важный вид, священник проследовал мимо разъяренного Куркакана. За ним торжественно прошагал Петька, следом — невозмутимый Аюр.
Охотники понимающе переглядывались, с любопытством и опаской посматривали на Куркакана.
Крещение больше всего доставило удовольствие Петьке. По приказанию отца Нифонта он с важностью принял голого малыша и трижды прошествовал вокруг большого туеса, наполненного водой. Отец Нифонт тоненьким голосом тянул «Верую», Пашка отчаянно дрыгался, Петька строго выговаривал:
— Эха, Пашка. Почему ты не слушаешь голос Миколки? Он поет, как большой комар на ухо: и-иии, ууу-ууу, ииий...
Петька принялся старательно подвывать, чем рассердил отца Нифонта. Прервав пение, тот выхватил из Петькиных рук мальчонку и с излишним рвением начал его купать.
— Окрещивается раб божий Павел... Аминь.
— Пусть скажет Нифошка. — Петька дернул отца Нифонта за подол рясы: — Русский Миколка пьет воду из этого туеса?
— Цыц, — огрызнулся тот. Поймав лукавый взгляд Аюра, возвысил голос: — Окрещивается раб божий Павел...
Крещение кончилось без осложнений. Священник выстриг у малыша немного волос, и он вернулся к отцу. В палатку пробивался хриплый голос Куркакана. Аюр торопился, но отец Нифонт, нарочито мешкая, возился с блестящим крестиком, повязывая на шею Пашки алую тесемку, и, как бы между прочим, сердито бормотал:
— Для пользы ихней души стараешься, к вере христианской приобщаешь. Не разумеют того, что духи эти дьявольские — тьфу — грабят ихние же души. Слушают богомерзкие речи этого ирода с бубном... Вон как расходился, иродов сын. Разрази его, господи, — священник перекрестился. — Распояснил бы ты этим заблудшим, сын мой, истину, повернул бы к церкви православной, вразумил бы этого сатанинского выродка.
— Да, я буду стараться для Миколки, — с готовностью согласился Аюр, по-своему оценивая предложение отца Нифонта.
Первым, кого он увидел, выходя из палатки, был Куркакан, точнее — его согнутая спина. Шаман бормотал, выкрикивал, потрясая длинными руками.
— Великий Дылача пошлет плохое лето. Духи отвернутся от людей. Они послали смерть дочери Тэндэ. Она нарушила обычай тайги, стала женой по обычаю Миколки. Они пошлют голод в каждую юрту, кто зайдет к Нифошке. Голод и ночь! Они пошлют черные стрелы. Многим пошлют!.. Вот тебе, — костлявый палец Куркакана повис в воздухе.
— Правильно говорит имеющий бубен! — крикнул Аюр. Палец Куркакана прыгнул вверх, рот открылся от изумления. Аюр приметил, как посерело лицо старого охотника, которого шаман избрал своей целью. «По себе выбрал дерево хитрая шапка. Трухлявое».
— Правильно говорит имеющий бубен.
Куркакан молчал.
— Правильно, — в третий раз подтвердил Аюр, прислушиваясь, как стенает за его спиной отец Нифонт. — Духи хотели отнять солнце у дочери Тэндэ. Однако она будет жить! Каждый из вас скоро увидит ее! Она будет жить! Так хочет русский Миколка! Миколка говорит: духи не станут обижать тех, кто уважает Чудотвора.
Отец Нифонт поспешно выступил вперед:
— То же самое сказали бы уста самого Николая-угодника, сын мой. Господь защитит вас от напастей поганых идолов и ихнего пастыря. Как сказано в Библии, от святого...
— Тебе, — крикнул Аюр, обращаясь к старому охотнику, и поднял палец, — русский Миколка говорит: хочешь, чтобы духи не послали слезы или не отняли солнце, принеси в мою юрту своего сына.
Лицо старого охотника просияло. Он заворочался, нерешительно посматривая то на Куркакана, ярость которою не знала меры, то на Аюра, то на отца Нифонта.
— Русский Миколка будет охранять счастье твоего очага. А он сильнее духов, как вода Гуликана сильнее огня. Правильно сказал Аюр?
Отец Нифонт не заставил себя ждать.
— Николай Чудотворец благословляет вас, сыны мои.
— Голод пошлют духи. Горе, — прошептал Куркакан.
Но никто не смотрел на него. Все взоры были устремлены на Аюра, с которым творилось что-то непонятное. Крепко прижимая сына, он опустился на колени и, подняв голову к небу, беззвучно шевелил губами. Так, с глубоко таинственным видом, простоял долго. Неторопливо поднялся, изобразив на своем лице досаду и смирение, повернулся к Куркакану.
— Пусть скажут духи: когда уйдут волны Гуликанов на свое место? Когда люди могут охотиться за зверем и рыбой?
Шаман ожег его взглядом. Стараясь избежать коварства этого человека, медлил.
— Пусть скажут духи, когда в юрте будет много мяса и рыбы?
— Правильно, духи должны знать.
— Духи должны сказать, когда волны Гуликанов уйдут на свое место.
Охотники наседали, Куркакан юлил, выискивая тропку среди гибельной трясины.
— Он потерял голову! Каждый знает, что надо много бить в бубен, тогда можно сказать.
— Когда духи скажут, что хочет знать каждый? — не отступал Аюр.
— Солнце успеет уйти в сопки и вернуться обратно, — прохрипел шаман.
Аюр хлопнул себя по коленкам, рассмеялся.
— Айя! Духам Куркакана надо два солнца, чтобы открыть рот два раза. А русский Миколка сейчас сказал; «Я отправлю волны Гуликанов на свое место! Пусть люди хорошо охотятся! Пусть купец Черный придет на берег Гуликанов. Волны уходят!»
Куркакан аж подскочил на месте. Почва уходила из-под его ног, однако он продолжал яростно цепляться:
—Твой язык болтается, как хвост плохой собаки!
— Волны Гуликана уходят. Так хочет Миколка. Так он сказал. Пусть люди посмотрят сами, — повторил Аюр.
Желающих проверить его слова нашлось много, хотя каждый из них еще недавно видел Гуликан своими глазами. Но Аюр знал, что говорит. Отправляясь к отцу Нифонту, он приметил, что реки начинают свертываться. А кому знаком нрав горной реки, он знает, что она спадает сразу, в одночасье.
С реки донеслись возбужденные голоса, визг детворы, топот. Впереди всех мчался Дуко.
— Волны Гуликанов уходят! Уходят! — кричал Дуко, размахивая руками. Его крик отозвался многоголосым эхом. Люди выходили из юрт, торопились на берег.
— Русский Миколка знает больше духов!
— Он хочет, чтобы люди не мочили глаз. Он оставил жизнь дочери Тэндэ.
Люди, взволнованно гудя, окружили Аюра и отца Нифонта. Старый охотник не без труда протиснулся сквозь живую изгородь, с сияющим лицом потрогал крестик на шее Пашки.
— Красивый. Светит как солнце. Сын моей жены будет иметь такой же.
— Твоя голова станет умнее, — одобрил Аюр.
— Моей жены дочь тоже будет иметь подарок Миколки...
— И моей...
Всеми забытый Куркакан топтался в бессильной злобе.
3
Вода в Гуликанах спала. Темные волны так же быстро укладывались в свое русло, как и взбухали, оставляя за собой подъеденный яр, ослизлые плавни, холмики замытого песка и галечника. Яр у слияния двух рек теперь заканчивался длинным хвостом ребристой отмели.
Время от времени на отмель наплывало руно окуней, и тогда вода закипала от множества проворных зеленоватых рыб с огненными плавниками.
— Большая рыба идет, — с радостью отметил Аюр, наблюдая, как косяки окуня торопливо поднимаются против течения. Крупной рыбы не было видно, но он чувствовал ее, чувствовал, как по речной борозде шел таймень и ленок. До слуха то и дело доносились мощные всплески.
Аюр ощущал зуд в руках. Закончив скоблить черенок остроги, он легко поднялся на ноги, провел ладонью сверху вниз по гладкому древку, удовлетворенно улыбнулся. Взяв на прицел толстую щепку, он коротким уколом пригвоздил ее к земле.
— Руки не разучились держать острогу за дни, когда я ходил по русским деревням, — с удовольствием отметил он, играя легким черенком с массивным железным наконечником.
Он произнес эти слова довольно громко. Потому что Адальга, которая возилась под яром у берестяной лодки, повернула к нему раскрасневшееся лицо и ласково улыбнулась. Она уже закончила починять берестянку — темные бока посудины желтели яркими заплатами распаренной бересты. Адальга накладывала в лодку смолистые щепки для костра; подготовка к ночному промыслу подходила к концу.
Нетерпение Аюра усиливалось. День уходил медленно. Неторопливое солнце плавно спускалось на вершину сопки, надставленную тугим сизым облаком. Бледный ободок луны, словно увядший листок, предсказывал темную ночь.
Прислонив острогу к берестяной стене жилья, Аюр склонился к пологу. Однако в жилище не вошел. Внимание привлек какой-то шум. Сейчас же из кустов черемушника вынырнул Назар, он бежал, потешно размахивая руками.
Не добежав до Аюра, парень выпалил одним духом:
— Гуликан проглотил хозяина-Гасана. Он хотел взять и меня! Но я имею две ноги!..
— В моем сердце живет радость, когда глаза видят храброго Назара. Мэнду, — ответил Агор.
— Мэнду. Мои ноги за луну сделали путь, равный двум переходам!
— Елкина палка и иконы святого! Волны Гуликана унесли хозяина — так говорит твой язык? Может, он скажет, что Гуликан проглотил твои унты вместе с головой?
— Это видели мои глаза, а мои ноги хотят бежать еще, и я едва остановил их у твоей юрты.
— Они не стоят на месте. Может, твои ноги собрались в русскую пляску «Ах вы, сени, мои сени?» — уточнил Аюр. — А язык сидит, как кукующая в дождь. Разве нечего тебе сказать?
— Мой язык может проделать путь в пять раз больше, чем ноги. Но я бегу к сыну хозяина-Гасана.
Назар, крутнувшись на месте, бросился бежать к опушке, где стояла юрта шамана. Перед пологом Назар с маху плюхнулся на четвереньки, просунул голову в юрту: полумрак. Крутнув головой, он почтительно приветствовал жилище.
Вдруг сильная рука схватила его за пояс, и он очутился посреди жилища.
— Назару незачем иметь ноги, когда он приходит в юрту хозяина! — хохотнул Перфил.
— Да-да, ему надо иметь крепкую куртку. Хе-хе-хе! — Куркакан подложил в очаг веток.
— Сын хозяина-Гасана всегда говорит, как надо, — согласился Назар. — Но мои ноги за луну сделали путь в два перехода. Меня, пожалуй, нельзя было догнать и на четырех ногах. Я хотел сказать, что Гуликан проглотил хозяина-Гасана вместе с шапкой.
В юрте воцарилась мертвая тишина. Ни движения, ни вздоха. Три пары глаз вперились в лицо Назара. Они испугали его.
— Я говорю, что видел...
— Что ты видел?! — подскочив к Назару, Куркакан поймал его короткую косичку и больно дернул. — Что говорит длинноухий?!
— Назар говорит, что видел...
— Тебе надо оторвать косу вместе с головой, — наконец прохрипел Куркакан, следя за лицом Перфила. Но тот был угрюм, и только. Семен сидел с опущенной головой. Шаман устало опустился на шкуры.
— Пожалуй, Назару есть что сказать?
Действительно, несмотря на страх, парень сгорал от нетерпения. Он не заставил просить себя дважды.
— Да, это так. Я могу рассказывать сто солнц!
Назар рассказал о том, что ему удалось увидеть на переправе, не забывая прихвастнуть. Когда удавалось приврать особенно ловко, он с гордостью взглядывал на своих собеседников.
Когда он закончил говорить, в юрте снова установилась тишина.
— Назар принес плохие вести, — обронил Куркакан. — А еще что видели его глаза?
— Они видели русского Пашку — первого приятеля Аюра. И с ним еще двоих. Они идут в Анугли, — выпалил тот.
Куркакана словно ветром сдуло со шкур.
— Что? Русского Пашку? Анугли? Может, ты видел облезлую бороду самого Миколки?
— Я говорю, что видел. Вот приносящий счастье, подаренный сыном Луксана русскому... Сердитому русскому, который выбросил золото хозяина-Гасана в реку и хотел проткнуть его ножом...
Шаман выхватил из рук парня темную фигурку и, подобно коршуну с добычей в когтях, уселся на свое место.
— Я сидел у одного костра с русским Пашкой, пил чай из одной чашки. Русский Пашка и его приятель спасли меня от плохого настроения Гасана. В их сердцах поселилась любовь ко мне, — начал было Назар, однако, услышав злобный смех шамана, прикусил язык.
— Назар сидел с русскими?! Он, пожалуй, показал им тропу в Анугли. Он достоин сидеть в огне. Хе-хе-хе...
— Ой, нет. Назар не сидел с русскими. Он, пожалуй, не видел русских совсем.
Куркакан осклабился:
— Кто видел Назара на берегу Гуликанов?
— Никто, пожалуй. Один Аюр.
— Аюр?! Этот с глазами волчицы.
В углу громыхнуло. Семен, откинув бутылку ногой, вскочил. Он молча взглянул на Куркакана и так же молча вышел... «Сын волчицы», — только и успел прошептать Куркакан ему вслед.
Перфил все так же ни слова не говоря тянул спирт, Куркакан продолжал допытываться:
— Ты видел его? Что сказал ему твой язык, который болтается, как хвост плохой собаки?
— Ничего. Только то, что хозяина-Гасана проглотил Гуликан. — Назар на всякий случай придвинулся к пологу. — Совсем ничего, пожалуй.
— Не говорил о русском Пашке?
— Не говорил. Мои ноги торопились в эту юрту.
Шаман облегченно вздохнул, поняв, что на этот раз парень не врет.
— Хозяин-Гасан хотел взять тебя с собой в волны Гуликана. Там построить тебе юрту. Он может еще прийти...
— Ой, Назару не надо юрту! Нет. Пусть слышит это хозяин-Гасан.
Куркакан с удовольствием поскреб под мышкой.
— Он, пожалуй, может и не прийти. Если Назар будет делать, как велят духи, сын хозяина-Гасана отдаст ему юрту и свою сестру.
— Да, это будет именно так, — обрадовался Назар.
— Ты должен сказать людям так: «Русский Пашка, первый приятель Аюра, и с ним еще много русских идут в Анугли, чтобы сделать там прииск. Сын Луксана показал им тропу и подарил приносящего счастье. Они помогли утонуть хозяину-Гасану».
— Ой, как скажешь? Русские спасли меня от плохого настроения хозяина.
— Хе-хе-хе! Назар хочет, чтобы хозяин-Гасан приходил с каждой луной. Или чтобы все люди узнали, что Назар показал тропу в Анугли.
— Нет. Назар не хочет...
— Тогда он скажет, что слышал. Больше его глаза ничего не видели, а уши не слышали.
Семен понуро брел через поляну.
Сколько дней, ночей минуло с того дня, когда Перфил приехал на берег Гуликанов! И все это время Урен стояла перед его глазами. Она не хотела уйти ни на миг, даже когда он глотал спирт. И сейчас она шла перед ним, заглядывала в глаза. Он слышал ее печальный голос: «Зачем ты отнял у меня солнце? Теперь я вижу одного тебя. И всегда буду ходить рядом. Зачем ты отнял у меня солнце, сын Аюра?»
Парень прибавил шагу, побежал. Вечерний берег светился огнями, громко переговаривались люди у палатки отца Нифонта. Но он ничего не видел и не слышал. Он не заметил, как оказался возле юрты отца. Сердитый голос заставил его очнуться.
— Елкина палка! Ты бормочешь, как старый тетерев на закате солнца!
Семен вздрогнул, однако головы не поднял.
— Я хотел сказать, что хозяина-Гасана проглотил Гуликан...
Семен стоял, как пришибленный, молчал. Молчал, хотя ему хотелось крикнуть отцу, всем, что он плохой человек и ему нет места в сопках. Он ненавидит самого себя, хозяина-Гасана и эту облезлую ворону с бубном. Семен не хочет больше идти туда. Он пришел домой, к своему отцу... И ему совсем тяжело, душно, как перед большой грозой. Семен ждет, что вот-вот заговорит небо. Тогда станет легко, он сбросит с себя эту куртку, пропахшую юртой Куркакана. Пусть дождь обмоет его тело, как кусок земли, на которой живут следы плохого человека...
Аюр собрался уходить. Семен сделал к нему шаг, протянул руку:
— Я хотел сказать, что...
— Сто чертей Нифошки! Я не хочу слышать, как воет твой голос! Ты достоин носить хвост собаки, потерявшей хозяина. Можешь бежать его следом!
Семен медленно поднял голову, словно распрямляясь под нелегкой ношей, в упор посмотрел на отца.
— Я пойду следом хозяина, — прохрипел он. — Пойду следом его сына.
Тяжело повернувшись, как птица с перешибленным крылом, Семен бросился в темноту. Остановился, глухо обронил:
— Запомни, великий охотник, мои последние слова. Когда мы встретимся, я не сверну с тропы. Первый, кто поднимет нож, буду я!..
Горбясь, Семен вошел в юрту Куркакана.
— Я хочу спирту! Много спирту! Я стану хвостом сына хозяина-Гасана!
4
Герасим упрямо шагал вперед. Словно одержимый, шел и шел к какой-то ведомой лишь ему одному цели.
— Куда бежишь ты, Гераська, как лончак? К невесте на именины? — наконец не выдержал Дагба, перелезая через валежину вслед за ним.
Герасим оглянулся, ожег его лихорадочным взглядом, вроде подмигнул:
— К невесте не туды. Обратно. В Угли. Тама захороню все, чо на хребте виснет, потом налегках к невесте! Расчухал? — Герасим взглянул на Силина, загадочно усмехнулся и снова, упрямо пригнув голову, зашагал вперед.
Дагба тряхнул плечом, поправляя котомку, которая уже жгла спину, пробурчал:
— Непонятный человек. Кого хоронить? Зачем торопиться?.. Почему не хотел идти в Угли, а сейчас идешь бегом? Непонятный человек...
За Дагбой широко шагал Силин. Он понимал, что в душе Герасима совершился переворот. Он вспомнил короткий разговор там, на переправе.
— Если не пойдем в Угли, вернемся. Чо будет?
— Хозяин взбесится, поди.
— Я не об том. Не об этой сволочи... Тебя же народ послал. Золотнишники? Верно?..
— Верно. Я тебе говорил...
— Но у тебя была бы... невеста. За которую душу отдать можно. Не отдать даже — это легко. Перекроить ее, как старый сапог. Ты б тогда захотел подыхать?.. Если бы тебе сказал твой народ...
— Помирать, Герасим, никогда и никому не хочется. Только блаженный скажет, что, мол, помирать — одна радость. Но я так соображаю. И зернышко родится, чтобы в конце концов погибнуть. Но как — вот вопрос. Одно целый век лежит в сусеке, другое же едва вызреет — и в землю. От него не останется и следа, но оно принесет жатву хлеборобу. Разве это назовешь смертью? Вот в том-то и вся мудрость...
— Может, до этого я башкой и не дошел бы. Душа хочет того. Одни раз что-то сделать для людей. Хошь выдирай ее с корнями. Но ладна... Давай спать. Завтра пойдем в Угли...
Все дальше уходили они от переправы, приближаясь к таинственным Ануглям. За полдень достигли берега речушки, белой как молоко... Оба берега и русло реки были застолблены. Линия ошкуренных пней в рост человека как бы огораживала кусок тайги со всех четырех сторон...
— Я столбил... для Зеленецкого, — хмуро обронил Герасим, останавливаясь посредине полянки и сбрасывая котомку.
— Зачем столбил? — Дагба уселся на мягкую траву, с удовольствием вытянув усталые ноги. — Разве теперь эта земля, этот лес его?
— Сейчас поглядим, — коротко бросил Герасим, подхватывая винтовку. — Поглядим…
Герасим подошел к березовому столбику, что белел в пятнадцати шагах, остановился. На столбике уже не значилась фамилия Зеленецкого. На вершине его красовался лук со вложенной стрелой. Сок, заполнив глубокие вырезы, застыл янтарем. Острие стрелы было направлено в сторону гольцов, как бы преграждая путь дальше, к Ануглям... Вокруг столба валялись безжизненные ветви, а от корневища пробивались побеги с бледно-зелеными листочками. Казалось, береза начала вторую жизнь...
«А че ждет меня? Че думает обо мне этот парень?» — бессвязные картины воспоминаний навалились на Герасима.
К товарищам вернулся угрюмый. Поднял на плечи котомку, жестко улыбнулся.
— Он был тут. Оставил свои памятки. Хозяин этой земли — опять он. Народ... Привал сделаем на той стороне. Тут жарко...
Действительно, здесь, на полянке, жара чувствовалась особенно остро. Знойное голубое небо, казалось, обрушивало на нее все свои лучи... Путники в молчании перешли речушку, поднялись на косогор, расположились в тенях густых берез и осинника. Костра не стали разводить. Поели вяленой рыбы с сухарями — и на отдых. Усталость давала себя знать. Даже неугомонный Дагба молчал, прикорнув под изумрудными ветками березки.
В удушливой тишине было слышно, как печально шепчутся листочки осины, как где-то в ветвях нудно зудит комар. И тем более отчетливо донесся шорох в кустарнике, который заставил всех троих приподнять головы, насторожиться. Ерник качнулся, пропуская чье-то гибкое тело, замер. Герасим напрягся, протянул руку к винтовке. И вот зелень расступилась... на полянку выскочил козленок! Он сделал несколько шагов в сторону застывших от изумления людей и остановился на широко расставленных хрупких ногах. Высокий, тонкий, с желтой прилизанной шерсткой, раскрашенной светло-коричневыми пятнами, он высоко вскинул голову и насторожил длинные уши. Наклоняя острую мордочку то вправо, то влево, смотрел на людей большими темными глазами. Наконец козленку надоело рассматривать неподвижные существа, он мотнул головой, брыкнул задними ногами и потянулся к траве. Ему никак не удавалось дотянуться до кустика визили, который стелился у его копыт, но малыш не собирался уступать. Вытянув вперед некстати длинные ноги, взглянул на людей, как бы спрашивая: «Верно ли я делаю?» — решительно сунул голову между вздрагивающими коленями. Но облюбованный кустик по-прежнему оставался недосягаемым. Тогда козленок брыкнулся всем телом, крутнул головой и, подгибая колени, осторожно потянулся к ароматным листьям. Неокрепшие ноги не выдержали. Он ткнулся мордочкой в траву, недовольно фыркнул и в недоумении взглянул на Дагбу. Тот не выдержал, расхохотался. Козленка как ветром сдуло. Тонко пискнув, он скрылся в кустарнике...
Обстановка разрядилась облегченным вздохом. Усталость как рукой сняло. Герасим положил винтовку, утер с лица обильную испарину. Павел с улыбкой смотрел на то место, где только что был козленок.
— Но и резвый, елки-палки. От горшка два вершка, а ходит по тайге хозяином...
— Ух, красивый! — восторженно воскликнул Дагба.
— Пошел матку звать. Для него любая матка, кака поблизости. Живут одной семьей. — Герасим вскочил на ноги, забросил за плечо винтовку. — Но пойдем дальше. Иль упрели?
— Опять торопишься ты, Гераська, — нарочито насупился Дагба.
Герасим подошел, крепко стукнул его по плечу.
— Чо уставился бараном? Я же сказал тебе. Сделаем чо надо в Углях. Потом быстро домой. Тебе само перво место на свадьбе. «Колюча ветка...»
Герасим шумно вздохнул, увидев широкую улыбку на лице Силина, заторопился:
— Пошли. Заночуем. Завтра — Угли.
— Теперь опять маленько понятный Гераська! — заключил Дагба, забрасывая котомку на плечи.
5
Переговариваются между собой Гуликаны. Их голоса то понижаются до нежного шепота, то крепчают, и тогда брезентовые стены палатки вздрагивают от могучего баса...
Отец Нифонт пугливо озирается, крестится:
— Господи Иисусе!..
И снова пощипывает свою скудную бороденку. Щурясь на сумеречный свет фонаря, тихо шепчет:
— Царствие небесное и вечный покой рабу божьему Козьме. Смирила гордыню могила. Силу души имел необыкновенную, только с норовом. По своей дороге шел прямо, без лукавства в душе. Прямой был человек, хоть и свирепый не в меру. А откуда эта свирепость? От гордыни. А гордыня?.. Ну, да простит ему господь... Не верю, что нет уже на земле Козьмы Елифстафьевича. Не верю. Эха, все под богом ходим. Тута в гостях, а тама дома...
Не переставая вздыхать, отец Нифонт наливает в рюмку ликера, жует губами...
Первый выезд внес в его душу смятение. Этих людей, которых он насильно приобщал к вере христианской, от которых охотно принимал приношения, теперь не узнавал. Он видел этих трудолюбивых — порой веселых, порой угрюмых, но всегда одинаково честных и добродушных — людей в их многотрудной повседневной жизни. Да, нелегкой жизни. Здесь вплотную ему довелось столкнуться с беспредельной властью шамана, который держит их в постоянном страхе, безнаказанно вершит свои темные дела. Он почувствовал, как крепки еще ядовитые корни языческого поклонения, как святы подчас порочные обычаи истлевших предков! Но понял он и другое. Понял, что в душе забитого темного народа назревает перелом, и впервые почувствовал гордость за свои дела. Это чувство пришло к нему в тот день, когда люди с радостными лицами несли к нему своих младенцев для крещения. Темнота и суеверие, которые представлялись ему в образе Куркакана, отступали перед лицом христианской церкви.
Далеко уходит в своих призрачных мыслях отец Нифонт. Ему мерещится школа при церквушке, где он обучает этих маленьких дикарей закону божьему; вместо Куркакана — доктор в белом халате, маленькая больница, а в ней счастливые женщины-роженицы; радостные лица охотников, вырванных из когтей смерти. Многое-многое другое мерещится старику под таинственный шепот Гуликанов.
— Благослови, господи, на дела православные, — шепчет он, прислушиваясь к голосам на улице. — Дай сил и разума...
Одернув полы ветхой рясы, отец Нифонт выходит из палатки. В двадцати шагах пылает костер. Вокруг него тесным кольцом сидят мужчины. Они переговариваются, смеются — около костра царит оживление. Отец Нифонт усматривает и причину веселья: спирт. Бутылка идет по кругу из рук в руки.
— Испепелит их зелье сатанинское, как полымя великое, — вздыхает священник. — Вот и Козьма Елифстафьевич крепкой души был, царство ему небесное, а пристрастия к зелью не избег. Эха...
Еще раз вздохнув, отец Нифонт скрывается в палатке...
У костра хозяйничает Семен. Он пришел пьяным и не с пустыми руками. При нем оказалось две бутылки спирта. Истомленные ожиданием люди встретили его оживлением: кто-то сбегал за дровами и подшуровал костер, кто-то принес кружку, кто-то раздобыл кусок лепешки и мяса.
— Хозяина-Гасана проглотил Гуликан,— сбивчиво бормотал Семен, пуская новую бутылку по кругу. — Да, проглотил вместе с новыми унтами... Разве от этого в сопках стало темнее? Хозяин-Гасан всегда любил Семена. Гасан хочет, чтобы все люди пили немного спирта за то, что его проглотил Гуликан. Да...
Под пьяное бормотание Семена мужчины проглатывали свою порцию. Голоса становились громче.
— Пропал хозяин. Совсем пропал, пожалуй.
— Он заставлял сопки плакать.
— Он отнял солнце у дочери своей жены.
— Плохое сердце стало у хозяина Гасана. А разве он не был самым сильным охотником, когда не знал его царь?
— Кто будет привозить еду и товары? Если бы не пропал он, сейчас не пришлось бы ждать купца Черного. Кто станет кормить людей?
— Голод идет в сопки!
Назар вынырнул из темноты, присев в кругу опешивших людей, хмуро добавил:
— Русские идут в Анугли, чтобы перевернуть землю, распугать зверей. Их ведет первый приятель Аюра — Пашка. Это видел я.
Молчание. Известие поразило людей, как молния.
— Что ты говоришь?!
— Русские идут в Анугли, чтобы сделать там прииск. Тропу им показал Дуванча, подаривший им вот это.
Люди осматривали человечка, лица их мрачнели.
— Его подарил русским сын Луксана, показавший тропу в Анугли Пашке и его приятелям, — лепетал Назар. — Они хотели убить меня, но я не зря имею две ноги. Я за луну сделал два перехода и только что пришел на берег...
— Ойе! Ноги несли Назара действительно быстро: его тело пропахло спиртом и юртой Куркакана! — раздался насмешливый голос Дуко. Однако реплика осталась без внимания. Слишком ошеломляющим было известие.
— Русские принесут в сопки голод.
— Зачем Дуванча привел в сопки русских?
— Не живет ли в его сердце, как и в сердце Аюра, большая любовь к русским? А разве сам губинатр не стал для него отцом, — тихо прозвучал голос откуда-то из темноты. Никто не догадался, что это говорит Куркакан, никто не подозревал о его присутствии.
— Большая любовь к русским? Но разве он перестал любить сопки. Может, он разучился пускать стрелы?
Дуко не досказал всего, что хотел, отступил в сторону, ощутив на руке прикосновение костыля шамана. Однако Куркакан предпочел не приближаться к костру. Опершись на костыль и оставаясь в тени, он внимательно изучал угрюмые лица охотников.
— Великий Дылача закрыл свое лицо тучами, — начал он скорбно. — Он увидел, что люди забыли обычаи отцов, следы которых хранит эта земля. Люди отдали души своих детей в руки Миколки. Не сделавшие еще шага на земле не найдут пристанища в низовьях Большой реки.
Куркакан оглянулся: люди слушали его. Он повысил голос.
— Но великий Дылача видел, что не сами люди шли в эту поганую юрту. Их заставил человек вашего рода, но ставший тенью Миколки Угодителя и приятелем русских.
Шаман выпрямился, точно слова, которые он высказал, принесли облегчение. В полной тишине готовился он к решительному броску. Люди у костра тоже собирались с мыслями, молчали.
— Только один человек может заставить замолчать облезлую ворону. Это — Аюр, — тихо прошептал Дуко. — Только Аюр...
Люди молчали. Куркакан не спешил, выжидал. Поднялся Дяво. Он с трудом полураспрямил сухонькое тело, пожевал губами.
— Дяво столько видел солнце, сколько листьев на самой большой белостволой. Русские приносили слезы, но он видел и других русских, которые отдавали охотнику последнее, что у них оставалось. Назар мог увидеть не то, что сказал язык. Он мог увидеть не тех русских... Надо идти к Аюру...
— Дяво говорит немного правильно. Но что скажет Аюр? Разве идущий в Анугли не приятель ему? — схитрил Куркакан.
Люди зашевелились, одобрительно загалдели. Семен приподнял голову, сел.
— Спирту. Я хочу выпить за то, что Гасана проглотил Гуликан... Я сейчас пойду к великому охотнику...
— К великому охотнику!
— К сыну Луксана!
— Они должны сказать!
— Пускай скажут.
Поляна зашуршала от десятка проворных ног. Позади всех ковылял Семен. Куркакан выждал, подошел к Назару, который лежал возле костра, ткнул ногой в бок. Тот вскочил, бессмысленно озираясь, но костыль шамана быстро заставил его прийти в себя. Назар поплелся к берегу. Вслед за ним двинулся Куркакан.
Берестяная юрта Аюра находилась на крутом берегу Гуликана. Дуко ворвался в нее как вихрь. Адальга встретила его изумленными глазами, Аюр — добродушной улыбкой.
— Клянусь иконой Чудотвора, сами черти Нифошки хватали тебя за пятки!
— Там люди. Они хотят видеть тебя и Дуванчу. Русские и твой Пашка идут в Анугли. Люди хотят спросить Дуванчу: зачем он привел в сопки русских? А тебя — зачем ты имеешь приятелем Пашку? Они здесь, ты слышишь их...
— Елкина палка! — Аюр, сняв сынишку с коленей и усадив на шкуры, вскочил на ноги. Топот и голоса уже были рядом.
— Где сын Луксана? Его юрта пуста...
— Где он может быть, если не в этой юрте.
— У Аюра! Он здесь.
Аюр вынырнул так стремительно, что сбил с ног первого, кто протянул руку к пологу.
— Все черти Нифошки! Люди лезут ко мне, как в берлогу медведя! Они забыли, что у меня есть две руки! Или они стали слепыми! Елкина палка, зачем вы пришли?
Толпа загудела:
— Мы хотим видеть тебя.
— Да. Мы должны видеть и Дуванчу.
— Где сын Луксана?
— Елкина палка, вы ищете его, как шапку, которая упала с вашей головы!
Охотники переминались с ноги на ногу, царапали затылки, чувствуя, что мужество оставляет их сердца. Однако Куркакан не зря был среди них.
— Люди забыли, зачем пришли!
Толпа заволновалась, придвигаясь ближе:
— Где сын Луксана? Где он?
— Его нет. Он на соленых озерах. Далеко. Он не знал, что так будет нужен людям, и ушел за мясом, чтобы не подохнуть с голоду.
— Заяц делает петли. Он спрятал показавшего тропу русским...
— Мы должны посмотреть твою юрту. Мы должны видеть сына Луксана.
— Все черти Миколки! Люди разучились верить словам? Тогда слушайте: кто захочет поднять этот полог, будет моим врагом. — Аюр загородил вход спиной и выдернул нож. — Кто не верит мне?!
Молчание. Охотники не отвечали. Внезапно позади раздался срывающийся голос:
— Я!
Семен неторопливо вышел из толпы. В руке его сверкало широкое лезвие. Аюр дрогнул.
— Я хочу посмотреть твою юрту! — повторил сын, останавливаясь в трех шагах.
— Все черти и главный дьявол Миколки! Я научил тебя держать нож, и я знаю, как его выбить из твоей руки, — прошептал Аюр.
Пригнувшись и выставив вперед локоть, Семен бросился на отца. Тот отпрянул в сторону, споткнулся, упал. Семен кинулся к нему.
— Елкина палка! — Аюр зацепил ногой за пятку Семена и с силой рванул на себя. Тот взмахнул руками, опрокинулся на спину. Нож отлетел в сторону.
— Елкина палка! — повторил Аюр, вскакивая на ноги. Но Семен снова бросился, как разъяренный бык. Аюр нагнулся и резко выпрямился — Семен кубарем перелетел через него. Гулко плеснул Гуликан...
— Аюр отнял жизнь у своего сына! — раздался в ночи хриплый голос.
— Он достоин смерти. Так велят духи.
Толпа раскололась. Три тени метнулись к Аюру. Двое, не сделав пяти шагов, сшиблись лбами и растянулись на земле. Третий навалился на него, подмял под себя. Он был тяжелый и мускулистый. Аюр, прижатый к земле, задыхался. Ему казалось, что его зашили в жесткую кожу и душат. Собрав силы, он сбросил с себя тяжелое тело. В следующий миг его колено ударило во что-то мягкое и... звезды на небе вдруг сорвались с места, понеслись в стремительном хороводе.
— Караван... Купец Черный пришел! — едва услышал он. — Караван!
Перфил уселся, пощупал лоб, который горел, словно на него положили головешку.
— Будяр, — злобно проворчал он, заметив рядом скрюченную фигурку. Из куртки торчала тощая косичка. Эта косичка почему-то взбесила Перфила. Уж очень воинственно она топорщилась и очень напоминала ему о поражении! Он снова выругался, хватил кулаком по этой воинственной косичке — человек вскрикнул, уселся, ошалело уставился на Перфила.
— Назар?!
— Я, пожалуй, — неуверенно пробормотал тот.
— Перфил думал... — но он не досказал, что именно думал. Вскочил, подошел к яру. Здесь на самой кромке лежал человек. Лежал без движения.
— Аюр! Великий охотник отправил свою душу в низовья Большой реки.
Перфил хотел наклониться, послушать, живет ли сердце в теле этого человека, но из юрты кто-то вышел. Перфил толкнул тело ногой, и оно, сбивая камешки, покатилось вниз, где ворочались волны Большого Гуликана. Перфил торопился уйти с берега и не заметил, что из-за юрты его сторожили глаза Дяво...
6
Семен барахтался под яром, стараясь выбраться из воды. Он хватался за ветки черемушника, но они сгибались, и он снова зарывался с головой в холодные волны. Наконец ему удалось зацепиться за шершавый ствол и подтянуться на руках. С трудом он взобрался на обрывистый яр. Идти не было сил. Семен мешком свалился на траву. Он ни о чем не думал, просто смотрел на звезды.
— Караван пришел! Купец Черный!..
Кричали совсем недалеко. Слышно, как люди бегут по поляне. Но Семену туда незачем идти. Он не хочет никуда идти, он хочет спать. Пускай люди бегут к палатке купца Черного.
— Караван купца Черного привез немного спирту...
«Куркакан? Почему он на другом берегу Гуликана?!
Там юрта Тэндэ. Тэндэ! — Семен приподнялся. Вскочил на ноги. — Нет. Не Куркакан, а он на другом берегу Гуликана! Вот она, большая юрта. Юрта Тэндэ!»
Теперь Семен понял, какую услугу оказал ему Гуликан! Он принес его туда, куда сам бы он никогда не пошел... Он не помнил, как очутился в воде. Очнулся, когда свинцовые волны быстро тащили его, а он работал руками и ногами, чтобы не пойти ко дну. Течение прибило его к берегу, неподалеку от юрты Тэндэ...
Зубы начали постукивать. Однако Семен все сидел. Сидел, хотя хотелось убежать. Он не мог подняться. Перед глазами снова стояла Урен. «Это ты? Гуликан принес тебя к юрте моего отца. Зачем? Так слушай, что я скажу. Ты должен сейчас пойти к моему отцу и сказать то, что не сказал никому. Тогда тебе будет легко...»
— Да, я пойду, — прохрипел Семен.
С трудом отрывая ноги от земли, Семен брел к юрте. Сердце настороженно стучало, и стук его отдавался в ушах мелодичным стоном. Будто в груди сидел чей-то голос и однообразно по словам твердил: ой-е, ой-е, ой-е. Семену было страшно.
Собаки встретили его сдержанным лаем, спокойно улеглись возле полога. Семен приостановился у входа, опасливо оглянулся назад, нерешительно полез в юрту.
В сонном полумраке лениво потрескивал очаг да хрипела грудь старой Сулэ, которая дремала на таких же, как и сама, старых шкурах. Остро пахло пареными листьями, травами, кедровой корой.
Не задерживаясь, осторожно прошел мимо Сулэ к матерчатой перегородке, за которой светился жирник. Боязливо приподнял темную ткань. Что испытал Семен в эту секунду, он не мог бы объяснить никогда! Он замер с приподнятой рукой, сжимая пальцами край занавески. Лишь тяжелые капли пота, взбухшие на лбу, над широко раскрытыми глазами, говорили, что в нем теплилась жизнь. Прямо перед ним, в трех шагах, сидела Урен! Он видел ее красивое, немного бледное лицо. Долгое время оно с улыбкой смотрело в глаза Семена и не шевелилось. Затем качнулось, и до его ушей, как далекий рокот весеннего неба, донесся смех.
— Ой! Может, Семен вместо меня увидел самого злого духа!
Семен не шевельнулся. Словно проталинка под лучом солнца, затеплилась мысль. Она росла, становилась отчетливее. Действительно, не станет же ушедшая в низовья Большой реки так весело смеяться! Взгляд Семена скользнул ниже лица Урен и тут приметил еще одну убедительную деталь: на коленях девушки лежал красивый кисет, над которым работали ее руки. Не могут же пальцы ушедшей шить кисет!
Он пошевелил рукой, утер потный лоб и шумно вздохнул.
— Я думала, что ты будешь мерзлым, пока не придет солнце. Тогда мне пришлось бы зажигать большой костер, — весело засмеялась Урен, наблюдая, как Семен неловко трет мокрый лоб.
— Разве ты не... — в замешательстве прошептал он.
— Я еще долго буду смотреть на солнце. Пусть видит пославший стрелу, что я сильнее его и ничуть не боюсь его черного сердца. — Урен грустно улыбнулась. — Мне уже совсем хорошо.
— Я плохой человек. Мне нет места в сопках.
— Зачем ты говоришь это? Я не верю. Я помню день, когда ты был первым в беге оленей. Тебя встречали радостными голосами, бросали шапки и луки. Ты хороший, сильный. Это знают все, — заключила девушка. Лицо ее порозовело.
Семен с открытым ртом смотрел на нее.
— Ты принес с собой запах Гуликана и цветов. Я часто смотрю на цветы, когда приходит солнце. Но они лучше, когда на них упадут слезы ночи. Давно я не видела...
Семен проворно повернулся и стремглав бросился к выходу. Он словно одержимый ползал по поляне. Где-то еще далеко рокотал гром, по небу скользили молнии. Перед глазами Семена яркими светляками вспыхивали головки молочая, алые трубки сараны, синие с желтым глазком ромашки... Семен ловил хрупкие стебельки, ломал, выдергивал с корнем, обжигая пальцы о жесткую осоку.
Прижимая к груди яркую охапку душистых цветов, Семен вбежал в юрту. Он положил их на колени изумленной девушки, по грудь засыпав ее пестрой зеленью. Урен зарылась в нее лицом, смеялась и всхлипывала, с упоением вдыхая запах тайги. А Семен стоял мокрый, с оцарапанными руками, осыпанный красными и голубыми лепестками, испачканный землей.
— У тебя доброе сердце, — проговорила Урен.
Семен хотел что-то ответить, но лишь махнул рукой и выбежал из юрты. Берега достиг быстро, обшарил кусты, где обычно стояла лодка, но ее не было видно. Тэндэ уплыл на ту сторону. Не раздумывая, он бросился вверх по реке. Неподалеку был перекат, который служил бродом для верховых и пеших. Сейчас он мерцал стосаженной полосой. Глухо ворчал, вскипал, чернел валунами. Вода еще не совсем опала. Но будь она в два раза больше, и тогда бы не смогла остановить Семена! Наспех, выломав палку, он побрел. Замшелые камни скользили под ногами, течение старалось повалить навзничь, путь преграждали валуны. Но он шел.
Добрался до берега, снова побежал, хлюпая унтами и тяжело дыша...
Куркакан уже был дома, он удивился, увидев всегда ленивого и равнодушного Семена в таком виде. Несколько мгновений он смотрел на него, потом спросил скрипучим, по возможности ласковым голосом:
— Какие вести принес Семен в жилище духов?
Семен зло рассмеялся, ответил:
— Вести?! Хорошие вести! Моя глупая голова стала умнее!
— Голова сына Аюра всегда была умной, — с беспокойством сказал шаман. — Это говорил хозяин-Гасан, в чьем сердце жила любовь к Семену.
— Моя голова была пустой, как ловушка ленивого. Гасан любил меня, как лисица любит полевку!
Слова Семена покоробили Куркакана. Он заерзал на месте, не зная, что ответить. Скользнув взглядом по мрачному лицу Перфила, проговорил вкрадчивым голосом.
— Сын хозяина-Гасана любит Семена. Он теперь станет на место отца.
— Это будет так, — подтвердил Перфил и протянул Семену кружку со спиртом.
— Ты станешь равным самому сыну хозяина-Гасана... — Куркакану не удалось досказать своей сладкой речи.
— Имеющий бубен говорит голосом трубы охотника, который зовет глупого оленя, — злобно рассмеялся Семен. — Нет, теперь я не пойду на голос трубы. Я уйду в город. Мне нет места в сопках. Я расскажу всем, что видел и слышал в этой юрте.
Страх и бешенство охватили Куркакана. Он вскочил на ноги и яростно набросился на Перфила:
— Почему сидит сын Гасана?! Собака превратилась в рысь! Ей надо сломать хребет!
Перфил отбросил бутылку, неторопливо поднялся. Пухлое лицо его пылало, глаза светились холодными бусинками.
«Хозяин-Гасан, — мелькнуло в голове Семена. — Да, это он!»
— Проглоченный Гуликаном взял лицо своего сына! — с ненавистью рассмеялся он в лицо Перфила. — Я не боюсь тебя!
Перфил молча обошел его сбоку, жирным телом загораживая выход, качнулся на широко расставленных ногах и медленно поднял руки с растопыренными пальцами, готовясь вцепиться в горло. Сбоку тенью метнулся Куркакан — и в правой руке Перфила блеснул нож.
Глаза Семена были прикованы к блестящему лезвию, которое медленно и зловеще описывало полукруг перед его лицом. Перфил с тяжелым сопением заводил руку, готовясь ударить наотмашь. Семен медленно отступал в глубь юрты.
— Ха! Собака захотела подохнуть в образе самой...
Перфил не договорил. Семен быстро отскочил назад и всем телом грохнулся ему под ноги. Через секунду он был уже на улице, и оттуда донесся его громкий смех.
— Пусть сын проглоченного Гуликаном нюхает серую землю! Скоро вы оба превратитесь в филина, набитого травой и шерстью.
Куркакан метался по юрте. Перфил стоял на коленях, обтирая с лица пепел.
— Волчонок заставил тебя глотать пепел! Ты достоин этого!
Куркакан попытался излить бессильную ярость в злорадном смехе, но осекся, поймав свирепый взгляд Перфила. Он вдруг понял, что у рысенка отросли клыки!
— Куркакан старается для тебя, — повышая голос, пошел он в наступление. — Ты должен стать на место отца. Но ты можешь не стать им. Он может рассказать...
— Ха! Перфил сломает ему хребет! — прорычал тот, подхватывая нож, оброненный при падении.
— Тогда все увидят то, что могут услышать, — с беспокойством проговорил Куркакан. — Прежде чем лезть в юрту медведя, охотник посылает туда собаку. Куркакан будет думать.
Шаман опустился на шкуры. Сидел, бормоча под нос и трясясь всем телом, как затравленный волк. Глаза его то вспыхивали зелеными искрами, то затухали.
«Зайцы стали бегать одним следом. Плохо. Совсем плохо. Почему? Разве сопки стали другими? Разве солнце стало ходить другой тропой? Разве Куркакан вместо головы стал носить бубен? Почему зайцы стали иметь зубы волчицы? Куркакан сломал шею одному. Хе-хе! Сломал! Но на его место стал другой. Маленький волчонок. Буни! За ним, пожалуй, будет другой. Будет! Куркакан сломит шею каждому! Тогда в их сердце будет жить любовь к духам! Да, это так!.. Кто сломит шею этому волчонку? Кто? Хе-хе! Сын Луксана! Он хорошо слушается. Он привел русских в Анугли... Надо ждать его с соленого озера».
— Может, с глазами волчицы все еще видит солнце?
— Он уже сделал по Гуликану два перехода.
— Перфил говорит хорошие слова, — задумчиво произнес Куркакан. — Можно сказать всем, что сын принес смерть своему отцу. Пускай сын Гасана слушает. Он должен ехать к Гантимуру. Скоро суглан будет выбирать шуленгу на место его отца. Им должен стать Перфил. Сопки должны видеть, что Гуликан не проглотил хозяина-Гасана!
— Перфил будет на месте отца! У него много оленей, много шкурок. Он поедет к Гантимуру! Но он сперва сломает хребет всем русским, которые идут в Анугли. Они помогли моему отцу утонуть!..
— Об этом подумает Куркакан... — шаман вздрогнул. Над жильем вдруг грохнуло так, точно рухнула самая высокая сопка. Над опушкой прокатился удар грома, и тотчас сильные струи дождя хлестнули по юрте. Тайга зашумела...
Семен стоял возле опушки. Дождь лил как из ведра. Но он не прятался. Стоял, слушал, как шевелится, дышит тайга, протягивал руки, ловил упругие струи, подставлял под них лицо. Видно, долго собирало солнце эти капли. А когда там, наверху, им стало тесно, они хлынули на землю. Легко небу, легко тайге, легко Семену. Всем легко!
— Семе-е-ен! Семе-ен! Се-ме-ее-ен! — прозвучали среди ночи призывные голоса.
«Меня зовут?!»
— Семен!
«Ой, Аюр!.. Адальга! Дуко! Все зовут меня!»
— Ой! Я здесь! Я иду в юрту отца!
Семен со всех ног бросился через поляну. Навстречу ему вынырнула полусогнутая человеческая фигура. Они столкнулись нос к носу.
— Кто это? — крикнул Назар, шарахаясь в сторону.
— А! Хвост облезлой вороны! — Семен схватил Назара за шиворот.
— Ты хорошо боролся с великим охотником. Я, пожалуй, помогал тебе, — бормотал тот, стараясь вывернуться. — Я должен идти, меня ждет Куркакан.
Не обращая внимания на мольбы парня, Семен быстро бежал через поляну, не выпуская его куртки, и громко выкрикивал:
— Ой! Я здесь! Я иду в юрту отца! Иду!..
Глава четвертая
1
Ночь спустилась предгрозовым затишьем. Где-то вдали небо громыхало, расплескивая молнии. С озера тянуло густой сыростью. Дуванча плотнее закутался в легкую сохатинную куртку, осторожно пошевелился, расправляя занемевшие суставы и устраиваясь удобнее.
Долго просидел он на лиственничных лапах за обгорелой корягой, пристроенной между большими кочками. Перед глазами, сразу же за озером, лежала небольшая зеленая падь. С закатом солнца падь ожила. Первым появился гуран-трехлеток. Он спустился с хребта и настороженно замер, обнюхивая воздух. Так он стоял долго, залитый догорающими лучами. Не обнаружив ничего подозрительного, стремительными прыжками спустился вниз. Гуран снова замер на берегу озерка, и только после этого опустил острую мордочку, чтобы полакомиться соленой землей. Он был не больше чем в двадцати шагах от Дуванчи. Их разделяла лишь полоска воды. Гуран стоял к нему боком, и он мог разглядеть блеск темного влажного глаза и бархатно-золотистую кожицу на отрастающих рожках.
Внезапно гуран вскинул голову, прислушался, облизывая запачканную мордочку. Обеспокоенно бякнув, отпрянул в сторону.
Дуванча внимательно всматривался в лес, к которому было приковано внимание чуткого обитателя тайги. Загадка быстро разрешилась. На поляну неторопливо вышел изюбр. Дуванча подобрался, положил руку на ложе винтовки. Однако пришлось разочароваться. Это была самка. Она шла тихо, несколько раз останавливалась, тщательно изучая поляну, на которой уже спокойно пасся гуран-трехлеток. Но терпкая испарина озера и шум реки растворяли все запахи и шорохи, которые могли бы выдать охотника.
Вдоволь налюбовавшись зверем, снова внимательным взглядом шарил Дуванча по темнеющей пади. Он ждал пантача. И только это спасло изюбриху, которая, ничего не подозревая, спокойно наелась солонцов и, отойдя к подножию хребта, где зелень была сочнее и гуще, стала щипать траву.
Быстро темнело, но пантач не приходил.
Теперь уже зоркие глаза охотника не могли ничего разглядеть в двадцати шагах. Все потонуло в наплыве густых сумерек. Грянул гром, на этот раз над самой головой, хлестнул дождь.
Дуванча прижался к коряге, бережно накрыл ружье полой куртки, чтобы уберечь от дождя. Это была одна из тех берданок, которые прислал губернатор в подарок и которую он, Дуванча, выиграл в состязании с Гасаном...
Вскоре дождь перестал, туча умчалась дальше. До рассвета оставалось много времени. Можно было вздремнуть, но спать не хотелось. Мошка звонким роем носилась над головой, лезла в глаза, забивалась в уши и за ворот. Рядом лениво ворочался Гуликан. В кочках натужно стонала болотная выпь.
Под тревожный крик ночной птицы Дуванча снова и снова возвращался к тому, что не давало покоя. Это были не воспоминания, а размышления — тяжелая борьба. События дней вставали перед глазами, рождая вереницу вопросов и ответов.
...Большой праздник. Веселые люди. Смеющиеся лица. Радостные голоса. Урен. В ее глазах задумчивая улыбка. Гулкие удары бубнов, и... зловещий стон тетивы. Никто не видел, откуда вылетела стрела! Все смотрели на Урен. А он, Дуванча, ничего не видел, кроме ее глаз. Даже когда она упала на его руки. Стрелу увидел после. Совсем маленькая и черная, как уголь, она злобно впилась в грудь Урен. Кто ее послал? Духи?!
«Духи научились ставить самостреляющие луки в юртах, как охотник на тропе зверя», — слышится насмешливый голос Аюра.
Да, луки-самострелы умеет ставить каждый охотник. Но кто слышал, чтобы их ставили духи?.. А кто скажет, что видел лук? Никто. А кто имеет черные стрелы? Никто. Зачем охотнику пачкать свои стрелы сожженным соком белостволой, чем замазывают швы на лодках?! Духи! Они любят все подобное цвету ночи — так говорят старые люди. Они посылают черную болезнь, посылают огонь, который превращает человека в кусок обгорелого дерева. Они посылают горе, и на лицах людей пропадает свет солнца...
Почему они хотели отнять жизнь у дочери Тэндэ? Почему?! Она отдала душу Миколке. Она имеет русское имя!
«Тэндэ и Тимофей, Аюр и Лешка — одно и то же. Разве мы стали другими?..»
«Послушные Куркакану говорят: она может стать женой лишь равного ей... Горе, слезы!..»
«А кто равен ей? Елкина палка, Перфил, сын Гасана!
Она уйдет в юрту этого жирного. Так хочет Куркакан и хозяин, а не духи!..»
«Она стала женой по обычаю Миколки. Этого никогда не видели сопки! Послушные Куркакану шлют горе. Горе!..»
«Духи рассердились? Но креститель мог сделать ее женой жирного Перфила! Ведь в тот день лицо Гасана говорило об этом. Что тогда могли сделать духи?! Что мог сказать Куркакан? Что?! Духи всегда посылают горе тем, кто нарушит обычай своих отцов. Дуванча дал крестителю выстричь макушку. Он сделал так, как сказал Аюр. Но он вернет имя русским вместе со своей стрелой — так он сказал тем, кто должен его слушать! Он показал русским тропу в Анугли. Он мог рассердить духов. Но почему они послали стрелу не в него? Почему?!»
Очень трудно стряхнуть с себя мрачный сон. Кажется, что вот уже проснулся, начал соображать, понимать и ощущать мир, и вдруг снова впадаешь в тяжелый кошмар. Что-то подобное происходило и в душе Дуванчи. Сознание, отравленное со дня рождения, прояснялось медленно, как небо в дни затяжного ненастья.
Дуванча очнулся, ощутив внезапно наступившую тишину. Так бывает, когда погруженный в раздумье человек вдруг замечает, что в комнате установилась непривычная тишина: оказывается, перестали тикать часы. Не сразу он понял, что в кочках перестала стонать выпь, ослепленная первым лучом дня.
Ночь неторопливо отступала. От сопки ползла бледная полоса, вытягивая за собой облако. Озеро задышало туманом, который долго полз по воде, будто набирая разбег, затем потянулся вверх, расползаясь над поляной. В таких же дымных клубах ворочался Гуликан.
«Мокрый дым не даст увидеть панты», — озабоченно подумал Дуванча.
Он опустился на колени, сдвинул влажные ветви в кучу, уселся, прислонившись спиной к мокрой кочке. Все это он проделал с большой осторожностью, почти бесшумно. Тотчас тревожное рявканье гурана разорвало утреннюю тишину. Его нельзя было увидеть, он прятался в наплыве тумана, но голос и стук копыт отчетливо указывали его путь. Еще долго сопки повторяли отрывистый лай. Затем над поляной снова нависла тишина.
Озеро дышало все обильнее. Перед глазами ползла сплошная сивая масса. Усиливающийся ветерок со стороны Гуликана подбрасывал новые пышные хлопья. Почти не оставалось надежды, что туман рассеется до восхода.
Дуванча не заметил, как подкрался сон. Он задремал в том положении, как и сидел, подогнув ноги. Когда открыл глаза, небо алело. Над умытой зеленью ползли обрывки тумана, точно запоздалые птицы торопливо покидали ночлег. Но поляна была безмолвной. Только у перелеска паслась одинокая коза. И сегодня пантач не пришел. Отыскать изюбра в сопках почти невозможно в дневное время, а тем более скрасть на ружейный выстрел. Лишь в большую жару, какая бывает в тайге в середине лета, зверь выходит на мочилище, спасаясь от злого паута... Дуванча просидел на озере пять ночей. Сколько еще придется просидеть: ночь, две, три?..
Юноша решил не уходить с солонцов, пока солнце не оторвется от сопок. Лежал, наблюдая, как жаркое пламя расплескивается по небу, слушал радостную песню жаворонка.
Внезапно над озером послышался ровный всплеск больших крыльев. Дуванча поднял голову и улыбнулся. Вдоль озера летела пара лебедей. Они летели совсем низко от воды, вытянув длинные шеи и неторопливо взмахивая белоснежными крыльями. Не первый раз ему приходится видеть лебедей в тайге, но они всегда радуют его. Может быть, его радует гордая сила этих могучих птиц, а может быть, они своим цветом походят на родные гольцы...
Лебеди поравнялись с сидкой и перекликнулись, что Дуванча понял так: «Наши глаза видят охотника, его руки не сделают нам зла. Только не надо мешать ему караулить панты. Они нужны для Урен». Птицы спокойно продолжали свой путь. Дуванча провожал их улыбкой... Но вдруг лицо его преобразилось. Он замер. Глаза загорелись. Рука привычно коснулась винтовки. Почти на самом конце озера стоял пантач. Изюбр стоял неподвижно, подняв острую морду. Наконец он зарылся мордой в траву. Дуванча ждал напрасно, зверь продолжал объедать сочную зелень, время от времени поднимая голову и прислушиваясь. Видно, что-то насторожило его, и он не шел к лакомым солонцам.
Солнце проглянуло краешком глаза, грозясь затопить сидку лучами. Однако Дуванча выжидал. Он не боялся промаха. Надо было дать зверю успокоиться. Не сводя глаз с изюбра, он взял ружье наизготовку, снял курок с предохранителя. И уже не соблюдая никакой осторожности, вскочил на ноги. Изюбр поднял голову, но было поздно. Он метнулся вверх и рухнул на передние ноги еще до того, как сопок коснулось эхо выстрела.
Обивая густую росу и проваливаясь между кочками, Дуванча подошел к зверю, осторожно срезал панты. Отростки были уже большие, светло-коричневого цвета. Время, когда рога имеют полную силу, уходило, но в них еще было достаточно целебного сока. Он бережно завернул панты в кусок мягкой кожи, стянул ремешком. Освежеванную тушу с помощью стяга столкнул в воду, чтобы уберечь от порчи.
На солонцах Дуванчу больше ничего не задерживало.
2
Семен уже подошел к юрте отца, когда неожиданно Назар рванулся, крутнулся волчком, и в руках Семена осталась одна куртка. Назар мелькнул мимо юрты и растворился в сумерках. Семен опешил. Пока успел что-либо сообразить, с реки раздался голос Аюра:
— Елкина палка! Луна свалила на меня дьявола Куркакана!.. Назар?!
Семен бросился к отцу:
— Держи его!
Однако в этом не было никакой нужды. Назар и не помышлял убегать. Ноги его словно приросли к мокрой траве. Он был потрясен.
— Другой проглоченный Гуликаном? Может, я сплю? — прошептал перепуганный насмерть парень. Но, почувствовав, что его хватают за руку, рванулся.
— В моих руках осталась твоя куртка. Если теперь твои унты задумают прыгать, у меня останется рука, — заверил Семен, тяжело отдуваясь.
Над ухом раздался недоумевающий голос Аюра:
— Семен? Клянусь иконой Чудотвора я шапкой Нифошки. Что я вижу?
— Сейчас услышишь все. Идем в юрту.
Семен двинулся к жилью, крепко сжимая руку Назара. Тот не сопротивлялся, послушно брел рядом.
— Другой проглоченный Гуликаном идет моим следом, — бормотал он, оглядываясь назад. — Может, Гуликан не проглотил Аюра? Однако это видели глаза сына хозяина-Гасана...
Назар по простоте своей души думал, что Аюр действительно заканчивает третий переход по Гуликану, и вот тебе на... Аюр даже не собирался мочить унтов! Все произошло гораздо проще. Когда на берегу завязалась схватка и на Аюра бросились сразу трое, один из них был не кто иной, как Дуко. Он подстроил так, что Назар и Перфил сшиблись лбами и остались на месте. Расчет его был прост: навалиться на Аюра, предотвратить кровопролитие. Однако Аюр оказался не из простаков. Он так двинул коленом в живот Дуко, что тот едва отдышался, а сам покатился под яр. Когда Дуко пришел в себя, над ним стоял Перфил. Сына хозяина он узнал по голосу и затаился, поняв, что тот принял его за Аюра, причем неживого. Перфил толкнул его ногой, и он тоже полетел под яр, где у самой воды между камнями лежал Аюр. Вскоре их нашел Дяво...
Подтолкнув вперед Назара, Семен вошел в юрту. Адальга встретила его испуганным взглядом. Семен был мокрый от волос до пят, посыпанный песком и лепестками, взъерошенный и улыбающийся.
— Моя голова стала умней, — сообщил он Адальге, встряхивая куртку Назара. Та вопросительно взглянула на мужа.
— У Семена, пожалуй, не видели воды одни зубы, — заметил Аюр.
Адальга быстро подошла к Семену и с ласковой улыбкой помогла ему стащить набухшую куртку и унты. Семен чувствовал прикосновение ее проворных рук, видел ее глаза, улыбку, и жаркая волна обняла сердце. Адальга. Аюр. А там, в люльке, спит маленький Павел. Все родное, близкое. Удивительно, почему он не замечал этого раньше...
Назар сидел в тесном окружении. Справа возле входа — Семен, слева — Дуко, напротив — Аюр. Он выкладывал все начистоту. Если и случалась заминка, красноречивый взгляд Аюра тотчас восстанавливал его словоохотливость. Даже когда Назару нечего было сказать — взгляни на него Аюр, язык заработал бы снова...
— Ты говоришь, Павел прицепил язык самого Гасана? Узнаю приятеля! — рассмеялся Аюр.
— Русский Пашка и его приятель спасли меня от плохого настроения хозяина-Гасана. А потом поили чаем. Ой, хороший Пашка! — с готовностью подтвердил Назар.
— А мой приятель не сказал тебе: «Пусть твои унты бегут в юрту Куркакана и скажут: плохие русские идут в Анугли»? — перебил Аюр.
— Нет, это сказал Куркакан.
Аюр задумчиво пощипал бородку.
— Зачем Павел идет в Анугли? Почему он не свернул ко мне? Я должен увидеть его...
Аюр вытащил кисет, набил трубку, протянул кисет Дуко. В дымоходе синело небо. Светало. Они встретили новый день, не ложась спать. Но усталость не томила их.
— Имеющий бубен думает, что я совершил пять переходов по Гуликану, — улыбнулся Аюр, попыхивая трубкой. — А я курю табак, вижу это небо, с которого день снимает звезды, и думаю, как помочь Куркакану потерять шапку вместе с головой.
Дуко сдержанно рассмеялся.
Аюр осторожно притронулся к лиловой ссадине на виске, задумчиво произнес:
— Да, я увижу своего приятеля!
— Я хочу пойти с отцом, — Семен вскочил на ноги.
Аюр смотрел на него и не узнавал. Совсем другим стал сын.
За пологом послышалось легкое шарканье ног, в юрту просунулась седая голова Дяво.
— Дяво рад видеть вас...
Аюр поднялся навстречу.
— У этого очага всегда есть место для хорошего гостя, — он постелил на оленину мягкую шкуру кабарожки, пригласил садиться.
— Костыль принес Дяво с плохим словом, — тихо начал старик. — Люди собираются у твоей юрты. На их сердце кипит гнев. Утонул хозяин-Гасан. Русские идут в Анугли, среди них равный брату для тебя. Плохо. Дяво много видел русских. Он помнит русских охотников, которые спасли ему жизнь, когда он отдал свои унты купцу за спирт. Да, Дяво много видел русских. Если они идут сделать большой прииск, за ними придут начальники, купцы. Плохо. Что думает Аюр?
Старик поднял свои проницательные глаза.
— Думаю увидеть Павла.
Дяво подумал, покачал головой.
— Нет, я верю тебе, но поверят ли люди? Многим еще дым из юрты имеющего бубен мешает видеть солнце. Ты не должен идти. Люди могут подумать, что ты хочешь остаться со своим приятелем. Потом вернется сын Луксана с соленого озера, а у него горячее сердце. Нет, ты не можешь оставить юрту своей жены и сына Луксана без своих крепких рук и сильного слова...
— Я пойду! — Семен с радостью и надеждой смотрел то на отца, то на Дяво.
Аюр ждал, что скажет старик. И тот сказал:
— Да, сын Аюра...
— День уже снял все звезды. Скоро он выпустит солнце. Ты можешь собираться в дорогу, — подтвердил Аюр, взглянув на сына.
3
Дуванча перешел через реку и оказался на зеленой опушке, где стояла юрта шамана. Он собирался обогнуть ее кромкой поляны, как перед ним вдруг появился Куркакан. Шаман вышел в полном наряде. Остановился в трех шагах и, поймав удивленный и в то же время неприветливый взгляд Дуванчи, таинственно произнес:
— Сами добрые духи ходят следом сына Луксана. Он встретил на дороге того, кто может отвести беду от его очага...
Дуванче не хотелось смотреть в лицо этого человека, хотелось уйти. Но сейчас же глубокое чувство уважения и страха заставило почтительно склонить голову. Если бы шаман стал настаивать или убеждать его пойти с ним, то он бы, наверное, ушел. Однако тот больше не проронил ни слова и, лишь указав жестом следовать за ним, не оглядываясь, направился к своему жилищу. Поведение шамана придавало его словам и голосу еще большую таинственность.
Дуванча послушно побрел следом.
Куркакан не пошел в свою большую юрту из шкур, а остановился возле полога маленькой берестяной юрточки, с почерневшими, покоробленными от солнца боками, которая стояла в самой гуще молодого листвяка, неподалеку от большого жилища. Он подождал Дуванчу, отодвинул берестяной полог в сторону и тем же властным жестом предложил войти. Пропуская его в юрту, шаман бросил внимательный взгляд вокруг: за деревом стоял Назар. Прикрыв полог, Куркакан быстро подошел к нему.
— Назару есть что сказать?
— Я едва унес ноги от Аюра, — заторопился парень. Но Куркакан схватил его за косу.
— Что болтает твой язык? Разве Аюр вылез из Гуликана?!
— Я говорю, что видел. Он в своей юрте курит трубку.
Куркакан взвизгнул.
— Что ты видел еще?
— Много людей караулят юрту Аюра.
— Караулят! Хе-хе-хе! Еще что ты видел?
— Семен ушел к русским, чтобы привести их на берег Гуликанов.
— Семен? Этот волчонок?! Нет. Они не придут на берег Гуликанов. Не придет, пожалуй, и Семен. Когда сопки спрячут солнце, Куркакан выпустит сына Луксана. Хе-хе-хе...
В юрточке стоял глухой полумрак. Пахло сыростью, гнилой берестой, прелыми шкурами, которые валялись на земле направо и налево от входа. Посредине было небольшое углубление для очага, наполовину засыпанное пеплом и обгорелыми ветками. Солнечный луч робко заглядывал в дымоход, наискось затянутый паутиной, а на ремне болтался тугой ком прокоптелой ветоши. Длинной связкой поперек юрты висели «духи» в образе черных, серых и белых, еще пахнущих смолой человечков.
Дуванча стоял посредине юрты, боясь шевельнуться, пока не вошел Куркакан. Ткнув пальцем на облезлую шкуру, шаман принялся разжигать очаг. Делал он это своеобразно, все с тем же таинственным видом. Сидя на подогнутых ногах, брал скрюченную бересту, поджигал в руках и, не сгибаясь, бросал в очаг. Когда куски бересты разгорелись, наполняя юрту треском и едким дымом, Куркакан стал бросать в огонь подсохшие ветви. Он совсем не обращал внимания на гостя, который молча наблюдал за ним. А тот чувствовал себя птицей в тесной клетке. Душа его металась. Непонятная боязнь, с которой он вступил в жилье духов, куда можно войти лишь для тайной беседы с ними, усиливалась: он видел, что шаман готовится к большому камланию, о чем говорила белоснежная оленья шкура, расстеленная возле очага. Хотя он ни разу не присутствовал при этом обряде, он чувствовал, как растет, обнимает грудь щемящий холодок, и с напряжением ждал. В то же время недоверие и неприязнь к шаману не оставляли сердца.
Куркакан, прекрасно угадывая настроение молодого охотника, готовился к большой «беседе» с духами. Некоторое время он сидел с закрытыми глазами, обратив лицо к деревянным человечкам и воздев руки к небу. Лишь судорожно вздрагивали сморщенные веки, прикрытые засаленными кистями, и быстро-быстро шевелились тонкие губы.
Казалось, этому бормотанью не будет конца, как стону болотной выпи. И тем более неожиданным было дальнейшее. Куркакан взмахнул руками — юрта потонула во мраке. Дуванча вздрогнул, оглянулся вокруг: беззвучная ночь. Он лишь успел услышать, как что-то плюхнулось в очаг и поглотило его. Солнечный луч так же бесследно исчез.
Слышно, как бьется собственное сердце. Ночь без звука и дыхания. Так продолжалось долго. Потом вдруг в углу ухнул филин, крикнула сова. И снова — гробовая тишина.
Дуванча хорошо знал, что в стойбище найдется не один человек, который с большим мастерством передает голоса тайги. Но в этой юрте они действовали жутко. Он весь напрягся, стараясь увидеть Куркакана, однако тщетно: тот растворился.
Снова те же жуткие звуки:
— Ууу-ххх!
— Фубу.
Откуда-то подал свой голос ястреб, прострекотал полусонный бекас, простонала выпь, снова пугающее уханье — и тишина. Мурашки снуют по спине, голове, рукам. Ночь продолжалась. Послышалось тоненькое пение комара и замерло. Потом комар запел снова, на этот раз громче, настойчивее. К нему присоединился второй, третий. И вскоре сплошная комариная песнь завладела миром. Достигнув самого высокого накала, она неожиданно оборвалась уханьем филина. Ему тотчас откликнулась сова. Выпь перекликнулась с бекасом и ястребом... Голоса ночи переплетались, крепли — и вот уже единой песней звенит ночная тайга. Она завладевает душой и телом. Уже нет сил уйти от нее. Кажется, птицы порхают, проносятся где-то вверху, над головой шумят и свистят их крылья...
И вдруг в этой кромешной тьме проглянул огонек. Дуванча протер глаза, перевел дух. Тишина, запах спирта. Робкий огонек очага. Куркакан? Где он? И Куркакан предстал перед ним. Нет, это был даже не Куркакан, а голубая и прозрачная, как волны Гуликана, его тень. Очаг внезапно полыхнул синеватым пламенем, и сияние неба, льда и воды охватило юрту! Куркакан стоял как изваяние. Удар бубна — и он сорвался с места. Завертелся, заметался возле очага. Пел, плакал и грохотал бубен, метался Куркакан, то голубым, то кроваво-красным светом вспыхивал очаг. Музыка и пляска все нарастали. Дуванче казалось, что он бежит вперед. Бежит все быстрее и быстрее. У него перехватывает дыхание, сердце уже не стучит, а трепещет, но он не может остановиться. Он несется все с большой скоростью. Несется так, что слова Куркакана едва успевают за ним.
— Русские... сын Луксана... дочь Тэндэ... Горе. Горе. Голод! Голод. Пусть уйдет. Уйдет. Куркакан слышит ваш голос. Слышит...
Трижды прозвучала звонкая трель жаворонка, Дуванча пришел в себя.
Утро. В дымоход, где мирно покачивается пучок ветоши, заглядывал солнечный луч, рассыпая ласковый свет. Чуть тлел очаг, пахло спиртом и керосином. Куркакан, уронив голову на грудь, сидел на белоснежной шкуре. Вид у него был, как после большой гонки. Дуванча с невольным благоговением всматривался в его лицо.
Куркакан заговорил тихо, по-прежнему не поднимая глаз:
— Когда из сопок уходит солнце — в них приходит ночь, когда из сердца уходит уважение к духам — оно становится куском обгорелого дерева. Зачем здесь человек с черным сердцем?
Дуванча ничего не ответил. После того, что он пережил, он уже был во власти силы, которая не подчинялась ему. Слова Куркакана он принимал как должное: духи узнали, что и должны были узнать.
А Куркакан тихим голосом продолжал:
— Духи говорят, что они послали стрелу в дочь Тэндэ и она должна была умереть потому, что сын Луксана показал тропу русским в Анугли. Да, дочь Тэндэ могла умереть. Как умер за свою дочь Гасан. Хозяин-Гасан перестал уважать духов — они отняли у него жизнь. Да, они хотели послать смерть и дочери Тэндэ, но они услышали голос сына Луксана, когда он сказал, что сделает, как велят духи. Поэтому они не захотели отнять у него дочь Тэндэ. Она может жить, если сын Луксана сделает, как обещал послушным Куркакана. Настал день — русские идут в Анугли. Они несут горе. Они стирают с земли следы отцов, матерей... И тот, кто подарил им приносящего счастье...
Дальше Дуванча плохо слышал Куркакана. Мысли неслись, путались. Куркакан знает все. Да, обо всем ему сказали духи. Даже о том, что жива Урен, — ведь об этом не знал никто в междуречье, кроме Тэндэ и Аюра! Знает, что он оставил своего приносящего счастье...
4
— Вот Угли! — Герасим остановился на гривке, стащил с головы шапку, огляделся. — Вот тот голец, червонный. В тумане. Утром вспыхнет свечой. Сполохнет всю тайгу и опять укроется. Один раз распахивается. Зато все вокруг другу жизню получает...
Герасим говорил тихо, с волнением. И это чувство передавалось его спутникам, которые в торжественном молчании стояли перед лицом величественной природы — один со скрещенными на груди руками, другой, заломив их за голову. Голец-исполин величаво возвышался, казалось, над всем миром. Густые облака, как живые существа, вились над ним, тщательно кутая его в непроницаемую вуаль. Будто какие-то злые силы старательно укрывали его, боясь, что исполин предстанет во всем своем гордом могуществе — затопит тайгу лучезарным светом...
Именно такой смысл придавали этому чудному зрелищу глуховатые слова Герасима.
— Может, когда-нибудь он совсем отряхнет с себя их, как шелуху. Может быть, на тыщи верст полыхнет. Какая тогда будет тайга? Глянуть бы... — Герасим скомкал шапку, зашагал к дереву под обрывом. Здесь постоял в раздумье, склонился, поднял позеленевшую гильзу. — Здесь. Здесь началась новая жизня Гераськи... Но пошли. Спустимся в ключ — отабаримся. Чайку сгоношим. Ташеланского.
Герасим подмигнул Дагбе, легко и быстро зашагал вниз. За ним, как резвый лончак, ринулся Дагба, на ходу приговаривая:
— Не узнать стало Гераську. Чай ташеланский полюбил, подмигивает Дагбашке, как невесте. Вроде новый дыгыл надел на себя Гераська? — Дагба остановился, вопросительно посмотрел в глаза Силина. Тот подошел, молча взял его руку, крепко сжал.
— Утро встречает Герасим...
Место для табора Герасим облюбовал сразу под гривкой, по соседству с густым ельником, саженях в тридцати от скал.
— Здесь и остановимся. Ключ рядом. Дрова. И вон голец, как на ладони. Любуйся утром, сколь хошь, — заключил он, сбрасывая котомку.
— А барак где строить будем? — поинтересовался Дагба.
— Барак? А на кой он нам, барак? Хозяин пущай сам строит. Нам не к чему переводить время. — Заметив недоумение на лице парня, Герасим улыбнулся одними глазами. — Вари чай, браток. Покруче. А мы дров сготовим...
Вечером Семен был уже на переправе. Обошел берег, с помощью Буртукана отыскивая следы русских. Но вокруг было исхожено все вдоль и поперек. Пес метался, скулил, смотрел на хозяина, как бы спрашивая:
«Здесь оставили следы множество унтов, какой же тебе нужен, хозяин?»
Семен еще раз обошел покинутый берег, остановился в раздумье. На берегу много маленьких куч пепла, костры горели не больше одной ночи. А люди с прииска как раз и ушли на следующий день. А здесь костер горел долго. Почему? Они ждали, когда Гуликан уйдет на свое место. Их было трое — постелей из веток три. Один из них сильно большой: Павел! Когда они ушли отсюда?.. Пепел холодный, но пушистый. Ночная роса не падала на него, земля под ним еще сухая и теплая. Они перешли Гуликан сегодняшним утром. Завтра они будут в Ануглях.
— Завтра мы увидим Павла, Буртукан! — воскликнул Семен. Но пес нюхал землю и вдруг, взвизгнув, бросился к реке. Подбежав к двум приземистым лиственницам, что стояли рядышком на отшибе, склонив густые ветви над водой, залаял. Семен поспешил к нему. Только теперь он увидел то, что заставило его осмотреть мирный берег другими глазами. Над головой между деревьями был сооружен настил из четырех тонких елочек, только что срубленных, крапленных смолой. На нем лежала знакомая соболья шапка, со свалявшимся, замытым песком мехом. Рядом с ней — нож в ножнах с тяжелой рукояткой из рога.
— Хозяин-Гасан, — прошептал Семен, невольно опуская голову перед этим жалким памятником человеку. — Одну шапку оставил Гуликан от хозяина. Жил ли этот человек, ходил ли по земле?.. Да, Семен прожил у его бока всю жизнь, получал еду и спирт. Много еды, много спирту. Он любил Семена... Любил? Нет. Он любил его руки. Они делали то, что нужно было хозяину. Хорошо делали!.. Теперь руки Семена свободны, только плохо, что это не видит хозяин-Гасан. Да, от него осталась одна шапка, а еще что?.. Перфил, его сын?
Семен сжал кулаки, с ненавистью огляделся. Он здесь, этот сын рыси! Он был здесь совсем недавно. Зачем он пришел сюда? Чтобы найти шапку отца и оставить свой нож, который вчера был в его руке?.. Буртукан, ищи!
Пес, пригнув голову к земле, кинулся по берегу, остановился на тропе у брода.
— В Анугли?! Следом Павла! А может, в Читу? Ищи, Буртукан!
Перфил шел в Анугли. Перейдя речку, он сразу же свернул с тропы в тайгу. Но как узнать, пошел ли он следом русских или же нет? Как отыскать след Павла?
Кликнув собаку, Семен быстро вернулся к табору. Осмотрел еще раз и нашел. Нашел конец оборки, которой подвязывают ичиг. Сейчас же Буртукан взял след русских, привел к берегу. В надвигающихся сумерках Семен переправился через реку, облегченно вздохнул: следы Павла и Перфила расходились.
— Толстый знает тайгу немного хуже, чем свою лавку, — обрадованно заключил Семен, соскакивая с оленя. — Он не пойдет ночью. Мы можем маленько отдохнуть, Буртукан, накормить оленя. Пойдем с первым светом!
Этим же тихим вечером Дуванча вышел из маленькой юрточки Куркакана. После душного жилья «духов», в котором он, казалось, провел вечность, засыпающая тайга обдала волной знакомых, родных запахов. Он глубоко вздохнул, осмотрелся. Побережье перемигивалось кострами, настойчиво манило к себе. Дуванча хмуро отвернулся, постоял, размышляя вслух.
— Урен ждет панты. Разве я могу унести их с собой? Но я не должен видеть дочь Тэндэ, пока не сделаю, что велят духи!.. Я только положу панты и уйду. Я даже не увижу ее глаз...
Оглянувшись на юрту Куркакана, Дуванча нерешительно двинулся к реке. На берегу остановился, борясь с самим собой, и осторожно двинулся к юрте. Шагов за двадцать до юрты на него налетел Вычелан. Чуть не свалив с ног, он прыгнул на грудь, лизнул щеку.
— Ты узнал меня. Узнал, — в волнении прошептал Дуванча, обнимая шею собаки. Из юрты доносился голос Урен, его Урен! С какой радостью бросился бы он сейчас к ней! Он ведь не видел ее глаз, ее улыбки шесть дней!
— Я должен идти, Вычелан, идти. Я принес панты для нашей Урен. Они вернут ей силы. Ты отнесешь их ей...
Юноша вытащил из-за пазухи рога, обернутые кожей, подал в зубы собаке.
— Иди, Вычелан. Я скоро увижу свою Урен. Да, увижу!
И Дуванча бегом бросился к реке...
Эта ночь Аюру показалась бесконечно длинной. Он сосал трубку, ворочался с боку на бок. Однако сон не шел. Он думал о Павле. К воспоминаниям примешивалось смутное чувство тревоги. На исходе шестая ночь, а Дуванча не вернулся с солонцов... Почему-то не выходило из головы торопливое бегство Назара. Он не сразу побежал к юрте Куркакана. Все торчал здесь, пока Семен собирался в дорогу. И вдруг пустился во все лопатки, как только сын сел на оленя. Зачем ему было торопиться?..
Так с тревожными мыслями Аюр и задремал на рассвете. Очнулся от нежного прикосновения рук, сел.
— Если бы сам ангел прилетел в мою юрту... — Аюр взглянул на спящую Адальгу, смущенно улыбнулся. — Здравствуй, Урен.
— Здравствуй. Тайга еще не открывала глаз, а у твоего очага я чувствую улыбку солнца, — тихо ответила Урен, присаживаясь рядом. — Возле твоей юрты спят люди, как у палатки купца Черного. Почему?
Аюр не видел Урен с самого праздника и теперь внимательно смотрел на нее. Смотрел и с удовольствием отмечал: нет, черный день не оставил на ее лице тени! Только она немного стала серьезнее, взрослее.
— Люди караулят полог моей юрты от главного дьявола Куркакана, — невесело пошутил он. — Но я вижу, ты пришла не только посмотреть на мою бороду.
Урен подала сверток.
— Эти рога мне принес Вычелан. Вечером.
— Дуванча?!
— Да. Он не захотел увидеть меня. Когда я выбежала, его уже не было. Он оставил свои следы на берегу, против юрты Куркакана.
— Елкина палка. Я разучился соображать. Зачем надо было торопиться Назару? Не отправила ли лисья морда Дуванчу следом Семена?
— Я думала тоже. Думала всю ночь.
— Ты жди меня здесь. Я найду этого прыгающего кузнечика.
Аюр вышел из юрты, взглянул на лица «стражей», сердито обронил:
— Вам бы лучше караулить Гуликаны. Они тоже приятели русских: бегут с их стороны... А разве они не поят и не кормят вас?
Люди хмурились, молчали.
— Но был ли здесь Назар?
— Нет, пожалуй.
— Вот он!..
Действительно, из черемушника вышел Назар! Увидев Аюра, он бросился наутек. Но, сделав два прыжка, взмахнул руками и растянулся на земле. Из кустов раздался наставительный голос Дяво.
— Назар нюхает следы своих унтов, потому что не слушает старого Дяво. А Дяво много видел солнце и знает, как поймать токующего косача...
Из черемушника вышел и сам старик. Конец его тонкого пояса был захлестнут на ноге Назара.
Увидев Аюра, старик остановился, утирая потное лицо.
— С самого вечера охотился за ним. Но косач токовал в юрте имеющего бубен до самого утра.
Аюр склонился, сгреб Назара за шиворот, встряхнул, поставил на ноги.
— Когда ушел сын Луксана?
— Его послал Куркакан, — пролепетал Назар, дыша перегаром спирта. И только вторая встряска привела его в чувство. — Давно, с первой звездой на небе...
— Все черти Нифошки! Ты сейчас пойдешь к людям и скажешь, что задумала старая лиса, которой ты приходишься хвостом!
— Да, Назар пойдет...
Люди собрались возле жилища Аюра, как на зов бубна. Назару пришлось рассказать все, что он знал.
— Куркакан послал в Анугли Дуванчу. Он не хочет, чтобы русские пришли на берег Гуликанов. Он не хочет, чтобы на берег Гуликанов вернулся Семен. Да, Назар хорошо умеет слушать. Русские и Семен не придут... Дуванча умеет держать винтовку. Он ушел с первой звездой... Куркакан, имеющий бубен и лисью морду, плохой человек, — поспешно заключил Назар, озираясь на пасмурные лица сородичей.
— Почему он не хочет, чтобы вы увидели русских и могли спросить их, почему они идут в Анугли? Почему он не хочет, чтобы жил мой сын?
Аюр вопросительным взглядом обвел лица сородичей.
Сейчас же раздался голос Дуко:
— А зачем он хотел сбросить тебя в Гуликан? Разве для того, чтобы ты наловил для его духов рыбы? Ты делаешь для людей то, что не может сделать он и ему послушные. Это видит каждый, видит и сам имеющий шапку с кистями. А кто научил тебя ходить на медведя?.. Если они придут сюда, то Аюров будет два, три, много. Каждый из нас станет Аюром.
Дуко взглянул на сородичей и радостно вздохнул: его слушали, хорошо слушали!
— А почему Куркакан хочет, чтобы Семен не вернулся на берег Гуликанов, — пусть скажет Назар. Если ты, Назар, не захочешь глотать дым юрты Куркакана, что он с тобой сделает?
Назар растерянно оглянулся.
— Он и сын хозяина-Гасана не дадут юрту и Риту... И оторвут мою косу, пожалуй, с головой вместе...
Среди людей пробежал возмущенный ропот, точно робкий ветерок тронул застоялую воду, и вдруг она вскипела, взметнулась валом.
— Разве так велит обычай нашего народа? Разве Назар не работал у хозяина три лета и три зимы?..
— Урен!!!
Десятки восхищенных глаз смотрели на девушку.
— Пусть говорит дочь Тэндэ. Дочь с берегов Гуликанов, — поднял старческую руку Дяво.
— До какого дня я дожил! Да, до какого дня! Из моих глаз просится слеза, а у меня тоже сильное сердце, — бормотал Тэндэ, не сводя взора со своей дочери.
А Урен говорила. Говорила тихо, с улыбкой.
— Когда Гуликаны дышат туманом, они мешают нам видеть друг друга. Я не вижу тебя, Егор. — Урен подошла к плечистому охотнику. — Я не вижу, какие у тебя добрые глаза, какие сильные руки, которые могут помочь мне. Назар не видит, какие красивые глаза у его Риты, не видит ее умелых рук. Он не видит, что рядом с ним много хороших людей, которые помогут ему построить юрту. Но туман боится солнца. А оно приходит из-за этой сопки, где город...
Люди зашевелились, заговорили:
— Ой, правильно говорит дочь Тэндэ!
— Все мы теперь видим, что Назар может стать настоящим охотником. Только ему надо помочь построить юрту...
Как ни были возбуждены люди, они сразу затихли, как только Дяво поднял руку: самый старый человек хочет говорить!
— Дяво много видел солнце, и Дяво много думал, прежде чем сказать эти слова,— тихо начал старик, распрямляя спину. — Когда сливаются два равных ручья, они не съедают одни другого, они становятся сильнее. Зной не может их выпить. Они бегут одной дорогой, хотя родились у разных сопок... Если русские равные нам — у нас одна дорога. Мы должны увидеть их. Так я думаю...
Люди ответили волной возгласов:
— Да, мы должны их видеть! Надо торопиться.
— Если они равные нам — у нас одна дорога.
— Пусть Аюр идет к Павлу.
— Дяво!.. Урен!..
Вскоре Аюр, Дяво и Урен быстро ехали по тропе берегом Гуликана. Впереди бежал Вычелан, принюхиваясь к следу. Вот он бросился к воде, взвизгнул.
— Дуванча! Он пошел в Анугли прямой дорогой, — с тревогой заметил Аюр. — Надо торопиться! Не отставай, Урен!
5
Хорошо горит сухая сибирская лиственница! Она вспыхивает разом, пылает с озорным треском, взметая хвост искр высоко к небу. Возле такого костра даже глухая, настороженная в своей тишине ночь не в тягость, на душе светло как днем. К тому же, если у такого костра три человека, просидишь до утра, не замечая времени, не видя и не слыша того, что творится за пределами веселого пламени...
Дагба и Герасим сидят рядом, озаренные ярким светом, отдыхают. Трещит костер, шумит водопад. Павел неторопливо ведет рассказ:
— Одной ночью запалили его домину. Я сразу учуял, кто пустил петуха хозяину: Аюр Наливаев, Лешка. Это его рук дело. Но не в том соль. Дом сгорел дотла, но хозяин остался невредим. Верно говорили, без портков выскочил... Но когда я вернулся в свою деревню — на месте погорелья дом стоит лучше прежнего. И хозяин живехонек-здоровехонек. А половина мужиков ушла по свету: разорил их кровопиец. А мать и батьку моих вогнал в могилу. Выходит, хозяин оказался сильнее, одолел мужиков. И в том ничего хитрого. Каждый мужик дорожился своей шкурой, держался за свою землицу — вот хозяин и передавил их, как сусликов...
Павел достает трубку, кисет, закуривает. Дагба хмурит брови, размышляет.
— Я бы наперво из него душу вытряхнул, а потом бы запалил, — говорит Герасим.
— Но а вместо его объявился бы другой! — Павел ждет, что скажет Герасим.
— И другова тожа.
— Верно, трясти их надо... Но ты слыхал, Герасим, есть такое подлое растение, о котором говорят: хочешь оборвать маковку, лезь в корень, а корень у него на полсажени в земле. Один не одолеешь...
— Корень — царь! — вдруг восклицает Дагба. — А кто такой «ре-се-де-ре-пе»? Я думаю, это самый большой начальник. С его бумагой улусники отобрали у царя землю.
Силин с нескрываемым удивлением смотрит на парня: вот так братишка!
— Кто? Рабочие. — Павел волнуется. — Это люди... словами не скажешь.
Павел поднимает голову, запевает густым мягким голосом. И плывет песня над присмиревшей тайгой. В ней — жажда жизни, свободы, торжество победы. От нее нельзя уйти, она выворачивает душу, заставляет сжимать кулаки...
Герасим, так и не собравшись закурить, сжимает в кулаке кисет. А песня то крепчает — ветром полощет в ветвях, то утихает — шелестит листвой березы в предгрозовое затишье.
Последним вздохом песня замирает над тайгой. Но кажется, что она все еще звучит во весь голос, зовет...
— Эту песню я слыхал в Акатуевской тюрьме. С ней умирали рабочие. Такие же люди, как ты, Герасим, я, но покрепче закваски. Вот такие и носят это имя...
Герасим шарит в кармане, протягивает Павлу газету:
— Глянь, не об этом ли здесь... Не из Читы ли эта...
Силин торопливыми пальцами расправляет газету, тихо читает.
— «Забайкальский рабочий»... Основная задача пролетариев... Закрыты собрания и митинги, не видно на улицах вооруженных рабочих отрядов, их места заняли ненавистные городовые и полицейские. Партия ушла в подполье... Но победа царизма — временная победа!..»
Павел читает с нарастающим волнением, голос его крепнет, звучит в притихшей тайге набатом. Дагба и Герасим, вытянув шеи, застыли в безмолвном напряжении.
Казалось, они вот сейчас сорвутся с места, устремятся вперед.
— «Решительный бой готовится... Вооружайтесь, товарищи! За оружие! Победа в наших руках!..»
Прочитана последняя строка, но пламенные слова волнуют сердце, зажигают кровь. Все трое сидят в торжественном молчании.
— Где взял ее, Герасим? — шумный вздох вырывается из могучей груди Силина, глаза горят вдохновенным светом.
— У этой сволочи...
— У Зеленецкого? — Павел встает. Встают и его товарищи, плечом к плечу. — Я чуял это. Еще из разговоров писаря понял кое-что. Теперь небо разведрило. Почуял хозяин, что жареным запахло. Заюлил. Угли... Пески... Теперь и я понял, почему эта сволочь сделалась котенком. С моей подмогой хотел выгрести золото и захорониться подале. Нет!..
Неожиданно из темноты вырывается пламя — Герасим, качнувшись, медленно поднимает руку, словно пытаясь защитить левый бок, падает на грудь Силину.
Дуванча остановился под тем самым деревом, у которого еще недавно в раздумье стоял Герасим. Прямо у подошвы гривки пылал костер. Русские были как на ладони. ...Но он не мог поднять ружье! Этот большой русский смотрел на него и разговаривал песней. Он звал его идти рядом! Звал голосом, глазами. Дуванче казалось, что они сидят у одного костра. Вокруг тайга, и она поет: поют ручьи и реки, поют ветви и листья, поет туча над головой. А они сидят, и Дуванче кажется, что сейчас он положит свою большую руку ему на плечо и скажет: «Я ждал тебя, сын Луксана! Ты же меня знаешь: я приятель Аюра. Я давно ждал тебя!..»
Юноша прислонился щекой к влажной коре, вздрогнул.
«Русские отняли у меня последний кусок тайги! Вот он, кто оставил свои черные знаки на теле белостволой! Он оставил их здесь, в Ануглях. Я давно ждал, когда тропа снова встретит нас. Да! Он должен умереть. Все русские должны умереть — они несут несчастье...»
Он медленно поднимает ружье. «Но он спас мне жизнь». Хохот филина, крик совы, слова Куркакана: «Ты должен сделать то, что обещал духам. Ты подарил им приносящего счастье!.. Горе и слезы».
Крошечная мушка, мелко вздрагивая, остановилась на груди Герасима. Но тот вдруг поднялся на ноги, встал рядом со своим товарищем.
Три пары глаз устремлены на Дуванчу! Эти глаза будто говорят: «Мы видим твое ружье, но не боимся тебя! Иди к нам... Ты же знаешь, злые духи любят все черное, а разве на наших лицах есть тень ночи? Иди к нам...»
Темень вдруг густой массой навалилась на плечи Дуванчи.
— Я сделаю то, что должен. Но я не убью их, как рябчиков. Нет! Я выйду к костру. Пусть первым поднимет свой нож он. Потом второй, третий. Я буду драться с каждым из них. Да! — твердо прошептал юноша, кладя на землю ружье и выдергивая нож.
Неожиданно рядом сверкнул огонь. Выстрел ошеломил Дуванчу. Он видел, как покачнулся русский, удивленными глазами взглянул на него и стал падать...
Зловещее клацанье затвора отдалось в душе Дуванчи волной безрассудной ненависти. Он в три прыжка очутился под деревом, у которого темным затаившимся комком маячила фигура. Дуванча схватил ненавистного человека за плечи, изо всех сил рванул к себе. Грохнул выстрел, пуля с топким свистом ушла в небо...
Дуванча и Перфил, подламывая кустарник, в молчаливой ярости катаются по земле. Перфил тяжел, из-под него трудно вывернуться. Он давит всем своим грузным телом, стараясь добраться до глотки Дуванчи. Но тот борется изо всех сил. Борется, пока под спину не попадает острый камень. Руки его слабеют от нестерпимой боли в позвоночнике. Он чувствует, как толстые пальцы стискивают горло, слышит злобное хрипение и крик. Он доносится откуда-то издалека, но Дуванча сразу узнает голос Семена.
— Стой, Дуванча, если ты поднял ружье на русского, оставь пулю для Перфила, сына человека, который заставил Семена пустить стрелу в дочь Тэндэ.
Эти слова врываются в его сознание и бьют в самое сердце. Урен, духи, Перфил, Куркакан! Мрак исчезает мгновенно. Ненависть удесятеряет силы. Обеими руками он сжимает толстую шею Перфила, стискивает, как клещами. Перфил хрипит, стараясь освободиться от жестких объятий, рвется всем телом, и оба летят под косогор...
Герасим умирал на руках Силина. Жизнь быстро оставляла его, но когда среди деревьев грохнул второй выстрел, он открыл глаза:
— Кого? Братишку?.. Уходи от огня...
Эти едва слышные слова проникли в самое сердце Дагбы. Черствый, непомерно большой ком подкатил к горлу.
— Я тут... Я живой, братишка, — срывающимся голосом шептал Дагба, прижимаясь щекой к руке Герасима и плача по-детски обильными слезами. — Братишка…
Силин бережно отнес Герасима от костра, уложил под деревом, на разостланную Дагбой телогрейку. По-прежнему безучастные ко всему окружающему, Павел и Дагба стояли на коленях перед умирающим товарищем.
— Это он, — еще глуше прошептал Герасим. — Он пробудил меня и он сгубил. Подыхаю без обиды... Только рано. Один раз добро... хотел сделать. Рано... — из груди Герасима прорвался хриплый вздох. Видно было, он хотел еще сказать что-то важное, но не мог. Силин понял это по его широко раскрытым глазам, уже тронутым пеленой. Он приподнял голову Герасима, положил себе на колени.
— Это золото для народа... Оно здесь... скалой... Скажи Лизавете Степановне, я не замарал рук. Они у меня рабочие...
Герасим неожиданно широко улыбнулся. Как, оказывается, хорошо, открыто он мог улыбаться! Заросшее щетиной лицо его осветилось, как утреннее небо, брови поднялись вверх, открыв большие приветливые глаза, складка исчезла...
Так и затих Герасим с лицом, озаренным чудным светом.
Павел сложил ему руки на груди, поднялся.
— Кто?!
Ощущение мира вернулось к нему. На гривке слышалась яростная возня, хриплое прерывистое дыхание. Там кто-то боролся не на жизнь, а на смерть!
Неподалеку раздался испуганный голос... Кто-то быстро мчался к костру.
События ночи развертывались ошеломляюще быстро. Едва Силин взял в руки винтовку Герасима, шагнул в тень деревьев, как кустарник на склоне затрещал под чьим-то тяжелым телом. Мелькнули лица, крепко сцепленные руки и ноги. Люди с маху сшиблись с деревом в пяти шагах от костра. Один остался лежать неподвижно, второй перевернулся раз, другой. Вскочил на ноги, с перекошенным лицом бросился к тому, что лежал с широко раскинутыми руками.
— Гасан! — воскликнул Дагба, вцепившись в руку Силина. Павел не успел ничего ответить, хотя у него мелькнула та же мысль.
По склону стрелой пронеслась собака. Огромный пес с лету прыгнул на человека, когда тот хищной птицей склонился над неподвижным противником, сшиб, опрокинул навзничь и придавил лапами...
Из-за деревьев выскочил всадник, без шапки, с исцарапанным в кровь лицом. Он кубарем свалился на землю.
— Дуванча! — вскрикнул он и бросился к распростертому телу.
Когда Дуванча очнулся, он увидел озабоченные лица склонившихся над ним людей. Но одно из них, обрамленное темными пушистыми прядками, с глазами, полными любви и нежности, было особенно дорогим.
— Урен! — Юноша сел, смущенно потупив голову.
— Теперь сына Луксана не надо лечить... Елкина палка, у нас есть о чем говорить, — спохватился Аюр, шлепнув Павла по широкой спине.
— Вот ведь как свиделись, друг Лешка. Не думал. — Силин шумно вздохнул, протянул руку Дяво: — Пойдемте к Герасиму...
Дяво гневно взглянул на Перфила, который одиноко сидел под охраной двух собак, распрямил старческую спину. Встали Семен и Дагба.
Дуванча и Урен остались наедине. Как много хотелось им сказать друг другу, но они не находили слов. Девушка теребила косу, а Дуванча смотрел в ее взволнованное лицо.
Урен подняла на него глаза, тихо спросила:
— Ты стрелял?.. Я не верю...
Дуванчу словно стегнули. Он вскочил, молча подошел к Герасиму. Товарищи так же молча расступились, освобождая ему место. Знакомое побелевшее лицо встретило его улыбкой.
— Ты умер с моим именем в сердце... Теперь я буду носить русское имя: Дмитрий, — прошептал юноша. Он быстро повернулся, подошел к Перфилу, выдернул нож.
Но Перфил не принял вызова. В злобе и страхе он озирался по сторонам.
— Бери нож! — повторил Дуванча. — Духи облезлого хорька велят тебе умереть!
— У жирного Перфила пропал язык, он сам сейчас пропадет от страха. Надо помочь ему, — Семен выдернул нож.
Сейчас же рядом с разгневанными охотниками встала Урен.
— Нет. На ваших руках не должно быть его крови. Пусть он уходит. Пусть он всегда носит на себе презрение людей...
— Правильно говоришь, дочка. — Дяво поднял костыль, нацелил в Перфила. — Пусть он уходит. Сопки велики, но ему в них не найдется места. Он будет умирать один, страшной смертью. Ненависть людей и одиночество убьют его... Уходи, не знающий рода.
Перфил медленно поднялся, побрел в тайгу, едва переставляя ноги.
Над тайгой вставал день. Чистый, без облака, новый день. Небо пылало заревом под лучами еще не видимого солнца.
Люди скорбно стояли над маленьким свежим холмиком под березкой. В глубоком молчании Дуванча снял с шеи человечка, осторожно надломил веточку, повесил.
— При жизни был одинешенек, а со смертью обрел друзей. — Павел тряхнул плечами, подошел к березе. — Давайте оставим память по Герасиму, по нашей встрече.
Он легонько пригнул березку, которую подхватили еще пять пар рук, свили петлей, продернули вершинку. Береза всколыхнулась и склонилась над холмиком тугим узлом.
— Этот узел сделали пять разных рук.
— Один кулак.
— Здесь слились три ручья, которые родились у разных сопок...
— Солнце стелет тропу над белой сопкой! — воскликнула Урен.
Все повернулись в сторону гольца-исполина...
Люди держались тесно, плечо к плечу. Силин стоял посредине, крепко обняв Аюра и Дагбу. Перед ними стояли Семен, Дуванча и Урен. Легкий ветерок играл в ее волосах, путался, набегал снова. А впереди нее, распрямясь, подставив лицо свежему дыханию утра, стоял старый Дяво.
Далеко позади, из-за яблоневого хребта, вставало солнце. Лучи его пронизывали сивые облака над вершиной гольца, зеленый пояс которого все еще путался в тонкой паутине тумана. Голец посылал тысячи голубых искр над просыпающейся тайгой. Вот лучи коснулись его — и он вспыхнул, заливая тайгу лучезарным светом...
— Туман убегает от солнца!
Из груди Павла вырвался вздох, он крепче стиснул плечи друзей:
— В гольцах светает!