Рота стрелка Шарпа

Корнуолл Бернард

Ричард Шарп и осада Бадахоса, январь-апрель 1812 года.

Третья по времени написания, но 13 по официальной хронологии книга цикла — одна из лучших у автора.

У Шарпа отбирают его роту и лишают чина капитана. К тому же в полк прибывает давний враг Шарпа, сержант Обадия Хэйксвилл. А любимая Тереза осталась среди французов в осажденном Бадахосе…

 

 

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Январь 1812 года

 

ГЛАВА 1

Начало светать. В эти предутренние часы спится крепче всего, даже часовые не в силах удержаться от дрёмы. Лучшее время для того, чтобы застать врага врасплох неожиданной атакой.

Но не сегодня.

Примерно в километре от места, где сидел капитан Шарп, валялась мёртвая лошадь. Её было бы трудно разглядеть и со ста шагов, ведь лошадь была серой, такой же серой, как рассвет, серой, как покрытый многодневной пороховой гарью снег. По снегу деловито скакала мелкая птаха. Сержант Харпер, наверняка, знал, как она называется; огромный ирландец знал всех пернатых на свете, но Харпера здесь не было, и Шарп, кутаясь в шинель, просто пялился на птицу, отчаянно желая, чтобы она убиралась ко всем чертям. Давай же! Улетай! Неожиданно для себя Шарп загадал: если за полминуты пташка не улетит, день обязательно кончится каким-нибудь дерьмом. Досадуя на собственную дурацкую суеверность, он стал считать. Крылатый паршивец прыгал себе, как ни в чём ни бывало. Девятнадцать, двадцать, проклятая пичуга явно никуда не торопилась. Двадцать четыре! Двадцать пять! На последних секундах Шарп скатал снежок и швырнул в упрямца. Тот, наконец, упорхнул. Шарп невесело ухмыльнулся. Иногда человек должен помогать судьбе.

Боже, до чего же холодно! Французам стужа была нипочём. Надёжно прикрытые оборонительными сооружениями Сьюдад-Родриго, они засели в городских домах у жарких печек. Англичане с союзниками ночевали в чистом поле, у то и дело гаснущих костров. Вчера утром у реки нашли четырёх португальских дозорных. Ночью они замёрзли насмерть. Шинели бедолаг морозом прихватило к земле. Кто-то отодрал их и, проломив тонкий лёд, сбросил тела в Агеду, чтобы не рыть могилы. Земляными работами армия была сыта по горло. Много дней подряд ничего, кроме лопат и кирок: траншеи и сапы, батареи и укрытия. Солдаты больше не хотели копать, они хотели драться. Они желали взметнуть штыки над стенами Сьюдад-Родриго, ворваться в брешь и отобрать у французов их дома и печки. Солдаты жаждали тепла.

Шарп, капитан роты легкой пехоты Южно-Эссекского полка, лежал в снегу и разглядывал в подзорную трубу брешь. Даже с холма, в пятистах метрах от города видно было немного. Заснеженный гласис закрывал всё, оставляя взору наблюдателя лишь верх городской стены. В ней зияла брешь, пробитая британскими пушками. Шарп знал, что камни и щебень ссыпались в ров, образовав насыпь, по которой атакующие смогут прорваться в сердце крепости. Капитану очень хотелось заглянуть за стену и высмотреть подходы к подножию иссеченной осколками колокольни позади бреши, где французы уже, наверное, понастроили баррикад и, может, подтянули пушки. Тех, кто пойдёт на приступ, они встретят огнём, картечью, ужасом и смертью.

Шарп боялся.

Чувство было полузабытым и постыдным. Приказа о штурме пока не поступало, но безошибочный инстинкт давно воюющих людей подсказывал солдатам: время пришло. Говорили, что Веллингтон назначил атаку на грядущую ночь. Никто не ведал, какие батальоны будут для этого выбраны, но это не имело значения, первыми в брешь пойдут не они. Как всегда, первыми на штурм пойдут храбрецы из «Форлорн Хоуп». Задача этого временного формирования из добровольцев всегда проста и кровава: проложить армии дорогу в крепость. Если им это удастся, лейтенант, командовавший отрядом, получает чин капитана, а два его сержанта становятся прапорщиками. Обещая продвижение, командование ничуть не рискует: смертность в «Форлорн Хоуп» крайне высока. Тем не менее, в волонтёрах никогда недостатка нет.

«Форлорн Хоуп» — удел храбрых, чем бы их отвага ни была порождена: честолюбием ли, глупостью, отчаянием или всем вместе. Тот, кто выжил, становился отмеченным на всю жизнь, его уважали друзья, ему завидовали окружающие. Но только в стрелковых полках счастливчик получал вещественное подтверждение своей смелости: нашивку на рукав в виде лаврового венка. Шарп не то, чтобы вожделел этот отличительный знак. Он хотел испытать себя, попробовать на прочность практически неминуемой смертью, потому что он никогда ещё не вызывался в «Форлорн Хоуп». Он понимал всю глупость этого желания, но всё равно хотел.

Впрочем, была ещё одна причина. Ричард Шарп искал повышения. Он стал солдатом в шестнадцать, дослужился до сержанта. При Ассайе ему довелось спасти жизнь сэру Артуру Уэлсли, наградой стала подзорная труба и первый офицерский чин. Но Шарп не успокоился. Рождённый в канаве, он мечтал доказать привилегированным сосункам, чьи патенты оплачены семейными деньгами, что он лучший воин, чем все они, вместе взятые. Прапорщик Шарп стал лейтенантом и сменил красный мундир на зелёную куртку стрелка. В ней он сражался на севере Испании и в Португалии: Корунья, Ролика, Вимьеро и, конечно же, Талавера. Под Талаверой они с сержантом Харпером захватили французского Орла, обильно полив его своей и вражеской кровью. Ценный трофей был преподнесён командующему, и Уэлсли получил титул виконта Талаверского. А Шарп был представлен к производству в капитаны. Это был его долгожданный шанс возглавить, наконец, собственную роту. Увы, газета с его именем в числе кандидатов хранилась у него уже два года, но звание так и не было утверждено Лондоном.

Не самые приятные воспоминания. В июле 1811 года Шарп прибыл в Англию за новобранцами для пополнения изрядно поредевших рядов Южно-Эссекского. В Лондоне его встретили с помпой. В его честь Патриотический Фонд дал торжественный обед, где Шарпу вручили в дар саблю ценою в пятьдесят гиней. «Морнинг Кроникл» разразилась статьёй, в которой его именовали «…израненным героем полей Талаверы», и капитан Шарп вдруг стал знаменит. Незнакомые люди жали ему на улицах руку, вчерашнего оборванца стало модно приглашать в гости. Однако в драпированных гостиных столицы он чувствовал себя не в своей тарелке. Неловкость он скрывал немногословием, но это лишь распаляло интерес хозяек модных салонов и их дочерей к высокому темноволосому стрелку со шрамом, что придавал его лицу слегка насмешливое выражение.

Шарпа же больше интересовало, почему, несмотря на официальное объявление в правительственной газете, его чин до сих пор не утверждён. И был обескуражен, узнав, что для армейского руководства «герой полей Талаверы» не более чем досадное недоразумение. Приехав в Главный Штаб, он три часа торчал в приёмной, пока рябой стряпчий занимался его делом. Осенний дождь брызгал сквозь разбитое стрельчатое окно. Шарп ждал, положив на колени свой тяжёлый палаш. Наконец, чиновник вернулся в комнату.

— Шарп? Ричард Шарп?

Шарп кивнул. Офицеры на половинном жаловании вокруг него навострили уши. Увечные, хромые, полуслепые, они надеялись на какое угодно назначение и потому искренне желали Шарпу, в котором видели соперника, неудачи. Клерк сдул пыль со стопки документов в руках и воззрился на зелёную куртку Шарпа:

— Вы сказали, Южно-Эссекский?

— Да.

— Но, если я не ошибаюсь (а такое случается редко), на вас форма 95-го полка? — клерк коротко хохотнул, словно празднуя мелкую, но важную для себя победу.

Шарп промолчал. Он носил форму стрелков, потому что своё прикомандирование к Южно-Эссекскому считал временным. Не рассказывать же этой канцелярской крысе о безнадёжном бегстве из Коруньи, о марше по французским тылам и долгожданном воссоединении с португальской группировкой английской армии, в результате чего он и попал к красномундирникам.

Чинуша дёрнул покрытым крупными оспинами носом и взял из стопки документов верхний лист:

— Бумаги оформлены с нарушением процедуры. Кроме того, ваше производство в чин капитана противоречит всем нашим инструкциям, — его измазанные чернилами пальцы держали документ так, будто он мог снова заразить его оспой, — Вы были представлены к званию в 1809-м?

— Да, лордом Веллингтоном.

В Уайтхолле это имя, похоже, ничего не значило.

— Ему следовало бы получше знать правила.

Усилием воли Шарп сдержал готовое выплеснуться раздражение:

— Мне кажется, что от вас требуется только утверждать поданные списки, нет?

— Или не утверждать их! — рябой издал смешок и на лицах половинных офицеров появились злорадные ухмылки. — Утверждать, мистер Шарп, или не утверждать их!

Чиновник, узкие плечики которого всё ещё сотрясал беззвучный смех, выудил из складок одежды очки и, водрузив их на переносицу, уставился на бумаги Шарпа, будто надеясь обнаружить там что-то новое.

— Существуют правила, мистер Шарп. Мы тратим много времени на утверждение документов. Ваши не исключение. — клерк покачал головой. Ему было ясно, что Шарп ни черта не смыслит в армейской механике.

— Но два года?!

— Это не срок для делопроизводства! — чиновник сказал это с гордостью. Было видно, что волокита в его понимании была бесспорным доказательством глубочайшей мудрости штабных умов.

— Кроме того, имело место ошибка, и мы искренне благодарны вам, за то, что вы привлекли к ней наше внимание.

— Какая ошибка?

— Скорее, небрежность. Часть ваших бумаг попала в дело некоего Роберта Шарпа, лейтенанта, скончавшегося от лихорадки в 1810 году. Кстати, его документы были в полном порядке.

— В отличие от моих?

— Да, это так. Но он мёртв, а вы нет, — клерк внимательно посмотрел на Шарпа. — И если вы вновь совершите что-то достойное капитанского чина, обещаю, ваши бумаги на этот раз будут рассмотрены в кратчайшие сроки.

— Насколько кратчайшие?

— Настолько, насколько я сказал, — клерк протёр очки и спрятал их в карман. — А теперь прошу меня простить, у меня много дел.

Ошибка. Ошибкой был и отбитый у французов Орёл, ошибкой было золото, спасённое из пылающей Альмейды, ошибкой была резня с врагом при Фуэнте де Оноро. Для Уайтхолла и сам мистер Шарп, по-видимому, был ошибкой.

Шарп мрачно смотрел на стены Сьюдад-Родриго. «Форлорн Хоуп» для него тоже был последней надеждой. Он вызовется возглавить штурмовую команду и тогда, если Шарп останется жив, ни одна чернильная душа из Уайтхолла не посмеет назвать это ошибкой!

— Ричард Шарп! — тихий голос позади заставил офицера обернуться.

— Сэр!

— Слышал, вы вернулись к армии, — майор Майкл Хоган скользнул на снег рядом, — Как поживаете?

— Ничего. — Шарп отряхнул снег и пожал протянутую руку в перчатке.

Инженер улыбнулся:

— Выглядите, как утопленник, держу пари, что и чувствуете себя так же. Рад вас видеть. Как Англия?

— Сыро и холодно.

— Протестантская страна, чего же вы хотите. — снисходительно заметил ирландец, игнорируя те же мороз и сырость, царящие на земле католической Испании, — А что сержант Харпер, ему понравилась Британия?

— Думаю, да. Большую часть времени он отъедался и хихикал.

Хоган засмеялся:

— Разумный человек. Вы передадите ему мои наилучшие пожелания?

— Конечно.

Английские осадные орудия, длинноствольные, двадцатичетырёхфунтовые, открыли огонь. Их ядра сбивали снег и камни с городской стены по обе стороны от главного пролома. Шарп испытующе посмотрел Хогану в глаза:

— Штурм сегодня? Или это секрет?

— Секрет, безусловно. Правда, он известен кое-кому из числа тех, кто узнаёт новости даже раньше нашего генерала. По слухам, приступ назначен на девятнадцать ноль-ноль.

— А что слухи говорят о Южно-Эссекском?

Хоган покачал головой. Он служил при штабе Веллингтона и был в курсе всего:

— Ни полслова. Но я смею надеяться, что ваш полковник не откажет мне в небольшой любезности и одолжит вашу Лёгкую роту.

Шарп обрадовался:

— Зачем вам моя рота?

— О, ничего особенного. Нехватка рабочих рук — вечная беда сапёров. Будьте уверены, в брешь я вас не пошлю. Вы довольны?

— Ещё бы! — Шарп мгновение колебался, признаться Хогану о своём решении вызваться в «Форлорн Хоуп» или нет. Впрочем, рассудительный ирландец едва ли одобрил бы подобное безумство, и Шарп промолчал. Вместо этого он протянул инженеру свою подзорную трубу. Хоган долго разглядывал разрушения, причинённые городской стене артиллерией:

— Готово.

— Вы уверены? — Шарп принял трубу обратно, ощутив кожей ладони стылый металл бронзовой таблички с надписью: «В благодарность. А. У. 23 сентября 1803»

— В этом никогда не бываешь уверен. Но эта брешь готова.

Одной из обязанностей сапёров при осаде было наблюдение за проделываемым пушками проломом и оценка, насколько проходима для пехоты насыпь, образованная обломками стены.

Шарп заглянул в лицо пожилому майору:

— Вы не выглядите счастливым, сэр.

— Никто не любит осады, мой друг, — Хоган нахмурился: как ранее Шарп, он сейчас прикидывал, что за сюрпризы французы припасли английскому войску там, за проломом.

Теоретически осада была наиболее научным из всех видов сражений. Артиллерийский огонь рушит стену. О том, что брешь, наконец, готова принять штурмовую группу, знают обе стороны, но у защитников есть преимущество. Им известно место атаки, время и даже пропускная способность пролома. Противники готовятся: роют сапы, контрсапы, параллели, ставят пушки, — всё в строгом соответствии с канонами осадного искусства. Но стоит только инженерам нападающей стороны дать отмашку, — готово, мол! — и всё, наука заканчивается. Пушки, конечно, палят до последней минуты (как палят они сейчас), но это уже не играет никакой роли. Теперь всё решают штыки. Ярость нападающих сталкивается с упорством обороняющихся, и сказать, чья возьмёт, не может никто. От этих мыслей страх опять сжал Шарпу сердце. Словно почувствовав его состояние, Хоган похлопал стрелка по плечу:

— Всё пройдёт гладко, Ричард, — и вдруг сменил предмет разговора, — Что слышно о вашей женщине?

— Которой?

Ирландец усмехнулся:

— Которой! Терезе, естественно.

— Ничего вот уже шестнадцать месяцев.

«Я даже не знаю, жива ли она» — подумал он. Тереза сражалась с французами в «Гверилье» или «Малой войне». Холмы и горы, служившие ей полем битвы, находились неподалёку от Сьюдад-Родриго. Шарп не видел её с того момента, как они расстались под Альмейдой и, вспоминая девушку, почувствовал внезапный прилив желания. Стройная, гордая, с чёрными, как испанская ночь, волосами, она была подобна дорогой сабле: изящная, но смертоносная.

В Англии стрелок встретился с Джейн Гиббонс, чей покойный братец пытался прикончить его под Талаверой. Джейн была воплощённой мужской грёзой: белокурой и женственной. Совершенством форм она напоминала Терезу, но на этом сходство заканчивалось. Испанка за тридцать секунд разбирала винтовку Бейкера, могла убить человека с двухсот шагов. Французы изнасиловали и умертвили мать Терезы. С тех пор не один захватчик своей мучительной смертью заплатил за причинённое ей зло. Джейн Гиббонс играла на фортепиано, писала прелестные письма и с удовольствием транжирила деньги на модисток. Они были разными, как сталь и шёлк, и он хотел их обеих.

— Тереза жива, — голос Хогана был мягок. Кто-кто, а майор знал. Несмотря на крайнюю нужду в опытных инженерах, Веллингтон предпочитал использовать Хогана по собственному разумению. Ирландец говорил по-испански, по-португальски, по-французски, мог разгадать вражеские шифры и проводил уйму времени с офицерами разведки, объезжавшими в форме тылы противника, и гверильясами. К Хогану стекалось то, что Уэлсли именовал «сведениями», и если Тереза всё ещё сражалась, майору это было известно лучше всех.

— Ваша женщина некоторое время провела на юге, и теперь возвращается сюда. Отряд возглавляет её брат, но я слышал, Терезу всё ещё зовут «La Aguja».

Улыбка осветила лицо Шарпа. Он дал её это прозвище. «La Aguja» — игла.

— Что она делала на юге?

— Понятия не имею, — Хоган тоже улыбнулся, — Сами спросите при встрече. А увидитесь вы очень скоро.

Шарп помрачнел. Слишком долго она не давала о себе знать.

— Последняя женщина, сэр, как последняя битва. Что прошло, то прошло.

Хоган захохотал:

— Боже правый! Что за унылый настрой? Вы, часом, не в пасторы решили податься? — он вытер проступившие слёзы, — Последняя женщина, надо же!

Вдоволь отсмеявшись, ирландец бросил последний взгляд на город и посерьёзнел:

— Послушайте, друг мой, я буду слишком занят во время штурма, но вы присматривайте за собой, договорились?

Шарп кивнул:

— Меня пули не берут.

— Похвальное заблуждение. Дай-то Бог…

Высоко поднимая ноги, майор побрёл по снегу к штабу. Шарп проводил его взглядом. Выжить. Зима была неподходящим временем сражаться. На эти три месяца армии обычно вставали на зимние квартиры, солдаты скучали по дому, у кого он был, по женщинам и родне, ожидая, пока весеннее солнце растопит сугробы и высушит дороги. Веллингтон не стал ждать весны. Он выступил в первые дни нового 1812 года, и в одно прекрасное морозное утро французский гарнизон Сьюдад-Родриго, проснувшись, обнаружил, что война и смерть подступили к их стенам.

Сьюдад-Родриго был только началом. Из Португалии в Испанию вели две дороги, что могли выдержать без ущерба вес тяжёлой артиллерии, тяжесть бесконечных обозов и поступь батальонов. Сьюдад-Родриго стерёг северную, и сегодня, когда на колокольне пробьют семь, Веллингтон планировал крепость взять. Тогда, чтобы оградить Португалию и отвоевать Испанию, останется лишь захватить южную дорогу. То есть взять Бадахос.

Бадахос. Шарп был там после Талаверы, ещё до того, как испанские генералы позорно сдали крепость французам. Сьюдад-Родриго строился на совесть, но его стены не выдерживали никакого сравнения с грозными бастионами Бадахоса. Мысли Шарпа с клубами пушечного дыма вознеслись над Сьюдад-Родриго, над горами и устремились на юг, туда, где в холодных водах Гвадианы отражалась темная громада Бадахоса. Два раза британцы безуспешно пытались его взять. Скоро они попробуют снова.

Шарп вернулся в расположение своей роты у подножия холма. Конечно, могло случиться чудо. Гарнизон Бадахоса мог сойти с ума или подохнуть от лихорадки, могли взлететь на воздух пороховые погреба, но Шарп знал цену чудесам. Он думал о своём капитанстве, о лживой газетке в кармане и Легкой роте. Ещё он спрашивал себя, почему, несмотря на твёрдую решимость, он так и не записался в «Форлорн Хоуп»? Ему не нужен был чин? Нужен. Может, он струсил? Тоже нет. Так почему же, почему? Шарп спрашивал себя, но в глубине его души зрел ответ. Потому что настоящее испытание ожидало его впереди.

Под Бадахосом.

 

ГЛАВА 2

Отданный во второй половине дня приказ о штурме ни для кого не стал неожиданностью, зато словно пробудил армию от спячки. Штыки точились и смазывались, мушкеты проверялись и перепроверялись. Осадные орудия продолжали громить французскую оборону в надежде разбить установленные где-то за брешью пушки. После каждого залпа дым грязными облачками плыл в небо и сливался с тучами цвета мокрого пороха.

Хоган добился своего. Лёгкая рота Шарпа была придана сапёрам. Солдаты получили тюки с сеном, которыми надлежало завалить ров и оборудовать подходы к пролому. Шарп наблюдал, как его люди строятся в передней траншее, с трудом удерживая в руках огромные мешки. Сержант Харпер бросил свой куль на землю, сел на него, затем вскочил, долго взбивал и, наконец, улёгся всем телом: «Лучше, чем пуховая перина, сэр!»

Сержант был одним из трёх уроженцев Ирландии, которых знал Шарп в армии Веллингтона. Патрик Харпер был здоровяком: почти два метра мускулов и самодовольства. Из-за голода он оставил родной Донегол и подался в армию. Он много лет не видел свою Родину, но это не мешало Харперу свято хранить память о ней, чтить её язык и религию и люто гордиться древними героями-воинами. Он сражался не за Англию, ещё меньше — за Южно-Эссекский. Бился он за себя и за Шарпа. Шарп был его офицером, товарищем-стрелком и другом, насколько капитан и сержант могут быть друзьями. Патрик гордился тем, что он — солдат, пусть даже солдат враждебной Ирландии армии. Когда-нибудь наступит время, и он будет сражаться за свободу своей страны, но пока очаги сопротивления безжалостно растоптаны, Ирландия разорена, а, значит, надо учиться драться и ждать. В данный момент сержант был в Испании, и его работой было вдохновлять, держать в узде, юморить и льстить Лёгкой роте Южно-Эссекского полка. И с этим он справлялся блестяще.

Шарп кивком указал на импровизированный матрас:

— Должно быть, в нём полным-полно блох.

— Полным-полно, сэр! — Харпер сиял, — Да вот беда, на мне для новых уже места нет!

Вши и блохи сжирали армию заживо. К ним привыкли. Завтра, думал Шарп, в тепле и уюте Сьюдад-Родриго, они снимут форму, выкурят паразитов и пройдутся горячим железом по швам, выжигая гнид. Но это будет завтра.

— Где лейтенант?

— Болен, сэр.

— Опять надрался?

Харпер насупился:

— Это не моё дело, сэр…

Слова Харпера окончательно утвердили Шарпа в его подозрениях.

Лейтенант Гарольд Прайс в роте был новичком. Когда карточные долги и эпидемия нежелательных беременностей среди местных девок переполнили чашу терпения его папаши, набожного судостроителя из Гемпшира, тот здраво рассудил, что такому сокровищу самое место в армии. Он купил отпрыску патент прапорщика и был рад спустя четыре года выложить ещё пятьсот пятьдесят фунтов стерлингов за чин лейтенанта. Счастье любящего отца было тем полней, что вакансия нашлась лишь в Южно-Эссекском, в далёкой от Гемпшира Испании.

Шарп светлых чувств Прайса-старшего не разделял. Увидев нового лейтенанта, он впервые пожалел об уходе его предшественника, Роберта Ноулза, купившего чин капитана в фузилёрном полку. Шарп как-то поинтересовался у Прайса: почему он, сын судостроителя, не поступил во флот?

— Морская болезнь, сэр. Я не мог бы стоять прямо.

— У вас и на суше-то это выходит плохо.

Несколько мгновений Прайс соображал, затем его круглое дружелюбное лицо расплылось в улыбке:

— Хорошо сказано, сэр. Смешно. Но всё же, сэр, если вы меня понимаете, суша — это земля, незыблемая твердь. Если и свалишься, будь уверен, виной тому выпивка, а не чёртов корабль!

На Гарольда Прайса невозможно было долго сердиться. Парень он был неплохой и по-своему честный, но грехам пьянства и разврата предавался с жаром, заставлявшим стрелков Шарпа, которым он, в общем, нравился, искренне предполагать, что в этом мире он долго не задержится. Если его не убьёт французская пуля, то это сделает спиртное, ртутные соли, принимаемые им от сифилиса, ревнивый муж, или он, по версии восхищённого Харпера, «страхается в пыль».

Огромный ирландец указал на дно траншеи:

— Там он, сэр.

Прайс широко улыбнулся всем присутствующим, поморщившись, когда очередное ядро пролетело над их головами в сторону города, и уставился на Харпера:

— На чём это вы сидите, сержант?

— Тюк с сеном, сэр.

— Боже мой! Их должны выдавать каждый день. Могу ли я позаимствовать его у вас?

— Окажите честь, сэр! — Харпер встал.

Лейтенант свалился на мешок и закряхтел от удовольствия:

— Разбудите, когда глория ко мне воззовёт…

— Да, сэр! Осмелюсь уточнить, которая Глория? Маркитантка?

— Ирландский остряк, упаси Господи! — Прайс закрыл глаза.

Небо потемнело, тучи приобрели зловещий оттенок. Шарп выдвинул свой палаш из ножен на несколько сантиметров, попробовал остроту заточки и вернул оружие на место. Офицерам Лёгкой роты полагалась кавалерийская сабля, но Шарпу не нравилось тонкое изогнутое лезвие. Другое дело, палаш с тяжёлым, хорошо сбалансированным, прямым клинком, который стрелок заботливо точил перед каждой схваткой. Девяносто сантиметров отличной стали — увесистая ноша, но рост и сила позволяли Шарпу управляться с ним достаточно непринуждённо. Палаш давал ему ощущение того, что он рождён быть солдатом.

Харпер видел, как капитан пробует лезвие пальцем:

— Не терпится пустить в ход, сэр?

— Едва ли нам сегодня что-то перепадёт.

Харпер пожал плечами:

— Всегда есть надежда.

Сержант принялся заряжать диковинное семиствольное ружьё. Оружейник Генри Нок изготовил шестьсот таких ружей для Королевского Флота. Все семь стволов могли грянуть разом, швыряя в противника смертельный рой пуль, но сильнейшая отдача превращала плечо стреляющего в кусок мяса, и новинку предпочли списать. Незадачливый изобретатель, несомненно, получил бы уйму удовольствия, доведись ему увидеть, как бережно и скрупулёзно огромный ирландец (один из немногих людей, достаточно могучих, чтоб пользоваться семистволкой) заряжает каждый полуметровый ствол. Харперу нравилось это ружьё по той же причине, по которой Шарпу нравился его палаш.

Шарп поправил шинель и выглянул из-за бруствера. Перед ним полого поднимался передний край гласиса. Гласис был продолжением холма, на котором стоял Сьюдад-Родриго. Он скрывал от Шарпа стену, но местоположение бреши было легко определить по чернеющим на снегу кляксам недолётов. Гласис не был предназначен для того, чтобы останавливать пехоту. Этот земляной вал отклонял ядра осаждающих при прямом обстреле стен. Из-за него Веллингтону пришлось перед началом осады захватить французские форты на окрестных высотах и поставить пушки там. Оттуда они могли вести огонь сверху вниз. За валом имелся облицованный камнем ров, далее — современная стена, надстроенная поверх старой средневековой.

Девять лет минуло с тех пор, как Шарп участвовал в осаде, но он хорошо помнил свирепость индийцев в лабиринтах рвов и стен Гавилгура. Раскусить орешек Сьюдад-Родриго будет сложнее, но не потому, что французы храбрее индийцев, а потому, что его оборона (как и оборона Бадахоса) выстроена по всем правилам инженерного искусства. Равелины, бастионы, эскарпы, скрытые огневые точки, — всё математически просчитано и точно выверено. Одолеть эту квинтэссенцию холодного разума могли только боль, гнев и отчаяние. Но страсти не утихают быстро. Если штурм затянется, солдаты будут неуправляемы на улицах города. По старому солдатскому обычаю, город, взятие которого стоит крови, законная добыча армии. Жители Сьюдад-Родриго могли уповать лишь на краткость схватки.

Из города донёсся колокольный звон. Ротные католики, сплошь ирландцы, бегло крестились и торопливо поднимались на ноги, потому что в поле зрения появился почтенный Уильям Лоуфорд, командир Южно-Эссекского полка. Он жестом разрешил солдатам сидеть, махнул посапывающему Прайсу, дружески улыбнулся Харперу и подошёл к Шарпу:

— Всё в порядке?

— Да, сэр!

Лоуфорду, как и Шарпу, исполнилось тридцать пять лет, но, в отличие от стрелка, он был рождён для офицерской карьеры. Их знакомство тянулось с тех времён, когда сэр Уильям был необстрелянным лейтенантом, целиком полагавшимся на опыт своего сержанта. Сержанта звали Ричард Шарп. Позже, вместе томясь в застенках султана Типу, Лоуфорд научил Шарпа читать и писать. Шарп этого никогда не забывал.

— Я иду с вами сегодня ночью.

— Да, сэр!

Полковнику не было нужды идти с ними на гласис, но разубеждать его Шарп не видел смысла. Он покосился на полковника. Лоуфорд, как всегда выглядел щёголем: золотые галуны поблёскивали в полутьме на его алой форме с жёлтой отделкой.

— Наденьте шинель, сэр.

Лоуфорд улыбнулся:

— Боитесь, что я вас демаскирую?

Он показал кавалерийский плащ, отороченный мехом, с золотой цепочкой вместо застёжки.

— Я накину вот это.

Полковник говорил мягко, давая понять Шарпу, что, несмотря на разницу в положении, в их отношениях ничего не изменилось. Умный офицер и хороший организатор, Лоуфорд из забитого муштрой стада, каким он принял Южно-Эссекский полк, смог сделать грозное боевое подразделение. Впрочем, солдатчина была для него лишь этапом. Успех в Испании открыл бы ему двери в коридоры власти на родине. Его целью была политическая карьера. В бою он, как и раньше, доверялся чутью Шарпа, и за эту свободу действий Шарп тоже был ему благодарен.

Смеркалось. За рекой, на португальской стороне зажглись огни британского лагеря. В окопах батальоны ждали сигнала к атаке. Рюкзаки были сняты и сложены, ремни для удобства ослаблены, оружие тщательно проверено, а выданный ром выпит. Люди нащупывали в кисетах свои талисманы, веря, что те помогут им остаться в живых: кроличью лапку, прядь женских волос в медальоне, пулю, что попала, да не убила. До семи оставалось всего ничего.

Штабисты суетились, спеша отдать последние приказы. Кто-то молился, кто-то мечтал умереть со славой. К стволам мушкетов примкнули штыки. В гуще схватки не будет времени на перезарядку. Работа, как говорит генерал Пиктон, должна быть сделана холодным железом. Люди ждали, незамысловатыми шутками глуша страх.

Колокола на церкви пробили семь. Звон далеко разнёсся над заснеженной землёй. Пора. Пушки замолкли, и внезапная после многодневной канонады тишина больно ударила по ушам. Стал слышен кашель, топот и Шарпу вдруг показалось до ужаса ничтожным количество людей, собирающихся противопоставить себя всей мощи обороны. Лоуфорд тронул его за плечо: «Удачи!» Стрелок обратил внимание, что полковник так и не надел плащ, но было уже не до этого.

Харпер, за ним бледный Прайс с широко распахнутыми глазами. Шарп ободряюще улыбнулся ему.

— Вперёд!

На стрелковую ступень, на бруствер и в тишине вперёд, к бреши!

1812 год начался.

 

ГЛАВА 3

Снег скрипел под ногами Шарпа, позади себя он слышал тяжелое дыхание, позвякивание снаряжения, шорох обуви, — все те звуки, что сопровождают толпу мужчин, вынужденных бежать в гору.

Линия оборонительных сооружений вверху казалась чёрной на фоне слабых городских огней. Всё выглядело каким-то потусторонним, но для Шарпа так бывало в каждом бою. Он карабкался по заснеженному склону, каждый миг ожидая, что тишину разорвут выстрелы. Но крепость молчала. Её защитники словно не видели волну атакующих, грозящую вот-вот захлестнуть вершину холма. Два часа, подумал Шарп, два часа и всё будет кончено. Мясорубка под Талаверой длилась день и ночь, Фуэнтес де Оноро растянулось на три дня, но никто не выдержит ада в бреши дольше пары часов.

Поодаль пыхтел Лоуфорд, держа подмышкой плащ с болтающейся цепочкой.

— Похоже, мы застанем их врасплох. А, Ричард?

Вместо Шарпа ему ответили пушки. Наверху, слева и справа, французские канониры поднесли пальники к фитилям. Орудия рявкнули и, подпрыгнув, плюнули на склон пламенем. Верх холма превратился в жерло вулкана, окутанное дымом и подсвеченное огнём залпов. Прежде, чем утих грохот, на склоне стали рваться снаряды ближней картечи. Жестянки, плотно нашпигованные мушкетными пулями, разрывались, сея вокруг себя смерть. Снег испятнала кровь.

По крикам далеко слева Шарп определил, что Лёгкая дивизия, атакующая меньшую брешь, одолела подъём и достигла рва. Он повернулся к своим:

— Быстрей!

Пушки били без перерыва, и ветер не успевал рассеивать дым. Офицеры и сержанты окриками торопили солдат, но люди и так напрягали все силы, стремясь наверх, подальше от взрывов, в относительную безопасность рва. Далеко позади, у первой параллели, заиграл оркестр. Шарп поймал обрывок мелодии и вдруг понял, что склон закончился, и у ног зияет чёрная бездна рва.

Он испытывал соблазн отойти от края провала хотя бы на пару шагов, предоставив солдатам возможность бросать тюки в темноту как попало, но, уступив своим слабостям в малом, легче уступаешь им в большом, и Шарп стоял на гребне с Лоуфордом, торопя своих парней. Мешки мягко шлёпались вниз.

«Сюда! Сюда!» Их работа была закончена. Он увёл роту вправо, чтобы не мешать «Форлорн Хоуп». Смертники прыгали в ров, и Шарп остро завидовал им. Его рота разместилась на плоской вершине гласиса. Казалось, пушки бьют прямо над головой: ветер доносил их горячее дыхание. Батальоны топали по дну рва, следуя за «Форлорн Хоуп».

— Следите за стеной! — всё, что могла сделать сейчас его рота, это поддерживать наступающих своим огнём.

Но было слишком темно. Со дна рва слышался скрежет штыков, шарканье ног, приглушённые проклятия. Их сменил шорох осыпающейся щебёнки, из чего Шарп заключил, что «Форлорн Хоуп» уже у бреши, и добровольцы начали карабкаться по обломкам стены. Вспышки мушкетов осветили брешь, но огонь был не настолько плотным, чтоб остановить продвижение штурмового отряда.

— До сих пор… — Лоуфорд не договорил предложение, будто боясь спугнуть удачу.

Боевой клич заставил Шарпа повернуть голову. Ко рву подоспел очередной батальон. Солдаты торопливо прыгали вниз, иногда промахиваясь мимо тюков, иногда приземляясь на своих товарищей, но это не задерживало остальных. Темноту сотрясал гул, памятный Шарпу ещё по Гавилгуру, гул, источником которого служили сотни мужчин, стиснутые в ограниченном пространстве, и заставляющие себя двигаться вперёд, к бреши. Этот гул был главным признаком начала битвы.

— …Всё идет хорошо, — наконец, закончил фразу Лоуфорд. Он нервничал. Впрочем, Шарп тоже. Всё шло чересчур хорошо. Смельчаки из «Форлорн Хоуп» почти завершили восхождение, им на пятки наступали 45-й и 88-й, а французы отреагировали на это несколькими мушкетными выстрелами, да картечью, что всё ещё рвалась глубоко в тылу, перед рядами спешащих резервов.

Стена вдруг покрылась множеством огней. Они взмывали в воздух и, рассеивая искры, падали в ров. Пылающие вязанки соломы, обмотанные промасленной тканью, эти своеобразные осветительные снаряды превратили ночь в день. Французы взревели, триумфально, с вызовом. Пули защёлкали по камням, пронизывая ряды «Форлорн Хоуп». Французам ответили рёвом солдаты 45-го и 88-го, тёмная масса которых выбиралась из лабиринта рва на насыпь.

Шарп скомандовал своим немногочисленным стрелкам. Одиннадцать бойцов, не считая Харпера и его самого. Одиннадцать человек, переживших ужасы отступления из Корунны три года назад. Ядро Лёгкой роты. Их винтовки Бейкера били на триста шагов и более, тогда как для гладкоствольного армейского мушкета, «Браун Бесс», предел дальнобойности составлял пятьдесят метров. Даже звук выстрела из винтовки был другим. Шарп увидел, как один из французов, высунувшись из-за стены бросить зажигательный снаряд, зашатался и рухнул в ров. Шарп в который раз пожалел, что стрелков у него так мало. Он пытался тренировать кое-кого из красномундирников, но без особого толка.

Французы развернули стволы пушек и стали бить по рву, преграждая путь взбирающимся батальонам. Шарп видел, как падают его товарищи, но в неверном свете пылающих вязанок он также видел, что «Форлорн Хоуп» уже в двух шагах от вершины бреши, а насыпь скрыта многорукой и многоголовой лавиной атакующих колонн.

Полковник тронул руку Шарпа: «Как-то слишком легко!»

Несмотря на то, что французы продолжали стрелять, казалось, от победы, столь легко доставшейся, британцев отделяют считанные мгновения. Напряжение, владевшее солдатами, спало. Боевые порядки расстроились, и колонны, наступавшие на брешь, стали больше похожи на огромную отару овец.

И тогда французы выложили козыри на стол. Что-то громыхнуло, разрывая барабанные перепонки, и брешь осветилась двумя яркими вспышками. Шарп вздрогнул. Боевой клич сменился воплями боли. По обе стороны от бреши французы упрятали два орудия и, подпустив англичан поближе, в упор хлестнули по ним картечью. Пушки были не лёгкими полевыми финтифлюшками, а тяжёлыми крепостными чудищами, перекрёстным огнём покрывавшими всю ширину бреши. С ужасающей лёгкостью они перемололи «Форлорн Хоуп» и головную часть колонны. Остальные с криками подались назад. Не от пушек, от новой опасности. Огоньки зазмеились по запальным шнурам меж камней и достигли заложенных в бреши мин. Взрывы разметали нижнюю часть насыпи вместе с бегущими людьми.

Вновь стал слышен боевой клич. Храбрецы из Коннота и Ноттингемшира возвращались в брешь, по искромсанным трупам, мимо дымящихся провалов минных ям. Французы встретили их оскорблениями, обзывали бабами и слабаками, вслед за ругательствами швыряя горящую солому и куски камня. Огромные орудия уже были перезаряжены. Едва новые цели появились в поле зрения, скользя на окровавленной щебёнке, пушки ударили опять. Но у подножия насыпи теснились новые батальоны, спеша вверх, навстречу смерти.

Лоуфорд сжал плечо Шарпа и наклонился к уху: «Те чёртовы пушки!»

Пушки были поставлены очень умно, миновать их было невозможно. Их гнёзда были вырыты с тыльной стороны крепостной стены у самого основания. Ни одно британское орудие не могло их достать, для этого пришлось бы сравнять с землёй всю стену. От штурмующих орудия отделяла глубокая траншея и до тех пор, пока пушки перекрывали огнём пространство друг перед другом, они были неуязвимы.

Новая штурмовая партия взбиралась на насыпь, сторожась пушек и уклоняясь от пылающих гранат, что французы щедро бросали на склон. Шарп решительно повернулся к Харперу:

— Не хочешь прогуляться?

Огромный сержант кивнул, ухмыльнулся и погладил семистволку.

Лоуфорд не понял:

— Что вы собираетесь делать?

— Хотим взглянуть на пушки поближе. Вы не против?

Лоуфорд нерешительно кивнул.

Не было времени раздумывать. Молясь, чтобы не сломать ногу, Шарп перевалился через край рва и кубарем скатился вниз. Чья-то здоровая лапища сгребла его за шинель и поставила на ноги. Они словно оказались в гигантском алхимическом тигле. Их окружало пламя: оно пылало на живой и мёртвой плоти, катилось к ним с осветительными снарядами, его выплёвывали пушки и мушкеты. Даже низ туч, что неслись на юг, к Бадахосу, был подсвечен багровым пламенем. Из этой адской посудины был один путь — наверх. Колонны поднимались по насыпи. Снова залп, и атака отбита смертоносной картечью.

Шарп считал в голове секунды. Он знал, что французским артиллеристам на перезарядку своей махины требуется около минуты. Шарп считал секунды, пока вдвоём с Харпером они пробирались сквозь движущуюся толпу ирландцев по левому краю насыпи. Людская волна подхватила их и поволокла за собой. Пушки грянули. Что-то влажное шлёпнулось Шарпу на лицо, и волна отхлынула, разбиваясь на малые группки.

У них с Харпером одна минута.

— Патрик!

Они ринулись вперёд и нырнули в траншею перед одним из орудий. Окоп был полон солдат, прячущихся здесь от картечи. Над ними французские канониры, отчаянно спеша, банили ствол, забивали мешок с порохом. Заряд ждал своей очереди. Шарп попробовал забыть о них и трезво оценить положение. Он посмотрел вверх. До края пушечного гнезда было высоко, выше роста человека. Он повернулся к стене задом, опёрся на неё спиной и, сцепив руки замком, кивнул Харперу. Тот всунул свой здоровенный ботинок в руки Шарпу, взвёл семиствольное ружьё и кивнул в ответ. Шарп напрягся и приподнял сержанта. Ирландец весил, как небольшой буйвол. Двое рейнджеров Коннота, угадав его намерение, подскочили и упёрлись Харперу в ляжки. Стало легче. Совместные усилия принесли свои плоды. Харпер взмыл вверх, схватился левой рукой за парапет, правой направил семистволку и, не обращая внимания на сплющивающиеся вокруг него мушкетные пули, дёрнул спусковой крючок.

Жестокая отдача бросила сержанта на противоположную стенку траншеи. Падая, он что-то кричал по-гэльски. Шарп сообразил: тот требует от земляков залезть и добить ошеломлённых артиллеристов. Но по растерянным лицам рейнджеров было видно, что они не имеют ни малейшего понятия, как это сделать. «Патрик, подбрось меня!»

Харпер ухватил стрелка поперёк туловища, как сноп и на выдохе подкинул его в воздух. Шарп вцепился в край. Винтовка слетела с плеча. Капитан успел подхватить её за ствол, но чуть не сорвался сам. Ноги нащупали трещины в кладке, он приподнялся над парапетом и увидел француза, замахивающегося на него прибойником. Выстрелить Шарп не мог, поэтому он просто швырнул в него ружьё. Бросок получился удачный: окованный бронзой приклад угодил канониру в висок, бедняга опрокинулся. Тем же порывом стрелок перенёс себя через парапет, вскочил на ноги и выхватил из ножен палаш. Веселье началось.

Около орудийного лафета валялись мертвецы. Нелегко уцелеть после семи пуль, рикошетящих по каменным стенам. Но выжившие были, и сейчас они подступали к стрелку. Шарп размахнулся и обрушил оружие на ближайшего противника, чувствуя, как палаш раскалывает череп. Ноги разъезжались на свежей крови, капитан высвободил лезвие и зарычал на остальных канониров, пугая. Сработало: французы попятились. Их было шестеро против него одного, но артиллеристам привычнее убивать на расстоянии, а не сталкиваться лицом к лицу с вооружённым до зубов врагом. Они сбежали. Шарп вернулся к парапету. Чья-то рука судорожно цеплялась за каменную кладку. Стрелок ухватился за запястье и с усилием выволок наверх одного из Коннотских рейнджеров. Глаза парня блестели от возбуждения. Приказав ему поднимать остальных: «Ремнём, понял?», — Шарп помчался к выходу из каменного мешка. Там уже мелькали знакомые мундиры французских пехотинцев, твёрдо вознамерившихся отбить пушку.

Шарп устремился им навстречу, боевое безумие туманило его мозг, только где-то в глубине билась дурацкая мыслишка: ах, если бы его сейчас видел чинодрал из Уайтхолла! Додумать он не успел: французы заполнили узкое пространство между стеной и орудием. Шарп шагнул к ним и, делая выпад, закричал.

Французы подпустили его поближе и заработали штыками. Шарп сделал неприятное открытие: длины палаша было недостаточно, чтобы достать врага. Ему оставалось лишь увёртываться. Отбив один штык в сторону, Шарп пропустил второй, и тот распорол шинель на боку, чудом не задев тела. Стрелок схватился за дуло и сильно дёрнул на себя. Француз качнулся и получил по макушке увесистой рукоятью палаша. Шарп отступил назад. Ещё один багинет блеснул перед ним. Уклоняясь от него, капитан споткнулся о пушку и неловко упал на спину. Как заворожённый, Шарп смотрел на занесённый для удара штык, понимая, что парировать не успевает.

Крик на чужом языке звонко разнёсся между каменных стен, но голос был Харпера, и в следующий миг семиствольное ружьё всем своим немалым весом, как дубина, смяло неудавшегося убийцу Шарпа. Патрик перешагнул через капитана и двинулся вперёд, неотвратимо, как шли в бой его предки. Он пел те же слова, что пели деды и прадеды в давно позабытых битвах. Плечом к плечу с ним шествовали парни из Коннота, и не было в мире силы, способной их остановить.

Шарп нырнул под пушку и вылез на другую сторону. Там тоже были враги, и он кромсал их, рвал и бил палашом, пылая яростью. Французы не выдержали натиска кровожадных безумцев в красных и зелёных куртках и побежали. Шарп вырвал клинок из рёбер очередного противника и огляделся. Несколько не успевших улизнуть пехотинцев бросили оружие и молили о пощаде, но у них не было шансов. Коннотцы потеряли в бреши боевых друзей и французов перекололи штыками. Густо пахло свежей кровью.

— Вверх!

Там ещё оставалось немало врагов. Они стреляли по орудийному гнезду, и Шарп устремился по лестнице. На лезвии палаша отражались вспышки выстрелов, ночной ветерок приятно холодил лицо, и вот Шарп на стене. Пехота, видевшая резню вокруг пушки, в страхе попрыгала со стены вниз. Стрелок остановился и побрёл к Харперу и его землякам из 88-го. Запаленное дыхание облачками пара таяло в морозном воздухе.

Харпер смеялся:

— С этих хватит!

Сержант был прав. Французы драпали. Только один из них, офицер, предпринимал безуспешные попытки остановить своих товарищей. Он ругался, плашмя бил их саблей, но тщетно. Тогда офицер пошёл сам. Он был тощенький, под прямым, слегка крючковатым носом топорщились белокурые усики. Шарп видел его страх. Офицеру до жути не хотелось идти в атаку одному, но у него была гордость и крохотная надежда на то, что солдаты последуют его примеру. Те же не собирались строить из себя героев, наоборот, они звали его, просили не быть дураком, но француз шагал, обречённо глядя на Шарпа, и его смешная тонкая сабелька подрагивала в руке. Он что-то сказал капитану и попробовал неуклюже ткнуть его клинком. Шарп легко отбил удар. Мороз давно остудил его гнев, драка закончилась, и настойчивость офицерика стрелка раздражала.

— Я не хочу тебя убивать. Уходи, уматывай!

Шарп напрягся, вспоминая французские слова, но в голову ничего не приходило.

Харпера очень забавляло происходящее:

— Может, он соску просит. А, сэр?

Француз был совсем юным, почти мальчиком, но в его груди билось храброе сердце. Парень снова напал. Шарп взревел, отражая саблю. Сопляка шатнуло назад.

Капитан демонстративно опустил палаш:

— Довольно!

Офицерик не унимался, и Шарп почувствовал, как в нём просыпается злость.

Конец спектаклю положил Харпер. Он зашёл французу за спину и покашлял, чтобы привлечь его внимание.

— Сэр? Мусью?

Офицер затравленно обернулся. Здоровяк дружелюбно оскалился и приблизился, показывая, что безоружен.

Юнец нахмурился, что-то залопотал по-французски. «Вы совершенно правы, сэр! Правы, как никогда» Интонация у Харпера была успокаивающая. Француз расслабился и получил сильнейший удар в челюсть. Сержант придержал обмякшее тело и осторожно опустил его наземь.

— Смелый дурачок, — беспредельно гордый собой, Харпер улыбнулся капитану и посмотрел в сторону бреши. Там всё ещё кипела схватка, но их это уже не касалось. Он показал большой палец Коннотским рейнджерам и одобрительно сказал Шарпу:

— Ребята из Коннота, сэр. Стоящие бойцы.

— Это точно, — Шарп решил поддеть ирландца, — Коннот, это где, в Уэльсе?

Тот ответил по-гэльски, видимо, что-то насчёт Шарпа, потому как рейнджеры дружно засмеялись. Они хохотали долго, от души. Шарп не обижался. Он понимал: их смех вызван не столько шуткой Харпера, сколько радостью оттого, что живы, что кровавая схватка позади — прошлое, о котором приятно будет вечерами рассказывать у огня.

Шарп взглянул на Харпера, обшаривавшего карманы нокаутированного француза, и повернулся к бреши.

Ноттингемширцы из 45-го тем временем разделались со второй пушкой. Найдя в траншее забытые французами доски, они перебросили их через окоп на парапет. По этим шатким мосткам сообразительные потомки Робина Гуда забрались в орудийное гнездо и штыками покрошили канониров.

Над брешью стоял победный гул. Нескончаемый поток солдат струился через брешь мимо умолкших пушек. Хотя кое-где трещали выстрелы, в целом, всё было кончено.

Или нет? В руинах средневековой стены ждала своего часа ещё одна мина. Кто-то из отступающих французов поджёг фитиль. Столб пламени взметнулся в самой гуще солдат. Мгновение царила тишина. На землю сыпались куски камня, дерева и обугленного мяса. Крик победы сменился гневным воем, и мстители хлынули на беззащитные улицы.

Харпер поднялся с колен и посмотрел на жаждущую крови толпу, катящуюся в город:

— Как, по-вашему, сэр, мы приглашены?

— Думаю, да.

— Бог — свидетель, мы это заслужили.

Помахивая обновкой, — золотыми часами с цепочкой, сержант направился к спуску. Шарп пошёл за ним, но неожиданно встал, как вкопанный.

Внизу, где сработала вторая мина, в тусклом свете тлеющих деревянных обломков он увидел исковерканное тело. Одна сторона его представляла собой кровавое месиво плоти и торчащих костей, а вот другая… Другая была одета в обрывки роскошного мундира с жёлтыми отворотами и нелепым золотом галунов. Ноги прикрывал отороченный мехом плащ.

— О, Господи!

Харпер услышал Шарпа и проследил его взгляд. Со всех ног, спотыкаясь и падая, они оба мчались вниз, туда, где лежало тело. Тело Лоуфорда.

Сьюдад-Родриго был взят; но не этой ценой, думал Шарп. О, Господи, не этой ценой!

 

ГЛАВА 4

Из города доносились выстрелы, визг, треск вышибаемых дверей, словом, все те звуки, из которых и складывается пресловутый «глас победы». После битвы — награда.

Харпер первым подбежал к полковнику. Присев на землю, он припал ухом к окровавленной груди:

— Он жив, сэр!

Взрыв жестоко изломал Лоуфорда. Левая рука была почти оторвана, размозженные рёбра торчали сквозь кожу и мясо. Остатки щёгольской формы пропитались кровью. Но жизнь ещё билась в нём. Харпер начал рвать на полосы плащ, рот был плотно сжат. Шарп огляделся по сторонам. Среди убитых бродили какие-то люди. Музыканты!

Оркестр играл во время атаки. Капитан вспомнил, что слышал музыку. Глупо, но в памяти только теперь всплыло название марша: «Падение Парижа». Схватка окончилась, и оркестранты занялись переноской раненых — другим своим делом. Но, кроме полковника, раненых не было:

— Музыканты, сюда!

Неожиданно появился лейтенант Прайс, бледный и пошатывающийся. С ним были солдаты Лёгкой роты.

— Сэр?

— Носилки, быстро! И пошлите кого-нибудь в батальон.

Прайс растерянно отдал честь. Он забыл, что держит в руке саблю и та, описав в воздухе дугу, едва не угодила в рядового Петерса.

Лоуфорд был без сознания. Харпер перевязывал ему грудь, пальцы ирландца удивительно нежно касались истерзанной плоти. Сержант поднял взгляд на Шарпа:

— Руку придётся отнять, сэр.

— Что?

— Лучше сейчас, чем потом, сэр…

Он указал на левую руку полковника, висящую на обрывке живой ткани.

— Его можно спасти, сэр, но руку — нет.

Рука была вывернута под неестественным углом, виднелась перебитая кость. Харпер туго перетянул плечо, чтобы остановить слабо пульсирующую кровь. Шарп подобрался поближе. Боясь поскользнуться, он внимательно смотрел под ноги, хотя мало что видел: тлеющее дерево давало немного света. Стрелок опустил кончик палаша вниз, где его перехватил Харпер, направляя лезвие в нужное место.

— Оставим кожу, сэр. Закроем культю.

Это было всё равно, что резать свинью или вола, но ощущение иное. Шарп слышал шум в городе, перемежавшийся воплями.

— Долго ещё?

— Уже, сэр. Жмите.

Шарп навалился на ручку палаша обеими руками, словно вгоняя кол в землю. Человеческая плоть упруга, но не способна противостоять холодной стали. Шарпа едва не стошнило, когда лезвие пошло с усилием, и ему пришлось налечь на эфес сильнее, так, что Лоуфорд дёрнулся и жалобно скривил губы. С пальца ампутированной руки капитан снял золотое кольцо. Полковнику оно ещё пригодится.

Вернулся Прайс:

— Они идут, сэр.

— Кто?

— Майор, сэр.

— Носилки?

Лейтенант кивнул:

— Он будет жить, сэр?

— Откуда я, к чёрту, знаю?! — не стоило срывать злость на Прайсе, — Что полковник здесь забыл?

Лейтенант виновато пожал плечами:

— Он сказал, что хочет найти вас, сэр.

Шарп посмотрел на полковника и выругался.

Сэру Уильяму не место было в бреши. Собственно, как и Шарпу с Харпером, но имелась разница. У Лоуфорда было всё: надежды, деньги, блестящее будущее. Его далеко идущие амбиции соответствовали его возможностям. Харпер и Шарп же были солдатами, хорошими настолько, насколько хороша их последняя битва, и нужными лишь пока в силах держать оружие. Им нечего было терять, и они могли себе позволить ставить жизнь на карту. Они, но не Лоуфорд. Какое несчастье.

Шарп смотрел на город, в котором неистовствовали победители, и думал о том, что, если и настанет когда-нибудь время для таких, как он и сержант, то это будет не скоро. Впрочем, всё меняется. Три года назад, под Вимьеро, их армия была так мала, что на утреннем смотре Уэлсли мог окинуть её одним взором. Шарп знал тогда всех коллег-офицеров в лицо, а то и по имени и рад был видеть любого из них у своего костра. Сейчас было не так. Появились генералы того и генералы этого, начальники военной полиции и главные капелланы. Армия стала слишком велика, её уже нельзя было охватить на марше одним взглядом. Сэр Артур Уэлсли превратился в далёкого и недостижимого Главнокомандующего. Плодились военные чиновники всех мастей, и храбрость, не подтверждённая бумагой, храбростью больше не считалась.

— Шарп! — его окликнул майор Форрест. Он спускался по насыпи в сопровождении группы людей. Стрелок с облегчением заметил, что несколько человек несут дверь для переноски Лоуфорда.

— Что случилось, Шарп?

Капитан жестом указал на руины:

— Мина, сэр. Его накрыло взрывом.

Форрест затряс головой:

— Господь всеблагий! Что нам делать?

В устах майора подобный вопрос не был чем-то неожиданным. Он был человеком хорошим, но крайне нерешительным. Его спутник, американский лоялист капитан Лерой, поднял с земли доску, покрытую чёрно-багровой сеткой углей, и раскурил тонкую сигару:

— В городе должен быть госпиталь.

Майор закивал:

— Есть, конечно, — в глазах его стоял ужас, — Боже, полковник потерял руку!

— Да, сэр.

— Но он не умрёт?

— Не знаю, сэр.

Похолодало. Ветер пронизывал до костей. Шарп поёжился. Лоуфорда, так и не пришедшего в себя, переложили на импровизированные носилки и понесли в город. Шарп вытер кровь с лезвия лохмотьями полковничьего плаща, спрятал палаш в ножны и, подняв воротник шинели, поплёлся следом. Мрачные мысли одолевали его. Не так он собирался войти в Сьюдад-Родриго. Не брести в хвосте печальной, почти похоронной процессии, а прорубиться сквозь строй врагов и вывалиться на эти улицы пусть чуть живым, но торжествующим. Увы, торжество имело горький привкус.

Даже если сэр Уильям поправится, произойдёт это не скоро. Значит, в Южно-Эссекский будет назначен новый полковник. В отличие от Лоуфорда, доверявшего Шарпу, как себе самому, чужак вряд ли станет закрывать глаза на то, что Лёгкой ротой командует офицер, не утверждённый в капитанском звании. Новый полковник не прошёл плечом к плечу с Шарпом Серингапатам, Ассайе и Гавилгур, зато у него есть свои долги, дружеские связи, да и подхалимы, в конце концов.

Сьюдад-Родриго был заполнен солдатами, спешившими вознаградить себя за усилия по взятию крепости. Горстка красномундирников из 88-го взломала винный подвальчик. Они пили сами и продавали вина всем желающим, не обращая внимания на своих офицеров. Из окон свешивалось постельное бельё, придавая узкой улочке гротескно театральный вид. У дверей лежал испанец с проломленным черепом. В доме визжала женщина.

На главной площади порядка было ещё меньше. Гуляка из 45-го батальона, безнадёжно пьяный, махнул бутылкой у лица Шарпа. «Склад! Мы открыли их склад!» Пьянчуга упал.

Ворота французского склада спиртного были распахнуты. Судя по звукам, внутри выбивали донца бочек и ссорились, деля их содержимое. В доме по соседству начался пожар. Из дверей, пошатываясь, вышел солдат. Его спина горела. Ничего не соображая, он решил залить огонь из бутылки, что держал в руках, и вспыхнул весь. В строении на противоположной стороне площади пламя охватило нижние этажи, в окнах верхних метались люди, взывая о помощи. Несколько вояк тащили отчаянно кричащую женщину к тёмному переулку. По брусчатке были разбросаны окорока и буханки хлеба из разграбленной продуктовой лавки.

Некоторые подразделения сохранили дисциплину и под руководством офицеров старались остановить разгул. На глазах у Шарпа какой-то кавалерист врезался в толпу пьяных, без жалости нанося удары ножнами палаша, и поскакал прочь, увозя на седле плачущую девчушку.

За всем этим с молчаливым ужасом наблюдали пленные французы, собранные в центре площади. Они сохранили оружие, но покорно подчинялись конвоирам, бесцеремонно обыскивавшим их в поисках ценностей. Несколько испанок, не захотевших покинуть своих французских мужей и возлюбленных, стояли поодаль. На жизнь пленных никто не покушался. Схватка была короткой, зла на них не держали. Перед штурмом, впрочем, ходили слухи, что в плен брать никого не станут, не из мести, а в качестве урока гарнизону Бадахоса, но слухи есть слухи. Французов отконвоируют в Португалию, в Опорто, посадят на корабли и повезут в Англию, где им придётся дожидаться окончания войны в стенах тюрьмы для военнопленных посреди безлюдных просторов Дартмура.

— Господи! — зрелище пустившихся во все тяжкие солдат вызывало у майора Форреста явное отвращение, — Они ведут себя как животные!

Шарп промолчал. В жизни солдата много правил и мало радостей. Сражения не приносят добычи. Штурм крепости, каким бы он ни был кровавым, — законный повод наплевать на дисциплину, выпустить пар и прибарахлиться. А если население города — ваши союзники, что ж, тем хуже для них. Он огляделся в поисках госпиталя.

— Сэр! Сэр! — к Шарпу бежал Роберт Ноулз, его бывший лейтенант. Теперь лейтенант был капитаном и обращение «сэр» было, скорее, данью привычке, — Как ваши дела?

Ноулз улыбался. Ему очень шла форма его нового полка. Шарп без слов указал на носилки, и улыбка сползла с лица новоиспечённого капитана:

— Как?

— Мина.

— Боже правый! Он выживет?

— Кто знает… Нам нужен госпиталь.

— Я покажу. Кроуфорд тоже ранен.

— Кроуфорд? — «Чёрный Боб» Кроуфорд Шарпу почему-то всегда казался несокрушимым, как скала.

Ноулз, штурмовавший малую брешь с Лёгкой дивизией Кроуфорда, вздохнул:

— Один выстрел. Очень плох.

Ноулз привёл их к большому каменному зданию, увенчанному крестом. Сводчатые галереи, освещённые факелами, были полны ранеными. Шарп растолкал толпившихся у входа людей, освобождая проход для носилок с Лоуфордом. Монахиня пыталась его остановить, но он уже шагнул внутрь. Горели свечи, и кровь на вымощенном плиткой полу казалась чёрной в их дрожащем свете. Другая монахиня отстранила Шарпа и склонилась над носилками. Опознав по обрывкам униформы в Лоуфорде старшего офицера, она принялась отдавать приказы своим товаркам. Полковника унесли вглубь монастыря. Его сопровождающие смотрели друг на друга, ничего не говоря. Лица были печальны и усталы. Тот Южно-Эссекский, который они знали и к которому привыкли, только что перестал существовать. Придёт новый командир, и полк будет другим.

— Что теперь? — задал вопрос Форрест, ни к кому конкретно не обращаясь.

— Вам надо немного поспать, сэр, — жёстко сказал Лерой, — Утром парад, не так ли?

Шарп вдруг осознал, что, пока не назначен новый полковник, командует старший по званию, то есть майор Форрест.

— Да, да, — майор махнул рукой в сторону двери, куда унесли Лоуфорда. — Я должен доложить об этом.

Ноулз деликатно тронул Форреста за локоть:

— Я знаю, где разместился штаб. Позвольте проводить вас.

Майор не ответил. Он уставился на валявшуюся на шахматном полу чью-то ампутированную руку и его мутило. Шарп пинком отправил конечность за деревянный сундук:

— Идите, сэр.

Форрест, Ноулз и Лерой ушли. Шарп повернулся к Прайсу с Харпером:

— Найдите роту. Расквартируйте в городе.

— Да, сэр, — Прайса трясло. Многовато впечатлений для одного вечера.

Шарп похлопал его по груди:

— Сегодня не пей.

— Ни капли?

— Ни капли.

Харпер увёл лейтенанта.

Шарп смотрел на людей, что входили в здание: хромающие, слепые, окровавленные; британцы и французы. Он попытался отстраниться от воплей, но это было невозможно: звук проникал в уши, как едкий дым, стлавшийся по улицам Сьюдад-Родриго в эту ночь. Офицер 95-го стрелкового полка медленно спускался по широкой лестнице. По его щекам текли слёзы. Увидев Шарпа, офицер сказал:

— Он плох, — офицеру было всё равно, с кем говорить, он видел в Шарпе такого же, как и сам он, стрелка.

— Кроуфорд?

— Пуля застряла в позвоночнике, они не могут её извлечь. Наш блажной стоял напротив бреши (прямо напротив этой чёртовой бреши!) и, как всегда, орал нам, чтоб мы шевелили задницами. Тогда-то лягушатники и всадили в него пулю…

Офицер вышел на воздух. Кроуфорд никогда не требовал от своих парней чего-то такого, чего не сделал бы сам. Он всегда был в самой гуще схватки, брызгая слюной и ругаясь последними словами, и вот он умирает. С его смертью армия станет другой, не лучше, не хуже, просто другой.

Всё меняется.

Часы пробили десять раз, и Шарп сообразил, что минуло всего лишь три часа с того момента, как он, скользя на снегу, бежал по гласису к развёрстой бреши. Три часа! Дверь, в которую унесли Лоуфорда, раскрылась, и солдат выволок за ноги покойника. Не Лоуфорда. Служитель оставил труп у порога и вернулся, забыв закрыть дверь. Шарп приблизился и, опершись на косяк, заглянул внутрь. На ум пришла старинная солдатская молитва: упаси, Господи, от ножа хирурга! Лоуфорд был притянут ремнями к операционному столу, обрывки униформы срезаны. Санитар придерживал его за плечи, пока хирург в заскорузлом от крови переднике цвета жжёной охры орудовал скальпелем. Шарп видел ноги полковника, обутые в сапоги с гнутыми шпорами. Порыв сквозняка притушил на миг свечи. Хирург повернул потное, забрызганное кровью лицо и заорал:

— Закройте эту чёртову дверь!

Шарп так и сделал, краем глаза выхватив и кучу конечностей в углу и несколько трупов, дожидающихся выноса. Ему надо было выпить. Всё менялось. Лоуфорд на операционном столе, Кроуфорд одной ногой в могиле, новый год не принёс им ничего хорошего. Шарп стоял в полутёмном холле и вспоминал яркий свет газовых рожков, что он видел два месяца назад на Пелл-Мелл в Лондоне. «Чудо света» — так о них говорили, но он не разделял эту точку зрения. Газовые рожки, паровые двигатели, дурацкие людишки в конторах с их грязными делами и чистенькими папками; все эти новые обитатели Англии стремились разложить его мир по полочкам, по ящичкам, аккуратненько и опрятненько. Чистота и благопристойность прежде всего! Этот Лондон не желал знать о войне. Так, самую малость, чтобы пощекотать нервы: герой войны в гостиной или нищий инвалид на улице. Последних Шарп видел тоже на Пелл-Мелл в слепящих газовых лучах: пустые зарубцевавшиеся глазницы, культи вместо ног, рваные рты, — обрубки, хрипящие вслед о пенни для старого солдата. Шарп воевал рядом с ними, смотрел, как они падали на полях битв, но стране они не были нужны, ведь они больше не могли за неё сражаться. Выпить хотелось нестерпимо.

Хлопнула дверь операционной. Лоуфорда понесли к лестнице на второй этаж. Шарп поспешил к санитарам:

— Как он?

— Если не будет нагноений, сэр… — медбрат не закончил фразу. С кончика носа у него свисала капля пота, но руки были заняты носилками, и он просто сдул её.

— Ваш друг, сэр?

— Да.

— Приходите завтра. Мы присмотрим за ним, — он махнул головой вверх, — Старшие офицеры на втором этаже, сэр. Все удобства, не то, что у рядовых в подвале.

Шарп хорошо представлял себе, каково рядовым. Сырой подвал или полуподвал, раненые свалены на кишащие паразитами тюфяки, половина «палаты» отведена под мертвецкую, где умирают признанные безнадёжными бедолаги.

Сьюдад-Родриго пал, великая крепость севера. Исторический факт будет занесён в научные труды, и даже спустя много лет о победе станут говорить с гордостью. За двадцать дней Веллингтон напал, осадил и взял штурмом город. И никто не вспомнит имён людей, что умерли в бреши или на подходах к ней. Англия отпразднует победу. Ей нравятся победы, особенно те, что одерживаются подальше от родных берегов. Такие победы позволяют чувствовать своё превосходство над французишками. Англия ничего не хочет знать о том, как душераздирающе кричат раненые, о глухом стуке, с которым падают на пол ампутируемые конечности, о крови, медленно капающей с потолка верхнего этажа.

Шарп вышел на улицу. Начался снегопад, и ветер швырнул стрелку в лицо горсть холодных крупинок. Шарп не испытывал радости от этой победы; только боль, тоску и одиночество. И досаду от незаконченного дельца с брешью. Но это подождёт.

Ему надо выпить.

 

ГЛАВА 5

Снег припорашивал шинели упившихся вусмерть солдат на улицах. Разгул стихал. Отдельные крики отдавались эхом на пустых улицах. Гремели редкие выстрелы. Глухо бухнул взрыв. По-хорошему, Шарпу надо было бы найти сейчас тёплое местечко, умыться, вычистить палаш, прежде чем тот возьмётся ржавчиной, и лечь спать. Но он хотел только выпить. Алкоголь должен был смыть унизительную жалость к самому себе и гадкое понимание того, что без Лоуфорда он снова перестарок-лейтенант, вынужденный подчиняться капитану, который будет моложе его лет на десять. Поэтому Шарп шёл на площадь, где его ждал взломанный склад спиртного.

Французы так и сидели в центре площади. Офицеров среди них уже не было: под честное слово их распустили по квартирам спать и напиваться с победителями. Пленные выглядели замёрзшими до крайности. За ними зорко приглядывали охранники с мушкетами, на которых блестели штыки. Другие часовые стерегли дома, отгоняя последних мародёров. У дверей склада Шарпа тоже остановил караульный:

— Стойте, сэр!

— В чём дело?

— Приказ генерала, сэр.

Шарп буркнул:

— Он-то меня и послал, у его светлости в глотке пересохло.

Часовой ухмыльнулся, но оружие не опустил:

— Извините, сэр. Приказ, сэр.

Появился сержант, крепкий малый:

— Что происходит?

Шарп в упор посмотрел на него:

— Я собираюсь выпить. Хотите меня остановить?

— И не подумаю, сэр, — сержант обратил внимание на испачканную кровью форму стрелка, — Были в бреши, сэр?

— Да.

Сержант снял с шеи объёмистую флягу и протянул Шарпу:

— Бренди. Реквизировали у пленных. Возьмите, сэр. В знак уважения от 83-го батальона.

Когда стрелок взял флягу и, поблагодарив, удалился, сержант перевёл дух:

— Знаешь, кто это был, парень?

— Нет, сержант.

— Шарп, вот кто. Хорошо, что я был неподалёку.

— Почему, сержант?

— Потому что иначе ты мог пристрелить одного из немногих стоящих офицеров в этой вшивой армии, — сержант подмигнул часовому, — А он не дурак выпить, а?

Шарп подобрался поближе к одному из пылающих домов и присел на опрокинутый стол. С бренди, конечно, повезло. Он сделал глоток. Пожар дышал в спину теплом, первым настоящим теплом за эти двадцать дней. Хотелось сидеть так вечно, наплевав и на роту, и на армию, и на весь мир. Понёс же чёрт Лоуфорда в брешь!

Зацокали копыта, и на площадь выехала группа всадников в тёмных плащах и широкополых шляпах. Под одеждой угадывались очертания ружей и сабель. Партизаны. Он испытал приступ острой неприязни. Да, гверильясы оттягивали на себя тысячи французских солдат, с которыми в противном случае пришлось бы столкнуться англичанам. Бесспорно, эти храбрые гражданские делали то, на что оказалась неспособна вся испанская армия. Но здесь, на площади Сьюдад-Родриго, их присутствие раздражало Шарпа. Гверильясов не было в бреши, они не сражались за пушки, партизаны появились сейчас, когда схватка закончилась. Так стервятники слетаются отхватить кусок от оленя, убитого львом. Всадники осадили коней перед строем пленных.

А, плевать! Шарп уставился в огонь, прихлёбывая из фляжки. Он думал о Бадахосе, ждущем на юге, Бадахосе Неприступном. Рябой чинуша мог бы отправить французскому гарнизону письмо с разъяснением, что их пребывание там «против правил». Шарп хрипло рассмеялся. Крыса канцелярская!

Его внимание привлёк шум. Один из партизан отделился от своих и теснил пленных лошадью. Вмешались британские часовые. Гверильяс оставил французов в покое и направил животное к Шарпу, силуэт которого чётко вырисовывался на фоне пламени.

Стрелок смотрел на приближавшегося человека. Если испанец надеется разжиться у него выпивкой, то зря. Всадник вздыбил коня прямо перед носом Шарпа, и тот мысленно пожелал, чтоб лошадь поскользнулась и упала, придавив седока. Этого не произошло — гверильяс был искусным наездником, что, по мнению Шарпа, вовсе не давало ему права нарушать чужое уединение. Шарп с досадой отвернулся от спешившегося всадника.

— Ты позабыл меня?

От этого голоса хмель вмиг вылетел из головы стрелка. Он крутнулся на месте. Наездник снял шляпу и тряхнул головой. Чёрные, как испанская ночь, волосы упали по обе стороны такого дорогого лица.

Тонкая, жёсткая и безумно красивая.

— Я приехала найти тебя.

— Тереза? — Шарп сжал её в объятиях крепко, как сжимал в первый раз, два года назад, под пиками французских улан, — Тереза! Это ты?

Она смеялась, дразня его:

— Ты забыл меня!

— Господи!

Его тоски как не бывало, он трогал её лицо, словно не веря, что это она, — Тереза!

— Я думала, ты забыл меня.

— Забыл? Нет… — Шарп растерялся. Все слова вдруг вылетели из головы, а ведь он так много хотел сказать. Стрелок надеялся увидеть её год назад. Войско двигалось в Фуэнтес де Оноро. Тереза промышляла в этих местах, но Шарп не дождался от неё весточки. Тогда он уехал в Англию и встретил Джейн Гиббонс.

Тереза кивнула на винтовку за своим плечом:

— Я всё ещё пользуюсь твоим подарком.

— Скольких ты убила из неё?

— Девятнадцать. — она скривилась, — Недостаточно.

Французов Тереза ненавидела. Она оттолкнула Шарпа и бросила хищный взгляд на пленных:

— А скольких сегодня убил ты?

Шарп вспомнил мясорубку в орудийном гнезде:

— Не знаю. Двух? Трёх?

— Мало. Ты скучал по мне?

— Да. — Он смутился.

— Я скучала по тебе, — испанка сказала это буднично, как говорится только чистая правда.

— Слушай, — Тереза отстранилась и указала на своих партизан, — Они ждут меня. Вы идёте в Бадахос?

Вопрос застал его врасплох. Это был секрет Полишинеля, но официально армии никто ничего не объявлял:

— Полагаю, да.

— Хорошо. Значит, я останусь. Только предупрежу своих.

— Ты… что?

— Ты больше меня не хочешь? — она снова дразнила его. — Я всё объясню, Ричард, позже. Нам есть где остановиться?

— Нет.

— Надо найти, — она вскочила в седло, — Я отпущу своих. Подождёшь?

Шарп отдал честь:

— Так точно, моя госпожа!

— То-то же.

Она поскакала к гверильясам, а Шарп повернулся к огню. Тереза вернулась, и он не собирался её больше отпускать. Стрелок вспомнил её слова. Бадахос. Точка пересечения, в которой сходятся пути британцев, французов, испанцев. Туда направляются артиллеристы, пехотинцы, кавалеристы, сапёры…

Как выяснилось, любовники тоже. В Бадахос.

Они заняли дом у самых городских стен — бывшее пристанище французских пушкарей. На кухне нашёлся чёрствый хлеб и холодный язык. Шарп разжёг очаг и смотрел, как Тереза беспомощно тыкает твёрдую буханку штыком. Он рассмеялся. Она сверкнула глазами:

— Что смешного?

— Необычно видеть тебя в роли домохозяйки.

Девушка погрозила ему лезвием:

— Послушай, англичанин, я могу вести хозяйство, но не стану этого делать для мужчины, который насмехается надо мной! — она задумалась. — Интересно, что будет, когда война закончится?

Шарп веселился:

— Ты вернёшься на кухню, женщина!

Тереза грустно кивнула. Подобно другим испанкам, она вынуждена была взять в руки оружие, так как слишком многие мужчины предпочли отсидеться дома. Мир, в конце концов, будет заключён, к мужчинам вернётся их храбрость, и они отошлют своих женщин к мётлам и сковородам.

Шарп видел печаль на её лице:

— О чём ты хотела со мной поговорить?

— Позже.

Они поели, запивая пищу бренди, залезли под одеяло, покрывавшее некогда спину французской лошади, и любили друг друга с жаром, которым одаряет влюблённых долгая разлука. Шарп был счастлив. Покой маленького домика в захваченном городе нарушала только перекличка часовых на стене, лай собак да тихое потрескивание дров в очаге. Стрелок знал, что это ненадолго. Тереза не из тех женщин, что покорно следуют в обозе за мужем-солдатом. Гордая испанка жаждала мстить французам за себя, за свою семью и народ. Тереза вернётся на свои разорённые врагом холмы, к пыткам и засадам. Счастье, думал Шарп, всегда призрачно. Распорядись судьба иначе, он мог бы стать кучером, лесником или кем-нибудь ещё и, может, тоже был бы счастлив. Но он стал солдатом.

Тереза гладила его по груди, затем обняла. Её пальцы коснулись заросших рубцов на спине Шарпа:

— Ты нашёл тех людей, что секли тебя?

— Не всех, — много лет назад рядовой Шарп был несправедливо подвергнут телесному наказанию.

— Как их звали?

— Капитан Моррис и сержант Хейксвелл.

— Ты найдёшь их?

— О, да.

— Они будут мучиться?

— Очень.

— Хорошо.

Шарп усмехнулся:

— Я думал, христиане прощают своих врагов.

Она пощекотала его волосами:

— Только после того, как убьют их.

Испанка посмотрела ему в глаза:

— Ты не христианин.

— Зато ты — да.

Тереза помрачнела:

— Святоши не любят меня. Говорить по-английски я училась у священника, отца Педро. Он был ничего, но прочие… — она плюнула в огонь — Они не допускают меня к мессе. Потому что я плохая.

Девушка разразилась длинной испанской фразой, выражавшей её мнение о попах. Выплеснув эмоции, Тереза села и оглядела комнату:

— Те свиньи должны были оставить нам хоть немного вина.

— Мне не попадалось.

— Ты не искал. Ты думал, как бы побыстрее залучить меня под одеяло.

Встав, она принялась рыскать по комнате. Шарп следил за ней, любуясь хищной грацией её сильного и стройного тела. Тереза открывала шкафы и выбрасывала на пол их содержимое.

— Видишь, — в руках она держала бутылку, — Вино у лягушатников есть всегда.

Перехватив его взгляд, Тереза посерьёзнела:

— Я изменилась?

— Нет.

— Ты уверен? — она встала перед Шарпом, обнажённая.

— Я уверен. Ты бесподобна, — он недоумевал, — А что могло измениться?

Она села к нему, выдернула пробку, понюхала горлышко и поморщилась:

— Ужасно! — отхлебнув, Тереза передала бутылку Шарпу.

— В чём дело?

Похоже, она, наконец, созрела для разговора с ним. Испанка выдержала паузу:

— Вы идёте в Бадахос?

— Ну, да…

— Это точно? — было видно, что ответ очень важен для неё.

Шарп пожал плечами:

— Армия идёт туда. Нас же могут отослать в Лиссабон или оставить здесь. Я не знаю. А что?

— Я хочу, чтобы ты попал в Бадахос.

Шарп ждал продолжения, но она молча смотрела в огонь. Он сделал глоток. Вино было кислым. Накинув Терезе на плечи одеяло, стрелок осторожно спросил:

— Зачем?

— Потому что я буду там. — она произнесла это без всякого выражения, будто её пребывание в стенах захваченной французами крепости само собой разумелось. — С апреля я жила там, Ричард.

— В Бадахосе? Скрывалась?

— Нет. Они знали меня не как «La Aguja», а как Терезу Морено, племянницу Рафаэля Морено, торговца кожами. Дядя Рафаэль — брат моего отца, — она горько усмехнулась, — Французы даже позволили мне оставить винтовку, представляешь? Чтобы я, в случае чего, могла защититься от этих ужасных гверильясов.

— Не понимаю.

Она поворошила штыком угли в очаге:

— В Бадахосе будет так же, как здесь?

— То есть?

— После штурма. Убийства, грабежи, изнасилования?

— Если французы не сдадутся, то да.

— Они не сдадутся. — Тереза взглянула на него. — Ты должен обязательно найти меня там.

Шарп кивнул, сбитый с толку:

— Хорошо. Но почему в Бадахосе-то?

Она ответила не сразу. Собака снаружи тявкала на сыплющийся с неба снег.

— Ты разозлишься.

— Не разозлюсь.

Тереза кусала губы, потом взяла его руку и, просунув под одеяло, положила себе на живот:

— Он стал другим?

— Нет, — Шарп гладил её кожу, ничего не понимая.

— Я родила ребёнка.

Его рука замерла. Она обречённо вздохнула:

— Я предупреждала, ты разозлишься.

Шарп, наконец, обрёл дар речи:

— Ребёнок? Какой ребёнок?

— Твой. Наша дочь. — слёзы брызнули из её глаз, и она уткнулась ему в плечо:

— Она больна, Ричард, очень больна, её нельзя перевозить.

— Наша дочь? Моя? — смятение, вот что он чувствовал. Смятение и неожиданно для себя — радость, — Как ты назвала её?

Она робко смотрела на него полными слёз глазами:

— Антония. Так звали мою мать. Мальчику я бы дала имя Рикардо.

— Антония. — он попробовал имя на вкус, — Мне нравится.

— Правда? И ты не сердишься?

— Почему я должен сердиться?

— Дети — обуза для солдата.

Он привлёк её к себе и поцеловал, как тогда, в первый раз, только теперь их не заливал дождь, и не рыскали вокруг в поисках брода уланы.

— Сколько ей?

— Семь месяцев. Она ещё очень маленькая.

Шарп попробовал вообразить себе её. Крохотная, больная, беззащитная внутри вражеской твердыни. Его дочь.

— Я боялась, ты разозлишься.

— Разозлюсь? Нет…

Дочь? Его? И эта женщина — мать его дитя. Он тонул в водовороте эмоций, а слов, как назло, опять не хватало. У него появилась семья. Последний раз от этого слова веяло теплом больше тридцати лет назад. Потом умерла его мать, и Шарп привык к тому, что ему не о ком заботиться и на него всем плевать. И вот всё изменилось. Он прижал к груди Терезу крепко-крепко, чтобы она ни в коем случае не увидела его глаз. У него есть семья.

В Бадахосе.

 

ГЛАВА 6

— Куда мы, парни?

— В Ба-да-хос!

На марше батальон нашёл себе бесконечное развлечение. Кто-нибудь выкрикивал вопрос, остальные набирали полную грудь воздуха и гаркали ответ. На слоге «хо» воздух резко выдыхался, «о» чуть протягивалось и спотыкалось о конечное «с». Постороннему слушателю могло показаться, что четыре сотни солдат одновременно отрыгнули и сплюнули. Немудрёная забава не надоедала, то и дело гремя на знакомых португальских дорогах, ведущих на юг.

— Куда мы, парни?

— В Ба-да-хос!

Холода ещё держались, но снег уже сошёл, сохраняясь кое-где на вершинах холмов. Реки вскрылись ото льда. Северный ветер нагонял тучи, и дожди не прекращались. Шинели, одеяла — всё было влажным и не успевало высыхать на кострах во время стоянок. Большая часть армии пока не выступала из Сьюдад-Родриго, чтобы не насторожить французов раньше времени.

— Куда мы, парни?

— В Ба-да-хос!

Кроуфорд умёр, но зато сэр Уильям Лоуфорд выжил и шёл на поправку. Когда Южно-Эссекский станет под стенами Бадахоса, его бывший полковник поплывёт домой. В порту его встретит коляска и отвезёт в родное поместье. Шарп навестил его в монастыре. Лоуфорд был слаб, но при виде стрелка улыбнулся и попытался сесть:

— Всего лишь левая рука, Ричард!

— Да, сэр.

— Я смогу ездить верхом, держать саблю. Я ещё вернусь.

— Очень надеюсь, сэр.

Лоуфорд сконфуженно поднял бровь:

— Дурацкую же штуку я свалял, а? Но в этом есть и ваше упущение.

— Какое?

— Вам надо было пристрелить меня, когда я, вопреки вашему совету, не надел плащ.

Шарп принял шутку:

— Да, стоило бы. Тогда уж вы точно не полезли в брешь.

Лоуфорд посерьёзнел:

— Простите, Ричард, в следующий раз я с большим вниманием отнесусь к вашим словам.

Да, думал Шарп, если он будет, этот следующий раз. Лоуфорд мог вернуться, но не в ближайшие месяцы и уже не в Южно-Эссекский. Слухи о новом полковнике расползались по части, как пороховой дым по полю битвы. Кто-то говорил, что должность оставят за Форрестом, кто-то боялся возвращения сэра Генри Симмерсона (Насколько было известно Шарпу, последнего вполне устраивала доходная работа с налогами). Любого подполковника, чей путь пролегал вблизи расположения полка, досужие языки немедленно записывали в новые командиры. Пока что полк маршировал через Тагус и верховодил в нём майор Форрест.

Тереза скакала на лошади вместе с батальоном. Солдаты Лёгкой роты помнили её по Альмейде и, хотя Шарп никому ничего не рассказывал, уже прослышали о ребёнке. Харпер, без устали отмеряя ножищами шаги, лучезарно улыбался капитану: «Не волнуйтесь, сэр. Парни присмотрят и за ней, и за вашей девочкой.» Солдатские жёны преподнесли Шарпу с Терезой в подарок одеяльце, пару детских вязаных митенок и самодельную погремушку. Стрелка это тронуло и смутило.

Настроение в полку было бодрым: Южно-Эссекский, подобно остальному войску, полагал, что, если в Сьюдад-Родриго потери при штурме составили всего около шестидесяти человек, под Бадахосом их ждёт то же самое. Солдатские пересуды заставляли Терезу хмуриться: «Они не знают Бадахоса!» Возможно, думал Шарп, хорошо, что не знают.

— Куда мы, парни?

— В Ба-да-хос!

Непогода затруднила переправу через реку, и три дня полк провёл в Порталегри. Они были единственной частью в городе, но Шарп видел по многочисленным меловым отметкам на дверях, как часто здесь бывают солдаты. Под свежими надписями вроде «ЮЭ/Л/6» (Южно-Эссекский/Легкая рота/6 человек), оставленными квартирьерами их полка, угадывались полустёртые памятки пребывания здесь английских, валлийских, ирландских, немецких, португальских и французских батальонов. Только, когда падёт Бадахос, война навсегда уйдёт из этих мест.

Штаб полка расположился в гостинице, там же остановились Шарп с Терезой. Три дня они наслаждались друг другом. Тереза должна была пуститься в путь раньше — ей надо было успеть попасть в Бадахос до того, как въезд в город ввиду приближения британцев будет перекрыт.

— Почему Бадахос?

Дождливый вечер сменяла ненастная ночь. В мансарде царила полутьма.

— Там родня. Я не хотела рожать дома.

Шарп понимал почему. Её дочь считалась «плодом греха».

— Дядя с тётей знают?

— Догадываются, конечно. Но дядя — богатый человек, своих детей у них нет. Ребёнок им в радость. Болезнь Антонии ставила в тупик докторов. Девочка плохо росла, не удерживала пищу. И сёстры из монастыря, и врачи сходились в том, что она не жилица. Тереза с ними не соглашалась. Её дитя не могло расстаться с жизнью так просто.

— У неё чёрные волосы?

— Ты же знаешь, что да. Я говорила тебе сто раз. Она родилась с длинными тёмными волосами, потом они выпали и отрастают вновь. У неё маленький носик, не такой, как у меня, но и не твой крючок.

— Может, это оттого, что она не от меня?

Тереза с напускной обидой пихнула его в бок:

— От тебя! Она хмурится, как ты!

Она насупила брови, пародируя Шарпа, а он, в отместку, повалил её на кровать. Дождь стучал в окно.

— Поженимся?

Она не ответила. Со двора донёсся стук копыт по булыжнику и голоса.

— Кто-то приехал.

Шарп ждал ответа на свой вопрос. Девушка провела пальцем по шраму на его лице:

— Ты решишься осесть в Касатехаде?

Стрелок молчал. Жить в чужой стране? Стать «мужем Терезы», иждивенцем?

— Возможно. После войны.

Испанка кивнула. Четыре года французы хозяйничали в Испании. Мирной жизни никто не помнил. До того, как вступить в войну с Францией, Испания была её союзницей, пока её флот не был затоплен или захвачен вместе с французским под Трафальгаром. Мир стал редкой диковиной. Россия, Австрия, Италия, Пруссия, Дания, Египет, Индия — война везде, даже американцы в этом не отставали от старушки Европы. Два десятилетия, три континента, все океаны. Многие верили, что наступил конец света, предсказанный Библией. Бог знал, когда всё это кончится. Вполне вероятно, что только когда последний француз, жаждущий власти над миром, будет вколочен по шляпу в кровавую грязь.

— После войны. Конечно, Ричард.

Рука Терезы скользнула ему под исподнюю рубашку и принялась ласкать его грудь, но вдруг остановилась и извлекла наружу маленький золотой медальончик с портретом Джейн Гиббонс внутри. Шарп совсем забыл об этом талисмане, снятом им с мёртвого брата англичанки. Тереза щёлкнула крышкой и минуту разглядывала изображение:

— Ты встречался с ней в Англии?

— Э… да.

— Она красивая. Наверное.

Стрелок попытался отобрать медальон. Безуспешно. Испанка крепко сжала безделушку в кулаке.

— Наверное, ишь ты! Она красивая.

— Да.

Она кивнула, удовлетворённая:

— Ты собираешься на ней жениться.

Его рассмешила нелепость подобного предположения, но она настаивала:

— Да, собираешься, иначе не носил бы его у сердца!

Шарп терпеливо, словно маленькому ребёнку, объяснил:

— Просто глупое суеверие. Он как-то спас мне жизнь.

Тереза перекрестилась и попросила:

— Расскажи мне о ней.

Подтыкая под неё одеяло (единственное платье сушилось над огнём), Шарп старательно подбирал слова:

— Элегантная, смешливая. Богата и выйдет замуж за толстосума. Оранжерейный цветок.

Она отбросила иронию, как всегда, когда речь заходила о деньгах:

— Как вы познакомились?

Избранная ею тема для беседы не вызывала в нём воодушевления.

— Ну же, как?

— Она хотела знать, как погиб её братец.

— Ты её просветил?

— Не совсем. Я сообщил, что паршивец убит французами в бою.

Тереза развеселилась. Она-то помнила, насколько бесславно встретил свой конец лейтенант Гиббонс: он покушался на жизнь Шарпа, и сержант Харпер проткнул его штыком.

В памяти же Шарпа всплыл мягкий сумрак церквушки в Южном Эссексе, светловолосая девушка, вслушивающаяся в его речь и пафосная фальшь эпитафии на мраморном надгробии:

«Светлой памяти нашего прихожанина, лейтенанта Кристиана Гиббонса, 4 февраля 1809 года из ополчения графства добровольно ушедшего в армию, изнемогающую на просторах Испании в борьбе с тиранией. Он пал под Талаверой, покрыв своё имя неувядаемой славой 8 июля 1809 года в возрасте двадцати пяти лет. Водительствуемое им воинство повергло превосходящего числом врага и захватило французское знамя, первое из захваченных нашей армией в Испании. Камень сей воздвигнут сэром Генри Симмерсоном, командиром героического полка и его братьями-прихожанами. 1810 от Р. Х.»

Шарп читал надпись и дивился хитрому переплетению лжи и правды. Захват орла был вызван необходимостью смыть позор потери полком собственного знамени по вине Симмерсона, за что он и был отстранён от командования частью.

Гиббонс отсиживался в тылу, пока Шарп с Харпером прорубались к вожделенному французскому штандарту. Между тем, из эпитафии человек посторонний мог понять, что орла отбили Симмерсон с Гиббонсом, при этом последний пал смертью храбрых. Истина уже сейчас мало кому помнилась, с годами она забудется окончательно, а надгробие и через двести лет будет всё так же лгать с непогрешимостью, присущей камню.

Размышления капитана прервал деликатный стук в дверь.

— Кто там?

— Прайс, сэр.

— В чём дело?

— Вас хотят видеть, сэр. Внизу.

Шарп чертыхнулся:

— Кто?

— Майор Хоган, сэр?

Интонация была вопросительная, Прайс сомневался, знакомо ли Шарпу это имя.

— Святый Боже! Я спускаюсь!

Тереза смотрела, как он торопливо натягивает сапоги и цепляет саблю:

— Это тот Хоган, которому мы посылали свои донесения?

— Точно. Уверен, тебе понравится. Походя Шарп тронул её платье, оно было ещё влажным, Ты к нам присоединишься?

— Позже.

В главном зале гостиницы было многолюдно, шумно и весело. Протолкавшись через толпу офицеров, Шарп нашёл ирландца обсыхающим у каминной решётки. С его одежды накапала небольшая лужица. Майор поднял руку в приветствии и указал Шарпу на окружающих:

— Отрадно видеть нашу армию в столь превосходном расположении духа.

Стрелок скептически хмыкнул:

— Они думают, что Бадахос сам падёт им в руки, как перезревшее яблоко.

Хоган указал глазами на потолок:

— Слышал, вы стали отцом?

Шарп подосадовал:

— Интересно, есть ли в Испании хоть кто-то, кому об этом ещё не раззвонили.

— О, не смущайтесь, мой дорогой. Это же прекрасное событие. Вина?

— Не откажусь. Как ваши дела?

— Я замёрз, промок и устал. А вы?

— Напротив, обогрет, сух и расслаблен.

Хоган выпил вина и достал табакерку:

— Французы квохчут, словно вспугнутые наседки. Вместо того, чтобы отбить Сьюдад-Родриго или послать подкрепления на юг, они обмениваются письмами, проклиная друг дружку. — майор поднял бокал, — Ваше здоровье, Ричард! Ваше и вашей семьи.

Скрывая смущение, Шарп чокнулся с ирландцем:

— Что привело вас сюда?

Майор вдохнул щедрую понюшку табака. Глаза его закатились, рот приоткрылся, и он чихнул, да так, что пламя свечей дёрнулось и едва не потухло:

— Святые угодники, что за мощная дрянь! Бадахос, Ричард, как всегда, Бадахос! Я должен осмотреть его укрепления и доложить пэру, — он вытер усы, — Что до меня, то я очень сомневаюсь, изменилось ли там что-нибудь с последнего раза.

Насколько Шарпу было известно, Хоган присутствовал при обеих провальных попытках штурма Бадахоса в 1811 году.

Майор продолжал:

— Гиблое место. Представьте себе стены с ваш Тауэр, да накиньте Виндзорский замок на высоту холма над рекой. Плюс рвы, способные проглотить целую армию. Шансов у нас маловато.

— Неужели всё так плохо?

— Трудно сказать… — Хоган плеснул себе ещё вина, — Бадахос большой. Французы не смогут сторожить каждый вершок стен. Думаю, пэр будет штурмовать крепость в своей обычной манере.

«В своей обычной манере» — это означало атаку одновременно с разных сторон, как, например, вёлся приступ в Сьюдад-Родриго, что, впрочем, отнюдь не гарантировало успех. Ветераны, начинавшие с Веллингтоном в Индии, знали, насколько он терпеть не может длительные осады. Обычно он очень бережно относился к жизни и здоровью своих солдат, однако, если кровопролитный штурм был единственной альтернативой многомесячному сидению под стенами города, герцог делал исключение.

Шарп пожал плечами:

— Что ж, так тому и быть.

— Говорите, как старая дева! — фыркнул Хоган, — Какие новости в полку?

— Пока тихо. — стрелок пальцем превратил лужицу вина на столе в некое подобие буквы «А», затем смахнул вовсе — Под Элвашем получим пополнение: двести новобранцев и офицеров. О новом полковнике вестей тоже нет.

Ирландец выплюнул косточку оливки:

— Ставлю два ящика вина против одного, что вы получите его перед самым началом осады!

— Когда оно, это начало?

Раздумывая, Хоган покатал по ладони новую оливку:

— Недели три? Пушки везут морем, в обход…

Шарп посмотрел в окошко задней двери, залитое потёками дождя:

— Не самая подходящая погода для сапёра.

Майор сморщился:

— Дождь не может идти вечно.

Шарп лукаво ухмыльнулся:

— Говорите, как Ной!

Ирландец хохотнул:

— А что, героический старик! Поди, погреби слоновье дерьмо сорок дней подряд!

Дерьмо-не дерьмо, но грязь-то погрести армии придётся, прогрызая себе в земле путь к Бадахосу. По-видимому, при мысли о крепости выражение лица у Шарпа изменилось, и майор это заметил:

— Неприятности?

Шарп покачал головой, но Хоган и сам сообразил:

— Из-за той газетёнки? Не расстраивайтесь, Ричард. Они просто не могут поступить так с вами.

— Вы поставили бы на это хоть одну бутылку вина?

Хогану нечего было сказать. Главный Штаб всегда с готовностью продвигал любого ущербного или безумца, выпущенного из жёлтого дома (конечно, при условии, что у тех имелись связи и положение), но содействовать офицеру только потому, что он хорошо умеет делать своё дело?! Майор вновь поднял бокал:

— Чума на всех крючкотворов!

— Гори они в аду!

К их компании присоединился майор Форрест. Шарп вполуха слушал, как Хоган пересказывает ему новости, а из головы не выходила пресловутая газета. Каково ему будет снова влезть в шкуру лейтенанта? Отдавать честь Ноулзу, звать его «сэр». Кто-то посторонний возглавит роту Шарпа, вот уже два года ЕГО роту! Стрелок помнил этих парней беспомощными и перепуганными, только Господь ведал, каких усилий ему стоило превратить их в лучших солдат армии Веллингтона. Шарпу больно было даже думать о том, что он может потерять их, потерять Харпера? Господи Боже! Потерять Харпера!

— Господи Боже! — словно вторя терзаниям Шарпа, воскликнул майор Хоган. Глаза его выпучились в изумлении и восхищении, — Я сплю или ангел сошёл в наш грешный мир?

Шарп улыбался. Ангелом была Тереза, она спустилась вниз и направлялась к ним. Хоган повернулся к Форресту:

— Майор, это, вероятно, ваша дама? Только не говорите мне, что Шарпа, такое совершенно невозможно. Я хорошо отношусь к Ричарду, но он солдафон, ни черта не смыслящий в поэзии. Перед такой женщиной хочется распластаться ниц и читать наизусть сонеты или баллады, а наш Ричард в подобной ситуации может продекламировать разве что устав!

Форрест хохотал над ирландцем. Тем временем лейтенант Прайс в порыве чувств преградил Терезе путь. Опустившись на колени, он предложил ей, как залог своей бессмертной любви, большой стручок красного перца (за неимением розы). Другие молодые офицеры подбадривали его криками, уговаривали Терезу не пренебрегать перспективным юношей, но девушка прошла мимо Прайса, ограничившись воздушным поцелуем. Шарп раздувался от гордости. В снобистской гостиной, в театре, во дворце ли — Тереза неизменно оказалась бы в центре внимания, не говоря уже о задымленном постоялом дворе в Порталегри. Его женщина. Мать его ребёнка. Она приблизилась, и стрелок предложил ей стул. Шарп представил Терезе Хогана. Майор быстро затараторил по-испански, заставив девушку рассмеяться. Она бросала на Шарпа любящие взгляды из-под длинных ресниц, смеясь шуткам ирландца. Майор рассыпался перед ней мелким бесом, кокетничал, пил за её здоровье и, в конце концов, сказал Шарпу:

— Вы — счастливчик, Ричард!

— Согласен с вами, сэр.

Лейтенант Прайс постоял на коленях, встал, уныло отбросил перец. Задержавшись на пороге, он вдруг повернулся к залу и крикнул что было сил:

— Куда мы, парни?

В ответ грохнуло:

— В Ба-да-хос!

 

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Февраль-март 1812 года

 

ГЛАВА 7

— На месте стой! — ботинки грохнули о дорогу.

— На месте стой, глухие бездельники, кому сказано! — сержант хихикнул, ощерив зубы. — Гаттеридж, если у тебя зачесалась задница, то я почешу её штыком!

Он повернулся к юному офицеру и безукоризненно отдал честь:

— Сэр!

Прапорщик вернул приветствие:

— Спасибо, сержант!

— Не благодарите меня, сэр! Это моя работа, сэр!

Сержант снова захихикал. Его бегающие по сторонам глазки были пронзительно-голубыми. «Как у ребёнка,» — машинально отметил прапорщик. Всё остальное: кожа, зубы, даже волосы — отдавало какой-то нездоровой желтизной. Сержант уставился на офицера:

— Вы пойдёте искать капитана, сэр? Доложите о нашем прибытии, сэр?

— Конечно.

— Передайте ему мои лучшие пожелания, сэр. Самые лучшие.

Хихиканье сержанта перешло в кашель, и его голова задёргалась на тощей шее, изуродованной жутким шрамом.

Прапорщик направился ко двору, на воротах которого виднелась метка «ЮЭ/ЛР». Он рад был избавиться от сержанта, чьё присутствие отравляло ему долгий путь из учебки Южно-Эссекского в Испанию. Сержант не был сумасшедшим в общепринятом смысле этого слова, но где-то в глубине чистых, как небо, глаз тлела едва заметная искорка безумия, готового выплеснуться в любой момент. Юного офицера пугал сержант.

Солдаты, которых он встретил во дворе, разительно отличались от тех, что он привык видеть в Англии. Даже сейчас, зимой, их кожа была загорелой дочерна. Их униформа истрепалась и выцвела, в ней преобладал не красный, а коричневый цвет — цвет многочисленных заплат из грубой дерюги, однако оружие было вычищено и снаряжено. Под насмешливыми взорами этих ветеранов молодой человек почувствовал себя неуютно в новёхоньком ярком мундире. Прапорщик — низшее офицерское звание, и Уильям Мэттьюз, шестнадцати лет от роду, только-только начавший бриться, поймал себя на мысли, что побаивается людей, которыми ему придётся командовать.

Солдат в зелёной куртке стрелка качал ручку водяной колонки. Под струёй, фыркая и отплёвываясь, умывался голый по пояс человек. Когда он выпрямился, Мэттьюз увидел на его спине тонкую сетку рубцов, какие остаются после порки. Юноша отвёл взгляд. Отец остерегал его, что армия — прибежище подонков общества, отбросов, и только что он получил этому подтверждение. Реакция Мэттьюза явно позабавила качавшего воду стрелка, и тот скалился. К несказанному облегчению молодого прапорщика, в этот момент из дома вышел незнакомый лейтенант, и Мэттьюз бросился к нему с рапортом:

— Прапорщик Мэттьюз, сэр! Привёл пополнение.

Мгновение лейтенант фокусировал на собеседнике взгляд, затем резко отвернулся, и его тело сотрясла рвота:

— О, Боже!

Блевал лейтенант долго и со вкусом. Наконец, он вытер рот и повернулся к прапорщику:

— Приношу свои искренние извинения. Проклятые португальцы пихают чеснок во всё, что съедобно. Я — Гарольд Прайс.

Прайс снял головной убор и потёр затылок:

— Напомните, как вас зовут. Я прошу прощения.

— Мэттьюз, сэр!

— Мэттьюз, Мэттьюз… — лейтенант несколько раз повторил фамилию, но тут его желудок опять взбунтовался, и Прайсу стоило немалых усилий подавить спазм:

— Простите, мой дорогой Мэттьюз, я что-то неважно чувствую себя нынче утром. Не окажите ли вы мне любезность, позаимствовав на пару дней фунтов эдак пять… А лучше — гинею?

Об этом отец тоже предупреждал сына. Прослыть скрягой на новом месте службы не хотелось, но, с другой стороны, его наивность могла послужить в будущем предметом насмешек слушающих разговор солдат, что, вкупе с возрастом, сводило его авторитет командира к нулю. Что делать?

— Конечно, сэр…

Лейтенант растрогался:

— Мой дорогой товарищ, как это мило. Я непременно верну вам деньги…

— Если мальчишку не угробят под Бадахосом, не так ли, Прайс?

Мэттьюз обернулся. Дерзкая фраза принадлежала высокому солдату со следами порки на спине. Насмешливый прищур странным образом усиливался шрамом на его щеке:

— Каждый раз одно и то же. Занять деньги и надеяться, что кредитора убьют. Выгодное дело!

Прапорщик пребывал в замешательстве: манера говорить странного солдата, отсутствие обязательного при обращении к офицеру слова «сэр»… Но он был в армии новичком и потому перевёл взгляд на более опытного товарища. Лейтенант же, вместо взбучки, смущённо улыбнулся солдату и водрузив головной убор на положенное место, доложил:

— Это прапорщик Мэттьюз, сэр. Привёл новобранцев.

Мужчина со шрамом приветливо кивнул:

— Рад видеть вас, Мэттьюз. Я — капитан Шарп. Как ваше имя?

— Мэттьюз, сэр. — невпопад повторил сбитый с толку юноша: офицер, подвергнутый телесным наказаниям?! Неслыханно! Сообразив, что сказал не то, он поправился, — Уильям, сэр.

— Добро пожаловать, Уильям! — Шарпу пришлось сделать усилие над собой, чтобы его голос прозвучал непринуждённо. Настроение было ни к чёрту. Сегодня был день отъезда Терезы. Новая разлука. — Где вы оставили своих людей?

Мэттьюз нигде их не оставлял — это сделал за него сержант, но он махнул рукой за ворота:

— Там, сэр.

— Ведите их сюда!

Шарп насухо вытер волосы куском холста:

— Сержант Харпер! Сержант Рид!

Харпер отвечал за обустройство новобранцев, а Рид, методист-трезвенник, — за ротные талмуды. День предстоял хлопотный.

Шарп торопливо оделся. Дождь ненадолго прекратился, но холодный ветер с севера гнал высокие продолговатые облака, обещая ухудшение погоды в марте.

Элваш и Бадахос разделяли восемнадцать километров и граница. Они были полной противоположностью друг друга и по виду, и по положению на разных концах пологой равнины. Укрепления торгового городишки казались игрушечными в сравнении со стенами огромного центра целой провинции. Тёмное пятно Бадахоса на востоке представлялось Шарпу жадной пастью чудовища, только и ждущего, как бы проглотить Терезу. Думать о том, что его женщина должна ехать туда, было невыносимо, но там находилась их дочь, и Шарп знал, что без колебаний отдаст жизнь за них обеих.

Вдруг мысли о Терезе и Антонии разом вылетели из головы. Прошлое, его ненавистное прошлое здесь, в Элваше! Жёлтая образина, мерзкое хихиканье и подёргивание… Господи, в ЕГО роте?! Шарп с отвращением узнал эту полоумную ухмылку.

— На месте стой! — сержант отдавал команды, — Налево! Стоять, свинские морды! Смизерс, держи свой поганый рот на замке, или я набью его грязью!

Сержант развернулся, как на смотре, и, печатая шаг, подошёл к Шарпу:

— Сэр!

Прапорщик обратился к капитану:

— Сэр, это сержант…

Тот оборвал его:

— Хейксвелл. Не трудитесь, с Хейксвеллом мы — старые знакомцы.

Сержант хихикнул, роняя на подбородок паутинку слюны. Шарп прикинул, сколько ему может быть лет? Выходило — около сорока. Лишь глаза, пустые и бессмысленные, не имели возраста. Капитан не стал играть с ним в гляделки, переведя взгляд на Харпера: Сержант Харпер, позаботьтесь о вновь прибывших.

— Да, сэр!

Шарп повернулся к Хейксвеллу:

— Ты вступил в эту роту.

— Сюрприз, сэр?

Ненависть затопила сознание стрелка. Ему хотелось удавить врага собственными руками, прямо здесь, бросить гадину наземь и с наслаждением топтать ногами. Многие хотели убить Обадию Хейксвелла. Напоминание о первой такой попытке Обадия носил на шее с двенадцати лет — багровую борозду от верёвки. Тогда его приговорили к повешению за воровство ягнёнка, преступление, в котором он не был виновен. Его вина состояла в ином: угрожая гадюкой, Обадия заставил раздеться дочь викария. Может, у паршивца в отношении девочки были и другие планы, но подоспел её папаша. Будучи знаком с судейскими крючкотворами, он быстро организовал мнимую кражу. Никто не скорбел о юном Хейксвелле, за исключением его матери, которую разгневанный викарий с удовольствием вздёрнул бы рядом с сынишкой.

Но Обадии повезло. Верёвка оборвалась, и он был помилован. В голове у него, впрочем, что-то повредилось, и Хейксвелл искренне уверовал в собственную неуязвимость. Он действительно был на редкость удачлив: как-то на глазах у Шарпа двух рядовых разнесло в клочья шрапнелью, а Хейксвелл, стоявший прямо перед ними, остался невредим.

— Рад, что я здесь, сэр! Горжусь вами, сэр! Мой лучший рекрут! — сержант говорил громко, давая понять присутствующим, что история их отношений насчитывает много лет. В его голосе Шарп также расслышал вызов, означавший, что Хейксвелл не намерен легко подчиниться человеку, которого он однажды тиранил.

— Как там капитан Моррис, Обадия?

Сержант захихикал прямо в лицо Шарпу, обдавая его своим зловонным дыханием:

— Помните его, сэр? Слышал, он уже майор. В Дублине. А что до вас, то вы всегда были непослушным мальчонкой, уж простите старого солдата за эти слова.

Во дворе было тихо. Все с интересом следили за пикировкой Шарпа и сержанта. Шарп понизил голос и негромко, чтобы только Хейксвелл слышал, сказал:

— Тронешь хоть пальцем кого-то из роты, с дерьмом смешаю.

Обадия ухмыльнулся, готовясь достойно ответить, но Шарп такой возможности ему не дал:

— Смирно!

Тот вытянул руки по швам, лицо исказила бессильная злоба.

— Кругом!

Развернувшись, Хейксвелл оказался лицом к забору. Проклятие! Хейксвелл! Шрамами на спине Шарп был обязан именно ему. Сержант нещадно избивал рядового Шарпа. Однажды тот ответил. Хейксвелл наябедничал капитану Моррису. Шарпа привязали к тележному колесу и высекли перед строем.

Столкнувшись с Хейксвеллом спустя много лет, Шарп видел, что Обадия нисколько не изменился, разве что живот стал больше, а зубов меньше. Когда-то сержант сказал ему в припадке откровенности, что они слишком похожи: одинокие, озлобленные на весь мир, а потому из них двоих выживет кто-то один. Шарп вспомнил газетёнку, своё неутверждённое звание, и настроение его окончательно испортилось:

— Сержант Харпер!

— Сэр?

— Что у нас сегодня?

— Футбол, сэр. Гренадёрская рота против португальцев. Ожидаются тяжёлые потери.

Шарп понял, что ирландец хочет подбодрить новичков и натужно улыбнулся:

— Что ж, отдыхайте. Завтра будет трудный день.

Завтра. Завтра он будет без Терезы. Завтра он, возможно, будет лейтенантом.

Новички ждали продолжения речи.

— Добро пожаловать в Южно-Эссекский. Рад, что вы здесь. Это отличная рота, и я надеюсь, что таковой она будет и далее.

Слова звучали фальшиво даже для его уха, и Шарп кивнул Харперу:

— Продолжайте, сержант.

Ирландец глазами показал на Хейксвелла, всё так же уткнувшегося носом в ограду. Шарп поборол соблазн оставить мерзавца стоять так целый день и крикнул:

— Сержант Хейксвелл!

— Сэр!

— Отставить!

Надеясь побыть наедине с самим собой, Шарп побрёл к воротам, но наткнулся на Лероя. Американец иронично поднял брови:

— Вот как «герой Талаверских полей» встречает новобранцев? А где же «зов славы» и «победный рёв фанфар»?

— Хватит с них.

Лерой достал сигару и пошёл рядом:

— По-видимому, ваше дурное настроение объясняется отъездом вашей дамы?

— Да.

— Хотите, поделюсь с вами новостями?

Лерой остановился и выжидательно посмотрел на Шарпа.

— Что, Бонапарт сдох?

— Увы, нет… Зато сегодня прибывает наш новый полковник! Хм, вы не удивлены?

Шарп проводил взглядом священника, спешащего мимо на толстом муле:

— Какой реакции вы от меня ждали?

— Ну, обычно, люди расстреливают меня вопросами «кто-почему-что-как-откуда?» Я, для порядка, поломаюсь, но снисхожу до ответов. Это и называется «беседа».

Шарп невольно улыбнулся:

— Расскажите, пожалуйста…

Обычно сдержанный американец удовлетворённо зажмурился:

— Я уж и не чаял услышать от вас эти слова. Кто он? Его зовут Брайан Уиндхэм. Никогда не любил имя Брайан. Мне кажется, что мать, давая сынишке имя Брайан, надеется, что мальчик вырастет честным человеком, но почему-то Брайанов избыток среди политиков и адвокатов. Почему он? У меня нет ответа на этот вопрос. Что он? Он — могущественный член тайного сообщества охотников на лис! Вы не охотник, Шарп?

— Вы же знаете, что нет.

— Как и я. Оттого наше будущее столь беспросветно. И ваш последний вопрос: откуда я всё знаю?

Он сделал многозначительную паузу.

— Наш добрый полковник, честнейший Брайан Уиндхэм, подобно всем величайшим людям истории, имеет своего провозвестника, Иоанна Крестителя или Пола Ревира, как вам больше нравится.

— Пола… Кого?

— Вы ничего не слыхали про Пола Ревира?

— Нет!

— Счастливчик! Тогда и не заморачивайтесь. Есть такой сорт людей, которые метут языком, когда стоит помолчать… Это, в общем, к делу не относится. Наш полковник прислал объявить о своём явлении народу Иоанна Крестителя в звании майора.

Последние слова Лерой произнёс с плохо скрываемой горечью. Шарп понимал, почему. Американец был первым в списке претендентов на вакантное место майора.

— В миру этот ангел прозывается Колетт, Джек Колетт. Ещё одно честнейшее имя, ещё один охотник на лис.

— Мне жаль.

Лерой вздохнул:

— Есть ещё кое-что…

— Что?

Американец неопределённо указал сигарой на дом, где квартировали офицеры. Во дворе Шарп увидел груду чемоданов и сумок, выгружаемых слугой. Рядом гордо стоял молодчик, чуть старше двадцати лет. Он был одет в полную форму Южно-Эссекского полка, включая серебряную бляху с изображением захваченного Шарпом орла, кривую саблю на цепи и серебряный свисток в кармашке на черезплечном ремне. Его плечи венчали не просто эполеты, а настоящие крылья, собранные из цепочек и украшенные декоративными горнами. Перед Шарпом стоял капитан Лёгкой роты Южно-Эссекского полка. Стрелок грязно выругался. Лерой грустно похлопал его по спине:

— Добро пожаловать в наш клуб обманутых надежд!

Шарп разрывали ярость, боль и острая беспомощность перед армейской бюрократической машиной. Что за провальный день! Отъезд Терезы, Хейксвелл, а теперь ещё и это!

Появился майор Форрест:

— Э-э, Шарп?

— Сэр.

— Не принимайте близко к сердцу… — фраза прозвучала жалко, — Я имею в виду капитана Раймера.

Шарп встретился взглядом с новым капитаном. Тот помедлил, но вежливо поклонился. Шарп заставил себя ответить и спросил Форреста:

— Как это случилось?

— Он купил патент Леннокса… — Леннокс, предшественник Шарпа, умер два с половиной года назад, — Его завещание было оспорено в суде, имущество распродано, в том числе патент.

— Чёрт, я даже не слышал о продаже! — впрочем, у Шарпа не нашлось бы полутора тысяч фунтов стерлингов.

Лерой подкурил новую сигару от окурка старой:

— Сомневаюсь, Ричард, что о продаже патента слышал кто-то, кроме мистера Раймера.

Форрест сокрушённо кивнул. Обычная практика. Знакомец Раймера из числа законников получает от него кругленькую сумму, кладёт в казну минимум, положенный за чин, а разницу оставляет себе.

Майор развёл руками:

— Мне очень жаль, Шарп…

— Что теперь? — голос Шарпа был твёрд.

— Ничего, — Форрест пытался говорить жизнерадостно, — Майор Колет согласился со мной. Дабы не создавать неразберихи, вы командуете Лёгкой ротой до прибытия полковника Уиндхема.

— То есть, до завтра.

— Всё утрясётся, Шарп. Вот увидите, всё утрясётся.

Тереза вышла со двора. Шарп отвернулся и уставился на розовеющие под солнечными лучами крыши Элваша. Огромная туча надвигалась с востока. Стрелок обратил внимание, что тень облачного фронта делит равнину на две части: светлую и тёмную. Бадахос, лежавший в тени, в свете событий дня выглядел самым сердцем зла, воплощением всех неудач Шарпа. Стрелок погрозил ему кулаком. Он пронзит это сердце штыком. Он возьмёт Бадахос.

 

ГЛАВА 8

Сержант Хейксвелл, грузный и неуклюжий, не был очаровашкой. Однако всякий, кто счёл бы его толстое брюхо признаком слабости, очень ошибался. Обадия Хейксвелл был силён, как бык и безумен, как шляпник. Грацией его движения не отличались, только воинские артикулы он выполнял вдохновенно, но даже тогда в повадках сержанта угадывался неясный намёк на то, что в любой момент Хейксвелл может превратиться в животное без тени разума. Служба в тропиках оставила ему памятку в виде нездоровой желтоватости кожи. Редкие светлые волосики с проседью ниспадали на тощую шею с мерзким красным рубцом.

С младых ногтей Обадия Хейксвелл решил, что, раз он не вызывает у окружающих симпатии, он будет вызывать у них страх. Сам он ничего не боялся. Когда другие страдали от стужи, голода, сырости, хворей, Хейксвелл только хихикал. Болезни вылечивались, раны заживали, а сержант Хейксвелл жил и здравствовал. С того самого мига, когда верёвка виселицы оборвалась, он знал, что его хранит колдовство матери и борозду на шее носил с гордостью, как знак собственной избранности то ли Богом, то ли чёртом. Офицеры побаивались Хейксвелла и не совали свой нос в его делишки, довольствуясь видимостью порядка, исправно поддерживаемой сержантом.

Обадия Хейксвелл ненавидел всё в этом мире, но больше всего — Шарпа. Офицеры, подобные Джону Моррису, для Обадии по праву рождения являлись высшими существами, Господом предназначенными одарять его, Хейксвелла, благами и льготами. Шарп же был выскочкой. Как и сам сержант, он родился в канаве. Однажды Хейксвелл попытался поставить его на место. Увы, неудачно. Ну да ничего, он попробует снова. Сидя в конюшне позади офицерского дома, Хейксвелл глодал окорок. Набивая мясом слюнявый рот, он с удовольствием вспоминал встречу с Шарпом. От него не укрылась растерянность бездельника, и сержант записал себе на счёт маленькую победу. Он приметил там другого сержанта, дылду-ирландца, которого стоило бы прикормить. Хейксвелл хихикал, чавкал и скрёб искусанную блохами подмышку. Страх — вот что ценилось на этом свете. Подчинённых сержант делил на две группы: его подпевал и тех, кто ему не нравится. Второй категории приходилось откупаться от него деньгами или услугами. Это делало пребывание сержанта в армии приятным, и ни Шарпу, ни Харперу не удастся всё испортить. Он порылся в подсумке и выудил горсть монет. Их было немного, несколько шиллингов, — всё, что он смог украсть в суматохе прибытия. В конюшню сержант и забрался для того, чтобы посчитать добычу и спрятать её поглубже в ранец. Он хмыкнул. Сущие гроши! Им он всегда предпочитал услуги. Первым делом надо выяснить, кто из солдат недавно женился и чья жена красивее. Затем в ход пойдёт испытанный арсенал придирок и тонких издевательств, в результате которых недавний молодожён будет готов на всё ради облегчения собственной участи. Цена — супруга. По опыту сержант знал, что двое — трое сдадутся сразу и приведут своих жён в слезах в конюшню вроде этой. Кто-то из баб напьётся до бесчувствия, но Хейксвеллу на это было наплевать. Одна решила пропороть ему бок штыком, и он проломил её голову, а убийство свалил на мужа. Хейксвелл самодовольно засмеялся, как смеялся в тот день, когда болвана повесили на высоком дереве.

Он был в конюшне один, если не считать лошадей. Лучики света падали вниз из щелей в крыше. В тишине хорошо думалось. Имелся и другой способ, кроме придирок. Можно было украсть снаряжение, продать, а кражу повесить на кого-то из солдат, надеясь, что новый полковник назначит выпороть виновного. Поскольку противники телесных наказаний среди командиров находились редко, то очень скоро и солдаты, и их жёны будут есть с рук ловкого Обадии. По слухам, Шарпи больше не капитан, Мэттьюз — молокосос, Прайс тоже не проблема. Харпер… Харпер слишком честен, чтобы стать серьёзной помехой.

Дверь в конюшню распахнулась, и Хейксвелл замер. Вошедший (судя по шагам, он был один) двинулся по проходу вдоль стойл. Дверь захлопнуло сквозняком. Сержант не стремился афишировать своё присутствие. Очень медленно, чтобы не зашуршала солома, он приник к щели в перегородке.

И чуть не завопил от восторга. Это была девка. Девка того типа красоток, о которых он мог только мечтать. Смуглая кожа, тёмные волосы, одежда — всё говорило о том, что она местная. Сержант напрягся. Он хотел её, позабыв обо всём: о Шарпе, Харпере. Вожделение владело им. Рука неслышно потянула из ножен штык.

Тереза набросила на спину лошади покрывало, пропустив его под ремнями седла, затянула подпругу. Она успокаивающе говорила с животным по-испански и не слышала, что происходит за её спиной. Испанка не желала покидать Шарпа и возвращаться в город, полный «anfrancesados», предателей — французолюбцев. Однако там была Антония, больное и беспомощное дитя, нуждавшееся в защите.

Да ещё эта свадьба. Антония не могла расти с клеймом незаконнорожденной. Впрочем, представить себя в роли солдатки, покорно следующей за армией, Терезе было тоже трудновато, а Ричард Шарп — не тот человек, что может остепениться где-нибудь в Касатехаде. Выйти замуж, не смотря ни на что? У девочки будет доброе имя, нет стыда носить фамилию отца, пусть даже неизвестного соседям. Тереза вздохнула. При штурме Шарп мог погибнуть.

Хейксвелл выждал, пока её руки будут заняты уздой и перекатился через перегородку. Схватив девушку за волосы, он опрокинул её на спину, приставил к горлу штык и опустился на колени. «Привет, мисси!» Распростёртая на соломе, она не ответила. Хейксвелл облизал губы: «Португалка, да?»

Сержант радовался. Такой подарок судьбы в первый же день службы на новом месте! Не выпуская девку из виду, он изменил положение тела так, что его колени оказались у её талии. Вблизи девка была ещё привлекательнее. Такой он её и запомнит. Лошадь рядом всхрапнула и переступила с ноги на ногу, но Обадия не боялся коней.

— Говоришь по-английски?

Шлюшка не желала поддержать беседу. Он чуть нажал на лезвие и повторил вопрос:

— По-нашему говоришь, мисси?

Наверное, нет. Это, в общем, не имело значения. Она уже ни на каком языке никому ничего не расскажет. Профосы вешали насильников на месте, так что девку придётся убить, как сержант всегда поступал в таких случаях. Имелось, правда, одно исключение, там, на островах Жёлтой Лихорадки. Бабе понравились его ласки, и он оставил её в живых. Но та шлюха была слепой, а эта на диво хладнокровно пялилась своими чёрными глазищами. Странно, девка не вопила и не дёргалась, хотя он был готов заткнуть её пасть давно отработанным движением. Одной рукой он перехватывал им горло, а второй загонял штык в рот. Чувствуя на языке сорок сантиметров холодной стали, они не сопротивлялись и не кричали, а когда сержант заканчивал своё дело, — лёгкий нажим на штык, короткая агония и жертва на небесах. Эту девку можно будет зарыть в солому. Даже если труп найдут, никто не свяжет её с сержантом Хейксвеллом. Он захихикал:

— Обадия Хейксвелл, мисси, к вашим услугам.

Она вдруг улыбнулась и, ломая слова, повторила вслед за ним:

— Оббер-дайер?

Сержант опешил, забыв о своём намерении заткнуть ей рот. Поколебавшись, он кивнул:

— Сержант Обадия Хейксвелл, мисси, и я тороплюсь, если вы не возражаете.

Её глаза, и без того огромные, округлились от удивления:

— Сарж-Анд? Си? — Девка заулыбалась, — Сарж-Анд Оббер-дайер Хаг-Свил? Си?

Он недоумевал. В конюшне стояла полутьма, но света было всё же достаточно, чтобы девка могла рассмотреть его наружность. Тем не менее, на лице её не было и следа привычного ему отвращения. Однако следовало поспешить.

— Точно, дорогуша, сержант! Муча импортанте!

В стойле было тесно, проклятая лошадь топталась слишком близко. Странная девка сдвинулась чуть в сторону, давая ему место устроиться поудобнее.

— Импортанте?

Он тоже ухмыльнулся, радуясь, что произвёл на неё впечатление.

Девка откинулась на солому и закинул руки за голову. Язычок пробежал по губам. Хейксвелл, пожирая взглядом её длинные, обтянутые брюками ноги, возился со своими застёжками и пропустил миг, когда она выхватила из пришитых за шеей ножен тонкий кинжал. Лезвие чиркнуло его по харе, брызнула кровь. Сержанта шатнуло, и она пнула его ногами в грудь. Он отлетел назад, взревел и махнул штыком. Девка вспорола ему запястье, и штык выпал. Сержант завыл, попытался схватить обидчицу, но та была быстрее. Забрав штык, она нырнула под брюхо лошади и оказалась на другой стороне стойла.

— Шлюха!!!

Сунувшись следом, Хейксвелл едва увернулся от штыка и отпрянул назад. Девка затейливо обругала его на чистейшем английском, он вытер с морды кровь и плюнул в её сторону.

Она помахала штыком:

— Не хочешь забрать свою зубочистку, Обадия?

Он выскочил из стойла в проход. Теперь ей некуда было деться. По лицу сержанта струилась кровь, но рана была неглубокая, повреждённая рука действовала. Он скривил губы:

— Я поимею тебя, мисси, а потом порежу на ремни. Жалкая португальская шлюшка!

Сучка насмешливо прищурилась. Штык она держала твёрдо, без дрожи. Видно было, что девка, не задумываясь, выпустит ему кишки, поэтому он отказался от идеи броситься на неё. Держась между нею и выходом, сержант огляделся в поисках непременного атрибута любой конюшни — вил. Сейчас он ещё сильнее хотел эту шлюху. Его щека дёргалась, в голове билась одна мысль: он должен заполучить её, заполучить её, заполучить её, заполучить её… Увидев, наконец, вилы, сержант подхватил их с пола.

Храбрая сучка воспользовалась моментом и ринулась вперёд. Сержант отпрянул в сторону, избегая лезвия штыка, и девка проскользнула к двери. Она не выбежала наружу, а повернулась и осыпала сержанта градом насмешек на родном языке.

Хейксвелл не говорил ни по-испански, ни по-португальски, но понимал, что его не хвалят. Он покрепче ухватился за вилы и осторожно пошёл к девке, приговаривая:

— Полегче, мисси. Брось ножик!

Тереза решила прикончить сержанта Хейксвелла сама, без помощи Шарпа. Для начала мерзавца следовало хорошенько разозлить, спровоцировав на бессмысленную атаку. Тщательно подбирая английские слова, она сказала:

— Судя по твоей роже, твоя мамаша-свиноматка любила потрахаться с жабами…

Гнев полыхнул, как порох. «Мама!» Выставив перед собой вилы, Обадия с рычанием устремился вперёд. Тереза рассчитала всё точно. Лежать бы сержанту со штыком в сердце, но сквозняк приоткрыл дверцу стойла, один из зубцов зацепился за неё и Хейксвелл потерял равновесие, свалившись вниз. Удар штыка, что должен был пронзить его грудь, рассёк воздух.

Обадия поднял голову на скрип открывающейся двери и его ослепило солнце, сразу заслонённое чьими-то могучими плечами. В бок сержанту врезался ботинок, отбрасывая его вглубь конюшни. Однако вилы Хейксвелл из рук не выпустил. Превозмогая боль, он встал на ноги и понёсся к проклятому ирландцу (а это был именно Харпер). Тот схватил вилы за зубцы и согнул их, будто ивовые прутья.

— Что происходит? — в дверях стоял Шарп.

Тереза показала ему отобранный штык:

— Сержант Хейксвелл собрался меня отыметь и порезать на ремни.

Харпер вырвал у Обадии приведённый в негодность сельхозинвентарь и толчком посадил его на задницу:

— Разрешите, сэр, я разорву тварь?

— Отставить пока. — Шарп вошёл внутрь, — Запри-ка дверь, Патрик.

Хейксвелл смотрел, как ирландец привязывает бечевой дверь. Так это была шарпова баба? Похоже, что так. Это было видно по тому, как она улыбалась тому, касалась его руки. Хейксвелл решил, что обязательно перережет сучке горло при первом же удобном случае. Но она была красивая, и он всё ещё хотел её. Сержант перевёл взгляд на перекошенное от ярости лицо Шарпа. Мышцы на роже сержанта непроизвольно сократились. Он вспомнил, как девка спровоцировала его на атаку, и решил опробовать эту тактику на Шарпе:

— Она — офицерская потаскушка, капитан? И почём берёт? На такую кралю я раскошелюсь.

Харпер взревел, Тереза кинулась, как коршун, но Шарп жестом остановил их. Он словно не услышал слов Хейксвелла. Прочистив горло, офицер спокойно сказал:

— Сержант Хейксвелл, хотим мы или нет, служить нам придётся в одной роте. Вы понимаете это?

Обадия кивнул. Выскочка строил из себя офицера.

— В этой роте есть три правила.

— Да, сэр! — Хейксвелл разглядывал шарпову сучку. Придёт время, и он отымеет её.

— Эти правила обязательны к исполнению. — Шарп пытался говорить доверительно, как капитан может беседовать с опытным унтер-офицером, хотя был он капитаном, или уже нет, один Бог ведал, — Первое: сражаться, как чёрт. Вы можете, я знаю.

— Да, сэр!

— Второе: нельзя напиваться без моего разрешения, — которое, думал Шарп, возможно, не стоит и стреляной мушкетной пули.

— Да, сэр!

— Отлично. И третье, сержант, — Шарп приблизился, не обращая внимания на сквернословящую Терезу, — Третье, сержант: НИКАКИХ КРАЖ! Только у противника или, чтобы утолить голод! Это ясно?

— Сэр! — Хейксвелл в душе потешался над Шарпом. Расслабила его сладкая офицерская житуха, он стал мягким, как дерьмо на солнце.

— Рад, что мы достигли взаимопонимания. СМИРНО!

Хейксвелл потерял бдительность, и Шарп с оттяжкой заехал ему ногой в промежность. Тот скрючился, но Шарп выпрямил его ударом кулака между глаз.

— Смирно, гнида! Я скажу тебе, когда можно двигаться!

Сержант, как и предполагал Шарп, вытянулся. Послушание давно превратилось в пунктик Хейксвелла. Невыполнение приказа грозило потерей сержантских лычек, а, значит, и возможности мучить других. Сержанту сейчас было очень больно, но он стоял навытяжку и думал, что, пожалуй, погорячился насчёт слабости Шарпа. Ничего, не родился ещё человек, что унизит Обадию Хейксвелла и проживёт достаточно долго, чтобы похвастаться этим. Голос Шарпа снова стал любезным:

— Замечательно, вы не находите, сержант?

— Сэр!

— А что вы делали, кстати, с моей женщиной?

— Сэр?

— Вы слышали, сержант.

— Пытался познакомиться, сэр!

Шарп ударил его, на этот раз в живот и прежним манером вернул согнувшегося сержанта в стойку «смирно». Нос Хейксвелла был расквашен, хлюпала кровь, а внутри клокотала злоба и безумное желание дать сдачи. Но Обадия держал себя в руках, только щека задёргалась чаще. Шарп подступил вплотную, он будто напрашивался на ответный удар.

— Что же будет дальше, а, животное? Ах, да! Начнут теряться запасные ботинки, котлы, ремни, а славный сержант Хейксвелл вынужден будет доложить о пропажах. И тогда выяснится, что солдаты плохо заботятся о своём оружии. Продают кремни, ставя вместо них камешки, даже допускают ржавчину в канале ствола, ай-яй-яй! Что, помню я твои штучки, урод? Сколько показательных порок надо, чтобы ты успокоился?

В конюшне было тихо, как на кладбище. Снаружи многоголосо и близко лаяли собаки.

— Почему ты не убьёшь его? Давай я это сделаю. — Тереза поиграла штыком.

— Нет, — Шарп впился взглядом в ненавистную жёлтую морду, — Он любит рассказывать, что неуязвим. Я не желаю убивать его здесь. Это будет выглядеть убийством исподтишка. Я не хочу так. Я раздавлю эту жабу у всех на глазах, чтобы все, кого он притеснял, видели, как издохнет сержант Хейксвелл!

Шарп сделал знак Харперу:

— Открой дверь.

Хейксвеллу он бросил:

— Убирайся. Лучше всего, если к французам. Семнадцать километров, и ты сможешь примерить новый синий мундирчик. Окажи родине милость, Обадия, дезертируй!

Голубые буркалы тупо смотрели на Шарпа:

— Разрешите идти, сэр?

— Вон!

Харпер приоткрыл дверь. Он чувствовал себя обворованным. Когда Хейксвелл доковылял к нему, Патрик смачно харкнул тому на бок. Хейксвелл негромко запел: «Его папаша был ирландцем, а мамка — жирною свиньё…»

Первый тычок Харпера он отбил. Они находились в одной весовой категории, но Хейксвелл не оправился от взбучки, заданной ему Шарпом. Обадия лягнул противника, промахнулся и закрыл голову руками, защищаясь от серии ударов. Ох, и здоровая же скотина этот ирландец!

— Остановись! — голос принадлежал Шарпу.

Но Харпер бил снова и снова, пока Шарп не оттащил его:

— Я сказал, остановись!

Полуослепший Обадия махнул наобум кулаком, целя в ненавистную зелёную униформу. Шарп отступил на шаг. Подняв ногу, он пнул мерзавца в брюхо. Тот вылетел сквозь дверной проём на двор и плюхнулся в лужу конской мочи. Шарп посмотрел на Харпера. Ирландец выглядел невредимым, но его взгляд, полный удивления и неловкости, был направлен не на Хейксвелла, а куда-то выше.

Шарп повернулся. Во дворе было тесно от охотничьих собак. Часть их, восторженно виляя хвостами, окружила Хейксвелла, валяющегося в жёлтой вонючей луже. Среди псов на изящной чёрной лошади сидел старший офицер. На его лице под двууголкой было написано крайнее отвращение. Всадник поднял серые глаза с перепачканного кровью Хейксвелла на Шарпа. Рука сжала кнутовище. Одет незнакомец был, как франт. Ему, подумал Шарп, больше пошла бы мантия судьи, чем мундир военного. Умное холодное лицо. Такой, не медля, бросится в гущу бунтовщиков с саблей наголо.

— Полагаю, вы — мистер Шарп?

— Так точно, сэр.

— Жду вас в полдвенадцатого у себя с докладом.

Окинув взглядом всех присутствующих: Шарпа, ирландца, девушку с тесаком, он стегнул рысака и умчался прочь. Собаки оставили в покое Хейксвелла и поспешили за ним. Незнакомец не представился, но в этом не было нужды. Через лужу мочи, во время свары за женщину, Шарп познакомился со своим новым полковником.

 

ГЛАВА 9

— Разлука не вечна, Ричард. Ты знаешь, как меня найти?

— Дом Морено, переулок за собором.

Она улыбнулась ему из седла:

— И два апельсиновых дерева перед домом.

— Ты будешь в порядке?

— Конечно. — Тереза бросила взгляд на португальских часовых, открывавших тяжёлые створки главных ворот, — Мне пора, Ричард. Будь счастлив.

— Постараюсь. — он выдавил улыбку, но следующая фраза всё равно прозвучала неуклюже, — Поцелуй крошку от меня.

— Ты сам это сделаешь.

И она уехала. Стук копыт затих в тёмной норе крепостных ворот. Он остался один. То есть, не совсем один — был Харпер, но Шарп чувствовал себя одиноко. Он верил, что Тереза будет в безопасности. Купцы всё ещё торговали с Бадахосом, их караваны тянулись в город с севера, востока и юга. Тереза объедет Бадахос по дуге и, присоединившись к такому обозу, благополучно вернётся в свой домик с двумя апельсиновыми деревцами. Семнадцать километров — прогулка, но для Шарпа они были, как дорога на край земли.

Харпер нагнал его. Выглядел он виновато:

— Простите, сэр!

— Да брось…

Сержант вздохнул:

— Вы хотели бы произвести на нового полковника более благоприятное впечатление… Простите.

— Ты тут ни причём. Я должен был прирезать ублюдка в конюшне.

Харпер оживился:

— Верно. Хотите, я исправлю ваш огрех?

— Нет. Только я и только на людях.

Они шли мимо бычьих упряжек, тянущих телеги, доверху набитые лопатами, габионами и здоровенными балками для постройки орудийных платформ. В Элваш усиленно свозились осадные принадлежности, хотя сами пушки тащились по разбитым дорогам от реки Тагус, неся надежду на новую брешь, и на новую «Форлорн Хоуп».

— Э-э, сэр. — Харпер был робок, как монашек.

— Да!

— Это правда?

— Что именно?

Ирландец смотрел в сторону:

— Болтают, что вы потеряли роту, а новый капитан — мальчишка из 51-го.

— Не знаю, Патрик.

— Ребятам это не понравится, сэр.

— Чёрт! Ребятам надо меньше полоскать языком!

— Спаси, Господи, Ирландию!

Дорога к центру города поднималась под крутым углом. Некоторое время оба молчали, сохраняя дыхание.

— Значит, это правда. А вы говорили с генералом?

Шарп поморщился. Конечно, мысль такая ему в голову приходила, но он сразу от неё отказался. Да, когда-то Шарп спас Веллингтону жизнь, но не собирался превращать этот долг в рог изобилия для себя. Он кровью заработал капитанство, Уэлсли написал представление. Не вина командующего, что представление не было утверждено, а пройдоха — судейский незаконно продал патент приятелю. Такие вещи случались постоянно:

— У пэра нет времени подтирать мне сопли, Патрик.

Харпер со злости походя врезал кулаком по ближайшей стене, всполошив дворнягу:

— Поверить не могу! Они не могут так с вами поступить.

— Могут — не могут, поступили же.

— Идиоты! — Харпер секунду поразмыслил, — А если перевестись?

— Куда?

— Обратно к стрелкам.

— Это ничего не даст. Офицерья у стрелков с избытком.

Харпер помедлил:

— Сэр, можете мне кое-что пообещать?

Шарп улыбнулся:

— Догадываюсь и обещаю.

— Святый Боже! Я не хочу оставаться в этом полку без вас, а на новом месте вам будет нужен здравомыслящий человек вроде меня.

Дойдя до офицерского дома, они расстались. Шарп остановился в арке ворот и взглянул на небо.

Огромная туча накрыла Элваш своей тенью. Будет дождь.

— До встречи в четыре, Патрик.

В четыре новый полковник устраивал смотр своему воинству.

— До встречи, сэр.

Шарп не знал, на месте ли Уиндхэм. Задержавшись в передней, стрелок бездумно рассматривал ряд чистых новеньких киверов на стойке. В столовую идти не хотелось. Безмолвное соперничество с Раймером, сочувствие товарищей-офицеров — только не сейчас. Над строем головных уборов висела большая мрачная картина. Она изображала сожжение какого-то святоши в белой сутане. Судя по энтузиазму, с которым солдаты подбрасывали хворост в его костёр, бедняга успел им изрядно надоесть своими занудными проповедями. Взгляд у мученика был отрешённый, но, вместе с тем, в нём таилось некое торжество. Было видно, что ему пришлось немало потрудиться, чтобы добиться этой казни. Шарп от души надеялся, что когда огонь разгорится, ублюдку будет больно.

— Капитан Шарп? — в дверях стоял маленький майор с аккуратно подстриженными усиками.

— Сэр?

— Колетт, майор Колетт. Будем знакомы. Наслышан о вас, наслышан. Прошу сюда.

Шарпу пришло в голову, что злость редко приносит удачу. Устыдившись своей агрессивности, он дружелюбно подмигнул нарисованному страстотерпцу: «Прости уж!»

— Что, Шарп?

— Ничего, сэр, ничего.

Он последовал за Колеттом в малую гостиную. Благодаря тяжеловесной коричневой шторе на окне помещение было погружено в сумрак. Стены украшали многочисленные полотна на религиозные сюжеты, подобные тому, что Шарп видел в прихожей. Полковник Уиндхэм сидел за низким столиком и кормил мясом псов. На появление в комнате Шарпа с майором он никак не отреагировал.

— Сэр! Вот Шарп, сэр! — Колетт с Уиндхэмом были схожи, как две капли воды: те же выгнутые колесом ножки кавалериста, та же обветренность лица и седина, но при этом в полковнике чувствовался характер, чего нельзя было сказать о майоре. Новый командир полка приветливо кивнул стрелку:

— Вы любите собак, Шарп?

— Да, сэр.

— Верные твари, Шарп. Корми их сытно, бей часто, и они будут готовы за тебя в огонь и воду. Совсем как солдаты, не правда ли?

— Так точно, сэр. — Шарп вертел кивер в руках, переминаясь с ноги на ногу. Плавным жестом Уиндхэм пригласил его сесть.

— Взял сюда лучшую свору. Надеюсь поохотиться всласть. Вы, часом, не охотник?

— Нет, сэр.

— Отличный спорт! — полковник дразнил пса куском говядины, заставляя высоко подпрыгивать. Наконец, Уиндхэм швырнул мясо. Собака схватила его на лету и, рыча, уволокла под стол.

— Никогда не балуйте их. Очень плохо сказывается. Джессика, моя жена.

— Ваша… Э-э?

— Жена, Шарп, жена. Её зовут Джессика. Леди полковника, что-то в этом роде. Миссис Уиндхэм.

Полковник так резко сменил предмет беседы, что до Шарпа не сразу дошло: тот говорит не о собаке под столом, а об овальном портрете на столешнице. Портрет был заключён в пятнадцатисантиметровую рамку из серебра, затейливо украшенную резьбой. Изображал он матрону с просто уложенным тёмным волосом, практически отсутствующим подбородком и недовольным выражением лица. Она явно не относилась к тем людям, которых Шарп мог пожелать себе в спутники, случись попасть на необитаемый остров. Однако полковник смотрел на рисунок очень тепло:

— Добродетельная женщина. Делает этот мир лучше.

— Да, сэр.

Шарп был сбит с толку. Он готовился к разговору о роте, о Раймере, к разносу за инцидент в конюшне, а вместо этого новый командир батальона разглагольствовал о супруге.

— Она весьма проницательна, Шарп. Знает о вас. Когда я сообщил, что принял батальон, она прислала мне вырезку из газеты. Очень хорошего мнения о вас.

— Спасибо, сэр.

— Она всегда стремится видеть в людях только хорошее. Не так ли, Джек?

— Всегда, сэр! — как понял Шарп, функции майора при полковнике сводились к тому, чтобы подтверждать всё, что бы тот ни сказал.

— Что за уродливую сцену я вынужден был наблюдать у конюшни?

— Личный спор, сэр. Но всё утряслось. — Шарп не отказался бы от удовольствия «утрясти» Хейксвелла ещё разок.

— Из-за чего спор?

— Честь девушки, сэр.

— Девушка местная?

— Испанка, сэр.

Уиндхэм брезгливо поморщился:

— Из тех, что следуют за армией, без сомнения. Я хочу, чтобы вы избавились от женщин. Кроме законных жён, разумеется. Остальных — вон. Избавьтесь от блудниц, Шарп.

— Не понимаю, сэр.

— Шлюхи, Шарп. Шлюх — прочь! — полковник поднял бровь, а стрелок украдкой покосился на портрет суровой полковничихи. Добродетельная миссис Уиндхэм, видимо, решила начать улучшать этот мир с превращения солдат Южно-Эссекского в монахов.

Командир счёл тему исчерпанной. Шарп — нет.

— Куда я их дену, сэр?

— Кого?

— Соседний батальон, кого ж ещё!

Колетт в ужасе всплеснул руками, но Уиндхэм, занятый своими мыслями, пропустил дерзость мимо ушей:

— Я не хочу повторения утреннего происшествия. Солдаты должны биться с врагом за Англию, а не друг с другом за внимание женского пола. Ясно? Второе: в воскресенье, в десять утра, мы проведём смотр солдатских жён. Инспектировать буду я, вы — обеспечите их явку.

— Так точно, сэр. Смотр жён, сэр. — Шарп прикусил язык. Такие смотры были обычным делом для частей, размещавшихся в Англии, но в Испании!? Официально действие армейских правил распространялось и на солдатских жён, но практически очень немногие из них с этим мирились. Стрелок обречённо представил, насколько «весело» у него начнётся воскресное утро. Но почему, чёрт возьми, этим должен заниматься именно он?

— В десять ноль-ноль, Шарп. Только официальные супруги. Предупредите их, я буду проверять документы. Ни одной дамы, подобной той, что я видел утром на конном дворе.

— Это моя жена, сэр. — Шарп и сам не знал, что толкнуло его сказать так, но, если причиною было желание осадить полковника, то это сработало. Уиндхэм беспомощно посмотрел на Колета, но тот был удивлён не меньше. Полковник переспросил:

— Жена?

— Что-то в этом роде, сэр, миссис Шарп.

— О, Боже! — Уиндхэм быстро перелистал бумаги, лежавшие перед портретом его собственной половины, — Но здесь нет ни слова о вашем браке.

— Это личное, сэр.

— Когда это произошло? Кто дал разрешение?

— Шестнадцать месяцев назад, сэр. — Шарп искренне наслаждался ситуацией, — У нас есть дочь, восьми месяцев от роду.

Полковник смутился:

— Прошу прощения, Шарп. Я и в мыслях не держал вас обидеть.

— Ничего, сэр. — кротость Шарпа была поистине ангельской.

— Живёт при батальоне? Миссис Шарп?

— Нет, сэр, в Испании. Для неё есть там работёнка.

— Работёнка? Какая работёнка?

— Убивать французов, сэр. Она партизанка. Её знают как «La Aguja», игла.

— О, Боже!

Уиндхэм был впечатлён. Он много слышал о Шарпе от Лоуфорда и других людей. С их слов выходило, что стрелок — прирождённый боец, но при этом он — человек своевольный и склонный к авантюрам. Шарп выслужился из рядовых, а полковник из собственного опыта знал, что выходцы из низов никогда не становятся настоящими джентльменами. Каждый из них чувствует себя вороной в павлиньих перьях, что «…и от своих ворон отстала, и к павам не пристала…» Тогда он или начинает пользоваться властью на всю катушку, и его убивают подчинённые, или спивается. Зная систему откатов лучше других офицеров, выскочки хороши в области снабжения. Ещё из них получаются отличные мастера муштры. Лоуфорд, правда, считал Шарпа исключением из правил, но Уиндхэм был старше Лоуфорда на пятнадцать лет и имел все основания полагать, что знает армию лучше. Конечно, документы характеризовали стрелка самым превосходным образом, но, с другой стороны, его независимое поведение граничило с наглостью, и долг Уиндхэма состоял в том, чтобы указать выскочке его место. Именно это он и собирался сейчас сделать. На охоте он привык пришпоривать лошадь, заставляя её перепрыгивать препятствия на полном скаку, и его раздражала необходимость ходить вокруг да около, словно старая леди на пони, тыкающаяся в изгородь в поисках прорехи:

— Я доволен, Шарп.

— Довольны, сэр?

— Моим назначением.

— Да, сэр. — по спине стрелка пробежал холодок, как у приговорённого к расстрелу, казнь которого всё откладывали и откладывали, но вдруг выдернули из каземата, поставили к стенке, расстрельная команда навела ружья на него и вот-вот раздастся «Пли!»

— Одиннадцать капитанов. Многовато для полка, не находите?

— Вам виднее, сэр!

Привычно ожидая поддержки, Уиндхэм посмотрел на майора. Тот уставился в пол и молчал. Полковник разозлился. Да и чёрт с тобой! Вперёд, через барьеры!

— Командование над лёгкой ротой примет капитан Раймер. Он в своём праве, он заплатил деньги. Надеюсь, вы понимаете это.

Шарп не отвечал. Лицо его было безучастно. Чего-то в этом роде стрелок и ожидал, но не думал, что это будет так горько. Раймер получил роту, потому что заплатил? Когда Шарп взял орла, Веллингтон назвал его лучшим командиром лёгкой пехоты во всей британской армии. Однако никакие личные заслуги не были в силах перебороть системы торговли патентами. Поступи Наполеон Бонапарт в эту армию, а не во французскую, он едва дослужился бы до капитана, вместо того, чтобы владеть полумиром. Будь проклят Раймер, будь проклят Уиндхэм, будь проклята вся эта дурацкая система! Шарпа охватила апатия, апатия и дикое желание бросить всю эту службу к чёртовой матери. Неожиданный дождь ударил в окно. Уиндхэм вытянул шею и стал похож на борзую, лежащую у его ног:

— Дождь!

Полковник повернулся к Колету:

— Мои одеяла сушатся во дворе. Могу я попросить вас, Джек, разбудить моего слугу.

Колетт выскочил из комнаты. Уиндхэм откинулся на спинку стула:

— Мне жаль, Шарп.

— Да, сэр. А что по поводу моего представления?

— Получен отказ.

Вот так. Расстрельный взвод нажал на курки, и лейтенант Ричард Шарп разразился невесёлым смехом, что заставил вздрогнуть Уиндхэма. Опять лейтенант!

— Что мне делать, сэр? Пойти доложиться капитану Раймеру?

— Нет, мистер Шарп. Ваше присутствие сделает двусмысленным положение капитана Раймера. Пусть всё утрясётся. Тем более, я дал вам задание.

— О, забыл, сэр. Я ответственный за баб.

— Не дерзите, Шарп! Есть правила, приказы, устав, наконец, которые регулируют жизнь воина. Поступаясь ими, мы открываем дорогу тирании и анархии — тем самым вещам, против которых и сражаемся! Вы понимаете это?

— Так точно, сэр!

По мнению Шарпа, все приказы, правила и устав придумывались только для того, чтобы привилегированная прослойка оставалась таковой и далее. Всегда так было, всегда так будет. Им овладело желание поскорее убраться отсюда и напиться вдрызг. Показать коллегам — лейтенантам (тому же Прайсу) как это следует делать по-настоящему.

Уиндхэм поиграл желваками:

— Мы идём в Бадахос.

— Да, сэр.

— Вы — старший из лейтенантов. Будет осада, появятся вакансии.

— Да, сэр.

— Кроме того, вы можете поменяться. — Полковник смотрел на Шарпа с надеждой.

— Нет, сэр.

В гарнизонах таких гнусных дыр, как острова лихорадки, всегда находились офицеры, готовые за деньги поменяться с нищим коллегой местом службы к игорным столам поближе, от нездорового климата подальше. Неизменные взятки делали подобный обмен почти законным. Но Шарп не собирался уезжать из Испании, по крайней мере, пока Тереза и Антония заперты в Бадахосе. Капли стучали по стеклу, а он думал о том, что вот также они падают на плечи всаднице, скачущей где-то там.

— Я остаюсь, сэр!

— Хорошо… — из тона полковника следовало как раз обратное, — У нас много работы. Надо навести порядок в обозе. Ещё, видит Бог, как нам нужны кирки и заступы. Займитесь этим!

— Ответственный за ослов, баб и шанцевый инструмент…

Уиндхэм поджал губы:

— Если вам угодно: да, мистер Шарп.

— Подходящая работа, сэр, для лейтенанта — перестарка.

— Смирение, Шарп! Смирение — главное качество хорошего солдата.

— Да, сэр!

Шарп опять засмеялся. Смирение! Обладай он им, ему не заткнуть бы пушки Сьюдад — Родриго, не пробиться сквозь улочки Фуэнтес де Оноро, не отбить испанское золото, не спасти жизнь Уэлсли, не провести голодных стрелков по вражеским тылам, не убить султана Типу! На этот раз Шарп хохотал от чистого сердца. Вне сомнения, он был плохим солдатом. Теперь он научится смирению и будет послушно водить солдатских жён на смотры, считать лопаты и крутить хвосты мулам.

— Сэр?

— Да?

— Просьба.

— Слушаю.

— Я хочу командовать Форлорн Хоуп под Бадахосом, сэр. Я знаю, что ещё рано, но хочу быть уверен, что в списке кандидатов моё имя будет первым.

Уиндхэм помедлил:

— Э-э, Шарп, вы несколько расстроены…

Шарп покачал головой. Не объяснять же человеку, искренне считающему кротость главным достоинством бойца, насколько ему нужно это повышение, а также то, что брешь — это повод проверить себя. Если он умрёт, никогда не увидев дочь, Антония, во всяком, случае, будет знать, что её отец погиб, пробиваясь к ней, и будет гордиться его мужеством.

— Мне это нужно, сэр!

— Это лишнее, Шарп. Вы и так получите следующий чин под Бадахосом…

— Вы поставите моё имя первым, сэр?

Уиндхэм встал:

— Подумайте хорошенько, Шарп. Не порите горячку. — он указал на дверь, — Всего доброго.

Шарп не замечал дождя. Он стоял и смотрел на крепость. Стрелок думал о Терезе. Он должен идти в брешь, не ради неё, не ради роты, а хотя бы потому что он — солдат и у него есть гордость.

Кто-то говорил ему, что смиренные наследуют землю. Может быть, но не раньше, чем на ней не останется ни одного солдата.

 

ГЛАВА 10

— Сержант Хейксвелл, сэр! Докладываю лейтенанту Шарпу, сэр, как положено, сэр! — каблуки щёлкнули, кисть взвилась в салюте, усердие читалось на дёргающейся жёлтой образине.

Шарп вернул приветствие. С момента его понижения в звании прошло уже три недели, но эта рана всё ещё кровоточила. Батальон смущённо звал его «сэр» или «мистер Шарп», и лишь Хейксвелл не упускал случая подсыпать соли. Шарп показал ему кучу на земле:

— Рассортируйте.

— Сэр! — Хейксвелл повернулся к рабочей партии из лёгкой роты, — Вы слышали лейтенанта! Шевелитесь, нас ждёт капитан.

Хэгмен, пожилой стрелок, лучший снайпер полка, прослуживший с Шарпом семь лет, хмуро ухмыльнулся своему бывшему командиру:

— Дерьмовый день, сэр.

Шарп согласно кивнул. Дерьмовый. Гадкая морось приостановилась, но едва ли надолго.

— Как жизнь, Дэн?

Немолодой стрелок скривился и посмотрел по сторонам, не подслушивает ли Хейксвелл:

— Такая же, как день, сэр.

— Хэгмен!!! — вопил, конечно, сержант, — То, что ты — старый хрыч, ещё не означает, что ты можешь отлынивать от работы!

Он приторно улыбнулся Шарпу:

— Простите, лейтенант, сэр! Некогда болтать, надо работать, сэр. — голубые глазки невинно моргнули, — Как ваша леди, сэр, с ней всё в порядке? Надеюсь лично засвидетельствовать ей своё почтение. Она ведь в Бадахосе, сэр?

Хихикая, он посеменил к своей группе, что освобождала от груза телегу с лопнувшей осью. Шарп не собирался доставлять удовольствие Обадии, демонстрируя, что его насмешки попали в цель, а потому отвернулся и посмотрел на другой берег серой, вздувшейся от непрерывных дождей реки. Бадахос. Город был построен на уголке земли, образованном Гвадианой и её притоком Роильясом. Над городом нависал замок, сооружённый на высокой скале в том месте, где соединялись потоки. Сейчас армия британцев ожидала, когда саперы закончат понтонный мост, чтобы переправиться на южный берег к стенам Бадахоса. Каждый из жестяных понтонов, усиленных деревянными скобами, весил до двух тонн. Их заякорили в ряд поперёк течения, поверх протянули толстые тридцатисантиметровые канаты, по которым сапёры укладывали доски со сноровкой, говорившей о немалом опыте. На дальнем конце моста настилали последние планки, а по ближнему уже пошли возы, с которых солдаты сбрасывали песок и землю на дощатое покрытие, образуя некое подобие грунтовки.

— Вперёд!

Первой переправлялась Тяжёлая Кавалерийская Бригада. Спешенные бойцы вели своих лошадей в поводу. Животные нервничали, ступая по колыхаемому волнами мосту. На том берегу всадники заняли свои места в сёдлах, разбились на эскадроны и поскакали к городу. Естественно, они не собирались прыгать с саблями на стены, их задача заключалась в демонстрации силы и удержании немногочисленной французской кавалерии от попыток помешать переправе британских войск.

Капли вспенивали тёмную воду реки, но были не в силах промочить и без того мокрую форму уныло бредущей по настилу пехоты. Разнообразие внёс одинокий пушечный выстрел, громыхнувший со стороны крепости и встреченный дружным рёвом. Эскадрон тяжёлой кавалерии подъехал слишком близко к городу, и французы не упустили случая их попугать. В крике пехоты была беззлобная ирония: очень уж поспешно конники ретировались из зоны обстрела. Солдатам вскоре предстояло умирать под дулами пушек, и они были рады тому, что их конным товарищам артиллерией тоже преподан урок.

Полк Шарпа на время превратился во вьючных животных. Из более чем сотни телег с имуществом инженеров две сломались, и для доставки груза на ту сторону было решено привлечь солдат Южно-Эссекского. К Шарпу подъехал Уиндхэм:

— Всё готово, мистер Шарп?

— Так точно, сэр. Сэр?

— Мистер Шарп? — полковник натянул поводья.

— Как насчёт моей просьбы?

— Не время и не место это обсуждать, мистер Шарп. Всего хорошего, — Уиндхэм коснулся пальцами кисточки на двууголке и поспешил прочь.

Шарп поправил на боку палаш, абсолютно бесполезный в деле подсчёта лопат с кирками, и поплёлся по грязи к полковому багажу. Каждая рота имела держала мула, перевозившая учётные книги и прочую канцелярщину, скудный продовольственный запас и, против правил, барахло некоторых офицеров. Другие животные были навьючены полковыми грузами: ящиками с оружием и боеприпасами, опять же, документацией, униформой и жутковатыми инструментами хирургов. Среди мулов затесались слуги офицеров с запасными и вьючными лошадями.

Бегали и орали детишки. Их матери прятались от дождя в импровизированных укрытиях, ожидая приказа выступать. Согласно предписаниям при батальоне имели право находится не более шестидесяти жён. Однако годы войны сделали своё дело и сейчас за Южно-Эссекским двигались три сотни дам и ещё больше детей. Англичанки, ирландки, шотландки, валлийки, испанки, португалки и даже одна француженка, не пожелавшая расстаться с пленившим её под Фуэнтес де Оноро сержантом из роты Стеритта. Некоторые были шлюхами, прельстившимися жалкими солдатскими пенсами; другие — законными супругами с выправленными бумагами; третьи называли себя жёнами, обходясь без официальных церемоний. Многие из них были замужем во второй, а то и в третий раз, теряя предыдущих мужей от французских пуль или испанских болезней.

Смотры жён Уиндхэм отменил. Находись полк на казарменном положении, такие проверки имели бы смысл, давая семьям нижних чинов возможность напрямую общаться с командиром. Здесь же, в Испании, весть об инспекции вызвала у женщин недовольство, которое они не замедлили выразить в очень своеобразной форме во время первого же смотра. Уиндхэм шёл вдоль строя дам, но вдруг застыл, как вкопанный: молоденькая жена рядового Клейтона расстегнула лиф и кормила грудью сына. Подобрав отвисшую челюсть, полковник рявкнул:

— Ты не могла с этим подождать, женщина?!

В ответ девушка приподняла полную молока грудь:

— Я могла, маленький — нет. Если уж он чего-то хочет, ему подавай здесь и сейчас. Вылитый папаша.

По строю прокатилась волна смешков. Уиндхэм побагровел и зашагал прочь. Джессика знала бы, что делать в этом случае, он не знал.

Шарп приблизился к полковому обозу, и женщины заулыбались ему из-под своих покрывал. Лили Граймс, миниатюрная, никогда не унывающая дама с языком острым, как хорошо наточенный штык, шутливо откозыряла ему:

— Со смотрами покончено, капитан? — только солдатские жёны по-прежнему звали его капитаном.

— Ты права, Лили.

Она фыркнула:

— У него в голове навоз.

— У кого?

— У нашего драного полковника. На кой ляд ему сдались эти смотрины?

Шарп ухмыльнулся:

— Он переживает за тебя, Лили. И ему приятно на тебя глядеть.

— Чёрта с два! Ему приятно глядеть на сиськи Салли Клейтон. — Она погрозила Шарпу пальцем, — Да и вы, капитан, не птичек в небе рассматривали, уж я-то видела.

— Что мне сиськи Салли, я мечтал о твоих.

Она захохотала:

— В любое время, капитан, вам стоит лишь сказать.

Смеясь, Шарп пошёл дальше. Ему нравились эти суровые бабы. Все тяготы войны: ночёвки под проливными дождями, скудный паёк, длинные марши, они переносили без жалоб и стенаний. Шарп вспомнил, как однажды та же Лили шла по разбитой дороге, неся двух орущих детишек, мушкет мужа и нехитрый семейный скарб, и улыбалась каким-то своим мыслям. Умудряясь вести хозяйство и воспитывать детей, солдатские жёны провожали мужей в бой и безропотно шли искать после битвы их мёртвые или израненные тела. Они не были «леди». Одетые в дикую смесь военного и гражданского тряпья, загорелые дочерна, своими огрубевшими ручками эти бабы могли обчистить мертвеца за десять секунд, а дом — за тридцать. Черноротые, громогласные, бесстыдные, могли ли они быть иными? Вынужденные подмываться, рожать, облегчаться на виду сотен мужчин, они не были скромницами. Может, кто-то и зажал бы нос надушенным платком при виде них, но Шарпу они нравились. Они были сердечными, верными и никогда не ныли.

Майор Колетт отдал полку приказ приготовиться, и Шарп повернулся к своей команде. Там царил хаос. Двое сорванцов вскрыли корзину, привязанную к одному из мулов маркетанта-испанца. Сам торгаш ругался на чём свет стоит, но ничего не предпринимал, боясь выпустить из рук соломенные поводки остальных ослов. На подбежавшего Шарпа никто не обращал внимания. Помощник маркетанта крутил руки воришкам, отбирая выуженные ими из корзины бутылки. Матери несовершеннолетних бандитов, чуя поживу, подобрались поближе и тоже вопили, как резаные. Гвалт стоял до небес.

— Ричард!

Шарп покосился через плечо и увидел подъезжающего на лошади майора Хогана.

— Сэр?

Хоган поднял бровь:

— Вы так официальны.

Шарп помотал головой:

— Я не официален, я затюкан. — он ткнул пальцем за спину, — Моя новая рота.

— Да, я оповещён. — Хоган спрыгнул с коня и повернулся к Шарпу. Вдруг выражение лица его изменилось, и он напряжённо уставился на мост. Шарп тоже посмотрел туда. На мосту взбесилась лошадь какого-то капитана. Напуганное переваливающейся на волнах переправой, животное пятилось назад, тесня идущую следом пехоту. Офицер, злясь на ставящего его в глупое положение коня, не жалел плети. Лошадь заржала и встала на дыбы.

— Слезай! — голос у Хогана оказался на удивление громкий — Слезай, болван! Спешивайся!

Капитан вместо этого натянул удила с такой силой, что лошадь взбрыкнула и выбросила его из седла. Он упал на самый край моста, начал подниматься, но сорвался в реку. Пехотный сержант поспешно схватил доску и протянул бедняге, но того уже отнесло течением. Молотя руками по воде, офицер боролся с потоком. Хоган шипел от досады. Никто из солдат не бросился в воду спасать своего начальника. Не из неприязни, просто пока рядовой снимет мешок, рюкзак, патронную сумку и прочее, капитан будет далеко. Лошадь, избавившись от бремени, дрожала. Кто-то взял животное под уздцы (как, собственно, и должен был сделать капитан) и спокойно отвёл на другой берег. Владелец лошади с поверхности реки исчез.

Шарп зло сказал:

— Вот вам и вакансия.

— Что, несладко?

— Несладко? Что вы, сэр. Чудесно вновь почувствовать себя лейтенантом. Это как помолодеть на десять лет.

— Слышал, вы стали прикладываться к бутылке?

— Не часто. — он напивался три раза с того дня, как уехала Тереза; с того дня, как он потерял роту, — А вы слышали о том, что моё представление было официально отклонено в январе, все в полку об этом знали, но никто не удосужился мне об этом сообщить. Только когда на моё место прибыл человек… Теперь я командую ослами, пока другой осёл разваливает мою роту!

— Он, что, так плох?

— Да не знаю я! — гнев Шарпа улёгся так же быстро, как и вспыхнул, — Простите.

— Хотите, я поговорю с Уэлсли…

— Нет, не надо.

Гордость не позволяла Шарпу просить помощи, но, подумав секунду, он сказал:

— Впрочем, замолвите за меня словечко. Я хочу командовать «Форлорн Хоуп» под Бадахосом.

Понюшка, извлечённая Хоганом из табакерки, не достигла ноздрей. Вместо этого майор положил табак обратно, закрыл и спрятал коробочку:

— Вы шутите? … Вы не шутите. Господи, Ричард, не пройдёт и месяца, как вы снова будете капитаном и без «Форлорн Хоуп».

Шарп упрямо покачал головой:

— Я хочу командовать «Форлорн Хоуп». Поговорите об этом с генералом.

Хоган взял Шарпа за локоть и бесцеремонно развернул на восток лицом к городу:

— Вы знаете что это, Ричард? Это чёртова неприступная крепость, — Он указал на каменный мост, ведущий к Бадахосу, — Мы не можем атаковать здесь. Идти по мосту — самоубийство. Взглянем на восточную стену. Перед ней заводь. Чтобы через неё перебраться, нужен флот, а на тот случай, если мы решим взорвать дамбу, там предусмотрен форт. Вы чувствуете себя способным вскарабкаться на тридцатиметровую скалу, перемахнуть через стену высотой метров десять и всё это под градом шрапнели? — инженер ткнул пальцем, — А это — западная стена. Выглядит безобидно, да?

На взгляд Шарпа западная стена отнюдь не выглядела безобидной. Даже с расстояния в семь километров были видны похожие на маленькие замки бастионы, защищавшие западную стену. У Хогана прорезался отчётливый акцент, как случалось всегда, когда ирландец волновался:

— Слишком безобидно! Они надеются, что мы атакуем здесь и приготовили столько мин, столько пороха, что ваш Гай Фоукс на том свете сгрызёт себе локти от зависти до самых плеч. Атакуй мы там, и апостолу Петру обеспечен самый хлопотный денёк со времён Азенкура.

Хоган горячился. Как инженер он видел, насколько серьёзна задача, а как военный понимал, какой крови будет стоить её решение:

— Остаётся южная стена. Прежде нам придётся захватить один или два внешних форта, и только тогда мы займёмся стеной. Вам известна её толщина? Какое расстояние от кромки рва до изнанки стен в Сьюдад-Родриго?

— Метров тридцать, кое-где пятьдесят.

— Да? А здесь сто и больше! Добавьте простреливаемый фланкирующим огнём ров, в котором легко поместится весь Сьюдад-Родриго и вы поймёте, что я имел в виду, называя эту чёртову крепость неприступной!

Хоган вздохнул.

— Господи! Есть шанс, что французы перемрут от голода. Есть шанс, что Господь в своей неиссякаемой милости поразит их всех молниями, но, скорее всего, лягушатники просто полопаются от смеха один за другим, если нам взбрендит штурмовать бреши.

Шарп сжал челюсти:

— Нам придётся.

— И как, позвольте спросить? Бросать толпу бедных недоносков в бой, чтобы французы отстреливали их, как зайцев? Если это единственный метод, то мне он не по душе!

Стрелок упрямо потупился:

— Толпе бедных недоносков понадобится «Форлорн Хоуп».

— Ага! А ещё — дурак, который будет командовать ими, и вы собираетесь предложить себя, угадал? Ради Бога, Ричард, объясните мне, зачем вам «Форлорн Хоуп»?

Шарп вскипел:

— Потому что это лучше, чем слюнявое смирение, о котором всё жужжит, как муха, наш святоша — полковник! Я — солдат, а не вонючий счетовод! А мне приходится доставать фураж, подсчитывать лопатки с кирками! Да, сэр! Нет, сэр! Позвольте вычистить ваш сортир, сэр, и лизнуть вас в задницу, сэр! Это не дело для солдата!

От возмущения ирландец чуть не задохнулся:

— Дорогой мой, это и есть дело солдата! Армии не обойтись без фуража, лопат и, прости, Господи, сортиров! Или, может, вы планируете, как святой отшельник, питаться акридами и, будучи вознесён святым духом в брешь, насмерть поразить там французов благоуханием?!

Шарп поневоле улыбнулся, а Хоган иссяк. Грустно глядя на стрелка, он сказал:

— Бросьте ребячится, Ричард, вас ждут в Бадахосе жена и ребёнок.

Шарп посмотрел ему в глаза:

— Знаю. Но я хочу в «Форлорн Хоуп».

— Это — верная смерть.

— Поговорите с Веллингтоном.

— Ричард, вы — упрямый остолоп!

— Уиндхэм тоже так думает.

Хоган безнадёжно махнул рукой:

— Ладно, ваша взяла. Поговорю.

Он взял поводья в кулак:

— Вы не подсадите меня? — и, не удержавшись, послал парфянскую стрелу, — Если, конечно, это не противоречит вашим странным представлениям о «деле солдата».

Шарп помог ему сесть в седло:

— Так вы поговорите с Уэлсли обо мне?

— Да! Да! Да! Сколько раз вы хотите это услышать? В любом случае, решать не ему, а командиру той дивизии, что пойдёт на штурм.

— Они прислушаются к мнению Веллингтона.

Хоган неохотно кивнул, а затем, словно вспомнив что-то, нагнулся к Шарпу и спросил:

— А вы знаете, что за день завтра?

— Нет.

— Вторник, семнадцатое марта.

— И что?

— Эх, вы, закоренелый язычник! Завтра — день святого Патрика. День Ирландии. Поздравьте сержанта Харпера — он хороший католик.

— Обязательно.

Хоган наблюдал, как Южно-Эссекский по приказу офицеров сбивается с шага и вступает на мост, идя не в ногу. Ирландцу взгрустнулось. Он считал Шарпа своим другом. Тот был прав, смирением крепость не возьмёшь. Завтра, в день святого Патрика, англичане начнут подкапываться под Бадахос. На долгую осаду, впрочем, надеяться не стоило. Веллингтон опасался, что полевая армия императора, численно превышающая британскую, придёт на помощь гарнизону. Поэтому Бадахос будет взят приступом, невзирая на потери, ещё до окончания Великого Поста.

Хоган хорошо знал, в чём состоит его долг друга. Он побеседует с Веллингтоном, но попросит его отказать Шарпу. Он спасёт Шарпу жизнь, а что ещё требуется от друга?

 

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

День святого Патрика (17 марта) — пасхальное воскресенье (29 марта) 1812 года

 

ГЛАВА 11

Если бы кто-то наполнил горячим воздухом шар и поднялся над Бадахосом, он бы увидел под собою что-то вроде четверти шипованного колеса. Старинный замок торчал гигантской втулкой оси, от которой отходили почти под прямым углом друг к другу спицы северной и восточной стен. Южная же и западная образовывали неровную дугу обода, усаженную семью зубцами бастионов.

Атака с севера была невозможна. Город стоял на берегу Гвадианы, в месте, где река разлилась шире, чем Темза у Вестминстерского аббатства. Единственной переправой служил древний каменный мост. Каждый метр моста простреливался пушками со стены, а вход на него контролировали три независимых форта, больший из которых, Сан-Кристобаль, вмешал до двух полков пехоты.

Другая «спица», восточная стена, была укреплена похуже. На её северном конце высился на огромном утёсе средневековый замок. Там, где его стены, резко снижаясь, переходили в городские, предпринятый штурм мог увенчаться успехом. Чтобы помешать этому, строители возвели дамбу и запрудили Роильяс. Теперь ахиллесову пяту отделяла водная гладь, почти столь же обширная, как и на севере. Прав был Хоган, говоря, что без флота здесь делать нечего.

Протянувшимся на полтора километра южной и западной стенам отсутствие естественных водных преград фортификаторы с избытком компенсировали строительством семи бастионов, начиная со стоящего на пересечении западной и северной стен Сан-Винсенте и до нависшего над Роильясом Тринидада. Кроме бастионов стены прикрывал гласис (насыпь, отражающая ядра) и впечатляющий ров глубиной от вершины гласиса до дна шесть метров, а вместе с высотой стен все пятнадцать. Мало того, что он простреливался с бастионов, там ещё имелись равелины, наткнувшись на которые атакующие пребывали в полной уверенности, что достигли крепостных стен, и получали порцию картечи из хитроумно замаскированных пушек.

Бадахос не относился к переоборудованным под требования современности старинным крепостям. Наоборот, он был последним писком инженерной мысли, бриллиантом в короне Испании, смертоносной западнёй для любого врага. Гарнизон его составляли лучшие французские части на всём полуострове. Два раза англичане терпели крах в попытках овладеть Бадахосом и едва ли могли надеяться, что в третий раз им повезёт больше.

У твердыни было одно слабое место. С юго-востока, напротив бастиона Тринидад на другом берегу Роильяса, поднимался холм Сан-Мигель. С его плоской вершины осаждающие могли обстреливать город. Зная об этом, французы возвели ещё два форта. Первый, Пикурина, стоял на берегу заводи Роильяса на пологом склоне холма Сан-Мигель. Второй форт, Пардалерас на юге, упреждал любые поползновения штурмовать брешь, буде её пробьют в городских стенах установленные противником на Сан-Мигеле орудия. Невелик шанс, но британцы полагали вновь им воспользоваться, и вот сегодня, в день святого Патрика, на тыльной стороне холма Сан-Мигель полным ходом шли приготовления.

С вершины холма, где собирались желающие поглазеть на крепость, была хорошо видна свежая кладка между бастионами Санта Мария и Тринидад — след бреши, пробитой во время последней осады. Камень ещё не успел потемнеть, и его цвет казался насмешкой над усилиями англичан.

Шарп стоял за Патриком Харпером и разглядывал город:

— Какой же он здоровенный.

Сержант молчал. Шарп достал из шинели бутылку и протянул ему:

— Держи. С днём святого Патрика.

Широкое лицо сержанта просияло:

— Вы — великий человек, сэр, даром, что англичанин! Я постараюсь сохранить для вас полбутылки до дня святого Георгия.

Шарп притопнул ногами от холода подумал и изрёк:

— Пожалуй, я не буду ждать этого дня, а выпью сейчас.

— Как скажете.

Было заметно, что сержанту приятны и подарок бывшего командира, и его общество. Они редко виделись в последнее время. Сержант хотел было поведать Шарпу, как не хватает его роте, но раздумал, рассудив, что надо быть дураком, чтобы не понимать таких очевидных вещей. Лёгкая рота по составу ничем не отличалась от остальной армии, и состояла из воров, пьяниц, должников и убийц, выбравших армию вместо тюрьмы или виселицы. Кроме преступников, в роте служили деревенские увальни, попавшие в лапы вербовщиков; болваны — влюблённые, поступившие в армию от несчастной любви; бродяги, соблазнённые кормёжкой, одёжкой и двумястами граммами рома в день. Очень немногих привела в вооружённые силы любовь к родине. Сам Харпер стал солдатом, спасаясь от голодной смерти в своём Донеголе.

Но эти подонки общества были лучшей пехотой в мире. Они не были такими изначально. Хитрость заключалась в командирах, подобных Шарпу или самому Веллингтону. Безоговорочно поверив во вчерашних неудачников, они дали им отведать победы, и этот вкус вселил в них уверенность в собственных силах и повёл к новым победам. Конечно, лёгкой роте не хватало Шарпа! Он верил, что они способны горы своротить, и они сворачивали. Может, новый капитан и научится этому однажды (если научится), но пока парни скучали по Шарпу. Харпер вздохнул и предложил Шарпу бутылку:

— За Ирландию, сэр, и пусть сдохнет Хейксвелл!

— Хороший тост. Как ублюдок?

— Когда-нибудь я отверну ему башку.

— Я тебе отверну! Урод — мой.

— Как он умудрился прожить так долго?

— Он считает себя бессмертным, — Шарп зябко повёл плечами под тонкой шинелью, — И он всегда держит ухо востро. Будь осторожен, Патрик.

— Постараюсь.

— А что думает о нём капитан Раймер?

Харпер поразмыслил, взял у Шарпа бутылку, отхлебнул и вернул обратно:

— Бог его знает. По-моему, он его боится. Капитан парень неплохой, только больно доверчивый, — Сержант почувствовал себя неловко. Ему казалось неправильным ругать одного офицера в присутствии другого, — Молод он.

— Мы с тобой тоже не старики. А новый прапорщик?

— Мэттьюз? О, он в порядке. Прилип к лейтенанту Прайсу, словно младший братишка.

— О Прайсе, полагаю, можно не спрашивать?

— Лейтенант Прайс для роты — неиссякаемый источник хорошего настроения.

Вновь начал накрапывать дождик. От холодных капель стыла кожа на лице. Позади, у севильской дороги запели рожки, созывая батальоны на вечернюю поверку. Шарп поддёрнул воротник:

— Нам лучше вернуться.

На стене крепости суетились фигурки в синей униформе.

— Лягушатникам сегодня придётся несладко! — Шарп вдруг вспомнил о Терезе с Антонией и нашёл взглядом колокольню собора. Странно было думать, что где-то там рядом его жена и дочь. Может, Тереза в эту минуту тоже смотрит на колокольню и скучает по нему.

Ливень усилился, и Шарп поспешил к британскому бивуаку.

— Сэр!

— Да?

Сержант мямлил, очень уж деликатную тему он собирался затронуть:

— На днях подходил майор Хоган…

— И…?

— Ну… он рассказал нам о мисс Терезе, сэр.

Шарп нахмурился:

— Что рассказал?

— О том, что она в городе, и что вам надо её найти. Парни решили, что будут драться, как черти!

— С чего бы?

— Сэр, ребята загорелись помочь вам.

— По-вашему, раз я теперь командую бабами, то сам стал бабой и не справлюсь без посторонней помощи?

У Харпера так и рвалась с языка просьба не валять дурака, но это значило бы перейти грань между субординацией и дружбой.

Он прочистил горло и попробовал объясниться:

— Нет, сэр. Они хотят пособить. Им по душе мисс Тереза, и они беспокоятся о ней.

«И о вас тоже» — добавил он про себя.

Шарп категорично помотал головой. Ему не хватало лишь орды ухмыляющихся солдафонов в качестве свидетелей его первой встречи с дочерью!

— Скажи им: нет!

— Я-то скажу, но они всё равно будут искать.

— Ладно, пусть ищут. В большом городе найти человека не так-то легко.

Харпер простодушно захлопал ресничками. Шарп подобрался.

— Нелегко, сэр! Конечно, если не знаешь, что искать надо в доме с двумя апельсиновыми деревьями позади храма.

Шарп не выдержал и рассмеялся:

— Ступайте в пекло, сержант!

Харпер весело оскалился:

— За вами, сэр, хоть к сатане в задницу!

Всего пару часов спустя ад сам пришёл к ним и это был очень мокрый ад. Разверзлись хляби небесные. Гром рокотал, словно в тучах перекатывали по доскам гигантские полевые орудия. Небо растрескивалось молниями, извергая неистощимые потоки воды. Людей не было слышно, буйство стихии заглушало любые звуки. Восемнадцать сотен промокших до нитки, дрожащих мужчин копошились в слякоти на вершине холма, упрямо копая траншею первой параллели, изредка поднимая голову, чтобы увидеть цитадель, выхваченную очередной вспышкой из тьмы, и уткнуться обратно.

Ветер был заодно с дождём. Он подхватывал тяжкие струи, и с удвоенной силой швырял вниз, он хватал за полы шинели, превращая солдат в жуткие подобия летучих мышей.

Рытьё не прекращалось всю ночь, всю ночь не прекращался дождь. Холодным сырым утром французские канониры выползли из своих тёплых сухих убежищ и увидели змеящуюся по вершине Сан-Мигеля полосу свежей земли. Тогда они открыли огонь. Снаряды летели надо рвом, над гласисом, над заводью и врезались в земляной бруствер. Работы приостановились — параллель была ещё слишком мелкой, чтобы защищать от снарядов. День напролёт струи воды и французские снаряды возвращали землю туда, откуда англичане её упорно извлекали ночью.

И снова они махали лопатами ночь напролёт: без перерыва, до стёртых в кровь ладоней. В ботинках хлюпала грязь, форма отяжелела от впитанной влаги, потому что небеса прорвало, будто перед всемирным потопом. Французские пушки вели беспокоящий огонь, и нередко слякоть окрашивалась красным, но всё же дело продвигалось.

Когда глубина траншеи стала достаточной, чтобы работать днём, измученные батальоны отвели на отдых, а их место заняли другие. В числе прочих и Южно-Эссекский без оружия и ранцев направился за своей порцией работы, грязи и орудийной пальбы. Шарп остался в тылу с двумя дюжинами солдат охранять обоз. Иногда до них доносился гром французских орудий, приглушённый непогодой и расстоянием. Шарп терпеть не мог сидеть без дела. В конце концов, он назначил старшим немолодого сержанта, а сам пошёл к параллели.

Бадахос смотрелся тёмной скалой в море воды и слякоти. Стены его окаймляло грязное кружево порохового дыма, прокалываемое юркими иглами пушечных выстрелов. Противник сосредоточил огонь левее Шарпа, там, где целый полк готовил позиции для британской артиллерии. На глазах у стрелка ядро врезалось в земляную насыпь, расщепило габион и взорвалось в толпе солдат. Кроме обычных орудий, французы опробовали свои гаубицы, толстые короткие стволы которых выплёвывали снаряд высоко вверх, так что тонкий дымок горящего запала скрывался в низких тучах. Оттуда ядра обрушивались на влажный склон, чаще всего просто зарываясь в почву (из-за потушенных грязью или дождём фитилей), но несколько штук всё же сработали в облаке чёрного дыма и осколков. Впрочем, вреда они не причинили, не долетев до британских позиций, и французы прекратили огонь из гаубиц, решив приберечь заряды для второй параллели, что должна была готовиться ниже по склону и, соответственно, ближе к стенам.

Южно-Эссекский Шарп нашёл на северном конце параллели, там, где откос плавно переходил в речной берег. Орудия, поставленные здесь, могли бы обстреливать замок, казавшийся величественным и неуязвимым на своём скальном основании. Хорошо виден был люнет Сан-Роке, упоминавшийся Хоганом, прикрывавший дамбу через Роильяс на этом берегу и бастион Сан-Педро на восточном… Уничтожь англичане дамбу, заводь обмелела бы и грядущий штурм бреши значительно облегчился.

Прямо перед носом Шарпа из траншеи выскочил человек. Это был сержант Хейксвелл. Встав на краю окопа, он сквернословил в адрес работающих солдат:

— Копайте, разгильдяи! Здесь армия, и вам, сифилитическим свиньям, никто отлынивать не даст! Так что двигайте мослами, рохли!

При этом он бдительно поглядывал по сторонам, примечая недовольных подобным обращением, и увидел Шарпа. Сержант отдал честь, рожу скривило судорогой:

— Сэр! Лейтенант, сэр! Решили помочь нам, сэр? — Он мерзко захихикал и вновь повернулся к Лёгкой роте:

— Живее, ленивые коровы! Копайте!

Упоённый звуками собственного голоса, он наклонился над траншеей и потерял осторожность. Его толстый зад был так открыт и беззащитен. Шарп не удержался. Он, конечно, понимал, что так не подобает поступать офицеру, что он не должен этого делать, но он отвел ногу назад и с огромным удовольствием отвесил Хейксвеллу пинка. Тот заорал и, молотя конечностями, с размаху шлёпнулся в жижу на дне окопа. Лёгкая рота разразилась хохотом. Сержант барахтался в грязи, с ненавистью глядя на Шарпа. Стрелок помахал ему рукой:

— Мои извинения, сержант. Я поскользнулся.

Поступок был дурацкий и неосторожный, но, во-первых, он напомнил роте, что всё ещё на их стороне, а, во-вторых… Да к чёрту «во-вторых», ему просто приятно было это сделать!

Собираясь уходить, Шарп наткнулся на выбирающегося из траншеи капитана Раймера. Если Раймер и видел, что произошло, вида он не показал. Наоборот, капитан вежливо кивнул стрелку:

— Ненастный денёк!

Надо было поддержать разговор, и Шарп, указав на окоп, ляпнул первое, что пришло в голову:

— По крайней мере, рытьё траншей не даёт замёрзнуть.

Уже заканчивая фразу, стрелок сообразил, что Раймер может расценить его слова как предложение взять лопату, и поправился, впрочем, тоже не слишком удачно:

— Одно из преимуществ офицерского звания, э-э?

Ему трудно было заставить себя называть Раймера «сэр». Раймер не обиделся:

— Солдаты ненавидят копать.

— Вы бы на их месте тоже.

Капитан никогда не задумывался над этим. Он родился в приличной семье в Раймсе, Уолтем Кросс, а это не располагало человека к мыслям о физическом труде. Раймер был привлекательным молодым человеком с ухоженными волосами и ногтями. Он очень нервничал в присутствии Шарпа. Сложившаяся не по его вине ситуация ему не нравилась. Он со страхом ждал обещанного полковником Уиндхэмом скорого возвращения в роту уже не капитана, а лейтенанта Шарпа. Полковник уверял, что причин для беспокойства нет: «Всё утрясётся. Вы освоитесь в роли командира, и Шарп вам очень пригодится в бою.» Раймер предпочитал так далеко в будущее не заглядывать.

Он посмотрел на высокого стрелка со шрамом на щеке и глубоко вздохнул:

— Шарп?

— Сэр? — Рано или поздно это слово придётся произнести.

— Я хотел сказать…

Что именно хотел сказать Раймер Шарпу осталось неизвестным. Французское ядро просвистело в воздухе и грянулось о землю. Шарп среагировал мгновенно: схватив замершего на полуслове капитана, он толкнул его в траншею и скатился следом. Вовремя. Новый снаряд взорвался, разбрасывая куски металла и комья земли. За ним последовали другие. Казалось, все пушки замка, восточной стены, Сан-Педро и Тринидада открыли огонь по северной сотне метров траншеи.

Солдаты прекратили работу. Обстрел этой части параллели был бессмысленным и вызывал недоумение. Шарп высунулся из-за бруствера и увидел улепётывающий в их сторону конный разъезд. Раймер выглянул рядом со стрелком:

— Что происходит?

Всадники перемахнули окоп над их головами, костеря врага на все лады. Шарп повернулся к Раймеру:

— У роты есть оружие?

— Нет, был приказ оставить его в тылу.

— А у кого есть?

Раймер задумался:

— Гренадёры рядом. У них есть. А в чём дело?

Шарп ткнул пальцем в сторону крепости. От форта, стерегущего дамбу, тянулась цепочка людей. Синие мундиры делали их неприметными в хмуром свете дня. У Раймера отвисла челюсть:

— Это… это что?

— Что, что… французы!

Противник быстро приближался, нацеливаясь уничтожить недостроенную параллель. Вражеские канониры прекратили огонь, боясь попасть в соотечественников. Вражеские солдаты изготовились к штыковой, завопили и бросились вперёд.

 

ГЛАВА 12

Капитан Раймер в последнее время часто думал о том моменте, когда ему придётся впервые повести свою роту в бой. Он представлял себя, такого красивого в яркой униформе, на живописном склоне холма под лазурным небом. Знамёна развеваются на ветру. Он поднимает саблю и прокладывает со своими солдатами всей британской армии путь сквозь самый центр вражеского войска. Иногда в мечтах его ранили, не тяжело, но достаточно, чтобы потом, вернувшись домой, небрежно рассказывать об этом где-нибудь в гостиной восхищённым дамам, ловя на себе завистливые взгляды их не нюхавших пороху кавалеров.

Вместо этого он стоял по колено в грязи на дне канавы, промокший до нитки, а его люди ордам вооружённых до зубов французов могли противопоставить только кайла да заступы. Капитан оцепенел. Не дождавшись от него приказаний, рота привычно уставилась на Шарпа. Стрелок помедлил. Видя, что Раймер в ступоре, он махнул рукой:

— Отходим!

Сражаться смысла не было, во всяком случае, до подхода полноценно вооружённых частей. Землекопы в мундирах вылезли из траншеи и отбежали вверх по косогору. Французы их не тронули, враг имел другие цели: испортить параллель и, самое главное, захватить как можно больше лопат и кирок. За каждый подобный трофей комендант обещал выплатить по пять франков.

Шарп двинулся по траве вдоль траншеи, держась на расстоянии от французов, что бойко перекидывали из окопа найденные инструменты своим товарищам на бруствере. Перед лицом накатывающегося противника другие рабочие партии выскакивали из-под земли и, словно вспугнутые зайцы, удалялись на безопасную дистанцию. У вершины холма царил хаос: британцы, практически безоружные, сбились в кучу, пока враг, считанными метрами ниже, громил плоды их трудов. Часть французов пыталась свалить насыпь бруствера обратно в окоп, но мокрая земля поддавалась плохо. Усилия противника вызвали насмешки со стороны радых неожиданной передышке в работе англичан. Один или два француза в ответ подняли ружья, но британцы находились метрах в пятидесяти, за пределами досягаемости мушкетного огня.

— Бардак, сэр. — рядом шагал Харпер с лопатой.

Заляпанный грязью сержант Хейксвелл промчался в тыл, мимоходом одарив стрелка с Харпером злобным взглядом. Не успел Шарп удивиться странному маршруту гадёныша, как их нагнал капитан Раймер:

— Что мы можем предпринять?

Шарп пожал плечами. До подхода рот с оружием — ничего.

Инженер в голубой шинели и шляпе с пышным плюмажем, в котором Шарп узнал полковника Флетчера — главу сапёров, бесновался среди солдат. Он с таким трудом доставил из Лиссабона инструменты, а теперь бесценные заступы уплыли в лапы к противнику.

— Немедленно заберите у них лопаты!

Несколько человек нерешительно выступили в сторону французов. Те навели мушкеты и нажали курки. Сырой порох не хотел гореть, и раздалось всего три выстрела. Одна из пуль попала Флетчеру в низ живота. Полковник согнулся и упал. Под торжествующие крики французов раненого унесли.

Гренадёрская рота с ружьями наперевес промаршировала мимо Шарпа. Их вёл капитан Лерой с неизменной сигарой во рту, мокрой и потухшей. Другая вооружённая рота уже выстроилась для атаки, и Лерой расположил своих солдат за ними. Поймав взгляд Шарпа, американец приглашающее качнул головой:

— Присоединитесь?

Французы завладели половиной первой параллели, участком около трёхсот метров, и продолжили натиск вверх по склону. Две роты британской пехоты достали штыки и примкнули их к дулам мушкетов. Лерой обратился к своим парням: «Забудьте о стрельбе. Работайте штыками.» Он вынул саблю из ножен и поднял вверх. Третья рота, пыхтя, спешила в помощь первым двум. Капитаны перемигнулись друг с другом и скомандовали: «Вперёд!»

К месту стычки торопились новые подразделения, но главную опасность для французов представляли именно эти три, наступающие с фланга. Лягушатники рассредоточились по окопу, сорвали тряпки с замков мушкетов и приготовились вести огонь. Шарп сомневался, что ружья сработают, максимум — одно из десяти, но он обнажил палаш и почувствовал себя счастливым. Линия британцев перешла на бег, будто надеясь достичь траншеи до того, как французы начнут пальбу.

Клинок французского офицера взвился вверх: «Tirez!». Шарп видел, как дрогнули лица вражеских солдат, налёгших на курки, но погода сегодня была на стороне англичан. Хлопнуло всего несколько выстрелов, большая часть кремней впустую щёлкнула о полки с сырым порохом. Французы взялись за штыки, сыпля проклятьями.

Британцы ответили им боевым кличем. Всю злость, что накопилась в душе за последние дни дождей и тяжёлой работы, они выплеснули на врага. Даже те, у кого из оружия имелись только лопаты, а то и просто с голыми руками, катились толпой за наступающими ротами, рыча оскорбления противнику. Шарп взмахнул палашом, поскользнулся и, съехав по склону, угодил в траншею. Француз пырнул его штыком. Шарп отбил лезвие в сторону и лягнул врага тяжёлым ботинком. Тот упал. Другие французы взбирались на бруствер, спеша на выручку товарищам. Закипела схватка.

Раздался крик: «Справа!» Волна французов накатилась на траншею, встреченная разношёрстным сбродом смертников с лопатами и без. Шарп мельком увидел в гуще драки массивную фигуру Харпера, яростно орудующего заступом. Ирландец спрыгнул в окоп, отклонил летящий в него штык и развалил несчастному грудную клетку. Сержант пел что-то по-гэльски, очищая траншею страшными ударами, и мало кто рисковал вставать на его пути.

Враги всё ещё удерживали бруствер. Сверху они гвоздили красномундирников штыками, изредка срабатывал кремневый замок, и тогда гремел выстрел. Лягушатников требовалось выгнать оттуда. Шарп подрубил ноги нависшему над ним французу и сбросил в окоп.

Противник тем временем пришёл в себя. Подтянулись отставшие и разбредшиеся, многие из которых сохранили порох сухим. Выстрелы зазвучали чаще. В траншее стало неуютно. Раненые и убитые падали в грязную воду, мутным ручьём бежавшую по дну окопа. Шарп прикончил ещё одного француза и решил, что пора выбираться наверх. Упершись в противоположную стенку ногой, стрелок запрыгнул на бруствер. Мокрая земля подалась, и Шарп чуть не свалился обратно, но его заботливо придержала огромная рука. Сержант Харпер блаженно поднял брови:

— Гораздо лучше, чем копать, сэр! — гигант сжимал французский мушкет, окровавленный багинет которого был изрядно погнут.

Шарп огляделся. Французы заняли часть траншеи в центре параллели, там шла жестокая драка. Здесь, на северном конце, в окопе тоже было полно лягушатников, но у Шарпа под началом неожиданно оказалось около половины его бывшей роты. Они пришли за Харпером, кто с лопатой, кто с трофейным мушкетом, и отчаянно жаждали французской крови. Шарп подмигнул им: «Ну что, парни? Зададим слюнтяям жару?»

Эту часть траншеи охраняла одна вражеская рота. Их офицер рассмотрел команду Шарпа, но, видимо, пришёл к выводу, что эта почти безоружная орава, измазанная землёй с головы до пят, опасности не представляет. Француз и мысли не допускал, что кто-то может по доброй воле выбрать рукопашную, но он не знал Шарпа, и он не знал Харпера. Свора чумазых бесов с двумя высокими дьяволами во главе, с воем набросилась на его людей. Они рвали врагов зубами, разили лопатами, а Харпер ворочал тяжёлым ружьём, как дубиной. Ошеломлённые их натиском, гордые потомки галлов пятились, скользя по грязи, ослепляемые дождем, и не имели сил сопротивляться. Шарп работал палашом, круша лица и глотки. Французский капрал кинулся наперерез, целясь штыком в живот Шарпу. Стрелок посторонился и с маху ударил палашом по дулу мушкета. Ноги француза разъехались на мокрой почве, и он упал навзничь. Палаш взметнулся вверх и стал опускаться на голову капралу. В последний миг Шарп передумал, и клинок вонзился в грунт. Стычка закончилась. Французы позорно бежали к своим, кроме десятка сдавшихся, смирно лежавших на земле. Пощажённый Шарпом капрал приподнял голову, не веря, что жив, покосился на лезвие, торчащее у самого уха. Встретившись взглядом с высоким офицером, сохранившим ему жизнь, француз пробормотал: «Мерси, мсье.»

Харпер указал командиру на пленных:

— Что будем с ними делать, сэр?

— Отпустим.

Держать пленных было негде. Их согнали с глаз долой в траншею и принялись обшаривать в поисках выпивки.

В центре параллели битва все ещё продолжалась. Французы прорывались к позиции первой батареи, но безуспешно, — отдельные группки английских солдат с мушкетами, лопатами, длинными досками вливались в драку. Офицеры верхом кружили вокруг, пытаясь восстановить хотя бы видимость порядка. На них не обращали внимания. Нижние чины хотели забыть о порядке, о ковырянии в земле, о текущей с неба воде. Они хотели драться. С того места, где парни Шарпа обыскивали пленных, середина параллели выглядело жутко. Отсутствовал сопутствующий сражениям пороховой дым, вместо грохота выстрелов слышались только стоны раненых и умирающих, вскрики дерущихся, клацанье металла о металл. Казалось, будто сотни болотных чудищ мерятся силами. Шарп указал французскому капралу на город и подтолкнул его в спину:

— Беги!

Француз настороженно посмотрел на Шарпа. Поняв, что их отпускают, он благодарно отдал честь и, собрав товарищей, повёл их к Бадахосу. Пробежав метров двадцать по склону, французы остановились и подобрали пяток лопат. Харпер заорал:

— Бросайте их сюда!

Капрал показал неприличный жест и побежал догонять соотечественников.

— Пусть уходят.

Дождь омывал сломанные лопаты и мушкеты на истоптанной траве склона, капли, попадая на измазанные лица мертвецов, заставляли их насмешливо гримасничать. Шарп заметил группу вражеских солдат, под командованием офицера засыпающих участок траншеи трофейными лопатами.

— За мной!

Шарп бежал, увязая в мягкой почве, рядом мчался Харпер, позади тяжело дышали ребята из его роты. Французы увидели их. Настал черёд лягушатников воспользоваться заступами. Верзила в синем мундире преградил путь англичанам. Парировав выпад Харпера, он подскочил к Шарпу. Стрелок разрубил ручку лопаты, которой пытался защититься здоровяк, и в этот момент Харпер вогнал штык в бок французу. Тот закачался, но устоял на ногах и начал поворачиваться к ирландцу. Шарп покончил с детиной, рубанув его по шее.

— Вперёд!

Шарп почувствовал боль в спине, обернулся и увидел тычущего в него саблей бледного, как мел, французского офицера.

— Ах ты, гадёныш! — стрелок шагнул к нему, клинки со звоном скрестились.

Оружие Шарпа было тяжелее, он крутанул кисть, отшвырнул клинок француза в сторону и нанёс колющий удар в грудь. Француз отступил, однако нога не нашла опоры, уйдя в рыхлую промокшую землю, и, вместо того, чтобы уклониться, офицер буквально насадил себя всем весом на палаш. Шарп почувствовал, как скрежещут рёбра по стали клинка. Мимо бежали его красномундирники, преследуя спасающихся врагов.

Труба в крепости просигналила отход. Косогор покрылся отступающими французами. Они несли раненых и тянули захваченный шанцевый инструмент. Опасаясь погони английской кавалерии, многие предпочли срезать путь к дамбе по воде. Десять, двадцать метров к фарватеру было мелко, где-то до середины бедра, затем дно резко обрывалось. Офицеры орали и суетились, выгоняя подчинённых из воды на берег и стремясь направить их по первоначальному, пусть и более длинному, зато безопасному маршруту. Вылазка закончилась.

Французские канониры вновь открыли огонь. Ядра месили перемешанную с кровью грязь, и британцы поспешили укрыться в почти сровненной с землёй траншее. Харпер кивком указал на окровавленный палаш Шарпа:

— Как в старые добрые времена, сэр!

Шарп оглядел свою маленькую победоносную армию. Все его стрелки находились здесь и ещё уйма красномундирников из Лёгкой роты. Он улыбнулся им и, подняв обрывок мокрой дерюги, обтёр кровь с лезвия палаша:

— Вам надо вернуться в расположение полка.

— Мы с большей охотой останемся с вами, сэр!

Кто это сказал, Шарп не видел. Он обратился к Харперу:

— Отведите их, сержант.

— Так точно, сэр. — Харпер ухмыльнулся, — И… спасибо, сэр.

— Не за что.

Он вновь был один. Маленькие группы уцелевших бродили по откосу, собирая раненых и стаскивая в кучи погибших. Мёртвых было много, гораздо больше, чем в Сьюдад-Родриго.

У ног Шарпа лежал убитый француз. Стрелок наклонился и проверил его карманы. Ничего ценного. Медная монета, талисман покойного — стрелянная мушкетная пуля, да сложенное в четверть листа письмо, чернила которого сразу потекли, смываемые ливнем. На залитой кровью шее висел дешёвый крестик. Жидкие усики, что француз отращивал в подражание ветеранам, только подчёркивали его не слишком почтенный возраст. Подошва башмака наполовину оторвалась, и теперь висела, подёргиваясь от падающих на неё капель. Прохудилась ли она во время схватки, или потом, когда его товарищи побежали, и он отстал, чтоб закончить свою короткую жизнь в этом грязном окопе? Чернила стекали по бумаге, текст уже было не разобрать, только подпись, написанная крупно, ещё выделялась. «Maman».

Шарп глянул на город, вновь окутанный дымом и пламенем артиллерийских залпов. Гром пушек не смолкнет до конца осады. Тереза была там. Стрелок всмотрелся и различил приземистую сводчатую звонницу храма. Он представил себе Терезу, убаюкивающую малышку под канонаду, и неожиданно задумался: как по-испански «мама»? Так же, как и по-французски — «Maman»?

— Сэр! Сэр! — прапорщик Мэттьюз спешил к нему со всех ног, — Это вы, сэр? Капитан Шарп?

— Я. — Шарп не стал поправлять юношу. Капитан так капитан, хоть чёрт в ступе.

— Велено вас разыскать, сэр!

— А в чём дело?

— Офицерский багаж, сэр. Он ограблен.

— Ограблен? — Шарп выбрался из траншеи.

— Пропало серебро полковника. У всех из нас что-нибудь пропало, сэр!

Крепкое словцо сорвалось с языка у Шарпа. Он не должен был ввязываться в схватку, он должен был охранять обоз, в том числе и личные вещи офицеров. Шарп снова чертыхнулся и побежал за Мэттьюзом.

 

ГЛАВА 13

— Проклятье!

Полковник Уиндхэм гневно мерил шагами крохотную овчарню. Время от времени он давал выход кипящей в нём ярости, стегая плетью груду сваленных в углу офицерских вьюков.

— Когда это произошло. — спросил запыхавшийся Шарп майора Форреста.

— Неизвестно. — пожал плечами расстроенный майор.

Хотя они говорили шёпотом, полковник услышал. Как на шарнире, он мгновенно развернулся к Шарпу. От резкого движения из его двууголки выплеснулась лужица дождевой воды. Уиндхэм вперился в Шарпа:

— Когда?! Вы смеете спрашивать?! После полудня, когда вы были где угодно, только не там, где вам положено было быть!

Злость полковника вполне разделяла дюжина офицеров полка, столпившихся у стен.

— И всё же, откуда известно, что кража состоялась именно сегодня? — Шарп настаивал.

Секунду полковник яростно пучил глаза, затем отвернулся и грязно выругался. Шарп имел все основания сомневаться — он точно знал, что в течение последних трёх дней никто из офицеров к тюкам не подходил. В этом не было ничего удивительного, — в кожаных сумках хранились не предметы повседневного пользования офицеров, а их ценности; вещи, которыми дорожили; то, что извлекалось на свет в редких случаях, когда полк расквартировывался надолго и с удобством: хрусталь, серебро и прочие роскошные безделицы, скрашивающие быт.

Уиндхэм рявкнул на майора Колетта:

— Доложите, что пропало!

Список украденных вещей был невелик. Форрест недосчитался денежного чека, но его уже нашли смятым в грязи. Кто бы ни вскрыл вьюки, бумагой он не интересовался. Кроме того, исчезла пара табакерок и золотая цепочка. Кое-что из пропавшего имело явно сьюдад-родригское происхождение, например, золотая фурнитура для ножен, или серебряные серьги, предназначавшиеся, по словам их смущённого владельца-лейтенанта, в подарок матери. Майор Колетт лишился бритвенного зеркальца с серебряной крышкой и дорогих часов. Чувствительнее всех пострадал полковник, — соблазнившись филигранной рамкой, вор унёс портрет несгибаемой Джессики, памятный Шарпу по Элвашу. Уиндхэм страдал искренне, ему было за что любить супругу: по слухам, кроме немалого приданного, она принесла мужу охотничьи угодья в половину Лестершира.

Уиндхэм наставил на Шарпа кнут:

— У вас пропало что-нибудь?

Шарп покачал головой:

— Да у меня нет ничего.

Как древний мудрец, всё своё Шарп носил с собой. Немного золота, добытого под Альмейдой, и саблю, подаренную Патриотическим Фондом, он хранил у доверенных лиц в Лондоне.

— Где ваш рюкзак?

— С прочими, сэр.

— Он помечен?

— Нет, сэр.

— Достаньте его, Шарп.

Какой был в этом смысл? Или полковник считал вором Шарпа? Если так, то почему он приказал стрелку самому извлечь ранец, ведь, будь Шарп вором, он мог бы воспользоваться этой возможностью перепрятать краденое. Шарп вытащил свой рюкзак и бросил посреди комнаты:

— Желаете обыскать, сэр?

Уиндхэм брезгливо поджал губы:

— Не порите чепухи, Шарп. Вы — офицер! — раз офицер, то, разумеется, джентльмен, — Я хочу знать, насколько далеко преступник простёр свои грязные лапы. Повторяю, внимательно посмотрите, не пропало ли у вас что-нибудь.

Шарп расстегнул ремни. В его трофейном французском ранце лежала грязная смена белья, два запасных замка к винтовке и полбутылки рома. Одна-единственная ценность хранилась в рюкзаке, и Шарп не мог её найти:

— Пропала моя подзорная труба, сэр.

— Есть какие-то особенности, по которым вы могли бы её опознать?

Особенность имелась, — бронзовая табличка с надписью «В благодарность. А. У. 23 сентября 1803». Шарп в отчаянии опять запустил руку в ранец, но тщетно — труба отсутствовала. Подзорную трубу подарил Шарпу Веллингтон. Стрелок клял себя последними словами за то, что оставил рюкзак вместе с багажом прочих офицеров.

Выслушав описание трубы, Уиндхэм удовлетворённо кивнул:

— Это доказывает одну вещь.

— Какую, сэр?

— Думаю, мы теперь знаем, где служит вор. В Лёгкой роте.

Полковник повернулся к майору Колетту:

— Постройте Лёгкую роту, Джек, и обыщите каждого.

Шарп попробовал возразить:

— Сэр?

Уиндхэм обжёг стрелка уничижительным взглядом:

— На вашем месте, Шарп, я бы помолчал! Эта кража стала возможной только потому, что вы шлялись Бог знает где вместо выполнения своих прямых обязанностей!

Хейксвелл! Это мог быть только Хейксвелл! Шарп был уверен в этом столь же твёрдо, как и в том, что доказательств у него нет. Подзорную трубу Шарп спрятал в рюкзак в полдень. После двенадцати Лёгкая рота или, по крайней мере, большая её часть, на глазах у Шарпа сражалась с французами. Хейксвелл. Стрелок помнил перемазанную землёй грузную фигуру, удаляющуюся как раз в направлении овчарни. Мерзавцу хватило бы времени не только хорошенько порыться в офицерском багаже, но и припрятать добычу, пока охранники с вершины холма наблюдали за схваткой. Шарп стягивал ранец ремнями. Майор Форрест, дождавшись, когда выйдут остальные офицеры, сочувственно сказал:

— Мне очень жаль, Шарп.

— Рота ни при чём, сэр.

— Я не о роте, я о вашей трубе.

Форрест был славным малым, всегда желавшим окружающим добра. Стрелок пожал плечами:

— Как пришло, так и ушло, сэр.

Майор выглядел несчастным:

— Эх, а ведь мы были таким дружным полком.

Выражение его лица вдруг преобразилось от печали к любопытству:

— Э-э, Шарп?

— Сэр?

— Полковник Уиндхэм сказал мне, что вы женаты. Я не разубеждал его…

— А хотелось, сэр?

— Бог мой, нет. Но всё же…

— Я не женат, сэр, если вы об этом.

— Но он ссылался на ваши слова.

— Так получилось, сэр.

— Но, Шарп, а как же документы, а… — Форрест сдался, — Почему вы не скажете ему правду?

— Потому что женюсь.

Форрест засмеялся:

— Теперь понимаю. Не стоит разубеждать полковника в том, что вы женаты, так как в скором времени это станет правдой. Скрытный вы человек, Шарп.

— Какой есть, сэр.

Форрест вздохнул с сожалением:

— А ведь, если бы не кража, вы уже сегодня могли бы стать опять капитаном. Бедный Стеррит напоролся на французский штык.

Вместо ответа Шарп резко поднялся и одел на плечо ранец. От крепости доносился грохот вражеских орудий — звук, ставший настолько же привычным, насколько привычным стал бесконечный дождь.

Под дождём мокла Лёгкая рота. Старшина вызывал из строя солдат, и они по очереди вытряхивали на землю содержимое подсумков, вещмешков и ранцев.

— Угнетающее зрелище. — сказал майор из-за плеча Шарпа. Стрелок был с ним согласен. Угнетающее и бессмысленное. На месте полковника Шарп собрал бы роту и дал бы им десять минут на то, чтобы выдали вора.

— Уиндхэм очень дотошен.

Шарп усмехнулся:

— Недостаточно.

— Что вы имеете в виду?

— Когда я был рядовым, мы вшивали в ранец двойное дно. Ещё он не заглядывает в кивера. К тому же, вор давно избавился от уличающих его вещичек.

— На это у него не хватило бы времени.

— Много ли требуется, чтобы передать добычу на сохранение одной из шлюх или вовсе скопом продать всё маркетанту за несколько шиллингов и пару бутылок спиртного? Нет, полковник даром теряет время.

Всадник осадил коня рядом с овчарней и отдал честь:

— Сэр?

Майор заслонился от дождя и подслеповато вгляделся в подъехавшего:

— Святые угодники! Да это же молодой Ноулз! Ба, у вас новая лошадь?

Молодой человек соскочил из седла и беззаботно улыбнулся Шарпу:

— Раз уж я ушёл из нашей роты, в качестве компенсации решил себя побаловать и купил вот это прекрасное животное. Вам нравится?

Шарп угрюмо взглянул на коня:

— Удачная покупка, сэр.

Ноулза покоробило это «сэр». Улыбка сбежала с его лица.

— Ваше представление…

— Отказано, сэр.

Новость потрясла Ноулза. Шарп был для него примером для подражания. Даже сейчас, сам став капитаном, он в той или иной ситуации прикидывал: а как бы поступил в этом случае его бывший командир?

— Это неслыханно.

Форрест был того же мнения:

— Мир сошёл с ума.

— Поверить не могу.

Шарп решил сменить тему;

— Как ваша рота?

— Мокнет и алчет крови. А кого назначили вместо вас?

За Шарпа ответил Форрест:

— Некто по фамилии Раймер.

Ноулз был обескуражен и возмущён:

— Он — ваш начальник?

Форрест попытался сгладить острые углы:

— О, нет. У мистера Шарпа особые обязанности.

Но Шарп тут же свёл усилия майора на нет:

— Я — лейтенант, заведующий бабами, ослами и телегами.

— Просто не могу поверить…

Наконец, он обратил внимание на странный смотр перед овчарней:

— А это что за диво?

— Кража. — слова Форреста прозвучали грустно, — Полковник подозревает кого-то из Лёгкой роты.

— Он с ума сошёл! — Ноулз хранил верность прежней части, — Но даже если и так, парни достаточно ловки, чтоб не попасться.

Обыск шёл своим чередом. Солдат уже проверили, настала очередь сержантов. Хейксвелл стоял неподвижно, только лицо подёргивали обычные конвульсии. Его ранец лежал перед ним. Конечно же, там не нашли ничего предосудительного.

Следующим был Харпер. Его очень развлекала мысль о том, что его могли заподозрить в краже. Унизительную процедуру досмотра он сносил с иронией и терпением, с помощью которых привык справляться со всеми житейскими неурядицами. Первым Хейксвелл, вторым Харпер. До Шарпа начало доходить, что задумал негодяй. Ирландец последнее время очень мешал Обадии. Шарп побежал к ним.

— Сэр? — голос старшины был неестественно спокоен.

Шарп понял, что случилось, но было слишком поздно. Он должен был сообразить раньше, до построения.

— Дежурный офицер! — пролаял Уиндхэм, — Арестуйте этого человека.

В ранце сержанта Харпера обнаружилась краденая вещь. Всего одна, она лежала поверх всех остальных пожитков ирландца. Это была погнутая серебряная рамка с портрета жены полковника. Стекло было разбито, изображение отсутствовало. Уиндхэм держал рамку, с ненавистью глядя на растерянного сержанта:

— Где портрет?

— Я… я не знаю, сэр. Это не моё…

— Вы будете подвергнуты телесному наказанию! Клянусь Богом, я плетьми спущу мясо с ваших костей!

Лёгкая рота замерла. Дождь барабанил по донцам киверов, форма напитывалась влагой. Происходящее не укладывалось в уме. На глазах у других полков, выглядывавших из палаток, Харпера взяли под стражу и увели.

Роту распустили. К ужину забивали животных, в палатках разводили костры, не спасавшие от стылой сырости. Шарп подставил лицо холодным каплям. Бессилие овладело им. Ноулз попробовал расшевелить прежнего командира:

— Пойдёмте к нам ужинать. Будьте моим гостем сегодня.

— Нет. Спасибо. Я должен попасть на заседание трибунала.

Ноулз не уходил. Увиденное беспокоило его:

— Что случилось с полком, сэр?

— Ничего, Роберт. Ничего хорошего…

Однажды Шарп сотрёт Хейксвелла в порошок, но сейчас главным было оправдать Харпера. Шарп не знал, как это сделать. Даже кулаками правды из Хейксвелла не выбить. Но в один прекрасный день Шарп воткнёт палаш в жирное брюхо сержанта Хейксвелла и будет с удовольствием смотреть, как тот медленно, в мучениях, издыхает.

Трубач сыграл вечернюю зарю — уставом отмеренное окончание дня, их четвёртого дня под Бадахосом.

 

ГЛАВА 14

Дождь не прекращался всю ночь. Шарп знал это, потому что не сомкнул глаз до самого утра, слушая льющуюся с неба воду, вой ветра и пушки французов, время от времени напоминавшие о себе. Ответного огня не было: собственные орудия британцев покоились в гнёздах из соломы и дерюги, ожидая просвета в бесконечном ливне, просвета, достаточного для того, чтобы раскисший склон чуть подсох и по нему можно было бы переволочь пушки к их позициям.

Шарп сидел с Харпером на вершине холма. Внизу раскинулась огромная тёмная туша: Бадахос, как затаившееся чудовище, следил за ними налитыми кровью буркалами — тусклыми точками городских огней.

Официально Харпера здесь не было. Он сидел под стражей, разжалованный в рядовые и приговорённый к порке, но Шарп договорился с часовыми, и вот ирландец рядом. Шарп покосился на него:

— Извини.

— Вам не за что извиняться, сэр, вы сделали всё, что могли.

А смог Шарп очень немного. Он выступил в защиту сержанта, почти умоляя, но для полкового трибунала серебряная рамка перевешивала любые пылкие речи. Шарп подтвердил, что Харпер всю вторую половину того злосчастного дня провёл с ним, отражая атаку неприятеля; а также рассказал о пропаже подзорной трубы, случившейся примерно в это же время, что доказывало невиновность ирландца. Уиндхэм на это заявил, что трубу мог украсть другой вор. Харпера признали виновным и приговорили к понижению в звании и телесному наказанию.

Это наказание, похоже, и занимало мысли ирландца:

— Сто плетей, да? Легко отделался.

В чём-то Харпер был прав, особенно, если учесть, что устав позволял назначить до двух тысяч плетей. Шарп отдал ему бутылку. Оба стрелка кутались в куски провощённого полотна, защищавшего от всепроникающей влаги.

— А я в своё время получил двести.

Харпер невесело усмехнулся:

— Чёртова армия превратилась в курорт, а, сэр? — он отхлебнул из бутылки, — Рядовой. Они даже не называют меня «стрелком» в этом убогом полку. Вшивый рядовой Харпер. Когда же, по их мнению, я успел стырить их барахло?

— Во вторник.

— Боже, спаси Ирландию! В День святого Патрика?

— Тебя не видели в лагере в этот день.

— Боже Иисусе! Мы надирались с вами, сэр.

— Я говорил им.

Между ними повисла тишина, нарушаемая лишь звоном лопат и кирок ниже по косогору. Одно хорошо, подумал Шарп, выпивки у них с Харпером хоть залейся. Лёгкая рота щедро поделилась с ними своими частью краденными, частью выпрошенными запасами спиртного.

— Прости, Патрик.

— Полегче, сэр, не хороните меня раньше времени… А эту тварь я в бараний рог скручу.

— После меня.

Несколько мгновений оба тешили воображение сценами расправы над ненавистным Хейксвеллом, понимая, однако, что это не более чем мечты. Ублюдок был слишком осторожен. Свою палатку он разбил в нескольких метрах от офицерских и не собирался давать стрелкам шанс, прогуливаясь по восхитительно тёмным и безлюдным местам.

Ирландец неожиданно рассмеялся, и Шарп удивлённо воззрился на него:

— Что это тебя так развеселило?

— Да рамка эта дурацкая. Чей портрет там был?

— Жены полковника.

— Редкая красотка, должно быть.

— Не сказал бы. — Шарп откупорил новую бутылку, — Если картинка не врёт, злобная стерва. Полковник, впрочем, доволен браком. Он считает, что женитьба удерживает мужчину от глупостей.

— Наверное, он прав. Кстати, откуда взялись сплетни о вашем браке с мисс Терезой?

— Я так сказал полковнику.

Харпер на миг онемел. Затем рассмеялся:

— Она вам подходит.

— А Джейн Гиббонс?

Харпер помотал головой. Он встречал блондинку, сестру убитого им лейтенанта.

— Эта фифа не для вас. Чтоб жениться на такой дамочке, надо родиться в огромном доме, иметь кучу денег и всё такое. Вы — солдат, сэр, и никакой офицерский кушак не приведёт вас в постель к мисс Гиббонс. Во всяком случае, надолго не приведёт.

— По-твоему, я должен жениться на Терезе?

— Отчего нет? Она — тощая штучка, но вам же, как хорошей собаке, подавай мяса поменьше, костей побольше.

Харпер никогда не одобрял вкуса Шарпа к изящным женщинам.

Снова друзья замолчали. У тех, кто не был знаком с Шарпом накоротке, стрелок имел репутацию человека, скупого на слова и эмоции. Раскрывался он только с близкими людьми, коих легко было пересчитать по пальцам: Харпер, Хоган, пожалуй, ещё Лоссов, немецкий кавалерист. Всех их судьба забросила далеко от родных мест, вынудив сражаться под чужим флагом. Это сродство душ, видимо, не было случайным, ведь Шарп и сам чувствовал себя изгнанником в собственной стране, чужаком в офицерских гостиных.

— Уэлсли как-то изрёк при мне, что рядовых нет смысла повышать, они всё равно плохо кончают.

— Плохо кончают, это как?

— С его слов, спиваются.

Харпер подумал и протянул ему бутылку:

— Уэлсли видней, на то он и генерал.

Какой-то олух в траншее открыл дверцу фонаря, судя по возне, он сразу получил на орехи, но французские канониры, будучи всегда начеку, принялись садить по мелькнувшему пятнышку света изо всех стволов. Крики боли засвидетельствовали, что часть выстрелов попала в цель.

— Мы здесь ненадолго.

— То же вы говорили, когда впервые высадились в Ирландии.

Шарп ухмыльнулся:

— Нам понравилось ваше гостеприимство. Да и климат ничего.

Харпер поднял глаза к небу:

— Боже! Когда же закончится этот дождь?

— Я думал, ирландцы любят дождь.

— Дождь — да, но это же не дождь. Это водопад, потоп, конец всего сухого на этой земле.

Шарп прислонился к плетённому габиону, забытому одной из рабочих партий и тоже уставился в небо:

— Я звёзд не видел уже, наверно, неделю. Да нет, дольше… Мне нравятся звёзды.

— Как им повезло.

Алкоголь редко развязывал Шарпу язык, ещё реже это случалось при Харпере.

— Нет, правда. Ты любишь птичек, я — звёзды.

— Птицы — живые. Они летают, вьют гнёзда. За ними интересно наблюдать.

Шарпу лень было отвечать. Он помнил бивуаки в чистом поле: затылок на ранце, тело завёрнуто в одеяло, ноги просунуты в рукава мундира, полы которого закинуты на живот. Порой он не спал, а просто лежал, глядя в небеса. В такие ночи ему казалось, будто над его головой раскинула походный лагерь невообразимо огромная армия. Это загадочное войско следовало за ним по пятам, ночь за ночью. Кто они, Шарп не знал, но сейчас в его мозгу звёзды наложились на слышанные в детстве бессвязные слова вечно пьяного проповедника, и перемешались со вторым пришествием, четырьмя всадниками апокалипсиса, воскрешением мёртвых. Шарп понял, что армия в небе — войско Судного дня:

— Потоп — чушь. Конец этому свету принесут штыки и батальоны. Весёленькая будет драка.

— За это стоит выпить, — Харпер хлебнул рому, — Надо приберечь малость пойла наутро.

— Хэгмен подкупил барабанщиков.

— Деньги на ветер.

Проводившим экзекуцию барабанщикам друзья приговорённого обычно давали взятку, но под пристальным взглядом офицеров тем всё равно приходилось бить в полную силу.

Шарп посмотрел на крепость и с тоской прошептал:

— Эх, не будь Тереза там…

Харпер его услышал:

— И что тогда? Не будь её там? Можно было бы плюнуть на армию, всё бросить и вместе с мисс Терезой и её людьми партизанить, так?

— Не понимаю, о чём ты…

— Всё вы, сэр, понимаете. Не вы один так думаете. — Харпер явно имел в виду себя. — Но, прежде, чем дезертировать, я хочу прикончить Хейксвелла.

Как ни странно, за последнее месяцы из Южно-Эссекского никто не сбежал. В других же полках каждое утро кого-то недосчитывались. Французы тоже не были исключением. По словам Хогана, в числе перебежчиков имелся даже один сапёр, ухитрившийся прихватить с собой планы обороны. Чертежи содержали немало сюрпризов, не было только схемы минирования западного гласиса.

Шарп решил сменить предмет беседы:

— Знаешь, сколько в сегодняшней стычке полегло народу?

— В сегодняшней? Мне казалось, что уже неделя, а то и месяц прошёл.

— Наших — около сотни. Французов — три сотни плюс те, что потонули при отступлении.

— По нашим сводкам французов всегда гибнет в два-три раза больше. А французы, небось, своему начальству докладывают о тысячах загубленных англичан.

— Ну и пусть. Зато и навредить не успели.

— Согласен.

Французы надеялись разрушить параллель до такой степени, чтобы заставить врага восстанавливать её с нуля. Это дало бы осаждённым дополнительную неделю, что увеличило бы шансы гарнизона получить помощь от полевой армии. Харпер вынул пробку из горлышка очередной бутылки:

— Атака будет жестокой.

Предложив бутылку Шарпу, ирландец осторожно сказал:

— Есть у меня одна идейка.

— Выкладывай.

— Я хочу вызваться в «Форлорн Хоуп».

Шарп засопел:

— Не будь идиотом, тебе, что, жить надоело?

— Я не хочу быть идиотом, я хочу опять быть сержантом. Замолвите за меня словечко?

— Сомневаюсь, что ко мне прислушаются.

Харпер гнул свою линию:

— Замолвите или нет?

Шарп не мог себе представить, что Харпер умрёт. Ещё меньше ему нравилась перспектива самому послать ирландца на смерть. Он покачал головой:

— Нет.

— То есть, «Форлорн Хоуп» хороша для вас, но плоха для грязного ирландца? — В голосе Харпера звучало негодование.

— Откуда тебе это известно?

Почувствовав, что Шарп вот-вот капитулирует, ирландец улыбнулся:

— Сколько мы уже вместе? Мария, Матерь Божия, я, может, и не большеголовый умник, но кое-что смыслю. Вы теряете звание и тут же лезете на французские штыки со своей кавалерийской ковырялкой, готовый в любой момент расстаться с жизнью, только бы не со своей чёртовой гордостью!

Шарп крякнул: сказано было грубовато, но верно, ничего не попишешь:

— А ты-то чего суёшься?

— Я хочу вернуть свои нашивки.

— Гордость?

— Почему бы и нет? Не люблю, когда надо мной смеются за глаза.

— Тебе для этого ни к чему нашивки, достаточно мускулов.

— Не спорю, но я ещё и не хочу, чтобы кто-то мог вякнуть обо мне: «Он спёкся!» Так что, вы в списке?

— Я вызвался, но списки будут составлять перед самой атакой.

— Я могу рассчитывать, что вы прихватите и меня?

Шарп с величайшей неохотой кивнул:

— Да.

Ирландец оскалился:

— Значит, будет надеяться, что вас выберут.

— Не надеяться, а молить о чуде!

— Никаких чудес! В чудесах нет ничего хорошего, — он сделал глоток из бутылки, — Взять святого Патрика. Да, он выгнал из Ирландии всех змей. Чудо? Чудо. И к чему это чудо привело? Прошло пару веков, и место змей заняли англичане. Думаю, старик в гробу перевернулся. Змеи-то были получше!

— Будь Ирландия раз в пять крупнее Англии, вы то же самое проделали бы с нами.

— Вот это и есть чудо, которое стоит молитвы.

Пушки грохотали во тьме справа от них, через реку, выплёвывая пламя, отражавшееся в непроглядных водах Гвадианы.

— Есть ещё одно чудо, о котором я молю Господа. — сказал Харпер без обычного шутовства, — Застать Хейксвелла врасплох.

Он указал на Бадахос:

— В одном из тех узеньких переулочков я бы оторвал его мерзкую башку.

— Похоже, ты всерьёз рассчитываешь перебраться через стену?

— А вы, сэр, всерьёз надеетесь погибнуть со славой?

— Пожалуй, нет.

Однако совсем недавно он всерьёз не думал о потере капитанства, о потере роты и в самом дурном сне едва ли мог бы себе представить, что будет присутствовать при наказании Патрика Харпера плетьми. Сырая и промозглая ночь истекала, приближая претворение в реальность худших из грёз.

 

ГЛАВА 15

— Рота! — зычную, с нажимом на последний слог, команду подхватили другие сержанты, — Равняйсь! Смирно!

Полк был построен неполным квадратом: две стороны по три роты и третья, более протяженная, — четыре. В центре каре стояли треугольные козлы, рядом — старшие офицеры верхом.

Команды звучали за командами, солдаты выполняли артикул за артикулом, пальцы скользили по мокрому дереву лож, оковка прикладов плюхались в слякоть. Всё заливал до чёртиков надоевший дождь.

Сержанты окостенело промаршировали к своим капитанам, щёлкнули каблуками, разбрызгивая грязь и отдали честь:

— Рота построена, сэр!

— Батальон к экзекуционному смотру готов, сэр!

— Хорошо, майор. Вольно!

— Полк! — голос Колетта на миг перекрыл вой ветра, — Вольно!

Новое колыхание строя, новые брызги.

Шарп, с гудящей после ночной пьянки головой, стоял с Лёгкой ротой. По уставу или нет, — здесь было место Шарпа, Раймер это понял, и даже Хейксвелл не посмел ничего вякнуть. Дэниел Хэгмен, убелённый сединами стрелок, намекнул бывшему командиру, что рота на грани бунта. Он, конечно, преувеличивал, но Шарп видел, что люди взвинчены и озлоблены. Единственная добрая весть состояла в том, что Уиндхэм уменьшил назначенное Харперу наказание до шестидесяти плетей. Майор Хоган нанёс визит полковнику и, хотя и не преуспел в попытках доказать невиновность соотечественника, всё же достаточно впечатлил Уиндхэма описанием доблести и подвигов Харпера.

— Полк! Смирно!

Появился Харпер, сопровождаемый двумя конвоирами. Он был обнажён по пояс, но словно не замечал пронизывающего ветра с дождём. Увидев свою роту, ирландец озорно подмигнул товарищам.

Харпера подвели к козлам, запястья притянули ремнями над головой, широко расставленные ноги — к основанию. Распоряжающийся экзекуцией сержант втолкнул ирландцу меж зубов сложенный кусок кожи (чтобы тот не откусил от боли язык). Полковой врач, болезненного вида субъект с вечно сопливым носом, осмотрел спину Харпера и дал заключение, что ирландец здоров и может быть подвергнут наказанию. Последний штрих — кожаный ремень плотно притянул тело ирландца животом к деревянной раме. Майор Колетт доложил полковнику о готовности, Уиндхэм кивнул: «Приступайте!»

Забили барабаны. Распорядитель дал отмашку двум дюжим парням:

— Раз!

Шарп помнил это. Его самого пороли много лет назад на площади занюханной индийской деревушки. Для него не сбивали деревянных козлов, его прикрутили к телеге. Он помнил саднящий зуд в запястьях, стянутых ремнями, кислую вонь кляпа в зубах, помнил первый удар, боль в спине и невольное удивление оттого, что она оказалась не такой сильной, как Шарп ожидал. Он почти свыкся с ней и едва не возмутился, когда доктор приостановил наказание для проверки состояния штрафника. Удары сыпались с двух сторон, и боль превратилась в БОЛЬ, когда плети содрали кожу с мясом и после удара отлетающая плеть открывала белизну обнажённых костей, мгновенно закрашивающихся кровью.

Господи! Как же было больно!

Южно-Эссекский молча наблюдал за процедурой. Барабаны, кожа на которых растянулась от влаги, рокотали глухо и как-то особенно тревожно. Дробь переплеталась с влажным чваканьем окровавленных плетей и размеренным голосом ведущего отсчёт сержанта. Отвратительную мелодию экзекуции дополнял привычный фон дождя и французской канонады.

Доктор сделал исполнителям знак передохнуть. Изучив истерзанную спину Харпера, он чихнул и разрешил продолжать порку.

— Двадцать пять!

Дождь смешивался с кровью и розовыми ручейками стекал по телу Харпера вниз.

— Двадцать шесть!

Шарп внимательно смотрел на Хейксвелла. Показалось, или на лице Обадии действительно мелькнуло торжество? Трудно было сказать, — морду урода постоянно перекашивали спазмы.

— Двадцать семь!

Харпер повернул лицо к своей роте, выплюнул кляп и оскалился.

— Двадцать восемь! Сильнее!

Удары стали жёстче. Улыбка Харпера — шире.

— Стойте! — Колетт направил лошадь к сержанту, — Заткните ему рот.

Распорядитель попытался вернуть кляп на место, но Харпер вытолкнул его языком и снова растянул губы в ухмылке. Лёгкая рота одобрительно загомонила. Они видели, что Харпер просто издевается над своими подневольными палачами. Наверно, только Шарп мог представить себе, насколько плохо сейчас его другу, но Харпер был ирландцем, и дьявольская гордость островитянина давала ему силы ничем не показать боль и ужас, бушевавшие под маской беззаботности.

Наказание завершилось. Мужество Харпера свело на нет любой назидательный эффект, на который, возможно, рассчитывал Уиндхэм.

— Отвязать!

За свою долгую армейскую службу Шарп повидал парней, без сил рушившихся в пыль после дюжины плетей, но освобождённый от ремней Харпер шагал твёрдо, потирая затёкшие руки. Врач задал ему какой-то вопрос, Харпер в ответ засмеялся и жестом отказался от предложенного одеяла.

— Рядовой Харпер! — полковник Уиндхэм отделился от остальных офицеров и подъехал к ирландцу.

— Сэр? — В голосе Харпера слышался вызов.

— Вы — молодец. Держите.

Золотая монета взмыла в воздух. Долю секунды казалось, что она так и плюхнется в лужу, затем ирландец выбросил руку и поймал металлический кружок на лету:

— Спасибо, сэр!

Полк издал коллективный вздох облегчения. Уиндхэм не мог не понимать, что только что подверг унизительному наказанию любимца всего полка. Солдаты не видели ничего обидного в том, что их порют: кого же пороть, как не их? Но, кроме того, они остро чувствовали несправедливость, и к виновному в ней полковнику испытывали враждебность. Золотая монета — это был ловкий ход. Уиндхэм, несмотря на все его потуги выглядеть сельским простофилей — помещиком, был умным человеком.

А сержант Хейксвелл, по его собственному мнению, был очень умным человеком. Во время смотра он изо всех сил сдерживал ликование. Сегодня он торжествовал. Харпер получил своё, и рота, словно зрелое яблочко, пала в руки Обадии Хейксвелла. Но для полного удовлетворения ему требовалась ещё одна вещь, — уничижение проклятого Шарпа, и, благодаря длинным языкам солдатни, Хейксвелл предполагал, где триумф его станет полным: в доме за собором. В доме с двумя апельсиновыми деревьями.

Шарп нашёл Харпера в палатке, где над израненной спиной ирландца хлопотали солдатки.

— Ты как?

— Горит, как в аду. Я бы не хотел повторения!

Он подбросил и поймал полковничью гинею:

— Что мне с ней делать?

— Пропить.

Ирландец помолчал:

— Я придержу её до тех пор, пока не прирежу желтомордую жабу.

— Или я.

— Один из нас, сэр. Но это надо сделать поскорее, пока мы не убрались отсюда.

«Даже, если мы уберёмся отсюда.» — поправил его Шарп мысленно.

Во второй половине дня Шарпа послали с рабочей партией восточнее по течению. Вспухшая от постоянных дождей река снесла понтонный мост.

Понтоны сели на мель, добраться до них можно было лишь вплавь. Раздевшись догола, солдаты облепили их, как мухи, вручную отбуксировали огромные лодки к берегу, где их зацепили и волами оттащили к первоначальному месту прикола.

Осада утопала в грязи, дожде и отчаянии. Непогода сводила на нет все усилия. Траншеи заполнялись водой, их стенки оползали, даже габионы были бесполезны — проклятый дождь щедро разбавлял водой наполнявшую их землю, превращая в жижу, свободно вытекавшую из плетённых каркасов.

Всё было в грязи: возы, припасы, фураж, еда, форма, оружие, люди. Весь лагерь был сплошным морем слякоти, трепетали на ветру палатки.

Каждый день болезни убивали больше народу, чем несмолкающие французские пушки. То время, что противник надеялся выгадать, разрушив параллель, неприятелю подарило ненастье. Боевой дух англичан упал. Первый понедельник осады принёс уныние и ощущение безнадёжности. Чёртов ливень промочил всё, костра не из чего было развести. Сырость и промозглый холод. Фузилёр из валлийского полка сошёл с ума ночью. Он заколол жену штыком и помчался по лагерю с воплями о воскресении мёртвых здесь и сейчас; о том, что он новый мессия. В конце концов убогого загнали в угол и его сержант точным ударом оборвал его жизнь, милосердно избавив от позора военного суда и казни.

Воскресной ночью Шарп встретился с Хоганом. Майор зашивался. Раненый полковник Флетчер отлёживался в палатке, груз его забот ирландцу пришлось взвалить на свои плечи. Хоган был мрачен:

— Мы терпим поражение. Нас побеждает дождь, Ричард.

Шарпу нечего было возразить. Настроение войска оставляло желать лучшего. Французы вели огонь, а британцам нечем было ответить, — их пушки вместе со всей армией тонули в грязи.

Хоган с тоской поднял взор к небу:

— Ах, если бы только этот дождь иссяк!

— А если не иссякнет?

Майор отрезал не слишком складно, зато ёмко:

— Тогда иссякнем мы.

 

ГЛАВА 16

Во вторник после полудня дождь прекратился. В разрывах туч проклюнулись клочки чистого неба забытой синевы. Армия выдралась из грязи и, воспрянув духом, ринулась на боевые позиции.

Они выволокли пушки на холм в ту же ночь. Земля, конечно, не успела высохнуть, орудия почти несли на руках, подкладывая под колёса валежник, но энтузиазм был столь велик, что к утру двадцатичетырёхфунтовики заняли предназначенные им места.

Утром, восхитительно безоблачным, британские тяжёлые пушки открыли огонь. Первые выстрелы сопровождал дружный рёв всего английского войска. Наконец, им было чем ответить лягушатникам. Двадцать восемь осадных орудий, окопанных по всем правилам, защищённых габионами, по наводке инженеров принялись громить основание бастиона Тринидад. Французская артиллерия тоже не молчала. Мутные воды Роильяса затянуло клубами порохового дыма, прорываемого ядрами, летящими с обоих берегов.

К концу дня, когда вечерний бриз снёс дым южнее, стало возможным оценить результаты работы канониров. Пробоина в кладке, окружённая мелкими щербинами отдельных попаданий, не слишком впечатляла. Возвращая майору Форресту позаимствованную подзорную трубу, Шарп не преминул съязвить:

— Ещё месяца три такой стрельбы, и французы заметят пробоину.

Вместо ответа Форрест внимательно посмотрел на Шарпа. Его беспокоило неровное настроение стрелка. Впрочем, он знал его причину. Деятельного Шарпа выматывало безделье. Уиндхэм отменил смотры солдатских жён, мулы мирно щипали травку, стрелку совершенно нечем было занять себя. Разговор на эту тему, затеянный Форрестом с полковником, плодов не принёс. Уиндхэм просто отмахнулся: «Всем скучно. Штурм прогонит скуку.» С этими словами командир взял половину штабных офицеров, свистнул борзых и умчался на ежедневную охоту. Задачу растормошить Шарпа Форресту пришлось решать самому. Майор искоса глянул на угрюмый профиль стрелка:

— Как здоровье сержанта Харпера?

— Рядовой Харпер выздоравливает, сэр. Через пару дней будет как новенький.

Форрест вздохнул:

— Я никак не могу привыкнуть к тому, что он рядовой. На язык так и просится «сержант». — он осёкся и пошёл пятнами, — О, Боже! Ричард, простите мне мою бестактность.

Шарп усмехнулся:

— Пустяки, сэр. Я почти привык к званию лейтенанта.

Сказанное им не было правдой, но Форрест очень уж переживал.

— Вам удобно, сэр?

— Вполне. Отсюда открывается великолепный вид.

С точки, где находились офицеры, просматривалась большая часть долины и сам Бадахос. Холм Сан-Мигель кишел английскими солдатами. Их было полным-полно и в траншеях, и в новых недостроенных орудийных капонирах. Разгадка крылась вот в чём: британские пушки вели огонь по бастиону Тринидад с расстояния примерно в восемьсот метров, далековато для серьёзного урона. Сапёрам требовалось сократить этот отрезок минимум вполовину, что предполагало сооружение второй параллели, почти у самого прибоя, как раз там, где высился французский форт Пикурина. Сегодня вечером, после заката форт будет взят. Шарп отчаянно надеялся, что штурм будет поручен его Четвёртой дивизии, но выбор командования пал на Третью и Лёгкую.

Форрест взглянул вниз на форт:

— Приступ, как мне кажется, не будет особо трудным.

— Нет, сэр.

Всё так, думал Шарп, но это только половина дела. Форт Пикурина возводился на скорую руку и его единственным предназначением было помешать и замедлить продвижение неприятеля. Имелся ров, прикрывавший невысокую каменную стенку, увенчанную частоколом с пробитыми в нём бойницами для стрелкового оружия. Расстояние, отделявшее форт от городских пушек, не позволяло смести шрапнелью атакующую его пехоту. Без артиллерийской поддержки форт, конечно, падёт, но заводь, образованная разливом перегороженного дамбой Роильяса, никуда не денется. Значит, прямая атака города невозможна. Штурмующим придётся наступать с юга, зажатыми между водой и южной стеной, в зоне досягаемости орудий огромного форта Пардалерас. Шарп попросил у Форреста подзорную трубу и направил её на дамбу. Строя её, французы расстарались. По верху дамбы шла узкая прямая дорога к форту на другой стороне реки, и этот форт был не чета Пикурине. Близость города позволяла меткому стрелку с бастиона Сан-Педро контролировать дамбу. Форрест проследил взгляд Шарпа:

— Что вы об этом думаете?

— Думаю, сэр, взять дамбу будет не так легко…

— А кто говорил о штурме дамбы?

Хоган посвятил Шарпа в планы Уэлсли, но на вопрос Форреста стрелок лишь качнул головой:

— Мне так кажется, сэр.

Форрест сторожко огляделся по сторонам и наклонился к собеседнику:

— Вы даже не подозреваете, Шарп, насколько близки к истине. Скажу больше: в этом и состоит боевая задача нашего полка.

— Нашего, сэр? — Шарп неподдельно изумился.

Майор был явно доволен произведённым впечатлением:

— Командир дивизии посоветовался с Уиндхэмом, тот предложил услуги нашего батальона. Так что нам повезло.

— Когда штурм, сэр?

— Не знаю. Мне не говорят таких вещей. Смотрите!

Майор указал на батарею номер один. Ражий пушкарь сноровисто оттянул от одной из амбразур последний габион, и молчавшее около получаса орудие изрыгнуло дым и пламя. Прицел был взят неверно, ядро взрыхлило землю перед Пикуриной, отскочило и нырнуло в заводь, взметнув фонтанчик воды. Французы в форте отозвались на первый блин английских артиллеристов глумливым криком, слышным даже здесь, в четырёхстах метрах.

Амбразура тем временем вновь закрылась. Канониры подняли ствол на полтора сантиметра, подкрутив здоровенный болт под казёнником. Канал ствола зашипел, протираемый мокрым банником. В дуло забили прибойником картузы с порохом и закатили ядро. Второй номер расчёта склонился над затравочным отверстием, вставил в него прокольник и проткнул пороховой картуз внутри орудийного ствола. Затем он поместил в затравочное отверстие запальник — тростинку, наполненную порохом наивысшего качества и отступил. Офицер отдал приказ. Габионы перед жерлом растащили в стороны. Артиллеристы зажали уши. Сержант с пальником на длинной ручке поднёс огонь. Пушка с грохотом выстрелила, откатившись назад по наклонённой к фронту деревянной платформе. На этот раз настал черёд британцев радостно кричать: ядро проломило частокол, осыпав защитников градом щепы.

Майор Форрест опустил подзорную трубу и сокрушённо покачал головой:

— Вот горемыки.

— Кто, сэр? — Не понял Шарп.

— Французы, — грустно сказал Форрест и, видя недоумение младшего товарища, поторопился объяснить:

— О, я не выжил из ума, Шарп. Просто, когда я вижу все эти ужасы войны, я вспоминаю своего сына…

— Я думал, ваш сын — мирный гравёр, сэр?

— Да, это так, но ведь французы там, в форте, не родились солдатами. Среди них, может, найдётся и парень, до войны зарабатывавший на жизнь тем же ремеслом, что и мой сын, и у этого парня тоже есть беспокоящийся за него отец…

Вполуха слушая рассуждения сентиментального майора, Шарп сосредоточил внимание на форте Пикурина. Его укрепления перепахивали тяжёлые ядра (к первой пушке присоединились остальные). Гарнизон форта оказался в ловушке. Отступать им было некуда, позади них расстилались воды Роильяса. На что они надеялись? С приходом ночи артиллерия, конечно, смолкнет, но лишь для того, чтобы дать дорогу пехоте.

— Почему они не сдаются, Шарп?

— А вы бы сдались, сэр?

Форрест озадачил вопрос:

— Я — нет, я же англичанин.

— А они — французы, сэр. У французов тоже есть понятие чести.

— Возможно, вы правы.

В голове майора действительно не укладывалось, почему французы, цивилизованный народ, так упорно сражаются за очевидно неправое дело. Ладно, американцы. Их и нацией-то не назовёшь. Форрест не удивился бы, узнав, что вместо республиканских благоглупостей эта горстка отщепенцев теперь отстаивает идеалы каннибализма. Но французы?! Майор не мог этого понять. Положение усугублялось тем, что в данный момент наследники Шарлеманя и Дюгесклена обладали самым мощным военным потенциалом на земле и пользовались им для распространения своей идейной заразы. По мнению Форреста, Британия оставалась последним препятствием на пути победно шествующих по миру сил зла. Соответственно, война с Францией рассматривалась майором как священная миссия англичан, благословлённый Господом крестовый поход за сохранение культуры и цивилизации.

Как-то он изложил свои соображения не этот счёт майору Хогану. Ирландец фыркнул и разнёс пафосные выкладки Форреста в пух и прах: «Мой дорогой, не засоряйте мозги вздором. Торговля — единственный высокий английский идеал на все времена. Именно поэтому мы здесь. Уверяю вас, не грозись проклятый Бони закрыть для ваших купцов португальские порты, вы бы сейчас тихо подрёмывали в кресле в родном Хелмсфорде!»

Форрест вспомнил беседу с язвительным инженером и обратился к стрелку:

— За что мы воюем, Шарп?

— Сэр? — глубокомыслие майора опять застало его врасплох.

— Да, Шарп. За что вы воюете? Вы против республиканства?

Тот хмыкнул:

— Я, сэр? Да я даже не уверен, что смогу это слово выговорить-то правильно.

Майор шутки не принял, и Шарп посерьёзнел:

— Что за вопрос, сэр? Мы никогда не ладили с французами. Каждые двадцать лет у нас с ними заварушка. Если мы не дадим им сдачи, они завоюют старушку Англию и заставят нас жрать улиток и говорить с прононсом. А, если честно, не знаю, сэр. Мы дерёмся с французами, потому что они — высокомерные ублюдки, и кто-то должен утереть им нос. Только и всего.

Их разговор прервало триумфальное возвращение с охоты полковника и сопровождавших его офицеров. Уиндхэм находился в превосходном расположении духа. Проводив глазами очередное ядро, взрыхлившее остатки вала у форта, командир воздел вверх кулак и крикнул: «Отличная работа, братцы! Задайте-ка лягушатникам жару!» Кивком поздоровавшись с Шарпом, Уиндхэм похвастался Форресту:

— Две лисы, майор! Целых две бестии!

Майор Хоган как-то сострил, что даже брачная ночь не приносит английскому офицеру столько восторга, сколько жестокое убийство маленького рыжего зверька. А у полковника вдобавок имелся ещё и третий повод для радости. Он извлёк из кармана конверт и, заговорщицки подмигнув, показал его майору:

— Письмо от миссис Уиндхэм, Форрест! Прекрасные новости!

— Рад за вас, сэр.

Форрест переглянулся с Шарпом. Неужели миссис Джессика одарила супруга маленьким Уиндхэмом?

Полковник раскрыл письмо и, шевеля губами, пробежал взглядом по строчкам:

— А-а, вот оно! Наша постоянная головная боль — чёртовы браконьеры. Один из этих мерзавцев повадился стрелять у нас фазанов. А моя дражайшая половина взяла и поймала мошенника!

— Очень удачно, сэр… — Промямлил Форрест.

— И не просто поймала! Она купила капкан, мощную новомодную штучку, и это дьявольское изобретение так изранило подонка, что тот вскоре подох от антонова огня. Его участь очень впечатлила нашего пастора, и в ближайшее же воскресенье он разразился проповедью о том, как греховно желать добра ближнего своего! А, каково?

Уиндхэм обвёл офицеров восторженным взором. Шарпу подумалось, что пока несгибаемая Джессика на страже, в их приходе едва ли у кого-то возникнет самоубийственная мысль возжелать полковничьего добра.

Уиндхэм помахал письмом:

— Славный парень наш священник, с лошадью управляется, как драгун. Можете вы себе представить, какой цитатой из Библии он закончил проповедь?

Шарп кротко произнёс:

— Осмелюсь предположить, сэр, Четвёртая книга Моисеева, глава 32, стих 23: «…Испытаете наказание за грех ваш, которое постигнет вас…»

Полковник недоверчиво воззрился на стрелка:

— Откуда, черт возьми, вы знаете?

В глазах Уиндхэма читалось явственное подозрение, что Шарп каким-то сверхъестественным образом перехватывает его почту.

Стоявший среди офицеров Лерой усмехнулся в усы, искренне наслаждаясь ситуацией. Он помнил рассказ Шарпа о том, что в приюте, где тот вырос, это было самое расхожее изречение.

Стрелок не стал посвящать полковника в подробности своего прошлого:

— Цитата показалась подходящей, сэр.

— Подходящая, это уж точно! Наказание за грех постигнет и ухватит за ногу железными зубами капкана! — полковник захохотал и широким жестом указал на своего слугу, принесшего вино, — Думаю, за это стоит выпить. За это и за сегодняшнюю атаку! Угощайтесь, джентльмены!

Пока смеркалось, британская артиллерия сравнивала форт с землёй, но, едва тьма сгустилась, гром канонады сменился звонким голосом рожков, зовущих пехоту на штурм. Французы в городе правильно истолковали молчание вражеских пушек, и их канониры на стенах, опустив жерла своих орудий чуть ниже, принялись бить над фортом по склону Сан-Мигеля. Ядра сеяли смерть в рядах наступающих, но они только теснее смыкали ряды и двигались вперёд. Из города донёсся более глубокий рокот, и небо над озером прочертили огненные строчки фитилей летящих гранат. Французы пустили в ход мортиры. Стрелки из 95-го развернулись в цепь, подковой обогнувшую форт. Вспыхивавшие то тут, то там иголочки винтовочных выстрелов позволяли предположить, что целят зелёные куртки по бойницам. Гарнизон их стрельба не особенно беспокоила, они лихорадочно готовились к отражению штурма.

Из траншеи на вершине холма, откуда Шарп и остальные офицеры наблюдали схватку, ясно виднелось лишь пламя взрывов да сполохи пушечных выстрелов на крепостном парапете. При каждом залпе орудийный ствол извергал длинный язык огня, из недр которого вылетало ядро. Сгусток пламени на долю секунды отрывался вслед за снарядом от жерла и, корчась, таял во мгле. Этот танец огня завораживал, на него можно было смотреть бесконечно, что Шарп и делал, пока рёв множества британских глоток не отвлёк его. Судя по крику, атакующие приблизились ко рву. И споткнулись.

Что-то пошло не так. Боевой клич распался на отдельные выкрики и вовсе стих. Ров, окружавший Пикурину, оказался, во-первых, глубже, чем представлялось с гребня Сан-Мигеля, а, во-вторых, его заполняла дождевая вода. Британцы рассчитывали спрыгнуть в ров, легко забраться в форт, воспользовавшись принесёнными с собой короткими лестницами, и штыками расправиться с гарнизоном. Теперь они растерялись. Французы тем временем заняли свой полуразрушенный вал и открыли огонь из мушкетов. Это было похоже на какой-то дьявольский тир. Защитники форта заряжали мушкеты и жали на курок, снова и снова. Красномундирники то и дело валились в ров или под ноги беспомощно топчущимся товарищам. Опьянённые своей недосягаемостью, французы использовали приберегаемое для окончательной схватки средство — осветительные каркасы, как под Сьюдад Родриго. Пылающие вязанки, роняя искры, скатились к подножию укрепления.

Не стоило им этого делать. Подсветка сделала англичан лёгкой мишенью для городской артиллерии. Ядра косили толпящихся солдат целыми рядами, оттесняя уцелевших с флангов Пикурины к его фронту, в мёртвую зону крепостных орудий. Однако рассеивающие тьму снаряды сыграли на руку и англичанам. В неверном свете промасленных вязанок обнаружилось слабое место форта. Чтобы помешать штурмующим выбираться из канавы, вражеские сапёры загодя вбили в верх ближней к форту стенки рва ряд кольев. Дрыны сузили ширину рва до десяти метров и, насколько Шарп мог разглядеть в одолженную у безотказного Форреста оптику, первые лестницы на манер подмостков перекидывались на подходящие отрезки частокола. Какие-то из лестниц рухнули вниз, но три держались, и смекалистые ребята из 88-го, те самые коннотцы, что сражались плечом к плечу с Шарпом в бреши Сьюдад-Родриго, невзирая на потери от ожесточенной мушкетной пальбы, перебегали через ров к форту, взбирались наверх и вступали в рукопашную.

Каркасы почти выгорели, и о ходе боя можно было судить лишь на слух. Доносились вопли и одиночные выстрелы. Наконец, победный рёв знаменовал окончательный успех британского оружия. Шарп ухмыльнулся. Патрик Харпер обзавидуется, слушая рассказ о том, как коннотцы превратили лестницы в мосты и победили. До отвращения бодрый баритон Уиндхэма оторвал его от приятных мыслей:

— Вот и всё, джентльмены. Мы — следующие.

Мгновение все молчали, думая, что ослышались. Капитан Лерой решился уточнить:

— Мы — следующие? Что вы имеете в виду, сэр?

— Нашему полку поручено отбить у неприятеля дамбу!

Перекрикивая друг друга, офицеры засыпали командира вопросами. Он ответил на один, самый важный:

— Когда? Сроки пока не намечали. Думаю, дня через три. Настоятельно прошу вас держать языки за зубами. Я не хочу, чтобы о нашей вылазке болтали у каждого костра. Предполагается, что противник не ждёт нападения с этой стороны.

Шарп тихо позвал:

— Сэр?

— Шарп, это вы? — тьма не позволяла определить, кто говорит.

— Я, сэр. Разрешите мне пойти с Лёгкой ротой.

— Вы — кровожадный нехристь, Шарп! — тон полковника был игрив, — Вы подошли бы мне в лесники. Я подумаю над этим.

Уиндхэм, кряхтя, выбрался из траншеи, оставив Шарпа гадать, о чём тот собрался думать: об участии стрелка в атаке или о его будущей карьере в качестве полковничьего егеря.

Аромат табака и светящийся во мгле уголёк сигары возвестили о приближении капитана Лероя. Алкоголь настроил американца на жёлчный лад:

— В любом случае, кто-то из капитанов должен умереть. Вам же нужно вернуть своё звание, а, Шарп?

Стрелок сухо сказал:

— Мне приходило это на ум.

Лерой мрачно хохотнул:

— А уж как нам-то приходило! Вы подрываете моральный дух капитанов нашего полка, заставляя помнить о том, что мы смертны. Чьё место вы себе присмотрели, если не секрет?

— Хотите мне предложить своё?

— О, нет, увольте. При всём моём уважении к вам, не для того я уехал из Бостона.

Шарпу не нравился этот разговор, и он воспользовался представившейся возможностью сменить тему:

— Почему, кстати, уехали?

— Я — американец с французской фамилией из роялистской семьи, сражаюсь за сидящего на английском престоле скорбного главою короля — немца. Что мне вам ответить?

— Не знаю.

— Вот и я не знаю, Шарп.

Сигара его почти потухла. Американцу пришлось повозится, раскуривая её. С шумом выпустив изо рта дым, Лерой тоскливо сказал:

— Я часто размышляю, что было бы, выбери я другую сторону…

— А могли?

Лерой попыхтел сигарой:

— Наверное, да. Мой отец присягал Его Величеству, а я всегда был примерным сыном.

Шарп молчал, давая замкнутому капитану выговориться.

— Американцы снова ввязываются в войну.

— Да, я слышал.

— Хотят вторгнуться в Канаду. Хотят и, будьте покойны, вторгнутся. Чёрт, останься я там, уже бы ходил в генералах. В мою честь назвали бы улицу, а то и целый город. Они это любят.

Лерой сделал паузу. Нетрудно было догадаться, что его мысли витают вокруг единственной реальной альтернативы именному городку и генеральскому чину: безымянной могилы в испанской земле.

— Завидую вам, Шарп.

— Почему?

— У вас есть цель. Вы рвётесь наверх, несмотря ни на что. Потому-то наша дружная компашка капитанов и страшится вас. Каждый боится стать вашей очередной ступенькой к вершине.

Американец выбросил окурок, и тот упал, рассыпав ворох искр.

— Скажу по дружбе, многие будут рады увидеть вас мёртвым.

— Это предупреждение?

— Нет, что вы. Просто меланхолия.

Топот ног заставил офицеров прижаться к стенке траншеи, пропуская санитаров с носилками. Раненые стонали, один рыдал со всхлипами.

Лерой хлопнул Шарпа по плечу:

— Мы — следующие, Шарп, мы — следующие!

 

ГЛАВА 17

— Ваше мнение? — поинтересовался Хоган.

Шарп поморщился:

— Слишком сложно. Пятидесяти человек хватило бы с лихвой. Там не требуется целый полк.

Ирландец неопределённо кивнул и посмотрел в небо:

— Погода нам благоприятствует.

— Если не зарядит дождь.

— Не зарядит. — майор сказал это так уверенно, будто Господь Бог именно ему передоверил управление погодой, — Пусть только стемнеет.

Хоган выглянул из окопа и оценивающе посмотрел на прикрывавший дамбу форт:

— Пожалуй, вы правы, Ричард. Слишком сложно, но это решение вашего полковника. Вы, надеюсь, приглашены на веселье?

— К сожалению, нет. Это ещё одно решение нашего полковника.

Уиндхэм запретил Шарпу идти на штурм дамбы с Лёгкой ротой. Вместо этого он оставил стрелка при себе.

Шарп ухмыльнулся:

— Вас можно поздравить с повышением? — засмеялся Хоган, — И каковы же будут ваши обязанности? Развозить его приказы? Зная, как вы держитесь в седле, обязательно выкрою минутку взглянуть на это хоть одним глазком. В последнее время у меня было так мало поводов для смеха.

— По его словам, он не хочет, чтобы я своим присутствием стеснял капитана Раймера.

Хоган скривился:

— Если у капитана Раймера достаточно мозгов, он будет только рад вам.

Ирландец щёлкнул крышкой часов:

— Два часа до заката.

План полковника был таков: сапёры в сопровождении Лёгкой роты выдвигаются к дамбе. Остальная часть батальона имитирует атаку на форт, под прикрытием которой сапёры закладывают в фундамент плотины двадцать бочонков пороха. В отличие от Уиндхэма, у Шарпа план восторга не вызывал, наоборот, он считал, что Лёгкая рота справится без прикрытия. Всего четыре дня назад армия убедилась в очередной раз, насколько непредсказуемы и чреваты сюрпризами ночные атаки. Расчёт же полковника строился на том, что Лёгкая рота достигнет точки назначения ровно в двадцать три ноль-ноль, хотя возможности дать знать своим, буде что-то пойдёт не так, не предусматривалось. Шарп пытался растолковать командиру, что, если группа с порохом опоздает, фальшивый штурм только поднимет на ноги гарнизон и переполошит часовых, что атака излишня, но Уиндхэм был непреклонен. Он рвался в бой, предвкушая победу, и слова Шарпа раздражали его: «Конечно же, парни поспеют вовремя. Что может им помешать?»

На первый взгляд, ничего. Идти взрывникам было недалеко. В темноте они по плану выбирались из первой параллели и направлялись на север. Упёршись в Гуадиану, они поворачивали налево и шли до лощины, на дне которой тёк перегороженный выше Роильяс. Далее оставалось преодолеть самый ответственный отрезок пути: от угла крепости, где высился замок, до плотины. Расстояние составляло сто пятьдесят метров, в пределах слышимости часовых на стенах и парапете бастиона Сан-Педро. Идти предполагалось в тишине и медленно. Лица и амуниция чернились.

Хоган нервно играл крышкой брегета. Это он убедил Веллингтона взорвать дамбу и потому так близко к сердцу принимал сомнения Шарпа.

Вторая параллель была почти готова. Оставалось лишь оборудовать орудийные позиции. Установленные там пушки смогут вести огонь с четырёхсот метров по бастиону Тринидад, в стене которого виднелись метки от ядер артиллерии первой параллели. По ночам французы высылали заделывать пролом рабочие партии. Англичане били по ним из пушек, так что грохот не стихал ни днём, ни ночью.

В опускающихся сумерках строилась Лёгкая рота. Шарп взглядом отыскал среди солдат Харпера, не желавшего пропускать случая повоевать. Спина, по его утверждению, зажила и совершенно не беспокоила. Хейксвелл ужом вился вокруг Раймера. Он действовал в своей обычной манере: стать незаменимым для командира, а роту перессорить между собой. Шарп злился, понимая, что бессилен помешать этому.

Уиндхэм прошёлся перед шеренгой. Задержавшись около Харпера, он указал на семистволку, водружённую на плечо ирландца:

— Это что?

— Семиствольное ружьё, сэр!

— Оно регламентировано уставом?

— Флотским, сэр!

— Тогда оставьте его морякам.

Хейксвелл шагнул к донегольцу, губы его кривились в усмешке:

— Передайте его мне, рядовой.

Семистволку подарил ирландцу Шарп, Харпер ею очень дорожил, но сейчас ничего не мог сделать. Медленно он снял оружие с плеча и отдал Хейксвеллу. Тот охнул под весом ружья и преданно уставился на полковника, только что хвостом не вилял за неимением последнего:

— Назначить взыскание, сэр?

Тот недоумённо поднял бровь:

— Взыскание?

— За неположенное оружие, сэр.

Уиндхэм отрицательно покачал головой. На его взгляд, с Харпера было довольно взысканий:

— Отставить, сержант.

— Так точно, сэр.

Хейксвелл почесал шрам и потрусил следом за командиром. Когда смотр окончился, а полковник скомандовал вольно, Хейксвелл снял кивер и вперился в его засаленные глубины. Губы сержанта растянулись в блаженной улыбке. Шарп подошёл к лейтенанту Прайсу, бледному даже под слоем жжёной пробки, и кивнул на Хейксвелла:

— Что он делает?

— Бог ведает, сэр, — Прайс до сих пор смотрел на Шарпа снизу вверх, — Каждый раз одно и то же: он скидывает головной убор, пялится внутрь, роняя слюни, и опять одевает его на башку. Он — псих, сэр.

— Снимает и пялится?

— Верно, сэр. Ему место в Бедламе, сэр… — Прайс ухмыльнулся, — Хотя армия тоже подходит…

Только Шарп примерился отобрать у желтомордого семистволку, Уиндхэм, усевшись в седло, потребовал внимания. Хейксвелл живо вернул кивер на макушку, сдвинул пятки и принялся есть начальство глазами. Уиндхэм пожелал роте удачи и напомнил, что их дело — защищать сапёров в случае обнаружения тех противником, не более:

— Вперёд и счастливой охоты!

Шарп провожал тоскливым взглядом вливающуюся в траншею роту (Хейксвелл всё ещё нёс чудовищное творение оружейника Генри Нока). Всем своим существом он тянулся идти с ними. Его стремление подстёгивало понимание того, насколько важен этот взрыв, как он облегчит штурм бреши обмелевшая запруда.

Вместо этого стрелок присоединился к Уиндхэму. Когда колокол в городе пробил пол-одиннадцатого, по знаку полковника девять рот высыпали на бруствер. Уиндхэм тихо сказал:

— Они должны быть на месте.

— Да, сэр.

Полковник зачем-то наполовину вытащил из ножен клинок, невидяще посмотрел на него и задвинул обратно:

— Джек, где вы?

Подскочил Колетт:

— Сэр?

— Вы готовы?

— Так точно, сэр!

— Как только прозвонят одиннадцать, начинайте.

Колетт скрылся во тьме. Майор, ответственный за атаку, повёл выделенные ему четыре роты к форту, защищавшему дамбу. Остальные роты полковник пока придерживал в резерве, втайне надеясь, что отвлекающий штурм обнаружит слабость обороны и перейдёт в настоящий. Полковнику хотелось во главе полка преодолеть ров, взлететь на стену и лично захватить укрепление. Шарп скривился. Интересно, как дела у Лёгкой роты? Ни окриков часовых, ни выстрелов, значит, их не обнаружили. Если не будет накладок, спустя пару минут прогремит взрыв. Однако Шарпа мучили мрачные предчувствия. Он вдруг вспомнил о Терезе и отстранённо прикинул, не разбудит ли взрыв его дочь? Его дочь! Шарп всё ещё не мог привыкнуть к тому, что у него есть дочь.

— Должно быть, порох заложен.

— Да, сэр.

Стрелок пропустил фразу полковника мимо ушей и ответил наобум, но Уиндхэм и не ждал реакции собеседника. Он мыслил вслух. Заложен порох или нет, знали только Раймер и Господь Бог. Шарп представил сапёров, подобно контрабандистам с южного побережья, цепочкой движущихся по тёмной лощине вдоль вод Роильяса.

Уиндхэм снова открыл рот:

— Считайте вспышки, Шарп.

— Да, сэр.

Полковнику не давала покоя надежда на малочисленность гарнизона форта. Далеко слева от Южно-Эссекского ожили осадные орудия. Каждый выстрел подсвечивал дымы, стелющиеся над водой. Французские канониры тоже не смолчали, но в последние дни их огонь ослабел. Неприятель берёг боеприпасы для батарей второй параллели.

— Теперь уже вот-вот. — буркнул под нос полковник и громко окликнул, — Майор Форрест!

— Да, сэр! — Форрест вынырнул из мглы.

Неожиданный треск мушкетов с севера заставил Уиндхэма подскочить, как ужаленного.

— Не наши, сэр.

Стреляли за Гуадианой в занятом Пятой дивизией французском форте. Полковник перевёл дух.

Крик часового донёсся из тьмы. Три офицера замерли, прислушиваясь.

— Qui vive? — снова. И громче, — Gardez-vous!

Грянул выстрел.

— Чёрт! — Уиндхэм буквально выплёвывал брань, — Чёрт! Чёрт! Чёрт!

В форте загомонили, загорелись огни, и пылающие каркасы полетели со стены через ров. Их пламя осветило выстроенные роты Колетта.

— Огонь!

Залп. Бойницы форта обозначились вспышками ответного огня.

— Чёрт! — Уиндхэм скрипнул зубами, — Слишком рано!

Роты Колетта стреляли повзводно. Пули врезались в камни форта. Офицеры орали что есть силы, создавая у врага впечатление, что наступающих больше, чем на самом деле. Залпы звучали один за другим, словно работал какой-то фантастический механизм. Французы в бойницах стреляли слишком часто, чтобы успевать перезаряжать мушкеты, и Шарп предположил, что два или три солдата перезаряжают запасные ружья для каждого стрелка.

— По моим наблюдениям, сэр, в форте достаточно защитников.

— Чёрт! — полковник злился.

Гулкий голос колокола городского собора был едва различим за шумом перестрелки. Французы добавили осветительных снарядов, и Колетт приказал своим людям отойти в тень.

Уиндхэм, волнуясь, мерил ногами бруствер, повторяя, словно заклинание:

— Где же Лёгкая рота? Где же Лёгкая рота?

Артиллеристы на городской стене развернули орудия, прицелились и Шарп услышал свист картечи.

Колетт сохранил хладнокровие:

— В цепь! В цепь!

Картечь, бьющая по разомкнутому строю, уносила не так много жизней. Но, с другой стороны, терялся эффект массовости атаки, и враг мог начать догадываться, что штурм затеян для отвода глаз.

Уиндхэм засопел и выкрикнул:

— Капитан Лерой!

— Сэр!

— Роту на правый фланг майора Колетта!

— Да, сэр!

Гренадёры побежали вперёд, добавляя беспорядка. Уиндхэм повернулся к Шарпу:

— Который час, Шарп?

Стрелок вспомнил колокольный звон:

— Начало двенадцатого, сэр!

— Что же они медлят с миной?

— Дайте им время, сэр.

Уиндхэм уставился на форт. Каркасы освещали ров и часть поля перед ним. Маленькие группы красномундирников выбегали вперёд, стреляли с колена и торопились обратно в спасительную тьму. На глазах у Шарпа один из них запнулся, упал и уже не поднялся. Двое товарищей убитого вернулись и, схватив его за ноги, уволокли из кольца света.

— Капитан Стеррит! Поддержите майора Колетта!

— Да, сэр!

Новая рота канула в ночь. Фраза Лероя всплыла в мозгу Шарпа, и он виновато подумал, что вот ещё один капитан в зоне досягаемости картечи. Но куда же запропастился Раймер? Позади форта царила тишь да гладь — ни взрывов, ни выстрелов.

— Чёрт побери, где они? — Уиндхэм сжал кулаки, — Чёрт!

Колетт отвёл своих парней чуть назад. Он не видел смысла терять их в фальшивой атаке. Огонь из форта стал не таким интенсивным. Долгожданных взрывов не было.

— Чёрт! Надо узнать, что у них стряслось?

— Я могу разведать, сэр!

План Уиндхэма расползался по швам, как мундир из гнилого сукна. Атака Южно-Эссекского потеряла всякое правдоподобие, и неприятель, по-видимому, уже задавался вопросом: от чего англичане хотели отвлечь внимание защитников форта?

— Их могли подстеречь и взять в плен, сэр. Может, они даже до плотины не дошли.

Полковник колебался. Рядом раздался голос Колетта:

— Сэр! Сэр!

— Я здесь, Джек!

Колетт нашёл командира и устало отдал честь:

— Мы долго не продержимся, сэр. Большой урон от картечи.

Уиндхэм решился:

— Шарп, сколько вам нужно времени?

Стрелок быстро прикинул: он один, значит, можно идти напрямик к форту — шум боя скроет всё.

— Пять минут, сэр.

— Учтите, я жду подробного доклада: где они, в чём причина задержки и так далее, понимаете?

— Так точно, сэр.

— Я даю вам десять минут, Шарп.

Он спросил Колетта:

— Вы продержитесь десять минут?

— Полагаю, да.

— Тогда вперёд, Шарп. С Богом!

Стрелок растворился во мраке. Тёмная форма давала ему преимущество. Он взял правее пылающих вязанок, направляясь к руслу пережатого дамбой Роильяса. Спотыкаясь о кочки, Шарп скользил на влажном грунте, но был свободен, главное, — он был свободен! Запахло водой, и стрелок замедлил ход, опасаясь засады. Сняв с плеча винтовку, он взвёл курок, надвинул кивер на лоб, так, чтобы козырёк защитил глаза от слепящих вспышек пушечных залпов, и всмотрелся во мглу, выискивая край лощины. Когда зрение привыкло к темноте, Шарп различил неясную полосу кустов и черноту провала за ними. Шарп подошёл поближе, лёг на живот и перевалил тело в лощину. Овраг оказался глубже, чем он ожидал. Заросший склон круто шёл вниз метров на шесть-семь. На дне стояла тишина, нарушаемая лишь журчаньем воды. Шарп повернул голову влево. Траурная полотнище плотины перечёркивало расщелину всего метрах в сорока от него. Стрелок встал на ноги, отряхнулся и услышал настороженный шёпот:

— Стой, кто идет?

— Шарп! Ты кто таков?

— Питерс, сэр! Благодарение Богу, вы здесь!

Повернувшись на голос, офицер разглядел силуэт солдата, припавшего к земле под кустом у самой воды. Шарп придвинулся ближе:

— Что у вас случилось?

— Не знаю, сэр. Капитан со всеми ушёл к дамбе минут десять назад, сэр. Меня оставили караульным. Возьмёте меня с собой, сэр?

— Оставайся на месте. Возвращаться будем этим путём и подберём тебя.

И рота, и сапёры находились где-то здесь, но, как Шарп ни старался, не мог уловить ни звука их присутствия. Тогда он вошёл по колено в реку и остановился, ожидая, что его заметят. Из чащи низкорослых деревьев на берегу под самым фортом раздался негромкий вопрос:

— Кто идёт?

— Шарп. Назовись.

— Хейксвелл, — то ли смешок, то ли хруст ветки, — В помощь нам?

Аккуратно, без плеска переставляя ноги, Шарп побрёл на берег:

— Где капитан Раймер?

— Шарп, вы? Я здесь.

Прокрадываясь мимо Хейксвелла, Шарп не отказал себе в удовольствии всем весом наступить ему на ногу. По слабому отблеску золота на форме фигуры впереди стрелок опознал капитана:

— Я от полковника. Он с ума сходит.

— Мы тоже.

— Что у вас происходит?

— Проклятый порох отсырел. Сапёры ушли, Фитчетт возится с фитилём, — отчитался Раймер срывающимся шёпотом.

Шарп его прекрасно понимал. Если дамба по ошибке взлетит на воздух сейчас, стена воды сметёт роту к дьяволу в ад.

С парапета форта, всего в десяти метрах от верхушек их киверов, донёсся топот приближающихся шагов. Офицеры застыли. Раймер, стоявший лицом к форту, вдруг выдохнул:

— О, Господи, нет!

Шарп поднял голову. Это была какая-то разновидность свечи. Огонёк задёргался, колеблемый ночным зефиром, почти исчез, но потом вспыхнул сильно и ярко, осветив двух громил в синих мундирах. Они поднесли свечу к осветительному снаряду, подождали, пока пламя перекинется, и, перешучиваясь между собой, сбросили вязанку с парапета. Каркас полетел в овраг, роняя куски горящей соломы, и с шипением нырнул в Роильяс. Пламя пару секунд держалось в верхней части снаряда, дрожа, но всё же потухло. Долгий, долгий вздох исторгся из груди Раймера. Шарп приблизил рот к его уху:

— Где рота?

— Несколько человек здесь. Остальных я отослал.

Ответ едва ли можно было счесть исчерпывающим. Французы тем временем готовили новый каркас. Они учли свои ошибки. Не торопясь, дали промасленной соломе разгореться и только после этого мягко скатили вязанку через край. Подпрыгивая и ударяясь о склон, снаряд упал в колючий куст, тут же затрещавший и вспыхнувший. Неожиданная подсветка выхватила из тьмы лейтенанта-сапёра Фитчетта, окаменевшего у двухъярусной пирамиды пороховых бочонков. Французы тоже должны были его заметить. Однако, не заметили! У солдат имелся приказ осмотреть лощину, и они честно таращились вниз в переплетение странных теней, которые можно было принять за кого угодно: от англичан до сатаны с рогами. Движение, впрочем, отсутствовало, и караульные расслабились. Болтая и смеясь, они радовались приказу, уведшему их от английских выстрелов. Вдруг они вытянулись по стойке смирно, новый голос пролаял команду, и Шарп понял, что появился офицер.

Фитчетт зашевелился. Панически поглядывая то на горящий каркас, то на край парапета, он на цыпочках пошёл к Шарпу с Раймером. Под ноги инженер не смотрел, левая лодыжка подвернулась, и бедняга обрушился в тёмную воду. Французы залопотали, над каменной кладкой возникло лицо офицера. У Фитчетта хватило ума не барахтаться. Лягушатник выкрикнул приказание, и появился третий каркас. Шарп понял, что схватки не избежать. Раймер, не мигая, смотрел вверх. Брови его умоляюще приподнялись, а рот приоткрылся.

Шарп толкнул капитана локтем:

— Застрелите офицера.

— Что?

— Убейте паршивца, вы — стрелок или кто?!

Раймер непонимающе уставился на Шарпа. Тот, досадливо морщась, пальцем проверил, не просыпался ли порох с полки, и прицелился сквозь корявые ветви над головой. Раймер очнулся:

— Не надо!

Сильный толчок, и хорошо разгоревшаяся вязанка описала искрящуюся дугу в небе, ударилась о противоположную стенку расщелины, застряв между валунов. Перепуганному Фитчетту, наверно, показалось, что каркас летит прямо в него, он завизжал и бросился к своим. Французский офицер энергично жестикулировал и орал.

— Не стреляйте!

Раймер потянул Шарпа за плечо, сбив прицел. Фитчетт, обдирая бока о колючки, вломился к ним в кустарник. Глаза его были совершенно безумными от страха, но Шарп отметил с невольным уважением, что фитиль, несмотря ни на что, лейтенант не бросил.

— Фонарь? Где фонарь?

Зажжённый фонарь с не пропускавшими света заслонками стоял на земле под ногами. Одновременно нагнувшись за ним, Фитчетт и Раймер сильно столкнулись лбами. Наверху сухо треснул французский мушкет. Пуля пронзила ветки и отлущила пласт коры от ближайшего к британцам дерева.

Французский командир, перегнувшись, пристально вглядывался пляшущие тени на дне лощины. Шарп навёл винтовку и нажал на спуск. Брызнула кровь, и француза отбросило назад. Раймер, держась за лоб, возмутился:

— Зачем это, Шарп.

— Скорей, скорей! — сапёр бормотал, подгоняя самого себя. Он кривился от боли и тёр ушибленное место. Приоткрыв дверцу фонаря, он сунул внутрь запальный шнур. Фитиль запылал.

— Бежим!

Раймер не стал дожидаться команды инженера и уже умчался. Шарп поймал Фитчетта за плечо:

— Как долго горит фитиль?

— Секунд тридцать! Отпустите!

Второй выстрел громыхнул наверху, взрыхлив пулей землю в двух шагах от них. Фитчетт вывернулся и побежал догонять Раймера с его воинством, шумно продирающихся сквозь заросли, подгоняемые жутким видением катящегося по пятам водяного вала.

Неприятель, лишившийся руководства, вопил и переругивался, ослеплённый огнём каркасов, ни черта не слышащий из-за мятущегося по оврагу эха своих же выстрелов. Шарп бросил взгляд на ползущую по фитилю искорку, затем повернулся и полез по склону вверх. У самой кромки знакомый бас заставил стрелка помедлить.

— Отличный выстрел.

— Патрик!

— Он самый. Подумал, стоит вам помочь.

На запястье Шарпа сомкнулась немаленькая кисть, и он без церемоний был поднят на обрывистый край лощины.

— Драпать по бережку — то ещё удовольствие…

— Потонуть не лучше.

Обмениваясь репликами с донегольцем, Шарп машинально прикидывал, сколько времени прошло с момента, когда занялся запал: Двадцать? Двадцать пять? По крайней мере, они с Харпером в безопасности. Они засели над обрывистым краем оврага, рядом с неглубоким рвом форта. Вопли французов разом прервал властный голос. Гомон сменился звяканьем шомполов по металлу мушкетных стволов. Шарп покосился на распластанного ирландца:

— Как твоя спина?

— Всю душу вымотала, сэр.

Шарп прижимался к земле, а чёртова взрывчатка всё не детонировала. Мог ли Фитчетт в горячке проложить фитиль длиннее, чем собирался? Сомнительно. Он отмерял шнур ещё в лагере.

Слаженно жахнули ружья с парапета в лощину, сбивая ветки и расщепляя стволы деревьев. Какая-то невидимая птица негодующе закричала, хлопая крыльями, поднялась из зарослей и улетела прочь.

Миновала уже минута с лишним, а взрыва не было. Фитиль или намок или его перебило шальной пулей. Французский командир заткнул подчинённым рты, минуту они, видимо, прислушивались к тому, что происходит в расщелине. Там было тихо, и они решили добавить света. Шарп поднял голову и увидел три горящих вязанки, валящихся вниз. Он взмолился про себя, чтобы хоть одна из них угодила в штабель бочек или подожгла запал; но секунды шли, надежда на чудо поблекла и испарилась. Вместо этого на парапете раздался возбуждённый вой неприятелей, и стрелок понял, что мина замечена.

Шарп обречённо вздохнул и, кивнув Харперу: «За мной!», пополз на край косогора, по пути размышляя, что на месте французского офицера сразу отрядил бы солдат носить воду и залил бы ею сверху порох. Высунувшись над кромкой, стрелок огляделся. Каркасы, сброшенные последними, упали у самой дамбы. Их пламя высветило и груду бочек, и запальный шнур. Один его конец лежал в реке, потушившей огонь, а другой, которому полагалось быть воткнутым в отверстие одной из бочек нижнего ряда, валялся на земле. Подползший Харпер поцокал языком:

— Что будем делать?

— Мне нужны десять человек.

— Сделаем. А почему именно десять?

Шарп кивком указал на парапет:

— Шестеро развлекают лягушатников, трое спихивают в воду соломенные «светлячки».

— А вы?

— Прибережёте для меня один каркас.

Он торопливо принялся заряжать винтовку. Для скорости стрелок пренебрег кожаным лоскутом, обычно обёртывавшимся вокруг пули, чтобы она туже шла по семи нарезам ствола. В этот раз Шарп просто плюнул на металлический шарик и забил его шомполом.

— Готов?

— Как всегда. — Харпер оскалил зубы, — Работа для зелёных курток, сэр?

— Отличная мысль, сержант! — подмигнул Шарп. Провались все эти Раймеры, Уиндхэмы, Хейксвеллы, Колетты и прочие новые людишки, испортившие собой полк, как выдержанное вино портит долитый в него уксус. Шарп и его стрелки многое пережили вместе: Талавера, Альмейда, Фуэнтес де Оноро, поди вспомни всё! Они понимали его с полуслова, и Шарп доверял им как себе.

Харпер поднёс ко рту сложенные рупором ладони:

— Стрелки-и! Ко мне-е! Стрелки-и-и!

Несколько французов завертели башками над парапетом, ища, откуда идёт звук.

Шарп приложил к губам руку:

— Рота-а! Це-епью!

Враг, так и не поняв, где кричат, начал бить из ружей наугад вниз. Шарп с Харпером спрыгнули в лощину. Французы на стене перезаряжали мушкеты. Шомполы лязгали по стволам. Из темноты донёсся топот ног, и Харпер с удовольствием доложил:

— Они идут, сэр!

Конечно же, стрелки откликнулись на его зов. Среди зарослей обозначились силуэты в тёмной форме без перекрещивающихся на груди белых ремней. Шарп отдал Харперу заряженную винтовку и улыбнулся:

— Как в старые времена, а, Патрик? Объяснишь парням, что нужно делать, а я пошёл.

Стрелок выбрался из-под сени деревьев и побежал к бочкам. Французы увидели Шарпа и сосредоточили огонь на нём. Земля была мокрой и ненадёжной, два раза Шарп чуть не упал. Его счастье, что врагам приходилось стрелять почти отвесно вниз, а о какой точности можно говорить, если ты одновременно целишься и стараешься, чтоб пуля не выкатилась из ствола? Когда стрелок достиг мины, огонь по нему прекратился: неприятель побоялся воспламенить порох случайным выстрелом. Шарп поднял шнур, воткнул его в отверстие нужной бочки и поискал пробку, чтоб прижать фитиль. Затычка отсутствовала. Злясь, офицер попробовал расшатать пробки соседних бочек, однако те были вколочены на совесть и не поддавались. В конце концов, стрелок вышел из положения, подобрав голыш подходящего размера и всунув его вместо затычки. Отматывая шнур, он бежал по берегу. Света поуменьшилось. Стрелки пинками спихивали каркасы в поток, где они со свистом гасли. Только один ещё пылал, на дальнем берегу. Он-то и сгодится поджечь фитиль. Едва Шарп, перейдя вялое течение, приблизился к вязанке, в неё ударила пуля, заставив отскочить от стрелка, словно живую. Шарп оглянулся. Кроме стрелков в лощине замелькали белые перекрестья ремней вернувшихся красномундирников. Они палили по французам кто стоя, кто с колен. Стрелок высмотрел прапорщика Мэттьюза с саблей наголо. Мальчишка приплясывал от возбуждения.

Пламя объяло каркас не полностью, но всё равно невозможно было взяться за него, не обжегшись. Однако выбирать не приходилось. Обпекая руки, Шарп ухватил вязанку за торцы, поднял и понёс на вытянутых руках через реку. Уже на берегу очередная пуля ударила в каркас, выбив клок горящей соломы прямо в лицо стрелку. Сморщившись, он отвернул голову от жара. Боковое зрение выхватило из ближайших кустов яркую молнию с громом, и Шарп почувствовал пули, рвущие его тело. Боль пронизала стрелка. Он понял, что умирает и нечеловеческим усилием швырнул каркас туда, где должен был находиться конец запального шнура. Последнее, что отметил его меркнущий рассудок, — это вязанку, летящую прямиком к пороховым бочкам. Сознание Шарпа помрачилось, и он не увидел, как ночь превратилась в день.

Огонь, свет, грохот и жар разом ударили в стороны. Земля дрогнула так, что роющие капониры второй параллели британцы подняли головы. Чудовищная вспышка вырвала из мрака фасад Бадахоса, бастион Тринидад и жутким нимбом высветилась позади чёрного абриса форта Сан-Педро. Взрыв в подмётки не годился тому, что в своё время разрушил половину Альмейды, но после альмейдского выжило не так много людей, чтобы сравнивать, а здесь, под Бадахосом, тысячи людей на миг ощутили горячее дыхание смерти.

Шарпа спасло то, что упал он в реку. Жаркая волна, спустя доли секунды ударившая по воде, не только не причинила ему вреда, а, наоборот, выплеснула его на сушу ниже по течению. Медленно приходя в себя, Шарп подсознательно ждал, что вот-вот его подхватит и сомнёт вал земли, мусора и жидкой грязи из прорванной дамбы. Загребая рукой, он попробовал уползти. Избитое, простреленное и опалённое тело на движение отозвалось болью.

— Сэр! — радость и облегчение звучали в голосе Патрика Харпера.

Он бережно поднял Шарпа и, перекинув руку раненого через свою шею, осторожно поставил на ноги:

— Можете идти, сэр?

— Что?

Ирландец сообразил, что Шарпа оглушило взрывом.

— Неважно.

Он медленно поволок истекающего кровью друга вниз по течению. Тот слабо порывался оглянуться на плотину. Когда ему это удалось, он на секунду забыл обо всём: дамба была целёхонька!

— Она стоит?!

— Стоит…

Жуткий взрыв выбил в плотине впечатляющий кратер, но она устояла.

— Надо убираться, сэр.

Верный Харпер тянул его на себе. Шарп опустил голову и наткнулся взглядом на труп в офицерском мундире. Новый прапорщик. Фамилия, как назло, испарилась из памяти. Проклятая дамба, мальчонка умер напрасно!

Харпер подхватил невесомое тело Мэттьюза (Мэттьюз, точно, Мэттьюз!) свободной рукой и, обременяемый двойным грузом, упрямо продирался сквозь кустарник. Силы оставили Шарпа, сознание плавало. Мешком обвиснув на ирландце, он плакал и бредил вслух. Разгром, поражение, неудача. Всё это из-за того, что он посмел стать кем-то большим, чем мелкий воришка, носильщик или слуга. Судьба словно задалась целью отнять у него гордость, надежду, всё, чего он достиг за девятнадцать лет солдатчины, но в насмешку придержала последнее, что он боялся потерять: его жену и его ни разу не виденную дочь. Но их он не увидит больше. Бадахос убьёт его, как он убил мальчишку Мэттьюза и многих других.

— А я не верил, когда мне говорили, что ирландские свиньи питаются падалью, — Хейксвелл встал на пути Харпера, — Теперь вижу: правда!

Ублюдок ткнул полумёртвого Шарпа семистволкой в бок, и в ноздри Харперу ударила кислая вонь горелого пороха. Из оружия недавно стреляли. В памяти ирландца вдруг ясно всплыла виденная мельком знакомая вспышка и рядом — Шарп. Не веря своей догадке, Патрик шагнул к желтомордому, но тот, напуганный яростью, зарождающейся в глубине глаз донегольца, юркнул в заросли и растворился в темноте. Глядя ему вслед, Харпер бессильно выругался.

Брань прервал неожиданный перезвон. Казалось, каждый колокол каждой церкви Бадахоса подал свой величественный и звучный голос. Харпер устало подумал, что они празднуют провал британской диверсии, и только спустя мгновение до него дошло: полночь! Пасха! Светлое Воскресение Господне! Колокола звонят в честь величайшего из чудес, явлённых этому грешному миру! Эти звуки должны пробуждать в добром христианине радость и кротость, но благочестивый католик Патрик Харпер, слушая их, дал очень не христианский обет. Даже если это будет последним, что Патрик Харпер сделает на земле, он прикончит тварь, поднявшую свою поганую руку на Шарпа. Он сотворит собственное чудо. Он убьёт человека, уверенного, что не может умереть. Умрёт.

 

ГЛАВА 18

— Лежим спокойно!

Фраза не предназначалась Шарпу (тот и так не двигался), просто доктор привык, работая, разговаривать сам с собой. Он взял зонд, придирчиво его осмотрел. Не удовлетворившись его чистотой, тщательно обтёр о свой передник, и только после этого осторожно ввёл инструмент в рану на бедре стрелка.

— Эко вас разворотило, мистер Шарп.

— Да, сэр, — процедил офицер сквозь зубы. Раскалённая змея вползла в ногу и шевелилась, устраиваясь поудобнее.

— Ага! — врач издал победный клич, — Вот она!

Кровь хлынула из раны. Кончик зонда скребнул по пуле. Шарп дёрнулся:

— Иисусе!

— Благодарю за терпение!

Доктор оставил инструмент в ране и выпрямил спину:

— А вы везунчик, Шарп.

— Везунчик, сэр? — превозмогая боль, сжигавшую ногу от лодыжки до паха, поинтересовался Шарп.

— Ещё какой! — лекарь поднял бокал кларета, который его вестовой всегда держал полным, и продекламировал:

— Отнять иль не отнять, вот в чём вопрос! У вас бычье здоровье, Шарп.

— Да, сэр! — это вышло, как стон.

Врач прочистил нос. Его насморк со времён порки Харпера не показывал никаких признаков улучшения:

— При таком ранении положено ампутировать всю конечность, но вам повезло, пуля вошла неглубоко, должно быть, на излёте.

Повернувшись, он выбрал длинный тонкий пинцет. Сдув с его губок прилипший комочек грязи, он для верности плюнул на инструмент и смахнул слюну рукавом:

— Отлично, расслабьтесь и думайте об Англии!

Доктор сунул щипцы в канал, проложенный зондом, заставив Шарпа сильнее стиснуть зубы. «Великолепно!» Нащупав деформированный шарик, эскулап захватил его пинцетом и извлёк наружу, вызвав у пациента глухой всхлип:

— Безукоризненная работа! Окажись я рядом, Нельсон бы здравствовал и по сей день! Перевяжите его, Харви!

— Есть, сэр! — санитар завозился в поисках чистого бинта.

Не выпуская пулю из губок пинцета, доктор ополоснул её от крови в ведре с водой и поднял на свет:

— Пистолетная. Неудивительно, что она увязла в тканях. Хотите сохранить на память?

Шарп разжал руку, и мятый серый шарик тяжело лёг в его ладонь. Полтора сантиметра диаметром. Мушкетные больше, а такими заряжают пистолеты и… семиствольное ружьё.

— Доктор?

— Да?

— Другие раны. Пули внутри?

— Нет, — врач вытирал руки передником, — Навылет. Вы — везунчик, Шарп. Столько ран, и только одна серьёзная. Худо?

Он протянул стрелку стакан бренди:

— Выпейте, полегчает!

Шарп благодарно принял спиртное из рук врача и откинулся на стол, пока помощник накладывал повязку. Он помнил пламя выстрела и теперь знал, кто этот выстрел произвёл. Как ни странно, злости на Хейксвелла он не испытывал. Было только безмерное удивление оттого, что пережил и этот залп, и взрыв. Попадись ему на мушку Хейксвелл в ту ночь, стрелок, не задумываясь, нажал бы на спусковой крючок и послал припадочного ублюдка обратно в ад.

— Который час, доктор?

— Утро, Шарп, пасхальное утро! Праздник, — лекарь с чувством высморкался, — Я сделал всё, что мог. Идите, мистер Шарп, и не грешите.

Стрелок спустил ноги со стола и бережно натянул свои трофейные кавалерийские рейтузы. В коже, которой они были подшиты, с внутренней стороны бедра зияло пулевое отверстие. Доктор бросил на дырку короткий взгляд и рассмеялся:

— Пятью сантиметрами выше, и эти роскошные штаны не на что было бы надевать.

Действительно, обхохочешься. Шарп встал на раненую ногу. Больно, но терпимо.

— Спасибо, сэр.

— Это мой долг, Шарп. Благодарить следует мать-медицину, коей я лишь скромный служитель.

Он откинул клапан входа в палатку:

— Надумаете ампутировать ногу, — заглядывайте.

— Упаси Господь, сэр!

Утренняя поверка давно миновала, оружие было вновь составлено в козлы, армия заканчивала завтракать. Всё так же гремели пушки. На этот раз они били по другому бастиону, — Санта Мария. Канонада напомнила Шарпу о порохе, и офицер скривился. Чёртов порох! Будь его больше, Шарп, Харпер и стрелки нынче ходили бы в героях. Вместо этого, как подсказывала Шарпу интуиция, из них собираются сделать козлов отпущения.

Хромая к своей палатке, Шарп встретил толпу солдаток, собирающих с обильно политой дождями земли первые цветы, белые и крохотные. Весна. Вот-вот дороги станут проходимы, откроются реки. Гром артиллерии разносится далеко. Должно быть, его слышно и под Алькантарой и на востоке, под Меридой, где британские аванпосты до рези в глазах высматривают французскую армию, торопящуюся на помощь Бадахосу. Из города плыл колокольный звон. Пушки господствовали сегодня на пасхальной службе. К ним обращались мысли прихожан, не к Деве Марии в пышных одеждах, не к статуям апостолов, на головы которых канонада сбивала пыль с карниза внутри собора. Даже Господь был сегодня вторым, о ком вспоминали верующие, и то опять же благодаря дьявольским огненным трубам: «…Будь с нами и присно, и в час нужды нашей!» Жители Бадахоса, сотни лет переходившего от христиан к маврам и обратно, слышали в гневном рокоте угрозу и обещание того, с чем были хорошо знакомы: посулы резни и грабежа, хмельного неистовства и холодной безжалостной алчности победителей.

— Шарп! — майор Колетт, хмурый и сонный, махал стрелку рукой, приглашая под сень полковничьего обиталища.

— Сэр?

— Как ваша нога? — тон был равнодушным.

— Болит.

Колетт посторонился:

— Полковник ждёт вас.

Свет, преломлённый парусиной стен, заливал всё внутри палатки ядовитой жёлчью. Полковник отчуждённо указал Шарпу на ящик:

— Присаживайтесь.

— Спасибо, сэр.

Выставив повреждённую конечность, Шарп сел. Боль глухо пульсировала в бедре, отдаваясь в паху.

Колетт закрыл вход и встал за спиной стрелка. Низкий рост позволял майору стоять в палатке прямо, не пригибаясь. Шарп ждал, что полковник сразу начнёт разнос, но тот медлил. Стрелку было жаль его. Не Уиндхэм заварил эту кашу, но именно ему досталась самая большая ложка, и он расхлёбывал, как умел.

Полковник сделал неопределённый жест:

— Прошлая ночь, Шарп. Весьма прискорбно.

Один Бог ведал, что Уиндхэм считал прискорбным. Невзорванную дамбу? Смерть Мэттьюза?

— Командующий разочарован. Не нами, мы своё задание выполнили: доставили порох и подорвали его, а то, что его оказалось недостаточно, это уже вина инженеров. Мы тут ни при чём.

Колетт многозначительно покашлял, и стрелок решил, что сейчас полковник заговорит о том, ради чего он и пригласил к себе Шарпа.

— Кажется, там, у дамбы, имела место какая-то неразбериха?

Уиндхэм, похоже, цитировал Раймера. Шарп пожал плечами:

— Можно сказать проще, сэр: обычная ночная атака.

— Господи, Шарп, вы же вчера как сквозь землю провалились! — в присутствии стрелка полковник чувствовал себя напроказившим школяром. Так повелось с самой первой их встречи, ещё там, в Элваше. Пора было с этим кончать, — Я послал вас узнать, в чём причина заминки и сообщить мне, ни больше, ни меньше. Правильно?

— Да, сэр.

— Вместо этого вы узурпировали полномочия командира Лёгкой роты, подняли на уши французов, и, в результате, офицер полка погиб.

Шарп усилием воли подавил приступ ярости:

— Я всполошил французов, сэр? Интересно, каким образом?!

— Чёрт возьми, вы стреляли по ним!

— Капитан Раймер так сказал, сэр?

— Я не собираюсь обсуждать с вами, кто и что мне сказал! Стреляли вы или нет?

— Точнее, отстреливался, сэр!

Повисла тишина. Очевидно, Раймер поведал иную историю. Колетт с Уиндхэмом переглянулись. Шарпу они верили больше, но в данной ситуации следовало поддержать Раймера. Полковник сменил тактику:

— Как бы то ни было, мой приказ вы не выполнили?

— Не выполнил, сэр, — спокойно согласился Шарп.

Уиндхэм растерялся. Он ожидал увёрток, оправданий, а стрелок признал свою вину, но не спешил с объяснениями. Делать это значило бы обливать грязью Раймера, что едва ли порадовало бы полковника. Командир полка смотрел на Шарпа. Лицо того было непроницаемо. Сама поза говорила об абсолютной уверенности в собственной правоте и компетентности. Полковник тряхнул головой:

— Послушайте, Шарп, Раймер в сложном положении. Он не может командовать ротой, пока вы дышите ему в затылок!

Шарп медленно кивнул:

— Так точно, сэр.

Видя, что стрелок не спорит, Уиндхэм осмелел:

— Взять, к примеру, винтовки!

Шарп встревожился:

— А что с винтовками, сэр?

Вклинился Колетт:

— По мнению капитана Раймера, из-за наличия медленно заряжающихся винтовок Бейкера огонь роты был не столь интенсивным и, как следствие, подразделение понесло неоправданно тяжёлые потери! Мушкеты быстрее и эффективнее!

— Такие случаи можно по пальцам перечесть, чаще эффективнее именно винтовки!

— Ваши слова, Шарп, противоречат выводам капитана Раймера! Заметьте, КОМАНДИРА ЛЁГКОЙ РОТЫ!

— Он хочет избавиться от винтовок, и я склонен согласиться с ним, — твёрдо произнёс Уиндхэм.

Шарп, разволновавшись, привстал с ящика. Бедро опалило, он мешком осел обратно и, морщась, возразил:

— Нам нужно увеличивать количество винтовок в Лёгкой роте, а не уменьшать, сэр!

— Ротой командует капитан Раймер, не вы, Шарп!

Стрелок взглянул в глаза полковнику, но тот отвёл взор, и Шарп всё понял. Гнев его утих. Не в винтовках было дело. Ночная растерянность и малодушие Раймера нуждались в благовидном объяснении, которое бы никак не затрагивало главный предмет заботы полковника с Колеттом: драгоценный авторитет капитана Раймера.

Стрелок с горечью кивнул:

— И что теперь, сэр?

— Теперь? — Уиндхэм сделал паузу, — Ко мне обратился майор Хоган. Он очень расстроен и замотан. Ему нужна ваша помощь. Полагаю, на пару дней. Сапёры, дьявол их побери, всегда клянчат людей в подмогу. Я дал добро.

Речь полковника, сумбурная и торопливая, произвела на Шарпа гнетущее впечатление. Полк избавляется от неудобного хлама: Раймер — от винтовок, Уиндхэм — от Шарпа.

— Значит, я оставляю батальон, сэр?

— Несколько дней, Шарп, всего несколько дней.

Соглашение между Хоганом и полковником, похоже, касалось только Шарпа, не его стрелков.

Колетт поднял полосу ткани, служившую дверью:

— Право же, Шарп, скоро они будут раздавать чины направо и налево, как игрушки перед рождеством!

— Да, сэр!

Уйдя сейчас к Хогану, будет легче вернуться после атаки назад уже капитаном. Штурм грядёт со дня на день. Для нетерпеливого Уэлсли эта осада и так затянулась, а ясная сухая погода приближает час подхода французской армии. Колетт не врал: у неприятеля хватит ядер и пуль, чтобы всех британских честолюбцев обеспечить вакансиями или раз и навсегда излечить от честолюбия.

Лицо полковника выражало нескрываемое облегчение. Он не ожидал, что Шарп окажется столь сговорчив:

— Что ж, удачной охоты, Шарп. Надеюсь вскоре увидеть вас снова!

Будь оно всё проклято, думал Шарп, ковыляя по лагерю. Сначала он потерял роту, теперь его и вовсе вышвырнули из батальона. Но он не пешка, которую можно сбросить с доски и забыть. Он вернётся. Он зубами выгрызет себе путь назад. Собственной храбрости, а не милости Уиндхэма он будет обязан этому возвращению. Знакомое булькающее хихиканье донеслось со стороны полевого склада, мимо которого стрелок хромал. Хейксвелл. Злобное животное, исподтишка разрядившее в Шарпа семистволку. Вот с этого и стоит начать. Стрелок развернулся и побрёл к складу.

 

ГЛАВА 19

Хейксвелл издал квакающий смешок и заорал:

— Равняйсь! Вы — дешёвые разряженные шлюхи, а не солдаты!

Двадцать стрелков стояли перед ним навытяжку. Каждый из них мечтал встретить и придушить недоумка в укромном месте, но Хейксвелл недаром бравировал своим бессмертием: подобных ошибок он давно не допускал.

Сержант прошёлся вдоль строя. Стрелки были в исподних рубашках, их зелёные куртки валялись на земле. Хейксвелл остановился перед Хэгменом, бывшим браконьером, и пошевелил ногой лежащий мундир.

— Это что? — спросил он, брезгливо указывая носком ботинка на чёрный нарукавный шеврон.

— Знак старшего стрелка, сержант!

— Знак старшего стрелка, сержант… — прогнусавил Обадия, кривляя Хэгмена. По щеке пробежала судорога, — Правильнее, старого, а то и ветхого!

Желторожий с силой втоптал нашивку в пыль:

— Звучит? Ветхий, мать твою, стрелок! Только отныне ты не паршивый стрелок, а солдат!

Он захихикал в лицо Хэгмену, выискивая взглядом признаки возмущения. Хэгмен был стреляный воробей, и сержант двинулся дальше. Он блаженствовал. Стрелки давно раздражали его. Они были слишком наособе, слишком гордыми и слишком дружными. Ночная вылазка оказалась весьма кстати. Капитан Раймер охотно принял версию сержанта о неэффективности винтовок в бою и под эту марку заодно согласился привести роту к единообразию, переодев стрелков в обычные красные мундиры.

— Ты, ирландская свинья, кругом!

Помедлив, Харпер крутнулся на сто восемьдесят градусов. Хейксвелл, предвкушая забаву, обнажил штык:

— Как спина, рядовой?

— Отлично, сержант.

— Отлично, отлично… — забормотал Обадия, передразнивая акцент Харпера. Приложив лезвие плашмя к основанию шеи донегольца, урод сильно провёл им по спине вниз, прямо по заживающим ранам, обдирая струпы. Кровь проступила сквозь ткань.

— У тебя рубашка испачкалась, рядовой. Постирай.

— Так точно, сержант! — к разочарованию Хейксвелла, голос ирландца был ровен и безмятежен. Может, несколько чересчур безмятежен, как мог бы отметить Шарп или кто-то из людей, хорошо знавших Харпера.

Хейксвелл недовольно скривил рот и спрятал штык в ножны:

— Кругом!

Стрелки искоса поглядывали на сержанта. Он был не в себе, без сомнения. В последние дни у него появилось новое обыкновение: недоумок усаживался, скидывал кивер и, не стесняясь солдат, беседовал с головным убором, как с другом. Он выкладывал вслух свои планы относительно жены Шарпа, когда он отыщет дом с двумя апельсиновыми деревьями позади собора. При этом он хитро стрелял глазками, удостоверяясь, что рота его слышит и хихикал: «Я отымею эту красотку во все дыры… О, да, Обадия, ты отымеешь её!»

Подёргивая щекой, сержант объявил стрелкам:

— Забудьте зелёные тряпки и эти пукалки!

Он презрительно кивнул на винтовки, сваленные в кучу у оружейного ящика и засмеялся:

— Вы станете настоящими солдатами, в красных мундирах, с мушкетами, совсем как ваш обожаемый сержант Хейксвелл!

Он перестал веселиться и вдруг спросил:

— Что, ненавидите меня, бездельники?

Рожу его опять перекосила судорога.

— Это хорошо. Потому что я ненавижу вас!!!

Его безумие на миг явило себя в полном блеске. Глаза вылезли из орбит, рот источал слюну пополам с шипением: «Ненавижу сволочей, ненавижу…» Потом он взял себя в руки:

— По-вашему, я сбрендил? Нет, нет.

Хейксвелл хихикнул. Взгляды солдат устремились влево, он тоже повернул голову и застыл, как громом поражённый. Шарп! Шарп, которому полагалось петь лебединую песню в лазарете, приближался, припадая на одну ногу. Живучая скотина! Настроение у сержанта испортилось. Он отдал честь:

— Лейтенант, сэр!

Стрелок вернул приветствие:

— Сержант, скомандуйте «вольно».

— Но, сэр, лейтенант, сэр…

— Вольно, сержант.

Хейксвелл не мог ослушаться прямого приказа и повернулся к шеренге:

— Подразделение, вольно!

Шарп смотрел на стрелков. Каждого из них он знал, как облупленного. До Терезы и Антонии эти парни были много лет его семьёй. Сейчас на их лицах проступало недовольство. Их лишали зелёных курток, их лишали их нарезных винтовок — предметов гордости и отличия от остальных. Сейчас он их ещё огорчит. Шарп не любил речей и не умел их произносить. Собственное косноязычие бесило его. Офицер собрался с духом и открыл рот:

— Я только что от полковника. Меня переводят из полка. Сегодня.

Эти слова отнимали у людей последнюю надежду, и Шарп почувствовал угрызения совести:

— Напоследок ещё кое-что. Сержант!

Хейксвелл, вновь расцветший от такой новости, шагнул было вперёд, но, видя, что офицер обращается к Харперу, остановился. Смутная тревога заворочалась в его душе. Что-то назревало.

— Сэр? — напряжённо отозвался Харпер.

— Соберите и сложите куртки, — голос Шарпа звучал холодно и отстранённо. Влез Хейксвелл:

— Сэр, лейтенант, сэр?

— Что вам, сержант?

— У меня приказ по этим мундирам, сэр! Отдать артиллеристам, сэр! На тряпки, сэр!

— Не трудитесь, сержант, я сам позабочусь о них.

С Хейксвеллом Шарп говорил дружелюбно до оскомины.

Харпер с охапкой мундиров ждал распоряжений. Шарп указал себе под ноги:

— Положите их сюда.

Ирландец опустил куртки на траву. Надо было предупредить Шарпа о намерениях полоумного относительно испанки. Поднимаясь с колен, Патрик процедил сквозь зубы: «Мисс Тереза. Хейксвелл в курсе, где её искать.» Шарп никак не отреагировал, и Харпер испугался, что говорил слишком тихо:

— Сэр?

— Я слышал вас, сержант. Благодарю вас. Вернитесь в строй, — Шарп набрал воздуха и продолжил, обращаясь ко всем стрелкам, — Семь лет мы с вами тянули лямку в одной упряжке, и я могу признаться, что вы — настоящие солдаты, отличные стрелки, вы — лучшие!

Их лица прояснились. Шарп нагнулся и взял одну из винтовок:

— Мне жаль, что вы потеряли своё оружие. Но я клянусь: вы получите его обратно, его и свои зелёные куртки.

Стрелки заулыбались. Хейксвелл хихикнул, но, подняв глаза на Шарпа, осёкся. Тот, нахмурившись, взирал на замок поднятой им винтовки:

— Сержант Хейксвелл?

— Лейтенант, сэр?

— Чьё это ружьё?

— Ружьё, сэр? Э-э… Не знаю, сэр! — Обадия чувствовал угрозу, но пока не понимал, в чём она заключается.

— Оно заряжено, сержант.

— Заряжено, сэр? Не может быть, сэр!

— Вы проверяли винтовки?

Хейксвелл замялся. Его власть держалась на скрупулёзном следовании букве устава, но, торжествуя победу, он увлёкся сдиранием зелёных тряпок со стрелков и совсем позабыл об оружии. Впрочем, оценив ситуацию, сержант решил, что ничем опасным она ему не грозит и приторно улыбнулся:

— Не успел, лейтенант, сэр! Но ведь они не в ящике, так? Дайте мне минуту, — сладкой улыбочки не получилось — её прервала серия подёргиваний.

Шарп нравоучительно произнёс:

— Очень плохо, Хейксвелл, что такой опытный сержант, как вы, допустил столь нелепую промашку. Но не расстраивайтесь, мы проверим их вместе.

Положив ружьё, которое держал в руках, отдельно, Шарп взялся за остальные. Поднимая очередную винтовку, он направлял дуло в жирное брюхо Хейксвелла, неторопливо оттягивал кремень и жал спусковой крючок, с наслаждением наблюдая, как после очередного сухого щелчка испарина крупными каплями покрывает жёлтую кожу. Даже меняя винтовки, Шарп не отрывал взгляда от врага, жадно впитывая и животный страх и волну бесконечного облегчения, прокатывавшуюся по судорожно гримасничающей роже. Стрелки откровенно радовались унижению сержанта. Когда кремень последнего ружья глухо ударился о пустую полку, Шарп бросил оружие в ящик и подобрал винтовку, что положил в стороне от других. Он медленно отвёл назад кремень. Хейксвелл облизал губы пересохшим языком. Держа сержанта на мушке, Шарп приблизился. Каждый шаг проворачивал в ране на один виток фантастический, усеянный зубцами бур.

— Молва твердит, что вас нельзя уничтожить. Это правда, сержант?

Хейксвелл неопределённо мотнул головой, не отводя глаз от чёрного кружка винтовочного дула.

— Болтают также, мол, однажды вас повесили, но даже сатана побрезговал вами. Да?

Хейксвелл вновь кивнул.

— Собираетесь жить вечно?

Сержант выглядел так жалко, что кто-то из стрелков громко прыснул. Обадия посмотрел на солдат, вычисляя весельчака, но Шарп качнул стволом, и взгляд сержанта мгновенно вернулся назад.

— Вы не ответили мне. Собираетесь жить вечно?

— Не знаю, сэр.

— Ух, ты! Не «лейтенант», просто «сэр»? Прикусили язык, сержант?

— Никак нет, сэр!

Мстительно скалясь, Шарп подступил вплотную к врагу и упёр дуло ему в кадык. Разглядывая струйки пота, стекающие из-под кивера, широко распахнутые страхом голубые буркалы, стрелок произнёс:

— Думаю, вы сдохнете, сержант. Знаете, когда?

Хейксвелла сковал ужас. Он не мог поверить в то, что это происходит на самом деле. Обадия ждал удара штыком или выстрела в ночи, он и сам поступил бы так. Но сейчас, при свете дня, на глазах у тысяч потенциальных свидетелей?! Этого не могло быть, но дульный срез, холодивший горло, убеждал в реальности происходящего.

— Сэр?

— Я открою вам секрет, Хейксвелл.

Шарп старался говорить отчётливо, чтобы его слышали стрелки:

— Конец вашему никчемному существованию положит человек, которого вы попытались убить, но облажались. Знаете такого?

Сержант побледнел, густо-жёлтая его шкура приобрела лимонный оттенок:

— Нет, сэр…

Шарп, глядя ему в глаза, яростно прошептал:

— Знаешь, мразь. Ты — труп, Обадия, вонючий разлагающийся труп. Волшебству конец, понял? — И вдруг выкрикнул, — БАХ!

Невероятным прыжком сержанта отнесло назад. Истошно визжа, он опрокинулся на траву. Шарп навёл на него винтовку и нажал курок. Механизм сработал вхолостую, это оружие тоже не было заряжено. Невменяемый Хейксвелл с воем вцепился в траву. Стрелок наступил на ремень семистволки, с которой Обадия не расставался:

— Отдай.

Ничего не соображающий сержант повиновался. Шарп повесил чудовищное оружие на плечо рядом со своей винтовкой, сгрёб зелёные куртки подмышку и повернулся к стрелкам:

— Смирно!

Те вытянулись.

— Я дал вам слово, что вы получите назад и свою зелёную форму, и свои винтовки. Я намерен и сам вернуться, чего бы это мне ни стоило.

Приходящий в себя Хейксвелл навострил уши. Шарп склонился к нему и тихо повторил: «Я вернусь, заруби себе на носу, гнида!»

Ковыляя прочь, Шарп размышлял о том, что его враг, конечно, отыграется на стрелках за сегодняшний позор, но их отношение к нему никогда не превратится в тот мистический ужас, который ублюдок так любовно взлелеивает в подчинённых, скорее, это будет гадливая опаска, как к бешеной собаке.

Это был триумф Шарпа, пустяковый, ничего не значащий, однако ему хотелось верить, что эта маленькая победа предвещает большую. Ту, которую Шарп одержит в Бадахосе.

 

ЧАСТЬ ЧЕТВЁРТАЯ

Суббота, 4 апреля — понедельник, 6 апреля 1812 года

 

ГЛАВА 20

Как сообщили британцам гверильясы, французская армия, наконец, выступила в поход. Вопреки всем прогнозам, она направлялась не к Бадахосу, а к охраняемому испанским гарнизоном Сьюдад-Родриго. Сведения партизан подтверждали депеши перехваченных французских курьеров, густо заляпанные кровью. Из них явствовало также, что вражеские генералы никак не могут столковаться меж собой, пополняется армия со скрипом, а вся осадная артиллерия заперта в Бадахосе и заменить её нечем.

Уважение, которое Веллингтон испытывал к гверильясам, не распространялось на испанские регулярные части. Само появление под стенами Сьюдад-Родриго французов (с пушками или без) могло заставить гарнизон выкинуть белый флаг. С другой стороны, будь испанцы уверены, что британское войско на подходе, южная крепость не досталась бы противнику так легко. Но для того, чтобы бросить армию на выручку Сьюдад-Родриго, следовало взять Бадахос, и Веллингтон, как клещ, вцепился в своих генералов: дайте мне Бадахос!

В течение шести дней после пасхи среди развалин форта Пикурина установили тяжёлые орудия. Днём и ночью они вели огонь, не зная отдыха. Поначалу крепкая кладка стен держалась, но в один прекрасный момент поддалась и стала вываливаться целыми кусками под ликующие вопли чёрных от пороха канониров и стерегущей их от французских вылазок пехоты.

Ночью артиллеристы через раз простреливали обе бреши картечью, но обороняющиеся всё равно ухитрялись проложить края проломов шерстяными матами, и первые рассветные залпы вздымали облачка пуха. Только в клочья изорвав мягкое прикрытие, снаряды снова добирались до камня.

Запруда, сдерживаемая целёхонькой дамбой, всё так же преграждала прямой путь к городу. Не сумев подорвать плотину, британцы попробовали овладеть защищавшим её фортом. Пушки северной батареи засыпали его ядрами, пока пехота прокапывала ходы как можно ближе к укреплению. Тогда французы задействовали всю артиллерию восточной стены: от замка до бастиона Тринидад. Они в считанные минуты смешали подкапывающихся с землёй. И дамбу оставили в покое.

— Время! Дайте мне время! — недолеченный полковник Флетчер в сердцах хватил по карте кулаком. — Я инженер, а не чародей! А он ждёт от меня чуда!

— Жду!

Уэлсли вошёл неслышно, Флетчер заполошно подскочил и тут же скорчился от боли:

— Прошу прощения, мой Лорд! — тон, которым шотландец прогудел эту фразу, был далёк о раскаяния.

Веллингтон жестом отмёл извинения, кивнул собравшимся и присел. Майор Хоган, глядя на него, вспомнил, что командующему всего сорок три года. Выглядел он старше. Впрочем, эта осада всем им добавила седых волос. Хоган вздохнул. Сегодняшнее совещание, 4-го апреля, в субботу, будет похоже на все предыдущие. Веллингтон будет требовать от них, сапёров, невозможного, они — злиться. Всё закончится очередной склокой. Уэлсли развернул свою карту и прижал углы чернильницами:

— Доброе утро, джентльмены! Начнём с израсходованных материалов.

Глава артиллеристов протянул ему отчёт:

— Вчера мы потратили одну тысячу сто сорок три двадцатичетырёхфунтовых и шестьсот три восемнадцатифунтовых, — пушкарь говорил монотонно и устало, — Одно орудие потеряно.

— Каким образом?

— Взорвалась при выстреле, мой Лорд. Двадцатичетырёхфунтовик из батареи номер три. Шесть человек ранено, трое убито.

Веллингтон недовольно хмыкнул. Наблюдая за ним, Хоган подумал, что у командующего есть удивительный дар главенствовать в любой компании. Во внешности его не было ничего примечательного, разве что крупный нос крючком, да проницательные голубые глаза, но, когда он входил в помещение, будь это штабной шатёр или бальный зал, взоры присутствующих невольно приковывались к нему.

Скрипя карандашом, Уэлсли дописал заметку на клочке бумаги:

— Порох?

— Вчера прибыли восемьдесят бочек. Хватит на месяц стрельбы.

— Вот! Тогда можно будет и штурмовать! — буркнул Флетчер, — Простите, мой Лорд.

Уголки рта командующего приподнялись в слабом подобии улыбки:

— Полковник?

— Мой Лорд? — шотландец застыл, беспомощно глядя на Уэлсли.

Веллингтон продолжил:

— Полагаю, мы выслушаем вас в следующий раз, когда вы оправитесь от раны, а сегодня доложит замещавший вас майор Хоган.

Ирландец перелистнул блокнот назад:

— К нам перебежали два дезертира, немцы из гессен-дармштадтского полка, размещённого в замке крепости. Они высоко оценивают моральный дух осаждённых, мой лорд.

— Почему же они дезертировали?

— Брат одного из них служит у нас в Королевском Германском Легионе.

— А-а. Вы отправили их туда?

— Да, сэр. — Королевский Германский Легион всегда нуждался в рекрутах.

— Что-нибудь ещё?

— По их словам, в крепости на исходе ядра, но картечи и канистр для неё довольно. — Хоган говорил быстро. Командующий не любил, когда докладчик мямлил, — Горожане напуганы. Они боятся грабежа и резни в случае нашей победы.

— Значит, им стоило бы сдать город без боя.

— Население Бадахоса настроено про-французски, — горожан не раз видели на стенах, палящими по британским позициям. — Всем сердцем они желают нам поражения.

— И уповают на наше милосердие, если мы победим. — фыркнул Веллингтон.

Хоган пожал плечами. Ему, ирландцу, английское милосердие было хорошо известно. Народ Зелёного острова помнил зверства молодчиков Кромвеля в городе Дрогеда и Вексфорд. Победители согнали женщин и детей в церковь, подожгли её, а сами пьянствовали под вопли заживо сгорающих людей. Хогану пришло на ум, что в Бадахосе Тереза и её дочь, дочь Шарпа. На душе стало муторно.

Веллингтон тем временем продиктовал адъютанту приказ, запрещающий грабежи и бесчинства в городе, но и он, и адъютант, и все остальные в палатке понимали, что приказ этот — не более, чем отписка. Флетчер снова громыхнул кулаком по столу:

— Разбомбить их!

— О! Полковник Флетчер всё ещё с нами? — Веллингтон удивлённо поднял бровь.

— Я говорю, разнести город в пух и прах, не оставить камня на камне, они подожмут хвост и капитулируют.

— И как же долго, позвольте осведомиться, нам придётся громить их?

Флетчер ответил не сразу. Даже орудиям большего калибра, чем те, что имелись у британцев, понадобились бы недели на превращение Бадахоса в груду щебня.

— Э-э, месяц, мой Лорд?

— А два не хотите? Два, а то и три месяца! К тому же, испанцы, если вы забыли, полковник, наши союзники. Последуй я вашему совету, сравняй я Бадахос с землёй, и вы первый исколете мне глаза упрёками в том, что я посмел огорчить наших пиренейских друзей!

Флетчер не обиделся, а очень рассудительно возразил:

— То-то им радости будет, если вместо этого наши ребята перенасилуют всё, что движется, а что не движется — прикарманят.

Командующий цинично ухмыльнулся:

— Печально, что вы не доверяете благовоспитанности наших солдат, полковник. Но довольно об этом. Что вы поведаете о брешах? Они проходимы?

— Нет, сэр, пока нет. Смотрите сами.

Флетчер развернул карту так, что Уэлсли видел обозначенные укрепления со стороны атаки. Слева — Санта-Мария, Тринидад — справа. Флетчер отметил бреши. В лицевой стене Тринидада зиял пролом шириной тридцать метров. В самой высокой точке насыпь достигала, по расчётам Флетчера, восьми метров. То же относилось ко второму бастиону.

— Как видите, мой Лорд, высота бреши минимум восемь метров. Бог знает, как туда залезть. Рискуя показаться пессимистом, замечу, что стены Сьюдад-Родриго до обстрела были и то ниже.

— То, что Бадахос несколько крупнее Сьюдад-Родриго, я уже заметил. Пропустите этот момент.

— Мой лорд, — Флетчер подался вперёд, — Хочу вам кое-что показать.

Его широкий палец уткнулся в изображение рва перед Санта-Марией:

— Ров заблокирован здесь и здесь. — палец сместился правее бреши Тринидада, — Они запрут нас внутри.

Флетчер был человек прямой, не стесняющийся высказывать своё мнение. Перед Веллингтоном он не трепетал, но тот ценил в нём толкового специалиста, чуждого подхалимажа.

— Они набили ров перевёрнутыми телегами и, по-видимому, пристреляли их. То есть, наши солдаты, попав туда, не смогут отойти ни вправо, ни влево для перегруппировки, их осветят и перебьют картечью.

— Печально. Это всё?

— Увы, нет. На дне рва французы вырыли глубокую канаву, подвели к ней воду. Серьёзная преграда.

Веллингтон поднял на него взгляд:

— Другими словами, чем дольше мы ждём, тем больше препятствий создают нам французы?

Флетчер нехотя уронил:

— Да, мой Лорд.

— Ладно. Вы требуете дать вам время. Для чего?

— Я могу сделать брешь ниже.

— Насколько?

— До трёх метров.

— Как долго?

— Неделя.

— То есть, две.

Спорить инженер не стал:

— Может, и две.

— У нас нет ни двух недель, ни даже одной.

Командующий встал, беспокойно походил по шатру и, остановившись у стола, отчеркнул ногтем и пространство между бастионами:

— Здесь равелин?

— Недостроен, мой Лорд.

Равелин был обозначен на карте: каменный волнорез, о который разобьётся волна атакующих. Закончи его французы, оборудуй пушками, и штурм, без того самоубийственный, будет превращён этим бастионом на дне рва в мясорубку. Веллингтон пытливо посмотрел в глаза Флетчеру:

— Сведения надёжны?

— Вполне, мой Лорд. Прошлой ночью один ловкий малый побывал на гласисе. Хорошо поработал. — в устах скупого на похвалы шотландца подобная оценка стоила дорогого.

— Кто?

Флетчер качнул головой в сторону Хогана:

— Парень из команды майора, сэр.

Веллингтон повернулся к ирландцу:

— Так кто же, майор?

Хоган захлопнул табакерку, которую вертел в пальцах:

— Ричард Шарп, сэр.

Уэлсли опустился на сидение и его губы тронула слабая улыбка:

— Шарп? Боже мой, что он делает у сапёров? Ему же полагается командовать ротой?

— Командовал, сэр. Но звание не утвердили в Лондоне.

Веллингтон нахмурился:

— Проклятые крючкотворы! Скоро я и в капралы не смогу произвести храбреца без их высочайшего соизволения! Значит, это Шарп наведался в гости к неприятелю?

— Да, сэр.

— Где он сейчас?

— Ожидает снаружи. Я предположил, что вы захотите побеседовать с ним лично.

— Правильно предположили. Зовите его сюда!

В палатке собрались командиры дивизий, бригад, сапёры, артиллеристы, штабные офицеры, и все эти высокие чины разом повернулись посмотреть на входящего внутрь высокого воина в зелёной форме. Они слышали о нём, даже те, что недавно прибыли из Англии, о нём — о смельчаке, захватившем первого французского орла. Всё в его внешности — от винтовки до шрама, убеждало: этот боец способен повторить свой подвиг.

Веллингтон приветливо кивнул стрелку:

— Капитан Шарп, джентльмены, — ветеран всех моих сражений. Ведь так, Шарп? Начиная от Серингапатама?

— Пожалуй, с Бокстеля, сэр.

— Тогда я был подполковником…

— А я — рядовым, сэр.

Адъютанты, сплошь потомки знатных родов, которых Веллингтон держал на посылках, пялились на Шарпа, как на заморское чудо. Офицер из рядовых? Хоган же смотрел на Уэлсли. Командующий искренне радовался встрече с Шарпом, но не потому, что тот когда-то спас ему жизнь. Причина крылась в ином: Уэлсли видел в Шарпе союзника, с помощью коего он намеревался опровергнуть аргументы осторожных инженеров.

— Стул капитану!

— Лейтенанту, сэр.

Если Веллингтон и заметил горечь в словах стрелка, то предпочёл пропустить мимо ушей:

— Присаживайтесь и расскажите нам о брешах.

Шарп мало что мог добавить к докладу Флетчера. Во тьме, прорезаемой вспышками пушечных выстрелов, он больше полагался на слух и сообразительность.

Командующий дал ему закончить:

— Только один вопрос.

— Сэр?

— Бреши проходимы?

Стрелок поколебался и твёрдо сказал:

— Да!

Короткое слово вызвало шквал эмоций за столом. Каждый торопился высказаться, но гомон перекрыл бас Флетчера:

— При всём уважении, мой Лорд, но может ли капитан, ну, то есть, лейтенант Шарп верно оценить состояние проломов?

— Он был там.

Взгляд льдистых глаз холодил до озноба, и Флетчер отступился, проворчав, что, побывав в печке, пирожок ещё не становится поваром. От злости он стиснул перо так, что оно треснуло, усеяв карту множеством мелких клякс. Полковник швырнул его под ноги:

— Слишком рано.

Веллингтон едва заметно кивнул. Рано. Да только для крепости вроде Бадахоса, какой день ни выбери для штурма, всегда будет слишком рано и никогда — вовремя. «Неприступная твердыня». Возможно, французы были правы, почтительно величая так Бадахос.

— Завтра, джентльмены, пятого апреля, мы атакуем крепость. Я решил.

— Сэр?

Уэлсли слегка изумился, услышав голос Шарпа вместо протестов сапёров.

— Просьба, сэр. — стрелок спешил воспользоваться шансом обратиться к Уэлсли напрямую.

— Выкладывайте.

— «Форлорн Хоуп», сэр. Я хочу командовать «Форлорн Хоуп».

Веллингтон с интересом посмотрел на стрелка:

— Зачем?

Что мог ответить Шарп? Что «Форлорн Хоуп» — окончательная проверка себя на прочность? Или что это попытка повершить бюрократического спрута, одно из щупалец которого, битое оспой, дало понять Шарпу, что он лишний? Если он погибнет, то не увидит ни Терезы, ни Антонии, ни Мадрида с Парижем (или где там закончится эта чёртова война?), но, по крайней мере, он умрёт, как солдат, в бою, а не в канаве, выброшенный из армии за ненадобностью. Он выдавил:

— Мне надо, сэр. — Шарп ненавидел себя за эти интонации обиженного ребёнка, ненавидел сочувствие и понимание на лицах старших офицеров. Их-то гордость подкреплялась солидными деньгами.

Веллингтон мягко спросил:

— Вы хотите вернуть роту?

— Да, сэр. — среди этих шитых золотом мундиров, дорогого оружия Шарп в старой форме и с палашом в ободранных ножнах чувствовал себя деревенщиной в королевском дворце.

— Полковник Флетчер говорил чистую правду, Шарп. После штурма вакантных званий появится много, да вот представлять к ним будет некого.

Веллингтон замолк. Остальные офицеры, смущённые неприкрытым отчаянием Шарпа, тоже не раскрывали рта.

Наконец, Уэлсли нарушил тишину:

— Я всегда считал вас, Шарп, продувной бестией. И при этом я никогда не забывал поблагодарить небеса за то, что эта продувная бестия воюет на нашей стороне. Я не желаю вашей смерти, Шарп. Без вас в этой армии станет гораздо скучнее. «Форлорн Хоуп»? Нет.

Веллингтон сгрёб документы и вышел прочь. Совещание завершилось, офицеры, толпясь и переговариваясь, последовали за командующим.

Как оплёванный, Шарп стоял посреди палатки. На карту «Форлорн Хоуп» он поставил надежды последних проклятых недель, капитанство, роту, уважение своих стрелков, возможность успеть в маленький домик за собором, до того, как в город хлынет толпа опьянённых кровью бойцов, до того, как туда доберётся Хейксвелл. И вот эта карта бита.

Удивительно, злобы, ярости не было. Вместо того облегчение поднималось в душе, смывая горечь и безысходность, будто чистый родник, вдруг забивший в сточной канаве.

Кто-то положил ему руку на плечо. Шарп обернулся. Хоган. Ирландец подмигнул стрелку:

— Ну? Вы спросили. Вам ответили.

— Ещё не вечер. — угрюмо насупился Шарп. Стрелок и сам не ведал, что имел в виду. Одно Шарп знал точно: в «Форлорн Хоуп» или нет, он пройдёт своё очищение огнём. Пройдёт и победит.

 

ГЛАВА 21

Сержант Обадия Хейксвелл прямо-таки лучился самодовольством. Усевшись на корточки, он снял кивер и, по обыкновению, вперился в него блестящими голубыми глазками. Как всегда, вид зловонного нутра головного убора развязал сержанту язык:

— Сегодня, да-да, сегодня. Я был паинькой и сегодня я получу новую игрушку.

Скаля гнилые зубы, Хейксвелл покосился на роту. Они следили за ним, о, да!

— Боятся меня. Нынче будут бояться меня ещё сильнее. Сегодня многие из них окочурятся.

Он захихикал и снова быстро огляделся в надежде поймать устремлённый на него взор. Но он хорошо выдрессировал разгильдяев, никто не осмеливался смотреть ему в глаза.

— Кранты вам сегодня! Перережут вас, как поросят перед праздником!

А он не умрёт. Не умрёт, что бы там ни молол Шарп.

— Ох уж этот Шарпи, напугал меня, свинья! Но ему меня не убить. Никто не может меня убить!

Хейксвелл почти выкрикнул последнюю фразу, потому что она была святой истиной. Смерть касалась его своим чёрным крылом, но он улизнул. Нежно, словно заветный талисман, Обадия потёр мерзкий шрам на шее. Да, его повесили однажды, но он выжил. Хейксвелл мало что помнил об этом. Помнил беснующуюся толпу, помнил других приговорённых и на всю жизнь сохранил тёплое подобие благодарности к тому убогому садисту, что на потеху зрителям решил казнить висельников медленно, без ломающего шею резкого рывка. Толпа воем встречала кивок головы очередного взмывающего вверх тела. Брыкания борющегося за жизнь человека вызывали у ротозеев хохот. Тогда на эшафоте появлялся кто-нибудь из подручных палача. Лыбясь, будто актёришка захолустного театра, выходящий на бис, он хватал несчастного за лодыжки и всем своим весом оттягивал вниз. Чернь потешалась. Им не было дела до того, что любой из них может завтра оказаться на месте казнимых сегодня. Им не было дела до того, что сопляку Обадии всего двенадцать лет. Сопляк или нет, но жить он хотел отчаянно. Когда верёвка подняла его в воздух, Обадия, превозмогая боль и меркнущее сознание, заставил себя висеть смирно. Чтобы все подумали, что он мёртв, чтобы никто не дёрнул его за ноги, лишив этих жутких, но сладостных мгновений утекающих из тщедушного тельца, жизни. И тут случилось чудо! Тучи, копившиеся с утра, вдруг прорвало дождём, да каким! Ливень вмиг разогнал и зевак и палачей. Брат его матери, озираясь, залез на помост, обрезал верёвку и уволок Обадию в ближайший переулок. Приводя племянника в сознание пощёчинами, дядя приговаривал:

— Ты слышишь меня, щенок? Ты живой?

Должно быть, Обадия застонал, потому что дядюшка нагнулся к нему и зло зашептал:

— Живой. Слушай меня, зверёныш. Чёрта с два я бы так рисковал, если бы не просьба сестры, твоей мамаши. Ты слышишь меня?

— Да. — тогда лицо Обадии впервые исказила судорога.

— Проваливай отсюда и не вздумай припереться домой, понял? Тебя вздёрнут снова и не почешутся. Усёк?

Он усёк. Он убрался. Родных Обадия больше никогда не видел, но взамен он обрёл армию, подобно другим бродягам без роду и племени. Ещё он обрёл веру в собственное бессмертие. Зародившаяся там, в грязном переулке, от сражения к сражению эта вера только укреплялась, и сейчас Обадия твёрдо знал, что он обманул смерть.

Достав из ножен штык, Хейксвелл поколебался мгновение, не поручить ли заточку кому-то из рядовых? Можно было лишний раз ткнуть мордой в грязь этого ирландского голодранца… Впрочем, полагаться на чужую добросовестность не стоило. Официальное уведомление запаздывало, но «солдатская почта» уже разнесла весть о предстоящем штурме. Обадии понадобится очень острый клинок. Сержант извинился в кивер и опустил его наземь. Охаживая лезвие оселком, Хейксвелл всей кожей впитывал страх, исходящий от роты. Они боялись его. Эта боязнь заставляла их приносить ему жратву, стирать его шмотки и менять солому на его лежанке. Поначалу, правда, пришлось избить пару упрямцев, зато теперь он, Обадия Хейксвелл, был полноправным хозяином роты. Не убогий капитан Раймер, не Прайс, не прочие сержанты: весь этот сброд тоже трясся от страха при виде него, сержанта Хейксвелла. Шарп был далеко, Харпер носил красный мундир рядового. Жизнь налаживалась.

Рядовой Клейтон бросил на сержанта короткий взгляд и, засмеявшись, что-то сказал товарищу. Обадия сделал вид, будто ничего не заметил. Пока. У Клейтона хорошенькая жена, но заняться ею Хейксвелл планировал после Бадахоса. После Терезы. Мысль о женщине Шарпа подпортила радужное расположение духа Обадии. Он думал о ней неотступно, испанка даже снилась ему по ночам. Что в ней так задевало сержанта? Она обвела его вокруг пальца, но другим это тоже удавалось. В Дублине баба воткнула в него нож и сбежала, но Хейксвелл не испытывал к ней такой иступленной страсти, что вызывала в нём Тереза. Скорее всего, всё дело было в том, что испанка не боялась сержанта, а Обадия любил, когда его боялись. Ужас в глазах дочери викария, которая покорно разделась, когда гадюка пощекотала ей горло раздвоенным языком. Ужас в очах каждого из тех болванов, что он прикончил. Ужас в гаснущем взоре умирающего от его руки человека — вот ради чего он убивал. Сержант усмехнулся. Доркас — вот как звали дочь викария. В первую же ночь после чудесного спасения с виселицы Обадия поджёг им амбар. Сержант попробовал ногтем лезвие. Острое, но ему нужно ещё острее. Чтобы отыметь эту испанскую шлюху, убить и насладиться, наконец, страхом в её чёрных глазищах. Не из-за Шарпа, не из мести, хотя… и из-за этого тоже.

Хейксвелл переложил штык в правую руку, зажал брусок между коленей, плюнул на него и принялся выводить кончик. Штык будет острым-острым. Как в масло войдёт он в требуху какому-нибудь губошлёпу. Губошлёпу или шлюхе! Сержант громко засмеялся. Он вгонит штык испанке в кишки, чтоб она помучилась, Шарпи будет точно знать, чья это работа, но руки у него коротки добраться до Обадии Хейксвелла! Обадию Хейксвелла нельзя убить! Он победно оглядел притихшую роту. Солдаты под его взглядом опускали головы и отворачивались. Они хотели бы разделаться с ним, как хотели этого остолопы из дюжины других его рот. Хотели и пробовали. В каждом бою пули свистели из-за спины, однажды сержант повернулся и заметил одного из таких наивных дурачков, целящегося в него из мушкета. Хейксвелл довольно щёлкнул по клинку, вспомнив, как он отплатил тому идиоту. Думы Обадии вновь обратились к предстоящей ночи.

Свой план сержант обмозговал не менее тщательно, чем Веллингтон свой. Южно-Эссекский вместе со всей Четвёртой дивизией должен был атаковать брешь бастиона Тринидад. Сержант собирался с полком ввалится в ров, но далее их пути расходились. Сражаться Обадия предоставлял другим. Сам он рассчитывал затаиться во рву и, когда вопли победителей дадут ему знать, что дорога в город свободна, смешаться с подкреплением и перемахнуть стену. Ему, свежему и отдохнувшему, понадобится лишь пара минут, чтобы достигнуть собора. Хороший план. Хейксвелл потрогал клинок и одобрительно кивнул. Лезвие резало, как бритва.

— Клейтон!

Взгляды роты скрестились на рядовом. Тот встал и, силясь скрыть дрожь напускной беспечностью, одёрнул мундир:

— Сержант?

— Принеси масло.

— Сию минуту, сержант.

Хейксвелл хихикнул ему вслед. Он займётся ими после Бадахоса: и Клейтоном, и его сладкой жёнушкой. Пока есть другие дела. Кое-что, бережно обёрнутоё вощёной бумагой, покоилось под межевым камнем в трёх километрах отсюда по севильскому тракту. Хейксвелл навестил тайник прошлой ночью. Отвалив валун в сторону, он запустил руку в сырой провал и извлёк свёрток наружу. Все краденые вещички были на месте. В ближайшие дни их не стоило продавать. Уже сейчас, в преддверии грабежа богатого города, хорошей цены за них никто из торгашей не даст. Придётся подождать. Только одну безделушку он прихватил с собой — подзорную трубу Шарпи. Дорогую, с узнаваемой табличкой, Обадия оставит её около трупа Терезы. Подняв кивер, он подмигнул ему, как доброму приятелю, и заговорщицки шепнул:

— Его обвинят в том, что он выпустил потроха своей подружке, а? Его или вонючего ирландца.

— Сержант?

Желтомордый поднял голову:

— Чего тебе, Клейтон?

— Масло, сержант.

— Не стой чурбаном! — Хейксвелл протянул ему штык, — На, смажь его основательно. Да не сбей кромки!

Клейтон помчался выполнять поручение, а сержант вернулся к своему кожаному визави:

— Паршивый сосунок! Может, его шлёпнут сегодня, полегче будет залезть под юбку к его Салли!

Харпер исподлобья смотрел на подёргивающуюся рожу и гадал, что же там, внутри кивера. Вся рота гадала, но вслух не решался спросить ни один. Харпер полагал, что кивер пуст, что урод валяет дурака, пугая солдат мнимым безумием. Ирландец тоже точил свой штык, непривычно куцый мушкетный штык, и в его планах сержант Хейксвелл занимал главное место. Во время атаки Харпер намеревался не выпускать жёлтую образину из поля зрения и, если не удастся перерезать ему глотку, то хотя бы не дать поганцу первым добраться до усадьбы за храмом. Не дать ему добраться до Терезы — вот что было главной заботой Харпера, Шарпа, Лёгкой роты и бывшего лейтенанта, ныне капитана Роберта Ноулза. Ноулз наведался в роту, выслушал сбивчивый рассказ Харпера и, вопреки опасениям ирландца, принял всё серьёзно.

Харпер выпрямил спину, внимая гулу орудий. Молва не обошла артиллеристов стороной. Закопченные, как черти в преисподней, они выбивались из сил, стараясь всадить в бреши Бадахоса побольше снарядов. Они понимали, что каждый камень, выбитый из стены, — это, возможно, спасённая пехотинцу жизнь. Пороховой дым сизой пеленой скрыл город. Не видя брешей, канониры наводили пушки, ориентируясь по колеям, прокатанным в деревянных платформах отдачей десятков выстрелов.

Ещё одним безошибочным признаком грядущего штурма были осадные лестницы, во множестве заготовленные сапёрами для эскалад замка и бастиона Сан Винсенте за рекой. Надежд особых на эти атаки командование не возлагало. Стены там были очень уж высоки.

— Рота! Встать! Живо!

Сержант Хейксвелл всполошился не зря. Приближался майор Колетт в сопровождении капитана Раймера. Вяло отмахнувшись от подскочившего сержанта, майор жестом разрешил солдатам усесться обратно и развернул документ. «Сейчас нам объявят о штурме.» — подумал Харпер, но ошибся. Приказ, который зачитал Колетт, был не совсем об этом.

— К вам обращается наш командующий. Слушайте и мотайте на ус. «Взятие города Кьюдад Родриго (Колетт прочитал „Ciudad Rodrigo“ через „К“, а не через „С“) ознаменовалось недостойными армии Его Величества инцидентами. Жители населённого пункта, принадлежащие к народу, находящемуся в союзе с нами, претерпели от наших солдат бесчисленные обиды и убытки. Дабы предупредить повторение подобного безобразия в Бадахосе, приказываю всякое покушение на жизнь или имущество мирных жителей карать смертью. Виновные будут вешаться на месте преступления.»

Майор сложил бумагу и окинул роту высокомерным взглядом:

— Всем ясно? Держите свои вороватые ручонки при себе, и вашим задницам ничего не угрожает.

Колетт поспешил к следующему подразделению, а Лёгкая рота обменялась ухмылками. Кто будет вешать виновных? Профосы из военной полиции старались держаться подальше от передовой, а уж от тёмных улиц только что захваченного города — тем более. Пехоте предстоит смотреть в лицо смерти на осыпающихся скатах брешей, и кто упрекнёт солдата, выжившего в этой катавасии, за желание промочить горло и прихватить на память пару сувениров? Пехотинцы не собирались устраивать побоище среди горожан, будь они хоть трижды бонапартистами. Пусть испанцы думают, как им встретить победителей: мушкетной ли пулей из-за угла или накрытым столом за распахнутыми дверями; пехота своё в любом случае возьмёт. Солдаты переглянулись и снова взялись за оселки.

Спустя четверть часа до них докатился новый слух, принесший кому-то разочарование, кому-то облегчение. Штурм откладывался на сутки. Судьба дарила им двадцать четыре часа жизни.

Среди ропота и перешёптываний кто-то выкрикнул:

— Куда мы, парни?

— В Ба-да-хос! — последовал немедленный дружный ответ.

Завтра.

 

ГЛАВА 22

То ли святые покровители Бадахоса взяли выходной, то ли молитвы многострадальных британских сапёров дошли до небес, но из крепости сбежали два испанца. Имея против французов зуб, перебежчики немедленно выложили британцам всё, что знали относительно слабостей неприятельской обороны. А знали они немало.

Хоган, впервые за последние дни забывший об усталости, возбуждённо тыкал пальцем в замусоленную карту:

— Здесь, Шарп, мы прорвём их укрепления!

Хоган указывал на участок стены между бастионами Тринидад и Санта-Мария. Во время предыдущей осады там пробили брешь, потом гарнизон заделал её, но перебежчики клялись, что ремонт был сделан кое-как, против ядер новая кладка не устоит. Если испанцы говорили правду, осаждающие в считанные часы могли пробить дополнительную брешь; брешь, которую французы не успевали защитить! Хоган азартно щёлкнул пальцами:

— Вот он — наш шанс!

— Значит, штурм завтра?

Завтра.

Рассвет 6-го апреля выдался ясный. Город просматривался до последней крыши. Пушкари перенацелили свои громадины, и все двенадцать батарей обрушили шквал огня и металла на белеющий свежей кладкой участок стены. Канониры работали сноровисто, окрылённые той же надеждой, что воодушевляла всё английское войско: неприступный Бадахос имел свою ахиллесову пяту! Ядра крошили кирпичи, обломки сыпались в ров, а стена стояла, как заговорённая. Утро перешло в день, день сменился вечером. Только когда солнце начало клониться к закату, а испанские перебежчики превратились в устах солдат из героев в обыкновенных вралей, очередной снаряд врезался в кладку, и она вдруг с гулом осела вниз в облаке извёстки. Хоган даже подпрыгнул:

— Есть! Есть!

Пыль рассеялась, и орущим во всё горло от восторга британцам открылась чудесная картина: участок стены перестал существовать. Брешь, новая, столь же широкая, как и две другие, но, в отличие от них, совершенно беззащитная. Открытые нараспашку ворота в Бадахос. Ворота в Испанию.

Инструкции не заставили долго ждать. Атаковать предстояло в сумерках, после захода солнца. А пока чумазые артиллеристы обстреливали новую брешь картечью, отпугивая вражеских сапёров. Канониры расслабились. Их двадцатидвухдневный ад закончился. Для всех остальных он только начинался.

Сапёры пересчитывали лестницы, вьюки с сеном и топоры, с которыми пойдут штурмовые команды, а мысленно уже примеривались к тёплым кроватям Бадахоса.

Офицеры зачитывали рядовым двадцать семь пунктов приказа. Штыки подтачивались, мушкеты проверялись. Сумерки, и Бадахосу — конец.

Капитан Роберт Ноулз, рота коего входила в Третью дивизию, смотрел на старинный замок. На уступах его древних камней давно обосновались птичьи колонии. Третьей дивизии предписывалось форсировать Роильяс и с помощью длинных лестниц напасть на замок. Успешного штурма никто от Третьей дивизии на требовал. Цель была иная: не дать гарнизону замка прийти на выручку защитникам брешей, но солдаты, встречая взгляд Ноулза, ухмылялись ему и божились, что замок будет взят: «Мы им покажем, сэр!» Покажут, в этом Ноулз не сомневался. Новоиспечённому капитану до ужаса хотелось ворваться в город первым, успеть к дому с двумя апельсиновыми деревьями и увидеть одобрение-облегчение в глазах Шарпа, когда тот поймёт, что его жена и дочь были под надёжной охраной. Ноулз опять посмотрел на замок, на рваную, крутую скалу в его основании. В душе капитана зрела решимость сражаться так, как сражался бы Шарп. К чёрту отвлекающие манёвры! Они будут биться по-настоящему!

Вторая эскалада, вторая фальшивая атака достались Пятой дивизии. Их целью был бастион Сан-Винсенте, с противоположной от брешей стороны Бадахоса. Веллингтон рассчитывал посредством двух эскалад лишить подкреплений оборону трёх брешей, — места, где решится судьба Бадахоса.

Бреши поручались самоотверженности Четвёртой и Лёгкой дивизий. Их мужество решало всё.

Пушки стреляли.

Шарп отыскал кузнеца кавалеристов. На круге с педалью тот наточил стрелку верный палаш за небольшую плату. Винтовку и семиствольное ружьё Шарп вычистил и снарядил заблаговременно. Он желал быть во всеоружии, хотя роль ему отводилась в бою скромная, — Шарпа назначили одним из проводников. Его обязанностью было провести «Форлорн Хоуп» Лёгкой дивизии ко рву напротив бастиона Санта-Мария. Там их дороги расходились: «Форлорн Хоуп» атаковали «новую» брешь, а Шарп возвращался назад, вести следующий батальон.

Колокола пробили шесть. Четверть седьмого. Половину. Солнце садилось. Войска строились вне поля зрения наблюдателей с городских стен. Ничего лишнего, только оружие и боеприпасы. Чтобы снять нарастающее напряжение, командование выдало ром, встреченный с обычным оживлением. Полковники наведывались к своим подразделениям, не для разноса — подбодрить, перекинуться словом-другим с рядовыми, ибо сегодня ночью эти подонки общества, эти отверженные впишут в историю Англии очередную главу. Даже самые высокомерные снобы из числа офицеров снисходили нынче до шуток с солдатами. Близость смерти преображала всех. Дети не плакали, молча следя, как их матери провожают отцов, не ведая, увидят ли их живыми поутру. В палатках медиков раскладывались инструменты и точились ланцеты.

Пушки стреляли.

Семь. Шарп и другие проводники (все, за исключением него, сапёры) присоединились к вверенным им отрядам. «Форлорн Хоуп» Лёгкой дивизии наполовину состоял из «зелёных курток», жаждущих нашить на рукав заветный лавровый венок. Шарпа они встретили приветливо, видя в нём собрата-стрелка. Нетерпение бурлило в бойцах, в полвосьмого заварушка начнётся, в полдесятого закончится, а в десять те, что выживут, будут пьяны, как сапожники. Стрелки сидели на земле, держа винтовки между колен, на лицах было написано: Скорей! Скорей! Скорей бы темнело, скорей бы отстрелялись пушки, скорей бы пришёл приказ!

Миновала половина восьмого, а распоряжения выступать не было. В чём причина задержки, никто не знал. Пушки, как им и полагалось, смолкли. Солдаты и офицеры, представляли себе французов, что ринулись в бреши готовить штурмующим сюрпризы, и проклятия в адрес нерасторопных штабистов становились яростнее и непристойней.

На колокольне пробили восемь, а отмашки всё не было. В половину девятого выяснилось, кто виноват в проволочке: инженеры потеряли часть осадных лестниц. Штабистов забыли, армия дружно честила растяп-сапёров.

Девять. «Неужели атаку опять перенесут на другой день?» — прикинул Шарп. Войскам следовало идти в бой сразу, едва смолк огонь артиллерии, в те мгновения заката, когда ещё сохраняется хоть какой-то намёк на свет, не позволяющий батальонам заблудиться. Теперь же темнота покрыла землю, войско нервничало, а враг пользовался заминкой, лихорадочно укрепляя оборону.

Приказ упал, как снег на голову. Вперёд! Шесть с половиной тысяч англичан, ирландцев, португальцев, шотландцев и валлийцев двинулись к городу. Проводники требовали молчания, но кто в силах заглушить шарканье множества подмёток по земле между заводью и Пардалерасом? Далеко на севере Третья дивизия брела по затопленной дамбе, распугивая лягушек. Бадахос ждал.

Командир «Форлорн Хоуп» тронул Шарпа за локоть:

— Мы не слишком забираем влево?

Они оторвались от Четвёртой дивизии. От крепости не доносилось ни звука, а темно было, хоть глаз выколи. Шарп успокаивающе шепнул:

— Всё в порядке.

Французы не давали о себе знать, и у Шарпа затеплилась по-детски наивная надежда, что их одурачила задержка штурма. Возможно, они решили, что приступ отменён, может, выпили вина и разошлись спать? Твердыня приближалась. Непредставимо огромная, чёрная на фоне чуть более светлого неба. Шарп остановился, и шестьдесят смельчаков из «Форлорн Хоуп» сделали то же самое, сложив перед собой лестницы и мешки с сеном. Их командир потянул саблю из ножен: «Мы — готовы.»

Справа, от замка, раздалась стрельба. Третья дивизии, как пишут в сводках «вступила в соприкосновение с противником». Шарп вгляделся в силуэт крепости, пытаясь совместить с тем, что он видел три ночи назад. Сорванное дыхание парней позади сбивало. Оно казалось громким донельзя. Французы вот-вот услышат и зальют гласис дождём смертоносной картечи! Шарп вдруг зацепился взглядом за узнаваемый угол бастиона Санта-Мария и облегчённо вздохнул. Он привёл «Форлорн Хоуп» в нужную точку.

Стрелок повернулся к главному смертнику:

— Здесь!

Шарп столько дней и ночей представлял себя на месте этого лейтенанта, что сейчас испытывал странное чувство, словно говорил сам с собой. Лейтенант кивнул, и наваждение прошло. Не Шарп вёл «Форлорн Хоуп» против самой неприступной из цитаделей Испании. Не для Шарпа этот миг станет мигом смерти или мигом славы.

Лейтенант дал знак своим солдатам. Тюки сена посыпались в ров. Лестницы перекидывались через край, люди спускались, промахиваясь мимо перекладин. Со дна послышался приглушённый голос командира «Форлорн Хоуп». Ад спешил в Бадахос.

 

ГЛАВА 23

Горожанки наводнили собор. Их мольбы, истеричные и обречённые, злые и смиренные, сопровождались щёлканьем чёток, что должны были отвратить зло в красных мундирах, рвущееся на тихие улочки. Сотни свечей мерцали перед образами, как будто их слабый свет мог оттолкнуть тьму, кольцом сжимавшуюся вокруг обречённого города.

Рафаэль Морено, торговец, засыпал порох в пистолеты и спрятал их под крышку конторки. Он хотел, чтобы его жена была с ним в этот час, но вздорная баба поволоклась в церковь. Молитвой не смягчишь английских солдат, зато они любят дешёвое красное вино, бочку которого Морено поставил во дворе. Торговец покачал головой. Ценности были спрятаны в надёжных местах, а у его племянницы, по её словам, имелись друзья среди британских варваров. Помимо того, она держала под рукой заряженную винтовку. Морено слышал, как Тереза ходит наверху, говорит с ребёнком. Ему нравилась племянница, хотя иногда родня со стороны его брата Цезаря вела себя… как бы это помягче сказать, сумасбродно. Рафаэль плеснул себе вина. Дочь Терезы, слава Богу, поправлялась. Морено отпил из бокала. Незаконнорожденное дитя! В его доме! Благо, хоть соседи не пронюхали. Они считали Терезу вдовой болвана, героически давшего себя укокошить в последней битве между французами и королевским воинством. На колокольне пробили десять. Десять часов в Бадахосе. Морено опустошил посудину и позвал слугу наполнить её вновь.

Благовест гулко отдавался под сводчатыми перекрытиями собора, под огромной люстрой, смешиваясь с далёкой мушкетной стрельбой. Женщины с отчаянием взирали на печальный лик Богородицы. Дева Пречистая, милость твоя да пребудет с нами в час сей!

Шарп тоже слышал колокол. Не успел звон стихнуть, как огненные шары вспыхнули на бастионах и посыпались вниз. Старые знакомые — осветительные каркасы, катились по насыпям брешей, со стен бастионов. Шерсть, пропитанная маслом, горит неярко, но каркасов было много. Свет их сорвал спасительный покров тьмы с «Форлорн Хоуп», и горстка людей, спешащая к бреши, казалась щемящее маленькой и беззащитной.

Таиться более не было смысла, и подходящие снизу батальоны взревели. Первые ряды достигли рва и опустили лестницы. Кто-то, спеша оказаться внизу, швырял тюки сена и прыгал следом. Площадка, которой венчался гласис, шевелилась от сотен копошащихся на ней солдат. Этот поток, переливаясь через край, делился на дне на два рукава, что подступали к широким отвалам брешей. Как бы ни торопились солдаты, но им трудно было угнаться за «Форлорн Хоуп» обеих дивизий, уже взбиравшихся по насыпям.

Шарпа бросило наземь, когда под ногами «Форлорн Хоуп» сдетонировали мины, спрятанные неприятелем в щебне. Не один жалкий бочонок, не два, тонны пороха превратили в кровавую пыль оба отряда смертников и ударили в лицо остальным взвесью жара и обломков камней.

Французы на бастионах ехидно зашумели. Вторя им, подали голос пушки. Выставленные и пристрелянные, орудия смели тех, кто выжил после взрывов мин, двойным зарядом картечи. Могучий рык заглушал и тявканье мушкетов, и оскорбления французов. Пылающие каркасы скатывались со стен, их свет отражался на лезвиях штыков убитых и в лужах крови. Но гибель товарищей не могла поколебать красномундирников, с мрачной решимостью спешивших навстречу смерти.

Шарп обратил внимание на третью брешь — широкую расщелину в куртине, соединявшей бастионы Санта-Мария и Тринидад. Обороняющиеся поработали на славу. Ров перед брешью был широким, размером с плац-парад, но середину его заполнял приземистый ромб недостроенного равелина высотой около шести метров. Достичь «новой» бреши можно было только обойдя равелин, но эти два прохода противник закрыл баррикадами из перевёрнутых телег, усиленных брёвнами. Несколько каркасов, откатились к этим преградам, и они занялись огнём. Британцев вынуждали идти к брешам бастионов, где подступы не были загромождены, но там господствовали пушки, раз за разом скашивая атакующих. Сами бреши бастионов, однако, тоже выглядели как-то не так. Шарп не сразу сообразил, в чём дело. Неприятель закрыл насыпи в самой высшей их точке «испанскими всадниками». Это был род рогаток, квадратный брус толщиной с мачту флагмана, от которого, подобно лучам, отходили четыре ряда острых копий, грозя наколоть всякого, кто до них доберётся. Если доберётся.

Шарп побежал вниз по гласису. Полковник очередного назначенного Шарпу батальона стоял, опустив саблю. Взгляд его прощупывал опушённый огнём верх гласиса. Шарпа он встретил вопросом:

— Что там?

— Пушки, сэр. — коротко ответил Шарп, — Пойдёмте?

Не то, чтобы полковник нуждался в проводнике, — оба бастиона подсвечивало зарево, просто задание есть задание. Размеренным шагом батальон двинулся вгору. Их заметили, и французы стали бить по краю рва. Полковник взмахнул клинком: «Вперёд!» Переступая через убитых и раненых, солдаты ринулись в ров. Спрыгивая вниз, они вместо тюков попадали на раненых и мёртвых товарищей, поднимались и бежали к брешам, чтобы получить заряд картечи и лечь на кислую от крови и пороха землю. Шарп смотрел на это, стиснув челюсти. У него имелся чёткий приказ. Он должен был идти к резервам, но в эту ночь едва ли им нужен был проводник, и Шарп остался.

К насыпям брешей не прорвался ни один смельчак. Ров перед равелином был битком набит солдатами, надеявшимися укрыться от артиллерии. Напрасные мечты. Укрепления строились так, чтобы пушки со стен могли простреливать каждый вершок рва. Впрочем, в данный момент канониры действительно не трогали прячущихся, обрушивая огонь только на тех, кто бежал к проломам. Подступы к насыпям представляли собой ужасное зрелище: разорванные трупы, стонущие раненые, куски мяса, кровь и дерьмо. Пушкари отлаживали запалы так, чтобы оловянные канистры рвались уже в стволе, сыпля картечь, словно дробь, прямо из жерла. Кроме того, осаждённые бросали вниз всё, что могло причинить вред штурмующим: здоровенные камни, гранаты с фитилём, срезанным под корень, что разлетались в воздухе. На глазах у Шарпа со стены скатился бочонок с порохом, шипя запалом. Ударившись о стенку рва, он взорвался рядом с дюжиной стрелков, спешащих к бреши Санта-Марии. В живых осталось трое, воющих и ослеплённых. Один из них, ведомый запредельной болью, сделал наугад несколько шагов и свалился в огромный костёр, преграждавший путь к «новой» бреши. Шарп мог бы поклясться, что слышал вопль бедняги, мгновенно охваченного огнём, но там было слишком много смертей, слишком много шума.

Гомон затаившихся в тени равелина солдат внезапно перешёл в боевой клич. Шарп вгляделся и ахнул. Красномундирники и зелёные куртки каким-то образом взобрались на крышу равелина и теперь мчали по ней к «новой» бреши. Французы выждали, затем пушки с бастионов плюнули картечью. Нескольким храбрецам повезло. Избегнув кинжального огня орудий, они добежали до края крыши и замешкались. С тыла равелин отвесно обрывался вниз, в новый ров. Заминка стоила им жизни. Мушкеты неприятельской пехоты покончили с ними, поставив кровавую точку в краткой истории смелой вылазки.

Ночь принадлежала пушкам. Четыре громадных костра, перегораживающих ров за равелином и брешами выгоняли атакующих под залпы картечи, словно красные флажки, что гонят волков под пули охотников. Подходящие снизу резервы накатывались на бреши, расстреливались, а те, кого пощадили пушки, сбивались в новые группки и вновь бросались на бреши. Одна из таких горсток, ведомая то ли офицером, то ли сержантом, добежала к подножию насыпи. Мгновение, их осталось шестеро. Солдаты на гласисе рядом с Шарпом наобум били из ружей по стенам, прикрывая бедолаг огнём. Взбираясь по осыпающемуся отвалу, те потеряли ещё троих. Похоже, противник решил поиграть. Пушки по ним не стреляли. Из мушкетов сняли ещё двоих. Последний залез на самый верх бреши. Безумный от ярости, он ухватился за копья «испанского всадника» и рычал бессвязные ругательства, пока его не нашпиговали свинцом. Не отпуская рогатку, он обмяк. Последний выстрел отбросил его назад, и тело покатилось вниз, тряся конечностями безвольно, как тряпичная кукла.

Шарп не был единственным, кто не спустился в ров. Отдельные солдаты Лёгких рот разных дивизий торчали на краю гласиса, стреляя по тёмным амбразурам в отчаянной надежде, что пуля рикошетирует по боковой стенке бойницы и убьёт засевшего там француза.

Шарп побежал вправо, высматривая Южно-Эссекский. Пляшущие тени множества огней делали это почти невозможным. Люди во рву прятались под сенью равелина, воздвигали укрытия из мертвецов. Картечь, проклятая картечь засеивала ров смертью, рвалась на краю гласиса и летела на его склон, во тьму, туда, где ждали приказа свежие батальоны, приказа идти и умирать.

Шарп был всего метрах в пятнадцати от Тринидада, когда услышал впереди рожок и резкие команды офицеров. Очередной батальон спешил принять участие в бойне. Люди спускались по лестницам, плюхались на вьюки. Лёгкая рота прикрывала их огнём. Шарп приблизился и опознал свой полк. Пушки грянули с бастиона. Их горячее дыхание опалило гласис и батальон содрогнулся, как раненый зверь, попытался перестроиться, но смялся под новыми залпами. Полковник Уиндхэм с непокрытой головой, всколоченный, что-то орал и тыкал саблей в сторону бреши. Они умирали десятками, но спускались, и бросали себя в бреши вместе с остатками других полков, свято веря, что не может быть в мире столько пороха, чтоб истребить такую кучу народа разом. Но артиллерия гремела, кувыркались и рвались бочки с порохом, гранаты, и всё меньше сумасшедших карабкалось вверх. Шарп углядел Лероя, с сигарой в зубах и клинком в кулаке. Американец упал и покатился вниз. До заветного верха не дошёл ни один. Уцелевшие забились под равелин под насмешки французов: «Добро пожаловать в Бадахос, англичане!»

Шарпа не было с ними. Он выпускал пулю за пулей по стенам крепости. Он видел гибель своего полка, видел, как сердитому Джеку Колетту оторвало голову ядром.

— Сэр?

Шарп повернул голову. За спиной стоял Дэниел Хэгмен, непривычно чужой в красном мундире.

— Дэниел, ты?

— Вам лучше пойти со мной, сэр.

Шарп поднялся с колен и последовал за старым браконьером к Лёгкой роте. Пушки молчали, приберегая свой гнев для глупцов, что осмелятся высунуться из-за равелина. Но таковых не находилось среди живых, лишь мёртвые продолжали тянуться к брешам. Пылали баррикады, подпитываемые дровами, швыряемыми со стен.

— Сэр? — глаза лейтенанта Прайса были круглыми от виденного кошмара, — Сэр?

— Что?

— Ваша рота, сэр.

— Моя?

Прайс вяло махнул рукой.

Если бы не крохотное тёмное пятнышко во лбу, можно было бы подумать, что капитан Раймер устал от крови и ужаса атаки, плюнул на всё и улёгся на землю, раскинув конечности, вперив немигающий взгляд в звёзды, столь любимые Шарпом. Стрелок вспомнил, как хотел вернуть свою роту, а, значит, отчасти желал смерти этому человеку. На душе у него скребли кошки.

Царственная жница, Её Величество Смерть, собрав нынче славный урожай боли и горя, Шарпа не тронула, да вдобавок облагодетельствовала. Он снова стал капитаном, его рота вернулась к нему. В качестве капитана Лёгкой роты он мог сколько угодно торчать на гласисе, в относительной безопасности, и никто не упрекнул бы его в трусости. Никто, кроме него самого.

Пуля пронеслась в сантиметре от уха, он невольно отшатнулся и увидел Харпера. Тот давно сбросил красную куртку, исподняя рубашка запачкалась. Лицо ирландца было непроницаемо:

— Что будем делать, сэр?

Делать? Его людям не нужно сражаться за капитанство или за роту. В бой их может повести лишь гордость. Шарп окинул взглядом ров, равелин и «новую» брешь, брешь, которую пока не оросила ни единая капля крови.

— Сержант Харпер.

— Да, сэр.

— Нам пора в Бадахос.

 

ГЛАВА 24

Капитан Роберт Ноулз не считал себя романтиком, но сейчас тишина и покой ночи доставляли ему удовольствие, возможно, потому что он знал, как скоро они взорвутся гвалтом атаки. Позади капитана струил свои воды Роильяс, а впереди пронзала небо громадина замка. Здесь, у его подножия, казалось невозможным покуситься на его величавую мощь с какими-то жалкими лестницами. Капитан оглянулся. Отставшие парни из его роты подтягивались к остальным и тоже застывали, благоговейно глядя на скалу, которую им предстояло штурмовать. Общее мнение выразил кто-то в задних рядах:

— Высоковат скворечник!

На него цыкнули:

— Тихо!

Подошёл офицер, что вёл их полк. Сапёр выглядел потерянным, и это раздражало Ноулза:

— Что с вами?

— Не то место. Нам надо правее.

При всём желании передвинуться правее было некуда. У подножия скалы сгрудилось слишком много войск. Попытка протолкаться на положенное место перепутало бы всё к чёртовой матери. Ноулз потряс головой:

— Мы не можем. А в чём дело-то?

— Вот в этом.

Инженер указал на тёмный угловатый силуэт, выраставший из утёсов высоко над ними. Бастион Сан-Педро. Полковник Ноулза возник из темноты:

— Что тут у вас?

Ноулз кивнул на бастион, но командир отмахнулся:

— Справимся. Ваши ребята готовы, Роберт?

— Так точно, сэр.

Полковник шагнул к Лёгкой роте и громким шёпотом пожелал:

— Развлекитесь как следует, мальчики!

Приглушённый гул прокатился по рядам. Согласно зачитанному им приказу атака Третьей дивизии предполагалась как отвлекающий манёвр, но, отложив в сторону писульку Веллингтона, генерал Пиктон от себя добавил, что фальшивые атаки — удел паркетных шаркунов, а Третья дивизия состоит из настоящих мужчин, для которых взять замок — плёвое дело. Тогда Ноулз был уверен, что генерал прав, теперь же его правота не казалась очевидной. Третьей дивизии предстояло вскарабкаться по тридцатиметровой скале, там прислонить лестницы к стене высотой метров десять и лезть по ним под прицелом орудий Сан-Педро. Как всегда в минуты слабости, Роберт примерил на своё место Шарпа, но в тени нависающей твердыни испытанное средство не очень-то помогало. Торопливые шаги отвлекли капитана от невесёлых мыслей. Адъютант Пиктона звал полковника.

— Здесь!

— Начинайте, сэр. Генерал просил передать вам своё благословение.

— Это слишком много. — буркнул полковник, — Хватило бы ящика кларета из его запасов.

Он хлопнул Ноулза по плечу:

— Вперёд!

Капитан привычно потянулся за саблей, но вовремя сообразил, что ему понадобятся обе руки для подъёма. Цепляясь пальцами за выступы, он находил упор для ног и подтягивал тело вверх. К обязанностям командира роты он относился серьёзно, а потому хотел опередить своих солдат. Шарп сделал бы так. Рота поднималась шумно. Камни, выворачивающиеся из-под подошвы, мушкеты, цокающие о твёрдую поверхность утёса, лестницы, скребущие о скалу. Роберту мерещилась пуля всполошившегося часового, впивающаяся ему в макушку, но замок молчал. Неожиданно он подумал о Терезе, и это придало ему сил. Он должен прорваться через эти стены. Он должен первым успеть к испанке. Ради Шарпа.

— Поднажми!

Кричал один из его сержантов. Ноулз остановился и запрокинул голову. Со стены летел каркас. Ветер развевал его огненную гриву. Снаряд упал в крону дерева, и оно вспыхнуло, словно соломенное. Сверху загремели первые выстрелы.

— Ну же!

Каркасы посыпались градом, будто команда предназначалась им. Некоторые вязанки упали на узкий карниз в основании стены над головами поднимающихся британцев, некоторые скатывались и валились дальше, разбрасывая сгустки пламени.

Проснулась артиллерия Сан-Педро. Картечь ударила по отвесному склону. Ухо Ноулзу резанул вопль. Вместо сожаления об одном из своих парней, он почувствовал, как в нём просыпается азарт боя, которого он так долго ждал.

— Поберегись!

Полковник, на диво проворный для своих лет, обогнал Ноулза и, забравшись на полоску земли у подножия стены, помог капитану:

— Лестницы, Роберт, лестницы.

Пули щёлкали вокруг, не причиняя особого вреда. Французы садили в белый свет, как в копеечку. Пушки были гораздо опаснее. Они били не только с бастиона Сан-Педро, но и с небольшого укрепления, притулившегося к замковой стене справа от Ноулза. Картечь хлестала по кладке, обещая лютую смерть любому, кто осмелится лезть туда по лестнице.

— Есть!

Лестница показалась над краем. Ноулз схватился и потянул её на себя. Подоспели нижние чины. Совместными усилиями они вытащили нехитрую конструкцию на карниз и приставили к стене. Полковник указал на неё:

— Ну что, ребятки, первый, кто окажется наверху, получит лучших шлюх Бадахоса!

Рёв был ему ответом. Шальная пуля сбила полковника с ног, но этого уже никто не заметил: «Я — первый! Я — первый!» Ноулз протолкался вперёд и, оторвав чьи-то кисти от перекладины, полез сам. Он понимал, что ведёт себя, как мальчишка, но возбуждение было сильнее доводов рассудка. Поднимаясь, он спохватился, что саблю-то вынуть забыл. Перекладины под ним заколебались. Капитан поднял взгляд и едва успел увидеть руки защитников, отталкивающие лестницу, как вдруг понял, что падает. Он заорал и шлёпнулся прямо на головы своим солдатам, чудом избежав торчащих вверх штыков.

— Не ушиблись, сэр? — сержант участливо заглянул ему в лицо.

— Порядок! Повторим?

Лестница не поломалась. Её живо взгромоздили на прежнее место, но на этот раз Ноулзу ничего не обломилось. Он с завистью следил, как его ребята ловко лезут вверх. Пуля, выпущенная сверху, угодила в бойца, взбирающегося вторым. Он с криком рухнул вниз, увлекая за собой третьего, и тут полный заряд картечи с бастиона Сан-Педро разнёс лестницу в куски вместе с находящимися на ней людьми. Проклятые французы, кроме того, приноровились швырять со стены булыжники в самую гущу толпящихся у подножия солдат. Рота Ноулза таяла на глазах. Вторая лестница валялась внизу, случайно сброшенная туда в свалке.

— Отходим! Отходим!

Голос принадлежал их майору. Ноулз окинул взором убитых, обломки лестницы и скользнул во тьму под торжествующие крики врагов…

— Какие новости?

— Никаких, мой Лорд.

Ближний угол Бадахоса пылал, как жерло вулкана. На двух бастионах, выщербленных брешами, сверкали рукотворные молнии, подсвечивая багрянцем тучи порохового дыма. Далеко справа тоже виднелись вспышки. Там Третья дивизия штурмовала замок. Веллингтон, закутанный в плащ, нервно натянул поводья:

— Пиктон не сдюжит. Нет, нет, не сдюжит…

Адъютант подъехал ближе:

— Что, мой Лорд?

— Ничего.

Собственная беспомощность бесила. Эти укрепления были в три раза больше стен Сьюдад-Родриго, схватка неизмеримо жёстче, но ему нужен этот город!

Появился Кеммис из Четвёртой дивизии:

— Нам нужны подкрепления, сэр!

Шляпа на Кеммисе отсутствовала, лицо покрывала гарь, как будто он сам стрелял из мушкета.

Веллингтон на дух не переносил осады. У него хватало терпения неделями водить врага, заманивая его в ловушку, но это было другое. Во время осады, если времени выморить голодом гарнизон недоставало, рано или поздно наступал момент, когда приходилось, как сейчас, посылать полк за полком в кровавую мясорубку и ждать.

Шарп! Вспомнив стрелка, так соблазнительно было мысленно свалить на него всё, и чихвостить мысленно самыми чудовищными ругательствами, ведь это он уверил, что бреши проходимы, но Уэлсли взял себя в руки. Что бы ни сказал тогда Шарп, решение уже было принято… Шарп! Будь у него тысяча Шарпов, над крепостью давно развевался бы английский флаг. Веллингтон мрачно слушал шум битвы. Французы громко вопили. Они били его, Веллингтона. Он мог дать сигнал к отступлению, собрав под белым флагом раненых и убитых, а мог и дальше подбрасывать в топку сражения людской хворост. Ему нужен был этот город! Без Бадахоса не будет ни летнего наступления на Испанию, ни марша к Пиренеям, а Наполеон получит ещё один год власти над Европой.

— Пусть выступают резервы!

Бадахос — ненасытный монстр, что пожирает его армию, его лучшую армию. Пусть жрёт, может, объестся и, наконец, лопнет. Без Бадахоса не будет победы. Чёртовы сапёры! В Британии уйма специалистов, только в Корнуолле их сотни, но никто не соизволил оторвать свою задницу и прибыть к армии! А ведь так просто было бы пробить тоннель под бастион, наполнить его порохом и взорвать его к такой-то матери! Да и сам он хорош! После взятия Сьюдад-Родриго что стоило вывести остатки гарнизона в ров и расстрелять? Небось у этих свиней в Бадахосе охоты сопротивляться поубавилось бы! Впрочем, пустое. Даже сейчас, злясь и брызгая про себя слюной, он едва ли решился бы учинить подобное.

Командующий сердито повернулся к свите. Факел в руке начальника штаба бросал прыгающие тени на длинное лицо Веллингтона.

— Есть что-нибудь от Пятой дивизии?

— Они начинают, мой Лорд, генерал Лейт шлёт свои извинения.

— Чёрт бы подрал его извинения.

Лошадь Уэлсли шарахнулась от пули, он не сразу успокоил её. От эскалад он ничего не ожидал. Пиктон ещё мог полагаться на беспечность противника. Лейт же выдвигался только сейчас, и французы на бастионе Сан-Винсенте не дремали. Если Бог и судит Веллингтону одержать сегодня победу, то её добудут полки, что штурмуют Санта-Марию и Тринидад. Словно с того света, из города донёсся бой колокола. Одиннадцать. Веллингтон взглянул в небо и снова на город:

— Ещё час, джентльмены.

И что тогда, спросил он сам себя. Поражение? Ад — неподходящее место для чудес…

Французские канониры устроили передышку. Они утопили англичан в крови и теперь вынуждены были слушать душераздирающие крики и стоны снизу. Атаки на бреши пока прекратились. Артиллеристы разминали члены, ополаскивались чёрной от сажи водой из ведра для смачивания банников и лениво наблюдали за тем, как им пополняют запас снарядов. Упорные дуралеи эти островитяне. Упорные, но, по счастью, смертные.

Сержант с лицом жёстким, как подмётка, облокотился о колесо орудия, но вопли увечных порядком досаждали ему:

— Господи! Когда ж они заткнутся-то?!

Вторые номера достали припрятанные от офицеров сигары и закурили. Один из них протиснулся в амбразуру и выглянул в ров. Сержант устало предупредил его:

— Эй, поосторожней! Попадёшь на мушку их стрелкам!

Тот минуту разглядывал открывшееся ему побоище и ужом вполз обратно:

— Если они доберутся сюда после такого, быстро мы не умрём.

Сержант покровительственно потрепал его по плечу:

— Чтоб залезть сюда, им нужен штурмовой отряд из демонов с Вельзевулом во главе. Будь уверен, через час-два ты будешь мять бока своей девке на пуховой перине.

— Завидуете, сержант?

— Ни капли. Мне по вкусу дырки калибром побольше и нравом покруче, вроде этой.

Он любовно погладил ствол пушки. Рельефная «N» в венке, символ императора, отдавала в ладонь теплом:

— Давайте-ка тушите свои сигары и по местам. Чую, вот-вот опять попрут.

И верно, спустя миг с наблюдательного пункта раздался возглас:

— Готовсь!

Сержант вздохнул и выпрямился. Очередная кучка британских олухов устремилась к бреши Санта-Марии, подступы к которой прикрывало его орудие. Как только те, скользя и чертыхаясь, попали в зону досягаемости пушки, сержант поднёс к затравочному отверстию пальник и отправил простофиль в зелёных куртках к праотцам. Это было так легко. Отдав команду перезаряжать, он слушал, как шипит в канале ствола мокрый банник, гася искры, и размышлял о том, что сегодня он, маленький сержант, оказывает императору великую услугу. В последнее время наполеоновская армия стала побаиваться лорда Веллингтона.

В ствол заложили картуз с порохом, заряд картечи и протолкнули их вглубь прибойником.

Сержант одобрительно кивнул. Нынешней ночью длинноносый лорд получит основательный щелчок по этому своему носу. Франция правит миром, а если кто-то с этим не согласен, что ж, добро пожаловать, в пахнущем кровью и порохом рву Бадахоса места хватит всем!

 

ГЛАВА 25

— Эй, сюда!

Они бежали вправо, подальше от пушек Сан-Педро, туда, где угол стены давал укрытие от неумолимой картечи. Первый наскок закончился провалом, но это только раззадорило ратников Третьей дивизии. Гром артиллерии с юго-востока и красные блики на тёмной воде Роильяса свидетельствовали о крайней ожесточённости идущей там драки. Чёрный паук безумия раскинул вокруг города свою сеть, улавливая в неё всякого, кто приблизится. Ноулз чувствовал, что и сам увязает в этой липкой паутине, с трудом балансируя на тонкой грани между исступлением и разумом.

— Лёгкая рота! Лёгкая рота!

— Здесь, сэр.

Немолодой сержант подвёл командира к горстке солдат с лейтенантом. Их было от силы человек пятнадцать. Боже мой, обескуражено подумал Ноулз, неужели это всё, что осталось от роты? К счастью, он ошибся. Выживших оказалось гораздо больше и, самое главное, у них имелась невесть откуда взявшаяся лестница! Какой-то солдат улыбнулся командиру:

— Попытаемся ещё разок, сэр?

— Ждём сигнала.

Если уж пробовать, то одновременно с остальной дивизией. Хочешь уложить противника, бей кулаком, а не тыкай попеременно каждым пальчиком.

Здесь, в стороне от французских пушек и мушкетов, Ноулз, наконец, ухватил за хвост мысль, крутившуюся у него на задворках подсознания. Во время атаки вспышки ружейного огня на парапете были редкими! Значит, в цитадели очень мало солдат. Шанс! Как бы им воспользовался Шарп? Заражая подчинённых своей уверенностью в победе, Ноулз принялся раздавать указания. Мушкеты серьёзной угрозы не представляли, опасность заключалась в другом: защитники могли опрокинуть неустойчивые длинные лестницы, поэтому капитан выделил десяток парней под командованием лейтенанта, строго-настрого запретив им лезть на стены. Вместо этого им полагалось держать на прицеле верх лестниц, отстреливая французов. Когда парапет очистится, он, Ноулз, поднимется первым, а за ним последует рота. «Ясно?»

Вопросов не возникло, и он впервые за ночь вытянул саблю из ножен. Сержант лукаво ухмыльнулся:

— Я уж решил, вы забыли об этой штуке!

Солдаты добродушно засмеялись, не столько шутке, сколько тому, что их капитан всё-таки нашёл выход, простой выход, а Ноулз порадовался темноте, скрывшей краску смущения, обильно залившую его лицо. Он гордился тем, что оказался достоин командовать этими парнями. Теперь он хорошо понимал чувство утраты, что владело Шарпом после потери роты.

Саблю неловко было прятать обратно в ножны и Ноулз придумал: карабкаясь вверх, он возьмёт её в зубы, как собака палку. Лишь бы не выронить.

Галдёж и топот возвестили о начале общей атаки.

— Вверх!

Капитан зажал лезвие зубами и взгромоздился на лестницу. Со стены прогремели несколько выстрелов. Остатки роты Ноулза ответили им залпом. Капитан был всё ещё жив и всё ещё взбирался. Конечно, он боялся, но тяжеленная сабля немилосердно оттягивала челюсть; болели скулы, болели углы губ, слюна стекала на подбородок, и страх отступил куда-то. Хватаясь за очередную ступень, Ноулз чувствительно ободрал костяшки пальцев о неожиданно близкую к лестнице поверхность гранита. Он вскинул голову. Конец пути. Вот он — парапет.

— Прекратить стрельбу!

Лейтенант внизу отдал команду и замолк.

Ноулз слышал гром пушек с пристенного укрепления, треск рушащихся лестниц, вопли. Дерево ступеней под ним подрагивало от веса взбирающихся следом солдат. Капитан взял саблю в руку, обтёр тыльной стороной рот и ступил на стену. Блеснула сталь, он отпрянул, увёртываясь от штыка. Лестница, на которой он всё ещё стоял одной ногой, заходила ходуном. Случайности в таких схватках порою решают всё: Ноулз, восстанавливая равновесие, выбросил вперёд руку с саблей, и его противник в аккурат угодил под этот нечаянный удар. Капитан оттолкнулся от перекладины, упал на умирающего человека, но сразу вскочил навстречу новому неприятелю. Этого офицер прикончил коротким тычком в горло, и горячая кровь залила ему запястье.

Высвободив клинок, Ноулз огляделся. Он! Был! На стене! Они совершили невозможное! Ликование охватило его. Капитан воздел обагрённое чужой кровью оружие и заорал, разрывая лёгкие. Позади один за одним через каменный бортик перебирались его парни. Очень кстати, ибо враги уже спешили сюда. Они носили странную форму: вместо привычного сочетания синего с белым капитан заметил жёлтые воротники и красные фалды. Переговаривались они тоже не по-французски. Немцы! Если они хотя бы вполовину так же хороши, как их служащие королю Георгу соотечественники, легко сладить с ними не удастся.

Ноулз собрал своих солдат и ринулся в драку. Немцы бились упорно. Они отстаивали каждый каземат, каждый пролёт, надеясь выиграть время для подхода войск, сосредоточенных на площади перед собором. Однако германцев было слишком мало, и стена осталась за пехотой Третьей дивизии.

Ноулз готов был плясать от восторга, и его люди испытывали то же самое. Победа, от которой захватывало дух! Третья дивизия взобралась на отвесную скалу и вышвырнула врага со стены! Не имело значения, что ещё предстояло выковыривать немцев из укромных уголков замка, ведь они сделали главное! Высшая точка города находилась в руках англичан, отсюда красномундирная волна пехоты затопит тёмные улицы и докатится до самых брешей. Хлопая своих парней по спинам, обнимаясь с ними и шутя, капитан прощал им все их прегрешения, потому что твёрдо знал: теперь он первым успеет к Терезе. Он справился. Они справились. Впервые за эту проклятую ночь воздух огласил торжествующий клич англичан.

В брешах он не был услышан. Больно далеко стоял замок, даже гонцу на свежей лошади (с учётом того, впрочем, что бедняге пришлось объезжать заводь) требовалось время, чтобы привезти Веллингтону весть о победе. Пиктон ждал. Когда в соборе пробили одиннадцать, он заметил первых красномундирников на стенах, но это ещё не была победа. Лишь когда раздался рёв сотен глоток, означавший, что стена осталась за британцами, генерал привстал на стременах и бросил адъютанту:

— Скачи, приятель! Во весь дух скачи!

Повернувшись к спутникам, Пиктон сжал кулак и упоённо произнёс:

— Ай да мы! Ай да сюрприз для его длинноносой светлости!

Генерал захохотал, предвкушая, как вытянется от удивления лицо Веллингтона при новости о взятии замка.

Ярость способна своротить горы, но в случае с брешами Санта-Марии и Тринидада её одной было явно недостаточно. Требовалось найти другой путь. Шарп смотрел на третью брешь, дорогу к коей преграждал равелин, подобно огнедышащему дракону, стерегущему вход в сказочную пещеру. В мозгу Шарпа зрела идея, рискованная, достойная «Форлорн Хоуп», но это было лучше, чем ничего. Равелин, собственно говоря, не являлся правильным ромбом. Скорее, он был похож на бриллиант, положенный набок острым донцем к нападающим, вдавленный в землю и стёсанный после этого с той стороны, что оказалась сверху. Его не закончили. Отсутствовал парапет и пушки. Баррикады, преграждавшие подходы к «новой» бреши по сторонам от равелина, пылали уже не так жарко, но всё ещё оставались непреодолимым препятствием. Тела, что усеивали верх равелина, служили жестоким напоминанием об участи, постигшей дерзнувших избрать этот путь храбрецов. Но Шарп не собирался идти по простреливаемой пушками середине. Имелся крошечный шанс ускользнуть от картечи, преодолевая равелин почти вплотную к огромным кострам, по краям, где он сужался. К тому же, если предпринимать бросок во время очередной атаки на бастионы, когда внимание артиллеристов будет отвлечено… А «новая» брешь манила своей беззащитностью. Насколько Шарп мог разглядеть сквозь дымную пелену, даже рогатки, поставленные впопыхах, не полностью перекрывали брешь. Справа зиял зазор, в который одновременно могли протиснуться человека три.

Позади Шарпа, во мраке подножия гласиса, раздавались команды. Лёгкая дивизия готовилась скормить прожорливым брешам последние резервы. Значит, Шарпу тоже стоило позаботиться о вербовке личного «Форлорн Хоуп». Именно «Форлорн Хоуп». Это было делом для волонтёров, приказывать в этом случае Шарп не имел морального права. Он развернулся к роте и выхватил палаш. Лезвие свистнуло, рассекая воздух.

— Сейчас будет атака. Последняя, потому что подкреплений больше нет. И всё вот это, — Шарп кивнул на кровавое месиво за спиной, — будет напрасным. Мне такое не по душе. Я хочу пробиться к «новой» бреши через края равелина. Придётся прыгать с него в ров без лестниц, без матрасов и, очень возможно, что я переломаю ноги, но я иду.

Рота слушала его внимательно. Его слова будто влажной тряпкой стирали с их лиц мел угрюмой обречённости.

— Я иду туда, потому что лягушатники считают, будто победили нас. Они смеются над нами, и я собираюсь забить насмешки обратно в их пропитые глотки!

Шарп и сам не подозревал, сколько гнева на копилось в нём.

— Я заставлю их пожалеть о том, что родились на свет. Приказывать вам идти со мной я не могу. Упрекать тех, кто останется, тоже не стану. Решайте сами.

Патрик Харпер встал рядом и поднял над собой топор из числа выданных сапёрами перед атакой. На фоне кипящего огнями рва он казался сидящим на корточках товарищам вырвавшимся из чистилища героем древних легенд. Он не рассусоливал:

— Пошли?

Что руководило всеми этими сутенёрами, воришками, убийцами и пьяницами, когда они вставали и пополняли ряды импровизированного «Форлорн Хоуп» Шарпа? Наверное, тот факт, что только Шарп способен был предложить своим людям прыгнуть выше головы, и они прыгали, ведь он верил в них, и обмануть эту веру они не могли.

Харпер покосился на командира:

— Жалостная речь, сэр. Моя лучше. Не вернёте мне мою погремушку?

Ирландец кивнул на семистволку. Шарп скинул оружие с плеча, предупредил:

— Заряжена.

Винтовку он отдал самому меткому стрелку роты — Дэниелу Хэгмену.

Лейтенант Прайс несмело улыбнулся Шарпу:

— Наверное, я слегка помешался, сэр…

— Ты можешь остаться.

— Да?! Чтоб вы разобрали всех смазливых милашек? Дудки!

Роуч и Дженкинс, Питерс и Клейтон, Кресакр — женобойца, все старые знакомые. Не хватало одного.

— А где Хейксвелл?

— Смылся, сэр, ещё в самом начале. — Здоровяк Питерс презрительно сплюнул под ноги.

Последний полк шествовал по гласису. Шарпу следовало поторопиться.

В полутора километрах от брешей Третья дивизия овладела замком, очистив его от немцев и отбив наскок французов, подоспевших с площади у собора. На противоположном краю города Пятая дивизия Лейта второй раз за ночь совершила невозможное, взяв штурмом бастион Сан-Винсенте. Бадахос пал, но об этом не ведал Шарп, не ведал полковник последнего спешащего на убой батальона, не ведали и прячущиеся во рву солдаты. По городу вести разносились быстрее. Слухи о поражении достигли ушей защитников Тринидада и Санта-Марии, но город был тёмен, силуэт замка так же неприступно проступал на небосклоне, и французы успокоились. Слухи, они и есть слухи.

— Готовсь!

О, Господи! Новая атака этих безумных британцев! Защитники бастионов оторвались от созерцания города и обратили взоры наружу. Там, из тьмы, по заваленному трупами гласису вышагивал новый батальон англичан. Запалы вспыхнули, пушки плюнули смертью, и мясорубка закрутилась вновь.

Гром орудий прозвучал для Шарпа выстрелом из сигнального пистолета. Вперёд! В Бадахос!

 

ГЛАВА 26

Бастионы обволакивал густой пороховой дым. Шарп скатился в ров и встал на ноги. Мёртвые и умирающие, раненые и невредимые. Последних появление офицера с явно воинственными намерениями отнюдь не порадовало. На Шарпа зашипели, кто-то попытался вцепиться в форму:

— Чёртов дурак, ложись! Ты привлечёшь внимание лягушатников!

Пушки не били в этот уголок прицельно, а от случайных пуль уцелевших спасали тела погибших товарищей. Шарп и его люди могли нарушить эту идиллию, поэтому-то и нервничали надеявшиеся отсидеться в своих редутах из трупов солдаты. Шарп взмахнул палашом: «Прочь с дороги!» Его парни спускались вслед за ним. Харпер закричал что-то по-ирландски, призывая к себе соплеменников. Справа артиллерия расправлялась с последней атакой на бастион Тринидад.

Шарп помедлил, выискивая хоть клочок твёрдой почвы, чтобы поставить ногу, но дно рва было густо устлано убитыми, и стрелок зашагал по мягкой людской плоти. Из груды трупов перед Шарпом воздвиглась тёмная фигура. Человек схватил стрелка за грудки и потянул вниз. Шарп несколько раз ударил его рукоятью палаша. Тот отстал.

Вблизи передняя стенка равелина оказалась более пологой, чем выглядела с гласиса. Грубый камень покрывал её поверхность, облегчая подъём. Шарп задрал голову. Верхний край чернел границей между жизнью и смертью. Там ждала картечь. Инстинкты умоляли его не соваться туда, разум вкрадчиво советовал найти прибежище среди мертвецов и выжить, но, помимо чувств и рассудка, у Шарпа имелись воля и дьявольская гордыня. Он полез вверх.

Диковинный звук, то ли стон, то ли вой, примешавшись к прочим шумам, вынудил Шарпа застыть на полпути. Стрелок оглянулся. Южно-Эссекский, подобно другим полкам, бросавшимся на бреши, не был выбит до последнего человека. Те, кто спасся от смерти, предпочитали прятаться, а не жертвовать жизнью на потеху французам. Однако сейчас, видя свою Лёгкую роту, карабкающейся на равелин с командиром во главе, они воспрянули духом. Они стекались к огромному ромбу со всех сторон и на устах у них был тот самый клич, что остановил Шарпа:

— Шарп! Шарп! Шарп!

Веллингтон прислушался и спросил адъютанта:

— Что это они скандируют?

Порученец недоумённо ответил:

— Не разберу, сэр. «Крап!» или «Ап!»

— Шарп. — уверенно поправил его Уэлсли, тепло улыбнулся и повторил, — Шарп.

Ещё час назад он мечтал иметь тысячу Шарпов. Мечты сбываются: похоже, хватит и одного.

Крик взбудоражил канониров на бастионах. Только что они покромсали картечью очередной батальон англичан и приготовились передохнуть, как вдруг равелин почернел от десятков взбирающихся перемазанных кровью тел, а во рву, где, казалось, нет ничего живого, родился вой: «Шарп! Шарп! Шарп!», словно заклинание некроманта поднимающий всё новых и новых мертвецов.

Воздух задрожал от картечи. Люди падали за спиной Шарпа, но он этого не замечал. Он достиг края равелина и прыгнул вниз. Ров перед «новой» брешью был девственно пуст. На отвале насыпи ветер шевелил длинные усы светлых спутанных клубков, похожих на медуз в воде. Вспомнив, как французы защищали бреши бастионов шерстяными матами, Шарп предположил, что здесь они, очевидно, делали то же самое.

— Шарп! Шарп! Шарп!

Клич накатывался, и в ров к Шарпу посыпались бойцы. Он опомнился и помчал вверх по насыпи. Бежалось тяжело, но он почувствовал, как возвращается к нему ярость, остывшая было после прыжка. Стлался дым, забивая дыхание. Пули сшибали камни у ног, проносились мимо, находя себе жертвы среди следующих по пятам Шарпа солдат. Харпер догнал командира. Тяжеленный топор он нёс, словно пушинку.

— Шарп! Шарп! Шарп!

Рядовой Кресакр испускал дух. Из распоротого живота вывалились внутренности, а по щекам текли слёзы жалости к себе и к своей жене, которую он лупил смертным боем. Сержант Рид, богобоязненный сержант-методист, не плакал — ему выбило глаза. Мимо них, мимо прочих раненых и умирающих катилась пьяная собственным неистовством толпа. Вдохновлённые примером Шарпа они цеплялись за камни, забрасывали себя на равелин и неслись вперёд. По ним стегали мушкетные выстрелы, их рвала картечь, но их вёл крик:

— Шарп! Шарп! Шарп!

Стоит ли беречь дыхание, если лёгкие через мгновение взрежет осколок? Вопль гонит страх и вдавливает тебя в ритм общего движения. Пуля щёлкнула по лезвию палаша. Кисть на мгновенье онемела, но клинок был цел, и рука действовала. Он не останавливался, только заорал громче. Камень предательски вывернулся из-под ноги. Подошвы разъехались, но могучие пальцы Харпера сжали правое предплечье, страхуя, а левой рукой Шарп успел схватиться за толстую цепь, опутывавшую «испанских всадников». Чуть вправо и, вот он, проход. Вершина насыпи. Харпер встал там, где рогатки кончались, на самом перевале бреши, и потряс топором над головой.

— Шарп! Шарп! Шарп!

Центральная брешь в руках англичан. Французские канониры, видимо, почуяли, что всё потеряно, так как огонь пушек ослаб, а скоро и вовсе прекратился. Настала пора давать драпа.

Стрелок ринулся к ним. Безумие обагряло сознание, как сталь палаша — дымящаяся кровь. Он исступлённо рубил, пластал не людей — мясников, набивших ров человеческим мясом. Рядом свистел топор Харпера, делая ту же адскую работу, французы бежали.

Единый клич распался, и орда наступающих тоже разбилась на три потока, затопивших бреши. Обуреваемые жаждой крови, они убивали всех, кто попадался им на пути, а, когда в брешах убивать стало некого, они понеслись к городу.

Шарп с Харпером добрались до низкой стенки, отделявшей укрепления от жилых домов. За ней укрылся десяток французов. Отчаяние придало лягушатникам храбрости, они набросились на двух стрелков, как свора гончих. Шарп отбивал удары, колол сам, рыча и скаля зубы, пока враги не полегли до последнего.

Французский офицер, мирный математик, призванный в артиллерию, притаился в тени поодаль. Сорок английских атак на Тринидад его пушки стёрли в кровавую пыль. Он сидел тише воды, моля всех святых, чтобы это безумие поскорее миновало его, чтобы он живым и невредимым вернулся к невесте и старенькой матушке из этого страшного сна, чтобы жуткий окровавленный британец в зелёной форме не заметил его, но, когда колючие сумасшедшие глаза сверкнули в его сторону, не выдержал и заверещал: «Но, но, мсье!» Лезвие развалило ему нутро от горла до паха, как картечь вспорола рядового Кресакра, но Шарп не остановился. Он всё погружал и погружал палаш в неприятеля, пока Харпер не оттащил его: «Сэр!»

Шарп бессильно сел на землю и откинулся на стенку:

— О, Боже…

Пальцы разжались, клинок выпал на тротуар. Стрелок тяжело дышал, взгляд был устремлён на искромсанный труп артиллериста:

— О, Боже, он ведь сдался…

Харпер взирал на командира с удивлением и некоторой настороженностью: он не раз видел, как Шарп в бою сеет смерть направо и налево, но только что тот был самой смертью — безжалостной, слепой и неукротимой.

Офицер поднял на друга взгляд и тихо спросил:

— Мы сделали это, Патрик?

— Точно.

Шарп смежил веки. Сделали. Одну важную вещь он вынес из этого бешеного штурма: выгнать из сердца страх без остатка можно, лишь избавившись от жалости, доброты, сострадания; рассудок заменив безумием. Таков единственный способ завоевать то, что завоевать невозможно.

— Сэр! — Харпер потряс его за плечо, — Сэр!

Шарп медленно открыл глаза.

— Сэр!

— Что, Патрик?

— Тереза, сэр. Тереза!

Господи Боже! Тереза.

 

ГЛАВА 27

Когда Южно-Эссекский полез в брешь, а Лёгкая рота осталась на гласисе прикрывать батальон огнём, сержант Хейксвелл оценил обстановку и решил, что самое безопасное место — внизу. Там его не настигнет топор грязного ирландца, а трупы защитят от французских пуль. Умненький Обадия тишком сполз по лестнице в ров и, пользуясь неразберихой, зарылся в кучу мертвецов. Из своего убежища он наблюдал развёртывание атаки и её кровавый финал. Уиндхэм и Форрест метались, собирая глупцов для новой попытки, а сержанту Хейксвеллу было покойно и тихо среди павших. Как у важной персоны, у сержанта имелось три телохранителя, пусть и мёртвых; время от времени толчок от угодившей в ещё тёплую плоть картечи напоминал Обадии, что они исправно несут службу. Никто не тревожил сержанта. Правда, однажды на его берлогу наткнулся чужой замурзанный лейтенант. Молокосос хотел выманить Обадию из его логова, чтобы тот помог ему организовать атаку из прячущихся во рву солдат. Было так легко сдёрнуть дурашку за ногу и приколоть штыком. Неуязвимая охрана сержанта обзавелась начальником. Обшарив карманы жертвы, Хейксвелл стал богаче на четыре золотых, серебряный медальончик и украшенный дорогой пистолет. Оружие, хорошо сбалансированное и заряженное, сержант сунул за пазуху. Авось понадобится.

Распутав туго стянутые завязки, сержант снял кивер и поднёс его к лицу: «Мы в безопасности, да-да!» Тон был заискивающим и льстивым. «Обещаю, Обадия не бросит тебя.» Где-то совсем рядом, в шаге или двух от его лежбища долго и мучительно умирал какой-то сердяга. Он стонал и душераздирающе звал мать. Обадия прислушался и сообщил киверу: «Мамку зовёт.» Взгляд сержанта помутнел, он повторил: «Мамку…» Из его глаз потекли слёзы. Ему не было жаль раненого, он жалел себя. Хейксвелл вытянул шею и ночь огласил звериный вой.

После каждой атаки во рву некоторое время царило затишье. Мёртвые не двигались, живые таились, боясь привлечь внимание французских канониров. Затем находился кто-то, кому надоедало трусливо отсиживаться среди трупов, он выискивал единомышленников. Они кидались на брешь и пушки превращали глупцов в быстро остывающее мясо. Несколько человек сошли с ума. Неподалёку от Хейксвелла солдат решил, что гром пушек — это отхаркивание Господа. Псих встал на колени и в полный голос молился, пока Божья «слюна» не снесла ему башку. Хейксвеллу такая участь не грозила. Спиной он опирался на стенку рва, впереди его прикрывали покойники. «Не сейчас, — шептал он киверу, — Обождём. Красотка никуда не денется.»

Он не слышал колокола собора. Время во рву измерялось атаками, но им он потерял счёт. Вдруг мешанину из треска мушкетов, стонов и прочих привычных звуков поглотил рёв: «Шарп! Шарп! Шарп!» Сержант выглянул. Живые оставили свои логова и стекались к равелину, а к вершине его карабкался… Карабкался проклятый Шарп! На мгновение Шарп застыл, и сержант порадовался, предположив, что бездельника таки настигла пуля. Спустя миг Хейксвелл зло скрипнул зубами: Шарп, невредимый, продолжил путь и скрылся из глаз.

Потом Хейксвелл увидел стрелка в новой бреши с ирландцем. Тогда Обадия понял, что ему тоже пора. Напялив кивер, он распихал сослуживших службу мертвецов и присоединился к толпе, что катилась через брешь бастиона Тринидад. Цепи, сковывающие «испанских всадников», разбили топорами и свалили рогатки в траншею, прокопанную французами за ними. Дорога в город была открыта. В дикой ватаге, запрудившей улицы, не осталось людей. Это был зверь, созданный жаждой: жаждой вина, жаждой женщин, но самое главное — жаждой мести. Зверь помнил об испанцах, стрелявших в него со стен, и в Бадахосе для него не было друзей и союзников, только враги, с которыми следовало расквитаться. Даже раненые, захваченные общим порывом, ползли к брешам.

Инстинкт вывел Обадию на маленькую площадь, заполненную солдатами. Замки в дверях расстреливали из мушкетов и врывались внутрь. Женщины выпрыгивали из окон вторых этажей в тщетных попытках спастись. Одну на глазах сержанта поймала группа рядовых. Серьги вырвали из ушей сразу. Кровь капала на платье, но его тоже сорвали с неё. Обнажённую, горожанку бросили на брусчатку и принялись насиловать по очереди. Хейксвелл ухмыльнулся. Это было их дело, а у него имелось своё.

Копыта дробно стучали по мостовой. Комендант Бадахоса, французский генерал Филиппон с горсткой верных офицеров мчался во весь опор по мосту через Гвадиану к форту Сан-Кристобаль. Они нещадно стегали своих лошадей, обгоняя бегущую в том же направлении пехоту. Горькая складка залегла у губ Филиппона. На Бадахос ему было плевать. Поражение угнетало главу гарнизона. Генерал сделал для обороны вверенного объекта всё, что было в человеческих силах, но крепость всё равно пала. Веллингтон, проклятый Веллингтон победил!

Капитан Роберт Ноулз, уставший, но весёлый, налёг на ворота замка. Створки распахнулись, и он остановился. Один из его парней вынул факел из консоли на стене и спросил:

— Мы вам не нужны, сэр?

Солдаты выжидательно уставились на командира. Роберт кивнул:

— Можете быть свободны.

С гиканьем рота нырнула в лабиринт улиц. Ноулз сжал покрепче саблю и последовал за ними. Он бежал мимо одинаковых мрачных зданий с наглухо запертыми входами, окнами первых этажей с решётками и вскоре понял, что заблудился. Выйдя на перекрёсток, капитан рассудил, что к собору должна вести улочка, где дома побогаче и свернул туда. Навстречу ему попался вооружённый вражеский солдат. Обоим было не до драк, и они медленно разминулись, настороженно глядя друг на друга. Соображения Ноулза оправдались, и он вышел на площадь перед собором. На ней было полно народу. Французы сбежали на север. Жителям Бадахоса бежать было некуда. Те, что не успели спрятаться в своих домах, стекались сюда в надежде, что храм даст им защиту от неистовства английских варваров. Нужный капитану дом с двумя деревьями перед ним сыскался, как и говорил Харпер, сразу за собором. Он постучал в дверь:

— Тереза! Тереза!

Сержант Хейксвелл шёл за второй испанкой, которой повезло больше, чем её товарке. Как и ожидал Обадия, беглянка вывела его к собору. Обойдя храм, сержант услышал крики: «Тереза! Тереза!», и его сердце ёкнуло. Шнырь Шарпи опередил его.

Но это был не Шарп. Дамочку звал незнакомый офицерик. Сержант вжался в противоположную стену и застыл.

— Тереза, это я — Роберт Ноулз!

Ставня на первом этаже приоткрылась, выпустив узкую полоску света:

— Кто там?

— Роберт! Роберт Ноулз!

— Роберт?

— Да, я! Откройте!

— А где Ричард?

— Не знаю. Они наступали на другом участке.

На площади загремели выстрелы, сопровождаемые криками. Тереза выглянула. Сержант жадно впился в неё глазами. Было темно, однако он почувствовал жар, разгорающийся внизу живота.

Ноулз отступил назад и помахал рукой. Тереза мгновение смотрела на него, затем подняла взгляд на город, там уже пылали подожжённые кое-где дома.

— Минуточку, Роберт. Сейчас я вам открою.

Ставня замкнулась. Хейксвелл ощерил зубы. Он собирался выломать дверь, но офицерик смешал планы. У того имелась сабля, испанка, наверняка, тоже вооружена. Этот путь не годился. Балкон второго этажа нависал высоко над землёй, но окно под ним было забрано массивной решёткой. Вариант.

Дверь открылась, скрепя петлями. Ноулз нырнул внутрь, и сержант начал действовать. Неожиданно ловко для такой туши он взобрался по решётке, вцепился в край балкона, подтянулся и мгновением позже перевалился через перила. Приникнув к щели в деревянных створках, сержант осмотрел комнату. Там никого не было. Понатужившись, он с треском высадил хлипкую преграду и выждал, не всполошатся ли хозяева. Но шум, видимо, отнесли к тому содому, что творился в городе. Обадия обнажил штык и вошёл.

Детский плач заставил его повернуть голову. В деревянной колыбельке спал ребёнок. Шарпово отродье. Хейксвелл хихикнул и приблизился. Дитя плакало во сне. Сержант скинул кивер. Нагнувшись над колыбелью, он шепнул:

— Видишь, лежит. Совсем, как я когда-то, да, мамочка? Совсем, как я.

Ребенок пошевелился. Обадия успокаивающе забубнил:

— Баю-баюшки-баю, баю-баюшки-баю… Помнишь, ты пела так своему Обадии, мамочка?

Скрипнула лестница. У входа в комнату послышались голоса Терезы и офицера. Сержант выронил кивер в кроватку и достал из-за пазухи пистолет. Он замер со штыком в левой руке и пистолетом в правой. Дитя снова заплакало. Тереза мягко заговорила по-испански, открывая дверь. И обмерла.

— Привет, мисси! — жёлтая харя дёргалась, из-под растянутых в ухмылке губ на свет выползли источенные гнилью зубы. Хейксвеллу было весело:

— Привет, помнишь меня?

Тереза смотрела на штык, занесённый над колыбелью и дыхание застревало в горле. Ноулз отодвинул её и ринулся в комнату. Прогремел выстрел. Пуля отбросила капитана назад, и мерзкое бульканье Хейксвелла стало последним, что Ноулз услышал на этом свете.

Сержант спрятал дымящийся ствол обратно в куртку, не спуская глаз с Терезы:

— Он нам мешал, правда, мисси? — Хейксвелл хихикал взахлёб, — Затвори-ка дверь.

Она выругалась, но Обадию трудно было пронять бранью. Хейксвелл подсунул правую руку под дитя. Девочка захныкала. Тереза рванулась к ней, но покачивание штыка остановило мать. Сержант вытащил Антонию из колыбели, спутанные пелёнки, тянущиеся за ней, он неловко подобрал кистью той же руки. Лезвие легло на тонкую шейку младенца.

— Повторяю, закрой дверь!

Страх на её лице, долгожданный страх, от него возбуждение Обадии разгоралось, как пожар в степи.

Тереза отодвинула ноги Ноулза с порога и выполнила приказание. Хейксвелл кивнул:

— Умница. Засов.

Щёлкнула задвижка. Кивер так и валялся в люльке. Хейксвелл пожалел, что у него заняты руки. Ему хотелось, чтобы матушка видела его триумф. Сержант пошёл к Терезе, та стала пятиться к своей постели, где дожидалась своего часа заряженная винтовка.

— Только ты и я, мисси. Ты и Обадия.

 

ГЛАВА 28

— Куда?

— А Бог весть!

Которая из этих улочек идёт к главной площади, определить было нелегко и, в конце концов, Шарп нырнул в первую попавшуюся.

— За мной!

Город полнился криками и стрельбой. Всюду валялись убитые, то ли французы, то ли испанцы. Впереди засветился перекрёсток, и Шарп прибавил ходу. Сзади пыхтел Харпер. Ворота ближайшей усадьбы распахнулись. Из них выкатились винные бочки. За ними на мостовую высыпали соотечественники Шарпа. Прикладами они выбили донца, и вино мутной рекой хлынуло на камни. Солдаты ложились на землю, припадая к хмельному потоку губами, черпали пригоршнями. Перепрыгнув через алкогольную Лету, Шарп и его спутник оказались на маленькой площади. Один из домов пожирал огонь, бросавший адские отсветы на разворачивавшиеся посреди площади апокалиптические картины. С горожанок срывали одежду, насиловали, убивали. Убивали их детей. В самом центре стояла окровавленная голая девушка. Она уже не кричала, молча глядя на то, что творится вокруг, пока какой-то из этих бесов, полупьяный, полуодетый, увешанный награбленным добром, не бросил её наземь, чтобы удовлетворить свою похоть.

Другие дьяволы дрались между собой, не поделив жертву или спиртное. Два португальца вонзили штык в спину сержанту-англичанину, выволокли из-под него женщину и затащили в дом. Её маленький сынишка с плачем бежал по пятам. Грубым тычком ребёнка сбили с ног. Дверь захлопнулась. Харпер не выдержал. Сильным пинком он вышиб дверь и скрылся в здании. Спустя миг негодяи вылетели наружу друг за другом и, упав, больше не двигались. Харпер с искажёнными яростью чертами лица вышел, бережно поднял маленькое тельце, занёс к матери и, возвращаясь на площадь, приставил дверь ко входу. В ответ на взгляд Шарпа ирландец безнадёжно вскинул плечи:

— Эти не последние…

Вверх на холм шли две улицы. Левая была шире, и Шарп выбрал её. Некоторые жилища были разграблены подчистую, некоторые — не тронуты. Раз Шарп с Харпером миновали груду рассыпанных серебряных монет, которые никто не собирал. Англичан было слишком мало для такого большого города, их разнузданности — слишком много. Трезвые головы, находившиеся среди победителей, плохо кончали. Их попытки вступиться за жителей прерывал выстрел в спину или удар штыка. Офицеров никто не слышал. Дисциплину смела картечь ещё в бреши и её место заняло беспутство.

Разноголосый визг заставил двух друзей прижаться к стене, пропуская скопище голых баб, всколоченных, с бессмысленными взорами, слюной, текущей по подбородкам. Их с хохотом выгонял десяток солдат из больницы для умалишённых. Монахине, умоляющей победителей оставить безумных в покое, не чинясь, проломили череп. Заводила шутников подставил подножку здоровенной сумасшедшей бабе. Та рухнула, а он вскочил ей на спину, схватив за седые космы на манер удил. Полоумная, встав на четвереньки, побрела вперёд. Забава понравилась. Товарищи затейника ринулись ловить себе «лошадок».

— Собор, сэр! — Харпер указал рукой.

Темный силуэт колокольни высился совсем близко. Оттуда слышался беспорядочный перезвон: до колоколов добрались пьяные.

Дома расступились, и слева открылась широкая площадь у храма. От виденного на малой её отличал лишь масштаб происходящего разгула.

Кто-то вцепился в рукав Шарпу. Стрелок повернул голову и увидел молоденькую испанку, почти подростка. Её очи были полны слёз: «Сеньор! Сеньор!» К добыче спешили охотники — нижние чины из 43-го полка, судя по белым отворотам. Кончик палаша описал дугу, чиркнув ближайшего мерзавца по предплечью. Они отступили на шаг, но сдаваться не собирались. В их руках блеснули штыки. Девочка не отпускала Шарпа, стесняя движения. Подоспел Харпер. Его семистволка одним видом охладила пыл вояк. Не дожидаясь, пока алкоголь побудит их действовать, Шарп увлёк девушку в ближайший переулок. Харпер попятился следом, не выпуская из вида несостоявшихся насильников. Те не преследовали, решив, видимо, поискать жертву полегче.

Переулок был неглубоким и кончался тупиком. Шарп выругался. Харпер развернул спасённую девушку к себе и внушительно произнёс:

— Donde esta la Casa Moreno?

Этим его познания в испанском ограничивались. Горожанка непонимающе потрясла длинными кудрями. Ирландец повторил:

— Слушай, мисс, нам нужна «Каса Морено», соображаешь? Компрендо? Каса Морено?

Она затараторила по-испански, тыча в сторону собора. Шарп досадливо бросил:

— Она не знает, Патрик. Возвращаемся.

Харпер отмахнулся:

— Нет, погодите. Вот она о чём.

Теперь Шарп тоже приметил ступеньки, идущие к боковому входу в храм.

— Она хочет, чтобы мы шли через собор. Срезать путь.

Девушка наступила на подол своего порванного платья, но Харпер не дал ей упасть, подхватив за локоть. Шарп толкнул тяжёлую проклёпанную створку, и они вошли в собор.

Храм недолго пробыл безопасным убежищем. В нём собралось много женщин, и подогретая вином солдатня дал волю животным инстинктам. Монашка, одеяние которой превратилось в лохмотья, взобралась на высокий алтарь. Вдрызг пьяный ирландец из 88-го батальона безуспешно пытался влезть следом. Спасённая испанка вдохнула воздух, готовясь закричать, но Харпер встряхнул её:

— Casa Moreno! Si?

Она испуганно кивнула и повела их через поперечный неф, огибая алтарь. Чья-то хмельная рука перерубила верёвку, державшую огромную люстру, и та грянулась на пол, раздавив безвестного капрала из 7-го полка. Бедняга ещё шевелился. Мёртвые и раненые, горожане и британцы, насильники и жертвы, храм звенел их стонами и визгом. Милость твоя, Господи, да пребудет с нами в час сей!

Перешагнув через труп священника у северного выхода, троица очутилась на противоположном конце площади. Девушка потянула их направо. Там тоже толпились солдаты, привлечённые перспективой пограбить богатые дома. Надёжные запоры не поддавались, и те из англичан, кто понетерпеливее, стреляли по окнам. Харпер прижал девушку к себе. Их оружие и мрачная решимость на лицах не сулили лёгкой поживы, и их никто не тронул. Спасённая забилась в руках Харпера и вскинула ладонь. Шарп наткнулся взглядом на два дерева и облегчённо перевёл дух. На месте. Несколько десятков британцев налегли на ворота хозяйства Морено. С лязганьем и хрустом створки слетели с петель, и солдаты ввалились во двор. Там ждали вместительные бочки с вином. Хозяин бочек тем временем дрожал в конторе, молясь святым угодникам, чтобы его дражайшая половина успела вернуться домой до того, как город наводнила британская пехота, о том, чтобы запас вина оказался достаточным и о том, чтобы замки в его конторе не подвели.

Хейксвелл чертыхнулся. Он слышал, что творится внизу и рявкнул Терезе:

— Живее!

Пуля расщепила ставню и впилась в потолок. Сержант пугливо огляделся, боясь Шарпа, но это был лишь случайный выстрел с улицы. Ребёнок оттягивал руку, но без него едва ли испанка станет сговорчивой, и Хейксвелл терпел. Плач Антонии перешёл в отдельные всхлипы, заставлявшие вздрагивать её мать.

— Шевелись, я сказал!

Испанка пока только сбросила туфли, а время шло. Хейксвелл слегка нажал на штык и струйка крови побежала по нежной детской шее. Руки Терезы задвигались быстрее.

— Так-то лучше, мисси. Мы же не хотим, чтобы крошка померла?

Его хихиканье перешло в приступ жестокого кашля, но Тереза не осмелилась броситься на урода. Как заворожённая, она смотрела на штык у горла дочери. Голубые буркалы вновь открылись.

— Ну-ну, мисси, продолжай.

Пальцы Терезы, непослушные от волнения, не справлялись со шнуровкой. Сержант сглотнул слюну, кадык подпрыгнул на кожистой, как у стервятника, шее. Похоть снедала Хейксвелла. Шлюха унизила Обадию, теперь ход за ним. Сучка сдохнет, но прежде Обадия отымеет её. На миг сержант озаботился вопросом: как это сделать с ребёнком в руках? Но гордиев узел он тут же разрубил:

— Сначала я зарежу твоего выродка, в следом — тебя. Хотя, если ты будешь послушной и ласковой, может, я и пожалею твоего ребятёнка.

Дверь слетела с петель. В комнату влетел Харпер. Люлька попала ему под ноги, и уроженец Донегола свалился на пол. Хейксвелл отскочил к стене:

— Стоять! — он демонстративно поводил штыком над малюткой.

Винтовка была в шаге, но испанка не двигалась. Встающий Харпер застыл в нелепой позе. Шарп стоял на пороге, из-за плеча выглядывала спасённая испанка. Все, не мигая, смотрели на сорокасантиметровое лезвие. Его обладатель хрипло рассмеялся:

— Опоздал, Шарпи. «Шарпи», так тебя называли? Или «Дик». «Везунчик Шарпи». О, я помню. Но вся твоя вшивая удача не спасла тебя от порки, да?

Вместо ответа Шарп кивнул на мёртвого Ноулза:

— Твоя работа?

Хейксвелл самодовольно хмыкнул:

— Кто ж ещё, Шарпи? Петушок защищал твою курочку.

Секунду помедлил и добавил:

— Нет-нет, уже не твою… Мою.

Верх платья «La Aguja» успела расстегнуть, открывая жадному взору Обадии изящную гордую шею и соблазнительную ложбинку меж ключицами, в которой лежал крестик, светло выделяясь на смуглой коже. Сладострастие подстегнуло воображение сержанта. Физически он ощущал бархат этой кожи, он предвкушал, как это тело будет извиваться под ним, прощаясь с жизнью, а ирландский боров и «везунчик Шарпи» будут смотреть, бессильные помешать ему, Обадии.

Сержант бросил на Шарпа взгляд и, наконец, заметил прячущуюся за тем девушку:

— Что я вижу, Шарпи, запасная цыпочка? Ну-ка, пусть выйдет сюда, полюбуюсь.

Жёлтое чудовище пугало испанку до дрожи в коленках, но, повинуясь его жесту, она шагнула вперёд, задев кивер, вывалившийся из опрокинутой Харпером колыбели. Кожаный колпак откатился к ирландцу.

Хейксвелл окинул горожанку оценивающим взглядом:

— Миленькая. Знаешь, Шарпи, две бабы — много для такого слабака, как ты. Эту шлюху, наверно, пользует твой ирландский дружок. Эй, детка, ты зря связалась с дикарём. Свинки им привычней женщин. Встань! — приказал он Харперу.

Девка Харпера понравилась сержанту. Её, пожалуй, тоже стоит попробовать. И убить. А потом прикончить Шарпа с ирландцем. Теперь они знают, что он застрелил этого офицерика, Ноулза. Опасные свидетели, ничего личного, ха-ха, кроме ненависти. Он визгливо захихикал, но вдруг осёкся, видя, что Харпер не спешит выполнять его приказ.

— Встать! Ты оглох, дерьмо ирландское? Встать!

Сердце Харпера бешено билось, норовя выскочить из груди. Взгляд его зацепился за кивер, валявшийся рядом. Забавно, подумалось Патрику, сейчас ему представилась возможность, за которую Лёгкая рота охотно пожертвовала бы всем Бадахосом, — возможность узнать, наконец, что за собеседника таил кивер сержанта Хейксвелла. Портрет. Портрет строгой немолодой дамы. И Харпера озарило. Идея сумасшедшая, фантастическая вспыхнула в его мозгу. Ирландец встал, подобрал кивер и запустил в него руку.

Хейксвелл встревожился:

— Кивер отдай, — голос его сорвался, — Отдай кивер, кому сказал!

— Положи дитя.

Никто не шевелился. Тереза с Шарпом уставились на Харпера. Мстительное торжество, горевшее на его лице, ясно свидетельствовало о том, что Патрик нашёл выход из тупика, но какой?

Ирландец поскрёб изображение. От тихого скрежета Хейксвелл застонал:

— Мамочка! Моя мамочка! Отдай её мне!

— Мои ногти на её глазах, Обадия. Твёрдые, твёрдые ногти на мягких, мягких глазках. Я выцарапаю их, выцарапаю, и мамочка будет кричать.

— Нет-нет-нет! — сержант тоненько плакал, — Не надо-не надо-не с мамочкой!

— Положи ребёнка на пол, положи ребёнка на пол, — Харпер повторял фразу, гипнотизируя Хейксвелла, как удав кролика. Неожиданно «кролик» сбросил оцепенение и вперил в ирландца ясный взгляд:

— За дурака меня держишь?

Но Патрик с нажимом провёл ногтем по картинке, и этот звук снова вверг сержанта в пучину безумия.

— Мамочке больно!

— Нет-нет!

Сержант опустился на колени. Крупные слёзы текли по небритым щекам.

— Мамочка хочет мне что-то сказать, Обадия! — Харпер поднёс кивер к уху, делая вид, что прислушивается, — Она приказывает тебе положить ребёнка на пол, ребёнка на пол, на пол! Мамочку надо слушаться, Обадия, а то она потеряет глазки, а у неё красивые глазки, Обадия, мамочкины глазки.

— Я буду послушным, не трогай мамочку…

— Ребёнка на пол, ребёнка на пол!

Харпер шагнул к сержанту, искушая его близостью заветного кивера. Хейксвелл, рыдая и шмыгая носом, исполнил требование донегольца. Едва девочка коснулась пола, сержант преобразился. Обиженный карапуз исчез, уступив место матёрому хищнику. Он распрямился, как пружина, одним прыжком покрыв расстояние до Харпера, но тот отдёрнул кивер и выбросил вперёд кулак.

Одновременно с ирландцем Шарп нанёс удар палашом. Хейксвелл уклонился от обеих опасностей, но упал навзничь. Тереза подтянула к себе Антонию и выхватила из кровати спрятанную винтовку. Выстрел прогремел почти в упор, но пуля ушла в пол, потому что Хейксвелл снова кинулся за кивером. Нога, выставленная Харпером перед собой, отшвырнула сержанта назад, и второй выпад Шарпа тоже пропал втуне. Ирландец отправил за спину кивер и попытался сцапать Хейксвелла. Тереза, не веря, что промахнулась с такой ничтожной дистанции, ткнула желтомордого разряженным ружьём. Юркий ублюдок нырнул под оружие, горячий ствол стукнул по локтю Харпера, и тот вместо воротника сержанта вцепился в его рюкзак. Долю секунды они тянули его в разные стороны, затем лямки лопнули, и противники кубарем покатились в разные стороны. Хейксвелл, первым оказавшись на ногах, рыпнулся к своему киверу, однако на его пути стоял Шарп с палашом.

Сержант издал долгий, исполненный муки, стон. Мамочка, единственная живая душа, любившая его таким, какой он есть, была недостижима. Обретя после долгой разлуки, он терял её вновь. Стон перешёл в рык. Выбив расщеплённую ставню, Хейксвелл оседлал оконный проём. Как по команде, трое мстителей бросились к нему, но штык описал полукруг, и они отпрянули. Сержант перекинул вторую ногу и спрыгнул во тьму.

— Расступись! — рявкнул Харпер, и Шарп с Терезой шарахнулись от окна. Ирландец высунулся наружу с семистволкой в руках, про себя вознося благодарность небесам за то, что ни в брешах, ни в городе оружие так и не довелось применить. Улепётывающий Хейксвелл был как на ладони. Губы Харпера раздвинулись в недоброй ухмылке, палец спустил курок: «Получи, тварь!» Плечо онемело от бешеной отдачи, комнату заволокло дымом.

Злорадное хихиканье донеслось с улицы. Ирландец перегнулся через подоконник. Несуразная фигура без головного убора, стуча каблуками, удалялась прочь. Харпер швырнул под ноги оружие и разразился проклятьями:

— Как заговорённый, пёс!

— Его бы порадовали твои слова. — Шарп устало вложил в ножны палаш и повернулся к Терезе.

Девушка, улыбаясь, протягивала ему Антонию. Что-то случилось со зрением Шарпа, но, лишь когда тёплые капли проложили дорожки по щекам, он понял, что плачет. Приняв крошечное тельце на руки, он коснулся девочки губами. Его дочь, напуганная и рыдающая.

Его дитя.

 

Эпилог

Их обвенчал на следующий день трясущийся от страха падре. Это была странная церемония. Ребята Шарпа вычистили и убрали двор. У ворот дежурили Клейтон, Питерс и Гаттеридж с мушкетами наизготовку. В городе всё ещё бесчинствовали мародёры, и пожары никто не тушил. Едкий дым щипал очи, вдобавок Шарп не понимал, что лопочет священник. Напротив, Харпер с Хоганом слушали патера внимательно, с видом торжественным и, по мнению жениха, глуповатым.

Когда Шарп сообщил Харперу, что они с Терезой решили пожениться, от избытка чувств ирландец забыл о всякой субординации и, огласив окрестности восторженным рёвом, так хватил командира по спине, что тому показалось, будто в него угодило четырёхфунтовое ядро. В сумбурных поздравлениях сержанта Шарп уловил имя «Изабелла» и переспросил:

— Изабелла?

— Спасённая девчушка, сэр.

Шарп подмигнул порозовевшему ирландцу:

— Ты не знаешь испанского, она — английского, но, похоже, вы нашли общий язык?

— Точно, сэр.

Хитро взглянув на командира, Патрик добавил:

— А ещё я рад, что вы ступили на путь истинной веры.

— То есть?

— Свадьба по нашему обряду — ваш первый шаг в лоно церкви.

— Не хочу тебя разочаровывать, Патрик, но едва ли я сделаю второй.

— О, за вас это сделает ваша жена.

— В ближайшее время — вряд ли.

Шарп знал, о чём говорил. Тереза не могла остаться с армией, стрелок не имел права последовать за ней. Это означало новую разлуку. Тем не менее, он был рад свадьбе. Только так он мог дать дочери честное имя, которого был лишён сам. Священник тараторил, настороженно косясь на бойцов Лёгкой роты. Тереза стояла рядом с Шарпом, и Джейн Гиббонс казалась далёкой и зыбкой тенью прошлого.

Муж, отец и капитан в одном лице, Шарп поднял голову и посмотрел в небо. Пустельги (как определил их Харпер) метались над вершинами деревьев. Тереза тронула мужа за локоть и что-то сказала по-испански. Он обратил взор на неё. Тонкое лицо девушки светилось от счастья, и Шарп улыбнулся:

— Я люблю тебя.

Целуя Терезу, он опять невольно вспомнил их первый поцелуй под пиками улан. Тереза крепко сжала его ладонь.

— Позвольте мне тоже облобызать невесту, Ричард. — к ним протиснулся Хоган. Заключив испанку в объятия, он одарил её долгим поцелуем под крики гостей. Тётушка Терезы обняла жениха. Лейтенант Прайс клюнул невесту в щёчку, невеста целовала Патрика Харпера.

Блаженство и покой — вот что испытывал Ричард Шарп. Он немного стыдился своих чувств, ему казалось, что, заметь его состояние окружающие, непременно истолкуют как-то не так, но ничего не мог с собой поделать. Да и не хотел.

— Итак! — Хоган взял чашу, — Всех благ вам!

— Забавное у меня вышло бракосочетание… — пробормотал Шарп.

— Бракосочетания всегда забавны, кто бы и где ни женился, — философски отозвался инженер.

Он поманил кормилицу с Антонией и, когда та приблизилась, влил крохе в рот из своего стакана пару капель вина:

— Пей, пей. Не всякой малышке удаётся погулять у родителей на свадьбе.

Антония окончательно поправилась. По-видимому, и сама хворь девочки, и выздоровление так и остались загадкой для врачей. Лекари мямлили, что это возрастное, получали гонорар и откланивались.

К вечеру молодожёны с изрядной частью гостей покинули истерзанный город. Их путь лежал через брешь бастиона Санта-Мария. Тереза с неподдельным интересом рассматривала оборонительные сооружения, и по её глазам Шарп видел, насколько она впечатлена. Неубранные трупы во рву источали ощутимое зловоние. Живые копошились меж них, выискивая родных и приятелей, или молча стояли на краю рва, по примеру Веллингтона придя почтить память полёгшей армии. Первым, на кого наткнулся Шарп, выбравшись на гласис по лестнице, оказался полковник Уиндхэм, мрачно уставившийся в ров, где нашёл свой конец его друг, майор Колетт. Заметив стрелка, полковник шагнул ему на встречу и медленно отдал честь:

— Шарп…

— Э-э, сэр?

— Вы — храбрый человек, Шарп.

Стрелок смутился:

— Спасибо, сэр… Вы тоже. Я видел атаку… — он запнулся, не зная, что ещё сказать и очень кстати вспомнил об отнятой у Хейксвелла миниатюре. Достав мятый замусоленный портрет миссис Уиндхэм из-за пазухи, Шарп протянул его полковнику:

— Думаю, это ваше, сэр.

Уиндхэм смотрел на изображение жены, на Шарпа, снова на портрет. Дар речи не сразу вернулся к нему:

— Где… Где вы его нашли?

— У вора по имени Обадия Хейксвелл, сэр, вместе с моей оптикой. — подарок Веллингтона обнаружился в рюкзаке желтомордого.

Шарп кивнул на ирландца:

— Сержант Харпер невиновен в краже, сэр.

Уиндхэм опустил голову. Ветерок трепал перья на его шляпе.

— Вы восстановили его в звании?

— Так точно, сэр. Кроме того, вернул его оружие и собираюсь вернуть зелёный мундир. Если вы не возражаете, конечно.

То ли на ум полковнику пришли его недавние разглагольствовании о покорности, то ли ещё почему, но хмурую гримасу вдруг сменила неожиданно искренняя улыбка:

— Не возражаю, Шарп, не имею права. Ваша рота, ваше решение. Сержант Харпер!

— Да, сэр!

— Я ошибся, обвиняя вас в преступлении, — слова давались Уиндхэму трудно. — Примите мои глубочайшие извинения.

— Ерунда, сэр. — Тон ирландца был ровным, однако Шарпу, хорошо изучившему друга, почудились нотки горечи, — Спина в шрамах заводит красоток.

Полковник ждал продолжения, но Харпер молчал.

— Ну, на том и поладим. Не смею задерживать… — Уиндхэм задержал взгляд на Шарпе, приветливо сощурился и со вкусом закончил, — Капитан Шарп.

По мере приближения к лагерю городской гул стихал, и война казалась далёкой-далёкой. Батареи, что скучающие артиллеристы успели обсадить цветами, и пустые траншеи выглядели удивительно мирно. Потеплело. Лето обещало быть тёплым, а передышка — недолгой. Скоро английское войско зашагает на северо-восток, в самое сердце Испании.

Ведь Бадахос покорился.

Вечером того же дня покой межевого знака на севильской дороге оказался потревожен в последний раз. Цепкие пальцы шарили под ним, нащупывая промасленный свёрток. Сержант Хейксвелл дезертировал из английской армии и возвращаться не собирался. Убийство офицера (Ноулза, или как его там?), воровство (портрет… да и Шарпи, небось, нашёл свою чёртову трубу). За такое по головке не гладят, а испытывать удачу под дулами расстрельной команды Обадии не улыбалось. Впервые за много лет Хейксвеллу некуда было идти, но его это не тревожило. Человек, которого сторонится сама Костлявая, нигде не пропадёт!

Всего сутки назад Ричард Шарп был капитаном без звания и командиром без подчинённых. У него имелась дочь, которую он никогда не видел, и жена, на которой он не был женат. Он поставил всё на брешь и выиграл. Потому ли, что оказался храбрей и отчаянней прочих? Нет, во рву гнило сейчас немало и смелых, и лихих. Наверно, разгадка крылась, в ином: в гордыне Шарпа, неукротимой и жгучей, перед коей склонились судьба, смерть и Бадахос.

Свет бивуачных костров слабо сочился сквозь парусиновые стенки палатки капитана Лероя, хозяин которой надолго обосновался в госпитале. Ночь была тиха. Привстав на локте, Шарп любовался Терезой, разметавшейся по ложу; Антонией, мирно сопящей между ними, и сердце щемило от нежности. Его родные: жена и дочь. Отныне он в ответе за них, как привык быть в ответе за простых парней, которые всегда верили в него, любили его и высоко задирали нос, зная, что служат в лучшей роте на земле.

Роте Шарпа.

 

Историческая справка

Утром 12 апреля Филиппон с остатками гарнизона капитулировал в форте Сан-Кристобаль, знаменуя взятие неприступного Бадахоса — славнейшую из побед британского оружия.

К сожалению, это оружие оказалось запятнано кровью мирных жителей города — союзников англичан, и на следующий день, около полудня, по приказу Веллингтона на площади у собора сколотили несколько виселиц. Нет свидетельств, что они использовались, но, по-видимому, угроза их применения смирила буйный нрав победителей и восстановила порядок на улицах.

В романе уже изложены мои предположения относительно причин столь жестокой расправы с Бадахосом. Тем не менее позволю себе ещё раз коснуться этой печальной темы. Война — штука жестокая. Победители не церемонятся с побеждёнными, и город, взятый приступом, редко избегает разорения. Ворвавшиеся же в Бадахос британцы, во-первых, небезосновательно подозревали горожан в профранцузских настроениях; во-вторых, были обозлены кровопролитностью штурма. Поведение передовых частей предрешило дальнейший ход событий. Попадая в обстановку вседозволенности, даже те солдаты, что не принимали участия в схватке, тотчас превращались в убийц и насильников. Некоторые историки придерживаются мнения, будто Веллингтон намеренно дал солдатам так долго безобразничать в городе, желая преподать урок другим крепостям. Даже если это правда, акция устрашения плодов не принесла: спустя год, штурмуя Сан-Себастьян, британцы столкнулись со столь же яростным сопротивлением, и город после покорения постигла печальная участь Бадахоса.

Не стоит, однако, думать, что Бадахос выявил только худшие стороны английской натуры. На залитых кровью улицах нашлось место и великодушию, и самоотверженности. Вспомнить хотя бы лейтенанта Смита. Этот достойный офицер 95-го стрелкового полка, подобно вымышленному сержанту Харперу, спас от потерявших человеческий облик соотечественников четырнадцатилетнюю Хуану-Марию де лос Долорес де Леон. Бедняжка, к счастью, не пострадала (за исключением вырванных с мочками серёжек). Молодые люди поженились. Впоследствии случай получил огласку, царствующий монарх пожаловал герою рыцарское звание, а в честь Хуаны-Марии назвали город в Южной Африке: Ледисмит.

Описывая события военной компании, я старался слишком не отклоняться от исторической правды. Пушки, хитро упрятанные в толще стен Сьюдад-Родриго, существовали на самом деле, и героические ноттингемширцы действительно добрались до них по доскам. Набег на дамбу предпринимался 2 апреля и, конечно же, не силами целого полка, а маленьким отрядом под началом сапёра Стенвея, послужившего прототипом незадачливого Фитчетта. Заряд пороха оказался недостаточен, и плотина устояла.

Утром 7 апреля под брешами нашли по разным оценкам от двух до трёх тысяч ещё не остывших тел. Жуткое зрелище проняло, говорят, даже невозмутимого обычно Веллингтона. В научных кругах принято обвинять командующего в преждевременности приступа. Эти упрёки, на мой взгляд, несправедливы, учитывая нехватку квалифицированных инженеров в войсках, а также то, что Бадахос покорили всё же не сапёрные хитрости, а воля к победе пехотинцев, таких, как подполковник 5-го фузилёрного батальона Ридж, чей подвиг позаимствован мною для капитана Ноулза. Риджа сразила французская пуля в конце битвы, и память героя поэт почтил следующими строками:

…Ответь, чья смерть стяжала больше славы, Из тех, кто сгинул в сече той кровавой?

Каюсь, в романе я несправедливо обошёлся с Пятой дивизией, хотя именно взятие бастиона Сан-Винсенте и обеспечило падение крепости в целом. Веллингтон не отдавал приказа о последней атаке брешей, пока не уверился, что Пятая дивизия уже в городе. Кстати о брешах: никакого «Форлорн Хоуп», ни специального, ни импровизированного, для третьей бреши не создавалось. Кое-кто из очевидцев потом утверждал, будто на её насыпи обнаружили трупы нескольких смельчаков, но, по-видимому, эта брешь так и осталась нетронутой, и я с чистой совестью отдал её на растерзание Шарпу. Дотошного читателя, возможно, покоробило то, что Шарп штурмует Сьюдад-Родриго с Третьей дивизией, а Бадахос — в рядах Четвёртой, но такова судьба литературного персонажа — всегда быть в гуще сражения. Впрочем, мой грех не так уж велик. Отдельные полки Лёгкой и Третьей дивизий участвовали в обеих атаках.

И последняя из сознательно допущенных мною вольностей: пасха в настоящем, а не выдуманном мною 1812 году праздновалась неделей раньше. При написании книги я пользовался дневниками и письмами ветеранов той компании, откуда почерпнул немало любопытных деталей (бесконечные дожди, например).

Стены замка, которые в романе штурмовал Ноулз, высятся и по сей день, только у подножия утёса теперь проходит асфальтовая дорога. Гласис давно срыт, ров превращён в городской сад. Холм Сан-Мигель плотно застроен, дома тесно обступили бастионы Санта-Мария и Тринидад (около Санта-Марии, в частности, воздвигнута помпезная и безвкусная арена для боя быков). Куртина между ними снесена, там, где зияла центральная брешь, проложено шоссе. Впрочем, на бастионы можно взобраться, выглянуть в амбразуру и подивиться мужеству людей, дерзнувших бросить вызов такой громадине. Форт Сан-Кристобаль на противоположном берегу Гвадианы время пощадило. Целы и стены Сьюдад-Родриго. Бреши заделаны, но колокольня собора и ныне хранит отметины от английских ядер. В отличном состоянии приграничные укрепления Элваша, там есть на что посмотреть.

На бастионе Тринидад красуется мемориальная доска. Она установлена в память о резне, унесшей жизни многих горожан. Только случилось это не в апреле 1812, а в августе 1936. Город заняли франкисты, и трагедия повторилась. Мне описывали Бадахос, как угрюмый некрополь, населённый мрачными тенями прошлого. Собственные мои впечатления не столь удручающи. Хотя, конечно, назвать город жемчужиной Испании трудно, это вполне искупается радушием населения, готового в любой момент помочь бестолковому иноземцу в его разысканиях.

Завершить роман я хочу выдержкой из послания человека, привыкшего всегда оставлять последнее слово за собой. Докладывая военному министру о пятитысячных потерях, Веллингтон писал: «…Я не устаю повторять, что от природы английскому солдату присущи доблесть, стойкость, отвага. Бадахос в полной мере подтвердил мою правоту, но я надеюсь от всей души, что более никогда мне не придётся подвергать английского солдата подобному испытанию.»

Перевёл Владис. Танкевич

Ссылки

[1] “Forlorn Hope” дословно и означает «Последняя надежда». — Прим. переводчика

[2] Переодетого могли повесить как шпиона. — Прим. пер.

[3] “Glory” — «слава». — Прим. пер.

[4] Методисты — церковь, возникшая в XVIII веке путём отделения от англиканской. Требовали последовательного, методического соблюдения религиозных предписаний. — Прим. пер.

[5] Пол Ревир — американский национальный герой, 18 апреля 1775 года криком: «Англичане идут!» предупредивший ополченцев в Лексингтоне о приближении противника. — Прим. пер.

[6] Гай Фоукс — заговорщик, покушавшийся в 1605 году взорвать здание английского парламента. — Прим. пер.

[7] Габионы — плетёные высокие корзины, набитые грунтом, служащие укрытием от огня вражеской артиллерии. — Прим. пер.

[8] «Бони» — английское прозвище Наполеона Бонапарта. Идеей фикс французского императора была так называемая Континентальная блокада — закрытие европейского рынка сбыта для британских товаров путём закрытия портов любой ценой вплоть до захвата не согласных с блокадой государств, вроде России или Португалии. При условии господства на морях английского флота после победы над французами у Трафальгара блокада привела не к экономическому удушению Англии, а лишь к расцвету контрабанды и повышению уровня благосостояния французских таможенников. — Прим. пер.

[9] Антонов огонь — устар. название гангрены. — Прим. пер.

[10] Бедлам — лондонская лечебница для умалишённых. — Прим. пер.

[11] Эскалада — штурм стен осаждённого города как раз при помощи лестниц. — Прим. пер.

[12] Лета — в древнегреч. мифологии река забвения подземного царства. — Прим. пер.

Содержание