3.1. О взаимоотношениях языка и социума

Становление и развитие образованного языка многим кажутся прерогативой учёной, научно и общественно осознанной институции. В зрелом разумном обществе так и должно быть, но пока далеко до этого. На деле всё сводится к незаметной коррекции языка в поиске нормального, здравого, правильного, разумного порядка в общении.

Чувствительные к языку люди, писатели, редакторы, общественные деятели, работники массмедиа раньше и авторитетнее других отражают и всенародно распространяют новшества. Филологи и педагоги их отвергают или узаконивают, внедряют во всенародный обиход, увы, не всегда с достаточным пониманием происходящего в природной нормализации.

Сущность нормализации можно было бы объяснить новомодной сейчас синергетикой, но понятнее представить себе как бесконечные обновляющие, освежающие и развлекающие игры социума и языка. Именно эти две силы – язык и социум – разыгрывают судьбу нового и устаревающего, стремясь совершенствовать взаимопонимание и самоутверждение людей.

Язык послушен людям, но в пределах уважительной оглядки на него самого как на сложную саморазвивающуюся систему. Нормализация преуспевает, когда меняющиеся потребности, настроения, вкусы, иные социально-человеческие факторы согласуются с устройством, законами и потенциями языка. Симфоническая их увязка подобна нескончаемым хаотичным играм во всё же как-то упорядоченном поиске «унормаленной» правильности.

Жить удобнее, когда развитие эволюционно по общему соглашению и не идёт скачками, переворотами, революциями. Агрессивных людей больше привлекают драки с кровью, чем игры с ничейным счётом. А игры уместны и приятны для тех, кто ценит именно красивую и талантливую игру, кого восхищают мастерство и успех игроков.

Так, восхищая наблюдателей, словно в слаженной игре команды, мирно и спокойно, даже как-то незаметно краткие формы мужского рода прилагательных установились в виде безнравствен, бесчувствен, воинствен, двусмыслен, естествен, искуствен, могуществен, мужествен, ответствен, родствен, свойствен, таинствен, хотя долго боролись за свою нормальность с безнравственен, бесчувственен, воинственен… В новейших опросах лица старшего поколения предпочли свойственен, родственен как «старые, более правильные». В «Российской газете» и ныне читаем заголовок «Дважды ответственен» (РГ. 2013. 4 апр.).

Вообще же ситуация великолепно исследована Н.Н. Никольским, увидевшим здесь совпадение желанной людьми экономной краткости и стремления языковой системы к балансировке с выталкиванием колебаний. В то же время он подтвердил данные В.И. Чернышёва: формы на – енен более поздние и возникли в книжности, тогда как формы на – ен ранние, аналогичные кратким формам причастий дан, сделан, написан при сомнительном даден.

Взаимодействие культурно-исторических факторов с системными силами языка действительно сопоставимо с играми, хотя далеко не всегда к ним подходят излюбленные оценки нынешних спортивных комментаторов: разбить, разгромить, разделаться, разобраться, не оставить шансов, вырвать победу, одержать верх, не разочаровать болельщиков, наши не знали жалости, превзошли, игра обошлась без валидольного конца. Для настоящих игроков и болельщиков важнее олимпийский призыв насладиться отличной игрой, чем победа во что бы то ни стало, даже путём нечестного сговора.

Освоение человеком околоземного пространства потребовало обозначить появившиеся новые реалии, прежде всего сделанные людьми небесные тела – астрономические сателлиты, или по-русски спутники. Приоритет их запуска сразу придал этому слову мировую славу, оно было заимствовано многими языками. По-английски, например, его писали с большой буквы как имя собственное первого запущенного русскими рукотворного аппарата: «Sputnik – the first artificial Earth satellite launched by the U.S.S.R., Оctober 4, 1957” и лишь потом как русское название любого сателлита Земли: «Russian name of any Earth satellite».

Сочетание запустить спутник нормализовалось в играх, правда недолгих, с привычным видел искусственного спутника, как сначала говорили. Суровое правило русской грамматики – различать имена одушевлённые и неодушевлённые: вижу шкаф, но друга, труп (бездушный предмет), но мертвеца (душа ещё не совсем покинула его), запустил бумажный змей, но посрамил Змея Горыныча (живого ворога). Отнюдь не сразу наряду с поцеловала спутника (живого попутчика) стало нормальным наблюдал спутник (космический корабль, управляемый человеком).

Не обошлось без игр и вокруг слова космонавт, как по образцу древнегреческого аргонавт назвали первого человека в космосе Ю.А. Гагарина. У многих на устах усмешка при американском астронавт (к звёздам пока никто не летал), многие радуются успехам Китая при слове тайконавт (космонавт по-китайски): «Отправили в космос экипаж в составе двух тайконавтов»; «Тайконавтам подготовили посадочную площадку в Заливе радуги»; «Тайконавты смогут высадиться на лунной поверхности уже в 2020 году» (РГ. 2010. 9 нояб.). «Корабль “Шэньчжоу-10” вчера успешно вернулся. На Земле тайконавтов Не Хайшэна, Чжана Сяогуана и женщину Ван Япин встречали овациями и цветами. Она вошла в одну из первых партий тайконавток» (РГ. 2013. 27 июня). В том же ряду и слово робонавт: «Робонавты штурмуют космос… запуск в космос “гуманоидного робота”, которого американские изобретатели нарекли Robonaut» (РБК daily. 2010. 27 окт.).

Сосуществование слов спутник, космонавт наряду с двойниками: сателлит, астронавт, тайконавт, явно чем-то ограниченными, не редкость. Такое явление усложняет процесc нормализации, ведёт к неоднозначности в искомой правильности языка в целом. Вместе с тем это явление оправдывается целями конкретных ситуаций, выразительность и правильность которых могут и не зависеть от абстрактной языковой. В то же время функциональная обусловленность единиц языка отражена в их оценке как адекватных или недостаточных в структуре. Именно поэтому коммуникативная целесообразность и правильность акта общения не могут быть критериями общеязыковой нормализации.

«Нередко в разговоре нас удивляет то или иное выражение, которое не соответствует общему тону беседы. Это выражение не обозначает чего-нибудь такого, что нам было бы неизвестно: мы его прекрасно понимаем, и, может быть, всего минуту назад мы встретили его на страницах газеты, где оно нас не удивило. Что же, собственно, произошло? Мы смутно чувствуем, что не употребили бы его сами или, точнее сказать, не употребили бы в данных обстоятельствах» (Балли Ш. Французская стилистика. М., 1961. С. 241–242).

Здесь справедливо указано на соразмерность выражения 1) конкретному содержанию, условиям, цели и 2) другим выражениям языка. Правильной в данном случае может оказаться и явная языковая ошибка. Ни космонавтов, ни астронавтов не обидел окказионализм собаконавт в рассказе о полёте Ветерка и Уголька (Известия. 1966. 17 мая).

Трудно поверить, что такому привычному для нас слову лётчик не исполнилось ещё и ста лет. Его придумал В. Хлебников, чтобы назвать по-русски М. Ефимова и Н. Попова – первых в России пилотов (первоначально морские штурманы, навигаторы), или авиаторов. Изобретение возвысилось до термина, стало достоянием общего словаря в отличие от придуманного А. Блоком с той же целью менее благозвучного летуна. Кстати, не без его помощи известный по сказке о летающем ковре самолёт, в 1853 году запатентованный как название волжской компании скорых пароходов, смог вытеснить аэроплан.

Самые бурные баталии между игроками – социумом и языком – могут привести к ничейному счёту. Язык порой более податлив, чем социум. Например, наряду с синтетическими формами степеней сравнения шире, внимательнее он допускает аналитические более широко, более внимательно, если люди настаивают на их особой стилистической окраске. Так, Д.А. Медведев следует в официальном тексте книжному образцу: «Журналисты находятся в зоне риска, и государство должно более внимательно относиться к их служебной деятельности», «возможность более широко применять такие альтернативные меры наказания, как штраф» (РГ. 2010. 1 дек.). Однако язык неуступчиво противится сочетаниям более и менее широкий, внимательный, тем более избыточным посмотреть более глубже, более внимательнее. Обособив однажды, он упорно сохраняет дважды, трижды, четырежды, не приветствуя их замены аналитическими формами. Недопустимы и формы вроде более скорейшее развитие.

Немало трудностей возникает, как всегда, с женщинами. Сколько недоумений с обращениями: Уважаемый (или всё-таки Уважаемая?) врач, директор, профессор, товарищ Иванова. Не скажешь же директриса (архаично), врачиха (невежливо), профессорша (не только невежливо, но и значит «жена профессора»), товарка (это уже совсем другое). И как лучше: мой стоматолог Иванова отсутствовал или отсутствовала?

В гендерно закреплённых профессиях случаются забавные сочетания опытная машинистка Петров заболел (мужчина, печатающий на пишущей машинке) и заслуженный машинист Иванова награждена орденом (женщина – водитель тепловоза). Плохо звучит заголовок «Новая глава балета Большого» (РГ. 2013. 23 янв.; о назначении примы-балерины Галины Степаненко).

Играя просто ради игры, не стремясь изо всех сил к победе, игроки – язык и социум – порой легко соглашаются на ничью. Наиболее благодатное поле для этого предоставляет акцентология, прежде всего потому, что ударение, не фиксируемое книжным письмом как главным законодателем правильности, хранится лишь в звуковом общении, а это не очень надёжное хранилище. Иначе говоря, письмо отказалось заниматься столь сложной материей, сопротивляясь даже узаконению обязательного написания буквы ё, как ни старался этого добиться «ёфикатор» В.Т. Чумаков (картинки 7.6 и 7.7).

Наиострейший интерес рядовой публики к успехам игроков, желание пойти на стадион вызывают отдельные матчи, раунды, турниры, в которых исход борьбы соперников непредсказуем. Но на деле они не так важны, как итоги годичных чемпионатов, за чем с пристрастием следят знатоки-профи и болельщики-фанаты. На итоговых соревнованиях победа обычно остаётся за командой людей, но в отдельных встречах выигрыш нередко достаётся и команде языка. Если случается ничья и ситуация долго остаётся неизменной, то надо ждать коренных сдвигов и перестроек в языке, вплоть до выхода за пределы, дозволяемые его системой. Если же язык первенствует подряд много раз, то, значит, гниль завелась в самом королевстве датском.

Месть за длительные проигрыши сил языка может, страшно сказать, вести к ускоренному развитию аналитизма в его флективном строе (картинка 7.8). Нередко нормализационные игры развёртываются в целые исторические сюжеты, посвящённые группе схожих средств, каждое из которых может иметь и отдельную, собственную историю.

Исход игры, если она действительно честная, по определению непредсказуем. Поэтому ни к чему не привели предписания императора Павла I не писать родина, но только отчизна, не говорить демократия, но только народоправство и проч. Не имели особого успеха всплески борьбы с иностранными словами. Вряд ли законодательные запреты устранят даже ругань. Курьёз: при обсуждении в нынешней Думе варианта закона о русском языке, предусматривавшего наказание за их употребление, «когда есть русские аналоги», кто-то ехидно предложил немедленно оштрафовать составителей.

Впрочем, не без успеха ныне действующие «Правила дорожного движения» разводят поворот – «движение налево или направо» и разворот – «движение в обратном направлении». Недавно по обращению водителей в Верховный суд юридически введено и различение терминов обгон – «манёвр с выездом на полосу встречного движения» и опережение, ранее называвшееся обгоном справа и запрещавшееся, отчего теперь выезд на трамвайный путь попутного направления уже не обгон. Из-за дефиниций, не учитывавших трамвайные пути в центре улицы, водители раньше напрасно лишались прав.

В начале 2013 года ко мне за комментарием обратился водитель, пострадавший, как ему казалось, от разных толкований существующих «Правил дорожного движения». По его мнению, дворовая территория, не имеющая сквозного проезда, не является дорогой, которую «Правила» определяют как «обустроенную или приспособленную и используемую для движения транспортных средств полосу земли либо поверхность искусственного сооружения». Соответственно, водитель полагал, что совершённый им наезд на другой автомобиль во дворе дома не может наказываться как дорожно-транспортное происшествие. Справедливее всё же поддержать судей областных судов и Верховного суда: водитель неправ, ибо авария произошла на «прилегающей к дороге территории», на которой движение регулируется теми же Правилами.

Ещё в середине прошлого столетия здравый смысл (он, к счастью, бывает повсюду) не без труда победил в войне вокруг отвлечённых слов на – ость, раздутой ростом автомобильных потоков. Журналисты клеймили как «словесное уродство, подлежащее запрету» вводившиеся жизнью в общее употребление: рядность (однорядность движения, соблюдение рядности, нарушение рядности), этажность, ходимость, многополосность улиц. Буря насмешек обрушилась на «безграмотную надпись на бортах грузовых машин “Соблюдайте рядность!”» и на призыв «повысить ходимость автопокрышек советского производства». Никто не замечал ни естественности отражения языком новшеств жизни, ни законности словообразовательной модели, легко расширяющей круг вовлекаемых ею основ. Сегодня вряд ли кто станет возражать против таких, пусть тяжёлых и неблагозвучных, но нужных слов. Журналиста не смутил, например, ненормативный на первый взгляд профессионализм: «…инкубатор с выводимостью 92 %» (РГ – Неделя. 2010. 14 окт.).

* * *

Всё, что касается терминов, имеет профессиональную ограниченность и обычно не совпадает с общеязыковым пониманием слов. Значение слова есть обобщение примеров его употребления, тогда как значение термина часто сведено к его совершенно произвольной дефиниции: шатун – «деталь, превращающая возвратно-поступательное движение в круговое», – и полностью отчуждено от значений «шатающийся, бродяга; не впавший в спячку медведь-одногодок». Именно поэтому, заметим мимоходом, в качестве терминов предпочитаются иноязычные слова, не имеющие в родном языке никаких ассоциаций.

Властные решения приживаются не только в терминологии. Именно ими неузнаваемо менялись, например, языковые формы извечных житейских просьб. Судебник 1497 года навёл порядок в грамотах, оставив за ними внешние договоры, указы, дарственные и установив форму житейских челобитных. Челобитные адресовались царю, а не лицу, от коего зависело решение, и возвеличивали его, уничижая просителя: «Великому Государю Русии холоп знатного боярина Мещерского крестьянишко Кузя бьёт челом и жалится по грехом своим погорел еси оскудел коровушку на хлеб испроел смилуйся пожалуй на обзаведение денежек как Бог на душу положит». В заданных рамках было и творчество. Скажем, вводилась усилительная частица ста: «Знатного ста боярина, оскудел ста, пожалуй ста». Из последнего и вышло наше нынешнее пожалуйста.

В 1701 году Пётр I своевольно повелел «челобитных боле не писать… полуименами никого не писать». Названная прошением, новая форма просьб легко пришлась ко двору: Милостивый государь Пётр Андреич (или даже просто Пётр Андреич! Официальнее и позже – Господин Мещерский!). «Прошу Вашего содействия в назначении мне пенсии в связи с тем, что… Примите уверения в совершенном почтении. Ваш покорный слуга…» Эта формула, несущественно меняясь, дожила до 1917 года и передала эстафету нынешнему: «Ректору ФГБОУ ВПО “Институт русского языка им. А.С. Пушкина” Ю.Е. Прохорову студентки 4-го курса… Заявление. Прошу оформить мне отпуск в связи с рождением дочери… Подпись».

После революции октября 1917 года было немало попыток во имя настроений победившего общества самовольно воздействовать на язык. В лексике изменения приживались легко, не нарушая порядка системообразующих фонетики и грамматики. Так были насильно изгнаны как враждебные офицер и солдат, заменённые командиром и рядовым красноармейцем. Язык всё же сохранил их и при снятии высочайшего табу в годы Великой Отечественной войны вернул к жизни. В предвоенные годы слово заработная плата, зарплата (видимо, калька с Arbeitslohn; вообще наши правители чтили немецкие образцы: коммунист, партия, Интернационал, конгресс, комитет, центр, лагерь) заменили жалованье, получка, вознаграждение, даже гонорар, бенефис.

Автор помнит, как спросил мать, почему Робинзон назвал туземца Пятницей и что это за слово. Ученик третьего класса, он знал лишь шестидневку, состоящую из выходного дня и пяти рабочих (первый, второй… пятый день), но не слышал заменённых ими неделя и семи её составляющих – будней (понедельник, вторник, среда, четверг, пятница, суббота), которыми эксплуататоры заставляли пролетариат работать на день больше, позволяя отдохнуть только в праздник, в какое-то церковное воскресенье по случаю чьего-то воскрешения. Все эти слова были не то чтобы запрещены, но ощущались ненужными архаизмами. Дни, которые мы продолжаем называть по-фабричному нерабочими или выходными («Все на выход!»), в Российской империи именовались праздничными, свободными в отличие от присутственных для высшего круга, рабочих для фабричного люда, ну а крестьяне вообще от труда не отлучались.

Великая Отечественная война, легко ломая сопротивление языка, сделала нормальным для всех и на годы вперёд строгое, без лишних слов, специфическое словоупотребление (фронт уборки зерновых, битва за урожай, правофланговые индустрии, навскидку не скажу, разведчики недр), изменили морфологические формы обозначения времени (мы говорим в 12 часов, в 24 часа, а не как до войны в 12 дня, пополудни, в 12 ночи, в полночь; в 15 часов, в 15 часов 15 минут, в 15 часов 30 минут, в 15 часов 45 минут, в 15 часов 50 минут, а не ровно в три часа дня, в четверть четвёртого, в половине четвёртого, полчетвёртого, без четверти четыре, без десяти минут четыре). Одновременно в приказном порядке была установлена несклоняемость географических названий (картинка 7.4).

Показательна приключенческая судьба обращений, прежде всего слова товарищ. Издревле известное, родственное слову товар, оно называет соучастника, собрата, попутчика, ровню, односума, компаньона – в общем, человека, связанного с другим по роду деятельности. В. Даль указал на две профессии: ямщицко-торговую – разносчик с извозом, торгаш в розницу и в развозку, афеня (офеня), артельщик, коробейник («Ты товарищ мой, не попомни зла») – и воинскую – в вербованных полках товарищем звали рядовых по пословице «Пеший конному не товарищ».

В военной среде не без влияния немецкого Kamarad (Kriegs-kamarad, Regimentskamarad, Schulkamarad) товарищ приобрёл значение товарищ по оружию, по полку, по сражению, однополчанин, одноокопник. Слово известно Пушкину (Хлопуша умножил шайку Пугачёва «… товарищами своего разбоя». «Навязался в товарищи неведомо кто, неведомо откуда»), но, обращаясь к друзьям-декабристам, он придал ему возвышенно-поэтическое звучание: «Товарищ, верь, взойдёт она, звезда пленительного счастья».

Как обращение слово товарищ также обязано немецкому влиянию, на этот раз слову Genosse. Популярное со времён Ганзы в ремесленных цехах и разных ферайнах, оно полюбилось социал-демократическим кругам для обращения однопартийцев между собой (Parteigenosse). Перенесённое на товарищ, оно предполагало, как у немцев, обращение на «ты» вплоть до эпохи И. Сталина, когда стало всеобщим, вытеснив гражданин, гражданка, граждане, навязывавшихся после революции, но оставшихся только в официальных документах, в судах. Заодно и партийцы между собой перешли на «вы».

Всё это происходило не без горячих игр социума и языка. Язык упрямо сопротивлялся такой необузданной многозначности да ещё и с иноязычным влиянием, но общество было ещё упрямее. Несогласие породило уродов вроде товарищ сказала, зато уберегло от позора женскую форму товарка. Сохраняя историческое значение «подружка, пособница», сегодня это слово в московском просторечии означает вещевой развал, даже торговый центр. Трудно сегодня счесть товарищ устарелым, забытым словом (воинский устав сохраняет его официально), но вряд ли кто теперь скажет, что оно «дороже нам всех прекрасных слов».

Система всех обращений по-прежнему колеблется. В целом же мода переменить, передумать, перестроить, переименовать, перекраситься и даже переприсягнуть ещё не кончилась. Мало что изменило переименование городов и улиц (Екатеринбург Свердловской области, кафе «Максим Горький» на Тверской) или милиции в полицию. Кое-что и устояло: давление крови и атмосферное давление язык, вопреки всем попыткам, требует измерять в миллиметрах ртутного столба, а не гектопаскалях.

* * *

Уместно вспомнить интересное предложение академика Б.А. Серебренникова различать отвечающий коммуникативным потребностям общества абсолютный прогресс языка как «вещи для других» (приспособление к желаниям носителей языка, наилучшее обслуживание их нужд) и касающийся его самого как «вещи в себе» относительный прогресс (совершенствование самой языковой системы, достижение ею равновесия, богатства и логичности). Разумеется, оба типа прогресса зависят друг от друга, перекрещиваются внутри союза социума и языка.

Профессор Р.А. Будагов в сходных раздумьях излагал языковый прогресс в принципиальной увязке с лексикой, грамматикой, языком науки и научно-технического развития (НТР), стилистикой, экспрессивными возможностями выражения. По его мнению, язык во всех своих ипостасях «стремится к выполнению коммуникативных целей». Но это стремление не сводится ни к экономии усилий, ни к тому или иному типу паратаксиса – ни к флексии и другим видам синтетизма, ни к роли логики «широкого контекста», как при развитии аналитизма. Позиция профессора Р.А. Будагова с успехом использовалась практически. Например, она отражена в коллективном энциклопедическом словаре-справочнике «Культура русской речи» (М., 2003).

* * *

Силы социальные и системно-языковые постоянно взаимодействуют. Казалось бы, их нормализационные игры одинаково направлены на создание оптимально и литературно образованного языка. Однако нечего было бы вообще играть, если бы не было разного понимания цели, не было бы разных тактик и приёмов достижения очевидно разных интересов.

Приспособление языка к интересам людей означает обычно какое-то изменение в нём самом, чаще незаметное, а если замечаемое, то обычно как порча. Язык как сложившаяся сущность не может не противиться сдвигам в своём составе и складе, если они вызваны внешним влиянием, а не его внутренними законами, саморазвитием. Соотношение побед и поражений в играх внутри союза социума и языка как раз и обеспечивает общую устойчивость развития, преодолевает различия между абсолютным и относительным прогрессом. Так, в частности, большое число ничейных результатов говорит о совпадении интересов партнёров в развитии словаря, их малое число – об отсутствии согласия в изменении грамматики (здесь даже в чемпионатах длительное время постоянно выигрывает язык); оставаясь при своих интересах, они легко и увлечённо сражаются в стилистике, в текстологии.

Язык способен служить надёжным орудием общения, взаимопонимания и согласия людей, оформляя, формируя и обогащая их мысли и чувства, память и совесть, этику и эстетику, искусство и науку, экономику и политику, всю их жизнь в целом, пока люди не злоупотребляют своим положением всадника. Пока они уступают, когда язык упорствует, защищая свои сложившиеся состав и устройство, пока они сознательно и своевольно не вмешиваются в его динамику, приспособляя, реформируя, нормализуя под себя.

Люди и без того сами служат инструментом движения языка, не думая о нём, говоря и слушая, читая и записывая, просто употребляя его в общении. Они непроизвольно тормозят или ускоряют осуществляющееся через них независимо от осознанной их воли естественное, бесконечное его саморазвитие. Таков, если угодно, некий имманентный закон развития языков, который ради создания общего правильного, литературно образованного языка как-то сознательно упорядочивается на игорном поле нормализаторского взаимодействия системных сил и человеческого фактора.

 

3.2. Интересы социума

Свойственные социуму противоречия и внутренние разногласия мешают ему заниматься нормализацией языка целенаправленно и определённо. Социум, если угодно, порой сам не знает, чего конкретно хочет. Люди отягчены заботами, им недосуг всерьёз заняться ещё и тем, для чего существуют специалисты – филологи и педагоги, а до них – образцовые писатели и поэты. Хватает сил освоить лишь преподаваемый в школе литературно образованный язык для общения по делам и потребностям.

Мы замечаем воздух, когда нам нечем дышать. Так и язык мы осознаём лишь при возникновении затруднений, по неуверенному знанию, забывчивости или натолкнувшись на действительный или кажущийся его недостаток. Вопрос «Ну, как это по-русски?» возникает, когда не находится подходящее слово (они лопухнулись – вроде нехорошо, а ошиблись, неверно поступили, не смогли – невыразительно), когда появляется двусмыслица (прекрасный портрет Неменского – это тот, где художника нарисовала его супруга, или тот, где он сам изобразил своего сына).

Люди обычно не требуют доказательств, удовлетворяются мнением авторитета, походя справляются у знакомых, обращаются к справочникам, словарям, учебникам, Интернету. Языковыми неясностями хитроумно завлекает реклама: прохожий, поражённый аршинными буквами хвастливого сообщения у станции метро «Парк культуры» в Москве: «Мы работаем на Льва Толстого», – с трудом разбирает мелкую строчку, которой зазывает к себе Yandex, чей офис находится поблизости, на улице Льва Толстого.

Своё мнение, когда оно всё же складывается, люди чаще оставляют при себе. И только те, кому нечего делать, изливают в заявлениях, обычно сердитых: почему это разбить значит создать (разбили новый сквер) и уничтожить (разбили вазу), зачем браком называть скверную, испорченную продукцию и супружество – самое святое, что есть на свете? За что только лингвистам жалованье платят! Как объяснить, что лингвисты лишь изучают и регулируют данное свыше и сокровенно развиваемое народом?

Втуне остаются предлагаемые социумом решения, по большей части прихотливые и своевольные, без особых обоснований, без взвешенной оглядки на историю и будущее. Редко кто хотел бы изменить грамматику или произношение, но многие часто и с малообъяснимым жаром отстаивают те или иные ударения: только зна́мение, а не «беспардонно безграмотное» знаме́ние. Сторонники узаконения написания «ё» твёрдо стоят за белёсый (он же не белый), манёвры (ну и пусть маневрировать), неохотно допуская обы́денный, совреме́нный с оговоркой, что устаревшие обыдённый, совремённый звучат всё-таки лучше.

Грешат субъективно-личностным неприятием и лингвисты. Многим, в том числе и автору, вопреки одобренной словарями практике, претит употребление глагола представлять / представить в значении «думать, воображать, считать, знать, верить; быть, являться» без сопроводителей себе, собою, из себя. Ведь тогда слово представлять неотделимо от его значения «изображать, играть на театре»: «Не представляю, что такой человек – предатель»; «Он представил, как живут богачи в апартаментах»; «Ничего подобного не представляла: он же просто дурак»; «Она не представляла, как надо говорить в таком обществе»; «Он не представляет ничего интересного»; «Трудно представить, какие были бы последствия, если бомба сработала бы раньше».

По легенде, Д.Н. Ушаков любил сказать, что у него к некоторым употреблениям «индивидуальная идиосинкразия, как к советской колбасе». Живущий за рубежом филолог М. Эпштейн, недовольный тем, что любовь (в отличие от украинских любити и миловати) приложима и к отчизне, и к женщине, хочет ввести в русский словарь новое слово любля. Удивительно охотно это тиражировали наши газеты, радуясь, видимо, тому, что Запад нам поможет и в плотской любви!

Субъективные оценки, противореча друг другу, да и последовательные культурно-психологические настроения общества ориентируются то на обновляющее новаторство, то, напротив, на консервирующий пуризм. Ни безоглядный поиск новшеств, ни безрассудная верность традиции не содействует объединяющей роли языка, а с нею и территориально-государственной целостности, духовности, стабильности экономики, науки, культуры. Утрата золотой середины мешает и нормализации языка в его собственных интересах, направленных на хранение его в системном и составном единстве. Нормальность жизни и языка требует согласия и спокойствия; неустроенность, разногласие идеалов, притязаний большинства и меньшинств ей противопоказаны.

Пуристы, ревнители прошлого остроумно высмеяны в басне Дж. Родари: «Я протестую, – вещал старый Словарь, – космонавты не существуют. Если бы они существовали, то слово “космонавт” нашло бы своё место на моих страницах». Неприемлема и другая крайность, которая потребовала бы исключить из словаря слова, обозначающие переставшее существовать: челобитная, помещик, крепостной или керосинка, примус. В своё время нашумевшая статья А. Вознесенского «Физики в почёте, лирики в загоне» обратила внимание публики и на иную важную проблему – на языковые настроения отдельных слоёв населения, связанные с профессией, социальным положением, возрастом, полом.

Индивидуальные и групповые мнения имеют успех, когда отражают общественные настроения времени. Говорили, например: он уклонился от истины, но ни в коем случае он ошибся, обманул; облегчил свой нос, но не высморкался. Над этой модой потешался И.А. Крылов: «Отправился в страну, где царствует Плутон. Сказать простее – умер он».

После разгульных 20-х годов ХХ столетия воцарился советский язык, пусть и не возвышенный, но отжатый, нейтрально-безличный. Затяжная эпидемия, по определению К.И. Чуковского, канцелярита посягала и на разговорную разновидность языка. Снижение стиля, уход от возвышенного героизма, важной серьёзности всегда связываются со смягчением порядка и дисциплины, с демократией.

В нынешнее время вместо приказного тона мужским голосом: «Поезд дальше не пойдёт. Просьба освободить вагоны», – в Москве говорят проникновенно женским: «Конечная. Поезд дальше не идёт, просьба освободить вагоны». Устрашающую надпись «Выхода нет» заменили доброй: «Выход слева». Вместо запретов: «Посторонним вход запрещён»; «Курение строго воспрещается»; «Карается… Штрафуется…» – мягко предупреждают: «Служебный вход»; «Здесь не курят, курить можно в специально отведённом месте». Слова пожалуйста и спасибо становятся, как в детской сказке и в американском быту, самым частыми в житейских делах, официально-государственных бумагах, научных, образовательных, хозяйственных сферах.

Сегодня вся элитарная, «лучшая часть» общества – писатели, общественные деятели, учёные – склоняется к человечности, откровенной, бесхитростной прямоте общения. Насаждается вежливость, может быть и показная, сниженный разговорный стиль. Общий настрой сказывается на социальной и даже на собственно языковой нормализации намного сильнее случайных групповых, тем более индивидуальных, предпочтений и неприятий самых авторитетных лиц. Он иллюстрируется ярче всего словарём, но сказывается, например, в грамматике, в словообразовании (картинка 7.2).

* * *

В нормализации социум по-настоящему силён и победоносен на крутых поворотах истории, когда не до личностных и групповых разногласий. Не мелочные индивидуальные ссоры, а крушение Российской империи, Гражданская и Отечественная войны, образование СССР, его роспуск, построение нынешней федерации, революции, коллективизация и индустриализация меняли государственное устройство, экономику, идеалы, характер и образ жизни, настроения и вкусы населения, не в последнюю очередь – принципы коммуникации и самый язык.

Реальность утраты родства, территориально-совместного проживания, духовного склада, истории, культуры, родного (и общего) языка в многонациональной стране пробуждает в государственном организме чувство монолитной самоидентификации (все и всё – на победу над врагом!) и победоносность действий.

В послереволюционные «гремящие двадцатые» вся страна стремилась к новому, но уже тогда с торжеством ликбеза и заветами молодёжи «Грызть гранит науки» (Л. Троцкий), «Учиться, учиться и учиться» (В. Ленин) был взят курс на дисциплинирующее освоение традиции, несущей знания и порядок. На первом съезде писателей М. Горький призывал «писать по-русски, а не по-балахонски», осудив даже такие «вольности», как пара минут (кроме пары мужа с женой, бывает только пара сапог и пара чая), целый ряд (если не целый, то это уже не ряд) и т. п.

Настроения тридцатых были усилены в годы войны патриотическим креном к дореволюционному наследию, тягой к традиционализму, вплоть до возрождения церковных славянизмов: святая Русь, братья и се́стры, отечество, отчизна, отчий, долг, воин, воинская доблесть, слава, сеча, противоборствовать, сокрушить, дабы, ибо, сиречь.

Лишь в послевоенное время писатели, а за ними языковеды поставили этой эпидемии диагноз канцелярита, и публика вновь обрела вкус к свободе новаторства. Однако споры потешно замыкались на мелочах, вроде нужны ли сейчас, теперь, ныне, нынче, если есть нейтральное в настоящее время. Участника газетной дискуссии 1960-х годов возмутила фраза «Сегодня вся наша страна – это одна величественная стройка». Разве вчера и завтра не так? По мнению другого, недопустимы выражения в духе разболтанной буржуазной прессы: Москва заявила, Вашингтон молчит, вместо внятных: МИД, ТАСС заявили, Госдеп США молчит. В негодование привёл бы их ныне вполне нормальный заголовок репортажа о чемпионате: «Наши из Европы привезли два золота, два серебра и одну бронзу!»

Несмотря на осторожное оживление закостеневшего словоупотребления, демократическая вольность воцарилась лишь к началу нынешнего века. Нам, народу крайностей, трудно соблюдать разумное равновесие, и ситуация вызывает опасения по поводу утраты правильности. Говорят о безвозвратной порче литературно образованного языка.

При этом нельзя провести параллель с либеральным попустительством 20-х годов прошлого века, которое питалось просторечными и диалектными навыками «новой советской интеллигенции» (определение С.И. Ожегова) и было остановлено пуристическими настроениями. Нынешнее новаторство зиждется на иных основах – на жаргонах и американских образцах. Оно находит одобрение людей, отнюдь не малограмотных по несчастью, и отнюдь не тормозится обращением к традиции. Здесь кроется несомненная опасность для объединительной роли языка. Именно правильный язык, и только он, определяет даже внешне этическое и гражданское единство, делает людей своими, отличая от чужих, говорящих не по-нашенски.

Сегодня глобальный технический прогресс, ядерная энергетика, освоение космоса, множительная техника, мобильная телефония, компьютеризация, Интернет обостряют потребность в чёткой и жёсткой нормализации языка. К сожалению, компьютерно-сетевое общение, вся сфера массмедиа и, в первую очередь, агрессивная реклама отказываются от правильности, подчиняясь коммуникативно целесообразной экспрессии и популистским запросам. В текстах всех типов содержания своевольно и необдуманно смешиваются книжность и некнижность в своей самой низкой, просторечной части. Самый беспорядок и неустроенность в обществе размораживают строгость литературно образованного языка.

Ментальность, взгляды на жизнь нового поколения отражаются в самоуправной много– и разноголосице. Опасно этому безоговорочно радоваться, потому что без надлежащей оглядки на непоколебимые образцы правильно образованного языка легко утрачиваются понятия высокого и низкого, своеобразие учёной книжности и повседневного быта, строгость общения официоза и однозначность науки, художественная образность. Борьба за однозначную устойчивую норму стала казаться бесперспективной суетой, имеющей значение разве что для чисто учебных ситуаций.

Коварство вольнолюбиво-освободительных устремлений покушается на твёрдый канон конкретных слов, форм и других единиц выражения. Однако только он способен удержать язык от рыхлости и развала, блюсти историческую преемственность взаимопонимания, без чего язык перестанет быть базой государственного единства, национально-языкового сплочения. Уже слышны жалобы старших носителей образованного языка, перестающих понимать младших.

В побеждающей демократии, отторгающей авторитарное установление и внедрение одномерности, трудно находить равнодействующую разных воль и мнений. Преодоление разнобоя в возведении языковых единиц в ранг образцов правильности сопрягается с требованием поступиться собственными навыками ради общего, едино понимаемого блага. Увы, во имя этого теперь неприемлемы ни «ласковое принуждение» древних русских книжников, ни тем более «добровольно-принудительная практика» советских лет. Поэтому новые принципы нормализации пока неведомы, и своеобразной реакцией на растерянность и сумятицу стали даже сомнения в самой идее нормализации.

Усталость от стремительного бега жизни, ускоряемого прогрессом, нацеливает на лаконизм при передаче растущей массы информации. Отлитые языковые формы предстают при этом даже помехой и для краткой и по делу её передачи, и для восприятия. Нынешнему обществу интереснее процесс познания так таковой, его сходство и различие у разных народов, нежели родные традиции общения. Лингвокогнитивизм, – культурология, – страноведение подавляют старое доброе языкознание с его вниманием к собственно языку, его звукам, грамматическим формам, происхождению и развитию значений слов. В нынешней социальной сосредоточенности людей на познавательной стороне общения любознательность переносится с содержания текстов на их этнические, культурные, поведенческие различия.

Можно полагать, что свою роль играет и сближение книжной и гораздо менее строгой по стилю и требовательности к форме некнижной разновидностей языка. Ведь собственно вербальную логику текста в ней успешно компенсируют невербальные составляющие. Ближайшей иллюстрацией может служить распространение деепричастий при безличных предложениях, сделавшихся посмешищем с лёгкой руки А.П. Чехова. Он посмеялся над привычной в живом звучащем разговоре фразой: «Проезжая мимо станции, у меня слетела шляпа».

Между прочим, сегодняшний интерес к дискурсу может объясняться именно тем, что звучащий текст контактного общения плохо организован, не отредактирован. Звучащая речь подаётся на письме без соответствующей обработки, авторы текстов не учитывают, что воспринимать текст на слух и читать текст – не одно и то же. Письменный текст нуждается в компенсации невербальных средств при изложении информации. Отсутствие необходимой обработки письменного текста особенно явно обнаруживается в сетевом общении. Это обстоятельство дополнительно унавоживает почву, на которой пышно расцветает, хотя откровенно и не афишируется, безразличие к собственно языковой материи.

М. Леонидов, ведущий прекрасной передачи «Эти забавные животные» (ОРТ. 1998. 15 окт.), на слова собеседника: «Не люблю твОрог или …как надо? ТворОг», – решительно заявил: «Как хотите, у нас передача не про русский язык». В конце передачи он эту мысль подытожил: «Важно, что мы, Саша, до конца добрАлись. Или добралИсь – это не имеет значения». Заметим, что в последнем случае правильными признаются оба варианта, но сейчас нам важны мнение и поведение говорящих.

В другой телепередаче участник затруднился: «Кто с де́ньгами… гм… или как правильно – с деньга́ми?» Интервьюер успокоил его тем же способом: «Да всё равно. У нас же не урок русского языка». Прощаясь, он сам вернулся к теме: «Ну вот, решение мы при́няли. Или, если хотите, приня́ли… Счастье не в деньга́х или, как говорят артисты, в де́ньгах. В де́ньгах, деньга́х, это всё равно» (Передача об олигархах. Радио Москвы. 1998. 13 дек.).

Ведущая «Радио России» 4 апреля 2012 года сказала: «Микрофон вклю́чен». Соведущий поправил: «Включён», – она огрызнулась: «Ах, какая разница!» Такие случаи стали нормальными, но, помнится, ещё в 1994 году в телепередаче В. Листьева «Тема» аудитория вздрогнула, когда один небезызвестный литератор, яростно ополчась на нецензурную лексику, сказал верова́ния, а затем знаме́ния; увидев реакцию зала, он, ничтоже сумняшеся, бросил: «Не до ударений тут, когда надо спасать чистоту языка». Как не вспомнить совет доброжелательного Д.Э. Розенталя: если не знаешь как писать здесь – через с или з, пиши тут.

* * *

Последние пять лет я провожу опросы студентов-филологов, как первокурсников, так и старшекурсников, завтрашних учителей русского языка. Анкеты почти не затрагивают лексико-стилистических и синтаксических проблем, хотя и в них вскрывается поверхностность знаний о семантике, но, главное, отсутствие интереса к оттенкам значения единиц выражения, отдельных слов и форм.

Так, почти никто точно не определил, чем различаются моргать и мигать, многие вообще усомнились в нужности обособлять значения «непроизвольно быстро опускать и поднимать веки» и «подавать глазами знак, подмигивать» или «слабо, неровно светиться (о свече, лампе)». В одну кучу сволакивалась семантическая и синтаксическая неравноценность понятий быстро и скоро. Анкетируемые не чувствовали их закреплённости за временем и темпом движения (Скоро наступит весна. Вы так быстро идёте, что за вами не поспеешь ), утверждали их полное совпадение (скорый шаг = быстрый шаг), неохотно соглашаясь, что скорый поезд не назовёшь быстрым, считая, что вообще лучше назвать его экспрессом.

Ещё единогласнее и решительнее отвергается смысл морфологических различий, проверить знание которых и отношение к которым было главным замыслом опросов. Отвечая на вопрос, как лучше: «Она не кладёт в чай сахар, сахара, сахару», – 72 % опрошенных сочли единственно правильной только первую форму, остальные, правда, подозревали, что и вторая возможна, если хочешь подчеркнуть, что не всю сахарницу. Никто не знал, что существует (увы, существовала!) третья возможность. Почти столько же сочли, что «Паводок нагнал страх» (РГ. 2013. 8 авг.) лучше, чем страха и тем более страху. Одна молодая мать уверяла меня, что «без спросу не бери» просто неграмотно. Кто-то счёл, что «Кириллицу перестали бояться» (РГ. 2013. 5 апр.; заголовок статьи о том, что в Польше бум русского языка) не ошибка, хотя лучше было бы написать: «Кириллицы уже не боятся».

Разительны были результаты оценки выбора падежа при глаголах. В памяти людей стёрлись бурные возражения против смешения платить за проезд или оплачивать проезд, но все мои студенты знали (Слава их родителям и школам!), что нехорошо говорить объяснять о том, что; практика показывает о важности теории, добавляя: «Но уже все так говорят». С трудом мы выясняли, что́ вернее: из 20 бакалавров ушли/ушло 13, если в магистратуре осталось/остались семь.

Совсем недавно интеллигенты дружно издевались над романом, уже по названию которого «Что же ты хочешь?» вместо «Чего же ты хочешь?» сочли автора малограмотным. Автор же считал, что простонародным Чего? (особенно в звучании *чи-и-во?) нельзя заменять переспрос Что? Но здесь-то глагол хотеть, который, как ждать, домогаться, избегать, требует родительного падежа, как и многие переходные глаголы при отрицании. Нынешние студенты не чувствуют никакой разницы между не получают зарплату и не получают зарплаты.

В русском языке возможно двойное отрицание (не жалей ничего) и конструкция, употребляемая когда отрицается то, что отрицается, а не бытийное сказуемое: «Ваш паспорт является недействительным», а не «Ваш паспорт не является действительным». В замене винительного падежа дополнения родительным при отрицании опрошенные видят излишнюю архаику. Для них «Она знает то, что другим знать не дано» даже более правильно, чем «Она знает то, чего другим дать не дано», так же как «Что ты ждёшь?» вместо «Чего же ты ждёшь?» Всё же остаётся в светлом поле сознания современных студентов разница между жду весну / жду весны, хотя и вспоминается зависимость от одушевлённости. Совсем неожиданно и необъяснимо у замечательной чтицы Е. Добровольской в «Гадком утёнке» мама Утка предостерегает утят словами: «Остерегайтесь кошку» (программа «Щелкунчик», канал «Культура». 2013. 24 нояб.).

Став свидетелем бурного несогласия моего учителя с британскими лингвистами J.O. Ellis и J.N. Ure, предлагающими стилевое, а не ритмо-мелодическое толкование форм творительного падежа на – ой/-ою (Виноградов В.В., Костомаров В.Г. Теория советского языкознания и практика обучения русскому языку иностранцев // Вопросы языкознания. 1967. № 2. С. 11), особо огорчаюсь, что сегодня различие этих форм просто игнорируется, что 23 % опрошенных молодых людей уверены, будто ни один человек в здравом уме вообще не скажет красавица с голубою лентою в косе.

Предлагавшиеся в анкетах вопросы касались различных форм падежа, согласования сказуемых с подлежащими, управления, деепричастных оборотов, однородных членов предложения. Эти факты ещё недавно воспринимались как свидетельство богатства, гибкости и красоты русского языка, его способности детализировать тонкие оттенки. Они тщательно культивировались языковедами, считавшими их изучение, описание и объяснение важной задачей своей науки, охотно внедрялись педагогами. Проводимые опросы убеждают в том, что по крайней мере молодёжь к ним безразлична, перестаёт видеть их нужность, не желает их соблюдать.

Этот шокирующий вывод согласуется с наблюдающейся утратой и научно-педагогического интереса к ним. В последние десятилетия даже убеждённые грамматисты сосредоточились на синтаксисе и почти не обращают внимания на функции падежей и видовременные формы спряжения, на согласование, управление, примыкание. По работе в ВАК могу сказать, что последние два-три десятилетия практически нет диссертаций, посвящённых собственно русской морфологии.

Одним словом, утрачивают (утратили) значение морфологические факты, которые были едва ли ни главным предметом заботы и детальнейшего рассмотрения русских языковедов и зарубежных русистов. Многим, если не всем, представляются излишними оттенки морфологических форм: деньги в шкафу – в шкафе, бухгалтеры – бухгалтера, даже различаемые на радио в пятом часу и в следующем часе нашей программы. Не стоящей внимания мелочью кажутся различия построения проезд автомашин запрещён – проезд автомашинам запрещён и т. д. Всё чаще люди пренебрегают самобытными особенностями русской грамматики. Терпимость такова, что переходит в разболтанность, люди гордятся тем, что ставят себя выше боязни ошибки.

Недостаточное почитание формы, материально-языкового выражения связано с переносом акцента на смысл, на когнитивно-семантическую сторону, сопряжённую не столько с языком, сколько с текстом на языке. По этой моде лингвисты и педагоги увлекаются концептологией, стилистикой, лингвокультурологией, другими смежными с собственно языком областями. И естественно, что в своих нормализационных действиях язык яростно возражает против такой переориентации. Печалятся и знакомые мне французские педагоги, видящие пользу в изучении флективной грамматики для логического развития школьников с аналитическим родным языком. Отстаивая по этой причине латынь, они не прочь заменить её русским языком, но не хотят в нём развития аналитизма.

Полезно ли так уж полностью освобождаться из-под «гнёта» языковой материи? Всегда ли верно, что мы не рабы языка, потому что мы хозяева смысла?

 

3.3. Интересы языка

Как противовес переменчивым нуждам и настроениям социума, многоликим потребительским запросам людей и их групп властвует министерство собственной безопасности. Оно неукоснительно преследует одну цель – сохранить самобытность языка как такового. Успешно игнорируя вспышки преходящих и вздорных личностных мнений, оно посильно противостоит и продуманным социальным пожеланиям, если они идут вразрез с самодвижением охраняемой сложной многоуровневой системы, самого устройства и базового состава.

Конь, хоть и понежился бы в стойле, но скачет, если нужно всаднику. А всадник, чтобы не загнать коня, не должен требовать от него больше, чем тот способен дать. Более того, хороший хозяин коня кормит, холит и лелеет. Вот и язык откровенно и страшно мстит людям, когда они плохо о нём заботятся, когда они его насилуют.

Языку чужда нормализация, нацеленная на абсолютный прогресс (приноровление языка к человеческим прихотям – желаниям и потребностям общества). Относительный прогресс, совершенство «вещи в себе», достигается прогрессивно-регрессивным согласованием всех составляющих подсистем, уровней или ярусов. Целью нормализации, искомой нормой будет их гладкое взаимодействие в иерархическом устройстве согласно внутренним (видимо, имманентно заданным) законам.

Во всех языках есть универсальные устремления к регулярности, упорядочению, упрощению, обогащению, выталкиванию исключений (термин Е.Д. Поливанова), эстетике, звучности, выразительности, экономности. Однако материальные воплощения этих устремлений поразительно неодинаковы. Причины этого малопостижимы, исторически изменчивы, прямо с внешней средой не связаны. История и нынешняя жизнь носителей языка сокровенно, вне их сознания ускоряют или тормозят действие законов, присущих каждой подсистеме языка, и законов взаимозависимости и взаимодействия всех его уровней.

В.В. Виноградов описывал различия подсистем (уровней) языка, механизмов развития каждой из них в свойственном его времени широком и экспрессионистском понимании термина «норма». Он писал, что нормы имеют разную «крепость и интенсивность», «степень обязательности и широты действия» в морфологии и фонетике, с одной стороны, в словаре и отчасти в синтаксисе – с другой (Виноградов В.В. Изучение русского литературного языка за последнее десятилетие в СССР. М., 1955. С. 57–58; также в сб.: Языковая норма. Типология нормализационных процессов. М., 1966).

В беседах он раздумчиво замечал, что в стилистике нормы заменяются ориентацией на образцы и – не без усмешки – что в орфографии и пунктуации, если считать их частью языка, нормы утверждаются чиновниками, которым не дано понять, что язык развивается по своим законам, не подверженным юриспруденции. Это мудрое и остроумное обобщение результатов нормализационных процессов не раскрывает всё же их истинного существа.

Системная целостность любого языка обязана прежде всего способу сочетания, согласования, подчинения слов, установления связей между ними. Основную роль здесь играют исчислимые по составу, устойчивые во времени, малопроницаемые, закрытые подсистемы фонетики и грамматики, именно на них строятся исследования и нормативные описания, как, например, работы К.С. Горбачевича и Л.К. Граудиной, лучшие из существующих. Грамматика дисциплинирует все подсистемы, прежде всего лексику, которая иной раз способна и навязывать свою волю, поставляя слова, трудные для освоения флексией и звучанием.

Самобытная морфология, системообразующая роль которой наиболее очевидна и наглядна, служит банальным признаком языка в простодушном восприятии профана, но кладётся наукой в основу классификации языков. Русский язык для иностранца – это такой, где много окончаний и нет артикля, да и сами русские считают свой язык трудным, потому часто сомневаются в написании изменяемых слов. Лингвисты же отнесут его к флективным, потому что он с древнейших времён упорно хранит флексию, то есть объединяет слова, спрягая и склоняя их.

Главная системообразующая подсистема языка – неизменно устойчивая морфология всё же меняется, как и всё на свете, но механизм развития в ней крайне замедлен и осуществляется через стадию ошибки. Счёт нормализационных игр тут чаще в пользу языка, так как он остерегается сдвигов в системообразующей основе. Эти связи грозят нарушить неприкосновенные правила сотрудничества всех уровней иерархии, да и социум равнодушен к формально-материальной стороне и, скорее, за её сохранность, коль скоро речь не идёт об удовлетворении его нужд.

В замкнутой фонетике, а отчасти в синтаксисе развитие также заторможено по их природе и приостановлено письменной фиксацией, оберегающей правильную неизменность литературно образованного языка. Развитие в них также идёт через стадию ошибки: воспринимаясь как неграмотность, новшество наталкивается на упорное сопротивление, на длительное противодействие школы и образованного общества.

Вспоминаются мудрые заветы С.И. Ожегова: 1) ошибка может быть и распространённой, и 2) с ошибкой имеет смысл бороться до тех пор, пока с ней имеет смысл бороться. С новшествами, возникающими через ошибку, просвещённое общество борется, правда, в разные эпохи с разной мерой решительности. Ныне, когда многими не соблюдаются куда более важные правила, снисходительность к нарушениям языковых норм лишь естественна, хотя как раз она возбуждает ревность консерваторов.

Лишь попав в русло стремления как-то обновлять, перестраивать, регулировать, упрощать систему, отход от привычного имеет успех, упрямо увеличивает свою массовую устойчивость, постепенно превращаясь в терпимый сосуществующий вариант «грамотной» формы.

Так, на обозримом отрезке времени брезгать, брезгаю, брезгаешь уступили место брезговать, брезгую, брезгуешь. Весьма индивидуально складывается отнесённость к роду слов канистр/канистра, клавиш/клавиша, рельс/рельса, строп/стропа, шпрот/шпрота, фильм/фильма (у В.В. Набокова в «Лике»: «…получивши наибольшую известность благодаря фильме, в которой он отлично провёл эпизодическую роль заики»). Ср. также: зал/зала/зало. Общая закономерность здесь: мужская форма строже, старее и традиционнее, женская скорее профессиональная (аналогично месту ударения в пЕтля/петлЯ, см. картинку 7.6). Медики старшего поколения стоят за аневризм, метастаз, молодёжь – за аневризма, метастаза.

По сомнительной любви русской акцентуации к ударению в начале или в центре многосложных слов (картинка 7.6), биометри́я, бижутери́я, гастрономи́я, индустри́я превратились в биоме́трию, бижуте́рию, гастроно́мию, инду́стрию.

Городы, домы, хлебы (ещё для Н.М. Карамзина норма) вытесняются (вероятно, под влиянием слов среднего рода) формами с ударным а на конце: города́, дома́, хлеба́ (картинка 7.3). Процесс смены начинается с ошибки, идёт с длительными колебаниями. Старый вариант задерживается, если ему приписывается особый смысл: мы говорим в Средние века́, но помним и старую форму в выражении в кои-то веки́.

Торжество ошибки неизбежно влечёт за собой скачок в нормализации. Укрепляясь как вариант, бывшая ошибка начинает бороться с ранее принятым, которое само становится нежелательным, архаичным вариантом или забывается. В отличие от лексики, видящей в параллелях обогащение, стремящаяся к чёткости в своих пределах морфология плохо терпит даже убедительную дифференциацию параллелей, что, конечно, не оправдывает пренебрежения теми, которые сложились, а теперь перестают различаться.

Скачкообразный путь норма -> явная ошибка -> распространённая (всё более терпимая) ошибка -> равноправная вариативность -> смена нормы нарушают лишь случаи стилистико-смысловой дифференциации: учителя – «работники школы» и учители – «вожди, идеологи».

В целом же морфология не знает радикальных сдвигов; вариативность форм, тем более их смена кажутся неоправданными, нежелательными, нарушающими непоколебимость исчисляемых наборов единиц и правил. В консервативно флективной русской грамматике вызывает беспокойство единственно рост признаков аналитизма – несклоняемость иноязычных слов, образование сложносокращённых слов, противоречия в склонении количественных числительных.

Материально-звуковая база языка – фонетика – тоже не приспосабливается к условиям и содержанию общения и нормализуется самостийно и незаметно. В литературно образованном языке ошибочно оканье и иные диалектные особенности произношения, «гх-еканье», сохраняющееся у украинцев и не чуждое нашей фонетике в словах Г осподи, Бо г (церковная норма не г и не х, и не к).

Впрочем, фонетисты, изучающие при помощи современной аппаратуры комбинаторику звуков и роль просодии, предсказывают вероятные сдвиги в качестве и глубине редукции безударных гласных. Появилась и вызывает неприятие также противоречащая традиционным русским интонационным конструкциям склонность подражать американцам.

Более проницаемым оказывается синтаксис, в котором при всей его исчислимой категориальной закрытости наличествуют вариативные модели предложений и словосочетаний. Синтаксические конструкции исчезают редко, и не часто попадаются новые (картинки 7.3. и 7.5).

Если пренебречь головной болью, которую доставляет грамматике склонность нынешней публики к «экономному» аналитизму, и её равнодушием к «избыточным» формам, вряд ли можно ждать здесь серьёзных изменений. Утишая эту боль, язык всё же заметно противостоит безразличию социума, выигрывая частные нормализационные игры на нейтральных полосах границ между подсистемами, например в словообразовании (картинка 7.2).

Не имеющее успеха длительное преодоление массовых устойчивых ошибок, их сосуществование со старым и затем победа связываются с более или менее серьёзной перестройкой всей грамматической системы. Такие изменения можно иллюстрировать только историческими фактами. Утрата окончания – ы/-и существительными мужского рода в творительном падеже множественного числа (между городы и нивами, горжусь орловскими рысаки и вологодскими коровами) могла быть принята лишь в ходе унификации всего склонения имён. Как реликт оно сохранилось в выражении со товарищи. Имеет место торжество общего окончания – ами/-ями во всех именах независимо от рода. Наследие ушедшего можно видеть в том, что правильно нет чулок, но нет носков, что и породило школьную скороговорку: Как правильно: у рыб нет зуб? у рыбов нет зубов? или у рыбей нет зубей?

Любопытно, что глаголы на – нуть со своеобразным значением действия, приводящего к какому-то состоянию, стали заменять естественные формы прошедшего времени: вязнул, вязнула, вязнули, вторгнулся, гаснул, глохнул, зябнул, иссякнул, мёрзнул, пахнул, промокнул, сохнул, чахнул, краткими, «менее глагольными»: вяз, вязла, вязли, вторгся, гас, глох, зяб, иссяк, мёрз, пах, промок, сох, чах).

Долго и болезненно освобождался русский язык от сложной системы прошедших времён глагола, заменившейся одним перфектом, да и то с потерей вспомогательного глагола-связки. Иностранцы дивятся, узнав, что глагол имеет род, а не только число и время. Немало послушников строжайше наказывалось за грубую ошибку он, она (есть) читал, читала, мы (есмы) читали, путая этот торжествующий повсюду перфект, теряющий к тому же вспомогательный глагол, с плюсквамперфектом были/бяша читали, а главное, переставая различать самоё различие времён – незавершённого, требующего имперфекта: он, она читах или несяше (с учётом контекста – нёс/носил), мгновенного, одноразового, требующего разных форм аориста: несе и прочие. Ошибки, оказавшись упрямыми и массовыми, несмотря на сопротивление ревнителей старины, вынудили считать эти различия излишними и, окончательно осмелев, вытеснили старые формы. Ушло на это всего три-четыре столетия! На радость языку хранятся перфект в летописном Откуда русская земля пошла есть и аорист в выражении одним махом семерых убивахом и в восклицании Христос воскресе!

В упрощении системы времён можно увидеть стремление социума к экономной простоте. Более вероятной причиной стало возмужание категории вида, захватнически жаждавшей системно заменить морфологические временны́е различия видовыми различиями, даже видолексическими. Вызывая одобрение других уровней, развитие системы видов компенсационно влекло за собой новые соотношения собственно морфологии со словообразованием и синтаксисом, с лексикологией, семантикой, стилистикой. На месте явления чётко формального расцвело нечто сложнейшее морфолого-семантическое, что отпугивает чужеземцев, да и самих русских смущает. Система языка стала ещё самобытнее, упрощение же как таковое оказалось призрачным.

В наши дни, как, впрочем, и всегда, зародыши грамматических сдвигов нелегко отыскать, ещё труднее предугадать их судьбу в литературно и нормативно образуемом языке. С неосторожной смелостью можно предположить дальнейшее движение в глагольных временах. Они сейчас под полновластием видов: одни и те же формы глаголов несовершенного вида создают настоящее (читаю, пишу, принимаю), а совершенного вида – будущее (прочитаю, напишу, приму). Первые образуют будущее при помощи вспомогательного глагола: буду читать, писать, принимать (но упаси вас бог от буду прочитать!), а вторые вообще не имеют настоящего.

Порядок нарушается считаными исконными глаголами вроде казнить (Бандиты казнят безвинных. Их скоро казнят, если выкупа не будет.), женить (Сегодня сосед женит старшую дочь, младшую женит через год.), многочисленными двувидовыми с иноязычными суффиксами – ировать, – ствовать, – овать, формы которых должны, по идее, иметь оба значения: «Вы голосуете сегодня, а мы голосуем завтра» (можно и будем голосовать завтра).

Обретя системную силу, виды заставляют недальновидных людей ощущать неловкость от двувидовых глаголов и искусственно подводить их под видовое распределение: отнюдь не ущербное «Когда гости сойдут с поезда, дети приветствуют их криком “ура”» избыточно заменяется будут приветствовать или ещё и неточным (из-за оттенка «некоторое время, немножко») поприветствуют. Аналогично, не замечая того же оттенка, образуют поспособствовать, попользоваться, поприсутствовать, поучаствовать, хотя и способствовать, пользоваться, присутствовать, участвовать кажутся достаточными.

Число уродливых псевдовидовых пар растёт угрожающе. Гиперкорректно «в пользу системы» при двувидовых использовать, организовать, обосновать создаются использовывать, организовывать, обосновывать. «Этот выбор обоснуется тем, что…» уже кажется не менее странным, чем, скажем, ошибочное буду прочитать вместо прочту и буду читать. Под жёрнов попадают заодно и редчайшие старые казнить и женить, давшее оженить. Сама по себе система не даёт ответа на вопрос, что лучше: строгость видовых пар или совмещение значений будущего и настоящего времён. Личные чувства здесь наивны, безразличен и социум в целом, как и к большинству собственно грамматических казусов.

Менее существенно и более фантастично появление своеобразного немедленного будущего, сходного с английским to be going to do в отличие от will/shall do, но только в форме прошедшего времени: «Даю слово, завтра с утра бросил (вместо брошу) курить»; «Ну я, пожалуй, пошла гулять». В криминальных разборках по телевизору слышатся приказы «Остановились! Травматику бросили на землю! Руками упёрлись в стену», а не «Стой! Стоять! Руки вверх!» Заметив, что ещё в начале прошлого века молодые люди стали говорить «Ну, так я пошёл», хотя ещё и не встали из-за стола, К.И. Чуковский признался: «Мне это странно, я так не скажу, но что ж, если им нравится!»

Многие сегодня слабо ощущают необходимость согласования времени сказуемого и причастия в обороте, считая вполне нормальным сказать: «Видел человека, сидящего (а не только сидевшего) на корточках». Это удивительно для англичан, они считают даже одинаково возможным не согласовывать время глагола в главном и придаточном предложениях: Видел человека, который сидит (вместо уж тем более нужного сидел, потому что это не просто его вечная поза!) на корточках». Около трети анкетируемых даже уверенно предпочли села в поезд, следующий до Звенигорода форме следовавший, так как она, якобы, напоминает исключение: данный поезд, вообще-то одинцовский, на этот раз следует дальше.

* * *

Подчёркивая значение грамматики как одной из двух важнейших подсистем языка как такового, В.В. Виноградов начал введение к своей знаменитой книге «Грамматика русского языка. Грамматическое учение о слове» цитатой: «Duae res longe sunt difficillimae – lexicon et grammaticam» («Два дела труднейшие – писать словарь и грамматику»). Координация этих основных и от природы различных подсистем обеспечивает каркас строения языка в целом. Сущность каждой определяет необходимость раздельного, даже обособленного изучения, хотя реально, в действительности они не существуют одна без другой. Весьма наглядно об этом свидетельствуют принципиально неодинаковые формы их изложения – монография и словарь, то есть описание и перечисление.

Грамматике, пекущейся о хранении признака системности языка, открытая неисчислимая лексика противопоставлена тем, что служит непосредственно внеязыковой жизни и содержательно отражает многоликость действительности. Словарь калейдоскопически конечен, и его всегда легко сократить или увеличить хотя бы ещё на одно слово. Он состоит из громадной постоянно меняющейся (в основном растущей) пассивной массы, в чём нетрудно убедиться, сопоставив многотомный «Словарь древнерусского языка» и семнадцатитомный «Словарь современного русского языка».

Уместно вновь вспомнить популярное в середине ХХ века учение об основном словарном фонде и всём лексическом запасе языка. Состав первого, то есть активного запаса, куда меньше, особенно применительно к отдельным личностям и их группам. О сегодняшнем достаточно устойчивом словарном фонде дают наилучшее представление многие издания замечательного «Словаря русского языка» С.И. Ожегова. Ни один человек не владеет всем словарём, каждый знает, понимает намного больше слов, чем употребляет, и всё равно меньше, чем их есть в реальности.

Предпочтение чего-то одного в лексике не замедляет живые процессы и вполне отвечает интересам единства общества, справедливым заботам педагогов и иных ревнителей культурной традиции обеспечить языковую устойчивость и определённость. В нормализационных играх социум уступает языку в царстве слов не так легко, как в грамматике. Лексика живёт бурной жизнью, грамматика же мертва и оживает лишь, когда её окропляет семантико-лексическая «живая вода».

* * *

Разгадывая загадку, как и где существует язык, гений В. Гумбольдта видел в нём эргон и энергию. Это различие волновало Л.В. Щербу, писавшего о трояком аспекте языковых явлений, Ф. де Соссюра с его дихотомией: le langue – «язык» и la parole – «речь» (с добавлением le languаge – «речевая деятельность»), и многих других. Большой объяснительной силой обладает теория языковой личности, предложенная Ю.Н. Карауловым. Во всех случаях нелишне ввести в рассуждение и антиномию лексики и грамматики с фонетикой. Многие русские знают английскую грамматику лучше большинства англичан, но в подмётки не годятся им в связывании грамматики с живым сиюминутным словарём, забавно путая его актив и пассив.

Взаимодействие грамматической и лексической подсистем неизбежно ведёт, во-первых, к их раздельному изучению и изложению, во-вторых, противоречит функционированию языка в жизни. В общении все подсистемы, уровни языка сосуществуют, причём, так сказать, не вертикально, а горизонтально: действуя совместно, в теснейшем переплетении. Оставив в стороне интереснейший вопрос, насколько важно знать первое, чтобы уметь второе, намекнём всё же на то, что отлично управлять автомобилем или работать на компьютере можно, даже слабо представляя себе детали их устройства.

Родной язык осваивается автоматически (лишь в школе ребёнок узнаёт, что есть в нём падежи, спряжения, глаголы, имена, предложения разного типа и т. д.) и затем автоматически используется (даже без смутного оживления школьных знаний). Педагоги, стремясь достичь практической цели, например обучая иностранцев, не могут ограничиться устройством языка, преподать им сначала грамматику, потом лексику, за ними синтаксис, а затем ждать, что учащиеся вдруг заговорят. Пытаясь учить речи, а не языку, педагоги с разным успехом разрабатывают разные возможности преодолеть затруднения, прежде всего вызванные антиномией грамматики и лексики.

Поскольку контакт грамматики и лексики обретает смысл на основе синтаксиса, предлагается, например, учить на лексически осмысленных образцах, не предваряя их скучнейшим, не дающим видимого практического эффекта изучением парадигм (обедать, обедаю, обедала…; ходить, хожу, ходила…; театр, театру, театром, в театре; на лекции). Теоретически обобщить введённое явочным путём можно позднее, если возникнет желание и необходимость. Изобретаются и другие пути от смысла к языку, а не от языка к смыслу.

Лексическая система языка более открыта, чем фонетическая, морфологическая и синтаксическая. Лексические единицы в большей мере подчинены внеязыковому миру и его логике. Они призваны оперативно отражать становление нового в социуме и уход устаревающего. Развитие идёт быстро и почти безболезненно, новшества появляются проще, часто не замечаются, ограничиваясь в основном сменами и заменами, порой случайным в системно-языковом плане обогащением. Вопрос о системности словаря спорен, во всяком случае лишён подобия порядка в системообразующих грамматике и фонетике.

В то же время именно его устойчивый основной словарный фонд не меньше, чем новые образования, обеспечивает в далёкой исторической перспективе ощущение преемственности и родства. Он и не подвержен механизмам развития, свойственным словарю в целом. Новшества как раз свободны категориально и парадигматически, если угодно, стихийны и хаотичны, сводясь к пополнению и разнообразию.

Лексика в этом смысле осложняет жизнь фонетики и грамматики, каждодневно и неожиданно меняя словник. Производство (мобильник, оцифровать), изобретение (лунник, космонавт), переосмысление (гибрид в значении «автомобиль с электро– и бензиновым мотором»; болид — «гоночный автомобиль “Формулы-1”»), заимствование (йогурт, дацзыбао) обращены к внеязыковому миру. В наше время подчёркнуто массово и явно излишне обращение к англо-американскому источнику: студия совмещена с ньюсрумом, драйвер развития, аутсорсинг и инсорсинг в ИТ-инфраструктуре (в одном лишь номере: РГ. 2013. 11 июня).

Волны таких увлечений нередко засоряют язык. Право же, не нужны саундтрэк или сэндвич, не вспоминая уже бигмак, вытесняющие русские звуковая дорожка и бутерброд, пусть он и немецкий по происхождению. Ещё хуже, что они серьёзно осложняют устойчивость фонетики и грамматики, когда бездумно перенимаются очевидно неподходящие для них единицы вроде мейкап, о’кей, ноу-хау, шоу, резко противоречащие даже правописанию (картинка 7.7).

Всё же язык в целом всегда сокровенно учитывает некую непознаваемую этноязыковую семантическую структуру, которая отражает национальную картину мира. Нормализация иного новшества задерживается, и оно даже отторгается из-за сокрытого несоответствия ей. Вызываемая этим субъективная оценка: непонятно, избыточно, некрасиво, просто «как-то не нравится, не звучит», бывает сильнее, чем трудности материального приноровления. Словарь дисциплинируется богатым словообразованием, хотя говорить всерьёз о стадии ошибки как способе развития здесь не приходится, как и об обязательном приведении иноязычного слова в желательное согласие с законами системообразующей грамматики.

Нормализация лексики сводится к той или иной системе ограничительно-разъяснительных помет, просто невключению при перечислительной кодификации в нормативно-толковые словари. В то же время она крайне востребована естественно-стихийной регуляцией, обрекающей филологов всего лишь констатировать наблюдаемое, идти на поводу у распространённости и сиюминутной нужности слова, не считаясь с его соответствием системным или культурно-традиционным правилам, но отнюдь не регулировать. Открытость лексики поддерживается развитым словообразованием и лёгкостью заимствования. Выносимые приговоры в постоянно возникающих случаях разнобоя не могут быть приведены в исполнение (картинка 7.1).

Появление новых слов, специализация, дифференциация и смена значений идут, естественно, по потребностям жизни людей и по жажде экспрессии, выразительности и изобразительности, стилистики, просто некоторого обновления, часто опережают и игнорируют любые попытки нормализации. Так, привычное последние известия (славная газета «Известия»!) сейчас явно вытеснено словами новости, вести, сообщения. Его прежнее информационное значение «сведение» сейчас звучат даже странно: «Есть известие, что в начале 1850-х годов отец Н.Н. Миклухи-Маклая занимал должность начальника петербургской пассажирской станции (Анучин Д.Н. О людях русской науки и культуры. М., 1952. С. 29). Известную фразу Марка Твена «The reports of my death are greatly exaggerated» можно перевести на русский и как известие, и как новость о моей смерти сильно преувеличена.

Словарю свойственна жажда движения, простого обновления, особенно когда оно связано с повышением регулярности и одобряется людьми. На глазах товарный поезд стал грузовым (как судно, автомобиль, самолёт), чернорабочий – разнорабочим. Взаимозаменяемы подписать(ся), подпись и несколько устаревшие расписаться, роспись. Изменили окраску рассадник (в России семинарии почётно именовались рассадниками высшего духовного просвещения), зачинщик, чёрствый, пресловутый. Расширили значение крутой, тусовка и тусоваться, тяжёлый (утратив значение веса, употребляется вместо трудный), оригинальный уже не необычный, своеобразный, не такой, как все («и был большой оригинал»), а фирменный, первоначально истинный (оригинальные детали для «мерседеса»).

Как замечено, был когда-то цирк бродячим, стал теперь передвижной. Разнообразятся даже этикетные формулы: пока, до завтра, чао, гудбай, бай-бай, ещё встретимся, счастливо, будьте здоровы и новейшее, произносимое с разрешительно-ироничной интонацией: ну, живи. Интересны радио-телевизионные скоро увидимся, до услышанья, до связи.

Русская стачка (от стыкнуться – «сговориться») уступила, как давно повелась мода, забастовке (от бастовать, итальянское баста). Будто извиняя себя, говорят: «Это сложно сделать», – вместо невозможно; «Ей об этом говорить необязательно», – вместо ни в коем случае нельзя. Крайне расширительно употребляются автор (чего стоят автор гола, автор скандала), форум, формат (в формате слуха), а также круто, крутой, крутизна, накрученный (также и наверченный), тусоваться, тусовка. Сегодня это малообъяснимое поветрие приобрело размеры урагана.

Всё модное в словаре тяготеет к расширению сферы употребления и значения, причём последнее становится весьма расплывчатым. Пришлось ко двору слово резонансный (дело, убийство, авария) в значении «привлекший шумное внимание». Весьма непонятно расширяя семантику, стал «незаменимым» и выдавливает аналоги ресурс (по словарям – материально-финансовая база), называя вообще всякую возможность и перспективу достижения чего-либо, вплоть до эвфемистического обозначения взятки: найти деньги для административного ресурса, умело использовать ресурс организации, у них появился ресурс для развития: «Образование – ресурс консолидации гражданского общества» (заглавие статьи в научном сборнике); «Детство – стратегический ресурс общества». Особо стоит отметить новейшее применение этого слова в смысле «текст»: ресурсы Интернета, дать ссылку на ресурс «Википедии», воспользоваться ресурсами Интернета, то есть его материалами.

* * *

Итак, механизмы поиска нормы, диктуемой интересами языка, различны в лексике и грамматике. В замкнутых морфологии и фонетике, отчасти в синтаксисе развитие нормализации заторможено, в книжной разновидности вообще искусственно заморожено письменно-печатной фиксацией того, что нормализовано. По умолчанию, как оберег литературно образованного канона, её приостановка распространяется и на синтаксис и свободную подсистему лексики. В лексике, за исключением основного словарного фонда, устанавливаемый словник сплошь и рядом не соблюдается книжностью даже решительнее, чем некнижностью, где он ограниченнее хотя бы из-за меньшего числа терминов.

Нынешнее небрежение людей к вариативности, предоставляемой закрытыми подсистемами, отнюдь не преодолевает человеческое стремление к самоидентификации. Потребность выразительности теперь чаще удовлетворяется всего лишь соотносительными, параллельными, аналогическими, синонимическими средствами выражения на открытых уровнях синтаксиса, лексики, стилистики, а то и вневербально – логикой содержания, вызываемыми им эмоциями, часто с выходом за пределы образованного языка.

Распространено мнение, будто есть некие общие и вечные законы развития, в которых совпадают интересы и языка, и социума. В качестве примера обычно указывают на закон экономии, не уточняя чего – энергии, времени, размера. В объяснительной силе сего закона, возводимого к работе А. Мартине «Принцип экономии в филологических изменениях» (М., 1966), которая провозглашает лингвистическую экономию способом развития языка – причиной ликвидации бесполезных и появления новых различий или сохранения существующего положения, убедительно усомнился Р.А. Будагов. Он справедливо полагает, что куда более сложные причины (и, увы, возможные результаты!) лежат в основе движения языка, нежели страсть упрощать, экономить усилия (Будагов Р.А. Человек и его язык. М., 1976. С. 59–83).

Бессознательное чутьё языка есть социальная функция его системы в целом. Набор оценок, отражающих её своеобразие, своевольный дух, её системную логистику, служит арбитром в решении судьбы любого новшества. Происхождение и история, самобытность природы, строя и состава, источники обогащения, контакты языка, творческие достижения народа и страны складываются в некий абстрактный набор представлений, который опосредует события текущей жизни говорящих на языке людей, то есть интересы социума, в интересы языка. Назовём его Нормой языка (с большой буквы).

Как таковая, Норма остерегается одобрять, оправдывать или отвергать, запрещать отдельный факт: форму, единицу, процесс, модную тенденцию, но решительнее, чем что-либо иное, вершит судьбу языка в целом. Следуя из Нормы, самодвижение языка стремится к объективному совершенству самой системы. Организуя нормализационные процессы, поиск правильности, Норма ложится в основу обработки, выявления, кристаллизации образованного языка. Соприкасаясь с другими языками, мы понимаем (обычно неохотно, даже осуждающе), что́ может быть и не так, как у нас, однако считаем, что наш язык способен лучше выражать всё, что выражают другие языки, потому что его система достигла высшего равновесия и богатства, музыкального благозвучия, стройности, красоты. Без ложной скромности заметим: так думаем не только мы, русские, но и авторитетные носители многих других языков.

В любом случае неприлично возмущаться: «Ах, язык портится (сам! мы, дескать, не причём), надо его спасать», – даже с модным американским междометием: «Вау, он американизируется!» В языке всё происходит по свойственным ему (имманентно, вечно врождённым) внутренним законам, однако происходит через общающихся людей, которые служат движителем или тормозом развития. Сами люди редко осозна́ют эту свою роль, проявляющуюся саму по себе.

Не означая сиюминутного приноровления к интересам и потребностям социума, нормализация в интересах языка направлена в целом всё же на то, чтобы русские люди любили свой язык, могли гордиться логичным и алогичным в нём, разумным и не очень, но всегда своевольным и объективно вольным его духом. Нормализация в интересах языка достаточно самостоятельна, но перекрещивается в играх с нормализацией в интересах социума. Тогда нормализационные процессы совместно приводят к общему, достаточно согласованному результату – к нормативности. Это состояние языка, соответствуя, вероятно, специализации правого и левого полушарий человеческого мозга, существует в паре с выразительностью. Это последнее качество языка целесообразно рассмотреть отдельно до перехода к детальному анализу нормативности.