5.1. Постановка проблемы

Каждый из нас говорит по-своему, но мы без труда понимаем друг друга, потому что это наш язык с одинаково общей нормативностью. Не мешает общению и постоянное во времени, но малозаметное в каждый данный момент обновление самого языка: меняясь, он остаётся самим собой в нормативности как своём качестве. Нормализация результатируется в нормативности как обязательном свойстве образованного языка, объём и понимание которого остаются в целом шире. Это противоречие смягчается более гибким применением термина «норма (нормы)» к языку.

Слово норма означает «не выходящая из порядка мера, установленное правило, принятый образец, единица измерения»: норма выработки и оплаты труда. Пока не узаконено одно именование, нет и порядка. Значение растворяется в аналогичных, синонимичных, соотносительных, схожих понятиях. Нормы едины, однозначны, узаконены именно как нормальное. По логике термина, они эталонны, общеприняты, обязательны. За килограмм преступно выдавать 975 граммов, скрытно насыпая их в привычный пакет за ту же цену. Варианты тут крайне нежелательны даже в именованиях, не говоря уже о сути предмета.

Иное дело сокращение: распространённое несклонение кило и грамм («Взвесьте пять килограмм, кило» вместо килограммов), хотя и нормативно, как и технические нормы: 220 вольт, а не вольтов. Мог не склоняться и старый пуд: Семь пуд поднимал!

Коль скоро узаконен километр, а другие единицы измерения длины нормой не признаны, то их названия либо забываются как архаизмы (верста), либо употребляются применительно к другой стране (миля). Также и килограмм вытеснил ранее принятую меру веса фунт, но, приобретя параллельное название кило, породил задачу поиска нормы.

Разумеется, норма, например оплаты труда, бывает справедливой и не очень, но это её не колеблет. Заметим с дальним прицелом, что бывают нормы и с подвижными параметрами. В метеопрогнозах, никого не смущая, звучит: «Атмосферное давление в пределах нормы».

Также и в медицине норма – давление 120 на 75, температура 36,6, но и 118 на 70, и 35,9 ещё явно не болезнь. Вообще здоровье и патологию не всегда легко строго разграничить. Медиков, например, всё больше беспокоит не просто лечение больных, но и совершенствование здоровых – генная инженерия, усиление умственных способностей, культуризм, спортивный допинг и подобные проблемы. Не всё, что традиция считает патологией, разумно клеймить, но нечёткость границ не делает понятие здоровья бессмысленным. Язык не может следовать практике Минздрава России, приказом утверждающего порядок проведения испытаний медицинских изделий.

Интернационализм норма пришёл к нам, скорее всего, из немецкого языка через польское посредство не ранее начала ХIХ века. В конце ХIХ века полюбилось применять это слово к языку. В таком ёмком и гибком организме, как язык, нормы поливалентны по природе и изменчивы, совсем не похожи на единицы физического измерения, не могут быть определены подобно эталонам, хранящимся в Палате мер и весов.

Совершенство языка – в богатстве потенций выразительности, многозначности, самоидентификации, переосмысления, шутки. В известном смысле здраво звучит остроумное предложение писателя А. Максимова при обсуждении закона о русском языке придать его нормам характер рекомендации. Можно лишь сожалеть, что то не закон, в коем не прописано, как наказывается его неисполнение.

Язык один, но люди неодинаково им пользуются (неосознанно или сознательно). Поэтому для его сердцевины нужно социальное согласие об общепринятом, а то и официально узаконенном специалистами и властями ради единства общества. Принудительно устанавливаемые, педагогически перечисляемые и насаждаемые (даже принуждением) языковые нормы служат и просто порядку. Внятные для всех, они хранят государственную и национальную общность. Без норм легко утонуть в океане правильного и неправильного, хорошего и плохого. Они нужны для того, чтобы, так сказать, при торговле уж слишком не обвешивали!

Л.С. Выготский не соглашался с эгоцентрической теорией Ж. Пиаже, будто дети развивают речь для себя и лишь потом под давлением социума социализируют её для других. Л.С. Выготский полагал, что языковая социализация и индивидуализация заложены в ребёнке, а роль общества сводится к коррекции: взрослые учат его не столько тому, как надо говорить, сколько тому, как не надо говорить, – иными словами, учат нормативности языка, как поведению и всему на данный момент принятому.

Нормативность и составляющие её нормы чудятся нам извечной данностью, неизменным условием правильности и устойчивости, без чего язык не мог бы служить орудием коммуникативного единства. Однако смена исторических состояний языка прихотливо и таинственно меняет норму. Разводя вечное движение и необходимую стабильность, норма зависит от внутренних законов языка и ещё прямолинейнее – от настроений общества.

Общество не существует без разумной дисциплины, хотя и отдаёт себе отчёт, что в языке была, есть и будет разноголосица. Языку свойственно сокровенно, малозаметно и, как правило, малозависимо от нашей осознанной воли постоянно меняться по своим внутренним законам. Он не терпит излишней нормативности, как и опасного разнобоя: в крайностях он теряет силу орудия коммуникативного единства. Безграничного произвола он, к счастью, не допускает.

К сожалению (а исторически и к счастью), упорядочение всего данного природой, в частности живого, языка по заказу обновляемых вкусов, интересов, потребностей идёт, но через медленный выбор. Рядом с нормами возникают (заново и извлекаясь из бескрайнего языкового океана) их параллели – по разным причинам, иногда ясным, но чаще таким, о которых можно лишь догадываться или фантазировать.

Интересы выразительности и, шире, индивидуальной или групповой самоидентификации, всех явлений стиля, слога, культуры, традиции, вкуса предполагают наличие в языке ненормализованных, даже принципиально и сознательно не нормализуемых ресурсов. Они дополняют нормы, контрастируют, а то и конкурируют с ними, отчего сами нормы, между прочим, тоже не дремлют и укрепляются.

Вряд ли можно категорично и однозначно утверждать, что стремление к состоянию нормативности заложено в самой системе языке, Видимо, нормативность привносится в функционирование языка социальными потребностями (Костомаров В.Г. Норма языка и нормы в языке (опыт интерпретации) // Русский язык за рубежом. 2011. № 4. С. 55–59; см. также работы Б.Н. Головина). Авторитетно мнение о трояком характере проявлений языка: структура – система – узус; инвариант – вариант – норма. Даже в соссюровской дихотомии языка и речи говорится ещё и о речевой деятельности.

Поскольку язык одновременно и самобытная система, и общественное явление, ответ надо искать именно в соотношении развития языка в согласии с его врождёнными внутренними законами и развития под давлением этнических, природно-географических производственно-хозяйственных, военных, социально-культурных, религиозных, даже вкусовых нужд людей. Они прочно и непосредственно связаны с коммуникативной целесообразностью. Мы хотим увидеть очевидный прогресс, а не просто изменение: хочется невозможного – чтобы язык всё лучше обслуживал наши меняющиеся, отнюдь не совпадающие потребности, но оставался неизменным. Поэтому позволительно понимать нормативность как результат нормализации, то есть бесконечного процесса вмешательства социальных сил в развитие языка как системы.

Если согласиться с изложенным, то следует поинтересоваться тем, что же представляют собою нормы как составляющие единицы той нормативности, которая достигается нормализационными играми между процессами нормализации в интересах социума и языка. Совершенно определённым мнением может быть только одно: даже не выходя за пределы образованного языка, они не могут быть одинаковы. Подчиняясь механизмам разных подсистем языка и служа разнородным социально-коммуникативным заботам, информативность и выразительность просто вынуждены нести неравноценные узаконивающие оценки.

Наш проницательный современник В. Зорькин, сравнивая философию Канта и Гегеля с исламскими взглядами, заметил: «Нельзя утверждать, что шариат – это патология. Это не патология, уважаемые коллеги! Это другая норма». По его мнению, «в тех странах, где на государственном уровне конституционно религиозно-культурная традиция утвердила его, шариат нормален. И называть его патологией ненормально. А также бестактно, аморально и близоруко» (Зорькин В. В хаосе нет морали // РГ. 2012. 11 дек.). Эту мысль с естественными поправками на своеобразие предмета нашего рассмотрения можно приложить к языку и видеть в нём наряду и параллельно с нормой вполне нормальные ненормы, во всяком случае, не считать их патологией. Нельзя порицать и осуждать если уж не всё океаническое бесконечие языкового творчества Человечества, то хотя бы укорачивать русскую языковую сокровищницу в тех её закромах, которые нормальны, но ненормативны или вообще не должны нормализоваться, не теряя от этого и при этом своей самоценности.

Систематизировать и классифицировать нормативно и литературно образованный язык нужно иерархически, как и все сложно организованные миры действительности – животный, растительный, географический, логический. Его таксономия строится из весьма различных таксонов, что отнюдь не случайно породило в предыдущих рассуждениях путаницу единственного и множественного числа слова норма.

Мы, прежде всего, выделяем Норму языка (в единственном числе и, подчёркивая важность идеала, с большой буквы), представляющую глобальную оценку в целом его природы. Обобщение представлений о русском языке, его самобытности, происхождении, истории, желательных качествах и путях развития, отражая его сущность и векторы динамики, служит ориентиром, следуя или противореча которому выявляются частные оценки и квалифицирующие решения.

Норма языка формирует таксоны отдельных конкретных единиц и фактов (множественное и единственное числа) – безусловно рекомендуемые, обязательные нормы в языке и весьма распространённые, всем известные, но безоговорочно не рекомендуемые ненормы (слитное написание, как термина), а также по тем или иным причинам запрещаемые в литературно образованном каноне к употреблению антинормы.

Установление состава таксонов, в повседневности только и волнующее публику, сопровождается недоразумениями, ожесточёнными спорами, в которых, увы, часто забывается императив Нормы с большой буквы. Но именно она лежит в их основе в каждый текущий синхронный момент, отвечает в языке за поиск желательного и запрет иного, что отличает всю культуру единого здравомыслящего общества. Построение и изложение явлений, касающихся таксономии нормативов, целесообразно поэтому начать с самого широкого, базового, глобально-абстрактного.

 

5.2. Норма языка

Власть социума в нормализации важна и действенна при очевидной солидарности мнений учёных на этот счёт. В главных общих оценках она постоянна и неизменна в мирное эволюционное время и тем более в гасящие разногласия годы острого повышения этногосударственных чувств при угрозе существованию или на крутом повороте в жизни нации и страны. Особо устойчивым оказывается грамматический аскетизм, способный уступать только напору лексического уровня внутри общеязыковой системы.

Русские – народ лингвоцентричный. У нас есть государственный праздник – День русского языка, отмечаемый 6 июня, в день рождения А.С. Пушкина, признанного основоположником современного русского языка. Вслед за М.В. Ломоносовым А.С. Пушкин, помимо прочего, задавал тон: «Как материал словесности, язык славяно-русский имеет неоспоримое превосходство пред всеми европейскими: судьба его была чрезвычайно счастлива. В ХI веке древний греческий язык вдруг открыл ему свой лексикон, сокровищницу гармонии, даровал ему законы обдуманной своей грамматики, свои прекрасные обороты, величественное течение речи; словом, усыновил его, избавя, таким образом, от медленных усовершенствований времени. Сам по себе уже звучный и выразительный, отселе заемлет он гибкость и правильность».

Вряд ли где в мире есть писатель, который, как Тургенев, провозгласил бы свой язык порукой от отчаяния из-за неблагополучия отчизны («…как не впасть в отчаянье при виде того, что свершается дома… ты один мне порука и надежда…»). Наш народ приучен считать свой язык самым лучшим – выразительным, богатым, певучим. Доказательной путеводной звездой служит классическая беллетристика, художественная литература – безоговорочно и не всегда, конечно, обоснованно.

Наивно относимая к родному языку вкусовая формула «один из самых», а то и «самый совершенный» (развитый, логичный, богатый, звучный, красивый, «великий, могучий, правдивый и свободный») имеет известное оправдание. Строго научный, системно-формальный подход, основанный на устройстве языка и внутренних законах его непрерывного самоизменения именно как некой самодостаточной системы, конечно, требует большей объективности. Однако он и недостаточен, и даже вполне беспристрастные иностранцы часто восхищаются русским языком.

Н.М. Карамзин видел в русском языке «следствие многих умствований и соображений» и оценивал его как выразительный «не только для высокого красноречия, для громкой, живописной поэзии, но и для нежной простоты, для звуков сердца и чувствительности», как богатый гармониею, имеющий «для излияния души» коренные слова, сообразные с выражаемым действием: «Да будет же честь и слава нашему языку, который в самородном богатстве своём, почти без всякого чуждого примеса, течёт как гордая, величественная река – шумит, гремит – и вдруг, если надобно, смягчается, журчит нежным ручейком и сладостно вливается в душу, образуя все меры, какие заключаются только в падении и возвышении человеческого голоса!»

В самом деле, грамматико-лексические запасы, созданные выдающимися учёными, поэтами и писателями, деятелями искусства, первопроходцами, всем русским народом, неисчерпаемы. Небезразличны для его оценки в целом, его составляющих подсистем и тем более его конкретных отдельных единиц самобытность истории и контакты с другими языками.

Вопреки утверждениям М. Эпштейна, будто в русском языке меньше слов, чем в английском, что наш словарь пополняется, если исключить семантически периферийные разборка, халява, тусоваться, крутой, только за счёт заимствований из английского, а сам русский язык после спутника, лунохода, гласности, перестройки перестал служить донором для других языков и что спасти его может только активная проективная лингвистика, на деле он отнюдь не мал. Объём русского языка и многообразие его форм, разработанность терминологии вполне на уровне, даже превосходят другие языки если не по числу корней, то в силу гибкого и богатейшего словопроизводства. Вся соль в том, что корень соль породил, например, имена засолка, рассол, недосол, солонина, солончак, соляной, соляный (кислота), солёный, глаголы солить, посолить, недосолить, пересолить, подсолить – чуть не сотню производных, причём многие, скажем, насолить кому-нибудь и несолоно хлебавши, приобрели переносные значения.

Из пришедшегося ко двору американского буквенного сокращения пиар (PR – public relations) на глазах сделаны на удивление источнику и неузнаваемые в нём пиар (чёрный и белый), пиарить, пиарствовать, паиарство, пиарщик, пиарный. М. Кронгауз в своей, как всегда броско и остроумно озаглавленной статье «Кого хочешь “лайкай”, а люби меня» (Русский мир. 2012. Нояб.) зарегистрировал, указав на неравенство слов друг и friend, такие образования от like в значении «одобрение или отчуждение» в сетевых сайтах «Фейсбука»: словить лайка, лайкать, лайкануть, лайкнуть, залайкать, облайкать и т. д.

Обожествляюще восхищаясь, воспевая свой язык, мы, русские, народ парадоксов, наслаждаемся осуждением его текущего состояния. Лучший из лучших, он нелогично оказывается крайне сложным, трудным, грубым, неотёсанным. Нас донимает боязнь его нездоровья, не всегда обоснованная и разумная забота о нём. Мы вечно призываем лечить, улучшать, обрабатывать его. В первую очередь это касается книжного языка, который привычно со времён «исправления книжного» патриархом Никоном воспринимается как единственный носитель правильности.

Карамзин восхищался академическим словарём, который «утверждает значение слов, избавляет писателей от многотрудных изысканий, недоумений, ошибок». И тут же призывал его служить «для дополнения, для перемен, необходимых по естественному, беспрестанному движению живого слова к дальнейшему совершенству… успехов общежития и словесности».

Предтеча Пушкина, основоположника нашего современного русского языка, Карамзин считал, что истинное богатство языка «состоит не во множестве звуков, не во множестве слов, но в числе мыслей, выражаемых оным… В языке, обогащённом умными авторами, в языке выработанном не может быть синонимов: всегда имеют они между собой некоторое тонкое различие, известное тем писателям, которые владеют духом языка, сами размышляют, сами чувствуют, а не попугаями других бывают».

Богат тот язык, который не только обозначает главные идеи, но и изъясняет их различия, оттенки большей или меньшей силы, простоты и сложности. Русские для этого переняли словесную мудрость церковных и светских книг. Накладываясь на природный живой разговор (увы, вздыхает Карамзин: «…у нас в лучших домах говорят по-французски!»), язык призывает «выдумывать, сочинять выражения; угадывать лучший выбор слов; давать старым некоторый новый смысл, искусно предлагать их в новой связи». Литератор предлагает не подражать французам, а брать с них пример создания изящного «языка милых дам».

Особо значимы для нас отличные от латинского влияния на языки «варваров» Европы родство и взаимодействие с другими славянскими языками и с общей им всем древне– (южно-, церковно-) славянской основой. Не ведая ни взаимоисключения, ни противопоставления, они предопределили системную зависимость книжной и разговорной разновидностей языка, их раздельное, но и взаимопроникающее функционирование, ярко иллюстрируемое древнерусскими рукописными, затем печатными книгами.

Мысль о синтезе книжности и разговорности, как и вера в то, что, впитывая полезное из иноязычного влияния, остерегаясь и в том, и в другом излишеств, непоколебимо запечатлена в нашей общеязыковой Норме именно Пушкиным. До него славянскую (литургическую) книжность обоготворяли и в ней чуть ли не исключительно находили норму. В исторически заданном её сосуществовании с «простонародным наречием», как выражался Пушкин, он видел перспективу развития, а отнюдь не недостойный хаос, заслуживающий уничижения.

Законы и письменные челобитные утрачивали жёсткую привязку к звуковому общению, а семейно-образовательное чтение Псалтыри открывало путь книжным формам в живое звучание. Но было ещё далеко до упорядоченного противостояния книжной и разговорной разновидностей в едином языке, облагораживаемом беллетристикой. Заметим, что этого не добились даже современные дисплейные тексты, которые стирают грань между устной и письменной формами реализации языка и предвещают превращение различия книжного и некнижного языка из системно-структурного в стилистическое.

Пушкин остро ощущал необходимость перестройки самого языкового идеала, сражаясь за новое соотношение живой народной стихии («Не худо было бы… прислушиваться к московским просвирням») и общей умудрённой книжности («Не знать старых книг – значит не знать языка»). Преодолевая личную любовь ко всему французскому, он шутливо написал: «Как губ румяных без улыбки, без грамматической ошибки я русской речи не терплю». Очень строгий к правильности русского языка, он заложил в эту шутку глубокий, многослойный смысл. Это, конечно насмешливая, но искренняя жалость к тем, кто, подобно Татьяне Лариной, читал и писал лишь по-французски, потому что «…романов наших (самого Пушкина и его соратников) не читали и изъяснялися с трудом на языке своём родном». Но ещё важнее здесь утверждение роли соотношения книжной и некнижной разновидностей в становлении образованного языка.

Известная пушкинская оценка его гибкости и правильности (не знать книжной традиции – значит не знать языка, но надо ещё брать полезное из других языков и прислушиваться к живой речи!) заканчивается мудрейшими словами: «Простонародное наречие необходимо должно было отделиться от книжного, но впоследствии они сблизились, и такова стихия, данная нам для сообщения наших мыслей». Какое вещее предсказание того, что сегодня происходит!

ХХI век всё требовательнее заставляет говорить уже не об их взаимопроникновении, а даже об их слиянии, по крайней мере в сетевом общении. Вписываясь в Норму, это видоизменяет её самою, вынуждая (пусть и в обстановке противодействия уходящих поколений) признать, что всеоружие новейшей техники делает язык не только более цельным, но и всепригодным. Обе его разновидности обслуживают как контактную (повседневно-бытовую и посвящённую высоким материям, официальную), так и опосредованную коммуникацию, книжную, массовую, групповую.

Сегодня по-прежнему актуально и другое врождённое качество нашей общеязыковой Нормы – склонность к иностранщине. Лаконичное прозорливое замечание Пушкина: «…язык наш общежителен и переимчив», – расцветает с новой силой, но уже в принципиально иной, виртуальной парадигме. Она сближает нас с первым сегодня мировым языком, не менее всеядным английским. Трудно не усмотреть в этом обширность и активность мировых контактов англичан и русских с другими нациями, потому что это отнюдь не универсалия и чуждо, скажем, китайскому или финскому языкам. Мы не замечаем, что во фразе Я студент филологического факультета университета только одно русское слово – я, вариация родственного славянского азъ.

Как и в общей либерализации книжности, беспокоит не заимствование как таковое, а неоправданный избыток и излишне высокий темп. Вездесущие массмедиа бездумно навязывают иноязычные элементы, мешают их оценить на досуге, годные приспособить к строю языка, приложить к ним критерий нормы.

Зная, как легко общие тенденции нашего языка разгораются в пожар, мы обеспокоены нынешней вспышкой, но сводим борьбу к ядовито-юмористическому высмеиванию отдельных слов. Так было при татаро-монгольском и греко-византийском влияниях, голландско-немецком в царствование Петра Великого, в годы франкомании («Пуркуа ву туше. Я не могу дормир в потёмках», – как говорил один из героев пушкинского «Дубровского», спрягая глагол тушить на французский лад). Правда, нынешняя американомания так въелась в нашу жизнь, что вряд ли умрёт от грустной шутки, что для понимания современного русского языка надо сначала выучить английский.

* * *

Представления о желательных путях развития языка, несомненно, устойчивы, но всё же не вечные. Главные позиции Нормы языка пронизывают сейчас сетевое общение. Роль удивительно быстро входящих в быт новых видов коммуникации пока за семью печатями. Горячие головы говорят о возникновении глобального интернет-языка.

Преждевременно всерьёз судить, насколько изменится языковое существование человечества, чем оно отличается и как взаимодействует с книжным и звуковым общением, как деформирует Нормы разных языков, среди них и русского.

Будем надеяться, что русский язык, как и все другие, сохранит свою самобытность. Ведь в языке, как, впрочем, во всей культуре, важно не стать похожим, а освоить, мочь выразить всё важное, нужное и полезное, что есть на белом свете.

Радикальных сдвигов в установившейся за последние два с лишним столетия системе русского языка не наблюдается и сейчас. Этого не опровергают ни бурные события в лексиконе, ни (преходящие?) «мелочи» вроде безразличия к маргинальным явлениям системообразующих фонетики и морфологии. Споры вокруг отдельных форм, частных норм, которые вообще не всегда послушно следуют векторам Нормы, а отражают волю случая, прихоть авторитета, этому выводу не помеха. Несмотря на рост числа неизменяемых слов, в основном несклоняемых существительных, явно противоречащий основам нашей грамматики (картинка 7.8), есть все основания надеяться, что русская морфология останется флективной.

Как всякому народу, нам положено хранить историю, веру, культуру своей отчизны и завещанный предками язык – просто потому, что мы родились и воспитаны русскими, живём в России.

 

5.3. Нормы в языке

Абстрактное представление, задаваемое Нормой языка, в целом всеми согласно разделяется и не вызывает возражений. Разногласия возникают в тех таксонах норм, которые имеют дело с оценкой отдельных конкретно-материальных средств выражения. Это случается, когда конкретные средства отходят (или кажется, что отходят) от её диктата и система принимает вид взаимодействия центра, на котором, несомненно, держится весь мировой порядок, и периферии.

Нормы, Норму в языке следует признать центральным явлением. Это узаконенные материально-конкретные единицы языка, традиционные, общепринятые, – формы, слова и их сочетания, произношение, ударение, написание. Это типизированные средства, а не просто распространённые, тем более вкусовые. Они – не прихоть авторитаризма, а результат взвешенного решения авторитетных умов, прежде всего писателей, лингвистов, педагогов. Они признаются правильными, желательными, они закреплены образцовыми текстами, а затем словарями, справочниками, учебниками.

Нормы – фундамент, основа информативного общения. Самоё их наличие в то же время – хлеб стилистики, точка отсчёта выразительности и изобразительности.

Нормы регулируют разнообразие языка, как и его историческое движение. Нормы отвечают за преемственность языка на протяжении истории ради единства нации и культуры во времени и пространстве.

Нормы не против свободы выражения, но служат, как уже говорилось выше, его базой, на которой расцветают для полнокровного общения параллельные, но не обязательные возможности, синонимы. Нормы всегда проходят горнило испытаний на прочность, в котором либо закаляются, либо сгорают, ибо без всенепременно и точно ориентирующего их минимума не может быть твёрдой почвы и порядка. К сожалению, сегодня этому минимуму недостаёт твёрдости и ясности.

Внедрённая в употребление как обязательный канон, совокупность норм закрепляется семейным и школьным обучением, практикой общения, массмедиа, образцовой литературой, прежде всего учебной. Последняя включает различные учебники, пособия, справочники, словари. Среди них, например, строго нормативные по замыслу: известнейший «Словарь русского языка» С.И. Ожегова или изданная университетом Санкт-Петербурга серия из 16 карманных книжечек «Давайте говорить правильно!». Такие издания представляют образованный язык в оптимальных, упорядоченных и выверенных нравственных, этических и эстетических границах. Как компас к странам света, представленный в них материал направляет к благопристойности и гармонии.

Нормы вообще «обозначают все виды и формы порядка, имея в виду и естественные нормы природы, и созданные человеком правила и законы. Первые отрабатываются в стремлении природы к равновесию как условию её существования, вторые создаются в ходе целенаправленной деятельности» (Арутюнова Н.Д. Аномалии в языке: проблема языковой картины // Вопросы языкознания. 1987. № 3). Нормы языка обеспечивают формально-структурную правильность, основу общения, служа манекеном для примерки различной одежды – единиц языка.

Без них, без грамотности, как говаривал Тургенев, неудобно, неприлично, но они лишь фундамент, на котором можно выстроить и чудный дворец, и серую казарму. Вне мифически видимой своей извечности нормы не достигали бы главной цели: если не служить порядку, то призывать к нему.

Именно за несоблюдение норм по незнанию или небрежности высмеивают, осуждают. За этим бдительно следят учителя и педагоги, писатели, общественные деятели, учёные, интеллигенция, всё образованное общество. В повседневности отдельная норма может вызывать несогласие с ней как с непогрешимо правильной. Разумеется, скверно, если при поиске лучшего и запрете иного осталось место для недоразумений, если забыт категорический императив Нормы языка, призванной отвечать за языковую культуру единого здравомыслящего общества.

* * *

Б.Н. Головин видел в нормах свойство функционирующей структуры языка, «создаваемое применяющим его коллективом благодаря постоянно действующей потребности в лучшем взаимопонимании», прежде всего отбор «наиболее предпочтительного варианта из функционирующих языковых знаков» (Головин Б.Н. Основы культуры речи. М., 1980). Здесь, как даже в самом удачном и авторитетном определении С.И. Ожегова, смущает объективность понятия наилучших, предпочтительных, пригодных, правильных: «Это совокупность наиболее пригодных (правильных, предпочитаемых) для обслуживания общества средств языка, складывающаяся как результат отбора языковых элементов (лексических, произносительных, морфологических, синтаксических) из числа сосуществующих, наличествующих, образуемых вновь или извлекаемых из пассивного запаса прошлого в процессе социальной в широком смысле оценки этих элементов» (Ожегов С.И. Очередные вопросы культуры речи // Вопросы культуры речи. Вып. 1. М., 1955. С. 15). Принципиально важно, что эта дефиниция норм как совокупности и как результата отбора не охватывает весь беспредельный язык и намекает на то, что и в великой, признанной и всепригодно обработанной его части имеются (и, в принципе, могут быть обработаны) также иные совокупности. Их наличие не может игнорироваться, а составляющие их единицы пока не подверглись обработке, не нормализованы, или, в принципе, вообще не нормализуемы, или даже запрещены к употреблению. Приведённое определение подспудно подтверждает мысль о сосуществовании и в самом каноне образованного языка наряду с таксоном норм также таксонов ненорм и антинорм.

Ненормы активно взаимодействуют с нормами. То и дело какие-то из них проникают в нормы, невзирая ни на авторитеты, ни на терпимость здравого смысла и хорошего вкуса. Они лишают такого звания даже вполне достойную параллель, если она есть, и насаждают свой выбор всеми способами, вплоть до принуждения, навязывания, не нарушая при этом мир, порядок и спокойствие. Об этом заботятся не только поэты, желая самоутвердиться. Ведь дай больше воли рвению норм, они «упорядочат» избытки и недостатки языка так, что обеднеют стилистика и экспрессия, исчезнут синонимы, метафоры и риторические фигуры.

* * *

Желательная однозначная определённость норм вообще-то неизмерима и недостижима, потому что характер и глубина нормативности в разных местах её цельности априорно меняются, подчиняясь конфликтующим механизмам разных уровней языка. В разумный канон норм, безусловно, входит главное из системообразующих фонетики и морфологии, усваиваемых цельно до автоматического навыка, – 3 глагольных времени и 2 вида, 2 числа, 6 падежей, 44 фонемы, 33 буквы, флексия, редукция безударных гласных и другие законы. Нормы этих замкнуто-исчисляемых подсистем живут значительно дольше тех рамок, которые устанавливаются отдельной синхронией. Они долговечны, не иллюзорны, они на деле почти извечно устойчивы. Так, самобытное оглушение звонких согласных перед глухими и на конце слова (пишем мороЗный и мороЗ, хотя произносим мороС) вызывает затруднения при освоении иноязычных слов: пишут и хауС, и хауЗ (картинка 7.7).

В открытую же систему словаря, по Карамзину, «мыслию одушевлённые слова входят в язык самовластно, украшают, обогащают его без всякого учёного законодательства с нашей стороны: мы не даём, а принимаем их». Трудно разобраться в предпочтении и отвержении параллельных, синонимических, аналогических, сходных, соотносительных средств выражения, несомненно принадлежащих составу образованного языка. Параллели тут возникают непрерывно по разным причинам, иногда ясным, но чаще таким, о которых можно лишь догадываться, фантазировать. Они, как и истинно нужные в жизни новшества, возникают сокровенно, малозаметно для носителей языка и малозависимо от их осознанной воли.

Однако и тут нормы нужны, причём здраво сокращённые до объёма, необходимого и достаточного, чтобы быть орудием естественного мышления и общения людей в жизни: человек, жизнь, еда, хлеб, вода, семья, дети, страна, родина, любить, работать, хорошо, быстро. В общем, как завещал В.П. Астафьев в «Затесях», чтобы «рано вставать, трудиться, не врать».

«Духовность начинается с возникновения языка, определяющего выход из животного царства. В глубине истории, по всей вероятности, существовала однотипность мышления, обусловленная свойствами человеческой природы, а не историческими условиями… Способом хранения тайны первобытного знания были миф и ритуалы, недостаточность которых родила затем письменность как более удобный способ фиксации знания. Передаваясь из поколения в поколение, конструировались абстрактные схемы познания, мыслительные формы наблюдения и рефлексии как сущностные черты этнической ментальности. В основе этих процессов лежали духовные способности – сплав интеллектуальных способностей и духовного состояния» (Шадриков В.Д. Духовные способности. М., 1996. С. 14, 28). Важнейшие из них и отражены в сегодняшней совокупности норм.

Тем легче быть «в курсе» и «на уровне», чем меньше и крепче узаконено слов и выражений. Этому правилу следовал официальный советский язык, и это верно, но противоречит натуре общения, которая брала верх в многоцветной некнижности. Сегодня самоохранительная функция ослаблена, как и в разгульно-свободолюбивых 20-х или отчасти в послевоенных 50-х годах ХХ века, отчего и стала опять столь актуальна забота именно о норме. Либеральное понимание правильности вновь перестало удовлетворять общество.

В необходимом и достаточном объёме нормы составляют сердцевину образованного языка, обеспечивая рациональную коммуникативность. В зависимости от поставленных задач общения минимальное ядро может дополняться и даже видоизменяться. Это важно прежде всего для педагогической практики – приведения в систему владения им тех, для кого он с детства родной, и особенно иноязычных, кто овладевает им в качестве второго языка. Здесь особенно нужна неизменная, застывшая во времени и пространстве документация – «Подписано и скреплено печатью».

Замечательный методист, академик А.И. Текучёв утверждал сингулярность, по возможности однозначность норм: пусть даже простынь, а не простыня, но не всё равно как. По его мнению, учитель должен выбрать для себя и насаждать ученикам только что-то одно: или брезгать, или брезговать. Нельзя беспомощно видеть норму и в мерить, и в мерять (Снег меряет исход.), в ба́ловать и балова́ть, ба́луется и балу́ется, даже если словари признаю́т их одинаково правильными.

В самом деле, не стоит тратить времени, устанавливая, прожекторы или прожектора лучше, тем более увязывая их с осветительными приборами и с проекторами – устройствами для показа диапозитивов и слайдов, которые тоже можно именовать одним словом. Учитель, пока он ответствен за язык учеников, должен сам решать, позволительно ли говорить Атель, мАдель, Итаж, Икзамен, Инергия или вымучивать Отель, мОдель, Этаж, Экзамен, Энергия. Но всё же только Эрудит… Не столь важно обеспечить отдельные примеры, сколь задать самую́ идею строгой устроенности и правильности, дать ориентиры.

Допустимо в пять раз, семь раз, но как дважды два правильно только дважды, трижды, и никто не поймёт, если услышит: «Ясно как в два раза два». Крайне нежелательно многим полюбившееся псевдоматематическое обозначение порядка чисел в разы вместо во много, несколько раз. Язык бесконечно неисчерпаем, но школьники должны знать дисциплину. Таково было кредо борца за искоренение в школе просторечных и диалектных языковых навыков.

Повествуя о ворах мужских сумочек, газеты пишут бо́рсеточник, бе́рсеточник, ба́рсеточник (чаще произносят, но все орфограммы звучат одинаково). Да не посетуют стражи порядка на энергосберегающий призыв не тратить силы и время на поиск и внедрение нормы написания этого слова хотя бы в надежде, что реже поминаемая газетами сумка, а с нею и специальность эта исчезнут.

Ничего не прибыло и не убыло от того, что вывезенное с напитком из Франции ударение йогу́рт на глазах изменилось по английскому образцу в й́огурт, но не в ёгурт, а ведь йо вместо ё, как в район, майор (можно ведь и ёлка написать йолка!), желаемо лишь как более заграничное, кое-кто и читает натужно как дифтонг, чего нет русском языке.

Ничего ни худого, ни доброго не произошло от того, что сохраняющий ударение в языке-источнике каучу́к так и не обрёл норму, не победив московское упрямство: клуб завода «Ка́учук», туфли на ка́учуке. В то же время не может не смущать алогичный беспорядок в нормах, казалось бы, одних и тех же форм много апельсинов, но мандарин.

Значительные, не только периферийные части языка, образованного нормативно и литературно, не имеет смысла считать именно нормами, стремясь к максимальному, вряд ли достижимому порядку. Стоит ли искать наилучшее произношение и написание неупотребительных средств выражения, точный смысл которых мало кому известен, как, впрочем, и изгонять их из нормативности – литературного языка? Нельзя давать статус норм и многочисленным подспудно отражающим модели словопроизводства потенциальным словам, окказионализмам, разным типам образований по аналогии.

Вовлечение даже распространённых специальных терминов в корпус норм не бесспорно этически. Уважение к ним, признание их нужности отнюдь не вводят их в образованный тезаурус или компендиум. Первый русский «Словарь Академии Российской», в который встарь заглядывал Пушкин, принципиально не считал технические термины, особенно иноязычные, достойными места в русском нормализованном лексиконе, естественно, не отрицая их нужности для общения в науке.

Пояснить нужный объём норм можно, как видно, и от обратного – перечислением того, чего среди них быть не должно, но что, вне сомнения, входит в состав образованного языка. Эту его часть нельзя считать обязательной поголовно для всех образованных людей. Компьютер, Интернет, мобильный признаны нормой быстро, вытеснив электронно-вычислительную машину, или ЭВМ, беспроводный (радио) – телефон, а пришедшие с ними эсэмэс(ка), чип, файл, блог, имейл, скайп, чат нужны, широко употребительны, но это само по себе ещё не значит, что они – нормы. Торопиться включать их в совокупность наиболее пригодных (правильных, предпочитаемых) не стоит. Смешно расширять их значение, как один мой продвинутый приятель: «Если уйдёшь, пришпиль на двери эсэмэску, когда вернёшься».

Совокупность норм, достаточная в информативно-коммуникативном смысле, не обязана удовлетворять жажду выразительности в полнокровном общении, тем более в живописном изображении. Тем, кто овладел нормами, позволительно, часто просто необходимо отходить от них. На это подвигают их притязания, настроение, цели, культура, вкус, образование. Самый разумно сдержанный порядок в обществе не обходится без разноголосицы, без дополнительных шумов. Для норм в общем языке нежелательны, даже противопоказаны излишества, несогласованности и неоднозначности, неубедительно обоснованные варианты.

Корпус устойчивых в синхронии норм не претендует даже на всю особо культивируемую книжную разновидность языка. Он лишь задаёт дорогу к идеалу. Каждый индивид в меру возможностей составляет из норм материально большую или меньшую часть своих произносимых и тем более написанных текстов. Поэт обладает свободой, школьнику рекомендуется как можно чаще придерживаться норм. Каноническое исчисление норм не означает минимизации, но оно всё же не представляет весь литературно образованный язык в его полноте.

Решая нелёгкий вопрос об оптимальном объёме набора норм, уместно сослаться на мнение Л.А. Булаховского по поводу непроизводных слов. Он справедливо индивидуализировал проблему, полагая, что их тем меньше для человека, чем более он любознателен, начитан, образован. Слово лингвистика прозрачно для того, кто роднит его со словом лингвист и слышал, что латинское lingua означает язык. Для него перечень норм будет объёмнее, хотя многое останется за пределами этого перечня.

В одном из лучших нормативных словарей – словаре С.И. Ожегова – многие слова даны с ограничительными пометами: они принадлежат образованному языку, но в строгом смысле всё-таки не общие нормы. Бывший кавалерист Сергей Иванович включил в словарь, например, безусловно входящие в образованный словник названия масти коней: гнедой, каурый, сивый и другие, хотя сегодня не все даже знают эти ненормы (так!) и предпочли бы эти окрасы назвать проще (нормами): рыжий, каштановый, серый.

Неосмотрительно увеличивать совокупность норм, нарушая синхронную незыблемость Нормы новшествами и переоценкой отдельных единиц, какие бы предупредительные пометы их ни ограничивали и какие бы цели ни преследовались. Норма не претендует на всеохват. От меньшего набора её составляющих легче, кстати, обоснованно отклоняться и легче его насаждать. Как и любое обязательное знание, норма должна охраняться и сохраняться в интересах всеобуча.

Отечественные лингвисты после дискуссии о языкознании и участия в ней И.В. Сталина со статьёй «Марксизм и вопросы языкознания» плодотворно различали в языке основной словарный фонд (неизбыточное и устойчивое ядро) и лексический состав. Последний, как открытую, подвижную часть лексики, можно исследовать, каталогизировать, но в целом нормализовать просто невозможно, да и вряд ли стоит труда.

* * *

Охраняя взаимопонятность и дисциплину общения, нормы являются базой образованного языка, и их избыток вредил бы воспитанию и просвещению, нуждающимся в соблюдении традиций, сохранении исторической памяти. Их задача – обеспечить равновесие между индивидуальным и всеобщим для понимания всех всеми, обезопасить нацию от языкового развала. Как упорядочивающая, так и учебно-просветительская их роль связана с ядром языка, где определённость императивна. Силу создавать структуру им придаёт суммарно сжатое изложение, а отнюдь не внутриязыковая глобализация. При этом вряд ли полезно узнать, что было и прошло или гадать, что будет. Какое учащимся дело, что одни ревнители норм упрямо держатся старины, считая до сих пор нормой пять килограммов, сто граммов, а не пять килограмм, сто грамм и не пять кило. Другие, напротив, предпочитают уведомь(те), откупорь(те), а не уведоми(те), откупори(те). Это глубокомыслие, достойное чтения на досуге, но бесполезное для каждодневной воспитательной и учебно-просветительской работы. Знать нормы и практически овладевать языком спокойнее без него.

Не имеет практического смысла также и раскрытие тайн смены норм, оснований выбора конкретной нормы и неодобрения, а то и запрета конкурентов. К тому же выбор часто неубедителен, субъективен, невнятен. Он в компетенции тех учёных дам и мужей, кто берёт на себя (открыто или тайно) благородную, но неблагодарную, нелёгкую задачу провозглашать нормы, кодифицировать их.

Людям, просто пользующимся языком, важно, не рассуждая, заучить, что сегодня надо говорить техник, а не технарь, хотя и второе достойно, выразительно на своём месте, не являясь нормой. Правильно платить за покупку и оплачивать покупку, но неграмотна их контаминация: оплачивать за. Грубая ошибка – «Граждане, не нарушайте!», «Соблюдайте в урны!» без указания, скажем, «правила перехода улицы», «чистоту, бросайте мусор в урны». Им нужен не объёмистый фолиант, наполненный фактами, аргументами, догадками, гипотезами, а удобный справочник с простым перечнем того, что сегодня признано нормами.

* * *

Невозможно одобрить излишнее рвение лиц, воинственно стремящихся к однозначному порядку, а на деле склонных лишь защитить свой, увы, часто необоснованный выбор. Поражает яростное ожесточение, с которым, невзирая ни на авторитеты, ни на терпимость здравого смысла и хорошего вкуса, отстаивается собственная привычка. В программе В. Дымарского на «Радио России» (05.04.2012) один слушатель требует запретить перенос ударения на предлог ехать за́ город, идти по́ воду, и́зо дня в день) как «вопиющую безграмотность», но именно такова старая и народная норма, хотя с ней и конкурируют городские псевдоинтеллигентские за го́род, по во́ду, изо дня́ в день. Другой хочет наказать журналистов, которые латышей «безграмотно» называют латвийцами, но ведь и россияне, «граждане России», – не только этнические русские. Третий упрекает незабвенную Клавдию Шульженко за народный акцентологический приём в песенной строке: «Ах, как кру́жится голова, как голова кружи́тся»; второе – не ошибка, не архаизм, а живой поэтизм.

Многие любители радиопередачи «Как это по-русски?», утомлённые поиском того, как лучше, только радовались бы крайнему устрожению норм и, к счастью, невозможному регламентированию всего и вся. Они против любой вполне достойной параллели и готовы насаждать свой выбор всеми способами, вплоть до насилия: «А я бы повару иному / Велел на стенке зарубить: / Чтоб там речей не тратить по-пустому, / Где нужно власть употребить» (Крылов И.А. Кот и повар).

Здравый смысл в наше время, пожалуй, на стороне таких ревнителей. Мириться с попустительством вплоть до отказа от однозначных сингулярных норм – значит перестать беспокоиться о здоровье языка и говорящего на нём народа. Верность традициям нуждается в стерильной однозначности, защищающей от расхлябанности, заставляя поддержать, скажем, жалюзи́, относя распространённое жа́люзи к ненормализуемым (конечно, не навязываемым, но и не запрещаемым) профессионализмам. Падение общей культуры заставляет объявить обязательным написание буквы ё, которая пишется пока, так сказать, по требованию.

* * *

В наше время происходит «размораживание» языковых норм, сужение их синхронии. Отсюда жалобы старших носителей литературно обработанного языка, перестающих понимать младших. Ментальность, взгляды на жизнь нового поколения отражаются в иных, пока неведомых принципах нормализации, создавая самоуправную многоголосицу.

В побеждающей демократии трудно находить равнодействующую многочисленных волеизъявлений и мнений. Авторитарное установление и внедрение одномерных единых норм теперь отторгаются. Преодоление разнобоя в возведении языковой единицы в ранг нормы сопрягается с обязанностью, поступаясь собственными навыками, руководствоваться общим благом. Увы, стало неприемлемым и ласковое принуждение древних русских книжников, и тем более добровольно-принудительная практика советских лет.

Нельзя не радоваться тому, что либерализация всё меньше сводит общение к нормам, что коммуникативная целесообразность и меняющийся вкус всесильно владеют текстами, что законно сблизились разговорная и книжная разновидности языка. Однако без надлежащей оглядки на непоколебимые на протяжении своего мандата нормы возникает опасная утрата своеобразия книжности, строгости научного и официального общения, особенно когда они попадают под чары массмедиа с их размытыми дисплейными текстами, да ещё и сомнительной языковой и эстетической ценности. «Своя воля доведёт до неволи», – говаривала няня в повести Э. Во «Испытание Гилберта Пинфолда», правда, добавляя: «Слово не палка, больно не ударит».

Борьба за однозначные нормы в их скользкой устойчивости стала казаться бесперспективной суетой. Нормы, дескать, нечто придуманное, мешающее прихотям развития языка, не вытекающее прямо ни из его системы, живущей по своим законам, ни из желаний, ожиданий, предрассудков общества. Но нормы обеспечивают взаимопонимание людей, сплочение, историческую преемственность.

Нечего и мечтать, чтобы – помимо чисто учебных ситуаций – ограничиться жёстким перечнем норм, как было возможно исторически хотя бы в изображении «трёх штилей», которыми М.В. Ломоносов преодолевал диглоссию церковнославянского и русского языков. Нет возврата и к «правильности» деревянного языка советской идеологии. Бесхитростная прямолинейность ныне никого не устраивает, но и коварство вольнолюбиво-освободительных устремлений не смеет покуситься на ориентирующие и объединяющие нормы. Только строго соблюдаемый набор конкретных средств выражения способен удержать язык от рыхлости и развала.

* * *

Своеобразной реакцией на наблюдаемые растерянность и сумятицу стали разные взгляды на идею нормализации. Справедливо отвергаются свойственные даже историко-динамическим концепциям норм середины прошлого века прямолинейные оценки как исключительных гарантов стабильной правильности и понимание всего образованного (нормативно и литературно) языка как их совокупности. Предлагается говорить о нормах первого уровня и нормах второго уровня. Первые кодифицированы, а вторые свободно обращаются в жизни образованных людей, хотя и не записаны, не утверждены. Они если иногда и записаны, то не в общеязыковом масштабе, а ограниченно – в сфере науки, профессии, социальной группы. Это соответствует различению в общем литературно образованном языке таксонов норм и ненорм, однако неудачно наводит на мысль, будто, помимо всеобщего литературного языка, существуют параллельные ему субстандарты. В целом же этой теории нельзя отказать в дальновидной объяснительной силе, хотя, в принципе, ей чужда идея таксономии нормативного образованного языка, наличия в нём, наряду с нормами, ненормированных (по большей части принципиально не нормируемых) ресурсов.

* * *

Вполне разумно разделение норм языка и норм речи, хотя оно, как кажется, нарушает представление соотношения «язык – речь» и понятие правильного образованного языка как некоторого единства. Эта точка зрения прекрасно обоснована А.Ю. Константиновой в статье «Современные тенденции развития русского языка» (в сб. «Тексты лекций и образцы уроков» (М., 2011)) и в полемических статьях «Нормы успеха» и «И в каждой букве дух живёт» (ЛГ. 2014. № 3, 6). Сходную позицию занимали ещё в ГДР авторы сборников «Sprachliche Kommunikation und Gesellschaft», «Normen in der sprachlichen Kommunikation» (Веrlin, 1974; 1977) и др., увязывая нормализацию с пониманием «правильного языка (речи)» (см. раздел 8).

Нельзя не вспомнить здесь и работы замечательного исследователя О.Б. Сиротининой. Разрабатывая теорию хорошей речи, она писала об узуальной норме, которая, конечно же, не подвергает сомнению необходимость корпуса собственно норм в языке. Заметим, что узуальные нормы, как и только что упомянутые речевые, лишний раз оправдывают выделение в самом образованном языке таксона разнообразных ненорм (см. раздел 5.5).

Труднее согласиться с набирающей сейчас популярность концепцией вариативности норм, которая растворяет их значение как стражей порядка, единообразной правильности. В периоды бурного языкотворчества, когда русский язык «на грани нервного срыва», как удачно выразился М. Кронгауз, велик соблазн переувлечься сбором новшеств, классификацией социальных, функциональных и иных дифференциаций. Это, несомненно, благородное и нужное дело, особенно в стране, освободившейся от стеснений строгого диктата консервативного нормализаторства. Естественно желание теоретика собрать как можно больше примеров обновления в надежде, что их научное изучение поможет познать потенции, пути и законы развития, даже предугадать его мыслимую динамику в будущем.

Как мы уже упоминали, от этого не уберёгся сам великий А.А. Шахматов, подменяя норму образцами употребления, вызвав тем самым гнев гимназического учителя И.Х. Пахмана. Тащить в единую норму всё, что реально существует в пределах образованного языка, тем более на его периферии, противно учительскому сознанию. Выход здесь именно в признании и утверждении таксономии образованного языка. Ненорм значительно больше, чем норм, но они (как, конечно, и антинормы), в отличие от норм, совсем не предмет научения. Важно не думать, что это утверждение и рекомендация новых норм. Ведь и учёный, жаждущий привести в известность, инвентаризовать всё наблюдаемое в языке, не может не понимать, что есть некая грань, за которой видна гибель литературно образованного языка.

Применительно к педагогической практике концепция вариативности норм не кажется ни удовлетворительной, ни перспективной, ни полезной для его упорядочения и преподавания. Она дезориентирует ревнителей культуры языка, учителей, авторов словарей, описательных грамматик, учебников. Будучи представлена в виде «пучка» вариантов, норма, как материал или хотя бы ориентир правильности, теряет сингулярность, свою однозначную суть, ставит всех в неловкое положение, затем что мешает хранить традицию, отдавать дань призыву А.С. Пушкина уважать «отеческие гробы».

Сходная ситуация излишнего разнобоя в языке послереволюционных лет прошлого столетия породила замечательную статью А.М. Пешковского «Объективная и нормативная точка зрения на язык» (Избранные труды. М.; Л., 1959). Сегодня эта статья вновь злободневна, потому что растворение понятия нормы в хитросплетениях теории и истории делает борьбу за культуру общения бескрылой, тогда как сиюминутная практика требует, напротив, дисциплинировать расхлябанное неуважение к языку.

Внедряемые школой и мнением широкой публики нормы удерживают порядок в публичном и повседневно-личностном общении. Выверенный их базовый кодекс корректирует и разумное обращение к ненормируемым богатствам языка, управляет полем чересполосного их взаимодействия с иными возможностями передачи содержания. Тут и приходится наступать на горло собственной песне. Не говоря о школьнике, всякий взрослый, стоящий на прочной почве здравомыслия и не желающий опростоволоситься, хочет подтвердить своё мнение ясным советом компетентных специалистов.

Учителю, позиция которого непроста и ответственна, тем более не обойтись без определённости авторитетных пособий, учреждений и лиц. Он с интересом узнаёт, что нормы вариативны, прихотливо зависят от динамики языка и настроя общества, отражают взаимодействие коммуникативной целесообразности и традиции. Можно потешить себя, признав сегодняшнюю разболтанную вседозволенность. Но беда, если он на месте хранителя синхронно неподвижной правильности, не сможет передать эту правильность своим воспитанникам.

Учитель призван внедрять бесспорно и однозначно правильное. Его роль и авторитет абсолютны, как образец для подражания он преодолевает и собственные сомнения. При возражении ученика, дома у которого говорят ща́вель, он попросит на его уроках говорить щаве́ль, потому что сам так привык по аналогии с мете́ль, посте́ль, шине́ль. Непослушание же его привычкам – наказуемая ошибка по праву учительского «красного карандаша». Если, решив содействовать аналитизму, учитель не сочтёт ошибкой несклонение таких географических названий, как Сколково, он прослывёт неисправимым новатором. Его же будут считать безнадёжным консерватором, если он будет настаивать на правильности живу в Сколкове, недалеко от Сколкова. Таковы опасности профессии, но ещё хуже заявить, что и так и так можно, что это варианты одной и той же нормы.

Колеблющаяся вариативная норма теряет смысл как гарант порядка. Конечно, скрывать от учеников, что язык, незаметно для нас меняясь, порождает разные возможности выражения, вряд ли конструктивно. Коль скоро учитель, не мудрствуя лукаво, аргументировал что-то для себя, то и ученики этому последуют; помимо заботы о языке, укрепится авторитет учителя. Но он перестанет быть воспитателем, если отбросит строгую кодификацию.

Компендиум норм, как дорожная карта, диктует оптимальное движение в упорядоченных нравственных, этических и эстетических границах. Как карта указывает маршруты, нормы указывают пути к порядку, гармонии, благопристойности и морали. При всех трудностях установления единичных норм, они составляют базу единства и общности языка; только на них, отталкиваясь от них, осторожно дополняя, частично меняя их, возможно порождать самые разные, но легко понятные, правильные, достойные тексты. Теории неустойчивости, колебания, вариативности норм как обязательных базовых средств выражения лишают смысла существование их самих.

Разумеется, нельзя забыть слова Л.В. Щербы: «Чрезмерная [так! – В.К.] нормализация зловредна: она выхолащивает язык, лишая его гибкости… Всегда и везде есть факторы, которые грызут норму» (Щерба Л.В. Очередные проблемы языковедения // Известия АН СССР. Отделение литературы и языка. 1945. Т. IV. Вып. 5. С. 180, 187). Ныне эти факторы, связывавшиеся им прежде всего с разговорным диалогом, «сотканным из всяких изменений нормы», удесятерены звучащими, прежде всего дисплейными, текстами. Но отсюда отнюдь не следует, что нынешнее состояние языка лишается порядка и дисциплинирующей определённости. Объясняя расширение состава образованного языка и затруднительность сведения его к сингулярным нормам, оно не растворяет нормы в вариативности и не превращает их в фикцию. Нормы остаются привнесённой в язык категорией, категорией здравомыслия. Здравомыслия и целомудрия.

 

5.4. Антинормы

Наряду с таксоном норм, гарантирующим устроенность литературно культивируемого, нормативно образованного языка, в нём обретаются значительные ресурсы, неподвластные прямой и очевидной нормативности. Их можно разделить на антинормы и ненормы. Проще всего в таксономии выявить первые – антинормы, очевидный антипод норм, олицетворяющих безусловно однозначную правильность, чаще всего сухую, бесстрастную. В отличие от них, антинормы указывают зону запрета, чаще всего связанную с повышенной экспрессией, крайними эмоциями или с грубым нарушением элементов и закономерностей языковой системы.

С запретом всегда проще, чем с рекомендацией. Если принять, что нормы диктуют, перечисляют (и то отнюдь не исчерпывающе), что, безусловно, необходимо и безопасно, то антинормы фиксируют то, что нельзя, нежелательно или запрещено. Антинормы противоречат законам языка и настроениям общества, эстетике, традиции, приличию. Это языковые единицы по какой-то причине табуированные, просторечные, архаичные, диалектные, жаргонные, необоснованно избыточные, общественно осуждаемые. Жаль, что у журналистов повелась мода изображать неприятного персонажа, переходя на его язык: «Ему бы сбить бабло. Он давно свалил за кордон».

Нормы необходимо знать, чтобы придерживаться их. С антинормами сложнее. Вообще-то надо знать то, что запрещено. Но не хочется уподобиться тому папаше, кто непедагогично велел сыну заучить те слова, которые он никогда не должен произносить. Антинормы придают нежелательную отрицательную характеристику лицу, их употребляющему. Надёжнее всего было бы знать нормы и, по возможности, не выходить за их пределы.

Русское общество относит к антинормам прежде всего ругательства, неприличные, оскорбляющие слова и выражения. Вне закона их ставит, собственно говоря, не язык, а эстетическое и этическое общественное понимание приличия. Учёные называют их обсценными, народ – матерными, а журналисты – непечатными. В последние годы стало модным называть эти слова ненормативными, что не пригодно хотя бы потому, что они вполне соответствуют требованиям языковой системы.

На эти слова накладывается табу, особенно если они употреблены не в предметном значении, а бездумно, как междометия, для неумелого заполнения пауз, ради спонтанной связности. Указ Президента Российской Федерации от 9 апреля 2013 года устанавливает наказание для организаций и отдельных лиц за их употребление. Предпринимаются жёсткие меры, чтобы их «забанить» в блогах, «запикать» на радио и телевидении, в письме замаскировать точками, которые легко расшифровать. Это лишь пропагандирует крайне сильные выразители настроения, без которых многие люди не могут обойтись теперь, как и раньше, и от которых не отучатся, более чем вероятно, ещё долго. «Литературная газета» (2013. № 25/26) не зря сгущает краски, запугивая: «Мат стал реалией современной школы… Все мы говорим сегодня не просто с вкраплениями мата, а на мате, как на некоем параязыке». Вечно неувядающей борьбе с ругательствами сейчас наносит удар автоматически нефильтруемое сетевое общение, да и писатели забыли про свою ответственность за образованный язык и не поддерживают протесты делом.

Сведём рассмотрение таксона остальных антинорм к набору примеров. Они менее опасны и вредоносны чем те, на которые налагается столь строгий запрет. Обычно антинормы вызывают отрицательное восприятие того, кто ими пользуется по неведению или, хуже, из желания снобистски выделиться, эпатировать других. В оправдание нарушителям скажем, что часто это не вина, а беда: очень трудно отказаться от того, к чему привык с детства или благодаря окружению. Москвич, я говорил воры́; узнав, что надо во́ры, до сих пор боюсь ошибиться и приучил себя говорить жулики. То и дело у меня проскальзывают вверьх, ветьви, и я точно не склоняю Москва́-реку. А вот уважаемый мой друг, переехав в Москву, за год сумел преодолеть оканье, формы хорошаа така девушка, другие черты северного говора. Значит, если поставить цель, можно побороть любую дурную привычку!

Синонимия, в принципе, не отрицается однозначностью нормы, даже если слова вроде бы полностью тождественны, как, скажем, еда и пища, но жратва должна быть признана антинормой. Кроме глагола есть, общеизвестны жрать, бирлять, шамать, но они из-за грубой просторечности или жаргонности, а кушать – в силу некой лизоблюдности – явные антинормы (правда, только в применении к себе: я кушаю недопустимо, хотя «Кушать подано!» вполне естественно, как и приглашение: «Кушайте, пожалуйста!» – хотя считается, что ешьте не хуже).

Излишне экспрессивные просторечные и жаргонные слова, если и понятны, нарушают ожидания приличного общества: бабки – «деньги»; шнурки – «родители»; пацан, пацанка – «парень, девушка»; халява, шалый, шалава, хабалка, до фига, на фиг. Самые терпимые люди резко возражают против тех, кто говорит буха́ть (не бу́хать) вместо пить, пьянствовать (ср.: «От хорошего бухла голова не болит»); шугануть – выгнать; слимонить или, ещё похлеще, стырить – украсть; шпынять – придираться, надоедать; окочуриться – умереть; слинять, смыться, а также свалить, отвалить – уйти, уехать; слоняться – бесцельно бродить; хлебать – есть суп, пить чай (чаехлёб – грубая антинорма); калякать – беседовать; переть (при норме напирать) – лезть напролом.

Подобные антинормы могут органично входить в нормативные тексты в особом, своеобразно метафорическом значении или чтобы замаскировать оценку говорящего: балдеть, ловить кайф – терять сознание (от безделья или от наркотика); тащиться – медленно идти; торчать – высовываться (в смысле «наслаждаться чем-либо, получать удовольствие»); крышевать – покрывать преступника. Также париться (в бане) – волноваться, переживать; откосить и отмазаться (уклониться от чего-либо, например от призыва в армию). Излюбленную ими жаргонную антинорму общага студенты, повзрослев, занесли уже в образованный язык.

Осуждаются образованными людьми ло́жить – поло́жить, пособлять – пособить, пужать, пущать (пущай), спортить, калидор, при нормах класть – положи́ть, помогать – помочь, пугать, пускать, испортить, коридор. Забавно укореняется под влиянием форм бдит, бдят, бдительный несуществующий инфинитив бдить вместо бдеть (как терпеть или сидеть): «Что разрешено и что запрещено часовому на посту? Разрешено, собственно, только одно: стоять с автоматом и бдить» (АиФ. 1993. № 7); «Начальство велело бдить» (Глуховский Д. Метро 2034. М., 2009. С. 228).

Антинормой бывает только одно, часто неожиданное значение слова: он меня достал, перестань напрягать, донимать меня, не заставляй дёргаться, то есть «надоел, оставь в покое». Ею может быть одна какая-то форма слова: ложьте, ложите, могет, можут, хочут, хочем, убежи, убёг, сёдни, жгёт, при очевидных нормах: кладите, положите, может, могут, хотят, хотим, убеги, убежал, сегодня, жжёт. Антинормально древнее, ныне диалектное смягчение: смотрить, делаеть, впрочем, вряд ли не норма он моеца (моеТСа), смеёца (смеёТСа), вообще московское твёрдое произношение глагольной частицы – сь, – ся. Неувязка традиционного написания – ся, – сь и нынешнего произношения антинормой делает и просторечно-диалектные формы смеяСЯ, веселяСЯ.

Антинормативны много делов, нет таких правов (нормативны много дел, нет прав), многих смущающие диалектизмы ложьте сюда, углУбить, звОнит. Кое-кто готов отнести сюда чуть ли ни весь «неполный стиль произнесения», допустимый (и не замечаемый!), сегодня всё чаще нейтрально отражаемый, как уже замечено, на письме: нету, тыща, тока, када, скока, рази так можно вместо гиперкорректных в звуке нет, тысяча, только, когда, сколько, разве. В печати встречаются также таких правов нету, только и делов без особого обоснования: «Депутаты пригласили к разговору ветеранов ВОВ. Историю – не трожь!» (РГ. 2012. 13 дек., антинорма выразительнее, чем норма не трогай).

Слово солнце читается без л, а при произнесении с ним – чопорная антинорма, хотя в солнышко, солнечный оно необходимо; ср.: причас(т)ный и причастие (картинка 7.7).

Старшему поколению претят распространяющиеся шофёрско-таксёрские формы езжай, ехай на месте поезжай (от устаревшего поезжать как выезжать, съезжать…); такое же смешение основ неопределённого наклонения и настоящего времени: ездиют – ездят. Двусмысленный юморок рекламы Московского юношеского турагентства «Едь в Турцию с нами!» сбивает наповал. Вряд ли кто-то возьмётся перечислить наблюдаемые антинормативные написания, порождаемые плохим знанием свода правил орфографии и пунктуации или его внутренним несовершенством.

Источником антинорм служат грамматические неувязки вроде существительных множественного числа, оканчивающихся на – ы/-а: профессора, редактора, слесаря и, несомненно, инженера, шофера считаются не совсем нормальными по сравнению с профессоры, редакторы, слесари, инженеры, шофёры. Когда-то неприемлемыми казались все формы на – а, сегодня к антинормам безоговорочно относятся лишь некоторые профессионально-жаргонные слова вроде плоскостя, скоростя, тем более что эти слова женского рода не называют род занятий.

Мало кто согласится считать нормой крутой, круче, накрученный в смысле «замечательный, модный, хороший», даже если и усомнится, являются ли они антинормой. Много споров ведётся вокруг признания нормой и антинормой вариантов вроде сох – сохнул, завял – завянул. Антинормы вроде перетурбация (норма пертурбация) возникают как результат наивной этимологии, особенно часто среди детей (мазелин вместо вазелин).

Воспринимаются как антинормы смешение глаголов давить и довлеть (удовлетворять – от библейского дневи довлеет злоба его), а также выражения власти предержащие и власть держащие. Часто это связывается с паронимами – сходно звучащими разными словами: индейцы (аборигены Америки) и индийцы (жители Индии, индусы).

О вкусах спорить не принято, но и не возбраняется. Нормами признаются лазать, лазаю, лазающий (то же что лезть) и лезть, лажу, лазящий (то же что лазать), не имеющие, правда, оттенка повторяющегося действия. При норме залезть, залезать считается антинормой залазить, хотя газетчиков она не смущает («Решили залазить в карман пассажиров, повышая цену билетов…» (РГ. 2012. 13 дек.)). Неловко звучит и фраза «Полчаса пролазал по Интернету». В случае ляжь, ляжьте при норме ляг, лягте системные силы действуют заодно с культурными, отчего К.И. Чуковский заметил: «Если бы дама с собачкой скомандовала своему белому шпицу ляжь, то Дмитрий Гуров ни за что бы в неё не влюбился». И.А. Бунин однажды признался: «Всё очарование этой дамы у меня пропало, когда она произнесла стату́я».

Сюда же отнесём меняющееся предпочтение вариантных форм мучить, мучу, мучишь… мучат и мучать, мучаю, мучаешь… мучают или брезгать, брезгаю, брезгаешь… брезгают и брезговать, брезгую, брезгуешь… брезгуют. Недавно помеченные словарями как разговорные и даже просторечные мучать и брезговать стали, кажется, уже нормой, переведя старые нормы мучить и брезгать если не в антинормы, то в ненормы. Иногда антинормой кажутся неясные управления: соскучились по вас или по вам; благодарю вас, несмотря на поддержку английской и иных иноязычных аналогий, даже не претендует на соперничество с благодарю вам.

Когда нет чётких мотивов ни для принятия, ни для запрета антинормы, кодификация крайне затруднена. Притяжательное местоимение свой вышло из ряда притяжательных мой, твой, наш, ваш, что заставило использовать вместо него родительный падеж личных местоимений он (оно), она, они: он – его сын, они – их сын. Такое нарушение системной логики (я – мой сын, мы – наш сын, а не меня сын, нас сын) породило другие антинормы: евонный, ейный (недавно в газете встретилось не еённого ума дело), ихий, ихний, последним из которых в бытовых письмах и разговорах не брезгали писатели-классики и многие нынешние знатоки.

Развившееся же в слове свой невиданное больше нигде значение «принадлежащий субъекту данного предложения» оказалось тоже внесистемным. Оно «незаконно» используется в безличных оборотах («Юрия трудно оторвать от своего любимого дела») и в идиомах («Своя рубашка ближе к телу»). Оно употребляется в значении «родственники» (свои – «родные, близкие, с кем живём по-свойски; восвояси – «домой, к себе, к своим»). Забавны казусы замены им его, её, их, взявших на себя смысл, от которого слово свой неразумно отреклось: «Ураган сбосил львов со своих постаментов» (получается, что львы сброшены с постаментов урагана). «Соперница позволяла ей проявлять свою натуру» (её натуру, а не самой соперницы). «Люди заставили его занять своё место» (его, а не их место). «Она пожелала мне успеха в своей поездке» (в моей поездке). «Работы по переустройству жилого фонда проводятся за свой счёт» (неужто за счёт работ?).

К антинормам можно отнести многие диалектные, жаргонные, иноязычные варваризмы (вдруго́рядь, молонья, вёдро, надысь, пошто, глякось, ну чё, знамо кто, понты, чувак, устаканиться, бойфренд, гёрла, мочить, кошмарить), хотя вряд ли есть возражения против сопка, что по-сибирски означает «гора», или северного парма – «тайга», которые скорее относятся к ненормам.

Стали антинормами одинакие, калидор, фатера, тама, тута, здеся, принятые как нормы в ХVIII веке куды (отзвук сохранился в выражении на кудыкину гору), туды, откудова или откедова (народное откель). Антинормально произносить легче как леХШе, леКШе, хотя допустимо леХЧе и леГЧе (но только лёхькьие).

Антинормален акцент иностранцев, часто вызывающий, конечно, малоизвинительные насмешки. Вовсе зло высмеиваются неприглядные их ошибки в публичных объявлениях на улицах русских городов: Римонт – халаделник – маразилка. Пичолы мёд. Здаётца гамбургерний бутка. Срочний фото за 3 минут – Вход через вадвор (подборка из еженедельника газеты «Вечерняя Москва», март 2013 года).

Очевидно антинормативны, хотя к ним нормально (!) обращаются ради выразительности носители образованного языка, жаргонизмы вроде Фирма́! (возглас одобрения) или просторечные шутки: «Ну вааще!» (экспрессивное усиление вообще); «“У тебя деньги есть?” – “А то!”» (в смысле «конечно есть!»); счас или щас вместо сичас! (при этом особая интонация придаёт значение «не будет этого», совсем чуждого для чёткого сейчас). Недавно стало модным своеобразное одобрение и пожелание успеха: «Ну ладно, живи!»

Некоторые отступления от норм не замечаются, другие – не прощаются. Любопытно, что неверное произношение многих иностранных слов вызывает резкое неприятие (сисИматический, патриотиЗЬм, АзербЫджан, КорЭя, предтЭча, шинЭль) и, напротив, смягчение: компьютЕр, тЕмп, хотя незаметно проходят более глубокие отклонения. Впрочем, нередко насмешку вызывают старые нормы произношения прилагательных на – ский (московскАЙ, русскАЙ), гласной после ш и ж (шЫры, жЫра, а не шАры, жАра). Разнятся по оценке стремления к благозвучию вроде о/об общем деле, из/изо всех сил. В то же время недопустимы у ей вместо у ней или у неё, пымал, сыми, вылазят (вместо поймал, сними, вылезают).

Разные языковые факты оцениваются – и весьма решительно – отдельными людьми по-разному: оплачивать за билет как контаминация нормативных оплачивать проезд и платить за проезд; смириться с ним вместо примириться с ним (смириться не требует предложного управления, так как значит «стать смиренным, прийти в согласие и примириться с тем, что есть»). Антинормально распространяется предлог о: хочу добавить о том, что; возмущался о безобразиях и т. д. Острые споры ведутся вокруг ударений: зво́нит/звони́т; голова кру́жится/кружи́тся; по́дняли/подня́ли; при́няла/приня́ла/приняла́ и т. д. (картинка 7.6).

Многие видят антинорму даже в новомодных ответах на приветствие «Доброе утро! Доброго дня!» – Доброе! Доброго! Да ещё произносимых с интонацией сомнения: Так уж и добрый? Без такой интонации эти выражения подобны неумелому детскому выбору главного: «Есть хочешь? – Хочешь!» По-английски на Good morning! можно ответить кратко: Morning!, но не Good! Вряд ли это объяснимо пресловутым фактором экономии, скорее тут действует желание отразить уничижительное отношение к реально происходящему. Так, десять рэ вместо рублей выражает недовольство девальвацией денег (по анекдоту: «Вот тебе сто рублей, и ни в чём себе не отказывай!»).

Анормальное распространение вроде, как бы (Вчера мы как бы ходили в кино. Я с ним вроде давно знаком.), смешение на самом деле и в самом деле, неуважительное опущение отчества (с чем яростно борется славный профессор Н.И. Формановская, и не она одна) – всё это звенья одной цепи неудовлетворённости жизнью, кажущейся порой ирреальной: так, как мы живём, жить нельзя.

К антинормам (не без сожаления!) следует отнести устарелые, кажущиеся сегодня до смешного напыщенными, но очень благородные, упорядоченно вежливые этикетные выражения ХIХ столетия: соблаговорите, благочестный, извольте, благодарствуйте, милостиво, нижайше Ваш, преданный без лести, на Ваше благоусмотрение, благодетель, изволили откушать, благоволите сказать, окажите милость выслушать, даже так называемые словоерсы приходите-с, позвольте-с, пожалуйте-с. Сегодня всё это звучит иронически. Сюда же можно отнести и совсем забытые старославянизмы ошую, одесную (хотя помнится слово десница — «правая рука», а отчасти и шуйка – «левая рука»), выя (шея), зело (очень), паки (опять, вновь), паче (особенно, тем более) и многие другие. Впрочем, такие антинормы, обладая стилистической силой, вызывают к себе непреходящий интерес.

Сказка потеряет сокровенный аромат, если выбросить из неё начало: «В тридевятом царстве, в тридесятом государстве…» Изменит стилистический оттенок публицистический опус без архаичного творительного падежа: такой-то со товарищи. Наряду с безусловной нормой родина живо сохраняются отчизна, отечество (как и отчество), хотя забыто отчина, а соотчич стал соотечественником.

Два тома роскошно изданной энциклопедии «Три века Санкт-Петербурга» (СПб., 2003) озаглавлены Осьмнадцатое столетие. О старой норме числительного напоминают и названия морского головоногого моллюска осьминог и устаревших русских мер осьмина, осьминник, осьмушка. Чаще устаревшие слова обретают иной оттенок, как, например, портки, менее резкий, чем трусы, штаны, ещё для В.В. Набокова, так описавшего футболистов: «Меж тем, в короткие портки, в фуфайки пёстрые одеты, уж побежали игроки» (Набоков В.В. Университетская поэма). Сегодняшнее башмаки ещё не ношены раньше выражалось сочетанием не были в деле.

Далеко не полный обзор «семейств» антинорм позволяет считать их таксон существующим с известными перспективами. Можно с оговорками отметить в нём открытый выход в безбрежный языковой океан и вход его элементов если не в таксон норм, то, по крайней мере, в таксон ненорм.

* * *

При переходе в настоящее (данное) время к рассмотрению последнего таксона предлагаемой таксономии нормативности зудит рука заменить нормативно сухое текущего момента в заглавии этой книги древним и поэтическим ныне или просторечным нынче, неточными сейчас, сегодня, теперь. Этот набор и не норма, но и не антинорма, а именно ненорма. Он, как и, скажем, забвение союзов затем, что, и замена нынешним, не употреблявшимся ещё в начале ХIХ века союзом потому что и параллельно появившимися в канцеляриях так как, поскольку, в связи с тем, что, иллюстрирует таинственные переходы, в которых идея нормы кажется призрачной.

 

5.5. Ненормы

Нормы святы, антинормы под запретом, но говорящим скука тягостная – жить, следуя разумным советам и запретам, при строгом, здоровом и здравом порядке. На счастье, между двумя крайностями в образованном языке обращается и используется с разной мерой одобрения образованной публикой то, что даже с оглядкой и оговоркой ни признавать безусловно правильным, ни запрещать (скажем, детям) всё же не хочется. Этот таксон ненормы/ненорм внутренне широк, многообразен, неоднороден и представляет избыточность – полезную, бесполезную и вредную. Его семейства, роды, виды различны по влиятельности, оценке, будущей и нынешней судьбе. Своеобразие соотношений таксона норм и таксона ненорм уже затрагивалось (см. раздел 2) в примерах внимательнее – более внимательно, космонавт – астронавт. Гораздо чаще ситуация проста. Например, вряд ли обогащает язык слово склизский, хотя какой-то оттенок значения отличает его от скользский. Соответственно, оба слова включаются в образованный язык, но второе – в качестве нормы, а первое – в качестве ненормы.

Стоящие на грани антинорм экспрессивные болтаться, шляться наряду с нормативным бесцельно, неприкаянно ходить или кочевряжиться наряду с не соглашаться считаться нормами не могут, хотя столь общеизвестны и употребительны, что являются достоянием образованного языка, заносятся в его словарь, но в звании ненорм. Ни у кого не хватит смелости избавить людей от широко распространённых даже сомнительных синонимов, параллельных, схожих слов, форм, выражений.

Нелепо счесть слово храм нормой, а церковь, кирха, костёл, синагога, хурул считать её вариантами. Нельзя рассматривать как вариант нормативного названия высшего законодательного органа парламент или тем более изгнать за пределы образованного языка номинации, пишущиеся официально как собственные имена с заглавной буквы: Дума, Рада, Бундестаг, Хурал, Меджлис, Риксдаг, Сейм, Стортинг, Кнессет, Альтинг. Неразумно не занести в образованный язык названия юрта, чум, фанза, вероломно выбросив их или признав вариантами нормативных дом, жилище. На правах гостей присутствуют в русском словаре, не считаясь его органическим элементом, и толкуемые как степь: саванна – степь в Африке, прерия – степь в Северной Америке, пампасы – степь в Южной Америке.

В некоторых случаях мы предпочитаем иноязычное название русскому даже при полном смысловом соответствии. Например, слово компьютер заменило громоздкое словосочетание электронно-вычислительная машина. Но попытка переименовать автомат по продаже в столь же малоудачное вендинговый автомат вряд ли окажется удачной: «В переходе установят вендинговые автоматы (ВМ. 2013. 18 июля). На месте нормативного «С уважением» – «С полным к тебе респектом», сегодня шутливо распространяют, а кто-то и всерьёз, авторитетно: реклама и ряд документов заканчиваются выражением «С респектом от Сбербанка России».

Принятие ненорм как таксона образованного языка оправдывается непреложным фактом, что нормы не исчерпывают проблему правильности, так же как антинормы – зону запретов. Это отнюдь не тотальная атака на нормы как явление, а всего лишь реакция на теорию вариантности нормы, популярность которой связана с волной раскрепощения от запретов прошлых лет. Однако норма, представленная в виде разнородного «пучка» наблюдаемых её реализаций, как описывают её сторонники теории вариативности, теряет смысл норматива. Такие «коллекции» реализаций усложняют обучение русскому языку как русских, так и иностранцев. Единицы общепринятого стандарта необходимы педагогически.

Почти никогда не случается, чтобы кто-то, подобно учёному А.Б. Шапиро, безукоризненно знал нормы и во всех случаях говорил «по писаному», поэтому он казался педантичным, искусственно суховатым. А вот С.И. Ожегов, его соавтор по нормативным пособиям, любил в меру отвлечься от норм, отчего его речь приобретала образность и особый стиль. Однако оба исследователя пользовались образованным языком. Ненормы оправдываются стилистикой, которой претит существовать в пределах норм.

Корпус устойчивых норм данной синхронии не может претендовать не то что на весь океан языка, но даже на строго культивируемую книжную разновидность. Его задача – дать векторное представление идеальной правильности и, конечно, в меру возможностей каждого индивидуума составить материально большую или меньшую часть текстов, им произнесённых или написанных.

Люди, в силу своих целей, притязаний, настроений, образованности, вообще своей природы, постоянно выходят за нормативный минимум. В то же время было бы неосмотрительно расширять его, пусть даже не безгранично, но именно как базу. Просто в интересах педагогики нельзя нарушать незыблемую в синхронии чистоту языка даже широко понятными единицами, какие бы предупредительные оговорки, ограничительные пометы при этом их не сопровождали. Это базисное, не претендующее на всеохват, обязательное знание, овладев которым позволительно – даже во многих случаях необходимо – выходить за его пределы. Однако безопасно выходить не в безбрежный океан, а всё же в принятые рамки образованного языка.

В составе образованного (и непрерывно образуемого!) языка всегда есть и должен быть ненормализованный и ненормализуемый материал. Его взаимодействие с нормой как непреложно узаконенным ядром должно уважать, но не увеличивать ни вид, ни объём ядра. Ненормы надо знать и по необходимости и желанию невозбранно ими пользоваться. Надо иметь представление и об антинормах, чтобы знать, чего остерегаться. Роль ненорм возрастает в новейшем измерении соотношения книжной и некнижной разновидностей языка, растёт авторитет второй, так что её уже неловко именовать разговорной, только привязанной к звучащей реализации. Ненормы уже не антиподы норм и даже не враги – в отличие от антинорм. Не превращаясь в нормы или в их варианты, таксон ненорм становится органической частью общего образованного языка.

Не укладываясь в прокрустово ложе нормы, мы пишем и говорим именно ненормами. Их масса – вне нормализации средств выражения, хотя ненормы допустимы, правильны в разной степени и не абсолютны – в отличие от нормы.

Если нормы – желательный образец, даже редко достигаемый идеал, то ненормы – просторное и неровное поле. На нём существуют достойные параллели, сами способные стать нормами и, может быть, вот-вот ими станут. Именно такие единицы, составляющие ядро таксона, можно назвать почти нормами.

Взгляд на ненормы со временем меняется: от оценки их как ошибки до потенциальной нормы, причём окончательный приговор выносится то сразу, то спустя долгое время. Чаще всего это некий неровный путь движения, хорошо прослеживаемый при сопоставлении помет в словарях и справочниках. Ярким примером служат смены нормативного ударения (картинка 7.6). В каждый данный момент ненормы – не варианты нормы, но лишь претенденты должность норм. Этот путь знает градации: 1) недопустимость ненормы, 2) субъективно-волевое попустительство, 3) всеобщее признание равных прав с нормой, 4) собственное воцарение на её место и – реже – 5) смысловая дифференциация и параллельное воцарение без компрометации и выдавливания прежней, превращения её в ненорму или вообще забвения. Естественно, не все дотягивают до победы, задерживаются на втором этапе, исчезают, а то и оборачиваются антинормой. В языковой иерархии, как и вообще при продвижении по службе, бывают разные карьерные судьбы.

Поиск норм опирается на систему языка и питается обществом. Отсюда и черпаются доводы и аргументы для признания одного средства лучшим, а другого – худшим, неправильным или подлежащим запрету. Частные нормы при всей свойственной им синхронии, устойчивости редко извечны, отчасти именно потому, что их подпирает просторный таксон ненорм с его разнородными семействами и родами.

Новое слово или расширение значения старого (нередко с полузабвением его первоначального значения) вызывается появлением новой реалии. Например, гибрид — «автомобиль с бензиновым и электромотором». Услышав фразу «Пилот болида потерял управление» (Радио России. 2010. 24 окт.), всякий сообразит, что это сообщение о несчастье на автогонках «Формула-1», а отнюдь не нечто неожиданное на ярком метеоре, как бы подумали 30 лет назад, потому что теперь у слова появилось новое значение: болид – «тип гоночного автомобиля».

Сегодняшнее общество перестало соблюдать куда более важные законы, чем традиционно языковые. Публика сейчас намного терпимее к вариативности, чем была, не замечает и не осуждает в отличие от наших предков, ломавших копья по поводу зво́нишь/звони́шь, кто последний/кто крайний, углуби́ть/углу́бить, тапочка/тапочек, внутрь/вовнутрь, свистеть/свистать. Однако непризнание ненорм как явления правильного языка, образованного нормативно и литературно, вредит выразительности, основанной на отклонении от норм.

Бывает сложно отличить почти нормы от норм. Здесь и кроется зародыш концепции вариативности норм. Признание двойников одинаково правильными всё же противоречит самому оценочно-рекомендательному существу понятия нормы. Нормативность в аналогах вроде грабить, красть, воровать, тырить растворяется в стилистике, отступая перед напором стремления к выразительности самоутверждения или художественной изобразительности. Особенно усугубляется сложность избрания нормы в рядах полных синонимов, стоящих на грани вариантов-дублетов: лингвистика – языкознание – языковедение; карлик – лилипут; туристический – туристский. Многие авторитеты, правда, утверждают, что стопроцентных синонимов не бывает. Почти нормы наблюдаются в лексике, но бывают и в произношении и написании. Сегодня кажется все называют собачий домик конурой, старое будка доводится слышать лишь от эмигрантов первой волны.

Важно поэтому не забыть про неодинаковые механизмы функционирования разных уровней языка, детерминирующие существенные различия в самих процессах нормализации и их результате – в получаемой нормативности. Фонетика и морфология дают больше норм и меньше ненорм, чем синтаксис и лексика. В системообразующем плане нормы и ненормы весьма сходны, отчего так легко взаимодействуют, даже перетекают друг в друга. Этого не скажешь об антинормах, среди которых обретаются явления всех подсистем языка, отчего, строго говоря, они лишь инородные элементы, случайные гости образованного стандарта, пришедшие из глубин языкового океана.

Признав нормой, скажем, решил жениться, считают решился жениться её вариантом или вообще отвергают. Лучше, конечно, увидеть здесь просто две нормы с разным смыслом: «принял решение» и «отбросил страх». Отличить патологию от нормы трудно даже в медицине, хотя очевидно различие между преходящими и смертельными заболеваниями. В отдельные годы наблюдается стремление то сокращать набор актуальных норм, то, напротив, увеличивать их число, приписывая каждой из сходных то или иное разделение труда. Это выглядит ещё и как неизбежное субъективное свойство деятельности профессиональных нормализаторов, которые не ведают соотношения «нормы – ненормы», но видят лишь нормы и неправильности, что влечёт за собой желание либо увидеть в вариантах разные нормы, либо утвердить один с запретом остальных, либо обратиться к вариативности как свойству нормы (см. раздел 7). Эти достойные позиции подвластны общественным настроениям и в настоящее время обострены. Они отвечают взглядам на единство общества разных его слоёв. Педагоги, все истинные ревнители культурной традиции справедливо стоят за языковую устойчивость и определённость. Их миссия особо актуальна сегодня, когда противоречие между пониманием сингулярности или единичности норм и тем, что реально наблюдается, столь обострилось, что не проходит незаметно.

Почти нормы, как скрупулёзное семейство ненормативного таксона образованного языка, исходя из отрицания вариативности норм, вынуждены останавливаться на решениях, весьма открытых сомнению и критике. Сегодня, например, нужно счесть нормой сердиться, оставив серчать в ненормах. Рокировка сделала бы нормой серчать и отправила бы сердиться в ненормы. В годы приснопамятной войны с «космополитами» и «иностранщиной» игра, угловой удар, полузащитник, вратарь насаждались как норма, а матч, корнер, хавбек, голкипер вытеснились в ненормы; нынешняя американомания имеет обратный вектор.

Торжество необузданной свободы ведёт к попустительству в самых серьёзных делах. Предпочтение чего-то одного может тормозить живые процессы в языке. Реальность нашей эпохи укрепляет мысль, что и в языке наряду с нормами, обеспечивающими дисциплину и порядок, прежде всего в преемственном обучении и аккультурации членов общества, должны наличествовать ресурсы ненормализованные, даже принципиально не нормализуемые. Ненормы, как манифестации литературно образованного языка, отобранные и социально одобренные, однако с особыми правилами использования, только и могут дать людям вольное самовыражение.

* * *

Став полноправной частью образованного языка, звучащие тексты не ограничиваются некнижностью (повседневными разговорами) и всё больше захватывают книжность. Открывшиеся возможности породили тексты, фиксирующие акт общения в полноте психо-реального контакта и заставляющие пересмотреть правильность оценок, которая установилась за столетия монополии книжной разновидности языка. Нельзя дольше стесняться того, чего она не принимала, не одобряла даже не по злой воле, а лишь аристократически обособляясь от бесхитростной простоты ежедневности в силу рока, в силу своих буквенно-алфавитных оков.

Поддерживаемые звуком, интонацией, жестом, мимикой, изображением, цветом, движением, эллипсисы, неполные конструкции, ступенчатые предложения, слабое синтаксическое расчленение, бессоюзные связи, сниженная и иностранная лексика предстают всё менее ущербными для передачи информации. Более того, этими средствами достигается точнейшее динамическое воспроизведение, имеющее не только информативно-эстетическое, но и чисто языковое и языковедческое значение. Звучащие тексты теряют свой камерный характер и исключительную связь с повседневно-бытовой, рабоче-производственной, хозяйственной сферами, захватывая сферы художественные и посвящённые высоким и важным интеллектуальным материям официоза, государственности, политики, идеологии, науки. Дело не в том, что люди теперь говорят больше, чем пишут (так было всегда), а в том, что говорят в тех условиях, в каких раньше только писали.

Всё меньше осуждая уже осмеянное «вокнижение не истины, а красоты ради», мы сегодня уже меньше боимся опрощения книжного языка. Общение меняется качественно и, видимо, демократизируется из-за ослабления различий между формами реализации и, соответственно, между языковыми средствами, которые исторически привязаны к каждой из них. Число актуальных ненорм растёт, они всё сильнее подпирают нормы. Но это отнюдь не означает их слияния.

Синхроническое абсолютизирование нормы, нетерпимость к любому отклонению от сложившегося веками грамматического кодекса, несомненно, мешают развитию языка. Утверждение таксона ненорм не есть просто расширение образованного языка, чтобы оправдать мнение, будто сегодня на стилистическое наше ухо слон наступил. Не хочется, но надо согласиться с тем, что иногда лучше менять не явление, а своё мнение о нём. Это не касается принципов устройства, и видоизменение соотношения книги и кино, телевизора, Интернета и разных гаджетов эти принципы радикально не меняет. Меняется лишь резкость антиномии книжности и технически вооружившейся разговорности. Теперь устные тексты фиксируются не хуже, чем тексты письменные, печатные. Но ведь содержательно, тематически они вполне конкурентоспособны! Книжная и некнижная разновидности нынешнего нашего языка, при всей генетической и фактической связи некнижности с контактным общением, не сливаются: непреходящее по значению художественное, тем более научное, официальное знание отнюдь не растворяется в обыденно-житейском содержании, как бы ни излагалось и в какой бы форме ни обсуждалось и ни передавалось.

Важно осознать, что в новейших социальных и особенно личных сетях (например, в скайпе) зависимость от формы реализации исчезает, специфика разновидностей языка уходит в глубины стилистики, а содержательный водораздел общения, меняя свои очертания, сохраняется. В этом плане взаимодействие ненорм и норм, видимо, во многом определяется центробежными и центростремительными силами общества и эпохи. Их антиномия не становится категоричнее и зависит от нашего желания жить в сплочённом или в децентрализованном обществе, расколотом вплоть до разделения.

Такой более широкий взгляд на речевую культуру, требующий не просто умения правильно и хорошо писать и говорить, а умения хорошо думать, хорошо чувствовать, хорошо знать, может невольно оставить в тени даже собственно стилистический аспект, усиливая аспект стилевой. Тогда нынешняя нормативность грозит, в самом деле, раствориться в воспитании и образовании людей.

* * *

Таксон ненорм – самый объёмный в таксономии образованного языка, в отличие от таксона норм, отнюдь не стремится к сжатости, строгой ограниченности и устойчивости. Если нормы должны быть всеизвестными, то плазма ненорм на это и не рассчитывает. Это ясно в примыкающем к семейству почти норм громадном семействе ограниченных ненорм, с точки зрения тех, кто их употребляет, – даже вполне норм. Природа ограниченных ненорм зиждется на принципиально иных основаниях: они не претендуют на всеобщее принятие, будучи вполне удовлетворены царствованием в пределах одной коммуникативной сферы.

Ограниченные нормы находят питательную среду в разных функциях языка, прежде всего в языковом обособлении субкультур по социальному статусу, возрасту, полу, профессии, интересу, увлечению и т. д. Не претендуя на общеизвестность, они даже стерегутся её. В то же время ограниченные ненормы – несомненная принадлежность образованных людей и часть образованного языка. Они своего рода маркеры принадлежности к определённой группе, к своим, отделяемым от чужих, даже от всех остальных. Например, артистов, музыкантов, театралов можно отличить по формулировкам: в концерте, на театре, работать номер.

Центральное место среди маркеров занимают термины и терминосистемы разных наук и специальностей. Их подчёркнуто содержательная оценка и регуляция понятны лишь посвящённым и упорядочиваются – не без горячих споров разных школ, но с явным гордым самомнением – специалистами в пределах своих сфер. Владеющие терминосистемами, впрочем, не возражали бы и против всеобщего признания терминов, включённых в эти системы, хотя химики подают яркий пример терминологии, совсем чуждой общеязыковому укоренению, а медики уверенно считают вредными публичное знание и даже общее понимание своих терминов.

Значение идеального термина вполне произвольно, но строго однозначно его определяет дефиниция, а не анализ набора употреблений, который определяет значение обычного слова, особенно многозначного. Здесь желательна стерильная нейтральность, точность пределов, приписанных определением. Не принимаются во внимание происхождение термина, коренное (этимологическое, первичное) значение, отчего так часто предпочитается иностранное слово, отстранённое от ассоциаций и оттенков слов родного языка.

Так, шатун, напоминая о медведях или бродягах, как-то отвлекает от значения «деталь для преобразования возвратно-поступательного движения во вращение». Металлурги объясняют, что скрап лучше, чем металлолом, потому что акцентирует чистоту смысла «материал, полезный для плавки», не направляя мысль на «что-то ненужное, сломанное, негодное». Поэтому же катаракта лучше, чем водопад в глазу. Нормализация терминов в общеязыковом масштабе и не нужна, они – удел специалистов, они – для общения ограниченного круга людей, пока, конечно, не попадают в общий обиход. В общем обиходе эти слова детерминологизируются – теряют однозначную строгость: микроволновая печь, например, превращается в микроволновку с забвением микроволн, которые в ней работают.

Идентифицирующая функция заставляет профессионалов хранить ненормы, воспринимаемые представителями своего круга как их языковая особость. Много лет у меня перед глазами стоит фигура директора стройтреста, когда возмущённый задержкой строительства нулевого цикла нынешнего здания Института русского языка им. А.С. Пушкина заказчик пожаловался: «Неужели так трудно вырыть яму?» – «Это для вас яма, – яростно орал директор на профана, – а для нас это траншея и котлован!» Любой исполнитель наказания и даже судья нравоучительно поправит вас: преступник – это осу́жденный, осу́жден, а не осуждён.

Вышедшие из особых сфер термины не оправдываются бесстрастностью иноземного происхождения и уже поэтому остаются в ненормах. Разумнее вспомнить, например, понятные всем выражения: движущаяся лента, бегущая пешеходная дорожка, лестница-чудесница или, если уж на то пошло, освоенные иностранные тротуар, транспортёр, горизонтальный эскалатор, чем пугать простых людей внедряемым в аэропортах травалатором. В то же время технизация нашего быта вряд ли оправдывает позицию «Словаря Академии Российской», принципиально исключавшего все термины наук и профессий.

В рассматриваемом семействе есть ещё стихийно ограниченные ненормы. Как и научно-профессиональные термины, они вполне удовлетворены царствованием в пределах одной коммуникативной сферы. Таковы профессиональные Мурма́нск, компа́с, камбуз у моряков; ру́дник, до́быча, на-гора — «вверх, наверху» у горняков; ста́нковый пулемёт у военных и станко́вая живопись у художников. К примерам судейского языка добавлю возбу́жденное дело, возбу́дить повторное расследование. На мой вопрос: «Когда же вы откроете дело?» – прозвучал нравоучительный ответ: «Открыть можно только форточку. Дело же мы возбу́дим в своё время».

Медики о зачатом ребёнке говорят плод, пло́да… пло́ды (хотя общая норма плода́, плоды́), смеются над тем, кто говорит желчь, а не жёлчь: она же жёлтая! Они признаю́т только анализ кро́ви, содержание гемоглобина в кро́ви, вообще-то так и в общем языке («Мы с ним одной кро́ви»), хотя распространено и конечное ударение. Во всяком случае, в Санкт-Петербурге любуются храмом Спаса-на-Крови́; многие словари различают в одном и том же падеже в кро́ви и на крови́, совпадающие с предложным – о крови́. Повара́ (или из уважения к профессии лучше здесь предпочесть по́вары) говорят соуса́, хотя общеязыковая норма со́усы. Известный архитектурный памятник именуется «Провиантские склады́» (ныне там размещён Музей Москвы), хотя бытует профессиональное скла́ды.

Фанаты интернет-общения говорят сидит в се́тях («Эхо Москвы». 2013. 18 февр., 7:35). В Питере не любят привычное москвичам слово раздевалка и говорят по-старому гардероб; в Брянске же это раздевальная и раздевальня. Военных передёргивает, когда они слышат на мане́врах, а не на манёврах.

На мой вопрос, как он говорит – кило́метр или киломе́тр (будучи о ту пору нахальным аспирантом, я всех, кого мог, об этом спрашивал), замечательный человек и великий металлург И.П. Бардин решительно ответил: «Это смотря где как. На Новолипецком заводе [он тогда внедрял там метод непрерывной разливки стали. – В.К.] только кило́метр, а то подумают: зазнался академик. Ну, а на заседании Президиума академии, конечно, киломе́тр, а то ваш академик Виноградов морщиться будет».

Сегодня мы не так уж мучаемся, но всё-таки хорошо, что всё вариативное пока ещё не превратилось в норму, что пока ещё растёт объём ненорм, не позволяя чувству стиля, пусть не столь обострённому, как у вице-президента АН СССР тех времён, опуститься на ноль.

Меня интересовало, что сильнее: социальный запрет, наложенный на метрические термины с французским ударением на конце (килогра́мм, сантиме́тр, децибе́л, миллиба́р), или языковая унификация, требовавшая того же ударения, что и ранее освоенные заимствования на – метр (баро́метр, термо́метр, спидо́метр, тахо́метр). Тогда и зародилась мысль об играх нормализации в интересах социума и в интересах языка.

Бессмысленно, видимо, пытаться устранить ненормы, которые имеют возрастной, территориально-географический, социальный, политический и иной характер, складываясь даже в некие единства: регионолекты, социолекты, профессиолекты. Однако неразумно также считать их частью общей правильности, идя на уступку теоретикам вариативности норм.

Среди стихийно ограниченных ненорм, как и в терминологиях, нередко предпочитаются иностранные слова. Их неизвестность, малая и неточная понятность здесь служат не чистоте обособления, а какому-то смягчению: лузер, киллер звучат не так грозно, как неудачник, убийца, уголовник. Недавно ставшие известными фейковать, фейк (издевательски выражающие несогласие; от английского fake – «фальшивка, подделка» в противовес лайк) означают псевдостраницу в социальных сетях. Так, Агентство фейковых новостей, полагая, что враньё, похожее на ожидаемую правду, вызывает особо сильный отклик, сообщило, будто Институт лингвистики в Тарту объявил русский язык мёртвым и запрещённым для употребления. В отличие от агентства, считающего свой абсурд полезной сатирой, Д. Каралис в статье «Фейковина» (ЛГ. 2012. Окт. № 4) сомневается в безвредности подобных альтернативных шуток.

Рассматриваемое семейство ненорм склонно к тавтологии разно окрашенных аналогов: патриот родины, коллега по работе, крупный мегаполис, магазин по продаже, планы на будущее, фейерверк огней. Любопытно распространилось явно ненормативная, но многим кажущаяся литературно «красивой» контаминация имеет место быть, ненормативно сопрягающая нормативные имеет место и бывает.

* * *

Отдельное семейство таксона ненорм составляют окказионализмы – малопредсказуемые и многочисленные единицы, создаваемые индивидуально и единично по случаю или в шутливой игре слова и формы. Творение окказионализмов, «слов по аналогии» – в правилах Нормы языка (с большой буквы), но сами по себе они, конечно, не нормы и даже не всегда укрепляются как ненормы.

Среди окказионализмов интересны однодневки – изобразительные или шутливо-бытовые образования по аналогии с нормативными, которые часто стоят рядом: «каблук сломался, и она вприскочку, вприхромку заковыляла по коридору» (ср.: вприпрыжку); «больше каши не хочу, уже накашился» (ср.: наелся, напился); «днюя и ночуя на передовой» (Глуховский Д. Метро 2034. М., 2009. С. 37); детолишённая (ср.: умалишённая; о матери, которую трижды лишали родительских прав (РГ – Неделя. 2012. 1 нояб.); «Ты не первый год член жюри… жюрила в украинском телепроекте» (АиФ. 2013. № 16); «Требуем чебурашек, сделанных в России! Они самые чебурахнутые в мире!» (АиФ. 2013. № 16); «Докатились, господа. Довыкаблучивались на популярных ток-шоу, в которых со страстью полощут очередное грязное бельё. Дотрепались в радиоэфире, где можно измываться не только над русским языком, но и над здравым смыслом. Довыпендривались в блогах, где вообще границ не существует и можно всё, а чего нельзя, то тоже можно» (РГ. 2012. 23 окт.).

Максимального накала эта «бездонность» тонко организуемого языка достигает в таком пассаже: Борхес «пишет коротко, сжато и точно, – хочется сказать эргономично… чтобы море человеческой глупости, прагматичности, сиюминутности, кое-какности и спустярукавашности не захлестнуло меня… Он был для меня и спасательным кругом в волнах американского студенческого менталитета, и пробным камнем. Можно ли быть и кругом, и камнем одновременно? – вопрос тоже вполне борхесовский. Можно!.. Не “про что”, а “как”, а точнее, “как про то, что” – всё же было и остаётся основным удовольствием и смыслом словесного искусства» (Толстая Т. Переводные картинки (в серии «Пасха») // Изюм. Избранное. М., 2004. C. 343–346).

К окказионализмам относятся особые образования вроде поназарабатывали тут (РГ. 2012.23 нояб.), понаехали, понапустили, а также шутливые контаминации (к сожалению, весьма частотных у нас глаголов перепил и недовыпил): перенедовыпил, недоперепил, с расшифровкой значения «выпил больше, чем мог, но меньше, чем хотел». Иногда здесь складываются своеобразные модели: шуба расшубилась, ремень разременился, картуз раскартузился.

Оказались актуальными воспроизводимые как цитаты, без касательства нормализации, врач первого контакта (обычно терапевт), дорожная карта, включить счётчик, по умолчанию, работать с документами, сидеть на игле, посадить на иглу, по барабану (безразлично), разбираться по понятиям (не обращаясь в суд), чемоданы грязного белья (собранный компромат), руконеподаваемое время (так характеризует конец прошлого века маршал Д. Язов (РГ – Неделя. 2013. 5 дек.), хотели как лучше, а вышло как всегда. Последнее чрезвычайно популярное выражение приписывается В.С. Черномырдину, а самые нервотрёпные документы запустил на его похоронах Г.Н. Селезнёв. Заодно уж: подзаголовок статьи главного редактора ВМ А. Куприянова к 65-летнему юбилею самого Селезнёва весьма показателен лексико-синтаксически: «Не вылазил из высоких кабинетов на Старой площади? Да. Но с портфелем, полным неопубликованных гранок» (РГ. 2012. 6 нояб.). Трудно им, газетчикам, не выходить за пределы образованного языка, жить нормой, без ненорм, без окказионализмов и даже без антинорм.

* * *

Вряд ли стоит печься о норме и, если хотите, о ненорме во всех случаях. Всеохват в любом деле не нужен и неосуществим, хотя увлекает вполне здравомыслящих исследователей. Замечательный лексиколог В.В. Морковкин мудро ввёл в научный оборот понятие и термин агноним для обозначения редких малоупотребительных слов, чьё произношение часто столь же мало известно, сколь и значение. Не поднимается рука ни считать их нормами, ни исключать из образованного языка: «Если исходить из того, что право на родной язык в полном объёме – такое же неотъемлемое право человека, как его право на жизнь, то естественно заключить, что ограничения здесь могут накладываться только языковыми особенностями человека и его свободной волей» (Морковкин В.В., Морковкина А.В. Русские агнонимы (слова, которые мы не знаем). М., 2007. С. 194).

Примерами агнонимов могут служить: окани – «парнокопытные из семейства жирафовых», изонить – «закладки для книг, цветоведение в технике изонити» (Воспитание и обучение детей с нарушениями развития. 2010. № 4). Агнонимом может стать и ранее всем известное слово: прянуть – в словаре Д.Н. Ушакова: «шевелить, шевелиться» и «прыгать» (устар.), прядать – «шевелить ушами» (о лошади).

Хотя ненормы типа агнонимов, как и все специальные термины, не могут и не должны быть объектом знания всех образованных носителей образованного языка, многие в силу личных склонностей настаивают на обратном. Ректор МГУ академик В.А. Садовничий заявил убеждённо, что недопустимо не знать, что такое ЦЕРН и терафлопс (РГ. 2011. 28 окт.), однако вряд ли, в самом деле, всем полезно знать о существовании около Женевы Большого адронного коллайдера. Персонаж романа «Весь мир театр» утверждает, что русские не способны отличить удон – «пшеничная лапша» от собы – «лапша из гречки». За это обвинение целой нации в неполноценности некто призвал привлечь к суду как экстремиста, пищущего под псевдонимом Б. Акунин, Григория Чхартишвили, который сам узнал названия японских блюд из кулинарной книги. К счастью, обращение было отклонено судьёй как нелепое требование всем знать всё.

* * *

Чем грамотнее человек, тем богаче его язык, включающий не только нормы, но и ненормы, с разумением их различий и рамок применения.

Констатация реальности не означает призыва к стихийному попустительству. Язык свободен, нормы же консервативны и сдерживают свободу. Людьми привносимые, они создают, пусть и условно, однозначное, общепринятое ядро, оберегающее взаимопонятный язык. Нормы не должны вариативно колебаться, быть неопределёнными и шаткими. Допустимых параллельных единиц выражения, существующих не как ошибки, но и не в особом, высоком и порой скучном, звании норм, на самом деле (даже без учёта потребностей выразительности, самоидентификации людей, причём не только одних поэтов), в языке очень много. Однако у них всё же нет постоянной прописки в культивируемом общем языке данной эпохи, нет гражданских прав в их полноте, нет силы эталона безоговорочной правильности.

Чтобы понимать носителей одного языка, надо, безусловно, знать корпус норм. Ненормы же, как соусы, придают пикантность общению на образованном языке. По желанию и к месту невозбранно и образованным людям ими пользоваться. Ненормы, повторимся, отнюдь не антиподы норм и уже совсем не их враги в отличие от антинорм. В то же время при всём уважении нормы нельзя растворять в ненормах. А.С. Пушкин дальновидно призывал дать русскому языку «поболе воли, чтобы развивался он сообразно законам своим». Сообразно законам воля не есть распущенность и вседозволенность.

Без затруднений все понимают очень различные языки «Радио России» и радиостанции «Эхо Москвы», «Российской газеты» и «Московского комсомольца», потому что у этих СМИ одинаков базовый набор норм. А в выборе ненорм эти СМИ мало совпадают. У каждого из них есть свой набор ненорм, и порой понять их значение можно только из контекста. Различаются даже такие стандартные, типичные в смысловом отношении элементы радиопрограммы, как заставка перед новой темой: у одной программы – «Всему своё время», у другой – «Раз-ворот. Развернитесь, пожалуйста!»; переход к новой теме – «Что, где, когда» и «Кто куда». Если нормы ответственны за безусловное взаимопонимание людей, то ненормы отвечают за индивидуализацию, за разнообразие, без которого не хотят жить себялюбивые люди. Это ещё одна из причин, по которой ненорм значительно больше, чем норм.

Актуально звучат замечания Б.А. Ларина о том, что «…мы опоздали с научной разработкой языкового быта города» и что поэтому «так шатки и неполны у нас и исторические, и стилистические объяснения литературных языков». Важнейшим качеством образованной, культурной правильности предстаёт стремление к порядку, но её консервация в благом стремлении к строгой дисциплине грозит омертвлением литературного канона.

Л.В. Щерба многажды возвращался к мысли, варьируя её, о том, что опасно поддерживать устаревающие нормы и разумно поддерживать «вновь созреваемые нормы там, где их проявлению мешает бессмысленная косность» (Щерба Л.В. Опыт общей теории лексикографии // Избранные работы по языкознанию и фонетике: В 2 т. Л., 1958. Т. 1. C. 65–66).

Осознание нормализации как постоянного процесса есть существенный признак образованного и образуемого языка, выступающего в каждую эпоху с общими, но и своеобразными чертами книжности и некнижности. Причём последняя далеко ушла тематически и лингвистически от бытовых разговоров, не связана обязательно со звучащей формой и личным контактом, существует в печатной, дисплейной и иных возможных формах. Историю языка характеризуют два стремления: первое – к сохранению и укреплению действующих норм и второе – вынужденно значительно консервативнее – к преобразованию уже сложившихся, регламентированных и внедрённых кодификацией.