Предположим, мои оппоненты, даже будучи вынуждены согласиться с тем, что Ершов не мог быть автором «КОНЬКА-ГОРБУНКА» , не согласятся с доказательствами пушкинского авторства сказки – ни с доводами по поводу высказываний Пушкина «Теперь этот род сочинений…» и «Этот Ершоввладеет…» , ни с анализом записей Анненкова и Смирдина, – настаивая на необходимости недвусмысленного документального подтверждения такого авторства. Но факт признания «неавторства» Ершова при отсутствии документальных подтверждений подразумевает, во-первых, возможность признания авторства Пушкина при тех же условиях, а, во-вторых – становится признанием имевшей место литературной мистификации. А в случае литературной мистификации меняются и способы доказательства авторства.
Рассмотрим все возможные методы доказательства пушкинского авторства сказки помимо уже упомянутых доводов.
1) Есть способ, к которому уже прибегали в истории отечественной литературы – и речь тоже шла о пушкинском произведении. Когда в начале прошлого века решался вопрос о принадлежности Пушкину «ГАВРИИЛИАДЫ» , а письменного подтверждения, то есть документального свидетельства, на руках у исследователей еще не имелось, поступили просто. Был задан вопрос: а кто мог написать эту поэму в то время, когда впервые появились ее списки? И вопрос однозначно определил ответ: только Пушкин. Что ж, мы вполне можем поступить так же и задать аналогичный брюсовскому вопрос: а кто мог в 1833 году написать «КОНЬКА-ГОРБУНКА» ? Я полагаю, ответ будет тот же.
2) Есть и другой – общепринятый в литературоведении – метод определения авторства: стилистический анализ. Воспользуемся им для ответа сразу на два вопроса: кому из двух авторов, Ершову или Пушкину, соответствует стиль сказки, имея в виду, что стиль – это характер ? (Бюффон: «Стиль – это человек» .)
Стиль первопечатной редакции «Конька-Горбунка» – это стиль литературной сказки, детали народного сюжета которой обработаны в литературном, поэтическом ключе ( «Тихим пламенем горя, Развернулася заря», «Стало на небе темнеть, Воздух начал холодеть» ; «…Где, я слышал стороною, Небо сходится с землею, Где крестьянки лен прядут, Прялки на небо кладут» ) с закреплением народных, разговорных оборотов речи едва ли не в каждой строке. За этим стилем возникает образ талантливого поэта, свободно владеющего версификацией и русской разговорной речью, у которого народная «фраза во всей нетронутости и чарующей меткости ложится в строчку целиком, без малейшего ущемленья», человека с органичным чувством юмора, остроумца, свободно владеющего игрой слов ( «Наш отец-старик неможет, Работа́ть совсем не может» ), дерзкого на язык и позволяющего себе не только вольности по отношению к царю («Только, чур, со мной не драться…» ), но и прямую издевку в его адрес («Царь тотчас велел отвесить / десять шапок серебра. – В.К. ). И, по милости своей, Дал в прибавок пять рублей; Царь-то был великодушный !» ), образ крупной личности с пониманием истории – как внешней исторической роли России, так и внутренних условий ее осуществления.
Совершенно другой характер возникает из стихов Ершова и его исправлений в поздних редакциях сказки: неумелого и неумного версификатора без искры Божьей, ради рифмы насилующего русскую речь и коверкающего слова и ударения, человека без чувства юмора, банального во всем, как в своих стихах, так и в исправлениях, лишенного какой бы то ни было литературно-политической смелости. Я полагаю, мало у кого возникнет сомнение, что пушкинский характер и характер автора «ГОРБУНКА» идентичны ; что же до Ершова, то цитировавшиеся его стихи не оставляют и крохотной надежды защитникам его авторства. Тем, кто захочет подробнее ознакомиться с личностью и характером Ершова (если только такое желание у кого-нибудь возникнет), рекомендую почитать его письма, обширные фрагменты которых в большом количестве приводит Ярославцов в своей книге «Петр Павлович Ершов, автор народной сказки “Конек-Горбунок”»: это не деятельный, уверенный в себе и знающий, что делает и что должен делать, человек, каким видится автор «КОНЬКА-ГОРБУНКА» , а прекраснодушный мечтатель, без конца жалующийся на обстоятельства и на собственную лень.
3) Мне могут возразить: дескать, все равно это ненаучно – требуется именно «документальное подтверждение». Но, как уже очевидно, мы имеем дело с продуманной литературной мистификацией, а здесь и подход должен быть другой: ведь мистификаторы сознательно заметали следы и уничтожали «документы» – какие бы то ни было «недвусмысленные письменные свидетельства». Подход к решению такого рода задач разработан современной философией, и мы вправе сослаться на труды известного философа Карла Поппера, в частности – на его книгу «Открытое общество», где высказаны взгляды, сходные с которыми доводилось приводить и мне – например, на страницах журнала «Литературная учеба»..
Литературная мистификация – особый жанр, допускающий его рассмотрение и без документальных свидетельств , которых может и не быть, как в нашем случае. В самом деле, если бы было хотя бы одно «показание» современника, хоть одно письменное свидетельство, тогда и проблемы бы не было. Все дело как раз в том, что мистификаторы, во избежание неприятностей, прямых свидетельств не оставили (а если оставили, то они до нас не дошли) – только косвенные.
Как же подходить к таким случаям? Хотя литературоведение и не является «точной» наукой, мы можем использовать научный метод, которым в негуманитарных науках пользуются постоянно. Когда в какой-то области знаний имеется хотя бы один факт , противоречащий общепринятой теории, господствующей в этой области знаний, теория ставится под сомнение – до объяснения этого противоречия. Если же общепринятой теории противоречит некоторое множество фактов , неизбежно поднимается вопрос о пересмотре теории и выдвигается гипотеза, которая должна непротиворечиво объяснять все эти факты. И если такая гипотеза одновременно отвечает и всем фактам общепринятой теории, не вызывавшим сомнения, она становится новой общепринятой теорией.
С аналогичным случаем мы и столкнулись. Имеется множество фактов, противоречащих теории, которая утверждает, что автор «КОНЬКА-ГОРБУНКА» – Ершов. Но в какой степени литературоведение отличается от точных наук, в такой же степени отличается и понятие факта в литературоведении от научного факта. Все приведенные выше аргументы в пользу гипотезы Лациса можно считать фактами постольку, поскольку все они построены на эмпирическом опыте человечества и разумном подходе к этому опыту.
Например, рассуждение о том, что талант не может сформироваться в одиночестве, без среды, без общения (или, как сказали бы нынче, без обратной связи), построено исключительно на нашем многовековом опыте, и примеров обратного мы не знаем. Именно так формировался поэтический талант Пушкина – и в то же время ничего похожего на это не имеется в биографии Ершова. Это противоречит теории авторства Ершова – и так обстоит дело практически со всеми приведенными нами аргументами. Поэтому мы вполне можем использовать такой же подход, заменив слово «факт» на слово «противоречие».
Чтобы объяснить обнаруженные им противоречия, Лацис выдвинул гипотезу, что имела место литературная мистификация и что автор сказки – Пушкин. Понимая, что убедительность его гипотезы в большой степени зависит от количества противоречий, найденных в теории авторства Ершова, я продолжил его исследование и – примерно – это количество удвоил. Оказалось, что гипотеза Лациса снимает все эти противоречия, не противореча и всему остальному, известному нам о сказке и истории ее публикации, – что и делает его гипотезу готовой к признанию теорией.
Но и такой подход не устраивает ершоведов и пушкинистов, поскольку ставится под сомнение их профессиональная репутация: первых – по вполне понятной причине заведомо проигранной научной ситуации (что им теперь дальше-то делать со всем их «ершоведением», с диссертациями, книгами и статьями об «эмоциональной наполненности, необычности и новизне для просвещенного читателя» ершовской лексики и о том, что «творчество П.П.Ершова – яркая и значительная страница русской литературы» ); вторых же – потому, что они тоже оказываются в очень неудобном положении. Признать пушкинское авторство сказки – значит признать правоту Лациса и свою вину по отношению к нему и, по меньшей мере, начать разговор о его открытиях в пушкинистике, а они не хотят признавать ни Пушкина – мистификатором, ни Лациса – талантливым пушкинистом. Ведь за таким признанием неотвратимо последует пересмотр некоторых их взглядов и трудов, а для этого нужна смелость таланта. Только талант не боится признавать свои ошибки; наша современная официальная пушкинистика, увы, на этот уровень не тянет.