– Но ведь еще не решен вопрос с N.N. «донжуанского списка», – справедливо заметят мне терпеливо читающие этот долгий разбор. – А вдруг там откроется нечто такое, что заставит нас совершенно иначе посмотреть на эту проблему. Ведь не зря же Пушкин зашифровал это имя?
Ну, что ж, мои терпеливые читатели, вы заслужили удовлетворение вашего любопытства. Получайте разгадку N.N. – хотя должен сразу сказать, что тайна здесь совсем простая, а ее неразгаданность до нашего времени – следствие недоразумения, элементарной невнимательности пушкинистов.
Поскольку «донжуанский список» составлен Пушкиным хронологически, эту «утаенную любовь» следует искать в промежутке между влюбленностями в Екатерину Карамзину и княгиню Авдотью Голицыну. «Роман» с Карамзиной начался и кончился в один день – 8 июня 1817 года, когда пушкинское признание в любви Екатерина Андреевна показала мужу, а тот вызвал на разговор Пушкина. 9 июня Пушкин заканчивает лицей, 11-го переезжает из Царского Села в Петербург, где принимает присягу на службе в Иностранной Коллегии и в течение трех недель живет в семье родителей, вместе с сестрой Ольгой, на Фонтанке, близ Калинкина моста. 3 июля Пушкин подает прошение о предоставлении ему отпуска «для приведения в порядок домашних <…>дел», 8-го получает паспорт на отъезд и 9-го июля уезжает с родителями и сестрой в Михайловское. На какое бы то ни было серьезное увлечение времени не было.
В конце августа Пушкин возвращается из Михайловского в Петербург, а предположительно в начале декабря у Карамзиных он знакомится с княгиней Авдотьей Голицыной. Уже 24 декабря 1817 года Карамзин пишет Вяземскому в Варшаву: «Пушкин… у нас в доме смертельно влюбился в Пифию Голицыну и теперь уже проводит у нее вечера: лжет от любви, сердится от любви, только еще не пишет от любви».
В промежутке «конец августа – ноябрь» 1817 года только и могло состояться увлечение, обозначенное как N.N. Об этом периоде жизни есть важное воспоминание в «Записках о Пушкине» И.И.Пущина; привожу его целиком:
«Между нами было и не без шалостей. Случалось, зайдет он ко мне. Вместо: «Здравствуй», я его спрашиваю: «От нее ко мне или от меня к ней?» Уж и это надо вам объяснить, если пустился болтать.
В моем соседстве, на Мойке, жила Анжелика – прелесть полька!
Возвратясь однажды с ученья (Пущин в это время проходил обучение в гвардейском конно-артиллерийском батальоне. – В.К. ), я нахожу на письменном столе развернутый большой лист бумаги. На этом листе нарисована пером знакомая мне комната, трюмо, две кушетки. На одной из кушеток сидит развалившись претолстая женщина, почти портрет безобразной тетки нашей Анжелики. У ног ее – стрикс, маленькая несносная собачонка.
Подписано: «От нее ко мне или от меня к ней?»
Не нужно было спрашивать, кто приходил. Кроме того, я понял, что этот раз Пушкин и ее не застал.
Очень жаль, что этот смело набросанный очерк в разгроме 1825 года не уцелел, как некоторые другие мелочи. Он стоил того, чтобы его литографировать».
О чем идет речь в описанном случае? Пушкин зашел к Анжелике (это ее, знакомая Пущину, комната была изображена на рисунке), не застал ее, зашел к Пущину, не застал и его и пошутил, нарисовав толстую тетку Анжелики и приписав вопрос, который обычно задавал ему друг про саму Анжелику: «От нее ко мне или от меня к ней?»
Итак, N.N. «донжуанского списка» – полька Анжелика , поскольку других женщин в этот период у Пушкина не было. Спрашивается, почему никому не пришло в голову сопоставить хронологию списка и воспоминания Пущина? – Все дело в ошибке составителей «Летописи жизни и творчества А.С.Пушкина». Вот что записал М.А.Цявловский в «Летописи» под концом августа:
«Общение Пушкина с И.И.Пущиным…Раз, зайдя к Пущину и не застав его дома, Пушкин оставляет на столе лист бумаги со своим рисунком, изображающим их общую знакомую польку Анжелику, с надписью: «От нее ко мне или от меня к ней?» Рисунок не сохранился».
Видимо, делая эту запись по памяти и не перепроверив себя, Цявловский, несмотря на приведенный Пущиным «стих Пушкина», перепутал Анжелику с ее теткой, а Пушкина с Пущиным: получалось, что роман если и был, то не с Анжеликой, а с ее теткой, и не у Пушкина, а у Пущина. Не исправила ошибку и Н.А.Тархова, составитель четырехтомной «Летописи», изданной в 1999 – 2002 годах, полностью доверившись авторитету Цявловского. Между тем «Летопись» всегда была настольным справочником для пушкинистов, и это пушкинское любовное увлечение на многие годы выпало из их поля зрения.
Однако сразу же возникает несколько вопросов: кто она такая? почему Пушкин зашифровал ее имя – да так, что вероятность расшифровки была ничтожно мала? Ведь в 1828 – 1829 гг., когда Пушкин вписывал в альбом Елизаветы Ушаковой свой «донжуанский список», вряд ли ему могло прийти в голову, что Пущин, единственный свидетель этого романа, когда-нибудь напишет воспоминания и расскажет о прелестной польке.
Полькой Анжеликой Дембинской заинтересовался Александр Лацис, правильно прочитавший пушкинскую стихотворную строчку, процитированную Пущиным: « На прочее завеса! » Из нее следовало, что было и « прочее » – то есть родился ребенок. В этом и содержится ответ на вопрос, почему Пушкин скрыл имя Анжелики: имя легко узнаваемое, можно было протянуть ниточку к незаконнорожденному ребенку, а Пушкин его засвечивать и не хотел, и не имел права. Лацису оставалось сделать даже не шаг – только повернуть голову, чтобы догадаться, что именно эта женщина скрыта под инициалами N.N. , но он был увлечен тем, что обнаружил, глядя в другую сторону, и, как читатель увидит, его можно понять.
Но если адресат посвящения «Полтавы» не связан с N.N. «донжуанского списка», может быть, существует обратная связь? Справедливость требует проверить, не могло ли посвящение «Полтавы» быть адресованным польке Анжелике? В моей публикации «Утаенная любовь Пушкина» в «Русском Курьере» в 2004 г. я писал, что «адресатом стихотворения вполне можно было бы счесть и Анжелику Дембинскую: почему бы ее скромной душе и не вызвать у поэта такое сильное чувство – особенно если она любила самозабвенно?» Впоследствии я вынужден был в книге «Пушкинские тайны» (2009) отказаться от этого предположения – даже несмотря на то, что связь Пушкина и Анжелики оказалась не такой кратковременной, как это выглядит на первый взгляд. Чтобы оттрактовать посвящение в пользу этой кандидатуры, пришлось бы пойти на непозволительную натяжку: хотя во всем остальном Анжелика Дембинская удовлетворяет содержанию посвящения, отношения с ней Пушкина никак нельзя назвать безответной любовью. Было бы натяжкой считать и ее связь с «ПОЛТАВОЙ» обусловленной местом, рядом с которым жил ее сын (к тому же маловероятно, что она вообще знала, куда его отправили).
Но, может быть, в таком случае посвящение «ПОЛТАВЫ» адресовано… сыну Пушкина? Предположение странное, но не невозможное и не хуже иных предположений, высказанных теми, кто считал, что адресат – не женщина. А мы обязаны проверять все варианты. Так вот, даже если считать, что посвящение было связано с Полтавой местонахождением сына (что снимает необходимость соотнесенности с этой кандидатурой содержания поэмы), и большинство строк стихотворения можно как-то непротиворечиво объяснить, этот вариант противоречит строчкам «Узнай, по крайней мере, звуки, Бывало милые тебе…» и особенно – строке «Последний звук твоих речей…» .
Таким образом, «тайная любовь» донжуанского списка Пушкина, как и ожидалось в результате исследования Щеголева, оказалась никак не связанной с «утаенной любовью» посвящения «ПОЛТАВЫ» . Вместе с тем, сам факт «размещения» ее в донжуанском списке Пушкина не дает никаких оснований считать ее «вечной, неразделенной» любовью, прошедшей через всю жизнь поэта.