И Губер, и Цявловская, вслед за Лернером, использовали в качестве главного аргумента письмо Александра Раевского Пушкину от 21 августа 1824 года, написанное через три недели после отъезда поэта из Одессы в новую ссылку. Оно заслуживает подробного рассмотрения, чтобы перестали, наконец, гальванизировать этот миф и захоронили его. Вокруг него нагорожена масса чепухи – и все из-за того, что пушкинисты не обратили внимания на два больших тире, которые в конце прошлого века разглядел в письме Александр Лацис при изучении подлинника. Такими тире было принято выделять фрагменты текста, как мы выделяем их «воздухом»; этими тире и выделен абзац « Мой дорогой друг… » – письмо в письме, письмо Елизаветы Воронцовой в письме Александра Раевского, написанное тоже его рукой, но под ее диктовку. Кроме того, анализируя текст, Лацис понял, что в переводе с французского следовало бы везде, кроме этого последнего абзаца, «вы» заменить на «ты»: Раевский с Пушкиным был на «ты», Воронцова – на «вы». Такая корректировка меняет акценты в тексте, объясняет наличие повторов и тон последнего абзаца и рассыпает в прах единственный аргумент в поддержку утверждений о лицемерии Раевского. Внесем соответствующие исправления в общепринятый перевод французского текста письма Раевского с одним несущественным сокращением и небольшими стилистическими поправками Лациса, выделив письмо Воронцовой курсивом:

«Ты совершил большую оплошность, дорогой друг, не давши мне своего адреса и вообразив, что я не сумею разыскать тебя в глуши Псковской губернии; ты избавил бы меня от лишней траты времени на розыски и раньше получил бы мое письмо.

Ты пишешь, что боишься скомпрометировать меня перепиской с тобой . Такое опасение ребячливо во многих отношениях, а к тому же бывают обстоятельства, когда не приходится считаться с подобными соображениями . Да и что может быть компрометирующего в нашей переписке? Мы с тобой никогда не толковали о политике ; ты знаешь, что я не слишком высокого мнения о политике поэтов, а если и есть нечто, в чем я могу тебя упрекнуть, так это лишь в недостаточном уважении к религии – заметь это хорошенько , ибо не впервые я об этом тебе говорю.

Я испытываю настоящую потребность писать тебе. Нельзя без последствий прожить рядом столько времени; даже оставляя в стороне множество причин, которые заставляют питать к тебе истинную дружбу, одной привычки было бы достаточно, чтобы создать между нами прочную привязанность. Теперь, когда мы так далеко друг от друга, я не стану сдерживаться в выражении чувств, которые испытываю к тебе; знай же, что, не говоря уже о твоем прекрасном и большом таланте, я с давних пор питаю к тебе братскую дружбу и никакие обстоятельства не заставят меня отказаться от нее. Если после этого первого письма ты мне не ответишь и не дашь своего адреса, я буду продолжать тебе писать, надоедать тебе до тех пор, пока не заставлю тебя ответить мне, не считаясь с мелкими опасениями, которые должна рассеять самая невинность нашей переписки .

Не буду говорить тебе о твоей беде, скажу только, что я не отчаиваюсь относительно твоего нынешнего положения: оно изменится к лучшему, не сомневаюсь в этом. Единственное, чего я страшусь для тебя, это скуки в данный момент; поэтому я и берусь за перо лишь для того, чтобы развлечь тебя, рассеять, поговорить с тобой о прошлом, о нашей жизни в Одессе; хоть она, по правде говоря, и не была блестяща, однако воспоминание и сожаление несомненно должны приукрасить ее в твоих глазах…

Откладываю до другого письма удовольствие рассказать тебе о происшествиях и черточках из жизни наших прекрасных соотечественниц; а сейчас расскажу тебе о Татьяне. Она приняла живейшее участие в твоем несчастии; она поручила мне сказать тебе об этом, я пишу тебе с ее согласия. Ее нежная и добрая душа видит лишь несправедливость, жертвою которой ты стал; она выразила мне это со всей чувствительностью и прелестью, свойственными характеру Татьяны. Даже ее очаровательная дочка вспоминает о тебе, она часто говорит со мной о сумасбродном г-не Пушкине и о тросточке с собачьей головкой, которую ты подарил ей. Я все время поджидаю маленького портрета с двумя первыми строками стихов, которые ты для нее написал. —

Мой дорогой друг, умоляю вас не поддаваться унынию, остерегайтесь, чтобы оно не ослабило вашего прекрасного дарования. Берегите себя, будьте терпеливы, ваше положение изменится к лучшему, поймут несправедливость той суровой меры, которую применили к вам. Ваш долг перед самим собой, перед другими, наконец, перед самой отчизной вашей – не падать духом; не забывайте, что вы – краса нашей расцветающей словесности и что временные невзгоды, жертвою которых вы оказались, не могут повредить вашей писательской славе. Я знаю, что ваша первая ссылка пошла на пользу вашему характеру, что вы теперь уже не такой взбалмошный, опрометчивый. Продолжайте в томже роде, затем питайте больше уважения к религии, – и я не сомневаюсь, что в самом непродолжительном времени вас перестанут держать в проклятой вашей деревне. —

Прощай. Твой друг А.Раевский

21 августа 1824. Александрия близ Белой церкви.

Мой адрес покамест – Киев».

Детали свидетельствуют, что Татьяна – это Елизавета Воронцова, с ведома и при участии которой пишется письмо (в Одессе в кругу общения Раевского и Воронцовой были приняты игровые «псевдонимы»): в частности, речь идет о четырехлетней дочке Воронцовой, которая «говорит… о сумасбродном г-не Пушкине» и, следовательно, находится вместе с ними, в Александрии; неподдельно дружеский, ободряющий тон писем обоих, и Раевского, и Воронцовой, вопреки любым «умозаключениям» свидетельствует о характере взаимоотношений внутри этой троицы – хотя нет сомнений, что Пушкин не избежал влюбленности и в Элизу. Вместе с тем видно, что оба письма продуманны и не так просты, как это кажется на первый взгляд. В чем скрытый смысл этого совместного письма?Высылка в Михайловское была для Пушкина жестоким ударом и показала ему, что его положение гораздо хуже и опаснее, чем он мог бы предположить. В письме к мужу от 1 августа 1824 года В.Ф.Вяземская пишет: «Он умоляет тебя не писать ему, дело в том, что один человек оказался скомпрометированным из-за того, что наш друг («он», «наш друг» здесь Пушкин. – В.К. ) написал на чужом письме, обращенном к нему, его адрес, и хотя он с этим человеком совершенно не был знаком, последнего допрашивали о его отношениях с нашим другом. Я уверена, что ты не покинешь его в несчастии, но пиши и изъясняйся в своих письмах так, как если бы ты был его худшим недругом». Пушкин не дал своего адреса не только Раевскому, и всех, для кого переписка с ним могла быть опасной, он предупредил об этом. Из письма Раевского видно, что Пушкин предупредил и его – письмом или запиской. Раевский с этого и начинает письмо ( «Ты пишешь, что боишься скомпрометировать меня…» ), давая понять, что записку Пушкина он получил, что в ответе лишнего не напишет, но переписываться с ним будет: как человек благородный, то есть с развитым чувством собственного достоинства, Раевский просто не мог позволить испугать себя репрессивными мерами, примененными к Пушкину ( «бывают обстоятельства, когда не приходится считаться с подобными соображениями» ). В его письме очевиден вызов тем, кто будет вскрывать пушкинскую почту; используя свой авторитет героя Отечественной войны, он сознательно подчеркивает для «проверяльщиков» пушкинской почты свое дружеское расположение к Пушкину и настаивает на переписке, одновременно давая Пушкину понять, что происходит и как себя надо вести. В чем Пушкин обвинялся в доносах, инициированных Воронцовым? Главным образом в вольнодумстве, в резких высказываниях против правительства. Что же касается его «атеизма», в этом отношении взгляды Пушкина незадолго до того стали известны властям, что, в свою очередь, через жену Воронцова стало известно Раевскому. Поэтому, пытаясь в какой-то мере реабилитировать Пушкина, он говорит не об отсутствии уважения к религии , а о «недостаточном уважении» к ней. Зато он подчеркивает, что политикой они с Пушкиным не занимались и не будут заниматься – да и какая может быть политика у поэта! Оба они – и Раевский, и Воронцова – говорят о недостатке уважения к религии как единственном пушкинском недостатке, а весь защитный пассаж Воронцовой (« невзгоды, жертвою которых вы оказались », « поймут несправедливость той суровой меры, которую применили к вам », « вы – краса нашей расцветающей словесности », « первая ссылка пошла на пользу », « вас перестанут держать в проклятой вашей деревне ») написан хотя и с истинно женским участием, но, если и не с поправками Раевского, то, по меньшей мере, с черновика и тоже рассчитан на перлюстрацию письма. Правительство понимало, что вольнодумство если и не проистекает непосредственно из безбожия, то уж во всяком случае идет с ним рука об руку; письмо утешало, поддерживало и призывало к осторожности. Пушкин в дальнейшем действительно стал в своей переписке чрезвычайно осторожен, его письма, начиная с этого времени, всегда требуют внимательного чтения и между строк – хотя мнение о нем как о безбожнике поколебать было уже непросто.