Уха в Пицунде

Кожедуб Алесь

Премьера книги состоялась на портале ThankYou.ru. В сборник известного прозаика Алеся Кожедуба «Уха в Пицунде» вошли рассказы, публиковавшиеся в журналах «Дружба народов», «Наш современник», «Москва», «Московский вестник», «Слово», «Литературной газете» и других периодических изданиях. Автор является признанным мастером жанра рассказа. Действие происходит во многих городах и весях нашей планеты, от юга Франции до срединного Китая, однако во всех рассказах так или иначе затрагивается тема Москвы, которую писатель хорошо знает и любит. Изящный стиль, тонкий юмор, острота сюжета вызовут несомненный интерес современного читателя.

 

ThankYou.ru: Алесь Кожедуб «Уха в Пицунде»

Спасибо, что вы выбрали сайт ThankYou.ru для загрузки лицензионного контента. Спасибо, что вы используете наш способ поддержки людей, которые вас вдохновляют. Не забывайте: чем чаще вы нажимаете кнопку «Спасибо», тем больше прекрасных произведений появляется на свет!

 

Уха в Пицунде

Черноморское побережье Кавказа я люблю так, как человек любит свою прародину. Он может никогда её не увидеть, но всегда чувствует, что она есть, и всегда будет к ней стремиться. Люди вышли из тёплого южного моря, и разуверить в этом меня не сможет никто. Да, из моря. И не мифический первобытный человек выткался, проступил, материализовался из прибрежный пены, а известные нам египтяне, этруски, греки, индусы, китайцы, — несть им числа. Первые цивилизации появлялись на берегах тёплых морей, в них они исчезали, передавая потомкам память о блаженстве покоя в солёных водах утробы, о шорохе волны, бережно выносящей тебя на кромку берега, о ярком солнечном свете, размыкающем плотно сжатые веки, о нежном песке, смягчающем переход человека-дитя из воды на сушу.

Человек некогда вышел из благодатного моря на земную твердь — и обрек себя на вековые страдания. Но это отдельная тема для разговора, и не самая интересная.

Море я впервые увидел в шестнадцать лет, почти зрелым мужчиной, но сразу понял, в чём истинный смысл человеческой жизни. Он, этот смысл, заключался в том, что человек должен возвратиться к морю. В начале своего пути, в середине, в конце, но должен. Вспаши поле, возделай сад, построй дом, вырасти сына, отдай, словом, земле земное — и к морю. Можно, конечно, всё это сделать и рядом с морем, но это уже удел избранных. Счастливчиков среди людей мало, возможно, их и вовсе нет, а потому хотя бы в конце своего земного пути приди туда, где ты мог быть счастливым. На море на океане, на острове на Буяне стоит дуб вниз головой, вверх коренями… Где было сокрыто Кощеево бессмертие? Посреди океана.

Какое-то время мои родители жили в городе Хадыженске на Северном Кавказе. Хадыжка — на адыгском наречии яма. Городок действительно лежал в яме между гор. Два часа на поезде — и ты в Туапсе, на море. Неподалёку Белоречка, Апшеронск, Горячий Ключ, зажиточные станицы, где некогда вольные казаки, замирявшие горцев, мало-помалу превратились в законченных куркулей, из всех присказок и поговорок оставивших для себя одну на все случаи жизни: моя хата с краю, ничего не знаю.

Солнце было горячее, вино хмельное, девки ядрёные, а море солёное, и я жил-поживал, горя не знал.

В Джубге я пил пиво с матросами-каботажниками, и до сих пор считаю этих парней представителями одной из самых достойных на земле профессий.

В Туапсе я валялся на пляже неподалёку от рынка, дожидаясь, когда сестра с подругой распродадут помидоры. Девушки-старшеклассницы вечером собирали на огороде помидоры, утром садились на проходящий поезд, сунув проводнику рубль, продавали их у входа на рынок и тут же становились курортницами, шатаясь по магазинчикам, загорая и флиртуя с парнями. Я их не осуждал.

В Дагомысе с однокурсником Сашей — надо же, человек родился и вырос в Дагомысе! — проходили практику в пионерском лагере. Точнее, проходил её один я, Александр же делал всё, чтобы я эту практику не прошёл. С вечера он появлялся на проходной с трёхлитровой банкой домашнего вина, дожидался, поплёвывая, отбоя и уводил меня на танцы-шманцы. Драться он абсолютно не умел, но любил, и зачастую лишь чудо позволяло нам живыми вернуться на корабль. Зато как смотрели на фингал под глазом девушки! Сейчас я думаю — Санька лез в драку умышленно. Девушки жалеют побитых и зачастую отдают им всё, даже самое дорогое. Они утешали его, ревниво посматривая на соперниц, ласкали и гладили, а мы, небитые дуроломы, играли мышцами. Но юность тем и хороша, что глупа.

В Гантиади я две недели промучился с подружкой, в которой всё было прелесть — фигура, глаза, душа, но иногда, глядя на неё, мне хотелось завыть от тоски, а то и щёлкнуть её по носу. В конце концов я смотался на день в Сухуми, организовал через другого своего однокурсника, Володю, телеграмму, требующую срочного моего приезда, посадил девушку, которая вдруг снова стала желанной, в самолёт, и отправился туда, к друзьям. Ах, эта сухумская набережная! Платаны, пальмы, кофейни, хинкали, пиво, наконец.

Володя работал корреспондентом газеты «Советская Абхазия». Слово «работал» в Сухуми, правда, имело совсем не то значение, что в Минске. В «Советской Белоруссии», например, если корреспондент работал, то он именно работал, вкалывал. Он организовывал и писал материалы, дежурил по номеру, сидел на планёрках, его дрючили начальники, и многие с упоением, он бился как рыба об лёд, стремясь из корреспондентов прорваться в старшие корреспонденты, — в Сухуми всё было не так. Уважающий себя сотрудник газеты, а Володя, без сомнения, был таковым, в редакции появлялся ближе к вечеру.

— Днём жарко, — объяснил он мне, недоумевая, как можно не понимать очевидных истин. — Папик обещал сегодня редактору позвонить.

— Зачем?

— Чтоб в командировку послал?

— Кого?

— Меня.

Я окончательно перестал что-либо понимать. В Минске командировки считались худшим из зол. Уж если начальство начинало человека есть поедом, оно отправляло его в одну командировку, потом во вторую, а там и в третью.

— Ты хочешь уйти из газеты? — осторожно спросил я.

— Офонарел? — оттопырил пухлые губы Володя. — Знаешь, сколько надо было дать, чтобы меня сюда взяли?

— Тогда зачем тебе командировка?

— Там же хлеб-соль! — постучал себя костяшками пальцев по голове Вова.

— Хлеб-соль? — тупо удивился я.

— Приезжаешь — встречают, и пусть попробуют на плохой машине! — начал рассказывать Володя, и чувствовалось, что даже от рассказа он получал физическое удовольствие. — Потом везут. Стол накрывают обычно на свежем воздухе. Под большим деревом хорошо — платаном, смоковницей, туей. Чтобы в тени и ветерок. Начинаются тосты. Первый тост — три стаканчика вина. Второй — шесть. Третий — девять…

— И все надо выпивать?

— Обязательно! Если очень уважаемый гость, перед вином подают стаканчик водки. А последний тост — полный рог вина! Вот если выпьешь рог до дна — настоящий мужчина.

— А ты выпивал?

— Сначала пил, потом выливал под стол, а рог на себя опрокинул, — честно признался Володя. — И всё равно не помню, как меня в машину положили. Очнулся уже дома.

— Да, хороший хлеб-соль, — согласился я. — А статью пишешь до хлеб-соли или после?

— Иногда пишешь, иногда нет. Газета, — неопределённо повертел пальцами Володя.

— Но хлеб-соль обязательно?

— Обязательно.

Мы захватили с собой фотографа газеты Жана и вышли из редакции в предвечернюю тишину города. Это была минута, когда полдневная жара спадала, но вечерней прохлады ещё не было. В кофейнях раскалялся крупнозернистый песок в жаровнях, официанты выносили на тротуар стулья. Открывались магазинчики и ларьки. Оживали фотографы под пальмами. Набережная заполнялась разомлевшими на пляже отдыхающими.

— А что это у вас пиво по разной цене? — спросил я. — Вот в этой бочке — двадцать копеек, в той — восемнадцать, а здесь двадцать две. Оно что, разного сорта?

— А ты попроси Вовку взять пивка! — захохотал Жан. — Ему бесплатно нальют.

— Пошёл ты… — Володя обиженно отвернулся.

— Ладно, сиди, — смилостивился Жан, — мы сами возьмём.

— А в чём дело? — спросил я, уставясь на бочки.

Бочки, как и пиво в них, были одинаковыми, это я заметил в первый же день.

— Вовке к бочкам нельзя, — сказал Жан, — морду набьют.

— Я им сам набью, — пробурчал Володя.

— За что в морду-то? — поинтересовался я.

— Да Вова написал про эти бочки, — захихикал Жан, — а они сказали: придёт пить пиво, набьём морду.

— А милиция? — возмутился я.

— Какая милиция… — Володя махнул рукой. — Пошли лучше «Шушхуны» выпьем.

— Тебе и «Шушхуны» не дадут, — сказал Жан. — Мафия.

— Ну ты возьми! — психанул Володя.

— Мне тоже не дадут, — перестал смеяться Жан. — Все знают, что я из газеты.

— Я куплю, — сказал я.

Продавец видел, что я из компании газетчиков, но четыре бутылки игристого вина по три рубля за штуку всё же выдал. Вид у меня был отнюдь не местный, а курортников в Сухуми уважали.

Мы выпили по стакану вина.

— Вовка, может, всё-таки пивка возьмёшь? — сказал Жан, снова предлагая компании повеселиться.

— Ты лучше про яйца расскажи, — огрызнулся Володя.

— Какие яйца? — посмотрел я на Жана.

— Какие-какие — свои! — выкрикнул Володя, прикуривая дрожащими руками сигарету. — Ну, расскажи, какой ты у нас вундеркинд.

— А что? — пожал плечами Жан и наклонился ко мне. — Слушай, сколько у тебя яиц в мошонке?

— Два, — растерялся я.

— Вот именно, — удовлетворённо кивнул Жан. — А у меня, наверное, десять. Кончить, понимаешь, не могу, совсем. Хирург сказал — операцию надо делать.

Я во все глаза смотрел на него. Неужто такое бывает?

— Бывает, — подтвердил Володя. — Пощупать давал. Но кончить ты не можешь не от этого. Пьёшь много.

— Слушай, какое «пьёшь»? — выпучил глаза Жан. — Две-три бутылки в день — разве это «пьёшь»? Хирург сказал: уникальный случай, нужна операция.

— А стоит нормально? — наконец пришёл я в себя.

— Как дубина! — подскочил Жан. — Хочешь, покажу?

— Не надо, — испугался я. — Верю.

— Удалять надо, — снова сел Жан. — А этот про пиво написал и думает — памятник ему поставят. Прирежут тебя ночью — будешь знать.

— Почему прирежут? — заволновался Володя. — В милиции дело не открыто. Сказали: появятся дополнительные факты, тогда откроют.

— И тебя, наконец, прирежут! — загоготал Жан. — Вот меня за фотографии никто не тронет. Снимать умею.

— Подумаешь! — фыркнул Володя и залпом допил оставшееся в стакане вино.

— Показать, как я снимаю? — достал из конверта фотографию Жан.

Я эту фотографию видел, но ещё раз с удовольствием на неё посмотрел. Знаменитый армянский актёр Фрунзик Мкртчян со скорбной миной держал в руках большой портрет не менее знаменитого грузинского актёра Вахтанга Кикабидзе, который на этом портрете ржал, как лошадь, выставив все свои выдающиеся тридцать два зуба.

— Знаешь, я с ними выпивал, как с тобой, — доверительно сказал мне Жан. — Два… нет, четыре раза! Приезжают в Сухуми — и сразу звонок: Жан, ты где? Приезжай, дорогой, выпьем!

Пока я разглядывал фотографию, к нашему столику подошли Игорь и Виталий, друзья моих друзей, а значит, и мои друзья. Рабочий день в Сухуми заканчивался, начиналась жизнь.

По набережной уже дефилировала нарядная толпа. Море, весь день лениво ворочавшееся между сваями пирса и волнорезами, утихло. Густеющий воздух наполнился ароматами кофе, водорослей, шашлыков и чебуреков. Остро запахли крупные цветы магнолии, под которой мы сидели. Зажглись огни ресторана на горе, похожие на огни маяка.

Мои друзья высматривали девушек на набережной с видом объевшихся грифов-стервятников: вот она, добыча, гарцует, скачет, мелькает соблазнительными ножками, но взмахнуть крыльями и рвануться к ней нет сил — обожрались. Лишь медленно поворачивались шеи, мерцали из-под плёнки век глаза, раскрывались, втягивая питьё, клювы. Мне после двух недель в Гантиади, где в маленькой комнатке с ужасно скрипучими кроватями я наконец-то понял, что лодка любви разбивается именно о быт, тоже не хотелось летать, и над столиком царил тот благостный покой, который называется ангельским.

Я умиротворённо размышлял, как хороша всё же сухумская жизнь. Жан — армянин, Игорь — грек, Виталий — абхазец, Володя наполовину мингрел, наполовину русский, я вовсе из Беларуси, но все мы братья, одинаково мыслим, одинаково чувствуем, на одном языке говорим.

— Жан, ты курицу когда-нибудь резал? — интересуется Володя.

— Конечно, резал.

— У неё внутри тоже яиц много. Знаешь, ма-аленькие такие…

— Смотри, смотри! — подскакивает Жан. — Вон твоя жена пошла, с длинным парнем!

— Где? — покрывается пятнами Володя.

— Да вон, вон! Анаида, иди к нам! Что ты в него вцепилась?

— Слушай, курицын сын, — облегчённо откидывается на спинку стула Володя, — она и не похожа на Анаиду. Так, чуть-чуть…

— А я говорю — Анаида. Сбегай домой, проверь. Мамой клянусь, Анаида прошла. И парень видный, не чета тебе.

Все смеются.

Поздно вечером я оказался у Володи дома. Мы выпили бутылку коньячного спирта, настоянного на грецких орехах.

— Где взял спирт? — спросил я.

— Папик подкинул, — пожал плечами Володя. — Слушай, пойдём искупаемся!

— Ночью? — посмотрел я в чёрное окно.

— Ловят, — подала голос из кухни Анаида. — Милиция ходит и забирает. Голыми купаются.

— Мы голыми не будем, — сказал Володя. — Пойдём. Ты в этом году купалась?

— Нет, — вышла из кухни Анаида, симпатичная армянка с томным выражением глаз.

— А я один раз, в мае. Сейчас сентябрь, потом октябрь… Больше не соберусь. Вовчик спит?

— Спит.

— Пойдём втроём, одежду посторожишь.

— А Вовчик у вас купается? — спросил я.

— Да нет, в соплях весь, — ответил Володя. — Сквозняки, понимаешь.

Я вспомнил, что студентом Володя почти весь год ходил в соплях, и промолчал.

Мы взяли с собой ещё одну бутылку коньячного спирта и отправились на медицинский пляж. Первой искупалась Анаида, но она лишь окунулась и вышла.

— Плавать не умеет, — сказал Володя.

Мы с ним заплыли далеко. Ночь была ясная. Я лежал на спине и находил знакомые созвездия. Володя нырял вокруг меня, как дельфин, протрезвлялся.

Подплывая к берегу, я услышал голос Анаиды.

— Мы местные, — говорила она.

— Это не важно, — перебивал её громкий голос, — купаться ночью категорически запрещено. За нарушение — штраф.

— Всегда купались, — оправдывалась Анаида.

— Оштрафую — забудете, как купаться.

— Что?! — выбрался из воды Володя. — Я в газете работаю!

— В какой газете? А ну покажи документы!

— Сейчас…

Володя порылся в одежде и достал редакционное удостоверение.

— Вот, — гордо сказал он, впрочем, не выпуская документ из рук.

— А теперь одевайтесь и поедем в отделение. С ветерком прокачу.

— Как?! — задохнулся от гнева Володя. — Меня, корреспондента «Советской Абхазии»?!..

— А хоть главного редактора. Посмотрим, как утром запоёшь, когда протрезвеешь.

Я понял, что надо вмешаться.

— Слышь, начальник, — дёрнул я за рукав одного из дружинников, которые молча слушали перепалку милиционера с Володей, — коньячный спирт пьёшь?

— Сколько? — спросил тот, не поворачивая головы.

— Бутылка.

Дружинник подошёл к милиционеру и с трудом отвёл его в сторону. Они пошептались.

— Анаида, дай бутылку, — сказал я.

Та с готовностью сунула её мне в руки.

— Ладно, — сказал милиционер, подходя к нам, — скажи спасибо, корреспондент, что с тобой уважаемый отдыхающий. Ему можно, он не знал. А ты если в другой раз попадёшься — в КПЗ будешь ночевать.

Володя дёрнулся, но смолчал. Я протянул милиционеру бутылку.

— Ему отдай, — показал тот за спину. — В следующий раз на пятнадцать суток посажу.

Мне показалось, что он усмехается.

Мы пошли домой, и всё это время Володя ругался. Он грозился выгнать с работы не только милиционера с дружинниками, но и всех их родственников.

— Не только в Сухуми — в Очамчире их никто не возьмёт на работу! — гремел Володя.

— А в Гантиади? — спросил я.

— В Гантиади тоже, — подумав, сказал Володя.

Я удовлетворённо кивнул. В Гантиади я со своей девушкой купался каждую ночь, и не хотелось, чтобы какой-то изгнанный из Сухуми милиционер портил отдых тем, кто живёт сейчас в маленьких комнатках со скрипучими кроватями. К посёлку Гантиади я притерпелся. Более того, из Сухуми он уже не представлялся таким скучным и грязным. Наверное, на побережье есть гораздо хуже посёлки, и пусть люди, отдыхающие в нём, чувствуют себя спокойно.

— Хорошо — отпустил, — сказала Анаида. — Я ночью не купаюсь.

— Ты плавать не умеешь! — крикнул Володя и пнул ногой стену дома, мимо которого мы проходили.

— Не знаешь, как там Саня? — вспомнил я о нашем однокурснике из Дагомыса.

— Недавно приезжал, — сказал Володя, с трудом загоняя внутрь клокотавшую в нём ярость. — Подрались в кафе.

— Да ну?! — удивился я, хотя ничего удивительного в том, что Саня подрался, не было. — Сильно побили?

— Не очень, Сане только нос расквасили, — по голосу Володи я понял, что к нему вернулось хорошее расположение духа.

— А у тебя ухо распухло, — сказала из темноты Анаида.

Вообще-то из нас троих в драке кое-что понимал один я, всё-таки кандидат в мастера спорта по вольной борьбе. Но за время своих занятий спортом я, вероятно, столько наполучал плюх, тычков и затрещин, что в драку почти никогда не лез, оставляя это удовольствие Сане с Володей. И вот, пожалуйста, у одного нос, у второго ухо.

— Прошло? — спросил я.

— Три дня примочки держал, — сказала Анаида.

— У Сани нос слабый, — до Володи наконец дошло, что для настоящего горца женщина — пустое место. — Ни разу не было, чтобы кровь не текла.

— Зато быстро проходит, — припомнил я.

— Да, назавтра домой уехал, — согласился Володя. — Слушай, удостоверение «Советской Абхазии» для них не указ… Завтра редактор позвонит начальнику милиции и…

Володя засунул руку в карман брюк и остановился. Даже в темноте я увидел, что он побледнел.

— Анаида, удостоверение у тебя? — спросил он.

— Ты в руках держал, — выплыла из темноты Анаида. — Потерял?

— К-как, как я мог его потерять?! — Голос у Володи сел. — Где?!

— На пляже, — сказала Анаида. — Всем показывал.

— Пошли искать, — снова вмешался я. — Хорошо, ночь лунная.

Мы вернулись на пляж. При лунном свете не то что камень — сучок казался удостоверением.

— Вот здесь мы стояли… — Володя вертелся на четвереньках, как собака, ловящая себя за хвост.

Я присел на корточки.

— За утерянное удостоверение выгнать могут, — дрожащим голосом сказал Володя. — Даже папик не поможет.

Анаида молча постояла над нами — и ушла в сторону.

«Не хочет искать, — подумал я. — Интересно, кто на ком женился — он на ней или она на нём?»

— Что я редактору скажу? — причитал Володя. — Купался ночью на пляже и потерял?

— Можешь сказать — украли, — сказал я. — А ты точно его в карман положил? Может, у них осталось?

— В задний карман положил! — хлопнул себя по заду Володя и всхлипнул. — Папик меня в газету год устраивал…

Да, Володю и в Минский университет устраивали. Главбух университета был из Сухуми. Через год его арестовали за взятки и посадили на семь лет. Володя проходил по делу свидетелем, балансируя на зыбкой грани между свидетелем и обвиняемым. Но главбух оказался настоящим мужчиной. В лагере он тоже был главбухом, хорошие специалисты всюду нужны, но из-за того, что специалист он был выдающийся, отсидеть ему пришлось от звонка до звонка. «Мы бы и рады отпустить тебя досрочно, — якобы сказали ему, — но второго такого главбуха ещё не посадили».

В данной ситуации Володя медленно, но верно превращался в обвиняемого. Мне было его искренне жаль, потому что парень он всё-таки хороший.

Анаида вновь появилась, подобно призраку, и протянула что-то Володе:

— На.

— Уд… — пискнул Володя и поперхнулся. — Где взяла?!

— Там, под насыпью, — махнула рукой Анаида. — Когда лезли на неё, выпало.

Я, как и Володя, не верил, что это наше удостоверение. Мы его тщательно осмотрели, обнюхали.

— Оно, родимое!

С пляжа мы побежали рысцой, и дома Володя сразу же полез на антресоли за новой бутылкой коньячного спирта, настоянного на грецком орехе.

— Хороший спирт, — сказал я. — Где его твой папик берёт?

— Это мой папик даёт, — повернулась ко мне вполоборота Анаида. — Директору «гастронома» не только спирт — что хочешь принесут.

«Теперь ясно, кто на ком женился, — подумал я. — Но для дочери директора «гастронома» в центре Сухуми она просто красавица!»

Анаида, по-прежнему не глядя на меня, улыбнулась. Я от греха подальше отвернулся. Благо, стаканчики уже были полны.

— За Анаиду! — провозгласил я.

Володя скривился, но выпил. В спальне запищал Вовчик. Анаида молча поднялась и ушла к нему. Всё правильно. Мужчины пьют, женщины укачивают детей.

Назавтра мы снова сидели на набережной, заполненной девушками, особенно хорошенькими в сумерках. Опять стреляла, не хуже шампанского, «Шушхуна». Опять мы пили неповторимый сухумский кофе — Володя сладкий, я средний, Жан слабый. Опять пивная мафия злобно косилась на неподкупного журналиста, а Жан рассказывал о своей исключительности.

Семидесятые годы медленно переползали в восьмидесятые, и до конца второго тысячелетия было ещё целых двадцать лет.

Вот так потихоньку-полегоньку, из Джубги в Туапсе, оттуда в Дагомыс, затем в Сухуми, я всё ближе подбирался к Пицунде. Не мог я миновать этого благословенного места. Не одному ведь Сталину вынашивать в ней коварные планы, кого, за что и каким по счёту ликвидировать. И не только Хрущёву мараковать на пицундской даче, как «от тайги до британских морей» засеять всё кукурузой. Может, Брежнева на ней и не было, и не поднимал он там в кругу товарищей тост: «Пейте, ребята! Пока я жив — пейте, а там хоть трава не расти!» Но я в Пицунде должен был оказаться. И оказался.

В Пицунде был прекрасный Дом творчества писателей — с просторными холлами, широкими лестничными пролётами, удобными номерами, баром, бассейном, который я, правда, никогда не видел работающим, и многим другим. Путёвку в этот Дом творчества простому писателю получить было непросто, но можно. И я стал в него ездить, чаще всего в сентябре.

Я вырос на Днепре и до сих пор считаю, что истинный смысл человеческой жизни состоит в том, чтобы поймать рыбу. Ты можешь жить где угодно и как угодно, но в урочный день ты, человек, вышедший когда-то из тёплого моря, мастеришь незамысловатую удочку, приходишь к реке, забрасываешь её и вытаскиваешь рыбу. Только ощутив в руке трепетанье холодной рыбьей плоти, ты становишься по-настоящему счастливым, и круглый немигающий рыбий глаз, глядящий сквозь тебя, скажет тебе столько же, сколько и звезда в ночном небе.

Удочку я взял с собой в первый же приезд в Пицунду. Это был четырёхколенный спиннинг, свободно умещающийся в дорожной сумке.

Перед завтраком я пришёл на пирс. На нём уже стоял человек, и по его напряжённой спине я понял, что это рыбак. Места там было достаточно. Я наживил два крючка и забросил их на дно.

— На что ловишь? — повернулся ко мне человек.

— На мидию.

— Я тоже. Хорошая наживка, но легко срывается. Как звать?

— Алесь.

— Я Петрович. Поэт?

— Прозаик.

— Хм, я тоже. Поладим. Ловил здесь?

— Нет.

У меня клюнуло, я вытащил красноватую пятнистую рыбку, похожую на бычка.

— О, барабулька, — сказал Петрович.

Через полчаса мы знали, что кроме барабульки здесь ловятся ставридка, ласкирь, зеленуха, пеструшка, собачка и морской дракон или скорпион. Позже мне попалась рыба-игла. Засушенная, она потом несколько лет висела у меня на кухне.

— Осторожно! — сказал местный рыбак, пришедший на пирс следом за мной, когда я выдернул из воды чудище с большой головой, разинутой пастью и расшеперенными колючками. — Наколешься — весь отдых будешь болеть.

— Стукни о сваю, чтоб слетела с крючка, — сказал Петрович.

— Не надо, — взял из моих рук леску рыбак. — У них мясо вкусное, мы едим.

Он наступил сапогом на голову дракона и выдрал из пасти крючок.

— Видишь, ядовитые шипы у него на жабрах и на голове? Голову отрезаешь, и все дела.

Я ушёл на завтрак. Петрович — а это был Василий Петрович Росляков — остался.

— Поешь там за меня, — сказал он.

— Может, булочку принести?

— Не надо.

После завтрака я искупался, съездил в центр Пицунды на рынок, прогулялся по роще из знаменитой реликтовой сосны, выпил кофе — отнюдь не такой, как в Сухуми. Перед обедом заглянул на пирс.

Петрович уже ловил на «колесо». Он забрасывал в море на бечёвке кольцо из железного прута, к которому были привязаны поводки. Вытаскивал — на «колесе» сидели две-три барабульки.

— Прогресс! — похвалил я Петровича. — Где взяли?

— Дали, — махнул он рукой. — Слышь, здесь в озеро впадает ручей, в нём копают морских червей. Самая лучшая насадка.

— Понял, — сказал я. — Где, говорите, этот ручей?

— Через дорогу напротив нашего Дома. Там змей много, будь осторожнее.

— Обед начался, — взглянул я на часы. — Идём?

— Не, я попозже. Клюёт.

После обеда я отыскал ручей. В его устье по берегам лежали кучи илистого песка. Я поковырялся в них и нашёл несколько мохнатых плоских червей, на которых, как я уже знал, хорошо брала кефаль. Но это серьёзная рыбалка с хорошей снастью. А у нас барабулька. Перед тем как идти к Петровичу, я забросил спиннинг в устье ручья. Поплавок сразу пошёл на дно. Я подсёк и вытащил крупного чёрного бычка. Закинул ещё раз — снова бычок. Бычки кидались на червя, как ненормальные, наверное, и дрались между собой за право быть первым. Подальше от берега на поверхности воды я увидел несколько плавников крупной рыбы, затем голову змеи.

Бычки толпились лишь в устье ручья, три метра в сторону — тишина и покой. Я вытащил ещё штук пять, смотал спиннинг и пошёл к Петровичу.

Тот сильно обрадовался червям, на бычков не захотел и смотреть.

— Хорошие бычки, — сказал я. — Крупные.

— Не, я барабульку, — отвернулся Петрович. — На море надо ловить морскую рыбу.

В Доме отдыхала моя старинная студенческая знакомая Тамара, писательская дочка. Между прочим, когда-то она была подругой Александра из Дагомыса. Её муж Николай был строителем, но не пил вина, что, согласитесь, было очень странно. Не видел я его и на пляже среди загорающих или картёжников. Вероятно, ему было не по себе рядом с писательской братией, и он то уходил с женой в горы, то уезжал в Гагру.

— Бычки? — оживился он. — А у тебя леска есть?

Я дал ему крючок, грузик и леску, и с этого дня Николай с утра до вечера с коротким перерывом на обед торчал в устье ручья. В пол шаге за его спиной маячила верная жена в белых брюках, воздушной блузке и широкополой шляпе.

Николай заполнил солящимися бычками ванну, завесил ими лоджию — и всё равно их некуда было девать.

— На кухню отдай, — посоветовал я.

— Зачем? — покосился на меня Николай.

— Поджарят.

— Если ты стесняешься, — подала голос Тамара, — я могу отнести.

— Не надо.

Мы с Тамарой переглянулись. Я подумал, что она хочет спросить о моём дагомысском друге, и не ошибся.

— Ты давно видел Сашу?

— В прошлом году.

— И как он?

— Нормально. В Америку собирается.

— В Америку?! — ахнула Тамара.

Я покосился на окаменевшую спину Николая. Никогда бы не подумал, что спина может выражать одновременно боль, отчаяние и угрозу.

«Может, не надо?» — спросил я взглядом Тамару.

«Надо!» — сверкнула она глазами.

— Попросил в американском посольстве статус беженца, — вздохнув, сказал я.

Спина презрительно шевельнулась.

— Бедненький! — Тамара прижала ладони к раскрасневшимся круглым щекам, вместе с бюстом эти щёки когда-то очень высоко ценились. — Кто его преследует?

— Общество, надо думать, — сказал я. — Он ведь, во-первых, журналист, а во-вторых, еврей. Или наоборот.

— А-а…

Тамара задумалась.

— Всё равно он хороший, — наконец сказала она, что-то для себя окончательно выяснив.

— Я с плохими не дружу, — согласился с ней я.

Николай вытащил бычка и бросил его через плечо.

— Мелкий.

Тамара подобрала рыбу и брезгливо положила её в полиэтиленовый пакет. Судя по спине, назревал взрыв, и я решил разрядить обстановку.

— Ну, как вам наш Дом творчества? — весело спросил я.

— Ой, чудесный! — всплеснула руками Тамара.

— Дерьмо, — процедил Николай.

Я озадаченно посмотрел на его спину. Мне пицундский Дом творчества нравился.

— Хуже, чем в Коктебеле или Дубултах? — уточнил я.

— Хуже.

— А ты там не был, — сказала Тамара.

Николай дёрнул плечом, будто отгоняя от себя надоедливую муху.

— Наша белорусская колония решила устроить сегодня пикник на берегу моря, — сменил я тему разговора. — Нам велено наловить рыбы.

— Полная ванна, — буркнул Николай.

— Чего? — не понял я.

— У нас полная ванна солёных бычков, можем всех накормить, — расшифровала жена.

— Да не, рыба нужна для ухи. Уже и котёл на кухне выпросили.

— Это другое дело. — Спина Николая приобрела нормальный вид.

Соревнуясь друг с другом, за час мы натаскали килограмма три бычков. Тамара, умница, болела за мужа.

— В Америке, небось, таких нет, — сказал я, когда Николай передавал ей особенно крупного бычка.

— В Америке и мужиков таких нет, — прильнула она к мужу, не боясь запачкать белоснежные штаны.

— А что это у вас рыба клюёт, а у меня нет? — услышали мы вдруг сердитый голос.

Известный московский поэт негодующе смотрел на нас. В руках у него было длинное удилище.

— Рыба дураков любит, — сказал Николай.

От неожиданности я чуть не выронил спиннинг.

Поэт матюгнулся, смотал удочку и ушёл.

После ужина мы компанией человек в пятнадцать отправились на заросший высоким тростником берег моря. Песок, тростник, похожий на бамбук, море, — в этом было что-то инопланетное. Самым трудным оказалось найти хворост для костра. Николай взял костёр на себя, и я не мог нарадоваться, глядя, как он распоряжался писателями и их жёнами.

Белорусы, надо сказать, и здесь остались верны себе: были бы руки, остальное само сделается. Приволокли здоровенный котёл, разожгли костёр, почистили рыбу, засыпали в уху специи из разноцветных колбасок, в изобилии продающихся на рынке, и на запах ухи потянулись сначала бродячие собаки, затем и писатели, гуляющие поблизости.

— Может, не такое уж и дерьмо Дом творчества в Пицунде? — подмигнул я Тамаре.

— Это он с испугу, — вздохнула Тамара. — Давно я Сашеньку не видела… Такой же гад, как и мой.

— Отчего же гад? — отхлебнул я из стакана вино. — Не хуже прочих.

— Лучше прочих, но гад. Что его в Америку понесло?

— Жизнь.

Мы помолчали.

— За щиру и незалежну Украину! — выкрикнул один из собратьев по перу, стоящий рядом. — Геть всих москалив с батькивщины!

Две поэтессы, мои землячки, зааплодировали.

— И с вашей земли геть! — грозно посмотрел на них оратор.

— Да, да, живе Беларусь! — закивали они. — Мы за незалежность!

— А если в Крыму не захотят незалежности? — спросил я.

— Перестреляем, як бешеных собак! — уставился на меня красными глазами самостийник. — Черноморский флот забираемо, одну подводную лодку, дивчата, отдадимо вам. Нехай плавает по болотам Полесья и бьёт москалив…

Девушки сконфуженно захихикали. У людей моря, подлодки, запорожцы, пишущие письмо турецкому султану, — а у них болото.

— Ничего, — сказал Николай, — мы тоже пару стратегических ракет припрячем и как трахнем…

— По Москве! — гоготнул собрат.

— Зачем? — повернулся к нему Николай. — По Вашингтону можем.

— Он поэт? — навис надо мной, как гора, кто-то из патриархов грузинской литературы в «адидасовском» спортивном костюме, не менее белоснежном, чем штаны Тамары, и показал на незалежника.

— Определённо! — сказал я.

— Ви тоже поэт? — продолжал деликатно расспрашивать патриарх.

— Я прозаик.

— Слава Богу! — Он торжественно пожал мне руку. — Нэ люблю поэт. Ми абхаз тоже нэ любим, но поэт хуже!

Я хотел было сказать, что среди моих знакомых есть несколько достойнейших людей, и при этом поэтов, но патриарх уже величаво удалялся к морю.

Темнело. В густеющем небе проступали бледные звёзды. Я вдруг вспомнил огни, звуки и запахи вечерней сухумской набережной, равных которой нет во всём мире. А сам Сухуми представился мне красавцем кораблём, выплывшим из мглы веков и пришвартовавшимся к лесистой горе. Пассажиры корабля высыпали на берег, расположились под смоковницами, оплетенными виноградной лозой, подняли кубки и запели песню. Корабль ждал, когда они допоют, чтобы отплыть в следующий век, в следующее тысячелетие… Вот-вот должен был раздаться гудок, скликающий пассажиров на борт.

С того дня, как мы варили уху на поросшем тростником пицундском берегу — волнующие запахи пряностей витали в воздухе, искрилось вино и низкие звёзды сияли над головой, — с того дня прошло много времени.

Александр, мой дагомысский друг, всё-таки получил в американском посольстве карту беженца и живёт сейчас под Бостоном. Купил в рассрочку дом с бассе йном, работает таксистом и вполне доволен свободной жизнью в свободной стране. Как он рассказал мне по телефону, бассейн на зиму он законсервировал сам, отказавшись от услуг фирмы. Неделю закачивал автомобильной “лягушкой” воздух под плёнку, но сто долларов сэкономил. Такси он пока арендует на соседней улице, однако в этом или в следующем году предполагает купить новую машину тысяч за десять — и тогда развернётся по-настоящему.

Володя после известных всем событий эмигрировал из Сухуми в Сочи. Наверное, испугался своего полумингрельского происхождения и сбежал, бросив квартиру и должность то ли завотделом, то ли заместителя главного редактора газеты. Сейчас работает в сочинской газете корреспондентом, — и случается ли ему бывать на хлеб-соли, мне неведомо.

А Жан умер. Не знаю, сделали ли ему операцию, превращающую его из уникума в обычного человека, но умер он от сердца, не дожив и до сорока.

Что белоснежный корабль, некогда пришвартовавшийся к лесистой горе на берегу моря и называющийся Сухуми? Корабль получил большие пробоины, но пока не затонул. Впрочем, все мы рано или поздно утонем в океане времени, вернёмся в той самое тёплое солёное лоно, из которого когда-то вышли.

 

«Золотая свинья»

1

Небольшой отряд вооруженных верховых подъехал к охотничьему замку графов Тышкевичей в первый день коляд.

Прижимал непривычно сильный для этих мест мороз. Под слепящим солнцем пуща за рекой сверкала замком из сказки. Грузными башнями стояли кряжистые дубы. Восточными минаретами возносились в небо темные ели. Неприступными бастионами подпирала их стена мелколесья и кустарников. Речка, закованная в ледяной панцирь, парила на стремнине, клокотала, пролегала она рвом, опоясывающим громадный замок.

С мелодичным звоном стреляли над головой сухие ветки. Верховые ежились на понурых крестьянских конях, тревожно озирались на каждый морозный выстрел из пущи. Топотали кони, скрипели полозья дровней, которые тащились в хвосте отряда, выбивало из глаз слезу низкое, едва-едва над верхушками елей, солнце.

От Першая до замка было километров десять, люди и кони устали.

— Замок, — наконец остановил коня передний всадник, бывший егерь Безручка.

Вереница верховых сбилась в кучу.

Комиссар в шапке-магерке, из-под которой торчали курчавые волосы, малорослый даже на коне, повел крючковатым носом:

— Замок?

— Он самый.

Комиссар суетливо содрал рукавицы, расстегнул шинель, засунул под мышки онемевшие руки.

— Как бы не отморозить… — вынул он из стремян ноги, поболтал ими.

— В замке отогреемся! — хохотнул кто-то.

— Граф здесь? — повернулся к Безручке комиссар.

— Где он денется… Да вы сами увидите, что он за граф.

Комиссар посмотрел близорукими глазами ему в лицо, хотел еще что-то спросить — и махнул, скривившись, рукой:

— Ладно, езжай вперед, мы за тобой…

Кони потрусили к жилью. Завизжали петли ворот.

— Разбежались, — усмехнулся Безручка. — Тут уже дворни совсем мало осталось, один конюх и эта… хозяйка.

— А почему он сам остался? — поднял узкие плечи комиссар — и забыл их опустить. — Мог вместе с немцами или поляками.

— Сейчас увидите, — хмыкнул егерь. — Ему беги не беги — одна холера. А вам надо нос снегом растереть. Или шерстью.

— Что?.. — схватился за нос комиссар.

— Кончик побелел, на таком морозе не диво. Лес стреляет — значит, самый мороз.

Комиссар стал тереть нос рукавицей, со злостью разглядывая замок. Двухэтажное строение из красного кирпича блестело множеством окон. Широкие каменные ступени, заметенные снегом, восходили к высокой двери с бронзовыми ручками. По обеим сторонам ее львы с оскаленными пастями. Черепичная крыша вровень с кронами сосен. Всего два этажа, но высокое здание. Из одной трубы вьется дымок.

От мороза тело задубело с головы до пяток, но комиссар все медлил окунуться в тепло жилья.

— Роскошно жили, а, Безручка? — сузил он глаза.

— Дак ведь граф.

— Пошли.

Сразу громко заговорили люди, один из них кинулся по ступеням, стал стучать в дверь руками и ногами. Замок молчал, равнодушно глядя на людей холодными окнами.

— Может, окна высадить? — рванул с плеча винтовку детина в опорках, комиссар до сегодняшнего дня его никогда не видел.

— Отставить! — поднял руку комиссар.

И тут распахнулась половинка окна над входом, показалась простоволосая женщина.

— Вон там вход, там! — показала женщина рукой. — Парадный вход заколочен!..

Ругаясь, красноармейцы побежали за угол. Хорошо расчищенная дорожка подвела к неприметной двери, невысокой, с тугой пружиной. Полезли по одному в дверь. Детина, спина которого загораживала комиссару полмира, вдруг остановился, вскинул винтарь и ахнул в собаку, рычащую из будки. Та захлебнулась кашлем, затихла.

— Кто разрешил? — вызверился комиссар. — Кто позволил стрелять, спрашиваю?!

Детина, не больно испугавшись, расплылся в улыбке:

— Дак гавкает, товарищ комиссар, в ушах звенит!..

Комиссару захотелось двинуть в скалящуюся нахальную морду, но рядом никого не было.

— Поговори у меня… Марш в дом!

Иметь такого за спиной было страшно. Детина, поняв комиссара, по-свойски ему подмигнул.

Они прошли через пустую большую кухню — и оказались в зале. Свет падал из высоких стрельчатых окон вверху. По обеим сторонам лестницы в два больших пролета, как стража, стояли рыцари в латах. В полутемных нишах таились от незваных гостей мраморные скульптуры Аполлона, Пана, Вакха, Артемиды, Дианы. Аккуратные четырехугольники на стенах говорили, что еще недавно здесь висели портреты владельцев замка.

— Чем обязаны? — послышался голос сверху.

Женщина в длинном черном платье спускалась по лестнице, будто боясь поскользнуться. Она спросила по-польски, и это комиссару не понравилось.

— Так что, проша пани, ответил он, — по поручению Совета солдатских, рабочих и крестьянских депутатов делегация к графу Тышкевичу. Вот мандат. Могу я видеть графа?

Женщина, не замечая бумаги, которую достал из-под шинели комиссар, смотрела ему в глаза.

— Граф… болен. А в чем, пан комиссар, дело?

Комиссар оглянулся на Безручку — болен?

— Ага, — встал тот рядом с ним, — я же говорил товарищу комиссару. Сдетинел граф на старости, проша пани.

— Микола? — дотронулась правой рукой до виска женщина. — И ты с ними, Микола?

— А с кем же мне быть, — плюнул тот на пол. — Не во дворцах проживаем.

Женщина покраснела.

— Так что с графом? — потерял терпение комиссар. — Здесь он или нет?

— Тут, тут, — сказал Микола. — Сидит в кресле и книжки разглядывает. А эта за ним горшки выносит.

— Проведите меня к графу, — пощупал распухший нос комиссар. — Что за шуточки, понимаешь, с представителями власти?

— А мы что? — понизил голос детина, застреливший собаку. — Какое у нас задание?

— Обследовать здание и реквизировать все ценное, — бросил через плечо комиссар. — Безручка, за мной.

Красноармейцы рассыпались по первому этажу здания. Детина, немного подождав, стал осторожно подниматься по ступенькам, проводя взглядом комиссара и Безручку.

— Куда? — остановился комиссар, свесился через перила. — А ну марш на конюшню!

Детина, что-то буркнув, неохотно побрел к кухне.

— Сколько здесь комнат? — спросил комиссар женщину.

— Двадцать четыре.

— А отчего такой дворец в лесу построили?

— Охотничий дом.

— А-га. И на кого охотились?

— Пусть егерь расскажет. Я этим не интересовалась.

— Не интересовалась, — подал голос Безручка, — а графа к рукам прибрала. Из-за нее никуда ехать не захотел. Дети в Варшаве и Париже, а она тут.

— Жена? — усмехнулся комиссар.

— Покоевкой, горничной была, теперь как бы жена. Слышали: экономка в бубен бубит, покоевка в хрен трубит. Ну дак и натрубила.

— Хам!

— О-хо-хо! — скривился Безручка. — Этакие паны, по три в штаны.

— Отставить, — сказал комиссар.

Они миновали несколько комнат, остановились возле угловой, дверь которой была приоткрыта.

— Вот… — показал хозяйка.

Комиссар толкнул дверь ногой и вошел. За ним протиснулся Безручка, следом вошла женщина.

В кресле-качалке у окна сидел старик. Он поднял голову, и в глаза сразу бросилась его детская улыбка. Клочьями торчала неопрятная борода. На лысой голове спутались три волосины. Шишковатые пальцы бесцельно блуждали по отвороту халата, подбираясь к горлу. А улыбка была детская, беззубая.

Скользнув взглядом по гостям, он подался телом к женщине. Та подбежала, наклонилась, что-то прошептала в ухо, поглаживая его по голове и плечам.

— Именем республики, — сказал комиссар, — дворец и все графское имущество конфисковываются. Вы, граф, арестованы до выяснения обстоятельств. На сборы даю полчаса.

Старик в кресле выслушал, сморщив лоб, повернулся к женщине и что-то сказал по-французски. Та, не глядя на комиссара, перевела, мешая польские слова с русскими:

— Граф в политику не вмешивается. Он застался, потому что хочет умереть на родине. Все его гроши дети перевели за границу. Он просит дать ему возможность застаться тут. Дать спокуй.

— Скажите графу, что я исполняю приказ, — переступил, скрипнув сапогами, комиссар. — До выяснения обстоятельств я вынужден доставить его в Першай.

— Граф все понимает, он только не говорит… по-вашему.

Это прозвучало двусмысленно. Да, женщина комиссару не понравилась. Как женщина, как переводчица графа, как хозяйка лесного замка.

— Вы тоже поедете с нами. Замок будет взят под охрану. С собой берите самое необходимое. Граф ходить может?

Женщина, поколебавшись, кивнула головой.

Она опять наклонилась к старику, успокаивающе зашептала, поглаживая рукой по щеке. Тот оперся о ручки кресла, с усилием встал. Был он среднего роста, сгорбленный, руки и ноги полностью не разгибались. Одет в подбитый мехом халат, из-под которого видно чистое белье, на ногах мягкие валенки. Что он все улыбается?

Комиссар осмотрел комнату. На письменном столе с изящно изогнутыми ножками несколько книг, одна из них раскрыта. Подсвечник с тремя толстыми огарками. Тяжелые шторы. На кровати скомканные простыни, пуховое одеяло, две подушки. На новую кровать придется переезжать графу. И любви конец.

Действительно, отчего он не уехал в свои варшавские или какие-нибудь другие дворцы? На что рассчитывал?

— Золото в доме есть? — повернулся комиссар к женщине.

— Перед войной все вывезли. Немного из серебряного столового сервиза засталось, у меня нет… — Она дотронулась до сережек в ушах.

— Совсем никаких ценностей?

— Только сам замок…

— А у него? — кивнул он на старика.

— Граф живет очень скромно.

— Безручка, займись коврами. — Комиссар поморщился, потрогал себя за нос. — На конюшне кони есть?

Хозяйка хотела ответить, но Безручка перебил ее:

— Одиннадцать чистопородных арабских скакунов было, товарищ комиссар, сам видел! По двадцать тысяч рублей золотом каждый! И конюхов человек двадцать. Ни у кого такой конюшни не было, товарищ комиссар, ни в Вильне, ни за Вильней. Выводили на пробежку — земля дрожала…

— Тоже вывезли?

— Видать, немца достались.

Граф вдруг заговорил, показывая рукой в окно. Чужая речь звучала приятно для уха, комиссар слушал, не перебивая.

— Ну? — уставился он на женщину, когда граф утомленно затих, вытирая с бороды слюну.

— Граф говорит, что кони и правда были очень дорогие, лучшие в России… В Англии покупали, так, граф?

Старик кивнул головой.

— Где они сейчас?

— В Варшаву увезли… Не знаю, этим управляющий занимался, но мы уже давно без управляющего… Граф отошел от всех дел, не захотел жить с семьей… Понимаете, мы не имеем никаких связей…

— Ладно.

Замок был наполнен голосами, грохотом, шуршанием, к потолкам с лепниной вздымалась пыль, собиравшаяся по углам голами. Красноармейцы деловито стаскивали в кучу все, что попадалось под руку: стулья, зеркала, скатерти, покрывала, посуду. С грохотом рухнул один из рыцарей у лестницы.

— Кахля на печках хорошая! — крикнул в спину комиссару цыганистый парень с завязанной шеей. — В Ивенце мой дед кахлей занимался, эта оттуль…

— Кафель не трогать, — погрозил ему комиссар. — Вывезем только то, что могут украсть.

— А як же! — охотно согласился красноармеец. — Народное имущество. Но украсть и кахлю можно, и шпалеры, весь замок по кирпичине разберут, если что.

— А это? — похлопал комиссар по кобуре маузера.

— Дак ясно. Власть тогда власть, когда ее боятся.

Красноармейцы по одному заскакивали на кухню и выходили оттуда, жуя. У комиссара засосало в животе, но на кухню он не пошел. Нечего ему делать на кухнях. Интересно, кто готовил графу еду? Неужели эта, с задранным носом?

Сверху уже спускался, опираясь на трость, граф, женщина следом за ним несла раздувшийся саквояж.

— Что в нем? — потянулся комиссар к саквояжу.

— Необходимые бумаги, документы, печать с гербом… — раскрыла саквояж хозяйка, но из рук не выпустила.

Саквояж был из хорошей кожи, вместительный, удобный.

Из конюшни подогнали двух запряженных в сани лошадей, стали загружать в них ящики, узлы, скатанные ковры.

— Товарищ комиссар, — подбежал Безручка, — как будем зеркала вывозить? Фура нужна, и не одна…

— Отставить…

Комиссар посмотрел в одно из высоких венецианских зеркал — и сам себе не понравился.

— Возьмешь двух красноармейцев, останешься замок охранять. Старшим назначаю, ясно?

— Так точно! — вытянулся Безручка.

Комиссару отчего-то хотелось быстрее выехать из замка. Стоит он больно неудобно — в пуще на берегу быстрой извилистой речки. Комбед или исполком не разместишь. В дом для беспризорников тоже нужно продукты завозить, а это далеко. Охотничий дом… Может, рабочие и крестьяне когда-нибудь и будут выезжать на охоту, но на кой черт им замок? Балы устраивать? Кончилось время балов. Эти, видно, тоже давно на них не гуляли. Он оглянулся на хозяев, стоящих у распахнутой настежь парадной двери. Граф щурился от яркого света, провожал взглядом каждого, тащившего сундук или узел. Женщина брезгливо морщилась, отворачивалась от хамов, норовивших толкнуть или зацепить ее узлами.

Время балов закончилось.

2

На совместном заседании председателей военного комитета, исполкома и комбеда граф отвечал по-французски и улыбался.

— А, сволочь, по-людски говорить не хочешь?! — дернул щекой комбедовец Холява. — Расстрелять!

Однако остальные его не поддержали. Графа вывели в соседнюю комнату.

— Из Варшавы пришло требование о выдаче, — сказал Пузиков, председатель волисполкома, — хотят забрать к себе. Воссоединение с семьей…

— А мы им — во! — показал дулю Холява.

— Дался тебе этот граф, — пожал плечами Пузиков. — Земля с дворцами здесь останется, никуда не уедет.

— Бриллианты с собой заберет.

— Нет бриллиантов, — вмешался комиссар, который арестовывал графа в пущанском замке. — Немного столового серебра, пара золотых колец, серьги. Видно, до войны успели все вывезти, вместе с арабскими скакунами. Я не здешний… Богатые они были?

— Кто, Тышкевичи? — неохотно стал ковыряться в бумагах Пузиков. — Родовые поместья в Логойске и Острошицком Городке, дом в Вильне, имение в Биржи в Литве… Вот здесь написано — какой-то Тышкевич основал музеи в Вильне и Паланге.

— Расстрелять за то, что вывезли золото, — стоял на своем Холява.

— Старый граф ни при чем. — Комиссар поднялся, прошелся по кабинету. — Дети старались, родня. Считаю, отпустить его можно. Все равно долго не проживет.

— А что его баба? — спросил Пузиков.

— Альбом на память попросила. — Комиссар достал скомканный носовой платок, высморкался. — У нее здесь мать живет, отпустили.

— Конопацкую? — подскочил комбедовец. — И ее не надо было отпускать. Попили нашей крови, теперь нехай дерьма поедят. У матери ее домина будь здоров, гостиницу сделать можно.

— До всех очередь дойдет, — сказал Пузиков, — пока что с графом надо решить.

— Расстрелять к чертовой матери!..

— Отпустить мы его отпустим, — сел на свое место комиссар, — нам сейчас международные скандалы не нужны. Однако необходимо, чтобы он подписал отказ от всего имущества Тышкевичей: земли, замков, дворцов, домов, фабрик и так далее…

— Правильно! — прояснилось лицо Пузикова. — Мало ли как повернется — а у нас документ. Мудро!

— Надо составить подробный список всех владений, — продолжал комиссар, — отправить с мандатами людей в архивы или еще куда. Документы должны быть выправлены по всей форме, чтобы комар носа не подточил. А граф…

— В костеле нехай посидит! — вскочил, свалив стул, Холява. — Вместе с бандитами. По принципам социальной справедливости, значить! От имени трудовой бедноты требую графа в костел!

Присутствующие переглянулись: можно и в костел. Напоследок. Вернуть его в реквизированный замок нельзя, а в костеле тюрьма как раз для эксплуататоров трудящихся масс.

— Микола, пиши! — закатив глаза, начал диктовать Холява. — Так и так, революционной метлой выкинуть всякую нечисть и сволочь на свалку мировой истории! Долой панов и подпанков! Даешь мировую революцию!..

Холява сам повел графа в костел, в котором новая власть устроила тюрьму. Граф шел, с интересом разглядывая дома и редких прохожих.

— Давай-давай! — толкал его в спину комбедовец. — Нечего дурнем прикидываться.

Граф шаркал валенками в галошах, поправлял шапку, сползавшую на глаза.

— Что, голова усохла? Слухай, из какого меха у тебя шуба? А? Все равно в костеле разденут. Там, брат, и воры, и убийцы, один из ваших сидит, охвицер. Разденут, и глазом не моргнешь. Охвицер уже в одном исподнем остался, ей-богу. Поменялся бы со мной шубой, а, ваше сиятельство? Я тебе кожух, ты мне шубу. Все равно тебе ее не видать, как своих дворцов-замков.

Граф все так же шаркал галошами, улыбался своим мыслям, бормотал не по-русски.

— Ну? — дернул его за рукав Холява, остановил. — Ты что, совсем не ферштейн? Снимай, говорю, шубу, она тебе в тюрьме не понадобится! Давай-давай, поворачивайся… Во, одну ручку, вторую… кожушок наденем… Хороший кожушок, не смотри, что короткий. Никто не позарится, скажут, на черта он нам с такими заплатами. Во так и просидишь несколько дней в тепле.

Граф с помощью охранника переоделся, теперь стоял перед ним дед дедом. Клочковатая борода, набрякшие слезами глаза, в дрожащих руках узелок с хлебом, куриной ногой и луковицей, спешно собранный еще в замке. Холява покосился на новые валенки, но переобуваться поленился.

— Пошли.

Надвинулась тяжелая громада костела, нависла над головой. Брякнул о дверь засов, заскрипели в морозном воздухе петли. Из черного провала дохнуло немытым телом, мочой, гнилыми досками.

— Принимайте графа ваше сиятельство! — весело крикнул Холява. — Место на нарах ослобонить, ихнее сиятельство не обижать. Слышите, бандюги?

На нарах зашевелились, но с места никто не поднялся.

— Дверь закрывай, холодно! — крикнул человек с ближних от двери нар, на которого упала полоса света.

Холява посмотрел на него, переступил с ноги на ногу, повернулся и вышел. Дверь стукнула, скрежетнуло железо. Стало темно и тихо.

— Кого к нам черт принес?

— Говорят — сиятельство.

— Какое такое сиятельство?

— А холера их знает, какие они бывают…

Несколько человек поднялись, подошли к старику. Ловкие пальцы пробежали по нему с головы до ног. Граф не успел рта раскрыть, как стоял без шапки и узелка.

— Ну, подымай, подымай ногу!

Старик послушно поднял одну ногу, потом вторую.

— Обувай, обувай ботинки, что стоишь, как пень? — тормошили его те же руки. — На, бери обмотки, в обмотках не замерзнешь…

— Оставь старика! — застонав, приподнялся человек, требовавший закрыть дверь.

— Тебе, падло, мало? — повернулся к нему тот, что управлялся с графом. — А ну добавьте…

Две фигуры шмыгнули к нарам, донеслись звуки ударов и стоны.

— Дак кто ты такой? — приблизил лицо к графу его опекун. — А, дед, ты кто?

Еще одна фигура появилась рядом. Сильная рука взяла деда за бороду, повернула лицом к свету, цедившемуся из окошка вверху.

— Э, дак это же настоящий граф! — отпустила бороду рука. — Сам Тышкевич!

— Какой такой Тышкевич?

— Граф из замка в пуще. Главный тут богатей. Историю про них рассказывают. Ехал граф Тышкевич в Долгиново, попалась ему корчма по дороге. Берка в ней торговал. Захотел граф пообедать. Пришел и спрашивает: «Поесть можно?» — «Можно». — «А сколько будет стоить?» — «Рубль». На три копейки не сторговался граф с Беркой, разозлился и уехал. А в корчме был один такой Залуцкий, мой дед, пшепрашам. Взял он бумажку и написал: «Ехал пан Тышка, была у него глодна кишка, долго торговался и на три копейки не сторговался, поехал глодны, як пес». Так вот он самый и есть — пан Тышка.

— Ну-у?!.. — наконец поверил главарь. — А что он как пыльным мешком из-за угла стукнутый?

— Был бы в уме, коммунистых не дождался бы. Говорят, на голову слабый.

— Совсем не говорит?

— Черт его знает.

— А, ваше сиятельство? — заглянул ему в глаза главарь.

— Je ne comprend pas, — сказал граф.

— Говорит! — обрадовался бандит. — Охвицер, по-какому это он?

— По-французски… — сорванным голосом сказал офицер, сплюнул кровью.

— Вот так кумпания! — развеселился бандит. — Ослобонить место для его сиятельства подо мной!

Один из его подручных кинулся к нижним нарам в углу, сгреб свое тряпье.

Графа подтолкнули к его месту. Он сел на нары, беззащитно глядя снизу вверх на людей, тесно обступивших его.

Главарь с помощью дружка вскарабкался на нары над графом, свесил голову:

— Давай.

Граф пожевал беззубым ртом, улыбнулся.

— По-хранцузски говори, старый пердун!

Дед по-прежнему не понимал.

— Скажите ему, чтоб он лопотал по-своему.

— Давай, давай, дед! — наклонился над ним один из прислужников. — Слышь? Пан начальник послухать хочут. Ну? Эй, охвицерье, подскажи деду, не то вместо него заговоришь.

— Пошли вы…

Офицер спихивал мостившегося на его нары выселенного уголовника.

До графа наконец дошло, чего от него хотят.

— Соизволили послушать меня, грешного? — обвел он взглядом уголовников. — Пожалуйста! Я расскажу. Никто не понимает, отчего я остался здесь. Никто не понимает, что из-за женщины человек может пожертвовать всем, что у него есть. А ведь это такая простая вещь! Женщина, обыкновенная женщина, возможно, сестра кого-нибудь из вас. Хотя в это трудно поверить. Я никого не хочу оскорбить, но ни один из вас не стоит ее ногтя. Я знал, что потеряю здесь все, но остался. Она тоже просила, чтобы я уехал. Без нее. Но куда мне ехать без нее? Если мне суждено погибнуть в этом костеле — я готов. Собственно говоря, это не худшая из смертей, в костеле. Вы ничего не понимаете, но это хорошо. Я рад, что впервые могу рассказать всю правду.

Чужая речь в холодной тишине мрачного костела звучала как странная проповедь, которую читал перед ворами и убийцами пастырь. Он сидел на нестроганых досках, люди молча теснились перед ним, и нельзя было поверить, что они не понимают ни слова.

— Все вы, уважаемые господа, слышали о богатстве Тышкевичей. Да, я самая обычная золотая свинья. Возможно, я единственный в мире, кто получил это почетное прозвище. Не верите? А ведь она, моя ненаглядная, сохранила эту телеграмму в два слова: «Золотая свинья». И подпись: Николай Второй. На самом деле все довольно тривиально. Царь просил одолжить ему не так уж много денег: всего миллион. Правда — золотом. А я не дал. Как в той вашей истории: не сторговался на три копейки и уехал голодный, как пес.

Граф с удовольствием повторил последние слова по-польски:

— Glodny, jak pies. Вот так, мои дорогие, золотая свинья наконец-то дождалась своего ножа. Каждой свинье перерезают горло, я не раз говорил об этом своей пани. А она не верила. Женщины всегда не верят нам, мужчинам. Да и почему они должны верить? Они не знают, что такое золотая свинья. Я ждал эту революцию. Я знал, что она придет. И вот теперь все мы в костеле, ставшем тюрьмой, ибо сказано: что посеешь, то и пожнешь. Аминь!

Паства давно разбрелась по своим нарам. Хозяин камеры, бугор, спал, тихо посвистывая. Перестали толкаться офицер с выселенным, затихли, улегшись валетом.

Граф вдруг почувствовал холод, недоуменно посмотрел на грязные обмотки в руках, на разбитые ботинки. С обмотками управляться он не умел, но не хочешь замерзнуть — научишься. Кто-то прошаркал к нише в дальнем углу костела, помочился, вернулся назад. Граф скорчился в кожушке, засунув руки под мышки. Раньше он никогда не думал о том, кто прилепил ему «золотую свинью». А вот сегодня захотелось узнать, с какими мыслями он умирал. Каждый живет в своем времени, и каждому жать свою ниву…

По-французски граф говорил теперь по команде Быка, хозяина камеры. Тот, заглотнув пайку, спускал с верхних нар ногу и толкал старика:

— Давай, сиятельство.

Камера ржала. До революции такой веселой житухи не было. Лепи, дед!

3

Странно, но прислуживать бандитам графу было нетрудно. Изо дня в день он пересказывал им «Утопию» Томаса Мора. Стоит в море остров в двести миль длиной, есть на нем пятьдесят четыре города. Все жители острова по два года проводят в деревне, где пашут поле, выращивают скот, заготавливают дрова, пекут хлеб и делают вино для горожан. Выбирают они себе начальников — филархов, и под их мудрым присмотром живут в согласии и справедливости. Одеваются люди просто, работают шесть часов, спят восемь, а свободное от работы время посвящают наукам. Те, кому не поддается наука, играют на музыкальных инструментах или в шахматы. Добродетельной у них считается жизнь по законам природы, и духовные удовольствия почитаются выше телесных. Есть у них рабы из тех, кто совершил позорный поступок или был осужден на смерть в чужих городах. Рабами нанимаются и бедные люди из других стран, потому что плохая жизнь на острове все равно лучше хорошей на родине. Жена у утопийцев всегда одна. Перед женитьбой они показывают молодых друг другу голыми, и прелюбодеяние у них тяжко карается. Воюют они только за справедливость, защищая свои границы, мстя за обиду или помогая друзьям. Не брезгуют они подкупом, выплачивая большие деньги за измену или убийство вождей среди врагов.

— Разделяй и властвуй! — закончил очередную проповедь граф.

Сверху ударила сильная струя. Бык поленился слезать с нар, мочился чуть не на голову графу. Старик вытер брызги с лица. Он все мог высказать хамскому отродью, но не счел нужным.

На второй день после его появления в костеле забрали офицера. Уходя, он остановился в дверях, обвел взглядом соседей, привставших с мест, задержался на графе.

— Золотая свинья? — подмигнул он. — Все мы свиньи на заклании. Выживут вот только эти.

И вышел, шатаясь, но с высоко поднятой головой.

— Расстреливать повели, — лениво сказал Бык.

— Все одно не жилец, — поддакнул кто-то из подельников. — С отбитыми легкими долго не проживешь.

Бандиты, с которыми сидел граф, грабили и жгли окольные хутора. Но за себя они не переживали.

— Выпустят, — мотал кудлатой головой Бык. — Где они свидетелей наберутся? Потом — нас воспитывать надо. Вот графа уже никак к новой жизни не приспособишь, а нас можно. Жратвы здесь мало… С хорошей жратвой отчего не посидеть…

На допросы никого из них не вызывали, о графе тоже забыли.

— Что, сиятельство, завтра на расстрел поведут? — пугал Бык. — Комиссары наведут порядок. Мы для них мелочь, не графы какие-нибудь. Скажи, много у тебя было? Ну, таких, для удовольствия?

Граф не слышал. С того дня, как его вывезли из охотничьего замка, смысл в жизни исчез. Его и раньше не много было, смысла, теперь он пропал вовсе.

Молча смотрел с высоты на узников распятый Езус. Храпели, ругались, ворочались на нарах люди. Запах отхожего места впитывался в кожу.

Сверху спускалась нога в валенке, била по затылку:

— Давай по-хранцузски…

Через две недели графа под охраной красноармейцев вывезли на границу и передали полякам. Перед этим его заставили подписать много документов, смысл которых был ему непонятен. Передавали его в шубе и валенках, все честь по чести.

Единственное пожелание графа — проститься с пани Конопацкой — удовлетворено не было, потому что пани, как объяснили графу, отбыла в неизвестном направлении.

В этот день бушевала метель, не видно было в снеговой круговерти городов, замков, пущи, и только фигуры военных качались на перроне, как привидения.

Через год граф умер в Варшаве.

Сама его пани за всю жизнь ни разу никуда не выехала из Першая. Редким гостям она показывала альбом со снимками, обращая их внимание на отличие Тышкевичей от Радзивиллов.

— Посмотрите, какие длинные носы у Радзивиллишков — и какие аккуратные у Тышкевичей!

И уж совсем немногим из них довелось увидеть своими глазами телеграмму в два слова: «Золотая свинья».

 

Долги наши

1

Третья высадка их диверсионной группы произошла на Кубани. Василь, уроженец деревни Велин из-под Речицы на Днепре, давно уже не удивлялся, что он разведчик-диверсант, — смертник как в своих глазах, так и в глазах остального военного люда, от пехоты до летчиков. Еще во время финской кампании его одного из целого взвода перевели в спецподразделение, стали тому-сему подучивать, ну и подкармливать чуть лучше, чем в обычной части.

Началась война с немцами — и Василя направили в разведшколу на Кавказе, под Сочи. Публика в школе подобралась веселая, отчаянная, не уважающая ни начальство, ни своего брата служивого. Личное оружие в школе было запрещено, начальство знало, с кем имеет дело, но вспыхнула вдруг драка на танцплощадке между разведшколовскими и матросней, почти у каждого диверсанта нашлись финка или пистолет. Началось, как обычно, с кулаков, однако принялись матросики зажимать ребят по углам да обрабатывать пряжками флотских ремней, блеснуло в темноте лезвие финки, ахнул выстрел, за ним второй. В парке ребята отбились, кинулись к школе, но матросы не отставали. Пистолетная стрельба смешалась с автоматной. Начальник школы сунулся было парламентером, обложил воинов матюгами, и тут его прижала к земле долгая автоматная очередь, неизвестно, со своей стороны или с чужой.

Бой шел двое суток. Василь понимал дикость ситуации, однако лежал за толстым деревом и постреливал в тени, которые шевелились в кустах. Хочешь жить, будешь стрелять. Начальник школы и тот вынужден был открыть арсеналы, раздать оружие ученикам. Военная комендатура навести порядок не смогла, вызвала подкрепление, и только на третий день курсанты разбрелись по казармам.

Оставаться на старом месте школе было нельзя. Начальника уволили, преподавательские кадры перетасовали, кое-кого из курсантов отправили на фронт, — остальные собрали вещички и перебазировались с курорта в горы, где ни матросов, ни девок.

Василь записался Василем в разведшколе. Настоящее его имя в метриках — Макар. Но осточертели днепровскому хлопцу подколки. «Макар, ты куда это телят гонял? А коровам хвосты крутить можешь?» Заполнял анкету в школе — и написал: Василий Александрович.

— Почему Василий? — удивился кадровик.

— Хочу.

— Псевдоним? У нас можно.

Василь был, так сказать, примитивным фаталистом, но и ему после первой высадки стало ясно: смертник. Их группа из двадцати человек почти вся погибла в снегах на Калининском фронте. Из группы возвратился один Василь. Его расспрашивали, как он сумел выбраться, — Василь этого не понимал и сам.

— Мы пошли — а они как чесанули из пулеметов. Ждали нас. Мы по одному бросаемся с гранатами, а они жарят. Я кинул гранату — не долетела. Смотрю, все наши молчат. И фрицы уже выползают. Ну, потрогал одного-другого из своих, — мертвые. Начал выполнять приказ об отходе.

Конечно, можно было бы рассказать про черный омут метельной январской ночи, про то, что к месту сбора не вышла и половина группы, и неизвестно, что это был за штаб, на охрану которого они напоролись, потому что шли вслепую.

Во второй раз группа должна была перерезать железнодорожную нитку с интенсивным движением. Выбрасывались на парашютах с большим запасом взрывчатки. К тому времени уже запахло весной, проселки лежали в полях раскисшие, бойцы жались к кустам и опушкам леса, однако и там уже растаял снег. А у них у каждого за плечами по тяжеленному ящику, и оружие с полным боезапасом, маскхалаты связывают движения, идешь, как опутанный конь. Но все же доперли, остановились в лесу, отлежались, не зажигая костров. Назавтра утром забросали гранатами сторожку с караулом, никто не выскочил из нее, и бегом к рельсам с проклятыми ящиками, едва не отрывавшими рук. Уничтожили железнодорожное полотно и в лес. Вот так с залитыми потом глазами назад к линии фронта, без сна, отдыха и еды, в тяжелой мокрой одежде. Линию фронта переходили ночью, сделав проходы в колючей проволоке, но уже на выходе в спины им ударил пулемет. Пятерых убитых они вынесли.

Чтоб меньше думать об ожидающем тебя впереди, Василь старался побольше есть и спать. Командир отделения, он теперь проводил занятия с молодняком. За две высадки на его груди уже блестели орден Красной Звезды и медаль «За боевые заслуги». Красуйся, сержант, пока жив.

Чаще всего Василю снился разинутый люк самолета, в который надо бросаться навстречу белым вспышкам зенитных снарядов. Но иногда видел он и родную деревню на высоком днепровском берегу. Стоял на круче, которой кончался их огород, и тоже собирался сигать вниз, в воду.

Вся его семья сейчас была под немцем, наверно, не успели эвакуироваться, да и не захотел бы этого батька. Как родился упрямцем, так и помрет. К тому же закоренелый единоличник. В колхоз его загоняли и сельсовет, и милиция. Но уперся, как черт в межу. Запихнули на полтора года в тюрьму под Гомелем, заставили кормить начальничьих свиней. Да ему не привыкать. С утра до ночи таскал ведра с мешанкой, подсовывал под свиные рыла: ешьте, чтоб вы захлебнулись. «Мне, — говорил, — и в камере места не нашлось, одно слово — селянское быдло». Но крестьянскому роду нет переводу. Выпустили. А в колхоз все равно не пошел.

Как они там, за линией фронта? Единственное место, куда Василь прыгнул бы с радостью, это как раз родная деревня. Разогнал бы автоматом и гранатами немцев, сбросил бы маскхалат — и на порог: «Здоровы были, родные!» Младшие братья должны уже вырасти, Диме шестнадцать лет, Кастусю на три меньше. Мать кинется с плачем на грудь, батька тоже вытрет рукавом глаза. За стол сядут, мать достанет из печи горшок бульбы, он выставит американские консервы…

Дальше мысли Василя не шли. Знал, что на самом деле в их Велине и немцев нет. Деревня небольшая, в стороне от шоссе, мост через Днепр далеко. Были бы живы родители и братья…

В расположении части появился офицер-переводчик, начались многочасовые занятия по немецкому — а это верная примета, что скоро опять за линию фронта. Но чем «шпрехать» до мух в глазах, лучше туда. На хрена Василю немецкий, если живым он сдаваться не собирается? «Хенде хох», «хальт», «цурюк» и «капут» — вот его немецкий.

Снял награды, еще раз перечитал затертую справку об окончании пяти классов холмечской восьмилетки, на чистом листе бумаги на всякий случай большими буквами написал адрес родителей. Голому собраться — только подпоясаться.

2

Они тесно сидели в фюзеляже самолета. Василь пересчитал головы в шлемах — двадцать восемь. Двадцать восемь смертников, а куда летим, зачем, ничего не известно. Прямо напротив Василя командир группы Антонов. Он все знает, но пока молчит. Ну а мы вздремнем.

Но не успел закрыть глаза, как в руки ткнули планшет с листом бумаги: «Прочитать, запомнить, передать соседу. Выбрасываемся в районе станицы Алексеевской. Задача: взорвать мост через реку Кубань. К мосту выходить парами, на каждую пару ящик взрывчатки и ящик боеприпасов. Свои парашюты закопать вместе с грузовыми. Атака моста по красной ракете. Направление движения обозначено на схеме».

Напарник Василя — испанец Хуан. Появился в их подразделении недавно. Среднего роста, худощав, глаза карие. Отличается от славян и обликом, и поведением. Первым ни с кем не заговаривает, отвечает односложно. Акцент есть, но не сильный. Интересно, как он потащит ящик со взрывчаткой? Василь, конечно, мужик здоровый, в этой группе крепче его нет, однако носить ящики за чужого дядю, пусть себе и испанца, дураков нет. Но говорили, что воюет этот Хуан хорошо.

Значит, так. Задание у них из самых худших. Выбрасывать будут почти днем, вон уже рассвело. Атака моста в лоб, с ходу. Расчет на быстроту и натиск, половина, если не больше, ляжет на подходе к мосту. Хорошо бы об этом не догадываться, но опыт уже есть. А испанец понимает, что их ждет? Прочитал записку, передал дальше. Глаза смотрят спокойно. Ладно, на земле разберемся.

Вышел штурман самолета, показал Антонову на пальцах: «Через пять минут!»

Ну вот, затягивайте, хлопцы, лямки, застегивайте пуговицы. На земле все же лучше, чем в небе, может, и прорвемся.

Двинулись к люку неуклюжие фигуры, стали исчезать в его пасти.

Воздух сразу охватил ледяным холодом, будто провалился зимой в прорубь. Больно резанули лямки парашюта. Так, теперь можно осмотреться. День уже разгорелся, и степь с рекой, неожиданно широкой, лежала как на ладони. Огромная степь, с ровными рядами лесозащитных полос, с разбросанными хатами казачьей станицы — и рекой, блестевшей под солнцем, медленно поворачивавшейся вместе с землей. Странно, мост почти под самыми ногами. Летчики ошиблись?..

Правее висели парашюты ребят, покачивались. Василя всегда удивляло, что их так далеко разносило во время высадки, соседа не всегда достанешь пулей, не то что голосом.

И вдруг Василь понял, что по нему стреляют. Он беспомощно висел в пустом пространстве, а с земли неслись трассеры. Вот один парашют обмяк, схваченный огнем, — и черная фигура стремительно понеслась к земле.

— А ч-черт!..

Он закрутился в лямках, задергался, начал рвать из-за спины автомат, — но разве достанешь из-под лямок? Бзумкнула пуля, и он сообразил, что бьют из пулеметов. «Ну все, хана, расстреляют как цуциков…»

Поджимал ноги, в отчаянии хватался за гранаты на поясе, просил-молил земельку: ну, быстрей, миленькая, удариться о тебя, а там ноги куда-нибудь вынесут… Но земля словно и не приближалась, вольно лежала под ним, курилась редкими дымами. Кажется, и трассеров стало меньше, стрельба отдалилась вправо, туда, где была большая часть их группы. И в страшном сне не могло присниться, что они выбросятся на огневые точки немцев. А вон и мост, лежит себе через реку, на нем несколько человек охраны. Вроде и не суетятся, наблюдают. А чего суетиться, если по десанту бьют так, что воздух кипит.

Смотри ты — земля! Все время была далеко внизу, и вот понеслась навстречу. Ну, брат, держись…

Уже у самой земли обожгло вдруг левую ногу, она обвисла тяжелой колодой. Василь потянул за лямки, стараясь смягчить удар, и грохнулся, на мгновение потеряв сознание. Раскрыл глаза — чернота, звон в ушах, рот полон земли. Сел, застонав от боли не только в Ное, но во всем теле, нащупал нож, обрезал лямки парашюта, встал на здоровое колено, рывком поднялся. Ну, как, стоишь, сержант? Кажется, стоит, даже на раненую ногу опирается. Ничего, голыми руками они теперь его не возьмут…

Заметил метрах в ста от себя скомканный парашют, бросился к нему, хромая и матерясь. Вдвоем все-таки не один. Хуан лежал возле парашюта, и по его глазам Василь догадался: крышка.

— Что, зацепило?

Хуан повел глазами вниз. Да, крови уже натекло много. Лицо совсем бледное.

— Идти можешь? — подхватил его под мышки Василь.

Хуан кивнул, начал подниматься, закусив губу, — и тяжело осунулся на землю.

— Обе… ноги…

Вот тебе и на. Василь беспомощно огляделся по сторонам. Вон хуторок, кажется, да ведь до него ползти и ползти… Но надо ползти, сержант. Здесь тебя ничто не спасет. Разве что закопаешься в эту глину, как крот.

Он ступил, покачнувшись, на раненую ногу.

— А, т-твою мать…

Пойдет нога. Куда ей деваться. Не хочет — заставим.

Повесил на шею автомат Хуана, прицепил к поясу две его гранаты, взвесив в руке, отбросил в сторону запасные диски.

— Не бойся, — ответил он на вопросительный взгляд больших темных глаз. — Знаешь, что такое мешок с бульбой? Сейчас узнаешь.

Встал на здоровое колено, одной рукой взялся за комбинезон, второй за ремень Хуана — и вскинул его через голову себе на плечи. Дал Бог здоровье — терпи, мужик. Теперь подняться… Боль из раненой ноги горячим шилом вонзилась в живот. Даешь, с-сука…

Он стоял, пошатываясь, с раненым на плечах, ругался, проклиная силу, заставляющую его идти и идти вперед. На хуторке они забьются на чердак или в погреб, перевяжутся, и хрег они до них доберутся. Давай-давай, мужик, тяни.

3

— Нельзя сюда, не разрешаю!.. — заступила Василю вход в хату встопорщенная, как наседка, старуха, когда он все же допер Хуана до хуторка. — Немцы всюду, слышите, не пущу!

Василь пошел прямо на нее, и старуха закричала:

— Михайло, где ты делся?! Ходи сюда, не видишь, в хату лезут!..

Василь скинул Хуана на лавку у стены, и тот молча завалился набок, видно, был без сознания.

— Значит, так, — щелкнул он затвором автомата, — будешь кричать — пристрелю. А сейчас воды и чистое полотенце. Быстро.

В проеме дверей стоял дед, показывал рукой на хлев:

— Там лучше… там сховаетесь…

— Перевязать надо, — кивнул Василь на Хуана — и сам рухнул на лавку, едва-едва выпрямил раненую ногу.

Старуха, поджав губы, принесла миску с водой, тряпки, осуждающе повела длинным носом:

— Может, неживой уже?

— Обмой раны и завяжи, — открыл глаза Василь, — а дед пускай за дорогой смотрит. Живыми останетесь только вместе с нами, ясно?

Он разрезал пропитавшийся кровью комбинезон, осмотрел рану. Пуля пробила бедро навылет, но кость, видимо, не зацепила. Рана была косая и длинная, свежая кровь выдавливалась из-под почерневшей корки, рваные края вспухли. Достал из кармана фляжку со спиртом, плеснул, сжав зубы, на рану, остаток отдал старухе.

Хуан вдруг глухо застонал.

— Оклемался? — повернулся к нему Василь.

— На обеих ногах кости перебиты, — сказала старуха, — торчат.

— Надо шину наложить.

— Какая шина… — выпрямилась она. — Может, досочки приспособить да завязать.

— Давай досочки, — махнул рукой Василь.

Сделал тампон, наспех забинтовал ногу, с усилием встал. Надо было думать, что делать дальше. За себя он не волновался. Рана, конечно, беспокоит, но была бы она серьезной, сюда бы не дошел. Труднее с Хуаном. С перебитыми ногами он как камень на шее. Ну да наши где-то недалеко, их выбрасывали под наступление: они берут мост, а тут свои подходят. Вот тебе и мост. Пойдут немцы прочесывать местность…

— У вас как, гарнизон большой? — спросил он.

— И гарнизон, и полиции богато, — ответила старуха.

— К вам придут, что будете делать?

— В хлев надо, — подсказал дед, который ковылял от них к плетню и назад. — В хлев, может, не полезут…

— Мы в хлев, а вы, значит, в хате? — криво усмехнулся Василь. — Ладно, закончишь перевязку, перетащим его в хлев. Большой хлев?

— Великий! — обрадовался дед. — Шо хочешь в хлеве, телега стоит… Его можно в телегу, а наверх сено…

— Там разберемся.

У Василя уже был план, он успокоился. Кажется, и боль чуть стихла. Ничего, на всякую хитрость есть хрен с винтом. Хотят диверсанта голыми руками взять?

— Дед, я кому сказал за дорогой смотреть?

— Шо уже тут глядеть, у нас наскрозь видно… Наталка, у тебя глаза лучше, кажись, шось на дороге?..

— Давай в хлев!

Василь с бабой подхватили под руки испанца и бегом потащили к хлеву.

— Кровь замой… следы! — успел крикнуть деду Василь.

Хлев действительно был просторный, сухой, прохладный. В ряд стояли телега, дровни, на стене развешаны хомуты и дуги. На сеновале много сена. Богатый хутор.

— Где скотина? — повернулся он к бабке.

— Коня сын взял… — виновато отвела она глаза, — а телку еще весной забили, голодно.

Василь похромал в темный конец, где за невысокой загородкой был закут для скотины. Сухо, и навоз, сдается, сухой. Он отбросил несколько лепешек.

Вернулся назад, взялся за Хуана:

— Помогай.

— Дак на сено ж… — отступила на шаг старуха, все поняв. — Там ветерок, чисто…

— Берись, говорю! — рявкнул Василь. — И дед пусть рядом стоит. Со мной будете, ясно?

Старуха тонко заскулила, подхватила раненого и поволокла с Василем к закуту. Положили его у стены, забросали лепешками. Василь лег лицом к воротам хлева, приказал старой:

— Наворачивай навоз на меня, с головой. Далеко от меня не отходить. Дед пусть возле телеги. Ну, кому сказал!..

Старуха схватила вилы, напряглась и вывернула большой пласт навоза, накрыла им, как одеялом. «Стукнет по голове — и конец, — подумал Василь. — Всем могилам могила получится, из говна».

Он разгреб перед собой лепехи, протер запорошенные глаза.

В воротах показался дед, растерянно закрутил головой.

— Оставайся там, Михайло! — крикнула старуха. — На телеге посиди.

— Дак уже идут до нас, с Мельниченком, — вглядывался в закут слабыми глазами дед. — У них постреляли уже, теперь до нас…

— Сиди и молчи, Михайло. Нехай себе идут, Михайло, а мы тута…

Дед послушно подошел к телеге, сел, оглядываясь на широко распахнутые ворота.

«Ну, Макар… — глубоко вдохнул навозный дух сержант, — войдут сюда — уже ничто не поможет».

В воротах появился тяжело дышащий человек, остановился, слепо вглядываясь в темноту.

— Кто тут есть? — крикнул он, приложив козырьком руку к глазам. — Есть кто, а, тетка?..

— Тут, тут! — сделала шаг из закута старая. — А они, Микола, до яра за хутором побегли, там ховаются.

— Эге, тетка! — повеселел мужчина. — Я сразу увидел, шо следы в вашу сторону. Ну ничего, это последние. А Василь ваш на мосту охраняет? Этих ведь мост взорвать выкинули. Ну да наши дали им жару. Дышло им в рот, сволочам… Господин унтер-офицер, ком за мной!..

За стеной заговорили по-немецки, кто-то пробежал вдоль хлева. Стало тихо.

«Все?! — не поверил Василь. — Неужели все?!»

И почувствовал, как потекла за воротник навозная жижа, чуть не в самый рот попала. Показалось, что он лежит всей тяжестью на раненой ноге, боль от нее прожигала внутренности. С усилием повернулся набок, едва сдержав стон.

— Будем сидеть до подхода наших, — похлопал Василь по прикладу ППШ. — Отлучаться по одному с моего разрешения. Сейчас во двор идет старуха, дед со мной остается. Потом наоборот. Отсутствовать не больше получаса. И без шуточек, мать т-твою…

Боль накрыла с головой, потемнело в глазах, во рту давно сушило.

— Воды принеси…

4

Василь с Хуаном отсиживались в укрытии из навоза почти двое суток. Хуан большей частью лежал без памяти, однако и приходя в себя, почти не стонал, только скрипел зубами. Василь, перебинтовывая свою рану, неглубокую, но длинную, от колена на две ладони, удивлялся его терпеливости: кончается человек, но молчит. На Василя тоже накатывалась горячка, но сознания он не терял, только пил воду и лихорадочно хватался за автомат при подозрительном звуке. Главное было: не выпустить из хлева обоих стариков. Знал, что их сын в полиции, охраняет мост, но за эти дни сын так и не показался, наверно, навострил лыжи вместе с немцами. Фронт был близко, и это больше всего придавало сил. Дотерпим…

Старики слушались его, выходили из хлева по одному, баба Наталья готовила еду и стирала тряпье для перевязок, дед больше сидел в телеге, крутил цигарки и что-то сам себе рассказывал. Ночевали в хлеву, дед в телеге, бабка на кожухе под телегой.

На следующий день нога онемела, и это испугало Василя. Он выполз из навоза, сел у стены, боясь потерять сознание. Начнется заражение крови, отрежут ногу, — зачем тогда жить? Вот кто не жилец на земле, Хуан… В воздухе расстреляли ребят, сволочи. А на земле тех, кто остался живой, выдали немцам местные. Казачки, земля им в глотку. Видят, что немцев не сегодня-завтра погонят, и все равно… Худший враг — свой человек.

Наталья сходила в станицу, вернулась с вестями: захваченных десантников расстреляли сразу же, на месте.

— Тут недалеко закопали, — махнула она рукой, — под горой. Когда-то там большевики казаков расстреливали.

Василь на это ничего не сказал, лишь придвинул поближе автомат, отстегнул от пояса гранату.

«Захотела бы выдать — выдала. Ночи здесь хоть глаз выколи. Выскочила за ворота — и продала. Повезло, сержант…»

Он уже не сомневался, что выживет, а вот Хуан тревожил. Железный человек, но и железо ломается. И был благодарен ему за молчание. Конечно, не по себе от хриплого дыхания товарища и тяжелого взгляда темных глаз. Кажется, сам в себя вглядывается человек — однако и тебя видит. Вскоре прогремел сильный взрыв. «Мост через Кубань», — догадался Василь.

И вот послышались во дворе громкие голоса, широко распахнулись ворота.

— Где ребята? — спрашивал веселый сержант бабу Наталью, которая с самого утра ушла со двора. — Что ты их в хлев запихнула? Эй, есть кто живой?

Василь крикнул в ответ — и не услышал своего голоса. От слабости потекли по щекам слезы, закружилась голова.

Но из хлева вышел на своих ногах — и к сержанту:

— Слышь, земляк, здесь моих хлопцев положили…

— Понятно… — оглянулся сержант на хлев. — Сколько всех было?

— Двадцать восемь. Но я не об этом. Их местные выдали, понимаешь? Они к ним спасаться, а эти немцам…

— Т-так… — отвел взгляд сержант. — Местные, говоришь?

— Здешние. Мои дед с бабой нас спрятали, а остальные немцам. А, сержант? Не пройдешься со своими ребятами по станице? Сделай, сержант, такие мужики погибли. Баба Наталья знает, где их закопали. Как собак…

— Ладно, земляк, — положил ему руку на плечо сержант. — Сейчас нет времени, потом разберемся… Синенко, налей воину сто пятьдесят.

Василь держал в руке кружку, и рука дрожала, спирт проливался на землю.

— Не пойдешь? — сглотнул сухой комок в горле. — Ну ладно.

Разом выпил всю кружку, задохнулся — и рухнул, как подкошенный, на своего спасителя.

— Ну вот, — хохотал сержант, — не знает фриц, чем нашего брата взять. Наливал бы каждому по сто пятьдесят и брал голыми руками.

Бой уже шел где-то за Кубанью. А может, Василю только казалось, что за Кубанью. Мост же они не взяли…

5

В госпитале Хуану ампутировали обе ноги до колена, Василю же ногу спасли. Однако залечивалась рана тяжело, — сказывалось сидение в навозном огневом пункте.

— Не залез бы в говно — не спасся бы, — признавался Василь соседям по палате. — А наших ребят продали. Платили им за это или как?

— Немец платит хорошо, — соглашался с ним Станкевич, земляк из-под Барановичей. — У нас немец управляющий или арендатор — хорошо платил.

— У нас, у вас, — цыкал на него Василь. — Мало вас, лапотников, обдирали поляки с немцами. Ничего, недолго осталось, поквитаемся.

Госпиталь находился в северокавказском городке, до той станицы около ста пятидесяти километров. С завскладом Василь договорился, чтобы сберег его автомат. «Именной» — предупредил Василь. Завсклады публика сообразительная. Один раз глянул на десантника, теперь готов в лепешку разбиться. Василь давно заметил, что от него все не то что бегут, но вроде как отворачиваются, оглядываются. Куда бы он ни входил один или со своими ребятами-диверсантами, — гражданские вмиг расползались по углам, как тараканы. Он уже не говорит, что всюду без очереди и все такое. А завскладом там или начальник ларька со всех ног бросались навстречу с бутылками.

Василь на это не обращал бы внимания, если бы не мост через Кубань. В один день осиротел. И все взгляды теперь — на него одного. Отомстишь, сержант? Должен отмстить, обязан. Ребята теперь будут смотреть на него весь остаток дней, всю долю отпущенного.

За стенами госпиталя буйствовало южное лето, легкие халаты молодых сестричек распахивались и без дыхания ветра. Но не спал Василь совсем не от этого. Не шел сон, хоть плачь. Ну, закончится война, ну, он выживет. А дальше? С тридцать девятого года в армии, с финской кампании. Лучшие годы в окопах и блиндажах, занятия в диверсионной школе, высадки, и самое худшее в них — ожидание. Он не задумывался, какой смысл в этих рейдах в тыл врага, если бы задумался, давно сошел бы с ума. Но и дураку понятно: толку мало. Гибнут люди, а тем, кто уцелел, на грудь медаль. В этих высадках сжигалась та сила, которая дается человеку для главного: поставить хату, завести семью, родить сына. Да, у него давно должна была быть семья, хозяйство, смысл в жизни. Но вместо сна являлся ему батька, Александр Минович. Батька до самой войны не вступал в колхоз, жил в маленькой хатке, больше собирал травы, чем гнулся на собственных сотках. У батьки было золото, осталось еще с первой германской. Василь как-то выгреб из подпечья жестянку и вывернул на пол тяжелые монеты. Подскочили младшие братья, Дима с Костиком, и стали все играть в золото. Они складывали монеты в столбики — у кого получится выше. Сопели, старались, пока не заревел Кастусь. Его столбик старшие сбивали щелчками. И тут в хату вошел батька. Василь выскочил в окно, младшие зашлись в плаче: пальцы у батьки, как клещи, только взялся за ухо — оно уже красное, как бурак, и вдвое больше другого. Батька перепрятал золото, закопал под яблоней. Василь хоть и подсмотрел, под которой, но больше за золотом не лазил. Батькино пусть останется батьке.

Имея золото, батька не хотел строить новую хату. Наверно, тоже видел впереди черную яму, прорву. Собирал купальские травы, лечил людей от трясучки и колтуна, мог даже спасти от падучей.

…Хуана отправляли в глубокий тыл, и Василь зашел с ним попрощаться.

— Главное — жить остался, — сунул он под одеяло другу флягу со спиртом, тот же завскладом расстарался. — А сделаешь протезы, ещё на свадьбе гульнем.

Хуан молча улыбался.

— Где тебя после войны искать?

— Может, в Испании, — разлепил тот иссохшие губы. — Слушай, амиго, отдай мне свой пистолет… Первый и последний раз прошу!

— Пистолет? — растерялся Василь. — Так нет, браток, пистолета… — И разозлился: — Да прекрати ты с пистолетами играть! Кончилась для тебя война, понял? А отомстить и без тебя есть кому. Ты что думал, я им это прощу?

Хуан положил на его плечо горячую руку, тяжело задышал:

— Останешься в живых — найди меня. Вместе в тот хлев придем…

Василь мотнул головой и кинулся из палаты на улицу.

6

Рана постепенно затягивалась, и Василь стал обдумывать свою дорогу назад. Да, он должен был вернуться в станицу, где оставались хлев, закут с навозом, баба Наталья и дед Михайло, — и еще кто-то. «Не такой я дурак, как вам кажусь, — сжимал зубы Василь. — Думаете, все там полегли? Зря думаете».

Он расхаживал ногу, хромал, как заведенный, по тропинкам госпитального парка. Нога все еще была чужой, кровь едва-едва живила ее. Но уже появился аппетит, уже он прижал раз-другой в темной аллее перевязочную сестру, та хоть и стукнула локтем под ребро, но затихла на мгновение в руках, обвяла. Ничего, девки от него никуда не денутся, он это всегда знал. Курица и убегает от петуха, а где-то под забором вдруг ослабнет и запнется, раскинув крылья.

Расплатится с долгами, — тогда к девкам.

Но без осложнений Василь еще ниоткуда не уходил. С медкомиссии его неожиданно отправили к начальнику госпиталя.

— По вашему приказу…

— Проходи, сержант. Вот товарищ майор с тобой поговорить хочет.

Молодой майор-штабист внимательно просматривал папку с его документами.

— Вы родом из Белоруссии?

— Так точно, из-под Речицы.

— Речица это…

— Гомельская область, город и моя деревня на Днепре.

— Ага, Днепр… Национальность белорус?

— Так точно, — удивился Василь.

— Ну вот, белорус… А поляки у вас были?

— Где у нас? — не понял Василь.

— У вас на родине. Видели когда-нибудь поляков?

— Есть польские фамилии. Пуховские, Козловские, Хмелевские, — вспомнил Василь. — У нас их пшеками зовут.

— Так что, товарищ сержант, — стукнул ладонью по папке майор, — есть приказ о создании польской армии, и вы направляетесь туда. Наша армия, советская, будет участвовать в боях против фашистов, называется Войско польское. Ясно? Принимайте под начало команду из девяти человек и отправляйтесь в пункт формирования, в сопроводительных документах написано, когда и куда явиться.

— Я же разведчик-диверсант, — вытаращил глаза Василь, — по-польски ни слова…

— Ничего, научитесь. Да там не одни поляки. Вот ваша команда из белорусов.

— Белорусы те же русские… — никак не мог понять Василь. — При чем здесь я и поляки?

— Приказы не обсуждаются, сержант! — вышел из-за стола майор. — А разведчики-диверсанты и в Войске польском нужны.

В полный голос Василь выматерился уже за дверью. В руках бумаги, в голове полная путаница. Был белорус — стал поляк. А, хол-лера, в душу их мать, пся крев…

Но чему их учили в разведшколе? Принимать решение и действовать самостоятельно. Перво-наперво Василь пошел прощаться с соседями по палате.

— Ну, землячок, — остановился он возле кровати барановичского бульбаша, — по-польски шпрехаешь?

— Так в польской школе учился, — с достоинством ответил тот. — Четыре роки ходил.

— Во, падла! Поляк, значит?

— Учили мы их стишок… «Кто ты естэсь? Поляк малы. Яки знак твуй? Ожел бялы…» Но смеялись они над нами. Говорим не с тем акцентом. Заносчивый народ, просто так не подойдешь.

— Богатые?

— Не, больше спесью берут. Говорят про них: собирается, как поляк на войну. Все лучшее нацепит на себя и вперед, чтобы издалека видели, кто на войну вышел. Немецкие танки саблями секли. А так богатства особенного нет. Да у нас белорусы кругом, поляки только начальниками. Войты, судьи, полицаи… Паны и подпанки.

— А войско ихнее? Как с техникой?

— Ну, тоже есть поговорка. «Войско польско цалковито змоторизовано: вшистке жолнежи на роверах, пан поручник на мотоциклювцы».

— Как-как?

— Солдаты на велосипедах, пан офицер на мотоцикле…

Палата захохотала.

— Ладно, земляк, — постучал по гипсу на его ноге Василь. — Может, увидимся. Будут уговаривать в польское войско, не соглашайся. Пускай сами на своих роверах… Ты ведь у нас ученый человек, четыре класса одолел?

— А что, их четыре не ровня нашим семи.

— Ну, тогда до встречи в Войске.

В коридоре Василь столкнулся с сестрой Ниной.

— Прости-прощай, дорогая, мне тебя никогда не забыть… — обнял ее за гибкую спину. — Так и не удалось темной ночкой погулять?

— Много вас таких шляется, — фыркнула Нина, но остановилась, поправляя на груди халат. — Заскучал без фронта?

— Возьмем Берлин — вернусь. Какой, говоришь, у тебя адрес?

— Третий дом за первым углом… Лети уж, все равно не напишешь.

— Гадом буду… — И осекся, увидев на круглой скуле слезинку. — Дай поцелую на прощанье…

Но девушка вывернулась и влетела в комнату старшей сестры.

Вот тебе и на… К завскладом Василь пришел хмурый.

— Сохранил то, что надо?

— А как же! — засуетился Абрамович. — Наше слово закон.

— Это хорошо…

Василь привычно осмотрел автомат, проверил затвор. Все в порядке, даже магазин полон.

— Разбогатею — рассчитаюсь, — повернулся он к старшине.

— Ничего не надо! — поднял тот руки, будто сдаваясь в плен. — Разве мы не понимаем?

Ну что ж, спасибо этому дому, пошли к другому.

7

А на выходе из госпиталя старшего группы уже ждала команда, девять бойцов, один другого моложе.

— Ну что, недобитки? — оглядел их Василь. — Настоящие поляки среди вас есть?

— Естэм поляк, — сделал шаг вперед высокий чернявый парень, подтянутый, старательно выбритый, в холодных голубых глазах спрятана усмешка.

— Из самой Польши?! — удивился Василь.

— Из-под Гродно, родители католики.

— Ясно… Ну а остальные?

— Белорусы, — отозвался за всех белобрысый ефрейтор с редкими усиками под широким носом картошкой.

— Как фамилия?

— Корневич.

— А ваша? — повернулся Василь к поляку.

— Франэк Томашевски.

— Франэк? — хмыкнул Василь. — Это что, Фриц по-нашему?

— Франц, — заиграл тот желваками.

— Так вот, товарищ Франц, — достал из нагрудного кармана бумаги Василь, — это сопроводительные документы. Ферштеен? Документы на всю вашу группу. Тебе все равно подаваться в польское войско, так что принимай командование — и вперед. Яволь? А мне в другую сторону. Ну, что смотришь, как баран? Тут все написано, куда явиться, когда… Командиром тебя назначаю, понял?

И силой вложил ему в руки документы.

— А мы? — выскочил из-за Томашевского Корневич. — Мы как?

— Вы как хотите. — Василь закинул за плечо мешок с консервами, тоже выданный Абрамовичем. — Вам, мужики, в одну сторону, мне в другую. Дело у меня.

И быстро зашагал к воротам, боясь, что кто-нибудь из команды поднимет крик.

— Земляк, я с тобой! — послышался сзади топот. — Не хочу к полякам!..

Запыхавшийся Корневич умоляюще заглядывал в глаза, комкал в руке пилотку.

— Иваном зовут? — осмотрел его с головы до ног Василь.

— Так точно! — радостно улыбнулся тот.

— Ну пойдем, Ванька.

— А я знаю, кто вы, — признался ему в спину Корневич. — Разведчик-диверсант.

— Знаешь — молчи, бьют — убегай, — посоветовал Василь.

На станции им довольно быстро повезло, влезли в теплушку к артиллеристам, ехавшим до узловой станции на переформировку.

— А нам дальше и не надо, — растолковал Корневичу Василь. — Оттуда до моей станицы пешком дотопаем.

Корневич всю дорогу молчал. Видно, прикидывал, как из пехотинца превратиться в разведчика-диверсанта, которому море по колено. Ну-ну, пускай. Парень, сдается, ничего, плечи узковаты, но уцепистый, руки клешнястые, крестьянские. Молчать может.

Дорогу Василь знал. Во-первых, помнил карту, которую изучал перед высадкой, во-вторых, расспросил местных. Станица Алексеевская большая, ее знали. И про мост упоминали, тот самый мост, который охранял сын бабы Натальи. Ничего, слава Богу, не все погибли.

— Еще не вечер, Ванька! — толкнул он Корневича, дремавшего на охапке соломы.

— Приехали?.. — вскочил тот.

— Спи, пехота. Ваш брат, если не спит, есть просит.

Кто-то из артиллеристов засмеялся.

На узловой станции, как это и должно было случиться, они сразу нарвались на воинский патруль.

— Документы.

— Так, это, в польское войско направили… — сказал Василь — и осекся, зная, что еще тот не родился, кто бы доказал что-нибудь патрулю.

Но капитан медлил, всматриваясь в одну-единственную бумажку, которая нашлась у Василя.

— Летчик Кожедуб тебе не родня? — наконец поднял он красные от усталости глаза.

«Ага…» — зыркнул Василь на голубые петлицы капитана.

— Так точно, брат, — встал он по стойке «смирно».

— Родной?

— Так точно, родной.

— Ему вторую Звезду повесили.

— Ну-у?!.. — радостно выдохнул Василь. — Ивану?!

— Ивану Никитовичу, товарищ Василий Александрович.

— Так мы, это, из одной деревни, — понурился Василь.

— Куда направляетесь?

— В станице Алексеевской находилась моя спецгруппа. Ищу… — объяснил Василь, уже ни на что не надеясь.

— Ефрейтор с вами?

— Так точно, со мной.

— Ладно, сержант, на первый раз отпускаю. Скажи спасибо фамилии.

— Спасибо, товарищ капитан!

— Хорошо-хорошо. Как добираться будешь?

— На попутке…

— Выходите за город вон по той дороге, а там как повезет.

И капитан с двумя бойцами медленно пошагал по площади, не оглядываясь.

— А вы правда земляк? — во все глаза смотрел на Василя Корневич. — Из одной деревни?

— Тот же с Украины, а я белорус, дурило! — с облегчением захохотал Василь. — Давай быстрей, пока нас опять не заловили…

8

До станицы они добрались поздним утром.

Пыльный шлях с высоченными тополями лежал пустой, ни человека на нем, ни собаки. В прореженных садах кое-где сожженные хаты, но запах гари на пепелищах уже выветрился.

— Ишь, тишина какая! — кивнул на станицу Василь. — Будто и войны нет, а, Ванька? Будто не было ничего.

— А что здесь было? — спросил тот.

— Скоро узнаешь.

И уверенно направился в тот край станицы, где и мост, и хата бабы Натальи, и Мельниченко с помощниками.

Шел по станице, ничего не узнавая, ни старых верб, ни мосточка через яр, ни двухэтажного здания сельсовета, еще недавно с него свешивался флаг со свастикой, теперь трепещется наш.

— Глянь, Ванька, наше знамя прицепили, советское. Во, гады…

— Ну правильно, — едва поспевал за ним Корневич. — Наше, какое же еще…

— А где они моих ребят закопали? Ничего, сейчас расскажут…

Сильно припекало, Василь раздраженно отмахивался от слепней, вытирал с глаз пот, ругался.

Вот и хата. Сейчас она совсем не такая, какой ее помнил Василь. Конечно, из кучи навоза обзор не тот.

Вошли во двор. Василь едва сдержался, чтобы не заглянуть сначала в хлев. Нет, надо в хату. А ведь он ни разу и не был в ней, не довелось погостить. По-хозяйски распахнул дверь, только на мгновение остановился на пороге — и в темную прохладу жилья.

Баба Наталья доставала из печи чугунок с варевом, оглянулась на стук двери — и ахнула, выпустив из рук ухват.

— Добрый день в хату, — скинул Василь с плеча мешок, лямки которого изрядно натерли плечи за дорогу. — Узнаешь, бабка?

— А бо-о… — закрыла Наталья рот уголком платка. — Откуль это ты?

— Нечистая принесла, — криво усмехнулся Василь. — Горилка есть? Тащи, баба Наталья, на стол. Нам сейчас без горилки не обойтись.

— Дак, это, с похорон осталась…

— С похорон? А дед Михайло где?

— Сорок дней как поховали. Не выдержал мой дед, в ту же ночь, как вы уехали, лег вот так на кровать и больше не поднялся. Сразу после вас… — Наталья вытерла рукой глаза.

— В ту же ночь, говоришь? — придвинул к столу табуретку Василь. — Проходи, Иван, помянем человека.

— А где твой чернявый? — вглядывалась бабка в Ивана. — Тот был как цыган.

— Отрезали ноги цыгану.

Василь достал из мешка консервы, сахар, хлеб.

— Обе ноги до колена. Сына нету?

Баба Наталья, будто не расслышав, бегом кинулась в сени.

— Боится про сына, — подмигнул Василь Ивану. — Ничего, нам ее сын не нужен.

Иван, мало что понимая, пожал плечами.

Баба Наталья принесла наполовину заполненную кварту, кусок пожелтевшего сала, три луковицы:

— Голодно у нас…

— Ничего, все, что на столе, тебе останется, — налил в два стакана мутную самогонку Василь. — Ну, нехай ему земля пухом…

Торопливо закусили, Василь налил еще раз:

— У православных три чарки надо.

Баба Наталья дрожащими руками поправляла черный платок, все пыталась что-то сказать — и не решалась. Выпили по третьему разу, Василь закурил, стараясь не смотреть на хозяйку. Корневич встал и открыл окно, высунулся из него, наверно, запьянел.

— Ну, баба, — поднялся Василь, — докладывай.

— Шо?! — испугалась та.

— Называй, кто выдавал наших.

— То я ж не знаю… Мало шо люди языками мололи…

— И Мельниченки не знаешь? Того самого, что в хлев приходил?

— Чому, знаю… — опустила глаза баба Наталья. — Его сын старший был в полиции. И сам…

— Где живет?

— За сельсоветом третья хата, рядом две спаленные, а его уцелела… Кинь, на шо он тебе! Сын с немцами утек, то он с невесткой остался. Кинь, нехай его совесть заедает…

— Такого заест… — Василь завязал пустой мешок, взял в руки автомат. — Ладно, баба Наталья, не поминай лихом. За старика своего прости. Это ж из-за нас он…

— Все там будем.

— Конечно, все, только одни раньше, другие позже. А кому и помочь надо. Пойдем, Ванька.

Корневич, уже кое-что поняв, качнул головой, будто отказываясь, — и потащился, нога за ногу, следом за Василем из хаты.

9

Чем ближе к сельсовету, тем больше Василь ускорял шаг. Горело лицо, не понять, от водки это или от жары. Сердце стучало в ушах, кипела в жилах кровь. Не шел — летел.

Где-то сзади спотыкался Иван. Василь ни разу не оглянулся, но знал: никуда Ванька не денется.

Да, все правильно: сельсовет, две сожженные хаты, одна уцелевшая. Вот и тетка навстречу.

— Хата Мельниченков? — не здороваясь, спросил Василь.

— Ихняя… — шарахнулась от него женщина.

Во дворе было пусто, откуда-то потягивало дымком. «Богатые, сволочи…» — охватил он взглядом широкий двор с хлевом и овином, над плетнем тяжело свисали головы подсолнечников, на сотках стена кукурузы.

Сильно прихрамывая от внезапной боли в раненой ноге, пролетел мимо пустых окон к двери хаты. Широко открыл — и кинулся, будто головой в прорубь. В темной хате сразу увидел, как метнулась за занавеску молодая женщина. Но не успел он оглядеться, как молодуха выскочила назад с ребенком в руках, заступила ему дорогу:

— Никого нет!

Ребенок, выхваченный из люльки, сучил руками и ногами, кричал.

Василь молча отодвинул ее, прошел к двери в чистую половину хаты. С кровати уже поднимался человек в армейских штанах и нательной рубахе, испуганно загораживаясь рукой от неожиданного гостя.

— Сиди-сиди, голубок, — стал в дверях Василь, уперся руками в косяки. — Не узнаешь, господин Мельниченко?

— Где-то виделись?.. — еще раз попытался тот подняться.

— Сидеть! — гаркнул Василь. — Можно сказать, что и виделись. Не помнишь, как в хлев к бабе Наталье забегал? Десантников ловил? С немцами ты тогда бегал, не помнишь?

И увидел, как задрожали руки Миколы Мельниченки, как побледнело лицо, как шаркнула по полу босая нога.

— Вспо-омнил!.. — удовлетворенно протянул Василь. — А я тогда в закутке прятался, под навозом. Ты вот так в воротах стоял, а я в говне. Не нашел ты тогда меня, Мельниченко.

— Д-дак я ж… не хотел н-найти…

— Дядько, дядько… — стучала Василя по спине молодуха, стараясь проскочить в комнату к свекру. — Пустите!..

— Корневич, убери женщину, — не поворачивая головы, приказал сержант.

Иван, которого не слыхать было, не видать, стал молча отжимать ее в угол. Заходилось в крике дитя, вопила женщина. Василь почувствовал: еще немного, и он не выдержит.

— Поднимайся, — ступил он в комнату. — Пойдем.

Микола послушно поднялся, споткнувшись о сапоги у кровати, оглянулся на Василя.

— Обуваться не надо.

В углу возились Иван с женщиной, но ребенок, как ни странно, вдруг затих.

— Давай-давай, за хлев, — подтолкнул Миколу в спину Василь.

— Я тебе денег дам, солдат, — заговорил во дворе Микола, — много денег! Иди себе своей дорогой, а я тебе золото… На шо тебе моя жизнь, возьми деньги. Чуешь, солдат, золото…

— Иди-иди, сука…

— Мы ж не на войне, солдат, — попытался повернуться лицом к Василю Микола. — Шо было, то было, давай полюбовно… Война кончится, а у тебя золото…

— Становись! — потемнело в глазах Василя. — А кто мне моих хлопцев вернет?!..

И хлестнул короткой очередью из автомата.

Микола, повернувшись боком, сделал маленький шажок — и повалился лицом вниз. Только теперь Василь разглядел, какой это был крепкий, несмотря на годы, мужчина. Желтели на солнце пятки, ветерок шевелил на затылке редкие волосы.

— Иуда… — плюнул себе под ноги Василь.

Не заходя в хату, он вышел на улицу, следом выкатился растрепанный, тяжело дышащий Корневич.

Василь, не оглядываясь, двинулся к мосту, фермы которого хорошо виднелись отсюда. Уже далеко отойдя от хаты Мельниченков, он вдруг притормозил, не слыша за собой шагов Корневича. Чуть повернул голову. Да, сзади никого не было.

— А, разведчик-диверсант?! — усмехнулся он. — Лежишь в канаве и не дышишь? Ну лежи-лежи.

Конечно, проверку на вшивость не все выдерживают. А он отомстил. Мертвые поблагодарят его, живые не осудят. Войны впереди еще черт знает сколько…

За рекой громыхало, не понять, то ли собиралась гроза, то ли доносилась артиллерийская канонада.

10

Дядька Василь умер на пятьдесят восьмом году жизни, похоронили его на Чижевском кладбище в Минске. За год до смерти он ездил в станицу Алексеевская, где сфотографировался возле обелиска, на котором выбиты фамилии погибших десантников, в том числе его и испанца Хуана.

 

Кильдым

— Все, поехали завтра в Костюковку! — мама швырнула на пол только что отжатую тряпку. — Не могу больше…

Я с тревогой посмотрел на отца, который лежал на диване и читал «Правду». Мамину родню в Костюковке он недолюбливал, и особенно дядю Колю, мужа маминой сестры Нины.

— Договорюсь завтра с Сабиной, чтоб покормила кур, и поедам. На Вишенском уже сады отцвели…

В поселке Вишенский мама родилась, и всякий раз, приезжая в Костюковку, они с тетей Ниной шли туда пешком проведывать дядьев, теток и племянников.

Год назад мы с дядей Колей договорились ехать на рыбалку в карьеры, и я всю зиму и весну ждал этого. Карьеры меня манили так же, как и противоположный берег Днепра, густо поросший лозняками. Ребята рассказывали, что в пойменных озерах на том берегу ловились лещи по пять килограммов. Я не знал, какая рыба водилась в карьерах, но уж точно не сибильки или густерки.

— Брехло твой Коля, — сказал отец. — Не помнишь, как он к нам в Ганцевичи приезжал?

Мама, не отвечая, снова принялась тереть пол.

— Одолжил деньги и смылся. До сих пор не отдал. Посадят твоего Колю — и правильно сделают.

— Он не вор, — попыталась защитить дядю Колю мама. — А пить — все вы пьете.

Отец хмыкнул, но промолчал.

Назавтра в Костюковку мы с мамой поехали вдвоем. От Речицы до Гомеля пятьдесят километров, до Костюковки еще двадцать, а на дорогу уходит полдня, не меньше. Но вот давка в поезде и в автобусе позади, мы подходим к Кильдыму, в котором живет тетя Нина.

— Хоть бы дома была, — вглядывается в бесчисленные окна огромного красного дома мама.

По лестнице, в которой зияют большие дыры, мы поднимаемся на четвертый этаж. Кильдым — общежитие для малосемейных рабочих стеклозавода, но люди здесь рождаются, вырастают, женятся и умирают. В одном конце длинного коридора туалет, в другом кухня, и тяжелые запахи, клубящиеся в коридоре, у непривычного человека вышибают слезу.

Мама стучит в дверь, та распахивается — и мы в гостях.

— А мне с утра голос был, что приедешь, — смеется тетя Нина.

— Шурик, завтра едам на рыбу! — кричит из-за ширмы дядя Коля. — А Костя приехал?

— Нужен ты Косте! — громко говорит тетя Нина. — Только водку жрать да брехать, больше ничего не умеешь.

Дядя Коля выходит из-за ширмы босиком, но в штанах и майке.

— Шурик, ты баб не слухай, — таращится он на меня черными глазами навыкате. — На Днепре рыба клюет?

— Клюет, — киваю я. — Дядька Шатрович сома на четыре пуда поймал.

У дяди Коли едва не вылезли из орбит глаза, на длинной шее дернулся острый кадык.

— Завтра айда на карьеры, — сипит он, — а потом я к тебе на Днепро… Идет?

— Идет, — соглашаюсь я. — А где Петя?

— Болтается где-то, — отвечает тетя Нина.

— Возле туалета в карты играет, — подал голос из-за шкафа маленький Витька.

— Во, в карты играет! — подбоченилась тетя Нина. — Что сын, что батька, как драные коты, по заугольям таскаются. Мне уже соседям стыдно в глаза глядеть.

— В школу ходит? — спросила мама.

— Вон, под ларьком его школа. А на танцы в клуб дак уже не пускают, обязательно с кем-нибудь побьется. И в милиции его знают, и за милицией…

— Ты это брось! — погрозил ей пальцем дядя Коля. — За приезд выпить надо или не надо?

— У тебя одно на уме, — махнула рукой тетка. — Чуешь, Лида, опять на заработки наладился!

— Хочешь, чтоб заработал гроши — отпускай, — подмигнул мне дядя Коля.

— Ехай, — приложила руку к глазам тетя Нина, — ехай, чтоб ты уже назад не приехал! От тебя грошей, как с козла молока…

Я подался за дверь. Петя и вправду сидел на подоконнике в конце коридора и тасовал колоду замусоленных карт. Его напарник пересчитывал кучку мелочи.

— Привет! — покосился на меня Петя. — Двадцать копеек есть?

Я достал из кармана монету.

— Держи! — Петя щелчком подбросил ее в воздух.

Парень поймал ее на лету и сказал:

— Еще рубль гони.

— Чего-чего?! — соскочил с подоконника Петя.

— А того! — встал напротив него парень.

Петя размахнулся и стукнул его по уху. Парень ответил тычком в зубы. Они вцепились друг в друга и покатились по полу. Когда они вскочили на ноги, у обоих лица были в крови. Брат снова коршуном налетел на врага — и тот не выдержал, бросился наутек вниз по лестнице.

— Рубашку порвал, гад… — сказал, тяжело дыша, Петя. — Скажи Витьке, чтоб вынес иголку с ниткой, а я соберу копейки…

Он стал ползать на коленях по полу, я побежал к Витьке. Тот, ни слова не говоря, достал из тумбочки иголку с белой ниткой, и мы пошли к Пете.

— Мать не знает? — спросил он нас.

Витька помотал головой.

Петя сноровисто зашил крупными стежками рубашку.

— Заметно? — повернулся он ко мне.

— Не очень… — сказал я.

— Ладно, сойдет. В Кошкин дом со мной пойдешь?

Кошкиным домом называлось женское общежитие, стоящее рядом с Кильдымом.

— Я с дядей Колей на рыбу…

— Не дорос еще? — ухмыльнулся Петя, звеня в кармане мелочью. — Айда в ларек за вином.

— Не, я тут…

Петя, посвистывая, поскакал вниз по лестнице, мы с Витькой пошли домой.

Тетя Нина накрывала на стол, дядя Коля собирался в магазин за бутылкой.

— Значит, завтра на рыбу? — посмотрел он на меня. — Вчера канистру бензина за гаражами нашел. Как знал, что пригодится.

— Нашел! — передразнила его тетя Нина. — Украл где-то — так и скажи.

— А ты меня поймала? Шурик, ты баб не слухай, встаем завтра и едам.

— Лида, ты чуешь? — повернулась тетя Нина к маме. — Мопед себе купил! У детей ни пальто, ни ботинок, а этот на мопеде разъезжает! Выгоню завтра, и нехай едет, куда хочет…

Дядя Коля исчез за дверью

— Сходи на кухню за сковородкой, — сказала тетя Нина маме. — На плите возле двери, там покажут.

— Ой, я лучше помогу на стол накрыть… — испугалась мама.

— Деликатная, как панская моська, — пожала плечами тетя.

За обедом тетя Нина рассказывала маме про родню, дядя Коля разливал по рюмкам.

— Слухай, — посмотрел он на пустую бутылку, — а поехали на рыбу прямо сейчас!

— Поехали! — подскочил я.

Мы выбрались из-за стола.

— Куда? — повернула в нашу сторону голову тетя Нина, но мы уже были за дверью.

Из одного из сарайчиков, тесно лепившихся за Кильдымом, дядя Коля вывел мопед с привязанным к раме толстым пуком бамбуковых колен и принялся заводить мотор. Тот чихал, но не заводился.

— Сейчас разгонимся — и заведется, — успокоил он меня.

Я кивнул головой.

Дядя пробежал десяток метров с мопедом, тот выстрелил, затрещал, и мне показалось, что слышно его не только в Костюковке, но и в Вишенском.

— Садись! — дядин плащ едва не доставал до земли, из-под него хвостом торчали удилища.

Я влез на багажник, к которому было прикреплено самодельное сиденье, уцепился за плащ, и мы поехали. Мопед ревел, как самолет, у меня сразу заложило уши.

Через полчаса мы свернули с асфальта и затряслись по проселочной дороге. Мопед пару раз шел юзом, но дядя Коля, отталкиваясь ногами, удерживал его от падения.

Наконец мы остановились.

— Вот тут один карьер, — как сквозь вату донеслось до меня, — а там второй. Сейчас мопед в кустах спрячу.

Я прошелся на негнущихся ногах.

— Что озираешься, как сова белым днем? — вылез из кустов дядя Коля. — Пошли за мной.

Мы продрались сквозь кусты и остановились на обрывистом берегу.

— Ну, бляха-муха! — швырнул кепку себе под ноги дядя Коля. — Карьеры высохли!

Карьер перед нами лежал тихий, глубокий, на дне его плавал легкий туман, кое-где блестела вода. Я поежился — и замер. В грязи что-то шевелилось.

— Это что, лягушки? — показал я рукой.

Дядя Коля присел, опершись руками на колени, и замер.

— Не, Шурик, — шепотом сказал он, присвистывая, — это не зябы. Караси, Шурик, да какие здоровенные!..

Теперь и я увидел, что на дне карьера кишит рыба.

Дядя Коля сиганул в кусты, потрещал в них и вернулся с длинной палкой в руках.

— Давай дно померим…

Он ткнул палкой под обрывом — и та глубоко ушла в грязь. Куда ни тыкал, палка нигде не доставала дна.

— А что в этих карьерах было? — спросил я.

— Торф, Шурик, торф тут брали…

Дядя Коля чуть не заплакал, отшвырнул палку в сторону, скинул плащ и прошелся по нему грязными сапогами.

— У вас мешок есть? — присел я на корточки.

— Мешок? Есть торба, а как же… Зачем она тебе?

— Держите меня за ноги и спускайте вниз головой. Главное — вдвоем не свалиться.

— Ну, Шурик, — хлопнул себя по лбу дядя, — молоток! Настоящий кильдымец. Мы сейчас веревкой к кусту привяжемся — и вперед!

Берег карьера был крутой, будто обрезанный ножом. Дядя Коля, держа меня за ноги, осторожно спустил вниз. В левой руке у меня был мешок, правой я принялся водить по грязи — и тут же нащупал карася.

— Есть!

Карась хлестнул меня хвостом по щеке, и это был поцелуй удачи. Я перекладывал залепленных грязью рыб в мешок, и он все глубже уходил в воду.

— Дядя Коля, тащи! — наконец закричал я.

Стукаясь лбами, мы пересчитали рыбу.

— Одиннадцать штук! — вытаращился на меня дядя Коля.

— Надо на ту сторону перебираться, — посмотрел я на карьер.

— Хорошо, ты легкий, — сказал дядя Коля. — Петьку не удержал бы.

«Петька и не полез бы, — подумал я, — скорее, батьку в карьер загнал».

Мы сложили карасей в траве под кустом и направились на другую сторону.

Теперь я выбирал рыбу покрупнее, мелочь отбрасывал в окна чистой воды.

У меня давно кружилась голова, руки налились тяжестью, но я не подавал вида. Дядя Коля, видно, тоже устал, держал меня не так долго, как в первый раз.

— Хватит, — сказал он, взвешивая мешок в руке, — килограммов десять собрали. Но ты никому не говори, что я тебя вниз головой… Скажем, удочками наловили.

— Конечно, — согласился я, — классная рыбалка получилась.

— Это тебе не сом в Днепре! — захохотал дядя. — Карьеры!..

— Жалко, вся рыба погибнет, — вздохнул я.

— Рыба? — почесал затылок дядя Коля. — А я сюда экскаватор пригоню. Скажу Толе, и он канаву прокопает. Меня в Костюковке все знают.

Я подошел к краю карьера. Зачем канаву копать? Дожди нужны, и сильные.

— Не веришь? — встал рядом со мной дядя Коля. — Гадом буду, пригоню экскаватор.

Дорога назад была веселее. Низкое солнце висело над лесом, в лицо бил теплый ветер.

Мешок с рыбой был привязан к багажнику, мои штаны от него сразу намокли, но я на это не обращал внимания.

— Смотрите, бабы! — бросил мешок посреди комнаты дядя Коля. — С Шуриком наловили, половину я, половину он.

— На базар ездили, — уверенно сказала тетя Нина. — Откуда у тебя столько грошей?

— Да я две бутылки!.. — выпучил глаза дядя Коля — и осекся.

— В карьерах наловили, — пришел ему на помощь я.

— И тебя брехать научил? Лида, ты погляди, сколько рыбы!

— Может, бреднем наловили, — сказал мама.

— Нет у него бредня, — отмела ее заступничество тетя. — Украл бредень — другое дело. Забирайте рыбу и пошли на Вишенский. Утекать надо, пока не пришли.

— Разве к тебе приходят? — удивилась мама.

— Ко мне уже из-за двоих идут, — махнула рукой тетя Нина. — То этого ищут, то Петьку. Вся Костюковка их боится…

— И правильно делает! — поднял мешок дядя Коля. — Айда на Вишенский, тут спокойно поесть не дадут.

Улица, ведущая к Вишенскому, засыпана шлаком, он хрустит под ногами. Впереди с мешком идет дядя Коля, за ним вереницей остальные. Мы с Витькой шагаем в хвосте.

Уже видны хаты с кронами деревьев Вишенского. По правую руку остается кладбище, на котором лежит много маминой родни. Полевая дорога огибает его и пропадает в Вишенском. В поле наконец исчезает запах Кильдыма. Я останавливаюсь и несколько раз делаю глубокий вдох-выдох. Пахнет настоящей землей, травами, еще чем-то, от чего кружится голова. Витька смотрит на меня, раскрыв рот.

— У нас в Кильдыме рот разевать нельзя, — донесся до меня голос дяди Коли, — чуть что…

— Когда я уже с этого Кильдыма съеду, — перебила его тетя Нина. — А ты, ей-богу, рад, что дурак…

Она неожиданно затянула песню, которую они с мамой всегда поют на два голоса в застолье:

За туманом ничего не видно, Только видно дуба зеленого… Под тем дубом криница стояла, В той кринице девка воду брала…

Песню никто не подхватывал, и голос тети Нины одиноко летел в поле. Не было ни Кильдыма, ни ссор, ни карасей — лишь земля, небо и песня.

 

Миколюкас

— Миколюкас, налей.

Юзас сказал это по-литовски, но я понял. Да и как тут не понять, если речь шла о бальзаме. Самом лучшем, самом древнем, самом вкусном литовском бальзаме, изготовленном на меду.

Мы, гости, стояли полукругом с кружками в руках. Юзас, бодрый мужичок в годах, расхаживал по своим владениям, одновременно похожим на спиртзавод, мельницу и хлев. Витас, главный редактор журнала «Яунимо грятос», который и привез нас к знаменитому Юзасу, шагал за ним, высоко поднимая длинные ноги. Чем-то они напоминали птичью пару — сгорбленную цаплю и важного аиста.

Наша кумпания была «невелька, але бардзо пожондна». Главные редакторы литовского, латышского и эстонского молодежных журналов. Заместитель главного редактора украинского журнала. И я, рядовой сотрудник белорусской «Молодости».

Витас, Имант и Тойво были истинные прибалты: высокие, холодно-молчаливые, застегнутые на все пуговицы. Узлы галстуков у них так подпирали подбородки, что не позволяли опускаться голове. Они смотрели на нас, мелких хохла с бульбашом, свысока, скашивая вниз зрачки глаз. Так смотрит на чужого человека пугливый конь: вдруг схватит под узду и поведет черт знает куда? Мы для этих — литовца, латыша и эстонца — были чужаками. Верткими мышами под ногами мирных слонов. Идут себе слоны по своим слоновьим делам, ломают на деревьях ветки, едят листья. А внизу серыми шариками катятся под ноги бедолагам страшные чудища. Маленькие, гадкие, непонятные, готовые впиться острыми зубками между пальцев ног. В самое нежное, самое интимное место слона. Недолго и потерять голову, затрубить, помчаться по саванне неведомо куда, топча все и вся…

В этом году главные редакторы молодежных журналов Прибалтики и Белоруссии собрались в Вильне. Каждый год они собирались чествовать победителей публицистического конкурса, обсудить свои насущные дела, опрокинуть рюмку-другую. Традиция! Сначала, правда, это был чисто прибалтийский конкурс. Но несколько лет назад литовцы, латыши и эстонцы посчитали, что можно допустить на конкурс белорусов. Хоть и славяне, но балтославяне, несколько веков жили с ними в одном государстве. Пусть приобщатся к Европе, пусть. А в этом году основатели конкурса пригласили и украинцев. Мало нам балтийского союза, — хотим черноморско-балтийский.

И славяне, конечно, все испортили. От Украины вместо главного редактора приехал всего только заместитель главного редактора. А белорусы, лапотники, руководителем делегации из двух человек прислали рядового сотрудника.

Олекса Михайлович, украинец, сразу стал путать литовца с латышом, того с эстонцем, и говорил он со всеми только по-украински. Меня, «братку-белоруса», он просто не замечал, считал то ли шофером, то ли переводчиком, который плохо владеет украинским.

— Шо це таке? — останавливался он на площади.

— Катедра, — объяснял я.

— Яка така катедра?

— Когда-то был кафедральный собор, теперь картинная галерея.

Олекса Михайлович снисходительно махал рукой: нашли, мол, галерею с собором.

— Софию хтось бачив? О то галерея!

О том, что они допустили большую ошибку, пригласив на конкурс славян, говорили сокрушенно вытянутые физиономии главных редакторов. Даже весельчак Витас, старательно исполнявший роль хозяина, улыбался Олексе Михайловичу как-то криво.

— Что он говорит? — смотрел на меня Витас, поднимая брови.

— Про Софийский собор.

Подыгрывая прибалтам, я ходил словно кол проглотивши, не разжимал губ, в большом удивлении говорил «о!» и немножко откидывался назад.

Поезд из Минска пришел в Вильню в половине девятого утра, и Витас лично встретил нашу делегацию на перроне. Я поставил ногу на подножку вагона — и увидел живописную композицию. Впереди стоял Витас с бутылкой водки. Его подручный держал поднос с двумя рюмками, солеными огурцами и хлебом. Симпатичная девушка протягивала цветы, по одной красной гвоздике мне и Валере.

Обнялись, похлопали друг друга по спинам, глотнули по рюмке, закусив огурцом, — и в «мерседес», который скромно стоял напротив главного входа в вокзал.

— Еще по одной? — поднял бутылку в машине Витас.

— Нет-нет-нет! — замахали мы руками. — Это прекрасно, Витас, в половине девятого теплые сто грамм — фантастика! Но у нас еще целый день…

Витас залихватски сунул бутылку в карман плаща. «Мы еще дадим жизни, ребята! — оглядывался он на нас с переднего сиденья. — В нашем монастыре без утренних ста грамм нельзя!»

Вообще-то я, обычный славянин, мог себе позволить забыть застегнуть рубашку на все пуговицы и затянуться галстуком. Но я не забыл. Потому что и Витас, и Имант, и тем более Тойво были одеты как на посольский прием. Без фраков, но с «бабочками».

Олекса Михайлович был без галстука, и ему на это было наплевать.

«Видно, не отказался от продолжения в машине, — подумал я, наблюдая, как Олекса Михайлович обнимается с Тойво. — Но Витас молодец. Если он по рюмке с каждым гостем — немало».

К обеду все мы собрались в редакции. Витас шумно приветствовал каждого, смеялся, размахивал руками, на ломаном русском рассказывал виленские анекдоты.

В латышскую делегацию, кроме Иманта, входили женщина и мужчина неопределенного возраста. Эстонцы вместе с журналистом-лауреатом, которому было за пятьдесят, привезли рыбака. Двадцать пять лет, два метра ростом, красные руки, обветренное лицо, пиджак и «бабочка».

— Антс, наш лучший рыбак, — представил его Тойво. — Лауреат года.

— Отлично! — хлопнул Антса по плечу высокий Витас, глядя на него снизу вверх. — Специально подбирали?

Тойво не понял. Прибалты прекрасно пользовались слабым знанием русского языка. Хотели — понимали, хотели — нет.

— За дружбу! — поднял рюмку Витас.

Я чокнулся с Антсом.

Тот улыбнулся, пригубил из рюмочки, которой не было видно в его руке, и поставил ее на стол.

«Однако… — повертел я свою пустую рюмку, передал Валере. — Не свалиться бы раньше времени…»

Олекса Михайлович рассказывал Иманту анекдот. «Шо це таке? — Сало. — Можно покоштуваты? — Зачем его коштуваты — це ж сало!»

Имант слушал, уставившись на него глазами вареного окуня, и время от времени тянул:

— Я-а…

— О чем это он? — наклонился ко мне Витас.

— Анекдот, — сказал я.

— На каком языке?

— На украинском.

— Молодчина! — захохотал Витас и стукнул Олексу Михайловича по спине. — Прошу налить! Пью за нашего украинского друга!

Олекса Михайлович встал, торжественно выцедил свою рюмку, перевернул вверх дном — вот так пьют на Украине! Ему похлопали.

Я осмотрелся. Валера ухаживал за латышкой, нашептывал ей на ухо, подливал в бокал минеральную воду. Ну да, ему всегда нравились женщины в возрасте. Как в нашем жарте: «Девка самый сок, еще пятидесяти нема». А латышке, вероятно, нравились спортивные молодые люди. Раскраснелась, забыла об Иманте и лысом земляке-лауреате.

Рыбак Антс листал литовские журналы, лежавшие на невысоком столике. Латышский редактор незаметно отодвинулся вместе со стулом подальше от Олексы Михайловича, вытер носовым платком взмокший лоб, беспомощно глянул на Тойво. Эстонец сидел, не понимая ни по-русски, ни по-латышски.

Красивые девушки, кровь с молоком, разносили чашечки горячего кофе. Та, что встречала нас с Валерой на вокзале, улыбнулась:

— Прошу!

Я столкнулся с внимательным взглядом Витаса.

— Чудо! — отсалютовал ему чашкой. — Таких сотрудниц и в Доме мод не найдешь.

Витас усмехнулся. Понял. Что ж, грубую лесть все понимают.

Девушка с длинными пшеничными волосами, волной падавшими на плечи, действительно была хороша. Карие глаза с темными бровями. Точеный профиль. Круглая попка в тесных джинсах, от которой трудно отвести глаза. Настоящая летувисская нимфа. Либо наяда… Какая разница между нимфами и наядами? Одни живут в воде, другие в лесу? По-нашему это просто русалки. Мицкевич называл их свитязянками. Живут в озерной глубине, а лунными ночами выходят на берег, чаруют одиноких юношей, завлекают в свой хоровод — и на песчаное дно. Первый поцелуй становится последним.

— Как вас зовут? — взял я девушку за руку.

— Аста.

Аста… Per aspera ad astra. Сквозь тернии к звездам. Летувисы ведут свои корни от римлян. Аста — астра. Звезда. И их язык один из самых близких к санскриту. Нет, она не нимфа. Валькирия. Воинственная дева, которая по приказу бога Одина забирает на тот свет убитого воина. Обязательно мужественного воина. А где быть тому свету, как не на далеких звездах? Да, у всех летувисских девчат есть что-то от валькирий, скандинавских богинь.

А по-нашему она все равно русалка.

— Аста будет вашим гидом! — поднял рюмку Витас.

— И переводчиком, — с тревогой посмотрел я на свою, опять полную.

— За девчат?

— Здрове пенькных пань пораз первши!

Антс пересмотрел журналы, допил кофе, вытер аккуратно сложенным носовым платком рот, пригубил за пань — что дальше?

— Тяжко? — подмигнул я рыбаку. — Это не сети в море таскать…

К счастью, у Витаса была выработана и утверждена программа наших торжеств.

— Уважаемые гости! — вышел он на середину комнаты. — Сейчас вас ждет встреча с трудящимися одного из вильнюсских предприятий. Ужинаем в девять часов в варьете. Автобус ждет у входа. Руководителей делегаций прошу остаться.

Раскрепостившиеся гости потянулись к двери. Валера поддерживал под ручку раскрасневшуюся Ирму, окутывал ее кружевом своих стихов. В мою сторону и не смотрел. Что ж, я привык к поэтам.

Но, смею сказать, среди поэтов есть редкие мерзавцы. Один мой знакомый поэт решил как-то выброситься из окна своей квартиры. Осознал, видимо, собственное ничтожество — и в окно с шестого этажа. И что вы думаете? Пролетев положенные метры и набрав нужную скорость, он убил не себя, а несчастную собаку, сидевшую под окнами и думавшую о своей собачьей жизни. Пьяный поэт заснул прямо на дворняге, не повредив себе и мизинца. Собака околела под тяжестью сволочи, которая проспалась и снова начала писать бездарные вирши. После этого я перестал здороваться с ним за руку. Выпивать вместе выпивали, но здороваться — никогда.

— Друзья! — Витас обвел глазами редакторов. — У меня для вас презент. Сейчас мы поедем к одному из самых интересных людей Литвы. Он хозяин, владеет секретом древнего литовского бальзама, который мало кому удалось попробовать. У этого человека сложные отношения с коммунистическим режимом, но тем не менее я беру на себя смелость… Одним словом, прошу!

На этот раз нас ждал микроавтобус.

— О, РАФ! — оживился Имант и первым полез в салон.

За ним Олекса Михайлович, Тойво, я, Витас.

— Далеко? — спросил Тойво, которому выпало сидеть с Олексой Михайловичем.

— Тридцать семь километров, можно немного подремать, — как бы в шутку сказал Витас, задержав взгляд на Олексе Михайловиче.

— У нас с коммунистыми мир и любовь! — встрепенулся тот. — Слухайте. Внучек прибегает: «Диду, диду, москали в космос политылы! — Уси?»

Этот анекдот поняли все. Витас захохотал, откинувшись на сиденье. Имант затряс козлиной бородкой. Тойво округлил рот: «Хо-хо-хо…»

— А как у белорусов с москалями? — повернулся ко мне Витас.

— Не хуже, чем с вами, — выдержал я его взгляд.

— Москва много раз просилась участвовать в нашем конкурсе, но мы стоим твердо…

Имант и Тойво закивали головами: да, да, стоим очень твердо. Никогда не допустим!

— Правильно, — согласился я, — у Москвы своих конкурсов хватает.

— Белорусы все говорят по-русски? — участливо наклонился ко мне Имант.

— Наши языки похожи, — объяснил я.

— Это большая опасность, — поджал и без того узкие губы Тойво.

— Нас десять миллионов. Кто говорит по-русски, кто по-белорусски. Каждый народ идет своим путем. А как ваша демографическая ситуация?

Тойво будто получил тычок под дых. Замычал, заерзал. Литовец и латыш рядом с ним выросли на глазах, напыжились. Герои!

— В Эстонии и Латвии живет много русских, — пришел на помощь эстонцу Витас. — Лучше, если государство состоит из моноэтноса, как у нас. Один народ и одна вера.

— До войны в Литве жило много белорусов, — сказал я. — А Вильня наша историческая столица.

— В Литве живут литовцы, — отвернулся от меня Витас.

Между прочим, фамилия Витаса Баранаускас. Не знаю, как она переводится с литовского, но мне в ней чудится что-то знакомое. Интересно, с каких времен пасутся бараны на литовских холмах? Возможно, с самых санскритских.

— А по-простому на виленских улицах еще говорят, — сказал я. — И виленские анекдоты рассказывают. Не хуже, чем про москалей и сало.

Мне никто не ответил.

Олекса Михайлович всхрапнул и проснулся.

— Выходим? — полез он к двери.

— Сидите, сидите! — схватили его за руки Витас и Тойво.

РАФ повернул с шоссе на лесную, хорошо укатанную дорогу.

— Подъезжаем! — торжественно объявил Витас. — Этот небольшой завод литовское правительство передало в полное владение товарищу Юзасу. Хозяину, о котором я вам рассказывал.

Хозяин уже шел к нам, гостеприимно раскинув руки. Ждут, всюду нас на литовской земле ждут. Витас, Юзас, Аста… Нет, Аста только разносит чашечки с кофе.

Юзас по-русски говорил чуть лучше Витаса. Всю жизнь, по его словам, просидел в лесу — а говорит лучше.

— Про лесных братьев слышали? — смотрел на нас хитрыми глазами Юзас. — Пришли Советы — я в лес, вместе с отцом и братьями. Потом русских прогнали немцы — а мы все равно в лесу. Наша семья богатая, много земли имела — поля, леса, болота. Зачем нам идти к русским или немцам? Сидели в лесу, собирали мед. Тогда я и сделал свой бальзам. Медовый бальзам, больше такого нигде нет. Мед, спирт, травы — что еще надо для хорошего бальзама?

— У нас горилка с перцем! — сказал почти трезвый Олекса Михайлович. — О це штука! Первач таксамо девяносто градусов. Горит синим полымем и с ног валит, шоб я сказывся!..

— Миколюкас, налей! — крикнул в глубину помещения Юзас.

Зашаркали сапоги, показался Миколюкас. Невысокий, сутулый, в мятых штанах и рубашке, в надвинутой на глаза шапке Миколюкас показался хлевным дедком вроде домовика. Не обращая внимания на гостей, он взял большую кружку литра на два, подошел к одному из чанов, нацедил из краника густую жидкость.

— Посуду гостям, — подсказал Юзас.

Миколюкас прошаркал в темный угол, вернулся с пятью кружками поменьше, раздал каждому из нас.

— О це гарно! — расправил плечи Олекса Михайлович.

— Вы будете пробовать бальзам, а я рассказывать, — поднял свою кружку Юзас. — Кончилась война, пришли русские. Кто здесь лесные братья? Вот эти. А я уже один из семьи остался. Отец умер, братья уехали в Америку, а я сказал: «Куда мне со своей земли? Только в могилу». Русские говорят: «Сажаем тебя, Юзас, в тюрьму».

— Восемь лет наш хозяин отсидел, — вмешался Витас. — И до конца своих дней сидел бы, если бы не бальзам.

— Кто знает секрет бальзама, кроме меня? — кивнул Юзас. — Никто. Я русским говорю: «Отдадите мне мой завод, сделаю литовский бальзам».

— Зачем русским литовский бальзам? — посмотрел я в свою кружку. — Им и водки хватает.

После водки, которой нас весь день поил Витас, бальзам казался чересчур сладким, и пить его можно было лишь маленькими глотками. Я пытался различить в медовом солоде аромат трав, но сделать это не удавалось.

— Горилка с перцем лучше, — чокнулся со мной Олекса Михайлович.

Главные редакторы напряглись и отодвинулись от меня с Олексой Михайловичем на два шага. Но это уже было не важно. Бальзам в самом деле был крепок. Очень крепок.

— Беда, что у нас начальники русские, — улыбнулся детям-славянам Юзас. — Говорят по-литовски, а сами русские. Но меня они из тюрьмы выпустили и отдали завод. Делаю бальзамы для начальников и высоких гостей.

— В магазине этого бальзама нет, — объяснил Витас эстонскому и латышскому коллегам. — Даже в магазине ЦК партии.

— Почему? — Я сделал шаг к Витасу, потому что бальзам развязал не только язык, но и ноги.

— Коммунисты у меня тоже спрашивают — почему? — подлил мне из своей кружки Юзас. — А я им говорю: нет посуды. Сделайте бутылку, которая будет достойна моего бальзама, запущу промышленное производство. Но нет бутылки.

Они все засмеялись: Юзас, Витас, Имант и Тойво. Не поняли юмора я, Олекса Михайлович и Миколюкас. Я — ибо туп. Олекса Михайлович стоя спал. Миколюкас ждал приказа хозяина.

— Миколюкас, налей, — не переставая смеяться, бросил Юзас.

Миколюкас подошел к каждому из гостей, булькнул. Начал он с Олексы Михайловича, второму налил мне, дальше по кругу.

— Чуд-десный бальзам! — сказал я. — Лучше риж-жского.

Я полностью контролировал ситуацию, прекрасно понимая, что можно говорить, чего нельзя. Подводил лишь язык, который шевелился во рту не так, как надо. Точнее, не хотел шевелиться. Я мысленно отдал ему приказ: «Отставить заплетаться!» И сделал еще один глоток.

Вообще-то с литовцами мне уже приходилось выпивать не раз и не два на самом разном уровне. Из всех прибалтов они как никто старались напоить русского брата. Однажды литовские хозяева привезли нас, троих гостей, на лесное озеро. Чистую воду со всех сторон сжимали сосны и дубы. Стежка, по которой мы шли к озеру, незаметно превратилась в мостки, ведущие на середину озера к бане. Мостки были предусмотрительно огорожены перилами. Кажется, никому не надо говорить о старательности, заботливости и умелости литовского мастера. Если уж он сделал мостки к бане на озере, то не забыл и о перилах. Главное для литовского мастера — целесообразность. Гостя ведут в баню или из бани, и в озеро он должен упасть не до парилки, не после окончания процесса, а в свое время. Мы успешно прошли к бане, кое-кому пришлось и ухватиться за гладкие, удобные перила, скинули штаны и рубашки, но остались в трусах, потому что с нами были жены хозяев.

— Нет-нет-нет! — закричали хозяева. — В наших саунах только голышом!

Кто снял трусы, как я, например, кто остался в длинных семейных, не отважившись продемонстрировать свои мужские достоинства, — и полезли в парилку. А там уже людей как в тыкве семечек. Худые, толстые, мужчины, женщины, — и ни одной молодой девушки. Отвисали животы и груди, заливались потом морщины и складки, сбивались в паклю волосы, а девушки ни одной. Смотрел я, смотрел, пошел и бросился в холодное озеро.

Но я не о сауне.

Выпивая с гостеприимными хозяевами, я всегда ощущал жадные взгляды: ну когда, когда окосеешь, дорогой? Отчего не падаешь лицом в салатницу, не лезешь под стол и не бьешь посуду? Гей, славяне!

От напряженного ожидания хозяева чаще всего ломались первыми. Стекленел взгляд, бледнело или краснело лицо, выскальзывал из рук фужер.

— Это моя земля! — смотрели на меня белые глаза Йонаса, Владаса или Пятраса.

— Конечно, твоя, — соглашался я.

— А ты оккупант!

— Сам дурак.

До драки не доходило только потому, что хозяева, во-первых, даже и пьяные чувствовали себя европейцами, а во-вторых, слушались жен. Ну и, возможно, определенное значение имела психология узника. У тебя голые кулаки, а у оккупанта автомат, танк и ядерная бомба. Подумаешь, прежде чем лезть в драку.

Надеюсь, никому не нужно объяснять, что пьяные литовцы не видели никакой разницы между русскими и белорусами. Трезвыми они еще какую-то разницу улавливали, но пьяные…

Для Витаса, Тойво и Иманта я с Олексой Михайловичем были оккупантами. Недаром Витас в восемь утра встречал каждого из нас у подножки вагона с бутылкой. Его взгляд через плечо был мне хорошо знаком: «Окосел? Или еще нет?»

Ну что ж, посмотрим, как вам удастся меня напоить.

— Ваше здоровье! — отсалютовал я кружкой Миколюкасу.

Тот расплылся в ответ: пейте, гости дорогие.

Никто не заметил, что Миколюкас набулькал мне в кружку вдвое меньше, чем своим белым хозяевам Витасу, Иманту и Тойво.

Правда, каждый из артистов на этой сцене вел свою партию, неподвластную воле режиссера. Олекса Михайлович очнулся, обвел долгим взглядом каждого из нас и сделал хороший глоток.

— Кончилась, — показал он кружку Миколюкасу.

Тот подошел к нему и набулькал.

— У белорусов бальзама нема, — грозно посмотрел на меня красными глазами Олекса Михайлович.

— Есть, но плохой, — согласился я. — Как деготь.

— Хороший бальзам сделать не так просто, — задрал вверх бородку Имант.

— Наш бальзам… как это по-русски… старый Таллин… — и Тойво залопотал по-эстонски.

Юзас подмигнул Витасу, они засмеялись.

— Значит, на промышленное производство вы свой бальзам так и не ставите? — подошел я к Юзасу.

— Не ставлю, — развел тот руками. — Но патент на него у меня есть.

— Как? — удивился я. — Если в этом патенте зафиксирован рецепт, свиньи… извините, русские могут его сделать без вашего разрешения. Им, свиньям, плевать…

— Патент у меня зарегистрирован в Британском королевстве. Хотите взглянуть?

— Хочу.

— Миколюкас!

Миколюкас вышел и вернулся через несколько минут с футляром, который закрывался на секретный замок. Юзас, отвернувшись, набрал шифр, достал из футляра свернутую в трубку бумагу и вручил мне.

Действительно, гербовая бумага, текст на английском языке, печати, подписи.

— Английский понимаете? — потянул из моих рук патент Юзас.

— Немного, — не отдал я.

Все правильно. Объединенное Королевство Великой Британии, королева Елизавета Вторая. Правда, все целиком мне читать не захотелось

— Застраховали? — отдал я патент Юзасу и заглянул в свою кружку; там еще немного было.

— А как же.

Редакторы окружали меня и Юзаса, как высокие деревья, застили свет. Я чувствовал, что невысокому Юзасу было так же неуютно, как мне. Он свернул патент, засунул в футляр и передал Миколюкасу:

— Отнеси в сейф.

— Жаль, что в магазинах нет, — вздохнул я. — Ей-богу, бальзам лучше рижского.

Имант дернулся, отвел далеко от себя руку с кружкой, передавая ее лакею, но того, к сожалению, рядом не было. Он растерянно поискал глазами стол или лавку, куда можно было бы поставить дрянь в кружке, но и этого не нашел.

— Салют! — приветствовал я тонкого мастера мизансцены Юзаса.

— В ЦК партии тоже переживают, — поблагодарил меня маленьким глотком Юзас. — А я говорю: не сделали еще бутылки для моего бальзама.

Витас, Тойво и я засмеялись. Имант заинтересовался вилами в углу.

И в этот момент опять очнулся Олекса Михайлович. Он встрепенулся, надул, как петух перед дракой, грудь, сделал уверенный шаг вперед и затянул, подняв руку с кружкой:

— Гей, до-лы-ною, гей, ши-ро-кою козаки йдуть!..

Голосище у хохла оказался что надо. У меня заложило уши, по всем углам завода загуляло эхо, и Миколюкас, который медленно шел к нам с новой порцией напитка, подскочил и побежал, бухая сапогами в такт песне казака-редактора. Витас поднял брови и сказал «о!». Тойво откинулся назад, как конь, которого огрели кнутом. Юзас захохотал. Я поковырялся пальцем в ухе: оглохнешь с вашими «писнями».

Олекса Михайлович закинул голову, выдул из кружки остатки бальзама — и не сгибая коленей рухнул лицом вниз под ноги Миколюкасу.

Витас еще раз сказал «о», но оно теперь было большое и с двумя восклицательными знаками. Юзас захохотал еще громче. Тойво исчез за бочкой с бальзамом. Лицо Иманта из белого стало красным. И только на Миколюкаса эскапада Олексы Михайловича не произвела впечатления. Он осторожно поставил на утрамбованную землю кружку, потрогал за плечо Олексу Михайловича. Тот спал крепким глубоким сном.

— Распрягайте, хлопцы, коней та лягайте спочивать, — сказал я. — Отъезжать надо.

— Нет! Нет! — помахал перед моим носом пальцем Юзас. — У меня для каждого из вас приготовлен подарок. Прошу в мой дом!

И мы все уставились на Олексу Михайловича, который похрапывал под ногами.

— Ну что ж, беремся, — кивнул я Витасу, подхватывая пана Олексу под правую руку.

Витас был на две головы выше меня, и выглядели мы живописно. Олекса Михайлович висел на Витасе, уцепившись за его шею, с другой стороны их обоих подпирал я, и все вместе мы напоминали пьяного Змея Горыныча, который куда-то тащился по пьяным делам. Одна голова почти ссечена, вторая умная, но с камнем на шее, третья и неумная, и с чужого двора. Ссеченная голова все пыталась крикнуть что-то патриотическое, но где ей кричать, ссеченной.

Мы отволокли Олексу Михайловича в РАФ, Миколюкас тяжелой рукой отряхнул с костюма Витаса пыль и повел нас в дом.

Там гостям еще раз был явлен патент, на сервировочном столике стояла выпивка и закуска, и каждому из нас Юзас презентовал по литровому штофу с узким горлышком, запечатанным сургучом.

— На продажу бутылок с бальзамом нет, — торжественно сказал Юзас, — для гостей — есть!

Мы зааплодировали.

— О! — сказал Витас. — Генеральный секретарь выступает.

Имант и Тойво поставили на стол тарелки с закуской и подались к телевизору, которого я до сих пор не замечал.

— Сделайте громче, — попросил Витас.

Он остался рядом со мной, но внимательно слушал, что говорил партийный начальник с пятном на плешивой голове. Я считал, что все партийные начальники говорят одно и то же, и продолжал есть. Комната заполнилась провинциальным голосом начальника. «Процесс пошел, нужно все сделать для его ускорения».

— Очень громко говорит, — сказал я Витасу. — Громче, чем песня Олексы Михайловича.

— Очень перспективный функционер! — доверительно наклонился ко мне Витас. — Вот увидите, с ним у нас многое изменится.

— Ставропольский? — посмотрел я на телевизор. — Говорят, люди с такими родимыми пятнами отмечены дьяволом.

— Товарищи! — вышел на середину комнаты Витас. — Предлагаю тост за Михаила Сергеевича!

— Я! Я! — кинулись к нему с фужерами Имант и Тойво.

— За нас с вами! — повернулся я к Миколюкасу. — Чтоб пилось и елось и еще хотелось!

— Нам с русскими делить нечего, — разжал губы Миколюкас. — Кричит тот, кто не работает.

И мы с Миколюкасом выпили свои фужеры до дна.

Я поймал взгляд Юзаса, от которого Миколюкас попятился к двери и пропал.

Человек с пятном говорил, не останавливаясь, и его с одинаковым вниманием слушали Витас, Юзас, Имант и Тойво.

Я незаметно вышел за дверь. Мог бы я напиться, как Олекса Михайлович, — напился бы. Но надо делать только то, что умеешь.

Миколюкас шел, шаркая подошвами сапог, к заводу. В РАФе храпел пан Олекса. В трехэтажном доме Юзаса главные редакторы слушали человека с пятном. Только теперь я посчитал, что в доме Юзаса три этажа.

— Интересно, на каком языке они будут говорить между собой, когда отделятся от русских? — вслух спросил я.

Понятно, никто мне не ответил.

— С господами не засиделись? — услышал я голос Миколюкаса.

— Господское дело долгое, — согласился я, — пить, есть, разговоры разговаривать. Юзас хороший хозяин?

— Все хозяева одинаковые, — пожал плечами Миколюкас. — Ваш друг в машине хорошо спит.

Фигура Миколюкаса, словно бы соткавшаяся из темноты, то приближалась, то отдалялась. Мне он сразу показался здешним домовым. Или заводским. Тем, кто варит бальзам и разливает его в кружки.

Да, в литовских лесах еще многих можно встретить — Локиса, лешего, русалку. Эх, русалочку бы приобнять…

Но женским духом на этом спиртзаводе не пахло.

— Нету, — засмеялся Миколюкас, — все там, в городе.

— Миколюкас! — показалась в распахнутом окне голова Юзаса.

Миколюкас повернулся и пошел, ускоряя шаги, к дому.

На домового он уже похож не был.

 

Любовные истории

 

Печать

1

Козел с Ракитским выпивали на берегу озера. Настоящая фамилия колхозного председателя была Козёл. Его отец, дед и дедов дед были Козлами. Микола Афанасьевич в паспорте себе написал — Козел.

— Да ты, значит, не козёл, а тот, на ком дрова пилят? — засмеялся, наливая в стаканы, председатель сельсовета Ракитский. — От козлов, значит? На двух ногах они козлы, на четырех — козлы. Не устоишь на четырех ногах, Микола

— Шутишь? — посмотрел в налитый по поясок стакан председатель. — Ну-ну.

Он выпил в три глотка водку, хукнул в кулак, передернулся.

Ракитский свой стакан цедил — смотреть противно. Микола хрустел луком, наблюдал за товарищем. Тот, закатив глаза, тянул по капельке. Закинет голову — опустит, закинет — опустит. Глаза затянуты пленкой, как у зарезанного петуха.

— Ей-богу, задушишься, — сказал Микола.

Петро с усилием приоткрыл набрякший слезой глаз, замер на миг — и опять стал гонять туда-сюда по шее кадык. Наконец последний всхлип — и он отнял ото рта пустой стакан, перевернул вверх дном, показывая, что не осталось ни капли.

— Молодец, — похвалил Козел. — А то я подумал: ну все, будет как тогда.

Петро, все еще не поймав дыхание, поводил над газетой с закуской рукой: что значит — как тогда?

— А когда мы один раз выпили, ты три.

Петро, отломив от буханки кусок хлеба, пожал плечами.

— Ну как же. Ты ее туда — она, паразитка, обратно. Ты ее опять туда — она оттуда. И с каждым разом в стакан все больше выливается. Мы по полстакана глотнули, а у тебя в руках полный. Даже зависть взяла. Щур мне моргает: может, поделится? Где там! Собрался и одним духом весь стакан до дна. Как бы это научиться? Заказываешь в буфете пятьдесят грамм, выпиваешь двести.

— Охота тебе языком чесать, — отвернулся к озеру Петро. — Сам идет к бабе в дверь, назад через окно скачет. Знаем.

— Много ты знаешь.

— Знаю.

— Ну так расскажи.

— А вот знаю.

— Всех моих баб щупал?

— Всех не всех, а через чьи окна скачешь, знаю.

— Может, через твое?

— Через мое окно ты, брат, не пролезешь. Пузо застрянет.

— А если пролезу?

— Кто, ты?

— Давай на бутылку!

Петро слегка протрезвел. Не на чужую все же жену закладывается, на свою.

— Если что и будет, — вдруг засмеялся он, — не докажешь! Моя баба никогда не признается.

— А вот докажу! — поднялся на ноги Козел. — Так докажу — бутылку в зубах принесешь. Бьемся об заклад?

— Давай!

Начальники, забыв свернутую газету с объедками, двинулись к председательскому возку за кустами. Микола всегда пускал коня пастись на этом лужке.

Над головами пронзительно закричали чибисы.

— Ишь, дерутся, — задрал голову Петро, — не иначе, девку не поделили.

— Или женку, — хмыкнул Микола.

— Ты смотри у меня, — махнул кулаком Петро, — не погляжу, что бутылка… Убью к едрени матери!

— Дак ты ж говорил — не признается.

— Все равно убью.

— Тогда садись. Глянь, солнце уже за дубы сховалось.

2

Микола знал первое правило районного — и не только районного — начальника: не живи, где живешь. Но перед Любкой, молодой женой Ракитского, не устоял. Он приметил видную фельдшерицу еще до того, как она стала женой председателя сельсовета, лучшего друга, соратника и собутыльника.

Карие глаза молодки прожигали, что называется, до печенки. Потом уже, когда остались позади первые горячие поцелуи в темных сенях, когда прошла дрожь в руках, под которыми вздрагивает упругое тело, когда смылась слезой облегчения пелена с глаз, Микола понял — другу его досталась редкая красота. Пшеничные волосы, темные брови, сладкие с горчинкой губы, нежные и жадные. И все женское в той мере, от которой шалеют мужики, молодые и старые. Микола пошел за Любкой, как теля на веревке.

Он и раньше не пропускал одиноких бабенок. Отчего не подкатиться под теплый бочок, если вот он, под рукой? И поднимал стакан в дружеской кумпании:

— Бери слепую, глухую и калеку — Бог добавит веку!

Ракитскому этот тост нравился.

Да не было у Ракитских детей, вот что плохо. Молодая женщина без ребенка томится. А взгляд ее Микола понял сразу. Он притягивал, обещал, приказывал. Любка, Любовь Сергеевна, смотрела открыто и прямо, а в черной глубине зрачков скакали зайчики, от которых замирало сердце. Только за такой и бухнется человек головой в омут.

Деревня есть деревня, здесь не больно разгуляешься, но Микола изловчился. Экономкой взял Пилиповну, счетовода из конторы, сваху-сводню по призванию. Хата ее рядом с правлением, в хате чисто убрано, не стыдно привести на чарку гостя из города. Председатель стал оставлять в ее погребе городские закуски, ну и приплачивал за беспокойство. В первый раз они с Петром и Любкой у нее и посидели. Там же Микола украдкой прижал молодуху к себе — и поехало.

На людях Микола старался даже не смотреть в сторону жены Петра. А та нисколько и не стеснялась. Обводила людей отстраненным взглядом. Улыбалась каким-то своим мыслям. Принимала больных в амбулатории. Ерошила рукой волосы мужа — опять напился, несешь невесть что. Тот лез к ней целоваться. Пилиповне, и той было смешно.

Еще от предшественника досталась Козелу на лесном озерце сторожка. Небольшая избушка в два окна, стол, топчан, две табуретки. Плита, на которой можно было что-нибудь сварить или поджарить. Напротив двери мостки, можно голым сигать с них в воду, никто не увидит.

Петро уезжал в райцентр, Микола через Пилиповну давал Любке знать — и в сторожку. Любка ждала за селом. Микола подхватывал ее в возок, сразу наваливался, целуя.

— Подожди, медведь… — шептала она в ухо.

В сторожке она уже была другой Любкой, не той, которую знали люди. У Миколы, который, как ему казалось, не боялся ни черта, ни дьявола, шел по коже мороз:

— Ты и с мужиком такая?

— С мужиком?.. — Зрачки у Любки были во весь глаз. — А что тебе до моего мужа?

Микола отодвигался от тела, которое вдруг становилось страшным в своей наготе. Он опрокидывал полстакана — и с еще большей жадностью припадал к этим губам, груди, животу, бедрам. Где-то в одурманенной голове мелькало: вот твоя гибель, председатель… Но оторваться от Любки не было сил. Отрава!

Назад ехали опустошенные. Микола с тоской думал, что партийным выговором здесь не обойдется. Еще Петр… Что она себе думает?

— Ничего не думаю, — соскочила с возка Любка. — Но и не трясусь, как осиновый лист. Не помирай раньше времени. Пока!

И пропала в кустах.

— Нет, надо завязывать! — хлестнул коня Микола.

И знал, что в следующий раз еще быстрее помчится к своей отраве-ягоде.

3

Сколько веревочке ни виться, а конец вот он.

Назавтра после пьяного спора на берегу озера Микола Афанасьевич вошел в контору, и женщины, стрекотавшие до этого, как сороки, осеклись, разбежались по углам.

— Так… — крякнул председатель. — Пилиповна, зайдите ко мне.

Та вошла, виновато пряча глаза.

— Какая тема на бабском собрании, Пилиповна?

— Ей-богу, Афанасьевич, я здесь ни при чем! — перекрестилась Пилиповна. — А что говорят — дак я же им рты не завяжу.

— О чем говорят?

— Сами знаете… А я молчу, как стена!

— Говорят, значит… — подошел к окну председатель, помолчал. — Приготовь, Пилиповна, закусь. Самое лучшее возьми — икру, балык, все, что для большого начальства. Апельсины есть?

— Немного.

— Вот, и апельсины положи. Водки две бутылки.

— Две? — удивилась женщина.

— Вина тоже добавь.

— В магазине, говорили, кагор есть.

— Купи две бутылки кагора. Не слышала, Ракитский в город подался?

— Вы лучше знаете.

— Передай Любовь Сергеевне, сразу после обеда пускай ждет.

— Дак, Афанасьевич!.. — всплеснула руками Пилиповна. — Как раз сегодня Станкевичиха разнесла по деревне!.. И про сторожку все знают.

— Пусть знают. А ты сейчас же иди и передай.

Микола почувствовал, как загорелась под невидимыми иголками кожа и вскипела кровь.

— Пропадать, так с музыкой, туды-т-твою-растуды!

Нащупал в кармане колхозную печать, с которой не расставался и в постели. Достал из ящика стола портсигар с губкой, пропитанной чернилами, потыкал в губку пальцем. Сухая. Подлил чернил, защелкнул портсигар, положил в другой карман. На жену поспорил, дружок дорогой? Будут тебе доказательства. Ну и напьется он сегодня! Как в последний раз.

Любка немного опоздала. Он ждал, нервно обстругивая ножом палку. Вдруг не придет?..

Она неслышно выскользнула из кустов, подскочила сзади, обхватила за шею:

— Едва больных разогнала! Я думала — ты уже не объявишься.

— Чем больше грешишь — тем больше хочется. Поехали!

Она вскочила в возок, сразу начала разбирать свертки.

— Ого, сколько! Вино сладкое?

— Сладкое.

— Не люблю кислятины… Заскочила домой платье переменить. Тебе нравится?

— Нравится, — буркнул Микола, не оборачиваясь.

— А какого цвета?

Он вынужден был оглянуться. Платье было пестрое — в глазах резало. Ну конечно, платье и должно издали бросаться в глаза.

— Хорошее, — похвалил он. — А соседи знают, куда ты так вырядилась?

— Что мне соседи? Пускай за своими мужиками смотрят.

— А Петро?

— Моя забота.

В сторожке они в четыре руки быстро собрали стол. Микола обвел его взглядом: есть все, что надо, и еще немного. Давай, девка!

Любка выпила почти полный стакан вина, оживленно заговорила, запустив ногти в апельсин. Не тем, девка, закусываешь, ну да это твое дело. Наливая второй стакан, Микола смешал вино с водкой. Выпив его, Любка захмелела, велела быстрее нести ее на топчан. Без обычной игры потянула его к себе, застонала…

Отвалившись, Микола потрогал отяжелевшее тело. Любка не шевельнулась. Микола осторожно достал из штанов, валявшихся возле топчана, печать, открыл портсигар, потыкал печать в чернильную губку. Повернул к себе Любку задом, подышал на печать, чтоб не казалась холодной, и стал про себя считать: «Раз, два, три…» Поставив на каждой ляжке по пять круглых печатей, качнул головой — гладкая… На белой коже хорошо читалось: «Колхоз «Маяк коммунизма».

— Нормально, — похлопал он тяжелой ладонью по заднице. — А, девка?

Любка что-то бормотнула, потянула на себя одеяло.

— Спи-спи, — сказал Микола, наливая себе в стакан, — до приезда мужика надо проспаться.

4

Этой же ночью у хаты председателя грохнул выстрел. Звонко высыпалось оконное стекло. В хате заголосила женщина, зашлись в плаче дети. Грузный Микола в исподнем выскочил из соседнего окна и тяжело гопнулся о землю. Матерясь и хромая, он побежал по соткам с высокими кустами бульбы.

— Не уйдешь, гад! — закричал Ракитский, пристраивая дуло ружья между досок забора. — Собаке собачья смерть, козлиная морда!

Ахнул второй выстрел. Но было темно, да и на ногах Ракитский стоял нетвердо, — председатель растворился в ночи.

До утра Микола Афанасьевич прятался в овине. Как только начало светать, за ним прибежал десятилетний сын Мишка.

— А дядька Петро?.. — трясясь от холода, спросил батька.

— Ушел домой. Мамка его поленом стукнула.

— Совсем ушел? — недоверчиво переспросил батька. — А что говорил.

— Ругался. Сказал, какую-то печать тебе поставит.

Козел нервно засмеялся, представив себе друга. Наверно, поводил носом, пока разобрал, что за печати на жениной заднице. Как ни крути, а документ заверен по всей форме.

— Ну ладно, — взял он сына за руку. — Мамка спит?

— Плачет, — всхлипнул Мишка. — Милиция приезжала…

— Зачем милиция? — покосился на сына Микола.

— Дядька Петя совсем пьяный…

— Без милиции разберемся…

Микола шел домой, ощущая босыми ногами ночную росу. Дождь будет… Где-то за лесом погромыхивало. Воробьиные ночи надвигаются — с перунами, ливнями, ветрами.

5

Через полгода друзья опять сидели в темном углу «Чайной».

— На холеру нам надо было биться об заклад? — спрашивал Ракитский, с трудом втиснув в себя стакан водки. — А, Микола? На холеру?

— Ну да, — гонял вилкой по тарелке скользкий масленок Козел. — Обоих с работы сняли. А могли одного меня.

— Жалко, что я в тебя тогда не попал, — вздохнул Петро.

— В другом месте сейчас сидел бы. И женки одни бы остались.

— Все равно жалко. Ладно, давай.

Глухо звякнули стаканы.

Они смотрели друг на друга, и каждый видел на лбу товарища круглую светящуюся печать.

 

«Уплачено. ВЛКСМ»

Секретарь-референт организационного отдела ЦК комсомола Жанна шла по коридору — и у парней, мимо которых она проходила, хрустели шейные позвонки. Сотрудники, у которых не было и никогда не будет секретарши, следили за ней из-за приоткрытых дверей. Вахтеры-отставники, и те задирали голову, стараясь поймать в пролетах верхних этажей тот самый промельк девичьей ноги, от которого сладко замирает сердце. Сам первый секретарь, столкнувшись с Жанной, останавливался и качал головой: везет некоторым!

Жанна усмехалась в ответ уголками губ.

Заведующий орготделом Борис Козловский отодвинул от себя стопку бумаг и нажал кнопку звонка. Жанна появилась в дверях, держа наготове блокнот и ручку.

— Заходи, — махнул рукой Козловский.

Жанна плотно закрыла дверь, прошла и села в кресло.

Высокая, с тонкой талией, тяжелой грудью и выразительными бедрами Жанна издалека бросалась в глаза. Даже чадра не спрятала бы ее телесное богатство, Борис в этом был уверен. Да и нет на Востоке женщин, похожих на Жанну. Такие бока можно нагулять только на домашнем сале…

— Ну что, Жанна? — спросил Козловский.

— Ничего, — повела она плечом. — В кино сегодня идем с мужем.

— Это правильно, — хохотнул Борис. — Любишь мужа-то?

— За что вас, дураков, любить? — прищурилась Жанна. — Только и можете храпеть ночью.

Козловский встал, обошел большой стол, остановился за спиной Жанны, медленно наклонился и поцеловал ее в шею.

— А мы ночью спать не будем, — шепнул он в ухо. — Рюмочку «Арарата» не хочешь?

— А конфеты какие? — выгнула спину Жанна.

— «Грильяж», твои любимые. Очередь в буфете отстоял…

Он куснул ее за мочку уха, просунул руки под мышки и приподнял упругие груди.

— Застукают, — отвела его руки Жанна.

Борис вздрогнул и оглянулся на дверь.

— Сколько осталось до конца работы? — голос у него сел.

— Пять минут.

— Пройдись по кабинетам, посмотри, кто задерживается. А я подготовлюсь.

— Я долго не могу, — Жанна встала и обтянула юбку на бедрах. — Правда, муж ждет.

— А мы долго не будем. Первый не приехал?

— Под окном только твоя машина.

— Скажи Толе, что освобожусь через полтора часа. Пускай едет по своим делам…

— Меня домой подбросишь?

— Конечно.

Борис достал рюмки, вазу с конфетами. Вытянул руку, посмотрел на пальцы, которые мелко дрожали. Волнуешься, товарищ начальник. Давно спишь с Жанной, а волнуешься, будто в первый раз. Правду она сказала — надо заканчивать. Как ни хороша девка, но всему приходит конец. И точку должен ставить ты сам. Иначе за тебя поставят. И совсем с другим результатом. Собственно, они с Жанной расквитались…

Жанна заканчивала филфак университета, и ехать в деревню по распределению ей не хотелось. Как и выходить замуж за первого встречного. Девушка она была сообразительная, знала, куда идти и к кому. Тогда-то и приметил черноглазую красавицу новоиспеченный заведующий организационным отделом ЦК комсомола.

— Можете подавать документы на конкурс, — посмотрел он в глаза Жанне.

— А я не боюсь конкурсов, — улыбнулась она.

— Берем с испытательным сроком.

— Я выдержу.

Жанна знала, что ей надо, сколько и по какой цене. И не отдалась ему, пока не взяла в руки приказ о зачислении на работу.

Обычно Борис удовлетворялся несколькими встречами с девушками, которым он оказывал незначительные услуги. Как правило, это были подружки сослуживцев. Но Жанна взяла все и сразу.

«Какая любовь?!» — поднимала она густые брови.

Медленно раздевалась, укладывалась в постель и закрывала глаза. Он вглядывался в ее правильный профиль, находя в нем что-то египетское, дохристианское. Откуда она такая взялась?..

Жанна открывала черный глаз без дна и улыбалась.

К сексу она была почти равнодушна. Почти. А Борис шалел, чувствуя в отчужденном взгляде, в презрительной усмешке, в расслабленном теле глубины, ему недоступные. Да, в постели он чувствовал свое несоответствие красоте, которая вроде бы ему принадлежала. Борис бросался на Жанну — и замирал от холода в ее глазах.

— Что?! — сжималась в кулак рука.

— Ничего, — опускала она веки.

— Тебе что-то не нравится?

— Не волнуйся, — проводила она рукой по его спине, — ты не виноват.

— Как это «не виноват»?! — вскидывался он.

— Дурачки вы, мужики. Я тебе плачу, как договаривались.

— Слушай, давай без этого, — нервно закуривал он сигарету.

— Давай, — легко соглашалась Жанна.

Он начинал ласкать ее, Жанна морщилась:

— Не надо.

Что ж, возможно, сегодня у них прощальный ужин. На следующей же неделе предложит ей хорошую должность в комитете комсомола на автозаводе. Она не дура, не откажется. Завязывать — так с концами.

Борис осмотрел стол. Все честь по чести: коньяк, конфеты, разрезанный апельсин, как раскрывшийся цветок.

— Гульнем напоследок!

Жанна закрыла дверь на ключ, вскочила с ногами на диван — и тот затрещал, бедный. Крепкая девушка. А колени, колени какие… Борис, целуя их, краем глаза следил, как Жанна одну за другой клала в рот дольки апельсина, жмурясь от удовольствия. Ну и пусть… Он торопливо стягивал трусики, и Жанна послушно приподнималась, поворачивалась. Кожа на ее ногах была почти без волос…

Они выпили всю бутылку, Борис полез в сейф за второй.

— Хватит, — сонно пробормотала Жанна, — домой пора…

— Еще по рюмке, — отмахнулся Борис.

Жанна лежала голая, и у Бориса дрожали руки, проливался на стол коньяк.

— Ну, давай на прощанье… — полез он к ней. — А губы у тебя всегда были горькие.

— Не целовал бы, — хмыкнула Жанна, выпила коньяк и перевернулась на живот.

Борис поставил на стол пустую рюмку и в который уже раз наткнулся на штампик «Уплачено. ВЛКСМ». Рядом лежала раскрытая коробка с подушечкой. Жанна, дурачась, вдруг принялась подливать в подушечку чернила. Разгоряченный Борис тащил Жанну к себе, она пьяно сопротивлялась: нет, сначала служебные обязанности… Он злился, она смеялась.

Борис взял в руки штампик, потыкал им в подушечку и осторожно приложил его к белой ягодице. На коже отчетливо отпечаталось: «Уплачено. ВЛКСМ». Красиво. Но для симметрии надо и на второй половине. Вот так. Теперь есть завершенность. Пусть кто-нибудь скажет, что итоги не подведены. Комсомолу уплачено, он это подтвердил.

Жанна, как обычно, на его манипуляции не обратила внимания. Делай, начальник, что хочешь, только в душу не лезь.

— Одевайся, муж давно ждет, — протянул Жанне трусики Борис.

— Муж объелся груш, — спустила длинные ноги с дивана Жанна. — Ой, голова кружится, до машины не дойду.

— Смотри у меня, — путался в штанинах Козловский, — заметят на вахте — твоя голова первой слетит.

— Вместе полетят наши головы. Выходи через пять минут после меня. Где моя сумочка?

Борис убрал в кабинете, придирчиво огляделся: бутылок, трусов, презервативов на столе не видно? Нет, все нормально. Один штампик на чистом столе. Борис подмигнул ему. Уплачено? ВЛКСМ!

Скандал разразился уже на следующий день.

Муж Жанны, некто Рогов, симпатичный и добрый малый, обратился к жене ночью с законными требованиями — и остолбенел. Скромные отпечатки «Уплачено. ВЛКСМ» на двух половинках жениного зада дубиной огрели его по голове.

— Вот, значит, как вы там забавляетесь… — прохрипел он. — Издеваетесь?!

Он толкнул жену к трюмо и изо всей силы врезал рукой по ляжкам.

— «Если партия скажет — надо, комсомол ответит — есть»?! Молодое поколение воспитываете, сволочи?

Жанна вырвалась из его рук, скакнула в ванную и закрылась на защелку.

— Не-ет, так это вам не пройдет! — бушевал под дверью Рогов. — На все пойду, но вас, гадов, достану! С волчьим билетом козла вонючего из ЦК выкинут…

Жанна со злыми слезами оттирала отпечатки с зада, но они все так же отражались в зеркале — «Уплачено. ВЛКСМ». Жанне казалось, что сам черт приложил к ней свое копыто, и оно жгло, как клеймо.

Назавтра Рогов явился в ЦК комсомола с заявлением на двух страницах. В нем подробно расписывались пьянки жены с начальником, фигурировала белая «Волга», вечерами привозившая ее с работы, а также отпечатки на заднице.

Заявление заканчивалось словами: «Прошу оградить мою семью от оскорблений со стороны заведующего отделом Б. Козловского, который незаслуженно его возглавляет, и принять соответствующие меры. С женой я разберусь сам».

— Откуда вы знаете, что это был Козловский?.. — стараясь быть серьезным, спросил Рогова первый секретарь.

— Так ведь это его «Волга» привозила жену! — подскочил Рогов. — А печати? Она что, сама себе их поставила?

— Разберемся, — положил заявление в отдельную папку первый. — Можете не сомневаться, накажем по всей строгости. А вашей жене придется написать заявление. По собственному желанию!

— Напишет, — пообещал Рогов. — Она у меня теперь все напишет.

На бюро разговор был суровый. Зачитали заявление, заслушали путаные объяснения Козловского, обменялись парой-тройкой реплик — и единодушно проголосовали за снятие с должности.

— Ну, ты даешь! — сказал первый, когда остался с Козловским с глазу на глаз. — Секретаршу проштемпелевал! Умри, лучше не сделаешь: «Уплачено. ВЛКСМ»! Ладно, мы здесь с ребятами посоветовались — пойдешь на автозавод заместителем директора. Учитывая, так сказать, ситуацию… Но и Рогов молодец, скажу я тебе.

— Писатель, — усмехнулся Козловский.

— Почему писатель? — посмотрел на него первый.

— Заявления хорошо пишет. Неужели он думает, что Жанна с ним останется?

— Жалеешь? Да, любит наш брат на бабе погореть. Забудь о ней. В историю ты уже вошел, надо выходить на новые рубежи. Штампик на память взял?

— А как же.

— Дай сюда.

Первый повертел в руках штамп, будто увидел его впервые в жизни.

— Говоришь, хорошо на ягодицах отпечатывается? Нужно было тебя председателем в комитет по изобретательству….

Они захохотали.

Жанна в скором времени с Роговым развелась и уехала к сестре в Москву. Борис Козловский начал делать новую карьеру, друзей при власти у него хватало. Один Рогов остался на прежней должности младшего научного сотрудника в проектном институте. Он не вышел из комсомола, и ежемесячно в членском билете ему ставили штамп: «Уплачено. ВЛКСМ».

 

Автограф

Фотографа газеты «Нарочанская заря» Сергея Козелькова знали в районе многие. Молодой, улыбчивый, обходительный, он умел понравиться, и не только женщинам. «Смотрите в объектив… Подбородок повыше… улыбочку… еще раз… готово!» Его снимки озера Нарочь частенько мелькали в республиканской печати, один раз были в журнале «Огонек». Нарочь задумчивая. Нарочь разгневанная. Дети на берегу Нарочи. Старый дед в старом челне. Солнце, садящееся в Нарочь.

Козельков был мастером своего дела. Работал он сутками. Днем носился с кофром, набитым аппаратурой, ночью сидел в лаборатории, проявляя пленку и печатая фотографии. Он держал в лаборатории раскладушку, кипятильник с кружкой, чай в жестяной коробке, сахар. Что еще холостяку надо?

Начальство к Козелькову относилось хорошо. Работает человек, имеет неплохую копейку, зачем ему мешать?

В последнее время большую популярность приобрели в городе фотопортреты, сделанные Козельковым. Кому не хочется полюбоваться на себя, любимого? Приходишь усталый домой, съедаешь на кухне тарелку борща, включаешь телевизор, садишься в кресло — и вдруг видишь себя за стеклом в книжном шкафу. Мудрый взгляд. Лучший свитер. Буйная головушка подперта рукой. И глаза твои, и нос, родные морщины, дорогие усы, оттопыренное ухо тоже не променяешь ни на какое другое. Хорош! А мастеру отдельное спасибо. Поднимем чарку за его здоровье, подмигнем своему портрету — будь здоров, парень!

К Козелькову на фотопортрет записывались в очередь. Он завел отдельный блокнот для клиентов.

— Конец августа устроит?

— Ну что ж… Если нельзя раньше, пускай август…

— Цену знаете?

— Нам чтоб хорошо было.

Правильно, бедным портреты не нужны. Но Козельков в каждом случае обязательно обговаривал цену. Богатые часто забывают о деньгах. Если у человека много денег, он уверен, что и другие в них не нуждаются.

Чем выше Козельков заламывал цену, тем больше людей к нему шло. И Козельков не удивлялся.

— Настоящее искусство стоит дорого, — говорил он друзьям.

По меркам городка жил он на широкую ногу. Машина, хороший телевизор, компьютер, несколько костюмов, из-под модной рубашки выглядывает золотой крестик на золотой цепочке. На безымянном пальце левой руки «печатка». В отпуск он ездил на юг, жил в дорогих отелях, привозил оттуда снимки хорошеньких девушек под пальмами.

— Кто умеет, тот имеет, — говорили в городке. — Но уж и жениться пора, под тридцать парню.

— Некогда! — усмехался Козельков. — Завтра опять в командировку.

Жил он в отдельной комнате в общежитии, собирал деньги на кооперативную квартиру. Редактор газеты, Иван Степанович Буйко, побаивался, что способного фотографа сманят в столицу, сквозь пальцы смотрел на печатки-крестики, на фотопортреты, которые Козельков делал, конечно, в рабочее время.

Но и Козельков не лыком шит. Первым он сделал портрет редактора. На круглом лице нос картошкой, прищуренные глазки, как у хряка, не при Иване Степановиче будь сказано, за щеками не видно ушей, и бородавка под носом кажется больше, чем на самом деле, но все равно портрет редактору нравился.

— Пусть работает, — кряхтел он. — Кто нашу Нарочь лучше снимает? Никто.

У Козелькова были фотографии голых девиц, и таких девиц — голова кругом, но ни Ивану Степановичу, ни коллегам, ни соседям по общежитию эти снимки он не показывал. В редакцию Козелькову часто названивали мелодичные женские голоса — с московской наглецой, с украинской напевностью, с российским «знат и «быват». Один голос был с явным грузинским акцентом. Или армянским.

— Пригласил бы в гости свою азербайджанку, — сказал ответственный секретарь Гриша Лавринович, когда Сергей положил трубку.

— Зачем? — удивился Козельков.

— Портрет на фоне Нарочи сделаешь.

— Есть у меня ее портрет.

Да, коллекция у Козелькова была, но Лавринович дедову золотовку так не берег, как Сергей эти фотографии.

— Слушай, а девки у тебя совсем голые? — приставал Гриша. — Титьки и все такое?

— Титьки — это порнография, Гриша. Я фотомастер.

— Ясно… Давай договоримся — ты мне девок, я тебе на это время золотую монету. По-честному.

— В Минске сейчас порнографии навалом. Купи и смотри, сколько влезет.

— Мне твои снимки надо.

— Ладно, приводи жену. Такое фото сделаю — не оторвешься.

— Что я, жены не видел… — обиделся Гриша. — Искусство должно принадлежать народу.

— Народу, Гриша, на искусство плевать. Он деньги любит.

— А наши паненки у тебя есть? — подмигнул Лавринович. — Здешним салом откормленные?

— Не живи, где живешь, Гриша.

— Это правильно.

В город прислали нового главу администрации — Шафранского.

На встречу с коллективом редакции газеты «Нарочанская заря» Шафранский явился с женой. Это была прекрасная пара. Высокие, модно подстриженные, богато и со вкусом одетые, они подходили друг другу.

— Первая леди города, — цокнул языком Лавринович.

— И околиц, — задумчиво добавил Козельков.

Молодая женщина в скромном кабинете главного редактора казалась заморской птицей. Платье из блестящей ткани обтягивало гибкую фигуру. Косой разрез оголял длинную ногу. Туфли на высоких каблуках возвышали ее над большинством мужчин. Пышные волосы. Серьги и колье с бриллиантами. «Шанель»…

— Либидо, — сказал Козельков. — Такая женщина не может не вызвать либидо.

— Что? — не понял Гриша.

— Отличная фотомодель, говорю. Обрати внимание, какая пластика, линии… И глаза без этого блеска. Почти…

— Кроме мужа, один ты ей в пару годишься, — вздохнул Лавринович. — По росту.

— Кто ж виноват, что вы мелкие, — усмехнулся Козельков.

После официальной части был устроен легкий фуршет. Легкий он был только по закуске, в стаканы же наливалось от души.

— Простите, но, кроме водки, в магазинах ничего, — суетился Иван Степанович. — Ну, давайте за дорогих гостей!

Странно, но и стакан из толстого стекла Шафранскую не портил. Она улыбалась неуклюжим тостам, что-то говорила мужу, непринужденно закусывала килькой в томатном соусе, а зачерпывать ее из банки чайной ложечкой непросто.

— Может, анекдот расскажете? — вдруг взглянула Шафранская на Козелькова. — Из местного фольклора?

— Местного нет, — не растерялся фотограф, — расскажу виленский. Одну из старых улочек Вильни подметает старый гувнеж, то есть дворник. Шарх метлой, шарх. Подходит соседка, тоже старая. «Пане гувняжу, пане гувняжу, ктура естэм година?» (Который час?) «Певне, девёнта, — бурчит тот в усы, шархая метлой, — бо курвы генсто ходи».

Лавринович захохотал и осекся.

— Хороший анекдот, — приподняла бровь пани Ирина. — Курвы — это путаны? А густо выходят они на улицу в девять вечера?

— Правильно.

Иван Степанович растерянно смотрел на Шафранского, вытирая платком багровую шею.

— Ничего, — улыбнулся тот, — анекдот — он и есть анекдот.

— Я слышала — вы знаменитый фотомастер, — как бы в шутку прильнула к Козелькову пани Ирина. — И очередь на фотопортрет — до Минска…

— Ну-у… — Сергей вздрогнул от прикосновения упругой груди, — для вас никакой очереди…

— Я не шучу.

— И я серьезно. Приходите хоть завтра.

— Во сколько?

— После обеда я в лаборатории… а лучше в конце рабочего дня.

— Как скажешь, мой господин, — шепнула пани Ирина — и засмеялась.

Козельков с тревогой посмотрел в сторону Шафранского. Тот рассказывал редакционному начальству о нехватке нефти в республике.

«А вдруг?.. — глотнул полстакана Козельков. — А, парень? Кажется, то самое? Такой женщины у тебя еще не было…»

Назавтра Сергей думал только об одном: придет ли? Приготовил бутылку «Киндзмараули», в большую вазу наложил с верхом яблок, груш, слив, камеру зарядил цветной пленкой, прибрал в лаборатории.

После вчерашнего фуршета народ в редакции не засиживался. Заглянул Иван Степанович:

— Ты здесь, Козельков? Слушай, не мог бы подежурить сегодня? У Алехновича ребенок заболел.

— Про отгул не забудете? — напустил на себя недовольный вид Сергей.

— Прибавишь к отпуску, — махнул рукой редактор. — Кстати, как тебе наш демократ?

— Шафранский? Далеко пойдет.

— Быстрее бы он шел в свое далеко. Только к одному начальнику привыкнешь — нового присылают. Сдается мне, другая порода начальников пошла. Раньше в комсомольском инкубаторе выращивали, теперь в банке, что ли?

— Почему в банке?

— Да галстуки эти попугайские, жены в брильянтах… Не, другие начальники. Сожрут и косточек не выплюнут.

— По мне — и раньше такие же были. Но о нашу Вандею не один демократ зубы сломает.

— Что? Какая Вандея? — заморгал глазками Иван Степанович.

— Да так… Я больше женщинами интересуюсь, чем их мужьями.

— Ох, смотри, Козельков! — погрозил пальцем редактор — и подмигнул.

Козельков придирчиво оглядел себя в зеркале на стене. Похоже, ни одна живая душа не узнает о визите высокопоставленной фотомодели. Под ложечкой засосало, затылок покалывало холодными иголками. Охотник почувствовал запах зверя. Нет, не так: зверь почуял запах дичи. Вот ради этих мгновений и живешь. А фигура у пани Шафранской — в глазах темнее.

Дверь без стука отворилась. В проеме, не переступая порог, стояла Ирина. На Сергея смотрела иная жизнь. Лицо его опахнула морская свежесть, и запах незнакомых духов рассказал о прохладной густоте тропической ночи, о шелесте пальм, о музыке океана…

— Что это у вас пусто в редакции? — Ирина вошла в комнату. — А ваша дверь последняя. Стою и боюсь браться за ручку: вдруг закрыта…

— Ничего не надо бояться, госпожа. Сегодня здесь все в вашей власти.

— Я люблю власть.

Ирина медленно подошла к Сергею. Черные глаза вдруг заполнили все пространство. Сергей под их взглядом стал уменьшаться, таять, пока не утонул полностью. Мягкие губы раскрылись, язык властно раздвинул зубы. Гибкое тело под его рукой напряглось — и обвяло.

— Я тебя хочу, — прошептал он.

— Я тоже…

Сергей, не разжимая объятий, окинул глазами комнату: стол у стены, табуретки, раковина для промывки пленки и фотографий. Ни дивана нет, ни раскладушки, унес на днях в общежитие… О чем ты целый день думал, остолоп? И вдруг заметил в углу несколько стопок подшивки их «Нарочанской зари». С этой подшивкой Козельков воевал давно. Все кладовки в редакции забиты ею до потолка, пришла очередь рабочих помещений. Сергей поначалу выбрасывал стопки газет в коридор, потом плюнул. Свежие экземпляры газеты подбросили и сегодня.

Сергей подхватил Ирину на руки и отнес в угол на подшивку.

— Подожди, — оплела она его руками за шею, — костюм сниму… Фотографироваться ведь можно и без одежды?

Он осторожно поставил ее на ноги и стал расстегивать молнию на юбке.

— Дверь закрой.

— И правда…

Ирина раздевалась, красуясь, поворачивалась боком, спиной, переступала длинными ногами.

— Не надо, — остановила она, когда он торопливо схватился за ремень на джинсах, — я сама.

Он принял ее игру, отдался нежным рукам и губам. Но в какой-то момент не выдержал, грубо сжал ее и бросил на газеты. Она застонала, закусив губу…

Отдышавшись, они пили вино, не спеша одеваться. Ирина всунула ноги в босоножки, встала перед белым экраном из парашютного шелка, который Сергей добыл у десантников.

— Ну что, мастер? — закинула она руки за голову, чтобы приподнялась тяжелая грудь.

— Момент, — взял Сергей камеру.

Он снимал, не жалея пленку. Фигура у Ирины была хорошая, но уже далеко не девичья. И Сергей больше наводил объектив на лицо, на котором горели черные глаза. В их глубине играли сполохи, от которых когда-нибудь человек превратится в пепел. За сполохами всегда бьют молнии, он это знал.

Сергей нажимал и нажимал на затвор, боясь, что сполохи на пленке не проявятся.

— Хватит, — наконец опустил камеру Сергей.

В зеркале на стене он видел, как Ирина одевается. Она нагнулась за трусиками, и Сергей ахнул. На белых полукружьях крепкого зада отчетливо читались черные буквы: «Нароч… заря».

«Что значит свежая краска!» — вгляделся он в зеркало.

Руки сами взялись за камеру. На щелчок затвора Ирина оглянулась, улыбнулась, выгнула спину.

— Хороший будет снимок?

— Отличный! Вот так стой, не поворачивайся…

Сергей щелкнул еще раз, крупно взяв в кадре один зад с надписью.

— Смотри, чтоб муж снимков не увидел. Он у меня ревнивый.

— Я себе не враг, — осторожно положил на стол камеру Сергей, глубоко вздохнул. — Где он сейчас?

— По району поехал. Когда будем снимки смотреть? Позаботься, чтобы в следующий раз условия были не такими антисанитарными.

Она обвела взглядом лабораторию, и брезгливости в нем Сергей не заметил.

— У моего друга дом на озере. Поедем? — сказал он.

— Конечно, и обязательно на служебной машине мужа.

Они расхохотались.

На следующий день Козельков в редакцию не спешил. Отдежурив ночь, на работу вообще можно не являться. Но в десять часов примчался Лавринович.

— Тебя Шафранский ищет. Сказал, чтоб из-под земли достали. У шефа, бедного, лысина вспотела. Натворил чего-нибудь?

— Не знаю, — в животе у Козелькова неприятно похолодело, — может, последний номер газеты не понравился.

— За газету одному редактору влетело бы. Ну, признавайся.

— Если не вернусь, считайте меня коммунистом, — хлопнул Гришу по плечу Козельков. — Шерше ля фам, господа!

— Ля фам, ля мур… — бурчал сзади Гриша. — Нет, чтоб рассказать как другу.

— Козельков? — взглянула на него, как на утопленника, секретарь в приемной мэра. — Проходите.

Шафранский не встал из-за стола, не подал руки, сидел, ссутулившись, постукивал сигаретой о пепельницу.

— Значит, так, Козельков… Через двадцать четыре часа чтоб и духу твоего не было в городе.

«Прочитал! — с облегчением выпрямился Козельков. — Разобрал-таки надпись на заднице жены! А ведь это не так просто. Зеркало подставлял? Но краска какая хорошая, до ночи продержалась!»

— Подавай заявление, собирай манатки — и геть из района на все четыре стороны. Узнаю, что ты где-нибудь поблизости, — раздавлю, как жабу. Понял? Сутки даю, чтоб тобой здесь не смердело.

Козельков с усмешкой смотрел на него, но Шафранский не поднимал глаз.

— С Ириной проститься можно? — спросил Сергей.

— Что?! — подскочил Шафранский. — Да я тебя… Убью, сволочь!

— Из газового пистолета? — поинтересовался, поднимаясь Козельков. — Или автомат имеется?

— Во-он! — заревел Шафранский. — Вон из кабинета, подлец! В ногах будешь ползать…

Дальнейшего Козельков не слышал. Спокойно вышел, аккуратно закрыл двойную дверь, подмигнул секретарше, которая видела в нем уже не утопленника — вампира:

— Поставил мэру автограф, но ему не понравилось. Узнайте при случае, почему надпись не подошла.

На работе, никому ничего не сказав, он закрылся в лаборатории, проявил пленку и отпечатал снимки. С последнего негатива сделал десять фотографий.

Написал заявление об увольнении, внимательно прочел, исправил ошибку в собственной фамилии — вместо «з» рука вывела «б». Бросил в сумку две камеры, вспышку, линзы и бленды, катушку с пленками, кипятильник и остатки чая. Не много же он барахла накопил. Зашел к Ивану Степановичу, положил на стол заявление.

— В курсе, Степанович?

— Дак, это… Я тут ни при чем! — виновато развел тот руками. — А тебе что — девок мало? Взял бы деревенскую и жил, как человек. Хороший ты парень, Сергей, но дурак. Я вот…

— Это вам на память, — положил на стол конверт с фотографиями Сергей. — Вскроете завтра ровно в двенадцать. Приказ самого Шафранского!

Буйко посмотрел на конверт, как на ядовитую гадину.

Сергей заглянул к Лавриновичу.

— Слышь, Гриша, обмыть отъезд не желаешь? Шафранский послал меня на три буквы и сроку дал двадцать четыре часа. Успею я туда за сутки смотаться?

— Куда?

— На три буквы.

Гриша, не испросив разрешения у редактора, молча побежал за Сергеем.

Взяв в руки то самое фото, он не то что говорить — дышать перестал. Сергей влил в него стакан вина.

— Это… она? — наконец прорезался голос у Лавриновича.

— Она, Гриша, царица. Узнаешь?

— Что ты написал на ней?

— Я, Гриша, всегда подозревал, что с мозгами у тебя неладно. Разве я могу так красиво написать?

— Не можешь.

— Ну, дошло?

— Наша газета… — Гриша беспомощно взглянул на друга.

— Вот! Если тебя, Гриша, посадить голой задницей на первую страницу нашей газеты, получится вот такая красивая надпись…

Гриша в восхищении грохнул стакан о пол.

— Правильно, Гриша, мне это уже не нужно — ни склянки, ни гранки, ни «Нарочанская заря». Вольная птица, Гриша! Куда скажешь, туда и полечу.

— В Москву?

— На три буквы, Гриша.

Друзья засмеялись и выпили еще по стакану.

— Но ты об этом никому! — покивал пальцем перед Гришиным носом Козельков. — Прекрасная женщина.

— Слушай, а что он ей сказал, когда увидел название нашей газеты?

— Не знаю, Гриша, меня в этот момент рядом не было. Но мне его жалко, честное слово.

— Почему?

— Такая женщина — и рядом Шафранский. Понимаешь? Просто Шафранский. Она ведь его стряхнет, не заметив…

— Как снимок назовешь?

— Нарочанская заря.

Друзья подхватились и подались к озеру. За Нарочь садилось солнце. Небо играло нежными тонами. Неподвижно висел в водном пространстве одинокий челн. Кричали чайки. Мелкая волна жалась к ногам, ласкаясь.

Нарочанская заря истаивала, переходя в ночь. И поймать этот миг фотоаппаратом было невозможно. Сколько ни бился Козельков, передать истинную красоту зари над озером ему не удавалось. И сейчас он понимал, что вряд ли удастся.

 

Полонез Огиньского

Этих музыкантов — парня с гитарой и девушку-скрипачку — я приметил сразу. Но это и не мудрено. В Коктебеле, где попса в кафе, барах и ресторанах гремела от зари до зари, подобных чудаков видно издалека.

Некогда Коктебель был богемным курортом, куда съезжались писательская, художническая и артистическая элиты. Кто не знает волошинского профиля на Карадаге? Запрокинув голову, он смотрит в небо, размышляя о вечном. Здесь же и дом-музей Максимилиана Волошина, писательский Дом творчества, художники на набережной. Некоторых из этих художников я вижу на одном и том же месте лет пятнадцать, для меня они истинные аборигены.

Однажды я подошел к телефонной будке, из которой можно было напрямую позвонить в Москву. Девушка, которая в это время набирала в ней номер, отворила дверь пошире — жарко.

— Алло, Борис Маркович? — отчетливо услышал я. — Завтра я не смогу приехать на репетицию. Знаете, выехала за город и приболела. Где нахожусь? У подруги на даче. Нет, недалеко, минут десять на электричке. Нет, ничего страшного, горло чуть прихватило.

Для убедительности она покашляла в трубку. Конечно, я сразу узнал Любовь Полищук. Да и как ее не узнать — эффектная особа.

Выходя из будки, актриса подмигнула мне.

— Как море? — спросил я.

— Отлично! — сверкнула она зубами. — Я именно такое люблю — девятнадцать градусов.

Она удалилась по направлению к рынку, я передумал звонить в Москву. Если уж звонить — то по серьезному поводу.

Но в последние годы Коктебель из тихого курорта превратился в грохочущую шашлычную забегаловку. На набережной, длина которой едва ли километр, в мгновение ока выросло больше двухсот кафе с удручающе однообразным ассортиментом: шашлык из осетрины, свинины, баранины, иногда шурпа. Здесь же торговали вином в пластмассовых бутылках из-под минеральной. Это вино на близлежащих винзаводах выдавали вместо зарплаты.

Сизый дымок мангалов, дразнящий запах жареного мяса, мальчик, едущий в Тамбов, — это уже был другой Коктебель.

Но я его все равно любил. И не я один. Дарья, моя знакомая, как-то пожаловалась:

— Через неделю я их уже ненавижу, эти шашлыки. Все, говорю, больше сюда ни ногой. В Испанию поедем. А в феврале начинаю ныть, как ненормальная: «Ну когда, ну когда мы поедем в Коктебель!..»

Я, слушая ее, смотрел на море. Оно было обычным. Грязноватое у берега, темно-синее вдали, под Карадагом черного цвета. Макушку Лысой горы закрывала тяжелая туча, и это значило, что погода скоро ухудшится.

— Да, — сказал я, — вконец испортили курорт. Встретил Искандеров, они рассказали, что в прошлом году отдыхали как раз в Испании. Нашли место, похожее на Коктебель, и прекрасно отдохнули.

— А что ж в этом году сюда приехали? — ехидно спросила Дарья.

Я пожал плечами.

— Вчера в ресторане напротив моего коттеджа до пяти утра песни орали.

— Кто? — недоуменно посмотрела на меня Дарья.

— Кто-кто, клиенты! — сварливо сказал я. — В три часа ночи отобрали у певички микрофон — и началось: тополиный пух, жара, июнь, крошка моя, я по тебе скучаю, ну где же вы, девчонки, девчонки…

— Хорошая песня, — засмеялась Дарья. — Окно одеялом завешивал?

— Нет, — вздохнул я.

— Значит, у тебя хорошая нервная система. Мы уши ватой затыкаем.

— Я с заткнутыми спать не могу — задыхаюсь.

Вот таким он стал, наш Коктебель. И тем более странно было встретить в нем девушку-скрипачку и парня с гитарой.

Их место было на пятачке у пункта проката водных велосипедов. Здесь возле художников, за десять минут рисующих ваш портрет, постоянно толклись отдыхающие, не очень мешала и ресторанная музыка. Девушка и парень играли популярную классику. Народу возле них собиралось немного.

Я подошел к музыкантам поближе — и увидел Володю. Он сосредоточенно слушал «Песню Сольвейг».

С Володей я познакомился сегодня утром на набережной. Он оказался одним из тех фанатов Коктебеля, стараниями которых и сохраняется своеобычность этого заурядного по европейским меркам курорта.

Володя, директор какого-то ростовского завода, на свои деньги отлил из бронзы памятник Максимилиану Волошину. Несколько лет назад здесь же, на набережной, он встретился со скульптором Юрой, который носился с идеей памятника Волошину.

— Давай, — сказал Володя, — твоя работа, мои деньги.

Через пять лет памятник был готов, его можно было привозить и ставить.

Но здесь-то и началось самое интересное. Место для памятника не находилось. Рядом с музеем уже стояла голова Волошина работы того же Юры. Для того, чтобы поставить памятник на набережной, требовалось разрешение поселкового совета, а это история и непростая, и долгая. На территории Дома творчества был свой памятник — голова Ленина, залитая красной краской в пору обретения Украиной незалежности.

— Надо голову у музея заменить памятником, — сказал я. — Там одной бронзы на миллион.

— Это нарушит сложившийся ансамбль музейной территории, — строго взглянула на меня Наталья Петровна, молодая и симпатичная сотрудница музея, она, кстати, и познакомила меня с Володей.

— Тогда вместо Ленина, — посмотрел я на мецената.

Володя стал хлопать себя по карманам в поисках сигарет, Наталья Петровна устремила взгляд вдоль набережной. Я понял, что сморозил глупость. Наталья Петровна была лицом служебным, Володя заинтересованным, и поддерживать мой безответственный треп не могли ни он, ни она.

— Как вам удалось сохранить столь белую кожу в конце июля? — решил я разрядить обстановку.

Кожа Натальи Петровны была синюшно-бледного оттенка, и смотрелась она среди загорелых рук, ног и спин просто страшно.

— За все лето я сегодня впервые вышла на набережную, — зарделась Наталья Петровна, — и то лишь благодаря Володе и вам…

Она многозначительно посмотрела сначала на Володю, потом на меня.

Володя крякнул и метнулся к киоску за сигаретами.

— Да, действительно… — пробормотал я, — в этой поджаренной толпе утонченной творческой личности…

Комплимент был настолько изысканным, что закончить его я не смог. Однако Наталья Петровна все поняла и еще раз глубоко посмотрела мне в глаза. Я пожалел, что не курю.

Но Володя, молодец, вернулся очень скоро.

— Старик, ты должен мне помочь, — твердо сказал он.

— Чем? — втянул я живот, демонстрируя готовность к подвигу.

— Надо сходить к старухе и постараться ее уболтать. Я правильно говорю, Наташа?

Наталья Петровна кивнула головой.

«А ведь у нее хорошая фигура, — подумал я. — Или все же там, под сарафаном, какой-то ужасный изъян?»

Наталья Петровна гневно сдвинула брови, качнула головой и как бы невзначай распахнула полы сарафана. Нет, там было все в порядке.

— Извините, — сказал я.

— Да нет, говорить буду я, — по-своему истолковал меня Володя, — ты просто посидишь, как писатель. Вдвоем ведь проще.

— А что за старуха? — заискивающе взглянул я на Наталью Петровну.

— Мне бы так в ее годы выглядеть! — фыркнула она, давая понять, что прощает меня в последний раз. — Очень влиятельная дама. Мемориальную доску для отца смогла пробить в Киеве, а в нашем поселке это первый случай. Куда покажет, туда и поставят памятник. Ее отец с Волошиным дружил.

— Понятно, — кивнул я головой.

К нам с радостными криками подскочили три девушки, Володя принялся с ними обниматься-целоваться, и Наталья Петровна, холодно кивнув мне на прощанье, удалилась. Да, кому с девицами по набережной шляться, кому трудиться в поте лица.

— Знакомься, — наконец оторвался от девушек Володя, — Елена, Татьяна и Анна.

— Ольга, — поправила его высокая девушка.

В Коктебеле все девушки хороши, но эти были из ряда вон. Елена темноволосая, кареглазая, с чувственными губами и белоснежной улыбкой. Татьяна на полголовы выше, с короткой стрижкой и правильными чертам лица. Ольга в красоте им явно проигрывала, но зато ноги!.. Как пели мы студентами: «Рубль двадцать две — одна нога…» Кажется, столько стоила тогда бутылка портвейна.

Володя договорился с девушками о встрече в десять вечера на набережной.

— Будем гулять, — сказал он.

— Ура! — запрыгали девицы. — Пойдем в кафе к Славе, там музыка хорошая.

— Сначала сходим к влиятельной даме, потом к Славе, — посмотрел на меня со значением Володя.

Я уже понял, что он охотник на курочек, и согласился — к Славе так к Славе. Лично я здесь ни на что не рассчитывал, — не охотник. И тем более не меценат.

И вот Володя в назначенный час стоял на набережной и сосредоточенно слушал «Песню Сольвейг».

— Хорошо играет, — сказал я, когда девушка опустила смычок.

— Подожди!

Володя решительно двинулся к музыкантам.

— Скажите, вы через полтора часа здесь еще будете? — спросил он девушку.

— Не знаем, — пожала она плечами, — может, в другое место перейдем.

— А сколько вы за вечер зарабатываете?

— Гривен десять-пятнадцать, — встал рядом с девушкой парень.

— Вот тридцать гривен, — Володя положил деньги в раскрытый футляр скрипки, лежащий перед музыкантами, — и я вас сегодня приглашаю к себе. Идет?

Парень с девушкой переглянулись.

— Идет, — сказал парень, взял деньги и положил их в карман.

— А девушки? — дернул я за рукав Володю.

— И девушек приглашаю. Немного потанцуем в кабаке — и ко мне. Хочу настоящую музыку послушать.

Что ж, кто платит, тот и заказывает музыку. Меценат!

И мы направились к влиятельной даме.

Вечерело. Я с тревогой посмотрел на Карадаг — нет, макушка Лысой горы расчистилась. Значит, сегодняшний вечер обойдется без дождя. Здесь он, конечно, не стихийное бедствие, но настроение может испортить изрядно. Особенно докучают запахи, усиливающиеся с дождем. Кто-то из моих знакомых так и сказал: «Коктебель — это один сплошной туалет». Вероятно, когда он здесь отдыхал, постоянно шел дождь, и запах туалета заполнял улицы, набережную и даже горы.

Мы подошли к дому, в глинобитную ограду которого была вмурована мемориальная доска: «Здесь жил и работал…» Фамилия достаточно известная. На калитке большими буквами написано: «Комнаты никогда не сдаются». Слово «никогда» было подчеркнуто.

Мы постучали в калитку. Тишина.

— Пойдем, — толкнул калитку Володя. — Кажется, я уже здесь был… Или не был?

Он внимательно оглядел двор, покачал головой и двинулся по вымощенной булыжником дорожке вдоль дома. Навстречу нам шла загорелая пожилая женщина, и я сразу понял — она.

— Мария Дмитриевна, мы к вам, — сказал Володя и галантно поцеловал хозяйке руку.

— И что же вас привело? — иронично вскинула она брови.

— Нужда, — Володя похлопал себя по карманам и достал сигареты.

— Что ж, в таком случае мне от вас никуда не деться. Проходите.

Она провела нас на открытую террасу, где стояли грубо сколоченный стол, лавка, одно деревянное раскладное кресло.

— Садитесь, — любезно указала на него хозяйка.

Володя сел, кресло сложилось, заставив его упереться лбом в колени.

— Ах, извините, оно иногда…

— Ничего…

Володя, пыхтя, выбрался из кресла, установил его получше и осторожно сел на самый краешек. Я примостился на одном конце лавки, хозяйка на другом.

— Ах, подождите!

Она легко вскочила, сходила куда-то и вернулась с бутылкой сухого розового вина и тремя гранеными стаканами.

— Извините, но я пока не буду, — сказал Володя. — Волнуюсь.

Я налил хозяйке и себе. Мы выпили по глотку.

Несомненно, Мария Дмитриевна была интересная женщина. В семьдесят лет сохранить такую фигуру и такую кожу — это надо уметь. А глаза! Две темные вишни, видящие вас насквозь. В данную минуту эти глаза изучали букашек, умеющих говорить. Я хлебнул из стакана больше, чем следовало, и закашлялся.

Володя длинно и путано стал излагать суть проблемы, и я понял, что он действительно волнуется.

— Значит, памятник? — легонько побарабанила пальцами по столу хозяйка, рассеянно скользнула взглядом по террасе и вскочила с места. — Пойдемте, я покажу вам кое-какие работы. Вы ведь у меня не были?

— Не были, — сказал Володя и посмотрел на меня.

— Не были, — подтвердил я.

Мы прошли в комнату, в которой каждый предмет был, несомненно, раритетом. Картины, сундуки, настенные коврики, габриаки — вырезанные из виноградной лозы забавные фигурки. Оказалось, название «габриаки» происходит не от имени поэтессы Черубины де Габриак, многажды бывавшей в Коктебеле, но от фамилии отца Марии Дмитриевны.

— Где ей, мистификаторше, — сказал я.

— А вы чем занимаетесь? — наморщила лоб хозяйка.

— Писатель, — совсем некстати оказался рядом Володя.

— Писатель? Но ведь писателей уже нет, — мило улыбнулась мне Мария Дмитриевна, и глаза ее сверкнули, как сполох зарницы на краю земли.

— Нет, — согласился с ней я. — Закончились.

— Да-да, с поколением моего отца и дяди, — хозяйка улыбалась, но вишни, изучающие меня, стали вдруг холодны.

— Вы ведь дворянка? — льстиво улыбнулся ей Володя.

— Это не имеет значения. Хотя, конечно, уровень дворянской культуры и нынешней… Сегодня писателем нельзя назвать никого. Но взгляните на этот кувшин. Я его называю «Кувшинное рыло».

Она сняла с полки глиняный сосуд и передала Володе. Тот потрясенно ахнул. Горлышком кувшина была голова Марии Дмитриевны. Да, в молодости она была чудо как хороша. Богиня! И богиня античная, до которой позднейшим богиням было так же далеко, как нынешним писателям до дворянских. Высокий лоб, прямой нос, все проницающие глаза, нежный овал скул, шапка густых волос, ниспадающих роскошной виноградной гроздью…

— Это я в молодости вылепила, — сказала хозяйка, довольная произведенным эффектом. — Конечно, рискованно старухе держать в доме подобное Кувшинное Рыло, иногда так и хочется грохнуть его о землю…

— Вы сейчас ничуть не хуже, чем в молодости! — пылко возразил Володя. — Если бы оно продавалось, я бы его купил. За любые деньги.

— Не продается, — поставила кувшин на место Мария Дмитриевна. — Так где вы хотите водрузить памятник — на набережной?

— Я… — снова стал заикаться Володя.

— Нет, на набережной нельзя, — остановила его мановением руки хозяйка. — Может быть, вместо головы у музея… Она ведь уродлива, и если вместо одной уродины поставить другую… Ладно, я поговорю с девочками.

Она улыбнулась, и мне стало жалко этих девочек. Недаром они под разными предлогами отказались идти с нами. Представить только синюшно-бледную Наташу рядом с бронзовым Кувшинным Рылом. Правда, на вкус и цвет товарища нет, и если содрать к черту этот сарафан с Натальи…

Я стукнулся об угол стола, пришел в себя и бросился догонять хозяйку с Володей.

— Это ведь был болгарский дом, оттого такая планировка, — донесся до меня голос Марии Дмитриевны. — Жилые помещения наверху, подсобные внизу. Дом хоть невелик, но расходов требует изрядных.

— А когда вы уезжаете отсюда в Москву? — спросил Володя.

— В октябре-ноябре.

Дом и двор мне казались огромными. Я остановился, рассматривая кусты роз, виноградник, абрикосовые и персиковые деревья.

— Пифос у вас настоящий или муляж? — Володя подошел к огромному сосуду, стоящему у ворот.

— Как это — муляж?! — покрылась пятнами Мария Дмитриевна. — У нас, правда, пытаются оттяпать пятьсот лет, но мы им не уступим — две с половиной тысячи, и точка! Настоящий античный пифос, отцу подарили.

— А кто этот подлец, который отнимает у вас полтысячи лет? — водил носом по поверхности пифоса близорукий Володя.

— Да есть один немец. Восточный, — с презрением сказала Мария Дмитриевна.

— Немцы — они всегда нам завидуют. Потому и воюют с нами, — наконец оторвался от пифоса Володя и улыбнулся мне. — Настоящий.

— А вы что-нибудь в этом понимаете? — с подозрением спросила Кувшинное Рыло, переводя взгляд с Володи на меня и обратно.

— Я финансировал строительство музея античности под Ростовом, — сказал Володя. — Там этих пифосов… Но ваш очень хороший. Две или две с половиной тысячи лет — не такая уж разница.

— Нет! — топнула ногой хозяйка. — Пока я жива, пятьсот лет не отдам!

В гневе она была прекрасна.

Мы вышли на улицу. Володя нервно зажег спичку и закурил.

— Потрясающая женщина, — сказал он.

— Да, старуха что надо, — согласился я. — Поставит тебе памятник в два счета.

Володя вдруг повернулся и уставился на ворота, из которых мы вышли.

— И все-таки я здесь уже был, — после долгой паузы сказал он. — Только сильно пьяный.

Мы направились к набережной, на которой нас ждали музыканты, и не только они.

— Послушай, я сбегаю домой за деньгами, встретимся через полчаса напротив столовой Дома творчества, — озабоченно сказал Володя. — Скрипачку никуда не отпускай, у меня сегодня лирическое настроение.

Он убежал. Я остановился на развилке двух улиц — одна сбегала к набережной, вторая, извиваясь, уползала в сторону гор. Было уже совсем темно. С моря дул свежий ветер, и это предвещало шторм. Но шторма ли нам бояться? Пока над головой дробные звезды. Я вдохнул полной грудью воздух и ощутил острый запах мочи. Да, шторма действительно не избежать…

На набережной я взял бутылку пива и сел за свободный столик кафешки. Густо валил курортный люд, кто в кабак, кто из него, многие просто гуляли.

Рядом со мной на пластмассовый стул плюхнулся мужик с двумя бутылками пива в руках.

— Свободно?

— Садись, — сказал я.

Мужик был из тех, кому в темном углу лучше не попадаться, но на курорте они добрые, это я знал.

— Видал? — кивнул он на спецназовцев, которые прошли мимо, поигрывая дубинками и подчеркнуто не глядя на нас. — Беркуты хреновы.

— А что такое?

— Да вчера выхожу из кабака — а они со всех сторон: «Ваши документы!» — «Какие документы, — говорю, — я на отдыхе».

— Не поверили?

— Не-а. Один, падла, вцепился в руку и верещит, будто я его режу. Не, полетали они вчера классно. Как воробьи!

— Так беркуты или воробьи?

— «Беркутом» ихний спецназ называется. А сами мелкие, как воробьи. Самый здоровый мне до уха не достанет. Я им говорю: отстаньте, воробьи, у меня жена дома спит. Ну и понеслось… Клево летали, один, в натуре, головой автомат с игрушками пробил.

Он осуждающе покачал головой и надолго присосался к бутылке с пивом.

— И что? — спросил я.

— Скрутили, гады, — с трудом отдышался мужик. — Их человек пятнадцать, а я один. Но хорошо полетали. На двести баксов.

— На сколько?!

— Двести. Привезли в участок, а у меня документов никаких. Я говорю — за сколько выпустите? Они — ты нам обмундирование на триста баксов порвал. И морды попортил. Я говорю — вы мне тоже не по заднице шлепали. Двести баксов, и ни копейки больше.

— Баксы с собой были?

— Ты чё? — удивился борец с беркутами. — В кабак я деньги не беру. Дома оставил.

— А что жена?

— Да ничего, спала с дочкой. Я, правда, ключ сломал, повернул не в ту сторону. Пришлось ихним инструментом взламывать. Мы же в четыре утра приехали. А жена говорит: «Ты чё так рано?» Я говорю: «Ничё, бабки давай». Отдал им деньги и ручкой помахал.

— В частном секторе живешь?

— Вчера отдельный домик сняли. Завтра в другое место уедем. Ну их с ихним Коктебелем…

Он допил пиво.

— Сегодня в кабак не ходи, — сказал я.

— Да я и не собираюсь. Пивком оттянусь. Но скажу я тебе — нормальному человеку отдохнуть негде. Поехали в Анталию — там выпить не с кем. Приехали сюда — беркуты. Козлы вонючие! — выругался он в спину спецназовцам, которые кругами ходили возле кафе.

— Двести баксов — немалые деньги, — покачал я головой.

— За хороший отдых денег не жалко, — сказал он, поднимаясь. — Ну ладно, давай.

— Давай.

Покачиваясь, он пошел в сторону причала. На некотором отдалении за ним двинулись беркуты.

Я смотрел на пеструю праздную толпу, фланирующую по набережной, и думал о том, что прежнему Коктебелю уже не возродиться. Исчез навсегда в реке времени.

Впервые я приехал сюда лет двадцать назад. Вступил в Союз писателей, и мне сразу предложили путевку в Дом творчества. Тогда это воспринималось как должное. Я был молод, холост, самоуверен, — как раз для Коктебеля. Выразил, правда, недовольство, что вместо августа путевку выделили на сентябрь, но в Литфонде передо мной извинились, и я успокоился. В этом же заезде отдыхали два белорусских аксакала — Микола Лобан и Макар Последович. Обоих я знал: с одним некоторое время работал в Институте языкознания, о втором делал юбилейную передачу на телевидении.

И они пригласили меня вечерком к себе в гости. Голому собраться — только подпоясаться. Я заскочил в магазин, постоял в раздумье перед вино-водочным отделом: что брать и сколько? По трезвому размышлению, взял две бутылки водки. Одну выставлю на стол, вторая на всякий случай полежит в сумке.

Деды встретили меня, усадили за стол и открылись, что ездят они сюда в сентябре исключительно на ход ставриды. В сентябре подходят к берегам косяки рыбы, и они ловят ее на самодур. Местный киномеханик вывозит их ранним утром на лодке в море, а там только успевай забрасывать и тащить.

Макар Ничипорович провел меня в ванную, где стояли два ведра с засоленной рыбой, достал ставридку и показал, как надо с ней управляться. Это была феноменальная закуска: нежная, тающая во рту, с острым морским запахом.

Мы быстро уговорили одну бутылку, я тут же достал вторую.

Микола Павлович, немногословный, обстоятельный, суровый, как прокурор, посмотрел на Макара Ничипоровича, тоже не интеллигента в смокинге, и сказал:

— Добрый будет писатель.

Макар Ничипорович согласно кивнул головой.

На меня, который тогда больше интересовался козочками, загорающими на пляже, нежели своими рассказами, эти слова произвели неизгладимое впечатление. И в последующие годы я все делал для того, чтобы дедам, вскоре друг за другом отошедшим в горние выси, не было за меня стыдно.

Да, иная была водка в том Коктебеле, иная закуска, да и козочки, скажу я вам…

С одной из них ночью мы отправились на Карадаг.

Как-то после обеда я подошел к бочке выпить пива, взял кружку и встал рядом с длинным парнем, держащем на поводке здоровенного ротвейлера.

— Слышь, — сказал парень, — у меня сегодня день рождения. Приглашаю.

Он был пьян, но не очень.

— Куда? — спросил я.

— На Карадаг, — махнул рукой парень, — я там егерем. Вон, видишь распадок между горами? Прямо туда рули, и выйдешь к нашему дому. Но постарайся придти засветло. В темноте заблудишься.

— Ладно, — сказал я. — Тебя как звать?

— Андрей.

— Часов в восемь приду. С девушкой можно?

— Конечно! — хлопнул меня по плечу Андрей. — Подарков не надо. Гулять будем!

Ротвейлер, с тревогой заглядывающий ему в лицо, вспрыгнул передним лапами на столик и обнюхал меня. Затем он снова уставился на хозяина.

— Сейчас пойдем, — сказал ему парень. — Ты из Дома творчества?

— Откуда ты знаешь? — удивился я.

— Видно, — ухмыльнулся Андрей.

Ротвейлер гавкнул с тоскливым подвывом.

— Иду, иду, — поднял руки, сдаваясь, Андрей. — Значит, книжку свою подписывай и приходи. Погуляем.

Собака дернула и потащила хозяина по дороге, уходящей к Карадагу.

После ужина я и Катерина отправились на Карадаг. Проселочная дорога петляла между виноградников. Я с беспокойством поглядывал на небо — южная ночь накрывает землю, как одеялом, и всегда внезапно. Катерина беспечно прыгала рядом, ей было глубоко наплевать, заблудимся мы или нет. Мне это нравилось.

К огромному дому, похожему на сарай, мы подошли уже почти в темноте.

— Вроде, сюда, — сказал я, с сомнением глядя на мрачную громадину строения. — Но где же дверь?

— Вон ворота, — показала Катерина.

Я потянул железное кольцо на себя, ворота со скрипом отворились, и я в ошеломлении замер. Передо мной был длинный ряд столов, теряющийся вдалеке, за ними сидело человек двести, не меньше. В одном конце пели, в другом пили, и на нас никто не обращал внимания.

— Я боюсь!.. — крикнула в ухо Катерина, прижавшись ко мне упругим бедром.

Подскочил знакомый ротвейлер, обнюхал нас и галопом умчался в глубь помещения.

— Где Андрей? — спросил я человека, повернувшего к нам красное лицо.

— Спит, — сказал человек и двумя руками отодвинул от себя соседа. — Садись.

Мы с Катериной свободно уместились рядом с ним.

— Андрей нас приглашал, — сказал я человеку.

— Сюда можно без приглашения, — засмеялся он. — Ешь и пей, все, что видишь, твое. У нас просто.

На столах в бутылях стояло белое и красное вино. Мы чокнулись с соседом и выпили.

— Сколько Андрею стукнуло? — спросил я.

— Тридцать. Или тридцать пять. Старый уже, а не женится. Твоя подружка красивая.

— Козочка, — сказал я.

Катерина стукнула меня под столом ногой.

— Хорошая козочка, — сказал я.

Катерина фыркнула и отвернулась. Когда она сердилась, ее темные раскосые глаза становились желтыми, что мне тоже нравилось.

Я огляделся. Да, пир был настоящий. Столы ломились от жареных поросят, кур и индюшек, в блюдах лежала истыканная вилками запеченная толстолобая кефаль, миски были заполнены фаршированными перцем и баклажанами, из кастрюль выглядывали крупные початки сваренной кукурузы. Круги сыра, горы овощей и фруктов, кувшины с простоквашей и квасом… У меня голова пошла кругом.

— Откуда он такой богатый?

— Это не он богатый, а его мать, — сосед показал глазами на женщину, сидевшую в торце стола.

Я присмотрелся. Да, это была истинная хозяйка. По мановению ее руки молодки-разносчицы разлетались в стороны, как брызги. Я поймал ее мимолетный взгляд — и мне стало зябко.

— Андрей проснется? — спросил я соседа.

— Может, к утру.

— Ну, тогда мы пошли.

Я оставил на скамейке книгу, и мы с Катериной вышли за ворота. Следом выскочил ротвейлер, некоторое время молча сопровождал нас, потом развернулся и ускакал в темноту.

— Вот это жизнь! — сказала Катерина.

— Тебя бы сюда на месяц, — хмыкнул я.

Действительно, неплохо было бы отправить ее в этот сарай на перевоспитание.

— Я здесь и дня не выдержала бы, — заносчиво сказала она из темноты.

Я улыбнулся. В старосветской жизни мне как раз и нравилось то, что таких, как Катерина, можно было ни о чем не спрашивать.

— Я и за тебя замуж не пойду, — снова сказала она из темноты. — Самодур!

Я пожал плечами.

По дороге мы забрели в виноградник и наощупь стали рвать почти дозревшие гроздья. Ночь, как ни странно, была светла, и горные склоны представлялись лунным или марсианским пейзажем. Окрестности Коктебеля вообще отдают чем-то инопланетным.

Володя появился в окружении Елены, Татьяны и Ольги.

— Где музыканты? — спросил он.

— Играют, наверное, — сказал я, поднимаясь.

Музыканты действительно были на прежнем месте. Увидев нас, они быстро свернулись.

— Куда идем? — оглядел компанию Володя.

Был он в светлых брюках, свежей рубашке и чуть-чуть на взводе.

— К Славе, — загомонили девчата, — там музыка, которая нам нравится!

Мы отправились в кафе к Славе.

Хозяин лично встретил нас у входа, и едва не с распростертыми объятиями. С особой почтительностью он обхаживал Елену.

— Ты что, не знаешь? — наклонился ко мне Володя. — Ленка певица, целый год в Японии жила.

— В Японии? — изумился я.

— Лен, расскажи про Японию, — крикнул Володя.

— Потом, — махнула рукой Елена, — мы пошли танцевать.

Елена с Татьяной разошлись по разным сторонам зала и медленно двинулись навстречу друг другу…

Этот потрясающий танец был, конечно, любовной игрой. Изящная Елена с высокой грудью, тонкой талией, густыми волосами и пылким взором, — и стройная, коротко стриженная, небрежно-ловкая Татьяна, завлекающая в свои сети недоступную красавицу. Несколько пар, вяло топчущихся под музыку, потихоньку убрались на свои места, и лишь одна девушка, чувствовалось, профессиональная танцорша, пыталась вклиниться в их дуэт. Но безуспешно. Елена и Татьяна вели свою линию, и делали они это мастерски. С последними аккордами музыки девушки упали друг дружке в объятия и слились в долгом поцелуе.

Я хотел отвести от них глаза — и не смог.

— Слушай, — толкнул меня в бок Володя, — когда пойдем ко мне, ты займись Танькой.

Он явно положил глаз на Елену, и ничего странного в этом не было. Я бы и сам положил, но слишком уж откровенный танец. Настоящее чувство не скроешь.

— Ну как? — подмигнула мне чуть запыхавшаяся Елена.

Я показал большой палец. Она сверкнула влажными белыми зубами, и ею любовались не только Татьяна, но и Володя, и Слава, и все прочие мужики, сидевшие за столиками. Именно из-за таких и теряет голову наш брат. Но, как оказалось, не только наш брат, но и их сестра.

Самым спокойным в нашей компании был гитарист — меланхолично потягивал вино и смотрел поверх голов. Скрипачка тоже не поддалась общему возбуждению, но все же с любопытством оглядывалась по сторонам. Чувствовалось, обстановка для нее была непривычная.

Коктебель, как всякий курорт, и в прежние времена располагал к свободным отношениям. Нудистский пляж, целующиеся парочки, девушки без бюстгальтеров на общем пляже, — всего этого здесь было с избытком. Я знал молодых мужчину и женщину, питерца и москвичку, которые приезжали сюда каждое лето со своими детьми, мальчиком и девочкой, и жили на отдыхе как одна семья. При этом у них в Москве и Питере оставались законные супруги.

У Елены с Татьяной было нечто новенькое. А может, прежде я ничего подобного просто не замечал?

К нашему столику подошла девушка, которая пыталась вклиниться в дуэт Ромео и Джульетты нашего времени.

— Шо я хочу сказаты, — обратилась она к Елене, — вы дуже гарно скачете. Де вы цьому навчилыся?

Елена непонимающе посмотрела на Татьяну, Володю, потом наклонилась ко мне, безошибочно определив в нашей компании младшего брата:

— На каком языке она говорит?

— На державной мове! — с вызовом сказала девушка, пошатнулась, и только теперь я понял, что она здорово навеселе.

— Прекрасно! — захлопала в ладоши Елена. — Все начинаем говорить по-украински! Танька, начинай!

— Я не умею, — поставила на стол стакан с вином Татьяна.

— Олька!

Ольга улыбнулась и покачала головой.

— Володя, ты же можешь! — капризно оттопырила губки Елена.

— Могу, но не так хорошо, как мадам, — сказал Володя. — Слава, отведи даму на ее место.

Слава кивнул и вежливо препроводил «державную» девушку к свободному столику.

— Хочу танцюваты! — крикнула она, пытаясь вырваться, но Слава крепкий мужик.

Он что-то шепнул девушке на ухо, и та умолкла.

— Интересно, что он ей сказал? — спросила Елена.

— Что-нибудь галантное, — сказал я. — Но так просто мы от нее не отделаемся. Энергичная особа.

— Все, танцы заканчиваем, я приглашаю всех к себе, — встал, резко отодвинув стул, Володя. — У меня дома шикарное мясо, пара бутылок «Монашеского». Важно вовремя сменить обстановку, не так ли? Слава, запиши все на мой счет.

На набережной Володя придержал меня за руку.

— Значит, ты берешь Таньку, а я Ленку. Какая девушка, а? Всю жизнь о такой мечтал.

— Но у нее ведь роман, — сказал я.

— С Танькой? Это ничего не значит. Наоборот, даже интереснее…

— Мальчики, о чем вы шепчетесь? — блеснула смеющимся глазом Елена, шедшая в десяти метрах впереди нас между двумя рослыми подругами.

— Раскидываем сети, — хохотнул Володя и прибавил шагу.

Мы свернули на неосвещенную улицу, девушки стали спотыкаться, и тут уж им всем разом пришлось вцепиться в Володю. Я шел немного позади, стараясь запомнить дорогу. Остро пахло туалетом. Вероятно, алкоголь в малых дозах резко обострил обоняние. А может, с моря шел шторм, и увеличившаяся влажность в воздухе далеко разнесла миазмы.

Мы вошли в калитку, протиснулись между забором и БМВ последней модели и оказались в уютном дворике. В ветвях яблони вспыхнула лампочка без абажура. Стол, скамейки, два плетеных кресла — места хватило для всех.

Володя принес в миске мясо.

— Девушки, кто из вас настоящая хозяйка?

— Пусть Сергей приготовит, — вдруг сказала скрипачка, которая до этого не проронила ни слова.

— Сергей? — посмотрел Володя на гитариста.

— Помидоры есть? — взял в руки миску с мясом Сергей.

— Вон, целая корзина, — показал Володя.

Сергей ушел на кухню, девушка достала из футляра скрипку.

— Что сыграть? — посмотрела она на Володю.

— «Аве, Мария» Шуберта, — сказал он.

Полилась божественная музыка. Володя слушал, закрыв глаза. Я смотрел на скрипачку — она играла, отрешившись и от этого дворика, и от людей, заполнивших его, и даже от этой ночи. Так и должно звучать обращение к Божьей Матери…

Скрипка смолкла, и девицы, отставив стаканы, громко зааплодировали.

— Полонез Огиньского, — заказал я.

Скрипачка кивнула, некоторое время постояла, глядя невидящими глазами перед собой, и подняла смычок.

Для меня полонез «Прощание с родиной» был особой музыкой. И дело даже не в том, что я бывал в Слониме, родовом гнезде Огиньских. Темная, заполненная до краев река Щара, старый парк, каналы со смыкающимися над ними кронами ветел, костел и церковь, стоящие почти вплотную друг к другу, вымощенные булыжником центральная площадь с прилегающими улочками… Когда-то здесь были и дворец, и театр, на сцену которого могла выехать карета, запряженная шестью парами лошадей, а если эта сцена заполнялась водой, то по ней одновременно плавали двенадцать лодок с гребцами и актерами. Позже труппа этого театра стала основой для польского национального театра. Сам театр Огиньских сгорел в тысяча восемьсот двенадцатом году — сожгли французы…

Нет, дело даже не в Слониме. Эта музыка была для меня прощанием с замками, пущами и городами прежней Беларуси, той, которую мы уже никогда не увидим. И с людьми, возводившими эти замки, обихаживавшими пущи, живущими в городах — Гродно, Новогрудке, Волковыске, Лиде, Нисвиже, Мире… Уходил в вечность огромный материк культуры, подобной которой уже не будет. Не будет таких замков, как в Новогрудке, Несвиже, Мире, не будет пущ, равных Беловежской и Налибокской, не будет дворцов Раздзивиллов, Сапег, Тышкевичей… Уходили люди, знавшие то, чего мы уже никогда не узнаем. Под чарующие звуки скрипки опускалась на дно Атлантида, о которой мы будем вспоминать, как о прекрасном сне.

— Да, — сказала Елена, когда музыка смолкла, — вот почему я и не смогла жить в Японии. Нашу Россию ни с чем не сравнить.

Из всех, сидящих за столом, Елена явно предпочитала меня, и это сильно не нравилось Володе. Но я здесь был ни при чем.

— Скучно живут? — спросил я, имея в виду японцев.

— Скучно — не то слово! Там все расписано до мелочей. Я была на грани нервного срыва.

— Потому и приехала в Коктебель?

— Конечно!

— А еще нам мужья надоели, — вмешалась Татьяна. — Особенно твой. Нет, он ничего парень, но лучше бы ему другую жену найти. Чтоб вместе в компьютере ковырялись.

Девушки захохотали.

Странно, но из трех подруг меня больше занимала Ольга, которая все время молчала, лишь иногда улыбаясь. Вот и сейчас она дернула уголками губ, когда заговорили о мужьях.

— А это наша страшная Ольга, — погладила ее по голове Елена. — Мы ее так и зовем — Стр-рашная Ольга! Нравится?

Она смотрела на меня в упор.

— Нравится, — выдержал я ее взгляд.

— Ну а мы с Танькой?

Хорошо, у меня в руках был стакан, и я имел право сделать три добрых глотка, прежде чем ответить.

— Э-эх… — проскрипел я, возведя очи горе, — молодежь…

Татьяна прыснула в ладонь, Елена захохотала, откинувшись в кресле, Ольга улыбнулась мне всем лицом. Серьезной осталась лишь скрипачка — она думала о чем-то своем.

Володя вскочил, похлопал себя по карманам, достал пачку сигарет и сел.

— Сыграйте Моцарта, — сказал он, несколько успокоившись.

Зазвучал Моцарт. Елена слушала его, сведя брови. Интересно, чем может быть озабочена в Коктебеле хорошенькая певица, вернувшаяся из Японии и приходящая в себя на нудистском пляже? Я знал, что до обеда она проводит время именно там.

— Как вас зовут? — спросил я скрипачку, когда она закончила играть.

— Лена… — смущенно улыбнулась она.

— А откуда приехали?

— Из Донецка.

— Кроме Коктебеля где-нибудь еще играли? — подключился к расспросам Володя.

— В Москве играли, возле Парка культуры. Но там тяжело работать рядом с консерваторскими. Класс высокий.

— Но вы ведь тоже не самоучка?

— Я девять лет не играла, — Лена вздохнула и осторожно положила на скамейку скрипку. — Руку повредила… А потом вдруг приснилось, что рука ожила, и начала заниматься. Теперь готова ночью и днем играть

— У вас хорошо получается, — ласково сказала Елена, глядя на нее повлажневшими глазами.

— Ну, не так хорошо, как хотелось бы, но заработать на жизнь уже могу. У меня дома с мамой девятилетний сын.

— А Сергей?

Мы все поняли, что имела в виду Елена.

— Сергей настоящий друг! — улыбнулась скрипачка. — Защитник. Одна будешь играть — последнее отберут… А как он мясо готовит!

— Музыка, конечно, хорошая, но ведь уже два часа ночи! — раздался вдруг возмущенный голос.

Мы оглянулись. Из темноты выдвинулась женщина в халате.

— У меня дочка не может заснуть, а вы здесь песни играете! — распаляла себя женщина. — Совесть надо иметь — в два часа ночи на скрипке!..

— Все-все-все, заканчиваем, — приложил руки к груди Володя. — Приношу тысячу извинений, не заметили, что уже ночь. Больше не будем.

Женщина, ворча, отступила назад в темноту.

— Соседка, — объяснил Володя, — обиделась, что ее не пригласили. У нас всегда праздник испортят.

— Ничего, — положила ему руку на плечо Елена, — в Японии мы бы уже давно в тюрьме сидели.

Все рассмеялись. И тут появился Сергей со сковородой дымящегося мяса. Эта штука, как говорится, была посильней «Фауста» Гете.

Володя водрузил сковороду на середину стола, и началось пиршество. Но Володя, тонкий мастер мизансцены, не позаботился о вилках или хотя бы ложках. И пока я и музыканты оглядывались в поисках приборов, девицы схватили по куску хлеба, выгребли руками из помидорного месива по хорошему оковалку мяса и восторженно заурчали. Пришлось последовать их примеру. Но кто не успел, тот опоздал.

Володя с удовлетворением взирал на первобытную трапезу. Вид хорошеньких девушек, достающих мясо руками и жадно его поедающих, мог улучшить даже вконец испорченное настроение. Я тоже обратил внимание, что зубы у всех троих девушек крепкие.

— Между прочим, первоначально полонез Огиньского назывался «Встреча с родиной», — сказал я Лене-скрипачке.

— Да? — испугалась она. — А мы его играем как «Прощание с родиной»…

— Правильно играете, — кивнул я. — У него была встреча, а у нас прощание. За полтора века многое изменилось в жизни.

Володя улучил момент и отозвал меня в сторону.

— Слушай, но ты все-таки займись Танькой, — сказал он.

— Мне больше Ольга нравится.

— Но ведь она на голову выше тебя! — удивился Володя.

— Зато посмотри, какие ноги.

Володя уставился на Ольгины ноги, не умещающиеся под столом, и ничего в них не увидел.

— Но они же сами говорят, что стр-рашная, — не сдавался он.

— Это для них страшная, — уперся я, — а мне нравится.

— А, — сказал он. — Конечно. Если нравится — это да. Но из-под Таньки мне Елену не вытащить.

— Пусть Сергей поможет.

— Мальчики, опять шепчетесь? — Елена, управившись с мясом, облизывала пальцы, не испытывая никакого смущения.

Она явно потешалась над нами, но Володя ничего не замечал. Охотник!

— Домой надо, — сказал я.

— Да, кстати, — у насытившейся Елены проснулся интерес к чужой жизни, — а как у вас в Доме-то? Условия хорошие?

— Хреновые, — не стал я врать.

Не далее как вчера я вернулся домой с обеда — а возле балконной двери на полу груда битого стекла. Высадили стекло. Я поковырялся в вещах — все цело. В дверь заглянул сосед по номеру.

— А у меня стекло аккуратно вынули, — сказал он. — Ни кусочка не отбили.

Мы посидели, покумекали и пришли к выводу, что наши номера брала одна команда. Два человека по балконной решетке влезли на лоджию нашего второго этажа и синхронно приступили к работе. Третий, вероятно, стоял на стреме.

Но моя балконная дверь была разболтанной, и вору показалось, что ее можно легко отжать. Он надавил посильнее — и стекло рухнуло. Звон битого стекла смел воров не только с лоджии, но и с территории Дома творчества.

— Твой вор хорошо работал, — сказал я соседу, — а мой халтурщик. Выговор с занесением в личное дело получит.

— Думаешь, зарежут? — встревожился сосед.

— Трудно сказать…

Я достал из холодильника бутылку коньяка, и мы выпили за разболтанную дверь.

— Писателей много отдыхает? — продолжала расспрашивать Елена.

— Есть несколько — Искандер, Битов, Маканин… Но Кувшинное Рыло сказала, что они не писатели.

— Да, — подтвердил Володя, — закончились писатели. В прошлом веке.

— Чуть позже, — поправил я его. — Жалко, музыка тоже закончилась. Но и народ можно понять: они отдыхают, а мы тут с Моцартами.

— Нам тоже пора, — сказала Елена. — Завтра с дочкой на пляж.

— Ты здесь с дочкой? — удивился Володя.

— Елизавета, — важно кивнула Елена. — Хорошая девочка, лучше любого будильника поднимает — в семь утра, ни минутой позже. Потому мы и загорели, как негры. Спасибо, Володенька, посидели очень славно. Завтра вечером встретимся на набережной.

Володя недоуменно посмотрел на Елену, Татьяну, Ольгу, потом на меня. Но я остался спокоен. Внутри у меня звучал полонез Огиньского. Мы прощались с веком. И даже не веком — с тысячелетием. И только музыка могла выразить тоску этого прощания.

Музыканты тихонько упаковывали инструменты. Девушки вовсю зевали. Я тоже почувствовал, что устал. Отрадно было лишь то, что туалетный запах над Коктебелем сошел на нет. Может быть, на этот раз шторм пройдет стороной.

А вот дождь не помешал бы. С дождями окрестные горы преображаются — на выгоревшей земле появляется зелень, зацветают травы, и над склонами, усеянными сиреневыми звездочками бессмертника, начинают порхать тысячи бабочек павлиний глаз. Утихают лишь цикады — они любят зной.

Я посмотрел на небо. Дрожащие звезды приблизились к земле. Их привлекла музыка, звучащая в саду. Только музыка дает человеку возможность перемигнуться со звездой. Хоть раз в жизни, но это бывает.

Мы уходили в новое время, целиком оставляя себя в прошлом. Сейчас я это осознал — целиком.

 

Ганна

В Теребеи я и Николай, мой товарищ ещё со студенческих времён, приехали накануне Нового года.

— Ты Новый год на Полесье встречал? — спросил меня Николай.

— Только в детстве.

— А когда там в последний раз был.

— Давно.

— Вот и поедем. Мне надо срочно статью сдать в фольклорный сборник. Чертовщины не хватает.

— Чего-чего?!

— Историй про чертей и ведьм. Там их навалом.

— До сих пор? — не поверил я.

— А вот поедем — узнаешь.

Хаты в Теребеях по окна были завалены снегом. Электрические провода низко провисали между столбами от налипшего на них снега. На улице весь день грохотал трактор, расчищающий дорогу.

— Целую неделю мело, — сказал Степан, хозяин, у которого мы остановились. — У нас такое редко случается.

— Так ведь мы приехали! — засмеялся Николай.

— Как бы не затопило нас, — выглянула из кухни Ганна, его жена. — Распустит под солнцем — и поплывём, как чайки.

«Чайками» здесь называли лодки.

— Куропаток можно руками собирать, — сказал Степан. — Сидят в снегу под соснами, ходи и собирай.

— Не мешай людям ложиться спать, — осадила его Ганна. — Поздно уже.

Ночью я просыпался несколько раз. В хате явно что-то происходило, однако вставать мне не хотелось. Мой друг спокойно посапывал на соседней кровати.

Часов в восемь мы наконец поднялись, вышли во двор — и увидели распростёртую на снегу огромную свинью. Всё стало ясно.

Степан и ещё один мужчина заканчивали смолить свинью паяльной лампой.

— Как думаете, сколько пудов она потянет? — спросил Степан.

— Н-ну… — осмотрел я свинью от лыча до хвоста. — Пудов десять.

— Пятнадцать, — засмеялся Степан.

«Уж не к нашему ли приезду они забили её? — подумал я. — Да нет, к новогоднему столу свежина».

— Теперь до завтрашнего утра будете заниматься, — сказал Николай.

— А як же, — согласился Степан. — Осмолим, почистим, разберём, посолим сало, бабы колбас наделают.

Я сделал шаг по тропинке, ведущей в огород, и здоровенный чёрный пёс с рыком бросился на меня. Цепь едва не опрокинула его на спину. Вчера этот же пёс не обращал на нас с Николаем никакого внимания.

— Что это он? — остановился я.

— На хлеб зарабатывает, — засмеялся товарищ Степана. — Не было бы тут хозяина, даже из будки не вылез бы.

Псина бесновалась на цепи. Степан отрезал кусок уха и подбросил над головой собаки. Та, клацнув зубами, поймала его на лету.

— Хороший сторож, — похвалил я пса.

— Идите за стол! — показалась в дверях сеней Ганна. — Кровянка уже поджарилась.

Это была царская еда — кровянка с гречневой крупой.

После завтрака мы с Николаем отправились по хатам, на которые нам указали в сельсовете. Однако деды и бабки, жившие в них, о чертовщине ничего не слышали.

— Нема, — пожал плечами девяностолетний дед Петро. — И никогда не было.

— А до войны? — спросил Николай.

— До войны, конечно, попадались, — закряхтел дед. — Вы у кого остановились?

— У Степана.

— Это который свинью сегодня забил? Вот и шукайте там свою ведьму. Ганну видели?

— Конечно, — сказал я. — Кровянкой угощала. Вкусная.

Мы вернулись в хату Степана. Там вовсю кипела работа. Три женщины под началом Ганны вычищали кишки. Я знал, что домашнюю колбасу сделать непросто. Нужно вычистить, выскоблить и промыть кишки, нарезать кубиками сало и мясо, посолить, поперчить, добавить тмин — и потом только набивать этой массой кишки. Качество колбасы, кстати, и определялось прозрачностью кишок. В некоторых местах сало и мясо пропускали через мясорубку, но мне нравилась колбаса, «пханая пальцем». Она была жёстче, зато и вкус её был первородный.

— Ганна, где нам найти ведьму? — спросил я, войдя в кухню.

— Кого?! — перестала она скоблить кишку.

— Без ведьмы никак статью не написать, — растолковал я. — Говорят, на Коляды они по деревням гуляют.

— Никогда и не было, — пробормотала Ганна. — Откуль у нас ведьмы?

— Не! — забожились остальные женщины. — Они в других деревнях! У нас и знахарки своей нет, в Микитовку ездим…

— Если разобраться, — сказал я, — ведьма есть в каждой хате. Коля, разве твоя жена не ведьма?

— Ведьма, — кивнул Николай, — но не всегда. Между прочим, «ведьма» происходит от слова «ведать».

— Ну да, они про нас всё знают, — согласился я. — Но нам нужна здешняя.

— А зачем? — взглянула на меня Ганна.

У меня от её взгляда по телу пробежал озноб. В чёрных глазах Ганны полыхнул зелёный отблеск, какой бывает у кошек. И у волчиц…

— Статью надо написать, — смутился я.

— Напишешь, — улыбнулась Ганна. — Прямо сегодня ночью.

Вечером мы сели за стол. Сало уже разложили по кадкам, колбасу повесили вялиться на чердаке, окорок нашпиговали приправами и тоже пристроили под крышей.

Степан налил из трёхлитровой банки в стаканы самогонку.

— Ну, с наступающим! — сказал он тост.

— Не надо бы вам сегодня пить, — посмотрела на меня Ганна.

— Почему?

— Сами знаете.

Но я всё-таки выпил.

Степан стал рассказывать про сына, который сейчас служит в армии. Ганна изредка поправляла его. Николай пытался перевести разговор на чертовщину, которая часто начинает шутить перед Колядами, однако его не понимали. Ганна изредка взглядывала на меня чёрными глазищами и усмехалась.

«Интересная женщина, — думал я. — А в молодости и вовсе была красавицей».

Я поднялся, накинул на плечи куртку и вышел во двор.

— Далеко не отходите, — сказала мне в спину Ганна.

На небе сиял молодой месяц рогами кверху, вокруг него густились мелкие звёзды. «Кажется, это к погоде», — подумал я.

Вдруг резко потемнело, в воздухе закружились снежинки, подул резкий ветер. Собака, сегодня утром бросавшаяся на меня, брякнула цепью, заскулила, поджала хвост и полезла прятаться в будку. Я услышал плач младенца, доносившийся из-за угла хаты.

«Откуда здесь ребёнок? — удивился я. — И не видать ни черта…»

Я заглянул за угол. У поленицы дров лежало бревно, и плач шёл от него. Я неуверенно подошёл к бревну. Плач усилился. Я тронул бревно ногой. Оно будто ждало моего толчка и на метр откатилось в сторону. Плач стал совсем громким.

— Что ты плачешь? — шёпотом спросил я.

Бревно вздрогнуло и ещё чуть-чуть откатилось от меня.

— Уважаемый! — услышал я голос за спиной.

Я резко повернулся. Передо мной стоял человек в костюме при галстуке, на голове шапка «пирожком», подмышкой папка с бумагами. Лицо его в темноте трудно было разглядеть, но я отчего-то был уверен, что это председатель поселкового совета.

— Уважаемый, — повторил человек, — ну и как вам наша местность?

— Хорошая местность, — сказал я. — Снега много, но ведь Рождество на носу.

Человеку, видимо, тоже не понравилось, что вокруг столько снега. Он покопытил ногой сугроб, отчего в воздухе завилась метель.

— Не хотите ли прогуляться по деревне? — донёсся до меня глухой голос. — Покажу всё честь по чести. А то и к вдове заглянем, у неё, знаете ли, самогонка знатная.

— Житнёвая? — поинтересовался я.

— Точно. А закусим капусткой с огурцом. Очень хорошая вдова, давно её знаю.

Мне захотелось немедленно прогуляться по деревне, а потом заглянуть к вдове. Разыгравшаяся метель меня нисколько не пугала. Председатель производил впечатление очень приятного, даже солидного человека, который никогда не обманет. Да и вдова мне представлялась этакой видной особой с гибким станом, похожей глазами на Ганну. Верно, она и есть сестра Ганны.

Председатель сделал приглашающий жест рукой, и я, слегка поклонившись, прошёл чуть вперёд. Стежка была узкая, идти по ней можно было только гуськом, хотя я, конечно, предпочёл бы гулять бок о бок с хозяином. Трудно вести беседу с человеком, который у тебя за спиной.

— Алесь! — донёсся до меня знакомый голос.

Я неохотно остановился. Так и есть, Николай.

— Ну, что тебе? — спросил я, слегка отворотившись от него.

— Я за тобой полчаса наблюдаю, — проговорил он. — Что это ты козлом скачешь?

— Козлом? — с неудовольствием посмотрел я на него. — Нет здесь никакого козла. С товарищем мы гуляем.

— И почему сам с собой разговариваешь? — не слушал меня Николай. — Когда это ты успел набраться? Всего полстакана выпили.

— А не хочется ли тебе, любезный, вдовицу навестить? — подмигнул я ему. — Вот там самогон не чета здешнему! Господин хороший, может, возьмём с собой дружка?

Я посмотрел по сторонам, но председателя нигде не было.

— Пойдём домой, — взял меня под руку Николай. — Никогда бы не подумал, что с полстакана полесской самогонки можно так окосеть.

— А бревно? — упавшим голосом спросил я. — Оно ведь плакало, как младенец.

Бревна возле хаты тоже не было.

Мы вернулись в дом. За столом сидел один Степан.

— А где Ганна? — спросил я.

— Ушла спать.

Я пошарил глазами по углам — и не обнаружил ни единой иконы.

— Сколько меня здесь не было? — спросил я Николая.

— Не меньше часа. Я уж беспокоиться начал.

— А Ганна?

— Она сразу за тобой ушла.

На следующий день мы с Николаем уехали в другую деревню. Здесь, в Теребеях, о чертовщине никто с нами не хотел говорить.

Ганну я больше не увидел.

 

Подвал

1

Иван Федорович и Иван Михайлович, как всякие соседи по дачному участку, вполне могли поссориться.

У Ивана Федоровича участок шестнадцать соток. Первоначально ему было выделено шесть, но прикупил там, присоединил здесь — и получилось владение с двухэтажным домом из карельской сосны. Да что там говорить — глава фирмы, хозяин. Странно, что он вообще остался на болоте, где и комары, и торф под ногами, в воде железа больше нормы аж в десять раз. Однако вот остался, построился, насадил яблони, кусты смородины и крыжовника, разбил парники и грядки. В иной год они с Татьяной не знали, куда девать клубнику, огурцы с помидорами, капусту. Сам Иван Федорович, конечно, огородом не занимался, жена Татьяна пахала, но и он изредка выходил из дома с лопатой или граблями. А Татьяна молодец. Воткнула в навозную кучу семечки арбуза и дыни — такие экземпляры вымахали, не хуже кубанских. Иван Михайлович, единственный из старых соседей, ел и нахваливал.

У самого Михалыча как было шесть соток, так и осталось. Домишко тоже аховый, из цементно-стружечных плит. Этим летом, правда, он покрыл крышу шифером, до этого с нее свисала лохмотьями толь. Но тут ничего не поделаешь — каждый живет по средствам.

Так что причин для ссоры было достаточно, но Бог миловал, — не воевали.

— Когда участок продашь? — спрашивал иногда Иван Федорович.

— Так ведь самому надобно, — отвечал Михалыч, закусывая огурцом.

— Ничего, — кряхтел помещик, — никуда не денешься, продашь…

И Михалыч понимал, что рано или поздно он действительно продаст участок лысой акуле империализма. Закон жизни — сильный сжирает слабого.

Но до этого Михалыч все же рассчитывал отхватить и свой кусманчик. Подвал! В хоромине акулы таился подвал, с которым могли сравниться разве что закрома Гаврилы Попова, первого московского мэра и, как писали газеты, взяточника и ворюги. Об этих закромах Михалыч вычитал в мемуарах одного кремлевского охранника — и живо представил их, заваленных окороками, бочками, ящиками и банками. Ах, как бы он попировал в тех внуковских подвалах! Сожрал бы целиком свиной окорок, выпил бы цистерну французского коньяку, проглотил бы сотню маслин, и первые две из них съел бы с косточками, закусил бы семгой и осетриной, — и отвалился бы к стенке и запел: «Как по речке-речке плыли три дощечки, эх, трам-тарарам, плыли три дощечки. На одной дощечке…» Ну и так далее.

Татьяна рассказывала Михалычу, сколько и чего она засолила, замариновала, заквасила, и он исходил слюной, слушая глупую бабу. Ну кто об этом рассказывает, даже и лучшему соседу? Нет, подвал он должен был распотрошить — благодаря, вопреки, согласно и не взирая.

Первым делом он раздобыл ключ от основного замка в двери. Татьяна оставила ключ на разделочном столике во дворе, Михалыч незаметно сунул его в карман, назавтра подбросил под крыльцо, — Татьяна обрадовалась находке, как джек-поту в лотерее «Бинго».

— Раззява! — обругал помещик жену. — А если б не нашла? Пришлось бы железную дверь менять.

Татьяна счастливо улыбалась, прижимая к груди здоровенный ключ.

Иван Михалыч тоже вышел на свое крылечко, порадовался.

— Это не «ого», — сказал он, — это ключ от собора.

— Хороший анекдот! — радостно заржал Иван Федорович. — Иди сюда, вискаря выпьем. Слышь, Таня, поп к одной бабе в церкви прижался, она говорит — ого!

Татьяна махнула рукой и ушла в дом за закуской.

— Льда нету, — сказал помещик, — но мы ведь и так можем?

— Можем, — согласился Михалыч. — Откуда изволили приехать? Вижу, штаны новые, бутылочка…

— Бутылку здесь купил, — поморщился Иван Федорович. — А был во Франции. Ну, слушай, я и влип там в историю!

— В какую? — навострил уши Михалыч.

— В Париже взял напрокат машину и говорю Таньке: «Поехали вокруг Европы!» Она говорит: «А чё, поехали». У нас виз нету, но там как и здесь: сунул кому надо и вперед. Мы держим курс на Мадрид, потом в Италию. Макаронники на границе тормозят. Я ему десять зеленых, он мотает головой — мало. Я еще десять. Пропустил. Ну едем, вроде, красиво. Таня смотрит по карте. «Давай, — говорит, — в Женеву завернем». — «Так это ж в другой стране», — соображаю я. — «А нам все одно через Германию возвращаться». Ну ладно, в Женеву так в Женеву. А ехать-то долго.

— Европа, говорят, маленькая, — проявил осведомленность Михалыч.

— Это если на самолете, а на машине как от Москвы до Питера, да еще с остановками. Но в принципе рядом. И границ много. Здесь дай, там дай, порядком гринов ушло. Едем так вечерком, я смотрю на указатель: направо Генёв, налево Лозанна, по-ихнему написано. Через Лозанну короче. «Нету, — говорю, — никакой Женевы, едем через Лозанну». Так и докатили до Парижа. А назавтра Танька говорит: «Ваня, Генёв — это и есть Женева. Язык у них такой». Три дня смеялись.

Михалыч тоже посмеялся. Когда пьешь виски и закусываешь балычком, смеяться хорошо. Но про подвал мысль сидела. Про здешний подвал, дачный.

— А зачем вам Женева была? — спросил он.

— Озеро там хорошее.

— Неправда, — вышла на веранду Татьяна, — я читала, что в Женевском озере присутствуют все фармакологические препараты, которые продаются в аптеках.

— Почему? — удивился Михалыч.

— Потому что писают, — засмеялась Татьяна. — Кто на Женевское озеро приезжает отдыхать? Старички со всего мира. Заходят в озеро поплавать — и писают. А у них уже не моча, а сплошное лекарство. Запад…

— Одним словом, вода хуже нашей, — кивнул головой Михалыч.

— Ладно, тезка, давай, — потянулся к нему рюмкой Иван Федорович. Что русскому здоровье, то немцу смерть.

Они выпили, закусили. Татьяна ушла на кухню.

— А я бы не осмелился без языка вокруг всей Европы, — сказал Михалыч. — В Германии еще туда-сюда: «хальт», «цурюк», «аусвайс». А в Испании или Италии пропал бы.

— Ты и здесь пропадешь, — хмыкнул Иван Федорович. — Кто тебя в Германию пустит?

Михалыч молча проглотил обиду. Когда пьешь чужой виски — терпи. Но взять подвал после этого он был обязан.

— Куда теперь направляетесь, Иван Федорович? — направил разговор в нужное направление Михалыч.

— В Америку, — не стал таиться помещик. — Возьмем с Таней напрокат машину — и с восточного побережья на западное. В Лос-Анджелесе хочу позагорать. А, Таня? Через всю Америку дунем!

— Ой, Ваня, страшно! — выглянула из кухни Татьяна. — Американское кино посмотришь — стрельба да мордобой… И негров много.

— А секс? — подмигнул Михалычу сосед.

— С таким мужем, как ваш, бояться нечего, Татьяна Петровна, — подобострастно хихикнул Михалыч. — Узлом любого завяжет. Геракл!

— Да ладно тебе, — покосился на жену хозяин. — Хотя когда захотим — могём.

Он опрокинул в рот рюмку.

— Когда отправляетесь? — напомнил о себе Михалыч.

— Ты пей, пей, — помахал над столом рукой помещик, отдышался. — Вылетаем в первых числах сентября. А вернемся — как Бог положит.

— Ну да, ну да, — покивал головой Михалыч, побаиваясь наливать себе из почти пустой бутылки. — Дорога ведь дальняя. А с английским у вас как?

— Как с немецким, а также французским, испанским и итальянским. Генёв, одним словом.

— Понятно, — прищурился на бутылку Михалыч, прикидывая, хватит ли зелья на две рюмки. — Американцы, говорят, на русских похожи.

— Это чем? — снова вышла на веранду Татьяна.

— Просторы одинаковы, значит, и люди похожи, — растолковал Михалыч. — Империалисты.

— И негры империалисты? — удивилась Татьяна.

— Некоторые, — стушевался Михалыч. — У нас ведь тоже кавказцы с таджиками…

— Нечего базарить, если не знаешь, — поднялся Иван Федорович, давая понять, что трапеза закончена. — В Москве чеченами весь гостиничный бизнес схвачен, а ты говоришь — таджики.

Иван Михалыч перечить не стал, хозяйское слово — закон.

«Наша акула к ихней в гости плывет, — подумал он. — Интересно, кто кого слопает?»

— Дай время — и с ними разберемся, — будто подслушав его мысли, сказал хозяин. — Зажрались, паразиты.

За неделю, которая оставалась до вылета в Америку, Иван Федорович собирался поставить на крышке подвала пружину с защелкой. Под полом у него многое хранилось, и не только соленья с вареньями. Ближе к зиме на участках начинали шкодничать бомжи и пьяницы с окрестных деревень, лазили по подвалам и погребам, гадили в домах. А тут на днях коммерческий директор рассказал ему про умельца, ставящего на дверях хитрую пружину — туда войдешь, назад не выйдешь. Иван Федорович загорелся, созвонился с умельцем, подробно расспросил — и решил поставить пружину у себя в подвале.

— Она ведь не только дверь защелкнет, но и крышку подпола? — уточнил он.

— Прихлопнет, как в мышеловке, — заверил умелец, тоже, кстати, Иван.

— Не выберется?

— Если только половицы разберет.

— Пол у меня надежный, — хохотнул Иван Федорович. — А стены кирпичом обложены.

Однажды он уже нанимал сторожем Михалыча, но тот доверия не оправдал. Белым днем кто-то разбил окно на веранде. Из дома ничего не пропало, но Михалычу это зачлось — в застолья почти не приглашали. Сейчас вот рюмаху виски поднесли — но это за отъезд в Америку.

«Меньше будет знать — дольше протянет, — подумал Иван Федорович, глядя в спину соседа, удалявшегося в свою конуру. — На хрена ему этот участок? Ни себе глянуть, ни людям показать. Ну ничего — скоро сам приползет с ключом от дома в зубах».

2

На дело Михалыч выбрался на следующий вечер после отлета соседей в Америку. Надел свитер, старый тулуп, сапоги — в подвалах зябко даже летом, не говоря уж об осени. В карманах электрический фонарик, дубликат ключа, отвертка, в руках сумка для понравившихся банок.

«Вроде, ничего не забыл?» — остановился он перед соседским забором.

Вечер был теплый. С болота тянуло сыростью, но грибной сыростью, здоровой. Перекликались перед сном птицы, кое-где мерцали слабые огоньки в окнах домов, лаяла вдалеке собака.

«А ведь не догадался ты, хозяин, завести сторожа, — покачал головой Михалыч. — Но это уж не наша вина».

Он оторвал в заборе доску, державшуюся на одном гвозде, протиснулся в дыру и направился к дому. Большой участок тем и хорош, что человека на нем разглядеть непросто. Да и заборы сейчас ставят ого — как ключ от собора.

Михалыч, не таясь, взошел на веранду, посветил фонариком, вставил в скважину ключ и повернул. Замок открылся легко. Теперь следовало расправиться со вторым замком, накладным. Михалыч надел рукавицу, выдавил стекло в окошке на уровне замка, снял рукавицу, просунул в окошко руку и отомкнул защелку. Дверь беззвучно распахнулась.

«Чистая работа», — похвалил себя Михалыч.

В доме он ориентировался хорошо, не один год соседствует. Сдвинул с крышки подпола стол, нащупал кольцо и потянул на себя.

«Тяжелая, зараза, — мелькнуло в голове. — Как ее Татьяна поднимает по десять раз на дню? Пружину зачем-то поставили…»

Придерживая одной рукой крышку, второй подсвечивая фонариком, Михалыч осторожно ступил на лестницу, ведущую в подвал. Пахло укропом и мятой. «В бочках солят», — с удовлетворением подумал он.

Крышка с глухим стуком захлопнулась над головой. Но Михалыч на это не обратил внимания — манили бочки, банки, вязанки, а может, и копченый окорок, заботливо обернутый марлей. Именно так хранил окорока на чердаке отец, царство ему небесное.

Подвал был богатый, но не такой, как у бывшего московского мэра. Не хватало заморских разносолов, а также икры, балыков, буженины, ну и вожделенного окорока. Но в остальном Михалыч не разочаровался. В двух корытах лежали приготовленные к засолке огурцы, в одном крупные, в другом помельче. Три ящика помидоров — спелых, полуспелых и зеленых. Вот эти зеленые Михалыч понюхал с особенным удовольствием. На полках стояли закатанные банки с кабачками, патисонами, грибами — опятами, чернушками и рыжиками. В двух литровых банках были замаринованы белые — их Михалыч отставил в сторону. Из варений он выбрал протертую с сахаром малину, по баночке крыжовника, смородины, абрикосов. Подумав, взял и вишню.

«Не много ли для одного раза? — осветил он фонариком отставленные банки. — Да нет, справлюсь. Завтра еще наведаюсь, потом попрошу Василия подъехать на машине и отвезу все в Москву. А здесь шухер устрою…»

Это было едва ли не главным — насвинячить так, чтобы последнему идиоту стало ясно, что здесь гуляли бомжи или отморозки.

«Но и акуле надо кое-что оставить, — огляделся Иван Михайлович. — Татьяна у него хорошая баба, хозяйственная».

Он составил банки в сумку, посветил по углам — нет ли еще чего интересного, — и поднял сумку. Килограммов двадцать, не меньше. Но и отступать, как говорится, некуда, за нами Москва. С трудом втащил сумку на лестницу, толкнул крышку рукой — и ощутил, как по спине пробежал холодок. Крышка была заперта. Он подобрался повыше, пристроился, изо всех сил надавил на крышку спиной — и чуть не свалился вниз.

«Батюшки! — едва успел он подхватить слабеющей рукой сумку. — Замуровали! А я-то думаю, зачем он, паразит, пружину поставил…»

Михалыч стащил на пол во сто крат потяжелевшую сумку и снова полез вверх по лестнице. Крышка прилегала плотно, не видно было даже крохотной щелочки. Потыкал отверткой в потолок — глухо.

«Генёв! — в ужасе посветил фонариком над головой Михалыч. — Полный генёв, даже хуже…»

— Люди! — стукнул он плечом в крышку. — Спасите!

Но какой в подземелье голос? Мышиный писк, а не голос. Михалыч сел на ступеньку и схватился руками за голову. Перед глазами нарисовался скелет с источенными костями, пустые глазницы черепа залеплены паутиной.

«Подожди, — попытался он успокоиться, — когда-нибудь они ведь приедут из Америки… А действительно, когда они приедут? Через месяц, не раньше… Кошмар!»

Мысль о месячном заточении в одиночной камере едва не лишила его рассудка. Месяц! Целый месяц в холодном подвале среди банок и склянок. И в темноте. В фонарике батарейки на ладан дышат. А спать на чем? На полу, на чем же еще… Хорошо, тулуп догадался надеть. А ведь кто-то там наверху знал, что с ним произойдет, набросил на плечи тулуп, в руки вложил отвертку и фонарь. Помереть не помрет, но помучиться придется долго.

От досады он чуть не завыл. Самое обидное, что о нем самом и хватиться некому. Бывшая жена давно с другим Иваном живет, сын раз в полгода объявляется. А эти по Америке раскатывают, с восточного побережья на западное.

А может, все же удастся выбраться? Михалыч пошел вдоль стены, ощупывая каждую кирпичину.

Через час он убедился, что кроме вентиляционного отверстия под потолком другого выхода из подвала не было. Но и отдушину ковырять нельзя, завалит ее землей — задохнется.

Михалычу вдруг нестерпимо захотелось писать. Новая волна ужаса накатила на него — не хватало околеть среди собственных испражнений. Он принялся лихорадочно рыться среди корыт и банок, однако ничего подходящего под руку не попадалось. Тогда Михалыч схватил корыто с огурцами, вывернул их на пол и помочился в него. Стало намного легче.

«Ну вот, параша есть, — осмотрелся Михалыч. — Не зря умные люди говорили: «Лечи, Михалыч, простату». А чем парашу накрыть?»

Он расчистил угол, оттащил туда корыто, примерился. Сойдет. Не до жиру, быть бы живу…

Теперь надо определиться со жратвой. Хорошо, что Татьяна не успела засолить огурцы с помидорами. На одних соленьях и вареньях недолго и язву заработать. А кто тебе сказал, что ты ее и так не заработаешь? Эх, Михалыч, кой черт тебя понесло в подвал? Сидел бы сейчас дома, попивал бы водочку, колбасой закусывал. А все оттого, что в чужой руке всегда толще. Вот теперь поживи, как Робинзон. Тому, правда, полегче было. Во-первых, остров с теплым климатом, во-вторых, барахло с потонувшего корабля, в-третьих, попугай с Пятницей. А также козы, колосья, орехи кокосовые…Нет, Робинзону было намного лучше.

«Погоди, погоди, — остановил себя Михалыч, — он ведь на всю жизнь засел на острове, а тебя через месяц выпустят. Стыда, конечно, не оберешься, участок с домом придется продать. Лысая акула потому и поставила пружину, что знала… Неужто и вправду знала? Генёв хренов».

Михалыч вздохнул и полез в другой угол готовить себе гнездо. Что человеку остается делать в кромешной тьме, голодному и замерзшему? Ничего, кроме как спать, спать и спать.

«Господи Исусе Христе, сыне Божий, спаси и помилуй мя грешного…»

3

Через две недели корыто заполнилось испражнениями. Михалыч и не предполагал, что из него извергается так много отходов. Правда, освободилось второе корыто, потому что огурцы Иван Михалыч жевал с утра до вечера. Огурцы да помидоры. Закусывал иногда грибами, но ведь опята с рыжиками именно закуска, а не еда. Нальешь стопарик, опрокинешь, сверху грибком. Но главное в еде — хлебушек. Он уж и снился Михалычу, и грезился, представал в разных видах, от каравая до сухой корочки. Да, первейшая человеческая еда — хлеб, Михалыч в этом убедился окончательно, но легче ему от этого знания не становилось.

От малой подвижности Михалыч опух, зарос клочковатой бородой — а бороды он не носил отродясь, и мысли в его голове копошились такие же квелые, как и его ползанье по подвалу. В первые дни он еще гоношился, лазил с отверткой к потолку, пытался отжать защелку, — не получалось. Начал делать подкоп, нагреб в углу кучу влажной земли, — тоже бросил.

Как и следовало ожидать, на третий день отказали батарейки фонарика. Сверху из отдушины брезжила полоска света, но была она столь слаба, что разглядеть при нем содержимое банки не представлялось возможным. Михалыч жил на ощупь, показалось ему, что он совсем ослеп под полом, превратился в крота, тычущегося по углам, куда-то ползущего, жующего больше по привычке, чем по необходимости. Но главное, что досаждало Михалычу — это запах из корыта. Он преследовал его наяву и во сне, им пропитались не только предметы и одежда Михалыча, но и сама его плоть, и слезы, катящиеся из глаз, были аммиачными.

«Каждому воздастся по грехам его, — тоскливо думал Михалыч, — и каждый соберет урожай с нивы, им возделанной. Откуда эти слова берутся? Оттуда, милый, откуда все мы взялись. Из тьмы выходит человек, во тьму возвращается. Тьма — единственная и настоящая владычица мира…»

Донимал его и могильный холод подземелья, равномерно охватывающий, сдавливающий тело со всех сторон. Спасали тулуп с сапогами, которые он надел, конечно, по указке свыше. Да и сентябрь, вероятно, выдался теплый. Пойдут дожди, тогда и окочурится, если не всплывет лысая акула. Должна всплыть, не за политическим же убежищем рванула она в Америку. «А если ее в тюрьму посадят, как Бородина? — ужаснулся Михалыч. — Ведь все они вор на воре, любого сажать можно, от мэра до премьера. Тогда одна Татьяна вернется, от огорода она никуда». Да, надежда была только на Татьяну.

Михалыч иногда плакал от жалости к себе, к прочим людишкам, живущим на воле и не понимающим, что есть на самом деле воля. Свобода действия! Захотел выпить вина с товарищем — пожалуйста. На футбол сходить, на котором не был лет тридцать, — можно. Закатиться к Зинаиде, покинутой им прошлым летом, — не возбраняется. Единственное, чего не надо было делать — это лезть в мышеловку за сыром. Вот она, истина в последней инстанции — умение управлять желаниями. Хочется тебе в подвал, заваленный окороками, а ты не моги. Тем более, что и окороков в этих подвалах нету. Были когда-то, да сплыли.

Михалыч вздохнул и захрустел огурцом. Подлая акула, небось, сейчас мясо жрет. Или ананас. Чем они там в Америке кормятся? Гамбургерами, чисбургерами, сэндвичами и поп-корном? Странно, но ничего из этого Михалычу не захотелось даже сейчас. Мяска бы тушеного с картошечкой, вареной курочки, жареного карпа. Еды простой, но здоровой.

Он сел, нащупал банку с компотом, попил. Конечно, сразу захотелось писать. Первое время он сколько мог терпел, потом перестал. Терпи не терпи, а физиология свое возьмет. Он подполз на коленях к корыту и помочился.

Интересно, какое число на воле? И какое время суток?

Да что гадать. Лучше посмотреть на доллары. Вернее, пощупать их. Глазами он ничего не видит, но знает, что в железной банке, обнаруженной им среди рухляди, акула прятала «зелень». Много «зелени», тысячу хрустких бумажек. Открыв клад, Михалыч не поленился, пересчитал деньги. Ровно тысяча купюр. Состояние! А вот он может взять и подтереться ими. Правда, бумага жесткая, наши деньги помягче будут. Но наши никто и прятать не станет.

Михалыч открыл банку и засунул в ворох бумаг руку. Нет, легче не стало. Чужие деньги не согревают.

Из отдушины послышался шорох. Михалыч нашарил черенок лопаты и подтянул к себе. Крысу, время от времени наведывающуюся к нему в подвал, он ненавидел так, как никого в своей жизни. Конечно, у него бывали враги: секретарь парторганизации в автоколонне Зыков, хранивший на него папку с бумагами из вытрезвителя и прочими подобными документами (кстати, куда эта папка делась?); президент Ельцин; теща. Но лишь здесь, в темнице, он понял, сколь сильна бывает ненависть к живой твари. Однако и крыса эта была, вероятно, особенная, посланная ему во испытание, а может — и в искупление всех его грехов, прошлых и будущих. Во-первых, ему ни разу не довелось ее увидеть, хотя ощущал он ее столь явственно, что схватывало живот и немели руки-ноги, когда она сидела где-то рядом. Во-вторых, крыса нисколько его не боялась, дожидаясь момента, когда можно будет впиться ему в горло мертвой хваткой. Из-за этого Михалыч теперь спал урывками, подхватываясь в тот самый миг, как крыса подкрадывалась к нему и изготавливалась к броску. Причем, он всегда слышал, когда крыса вылезала из отдушины и тяжело спрыгивала на пол, и ни разу не замечал ее ухода. Часами он сидел на лестнице с черенком лопаты на изготовке, но крыса была гораздо терпеливее его. К тому же, она пожирала огурцы, Михалыч не раз натыкался на разбросанные огрызки, но изгнать ее из подвала раз и навсегда он не мог.

— Сволочь! — выругался Михалыч. — Только подойди, сволочь, хребет перешибу!

Крыса завозилась у корыта с испражнениями.

— Не трогай корыто! — голос у Михалыча сорвался.

Крыса стала еще сильнее раскачивать корыто, расплескивая содержимое.

— Убью! — встал на колени Михалыч. — Гадом буду — убью!

Крыса метнулась в другой угол и опрокинула ведро с огурцами. И хотя оно стояло довольно далеко от параши, Михалыч был уверен, что огурцы плюхнулись в зловонную жижу.

— Все, тварь поганая! — утвердился на полусогнутых ногах Михалыч. — Тебе конец!

Он поднял высоко над головой банку с долларами, прицелился и швырнул в крысу, которую наконец-то увидел всю, от усатой морды до длинного хвоста, волочащегося по полу. Затем схватил черенок лопаты и в ярости стал крушить все подряд. Лопались банки, гремели ведра, хрустело под ногами стекло, несколько раз палка саданула по корыту. Тяжело дыша, Михалыч остановился посреди подвала и медленно огляделся. Оскалив зубы, крыса сидела на нижней ступеньке лестницы и в упор смотрела на него красными глазами-бусинками.

Колени Михалыча подломились, он взвыл и завалился набок, уткнувшись бородой в вонючее месиво.

4

Вернувшись из Америки, Иван Федорович и Татьяна на дачу отправились не сразу. Во-первых, устали от грандиозного броска с западного на восточное побережье Штатов. Во-вторых, обнаружили круглую вмятину на багажнике своего «мерседеса».

— А это бутылкой, — радостно сообщила соседка, с утра до вечера дежурившая на лавочке у подъезда. — Втроем проходили мимо подъезда, у каждого бутылка пива в руке. Который шел последним, подскочил к машине и как саданул донышком по багажнику. Она заголосила, бедная, и эти орут: «Бей буржуев!»

— Вот и вызвали бы милицию, — сказала Татьяна, едва сдерживая слезы.

— Милицию сейчас только по телевизору показывают, — ласково сказала соседка. — Убьют кого-нибудь, они и приезжают убитого охранять. У нас напротив две машины стукнулись, так полдня ждали гаишников.

«Убила бы стерву!», — подумала Татьяна и ушла от греха подальше в дом.

Иван Федорович поехал в сервис, но там ему сказали, что вмятину лучше не трогать.

— Она теперь вместо противоугонного устройства, — загоготал слесарь. — Была бы содрана краска — другое дело.

Иван Федорович приехал домой — жена плачет.

— Ты что?! — удивился он.

— Ничего! — вскинулась Татьяна. — Разве это отдых — по Америкам разъезжать?! Дождаться не могла, когда в самолет сядем…

Она отвернулась к окну.

— Нормально прокатились, — пожал плечами Иван Федорович. — Всего три раза оштрафовали.

— А три тысячи долларов за двадцать дней?

— Заработаем, — обнял он ее за плечи. — Зато подруги удавятся, когда расскажешь, как в пустыне ночевали.

— Пустыня! — фыркнула Татьяна. — Да я эти гостиницы видеть уже не могла… А еда? Если бы я тебя так кормила, ты бы точно удавился. Завтра отвезешь меня на дачу, и больше я никуда ни ногой!

— Мы еще в Австралии не были.

— Без меня! — топнула ногой жена. — Езжай, прыгай с кенгуру, бегай со страусами, а я с дачи никуда. Думала, в Америке люди живут, а они даже человеческого унитаза не могут в номер поставить…

— С вами, бабами, не договоришься, — махнул рукой Иван. — Ладно, завтра везу тебя на дачу, оттуда на фирму. Тоже разболтались, наверное…

Впрочем, это было вполне естественно. Хозяин из дома — мыши на стол. Главное, чтоб не утащили ключ от сейфа, в котором деньги лежат.

Татьяна издали увидела, что дверь на веранде открыта.

— Ограбили! — схватила она мужа за руку.

— Спокойно! — стал оглядываться по сторонам Иван. — Следов, вроде, не видно. Опять же, замок на калитке цел. Скорее всего — бомжи.

Он осторожно вошел в дом. Жена кралась следом.

— Сидит! — удовлетворенно сказал Иван Федорович. — Попался!

— Кто?! — отпрянула назад Татьяна.

— Кто-кто — вор, — наклонился над крышкой подвала муж. — Сработала защелка.

— А почему ты мне ничего не сказал?

— Потому, — сурово взглянул на нее Иван. — Одному скажешь — весь поселок узнает.

— Я здесь вообще ни с кем не общаюсь! — оскорбилась Татьяна.

— И правильно делаешь, — зачем-то выглянул в окно Иван Федорович. — Вроде, ничего не украли. Один пришел.

— Будем милицию вызывать?

— Зачем милицию? Сами разберемся.

Иван сбегал в хозблок, вернулся с топором.

— Ты на всякий случай выйди на веранду, — сказал он. — Ежли что — беги к соседям.

— Давай лучше в милицию…

— Все, открываю.

Иван встал на колени, повозился с защелкой и осторожно потянул на себя крышку люка. Волна тяжелого духа, шибанувшая снизу, едва не сбила его с ног.

— Ни хрена себе! — зажал он двумя пальцами левой руки нос, наклонился над ямой. — Ты живой?

— Живой… — донеслось снизу.

— Слава Богу! — выпрямился Иван Федорович. — Вылезай, но чтоб без шуток!

Он перехватил поудобнее топор.

В глубине подвала послышалась возня, показались грязные руки, ухватившиеся за край люка, затем седая борода, тоже грязная. Вид ослепшего от дневного света узника был страшен. Из зажмуренных глаз текли слезы, в провалившемся рту шевелился распухший язык, из тощего горла вырывались хрипы и стоны. Это было явление с того света, по-другому не скажешь.

Преодолевая отвращение, Иван Федорович схватил вора за шиворот и выволок наверх. Ноги не держали бомжа, и он повалился набок, содрогаясь в конвульсиях.

— Господи!.. — ахнула за спиной Татьяна. — Иван Михайлович!..

— Какой Михайлович? — наклонился над вором хозяин. — Михалыч, ты, что ли?

Перед ним был сосед собственной персоной. Опухший, провонявший, с бессмысленным взором и нечленораздельной речью, но сосед, тот самый Михалыч, с которым они выпивали на дорожку перед отъездом в Америку.

— И чего ты сюда поперся? — брезгливо отодвинулся от него Иван Федорович. — Огурчиков захотелось?

Михалыч замычал, пытаясь сесть.

— Да лежи ты! — поморщился хозяин. — Пол испортишь. Тань, согрей бак воды. Его самого надо помыть, а одежду сжечь.

— И покормить, — подсказала Татьяна.

— Это потом. Он что — ходил под себя?

— Там туалета нету, — напомнила жена.

— Зато теперь у нас вместо подвала выгребная яма, — глянул на жену Иван Федорович. — Значит, так, Михалыч. Сначала ты выскребешь и вымоешь подвал. Это первое. Потом вставишь стекло и новый замок. Это второе. И третье — продашь мне свой участок вместе с халупой. Чуешь, Михалыч? Много не заплачу, но и в милицию не сдам. Договорились?

Михалыч, который уже сидел, опираясь спиной на стену, обреченно кивнул головой. Там, в подземелье, он только об этом и думал — о расплате. Цену за свое освобождение он знал.

— Как там… в Америке? — прохрипел Михалыч. — Хорошо живут?

— Нормально, — опешил Иван Федорович — и захохотал. — А для тех, кто залезет в подвал к соседу, электрический стул. Частная собственность — это ж высшее достижение демократии!

— У нас тоже… — повесил голову Михалыч. — Путин недавно выступал… результаты приватизации пересмотру не подлежат.

— У тебя что, радио было в подвале? — насторожился хозяин.

— Телепатия. А доллары твои целы. Молодец, много заработал.

— Как-кие доллары… — стал заикаться Иван Федорович. — У тебя что — к-крыша поехала?

Он воровато оглянулся на дверь.

— Сначала было худо, — поднял голову Иван Михайлович. — А потом пришла крыса — и полегчало. Несколько бумажек подмокло, остальные лежат в банке.

Глаза у Михалыча наконец-то прояснились. Лысая акула империализма стала еще глаже, чем была до Америки. Участок с домиком исчезнут в ее пасти, как мелкая рыбешка.

На веранде брякала тазами Татьяна. Вот она, волюшка — с помывкой, куплей-продажей, солнышком, заглядывающем в окно.

Остался в живых, Михалыч, — и ладно. Значит, не до конца испил ты свою земную чашу. Горька вода в чаше, но другой там не бывает.

Из подвала сильно несло выгребной ямой, и Михалыч, кряхтя, стал подниматься на ноги. Земные дела не ждали.

 

Люська, Тонька и Швондер

Люська, Тонька и Швондер достались нам в придачу к дому, который мы сняли на месяц в Партените, бывшем Фрунзенском, под Ялтой. Точнее, под Медведь-горой, потому что большая Ялта начиналась с той стороны Медведь-горы, Партенит же относился к Алуште.

Люська была серая кошка с немигающими зелеными глазищами. Где-то я читал, что кошки вышли из Египта, эта была истинная египтянка. Она признавала лишь власть фараона, то бишь Сергея, хозяина дома, обожала черный хлеб, и любимым ее развлечением было дразнить собаку Тоньку. Поймав, например, крысу, Люська съедала голову и туловище, а хвост относила Тоньке. Та обиженно отворачивалась. Тогда Люська вытаскивала из Тонькиной миски кость и клала ее там, куда Тонька не дотягивалась. Та приходила в ярость, бесновалась на цепи, визжала, царапала когтями землю, и кость лежала в сантиметре от ее лап. Это можно было бы назвать издевательством, если бы Люська лишала Тоньку кости навсегда. Но Люська, потешившись минут пять, подбрасывала кость подруге и убегала по делам — на крышу, где она любила спать, в кусты на охоту или через дорогу к черному коту Мусику, который, по-моему, ее боялся.

Тонька была у нас сторожем. Она сидела на цепи, лаяла на чужих и была сколь честна, столь и простодушна. Настоящая сторожевая собака. Черная, как смоль, она часами лежала в тени, следя одним глазом за мухами, вторым за нами. Во время обеда Тонька испускала скулящие вздохи, от которых становилось совестно не только мне или жене, но и Егору.

— Папа, можно, я ей дам кусок колбасы? — спрашивал он.

— Я ей полную миску борща налила! — оправдывалась жена.

— В миске уже пусто, — говорил Егор.

— Тебе бы только колбасу не есть, — бурчал я. — Вон Люська не просит, ей больше и достается.

— Люська на свободе, — резонно возражал Егор. — И хлеба не жалко.

Это было истинной правдой. Люська возлежала, как Нефертити, у ног Егора, и в упор нас не видела. Ради интереса мы клали у ее морды маленький кусочек сырокопченой колбасы и большой кусок черствого хлеба. Обнюхав то и другое, Люська хватала хлеб в пасть и уходила за куст. Кусочек колбасы, естественно, доставался Тоньке.

По вечерам к нам приходили хозяева, Сергей и Надя. Летом они переселялись к родителям Нади.

— Не заработаем на курортниках — не проживем, — признавался Сергей. — Нынешняя зарплата — это как муха на завтрак Тоньке.

Тонька, услышав свое имя, радостно взвизгивала.

Вот с ними-то, Сергеем и Надей, приходил Швондер, маленький, хмурый, слепой кобелек. Сергей сидел с нами за столом, Люська, устроившись у него на коленях, облизывала ему живот. Швондер лежал на земле, прижавшись к ноге Сергея.

— Он теперь без меня ни шагу, — рассказывал Сергей. — Я его щенком подобрал в гаражах. Хороший песик, но злой. Особенно не любил милиционеров. Как увидит мента в форме — штаны готов порвать. Ну и напоролся однажды, приполз весь в крови. Я его отпоил, отходил, но смотрю — стал слепнуть. То на табуретку наткнется, то на колесо. По голове, видно, сильно стукнули. А в гараже, сами знаете, штыри, углы, железяки. Наткнулся одним глазом, вторым, теперь ничего не видит, только за мной и бегает. Когда через дорогу переходим, я его на руки беру. Жалко.

— А почему Швондер? — спросил я. — Неужто такая сволочь?

— Да нет, его сначала Карданом звали. В гараже ведь родился. А потом пришел один. «Это что, — говорит, — за Швондер?» С тех пор и пошло.

— Мы его Шмондером называли, — сказала Надя, — а потом посмотрели кино и узнали, что Швондер. До сих пор путаем.

— Так он Швондер или Шмондер? — строго спросил Егор.

— То и другое, — засмеялся Сергей.

Люська, закончив с животом, уже облизывала грудь Сергея.

— Надо же, как она тебя любит, — сказал я.

— Как черный хлеб, — кивнул головой Егор.

— Но когда она крысу сожрала!.. — сказала моя жена и содрогнулась.

Да, картина была впечатляющая. Утром Люська поймала крысу и принесла к нашему столу похвастаться. Мы столпились вокруг, Егор попытался схватить крысу за хвост, но я не позволил. Люська осмотрела нас, дернула тонким, как веревка, хвостом и с хрустом откусила крысе голову. Жену затошнило, она ушла в дом. Егор сел на корточки и стал наблюдать, как Люська разделывалась с добычей. Он-то и рассказал о хвостике, подаренном Тоньке.

— Теперь Тонька как увидит Люську, хватает зубами миску и поворачивается спиной, — захихикал сын. — Боится, что снова кость отберет.

— Ее здесь, наверно, все боятся, — согласился я.

— Все не все, но в обиду себя не даст, — погладил кошку Сергей.

Мы пили мускатное вино, которое Сергей брал на заводе «Магарач», и говорили о здешней жизни. Море, пальмы, роскошная Медведь-гора, нависающая над поселком, оздоровительный комплекс «Крым», когда-то знаменитая здравница министерства обороны СССР, — и тоскливая жизнь отщепенцев, в одночасье потерявших и родину, и достаток.

— Ельцин с Марчуком и Шушкевичем поделили страну, как Гитлер со Сталиным, а страдать нам, — вздохнул Сергей. — Нас здесь скоро оккупантами назовут.

— Документацию на украинский перевели! — поддакнула Надя. — Как я буду отчеты на этой тарабарщине составлять?

— У вас в поликлинике кто-нибудь знает украинский? — спросил я.

— Есть одна уборщица, так она только ругается по-украински: «Шоб вам очи повылазилы!» Ругаться я тоже могу.

— У нас в гараже Микитенко за украинский, а писать не умеет, — хмыкнул Сергей. — Швондер к нему все примеривается, чтоб за задницу тяпнуть.

Швондер поднял голову и посмотрел бельмастыми глазами на хозяина. Люська покосилась на него и перелезла на плечо Сергея.

— Шею облизывает, — с завистью сказал Егор.

Он ходил весь в царапинах, потому что Люське быстро надоедали его приставания.

— Хороший здесь санаторий, ухоженный, — сказал я.

— Приехали бы вы сюда пятнадцать лет назад! — всплеснула руками Надя. — Никакого сравнения!

— Да, — закряхтел Сергей, — чистота, порядок, еда, как на убой. Садовников было по два на одно дерево. Язов любил здесь отдыхать.

— А теперь кто? — поинтересовался я.

— Украинский министр обороны приезжал, забыл фамилию. Да что это за министр? У них в Севастополе один катер стоит, и тот ржавый.

— Ничего, НАТО поможет, — сказал я. — Но хороший им кусок достался.

— Это Крым? — заволновался Сергей, снимая с плеча Люську. — Слушай, где у них мозги были, когда договор подписывали? Хохлы тогда любые условия приняли бы. Аккуратно записали бы: «Крым переходит под юрисдикцию России в течение десяти лет». Или под совместным управлением оставили.

— Мозги либо есть — либо их нет, — сказал я. — Кончится тем, что к туркам перейдете. По Зарасайскому договору Крымом могут владеть или Россия, или Турция.

— А какая страна здесь сейчас? — вмешался Егор.

— Украина, — сказала Надя.

— А раньше какая была?

— Советский Союз, — вздохнул Сергей.

— Тогда надо сделать так, — взял кусок хлеба и стал им дразнить Люську Егор. — Отключить газ.

«Восемь лет, но кое-что понимает», — подумал я.

— От этого только нам станет хуже, простым людям, — сказала Надя.

— Тогда бомбу на них. Большую! — подпрыгнул Егор.

«Дразнится, паразит», — посмотрел я на жену.

Та сделала вид, что ничего не слышала.

— На нас бомбу?! — в ужасе схватилась за голову Надя.

— Не на вас, — пошел на попятную Егор, — на этих, как их…

— Бандеровцев, — подсказал Сергей.

— Да, вот на этих, — часто закивал головой Егор. — Люська, ко мне!

Люська и ухом не повела.

— Дядя Сережа, почему она меня не слушается?

— Не знаю, — пожал плечами Сергей.

— Они только его и слушаются, — сказала Надя. — Люська со Швондером. На меня даже не смотрят.

Сергей ушел в пристройку за новой бутылкой вина. Задремавший Швондер вдруг подскочил и бросился за ним, едва не опрокинув меня вместе со стулом. Люська обвела нас зелеными глазами в полморды — и направилась к миске Тоньки. Та схватила ее зубами и унесла в конуру. Люська постояла на своих тонких кривых ногах, подергала хвостом-веревкой и полезла по высохшему дереву на крышу.

Наш дом мне нравился из-за сада. Абрикосовые деревья, алыча, лиственница, старые дубы с мелкими листьями, лавровишня, виноградная лоза, на которой уже потемнели крупные гроздья — и три большие мохнатые пальмы. В нашем доме даже в жару было прохладно, а это на юге дорогого стоит. Плюс горячая вода в любое время суток.

— Как тебе удалось создать этот оазис? — спросил я Сергея, когда он вернулся.

— Незаконно, — сказал он, ставя на стол бутылку. — Здесь была сторожка нашего хозяйства, а я на ее месте построил дом.

— Квартиру ведь все равно не дают, — вмешалась Надя.

— А что за хозяйство? — спросила жена.

— Филиал Никитского ботанического сада, питомник. Выращиваем пальмы, розы, декоративные кустарники.

— Да, в санатории шикарные цветочные клумбы, — вспомнил я. — Бессмертники, бархатцы, георгины, анютины глазки, и эти красные большие цветы, как их…

— Амариллисы, — налил в стаканы Сергей. — Я бы, конечно, давно уехал отсюда, но куда? На родине уже почти никого не осталось.

— Ты откуда?

— Из-под Тулы. Помню, за колбасой в Москву каждые выходные мотался. А здесь хоть и незаконный дом, но свой. Пока не трогают.

— Разве думали мы, что в другой стране окажемся? — поддержала его Надя. — Отец вышел в отставку, получил квартиру. «Женитесь, — говорит, — помогу». И помог бы, если бы все оставалось, как раньше.

— Говорят, татары воду мутят?

— Татары, армяне, греки — все мутят, — досадливо махнул рукой Сергей. — Школы на украинский язык переводят — а где здесь украинцы? Главное, русских под лавку загнать. Отдыхающих из России здесь уже меньше, чем с Украины. А москвичей совсем мало.

Я тоже обратил внимание, что украинская речь на крымских пляжах звучит гораздо чаще, чем три года назад.

Люська спустилась с крыши и снова вспрыгнула на колени Сергею.

— Люся, хватит меня облизывать, — строго сказал он. — Не видишь — разговариваем?

Люська мигнула зеленым глазом и сделала вид, что дремлет.

— У нашей Баськи хвост в десять раз толще, — осторожно протянул руку к Люське Егор.

— Смотри, цапнет, — сказал Сергей.

— Он и так уже весь цапнутый, — оттащила Егора от Люськи жена.

Да, у нашей рыжей Баськи гуще шерсть, пышнее хвост, и ест она «роял-канин», иногда отварное мясо, но — не египтянка. Сибирская порода.

— Ну приеду я в Тулу, — вернулся к наболевшему Сергей, — и что? Кому я там нужен? Здесь вот за лето денег поднакопим и на зимовку.

— Да, зимой здесь тоска, — кивнула Надя. — Выйдешь на улицу — ни души.

— Был бы помоложе, может, и вернулся, — снова налил в стаканы Сергей.

— А сын? — спросил я.

— Иван в армии, в Ялте служит. Партенит — это уже его родина. Жениться собирается.

Что ж, нормальное для парня желание — жениться.

Наш отдых в Партените протекал спокойно. На пляже оздоровительного комплекса народу было, хоть ложкой мешай, и мы стали ездить на дикий пляж под Медведь-горой. За двадцать гривен катамаран, которым управлял местный парень Дима, доставлял нас туда и обратно. Недешевое удовольствие, но море на диком пляже того стоило. Прозрачная вода, скалы, обросшие колониями мидий, прячущиеся по расщелинам крабы и стайки ставридок, высверкивающие серебряными бочками. Нас даже не раздражал мусор, неизбежно остающийся после отечественных дикарей.

Мы уплывали на дальний дикий пляж. Ближний был оккупирован нудистами.

— Заехали сюда месяца полтора назад, — сказал Дима, когда мы проплывали мимо нудистского лагеря, — и только за продуктами в поселок выбираются.

— Голышом? — спросил я.

— Да нет, в шортах, — засмеялся Дима.

Одна из голых девушек помахала нам рукой.

— Я тоже хочу нудистом, — заныл Егор.

— Пожалуйста, — пожал я плечами.

Егор снял шортики — и остался в плавках.

— Это не считается, — сказал я.

— Я передумал, — отвернулся Егор.

До обеда мы плавали, жарили на костре мидий, фотографировались среди какмней, потом возвращались к Люське и Тоньке.

Егор все-таки приручил Люську, она терпела, когда он носил ее на руках лапами кверху. Тонька при этом ревниво взвизгивала.

— Пропали бы без этого сада, — сказала жена, отодвигая табуретку в тень лиственницы.

— А без кошки с собакой? — спросил я.

Она молча согласилась со мной. Не было бы Люськи и Тоньки, Егор доставал бы нас. Очень общественный ребенок, в одиночестве минуты не посидит.

— Хозяйка! — послышалось от калитки.

Тонька залаяла, Люська вырвалась из рук Егора и в два прыжка оказалась у ступенек, ведущих к калитке.

— Дом сдается? — спросила меня женщина средних лет, судя по всему, отдыхающая.

— Нет.

— Як не? Мне сказалы, шо тут не занято.

— Занято, — встал рядом с Люськой Егор, и они были очень занятной парой, мальчик с кошкой. — А вы русского языка не знаете?

— Чому не знаю, — повела плечом женщина. — Я всэ знаю, шо мне треба.

— Папа иногда тоже по-белорусски говорит, но только с теми, кто по-русски не понимает, — стоял на своем Егор. — В Крыму все по-русски говорят.

— Це Украина! — рассердилась гостья. — И я розмовляю на державной мове!

— Что она сказала? — повернулся ко мне Егор.

— Шел бы ты лучше в дом, — сказал я.

— Не пойду! — заартачился он.

Люська дернула тонким хвостом, проявляя, очевидно, солидарность с сыном.

— Це наша земля, и москалям тут николы не пануваты! — разошлась мадам. — А як приихалы в гости, то не дуже посмихайтеся!..

— Собака сейчас с цепи сорвется, — сказал я.

— Я спущу! — помчался к Тоньке Егор.

Гостья не менее резво исчезла с глаз, не забыв захлопнуть за собой калитку. Некоторое время ее голос хорошо слышался на улице. Но курятники для отдыхающих в это время пусты, народ трудится на пляже, так что слушать ее было некому.

— А тебя кто просил вмешиваться? — сурово посмотрел я на Егора.

— Я пошутил.

— Шутник… В следующий раз чтоб молчал, как рыба.

— Папа, а белорусы русских понимают? — взглянул на меня исподлобья Егор.

— Конечно.

— А украинцы?

— Тоже.

— И эти… как их… о которых дядя Сережа говорил?

— Бандеровцы? — почесал я затылок. — Понимают, но делают вид, что не очень. Собственно говоря, они скорее петлюровцы, чем бандеровцы. Знамя петлюровское, Мазепа на гривнях по стоимости намного дороже, чем Хмельницкий…

Я замолчал.

Егор некоторое время молча ходил следом за Люськой, о чем-то думая. Тонька, вдоволь налаявшись, лежала, высунув язык, и ждала честно заработанной еды.

— Сейчас хозяйка выйдет и даст, — сказал я ей.

— Папа, — вывернулся из-за спины Егор, — а Люська у нас украинка или русская?

Я посмотрел на Люську. Наверно, украинка. Хитрая, глазастая, в обиду себя не даст. Правда, больно худа для хохлушки, и хлеб любит больше сала. Вот Тонька истинная белоруска, скажут умереть на боевом посту — умрет. А главное — проста, довольно ей и маленького кусочка колбаски.

«Но кто тогда Швондер?! — вдруг с ужасом подумал я. — Неужели русский?!»

Похоже, так оно и было. Только слепой может подойти к бездне, слушая сладкие песни демократов, остался ему один маленький шажок, чтобы загреметь в нее. Правда, у нашего Швондера есть Сергей, который на руках переносит его через дорогу, а у русских кто? Бедный русский Швондер… Был бы он настоящий, устроился приживалой у какого-нибудь Рабиновича и в ус не дул.

— У животных национальности нет, — положил я руку на плечо Егору, — они по другим законам живут.

— Как кошки с собаками? — понял сын. — Но Люська и Тонька не ссорятся. И Швондера не трогают.

— Мы тоже не ссоримся, — вздохнул я. — Все из Киевской Руси вышли. Сейчас у нас просто временные трудности.

— И Крым будет наш? — спросил сын.

— Общий.

Я подошел к калитке. Отсюда открывалась чудная панорама: парк оздоровительного комплекса, густая зеленая шкура Медведь-горы, синее спокойное море с белым теплоходиком на его глади.

Люська потерлась о мою ногу и хрипло мяукнула. Тонька шумно вздохнула, брякнув пустой миской. А Швондера не было — он появлялся вместе с Сергеем.

Надвигался вечер. Еще чуть-чуть — и окрестности гор утонут в сизой мгле, опускающейся с неба. Над головой замерцают звезды, засияет луна, в кустах заскрипят цикады. Мы будем сидеть за столом и пить чай. Егор даст Люське кусок хлеба, и Тонька будет смертельно завидовать ей, думая, вероятно, о жестокой несправедливости жизни, в которой трудяги не имеют куска хлеба, а лентяи и проходимцы воротят нос от мясной кости.

До меня доносилось живое дыхание огромного моря, и Партенит мне представлялся утлым суденышком, пронзающим тьму веков.

 

Злющая жена татарина

1

В последний раз в Сочи я был ровно тридцать лет назад. Точнее — в Дагомысе, но это одно и то же.

Я проходил здесь пионерскую практику, работал воспитателем первого отряда. Мои воспитанницы, вполне оформившиеся резвые особы, были ненамного младше меня, что, конечно, осложняло дело, но и давало неоценимые преимущества. Они спокойно обсуждали со мной вопрос, можно ли выйти замуж в четырнадцать лет, впятером пытались меня утопить в море, и честное слово, я едва спасся, а запах молочной кожи одной очаровательной дуры, объяснившейся мне в любви на прощальном костре, я помню до сих пор.

— Хочешь, я останусь с тобой навсегда? — спросила она.

Я промычал что-то нечленораздельное.

— Скажу папке с мамкой, что мы здесь остаемся отдыхать. Пока ты не уедешь. — Она вздохнула.

— А потом? — спросил я.

— Потом я приеду к тебе в Минск, — удивилась она.

— Да? — тоже удивился я. — Молодая еще.

Ей было четырнадцать лет, мне семнадцать, и молодым, конечно, был я.

— Не бойся, — погладила она меня по голове и прижалась тонким тугим телом.

Я понюхал ее шею за маленьким ушком — да, пахло парным молоком с едва уловимой примесью пота. Сейчас я могу сказать: если бы кто-нибудь придумал духи, в которых сочетались запахи парного молока и юного пота, им бы не было цены.

В то лето мы с Саней оттягивались в Дагомысе на полную катушку. Саня, мой однокурсник, родился и вырос в Дагомысе, и эта сочинская печать осталась на его лбу навсегда. Ее отблеск заворожил даже меня, замшелого бульбаша, родившегося в сонном мареве пинских болот.

Отец рассказывал, что появиться на свет я попытался где-то на дороге между Логишином и Ганцевичами. Мы все — я хоть и сидел в животе, но уже был — переезжали из Логишина в райцентр, куда отца назначили главным бухгалтером райпотребсоюза. И вдруг где-то на полпути мотор «полуторки», в которой мы ехали, заглох. Я и до того вел себя не очень спокойно, лягался и брыкался будь здоров, а тут решил — пора. Мать закричала.

— Я выхватил из-под сиденья топор, — рассказывал мне отец, — подскочил к водителю: «Убью, если не заведешься!» Она сразу и завелась.

— А я? — спросил я.

— Ты назад полез. Доехали до роддома, положили в палату мать, ты и родился. А если бы за топор не схватился, так бы и погибли в болотах. В те времена там ни одно живой души на сто верст.

После его рассказов я понял, почему у меня так щемит сердце, когда я попадал осенью на пустынную дорогу среди болот. Низкие облака, чахлые сосенки и елочки, туман, шуршащий в полуоблетевших кустах, свист ветра, похожий на волчий вой. По этой дороге я готов идти до самого конца…

Но под дагомысским солнцем не выдержала и дубленая шкура бульбаша. Я в Дагомысе расслабился. До обеда мы с Саней отсыпались у него дома, потом, наскоро перекусив, шли на пляж играть в «кинга» или «секу», а там рукой подать до танцев на турбазе. К тому времени моя практика в лагере закончилась, пионерки разъехались по домам, и нашей главной задачей было удержать от опрометчивых поступков Левика, парня из Еревана, с которым мы познакомились на пляже. Но удержать его не удалось. У Левика были полные карманы денег, и он швырялся ими, как истинный армянин, отдыхающий в Сочи. Мы с тревогой следили, как пустеют левиковы карманы, стараясь подольше растянуть процесс расшвыривания, однако деньги, как всегда, кончились неожиданно. Левик не смог расплатиться за проигрыш в «секу».

— Покажи, где почта, — сказал Левик Сане.

— Зачем? — спросил Саня.

— Хочу слать телеграмма.

Мы пошли на почту. Левик сел за изрезанный перочинным ножом стол, долго смотрел на чистый бланк, потом сказал:

— По-армянски можно?

— Нельзя, — сказал Саня.

— По-русски можешь? — посмотрел Левик на меня.

— Ты же в школе учился, — удивился я.

— Я красный отличник, но могу сделать ошибка.

Саня сел на его место и написал: «Папик зпт кончились деньги тчк пришли триста рублей тчк Левик».

— Ну и почерк у тебя, — покачал я головой. — Наверно, тоже был красный отличник.

— Пятьсот, — подал голос Левик.

Мы посмотрели на него.

— Напиши не триста — пятьсот.

— Триста на два дня хватит, — сказал Саня. — Ты ведь на десять дней собирался, уже прошло семь.

— Пятьсот, — уперся Левик.

Саня сходил за новым бланком и переписал текст.

— А сколько у тебя было всего? — как бы между прочим спросил он Левика.

— Тысяча рублей.

«Врет, — подумал я, — от силы семьсот».

Мы снова пошли на пляж, но настроение у нас упало. И действительно, на следующий день в Дагомысе появился папик Левика. Сына он нашел на пляже в

картежной компании. Папик в отличие от Левика совсем не говорил по-русски, но все мы прекрасно поняли, о чем толковали отец с сыном. Тщедушный папик кричал так громко, что вокруг нас образовалось метров десять пустого пространства. Левик, уныло собиравший свои вещи, вдруг швырнул на гальку сумку и тоже заорал. Мы с Саней немного послушали их — и ушли. Левика нам было уже не вернуть.

— Жалко, — вздохнул Саня, — хороший был парень.

— Но кто его заставлял платить за тех азербайджанцев в кафе? — сказал я. — И сдачу никогда не брал.

— Сдачу нельзя, — возразил Саня. — Обычай.

— Зато теперь в Ереван увезут.

— Сегодня увезут — завтра другой Левик приедет, — философски сказал Саня. — Это же Сочи.

Да, это был Сочи. «Сочи-Сочи, дедес прочи». Это неприличное выражение я слышал в Сочах на каждом шагу. Однако каким ни был этот Сочи, но Саня оттуда уехал. Из Сочи уехал, затем из Минска уехал, сейчас живет в Майами. Причем в Майами он попал из Бостона. Истинный беженец. Я его так и спросил, когда он уезжал из Минска в Бостон через Москву:

— Бежишь?

— А что здесь ловить? — пожал он плечами. — В Минске сейчас только идиоты остаются.

Ему, в принципе, было куда бежать — в Бостоне жила его старшая дочка, вышедшая замуж за гражданина США, кстати, русского по национальности. Впрочем, русскими там считаются все, кто из бывшего СССР.

А через годик-другой он позвонил уже из Майами.

— Ну и чего тебя туда понесло? — спросил я.

— А тут в шортах ходить можно, — объяснил Саня.

— На работу? — уточнил я.

— Нет, вообще.

И я все понял. Саня в душе всегда оставался сочинцем, которому постоянно не хватало этого самого Сочи. Пределом его мечтаний была возможность носить шорты не снимая. В Минске об этом не было и речи, там их нельзя было носить даже летом. Бостон тоже не фонтан — один из самых холодных городов Америки. А вот в Майами рай. Сел в машину, отвез куда надо пассажира, вернулся домой, поел, поспал, снова в машину, — и все это, заметьте, в одних и тех же шортах. Саня в Америке работал таксистом, на другое там выходцу из России рассчитывать трудно, и я понимаю его мечту о шортах. Сносил одни, надел другие — красота! А в свободное от работы время можно писать в газету статьи, все ж на родине он работал журналистом.

Не знаю, печатают ли Саню в американских газетах, но говорили мы с ним больше о машинах. Сане нужна была подержанная, но хорошая машина. В принципе, такая же нужна была и мне, так что нам было о чем погутарить.

Но вот чего я не понимал — это как Саня решал в Америке языковые проблемы. Мы с ним учились на филфаке, и я, конечно, знал его возможности: «хай», «гуд бай», «вери вел».

— Слушай, но таксист ведь должен знать язык, — сказал я.

— А я знаю, — хмыкнул в трубку Саня.

— Да ну?!

— Названия улиц на любой карте написаны.

Мы помолчали.

— А ты думаешь, мексиканцы лучше моего знают? — наконец сказал Саня.

— Мексиканцев я только по телевизору видел, — по-прежнему недоумевал я. (Вроде, индейцы.

— Тут их как собак нерезаных. Ни водить, ни говорить не умеют.

Саня был смуглый, кудрявый, с красивыми еврейскими глазами навыкате.

Наверно, на фоне мексиканцев он смотрелся хорошо. Впрочем, он и здесь смотрелся хорошо, и если бы не года, подкатывающие к пятидесяти, можно было бы сказать, что в Майами Саня жил здоровой сочинской жизнью: пляж, девочки, вино, картишки.

— В Америке, говорят, не пьют, — сказал я.

— Кто не пьет?! — заржал Саня. — Негры пивко с утра до вечера сосут.

— Так то негры.

— Правильно, придурки, — согласился Саня, — а я водочку употребляю. Но меньше, чем у вас. Жара.

Да, в жару пить плохо, это я помнил еще по Дагомысу.

— А девочки? — на всякий случай спросил я.

— Ну, девочки… — закряхтел Саня. — Хорошим девочкам хорошие бабки нужны. У нас с этим было проще.

Саня постоянно путал «у нас» и «у вас», но я к этому приноровился. Между прочим, в Дагомысе он снимал девочек без проблем. Да и в Минске снимал, и в прочих городах, куда его забрасывала журналистская жизнь. Жена, может, и подалась с ним в Америку, потому что подумала: уж здесь-то, голубчик, тебе ничего не светит. Во-первых, языка не знаешь, во-вторых, за баранкой раздолбанного «такси» сидит не сноб-журналист, а мексиканец-панамец.

Но сочинцы народ изворотливый.

— С негритянкой пробовал? — спросил я.

— Это не телефонный разговор, — понизил голос Саня, но чувствовалось, вопрос ему понравился.

— Я тоже не пробовал, — сказал я, намекая, что в принципе этот вопрос интересен любому белому человеку. — Попробуешь — позвони.

— Ладно, — ответил Саня и положил трубку.

Да, Саня должен был оказаться в Америке. Это мне стало ясно на воинских сборах после четвертого курса. Перед окончанием сборов мы, будущие офицеры, бежали семикилометровый кросс. Саня отстал на первых же метрах, и я этому не удивился. Человек, родившийся в Сочи, хорошо бегать не может. Галька, горы, вода, в конце концов, — какой бег? Я тоже не любил бегать, кроссы смертельно надоели мне еще на занятиях борьбой, но честно пыхтел в лидирующей группе. Вдруг нас обогнал самосвал, в кузове которого подскакивали три человека, среди которых, конечно, был Саня. Они смеялись и корчили рожи, потому что человек, едущий в машине, всегда смеется над бегущим.

Самосвал, однако, на ближайшей развилке повернул направо, и Саня с товарищами едва успели выпрыгнуть из него. Они вальяжно потрусили впереди, но скоро мы их догнали.

— Как самочувствие? — спросил Саня, когда я с ним поравнялся.

— Нормально, — сказал я.

— До финиша еще далеко?

— Километра четыре.

— Ни хрена себе! — удивился Саня и остановился.

Мы бежали по голому полю. До перелеска, за которым находился финиш, было еще далеко. Сзади послышалось тарахтение мотоцикла. Я смахнул с глаз пот и глянул через плечо. Нас обгонял какой-то местный парень, и за спиной у него, естественно, сидел Саня. Он помахал мне рукой и что-то крикнул. Я попытался сплюнуть, однако слюны во рту не было. Семь километров по пересеченной местности под палящим солнцем — это не дагомысский пляж, мелькнуло у меня в голове.

Далеко впереди Саня слез с мотоцикла, похлопал парня по спине и скрылся в перелеске. Мотоциклист газанул и поскакал по полю, едва удерживаясь в седле. Я бежал на автопилоте, цепляясь тускнеющим взглядом за спину нашего замкомвзвода Песецкого, между прочим, кандидата в мастера спорта по легкой атлетике.

Мы так и закончили дистанцию — Песецкий, еще один легкоатлет, я. Саня финишировал в середине пелотона из двухсот человек — и рухнул под ноги майора Васильева. Когда и как мы его обогнали, я не заметил.

— Молодец, — удовлетворенно сказал майор, глядя на помирающего курсанта, — хорошим защитником Родины будешь.

Чтобы не бегать больше кроссов, Саня решил поменять Родину, так я думаю сейчас. Кто его за это осудит? Осуждать некому.

2

Оздоровительный комплекс «Дагомыс» возвышался над поселком, как пирамида Хеопса. В конце октября народу здесь было немного — пожилые пары, женщины бальзаковского возраста в спортивных костюмах, без которых не мыслим ни один отечественный курорт, изредка молодежь.

В первый же день я прошелся по поселку. На пустынном пляже шумел шторм. Бездомные собаки обреченно сидели у кафешек, то ли уже закрытых, то ли еще не открытых. Одна особо отчаявшаяся дворняга грызла дубовую колоду, на которой когда-то рубили мясо. Курятники для отдыхающих зияли распахнутыми дверями и окнами. В воротах одного из домов стояла бочка с вином, возле нее скучали трое продавцов.

— Почем стакан? — спросил я.

— Десять рублей, — ответил продавец постарше.

— Купи канистру, — сказал второй продавец, — всего двести пятьдесят.

— Раньше стакан пятнадцать копеек стоил, — покачал я головой.

— Теперь десять рублей как десять копеек! — засмеялся старший из продавцов. — Хорошее вино, «Изабелла».

Это было единственное, что в Дагомысе не изменилось — «Изабелла», которую делают из армянского винограда. Мы с Саней спускались по пустой улочке к пляжу, и возле каждой калитки стояла табуретка, на ней трехлитровая банка с вином и стакан. Мы наливали в стакан, выпивали, я клал на табуретку монетку и смотрел на Саню.

— Я местный, — говорил Саня и шел к следующей табуретке.

Золотое было время. Когда-то мы с Саней на десять рублей гудели в баре до утра.

Я пошел дальше. Как и тридцать лет назад, жизнь кипела на трассе Туапсе — Сочи. Тут и магазинчики, и рынок, добавилось несколько высотных домов. Правда, намного реже стали ходить поезда. Тогда они шли один за другим — скорые, пассажирские, битком набитые электрички. Казалось бы, всего-то делов, закрыли границу с Абхазией. А поезда как обрезало.

Окрестные горы только-только тронула осенняя желтизна, и они стояли по-особому нарядные. Сочинская осень — это тоже праздник, но праздник природы. Устав за лето от жары, дубы, буки и грабы с первым холодком словно бы расцветали, а высоко в горах они уже полыхали багрянцем.

Глядя на пестрые горы, я подумал, что как-то незаметно я тоже подошел к своей осени. С годами сочная майская зелень моего древа жизни потускнела, покрылась толстым слоем пыли, и вот оно уже стоит, облитое золотом. Еще чуть-чуть, и вспыхнет красным факелом, сгорит в мгновение ока, и останутся лишь голые сучья, сквозящие в холодном голубом покое.

Я вернулся к себе в номер — и обнаружил в нем соседа.

— На симпозиум?! — радостно спросил он.

— Да нет, по журналистским делам, — сказал я.

— А я на симпозиум. Из Татарстана.

Он вынул из внутреннего кармана портмоне, поковырялся в нем, достал зеленую визитку и протянул мне.

— Территориальное медицинское объединение Алпатьевского района, — вслух прочитал я. — Галеев Усман Ильгизарович. Начальник.

Усман Ильгизарович кивнул головой — начальник.

На визитке кроме написанных золотом имени, адреса и телефона была изображена чаша со змеей, заглядывающей в чашу.

— Очень красивая визитка, — похвалил я.

Усман Ильгизарович польщенно улыбнулся, посмотрел в окно, из которого открывался чудный вид на море, и сказал:

— Слушай, пить будем, а?

— Может, вечером, — предложил я.

— Зачем вечером? Татарам вечером нельзя. Сейчас надо.

Он извлек из солидного кейса бутылку водки, я достал из холодильника виноград и мандарины.

— Сочи-Сочи, дедес прочи! — провозгласи я.

— Давай-давай, — поддержал меня Усман Ильгизарович. — Жена говорит: «Зачем ты ехал в Сочи? Пропадешь, дурак!».

Он выпил и сразу налил в стаканы.

— Я больше не буду, — сказал я.

— Не пьешь? Правильно. Знаешь, татары раньше тоже не пили.

— Да ну? — засомневался я.

— Точно говорю — не пили! Коран не разрешал. А в сорок втором сказали: пейте! Теперь война, можно.

Он залпом выпил водку и закусил виноградом.

Усман Ильгизарович был настоящий начальник — крупный, осанистый, с мимолетной белозубой улыбкой, смягчающей жесткое выражение смуглого лица, с перстнем на пальце и в хорошо сидящем добротном костюме.

— Так почему же не пили — и вдруг стали пить? — решил уточнить я.

— Понравилось! — удивился Усман Ильгизарович. — Но иммунитета никакого нет. Мы, татары, вообще агрессивный народ. Триста лет игом над Россией правили. А потом мишарин предал нас.

— Кто?

— Мишарин, — Усман Ильгизарович снова налил в стакан. — Есть татары и есть мишары. Татары работают, мишары торгуют. Очень плохие люди.

— Мишары?

— Ну да. Мишарин порох намочил, Иван Грозный Казань взял. Они до сих пор руководят нами.

— А что стало с предателем?

— Повесили. — Усман Ильгизарович выпил водку. — Или четвертовали.

— Откуда они взялись — мишары?

— Говорят, это русские, которые приняли татарскую веру, — пренебрежительно пожал плечами Усман. — Слушай, твоя какая национальность?

— Белорус.

— Я так и думал! — восхитился Усман Ильгизарович. — Я с белорусом в Доме отдыха жил, точно такой, как ты. Не пил!

— Белорусы разные! — запротестовал я. — Некоторые пьют.

— Тот не пил, как ты, — расставил точки над «и» сосед. — В Сочи отдыхать приехал?

— Книгу пишу, — отчего-то смутился я.

— Писатели такие же бедные, как врачи, — безапелляционно заявил Усман Ильгизарович.

Я молча согласился с ним.

— Даже беднее, — добавил он.

Я опять согласился.

— Но я ничего не беру, — посмотрел на меня Усман Ильгизарович. — Живу бедно, но честно. Три этажа дом построил. Зачем? Мы с женой на первом этаже, на второй и третий даже не поднимаемся. А сыну трехкомнатный квартира отдал. Пусть живет.

Я достал из кармана зеленую визитку и повертел в руках. Начальник. Но симпатичный мужик. Говорит, что думает. Вероятно, и делает, что хочет.

— Ты когда-нибудь татарка видел? — спросил Усман, очищая мандарин.

— В Москве их много, — уклонился я от прямого ответа.

— Очень красивые, — сказал Усман, отправляя мандарин в рот, — но злющие! Моя знаешь какая злая? Хуже, чем Иван Грозный.

— Зато красивая, — предположил я.

— Уже старая, я вторая жена взял, молодая.

— Вам, мусульманам, можно, — позавидовал я.

— Квартира ей сделал, — кивнул Усман Ильгизарович, — ребенка родил. Пусть воспитывает. Умру, хоть что-то останется.

— Зачем умирать, — возразил я, — еще поживем.

— Слушай, чуть не умер недавно! — сосед достал из кейса вторую бутылку, открыл и налил себе в стакан. — Я сам хирург, кандидатский диссертация написал, в Татарстане таких нет. Заболел живот, ни ходить, ни спать не могу. Мне два лучших хирурга вскрыли живот — ничего не нашли. А он болит! Тогда мне сказали: «Есть в Казани опытная еврейка, иди к ней». Я пришел, она посмотрела на меня. «У тебя селезенка гниет», — говорит. Слушай, какая умная!

— И не татарка, — сказал я.

— Татарки только красивые, — махнул рукой Усман, — и злющие. Хуже не бывает. Ты татарка знал?

— Не доводилось.

— Потому и не пьешь. Счастливый! А я пью. У нас иммунитета нет.

Он снова налил и выпил.

— Ну и что с селезенкой? — спросил я.

— Вырезали, — вздохнул Усман, — теперь пить совсем не могу. Алкоголь сразу в кровь поступает. Но писатели очень бедные. И глупые.

— Что, сталкивались с ними?

— Я замглавы администрации работал, писатель ко мне приходит: «Дай денег!» Я говорю: «Ты напиши, я дам». Нет, никому они не нужны. Против начальства напишут — их бьют. За начальство напишут — тоже ругают. Дураки! Ты напиши книгу, может, деньги заплатят. Или к нам в Татарстан приезжай.

— За деньгами?

— Ну да! — чувствовалось, Усман Ильгизарович от глупости писателей устал. — У нас нефть, начальники, книгу про них напишешь — деньги дадут. Много денег…

Он, не раздеваясь, лег на кровать и захрапел.

Я вышел на лоджию и осмотрелся. Панорама с двадцатого этажа открылась великолепная. Море с барашками волн, горные хребты, поросшие лесом, ясное небо над головой — что может быть лучше? Но книгу написать мне здесь не удастся. Во-первых, красота, не дающая собраться с мыслями, а во-вторых, татарин, храпящий на кровати. Начальник, но симпатичный мужик. Разговаривать с ним мне было отнюдь не противно.

Я возвратился в номер.

— Татары пьют, — пробормотал с кровати Усман Ильгизарович.

— Ваш президент республики татарин или мишарин? — спросил я, особо не рассчитывая на ответ.

Сосед перестал храпеть.

— Татарин, — посмотрел он на меня абсолютно трезвыми глазами. — Но все его заместители мишары. И наш министр тоже.

Он снова захрапел.

Все последующие дни я ездил — Ботанический сад, дендрарий, чайные плантации, Красная Поляна, горная пасека. В ресторане императорского охотничьего дома отведал «форель по-царски». Среди пальм в дендрарии я вдруг поймал себя на мысли, что уже около десяти лет не рыбачил у себя на родине. И не только не рыбачил, но и не собирал грибы или ягоды. А реки лучше Ислочи нет нигде. Холодная и чистая, она продирается сквозь Налибокскую пущу, и на галечных перекатах в ней стоят голавли, под обрывистыми берегами — хариусы, а по всей реке гуляет форель-стронга. О налимах не говорю, в Белоруссии они считаются обыкновенной рыбой. Сунь руку под любую корягу, и если не цапнет за палец рак, вытащишь налима, ментуза, в некоторых местах — меня.

Я ощутил неодолимую тоску по своим рекам — Днепру, Неману, Припяти, Ислочи, Цне. И пусть они загажены радиацией и мазутом, пусть берега их давно не те, что сорок лет назад, пусть вокруг твоей палатки за ночь не вырастает штук пять подосиновиков и не встречает тебя у выхода из нее недовольный бобер, сочинским красотам до этих рек далеко. Не только сочинским, но и майамским, хотя там я не был. Саня зовет к себе в гости, но как туда выбраться бедному писателю? Бедные и глупые, сказал Усман Ильгизарович, и был абсолютно прав.

По ночам время от времени я просыпался от булькающих звуков. Поначалу сосед наливал водку в стакан, затем стал пить из горла. При этом он совсем не закусывал, что вызывало беспокойство.

— Как симпозиум? — спросил я Усмана Ильгизаровича, когда он ненадолго пришел в себя.

— Идет.

— Вы один в делегации или еще кто?

— Министр и профессор. Тоже книга ему пишет.

Мне сравнение не понравилось.

— Я министрам книги не пишу, — сказал я. — Они умные, пусть сами пишут.

— Наш министр дурак, профессора с собой возит. Слушай, татары агрессивный народ! Ты против нас ничего не говори.

— Молчу, молчу.

— Слушай, какая моя жена злющая! Зачем, говорит, вторая жена взял? А я не только вторая, я и третья взял. Медсестра у нас. Я ее изнасиловал, теперь тоже дочка растет. Красивая!

— Дочка или жена?

— Оба красивая. Но таких, как ты, жены не любят.

— Почему? — отчего-то обиделся я.

— Ты добрый, красивый — зачем такой жене нужен? Любая жена ругаться должна. Тогда она понимает, что настоящий жена.

— Ругаться на любого можно.

— Э, нет! — хитро прищурился Усман. — Она тебя ругает, ты ее стукнешь — тогда любовь. Моя старая жена очень злющая!

Он уважительно покачал головой.

— Плохо, что вы уже три дня ничего не ели, — сменил я тему.

— Вечером банкет, — сделал попытку встать с кровати Усман. — Селезенку вырезали, совсем иммунитета нет. Пока неделя не попью, не могу остановиться. Но какая эта еврейка умная! Один раз смотрела на меня и говорит: «У тебя селезенка гниет!»

— Старая?

— Старше моей жены. Слушай, а я тоже еврей!

На нетвердых ногах Усман Ильгизарович подошел к зеркалу, посмотрел на себя.

— Какой же вы еврей? — сказал я. — Вы татарин.

— Мой дед двести лет назад из Палестины еврейку привез. Ты Коран знаешь? Евреи и арабы — это одно и то же.

Для меня новость была несколько неожиданной.

— Как это — одно и то же?

— Один народ, только разной дорогой пошел, — никак не мог оторваться от зеркала Усман Ильгизарович. — Слушай, морда какая красная. Дурак!

— Передохните немного, — посоветовал я, — поешьте, поспите, погуляйте. Море успокоилось, можно купаться. Вода девятнадцать градусов.

— Я здесь в прошлом году на симпозиум был, купался, — поморщился Усман Ильгизарович. — Писатель бедный, врач бедный — это неправильно. Я тебе говорил, что не беру деньги?

— Говорил.

— Пусть те берут, у кого нет денег. — Он выжидательно посмотрел на меня.

— Правильно, — согласился я. — Вы в Америке были?

— В Швейцарии был, — Усман Ильгизарович тяжело сел на диван. — Красивая страна, как Татарстан.

— У меня друг в Дагомысе родился, теперь живет в Америке, — объяснил я свой интерес к заморской стране.

— Там тоже можно жить, — махнул рукой Усман. — Слушай, вчера дождь был?

— Был.

— Жена говорит: «Зачем билет на самолет взял? Пропадешь, дурак!» Сейчас погода хорошая. Сидит дома, ругается.

Мне показалось, что Усмана Ильгизаровича устраивают все три жены. Одна сидит дома и ругается, вторая и третья воспитывают детей.

— Слушай, прилечу Алпатьевск, не знаю, к какой жене идти, — признался он.

Здесь я ничего не мог посоветовать.

— Слушай, тот белорус тоже молчал. Хороший человек. Но немножко пил.

Усман Ильгизарович достал из-за спинки дивана бутылку.

— Я иду на пляж, — сказал я.

— Как хочешь, — он глотнул из горлышка. — Татарки злющие, говорил?

— Конечно.

— Зато очень красивые. Еврейка видел?

— Видел.

— Тоже красивые, но наши лучше. Очень злющие! Твоя жена кто?

— Русская, — понял я.

— Совсем плохо, — поцокал он языком. — Слушай, дураки мы! Сколько девушек гостиница, а ты один ходишь.

Кроме двух-трех потасканных проституток, девушек в гостинице я не видел, сезон кончился. Но спьяну всякое показаться может. Хотя, был бы здесь Саня, он нашел бы девушек. Вернее, они бы его нашли.

— В Майами девушек много, — вздохнул я.

— Всюду много, — стал надевать штаны Усман Ильгизарович. — Я один ресторан пришел — кругом девушки. Жена, дурак, боится, что я к молодой уйду. Зачем уходить? Всюду жить можно.

— Хорошо там, где нас нет, — сказал я.

— Неправильно говоришь: там, где нас нет, плохо, — внимательно посмотрел на меня Усман Ильгизарович. — Лучше еще здесь немного поживем. Умру, от трех жен хоть что-то останется.

Татарин был прав. Неважно, где мы живем — в Москве, Сочи, Алпатьевске или Майами, — но что-то от нас должно остаться.

Он вновь уснул, и вскоре раздался междугородний телефонный звонок.

— Алло, это Дагомыс? — услышал я довольно приятный женский голос.

«Жена, — понял я. — Но которая?»

— Да, — сказал я в трубку, — Дагомыс.

— Не будете ли вы столь любезны пригласить Усмана Ильгизаровича?

— Минутку.

Я с сомнением посмотрел на Усмана. Добудиться его вряд ли было возможно.

— Знаете, — сказал я, — по-моему, он спустился на пляж.

— На пляж?! — женщина на том конце провода была явно обескуражена. — У вас там хорошая погода?

— Это же Сочи, — сказал я. — Плюс двадцать, и море спокойное.

— Замечательно, — сказала жена несколько упавшим голосом. — Вы сосед Усмана?

— Ну да, — кивнул я, — мы здесь работаем, но иногда удается выбраться на море. А с кем я разговариваю?

— Это жена Усмана Ильгизаровича.

По ее тону я понял, что это старшая жена, настоящая.

— Я передам, что вы звонили.

— Да, будьте любезны. Скажите, что мы с сыном его ждем. Мы всегда переживаем, когда он уезжает.

— Непременно, — сказал я. — Он о вас рассказывал. Прямо так и сказал: «Самые красивые женщины — татарки».

Видно, женщина из Алпатьевска была столь ошеломлена моими словами, что от волнения нажала на рычаг — в трубке раздались короткие гудки.

— Кто звонил? — послышался с кровати голос Усмана.

— Жена, — сказал я. — Старая.

— Татары спят, — пробормотал он и накрылся с головой одеялом.

Я переоделся и спустился на пляж.

Море было спокойным. Веселая дворняга гоняла голубей, ковыряющихся в выброшенных штормом водорослях и разбитых мидиях. Еще немного — и с пляжа исчезнут голуби и дворняги. Осень.

Неподалеку от меня расположилась стайка молоденьких девушек, я уже знал, что они учатся на горничных и портье. Они фотографировались, заскакивая на секунду в море, визжали, одна особо отчаянная проплыла метров пятнадцать. По взглядам, которые они бросали на меня, я понял, что им остро не хватает внимания таких же, как и они, парней. Только это внимание и было для них настоящим.

Я смотрел на их гибкие тела и с грустью осознавал, что между прежним Дагомысом с Саней, Левиком и тридцатью девицами из первого отряда и нынешним, полупустым и накрытом тенью злющей жены татарина, пролегла целая жизнь. Не все в ней сложилось так, как хотелось бы, но она была, полная звуков, запахов, радостей, безвозвратных потерь, и в Москве ли, в Майами, в горних высях, в которых пребывают уже многие наши товарищи, мы говорим: жизнь, ты прекрасна именно тем, что была. Мы прожили уже большую часть этой жизни, мы догадываемся, что впереди нас ждут далеко не лучшие времена, и благодарим Господа за дарованное нам счастье. Жизнь, какая б она ни была, единственна, неповторима и истинна. Пусть это самая банальная мысль из всех, приходивших мне в голову, но она мне дорога.

Когда я улетал из Сочи, Усман Ильгизарович оставался в гостинице. Вечером у них намечался прощальный банкет.

На следующий день, завтракая в Москве, я услышал по радио, что на Северном Кавказе произошло землетрясение силой четыре балла с эпицентром в Дагомысе.

Жертв и разрушений не было.

 

Праздник

С юбилея я возвращался под утро. На углу отпустил машину, любезно предоставленную банкиром-юбиляром, на торжество к которому я попал случайно, и направился к дому.

— Дорогой, — вдруг услышал я, — почему в гости не заходишь?

Действительно, что это я прусь по дороге, не глядя по сторонам? Вот они, огни забегаловки, сияют, как на Манхеттене. Или сегодня на Манхеттене ничего не сияет? Но думать в этом направлении я не стал. Меня приглашали, как я догадывался, к столу, и пренебрегать этим приглашением не следовало. Даже после банкирского стола.

Я подошел к палатке, оглядел компанию, восседающую на ящиках из-под пива, оценил. Сидели, надо сказать, они хорошо: виски, шампанское, «Мартель» энд «Хенесси», на подносах горы винограда и персиков, на отдельном столике крупно нарезанная бастурма.

— Гуляем, нецивилизованные народы? — сказал я, пытаясь прочесть название виски на этикетке. — Нехорошо!

— Ур-ра!.. — взревели застольники. — Держи стакан — випьем!

— За это пить я с вами не стану, — твердо отвел я чью-то руку со стаканом, наполненным наполовину. — Посижу, но без выпивки.

— Садыс, все равно ми знаем — ты хароши человек.

Мне пододвинули ящик из-под пива, я сел.

Эту палатку держали то ли азербайджанцы, то ли чеченцы. Иногда, возвращаясь поздним вечером, я заглядывал к ним отлакироваться пивком. Хозяин, имени которого я не знал, отчего-то почитал своим долгом угостить меня за счет заведения, и мы вели светские беседы — кто лучше: «Анжи» или «Алания»? Когда окончательно упадет рубль? Однажды долго обсуждали, как правильно резать барашка. Хозяину, вероятно, нравилось, что я слушал его не перебивая.

Но в этот раз случай был особый.

— За что вы их взорвали? — строго спросил я, оглядывая всех поочередно.

— Америка думал — он царь, а теперь все видит, что он с голым ж…ом! — эмоционально объяснил мне самый младший в компании, наверное, родственник хозяину.

— Молчи! — цыкнул на него хозяин. — Кто тебе слово дал?

Я кивнул головой: прежде чем открывать рот, надо научиться говорить.

— Сослан, скажи ты! — велел хозяин.

Сослан встал с ящика, торжественно поднял стакан на уровень глаз.

— Я випить это вино за победу бедных над богатыми. Слава Аллаху!

Все, кроме меня, поднялись и сделали по глотку из своих стаканов.

— Положим, самый бедный здесь я, потому что русский, — сказал я. — Но я еще никого не победил. И вряд ли победю. Побежду.

«Интересно, кто более пьян — я или они?» — подумал я.

— Аслан, теперь ты! — распорядился хозяин.

Аслан встал — он был здесь самый маленький — и выкрикнул:

— Ми им показал куз-кин мат!

Все засмеялись. Аслан, кажется, слыл здесь остряком.

Я, конечно, был навеселе, но не настолько, чтобы не понимать русский язык, пусть и в исполнении нерусского человека.

— Куз-кин — это кузькина? — спросил я. — А мат — это мать?

Все стали смеяться еще громче.

— Но ведь там погибли невинные люди, — вздохнул я. — Много невинных людей!

— Одна башня двадцать пять тысяч, — наклонился ко мне хозяин, — и вторая башня двадцать пять тысяч. Пятьдесят!

Компания восторженно зааплодировала, будто «Алания» забила гол «Анжи». Или наоборот.

«Дикари, — с грустью подумал я. — Не ведают, что творят. Или все же ведают?»

— Вот начнется война, — посмотрел я на хозяина, — и кто от этого выиграет?

— А ми не боится! — встрял младший родственник.

Хозяин взглянул на него, но ничего не сказал.

— А каково было тем, кто сидел в самолетах? — не успокаивался я. — Кошмар!

— Тот, кто сидел в самолете — герой! — хозяин жестом приказал Сослану наполнить стаканы. — Аллах всех принял и наградил.

— Как там у вас — выделил каждому по пятьдесят гурий? — стал припоминать я.

— И десят хватит! — крикнул Аслан.

Все опять засмеялись.

Я представил себя на месте людей, находившихся в рушащихся небоскребах, и меня передернуло. Вероятно, они до последнего надеялись на чудо — размахивали в окнах белыми тряпками, лезли на крышу. Но кто-то и сиганул вниз с сотого этажа. Кстати, почему ни один вертолет не снял с крыши людей? В американских фильмах, заполонивших наши экраны, над каждым небоскребом висит по несколько вертолетов. Вот тебе и кино. Доигрались, ребята…

К палатке подъехала патрульная машина милиции и остановилась.

— Аслан, отнеси ящики! — приказал хозяин.

Аслан подскочил и отнес к машине два ящика с пивом.

— Какое пиво предпочитают? — кивнул я на милицию.

— «Клинское», — презрительно скривился хозяин. — Все едут: милиция, бандиты, Дума тоже едет.

— Какая дума? — удивился я.

— Думская дума, — тоже удивился хозяин. — Все пьют.

— Я не пью, — сказал я.

— Тебе хватит, — согласился он. — Завтра приходи.

— И завтра не буду, — уперся я.

«А вот это напрасно, — мелькнуло у меня в голове. — Виски мог бы не пить, а «Клинское» вместе с милицией — вполне. Не считается».

«Считается-считается, — сказало мое второе «я», — либо пить — либо не пить, третьего не дано».

Вероятно, борьба между моими двумя «я» отразилась у меня на лице, потому что хозяин достал из ящика бутылку «Баварии», открыл ее и поставил возле моей ноги.

— Не хочешь — не пей, — сказал он. — Но скажи: кто был в этих башнях?

— Люди, — пожал я плечами. — Американцы.

— Молодец, — похлопал меня по плечу хозяин. — Ты на работу во сколько идешь?

— В девять.

— Они тоже в девять. А твой начальник?

— Когда как, захочет — вообще не придет.

— Совсем молодец! — восхитился хозяин. — Их начальник тоже еще не пришел. Специально так сделал.

— Ну вы даете! — покрутил я пальцем у виска. — Может, это они сами себе устроили?

— Конечно! — подскочил Аслан. — Им война нужен, он теракт делал! Самый плохой человек — америкос!

Хозяин лично налил Аслану в стакан глоток виски.

— Знаешь, почему бедный победит богатого? — склонил он набок голову.

— Ему терять нечего, — хмыкнул я. — Но у богатых самолеты, ракеты, авианосцы. И доллар, который ты собираешь.

— Я этот доллар сожгу! — на мгновение утратил над собой контроль хозяин.

— А они на Луну летали, — снова уперся я.

«Ну что ты споришь, — сказало одно из моих «я». — Прибьют — где станешь пиво пить?»

Хозяин долгим взглядом посмотрел мне в лицо — и улыбнулся.

— Ты беднее Аслана. Зачем американца защищаешь?

— Из чувства справедливости! — приободрился я. — Этак любого можно убить.

— Я, чтобы убить, тысячу долларов плачу, — поиграл стаканом с напитком хозяин. — Зачем говоришь — любого?

«Шутит? — стал я соображать. — Или нет? Больно дешево — тысяча. Хотя у тебя и тысячи нет, ежели что. А кого ты собираешься убивать? Теща не считается, критик Ухватов тоже…»

Ход моих размышлений прервало появление личности в рваном комбинезоне, испачканном белой краской.

— Я этот хозяин убью! — громко сказал человек, глядя на меня. — Почему говорит — краска не тот?

У террориста был явный молдавский акцент, и я подумал, что его вряд ли допустят к столу в день празднования исторической даты одиннадцатого сентября. Базуки нет в руках, Или хотя бы ножа.

— Иди туда, — махнул рукой хозяин. — Не видишь — разговариваем? Аслан, покажи.

Аслан вскочил, взял террориста под руку и увел в темноту.

— Сослан, скажи. — Хозяин отщипнул виноградину и бросил себе в рот.

«Прямо Сталин, — подумал я. — Как его все-таки зовут?»

Сослан медленно встал, поднял руку со стаканом на уровень глаз:

— Всем знает — Америка нужен война. Зачем столько оружия взял? Ракеты, бомбы, — куда его дет? Теперь он скажет: тебя надо убит, его надо убит, Хуссейн, Арафат — всех надо убит! Народ ему «ура» кричит, он стал герой. Ты война хочешь? У тебя сын, дочка — не хочешь. Все равно война. Аллах все видит, Аллах Америка покарает!

Все, кроме меня, поднялись и выпили из своих стаканов до дна. Я покосился на бутылку «Баварии», сиротливо жавшуюся к ноге. Против войны можно бы выпить, и даже следовало бы, но за покарание нельзя. Эти станут карать, те, а в результате получится как всегда.

— Султан, ГАИ приехал, водка просит, — возник из темноты Аслан.

— Дай, — распорядился хозяин.

Только теперь я как следует рассмотрел его: полный, лысый, с золотой фиксой во рту, на безымянном пальце правой руки перстень с крупным камнем, над верхней губой тонкая ниточка усов. Добрый, видимо, человек, ни патрульным не отказывает, ни ГАИ, прохожего человека пригрел. Настоящий султан. У турецких султанов, правда, главной ценностью считался гарем, у этого гарема я что-то не наблюдаю. Не то что пары-тройки жен и десятка наложниц, — вообще нет особ женского пола, одна «Ауди» последней модели.

— Девка хочешь? — угадал ход моих мыслей Султан.

— Какая девка в наши-то годы, да еще в пятом часу утра? — усмехнулся я. — Домой надо идти. Сдаваться.

— Жена злой? — не отставал Султан.

— Обыкновенная, — зевнул я. — Сегодня, небось, все ваши по Москве гуляют, а, хозяин?

Султан стал выбирать на подносе персик получше. Надоел, видно, я ему.

Все гуляют, — вынырнул из темноты Аслан. — Исмаил на рынка салют хотел делать.

Хозяин что-то сказал ему на своем языке, Аслан ушел в палатку.

Я поднял голову и неожиданно для себя увидел звезды. Огненной рекой уходил в бесконечность Млечный Путь, он же Великий Воз. Мириады солнц дышали в его глубине, завораживали, уводили разум с земли в небо. Возможно, и души тех, кто находился в башнях и самолетах, мерцают сейчас пылинками среди этих солнц. Был, был у меня сон, когда мое сердце вырвалось из груди и унеслось в бездну, наполненную огнями. Там оно должно было взорваться, превратившись в огонь, но… Взорвалось какое-то другое сердце, мое осталось при мне.

Кстати говоря, а где сейчас души убийц, направлявших самолеты в башни? И есть ли у них души? Спросить бы об этом представителей нецивилизованных народов, но мы разговариваем на разных языках. Как же мы тогда будем жить друг обок друга в третьем тысячелетии? Устал, совсем я устал на этом празднике смерти.

Я посмотрел на бутылку «Баварии» в своей руке. Она была наполовину пуста. Н-да, нехорошо получилось. Но и в сторону ее уже не отставишь. Вот оно, помрачение разума от вина. Не хочешь делать — а сделал. Господи, прости нам прегрешения наши вольные и невольные…

— Ладно, нецивилизованные народы, — сказал я, поднимаясь, — кто хочет войны, тот ее получит. Но знаете, почему начинаются войны?

— Почему? — перестал жевать персик Султан.

— Потому что люди разделились на ваших и наших. И виноваты в этом вы.

— Мы?! — уставились на меня три пары черных глаз.

— Вы. Только в исламской религии награждается тот, кто убил гяура. А это и есть развязывание войны.

— Глупый ты, — сказал Султан и бросил на землю недоеденный персик. — Все русский дурак.

Он тоже стал говорить с акцентом.

— Во-первых, не дурак, — оскорбился я, — а во-вторых, не русский.

— Как не русский?! — наклонился ко мне, словно обнюхивая, Султан. — У тебя кожа белый.

— Как говорят братья-хохлы, у нас у всех должны быть гарны волосся и здорова шкира.

— Что такой шкира? — навис надо мной Аслан.

— Шкира — это кожа. А я белорус, — взгрустнул я.

— Белорус тоже русский, — пренебрежительно махнул рукой Султан.

— Только беднее, — вынужден был согласиться с ним я. — Однако заметь: мы бедные — но не с вами. Слушай, а какого хрена они к Лукашенко прицепились? Какое их собачье дело, кого белорусы выбрали своим президентом?

— Кто при-це-пиц-ца? — осторожно осведомился Султан.

— Американцы!

— Э! — утратил он интерес к теме. — Америка свое получил. И еще получит.

«А ведь не договоримся мы с ними, — окончательно протрезвел я. — Но не потому, что у нас разный цвет кожи. Башка не та».

Я бросил под ноги пустую бутылку и шагнул в темноту. Из мест, подобных этой забегаловке, надо уходить не прощаясь.

 

Тост за Россию

1

За десять лет в родном городке Николая почти ничего не изменилось, но это уже был другой городок. Те же пыльные улочки, сбегающие к реке, палисадники с пионами и георгинами, заметь тополиного пуха, голенастые девчонки, парочками фланирующие по центральной площади, рыболовы под мостом. Машин стало больше, подержанных иномарок, но их теперь всюду как грязи. А лодки с реки почти исчезли.

То, что город стал чужим, Николай понял в баре. Не успел он взять сто грамм с бутербродом и сесть за столик, как к нему подкатился плюгавый мужичок.

— А хозяину? — заглянул он снизу в глаза.

— Это кто ж здесь хозяин? — брезгливо покосился на него Николай.

— Да мы щас тебя!.. — взвизгнул мужичок. — Пошли выйдем!

— Допью и выйду, — оглянулся через плечо Николай.

У выхода маячили двое молодцов с бычьими шеями, которых сейчас в родном отечестве не меньше, чем подержанных иномарок.

В прежние времена к подполковнику Васину никто из шпаны и близко не смел подойти. Но Васин, во-первых, в отставке, а во-вторых, из чужого стада, двадцать лет живет в Москве. Не пристало в пятьдесят махать кулаками, но куда денешься. С нынешними отморозками договориться трудно.

Николай отпил полстаканчика и осмотрелся. В баре было пусто. Бармен ковырялся под стойкой, делал вид, что ничего не произошло. За дальним угловым столиком сидели две пары ровесников Николая или даже старше. Он механически скользнул по ним взглядом — и задержался. Неужто Карась? Точно, он. Кореш его старшего брата Василия Карась всю жизнь провел в ходках. Как загремел в первый раз на нары за кражу, так и понеслась душа в рай. Просидел больше, чем прожил. Вася его жалел, подкармливал, когда Карась возвращался из очередной ходки, уговаривал идти к нему на завод. Вася уж третий год на городском кладбище, а этот еще в баре гуляет. Но это лучше, чем лежал бы он сейчас по соседству с братом.

Николай допил водку, дожевал бутерброд и направился к столику.

— Вова! Карась!

— Колька!

Они обнялись, трижды поцеловались. Николай краем глаза увидел, что замухрышка с отморозками исчезли за дверью.

— Садись, Колян, посиди с нами, — пригласил Карась. — У Тоньки день рождения, уважь сеструху.

Теперь Николай узнал и Тоню, младшую сестру Карася.

«М-да, — подумал он, целуя в дряблые щеки расплывшуюся тетку, — а ведь я когда-то бегал за ней, в параллельных классах учились».

Тоня всхлипнула и промокнула носовым платком уголки глаз.

— А что это твои ребята к людям цепляются? — кивнул Николай в сторону стойки. — Сто грамм не дают выпить.

— Кто не дает? — перестал наливать водку в рюмки Карась.

— Я заказал стаканчик, они требуют — налей хозяину. Я, конечно, послал их подальше. Они пригрозили морду набить. Непорядок.

— Щас разберемся, — привстал Карась. — Эльдар, подь сюда!

Бармен подбежал и услужливо склонился перед ним.

— Кто к нему приставал? — ткнул Карась пальцем в Николая.

— Ван со своими пьяный с утра ходит, — мельком глянул тот на Николая.

— А где смотрящий?

— В девять часов приедет.

— Позови.

Бармен ушел за стойку и взял в руки мобильник.

— Этот Ван кореец? — поинтересовался Николай.

— Какой кореец! — махнула рукой Тоня. — Ванька…

Под взглядом брата она осеклась.

— Давай за сеструху выпьем! — поднял рюмку Карась.

Выпили за Тоню, помянули Василия.

— А я четвертый день на свободе, — сказал Карась. — Скучаю.

— Заняться нечем? — усмехнулся Николай.

— Не, по зоне скучаю, — разлил водку по рюмкам Карась. — Сходка у нас. Погутарим с корешами и назад. Ну, давай.

Они чокнулись. Тоня с подругой тоже пили водку, не вмешиваясь в разговоры мужчин.

«Воспитанные, — подумал Николай. — Или стесняются?»

— А вы меня не помните? — вдруг сказала подруга сестры. — Я Галя.

Она покраснела.

— Ну как же! — откинулся на спинку стула Николай. — Прекрасно помню.

Галя с косой.

Отчего-то он был уверен, что круглолицая Галя носила в девичестве косу.

— Она ее отрезала, — сказала Тоня. — Мы тогда все их отрезали.

— И напрасно, — поднял рюмку Николай. — За косы наших дам!

— На зоне ни у одной кос нету, — подал голос Карась. — С воли приведут — и то без косы.

— А вы в школьном ансамбле играли, — сказала Галя. — На барабане. Такой красивый!

— Ну началось! — поморщился Карась. — Тары-бары-растабары. Эльдар, Где смотрящий, в натуре?

Бармен кивнул головой на дверь.

— Щас приду, — поднялся Карась. — Колян, ты у меня в гостях, гуляем до утра. С оттягом!

Он вышел из бара. Эльдар настороженно посмотрел ему вслед, затем перевел взгляд на Николая.

«Боится», — подумал Николай.

— К нам из Москвы редко ездят, — сказала Галя. — Скучно, хотя и лес с речкой.

— Коля полковник, — разлила по рюмкам Тоня, — ему некогда. Не выскочила бы тогда замуж, может, и остался бы. Правильно, Коля?

— Все могло быть, — поднял свою рюмку Николай, — но было так, как было. За вас, девушки!

Они выпили. Галя взяла вилку — и вдруг из ее глаз на скатерть закапали крупные слезы.

— Ты что, дура толстая? — толкнула ее локтем Тоня. — Им с косами нужны, не лишь бы какие…

Тоня всхлипнула.

«Попал! — оглянулся по сторонам Николай. — Хоть ты совсем домой не приезжай».

К счастью, в бар вошли Карась с парнем, по-видимому, смотрящим.

— Что, девки, накуксились? — оглядел застолье Карась. — Не успеешь выйти — уже глаза на мокром месте. Ты им меньше наливай, Колян, в ихние годы это вредно.

— Да я, вроде… — смутился Николай.

— Шутю, — осклабился Карась. — Им сколько ни налей — все мало. Попили, девки, и по домам. У нас с Коляном дела.

— Знаем мы ваши дела, — стала выбираться из-за стола Тоня. — К бабам поедете, нажретесь…

— Молчать, кого я спрашиваю! — вытаращил глаза Карась. — Сурьезное дело, без балды. Вас на «козле» по домам развезут. А мы с Колькой пройдемся, на звезды позырим.

Он ухмыльнулся. Когда выходили, смотрящий услужливо распахнул перед ними дверь.

«Не похож на бандита, — подумал Николай. — Интеллигентный юноша».

— Слышь, Руслан, — задержался в дверях Карась, — моего корешка теперь обслуживать по чину. Как вора!

Руслан часто закивал головой.

«Это как же? — мелькнуло в голове Николая. — С оплатой или без? Надо бы проверить…»

На улице было темно. Тоня с Галей забрались в «джип» и укатили.

— Пока, девушки! — помахал рукой Николай. — «Была без радости любовь, разлука будет без печали».

— Стихи? — толкнул его плечом Карась. — Помнишь, мы с Васькой «бормотуху» на кухне жрали, а ты стихи шпарил. Люблю стихи, ей-богу. Ладно, пошли за забор.

— Зачем? — ощутил неприятный холодок в животе Николай.

В темноте он не сразу разглядел группу людей. Одного из них держали за руки двое, и к его горлу был приставлен нож.

— Режем? — весело спросил Карась. — Как скажешь, так и сделаем.

— Но ведь это не Ван… — присмотрелся Николай. — Этот меня не трогал…

— Ну и лады, — крутнулся на каблуках Карась. — Ван в стельку пьяный валяется, протрезвеет — зарежем.

— Не надо, — пробормотал Николай, — пусть живет.

Он не понимал, шутит Карась или говорит серьезно. Давно не имел дела с блатными.

Они вышли из-за забора на освещенное место. Неслышно подкатил «сааб» и остановился возле Карася. Смотрящий открыл заднюю дверь.

— Короче, едем гулять, — сказал Карась. — Ты где остановился?

— У себя, — пожал плечами Николай. — Дом-то пустой.

— Ну да, все померли, — вспомнил Карась. — А мы гуляем. Тоже недолго осталось.

Он пронзительно свистнул. Это была его коронка — свистнуть так, чтоб заложило уши, и в самый неподходящий момент. Руки при этом он держал в карманах.

— Далеко едем? — на всякий случай поинтересовался Николай.

— Рядом, — хохотнул Карась. — Тебе какие девки больше нравятся — до восемнадцати или старше?

— Дак, это… — закряхтел Николай, — в наши-то годы все едино.

— Эт правильно.

Они сели в машину — Николай спереди, Карась сзади.

— Ты мне если смотришь за точкой — смотри, — сделал смотрящему внушение напоследок Карась. — Вана еще увижу — башку оторву.

Машина тронулась.

2

Ресторан стоял в стороне от дороги. Николай сразу оценил удобное расположение заведения: хорошо просматриваемый подъезд, лесопосадки, отделяющие строение от шоссе, металлическая ограда. Где-то неподалеку залаяли псы.

«Или это не ресторан? — остановился он в холле. — Посетителей не видать».

— Давай-давай, — подтолкнул его в спину Карась. — Пошли наверх.

По деревянной лестнице в три широких пролета они поднялись на второй этаж. В небольшом зале на стенах висели головы лосей, оленей, косуль и кабанов, кресла, стоящие вдоль стен, были накрыты шкурами.

— Все готово, Владимир Иванович, — подошла к ним дама приятная во всех отношениях.

«А я и не знал, что он Иванович, — подумал Николай. — Похоже, это гостевой дом, а не ресторан. Или все-таки бордель для охотников?»

Столы, расставленные буквой «П», были накрыты человек на двадцать, что тоже наводило на размышления. Как говорится, уж полночь близится…

Он с любопытством оглядывался, отмечая детали, не бросающиеся в глаза, но говорящие о многом: серебряные приборы, глазок телекамеры под потолком, ноги утопают в ворсе дорогого ковра.

— Девочек сейчас показать? — спросила дама.

— Давай, — кивнул Карась. — Кореша через полчаса подъедут.

Они сели в кресла.

Девочки вышли цугом — как кобылки в цирке. Процокав каблучками, они выстроились в ряд, все сплошь полуголые, но в кокошниках. Карась удовлетворенно хрюкнул.

— Ну как? — посмотрел он на Николая.

— Нормально! — показал большой палец Николай.

— Выбирай любую — твоя будет.

«А ведь не откажешься, — почувствовал себя неуютно под взглядами девиц Николай. — Попал в вороны, кричи как оны, голубь ты сизокрылый».

— Вон ту, — ткнул он пальцем в крайнюю справа девицу.

— Хорошая, — одобрил его выбор Карась. — Они тут все ничего.

— Хотя на самом деле, — склонился к его уху Николай, — я бы предпочел хозяйку.

— Эту нельзя, — не понял юмор Карась. — Не положено.

Хозяйка томно закатила глаза и улыбнулась — не положено.

— Слышь, Динка, вон ту черненькую моему корешу оставь, — распорядился Карась.

— Меня зовут Диана, — глубоко посмотрела в глаза Николаю хозяйка. — Анжела к вашим услугам.

«Анжелы у меня еще не было, — подумал Николай. — Впрочем, как и Дианы. Ишь, охотница. Лет сорок, а смотрится хорошо».

Диана вздохнула и взбила рукой платиновые волосы.

— Девочек отпустить? — спросила она Карася.

— Пусть отдыхают, — кивнул тот.

По мановению руки хозяйки девочки поцокали из зала.

«Длинноногие, — посмотрел им вслед Николай. — Это что ж получается — все красивые девушки у бандитов?»

— Конечно, — сказала Диана. — Все лучшие у нас. Отбор самый строгий.

— Чего? — не понял Карась. — Водки подай. И этих… которых я люблю. Но не червяков.

— Кальмары? — поднялась Диана. — Сейчас принесут.

— А что здесь сегодня? — кивнул головой на столы Николай.

— Здеся? — почистил о рукав камень перстня Карась. — Годовая сходка. Побалакаем, водочки дербалызнем, потискаем девок, а утром в церкву. Братва постановила свою церковь поднять.

— А я? — поджало живот у Николая. — Я-то каким боком здесь?

— Речь скажешь, — хмыкнул Карась. — Ты же у нас поэт. Вот и произнесешь.

«Откуда они знают, что я поэт? — вытер испарину со лба Николай. — В Москве две книжечки вышли, но я ведь никому…»

— Братаны дали добро, — хлопнул рукой по подлокотнику кресла Карась. — Тутошние властя будут, надо, чтоб с душой сказал. От всех нас.

Он снял с пальца перстень и повертел перед глазами.

— О чем говорить-то? — с тоской огляделся по сторонам Николай. — Подскажи.

— Это, брат, ты сам знаешь, о чем, — прищурился Карась. — Короче, за родину, но с душой. Чтоб проняло.

— Задание понял, — пробормотал Николай. — Без поллитры не разберешься.

— Щас принесут, — успокоил Карась.

Действительно, лакей в черных брюках и белой рубашке с «бабочкой» вкатил в зал столик.

— Много не пей, — сказал Карась. — Но берешь ты хорошо. Поллитру уже вмазал?

— Не меньше, — кивнул Николай. — Слышь, у вас тут секреты всякие…

— Какие от тебя секреты! — гоготнул Карась. — Братва с Большого кольца собирается. Да не, о сурьезном уже пошаманили. Теперь так, с властями пересечемся. Тоже надо…

— Куда от них денешься, — согласился Николай. — Помощи, как говорится, не надо, лишь бы не мешали.

— Соображаешь, — поднял рюмку Карась. — Потому и позвали, со всем нашим уважением. Шмару хорошую даем.

— Чернявую? — припомнил отставник. — Под руку подвернулась.

Тут он слукавил. Белокожая брюнетка сразу бросилась ему в глаза. И ростом выше других.

— Ты, главное, не мельтеши, — похлопал его по колену Карась. — Бери, чего дают, и ни о чем не спрашивай.

— Есть, товарищ начальник! — подобрал распустившееся в последние два года брюхо подполковник.

На лестнице послышались голоса.

— Пошли сустрекать, — поднялся Карась. — Мы тут сегодня за хозяев.

3

В зал, переговариваясь, вошли десятка полтора человек. Без фраков, но в пиджаках. Двое, как и Карась, без галстуков. Почти все они были одного возраста с Николаем, может, чуть моложе.

Николай пожимал руки, улыбался, приглашал к столу. Незаметно рядом с ним оказалась Диана, и они раскланивались на пару.

«Прямо дворецкий с бандершой, — мелькнуло у него в голове. — С ней бы у меня получилось».

— Еще не вечер, — шепнула ему на ухо охотница. — Все будет хорошо.

— Может быть, — уточнил он.

— Что?

— Надо говорить: может быть, все еще будет и хорошо.

Она засмеялась.

Гости расселись. Николай оказался по левую руку от Карася. Девушки в набедренных повязках и кокошниках стали разносить закуски.

— Слишком много одежды, — сказал Николай.

— Чего? — повернул к нему голову Карась.

— Одежды, говорю, много. Я бы эти кокошники снял.

Карась хохотнул, налил полные рюмки себе и Николаю, поднялся.

— Ша! — громко сказал он.

Разговоры за столом прекратились

— Тост скажет поэт.

Он сел.

Николай встал, откашлялся.

«Главное, чтоб рюмка не расплескалась», — подумал он.

— Господа! — начал он. — Россияне! «Лицом к лицу лица не увидать, — написал поэт, — большое видится на расстояньи». И он был совершенно прав. Истинную ценность событий в России мы понимает только по прошествии многих лет. Произошла революция в России — и что? Крестьянство, наш русский корень, было разорено. Да, выиграли войну с немцами, но какой ценой? Сколько народу сгубили? Хотя, конечно, героизм был беспримерный. Горло грызли врагу! Но это потому — что русские. А ведь правительство в результате революции досталось нам инородное.

Николай покосился на чернявого субъекта, сидевшего обок него. Тот благосклонно кивнул головой.

— Да, инородное, — приободрился Николай. — Сталин, Каганович, не говоря уж о Троцком.

— И Ленин тоже, — подал кто-то голос.

— Ленин вообще, — поморщился Николай, — немецкий агент в пломбированном вагоне. Короче, вся революция была сделана на деньги Парвуса, и мы об этом сегодня знаем. Поэт написал: «Не жаль мне, не жаль мне растоптанной царской короны, но жаль мне, но жаль мне поруганных белых церквей»… Белых церквей! Вот чего лишили нас в последние сто лет, и лишили абсолютно умышленно. Россию отлучили от церкви!

Народ за столами оживился. Кто-то вскочил и хлопнул рюмку.

— Молоток! — сказал чернявый субъект.

— Ша! — постучал вилкой по бокалу Карась.

— О себе говорить нескромно, — продолжил Николай, — но в последние годы я бывал в горячих точках. Душманов душили, с чеченами разбирались…

— Мочили! — встрял чернявый.

— Мочили, конечно, — согласился Николай, — не водку же с ними пить. Но тост у нас, дорогие мои сородичи, был один — за Россию!

Он высоко поднял рюмку.

— «Россия, Русь! Храни себя, храни! Смотри, опять в леса твои и долы со всех сторон нагрянули они, иных времен татары и монголы…» Да здравствует Россия на погибель всем ее врагам — явным и тайным!

С грохотом отодвинув стулья, народ встал.

— Ряжские с тобой! — пробасил господин без галстука.

— И плавские!

— Клинские всегда!..

— Суздаль, между прочим, старше Москвы…

— За Россию! Ур-ра!..

Все выпили, тут же налили по второй, пулей пролетела третья. Садиться не стали, девок прогнали шлепками по заду. Банкет превращался в фуршет, стремительно скатывающийся к пьянке.

— Мы коломенские, — представился Николаю невысокий крепыш с усиками. — Будешь в Коломне — спрашивай Фому.

— Я как глава местной администрации, — протолкался к Николаю чернявый сосед, — всегда рад оказать содействие. Заходите…

Николай едва успевал чокаться, стараясь не упустить из виду Карася. Тот стоял в стороне с двумя братками попроще.

— Анжела ждет в третьем номере, — вывернулась из толчеи Диана. — Будет свободное время — заезжайте просто так. Поговорим…

— Конечно, — приобнял ее за талию Николай, — но с такой женщиной, как вы, говорить грешно. Охотиться надо!

Она улыбнулась.

— Пушкина ты хорошо ввернул, — подошел к Николаю Карась.

— Пушкин наше все, — согласился Николай. — Слушай, Карась, я чего-то не пойму… Вроде, ты здесь за старшего. Как у вас чины раздаются?

— Каждый из них, — пренебрежительно ткнул большим пальцем за спину Карась, — и половины моего не просидел. А по закону командует на сходке авторитет вроде меня. Усёк?

— Так точно! — попытался щелкнуть каблуками Николай — и едва устоял на ногах.

— Карась, — взял его собеседника под руку рыжий тип с тройным подбородком, — народ говорит — в церкву надо ехать. Прямо сейчас.

— До утра не можете потерпеть? — хмыкнул Карась.

— А чего откладывать? — вклинился между ними Фома коломенский. — Гулять так гулять! Поэта с собой возьмем…

— Поехали, — вдруг согласился Карась. — До утра все перепьются. Другого случая может не быть.

«А как же Анжела? — подумал Николай. — Зря, выходит, боялся, что ничего с дочкой не выйдет? А ведь и не вышло бы. Для таких подвигов надо быть, во-первых, молодым, а во-вторых, без мозгов».

4

Братва усаживалась в солидные машины — «мерседесы», «БМВ», «ауди», охранники запрыгивали в «джипы».

— Я бы уже и отдохнул, — сказал Николай, залезая в «сааб» Карася. — Наездился.

— В тюряге отосплюсь, — зевнул Карась.

— Когда назад собираешься? — покосился на него Николай.

— Через недельку отбуду. Там я хозяин…

Он откинулся на спинку сиденья и засопел.

Николай только сейчас ощутил страшную усталость. Всего-то делов — зашел в бар сто грамм выпить. А теперь, случись что, никто костей не найдет. В какую они церковь едут? И зачем ворам церковь? Правда, церковники сейчас всем нужны…

Незаметно для себя он задремал.

Проснулся от толчка. Машина стояла. «Где я?» — тупо уставился он в темное окно.

— Щас попа приведут, — послышался голос Карася.

— Откуда приведут? — не понял Николай.

— Из дому, откуда ж еще. Скинемся, кто сколько может, и по хатам. Тебя кто ждет-то?

— Никто, — сказал Николай — и тут же пожалел об этом. — В Москве ждут…

— А меня на зоне. Тебя бы вот посадили — ты как бы шел?

— Ногами.

— Это правильно! — хлопнул его по спине Карась. — Но ты бы шел в наручниках, в крайнем случае руки за спину. Да еще ногой под зад получил бы, чтоб шел ровнее. А меня ведут — охрана три метра сзади, ближе не могут.

— В наручниках?

— А ежели молодой по неопытности до меня дотронется, — будто бы не расслышал Карась, — то лучше ему отсюда канать. На самолете. И все одно достанем.

— Номер хороший дают?

— Камеру? Как обычно — душ, телевизор с холодильником, летом кондиционер. Соседа по желанию.

— Понял, — от откровенности Карася Николаю стало не по себе. — Ты что, в соседи к себе приглашаешь?

— Ты на рожон не лезь, — серьезно сказал Карась. — Гуляй, стишки пиши, баб щупай. А от наших держись подальше. Западло народ.

Он открыл дверь и вышел. Николай подался за ним. Во внутреннем кармане пиджака булькнула бутылка «виски», которую сунула в окно машины Диана. Знал бы адресок — заглянул на досуге. Это тебе не Анжела-раздвинь ноги…

Небо на востоке посветлело, и Николай наконец разглядел церковь, облюбованную братвой. В полумраке от нее веяло холодом. Ни огонька вокруг, ни живой души, одни бандиты, не торопящиеся вылезать из машин.

«Вот так во всей России сейчас, — подумал Николай. — Кто живой, тот спит. Бдят только власти с бандитами. Да еще приблуда рядом шатается. Нальют ему стакан — он и рад».

Николай достал бутылку и глотнул из горлышка.

— Тост говорить надо? — спросил он Карася.

— Не надо, — отмахнулся тот. — Вон попа ведут. Пошли.

Из сумрака выплыли несколько фигур. По сравнению с быками поп выглядел тщедушным. Но рядом с этими и Николай не Илья-Муромец.

Подошли остальные подельники — клинские, ряжские, суздальские. Вон и коломенский Фома с рыжим. А вот чернявого администратора не было. Правильно, что ему светиться на людях? Настоящие дела делаются в тайне.

Братву в машинах развезло, кто зевал, кто матерился, но тихо.

— Ша! — сказал Карась. — Много говорить не будем. Вот эта церква теперь наша. Отец… как звать-то?

— Александр.

— Во, отец Александр теперь отмолит, замолит, помянет, ежели что… А называется церква…

— Георгия Победоносца, Георгиевская, — с готовностью подсказал священник.

— Короче, искали, чтоб была Георгия, и нашли. Поможем, братва, чем можем на восстановление храма, но чтоб алтарь был… Ну, ты знаешь. Давай поднос.

— У меня нету, — растерялся батюшка.

— Из кабака взяли, — оглянулся Карась. — Кому сказал — поднос!»

«Неужто последнюю сотню отдать придется?» — пощупал в кармане бумажник Николай.

Браток с подносом встал рядом со священником. Первым шлепнул на поднос пачку долларов Карась. Защелкали замки «кейсов», кто-то вполголоса стал звать подручных. Деньги у всех, видимо, были подготовлены заранее, купюры никто не отсчитывал, бросали на поднос пачки, но так, чтоб было видно другим. Опять же, существовала некая очередность. Стоящий рядом с Николаем рыжий не двигался с места, пока к подносу не прошествовал коломенский Фома, — тогда и он рванул следом.

— Спаси Бог, — бормотал отец Александр, — да святится имя Твое, Господи, и ныне, и присно, и во веки веков, аминь! Простятся каждому из вас, братья, грехи прежние и нынешние! Спаси Бог!.. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, спаси и помилуй мя грешного…

«Порядок, основанный на законе и силе, — подумал Николай, глядя на чинную очередь из бандюков. — Но мне-то как быть?»

— Не дергайся, — сказал Карась. — Это наше дело.

Николай облегченно вздохнул, достал из кармана бутылку и пустил по кругу. Братва, не гордясь, пила из горлышка.

— Спаси Бог, — частил священник, — воздастся каждому по доброте его. Во имя Отца и Сына и Святаго Духа…

«Тут не только на церкву, — прикинул Николай, — на дом с машиной хватит. Но ты чужому счастью не завидуй, о своем саде радей».

Настроение после двух глотков «виски» значительно улучшилось, и он вскричал:

— «Если кликнет рать святая — кинь ты Русь, живи в раю, я скажу — не надо рая, дайте родину мою!»

Отец Александр оторопело посмотрел на него, снял рясу и накрыл ею поднос.

— Это наш, — успокоил его Карась. — Поэт.

Братва, заслышав зов боевой трубы, ожила.

— Надо продолжить, — подошел к Карасю Фома. — Богоугодное дело требует. Поэта с собой возьмем.

— Не, я домой, — замотал головой Николай. — Устал, как сволочь.

— Ну, смотри, — качнулся с носков на пятки Карась. — А мы с братками гульнем. Чуток.

— Обязательно за Россию поднимите чарку, — положил ему руку на плечо Николай. — Никто, кроме нас, ее не спасет.

Карась кивнул головой. Рядом нетерпеливо переминался с ноги на ногу священник с подносом в руках.

— Чтоб каждую службу начинал с молитвы за Россию, — приказал ему Карась. — Народ-то в церкву идет?

— Старушки…

— Ничего, теперь мы к тебе всю округу сгоним. Не пропадешь.

Карась сел в машину.

«А как же я?..» — шагнул к машине Николай — и остановился.

Лимузины один за другим стали выруливать на дорогу.

— Как отсюда до города добраться? — спросил Николай священника.

— Автобусом, сын мой, автобусом…

Отец Александр шустро повернулся и потрусил к церкви. Конечно, с таким подносом не до разговоров.

Николай оглянулся — над Россией вставало солнце.

 

Ужин при свечах

Карточка элитного ресторана «Голд-палаццо» досталась мне по случаю. На фуршете в Доме актёра толпа голодных журналистов оттеснила меня в угол и прижала к мужчине лет сорока.

— Что это у вас в руке? — спросил он.

— Бутылку виски успел схватить.

— А у меня тарелка с бутербродами. Объединимся?

Мы выпили, закусили.

— Боря, — представился мужчина.

Я назвал себя.

— В нашей стране беспорядки происходят оттого, что слишком много голодных, — сказал Боря.

— Да, журналистов надо кормить, — согласился я, обозревая жующую толпу, состоящую преимущественно из нечёсаных девиц. — Чёрт-те что могут написать.

— Они и так чёрт-те что пишут, — поморщился Боря. — Я не в том смысле сказал.

— А в каком?

— Кормить — это кормить по-настоящему. Как в моём ресторане.

— Хозяин?

— Директор, но с определённым процентом. Заходите на неделе.

И он дал мне номерную карточку, на которой было написано, что её владелец обязан лично подписывать счета за обслуживание в ресторане.

— Вот здесь свою подпись надо нарисовать, — показал он пальцем. — Скидка — десять процентов.

— Хорошая скидка, — сказал я.

Обедать в ресторане «Голд-палаццо» я, конечно, не собирался.

Однако на следующий день позвонил Фёдор Модестович, которому в своё время я помог организовать несколько интервью в печати.

— Пишешь? — спросил Фёдор Модестович.

— А как же, — вздохнул я.

— Я решил тебя отблагодарить, — сказал он.

Это была манера Фёдора Модестовича — сразу брать быка за рога.

— Деньгами? — поинтересовался я.

— Деньги, как ты знаешь, у меня в работе, — остудил мой пыл Фёдор Модестович, — но в ресторан приглашаю.

— В какой? — выудил я из кармана Борину карточку.

— В какой хочешь.

— Идём в «Голд-палаццо», — прочитал я название ресторана и продиктовал адрес. — Там очень хорошо кормят.

Фёдор Модестович, чувствуется, удивился, но спорить не стал.

— Завтра в восемнадцать ноль-ноль, сказал он. — Не опаздывай.

Опаздывать я не собирался.

Фёдор Модестович был серьёзный человек. К моменту раздела большого пирога, коим лет пятнадцать назад вдруг стала наша страна, он занимал то ли четвёртое, то ли пятое кресло в министерстве рыбного хозяйства. Ну и при дележе обидеть себя он не позволил. Я подозреваю, что кроме приличной флотилии, бороздящей просторы мирового океана в поисках скумбрии, трески и сёмужки, у него образовалась и пара заводиков, эту самую рыбку перерабатывающих. Но от заводов Фёдор Модестович отчего-то открещивался.

— Да продаём мы рыбку, — сказал он, когда я ненавязчиво поинтересовался заводами в бассейне Белого моря.

— Кому продаёте? — понимающе заглянул я ему в глаза.

— Этим… шведам продаём. С датчанами.

Я понял, что рыбу его сейнеры продают в Норвегию.

— Ну и как платят?

— Плохо.

Третьего дня Фёдор Модестович рассказывал, что в прошлом месяце он заплатил больше ста тысяч налога. Его возмущала отнюдь не сумма — правила, по которым его заставляли играть.

— Нет, ну я же отстегнул кому надо и сколько надо, — пытался он оторвать среднюю пуговицу на моём пиджаке, — а они ещё и налог! В какой стране мы живём?

— В нашей, — сказал я, отнимая пуговицу. — Не заплатишь, еще хуже придётся. Не дай Бог, посадят.

— В этом ты прав. Спаси, Господи, от налоговой, а от бандитов я сам уйду. Но что взять с заводов, если там одни убытки?

Заводы, стало быть, существовали.

— А что с квартирой? — переменил я тему разговора.

— С которой? — подозрительно посмотрел на меня Фёдор Модестович.

— Да вот с этой, на Ленинском.

— Не на Ленинском, а на Варшавке, — поправил он меня. — Что с ней сделается — живу. Я ещё в Питере купил, и особняк…

Он замолчал.

— Сейчас все в Сочи покупают, — сказал я. — Земелька, правда, дороговата, но берут. Кобзон с Пугачёвой купили.

— О, Сочи! — оживился Фёдор Модестович. — Я там в ресторане был… Забыл название. Подходишь, а тебе чарку самогона и кусок хлеба с салом выносят.

— Аперитив по-русски, — усмехнулся я.

— Ну да… По чём, говоришь, там земелька?

— Если прилегает к морю, двести тысяч долларов сотка.

— Н-да, — поскрёб затылок Фёдор Модестович. — Можно и квартирой обойтись. Ты был в Сочи-то?

— Бывал. В императорском охотничьем домике хорошую форель по-царски подают.

Фёдор Модестович в изумлении воззрился на меня. Если бы про форель заговорило дерево, он не так удивился бы.

Я знал, конечно, что Фёдор Модестович акула, оторвавшая от громадного тела тонущего кита жирный кусок, но встреч с ним не избегал. Всё-таки он не самая большая акула. И не самая отвратительная. Начинал он простым рыбаком, плавал по северным морям. Но как из рыбаков попадают в начальники, не распространялся. Впрочем, у каждого нынешнего хозяина свой путь наверх. Кто торганул цветами и скупил ваучеры. Кто коробку из-под ксерокса вынес. А кто удачно стрельнул. Везёт, как говорится, сильнейшим. И выжившим.

Я нисколько не сомневался, что Фёдору Модестовичу вновь что-то понадобилось от меня, и со спокойной душой отправился в ресторан.

Швейцар, топтавшийся у входа в «Голд-палаццо», был похож на Пушкина, каким его рисуют современные художники: крылатка, высокий котелок, бакенбарды.

«Артистичное заведение, — подумал я. — А если ещё хорошо накормят…»

Подкатил здоровенный джип с тонированными стёклами, из него медленно выбрался Фёдор Модестович.

— Этот самый и есть? — близоруко прищурился он, рассматривая золочёные ручки на двери ресторана. — Ты что, ходишь сюда?

— Карточкой располагаю, — не стал я вдаваться в подробности.

— Езжай, — махнул рукой водителю джипа Фёдор Модестович. — Потом позвоню.

Джип уехал. Фёдор Модестович, не замечая швейцара, взялся за ручку двери.

— А вы к кому? — остановил меня швейцар.

— У меня карточка, — мрачно сказал я.

Швейцар заколебался, но всё же отступил в сторону.

— Этот со мной, — бросил Фёдор Модестович через плечо. — Не отставай.

И мы стали подниматься по широкой лестнице с перилами под старину. По обеим сторонам её обрамляли венецианские зеркала.

— Не могут человеку удобства создать, — кряхтел Фёдор Модестович, поднимаясь. — Понаделают лестниц — а зачем?

— Заказывали? — предстал перед нами осанистый метрдотель во фраке.

— Вон туда, — показал пальцем на столик у стены Фёдор Модестович. — Хозяин у себя?

— Непременно будет, — склонил голову метрдотель.

Мы сели. Подлетел официант с двумя стопками толстых карт. Я открыл одну из них.

— Да не смотри ты туда, — поморщился Фёдор Модестович, — и так расскажут. Или здесь одни немые работают?

Я хохотнул. Мне нравился юмор Фёдора Модестовича. Даже не юмор — манера обращения с лакеями. Он их не замечал.

— Подь сюда, — поманил пальцем официанта Фёдор Модестович.

Тот услужливо склонился перед ним.

— Подай пока джин-тоник. Двойной. Дабл? — посмотрел он на меня.

— Дабл, блин, — кивнул я.

Я мельком посмотрел карту, но всё же заметил чёрную икру с гречишными блинами. Это следовало заказать всенепременно.

— Ну и что ты тут нашёл? — оглянулся по сторонам Фёдор Модестович. — В «Метрополе» лучше. Да и в «Праге».

— А вот поедим, тогда узнаете, — сказал я. — Боря не подведёт.

— Какой Боря?

— Знакомый.

— Ну-ну.

Фёдор Модестович отложил трубочку и залпом выпил аперитив до дна.

— Ты лучше скажи — книгу про меня написать можешь? — сказал он, отдышавшись.

— Книгу? — посмотрел я на него. — Книгу о ком угодно можно написать.

— Нет, я серьёзно — хорошую книгу страниц на триста. Я заплачу.

В этом была главная закавыка. Фёдор Модестович готов был удавиться за копейку.

— Сколько? — спросил я.

— Договоримся.

— Я как-то слышал байку о графе Тышкевиче. Он заехал в корчму, хотел поесть, но не сторговался с корчмарём. В корчме в это время сидел местный писарь, который написал стишок: «Ехал пан Тышка, была у него голодна кишка, долго торговался, на три копейки не сторговался и уехал голодный, как пёс».

— Кто такой Тышкевич?

— Магнат. Царь Николай Второй его обозвал «золотой свиньёй».

— За что?

— Не дал в долг денег.

— Сколько?

— Миллион.

— Всего-то?!

— Так то был миллион золотом.

— Сейчас у Абрамовича этих миллионов… — махнул рукой Фёдор Модестович. — Но ты не ответил. Берёшься за книгу?

За книгу мне браться не хотелось. Но и Фёдору Модестовичу сказать об этом было нельзя.

— Работы много, — вздохнул я.

— А ты после работы.

Вообще-то я знал манеру Фёдора Модестовича брать нахрапом, но сейчас мне она не понравилась.

К счастью, подошёл официант принимать заказ. Я с блюдами уже определился, но скромно молчал. Фёдор Модестович долго гонял официанта по всей карте и остановился на телятине на веретене.

— А пьём что? — взглянул он на меня исподлобья.

— Водку, — хмыкнул я.

— Может, коньяк? Или виски? Ты не стесняйся.

Я стесняться не собирался.

— Икра с гречишными блинами, шашлык из осетрины и овощи на ваше усмотрение, — продиктовал я официанту.

— Какие такие блины? — сурово нахмурился Фёдор Модестович и взял в руки карту. — Где ты их нашёл?

Я пожал плечами. Официант усмехнулся. Фёдор Модестович полистал карту, но блины не нашёл.

— Короче, неси что хочешь, — бросил он карту на стол. — Но цены здесь, я тебе скажу…

Возразить на это было нечего. Да где они сейчас нормальные?

— С моим заработком по ресторанам не походишь, — сказал я.

— А что? — покосился на меня Фёдор Модестович.

— Бедный.

— Ты не бедный, ты нищий, — поставил меня на место миллионер. — Писатели сейчас вообще никому не нужны. Тебе книгу предлагают писать? Пиши.

Я крякнул. Может, и были времена подлее, чем нынешние, но мне от этого не легче. Пей свою чашу, пей. И заедай икоркой с блинцами.

— В Польше мне халибут понравился, — сменил я пластинку. — Там его зажаривают в кипящем масле. Можно есть прямо с костями.

— Что за халимон? — без особого интереса спросил Фёдор Модестович.

— Палтус.

— Этого мы тоже берём, — усмехнулся рыбный магнат. — С угрём никак не налажу дело. Ел угря-то?

— Приходилось.

— Подь сюда, — поманил проходившего мимо официанта Фёдор Модестович.

Тот подскочил к столу.

— Убери-ка ты эту лампу и принеси свечи. Я люблю с канделябрами посидеть.

На одном из соседних столов действительно горела свеча.

Народу в большом зале ресторане было немного. За тремя столиками сидели парочки. В дальнем углу шумела юбилейная компания. Тапёр за роялем наигрывал что-то из классики.

— Любишь музыку? — спросил Фёдор Модестович.

— Шопена.

— А я Чайковского. И тебе советую. Своё надо любить, русское. Что это тебя занесло в Польшу?

— В Сопоте на конференции был.

— Ну и как они там, под американцами?

— Да не похоже, чтоб жировали.

— Сопот — это где?

— Под Гданьском.

— Курорт?

— Лучший у них. Но дворцов, как у нас в Подмосковье, я там не видел. И машины дешёвенькие.

— А что они думали — из грязи в князи? Ещё вспомнят русского дурака, который их даром кормил. Американцы каждый доллар заставят отработать.

— Да, — согласился я, — поля у них распаханы. У нас пустоши, а там комбайны урожай убирают. Потому и живут бедно, что работают.

— Чего-чего? — склонил набок голову Фёдор Модестович.

— Богато живёт только вор. У нас кто миллионер? Олигарх. А у него откуда богатство? Награбил или украл.

Хорошо, принесли канделябр со свечами, следом подали и водку с закусками. Фёдор Модестович опрокинул подряд две рюмки, закусил грибком. Мои гречишные блины, намазанные икрой, прямо таяли во рту.

— Во всём виноваты правители, — сказал Фёдор Модестович. — Можно было и страну сохранить, и народ не обидеть. Отпусти верёвочку подлиньше — он бы себе и пасся. А им нефтяную трубу захотелось. Теперь, конечно, трясут Бога за бороду, но чем это кончится, неизвестно.

— У вас много пароходов?

Фёдор Модестович вопрос не расслышал.

— Прикажете подавать горячее? — навис над нами официант.

— А что это у вас народу немного? — откинулся на спинку стула магнат.

— К десяти часам зал будет полон, — понизив голос, сказал официант. — У нас часто американский посол ужинает.

— Американский? — с сомнением посмотрел на него Фёдор Модестович. — И тоже при свечах?

Официант пожал плечами.

— Ладно, неси горячее, — разрешил рыбный король. — Хотя не верю я этим американцам… Наши корабли они к себе на пушечный выстрел не подпускают.

— Не разрешают ловить в своих водах?

— Ну да, сами бросают тралы где хотят, а нам шиш. Америка сейчас правит на суше и на море.

— И в воздухе, — сказал я. — Возвращаясь из Польши, я на неделю в Минске остановился.

— С вами они тоже разберутся, — собственноручно налил в рюмки Фёдор Модестович. — Деньги выделили, подходящего президента подобрали. Наши и пикнуть не посмеют.

Это была чистая правда — не посмеют.

— Всё равно не сдадимся, — тем не менее возразил я. — В партизаны уйдём.

— Какие партизаны! — махнул рукой Фёдор Модестович. — Одно мокрое место от вас останется.

— У нас и так кругом болото. Американцы даже с Ираком справиться не могут.

— Это ты зря, — снова налил в рюмки миллионер. — Побеждает тот, у кого деньги. А вы нищие.

Он бил, что называется, под дых. Но это была его манера: нащупать слабое место и долбить.

— А я книгу писать не стану, — сказал я.

— Но ты же не дурак! — изумился Фёдор Модестович. — Другие напишут. Я тебе подарок хочу сделать, неужели не понимаешь?

«Не нужны мне твои подарки, — подумал я. — Всё равно ведь не заплатишь. А то и обманешь».

— Не обману, — в упор посмотрел на меня магнат.

В зале вдруг началась суета. Промчались туда-сюда официанты, заиграл что-то бравурное тапёр, по стойке «смирно!» застыл у входной двери метрдотель, из кухни выглянул Боря. Меня он, конечно, не заметил.

— Посол? — поймал я за лацкан пиджака одного из официантов.

— Советник! — шепнул тот.

— И здесь от них покоя нет, — поморщился Фёдор Модестович. — Зачем ты меня сюда привёл?

— Честное слово — не знал, — повинился я. — Да я с ними на одном поле не сяду.

К счастью, появилась процессия, несущая наши блюда. Слов нет, телятина, заказанная Фёдором Модестовичем, выглядела аппетитно. Но по сравнению с тем, что принесли мне, она была ничто. Один официант поставил передо мной пустую тарелку. Второй водрузил на стол блюдо с овощами. Третий поставил серебряную посудину под крышкой. Я потянулся к ней, но четвёртый официант умоляюще посмотрел на меня: снять крышку должен он сам. Я подчинился. Официант набрал в грудь воздух, шагнул к столу и с видом фокусника, достающего из пустого ящика живого кролика, поднял крышку.

Фёдор Модестович крякнул.

Крупные куски осетрины были тщательно уложены в центре посудины. Их обрамляли креветки, гребешки и прочая морская дрянь. Но главное, со всех сторон к осетрине со зловещим видом ползли ярко-красные раки, казалось, они даже шевелили усами. Это было настоящее морское сражение, а не какой-то там заурядный шашлык.

— Недурно, — сказал я.

Фёдор Модестович с мрачным видом принялся терзать ножом и вилкой свою телятину.

Я выпил рюмочку, положил в рот креветку, отрезал кусок осетрины. Приниматься за раков мне отчего-то не хотелось.

— Напишешь книгу — я тебе корабль подарю, — выложил последний козырь Фёдор Модестович.

— Вы поэта Николая Старшинова знаете? — спросил я.

— Нет.

— У него любимая частушка была как раз про корабль.

— Ну? — покосился на меня Фёдор Модестович.

— «По реке плывёт корабль, — вполголоса запел я, — из города Чугуева. Ну и пусть себе плывёт, железяка х… ва!»

— Что, прямо так в рифму?! — удивился магнат.

Похоже, вместо ужина в ресторане при свечах у него сегодня был вечер сюрпризов.

— Конечно, в рифму, — сказал я.

— И это прямо так напечатали?

— Ну да.

— Докатились, — осуждающе покачал он головой. — Что хотят, то и пишут! А? Железяка из Чугуева… Это мой корабль — железяка?

Фёдора Модестовича заклинило. Я понял, что он уже хорош.

— Фольклор, — сказал я. — Народное творчество.

— Ну и что? — уставился он на меня. — Наш народ, знаешь… Работать никогда не хотели, хоть при царе, хоть сейчас. Я уже давно команды из хохлов набираю. И ваших там полно.

— Скоро одни китайцы останутся, — согласился я. — Командовать будут американцы, а работать — китайцы.

— Да мне один хрен, — неверной рукой взял рюмку Фёдор Модестович. — Давай выпьем.

— Может, не надо?

— Знаешь, сколько у меня кораблей? — прищурился он на меня. — Как железяк в Чугуеве!

В углу, где сидели американцы, раздался взрыв хохота. Фёдор Модестович повернулся вместе со стулом и с вызовом стал смотреть в их сторону. Мне это не понравилось.

— Белорусский президент их не боится, — сказал я.

Фёдор Модестович попытался вернуться в прежнее положение, но стул поворачиваться назад не желал. Фёдор Модестович теперь сидел полу боком ко мне.

— Налей, — приказал он.

Я не посмел ослушаться.

— Ты что ж думаешь, — отделяя одно слово от другого, заговорил Фёдор Модестович, — американцы дураки? Да они никогда не допустят, чтобы рядом с Россией была республика, в которой народ нормально живёт и работает. На митинг его надо загнать. Или хотя бы в пивную. Это же политика!

Он постучал себя костяшками пальцев по лбу.

«Что значит старая школа! — подумал я. — Выпил много, а рассуждает вполне здраво».

— Им главное — президента сменить, — сказал я.

— Потом они про вас забудут, — согласился магнат. — Слушай, может, купить у вас тысяч пятнадцать гектаров земли? Или ещё рано? Где у вас самая лучшая земля?

— Всюду плохая.

Я взял рака и оторвал от него клешню. Мне стало не по себе. Не хватало, чтобы эта акула отхватила кусок пущи и огородила его забором. Единственное, что у нас осталось — лес да река, ещё озеро. Мне всё чаще стала вспоминаться река, на которой когда-то я ловил хариуса. Рано утром я вышел к реке, над деревьями встало солнце — и перекат передо мной вдруг заиграл бликами. С первыми лучами солнца хариус вышел на стремнину. Охотясь за мошкарой, он отсвечивал боками на всём пространстве воды, и река, казалось, дышала. Она пела свою извечную песню…

Фёдор Модестович допил остатки водки и встал на ноги.

— Пора, — сказал он. — Путина не ждёт.

— Путин? — не понял я.

— Какой Путин? Путина! — погрозил мне пальцем рыбный король и задул свечи.

Нетвёрдой походкой он направился к выходу. Я в растерянности остался сидеть на месте. Платить за этот ужин при свечах в мои планы не входило.

Будто услышав мои мысли, Фёдор Модестович остановился посреди зала, достал из внутреннего кармана пиджака бумажник и отсчитал несколько купюр. Подумав, он добавил к кучке ещё одну.

— Человек! — рявкнул он. — Получи расчёт!

Американцы все как один повернулись в его сторону. Ни один из них не жевал.

Официант подлетел к Фёдору Модестовичу и с поклоном принял деньги.

«Силён! — подумал я. — С блеском разыграл мизансцену!»

— Заходи ещё, — услышал я голос из-за спины.

Я повернулся. На меня смотрел улыбающийся Боря.

— Мы тут ничего не нарушили? — спросил я, поднимаясь.

— Наоборот, — протянул мне руку Боря. — Всегда рады хорошему клиенту.

Я кивнул головой и двинулся вслед за Фёдором Модестовичем.

На улице я достал из бумажника ресторанную карточку, ещё раз внимательно прочитал её и бросил в урну.

— Подвезти? — донёсся до меня из темноты джипа голос Фёдора Модестовича.

— Прогуляюсь до метро, — сказал я.

— А то поехали в этот… Чугуев.

— Плывите, Фёдор Модестович, плывите.

— Про книгу-то не забудь. Нужно, понимаешь, потомкам оставить.

Джип заурчал и медленно тронулся по освещённой улице. Чем-то она мне напомнила реку с играющим на стремнине хариусом.

Как и тогда, я стоял на берегу, не решаясь забросить в воду наживку. Я боялся нарушить гармонию чужой жизни.

 

Макрель

Ещё за неделю до Нового года в Минске была оттепель. Под ногами хлюпала грязь, моросил мелкий дождь, из скверов и парков стремительно исчезали остатки снега, выпавшего в начале декабря.

— А всё Балтика, — сказал Николай Иваную — Она для нас хуже мачехи. Летом выдувает тепло, зимой мороз не подпускает. А небо так на плечах лежит.

— Будет мороз, — успокоил его Иван. — Никуда не денется.

И точно — назавтра ударил мороз. Затрещал лёд на лужах, защипало уши, в обледеневших ветках деревьев засвистел ветер.

— На Минском море, небось, тоже лёд. — удовлетворённо сказал Николай.

— И что? — спросил Иван.

— Подлёдный лов начинается.

— Можно съездить, — согласился Иван. — В первые же после Нового года выходные

— Зачем в выходные, — глянул на него товарищ. — Новый год на льду встретим.

— А что, идея! — загорелся Иван. — Возьмём бутылку, бутерброды, петарды. А догуливать к Сашке отправимся.

Сашка был их знакомый врач. Он лечил приятелей от всех болезней, включая похмелье. По профессии Сашка был нейрохирург. Но главное, он жил в собственном доме в Ждановичах на берегу Минского моря, а вдоме был подвал, а в подвале стояли бутыли с домашним вином. Сам Сашка вина не пил и не раз просил друзей помочь ему избавиться от бутылей. Встреча Нового года вполне подходила для для этой цели.

— Замётано, — сказал Николай. — Ты звонишь Сашке, я готовлю снасти. Пить будем водку. От шампанского на морозе кровь леденеет.

— А не потонем? — вдруг засомневался Иван. — В тебе сколько килограммов?

— Семьдесят пять.

— Во мне восемьдесят…

По виду в нём были все сто, но Николая это не пугало.

— У меня фонарь хороший, — хлопнул он по плечу приятеля. — Посветим под ноги и пройдём, аки посуху. Говорят, мороз до Рождества продержится.

— А на чём поедем?

— На электричке. Машиной мы точно заблудимся или застрянем. В десять вечера отправимся, в одиннадцать будем на месте. Даже половить успеем. А потом к Сашке. Он непьющий, дождётся.

Николай прибыл на вокзал пораньше. В бушлате, валенках, с ледобуром в руках и туго набитым рюкзаком за плечами он сильно отличался от прочих пассажиров, спешащих к праздничному столу. Они ему со своими сумками и пакетами, из которых торчали горлышки шампанского, были просто смешны.

Николай купил два билета, сел на скамейку и развернул позавчерашний «Спорт-экспресс». За весь день не было спокойной минуты, хоть теперь отдохнёт.

Однако насладиться спортивными новостями ему не удалось. Краем глаза он заметил две фигуры. Одна из них была Иваном, а вот рядом с ней вышагивал, сверкая белыми зубами, Абрам.

Абрам, а если быть точным, Абрахам был принцем то ли из Бурунди, то ли из Руанды. В местном университете он обучался социологии. Закончив университет, Абрам отбыл на родину дожидаться своей очереди восшествия на трон. Всё-таки он был принц, хоть и не наследный. Но за пять лет, проведённых в стране хмурого неба, чахлых сосен и промозглой сырости, Абрам привык к праздности, неспешности и пофигизму. Вечерняя водка и утреннее пиво сделали своё чёрное дело. Абраму больше не хотелось на трон. Он хотел в общежитие к белокурым красавицам и весёлым собутыльникам.

Абрам решил поступить в аспирантуру университета, и его не остановила даже женитьба на Делии, чернокожей красавице из знатной семьи.

Он вернулся в Минск с молодой женой и поселился в общежитии для аспирантов. Снова по вечерам он сидел с друзьями за столом, утром отправлялся с ними же в пивную, и Делия, предоставленная сама себе, уходила гулять по городу.

Когда она шла по центральному проспекту, на котором располагались основные магазины столицы, отчётливо слышался хруст шейных позвонков. Ни один мужчина не мог устоять, чтобы не посмотреть вслед высокой, стройной, ослепительно красивой негритянке. Она шествовала по чужим камням, и казалось, что это пантера скользит по саванне, преследуя очередную жертву. А может, это жирафиха меланхолично брела от одного дерева к другому, не замечая с высоты своего роста мелюзгу, снующую под ногами.

Во всяком случае, Николаю она представлялась именно пантерой, в то время как Иван находил в ней сходство с жирафихой.

Сейчас Делии рядом с Абрамом не было, и это ещё больше не понравилось Николаю.

— Ты где его взял? — спросил он Ивана.

— В общежитии! — удивился тот.

— Зачем?

— Новый год! — встрял Абрам.

— Зато посмотри, как я его одел! — взял принца за плечи Иван и повернул на триста шестьдесят градусов.

В чёрном кожухе, валенках и шапке-ушанке Абрам выглядел чудовищно. Он походил одновременно на дворника, чёрта и обезьяну. Во всяком случае, он не имел ничего общего с университетским аспирантом и уж тем более с особой королевских кровей.

— Что мы там с ним будем делать? — продолжал допытываться Николай.

— Ловить рыбу.

— А если замёрзнет?

— Я купила две бутылки водки! — гордо сказал принц.

Абрам хорошо говорил по-русски, но в подпитии путал мужской и женский роды.

— Всё ясно, — сказал Николай, — набрались. Сейчас в милицию сдам.

— Не надо милицию, — похлопал его по плечу Абрам. — Тебя посадят.

Николай молча забросил на плечи рюкзак. Хотел, парень, приключений? Получи.

Они благополучно добрались до места и сошли с электрички. На небе среди редких облаков гулял молодой месяц. Хорошо виднелась на снегу дорога, ведущая к водохранилищу. Оно казалось огромной белой пустыней, исчезающей в темноте.

— Большой рыба здесь ловится? — поинтересовался Абрам.

— Очень большой, — буркнул Николай.

— Макрель?

— Меч-рыба, — сказал Иван. — «Старик и море» Хэмингуэя читал?

— Хэмингуэй расист, — заявил Абрам. — Русский писатель лучше.

— Толстой?

— Все лучше.

Они вступили на лёд, и литературный диспут прекратился. Первым, светя под ноги фонариком, шёл Николай, за ним Абрам, замыкал процессию Иван.

— Здесь, — остановился Николай. — Вон Ждановичи светятся. Дом Сашки как раз с этого конца. Улица Луговая, дом два. Который час?

— Одиннадцать, — посмотрел на часы Иван.

— Возьми бур и сделай три лунки. Я свечки подготовлю.

— Какие свечки? — удивился Иван.

— В стеклянных банках, — объяснил Николай. — Во-первых, всё видно, во-вторых, новогодняя иллюминация. Абрам будет наливать.

— Где стаканы? — обрадовался Абрам.

— Сначала забросим удочки. Есть мотыль и тесто. Я лично предпочитаю мормышку.

Дело, как ни странно, в руках ночных рыболовов спорилось. Иван быстро прокрутил во льду дырки. Николай наживил на крючки мотыля. Абрам бережно держал в руках бутылку «Берёзовой».

Ветра почти не было. Таинственно мерцали за стеклом огоньки. Чарующе булькала водка, которую наливал в металлические стаканчики Абрам.

— Ну, за старый год! — сказал Николай. — Не такой уж он был плохой.

— Хорошая, — кивнул Абрам. — Я женилась!

— Где, кстати, твоя жена? — чокнулся с ним Иван.

— Там, — показал куда-то за спину принц.

Они выпили. Иван сбегал к своей лунке и вернулся с ершом.

— Клюёт! — бросил он под ноги друзьям рыбку.

— Макрель? — прикоснулся к ней длинным чёрным пальцем Абрам.

Они торопливо выпили ещё по стаканчику и разошлись по своим лункам. Николай сразу же вытащил ерша, за ним второго.

— И у меня хвост! — похвастался Иван.

— Я запуталась! — пожаловался Абрам.

Однако на помощь ему никто не спешил.

— Мужики, Новый год! — вдруг заорал Иван. — Две минуты осталось!

Они снова сбежались к ящику, на котором горделиво отсвечивала боком бутылка водки.

— За Новый год! — объявил Николай. — Пусть он будет не хуже старого.

— Лучше! — поправил его Иван.

— В этом году аспирантура закончился, — грустно сказал Абрам. — Я здесь всегда хочу ловить макрель.

— Всегда не получится, — положил в рот кружок колбасы Николай. Кто страной будет править?

— У меня есть две брат.

Абрам опрокинул в себя стаканчик и крякнул.

— Наш человек, — сказал Иван.

Они опять разошлись по лункам.

— Я замёрзла, — вдруг объявил Абрам. — Лёд очень холодная. Макрель тоже замёрз и ушёл.

— Что будем делать? — спросил Николая Иван.

Тот сдёрнул с крючка очередного ерша и ничего не сказал.

— Видишь огни? — показал рукой Иван. — Это посёлок. Там живёт Сашка. Он нас ждёт. Луговая, дом два. Читать по-русски умеешь?

— Я очень хорошо читаю по-русски, — обидчиво сказал Абрам.

Не потрудившись даже смотать удочку, он потопал в посёлок.

Добравшись до первых домов, Абрам долго кружил, разыскивая улицу Луговую. Наконец ему на глаза попалась табличка с надписью: «Улица Луговая, д. 2-а». Не обратив внимания на букву «а», Абрам открыл калитку и направился к дому с одним светящимся окном. В общежитии для аспирантов он открывал без стука любую дверь, и везде ему были рады. Русские, равно как и белорусы, были на редкость гостеприимные люди, Абрам к этому привык.

С трудом нашарив в тёмных сенях дверь, он решительно толкнул её и вошёл в тускло освещённую комнату.

У печи стояла пожилая женщина со сковородником в руках.

— Здравствуйте! — вежливо сказал Абрам. — Я пришла к доктору Сашке.

Женщина попятилась, затем перекрестилась на тёмную икону в углу, размахнулась и шарахнула принца сковородником по голове. У Абрама из глаз брызнули искры. Он рухнул на пол, как сноп.

После ухода Абрама друзья ловили не больше часа. Одна за другой потухли свечи. Кончилась водка. Ерши тоже перестали клевать.

— У тебя сколько хвостов? — спросил Иван.

— Пять.

— И у меня пять.

На самом деле он поймал четыре ерша.

Они быстро смотали удочки, собрали банки с огарками свечей и пошли к Сашке. Николай на ходу растирал рукой замёрзший нос.

Громко топая валенками, они ввалились в тёплый дом. Ярко горел свет. В углу стояла украшенная ёлка. Голова Сашки торчала из открытого подпола посередине комнаты.

— Настоящий нейрохирург, — засмеялся Николай. — Куда руки-ноги дел?

Голова ничего не сказала и пропала в дыре.

— Принимай бутыль! — донёсся из неё голос Сашки.

Николай с Иваном бережно приняли бутыль и водрузили в центре праздничного стола. Он был хорош: сало, домашняя колбаса, сальтисон. В миске дымилась недавно сваренная картошка.

— А где Абрам? — спросил Иван. — Замёрзли, понимаешь, а налить некому.

— Нет здесь никакого Абрама, — вновь показалась в дыре голова Сашки. — Огурцы с помидорами доставать?

— А как же, — сказал Николай.

— Подожди, где Абрам? — остановил его Иван.

Они приняли из рук Сашки по банке помидоров и огурцов и сгрудились у стола. Выходить из дома и искать принца никому не хотелось.

Вдруг кто-то громко постучал в окно.

— Баба Маня? — отодвинул занавеску хозяин. — Заходите!

Открылась дверь, и в комнату вошла сначала женщина в наброшенном прямо на халат пальто, за ней Абрам с перевязанной головой. Белоснежный бинт на чёрном лбу смотрелся страшно.

— Александр Михалыч, бес попутал! — схватила Сашку за руку женщина. — Собралась спать, разбила угли в печке, закрыла вьюшку — и тут он входит! Чёрный, як головня!

— Кто входит? — спросил Сашка.

— Дак я думала — чёрт! Как раз по телевизору показывали… Перекрестилась на святого Миколу, схватила сковородник и по голове. Потом пригляделась — кровь… А у них же крови не бывает, сами знаете. Батюшки, думаю, человека прибила! Тут он про вас заговорил. Луговая, дом два, доктор Сашка. Чисто на нашем языке! Я перевязала, как могла, и к вам…

Абрам, пошатываясь, подошёл к столу и налил из початой бутылки в рюмку водку.

— Луговая, дом два, — сказал он. — Доктор Сашка.

Все расхохотались. Не смеялась одна баба Маня.

— Откуль же мне знать, что тут ходят люди, ваксой намазанные? — бормотала она. — У нас таких сроду не было…

— Ну, за макрель! — провозгласил Николай.

— Хороший Новый год получился, — согласился Иван.

— Жена спросит, где была? — посмотрел на них Абрам. — Я скажу, Луговая, дом два. Макрель ловила.

— И поймала, — хмыкнул доктор Сашка.

В углу комнаты, прижав уши, расправлялся с ершами хозяйский кот.

За окном громыхнул салют. Люди отмечали наступление Нового года.

 

Диана

1

О том, как живут люди в Германии, я узнал в Болгарии. И дело совсем не в том, что в первой и второй мировых войнах Болгария воевала на стороне Германии. Отдыхая в Созополе под Бургасом, я познакомился с Виктором, русским человеком, живущим в Германии.

Появление Виктора на пляже было если не триумфальным, то во всяком случае величественным. С большой сумкой в руках он шёл во главе семейства. Жена несла сумку поменьше. Девочка-подросток тащила пляжный зонт. Пятилетний мальчик замыкал процессию подобно эсминцу, охраняющему флагман эскадры. Виктор был в капитанской фуражке, на груди у него болтался огромный бинокль.

Эскадра уверенно рассекла море из людских тел и бросила якорь возле зонта, под которым расположился я. Из сумок были извлечены три больших полотенца, Виктор установил зонт.

— Купаться, — отдал приказ капитан.

Семейство ушло в море.

Виктор взял в руки бинокль и навёл на спасателя с чудовищно развитыми мышцами. Тот со зверским выражением лица хватал маленького мальчика и швырял в море. Пацанёнок с восторженным визгом шлёпался в воду. Я знал, что спасатель играет с сынишкой, и не обращал на них внимания.

— Неужели он ещё ни на кого не нарвался? — посмотрел на него Виктор.

Он безошибочно определил во мне соплеменника, но я этому не удивился. Наш брат хорошо виден даже среди голых.

— Кто? — спросил я.

— Вон тот качок, — показал на спасателя Виктор.

У Виктора тоже хорошая мускулатура, но он был спасателю по плечо.

— Нарвётся, — сказал я.

— Конечно, — кивнул головой капитан. — У нас в Германии он сразу получил бы по кумполу.

— Давно там живёшь? — спросил я.

— Двенадцать лет. Жена казахстанская немка, а я из Оренбурга.

— Хороший город, — кивнул я. — Родина Черномырдина.

— Это кто? — покосился на меня Виктор.

— Газовый король, — сказал я. — Теперь дипломат.

— Много денег в кармане?

— Писали, не один миллиард.

— Долларов?! — разинул рот Виктор.

— Да у нас миллиардеров, как собак нерезаных, — сказал я. — Один сейчас в тюрьме сидит.

— Абрамович? — проявил осведомлённость Виктор.

— Этот в Англии футбольную команду купил.

— Ага… — повертел в руках бинокль Виктор. — У нас миллиардеров немного.

— Конечно, — согласился я. — Разве немцы догадаются разложить по карманам национальное достояние? Это только русским под силу.

— Кое-что до нас доходит, но чтоб в кармане был миллиард… — почесал он затылок. — В Москве, говорят, шестисотых «мерседесов» больше, чем во всей Германии.

— В Германии? — хмыкнул я. — Их у нас больше, чем во всей Европе. А то и в мире. Всё ближнее Подмосковье застроено особняками по миллиону долларов.

— В Германии так только профессора живут, — сказал Виктор. — У кого голова хорошо соображает. А таких ведь немного. У вас тоже профессора на шестисотых разъезжают?

— У нас в основном бандиты.

— Бандитов надо в тюрьму сажать.

— Чтоб не посадили, они становятся депутатами. Некоторые в губернаторы пролезли.

— Да, я слышал, — кивнул Виктор. — Если один бандит станет губернатором, это сколько ж братков он от тюрьмы отмажет?

— У нас бандиты уже целыми регионами управляют.

— Комического артиста выбрали губернатором, — рассмеялся капитан. — Я свою мать зову к себе, но она не хочет. Говорит, восьмидесяти долларов ей хватает.

— У нас денег не хватает только миллиардерам, — согласился я. — Но ты, я вижу, хорошо устроился.

— Неплохо, — скромно опустил он глаза. — В Германии если есть работа — можно жить.

— Чем занимаешься?

— Работаю в фирме, опыляющей виноградники. Про мозельские вина слыхал?

— А как же, — сказал я. — Говорят, хорошие. Лично я пью крымские.

— О, крымские! — оживился Виктор. — Я, правда, больше люблю водку.

— Кто же её не любит, — сказал я. — Но в жару можно и вина выпить.

— Если дадут, — посмотрел на выходящее из воды семейство Виктор. — Я литр выпиваю без напряга.

— В Грузии за ночь выпивают по пять, — сказал я, — но белого. Идёт легче.

— В красном сахар задавливает, — тоном знатока сказал Виктор. — Надо бы здешнего попробовать.

Я пожал плечами. В принципе, меня в Болгарии устраивала «Плиска».

— В прошлом году мы отдыхали на Золотых песках под Варной. Кошмар! — сказал Виктор и посмотрел на жену, приглашая её принять участие в разговоре.

— Что так? — спросил я.

— Не курорт, а резервация! — махнул он рукой. — Согнали всех в одно место. А мне немцы и в Германии надоели.

— Там и турки есть, — сказал я.

— Турки им страну отстроили, — поднял палец Виктор. — Теперь имеют полное право на проживание.

Я согласно кивнул головой. В феврале я неделю прожил во Франкфурте-на-Майне, и меня поразило обилие темнокожих на улицах финансовой столицы Европы. То ли индусам, то ли пакистанцам принадлежала и гостиница «Савой», в которой я жил.

— Сейчас немцы предпочитают жениться на чёрных, — будто подслушав мои мысли, сказал Виктор.

— Почему? — спросил я.

— А ты немок видел?

Немок я видел. Но если бы мне предложили на выбор немку и негритянку, я всё-таки выбрал бы белую.

— Современных немок семья не интересует, — растолковал Виктор. — Пьют, курят, гуляют. В газетах полно брачных объявлений — жён ищут. Некоторые на русских женятся.

— Это они зря, — сказал я.

Жена Виктора засмеялась. Виктор посмотрел на неё, но ничего не сказал.

— Чем ты занимаешься в своей фирме? — сменил я тему разговора.

— Вертолёты крашу. Вообще-то я электрик, но для того, чтобы работать по специальности, надо было экзамен сдавать.

— Не захотел?

— Так он же на немецком! Я в Германии говорю по-русски.

Жена что-то сказала по-немецки мальчику. Тот надел пляжные тапочки.

— Пусть он по-немецки шпарит, — кивнул на сына Виктор. — Чем только я не занимался, пока не пристроился. Машины в Калининград гонял, сараи строил… Но теперь всё в порядке. Недавно шефу машину покрасил.

— Доволен?

— А то! В этом году закон страшный приняли, уравняли в правах старых и новых эмигрантов. Многие ребята, с которыми я начинал, на социалку сели.

— Это что значит?

— Живут на одно пособие. А я крашу и в ус не дую.

— Несправедливый закон, — сказала жена. — Не учитывается прежний трудовой стаж.

По-русски она говорила вполне сносно.

— Забастовки начались! — вскочил на ноги Виктор. — А что осенью будет… Феликс, сойди с дядиной одежды!

Мальчик его не понял. Жена повторила по-немецки, и Феликс, сердито посмотрев на меня, сделал шаг в сторону.

— Ничего, — сказал я. — Подтянут уровень жизни на восточных территориях, потом станут эмигрантам помогать.

— Его ещё пятьдесят лет подтягивать будут, — хмыкнула жена. — На востоке полная разруха!

«Если в бывшей ГДР разруха, тогда что у нас? — подумал я. — А она газеты читает. Или телевизор смотрит».

— Я телевизор не смотрю, — сказал Виктор. — Главное, чтоб на столе было. Но колбаса у них — тихий ужас!

Я снял тёмные очки и положил на шезлонг. Надо было идти купаться.

— Ты немецкую колбасу ел? — не отставал Виктор.

— Не приходилось.

— Повезло. Синтетика, а не колбаса. Здесь как с едой?

— Мне нравится. Сейчас искупаюсь и пойду есть кебапчи.

— Это что?

— Свиные колбаски. Рыба неплохая — форель, ципура. Цаца к пиву хороша.

— Цаца?

— Жареная килька, прямо с головой едят.

— Слушай, я придумал. У них есть экскурсия в Несебр, вечером ужин в ресторане. Можно хорошо посидеть.

Он подмигнул мне.

— Ольга, ты как насчёт экскурсии?

— Посмотрим.

Мы договорились встретиться завтра на этом же месте, и я ушёл купаться.

2

Отдыхать в Созополе мне нравилось. Основанный греками в незапамятные времена, городок был разделён узким перешейком на старый и новый город. В старой части сохранились развалины древнего храма, несколько церквей, ветряная мельница. В порту у причала стоял трёхмачтовый парусник. Чуть поодаль вырисовывались на небе хищные силуэты двух натовских кораблей.

С утра до вечера по узким мощёным улочкам городка бродили толпы туристов, в основном поляков. На набережной готовили «дюнер кебап», который у нас называется шаурмой, и пекли блинчики. В бесчисленных кафе за чашечкой кофе сидели парочки. Старики неспешно цедили пиво. От сувенирных лавок рябило в глазах. В старом городе на ступеньках домов, покрытых красной черепицей, сидели кошки, без особого интереса наблюдая за туристами. Шумело море, кричали чайки, гремел шлягер молдавской группы «О зон».

По утрам меня будили бакланы. Они сидели на печных трубах соседних домов и пронзительно орали. Их крик напоминал рвотные позывы кошки, обожравшейся мясом. Я выходил на открытую веранду и смотрел, как бледнеют звёзды на розовеющем небе. Вставало солнце, и я шёл досыпать.

Но вот приехал Виктор, и размеренный ритм моего отдыха был нарушен.

— Завтра едем на экскурсию в Несебр, — сказал он, когда я пришёл на пляж.

— Завтра? — удивился я.

— Следующая экскурсия через неделю. А оттуда в деревню Бата. Там будут танцы на раскалённых углях.

— Я не умею танцевать, — сказал я.

— Да не ты будешь танцевать, а для нас! — расхохотался Виктор. — В ресторане гвоздь программы — танец на раскалённых углях. Народная традиция.

Теперь мне всё стало ясно. Танец предполагался в ресторане, а в них, как известно, не только танцуют.

— Едешь с семьёй? — спросил я.

— Феликс затемпературил, — понизив голос, сказал Виктор. — Вдвоём отправимся. Я уже забронировал места.

— Где?

— В агентстве на площади. Там такая девушка!..

Он закатил глаза.

— Не немка?

— Какая немка! — Виктор оглянулся на жену, которая наблюдала за купающимися детьми. — Таких я и в Оренбурге не видел. Волосы — во!

Он широко развёл руки.

Надо сказать, последний раз я был в Болгарии двадцать пять лет назад, и за эти годы с болгарскими девушками что-то произошло. Нет, среди них ещё попадались экземпляры, несущие явственный отпечаток османского ига. Как и православные церкви, построенные в то время, они были приземисты, грубо скроены и мрачноваты. Но в подавляющем большинстве это были длинноногие красавицы, отбросившие все предрассудки и недостатки прошлых времён. От их прожигающих взглядов у меня уже не раз пробегали по спине мурашки. А может, все дело было в том, что четверть века назад мне самому было двадцать пять? В эти годы на девушек смотришь по-иному. Тем более, в Болгарию я приезжал с группой студенток из Витебска. На их фоне бледно выглядели бы не только немки с болгарками.

— Ну что ж, — сказал я, — если ты настаиваешь, пусть будут танцы на углях. Хотя на углях лучше всего готовить шашлык.

— Это на даче, — хохотнул Виктор. — Я, конечно, уже не тот, что раньше, но отдохнуть могу. Ты шарики из баксов кидал?

— Шарики? — не понял я.

— Скатываешь десятку в шарик и бросаешь музыканту. Песни заказывали, — объяснил Виктор. — Девкам деньги в трусы засовывали.

— В Советском Союзе этого не было, — сказал я.

— Я тоже случайно в Германию залетел, — стал серьёзным Виктор. — Сначала самолёты обслуживал, теперь крашу вертолёты.

— Ты уже говорил, — кивнул я.

— А про то, что ребята, которые вместе со мной кидали шарики, теперь палец сосут, говорил?

— Нет.

— То-то. Дочка вот переходный экзамен сдала, теперь может дальше учиться.

— Не каждый сдаёт?

— Меньше половины класса. В Германии не всё так просто.

— В России не просто, что уж говорить про Германию, — согласился я.

— Цивилизация тоже дойдёт до вас, — сказала Ольга, незаметно оказавшаяся рядом с нами.

— Может, и дойдёт, — вздохнул я, — но ещё многое не разграбили. Земля вот не продана.

— Слушай, а почему вы свою нефть англичанам продали? — вмешался Виктор. — У нас пишут, вся сибирская нефть в руках «Бритиш петролиум».

— У меня не спрашивали, кому продать.

— Недра и их богатства должны принадлежать нации, — сказал Ольга.

— Тогда будет мало миллиардеров, — посмотрел я на неё. — Кто станет футбольные клубы покупать?

— Странно: сидит в тюрьме и покупает футбольный клуб! — покачал головой Виктор.

— Это другой.

— Но может купить?

— Вполне.

— В Германии ему не разрешили бы.

— Знаешь, какой пласт населения в России самый бедный?

— Фермеры.

— Профессора.

— Не может быть! — сказал Виктор. — Этого не может быть даже в России.

Я не стал с ним спорить.

Ольга с детьми ушли на набережную есть блинчики.

— Хорошо на отдыхе! — сказал Виктор, прикладывая к глазам бинокль. — Вон та чёрненькая ничего.

— Без лифчика?

— Ну да.

— При ней вон какой бугай.

— Тут и без бугаёв хватает, — опустил бинокль Виктор. — А наша Диана лучше всех.

Итак, она звалась Дианой.

— Когда едем? — спросил я.

— Завтра в три часа.

— Искупаюсь и пойду пить пиво с цацей, — сказал я.

— А вечером?

— Погуляю по старому городу.

— А я с семьёй, — вздохнул Виктор.

— Завтра оторвёмся, — утешил я его.

— На все сто!

Он снова приложил к глазам бинокль. У меня отдых уже заканчивался, и я был пресыщен видом девушек, загорающих топлесс. Через неделю про бинокль забудет и Виктор. Солнце, море, песок, — что ещё надо человеку для полного счастья? С этой мыслью я и поплыл к дальним буйкам.

3

Диана ничем не отличалась от своих сверстниц, которыми был переполнен Созополь. Стройная, с пышной шапкой искрящихся на солнце волос, глазастая. Может быть, плохо загорела, но ведь на работе человек.

— Сколько нас едет? — спросил я Виктора.

— Человек восемь, — пожал он плечами. — В микроавтобус больше не войдёт.

Экскурсанты полезли в «Форд», и я оказался лишним.

— Садитесь рядом ко мне, — помахала рукой Диана.

— А я?! — обиженно крикнул из дальнего угла салона Виктор.

— В следующий раз, — сказал я, захлопывая дверь.

Диана говорила по-русски с заметным акцентом, но понять её было можно.

— Вы местная? — спросил я.

— Ехала на работу.

— Издалека?

Диана помотала головой, и я от неё отстал. Русский скоро перестанут понимать не только в Болгарии, но и на Украине. «В Украине», — поправили бы меня братья-хохлы.

Автобус тронулся. Виктор быстро утешился и стал громко рассказывать соседкам — двум мамашам с дочками — про жизнь в Германии. Я глазел по сторонам. Диана учила текст, написанный от руки.

«Студентка, — подумал я. — Рот великоват, но её не портит. Не зря Виктору понравилась».

Дорога до Несебра заняла около часа. Он тоже делился на старый и новый город. Мы остановились у развалин древней крепости. Диана принялась рассказывать её историю. Как я понимаю, именно этот текст учила она в автобусе. Я отошёл в сторону и побродил по развалинам, которым около двух с половиной тысяч лет. История Созополя и Несебра одинакова. Греки, булгары, пришедшие с Волги, турки, в одночасье сделавшие хозяев рабами. Христианские церкви, строившиеся тогда, не могли быть выше турка, сидевшего на коне. Но в этом и очарование болгарских храмов. Зодчие умудрялись сделать их величественными даже при двухметровой высоте. Внутри храмов живыми глазами смотрели на нас святые Константин и Елена, Никола, Стефан, Иоанн…

— Слышали ли, что я рассказывала? — подошла ко мне Диана. — Я могу повторять для вас.

— Не надо, — сказал я. — Через сколько отъезжаем?

— Через час, — выскочил из толпы туристов Виктор. — Ты куда пропал?

— В церковь зашёл.

— Может, пивка? — галантно предложил Диане Виктор.

Она закивала головой.

— Вот сюда и зайдём, — показал на ближайшее кафе Виктор.

— Болгары кивают головой, когда говорят «нет», — сказал я. — Так?

— Так, — улыбнулась Диана. — Я биру не пью.

— А кофе?

— Пью.

— Значит, идём в старый город пить кофе.

— Погоди, — остановил меня Виктор. — Получается, у них всё наоборот?

— Конечно! — замотала головой Диана.

— А если ты согласна?

Она опять помотала.

— Чтобы разобраться, надо хорошо выпить, — сказал Виктор. — Я с немцами тоже часто вхожу в ступор. Особенно по пьяни.

— Пьяные все одинаковы, — пожал я плечами.

— Не скажи! — загорячился Виктор. — Немцы по-другому дуреют. Но при девушке я не буду…

Старый Несебр был сплошной сувенирной лавкой, в которой продавцов значительно больше, чем покупателей. И здесь не было кошек, с презрением глядящих на праздношатающихся двуногих. А старики, цедящие пиво, появятся ближе к вечеру. Интересно, они тоже пьют его с цацей?

Диана и в Несебре выглядела белой вороной.

— Вы умышленно не загораете? — спросил я.

— Что? — растерялась она.

— Нет, ничего.

Я тоже плохо понимал болгарскую речь. Написанный текст воспринимался гораздо лучше. Я знал, что дело в структуре языка, болгарский намного архаичнее. Некоторые слова в нём мне очень нравились, например, брашна — зерно.

— Бысть или бяше? — спросил я Виктора.

— Чего?! — уставился он на меня.

— Диану надо вывести на пляж. Видишь, какая бледненькая?

— Не надо, — улыбнулась Диана. — Загорать буду без работы.

Да, местные жители почти не загорают. Мой друг из Сухуми Володя на пляже не бывал годами. А его пятилетний сын просто не знал, что такое море, ходил круглый год в соплях. Каково им сейчас на тонущем корабле под названием «Сухуми»?

Мы опять погрузились в автобус и поехали в Бату. Вдоль дороги тянулись поля с редкими виноградниками.

— Много пустующей земли, — сказал я Диане.

— Колхозы разогнали, — ответил вместо неё водитель.

— И кому теперь принадлежит земля?

— Раздали крестьянам. Но одному трудно обрабатывать…

Водитель по-русски говорил намного лучше Дианы.

Я вспомнил своего родственника Алексея, недавно приезжавшего к нам со Смоленщины. Ему было за шестьдесят, но все его звали Лёшкой, и он ни капельки не обижался.

— Что у вас вместо колхоза? — спросил я его.

— Товарищество.

— Поля по-прежнему пустуют?

— Уже нет.

— Слава Богу! — обрадовалась жена. — Неужели стали засевать?

— Нету полей, — посмотрел на неё Лёнька, — один сплошной лес. Пошёл на прошлой неделе по грибы и заблудился. Вроде, в этом месте было поле, а я всё из леса не выберусь, петляю, как пьяный заяц. Деревья высокие, с небом разговаривают. Километров пять лишних прошёл.

— А кто в товариществе работает? — не отставал я.

— Кто-кто — старики. В колхозе было тысяча двести коров, сейчас сто. Молодых на работу в Москву возят.

— Кто возит?

— Наёмники. Наберут бригаду, отвезут на стройку в Москву, через месяц выдадут половину заработка и привезут назад.

— Почему только половину?

— Чтоб ты вернулся за второй половиной. За неделю всё пропьёшь — и опять на стройку. Я их так и зову — товарищи. «Опять нажрался, товарищ?» А он даже хрюкнуть не может. Тишина в деревне…

Болгарские деревни тоже не казались шумными. Оживление царило лишь в Бате, куда один за другим подъезжали автобусы с туристами. У высоких ворот ресторана, стилизованного под деревенский дом, нас встретил официант с подносом, на котором плотно стояли глиняные стаканчики с ракией.

— Гульнём? — взял я в руку стаканчик.

— А как же! — торопливо осушил два стаканчика подряд Виктор. — Третий день на отдыхе, и до сих пор ни в одном глазу.

4

Мы вошли во двор. Слева под навесами располагались столы, справа эстрада с музыкантами, посередине большая танцевальная площадка. У задних ворот, ведущих на соседнюю улицу, стоял грустный ишак в пёстрой попоне. Чуть поодаль ярко пылал костёр.

Мы сели за свободный стол. Виктор заглянул в кувшины, стоящие в центре стола.

— В одном красное вино, в другом белое! — объявил он. — Какое пьём?

— Красное, — сказал я.

За соседним столом загалдели чехи. Один из них схватил пустой кувшин и побежал к кухне. Несмотря на большой живот, бежал он быстро.

— Я принесу ещё, — улыбнулась Диана, проследив за моим взглядом.

— А сколько кувшинов полагается? — строго спросил Виктор.

— Три.

— Я добавлю, — посмотрел на меня Виктор. — Денег хватает.

Деньги и у меня водились. Вино было жестковато на вкус, но пить можно.

— Славянское братство, — огляделся по сторонам Виктор. — Странно, немецкого языка не слышно.

— У нас много немцев, — привстала Диана. — Вон там сидят, за первым столом.

— Ну и чёрт с ними, — разлил по кружкам вино Виктор. — Но я до сих пор не понимаю, как можно заработать миллиард. Это ж голова должна быть как у профессора!

— В России это проще простого, — сказал я. — Например, в одной из российских республик существует огромный завод, назовём его «Пластмасса». При советской власти его строили всей страной. Контрольный пакет акций завода за двести миллионов долларов приобретает один бизнесмен и через месяц продаёт его американской компании за двадцать пять миллиардов. У тебя в школе что по арифметике было?

— Тройка, — поднёс кружку к губам Виктор — и поперхнулся. — За сколько миллиардов?!

— За двадцать пять.

— А кто этот бизнесмен? — спросила Диана.

— Секрет, но вам я скажу, — наклонился я к её уху. — Сын президента республики, на территории которой находится завод.

Кончики волос Дианы попали мне в нос, и я чихнул.

— На здраве! — рассмеялась девушка.

— Ни хрена себе! — посмотрел в свою кружку Виктор. — Ну ни хрена себе!

Российская действительность сделала его русский язык если не богаче, то значительно экспрессивнее.

— Козлы! — налил он себе в кружку. — Пока только одного козла посадили?

— Больше нельзя, — я тоже налил себе вина. — Разбегутся вместе со своими миллиардами. Частная собственность у нас — это святое.

— Понятно…

— А почему русские очень часто обижают животных? — исподлобья взглянула на меня Диана. — Козы очень красивые. Ишак мне тоже нравится.

В этот момент чехи фотографировались верхом на осле. В каждом мужике было не меньше ста килограммов, но ишак стоически выдерживал их тяжесть. Самого толстого чеха взвалили на него в десять рук. Осёл не повёл и ухом.

— Как русский народ, — сказал я. — Любого миллиардера снесёт.

— А революция? — поднял голову Виктор. — Мой прадед против Колчака воевал!

— Не будет больше революций, — вздохнул я. — Если русскому народу хребет сломали, что уж про остальных говорить.

— Русские нас от турок спасли, — сказала Диана.

— Вас спасли, а самим кирдык, — хмыкнул Виктор. — Не вернусь я в Россию. Пусть дети немцами становятся.

— А ты? — спросил я.

— Да я уже почти привык. Говорить не могу, но понимаю как собака. Я хоть в чужой стране живу, а вот как вы своих миллиардеров терпите…

— Обыкновенно, — сказал я. — Чистим, моем, убираем. Некоторые задницу лижут. За это хорошо платят.

— Я, если честно, тоже лижу, — повесил голову Виктор. — Диана, принеси вина!

Девушка с готовностью вскочила, схватила кувшин и ускакала на кухню. Хорошая козочка.

— Эх, не был бы я женат… — посмотрел ей вслед Виктор.

— Не жил бы в Германии, — сказал я.

— Она к тебе подсаживается, а не ко мне.

— Молодая ещё.

— Но она хоть чувствует, что мне нравится?

— Это они всегда чувствуют.

Диана принесла вино.

— Надо идти на танец, — сказала она.

— Какой танец? — удивился Виктор.

— На угли.

Действительно, ради чего мы сюда приехали? Чехи уже в полном составе столпились вокруг костра. И немцы там, и поляки, хохлы в первом ряду стоят. Мы присоединились к ним. Диана прижалась ко мне тугим бедром. Её волосы опять защекотали у меня в носу, но на этот раз я сдержался.

Какой-то человек ходил по кострищу, сгребая кочергой раскалённые угли в кучки.

— Босой! — толкнул меня в бок Виктор.

— Это и есть танец? — спросил я Диану.

— Да! — помотала она головой.

— Ему не больно?

— Не знаю.

Под звуки болгарского танца человек принялся разбивать кучки ногами. Угли разлетались в темноте, как трассирующие пули. Танцор, крепкий мужчина средних лет, вдруг схватил одну из туристок, вынес её на середину кострища и наклонился вместе с ней к углям. Она завизжала. Народ довольно захохотал.

— А в других местах танцуют на углях? — спросил Виктор.

— Нет, — кивнула Диана, — только в Бате.

— Может, попробовать? — шагнул вперёд Виктор.

— Не надо! — схватила его за руку Диана.

— Шучу, — покосился на меня Виктор. — Пойдём выпьем.

Мы сели за стол и выпили по кружке.

— Не будет у вас цивилизации, — сказал Виктор и вытер тыльной стороной ладони рот.

— Почему? — спросил я.

— Цивилизация — это социальная справедливость. У вас её нет и в помине. Когда у одного двадцать пять миллиардов, а у другого пенсия восемьдесят долларов, народ не может быть единым. Ты заметил, что в террористических актах у вас гибнут только бедные?

— Ещё бы, — сказал я, — миллиардеров охраняют. И в метро они не ездят. Но народ не был единым и при коммунистах.

— Тогда все были бедные! — удивился моей тупости Виктор. — А кто побогаче, тот прятался. Теперь вы капитально разделились. И бить вас будут по одному.

— Кто станет бить?

— Да все кому не лень!

Чувствовалось, Виктор уже устал втолковывать мне очевидные истины.

Диана, молча сидевшая рядом с нами, вдруг вскочила со скамьи.

— Ты куда? — попытался остановить её я.

— Народный танец! — крикнула она и умчалась на площадку.

Там уже образовался огромный круг. Диана подпрыгивала не хуже других.

— Умеет, — с завистью сказал Виктор.

— Чем меньше народ, тем он лучше знает свои танцы, — ответил я.

Праздник заканчивался. Напоследок Виктор всё же сходил на кухню и притащил ещё один кувшин вина.

— Больше не лезет, — сказал я.

— А мы стоя и не наклоняясь, — хохотнул он. — Диана, кто больше пьёт: русские или болгары?

— Чехи, — покосился я на соседей. — Опять толстый побежал с кувшином.

— У них пивная закалка, — сказал Виктор. — Диана, приезжай ко мне в Бонн. Встречу и устрою по высшему классу.

— Спасибо, — перестала улыбаться Диана. — Заработаю деньги — обязательно приеду.

— Можно и без денег, — напыжился Виктор. — Слава Богу, неплохо зарабатываю.

— Она хочет приехать на свои деньги, — сказал я.

— И ты приезжай, — Виктора заклинило. — За покрашенную машину хозяин знаешь сколько мне заплатил?

Только теперь я понял, что Виктор окосел.

— Приедем, — кивнул я, — но сначала в мой любимый Созополь, в котором море, храмы, Диана… Нет, сначала Диана, потом море.

Мы сели в автобус, и опять я оказался рядом с Дианой. Виктор выкрикивал что-то невразумительное всё из того же дальнего угла.

— Устали? — спросил я девушку.

— Немного, — положила она голову мне на плечо.

— Завтра поплаваем в море, и опять в бой, — сказал я, боясь шевельнуться.

— Завтра работа, — пробормотала Диана.

Я вспомнил, что местные не купаются, но говорить ничего не стал. Была уже глубокая ночь. Яркий свет фар встречных машин бил в глаза, не позволяя задремать. Впрочем, Диане он совсем не мешал.

В Бургасе автобус вдруг затормозил у одной из остановок. На ней стоял высокий плечистый парень с бритой головой. Диана встрепенулась, взбила рукой волосы и оглянулась на туристов.

— Чао-чао! — сказала она. — Спасибо за компанию. Я уже приехала.

Она была свежа как огурчик, можно залюбоваться. В хоре голосов, благодаривших её, я не услышал баритона Виктора. Он мирно спал в своём углу.

Диана помахала всем рукой, посмотрела на меня ясными глазами, по-птичьи ткнула носом в щеку и выскочила из машины. Парень обнял её за плечи, и они пропали в темноте.

Я вдруг вспомнил кошек, сидящих на ступеньках домов в Созополе и следящих прозрачными глазами за прохожими.

Они, как и Диана, были с другой планеты.

 

Воздушный бой

На предвыборную встречу действующего мэра города по фамилии Колтунов с избирателями Николай попал случайно. Приехал на родину проведать брата и встретил на улице Серёгу Поликарпова, бывшего одноклассника.

— Ты как?

— Да так.

— В Москве, небось, икру ложкой трескаешь?

— Это вы тут разожрались, — похлопал по раздобревшей спине товарища Николай. — Центральную площадь брусчаткой вымостили.

— А что, не хуже Красной площади получилось, — хохотнул Сергей. — Жизнь-то налаживается!

— Да уж, — согласился Николай. — Похоже, ты в начальники выбился?

— Помощник главы администрации, — не стал скромничать Сергей. — Сейчас вот предвыборный штаб возглавляю.

— Неужто деньги делишь?

— Ну-у… — замялся Поликарпов. — Сегодня в два часа встреча с избирателями. Не хочешь прийти? После митинга фуршет. С шефом познакомлю.

— А где митинг?

— На нашем лугу. Помнишь, как мы на нём третью школу в футбол раздолбали? Ты тогда гол забил.

— Два гола, — кивнул Николай. — Неужели там до сих пор ворота стоят?

— Какие ворота! — засмеялся Сергей. — Нынешнюю молодёжь за мячиком уже бегать не заставишь. Я распорядился установить трибуну, три выездные торговые точки разместил. По одной бутылке пива бесплатно.

— Сильно! — оценил размах старого товарища Николай. — На бесплатное пиво народ соберётся.

— Приходи, — толкнул его плечом Сергей. — На трибуне постоим, людям ручкой помашем. Небось, в Москве на мавзолей не больно-то пускают?

— Куды нам, — крякнул Николай. — Я смотрю, вы тут власть крепко держите.

— Стараемся. Для чего её строили, вертикаль-то?

Они засмеялись.

Серёга в школе перебивался с троек на четвёрки, и теперь видеть его хозяином жизни Николаю было странно. Но какой толк, что сам он в школе был лучшим математиком? Ни дачи, ни джипа, ни тумбочки, в которой деньги лежат. Не те законы изучал он в школе, совсем не те.

— Не горюй! — подмигнул ему Поликарпов. — После митинга коньячку выпьем, с девочками из пиар-группы пообщаемся. Помнишь, как мы с тобой Машку делили?

— Как не помнить… Она, вроде, уехала из города?

— Уехала, вернулась, опять уехала. Три мужа, один другого богаче, а при встрече заплакала. Тебя вспоминала.

— Машка? Она и плакать-то не умеет. Узнать хоть можно девушку?

— Ещё лучше стала, чем была, — вздохнул Сергей. — И не плакала, конечно, смеялась, но тебя вспоминала. «Где наш ушастый?» — спрашивает.

Сердчишко Николая подпрыгнуло. Всё правильно, одна Маша называла его ушастым.

И он твёрдо решил пойти на встречу мэра с избирателями. Где ещё можно повидаться с земляками? Машу, конечно, он там не найдёт, но всё же… Вон молодёжь подросла, пупки на всеобщее обозрение выставила. Пиар-группа…

Народу на лугу собралось сотни три человек, по меркам городка немало. Парни и девушки толклись у ларьков с бесплатным пивом. Пенсионеры, большей частью старушки, стояли чуть поодаль, что-то горячо обсуждая. Несколько нарядов подчёркнуто вежливых милиционеров скучали возле автобуса с надписью «ОМОН». Импровизированную трибуну полукольцом окружали тренированные ребята в штатском.

— Николай! — услышал он. — Давай к нам!

Сергей махал ему рукой из-за оцепления. Охранники посторонились, пропуская Николая к трибуне. Здесь было намного просторнее.

— Гость из Москвы, — подвёл его к представительному мужчине в костюме с галстуком Сергей. — Так сказать, в целях стратегического партнёрства…

Тот благосклонно кивнул, не прерывая разговора с милицейским чином.

— Какого ещё партнёрства? — вполголоса спросил Николай.

— Какого надо, — засмеялся Сергей. — Айда на трибуну, митинг начинается.

— Из Москвы? — подскочил к ним человек с волосами до плеч, на тощей шее у него болтался длинный шарф. — Будете стоять третьим от шефа. Говорить не больше пяти минут. Кто спёр мегафон, спрашиваю?..

И он метнулся куда-то под трибуну.

— Кто это? — в растерянности посмотрел на Сергея Николай.

— Специалист по избирательным технологиям, тоже, между прочим, из Москвы. Зовут Марком.

— Мне что, придётся выступать?

— По обстановке… — оглянулся по сторонам Сергей. — Полный бардак, в списке одни, на трибуне другие. Но если дадут слово…

— На трибуну, господа, на трибуну! — вновь показался Марк. — Мегафон, как и следовало ожидать, не работает. Запасной есть?

— Нет, — сказал Сергей.

На трибуне Николая поставили между полковником авиации и батюшкой в рясе и с большим крестом на груди.

«Ну и влип, — вытер он со лба холодный пот. — О чём говорить, если вызовут?..»

— Вы из какой партии? — наклонился к нему военный.

— «Единая Россия», — хриплым голосом сказал Николай.

— Из центрального аппарата?

— Так точно…

Николай смертельно позавидовал людям, разгуливающим по лугу. Стоял бы себе у буфета, потягивал пивко, глазел на девушек…

«Скажу, что народу нужна сильная власть, обеспечивающая спокойствие и стабильность, — решил он. — В какой ещё стране простым гражданам могут выставить бесплатное пиво? Но об этом лучше не говорить…»

Первым слово взял директор оборонного завода, вокруг которого и строилась жизнь в их городе. Колтунов, кстати, до избрания на пост мэра был заместителем директора этого завода. Мегафон то шипел, то выстреливал в воздух обрывки слов. Директор в сердцах сунул его Марку и стал выступать, что называется, живьём. Слышали его лишь те, кто стоял в первых рядах, и Николаю стало как-то спокойнее. Даже если завалит выступление, крайним будет не он.

«Раньше надо было дуть в мегафон, дружок, — наблюдал он за потугами Марка. — А Серёге морду набью».

Полковник, стоящий рядом с ним, вдруг встрепенулся и задрал вверх голову. В тишине, воцарившейся над лугом, стал явственно слышен усиливающийся стрёкот мотора. Николай тоже задрал вверх голову.

Над лугом медленно летел дельтаплан. Пилот, в своих огромных очках похожий на муравья, размашистыми движениями выбрасывал из кабины какие-то листки. Порхая, они опускались в руки собравшимся на лугу людям. Один из листков упал прямо под ноги вояке, и тот шарахнулся от него, как от змеи.

По суматохе, начавшейся на трибуне, Николай понял, что произошла катастрофа.

Он поднял листок и направился к Сергею, навытяжку стоящему перед главой администрации.

— Кто позволил? — тыкал в небо пальцем Колтунов. — Я спрашиваю, откуда здесь взялся этот раздолбай? Кто ему разрешил летать на самолёте?

— Виктор Иванович, это дельтаплан, — развёл руками Сергей. — Здесь мы ничего не можем поделать…

— Почему не можем? — оттёр его плечом в сторону полковник. — Нужно поднимать авиацию!

— Какую авиацию? — посмотрел на него, склонив набок голову, Колтунов.

— Вертолёт.

— Мой вертолёт? Но ведь это не боевая машина, я на нём по району летаю…

— А пусть он его винтом. Легонько.

— Винтом? — хмыкнул глава. — А что, неплохая мысль. Поднимай Константина.

Полковник стал быстро нажимать кнопки сотового телефона.

Дельтаплан продолжал кружить над лугом.

Николай пробежал глазами листовку. «Коррумпированная власть… Воровская прихватизация… Долой олигархов… Народ скажет своё веское слово…» Обычный набор предвыборных штампов, что они так всполошились?

— Кто это? — спросил он Сергея, который, не отрывая глаз, следил за дельтапланом.

— Фунтиков.

— Какой ещё Фунтиков?.. — разинул рот Николай. — Наш?..

— Наш, — кивнул тот. — Местная оппозиция. Где он дельтаплан раздобыл?

— Подожди… — никак не мог прийти в себя Николай. — Витёк? Он же инженер на заводе…

— Был инженер. А теперь глава право-радикальной партии и всеобщий враг. Но что он до такого додумается, не ожидал.

Витька Фунтиков учился с ними в параллельном классе. Парень он был с головой, на районной олимпиаде по физике занял первое место. Впрочем, с областной олимпиады он приехал ни с чем. Окончил политехнический институт, стал работать на оборонном заводе. Женился, двое детей. В школе, между прочим, ему тоже нравилась Маша.

— И что, — спросил Николай, — ходит в чёрной рубашке со свастикой?

— Да нет, в костюме с галстуком, — достал из кармана мобильник Сергей. — Но с охраной. Недооценили гада… Алло!

Он отвернулся и стал вполголоса говорить по телефону. Николай обратил внимание, что по мобильникам говорили почти все, кто находился на трибуне.

— Вы видите, в каких условиях приходится работать? — схватил его за рукав пиджака Марк. — Нет, вы видите? В Москве разве допустимо такое? А тут кто хочет, тот и летает. Прямо Техас какой-то!

Николай посмотрел вниз. Оцепление смешалось с толпой. Одна бойкая старушка уже поднималась на трибуну. Она вырвала из рук Марка мегафон и поднесла его ко рту.

— Товарищи! — отчеканила она. — Нас пытались втянуть в грязную аферу, но она провалилась! Власть в городе должна принадлежать честным людям, а не проходимцам типа Колтунова!

Мегафон в её руках работал безупречно. Слова разносились над лугом во всей их наготе. Марк попытался отобрать мегафон у старушки, но это было не просто.

— Бардак! — сказал на ухо Николаю Сергей. — У нас за что ни возьмешься, всё заканчивается полным бардаком. Вон вертолёт летит, сейчас начнётся…

— Неужто воздушный бой? — изумился Николай. — А если и впрямь он его угробит? Уголовное дело…

— Неизвестно, кто кого угробит, — усмехнулся бывший школьный товарищ. — У этого и пулемёт может оказаться. Дельтаплан-то нашёл…

— Господи Иисусе Христе, сыне Божий, спаси и помилуй нас, грешных… — услышал Николай бормотание батюшки. — Русские ведь люди ополчились друг на друга! Господи, вразуми по злобе нашей, не допусти кровопролития…

— Бей гада! — завопила в мегафон старушка.

И все, кто находился в этот момент на лугу, в едином порыве запрокинули вверх головы.

Воздушный бой начался.

Вертолёт рядом с дельтапланом казался закованным в броню рыцарем, гоняющимся по полю за голоштанным пехотинцем. Он неумолимо пёр на него всей своей многотонной тушей, хотя и опасался задеть винтом. В этом случае пришлось бы плохо обоим. Виражи летательных аппаратов походили на игру в кошки-мышки, и всем было ясно, чем она должна закончиться. Дельтаплан несколько раз рыскнул влево и вправо и стал уходить за реку.

— Коммунисты не сдаются! — кричала в мегафон старушка.

— Добивай его, прижимай к земле! — орал по сотовому полковник. — Охрана, уберите с трибуны эту сумасшедшую!

Двое молодцев взобрались на трибуну, схватили старушку под руки и потащили к лестнице.

— Позор кровопийцам! — отбивалась она от них мегафоном. — Спасите, убивают!..

На лестнице один из охранников споткнулся и едва не свалился вниз. Старушка воспользовалась этим и метнулась к Колтунову, норовя спрятаться за его спиной. Народ улюлюкал, свистел, девицы визжали, полковник матерился.

Николай вдруг понял, что удерживать власть не такое простое дело. На исторический ход событий может оказать влияние любая случайность, не говоря уж о старушке с мегафоном.

И в этот момент в воздухе наступила развязка.

Дельтаплан, стремительно теряющий высоту, резко клюнул носом и с треском упал в кусты. Вертолёт с торжествующим рёвом сделал над ним победный круг и полетел к трибуне, на которой уже началось шумное празднование. Настырную старушку охранники стащили-таки с трибуны, отобрали мегафон и передали её в руки негодующим товаркам.

Глава администрации Колтунов заложил руки за спину, выпятил брюхо и кивком головы подозвал к себе полковника.

— Разрешите доложить? — негромко произнёс тот, поднося руку к головному убору.

— Не надо, — сказал Колтунов, — и так видно. Доложу лично губернатору. И командующему. Благодарю за успешную операцию.

Полковник щёлкнул каблуками.

— Константину материальное поощрение, — продолжал глава. — Десять тысяч хватит?

— Пять, — сказал из-за спины начальства Сергей.

— Ладно, семь, — благодушно усмехнулся Колтунов. — Герой-то наш жив? А то, может, сразу на мемориальную аллею? Там места ещё есть.

Народ вокруг рассмеялся.

— Вон хромает, — сказал полковник. — Живучий.

Николай увидел пилота, выбравшегося из кустов и грозящего им кулаком.

«Интересно, на что он рассчитывал, начиная войну с властью? — подумал Николай. — Сгноят ведь. Хотя, если бы могли, давно сгноили бы. А он на дельтаплане летает. В следующий раз на истребителе или бомбардировщике надо лететь. Тогда эти со своим административным ресурсом «Сатаной» грохнут…»

Его размышления прервал звук двигателя вертолёта. Вернее, изменение этого звука. Вертолёт, зависший почти над самой трибуной, вдруг задребезжал, затрясся, накренился и стал стремительно падать, поворачиваясь вокруг своей оси.

На трибуне ахнули. Люди на лугу с визгом стали разбегаться. Вертолёт рухнул на землю, и от него отвалились сначала лопасти винта, потом хвост. Огня, к счастью, не было.

— Твою мать, — в мёртвой тишине произнёс Колтунов. — Как же я на нём летал?

— Так ведь у кого мы его брали, Матвей Никанорович? — теперь уже Сергей оттёр в сторону полковника. — Списанный в войсках, полгода запасные детали искали. Да и те бэушные. Я вам говорил, а вы не слушали. В любой момент мог навернуться.

— Ладно, — крякнул глава, — разберёмся. Что с пилотом?

— Вылезает из машины, — осипшим голосом сказал полковник. — Ничего страшного…

— Никто не пострадал?

— Сейчас узнаем, — снова перехватил инициативу Сергей. — Мурашкин, сгоняй к вертолёту и доложи.

— Ну и кто победил? — спросил Николай Марка, оказавшегося рядом с ним.

— Где?.. — судорожно сглотнул тот слюну. — На выборах?..

— В воздушном бою, — похлопал его по плечу Николай. — Но результаты этого боя могут сказаться и на выборах. Слышите?

— Ура! — ликовал на лугу народ. — Так вам и надо! Долой мафию!

— Заканчивайте митинг, — распорядился глава. — Машины пусть подадут прямо к трибуне. Что за сброд вы сюда согнали?

— Обыкновенный сброд, — стал оправдываться Марк. — Учащиеся колледжа, пенсионеры… А кого ещё можно вытащить из дома в выходной день? Главное, обошлось без жертв…

— Это точно, — сказал ему Николай. — Я лично самолёту предпочитаю поезд. Фуршет, стало быть, отменяется?

— Почему? — обиделся Марк. — Сейчас все приглашённые отбудут в загородную резиденцию. Вы приглашены?

— Конечно, — кивнул Николай. — Какой без меня фуршет?

Он помахал Сергею рукой и стал спускаться с трибуны. Охранники уже оттеснили толпу на приличное расстояние.

«Даже пиво не помогло, — подумал Николай. — Не любит у нас народ власть, хоть царскую, хоть советскую, не говоря уж о демократической. Но и без власти нельзя. На вертолётах только не надо летать…»

Он вышел из оцепления и вдруг наткнулся на Машу. Она действительно была краше прежнего: высокая, статная, на тонкой шее россыпь маленьких родинок, суливших ей немереное счастье. Во всяком случае, так говорили девочки из их класса.

— Привет, — улыбнулась Маша.

— Привет, — проглотил комок в горле Николай.

— Куда идёшь?

— Купецкого сына искать.

— Фунтикова?

— Его.

— Ну и где ты его найдёшь?

— В кустах, где ж ещё. Ты со мной?

— Конечно.

Маша взяла Николая под руку, и они пошли по лугу, усеянному листовками, к реке.

От трибуны одна за другой отъезжали машины со спецсигналами.

Праздник воздухоплавания закончился.

 

Летим в Вануату

— Все, через неделю едем отдыхать в Швейцарию, — сказал Анатолий Михайлович Малюгин, генеральный директор фирмы. — Ты когда в последний раз была в отпуске?

— Лет пять назад, — вздохнула Татьяна. — Съездила в Непал и застряла. А в Швейцарию что, на горных лыжах кататься?

— Именно.

— Я не умею.

— Научим, — засмеялся Малюгин. — А не хочешь — заставим. Да ты не переживай, это просто. Встал — и поехал. Очень заразная болезнь.

— Какая? — насторожилась Татьяна.

— Катание на горных лыжах. Один раз попробуешь — и на всю жизнь. Я в прошлом году заразился.

— Поздновато.

— Ну да. То Кипр, то Канары. А настоящий отдых, как оказалось, в горах. Документы уже оформлены.

— Без моего ведома? — поразилась Татьяна. — Не подпишу платежки.

Она была главным бухгалтером фирмы и, конечно, знала, что через туристическую фирму оформляются документы на Малюгина, двух его замов и ее.

— А это командировка, — подмигнул начальник. — Надо ознакомиться с горами и их окрестностями.

— Я уже была в горах, — пожала плечами Татьяна. — В Непале они знаешь какие?

— Но там нет лыж. Кстати, а что там есть?

— Жара, грязные номера в отелях, семидесятиградусный самогон, комары, — стала перечислять Татьяна, — а мне все равно понравилось. Я в магазине дисконтные скидки выбила. Они и слова такого не знали.

— За это мы тебя и держим, — стукнул ладонью по столу Малюгин. — Короче, собирайся, в воскресенье вылетаем в Цюрих.

В Цюрих так в Цюрих. Татьяна вдруг поняла, что страшно устала. Последние пять лет вместили в себя развод с мужем, поступление дочери в институт, но главное — обустройство квартиры на Маросейке. Если бы Татьяне сразу сказали, через что ей предстоит пройти, она бы ни за что не влезла в эту авантюру. Больше года ушло на расселение трехкомнатной коммуналки. Почти столько же — на евроремонт. Конечно, все проблемы возникали от ее характера. Ну не умеет она просто нанять рабочих и спокойно ждать результата. Она должна сама закупать стройматериалы и сантехнику, заниматься перепланировкой квартиры, собачиться с работягами. Ванную, например, переделывали трижды. Гостиная совмещена с кухней, и это тоже третий вариант. Зато теперь она с полным правом может сказать, что живет в квартире, полностью отвечающей ее запросам.

— Мама, так жить нельзя! — время от времени закатывала истерику Даша, ее дочка. — Это же бесконечная стройка! Ей-богу, выйду замуж и уеду отсюда навсегда!

— Ты сначала выйди, — хладнокровно отвечала мать. — Я три раза выходила, и что? Один хуже другого. Учись, пока можно. Чего тебе не хватает?

Даша уходила рыдать в свою комнату.

— И как только мне удалось тебя в институт запихнуть? — удивлялась мать. — А если бы денег не было?

— Сама бы поступила… — доносилось из-за двери.

Татьяна уже и махнула на дочку рукой, но полгода назад та отчебучила такое, что стало ясно: яблоко от яблони падает-таки недалеко.

— Мама, я выхожу замуж! — вдруг заявила дочка.

— За кого? — не удивилась Татьяна.

— За Поля.

— Негр? — вскинула брови мать.

— Белый.

— Откуда?

— Из Парижа.

Вот здесь Татьяна забеспокоилась.

— Из какого Парижа?

— Французского.

— Он что, учится с тобой?

— Нет, мы познакомились в интернете.

Татьяна медленно села на стул, оказавшийся, к счастью, рядом.

— Значит, ты его никогда не видела? — собралась она с мыслями.

— Нет, но мы обменялись фотографиями.

— И чем он занимается, твой Поль?

— Преподает французский в Румынии. Но скоро мы оттуда уедем.

— Почему?

— У него заканчивается контракт. В одной стране он работает не больше трех лет. Нам уже предоставили на выбор Аргентину, Мозамбик, Польшу и Вануату.

— Что-что?

— Не поняла?

— Вот это последнее…

— Вануату, государство в Полинезии. Я посмотрела по атласу — две тысячи километров от Австралии.

Только теперь Татьяна поняла, что это серьезно.

— И ты выйдешь замуж, ни разу не увидев жениха?! — закричала она.

— Он скоро приедет.

И Поль действительно приехал. Он был худенький, вежливый, абсолютно не говорящий по-русски.

— Как ты с ним общаешься? — спросила мать.

— Я выучила французский язык, — пожала плечами дочь.

«Я их не понимаю, этих детей из интернета, — подумала Татьяна. — И, наверное, никогда не пойму. А как они друг на друга похожи!»

— Делайте, что хотите, — сказал она. — Родители у него хоть есть?

— Они приглашают тебя к себе в гости.

— В Париж?

— Ну да.

— К сожалению, сейчас у меня нет времени. Может быть, летом. А где свадьбу сыграете?

— В Бухаресте, там это проще. Но ты не расстраивайся, я действительно счастлива!

— Да уж вижу… А институт?

— Пока возьму академический отпуск.

Даша укатила в Бухарест на свадьбу. Через месяц она сообщила, что они с Полем выбрали Вануату.

Татьяна уже знала, что это такое. На глобусе, оставшемся со школьных времен Даши, она разыскала эти точечки в океане. Глобус, собственно, и примирил ее с реальностью. На нем все было не очень далеко. Даже Россия казалась не такой огромной, чуть-чуть крутнула глобус — и видно Камчатку. Единственное, что пугало — обилие воды. Этот Тихий океан был больше России, плюс ко всему в нем бушевали тайфуны, смерчи и ураганы. Снесут к чертовой матери острова, и концов не найдешь.

— Там случайно нет людоедов? — позвонила она Даше на следующий день.

— Что ты, каннибализм у них искоренили пятьдесят лет назад! — успокоила ее дочь.

У Татьяны едва не выпала из рук трубка. В России революция произошла почти девяносто лет назад, а коммунистов до сих пор все боятся.

— Когда улетаете? — нашла в себе силы спросить она.

— Через неделю заскочу в Москву за летними вещами.

— Я послезавтра уезжаю в Швейцарию.

— Оставь ключи у соседки. Между прочим, Вануату — это курортный рай. Океан, песок и кокосы.

— И людоеды, — добавила Татьяна, но дочь уже положила трубку.

Как тут не отправишься кататься на горных лыжах? К тому же, Цюрих почти тот же Париж. «Посмотрю на него, — утешала себя Татьяна, — и летом съезжу к сватам. Хочешь не хочешь, а познакомиться надо».

Цюрих Татьяну особо не впечатлил. Спокойный, респектабельный, сытый, но провинция. Москва в некоторых местах выглядит круче, не говоря уж о градусе жизни. Здесь слабенькое винцо, там крепчайшая водка. Бывает, так стукнет по голове, едва успеешь ее поймать, бедную. Кипяток, а не жизнь.

«Да и моя квартирка не хуже здешних, — думала Татьяна, глазея по сторонам. — Нет, хорошо мы стали жить. Если бы не этот идиотский интернет…»

Татьяна до сих пор не могла взять в толк, как ее тюха нашла мужа по электронному ящику. А что будет дальше? Даже думать об этом было страшно.

Она ехала в такси из Цюриха в отель, и вдруг на странице одной из газет, купленных в Шереметьево, глаз выхватил знакомое слово: «Вануату». Татьяна вчиталась. Республика Беларусь заключила с этим островным государством соглашение о сотрудничестве. Господи, какое счастье! Тихие, степенные, рассудительные белорусы хотят торговать с полинезийцами. Татьяна готова была расцеловать газету. Если они не считают зазорным сотрудничать, почему ее дочь не может там жить и работать?

Настроение Татьяны значительно улучшилось.

Три дня она наслаждалась жизнью. Жила в отдельном домике, под руководством вежливого инструктора-швейцарца осваивала горные лыжи. Инструктор не говорил по-русски, она ни бельмеса не понимала по-французски, но у них был полный контакт.

«Мадам не хочет ехать по этому спуску? — жестами спрашивал инструктор. — Очень хорошо, не надо по нему спускаться. А по этому? Тоже не хочет? Прекрасно! Мадам хочет чуть-чуть проехать здесь? Бьен, изумительно, превосходно, мадам делает потрясающие успехи!»

Татьяна съезжала по маленькому склончику со скоростью черепахи, инструктор тут же проявлял беспокойство: «Мадам не устала?»

«Пожалуй, устала, — соглашалась Татьяна. — Пойду выпью чашечку кофе».

Она была вполне довольна инструктором. Тот, кажется, тоже не переутомлялся.

Но через три дня из своего бунгало-шале выползли коллеги Татьяны. Вид их был ужасен: воспаленные глаза, опухшие лица, трясущиеся руки.

— И вам себя не жалко? — спросила Малюгина Татьяна. — Посмотрите, какая красота! Горы, солнце, синее небо, воздух можно ножом резать. Вы что пили?

— Виски, — сказал Малюгин.

— И «Мартель», — добавил Добкин, его первый зам.

— «Курвуазье» тоже пили, — поморщился Канторов, второй зам.

— А вид у вас, будто вы три дня самогон жрали, — покачала головой Татьяна. — Посадите печень, что тогда пить станете?

— Оклемаемся, — пробурчал Малюгин. — Ты-то чем занималась?

— Каталась на лыжах! — подбоченилась Татьяна.

— С кем?

— С инструктором. Он, правда, по-русски ни бум-бум.

— Ничего, сейчас мы тебе нормального найдем, — потрогал затылок Анатолий Михайлович. — Вроде, давление скакнуло… А, хлопцы?

— Сейчас полечимся, — сказал Добкин. — Восполним запасы — и вперед.

— Подожди, сначала с инструктором разберемся, — оглянулся по сторонам Малюгин. — Эй ты, в очках! Подь сюда.

— Как ты узнал, что он русский? — изумилась Татьяна.

— По морде.

Парень в черных очках с шиком подкатил к ним.

— Инструктор?

— Ну.

— С дамами работаешь?

— Легко.

— Три дня утром и вечером. Сколько возьмешь?

— Четыреста.

— Баксов?

— Евро.

— Что так много?

— За вредность.

— И деньги вперед?

— Конечно.

— Видишь, нормальный инструктор, — повернулся к Татьяне шеф. — Бери и пользуйся.

Он достал из кармана деньги, отсчитал купюры и отдал парню.

— Но чтоб от и до! — погрозил он ему пальцем.

— Обижаешь, начальник! — осклабился тот.

— А вы куда? — спросила Татьяна.

— Дела, — вздохнул Малюгин.

— На лыжах так и не прокатитесь?

— Потом…

Мужчины гуськом потянулись в сторону поселка.

— Ну что, полезли? — уставился на Татьяну очками слепца инструктор.

— Куда? — испугалась она.

— На горку, — кивнул тот в сторону склона, на который Татьяна боялась даже смотреть.

— Я еще плохо езжу.

— Я тоже не чемпион. Разок прокатимся. Если что, я подстрахую.

И Татьяна покорно двинулась за ним. Она для того и поехала отдыхать, чтобы самой не думать.

— Вы знаете, что такое Вануату? — спросила она инструктора наверху.

— Нет.

— Острова в Тихом океане. С кокосами. Моя дочь туда уезжает.

— Кататься на досках?

— Каких досках? — удивилась Татьяна.

— Виндсерфинг. Катание на океанской волне. Классная штука!

— Нет, на досках, надеюсь, она кататься не станет. С мужем на работу едет.

— На работу далековато, — цокнул языком инструктор. — Главное, чтоб не сожрали.

«И он про людоедов знает!» — пришла в ужас Татьяна.

— Кто… сожрет? — спросила она слабым голосом.

— Акулы, конечно. Это ж Тихий океан!

«Ну вот, еще и акулы, — посмотрела Татьяна вниз. — Зачем я сюда залезла?»

— Поехали! — бодро сказал инструктор.

— Это же ледник!

— А мы потихоньку. Я буду рядом. Главное, не бойся, если что — падай набок.

И он легонько подтолкнул ее в мягкое место.

«Господи, я даже не знаю, как его зовут…»

Она сразу набрала большую скорость. Напрочь вылетели из головы мысли о правильной стойке, торможении, виражах. Последнее, что она отчетливо увидела — заградительная сетка вдалеке. Впрочем, до нее она не доехала. Удар о твердый наст был настолько сильным, что из глаз брызнули искры. Лыжи, которые при падении должны были отстегнуться, намертво держались на ее ногах, и она долго кувыркалась вместе с ними.

«Господи, как хорошо, что Цюрих у нас был в начале тура, — подумала она. — Все-таки увидела».

Синее небо, в которое она смотрела, лежа на спине, вдруг потускнело, и она поняла, что теряет сознание.

Но в беспамятстве Татьяна пробыла недолго. На игрушечном вертолете быстро прибыла «скорая помощь». Ей через комбинезон сделали укол, напялили на лицо маску, уложили на носилки и засунули в вертолет.

«На вертолете я еще не летала, — думала Татьяна. — Интересно, куда подевался инструктор? Деньги, подлец, вперед взял, знал, чем все закончится…»

В клинике она пролежала три дня, как раз до конца тура. Врачи в приемном отделении сначала пришли в ужас, поскольку инструктор, отвечавший за ее безопасность, был «левым», страховка в этом случае не действовала, но примчался Малюгин и все уладил.

— Смылся, козел, — сказал он. — Если бы нашел — убил на месте.

— Кого?

— Инструктора. Ты как?

— Нормально. Ушиб бедра, связки порваны на правой ноге и левом плече. Как я теперь ходить буду?

— Костыли купим! — бодро сказал Анатолий Михайлович. — Отвезем, привезем, все как полагается. Но и страна здесь, я тебе скажу… Наличку не хотели брать.

— Швейцария.

— Ну да, надо было в Австрию ехать.

— Не в Австрию — в Вануату.

— Куда-куда?!

— На острова в океане. Райское место. Пальмы, волны, людоеды с акулами. Разве я тебе не говорила, что моя дочь вышла замуж?

— Кажется, говорила.

— Они с мужем скоро уезжают на Вануату. Махнем?

— Ты что? — испугался начальник. — У нас напряг на работе. А костыли мы тебе купим.

— Спасибо.

Домой Татьяна прибыла, опираясь на сверкающий костыль. Второй костыль нес за ней следом водитель, встречавший ее в аэропорту.

Дверь открыла Даша, которая буквально вчера приехала из Парижа за вещами. Татьяна, конечно, по мобильнику предупредила ее, что травмировалась в горах, но дочка все равно испугалась.

— Какой ужас! — схватилась она руками за щеки. — Надо было тебя на носилках…

— Сама дошла, — чуть-чуть разогнулась Татьяна. — Что за бардак в квартире?

— Мама, не пугайся, у нас в доме милиция, — посторонилась Даша. — Нас обокрали. Как раз перед моим приездом.

У Татьяны ослабли ноги, но она пока могла либо стоять, либо лежать. Пришлось опереться рукой о стену.

— Что украли? — спросила она.

— Разбираемся… У тебя сколько сережек с бриллиантами было?

— Кажется, три пары… И столько же колец.

— Пройдите, пожалуйста, сюда, — показался в дверях капитан милиции. — Надо протокол составить.

Громко тюкая костылем о паркет, Татьяна прошла в гостиную. Там было еще два милиционера. Все они с любопытством уставились на нее.

— Где отдыхали? — спросил капитан.

— В Швейцарии, — вздохнула Татьяна. — Ну, что обнаружили?

— Без вас мы не начинали.

Через два часа выяснилось, что воры унесли немногое: драгоценности, норковую шубу и деньги. Лежа на диване, Татьяна руководила поисками.

— Но зачем они взяли красные туфли? — недоумевала она.

— Носить, — хмыкнул капитан.

— Без красной сумочки эти туфли надевать нельзя, — терпеливо объяснила ему Татьяна. — А сумочка на стуле валяется.

— У тебя было всего четыре тысячи долларов? — спросила Даша.

— Ты же знаешь, деньги я в доме не держу, — сказала Татьяна. — Норковую шубу жалко. Ну да ладно, имидж надо время от времени менять. Поправлюсь, куплю новую.

— А вот мою дубленку они не взяли, — сказала дочка. — Я тоже хочу менять имидж.

Милиционеры засмеялись

— Правильно смотрите на жизнь, — кивнул капитан, — с вещами надо расставаться легко.

— Особенно с чужими, — согласилась Татьяна. — Я ведь недавно дверь поменяла. Уверяли, что этот замок невозможно вскрыть.

— Для хорошего специалиста это пустяк, — стал собирать бумаги капитан. — Сигнализация нужна. Квитанция об установке двери осталась?

— Даша, принеси коробку со счетами. Я еще ни одного документа не выбросила. А на сигнализацию меня записали в очередь. Так кому, говорите, мне предъявлять претензии?

— Богу, — фыркнула дочка.

— А ты помолчи! Мало того, что заочно замуж вышла, еще и в Вануату едет. Когда, кстати, летишь?

— В субботу.

— Куда летим? — остановился в дверях капитан.

— Я уже тысячу раз говорила — на острова, — с досадой посмотрела на него Татьяна. — Там у них песок, кокосы и волны. Рай для туристов, не так ли?

— Для богатых туристов, — дернула плечом Даша. — Звонил твой шеф, сказал, нанимает сестру-сиделку. За неделю хотят тебя на ноги поставить.

— Вот ему-то я и выставлю счет, — с трудом повернулась на бок Татьяна. — По полной программе.

— Кто б сомневался, — едва слышно сказала Даша, но мать расслышала.

— Это мне надо лететь в Вануату, а не тебе, — усмехнулась она. — Меня бы они точно нашли.

— Кто?

— Людоеды. Или хотя бы акулы. Ведь там их полно, доченька?

— Как инструкторов в горах, мамочка. Анатолий Михайлович сказал — классный парень.

— Что он понимает в инструкторах, твой Анатолий Михайлович. Может, и мне надо было пить с ними? Уж руки-ноги точно были бы целы. Ладно, оставь меня, хочу немного поспать.

Татьяна смежила веки, и перед глазами закачались синие, зеленые, белые волны. По их гребням стремительно мчались на досках черные, как эбеновое дерево, и страшные, как акулы, каннибалы.

Ей только было непонятно, в раю или аду она оказалась.

 

Утка по-пекински

1

— Что будем заказывать? — спросил Сергей.

— Утку по-пекински, — сказал я.

В этом что-то было — съесть утку по-пекински в ресторане в центре Пекина.

Мы с Сергеем оказались здесь в командировке. Сегодня у меня был день рождения, и я предложил отметить это дело в ресторане.

— Конечно, — согласился Сергей, — но китайскую водку пить не будем.

Мне китайская водка тоже не нравилась, впрочем, как и китайская кухня в целом. Она была слишком сладкой. Нечто, зажаренное в кляре и залитое сладким соусом. Пусть это нечто едят сами китайцы и запивают его своей водкой.

Мы зашли в магазин и купили французский бренди. Китайские продавщицы глазели на нас и улыбались. Потихоньку я к этому привыкал. Пусть себе смотрят, лишь бы не трогали руками. А это страстное желание — дотронуться до тебя хотя бы пальцем — было написано на физиономиях почти всех китайцев, с которыми я встречался.

— Девчушки здесь хорошие, — сказал я.

— Мне китайцы вообще нравятся, — кивнул Сергей. — Хороший народ, если ему не делать зла.

— Ты что, бывал здесь?

— Раз пять или шесть.

Я в Китае был впервые, и моё мнение о китайцах ещё не сформировалось.

— Слишком уж их много, — сказал я. — А мы для них хуже обезьян.

— В смысле? — посмотрел на меня Сергей.

— Белый человек здесь встречается реже, чем обезьяны, — пояснил я.

— А чёрный?

Этого я не знал. Негры на улицах Пекина, не говоря уж о других городах Китая, мне пока не попадались.

— Зато знаю теперь, — огляделся я по сторонам, — каково быть марсианином. Ни черта не понимаю!

— Это дело привычки, — философски сказал Сергей. — Бери пример с американцев.

По пешеходной улице, на которой мы находились, навстречу нам шла белая девушка. Судя по толстым рукам и ляжкам, а также небрежной одежде, это была американка. Она неспешно двигалась сквозь толпу, как авианосец, рассекающий лодочную флотилию, и если одна из джонок исчезала под его килем, этого не замечал никто.

Американка остановилась у лавки, в которой шла распродажа футболок. Наперебой кричали девушки-зазывалы. Парни запрыгивали друг на друга, стараясь выхватить понравившуюся футболку. Девушка меланхолично раздвинула колышущуюся толпу и взяла одну из футболок. В её руках она превратилась в распашонку для младенцев. Девушка вздохнула, бросила футболку в ящик и, по-прежнему не прилагая для этого никаких усилий, выбралась из толпы.

— Симпатичная слониха, — с лёгкой завистью сказал я.

Девушка скользнула по нам взглядом, и на её лице ничего не отразилось.

— А ресторан-то закрыт, — сказал Сергей.

Действительно, в охваченном броуновским движением городе единственным полупустым местом был вход в ресторан.

— Который час? — спросил я.

— Восемь.

К нам подскочил молодой китаец и заговорил, как мне показалось, на английском языке. Сергей слушал его, склонив набок голову.

— Говорит, закрыто, — сказал он. — Но это мы и так видим. Еда нам нужна. Гуд фут.

Китаец замахал руками ещё сильнее.

— Предлагает отвести в хороший ресторан, — посмотрел на меня Сергей. — Пойдём?

— А он кто?

— Ай менеджер! — постучал себя в грудь китаец.

— Пойдём, — вздохнул я. — В этом Китае я ничего не понимаю. Почему в восемь вечера закрыт ресторан?

Сергей улыбнулся.

Мы свернули в один переулок, во второй, прошли метров сто — и оказались в другом Китае. Здесь было темно и безлюдно, под ногами рытвины. Я споткнулся несколько раз подряд. К счастью, впереди засветились огни ресторана.

Мы вошли в пустой зал, отгороженный от улицы бамбуковыми занавесками, и сели за столик в углу. Улыбающаяся девушка — официантка тут же принесла меню.

— Ну и что здесь написано? — уставился я на иероглифы.

— Не обращай внимания, — поманил к себе официантку Сергей.

Очень быстро выяснилось, что ни девушка, ни её подруги по-английски не говорят. Однако юноша, маячивший за стойкой бара, уже слетал куда-то внутрь помещения и вернулся с хозяйкой ресторана, понимающей по-английски. Во всяком случае, она знала, что такое «дак».

— Водка есть? — спросил Сергей.

О водке здесь никто ничего не слышал.

— А вино? — продолжал допытываться Сергей.

— Вино есть! — просияла хозяйка.

— В таком случае, мы будем пить это, — поставил на стол бутылку бренди Сергей.

Хозяйка, три официантки и юноша-бармен с изумлением, граничащим с ужасом, воззрились на бутылку «Наполеона».

— Они здесь совсем не пьют? — спросил я.

— Пьют, но мало, — сказал Сергей. — Что будем заказывать?

И мы заказали утку по-пекински в уютном ресторанчике почти в центре Пекина. Это было совсем неплохо для так неудачно складывающегося дня.

2

А начался мой день с серьёзного нарушения протокола одного важного мероприятия. В качестве журналиста я сопровождал официальную российскую делегацию, знакомящуюся с ходом олимпийского строительства в Китае. Сегодня эту делегацию принимали руководители Китая разного уровня, и на последней, самой важной встрече, чёрт меня дёрнул отбиться от журналистского стада и сесть рядом со своим знакомым из секретариата Думы. Журналистов на подобных мероприятиях на пять минут запускали в зал, они производили фото- и киносъёмку, затем их выпроваживали за дверь, и начиналось то, что и отделяет простых смертных от избранных — политические переговоры.

Разговаривая с приятелем, я прозевал момент, когда зал очистили от посторонних. Началось представление участников делегаций. Выйти из зала я уже не мог. Если бы я встал и направился к огромным дверям, все бы увидели, что на мне не только нет галстука, но, что гораздо хуже, вместо брюк надеты джинсы. Да и рубашка, мягко говоря, не белая. Я затаился за столом, как мышь под веником. Авось пронесёт, думал я, сидит себе бледнолицый, а они для китайцев все на одно лицо.

Но так я думал напрасно. Минут через пятнадцать моего друга подозвал к себе один из ответственных товарищей.

— Протокол! — прошипела дама, сидевшая через два кресла от меня.

Я сделал вид, что ничего не слышу.

Мой друг вернулся на место, наклонился к моему уху и сказал:

— Китайцы спрашивают: «Кто такой?»

— И что? — упавшим голосом спросил я.

— Наши сказали: «Наш!»

— А протокол? — встряла дама.

— Всё нормально, — сказал, не глядя на неё, друг.

Переговоры продолжились, а я стал меланхолично размышлять о том, что больше меня в официальную делегацию никто не включит. «И поделом, — казнился я, — что тебе до этих роскошных гобеленов на стенах и хорошеньких девушек, разливающих по чашкам зелёный чай? Сиди на своей даче и выращивай тыкву. Хотя девушки, конечно…»

Мне о моём прегрешении никто ничего не сказал, но я знал, что оно серьёзное.

…Юноша-бармен принёс и поставил на стол две крохотные фарфоровые рюмки.

— Ну и сколько в них входит? — спросил Сергей.

— Граммов десять, — сказал я.

Сам Сергей, кстати, на официальной встрече отсутствовал. Побывав в Китае не один раз, он знал, что здесь к чему.

— Выпить хочешь? — спросил Сергей юношу.

Спросил он его по-русски, но тот, тем не менее, вытаращил глаза, побледнел и застыл, как соляной столп. К нему гурьбой подскочили хихикающие официантки. Хозяйка незаметно скрылась где-то в глубине своего заведения.

Сергей капнул в одну из рюмок.

— Пей, — придвинул он её бармену.

Юноша ожил, дрожащей рукой взял рюмку и храбро опрокинул её в рот. Девушки зааплодировали.

— Теперь вы, — снова капнул в рюмку Сергей.

Официантки с визгом рассыпались по залу.

— Принеси фужеры для воды, — приказал бармену Сергей. — Нет, мне в Китае нравится. У них только водка плохая.

— И маленькие рюмки, — согласился я.

Мы выпили из фужеров за меня, за Китай, для которого события французской революции, не говоря уж об октябрьском перевороте, представляются событиями новейшей истории, а посему не подлежат оценке живущих сейчас людей. Лет этак через пятьсот…

Официантки, прыская в ладонь, наблюдали за нами из разных углов зала. Белые люди, пьющие из фужеров, были для них настоящими монстрами. Или полубогами, что, впрочем, одно и то же.

Самая храбрая из официанток принесла нам по утке. Блюдо состояло из аккуратно нарезанных кусков утиного мяса, стопочки рисовых блинов, блюдца с тонко наструганными огурцами и соевого соуса. Это было очень вкусно.

— А жить смог бы здесь? — спросил я Сергея.

— Жить надо дома, — улыбнулся он. — Я побывал больше чем в ста странах, но лучше всего чувствую себя в Москве.

Я не бывал в ста странах, но тоже хорошо чувствовал себя в Москве.

— Вероятно, это зависит от женщины, с которой ты живёшь, — сказал я.

— От женщины тоже, — согласился Сергей. — Тебе которая из официанток больше нравится?

Я пригляделся к снующим по залу девушкам. Они, что-то почуяв, застыли на местах.

— Вон та лопоухая, — показал я. — У неё глаза большие.

— Вероятно, из-за них она здесь считается страшненькой, — сказал Сергей.

Мы засмеялись.

Девушки, щебеча, снова запрыгали между столов.

Менеджер, приведший нас сюда, доставил в ресторан сначала молодую пару рослых американцев, затем большое семейство то ли испанцев, то ли итальянцев.

— Где он их берёт? — удивился я.

— На улице, где же ещё, — хмыкнул Сергей. — Наверное, хорошо зарабатывает. Знание английского в Китае — большое дело.

— Жалко, слониху не привёл, — сказал я.

— Кого?

— Американку с пешеходной улицы. Интересно, что бы она здесь пила?

— Вино, — пожал плечами Сергей. — Водку пьют только русские. А бренди был неплохой.

— Когда-то «Наполеон» считался у нас самым дорогим напитком, — посмотрел я на почти пустую бутылку. — Я только пару раз пил его, и то за чужой счёт.

— Почему?

— Бедный был.

— Сейчас богатый?

— Сейчас ещё беднее. Жалко, из-за этого паршивого протокола больше не возьмут в поездку. За свои деньги я не то что в Китай — в Болгарию не съезжу.

— Брось, — сказал Сергей. — После того, что произошло в Цюйфу, нам уже ничего не страшно.

3

В Цюйфу мы с Сергеем отстали от кортежа. Произошло это так.

Кортеж прибыл к храму Конфуция в точно назначенное время. В Китае, кстати, все мероприятия начинались и заканчивались в часы, указанные в программе.

По аллее, вымощенной брусчаткой, мы прошли к храму. Я с любопытством смотрел на старые туи, на колонны храма, обвитые спящими драконами, на толпу молодёжи, приветствующую нас цитатникам Конфуция. Если бы не суровые стражи порядка, эта молодёжь вполне могла бы разодрать нашу одежду на сувениры. Во всяком случае, от жадных взглядов многочисленных чёрных глаз мне становилось не по себе. Особенно пылкими были девичьи взоры, а уж эти, знал я, не пощадят.

У храма состоялась короткая церемония возложения цветов. Руководитель делегации произнёс энергичную речь о значении великого Конфуция для Китая и всего человечества, приведя искажённое высказывание философа о том, что не надо делать людям то, чего ты сам не хочешь, чтобы другие сделали тебе.

Я почувствовал, как кто — то дёрнул меня за полу пиджака, и столкнулся со смеющимися глазами очаровательной особы.

— Хай! — пропела она.

— Хай-хай, — сказал я, решительно высвобождая пиджак из её цепких пальцев.

Делегацию пригласили в храм для осмотра. Я на секунду замешкался и оказался перед уже закрытой дверью.

— Там ничего интересного, — сказал мне Сергей, тоже не успевший проскочить в храм. — Пойдём к нашим автобусам. Заодно парк осмотрим.

Это было небезопасное мероприятие, но я, скрепя сердце, согласился. «Всё — таки здесь много полицейских, если что, отобьют», — подумал я.

Мы пошли через парк. Брусчатка под ногами была отшлифована миллионами подошв до зеркального блеска. Один из храмовых драконов подмигнул мне каменным глазом. «Нехороший знак», — подумал я.

Молодые люди с цитатниками в руках уже начали расходиться, но, завидев нас, повернули назад.

— Очень много девушек, — забеспокоился я.

— Да, по статистике в Китае женщин больше, чем мужчин, — кивнул Сергей.

Похоже, обилие молодых черноглазых красавиц его нисколько не волновало.

Огромные туи возносились высоко в небо. Самые старые из них были огорожены заборчиками и подмазаны целебным раствором. К старости здесь относились с подлинным уважением.

— Китай всегда шёл своим путём, — сказал я.

— Не только Китай, — оглянулся Сергей.

Я тоже посмотрел назад. Толпа, состоящая преимущественно из девушек, походила на грозовую тучу, приготовившуюся извергнуть громы и молнии.

К счастью, парк закончился, и мы вышли на площадь.

— Где автобусы? — забеспокоился Сергей. — Они должны были здесь стоять… Похоже, в храме два выхода. Они вышли с другой стороны, сели в автобусы и уехали. Ты знаешь, что у нас по программе дальше?

— Не знаю, — сказал я.

— За мной!

И мы рысью помчались назад, внося замешательство в ряды восточных красавиц. Вид бегущих белых мужчин производил на них столь сильное впечатление, что они застывали, как вкопанные. А когда приходили в себя, мы уже были далеко.

Возле храма не было никого, кроме охраны и двух служителей.

— Где русские? — тяжело дыша, рявкнул Сергей.

Служители испуганно попятились в тёмную глубину храма.

— Подожди, — сказал я, вытирая со лба пот, — у меня есть программа на китайском языке.

Мы по очереди осмотрели программу. Она была хорошо выполнена полиграфически, однако это нам не давало ровным счётом ничего.

— Как ты думаешь, каким пунктом здесь обозначено посещение храма Конфуция? — спросил Сергей.

— Первым или вторым, — сказал я. — А может, третьим.

Я поймал себя на мысли, что только сейчас понял истинный смысл выражения «китайская грамота». Ровные ряды иероглифов вызывали священный ужас. Да, Китай был планетой, на которой нечего делать пришельцам из других миров.

— Надо выходить из парка, — сказал Сергей.

Это предложение мне настолько понравилось, что я, не говоря ни слова, ринулся в боковую аллею, ведущую из парка. На улицах, пусть и запруженных китайцами, мне было как-то спокойнее.

— Рикша! — закричал Сергей, едва успевая за мной. — Давай возьмём рикшу!

Перед нами неспешно катил китаец на велосипеде, приспособленном для перевозки двух пассажиров.

Мы вскочили в коляску. Китаец испуганно оглянулся и изо всех сил нажал на педали. Коляска затряслась, однако скорость её передвижения осталась практически прежней.

— А куда нам ехать? — спросил я.

— Туда! — махнул Сергей. — Я вспомнил, нам нужно на могилу Конфуция. В программе это второй пункт.

Мы ехали по улочке, заполненной торговыми рядами, настолько медленно, что продавцы успевали не только совать в нос свой товар, но и хватать нас за руки. Мне это не понравилось.

— Вылезай, — сказал я. — Так мы до вечера не доедем. Пошли к полицейским.

Мы покинули рикшу и направились к машине с полицейскими. Трое из них сидели в машине, один стоял рядом с ней. Завидев нас, этот полицейский попытался забраться внутрь, но его не впустили.

Сергей схватил программу, поднёс к носу полицейского и стал тыкать в неё пальцем:

— Сюда, нам надо сюда! Могила Конфуция! Срочно! Отвезите нас на могилу!

Полицейский кашлянул, осторожно взял программу в руки и стал читать её, начиная с первого пункта.

— Отвезите нас вот сюда! — указал на нужный пункт Сергей.

Полицейский втянул голову в плечи, как черепаха. Его товарищи дружно нажали на кнопки, блокируя двери автомобиля.

— Такси! — закричал я. — Настоящее!

Толкая друг друга, мы бросились к машине. Водитель так же обстоятельно, как и полицейский, изучил программу, важно кивнул и нажал на газ. Весь его вид говорил, что он не только знает, куда надо ехать, но и с какой скоростью.

Мы ехали минут пятнадцать, и всё это время я размышлял, сколько времени путешествие до могилы Конфуция заняло бы на рикше. Разброс цифр был колоссальный.

— Как ты думаешь… — повернулся я к Сергею.

— Автобусы! — заорал он, не слушая меня. — Наши!

Это действительно были наши автобусы. Стоящие в ряд как на параде, они вызвали во мне чувство умиления. Всё-таки Китай был не совсем пропащей страной. Если автобусы, предназначенные для иностранной делегации, должны стоять на такой — то площади в указанное время, они будут там стоять, невзирая на потоп, землетрясение и прочие мелкие неприятности.

Мы расплатились по счётчику и медленно выбрались из такси. Теперь можно было никуда не торопиться. Я даже купил себе бутылку минеральной воды.

Молодая продавщица, сверкая раскосыми глазёнками, попыталась всучить мне чипсы, орешки, мороженое и ещё какую — то дребедень. При этом она не только несколько раз дёрнула меня за пиджак, но и дотронулась до руки. Судя по ужимкам, прерывистому дыханию и нервному смеху, останавливаться она не собиралась.

— Пойдём в автобус, — предложил я Сергею.

— Вон уже наши на карах подъехали, — сказал он, и особого энтузиазма в его голосе я не услышал. — Наверное, надо доложиться.

Но докладывать о своём возвращении нам не пришлось. По очереди к нам подходили ответственные товарищи и сообщали, что, во-первых, изменение графика передвижения кортежа недопустимо ни при каких обстоятельствах, во-вторых, лицо, отставшее от кортежа, будет само добираться до консульства, до которого отсюда как до неба, и в-третьих, билеты на самолёт это лицо будет приобретать за собственный счёт.

— Это же Шаньдунь! — с чувством сказал один из начальников.

— Что сие означает в переводе с китайского? — осведомился я.

— Высокая гора.

— Высокая дыра? — не расслышала Оксана, журналистка, которая никуда не опоздала, но, тем не менее, близко к сердцу приняла нашу оплошность.

— Именно дыра, — сказал я ей. — Ни консульства, ни английского языка, ни белых людей. Даже могилки не останется.

— Почему?.. — прошептала Оксана.

— Съедят с потрохами.

Мы погрузились в автобусы и поехали в Цзинан, столицу провинции Шаньдунь.

На убранных полях горели костры из кукурузной ботвы. Жемчужно отсвечивала вода многочисленных прудов, в которых, как я знал, нагуливали жир королевские карпы, китайцы их называли генералами. На изъеденных временем горах почти не было никакой растительности. С низкого неба сеялся мелкий дождь.

Это был срединный Китай, тот самый, который дал миру неповторимого Конфуция. А также ни на что не похожие письменность, картины и музыку.

4

— Ну и как тебе утка? — спросил Сергей, с сожалением глядя на свою пустую тарелку.

— Великолепна, — сказал я. — Возьми кусочек.

У меня на тарелке ещё немного оставалось, и я в свой день рождения решил быть щедрым до конца.

Сергей немного поотнекивался, но всё же взял кусочек.

В ресторане мы оставались одни. Бренди был допит, утка съедена, можно было расплачиваться и отправляться в гостиницу. Уставшие официантки сидели за соседними столиками и неотрывно смотрели на нас. Не было лишь бармена за стойкой. Вероятно, его сразил тот самый напёрсток бренди, который он опрокинул перед нашей трапезой.

— Счёт, — щёлкнул пальцами Сергей.

Это слово было понятно даже китайцам. Мы расплатились и поднялись со своих насиженных мест. Официантки встали тоже. Судя по их физиономиям, они сильно сожалели, что так и не смогли потрогать нас руками. Ничего, может быть, повезёт в другой раз.

Мы вышли из ресторана.

— У них когда-нибудь звёзды бывают? — спросил я.

— А как же! — удивился Сергей. — Они ведь придумали навигацию по звёздам.

— Ну да, — кивнул я, — вместе с порохом и бумагой. Но всюду, где мы были, висел смог.

— К Олимпиаде разгонят, — пообещал Сергей.

Пешеходная улица в полночь по-прежнему кишела людьми, но теперь это был другой контингент.

— Девушки не нужны? — на сносном английском обратилась к нам миловидная особа неопределённого возраста.

— Девушки? — остановился Сергей. — Девушки нам не нужны. Нам нужна ты.

Говорил он вполне серьёзно.

— Ми? — ткнула себя пальцем в грудь особа.

— Ты.

— Ми нельзя, — с лёгким сожалением сказала она. — Можно девушка.

— Только ты, — упёрся Сергей.

— Пойдём в гостиницу, — вмешался я в их диалог. — Нам после Конфуция только девушек не хватает.

— А что Конфуций? — сказал Сергей. — У него тоже дети были.

— А как же роль Коммунистической партии? — повёл я рукой, показывая, насколько всеобъемлюща эта роль.

Сергей посмотрел по сторонам и руководящей и направляющей роли Коммунистической партии на этой улице не увидел.

— С проститутками даже китайские коммунисты не справятся, — заявил он. — Тем более, у них свой путь.

С этим я вынужден был согласиться.

Пока мы теоретизировали, китайская мамка растворилась в толпе.

Мы благополучно добрались до своей гостиницы. Она, кстати говоря, тоже называлась «Пекин».

— Зайдём ко мне, — сказал Сергей. — Теперь я должен тебя угостить.

Я знал, во что ему обойдётся виски или коньяк из мини-бара в номере. Но кто станет мелочиться после бутылки «Наполеона»?

Мы зашли в номер Сергея и расположились в креслах.

— Зачем здесь две двуспальные кровати? — спросил я, наблюдая, как Сергей разливает в стаканы виски.

— Для удобства, — пожал он плечами. — Сейчас везде так. Ну, за тебя!

Это была хорошая точка в праздновании дня рождения. Его не смогли испортить ни нарушение протокола на переговорах, ни отставание от кортежа в Цюйфу, родном городе Конфуция. А главное, до нас так и не добрались здешние красавицы со сверкающими глазами, похожие на зверьков. Всё-таки не зря Господь разделил людей на чёрную, белую и жёлтую расы.

С этой спорной мыслью я отправился к себе в номер.

Китай по-прежнему оставался для меня непостижимым. С другой стороны, если бы человеку было дано всё понять до конца, он бы утратил интерес к жизни.

А этого Господь тоже не допустит.

 

Эликсир жизни

1

В Сет, маленький городок на юге Франции, я попал с туристической группой.

Был конец июля, стояла, как и положено в этих местах, изнуряющая жара, однако я себя чувствовал хорошо. В Сочи в прошлом году, к примеру, всё обстояло гораздо хуже. По Сету я гулял и в середине дня, и вечером, и даже ночью. Набережные были запружены туристами, наблюдающими за сражениями гондольеров. Это было что-то вроде рыцарского турнира на воде. В каждой лодке сидели по десятку гребцов, обряженных в синюю, белую или красную форму. На возвышающейся корме гондолы — отчего-то эти суда мне хотелось называть гондолами — стоял с деревянными копьём и щитом рыцарь. Он должен был попасть тупым наконечником копья в щит соперника и сбросить его в воду.

Равномерно погружались в воду вёсла. Гондолы, приседая перед каждым гребком, стремительно набирали скорость. Бойцы, изготовившись к удару, выбрасывали вперёд копья. Раздавался сухой треск, и один из них летел в воду. Зрители сопровождали каждое падение воплями и аплодисментами. Иногда бойцы промахивались, толпа разочарованно гудела. Гондолы описывали полукруг и снова неслись навстречу друг другу.

К поверженным, как и на любом турнире, не было никакого снисхождения. Не замечаемый никем, он плыл к берегу и с трудом взбирался на плотик. Никто ему не подавал руки и не предлагал полотенце, да он об этом и не просил. Он жаждал отмщения, но бои на воде в это время вели другие.

Судьями на турнире были почтенные старцы, возглавляемые здешним мэром. Подобно римским патрициям, они поднимали руку, приветствуя победителя, и брезгливо опускали её, удаляя из турнира проигравшего.

Кстати, на узких улочках Сета мне часто попадались старики с длинными батонами хлеба в руках. Они несли их, словно именное оружие, полученное за победу над сарацинами или, скажем, маврами. Я любовался их бравым видом и думал, что на наших улицах, к сожалению, стариков почти не встретишь. Не доживает русский человек до старости, гибнет по дури либо по пьяни, а то и от того и другого разом.

Поздним вечером городок вымирал. Я в одиночестве бродил по набережной, читая названия катеров и яхточек. Народ здесь жил легкомысленный, у причала покачивались сплошь «Катарины» и «Натали».

Но вдруг в одном из домов я увидел сияющие окна, из которых на тихую улицу рвался многоголосый рокот. Это было настолько не похоже на Европу, что я немедленно направился туда. В кафе гуляли участники турнира гондольеров. Для них всё было закончено, и они с полным правом наслаждались победой или заливали горечь поражения вином. Молодые люди в футболках с названиями своих команд вполне по-русски пили вино и заедали его бутербродами, горой лежащими на столах. Один из них высунулся в распахнутое окно и сделал жест рукой, который не оставлял сомнений: меня приглашали в круг избранных.

— Русский, — с сожалением сказал я. — Ни черта не понимаю!

— Ля рус! — крикнул в глубину зала гондольер.

В окно тут же выставились ещё три человека, причём, судя по их виду, это были победители среди тех, кто желал бы выставиться. В руках они держали по стакану красного вина, а один из них целую бутылку.

Как истинный русский, я должен был бы выпить все три стакана и прихватить с собой бутылку, но не те уж лета, чтобы гусарить. Я выпил один стакан и одобрительно покивал, ощущая во рту приятную свежесть вина.

Молодые люди наперебой затараторили, размахивая руками.

«Полная галиматья! — улыбался я им в ответ. — Ничего ведь не понимаю, а хорошо! Был бы помоложе, рванул прямо в окно, там вон и девушки мелькают, вполне белые и вполне хорошенькие…»

Я вернулся в отель и увидел рядом с хозяйкой Марину. Они что-то оживлённо обсуждали. Марина была единственная в нашей группе, говорившая по-французски, и я направился к ней. Пусть хоть она что-нибудь объяснит.

— Какие сложности? — спросил я.

— Завтра на устричную ферму приглашают, — мельком взглянула на меня Марина. — Брат нашей хозяйки владеет этой самой фермой под Сетом.

— Устрицы — это мидии? — осведомился я.

После стакана вина я мог задавать любые вопросы.

Женщины наперебой принялись разъяснять мне отличие устриц от мидий, и французский сейчас я понимал так же хорошо, как русский.

— На мидии барабулька хорошо берёт, — сказал я, когда женщины на мгновение смолкли.

Они оторопело уставились на меня.

— Что такое барабулька? — наконец спросила Марина.

— Рыба, которую подавали на стол римским императорам, — сказал я. — В Пицунде я её ловил на мидию.

— Пицунда — это в Грузии? — тонко улыбнулась Марина.

Она была филологическая дама и любила показать свою осведомлённость в разных областях, особенно в политике.

— Абхазы уже тогда говорили, что жить вместе с грузинами не будут, — тоже улыбнулся я.

— О чём это вы? — спросила хозяйка.

Я не знал французского, но спросила она именно это.

— О своём девичьем, — успокоил я её. — Когда выезжаем?

— Завтра в пять, — отрезала Марина и повернулась ко мне спиной.

Определённо, я ей не нравился. Впрочем, она тоже была не в моём вкусе. Слишком толстая на фоне остальных дам из нашей группы, не говоря уж о французских девушках из кафе.

Я вздохнул и отправился почивать.

2

Дорога на устричную ферму шла вдоль каналов, в которых бродили по колено в воде розовые фламинго. Автобус остановился, туристы высыпали из него и принялись фотографировать. Птицы на них не обращали внимания.

— Непуганные, — сказал молодой человек, стоящий рядом со мной.

Чувствовалось, он сильно сожалел об этом.

— Думаешь, съедобные? — спросил я.

— В России мы их обязательно попробовали бы, — засмеялся он.

— Не долетают они до России, — сказал я.

— Ну и чёрт с ними, — махнул он рукой. — Мы гусей бьём. А у этих клювы кривые.

— Не только клювы, — согласился я. — Они вообще горбатые.

— И розовыми их можно назвать только по пьяни.

Мой собеседник, Дима, во Францию ездил исключительно пить вино.

— Должны были неделю в монастыре жить, в последний момент отменили, — пожаловался он.

— А что в монастыре? — полюбопытствовал я.

— Подвалы! — взмахнул руками, как крыльями, Дима. — Винные! Это лучшее, что есть во Франции.

— Лучше монашенок?

— В тысячу раз! Это же бургундские подвалы, не какая-то там Эйфелева башня. Открываешь кран в бочке — и оттуда красное, белое, розовое… Испортили поездку, сволочи.

— Кто испортил?

— Монахи. Мы же здесь по религиозной линии. Якобы русское братство едет в гости к французскому. А у них всё занято на полгода вперёд. Англичане с немцами гуляют.

— А здесь есть кто — нибудь из братства? — оглядел я автобус. — Истинный верующий?

— Верующий? — тоже посмотрел по сторонам Дима. — Нету. Здесь люди серьёзные.

— Дегустаторы?

— Пьяницы. Живём от лета до лета, копим деньги на тур. Подвалами нас заманили. И кинули.

Автобус тронулся. Дима сел рядом со мной. Ему, видно, нравилось беседовать с новичками.

— Но здесь ведь больше половины женщин, — сказал я, понизив голос.

— Женщин всюду больше половины, — кивнул Дима.

— Тоже пьяницы?

— Да нет, к женщинам это не относится. Я, конечно, беру с собой жену, но только туристкой. Пусть смотрит.

— Ей как раз Эйфелева башня нужна.

— Так нас и засунули в Париж на неделю. Опять по Лувру будем шататься.

— Надоело?

— Не то слово. Джоконду раз десять видел. Ничего особенного.

— Там и другие музеи есть, — сказал я.

— Ну да, Наполеон у инвалидов. За Наполеона двадцать евро с носа берут.

— Русским они его должны бесплатно показывать, — взыграл во мне имперский менталитет.

Но тут автобус подкатил к большому белому дому, увитому виноградом, и я замолчал.

Хозяин устричной фермы оказался видным мужчиной лет сорока пяти. Он был похож на жителя Сухуми из восьмидесятых годов: смугл, вальяжен, значителен. Правда, те всё же не боялись русских девушек.

В нашей компании были две девицы, которые нравились мне уже тем, что всюду ходили с банкой пива в руке. С ним они разгуливали даже по замку Гогенцоллернов в Германии. У смотрителя замка при виде Кати и Жанны полезли на лоб глаза, и он попытался захлопнуть перед их носом кованую железом дверь. Однако Катя изловчилась вставить в щель свою ногу в шлёпанце, и дверь, заскрипев, остановилась. Девушки легко отстранили смотрителя и проникли в зал, заполненный мечами, жезлами и прочими реликвиями императоров

— Это что за кувшин? — показала Жанна на золотой кубок Вильгельма I.

— Фамильная драгоценность, — сказал я.

— А пиво из него можно пить?

И она принялась ковырять замок, на который была закрыта витрина из стекла. Я понял, что нужно немедленно вмешаться.

— Из него нельзя пить, — сказал я.

— Почему? — уставились на меня девицы.

— На чистом золоте вообще ни пить, ни есть нельзя, — стал объяснять я, оглядываясь на смотрителя, застывшего в углу, как статуя командора. — Можно получить сильнейшее отравление.

Девицы оставили замок в покое.

Катя была полногруда, Жанна плоска, но обе при этом вполне симпатичные.

— Пиво кончилось, — вздохнула Жанна и поставила пустую банку на стекло, под которым покоился императорский кубок.

— Во дворе замка киоск с пивом, — сказал я.

Девицы, не говоря ни слова, развернулись и вымелись за дверь, которую только что брали штурмом. Смотритель ожил, трусцой подбежал к двери, закрыл её на несколько оборотов ключа и мелко перекрестился. Руки у него тряслись.

Я незаметно убрал банку с витрины. Для общения с нашими туристами всё же нужны крепкие нервы. А откуда им взяться у смотрителя? Золото, короны, скипетры, привидения, наконец.

3

На устричной ферме под Сетом Катя и Жанна тоже взялись за дело засучив рукава. Они повсюду сопровождали хозяина, как конвоиры. Рене, впрочем, это нравилось. Он рассказывал об особенностях выращивания устриц на Средиземном море, и вид у него был как у кота, застигнутого на слизывании сметаны. И я понимал, отчего у него такой вид. Время от времени в двери зала заглядывала встревоженная жена. Русские туристы ей не нравились точно так же, как смотрителю замка Гогенцоллернов.

— Хорошие девушки, — сказал я Диме.

— Доска без соска, — поморщился он. — А вот устрицы без вина не едят.

— Ну да? — удивился я. — Должен сказать, насчёт худеньких ты не прав. В них тоже есть свой шарм.

Но тут Рене объявил, что приглашает гостей на террасу для дегустации устриц, и наша дискуссия закончилась.

Мы поднялись по деревянной лестнице на террасу. В середине стола стоял таз с горой устриц. Рядом кастрюля с лимонами, разрезанными пополам. Здесь же бутылки с белым вином и пластмассовые стаканчики.

Рене торжественно достал из кармана нож с кривым лезвием — и пиршество началось. Он едва успевал вскрывать устрицы и поливать их лимонным соком. Катя и Жанна заглатывали устриц, как удавы кроликов. А может, как крокодилы антилоп. Во всяком случае, моллюски во рту девиц исчезали мгновенно.

— Так дело не пойдёт, — сказал Дима. — За мной!

Мы подобрались сзади к Рене и успели ухватить по устрице.

— Вкусно, — сказал я, прислушиваясь, как устрица легко скользнула по глотке и опустилась в желудок.

— Не то слово! — промычал Дима.

Рене притащил ещё один таз с устрицами. Катя и Жанна, съев по десятку моллюсков, слегка угомонились, и мы тоже смогли приступить к трапезе.

Устрицы, как я понимаю, были свежи, сочны и нежны. Рене, бедный, упарился, оделяя ими прожорливых туристов, но, во-первых, не каждый день на ферму приезжают русские, а во-вторых, когда ещё почувствуешь дразнящие прикосновения упругой груди с одной стороны и не менее упругого бедра с другой. Он орудовал ножом с энтузиазмом, успевая, впрочем, отхлебнуть из пластмассового стаканчика.

Мы с Димой тоже не забывали наполнять свои стаканчики.

— Молодцы, французы, — сказал Дима. — Хорошую закуску придумали.

— На Средиземном море и не такое можно придумать, — согласился я. — Но французы и вправду интереснее немцев или англичан.

— Почему? — удивился Дима.

— Я их язык понимаю гораздо лучше, чем английский, — объяснил я. — И у Толстого они отнюдь не противные, хоть и воевали с нами.

— У Толстого? — Дима задумался. — А я совсем не помню, какие они у Толстого.

— Такие же, как мы, — сказал я, проглотил устрицу и запил вином. — Пленный офицер, например.

— Нет, не помню, — с сожалением покачал головой Дима и тоже проглотил устрицу. — Меня больше Россия интересует.

— Новая или старая?

— Новая, конечно! Особенно её менеджеры.

— Нынешние правители?

— Ну да. С виду отличники, причём оба два.

— Эти менеджеры, — сказал я, — опять наступили на те же грабли.

— Какие грабли?! — чуть не подавился устрицей Дима.

— Обыкновенные, из сельхозинвентаря. Они вновь разорвали традицию.

— Какую ещё традицию?

— Традиционную. Они исключили из государственной жизни тех, кто были до них. Слишком уверовали в свои силы. Причём большевикам это более простительно, чем им.

— Почему?

Чувствовалось, Дима абсолютно не понимал, о чём идёт речь, но разговор поддерживал.

— Тогда к власти пришли дикие люди. А эти ведь обученные, некоторые даже в гарвардах. Но ошибка у тех и у этих одна.

— Какая?

— Глупость.

Я покапал на устрицу лимонным соком, всосал её в себя и запил вином.

— Минутку, — сказал Дима. — Уж чего — чего, а глупости у них нет. Один сплошной расчёт.

— Вот! — поднял я вверх указательный палец. — Вот этого я от тебя и добивался. Эти управленцы хороши только для себя. Обогатиться они обогатились, а всем остальным говорят: живите по средствам и на нефтедоллары не рассчитывайте. Самим мало.

— Доллары — это святое, — кивнул Дима. — Вы сами кем работаете?

Здесь я задумался. В прежние времена на подобные вопросы я отвечал без запинки: писателем. При советской власти это была хорошая профессия. Квартиры, дачи, машины, Дома творчества, гонорары, наконец. Однако в нынешней жизни власть предержащие писателей сначала опустили, а затем и вовсе произвели подмену понятия. Писателями стали называться не только домохозяйки с Рублёвки, но и бандиты, и проститутки, и олигархи. Осуществилась заветная мечта прежде гонимого графомана: о себе любимом теперь мог рассказать каждый, были бы деньги.

— Журналист, — сказал я.

— Угу, — хрюкнул в стаканчик Дима. — Деньжат хватает?

— Их даже Абрамовичу не хватает, — вздохнул я.

— Но раньше во Францию вы за устрицами не ездили, — подмигнул мне Дима.

Я понял, что опять сел в лужу. Причём в последнее время это стало происходить с пугающей частотой. Молодёжь ни в грош не ставила старика. Неужели и я был таким?

— Можно с вами сфотографироваться? — Катя смотрела на меня сверху вниз, и вид у неё был как у вороны, собирающейся склюнуть червяка.

Пока я соображал, стоит мне с ними фотографировать или нет, девицы растолкали народ, сунули Диме в руки «мыльницу» и зажали меня в тиски. Наверное, сейчас я был похож на пленённого француза из «Войны и мира».

— Спасибо.

Девицы вновь принялись за устриц.

— Как она меня назвала: дяденькой или дедом? — спросил я Диму.

— Если присмотреться — дед, — сказал Дима, — но они же слепые.

Я проглотил и это.

— А ты кем служишь? — мрачно посмотрел я на Диму.

— Ветеринаром, — улыбнулся тот.

— Собачьим доктором? — не поверил я.

— И кошачьим тоже, — поднял стакан Дима. — Но самый интересный случай произошёл у меня с жеребцом.

— Кастрировал?

— Не совсем. В калмыкской степи подрались два жеребца, один другому разодрал зубами морду, а у меня никакого обезболивающего. Хорошо, вспомнил совет старого коновала.

— Какой?

— Велел табунщикам притащить бревно, повалили жеребца, пережали бревном сонную артерию, два человека сели на бревно с одной стороны, два с другой. Жеребец отключился, я зашил рану. И ничего, выжил.

«А он наш пьяница, — подумал я. — В такой ситуации про бревно далеко не каждый вспомнит».

Рене подал мне вскрытую раковину с устрицей.

— Не пронесёт? — посмотрел я на Диму.

Тот пожал плечами. Я вздохнул и съел устрицу. В моём возрасте ко многим вещам уже следует относиться философски. Дожил до деда, и слава Богу.

— Как думаешь, не умыкнут француза? — кивнул я на Рене, которого тискали девицы.

— У нас устриц нет, — хмыкнул Дима.

— Зато девицы!

— Либо устрицы, либо девицы, — твёрдо сказал ветеринар. — Хотя они друг на друга похожи.

Это была интересная мысль. Но тут на террасе показалась жена Рене, и я понял, что никуда француз не денется, будет до конца своих дней выращивать устриц и вспоминать русских туристов. А молодёжь возьмёт новый след и пойдёт по нему в неизвестность.

— Напишете об этом? — повёл рукой вокруг себя Дима.

— Обязательно, — сказал я. — Картина будет называться «Устрицы под Сетом», и её героями станут пленённые французы и русские.

— Как у Толстого? — засмеялся Дима.

— Как у него. Но и Толстой не вывел формулу эликсира жизни.

— Что за эликсир?

— Их устрицы смешать с нашими девицами, и бессмертие обеспечено.

Мы чокнулись стаканчиками. Красный шар солнца медленно опускался в тёмно — синие воды моря. На самом деле формул эликсира жизни было много, но здесь, под Сетом, актуальна была именно эта.