1.

На кресте Пилятицкой церкви сидел чёрный ворон — то ли тот самый, которого Ваня видел над своей деревней, то ли другой. Этот тоже оскорбительно каркнул ему навстречу и нехотя поднялся на крыло.

Ваня постоял тут, возле креста, — опять он был один на снежной равнине. Вот нора, пробитая им, когда опускался по шпилю колокольни… вот норы над домами Пилятиц — если подойти к любой из них и нагнуться, можно услышать живые звуки села: голоса людей, скрип колодца, собачий лай… или даже выстрелы.

Идти назад было боязно: вдруг опять появятся волки.

«Можно зарыться в снег, — подумал он, — нет, раскопают… Ружье надо».

Успокаивало то, что по всей равнине, что просматривалась на много километров, не было ни единой движущейся точки. А до своей деревни можно добежать за полчаса. Да что! За четверть часа.

Он встал на лыжи, еще раз огляделся — снежная равнина кругом, бледно-голубое небо над нею и холодно блещущее солнце, а больше ничего. И тихо так, что ни звука. Даже хруст снега под ногами глохнет в этой тишине.

Ваня скользнул взглядом по горизонту; там, где Воздвиженское, не за что зацепиться глазу; и там, где Овинищи и Сельцо, — тоже ничего; над Боляриновом, Кулигами, Тиуновом — ни былинки, ни соринки. Лишь в одну сторону в отдалении по снежному полю уходили прутики — это те, что он воткнул в снег, когда шел сюда; можно было разглядеть вдали темную точку — горшок. Родной горшок был отличным маяком на этой равнине, под ним — Лучкино.

И вот так медленно скользя взглядом, Ваня как бы наткнулся на препятствие: словно акварельные мазочки один над другим маячили вдали, всего два — синий и красный. Что это может быть такое?

Он заинтересованно заскользил туда и чем далее, тем проворнее. «Оттуда уж домой», — так решил.

Ветер дул порывами — то тихо, то вдруг налетал порывами напористо, желая сшибить с ног. Озорной ветер, даже хулиганистый. Если б без него, то и не холодно было бы, но под его напором прямо-таки каменела правая щека.

То, что так заинтересовало его издали, не исчезало и не менялось — напротив, становилось четче и крупней: на бескрайнем снежном поле стоял… вроде бы, деревянный щит высотою в человеческий рост, и укреплен прямо на снегу. Ну да, это был фанерный щит, выкрашенный в три цвета — поверху белилами, в середине синькой, у самого снега — кирпично-красной масляной краской.

«Если я в этом что-то понимаю, — сказал себе Ваня, — этот щит изображает флаг российский. А поставлен он, как сигнальный буй над местом крушения корабля. Если я не ошибаюсь, именно здесь деревня Починок, и ничто иное. А фанерный флаг соорудил Паша Кубарик».

Рядом со щитом было натоптано — можно смело предполагать, что воздвигнув символ государства, бывший моряк Паша сыграл на гармошке своей что-нибудь патриотическое, вроде «Врагу не сдается наш гордый „Варяг“», и помаршировал вокруг, давая понять неведомо кому, чтоб не рассчитывали на победу.

Тут же, в нескольких шагах, обнаружил Ваня и отдушину деревни Починок, вернее одного обитаемого дома — ветром отнесло в разные стороны черную сажу и пепел. Веяло от отдушины теплом, смолистым дымком и чем-то очень вкусным: то был запах вареного мяса и даже пирогов. С мясом дело ясное: без него Кубарик не живет, имея ружье. Но откуда пироги? Уж не оставил ли он зимовать с собой какую-нибудь дачницу? Или труба эта дышит воспоминаниями полувековой давности?

2.

Ваня сбросил лыжи, лег на снег, провис головой над этой отдушиной — ну да, гармошка похрипывает… да и весело так! Хотелось увидеть сейчас Кубарика, обменяться мнениями, да и просто себя показать: вот он я, не унывай, Пал Палыч, ты не одинок.

Но поди-ка, спустись по этой отвесной трубе, оплавленной теплым воздухом и схваченной морозцем. Небось, Паша тоже поднимался по лестнице, а потом убрал ее за собой на чердак.

— Пал Палыч! Э-гей!

Нет, гармошка похрипывала благодушно и лихо, не замолкая. Можно было даже слышать голос поющего:

Откуда эта песня стала известна Кубарику? Да из телевизора, наверно! Мало ли у него телевизоров… Может, в деревне Починок и электричество есть?

Слепил комок из снега, кинул вниз:

— Ку-ба-рик!

Хорошо бы этот комок угодил во вьюшку, чтоб та загремела. А то ведь не услышит.

— Пал Палыч! Отзовись!

Замолкла гармошка… Нет, опять заиграла:

— Хорошо поет! — отметил Ваня.

Просто спрыгнуть вниз было страшновато: неизвестно ведь, сколько придется лететь! Да и крышу проломишь или трубу развалишь… и ноги повредишь, ничего нет проще.

— Ку-ба-рик!

Нет, не слышит. Ваня постоял, размышляя, что делать. Отошел немного в сторону и увидел словно в твердой меловой породе вырубленную, аккуратную лестницу, в снеговую глубь уходившую. Это была не простая лестница, а винтовая. На каждой ее ступеньке — пластина из льда. Ну, Кубарик на такие художества большой умелец! Он славные корзинки плетет из тонких еловых корней — прочные, телесно-белые. И не только корзинки — хлебные тарелки, лукошки для ягод и грибов, подвески для цветов, а еще детские игрушки из бересты: столики, стульчики, кроватки, игрушечную кухонную утварь… Много чего умеет этот Паша, он же Пал Палыч! Даже песню сложить. Про последний приют… или о великом мосте, который он строит к кому-то.

Ваня снял лыжи, опять воткнул их в снег и стал спускаться по лестнице вниз.

3.

Затиндиликало в ушах, вернее, где-то во внутреннем ухе, если такое есть… и он оказался на краю большого села. Стена снега осталась как бы у него за спиной, а перед ним была улица в сугробах, санный путь в лошадиных катышах… Невдалеке три женщины с ведрами на коромыслах громко разговаривали вперебой… Перед большим домом с крыльцом, выходящим к коновязи, стояли лошади, запряженные в сани-розвальни, мирно похрупывали сенцом… Над входной дверью — доска и на ней крупными неровными буквами рельефно обозначено: «Харчевня».

Это был тот дом, и именно та вывеска, что Ваня видел раньше.

— С дуба падают листья ясеня, — сказал он огорошенно.

С крыльца, запахиваясь в овчинный тулуп, сбежал мужик в подшитых валенках, поскрипывая снегом, отвязал лошадку, вальнулся в сани — «Нно!» — и отъехал, не обратив на Ваню никакого внимания.

— Куда это меня занесло? — то ли вслух, то ли мысленно спросил себя Ваня. — Хар-чев-ня… Кто писал, не знаю, а я дурак, читаю…

Затем он сказал себе, как обычно, что хоть и сорок у него умов, но понять ничего невозможно. И так решил:

— Ладно, поиграем в эти игрушки, раз мне предлагают.

Он пересек улицу и взошел на крыльцо, бодро потопал на нем, отряхивая снег с валенок и решительно толкнул дверь.

Через пустые сени попал в чисто убранную комнату, с широкими лавками вдоль стен; десяток столов стояло тут в окружении табуреток. Еще один стол длинный — у окна в углу, на нем большой самовар, на конфорке — фарфоровый чайник; кудрявая струйка пара вилась над самоваром — все будничное, ничего особенного. Возле самовара с полотенцем через плечо сидела на лавке и протирала чашки молодая полная женщина, волосы у нее были убраны под красный платок, повязанный туго. В окна сквозь морозные узоры смотрело солнце, лучи его падали наискось, освещая чистый пол с лаково поблескивающими сучками.

Двое мужиков сидели за одним из столов, распаренные, жарко спорили о чем-то; полушубки их лежали на лавке, сами они остались в рубахах-косоворотках. Еще один мужик и мальчик лет восьми сидели за другим столом и пили чай из блюдечек, держа их на растопыренных пальцах.

А за маленьким столом, напротив женщины, протиравшей чашки, сидел Паша Кубарик, играл на гармони именно для неё и пел:

Женщина внимала ему благосклонно.

В простенке успел заметить Ваня картину: усатый грузный генерал на белом коне снес саблей голову в чалме другому всаднику.

4.

Спорившие мужики оглянулись на вошедшего и замолчали озадаченно. Мальчик и его отец тоже смотрели, дивясь. Паша Кубарик встал и пошел ему навстречу, держа гармонь под мышкой:

— Иван! Здорово, друг! Я знал, что ты меня найдёшь. Кто ещё, окромя тебя? Только ты. Он был слегка хмелён, но вот именно слегка, по-хорошему. — Садись, Иван. Вот здесь садись и не дрейфь. Тут всё свои люди.

Они сели за ближний стол на табуретки. Ваня разгладил складку льняной скатерти с широким чайным пятном на углу, а сделал это с удовлетворение, словно сбылась какая-то его давняя догадка. Кошка подошла и стала ластиться у ног — всё это были приметы не призрачного, ощущаемого мира.

— Сёма! — позвала женщина у самовара. — Семён! Гости у нас.

— Давно ты тут угрелся, Пал Палыч? — спросил Ваня.

— Да я их только сегодня открыл… как остров в море-океане! — зашептал Кубарик. — Я и не знал… оказывается, они рядом обитают. Ты понял?

Из двери с занавеской к ним подбежал малый лет двадцати в рубахе распояской, дырявых валенках с лихо завёрнутыми голенищами. По его расторопности и удалым ухваткам — как повернулся да взмахнул полотенцем, кидая его на плечо, да встряхнул рыжей головой, стриженой под горшок, — он тут вроде официанта.

— Чего изволите, ваше степенство? — весело спросил он, обращаясь к Ване. Слегка запнулся, выговаривая «ваше степенство», но оправился, глядел весело и изумлённо, даже с нахальством.

Кубарик тоже смотрел, широко улыбаясь.

— А что у вас есть? — хмуро (чтоб не конфузиться) спросил Ваня.

— У них тут щи с телятиной хороши — с пылу, с жару, подсказал Кубарик.

— Есть и вчерашние, кисленькие, — доложил расторопный малый. — Есть суп с бараниной, жареные потрошки, каша гречневая с гусиным салом, каша пшеничная, блины овсяные с маслицем льняным или со сметанкой…

— Чай завариваете грузинский или краснодарский?

Это Ваня спросил.

— Какой тебе краснодарский! — зашептал Кубарик. — Ты что, не врубился? Они до Краснодара ещё не дожили, при них Екатеринодар.

— Турецкий чаёк пьем, ваше степенство, — нагло улыбался услужающий. — Прямо от султана, из его чулана.

— Неси. И вон те бублики с бараночками.

— Понимаем… сей минут!

Малый тотчас оказался возле полнолицей женщины, что-то говоря ей.

5.

— Я тут сам в первый раз, — шептал Кубарик. — Вышел из дому на разведку… вдруг затиндиликало что-то в голове… и попал сюда. А что, неплохо тут, верно?

— Откуда это взялось? — спросил Ваня, а мог бы и не спрашивать: бесполезно.

— А не знаю. Наша деревенька-то ведь при большой дороге стояла, тут, и верно, раньше-то чайная была… или харчевня, не знаю уж. Это потом шоссе мимо нас провели.

— Игрушки… кто-то пошучивает над нами, — неопределённо сказал Ваня.

— Пусть и дальше так шутят… Плохо ли: щей похлебал, водочки маленько выпил. Вот только с деньгами у меня туго, да и не принимают они наших денег.

Малый уже бежал к ним с подносом и чашками на нём.

— Я хочу предупредить, — сказал ему Ваня, — буду расплачиваться вот такими. Устроит? Предупреждаю, чтоб потом недоразумений не было.

Показал десятирублёвку — она была с портретом. Семён принял её с интересом и бережно, как фарфоровую. Сходил к женщине, они там посоветовались, вернулся, ставши очень почтительным:

— Извините-с… В нашей стороне такие не ходят-с.

— Но ведь написано же по-русски: десять рублей, — возразил Кубарик. — Ты читать умеешь?

— Царь не наш, — твердо сказал этот услужающий, разглядывая портрет на десятке со скептической усмешкой.

— Что же это, по-твоему, фальшивая?

— Фальшивой-то ассигнацией вы бы так не форсили, а суну ли бы тишком. Но такие у нас не ходят.

— Как же быть?

— Да не извольте беспокоиться, хозяйка велела угощать вас безденежно. Пейте-ешьте на здоровье.

— Но мы не шерамыги какие-нибудь! — строго сказал Кубарик.

— На обратном пути заплатите! — добавил Семен, обращаясь к Ване. — Да расход не велик, можно и за «спасибо».

— Тогда давай мне рюмку водки и хвост селедки, — распорядился Пал Палыч.

Сказавши так, Пал Палыч развернул гармонь, оглянулся на румяную женщину у стойки, похожую на купчиху с картины Кустодиева, Ване объяснил:

— Концерт по заявкам. И запел с исключительной душевностью:

Семен между тем живо спроворил и рюмку водки, и жирную селёдку.

— На ярманку спешите? — осведомился он, не отходя от их стола и глядя на нового гостя с великим любопытством. — Покупать или продавать изволите?

— Изволим и то, и другое, — сказал Ваня, наливая в блюдце из чашки; невозмутимо взял кусочек сахару, стал прихлебывать, дуя на блюдце.

Кубарик покосился взглядом на рюмку, но выпить не спешил, допел:

Речь в романсе шла явно о божественном покровительстве над гармонистом. И судя по тому, как внимательно слушала его кустодиевская «купчиха» у стойки, дела его были не безнадёжны, великий мост строился успешно.

6.

— Овес нынче дешев у нас, — сказал Семен. — А вот лошади подорожали: за хорошую по три с половиной целковых просят.

— Хорошие-то и по четыре идут, — послышалось от соседнего стола.

— А Иван Савельев купил за три, — возразил Семен. — И коровы по три рубля.

— Мы не барышники — наш интерес насчет москательного да мануфактуры, — сказал Ваня, удовлетворяя явный интерес публики, и тем самым удивил Кубарика.

— Ванюха, москатель — это что? — спросил он.

— А черт его знает! — услышал в ответ.

— Василь Трофимыч, поди глянь, — позвал Семён.

Василий Трофимыч подошел, покрутил в пальцах десятирублевку, даже понюхал ее. Это был грузный мужик в яловых сапогах, краснорожий, пухлорукий.

— Ишь ты, — сказал он. — Где ж такие в ходу? Не у немцев ли? Может, своего кайзера да на наши деньги прилепили? Они хитроумны, бестии! Того и гляди что-нибудь учинят заради нашего ограбления.

— До этих денег вам еще дожить надо, — сказал Ваня самолюбиво.

— А почем такие в вашем государстве? Что дадут, скажем, на эту бумажку?

— Коробочку спичек, — весело сказал Кубарик.

Никто не засмеялся.

— И велика ли коробка? — деловито осведомился Василий Трофимыч.

— Полсотни штук.

— По двадцати копеек за спичку, — подсчитал Семен.

Тут они, мужик и услужающий, значительно переглянулись.

— Беда в вашем государстве, — так решил Василий Трофимыч, отходя. — Беда… деньги дешевы!

— Беда, — поддакнул и Семен, удаляясь на зов хозяйки.

— Государство всё то же, что и у вас — Россия, — сердито заметил Ваня.

— А коли так, то вдвойне беда, — сказано было ему.

— Хорошего мало, — согласился Кубарик и выпил водочки.

— То ли ещё будет, — добавил Ваня Сорокоумов пророческим тоном. — Но ничего, выстоим.

7.

— Меня уж вчера приходили раскулачивать, — сообщил Кубарик.

— Кто? — насторожился Ваня.

— Какой-то деятель в кожаном пальто… Мухин его фамилия. И с ним ещё трое раздолбаев.

Ваня оглянулся: да, они сидят в теплой харчевне, самовар шумит на большом столе за которым женщина, похожая на купчиху… по крайней мере именно такими представлял себе Ваня купчих; мужики тут и там разговаривают о своём; кто-то вошёл… кто-то вышел…

— Приехали на двух подводах, — рассказывал Кубарик, — и сразу ко мне, как по наводке…

— Погоди, а как они добрались-то до тебя? Тем более на подводах.

— Вот этого я не знаю. Приехали, и всё тут. Вошли в избу мою, стали добро считать: сколько телевизоров, сколько диванов… Меня обозвали кулаком и мироедом, потом деклассированным элементом. И уж хотели выносить вещи, но я шарахнул из двухстволки поверх голов, они и ноги вверх… Кубариками выкатились! Целый день оборону держал, два приступа было, один раз пришлось врукопашную. Они хотели дом мой поджечь, но тут подмога пришла.

— Кто? Вот эти? — Ваня кивнул на сидевших в харчевне.

— Нет. Как тебе сказать… ты не поверишь… Белогвардейцы! Ей-богу, Иван, самые настоящие. Офицер ихний меня папироской угощал из золотого портсигара. Папироска — словно бы дамская, потому как табачок слабый и душистый. С офицером мы сошлись, Иван, душа в душу. Я ему на гармони сыграл — не что-нибудь, а «Гори, гори, моя звезда». Вот так. И ещё «Не пробуждай воспоминаний». А он песню мне напел, как в подарок, весёлая! А я ж на лету любую мелодию схватываю!

Ваня слушал молча. О чём спрашивать: дело ясное, что дело тёмное.

— Они были на конях?

— Ну! Летучий отряд… как скорая помощь. Офицер этот распорядительный такой оказался, а в драке горячий. По-моему, они этого Мухина пристрелили, как собаку. Потому что он им всё про мировую революцию кричал. Увели его за крайние сараи да там и шлепнули. Я два выстрела слышал. Потом ходил туда, да ведь снег всё скрыл! Такие дела.

«Как бы не явились раскулачивать к нам в Лучкино», — подумал Ваня и встал, говоря:

— Мухины бессмертны: убьют одного, на его место найдется другой. Всегда есть охочие пограбить. Ты домой собираешься?

— Нет, — покачал головой Пал Палыч. — Я останусь. Мне тут хорошо и без телевизоров да холодильников. Никак не могу уйти: баба больно красивая. Я ей магнитофон обещал подарить… или холодильник, как ты думаешь?

Только тут Ваня заметил метку на его рукаве, спросил:

— Что это у тебя?

— Знак, — построжав взглядом, молвил Кубарик. — седьмого молниеносного легиона.

— Что это такое?

— Тайная организация.

— Пал Палыч, если ты замышляешь свержение существующего государственного строя, тебе отрубят голову. Как раз на дубовой плахе, как у тебя в песне поётся. Выйдет на Лобное место палач в красной рубахе, злое сердце его взыграет, и покатится твоя удалая голова. Имей это в виду.

— Да ты же видишь: нет никакого государства. Всё рухнуло. Спасение утопающих — дело рук самих утопающих.

— Это верно, — сказал Ваня, направляясь к двери.

Уже возле двери подскочил к нему Семён с лукошком, опять повеличал «степенством».

— Ваше степенство, возьми на дорожку снеточков сушёных с Переславля. Проезжающие страсть любят их. Понравится — на обратном пути закупишь хоть целый воз… или обоз. Только уговор: денежки готовь другие.

Говоря так, он совал снетки горстями Ване в один карман и в другой.

Кубарик попрощался с ним, сказал:

— Иван, помни: мы люди русские, славяне. Знаешь, как наши братья поляки говорят? «Еще Польска не сгинела…», а наши братья украинцы: «Що не вмэрла Украйна…». А у нас должно быть на уме: «Ещё не погибла Россия, пока мы живы!» Вот так.

— Ладно, — отозвался Ваня. — Я о своём долге помню.

Когда спускался с крыльца, на него из окна смотрели, переговариваясь, женщина-купчиха и Кубарик, а в другом окне мужики незнакомые.

Ваня потоптался неуверенно возле коновязи, и тут к нему как бы придвинулась стена снега и уходящая вверх ледяная лестница… Поднимаясь по ней, попробовал снеточков — куда как хороши! В меру солененькие, с рыбным духом, вкусные…