1.

За шорохом и скрипом снега — смех женский, веселый, явно Верунин. И лошадка фыркнула, и удила прозвенели, и голос мужской, негромкий, сказал что-то…

Ваня стал пробиваться в ту сторону и уперся вдруг в низкую дверь, над которой нависала соломенная застреха. Почему соломенная-то? У кого это двор или сарай соломой крыт? Бревна старые, обомшелые и выщербленные… Что за строение, Ваня не узнал, и так решил, что это пристройка ко двору Веруни Шурыгиной со стороны огорода.

Именно за стеной слышался веселый разговор. Не долго думая, он толкнул дверь, шагнул вперед и оказался в темном, тесном помещеньице. Под ногами шуршала солома. Рука нащупала лавку с какими-то тряпками, наткнулась на дужку двери, из-за которой, собственно, и слышались голоса и смех. Открыл и — густым паром ударило в лицо… что это?!

Двое парнишек лет по пяти-шести, совершенно голые, с прилипшими волосами, сидели на мокрой лавке; между ними горела лучина в светце, освещая их смеющиеся лица; разинув от удивления рты, парнишки уставились на Ваню.

— Тятя! — позвал один из них опасливо.

Уголёк от лучины упал в мокрую солому на полу и зашипел — лучина вспыхнула поярче, на секунду-две высветив во мраке несколько голых фигур.

За парнишками, на той же лавке девчонка постарше окунула в деревянную лохань голову; она отвела рукой мокрые волосы и ойкнула, но не испуганно, а сердито. Девчонка была круглолица, пухлощека настолько, будто держала за щеками по конфете; волосы у нее длинные-предлинные; она наклонилась чуть в сторону, прячась за парнишек. А в полумраке над жарко натопившейся печкой толстая баба охаживала веником растянувшегося на полке под самым потолком мужика; она тоже оглянулась и гневным голосом сказала:

— Да что же ты вперся в нашу-то мыльню, анафема! Обросим, погляди-ко, какой-то зимогор к нам пожаловал! А вот я тя веником по харе, окаянной!..

Она замахнулась, а мужик проворно спрыгнул со своего полка, поскользнулся, но выправился, встал перед Ваней — рослый, длиннорукий, с вытаращенными глазами; тело его было распаренно-красным, а руки до локтей и шея, и лицо почти черны — это от летнего загара. Мужик, ругнувшись, сгреб его руками-клешнями, босой ногой распахнул дверь и в темном предбаннике так сильно поддал коленом под зад — Ваня будто на крыльях вылетел через распахнувшуюся наружную дверь и врезался в снег.

— Погоди, еще не все, — азартно басил где-то рядом Абросим, и хватал руками, будто карася в тине ловил. — Я те щас… будешь помнить!

Ваня ринулся со всем возможным проворством в сторону, куда глаза глядят… да глаза-то не глядели!.. а лишь бы подальше, подальше от этой чертовой бани, чтоб не настиг его рукастый мужик Абросим, а то ведь наградит еще одним пинком, от которого не скоро очухаешься. Да и срам какой: вперся в чужую мыльню. Откуда она взялась-то?!

Уже совершенно задыхаясь, вывалился куда-то, где было попросторнее — здесь легче дышать; прислушался, не гонится ли кто следом — нет, погони за ним не было. Да и с чего это голым людям за ним гнаться в снегу! Небось, Абросим только постращал, а сам вернулся в баню да и рассказывает там под хохот всего семейства.

«Эка, двинул, как паровоз кривошипно-шатунным механизмом, — Ваня поежился. — Если б не снег, долго бы мне еще лететь! Силен мужик Абросим…»

Легко все-таки отделался, могло бы случиться и что-нибудь посерьезнее: раздели бы да и выпихнули голого в снег… гуляй, Ваня!

Перед глазами так и маячило: двое лупоглазых парнишек, освещенных горящей лучиною; девчонка отводит рукой от лица волосы, с которых струится вода; могучая баба с ногами-тумбами и Абросим, весь будто свитый из жил и мускулов…

2.

Невозможно было понять, где он находится и что с ним. Если раньше была догадка, что всему виной слуховой обман, наваждение, то теперь…

«Нет, привидения на такие дела не способны, — соображал Ваня. — Они пинка под зад не дают… Или все-таки могут? Кто их знает!»

Оглядевшись, он обнаружил, что сидит не на чем-нибудь, а на одном из пней, оставшихся от лип Данилы Золовкина, мимо которых сам недавно проторил ход. Значит, проделал путешествие вниз к ручью и вокруг шурыгинского дома.

— Ва-ня! — раздалось совсем рядом отчаянное.

Это был голос матери. Или почудилось?

— Ва-ня! — донеслось снова, уже глуше и ещё отчаянней.

Он вскочил:

— Э-гей! Я здесь!

Рыдания были ему ответом.

— Трафь сюда! — позвал он, теперь уже опасаясь идти на поиски: не разминуться бы, а то черт-те куда угодишь!

Где-то в толще снеговой слышался шорох и хруст, словно там ворочался кто-то или боролся неведомо с кем.

— Ты где, мам?

Маруся вывалилась на него, словно снежный ком.

— Ванечка, — выговаривала она и кашляя, и плача. — Ваня…

Лицо ее было мокро, пряди волос прилипли к щекам, в рукава и за шиворот набился снег, голос вздрагивал от пережитого страха и прихлынувшей теперь радости избавления.

Насколько он понял потом из ее сбивчивых объяснений, она заблудилась: торила ход к телятнику, а снег за нею обрушился. Куда было идти? Стала кричать, — снежная толща заглушала ее крики. Пробивалась то туда, то сюда, угодила к ручью… И вот, когда совершенно потеряла надежду на избавление, услышала его голос.

Отдышалась, успокоилась маленько, но рассказывала возбужденно:

— Вань, что творится-то? Мне все время чудилось: какие-то голоса… звуки. Я слышала, как приехали на мотоциклах… Лодка два раза проплывала. Стадо коров мычало…

Тут их обоих словно ветерком обдало и мелодично затиндиликало в ушах; запахло мокрой крапивой и лопухами… лопухи эти и заросли крапивы оказались совсем рядом — из них вышел петух с тяжелым гребнем и красной, словно окровавленной грудью — красавец петух! — отряхнулся, посмотрел на них высокомерно и скрылся снова. Лягушка прошлепала мимо. А по тропинке неподалеку шагали двое беседующих мужиков в рубахах распояской, босиком.

— А обе те есмя деревни продали с орамыми землями и наволоцкими пожнями, — явственно сказал один из них. — Там и топор ходил, и соха ходила.

Второй в ответ ему густым басом непонятно что: ду-дуду… Они остановились, толкуя о своем, не обращая внимания на сидевших.

— Купил у Ермила… у кузнеца… лодку набоиницу, дал полшеста алтына… — бубнил бас.

Продолжая разговаривать, они двинулись в сторону и скрылись. Маруся сидела, будто онемев, да и Ваня тоже. Он потер ладонями уши — тиндиликанье исчезло.

— Значит, ОНИ на самом деле есть… — зашептала Маруся.

— Значит, живут рядом с нами. Ваня не успел ответить, — те мужики показались снова. — Якушка тот наволок Ондреевской косил сильно два лета. — говорил один из них рассудительно, — лони да третьяго году!

— А меж тем пустошам… с тех пустых полянок и до реки с наберегом… — вторил ему другой, и ветром унесло следующие слова, только «бу-бу-бу» один голос. Минуту спустя мужики скрылись.

Больше не донеслось с той стороны ни слова, и крапиву с лопухами — петушиные джунгли — запорошило снегом, затянуло туманом белым.

Сорокоумовы переглянулись, посовещались шепотом и решили навестить Веруню Шурыгину.

3.

На ощупь прошли они в сени, открыли дверь в избу как раз в тот момент, когда там что-то грохнуло и зазвенело. Слава Богу, что не керосиновая лампа — она висела высоко: Веруня на этот счет предусмотрительна. На полу же валялись опрокинутые скамейки и табуретки, громоздились корзинки и подушки, боевые позиции занимали ухваты и валенки; тут же что-то пролито, что-то рассыпано… Сама хозяйка спала на кровати.

Едва только гости перешагнули порог, как трое ребятишек, занятых то ли борьбой, то ли дракой, оглянулись на них почти с досадой: помешали им!

— Здорово, мужики! — сказал Ваня, окидывая взглядом поле сражения. — Что тут у вас происходит? Передел имущества или сфер влияния?

«Мужики» уже забыли свои распри перед лицом внешнего врага, они встали плечом к плечу.

— Дисциплина в этом доме совершенно расшаталась. Верховная власть спит на кровати, вольница гуляет — от такой демократии добра не жди.

Маруся сразу умилилась. Надо признать, в «ухарцах» есть что-то такое, отчего их, действительно, хочется потискать и погладить по головкам. Но не очень-то они на это падки, к ним поди-ка подступись.

— Веруня! Как ты можешь спать при таком шуме! — говорила Маруся, принимаясь за уборку. — Вставай, белый день на дворе.

— Ой, что-то заспалась я, — отозвалась Веруня хрипловатым голосом, медленно произнося слова. — Встать не могу — ни больна, ни здорова. Долит меня сон, не совладать…

Она повернулась на другой бок и, кажется, опять уснула.

Ваня поставил на ноги лежавшую табуретку, сел на нее посреди избы, огляделся.

— Петь топили, мужики?

— Не-а, — «мужики» дружно замотали головами.

— Корову доили?

— Не-а.

— Теленка, куриц кормили-поили?

Ответ был тот же.

— Так что же вы! Чем занимаетесь, если хозяйство в забросе?

Они переглядывались, поталкивая друг друга, шмыгая носами.

— Эх вы, мужики! На вас вся Россия смотрит с надеждой, а вы что? Отечество в опасности, а у вас баловство на уме.

Они его побаивались — это из-за шрамов. Даже старший, Илюша, посматривал опасливо. Но, стоявший рядом с братом Никишка, только заинтересованно моргал: какая-такая еще Россия? Знать не знаю… Что касается белобрысого Алешки, тот и вовсе глядел вызывающе: а ты, мол, кто такой, чтоб тут распоряжаться?

— У нас хлеба нет, — сообщил Илюша.

— Как нет! Я же вашей матери три буханки дала! — возмутилась Маруся. — Неужели все умяли?

— Одну буханку мама офицерам скормила. Они проголодались.

— Каким офицерам? — опешили Ваня с Марусей.

— Которые у нас были, двое, — заторопился Никишка. — Грелись возле печи. Сабли — во! И звездочки на пятках.

Гости переглянулись.

— Куда они делись? — спросил Ваня.

— Сели на коней и ускакали.

— Вы видели коней?

— Да, в окно. И слышно было… кавалеристы, — вперебой докладывали братья.

— Мне тоже показалось, что у крыльца конские следы, тихо сказал Ваня. — Но я подумал…

Что он подумал, не договорил, вышел. Вернувшись, доложил матери:

— Следы есть, но почти незаметны: снег осыпался.

— Посмотри, что я у них нашла, — тихонько сказала Маруся и протянула ему на ладони четыре винтовочных патрона. Он взял их, так же тихо спросил:

— Откуда?

— Отобрала… — она кивнула в сторону ребятишек. — Никита заколачивал вот этот, как гвоздь, в половицу, молотком по шляпке.

— М-да… Где они взяли этот товар? Насколько я могу судить, это настоящие боевые патроны.

— Наверно, гости подарили.

— Офицеры? Они что, туго соображают?

— Небось, ухарцы у них стибрили. И не только эти.

Разговор между ними произошел быстро, ребятишки не слышали.

— Мужики! — бодро сказал Ваня. — Есть интересная игра, но вот этих штучек надо еще пять. Понимаете? Тогда состоится увлекательная партия.

Патроны лежали у него на ладони, новенькие, сияющие, будто золотые — они притягивали взгляд. «Мужики» молчали.

— Еще пять штук! — стал уговаривать Ваня. — Иначе не получится. Давайте, выкладывайте, и сыграем. Ну? Илья! Никита!

Они переглянулись и сказали чуть не в один голос:

— У нас больше нет.

Смотрели при этом честными глазами, просто невозможно было им не верить.

— Ну, хоть две штучки, а? Будет много грохоту, дыма и огня. Потом играйте уж без нас. Ну!

Они дружно помотали головами: нету, мол.

— Алешка, а у тебя?

Алешка замотал головенкой сильней всех.

— Жалко… Ну, на нет и суда нет, — решил Ваня, пряча патроны себе в карман…

4.

Дымоход над трубой Шурыгиных пробивали вдвоем: Ваня и мать. Когда выбрались наверх, на волю, замерли, пораженные.

Прямо над ними было чистое небо, настолько густо усыпанное звездами, что это озадачивало. Тишина стояла оглушительная! — только потрескивало что-то благозвучно то ли в ушах, то ли в окружающем морозном воздухе. Вокруг простиралась равнина — белый снег уходил в темень, обретая едва заметный голубоватый оттенок. Казалось, равнина имела совершенно круглую форму, как грампластинка, и они, двое, совместно являли собой что-то вроде того штырька, что в центре ее.

— Красиво как… — сказала Маруся, вздрагивая и голосом, и всем телом.

— Ты озябла, мам?

— Нет… Это я от страха. Никогда не видела такого неба. Тебе не страшно, Вань?

— Вот если бы Полярная звезда съехала к горизонту, я испугался бы. Но она, слава Богу, на месте.

Они стояли рядом, только головы да плечи наружу; даже дыхание затаивали — так тихо было.

— Я не узнаю этого неба, — растерянно говорила Маруся. Ведь ни одного знакомого созвездия! Слишком много звезд, а некоторые очень уж крупны.

Над самым горизонтом бесшумно плыло то ли серое облако, то ли огромная птица. Впрочем, ни то, ни другое сравнение не объясняло, что же это такое было, но оно имело неестественную соразмерность в очертаниях — нет, это не облако.

Звезды исчезали, заслоняемые этим летящим объектом, а на его боку светились оранжевые огни, расположенные в линию; короткий луч щупал землю внизу — так плывущая утка выискивает на дне водоема корм.

Все отчетливей становились обтекаемые очертания небесного корабля, и словно бы сияние запечатлелось над ним… в форме угловатых парусов на трех высоких мачтах!

Несколько мгновений спустя, с необыкновенной отчетливостью Сорокоумовы увидели, как отделилось от него нечто белое и круглое, с просвечивающим внутри голубоватым шаром наподобие желтка в курином яйце: то есть середина, где полагалось быть желтку, была наполнена голубоватым светом. Оно стало плавно спускаться, пересекло линию горизонта, взрывая снег, на расстоянии этак в километре или даже менее… на фоне снега очертания его вырисовывались уже не так резко, хотя и вполне отчетливо. В голубоватой сердцевине можно было различить несколько человеческих фигурок… да, именно человеческих, — отчетливо видны были головы, руки, ноги…

«Яйцо» вошло в соприкосновение с поверхностью снега на расстоянии этак километра от деревни Лучкино и скрылось, утонуло. Тотчас же еще одно «яичко» отделилось, но не стало спускаться вниз, как первое, а заскользило наискось, приостановилось и двинулось дальше, после чего скрылось.

Ваня с Марусей проследили за его полетом, а когда оглянулись, большого корабля уже не было: то ли улетел, то ли растворился, растаял.

— Почему ты молчишь, Вань? — спросила потрясенная Маруся. — У меня ум за разум… Что это такое?

Он пожал плечами.

— Но ты же видел! Скажи хоть что-нибудь.

— Дело ясное: прилетел неопознанный летающий объект… с него сошли мужички в лаптях или босиком…

— Какие мужички?

— А вот те, что мы встретили давеча.

— Откуда же они взялись?

— Спроси что-нибудь полегче. Вот и белые офицеры тоже… может и они оттуда.

— Неужто в самом деле прилетели? Что ты такое говоришь, Ваня!

Маруся даже возмутилась, то ли на сына сердясь, то ли на «мужиков» да «белых офицеров».

— Не напрягайся, — посоветовал сын, — а то крыша поедет. Относись как к делу обычному. Подумаешь, корабль в небе! Подумаешь, инопланетяне в лаптях! Пусть гуляют… Завтра, глядишь, кваском нас угостят. Абсурд, конечно, но уж такова наша жизнь: все перевернуто с ног на голову.

Он хотел рассказать матери, как угодил давеча в чужую баню, но решил пока не делать этого.

5.

По пути домой неясная догадка или призрачное воспоминание мучило его: он видел, видел ранее этот плывущий по небу парусный дирижабль… и то, как от него медленно и плавно отделилось нечто меньшее по размеру, с размытыми очертаниями, похожее на яичко с мерцающим «желтком».

Где он это видел? Когда? Наверно, во сне…

И вдруг его озарило: да, он видел это! Когда мчался от Сухого Поля на своем мотоцикле, перед глубокой ручеиной с узким мосточком, глянул на небо по какому-то странному желанию — там было как раз то летящее, похожее и на дирижабль, и на плывущую утку, и… да бессмысленно искать сравнение! Его тогда поразило, что над этим огромным летящим объектом сияли на солнце белые паруса… как над кораблем времен великих географических открытий.

В то мгновение, когда мотоцикл потерял опору, Ваня увидел и отделяющееся «яичко»… На этом все и оборвалось.

Теперь ему казалось, что он близок к разгадке происходящего, но в чем она, эта разгадка, не понимал.

Придя домой, опять хотел подняться на крышу, наверх, и посмотреть еще раз, что там, но сон властно одолевал его. Лег в постель — перед глазами знакомые созвездия, затерянные во множестве звезд.

А рядом — даже не за стеной, а совсем рядом! — слышался неторопливый мужской разговор — не двоих, не троих, а больше.

— Сметано сена в девяти зародцах возов на пять…

— Зародишки по два заколинишки, — закашлялся-засмеялся другой говорящий.

— На четыре сажени… да еще один на три сажени.

— У них возле Талова ручья в осьми заколинишках новочиста кошено осенью!

— По лугам да по ровным местам… ствол в два аршина — зовется дягиль-трава. Коленцами кривая, а лист яко же морковный.

«Заколинишки — что такое? — сонно думал Ваня. — Зарод, дягиль-трава — это знаю, а заколинишки что? А-а, небось, копна сена вокруг кола… Верно-верно».

А беседа, что происходила рядом, уже свернула и потекла в иное русло.

— Мы ж, сироты, мельницу строим, а работаем с Данилой-деверем да с Игнаткой… надобно человек осьмнадцать — двунадесять.

— Ты затейщик делу, с тебя и спрос. Не справисся — перстом тыкать будут и смеяться.

— К вешницам да затворам потребно навозу конюшенного до полуста возов, ей-бо…

— Затевать да починать — чего легче! Я што хошь заквашу — поди-ка испеки.

Опять и кашель, и смех.

Мирный был разговор, шутейный, без обид. А чем закончился — то Ваня заспал.