Операция «Сломанная трубка»

Краснов Георгий Васильевич

Повести чувашского писателя из жизни красных следопытов.

 

Операция «Сломанная трубка»

 

1

— Двадцать три! Двадцать четыре! Двадцать пять! — глухо разносилось по лесу. Это Ильде́р, засунув голову в дупло старого дуба, продолжал громко отсчитывать. — Двадцать восемь! Двадцать девять! Тридцать!

Тем временем ребята бесшумно разбегались кто куда. Когда он добрался до шестидесяти, даже девчонки успели попрятаться.

Только один паренек в желтой майке не торопился: кажется, он еще не придумал, куда бы спрятаться. Чего спешить? До ста еще далеко.

— Семьдесят шесть, семьдесят семь… — упрямо долбил Ильдер.

Из-за ивового пенька, густо обросшего молодыми побегами, высунулась черная макушка Захарки.

— Кестю́к, иди сюда! Лучше места не найдешь!

— А-а! — отмахнулся Кестюк. — Успею, все равно он сначала девчонок отыщет. — Но сам на всякий случай прибавил шагу, и вот уж на поляне никого, только желтая майка мелькнула в кустах.

Кестюк знал, где спрятаться. Миновав овражек, он на четвереньках пролез сквозь малинник и оказался возле темной бревенчатой стены старого сарая.

«Здесь меня даже Ильдер не найдет», — подумал Кестюк и улыбнулся. Вдоль стены сарая он прошел к забору, встал возле калитки и от нечего делать стал смотреть в щель.

На крыльцо дома лесника вышла девочка в синем платье с миской в руках и тоненьким голоском начала созывать кур:

— Цып, цып, цып…

Куры закудахтали, захлопали крыльями и кинулись наперегонки от сарая к дому. Петух, восседавший на срубе колодца, неодобрительно посмотрел на эту спешку сначала одним желтым глазом, потом другим и вдруг сорвался, лётом бросился вдогонку.

— Гляди-ка, девчонка… «Цып, цып, цып», — тихонько передразнил Кестюк. — Вот пискля-то! Откуда взялась? Лесник с женой бездетные, и не из поселка — это уж точно. Наверно, к леснику родня какая приехала… — И он пристроился к более широкой щели, чтобы получше рассмотреть девочку в синем платье.

Она сошла с крыльца и стала разбрасывать пшено, легко взмахивая рукой. Потом поставила пустую миску на ступеньку и вприпрыжку — прямо к сараю. Кестюк даже отскочил — так близко она пробежала. Все-таки он успел разглядеть, что глаза у нее черные, маленький носик, веснушки… «На вид лет одиннадцать, как Илемби́, и вообще на Илемби похожа», — заключил Кестюк.

«Кто ее знает, такая шустрая, может, заметила она меня в щель, — вдруг подумал Кестюк. — Стоит какой-то дурак и подглядывает; никто не поверит, что мы в прятки играем. Подумают, стащить чего хочут».

Тут, гремя цепью, зевая и потягиваясь, из-под крыльца вылез здоровенный лохматый пес.

«А ну как лесник дома — уж он-то разбираться не будет, спустит собаку», — решил Кестюк и повернул к малиннику. И как бы вдогонку ему прозвучал голос лесничихи:

— Маю́-ук!

— Чего, тетя? — отозвалась девочка и подбежала к крыльцу.

— На-кась, вывали из ведра за сарай.

— Давай, тетя, — сказала девочка.

Кестюк уже стоял в малиннике, но калитка и угол сарая ему были хорошо видны. Значит, так: ее зовут Маюк, выходит, она племянница лесника и приехала на лето…

«А ничего девчонка, ловкая», — подумал Кестюк, и в это время почти возле его носа мелькнули тонкие загорелые руки, мусор рассыпался у его ног, а Маюк убежала обратно, размахивая ведром, и напевая:

Хорошо на Волге жить, ходят пароходики, незаметно проплывают молодые годики…

— Ну и песня у тебя дурацкая, — прошептал ей вслед Кестюк. — Однако надо отсюда убираться, а то еще помоями обольют.

Кестюк посмотрел себе под ноги и вдруг увидел в мусоре трубку. Трубка! Наверно, лесника… Случайно выбросили? Он поднял трубку и уже хотел крикнуть, позвать девчонку, но тут же разглядел, что курить из нее нельзя — вон какая сбоку трещина.

Странно! Ясно было, что трубка не очень-то новая, но почему-то не было в ней никакого нагара. Мальчик отделил мундштук и увидел, что внутри мундштук совсем чистый. Кестюк часто видел, как дедушка долго чистит мундштук тонкой спицей перед тем как закурить. Так что же, выходит, из этой трубки никто ни разу не курил?

У дедушкиной трубки есть еще и крышечка. Этой крышечкой дед закрывает трубку, когда курит на ветру. «А крышечка-то была, — вдруг догадался мальчик, — ее просто отломили, поэтому и трубка треснула».

В это время через овраг донесся пронзительный голос Алю́ны, и Кестюк подумал, что не скоро еще до него доберутся… Но играть что-то расхотелось…

Кестюк, уже не прячась, пошел через овраг к орешнику, но тут раздался хрипловатый голос лесника:

— Эй. Пра́ски, ты где?

Кестюк остановился.

Утром, когда шли в лес, ребята видели лесника с каким-то человеком в шляпе, похоже, нездешним; они направлялись в сторону станции. Теперь лесник вернулся из города, ясное дело, навеселе. «А какой противный этот в шляпе, — вдруг вспомнил Кестюк, — посмотрел на нас так, будто мы ему чего сделали, змееглазый какой-то…»

Из дома лесника донеслась глухая брань, и кто-то резко захлопнул распахнутые створки окна. Кестюк услышал скрип двери и, решив посмотреть, что будет дальше, снова спрятался в малиннике. Он увидел, как Маюк опять бежит к сараю. Вот она прошла через калитку и стоит возле недавно выброшенного мусора, плечами пожимает. Наклонилась и стала разгребать мусор палкой. Тут через двор двинулась лесничиха и, подойдя к калитке, окликнула Маюк:

— Ну что, нашла?

— Вот сюда я мусор выбросила, но она куда-то делась.

С поляны донесся голос Захарки, и Кестюк понял, что только его не отыскали. «Лишь бы Захарка не сказал, куда я пошел», — подумал Кестюк. Ему вдруг стало ясно, что разговор лесничихи и Маюк шел о той самой трубке, которая лежала в его кармане.

— Зачем она ему так нужна, тетя? — спросила Маюк, продолжая ковыряться в мусоре.

— Разве не найдет он, к чему прицепиться? — отвечала лесничиха. — Не знаю уж, зачем она ему нужна, треснутая. Да и не курит сам-то… Я подумала, может, забыл у нас ее кто-нибудь…

— Не пойму, куда она могла подеваться? — сказала Маюк, выпрямляясь.

Кестюку стало не по себе. Конечно, он никак не мог подумать, что эта сломанная трубка может быть кому-то нужна… Что же теперь делать? Но решиться на что-либо он не успел — с крыльца донеслось нетерпеливо:

— Ну, нашли, что ли?

— Сейчас! — ответила ему жена. — Ищем вот.

В овраге захрустели сучья, и, повернувшись, Кестюк увидел идущего Ильдера. Высунувшись из малинника, он приложил палец к губам и поманил Ильдера рукой. Кажется, Ильдер понял: вот он тихонько подошел и стал рядом.

В это время лесник оказался уже у самой калитки.

— Ну! Где она?

— Не нашли еще…

— Как не нашли? — прохрипел лесник. — Ищите, слышишь, жена, ищите! Не то худо будет!

— Да не ори ты, найдется. Знала бы — пальцем к ней не притронулась! Просто показалось мне, что твой ночной гость посматривает на нее с усмешкой, вот и сунула в ведро, как только вы ушли. И этот твой в шляпе не понравился мне — брезгливый какой-то…

— Не болтай чего не надо! Ищи, говорю! — И лесник угрожающе двинулся к жене.

Тут у тихой Праски лопнуло терпение:

— Ищи сам, если тебе так нужно! Чего пристал из-за какой-то сломанной трубки? Девочка за сто километров приехала погостить, нет чтобы в город ее свозить, так ты в мусоре заставляешь ковыряться…

Тут лесник не нашелся что ответить. Он опустил голову и глухо пробормотал:

— Эх, не зря я тебе говорю, Праски… Поверь: вся наша жизнь от этой трубки зависит…

Лесник присел и стал шарить руками под кустами малины. Маюк всхлипнула и вдруг зашлась слезами:

— Да вот сюда я высыпала мусор… Как она могла потеряться?

Уж чего-чего, а вот этих слез Кестюк не выносил. Ильдеру тоже сделалось не по себе.

— Ладно, хватит, — сказал Кестюк и вышел из кустов. Ильдер — за ним.

— Вы чего ищете? — спросил Кестюк, — не эту ли трубку?

Лесник медленно выпрямился, шагнул вперед и выхватил трубку из руки Кестюка.

— Где взял?

Кестюк честно рассказал, как было дело, и тихо добавил:

— Простите. Я не думал, что она вам нужна…

— Ладно… — буркнул лесник и перевел глаза на Ильдера. — А ты что скажешь?

Ильдер пожал плечами:

— Я не знаю… — И прибавил невпопад: — Кестюк всегда лучше всех прячется…

Маюк удивленно глядела на ребят, а лесничиха сказала тихо:

— Слава богу, нашлась. Тебе бы, Фрол, спасибо им сказать, а ты все зверем смотришь.

Лесник через силу улыбнулся:

— Вы откуда? С поселку?

И с таким подозрением он это спросил, что Кестюк, сам того не ожидая, промямлил:

— Нет… мы… городские. По ягоды приехали…

Лесник с силой провел рукой по лицу и опять недоверчиво уставился на Кестюка.

— Ильдер! — донеслось от поляны. — Кестюк!

Ребята переглянулись и бросились, почти не разбирая дороги, через малинник в овраг. Ильдер спросил на бегу:

— Слушай, а зачем ты соврал, что мы городские?

— Сам не знаю… Почему он так страшно на нас смотрел? Давай так: пока об этом никому… Ладно?

— Ладно. Правда, я ничего не понимаю… Мне-то что… Но если ты так говоришь, буду молчать, — сказал Ильдер.

 

2

Кестюк налил себе тарелку супу, поставил на плиту чайник, сел за стол и, опустив ложку в суп, задумался. И зачем леснику эта сломанная трубка? Так схватил ее — чуть руку вместе с трубкой не оторвал… Вспоминая утренние события, Кестюк не заметил, как съел суп. Он попил чаю, помыл посуду и поставил ее в буфет.

Дома никого нет: мать эту неделю работает в вечернюю смену, младшая сестренка в деревне у дедушки, а отец на целых три недели уехал в командировку куда-то за Урал. Вот Кестюк и хозяйничает дома один. Он раскрыл «Приключения Гекльберри Финна» — книгу, на которую еле дождался очереди в библиотеке. И застрял на первой странице…

Кестюк много раз встречал лесника в поселке. Это был высокий человек с рыжей клочкастой бородой, с виду даже немного страшноватый, ходил тяжело, прихрамывая на правую ногу. Обычно он ненадолго заглядывал в контору лесничества, а оттуда направлялся в столовую.

От матери Кестюк слыхал, что лесник жил до войны в Белоруссии и что всю его семью расстреляли фашисты. Поэтому и не захотел он вернуться после войны в родные места…

Лесником он устроился сразу, как приехал сюда, а вскоре и женился на вдове кузнеца Семена. В поселке он бывал раз в месяц, получал зарплату и иной раз выпивал в столовой несколько кружек пива. А если кто приставал к нему с разговором, он поднимался и уходил. Уходил прямиком к себе в лес. Те, кто знал о прошлом лесника, прощали ему странности и даже сочувствовали.

Да, вот такой человек… И как это вся его дальнейшая жизнь может зависеть от какой-то трубки? А ведь так он и сказал…

В комнате тихо. За окном шелестит тополь, с улицы изредка доносятся гудки машин. Но вот хлопнула наружная дверь и послышались торопливые шаги. На пороге комнаты показался Ильдер.

— Наконец-то явился, — недовольно сказал Кестюк. — Сколько можно тебя ждать?

— Да ты же знаешь, мать у нас в больнице, пришлось вот сестренку спать укладывать. А она никак не спит, все вопросы задает — такая зануда, замучился прямо, — виновато ответил Ильдер, проходя вперед. — Свет включить? Слушай, а ты молодец, что обманул лесника, будто мы городские. Я потом догадался: сломанная трубка, наверно, пароль. Здесь дело нечисто, это ясно, — закончил Ильдер.

— Что ясно? Что ты мелешь?

— Все ясно. — Голос Ильдера зазвучал еще тверже. — Увидят воры эту трубку, и им понятно, что лесник свой человек, у него можно и ворованное прятать и самим укрыться. Так ведь? Пойдем скорее в милицию.

— Ну, ты уж слишком. Фантазер-гипнотизер, — усмехнулся Кестюк.

— Какой там фантазер! — разгорячился Ильдер. — Ты же сам сказал, что крышка отломана нарочно. — Он с грохотом подвинул стул к Кестюку, уселся, потом вдруг вскочил. — Некурящий человек хранит сломанную трубку, говорит, что от этой трубки зависит его жизнь, а ты еще сомневаешься? Пойдем сейчас же в милицию. Там разберутся.

Кестюк недоверчиво покачал головой: в поселке никто никогда не говорил о леснике плохого, чужих людей у него не видели. Но Ильдер упрямо гнул свое.

— Воры вполне могут приходить к нему по ночам, так что их никто и не увидит, — начал он и приостановился, будто что-то забыл. Потом вдруг хлопнул себя по лбу. — Вот! Помнишь, когда мы шли в лес, лесник был с человеком в коричневом плаще? Я его в поселке ни разу не видел. Скажи-ка, почему это он напялил свою шляпу прямо на глаза?

«Гляди-ка, Ильдер-то хоть и выпаливает сто слов в минуту, почти не думая, а тоже заметил змееглазого. Внимательный, оказывается», — подумал Кестюк и сказал:

— По-моему, не стоит сразу бежать в милицию, давай сначала сами последим, может, все и узнаем.

— А справимся? — спросил Ильдер. — Ведь мы все-таки не сыщики.

Кестюк ответил неуверенно:

— А почему не справимся? — А про себя подумал, что хорошо бы с кем из взрослых посоветоваться.

Он сказал об этом Ильдеру, и они вместе пожалели, что их классный руководитель только вчера, как нарочно, уехал в дом отдыха, а пионервожатый с младшеклассниками на экскурсии по Волге…

Друзья уставились друг на друга.

— Нет, напрасно ты боишься, — прервал молчание Кестюк, — постараемся, вот и будем вроде как разведчики.

На том и порешили.

— Значит, завтра же начинаем операцию «СТ»! — загорелся новой идеей Ильдер.

— Какую операцию?

— «СТ»! Это будет зашифрованная «Сломанная трубка», — засмеялся Ильдер. — Вот здорово! Почти как в книге «Зеленые цепочки». Только там, помнишь, пароль был не трубка, а часы. Да, почти как там…

— Несерьезный ты какой-то. «Почти, почти», — передразнил Кестюк, — скажи лучше, тебя дома ждут?

— Вообще-то я в сенях сплю, никто и не знает, когда я ложусь. А что?

— А то, что операцию начинаем сегодня же!

— Как это?

— Слушай внимательно: сейчас идем к кордону, подкрадемся поближе, в кустах спрячемся, может, еще что узнаем!..

— Вот темнотища-то, — сказал Ильдер, когда друзья выступили в путь, — и ветер поднялся, наверно, дождик наладит…

Через полчаса, обойдя лесок вдоль опушки, вышли к оврагу и стали совещаться, с какой стороны лучше подойти к дому.

— Давай со стороны дороги, — сказал Кестюк, — там все-таки три окна…

— А пес? — напомнил Ильдер. — Наверно, как раз там он сейчас и затаился.

В это время загремела цепь.

— Слава богу, на цепи, — шепнул Кестюк. — Ну ладно, давай махнем через огород, хоть там и одно окно, кухонное, зато собака за домом, да и ветер будет как раз в нашу сторону, может, и не учует.

Стали осторожно обходить забор, вот уж и окно должно быть видно.

— Эх, — сказал Ильдер разочарованно, — темное окно-то, зря только притащились сюда на ночь глядя.

И тут яркая полоска света вдруг мелькнула в окне и погасла.

Кестюк толкнул друга в бок:

— Ну вот, а ты говоришь, зря тащились. Верно, жена лесника легла спать, а сам он вышел на кухню, свет зажег да занавеску поплотней задернул. И что за занавеска такая? — продолжал Кестюк, — совсем свет не пропускает… Ну ладно, пошли. Осторожней только через грядки прыгай, не упади, а то собака услышит.

Вот и окно. Оказалось, занавешено одеялом. А створки-то приоткрыты. Чуть-чуть! Слышен разговор.

— Нет, он ничего не забыл из того, что ты творил тридцать лет назад, — говорил кто-то негромко.

— А ежели сам-то я забыл?.. — раздался в ответ хрипловатый голос лесника.

— А в Гродно тебя до сих пор хорошо помнят. И очень многие, — как будто отрезал неизвестный.

— А может, я… может, возьму да и выкину ее, трубку эту самую?

Услышав эти слова, ребята затаили дыхание, а Кестюк, забыв осторожность, ухватился за наличник и подтянулся на руках, надеясь заглянуть в малюсенькую щелку. Тут лесник, сидевший спиной к окну, откинулся назад, одеяло натянулось и — хлоп! — соскочило с верхнего гвоздика.

— Фу ты, окаянный, не можешь поосторожнее! — В окне показалась фигура, поправляющая одеяло-занавеску.

Кестюк повис на вытянутых руках, но успел разглядеть: тот самый, змееглазый, что утром был в плаще и шляпе! А на столе бутылка водки, пиво и сковорода с жареными грибами — все успел заметить Кестюк.

— А ты подумай хорошенько. — Голос змееглазого стал как будто спокойнее. — Никуда ты ее не выкинешь. Ну ладно, пока хватит о деле. Давай за твое здоровье.

Некоторое время помолчали, видно, закусывали. Затем лесник сказал:

— Так, значит, до приезда Евсея Пантелеевича надо племянницу спровадить домой?

— Нет, надо ее оставить здесь, — возразил гость. — Пантелеичу будет очень удобно походить с ней по городу. Понял?

Вдруг во дворе со стороны крыльца яростно залаяла собака, зазвенела цепь и тут же из глубины леса вроде бы донесся шум машины.

— Ох ты господи! — Лесник с грохотом отодвинул табуретку. — Чего еще там! Посмотреть надо.

— Идем! Собаку отвяжи на всякий случай…

Слышно было, как оба вышли на крыльцо.

— Бежим! Скорее!

Ребята в одно мгновение проскочили через огород, через дыру в заборе и, не обращая внимания на колючки малины и заросли крапивы, припустили в сторону поселка.

Уже подходя к поселку, ребята в очередной раз оглянулись и увидели на проселочной дороге, идущей прямо через лес, свет фар.

— Эх, если б не этот грузовик, сколько бы еще узнали! — сказал Ильдер и присел на придорожный камень. — У меня все ноги в волдырях, не уснуть теперь.

— По-моему, сегодня и так сделано немало, начало успешное, — заметил Кестюк.

 

3

Поздно ночью, дождавшись мать с работы. Кестюк сказал ей, что утром они с ребятами собрались пораньше пойти на рыбалку. Увидев вымытую посуду и заваренный для нее чай, мама улыбнулась и не стала возражать, только попросила быть на реке поосторожнее и вернуться до ее ухода на работу.

«А вот сумеет ли Ильдер уйти из дома? В прошлый раз пришлось его ждать. Может, опять какое-нибудь дело для него найдут: мать в больнице, старшая сестра сейчас за хозяйку. Ох и строгая она у них!» — думал Кестюк.

Кестюк еще издали увидел на автобусной остановке Ильдера: тот нетерпеливо прохаживался, засунув руки в карманы. Утро было прохладное.

Мальчики кивнули друг другу и, ни слова не говоря, направились по улице к мосткам через речку со странным названием Редька. Кто его выдумал, это название? За мостками начиналась тропинка, ведущая прямо к кордону. Дойдя до мостков, друзья переглянулись и, свернув налево, поднялись на высокий правый берег Редьки.

— Место — лучше не придумаешь, — сказал Кестюк. — Смотри — вон крыша дома лесника.

Место и правда было отличное: высокое, с хорошим обзором. Вдали, километра за три, виден новый каменный мост. Через этот мост проходит проселочная дорога, по которой вчера ночью мимо кордона и проехал тот самый грузовик. Если пойти в другую сторону от моста, то проселок быстро выводит к шоссе, а там около километра — и вокзал. Хоть вокзал и недалеко от поселка, но туда можно доехать. Многие поселковские работают в городе и ездят на местном автобусе до вокзала. А там уже много автобусов. Садись — в любой конец города попадешь…

А здесь речка делает изгиб, и левый берег ниже правого. Ночью прошел дождь, трава была еще сырая. Друзья присели на толстое полено, валявшееся возле кострища, и принялись обсуждать, почему так смешно называется их речка. Ильдер вспомнил, что об этом говорил их сосед — дедушка Паза́й. Жаль, в прошлом году умер, много интересного рассказывал. Только Ильдер открыл рот, чтобы начать эту историю, как вдруг из леса по проселочной дороге вышли двое. Пригляделись ребята, узнали лесника и его ночного гостя.

— Смотри-ка, не зря мы сюда пришли, — прошептал Кестюк. — А ведь они на вокзал идут!

— Точно! Давай скорее на автобус!

Но как они ни бежали, автобус тронулся прямо у них перед носом.

— Хорошо… хоть утром… часто автобусы ходят, — задыхаясь, сказал Кестюк.

— Все равно… только через пятнадцать минут… следующий, — отозвался Ильдер.

— Им ходу не меньше сорока минут. Если автобус подойдет вовремя, мы должны их обогнать.

— А может, они на попутку сядут?

— Думаешь, эти заговорщики будут голосовать? — вопросом ответил товарищу Кестюк. Пятнадцать минут тянулись, как целый час. Но вот наконец и автобус.

— Что это он сегодня так тащится, еле-еле, — с досадой пробормотал Ильдер.

А тут еще, как назло, с проселка на шоссе выскочил «газик». Но сколько ребята ни старались разглядеть, кто там сидит, ничего не увидели.

Сидели как на иголках: неужели операция «СТ» сорвется в самом начале? Вот наконец и приехали. Выскочили, забежали в вокзал — нету. Вышли, растерянно посмотрели друг на друга и медленно двинулись по дороге обратно к поселку.

— Ну вот, все и провалилось, — вздохнул Ильдер. — Эх, говорил я тебе, надо пойти в милицию.

— Подождем немного, может, они еще не подошли, — неуверенно отозвался Кестюк.

Поворот проселочной дороги на шоссе был хорошо виден, да и сама дорога, петлявшая по полям, местами была видна тоже.

— Вон он, — сказал вдруг Ильдер.

— Кто?

— Да лесник. Вон, видишь, подходит уже к шоссе. Почему-то один. Стой здесь, а я сбегаю еще раз в вокзал…

Но там этого, в шляпе, опять не оказалось. Куда же он делся?

— Ну ладно. Впредь это нам наука, надо быть умнее. Будем следить теперь за лесником. Весь день! — так решил Кестюк. А Ильдер с ним согласился.

Зашли за толстый ствол тополя. Лесник шел, как всегда, неторопливо, прихрамывая. Народу на вокзальной площади было много. Люди выходили из автобусов, троллейбусов и с чемоданами, сетками, сумками спешили в здание вокзала.

Вот станционный диктор громко сообщил, что до отхода поезда на Москву осталось полчаса, состав подан и объявляется посадка. Услышав диспетчера, лесник заторопился, перешел через площадь и направился к дверям вокзала.

— Бежим скорее, как бы и этого не упустить!

Лесник подошел к кассе. Кестюк с Ильдером, прячась за спины людей, подошли поближе. Вот так штука! Уж не в Москву ли собрался лесник? Но почему же он тогда в том же пиджаке, в котором по лесу ходит, да и вещей у него с собой никаких?

— До Москвы, — сказал лесник, вынимая из кармана деньги. — Один билет в мягкий вагон.

Ну и ну! Еще и в мягком вагоне поедет! Ребята не верили своим ушам. Что-то тут не так. А если лесник все же поедет в Москву, не могут же они отправиться вместе с ним… Тогда уж надо хоть узнать, в каком вагоне он поедет. Между тем лесник выбрался на перрон, прошел из конца в конец вдоль всего состава, посмотрел на большие станционные часы. Когда диктор объявил, что до отхода поезда остается десять минут, лесник неожиданно вышел снова на вокзальную площадь и направился к стоянке такси. Машина с зеленым огоньком подъехала, но лесник в нее не сел. Он постоял с задумчивым видом, потом повернулся и захромал обратно ко входу в вокзал.

И тут из-за газетного киоска появился тот самый змееглазый, в шляпе. Он был в рубашке, без пиджака, в правой руке сумка, на левой — плащ висит. Змееглазый подошел к нему, тот что-то негромко сказал. Змееглазый кивнул и скрылся за дверями вокзала.

— Беги за ним, — шепнул Кестюк, — а я останусь следить за лесником!

А из громкоговорителя объявили: «Просим провожающих выйти из вагонов».

Лесник тем временем не торопясь пересек площадь и занял очередь на автобус. Кестюк тоже пристроился в хвосте. Скоро подъехал автобус, народу было много, но Кестюк все же успел уцепиться за поручень и втиснулся внутрь. «Такая давка сейчас, пожалуй, кстати», — подумал Кестюк и стал потихоньку оглядываться. Вот и лесник, оказывается, почти рядом. Вперед не прошел, видать, недалеко едет…

Когда Кестюк, наконец, попал домой, мать уже ушла на работу. В доме прохладно, тихо. На столе лежала записка. Кестюк взял ее и с размаху бросился на диван. Устал.

Мать писала, чтоб зашел к ней на работу, беспокоилась, что с рыбалки вовремя не вернулся. Кестюк минут пять полежал, раскинув руки, потом встал, умылся холодной водой и стал разогревать себе борщ.

— Ну, наконец-то, — раздался голос Ильдера из прихожей, — четыре раза приходил, а тебя все нет.

— Давай вот поедим, а то я, как мать говорит, что-то совсем забегался, отощал, — отозвался Кестюк.

— Да ты ешь, а я уже обедал дома, — сказал Ильдер, входя в комнату, и нетерпеливо добавил: — Ты чего так долго ходил? Узнал что-нибудь?

— По правде говоря, я не все понял, — начал Кестюк, наливая себе полную тарелку. — Знаешь, куда лесник отправился с вокзала?

— Наверняка на почту, телеграмму дать, — попробовал угадать Ильдер.

— Нет. Он доехал до центра города, зачем-то с двумя пересадками; я уж думал — следы запутывает. Сошел с автобуса, постоял немного, а потом, представь себе, медленно так направился к красному дому, что на площади Ленина, — ну, ты знаешь его: такой большой, с колоннами.

— Ну и что? — спросил Ильдер.

— Как что? Там же городской отдел милиции находится.

— Вот так штука… Выходит, это… — начал Ильдер.

— Да погоди ты, слушай дальше. В дом он так и не зашел. Потоптался у двери, а зайти не решился. Повернул на улицу Салтыкова и понуро так поплелся вниз к Волге. По дороге зашел в кафе. Я тоже зашел. Народу было порядочно. Смотрю, стаканчик опрокинул, закусил колбасой и вроде немного приободрился. — Кестюк помолчал, затем продолжил: — Ну а после уж и вовсе чудно было. Не видел бы сам, ни за что бы не поверил… Сначала куклу купил, потом ботинки сорок второго размера, мужской костюм, соломенную шляпу, болотные сапоги и рюкзак.

— Ну, кукла, конечно, для Маюк, — сказал Ильдер, — но зачем ему соломенная шляпа?

— Вот и я этого не понял, — Кестюк пожал плечами. — Ботинки-то он даже и не примерил, и костюм тоже. Ну, потом сложил все это в рюкзак, опять на вокзал. А потом — на наш автобус. Я его проводил до самого кордона и еще около часу простоял за сараем, но вроде он сегодня больше никуда не собирается. Ну, а ты как, проводил змееглазого в Москву?

— Ну да, он сел в шестой вагон уже на ходу. Я следил за поездом до самого поворота. Вот и все.

— Что теперь делать будем?

— По-моему, надо… — начал Кестюк, но в это время за окном раздалось:

— Ильде-ер!

— Вечером приду, — буркнул Ильдер и выбежал на улицу.

— Сейчас же иди домой, Синерби́ велела, — услышал Кестюк тоненький голосок младшей сестренки Ильдера.

Кестюк сел на диван и задумался: «Да… Ведь даже за этими двумя мы сегодня с Ильдером не уследили…» Он вспомнил вчерашний разговор лесника с незнакомцем в шляпе. «Какой-то Евсей Пантелеевич собирается нагрянуть. Может, и этот змееглазый в шляпе вернется. Тут уж и вовсе разорваться придется…»

— Чего ты болтаешь! — услышал вдруг Кестюк с улицы громкий сердитый голос Ильдера.

«Не добрался, значит, до дому», — подумал Кестюк.

— А вот и знаю! — раздался в ответ звонкий голосок Илемби. — А вот и скрываете! Я утром зашла к Кестюку, а мать сказала, что вы с утра пошли на рыбалку. А сами-то без удочек на горке прохлаждались!

— Ну, пошла-поехала! — Похоже, Ильдер рассердился.

— Ты выбирай слова-то, фантазер-гипнотизер, — сказала Илемби, — а то всем расскажу, как вы ночью к леснику ходили!

— Куда-куда?..

— А на кордон — вот куда! Ты что, думаешь, я не видела?

— Ну уж это слишком! — взорвался Ильдер. — Шпионка!

Вот тут-то Кестюку и пришла в голову идея…

Он высунулся из окна и крикнул:

— Ильдер! Шел бы ты домой, тебя ждут ведь, помни только, как мы договорились.

— Вздуть бы ее как следует, да ладно уж, — пробормотал Ильдер. — Раз ты говоришь, я пошел. — Он успел показать Илемби кулак и побежал вниз по улице.

— А ты, Илем, подожди, я сейчас выйду, — сказал Кестюк через окно…

 

4

— А не врешь? — спросила Илемби.

— Правду говорю, — ответил Кестюк. — Ровно в одиннадцать будь на месте.

— Буду, буду, конечно, буду, — закивала головой Илемби и пошла, именно пошла, а не поскакала, как обычно, вприпрыжку. Видно, задумалась сильно, даже, выходя со двора, на столб наткнулась.

Кестюк улыбнулся. «Илемби вообще-то неплохая девчонка, а в нашем деле очень может пригодиться: подружится с Маюк, глядишь, что-нибудь и узнает, чего мы не сможем…»

Кестюк решил расширить группу участников операции «СТ». И сейчас, сидя в тени под навесом, он обдумывал, кто еще может быть полезен в раскрытии тайны сломанной трубки. В том, что эта тайна существует, Кестюк уже не сомневался. Странные действия лесника в городе окончательно убедили его в этом.

Большинство знакомых Кестюку ребят разъехались на каникулы кто куда, но все же кое-кто и остался… Вот, например, Захарка-собачник. Его прозвали так за то, что у него во дворе целый собачий поселок: конура на конуре. И ломали их, и выбрасывали, а он все за свое. Домашние махнули на него рукой — пусть возится. А уж собаки липнут к Захарке, просто непонятно, как будто он на их языке разговаривает. Все поселковые дворняги — его друзья.

«А что, — вдруг осенило Кестюка, — это как раз то, что нам надо. Ведь если не найти общего языка с собакой лесника, то она будет еще как мешать. А Захарка это сделает, конечно, в лучшем виде. Да и не болтун он, застенчивый такой, не зря говорят про него: «Захарка-собачник язык проглотил». Значит, так: Захарку берем… Еще позовем в группу двойняшек Геру и Гену: они хоть и помладше на два года, но ребята шустрые, сообразительные, а когда одеты одинаково — так просто не отличишь, кто из них Гера, а кто Гена».

Потом Кестюк вспомнил, что жена лесника, бывая в поселке, всегда заходит к тете Агафье — матери Никона, с которым они учатся в одном классе. Правда, они с Никоном никогда особенно не дружили и вообще Никон такой тихоня, маленький — меньше всех ребят: всегда ему достается. Кестюк даже несколько раз за него заступался. Ну ладно, хоть и слабоват он, конечно, но тоже пригодится: может, что услышит у себя дома, решил Кестюк. Итак: Ильдер. Илемби. Захарка, Гера с Геной, Никон… Семь человек — это уже сила! Кестюк вышел из-под навеса и, поднявшись на крыльцо, сел на перила. Теперь ему не терпелось посоветоваться с Ильдером…

Утром, в одиннадцать часов, все были в сборе. Устроились возле речки, напротив вчерашней смотровой площадки. Посидели, помолчали; двойняшки от нечего делать начали бросать камешки в воду.

— Ну что, Кестюк, начнем, пожалуй, — сказал Ильдер.

— Может, скажешь еще «откроем заседание»? — отозвался один из близнецов.

— Да уж вы с Кестюком сегодня такие важные, — добавил другой. — Что случилось-то?

— Мы с Ильдером, — начал Кестюк, — позвали вас сюда, чтобы просить помочь нам в одном деле. (Ребята насторожились.) Дело это секретное, поэтому, во-первых, никому ни слова из того, что вы сегодня здесь услышите. Даже если вы не захотите принять участие в операции «СТ».

— В чем, в чем? — переспросил Никон.

— Потом все поймешь, не мешай, — сказал Ильдер.

— Так вот, кто из вас хочет участвовать в нашем деле, прошу поднять руку…

Руки подняли все.

— Тогда, — продолжал Кестюк, — пусть каждый из нас покажет свою смелость и ловкость.

— Давайте ночью пойдем на кладбище, — предложила Илемби. При этих словах Никон поежился, а Захарка засопел.

— Илем, я не просил тебя выступать, — сказал Кестюк, а Ильдер объявил:

— Первое испытание — пропрыгать по мосткам на одной ноге, не держась за перила.

— Ну, это что за испытание, ерунда какая-то, — опять вмешалась Илемби, но Кестюк поднял руку.

— Начну я!

Он подошел к переходу, постоял немного на левой ноге и прыгнул на доски мостков. «Главное — не смотреть вниз», — твердил он про себя, но все же на середине мостков глянул на воду. Покачнулся, но, стоя на одной ноге, удержал равновесие, поскакал дальше. Вот и берег!

Вторым перебрался Ильдер. За ним ступил на мостик один из близнецов, кажется Гена, быстро-быстро запрыгал, заторопился и, чуть не сорвавшись в воду, вцепился обеими руками в тонкие перильца. Пришлось вернуться.

Илемби расхохоталась:

— Эх, а еще в разведчики хочет! Гляди, как это делается.

Гена, и так уже красный от стыда, покраснел еще больше, а Илемби легко, будто прыгала со скакалкой, скок-поскок, пролетела по мосткам.

— Ну, не злишься теперь? — подошла она к Ильдеру.

— Ладно уж, — буркнул тот, — злился бы — в отряд не позвал.

Кестюк, услышав его слова, улыбнулся. Еще вчера вечером Ильдер даже слышать не хотел, чтобы Илемби и Никон были в отряде, да и сегодня утром артачился…

Во второй раз Гена, а может, это был Гера, проскакал удачно. Вот и второй близнец тоже одолел мостки. На том берегу остались двое, если не считать лохматого Камбу́рку — Захаркиного любимца. Никон и Захарка переглянулись, и Кестюк увидел, что Захарка показал рукой Никону на мостик, вроде даже что-то сказал ему. «Молодец, — подумал Кестюк, — не хочет Никона последним оставлять». За Никона он боялся больше всего.

— Ого, что я вижу! — закричал Ильдер.

По мостику скакал Никон, да так хорошо, ровненько, только в середине немного покачнулся.

— Смотри на берег, — подбодрил его Кестюк.

Вот уже Никон и рядом, смотрит смущенно, улыбается. «А зря ребята Никона обижают, — подумал Кестюк. — Наверно, ему просто завидуют, ведь он учится лучше всех».

Захарка все сделал так же неторопливо, уверенно, как и ходил. А Камбур — тот всех рассмешил, когда на середине мостков вдруг остановился и сделал стойку на задних лапах.

После этого началось второе испытание: по очереди сидели под водой, пока стоявшие на берегу считали до тридцати.

— Двадцать пять, — считал Ильдер.

— Двадцать пять? Нет, вы слишком медленно считаете, — отфыркиваясь, сказала Илемби. — Ну уж теперь я просижу до ста! — И она нырнула так решительно, что ребята успели досчитать до сорока, когда, наконец, показались ее голубые бантики.

На этом испытания закончились. Все были приняты в отряд. Командиром единогласно избрали Кестюка, а его помощником — Ильдера. После этого Кестюк рассказал всем, что им с Ильдером было известно.

— Только помните: никому ни слова, — закончил он.

 

5

Утром, уходя на работу, мать предупредила Никона:

— Ты, сынок, постарайся к вечеру быть дома — тетя Праски хотела к нам прийти. Пусть подождет меня, если задержусь. Ладно?

— Конечно, мама, — ответил Никон с улыбкой, а сам чуть не запрыгал от радости. Такая удача! Сразу же можно приступать к делу.

— Что это ты со вчерашнего дня такой веселый ходишь? — спросила Агафья, тоже улыбаясь.

— Да ничего, мама, просто настроение хорошее…

«Ты, Никон, — сказал ему вчера Кестюк, — берешь на себя лесничиху. Запоминай все, о чем она будет говорить с твоей матерью. Особенно насчет приезда Евсея Пантелеевича. Смотри не проворонь!»

За один день Никон словно бы изменился. Улыбается то и дело, весь подтянулся, вроде бы даже ростом стал повыше. Еще бы, ведь его приняли в свою компанию самые боевые ребята в поселке. Со вчерашнего дня Никон — равный среди них, потому что выдержал испытание. Даже Ильдер, который всегда над ним посмеивался, ничего не сказал против. И вообще, теперь он крепко связан со всеми ними. Связан общей тайной. Вот Никон и сидит на скамейке возле калитки своего дома с самого обеда, ждет…

Жена лесника частенько заходила к матери Никона — портнихе: то рубашку для мужа попросит сшить, то халат для себя раскроить.

Уже четвертый час, а лесничихи все нет и нет. Никон встал на скамью ногами, посмотрел в конец улицы — не видать. Хотел сбегать к речке, взглянуть, не идет ли тетя Праски, но раздумал: вдруг она приедет на автобусе из города, увидит, что дом заперт, и уедет? Лучше уж не уходить никуда, сидеть здесь и ждать. Он спрыгнул со скамейки, прошелся вдоль забора и вдруг на земле возле самой калитки увидел большого красного жука. Спинка у него была как лакированная. И вообще он был похож на пожарную машину. Никон присел на корточки, а неук раздвинул свои красные крылья и загудел.

— Мать дома? — вдруг услышал он тихий голос тети Праски.

Никон вскочил.

— Сейчас придет с работы, — он торопливо распахнул калитку, — да вы заходите в дом, там прохладнее, мама просила вас подождать.

Никон вошел вслед за лесничихой, но тут внезапно увидел в окне мать и выбежал ей навстречу.

— Пришла, — сказал он, — ждет тебя там. А ты поешь сперва. Я суп сварил. И еще, мама…

— Что, милый? — ласково спросила Агафья, погладив сына по голове.

— Да ладно, так, ничего…

Мать была такая усталая после работы, что Никон не решился попросить ее узнать, нет ли у лесника гостей…

Агафья сняла на пороге туфли и прошла в комнату. Никон схватил с полки какую-то книгу, отправился на кухню. Громко двинул стулом, уселся, полистал страницы…

— Я на минутку только к тебе, — услышал он ровный голос тети Праски. — Хлопот у меня теперь полно…

— А что случилось, Праски? — Это мать у нее спрашивает.

— Ох, и сама не знаю, то ли радоваться, то ли… Родня у Фрола отыскалась.

Никон насторожился.

— Брат двоюродный, чуть постарше Фрола. — продолжала лесничиха. — После войны Фрол, слышь, искал его, да никак не мог напасть на след и примирился. А теперь он сам вроде нас нашел.

— Фрол-то обрадовался, поди?

— Дня через три он должен приехать, — как бы не слыша вопроса, сказала Праски, — потому и к тебе пришла.

— Что-нибудь нужно сделать?

— Ну да. Позавчера Фрол в городе костюм купил, а дома примерил — пиджак широк, брюки длинны. Вот я и хотела просить тебя: может, выберешь время, заглянешь к нам. Пиджак-то уж ладно, и так сойдет, а вот брюки подкоротить бы надо…

— Ладно, Праски, ладно. Завтра… или нет, послезавтра. С утра зайду. И пиджак ушью. Да и должница я ваша. Спасибо Фролу Сидоровичу, заботушки о дровах не знаю.

— Всегда ты сразу об дровах — подумаешь, какое дело! — отозвалась Праски. — Привезет он тебе и нынче сколько надо.

Мать Никона работает в ателье и дома частенько сидит за шитьем: берет заказы, подрабатывает. Никон в это время старается освободить ее от домашних дел — посуду помоет, в магазин сходит, пол протрет. Жалеет мать. В последнее время она стала жаловаться на глаза. Никон несколько раз просил ее не брать домой работу, отдохнуть, а она в ответ только скажет: «Вот выращу тебя, сынок, тогда и отдохну».

Женщины помолчали. Потом Праски сказала:

— А знаешь, я и вправду не пойму, то ли радоваться, что брат Фролов нашелся, то ли…

— Ну как ты можешь так говорить, Праски! Через столько лет родня отыскалась…

— Да и сама я тоже так думала, но вот… Фрола я что-то не понимаю! Сам-то будто и не рад, что брат появился. Хмурый какой-то ходит. И по ночам плохо спит. Пить стал больше. Тут у нас гостит дочка сестры, хорошая девочка, так он и с ней неласков. Прямо не знаю, как и быть. Сказала ему вчера, что, мол, надо будет кой-кого из знакомых позвать, отметить приезд-то брата, так он на меня накричал, не знаю и за что… Никого, говорит, звать не будем, и вообще велел молчать об нем… Пусть, говорит, никто не знает, что он был у нас на кордоне. Ну ты подумай, можно разве так встречать брата, столько лет не виделись?

— Да-а-а, — протянула мать, не зная, что ответить.

Затем Никон услыхал, как Праски встала и уже другим, более громким голосом сказала:

— Ну вот, говорила ненадолго, а вишь засиделась у тебя! Ну, значит, придешь, как сказала?

— Хорошо, Праски. Обязательно приду.

Никон громко захлопнул книгу и вошел в комнату.

— Агафья, ты и Никона с собой возьми, — сказала тетя Праски, увидев его, — пусть они с Маюк по лесу походят, ягод соберут. Евсей-то Пантелеевич, может, тоже ягоды любит. Услышав это имя, Никон не удержался и спросил:

— А кто это… Евсей Пантелеевич?

— Брат Фрола Сидоровича, Никон. Двоюродный брат…

Как только Праски ушла, Никон отпросился у матери — даже чай пить не стал — и во весь дух помчался к Кестюку.

 

6

Утром этого дня все ребята, кроме Никона и Геры с Геной, собрались у дома Кестюка.

— Ну, я пошла, — сказала Илемби. И добавила, тряхнув косичками: — Вот увидите, запросто познакомлюсь с этой Маюк, все разузнаю, что там творится…

— Как думаете, ребята, — начал Кестюк, когда голубые бантики скрылись за поворотом, — хорошо ли девчонку одну в лес посылать? Могут мальчишки городские встретиться, мало ли что… Правда. Илемби разобидится, если узнает, что к ней специальная охрана приставлена.

— Чего же ты предлагаешь? — спросил Ильдер.

— Мне кажется, пусть сейчас Захарка с Камбуром пойдет к кордону, — сказал Кестюк и посмотрел на Захарку.

— А что же, я готов. Правда, я хотел отправиться туда под вечер. Вечером собаки не такие злые.

— Смотри только, чтоб тебя Илемби не заметила. Понял? Кестюк улыбнулся и потрепал Камбура за шею.

Захарка кивнул всем на прощанье, повернулся и пошел, не глядя на Камбура. Пес вскочил и устремился за хозяином…

А Илемби в это время бежит по дорожке, размахивая корзинкой для ягод, тихонько напевает. Вот она наклонилась, наверно, увидела в траве землянику. А когда подняла голову, то встретилась взглядом с каким-то незнакомым человеком.

— Оказывается, не я один на кордон иду, — сказал он с улыбкой, — тебе ведь тоже туда?

Незнакомец был молод. Илемби он показался ровесником ее старшего брата, который в позапрошлом году закончил институт. Одет был молодой человек в белую тенниску, на голове — соломенная шляпа. В руках у него был желтый кожаный портфель.

— Верно, туда иду, — смело ответила Илемби, выпрямляясь, — а почему вы так подумали?

— Куда же еще по этой дорожке попадешь?

— Правда, тропинка прямо к кордону, а вы откуда узнали?

— Да вот знакомые люди сказали… Иду к леснику, хочу попросить его показать мне старые дубы. Слышала, наверное, о них? Я работаю в лесном институте в Уфе. Вот в командировку прислали, специально.

— Тут все ребята знают старые дубы, — сказала Илемби, — в прошлом году к одному дубу всем классом с учителем ходили. Он говорил, что сам Пугачев с отрядом под ним ночевал.

— Вот-вот, и я хочу посмотреть дуб Пугачева. Сама-то ты в поселке живешь? Хорошо знаешь лесника? Как думаешь, покажет он мне этот дуб?

— Хорошо не хорошо, но знаю. Его тут все знают, — отвечала Илемби. — Да вы не расстраивайтесь, отведет вас лесник к дубу, конечно, отведет, что ему, жалко, что ли?

— Я тоже так думаю… Какой он, лесник-то, хороший?

— Не знаю. Я ведь только мимо кордона прохожу, когда по ягоды иду, — ответила Илемби и пожала плечами.

— И не боишься одна в лес ходить?

— А чего бояться-то? Волков у нас нет. Говорят, только лисы встречаются. Так они сами людей боятся. Вон, видите, уже и кордон на горке за овражком… Что-то сегодня с утра все время пить хочется, — сказала Илемби и посмотрела на своего попутчика нерешительно.

— Ну и пойдем со мной вместе, в дом зайдем, — тотчас же предложил он.

— А дадут ли воды-то? — Илемби сделала вид, что колеблется.

— Ну вот еще! Пошли, пошли!

Они миновали овраг, через калитку вошли во двор. Здесь командированный взял Илемби за руку, и они вместе взошли на крыльцо, не обращая внимания на залаявшего пса.

В сенях стукнула дверь, прозвучал глуховатый голос:

— Эй, кто там? Входите!

Человек с портфелем открыл дверь, и в полутемных сенях Илемби увидела лесника, выходящего им навстречу.

— Вы будете Фрол Сидорович Садков? — спросил приезжий.

— Он самый…

— Я в здешний лесхоз из Уфы в командировку приехал. Вот посоветовали в вашем хозяйстве побывать. Старыми дубами интересуюсь, — сказал молодой человек.

Лесник недоверчиво покосился на желтый портфель и, увидев Илемби, спросил:

— А девочка что, с вами?

— Нет, девочка встретилась мне по дороге. Она пить хочет.

— Маюк! — крикнул Садков в глубину дома. — Дай девочке попить. А вы заходите, заходите в избу…

Вышла Маюк в красном сарафане, с ведром в руке, сбежала по ступенькам. Илемби хотела было пойти за ней к колодцу, но собака дернулась на цепи и зарычала. «Какая злющая», — подумала Илемби и осталась возле крыльца.

— Не бойся его, это он так, пугает, — сказала Маюк и, показав псу язык, ловко вытащила из колодца полное ведро.

Илемби вообще-то не хотела пить, но вода была такая холодная и вкусная, что она с удовольствием выпила целую кружку и, отдышавшись, спросила:

— Тебя как зовут?

— Маюк. А тебя?

— А меня Илемби. Ты здесь ягодные места знаешь?

— Ходила с тетей раза два… А ты что, но ягоды?

— Да…

— Одна?

— Вообще-то хотела с ребятами пойти, да они на речке остались, говорят, жарко сегодня.

— Я бы пошла с тобой, — промолвила Маюк. — Жаль, тети дома нет — она бы отпустила, а дядя… Слушай, ты постой вон там, за сараем, ладно? Я сейчас… — И она скрылась в доме, а Илемби, провожаемая взглядом мохнатого пса, прошла через калитку и встала в малиннике.

«Для начала неплохо, кажется, получилось, — подумала Илемби. — Надо узнать, как зовут собаку».

В это время калитка хлопнула, появилась Маюк с маленькой корзинкой.

— К дяде там какой-то ученый приехал, — сказала она. — Собираются старые дубы идти смотреть. Тогда и мы сможем пойти. Подождешь меня?

— Давай пока твою корзинку подержу… А как вашу собаку-то кличут?

— Трезор…

 

7

Когда вечером Илемби подошла к условленному месту сбора на берегу речки, там уже были Кестюк с Ильдером и близнецы. Все выжидающе смотрели на Илемби, а она, чувствуя себя в центре внимания, не торопилась начать свой доклад.

— Иди садись сюда, Илемби, — сказал Кестюк, уступая ей свое место на пеньке, — устала, наверно.

Илемби села на пень, сняла сандалии и стала вытряхивать из них песок. У Ильдера лопнуло терпение.

— Говорил же я тебе, Кестюк… — начал он.

— Что, думаешь, не выполнила задание? — произнесла наконец Илемби.

— Если выполнила, так что ж молчишь?

— И задание выполнила, и ягод наелась досыта. Вот, глядите! — она высунула язык — он был весь черный от черники.

— Какие ягоды? — Кестюк посмотрел на нее с недоумением. — Что это ты городишь?

— А то, что чепуха все это… Не похож дом лесника на место, где прячутся преступники. И во дворе у них ничего подозрительного нет.

— А ты что думала, во дворе пулемет выставят? — съехидничал Ильдер.

— Ага, пушку мечтала увидеть, — ответила Илемби. — Помолчи уж лучше, фантазер.

— Ты расскажи все по порядку: познакомилась с ней? — спросил Кестюк, делая вид, что не замечает их перебранки.

— А ты как думал… Все про нее узнала. Зовут Маюк. У нее отца нет, а мать больная, так она дома все-все по хозяйству делает. А сейчас мать в санаторий отправили, вот она у тетки и живет. Я ей сказала, что у меня друзья — одни мальчишки. Она удивилась, но разрешила и вам приходить. Пригласила на завтра. Пойдемте? Да, чуть не забыла. Для Захарки узнала, как собаку звать: Трезором. Огромный, страшный, чужих за километр чует.

Услышав имя Захарки, Кестюк с Ильдером переглянулись.

— Ну что, значит, завтра идем все вместе! — закончила Илемби и обвела взглядом ребят: — А где же остальные?

— А про того… ну про Евсея-то Пантелеевича слышала? — спросили хором Гера с Геной. Они сегодня были без задания и, конечно, чуть-чуть завидовали Илемби.

— Про Евсея Пантелеевича Маюк ни разу не упомянула. А сама я спросить не решилась.

— А про сломанную трубку ничего не говорила? — спросил Ильдер.

— Нет.

Ребята загалдели, начали обсуждать дальнейшие действия. Каждый что-то предлагал. Илемби надела сандалии, посидела молча, наблюдая за мальчишками, и вдруг вспомнила:

— Ой! Ребята! Знаете, кто помог мне познакомиться с Маюк?

— Кто?!

Все смотрели на Илемби.

— Один человек с желтым портфелем!

Ребята насторожились.

— А может, это и есть Евсей Пантелеевич? — вдруг сказал не то Гера не то Гена.

— Эх, говорил же я! — начал снова Ильдер. — Девчонка и есть девчонка: цветочки, ягодки, а самое-то главное…

— Погоди ты, — оборвал его Кестюк и обратился к Илемби: — А ты расскажи, как выглядел этот с портфелем.

Илемби подробно описала молодого командированного и свой разговор с ним.

Ребята снова загалдели. В общем шуме было слышно: «Ну и провел он тебя! Вот так разведчица! Даже, как звать, не узнала!»

Илемби виновато развела руками и сказала негромко:

— Думайте что хотите, а только, по-моему, не может этот человек быть преступником.

А про себя подумала: «Если кто-то хочет спрятаться в доме, разве будет он по дороге разговаривать с незнакомой девчонкой?» Вслух говорить этого не стала. Тут Кестюк сказал:

— Обождите. Кажется. Никон сюда спешит.

— Что-то важное случилось, — заметил Ильдер, — никогда не видел, чтобы Никон так торопился. Сейчас узнаем…

— Ребята, — сказал Никон, — лесничиха только что была у нас дома…

И он передал все подробности подслушанного разговора. После этого Илемби громко сказала, посмотрев почему-то на Ильдера:

— Ну что, слыхали? Евсей Пантелеевич должен быть старше лесника, а мой лесовод совсем молодой! — Она повторила для Никона свой рассказ и в конце спросила: — Ну разве я не права?

— Трудно сказать, — ответил Никон, — ведь если предположить, что лесник — преступник, то он своей жене может и не сказать правды…

Ребята помолчали. Потом Никон спросил:

— А где Захарка?

— Ушел к кордону, и вот нету все, — ответил Кестюк. — Может, скоро подойдет.

Однако Захарку в этот вечер ребята так и не дождались.

 

8

Захарка со своей собакой сначала держался шагах в ста от Илемби. Иногда он останавливался, внимательно осматривался. Человека в шляпе он увидел раньше, чем девочка. Захарка встревожился и решил на всякий случай подойти поближе к Илемби. Так он и следовал за ними до самого кордона. Илемби и незнакомец вошли в дом. Их облаял пес, с которым Захарке предстояло наладить отношения. Забор был щелястый, и Захарка хорошо все видел и даже слышал. Ну и звонкие голоса у этих девчонок!..

Когда же наконец донеслось: «А как собаку вашу величают?» — толстые губы Захарки сами собой расплылись в улыбке. «Для меня Илемби старается, — сказал он про себя. — Значит, Трезором зовут. Ладно…»

Вскоре девчонки прошли по тропинке совсем рядом с Захаркой, так что ему пришлось даже придержать Камбура — ведь встречаться с Илемби здесь ему не полагалось. И вообще… стеснялся ее Захарка. А все потому, что нравилась она ему, просто нравилось смотреть на нее, а почему, он и сам не знал.

Захарка за ними не пошел. «Может, и лучше так будет, — рассудил он. — Илемби до поселка и сама дойдет, а пока ягоды собирать будут, еще что-нибудь у Маюк разузнает. А за этими уж я сам послежу. Поглядим, что за «ученый» объявился».

Захарка устроился в кустах поудобнее.

Через некоторое время он увидел, что лесник и его гость спустились с крыльца и вышли на тропинку перед домом.

— Ну, пора и нам с тобой в путь, — сказал Захарка Камбуру, — вставай-ка! — И он ласково прижал голову собаки к своему бедру.

Пройдя за лесником и молодым «ученым» с километр, Захарка понял, что они направляются в сторону длинного глубокого оврага, который имел свое название: «Бездонный». Возле этого оврага как раз и росли самые старые в округе дубы. Среди них был и «дуб Пугачева» — старый богатырь в семь обхватов.

Захарка вспомнил, как они приходили сюда в прошлом году всем классом. Сам-то он бывал здесь не один раз — места эти знал хорошо. Вот и овраг. Дальше тропинка поворачивает направо и идет почти по самому краю. Посмотришь вниз — голова закружится.

Захарка прошел немного вдоль оврага. Вон там, за кустом бузины, начнется поляна. Вокруг нее и растут те самые дубы. Мальчик осторожно раздвинул ветви с красными кистями.

Лесник водил человека с желтым портфелем от одного дуба к другому, что-то показывая и объясняя. Приезжий, то и дело снимая шляпу, задирал голову, потом снова смотрел на лесника. Вот он уселся на пенек, вынул из портфеля тетрадь и, кажется, рулетку. Точно! Теперь лесник ходит измеряет толщину деревьев. А этот в шляпе сидит на пеньке и записывает.

«Похоже, и вправду ученый, — подумал Захарка. — Только о дубах и говорят… Хотя кто их знает… Как бы к ним поближе подобраться… Место-то совсем открытое».

Тут приезжий засунул тетрадь обратно в портфель и встал. Лесник подошел к нему и отдал рулетку. Ученый посмотрел на часы и что-то сказал леснику.

«Однако быстро они. Как будто возвращаться надумали», — мелькнуло в голове у Захарки. Он повернулся спиной к поляне.

— Где бы нам спрятаться? Лучше бы этих пропустить вперед… Правда, Камбурка?

Последние слова он произнес вслух и поспешил к заросшей высоким папоротником низинке, которая находилась шагах в семи от тропы, перегороженной в этом месте упавшим стволом липы. Захарка раздвинул тонкие перистые листья и прижался к земле. Одной рукой он придерживал собаку за шею.

Минуты через две Захарка услышал невнятное бормотание лесника, а вслед за тем уже совсем громко прозвучал удивленный голос приезжего:

— Ну и глубина! Вот это овраг…

— Потому его и назвали Бездонный, — сказал лесник. — Свались в него спьяну али ночью — и не мечтай остаться в живых. Сказ тут ходит, будто местные чуваши из отряда Пугачева потом в этом овраге скрывались…

Они остановились как раз перед стволом липы. Помолчали немного, и вдруг человек с портфелем предложил:

— Закурим, Фрол Сидорович!

— Спасибо. Десять лет, как бросил баловаться.

— А я хотел угостить вас табачком из Гродно…

— Ка-а… каким табачком? — заикаясь, переспросил лесник.

— Не надо так волноваться, Садков, — спокойно произнес приезжий. — Я же понятно сказал: табаком из Гродно. Или ты уже забыл, чем он пахнет?

— Не забыл, только у меня… трубка сломалась, — тяжело дыша, ответил лесник.

«А ведь это пароль!» — сообразил Захарка и еще сильнее вжался в землю — только бы не заметили!

— Интересно, и у меня тоже трубка сломалась, — пробормотал приезжий как бы про себя.

— Когда приедет Евсей Пантелеевич? — вдруг спросил лесник.

— Через неделю.

— А я его ждал через два дня.

— Он немного задержится в Москве…

— А-а-а… Ну, вот что, товарищ «ученый», — уже более спокойным тоном произнес лесник, — давайте теперь ближе к дому. Не то, сами знаете, поле видит, а лес слышит.

Голоса стали удаляться.

— Ну и трус же ты, Фрол! — глухо донеслось до Захарки.

— Был трус, да весь вышел, — громко прозвучало в ответ.

Захарка, опираясь руками о землю, поднял голову. Вот так да! Дерутся! Сцепились! Сейчас в овраг покатятся!

Захарка привстал и при этом неловко задел рукой Камбура. Пес понял его по-своему и с лаем понесся к дерущимся, а они как раз едва удерживались на самом краю оврага, вот-вот кто-нибудь из них, а может, и оба вниз полетят…

Услышав лай и увидев большую лохматую собаку, лесник и его гость замерли на месте. Камбур тоже остановился, оглядываясь на хозяина. Мужчины медленно поднялись на ноги.

Захарка появился на тропинке и взял бросившегося к нему Камбура на сворку. Приезжий поднял с земли шляпу, посмотрел на лесника, потом на Захарку и вдруг почему-то расхохотался.

— Хороший пес у тебя, — наконец промолвил он, а лесник, глядя исподлобья на своего гостя, пробурчал невнятно:

— То-то и видно, что хороший: еще чуток — и разорвал бы…

— Хорошо еще, драться перестали, — сказал Захарка, подходя ближе. — Мой Камбур этого терпеть не может.

— Значит, твой Камбур нас за драчунов принял? — весело продолжал приезжий. — А это вон Фрол Сидорович споткнулся, а я бросился поддержать, да и упали оба. Наше счастье, что на куст наткнулись, а то бы… Овраг-то и в самом деле… Иди, мальчик, посмотри, какая глубина.

— Да ладно уж, я лучше пойду, — сказал Захарка.

— Иди, мальчик, иди, — прохрипел Садков. — Спаситель ты наш, откуда только взялся?

— Пошли, Камбур! — И Захарка зашагал прочь, а когда скрылся за поворотом, то немного пробежал по тропинке, потом юркнул в чащу и затаился. «Будь что будет, а надо следить за ними до конца», — решил он.

 

9

Утром все ребята снова собрались на берегу. Илемби, узнав, что Захарка был послан ее охранять, покраснела и некоторое время сидела надувшись, но события, свидетелем которых оказался Захарка, были так интересны, что к концу его рассказа она уже не помнила о своей обиде.

— Ну что, видела? — повернулся к ней Ильдер. — Твой-то командированный вон какой оказался, а ты вчера — «ученый»… Тоже мне, ученого нашла.

Тут Илемби впервые не нашлась что ответить. Только посмотрела виновато на Захарку, как бы спрашивая: «Правда ведь, не похож лесовод на плохого человека, скажи хоть ты».

Захарке показалось, что услышал эти слова, и он, повернувшись к Ильдеру, заговорил торопливее обычного:

— А что, Ильдер, я думаю, ты бы и сам принял его за ученого. Сначала я просто подумал, что зря время трачу, пока он о сломанной трубке не заговорил…

— Слушай, Захарка, — сказал Кестюк, — а как ты думаешь: когда они подрались, кто из них начал первым?

— Наверно, лесник… А вообще не знаю… Не видел, врать не буду.

Оказалось, что человек с желтым портфелем ушел от Садкова только под вечер. Угнел в сторону станции. А потом мимо Захарки с Камбуром пробежала Маюк. Захарка даже подумал, не выйти ли к ней: может, она в доме что-нибудь услыхала из разговоров лесника с приезжим, но побоялся, что Маюк испугается собаки, и не объявился.

— А с Трезором-то познакомился? — спросил Ильдер.

— А как же? — Тут Захарка широко улыбнулся. — Собака — она и есть собака. — И он ласково потрепал Камбура за шею. — Теперь Трезор — наш… Все будет делать, что скажу.

А Кестюк подумал, что, выходит, он не ошибся: этот молчун и вправду надежный парень.

Тут ребята стали обсуждать, что же делать дальше, как вдруг раздался крик дозорного Геры или Гены.

Оказалось, от станции идут двое с вещами, они уже повернули на проселок к кордону!

Близнецы сегодня принесли большой бинокль, который им подарил их дядя — офицер Черноморского флота. Поэтому Геру и Гену поставили в дозор.

Тут, конечно, все моментально были на вершине пригорка, где стояли Гера с Геной. За это время Никон научился различать близнецов. Если как следует приглядеться, то Гера будто весь был чуть-чуть посветлее. И глаза, и волосы, и лицо. Да и веснушек вроде больше.

— Бери немного левее, — буркнул Гера, когда Кестюк поднес бинокль к глазам.

— Ну и здорово же видно! — восхищенно сказал Кестюк, отнимая бинокль от глаз. Он еще немного подержал бинокль в руках, разглядывая его. — Хорошая штука.

Наконец Кестюк отдал бинокль прыгающему от нетерпения Ильдеру, а потом и другие ребята посмотрели и увидели двух поспешно шагающих мужчин. Похоже, что один из них — тот змееглазый в коричневом плаще, которого Ильдер провожал на поезд. В руке у него чемодан, и, видно, довольно тяжелый. Тащит с трудом, согнулся, семенит, еле успевает за своим спутником.

Другой, длинный как жердь, идет с сумкой впереди. Важно так вышагивает. По сторонам смотрит. На большого начальника похож. «Наверное, это Евсей Пантелеевич и есть, — подумал Кестюк. — Что, если это и в самом деле не просто воры? А может, вовсе и не их ждет Садков? Ведь командированный сказал, что Евсей Пантелеевич приедет через неделю».

— Вот что, — сказал Кестюк, когда все возгласы удивления наконец утихли. — Дайте-ка мне еще раз взглянуть. Ага, подходят к мостику. Ну, им еще шагать километра два, если они идут на кордон. А за это время мы кое-что успеем сделать…

Вскоре на пригорке остались только Гера с Геной, вооруженные биноклем.

 

10

Кестюк с Захаркой быстро бежали по тропинке. Они еле поспевали за Камбуром. Вот и опушка, а там за оврагом и дом лесника. Немного отдышавшись, перешли овраг, обогнули сарай и, присев на корточки около забора, заглянули во двор. Похоже, здесь и вправду не ждут гостей. Сушится белье на жерди, перекинутой от колодца к забору, лохматый Трезорка позевывает в тени ворот, куры ковыряют лапами землю возле калитки.

— Давай спрячемся в сарае, а смотреть будем через щель возле двери, — прошептал Кестюк.

Захарка кивнул.

— Только как бы нам зайти в сарай, чтоб Трезор нас не заметил? — продолжал Кестюк.

— Чего ж ему замечать-то, — ответил Захарка. — Пойдем к калитке. А Камбурку лучше оставить здесь. Лежать, Камбур! — скомандовал он, и мальчики направились к калитке.

Захарка сунул в рот два пальца и тихо-тихо свистнул. Трезор тут же вскочил на ноги, повернулся к сараю и оскалил зубы. Но не успел он залаять, как свист повторился еще тише и протяжнее.

— Смотри-ка ты, идет сюда и хвостом виляет, — удивился Кестюк.

А Трезор тем временем подбежал уже к самой калитке и, совсем забыв о своих обязанностях сторожа, уставился на ребят.

Захарка присвистнул еще раз, и тогда Трезор не выдержал, ткнулся мордой прямо в Захаркины руки.

— Здорово ты его обработал. И как это у тебя получается? — спросил Кестюк и прибавил: — А меня-то он не тронет?

— При мне — будь спокоен, — ответил Захарка. — Ну, пошли.

Они открыли калитку и прошмыгнули в сарай. Едва успели закрыть за собой дверь, как Трезор со злобным лаем бросился к воротам. Маюк вышла на крыльцо с ведром в руке. Она стала звать собаку, но Трезор, сатанея от злобы, метался у ворот. Маюк набрала в колодце воды и вернулась в дом.

Вот дверь дома снова хлопнула, и на крыльце появился сам лесник. Он обругал собаку, но Трезор и его не стал слушать: бросался на ворота как бешеный. Тогда Садков сошел с крыльца, схватил собаку за ошейник, затолкал в конуру и запер дверцу на вертушку. Потом он открыл ворота и вышел на дорогу перед домом.

Вскоре послышались голоса мужчин и топанье ног по ступенькам крыльца.

Не успели ребята огорчиться, что им не удалось увидеть приехавших поближе, как те уже снова спустились во двор. Остановились возле колодца.

— Быстро что-то они вышли, — прошептал Захарка.

— Наверно, с дороги помыться хотят, — ответил так же шепотом Кестюк.

Захарка промолчал.

Теперь ребята смогли как следует разглядеть гостей лесника. Один помоложе, в шляпе, конечно, тот самый, которому Садков покупал билет до Москвы. Держится он теперь явно заискивающе: чемодан на землю не ставит, стоит чуть в стороне и выжидательно взглядывает на высокого пожилого человека.

Ребята уже не сомневались, что это и есть Евсей Пантелеевич.

Он стоял спиной к сараю и что-то строго выговаривал Садкову. Лесник, переминаясь с ноги на ногу, похоже, оправдывался. Наконец они, видимо, о чем-то договорились. Евсей Пантелеевич вынул из кармана платок, вытер лоб, и все трое направились… к сараю.

Ребята переглянулись и, одновременно повернувшись, бросились в глубь сарая, к лестнице на сеновал. Мигом оказались они наверху. Здесь было просторно, а в углу лежала куча прошлогодней соломы.

Кестюк приподнял пыльный слежавшийся пласт.

— Полезай, — шепнул он.

Захарка заполз под солому, а потом туда же забрался и Кестюк.

— А если они сюда полезут? — зашептал Захарка.

— Да ладно уж, молчи!..

— Вот тута у меня погребок, — послышался голос Садкова. — Можно, конечно, туда положить, но там у меня сыровато. Вот здесь в углу, под дерюжкой, в самый аккурат будет…

— В Москве, Евсей Пантелеевич, я от них оторвался, — Кестюк узнал голос змееглазого. — Пришлось такие петли на такси выделывать, три раза пересаживался.

— Но все же полной уверенности у нас нет. Надо побыстрее отсюда выбираться, — произнес Евсей Пантелеевич.

— Значит, выходит, и за моим домом могут следить? — прохрипел лесник.

— Я же, кажется, ясно сказал: долго мы у тебя не задержимся. Понял? — голос Евсея Пантелеевича звучал жестко. — Скажи лучше, можно ли через этот лес выбраться прямо на Кенашское шоссе?

— На Кенашское шоссе? — все так же хрипло переспросил лесник.

— Ну да, чтобы не возвращаться в город.

Садков почему-то ответил не сразу. Видно, задумался. А в это время наверху у Захарки ужас как засвербило в носу. «Все пропало, сейчас чихну», — подумал бедный Захарка. Он прикусил нижнюю губу и зажал нос пальцами.

— Пешком придется топать, — сказал внизу лесник.

— Ладно, — согласился Евсей Пантелеевич, — может, так даже и лучше. Сегодня переночуем, а завтра пораньше тронемся дальше.

— Ну, сами знаете, как вам надо, — тихо отозвался лесник. — А теперича идемте в дом…

— Постой! — остановил его Евсей Пантелеевич и тихо-тихо так прошипел: — Если что случится, станут тебя спрашивать, чтобы ни-ни!.. Понял?

— Как не понять, — промямлил лесник.

— Не то придется вспомнить твои гродненские грехи. И поминай как звали… Так-то, голубчик, — заключил Евсей Пантелеевич.

Наверху слышно было, как во время разговора открывали погреб, наверно, прятали вещи.

Между тем Захарка уже задыхался, корчился в пыльной соломе.

— А-апчхи! — наконец не выдержал он.

— Кто-то чихнул? — донесся снизу встревоженный голос Евсея Пантелеевича. — Слышали?

— Точно, — ответил змееглазый. — Вон там, в курятнике.

Слышно было, как скрипнула дверь, потом чиркнули спичкой и удивленный голос сказал:

— Что за чертовщина! Здесь никого нет!

На этом, может быть, все бы и кончилось, но Захарка, красный и потный от волнения, чихнул еще, а потом и еще два раза.

И тут же змееглазый проревел на весь сараи:

— Он там, наверху!..

Нижние перекладины лестницы заскрипели. Захарка понял, что надо вылезать. Нарочно громко шурша и продолжая чихать, он выбрался из-под соломы, быстро прикрыл Кестюка получше и, придвинувшись к краю навеса, спустил ноги вниз. Лестница оказалась немного левее Захарки. На ней стоял змееглазый… Захарка, опершись о край помоста руками, лихорадочно соображал, что бы ему наврать там, внизу. Стал нашаривать правой ногой верхнюю ступеньку лестницы, висящей вдоль стены на толстых железных крючьях. В это время змееглазый схватил Захарку за ногу и сильно дернул. Мальчик чуть было не загремел с двухметровой высоты, но все-таки ему удалось удержаться. «Плохо дело, — мелькнуло у него в голове, — но еще хуже будет, если они и Кестюка найдут». И тут же заныл, захлюпал носом.

— Ой, дяденька, больно, не дергайте так, я сам спущусь, тут котенок такой хорошенький, я сейчас вам все расскажу…

Медленно спускаясь по лестнице, он все ныл и приговаривал:

— Не думайте, дяденька, я не за яйцами на сеновал залез, я там котеночка видел.

«Вот это артист, — сказал про себя Кестюк, — я бы, наверно, так не смог…»

Серенького котенка Захарка действительно видел еще вчера, когда сидел в кустах возле забора. «Только бы не напутать чего, не сбиться», — подумал он и, спустившись с лестницы, еще несколько раз звонко чихнул.

Захаркино нытье, видимо, несколько успокоило гостей лесника. Может быть, они приняли мальчишку за какого-нибудь его родственника.

— Ну-ка пойдем на свет, посмотрим, кто ты есть? — и змееглазый схватил мальчика за руку.

Захарка не стал сопротивляться. Шмыгая носом и заикаясь, он продолжал:

— Вот посмотрите, дяденька, карманы… пустые у меня. Честно говорю, за котенком туда залез. Серенький такой…

Змееглазый молча ткнул его кулаком в спину, и Захарка оказался перед Евсеем Пантелеевичем. Высокий, худой, со страшными черными глазами навыкате, он больно схватил Захарку жесткими пальцами за ухо.

— А ну говори, кто ты такой? Зачем туда залез?

От боли Захарка на миг забыл не только о вчерашнем котенке, но и вообще обо всем. Евсей Пантелеевич дернул за ухо еще раз, и, как ни странно, от этого Захарка пришел в себя.

— Говори! А не то оторву совсем!

Захарка с мольбой посмотрел на Садкова.

— Я… я не хотел воровать яйца… Увидел в лесу котенка серенького… вот и… хотел домой к себе унести. Погнался за ним, а он в сарай… Я… котят очень люблю…

Тут Захарка заметил, что лесник как будто смотрит на него с сочувствием. Это ободрило его.

— Я… побежал за ним в сарай, а тут собака ваша залаяла… И вы сами вышли… Я спрятался на сеновале, а тут вы все в сарай пришли… — И он как мог робко взглянул на Евсея Пантелеевича, все еще державшего его за ухо. Потом перевел взгляд на лесника. — Простите меня, дяденька, я больше и близко к кордону не подойду!..

— А где же твой котенок, черт возьми! — чуть ослабив хватку, спросил Евсей Пантелеевич.

— Убежал, в щелку выскочил… Не успел я его поймать…

— Евсей Пантелеевич, — заговорил вдруг лесник, — мальчишка-то вроде не врет. Я тоже видел, бродил тут какой-то котенок. С поселку, что ль, его кто-то подбросил… Ладно уж, пущай идет себе домой. Мальчонка-то, похоже, не из воришек. А ты смотри… Чтоб забыл, как по чужим сараям лазить!

Захарка уже было обрадовался, что так все хорошо оборачивается, но Евсей Пантелеевич усмехнулся и оттолкнул Захарку подальше в сарай. А сам поворотился к леснику и отрезал:

— Слишком ты легко веришь людям. Садков! А если он подслушивал наш разговор?.. Знаю я этих пионеров: через час сюда милиция заявится! Так ведь, а?

— Не понимаю, чего вы… — пробормотал Захарка, потирая горящее ухо. — Откуда мне понять, о чем вы говорили…

— Значит, не понимаешь? Так-так… А ну-ка говори, кто тебя подослал?! — Страшные глаза Евсея Пантелеевича впились в Захаркино лицо.

— Ну вот что, — не выдержал наконец змееглазый. — Вон погреб. Пусть посидит там пару суток.

Лесник явно не одобрял такое предложение.

— Так мне ж придется ответ держать, — буркнул он. — Малец же не без языка. Всем потом расскажет, что я его в погребе держал. Да и искать придут. Что я скажу людям?

— Скажите, какой совестливый стал, — скривился в усмешке Евсей Пантелеевич. — Объяснишь, что решил наказать мальчишку за воровство. Можешь для убедительности бросить ему в погреб несколько яиц. Вот и все. Ясно?

«Неплохо все выходит», — решил Захарка. И когда его заталкивали в погреб, он бубнил что-то и сопротивлялся лишь для виду. «Дальше видно будет, сколько суток я здесь просижу», — почти с радостью подумал он, спускаясь по узкой лестнице в сырую темноту погреба.

Кестюк, лежа в соломе, хорошо все слышал. У него тоже от пыли першило в горле и зудело в носу.

— Перекусим немного, чуток отдохнем и в путь. Напрямик через лес, — послышался голос Евсея Пантелеевича.

— Уж больно скоро, — сказал Садков. — Куда ж на ночь-то глядя?

— А вот ты нас и проводишь через свой лес. Может, и лучше ночью-то. У меня что-то душа не на месте. В нашем деле, как у саперов, ошибаются только раз… Ладно, пошли.

Стукнула дверь сарая, потом слышно было, как протопали по ступенькам крыльца, хлопнула входная дверь дома, и все смолкло.

«Надо быстро бежать в город, — решил Кестюк, спускаясь с сеновала. — Самим нам с этими бандитами не справиться. Сейчас выручу Захарку — и дунем напрямки. Эх и дернуло же нас залезть в сарай! Сейчас бы уже на полдороге были. Хоть бы они погостили у лесника часика два…»

Спустившись, Кестюк увидел, что на крышке погреба что-то лежит. Оказалось, мешок с какими-то железками. «Тяжелый какой, — прошептал Кестюк, пытаясь сдвинуть мешок. — И чем это он набит?»

— Кестюк! — донеслось снизу. — Это ты?

— Сейчас я тебя выпущу, тут они мешок сверху положили, — отозвался Кестюк.

— Ты беги лучше быстрее в город, — сказал Захарка, — а я тут посижу пока, а то они хватятся меня, так и утекут мигом.

Кестюк хотя и понимал, что Захарка верно говорит, но оставить товарища в погребе не мог. Он снова взялся за мешок, внутри которого что-то сильно звякнуло. Кестюк замер. Но было уже поздно. Дверь сарая отворилась:

— То-то, гаденыши! Я так и думал: уж больно легко полез он в погреб! — хохотнул змееглазый.

Одной рукой сдвинул мешок, откинул крышку погреба и пинком скинул Кестюка вниз.

— Ну, теперь все.

Падая в погреб, Кестюк столкнулся с Захаркой, и теперь оба они лежали на сыром земляном полу.

— Сильно я в тебя врезался? — первым пришел в себя Кестюк.

— Фу-у, прямо в лоб, аж искры из глаз посыпались, — отозвался Захарка, приподнимаясь. — А ты как?

Кестюк сел, подвигал руками и ногами.

— Ничего, — сказал он, — вот только ногу подвернул. Могло быть хуже… А в лоб я тебя, наверно, коленкой саданул.

— Ну и попали мы! — пробормотал Захарка. — Как думаешь, где сейчас наши?

— Где-нибудь рядом, да что они могут сделать? Эх, и дурак же я! Правильно говорил Ильдер, надо было в милицию заявить…

Глаза постепенно привыкали к темноте. Свет в погреб проникал из узкой щели между досками крышки. Ребята отыскали возле стенки место посуше и кое-как примостились на каком-то шатком ящике.

— Тебе страшно? — вдруг спросил Кестюк.

— Страшно… Ведь он сказал, живыми нас отсюда не выпустит. И Камбур нам не поможет, я ему велел лежать, он и будет лежать два дня — с места не сойдет… А ведь это я во всем виноват. Не расчихался бы — давно уже до реки бы добежали.

— Да ты-то что, ведь я все затеял. Не знал, что так получится. Как думаешь, ребята нас уже хватились? Сообразит Ильдер, что делать? Или опять с Илемби спорит?

— Хвастун он, фантазер-гипнотизер, — мрачно сказал Захарка.

Помолчали. Ниоткуда ни звука. Захарка поднялся.

— Пошарю я тут, может, чего съестное найдется, а ты пока посиди. Как нога-то?

— Болит. Лодыжка распухла. Ты посмотри там, может, лопату найдешь. Тогда подкоп будем делать.

— Здесь у лесника в закроме картошка была, осталось еще на самом дне, — донесся до Кестюка голос Захарки. — Капустой кислой пахнет, только не пойму, где она у него.

«Мне бы тоже надо двигаться, — подумал Кестюк, — а то и замерзнуть недолго». Он поежился.

— Бидон старый нашел, — сказал Захарка. — Только что с него проку?

Кестюк промолчал. Тихо-тихо было в темном сыром погребе. И не поймешь, сколько уже времени прошло…

Вдруг Кестюк услышал, что Захарка карабкается по лесенке вверх. И уже оттуда спросил шепотом:

— Слышишь?

Кестюк сначала ничего не услышал. Но вот до его ушей донеслось какое-то отдаленное жужжание. Оно все усиливалось. Наконец Захарка понял, что к кордону приближается машина. В конуре громко залаял Трезор, кто-то перемахнул через забор, совсем рядом с сараем, потому что слышно было, как он шумно приземлился и протопал по двору к дому.

После этого со двора долго доносился лишь захлебывающийся лай собаки. А потом раздались знакомые голоса.

— Кестю-ук! — Это кричал Ильдер.

— Захарка-а! — тоненько позвала Илемби.

— Ребята-а! — заорал, не помня себя, Захарка.

Над погребом застучали, затопали, зазвякало железо в мешке, кто-то яростно громыхнул щеколдой, кто-то рванул крышку погреба и откинул ее.

— Выходите!

Когда Захарка очутился в объятиях ребят, Кестюк тоже рванулся было вслед, но тут же почувствовал, как острая боль пронзила ногу.

— Ой… я не могу… нога… — прошептал он, встретившись на миг глазами с Маюк, и опустился на прежнее место.

— Кестюк ранен! — испуганно взвизгнула Илемби.

Захарка и Ильдер с помощью девочек осторожно вытащили Кестюка из погреба, вывели во двор, усадили на бревно, захлопотали вокруг, побежали за водой к колодцу. Командир не возражал, только молча обводил друзей глазами и улыбался. Смешнее всех выглядел Захарка: один глаз у него заплыл огромным синяком. Ай да Захарка! Ведь и не пикнул ни разу про свой глаз…

Маюк быстро ощупала ногу Кестюка, потом что-то шепнула Илемби, и они, одна за другой проскочив сквозь дыру в заборе, зачем-то побежали в лес.

— Ну, рассказывайте…

— А мы все видели, — сразу же откликнулся Ильдер. — Вон с того дуба! — Он показал на старый дуб, шатром раскинувшийся над кустами орешника. — Как они допрашивали Захарку, как потом снова затолкали в сарай… Потом хотели было подползти к сараю…

— Зачем?

— Ну, чтобы посоветоваться… Только не успели. Из дома вдруг выскочила Маюк.

— Кто-кто?

— Да Маюк же! Не успели мы придумать, что делать, а она уже прокралась вдоль забора и… бегом к поселку!

— Едва догнали мы ее, — добавил не то Гера не то Гена. — Девчонка, а так бегает!

— Догнать-то мы ее догнали, схватили за руку, а она вырывается! Плачет! А мы, дураки, ее не пускаем. Да и откуда нам было знать, куда она бежит?

— Куда же она бежала?

— К телефону! Звонить в милицию! И знаешь, кто ее послал? Ни за что не угадаешь, Садков!

— Садков?!

— Ну да. Я и сам сначала не поверил. Сразу подумал: не-ет, не в милицию звонить послал ее дядя, а к кому-нибудь из своих сообщников. Нас, думаю, не проведешь. Ну, Никона и Геру с Геной мы послали назад, следить за кордоном, а я, Илемби и Маюк помчались вместе. Я сам набрал номер телефона, который Садков написал Маюк на бумажке…

— И что?

— Ну, я сказал, откуда и по чьей просьбе звоню, сказал, что могу доложить только самому главному их начальнику. В трубке тут же что-то щелкнуло, и оттуда басом: «Полковник Морев слушает…»

— А минут через двадцать к лесу уже подкатили машины! — не удержался Никон.

Из-за сарая вынырнули Илемби и Маюк. Подбежав к Кестюку, Маюк принялась натирать его ногу какой-то травой, а Илемби стала прикладывать эту же травку к синяку Захарки.

— Глядите! — вдруг крикнул Никон. — Ведут!..

Из дома лесника вышли двое незнакомых мужчин и встали по обеим сторонам крыльца. Потом показались Евсей Пантелеевич и змееглазый. За ними — еще двое с пистолетами в руках… «Гостей» лесника посадили в машину, а тот, что первым появился на крыльце, прошел мимо ребят в сарай и вынес оттуда чемодан и сумку — вещи арестованных. Захарка, присмотревшись, прошептал удивленно:

— «Ученый»… Так он же только вчера дрался с лесником у оврага!.. Ничего не понимаю…

Тот, видно, тоже узнал Захарку и подошел к нему.

— А-а, привет, спаситель! Значит, и вчера ты следил за нами по поручению отряда, да?

— Да…

— Постой, а где глаз-то так зашиб?

— В погребе…

— А у Кестюка вон растяжение, — вмешалась Илемби. — Я уже говорила вам о нем. Он наш командир!

— Так вот ты какой! — чекист пристально посмотрел на Кестюка. — Что ж, будем знакомы, Кестюк… Ну-ка я посмотрю твою ногу… Так… По-моему, перелома нет. Ты, брат, потерпи пока. Сейчас мы доедем до города, и я сразу же пришлю «скорую помощь».

— Да уже ничего, проходит, — смущенно пробормотал Кестюк. — А вы… не можете сказать, кто они такие? — спросил он, кивнув в сторону машины.

— О-о, это страшные люди! — Чекист покачал головой. — Тот, что постарше, больше тридцати лет скрывался от возмездия — он был полицаем в Гродно, служил фашистам, истязал наших людей. Потом впутал в свои грязные дела еще троих, начал шантажировать Фрола Сидорыча, который когда-то совершил ошибку, согласившись работать конюхом при комендатуре…

— А вчера вы… — Захарка все топтался около чекиста. Очень ему хотелось узнать, что было вчера после того, как он лишился возможности подслушать разговор между лесником и «ученым».

— Ну, что о вчерашнем… Да и не было ничего особенного. Просто Фрол Сидорыч принял меня за посланца Евсея Пантелеевича, который хотел скрыться от нас здесь, на кордоне. Ну и решил Фрол Сидорыч избавиться от меня, столкнуть в Бездонный овраг. На счастье, ты вовремя подоспел со своей собакой. А потом мы с ним договорились, как будем встречать «гостей»…

Но тут этот интересный рассказ прервался. То ли чекист не захотел обидеть ребят, которые, узнав, как много людей участвовало в поимке бывшего полицая и как нелегко все это далось, наверняка поймут, как мало было сделано ими, то ли он не стал раскрывать перед ними секреты, без которых, конечно же, не обходится ни одна такая операция.

От ворот донесся гудок машины.

— Меня зовут, — сказал чекист. И крикнул леснику, безмолвно стоявшему на ступеньках крыльца: — Фрол Сидорыч! Вы уж покормите ребят, а то они, наверное, проголодались в погребе. Я через часок пришлю машину за Кестюком.

— Дяденька, — остановил его Ильдер, — я хотел о трубке этой, треснутой, спросить…

— Да, вы правильно угадали. Пароль это был. И вообще молодцы вы, ребята! Спасибо! До свидания!

Чекист поднял чемодан, сумку и зашагал к воротам. Вскоре машина тронулась, поднялась клубами пыль на дороге, и все стихло.

— Что ж, будем считать, что операция «Сломанная трубка» закончилась успешно, — тихо сказал Кестюк и поднялся с помощью Захарки на ноги.

Навстречу им шел лесник, широко улыбаясь и приглашая в дом.

 

Бескозырка

 

1

Прибежав с речки, Никон причесал перед зеркалом мокрые волосы, потом зашел на кухню и зажег газ — разогреть ужин. Вот-вот мать с работы придет. Он принес из колодца воды, налил в чайник и сел тут же, на кухне, за книгу, которую начал читать еще вчера. Старая книга, хорошая. «Жизнь насекомых» Фабра. Но что-то не читалось ему сегодня. Он отодвинул книгу, подошел к окну и, распахнув его, выпустил громко жужжавшую муху. Постоял немного, поглядел на застывшую возле окна яблоню и, вернувшись к столику, снова склонился над книгой. Но мысли все равно бродили где-то там — на улице, у речки, среди ребят.

Этим летом Никон перестал их сторониться, почувствовал себя среди них равным — еще бы, после такого дела! Теперь они всей шумной ватагой смело заходят на кордон. Их там встречает лесник Фрол Сидорович Садков и то угостит чем-нибудь вкусненьким, то позовет пойти вместе с ним в обход участка. Совсем изменился лесник с тех пор, как увели непрошеных гостей — предателей, решивших укрыться на кордоне. Фрол Сидорович словно помолодел. Чисто выбритый, подтянутый, веселый, теперь он часто заглядывал в поселок, не избегал людей, наоборот, сам иной раз заговаривал. А тетка Праски, его жена, еще крепче подружилась с матерью Никона и приходила к ним каждую неделю. Как-то она привела с собой и Маюк, и Никон показал этой смешливой девчонке свой гербарий, которым очень гордился.

— Ой, сколько здесь всего! — удивилась Маюк. — Неужели сам собрал?

— А кто же еще, — ответил польщенно Никон. — Два года собираю.

Маюк долго листала альбом с засушенными листочками и стебельками, читала названия.

— Ой, прямо не верится, что в наших местах все это растет! — тихо сказала она, закрывая альбом. — И как все это у тебя сделано аккуратно…

От ее взгляда, такого удивленно-внимательного, у Никона почему-то загорелись щеки. Ему захотелось сделать этой приезжей девчонке что-нибудь приятное.

Он посмотрел на альбом, потом на Маюк и сказал, с трудом подбирая слова:

— Ты… а ты… любишь собирать гербарий?

— Ой, где уж мне! — махнула та рукой. — Да я и названий-то многих не знаю… Правда, есть у нас соседка, старая-старая… бабушка… Она всех травами лечит…

— Вот бы мне такую… учительницу, — сказал Никон и вдруг решительно придвинул свой альбом к Маюк. — Возьми его… на память…

Маюк еще шире распахнула свои большие черные глаза:

— Я?! Это мне?

Никон, очень довольный своим великодушием, твердо ответил:

— Насовсем отдаю. Бери.

Девочка неуверенно отодвинула от себя альбом:

— Нет, Никон… не могу я взять такую… дорогую вещь. Ведь ты его два года собирал!

Никон вскочил с места, подбежал к книжной полке и принес точно такой же величины и такого же цвета альбом.

— Ну, тогда этот бери, — сказал, хитро улыбаясь. — На память от всех нас.

Маюк несмело открыла альбом, перелистала его и вопросительно посмотрела на мальчика.

— Я же сразу начал делать два альбома! — засмеялся Никон. — Так надо — по правилам… Берн, бери один. Ну, что ты раздумываешь?

Маюк все еще колебалась.

— Но, Никон… У меня здесь ничегошеньки нет такого… Ну, чтобы тебе подарить.

— А мне и не надо ничего. Я же не ради этого… — Никон сделал вид, что обиделся. Но тут же в голове у него мелькнула новая мысль, и он опять хитро улыбнулся: — Тогда знаешь как мы сделаем?..

Они договорились, что у себя дома Маюк тоже начнет собирать два альбома из тех лекарственных трав, что посоветует ей бабушка. А потом один альбом пришлет Никону. Никон подробно объяснил, как засушивать цветы и травы и как пришивать их к альбомным листам…

Сегодня Маюк уезжала от своей тети домой, в деревню. Провожать веселую добрую девочку пришли на пристань все: Кестюк, Захарка, Ильдер, Илемби-разбойница, близнецы Гена и Гера… Когда пароход, на который села Маюк, отошел от пристани, ребята долго махали ему вслед. А потом Кестюк, натягивая на себя рубашку, пробормотал:

— Что-то скучно стало, ребята, а?

— Да… Как-то не очень… — вяло откликнулся Ильдер.

— И следить не за кем, — вздохнул не то Гера не то Гена.

— Даже бинокль не нужен стал, — поддакнул ему не то Гена не то Гера, косо взглянув на дорогой подарок, валявшийся на песке…

В горячие дни операции «СТ» ребята целыми днями вихрем носились по поселку и его окрестностям. А сегодня все тихо разошлись по домам. Вот и Никон пришел к себе приунывший, скучный. В ушах у него все звучали последние слова Маюк.

«Спасибо тебе, Никон, за альбом, — прошептала она на пристани, прощаясь с ним за руку. — Как приеду домой, сразу пойду к бабушке. И тут же напишу тебе. Ладно? Будешь ждать?»

«Я? Конечно, Маюк…»

Больше он ничего не успел сказать: к ним подошла Илемби — ему пришлось посторониться…

— Никон! — позвала мать. — Иди-ка сюда, Акули́на Муси́мовна хочет с тобой поговорить.

Никон вышел в переднюю, поздоровался и выжидательно посмотрел в глаза соседки, спрятанные за маленькими круглыми очками. Какое такое дело у нее может быть именно к нему?

— Сынок, — сказала Акулина Мусимовна, серьезно, как на взрослого, глядя на него, — намедни ко мне письмо пришло. Открыла я его — и диву далась. Ничего-то там не поняла… И так посмотрела, и эдак — наверное, по ошибке попало ко мне письмо-то. Хотела было обратно почтальону отдать… С тобой вот хочу посоветоваться…

Никон слушал ее и ничего не понимал. О каком письме она говорит? Почему она хотела вернуть его почтальону, если оно пришло к ней? Да и вообще, почему именно с ним пришла советоваться Акулина Мусимовна?

— Адрес-то хоть правильно указан? — спросил он, недоумевая.

— Адрес-то есть, сынок, есть адрес… И в аккурат мой. Но вот… — Худой жилистой рукой Акулина Мусимовна вытащила из кармана фартука конверт. — Но вот что там написано — никак прочитать не могу…

Никон повертел в руках плотный конверт, внимательно всмотрелся в штемпели.

— Так оно же пришло к вам из-за границы! — воскликнул он вдруг.

— Так я и подумала… — кивнула старушка.

— Из Польши это! — сказал Никон, разобрав-таки буквы на штемпеле. — Смотрите, написано: «Люблин». Перед каникулами я книгу про партизан читал, так там бои шли как раз около города Люблина. И область такая есть в Польше.

Никому не терпелось поскорее открыть письмо и прочитать, что там написано. Акулина Мусимовна подняла очки на лоб.

— Открывай, открывай. Затем и пришла я. Может, думаю, сумеешь прочитать?

Никон проворно вытащил из конверта густо исписанные листочки. Правду, оказывается, говорила Акулина Мусимовна: письмо было написано на незнакомом языке. Некоторые слова почти как русские, но все равно не понять, о чем тут говорится.

— Ты, Никон, почитай-ка там желтенькую бумажку, — сказала Акулина Мусимовна.

Никон быстро перебрал листки и отыскал среди них желтый. Края этого листочка обтрепались, он почти сплошь был в каких-то коричневых пятнах, и написанные чернильным карандашом слова складывались в трудноуловимый текст:

…отец!
А. Мусимов. 12.VII. 1943 г.

Если я из се… …боя не выйду жи… знай: твой с… …вал с фаши… последне… …рона. В такой для …ня… час еще сильнее пон… дор… Род…

Акулина Мусимовна и мать Никона потрясенно молчали. Никон еще раз пробежал глазами текст и взглянул на старушку.

— У вас кто-нибудь погиб на войне?

— Братец младшенький ходил на войну, но про Польшу от него не слыхивали. Про флот он говаривал. На Черном, слышь, море служил…

— А теперь он где живет?

— Весь пораненный пришел с войны. И недолго промучился — помер… — Голос Акулины Мусимовны дрогнул. Она сняла очки, протерла глаза и снова надела. — С той поры и живу одна, как сова…

Никону стало очень жалко старушку, но он не нашелся что сказать ей, как успокоить. Между тем его мать промолвила нерешительно:

— Может, и вправду лучше вернуть это письмо почтальону?

— Так и я подумывала, да вот… Посылали-то его из-за границы… Значит, очень важное дело! А почтальону что — возьмет да отправит обратно. Не проживают, мол, у нас такие — и все. А окажись, что живой этот, который желтенький листок написал? Три десятка лет с лишним, считай, прошло с конца войны, а до сих пор, слышь, разыскивают сыновья отцов, братья сестер… Чует мое сердце, не зря отправили из Польши в наш поселок письмо, — Акулина Мусимовна глянула из-под очков на Никона: — Вот и подумала я: может, пионеры тут в чем помогут?..

В поселке очень многие знали, что Никон и его друзья участвовали в горячих событиях на кордоне. Слышала, видно, об этом и Акулина Мусимовна. Иначе зачем бы она принесла письмо? Эта мысль придала Никону смелости, он взглянул старушке прямо в глаза.

— Знаете что, Акулина Мусимовна, оставьте это письмо у меня. Мы с ребятами вместе подумаем…

— Бери, ради бога, бери, — обрадовалась соседка. — И несла-то я его как раз за этим. Только уж вы поаккуратней с ним, не задевайте куда.

— Не беспокойтесь. Акулина Мусимовна, — ответил Никон, вкладывая листки в конверт. — Не потеряем.

 

2

Закончив поливать капусту, Никон вопросительно посмотрел на мать. Она уже прополола морковную грядку и мыла руки водой, оставшейся в ведре.

— Ну, иди уж, иди, — улыбнулась она. — Беги, куда хочется… Хорошо сегодня поработали, и отдохнуть не грех.

— Я недалеко. К Кестюку.

— Только, смотри, не до темна…

— Ладно!

Никон вбежал в избу и схватил оставленное Акулиной Мусимовной письмо. Хотел было сунуть его в кармашек своих тренировочных, но конверт не влезал. Начал свертывать трубочкой, но, вспомнив наказ соседки беречь письмо, раздумал. Взял с полки журнал «Здоровье», вложил в него конверт и выбежал на улицу.

Кестюк во дворе под навесом что-то пилил. Рядом, на бревне, лежала раскрытая книга.

— Здравствуй, — встретил он Никона и вытер пот со лба. — Жарко сегодня что-то… Вот решил книжную полку сделать, как у тебя.

— Кестюк, — сказал Никон почти шепотом, — брось-ка ты свою ножовку…

— Что? В журнале что-нибудь интересное?

— Не-ет, не это… Я… совсем другое…

— Да что ты мямлишь?! — не выдержал Кестюк.

— Да просто пришел посоветоваться…

— Ну и говори! Нечего тянуть.

— Понимаешь, какое дело… — Никон вытащил конверт. — Знаешь, откуда это письмо? Гляди, марки какие наклеены. А на штемпеле написано: «Люблин»!

— Люблин?! — Кестюк разинул рот, что-то припоминая. — Так это из Польши?

Он повесил ножовку на гвоздь, сложил доски и, подбежав к колодцу, ополоснул из ведра руки.

— А ну-ка дай посмотрю, что там… А чего конверт-то такой большой?

Никон рассказал, как попало к нему письмо, и Кестюк, осторожно взяв в руки потрепанный, пожелтевший листок, тоже заволновался.

— Так это же чуваш писал! — воскликнул он.

— Какой ты догадливый! — поддел его Никон. — Ясно, что чуваш, раз написано по-чувашски.

— Но как попал в Польшу этот листок? — удивился Кестюк.

— Не знаю…

Они долго сидели на скамейке под старой липой, что росла у ворот дома.

— Ну, прочитай-ка теперь заново, — сказал Никон, когда все было готово.

Кестюк откашлялся и громко прочитал:

Дорогой отец!
А. Мусимов. 12.VII.1943 г.

Если я из сегодняшнего боя не выйду живым, знай: твой сын воевал с фашистами до последнего патрона. В такой для меня трудный час еще сильней понял, как дорога Родина.

Несколько минут друзья просидели молча, потрясенные силой этих слов, нацарапанных карандашом на клочке бумаги. Кестюку вспомнился кинофильм, в котором воевали с фашистами советские и польские партизаны. Никон же вспомнил рассказ дяди, как он в последнем для него бою был ранен, потерял руку.

— Я все думаю: а не мог этот А. Мусимов остаться в живых?.. Ну, который это написал? — неуверенно произнес Никон.

Кестюк покачал головой.

— Нет. Если бы у него была надежда остаться в живых, он бы не стал писать такие слова… Да и сам подумай: разве дошло бы до нас письмо живого человека через столько лет?!

Никон все вертел в руках послание неизвестного героя, потом присел у скамейки на корточки и заглянул в глаза другу.

— Кестюк, посмотри-ка вот сюда… Что это, по-твоему?

Кестюк еще дома, при Акулине Мусимовне, обратил внимание на круглую дырку в уголке пожелтевшего листка, но потом подумал, что она образовалась от неосторожного обращения с письмом, и тут же забыл о ней. Теперь он еще раз внимательно всмотрелся в это место и разглядел коричневатый кружок вокруг дырочки. Словно бы опалена…

— Неужели от пули?..

— Мне тоже показалось. Ну, а если письмо лежало в нагрудном кармане, то ясно, что случилось…

— Тут, в письме, наверняка сказано, где нашли этот листок.

— Но мы же не знаем по-польски, — Никон замолк и вдруг выпалил: — Надо выучить польский язык!

— Верно, — неожиданно быстро согласился с ним Кестюк. — Найдем польско-русский словарь и начнем переводить письмо. Ну, а уж с русского на чувашский — и без словаря справимся.

— А где можно достать польско-русский словарь?

— В городскую библиотеку поедем. Там все есть.

На том и порешили. В город поедут завтра же. Пока не переведут письмо, другим ребятам ни слова, потому что толку от них во время перевода не будет, а шум да крик в таком деле не подмога.

Никон вернулся домой со своим конвертом, а листок с восстановленным текстом Кестюк оставил у себя.

 

3

Они растерянно переглянулись, когда оказалось, что словари на дом не выдают. Девушка-библиотекарь посоветовала им посидеть в читальном зале. Друзья нашли свободное место за столом у окна и приготовились к переводу: Никон вынул из своей книжки письмо и чистую тетрадь, а Кестюк открыл словарь.

— У-у, да тут двадцать пять тысяч слов! — прошептал он.

Принялись за дело. По порядку начали искать в словаре слова из письма. Многие из них имели по нескольку значений, приходилось догадываться… Шепотом спорили друг с другом. И когда парень, сидящий за соседним столом, закрыв книгу толщиной с добрую буханку хлеба, позвал своего товарища на обед, Кестюк не поверил своим ушам.

— Сколько же мы тут сидим?

— Все равно рано еще, — ответил Кестюк.

Снова перечитали только что переведенный аккуратно переписанный текст: «Дорогой А. Мусимов! Мы пишем к вам из Польской Народной Республики, из Люблинского воеводства. Вы нас не знаете, мы тоже не знаем вас…»

В читальном зале осталось всего несколько человек. Кестюк вышел в коридор посмотреть на часы.

— Без десяти час, — сообщил он, вернувшись. — Скоро и библиотекари уйдут на обед, останется одна дежурная.

Им давно уже было пора поесть. Но и от словаря не хотелось отрываться, и сбегать за пирожками нельзя — денег только на обратную дорогу. Кестюк потоптался возле стола и сел рядом, пробормотав:

— Чего же это я деньги-то у папы не попросил — хоть на пирожки… Сегодня уж как-нибудь без обеда обойдемся, ладно?

Никон молча кивнул. И они снова взялись за словарь. Неизвестно, сколько еще времени пролетело, как вдруг Никон, словно оправдываясь, прошептал:

— Мама, наверно, скоро с работы вернется. Посмотрит — и поесть нечего…

— Тогда, может, хватит на сегодня?

— Мало, конечно, успели… Да больно уж трудно!

А перевели они «после обеда» всего три предложения: «Мы живем в тридцати километрах от Люблина. Наш хутор называется Констанцина. Учимся мы в школе, которая в трех километрах…»

Друзья сдали словарь библиотекарю и вышли на улицу. Солнце прямо-таки ослепило их уставшие глаза. Казалось, даже темно-зеленые липы, растущие вдоль улицы ровными рядами, и те излучали нестерпимо яркий свет. Поливальная машина, стоявшая на обочине, вдруг тронулась с места и накрыла Кестюка с Никоном облаком водяной пыли. Никон повернулся к машине спиной, прижав к груди книжку с конвертом и тетрадь.

В троллейбусе Никон тронул Кестюка за рукав.

— Нам надо зайти к Акулине Мусимовне.

— Прочитать ей начало письма?

— Ага. И вообще… Там же подписано: «А. Мусимов».

— Сам же сказал, что ее брат умер?

— Все равно. Надо узнать, как его звали. Надо же — до сих пор не додумались!

— Ты же говорил, что он в Польше не был. На Черном море служил.

— А вдруг был? Попросим Акулину Мусимовну рассказать все-все, что она помнит о брате.

Но старушка ничего нового не добавила к тому, что они уже знали. Брат ни разу не говорил о том, что был в Польше. И имя его не подходит к подписи на бумажке — его звали Василий Мусимович… Акулина Мусимовна показала им и фотографию брата. Тот и вправду был в морской форме — тельняшка, бушлат, бескозырка…

Начало письма, переведенное ребятами, старушка выслушала очень внимательно и засуетилась, забегала, собирая на стол угощение, силком усадила их за стол. И все приговаривала:

— Дай вам бог, сыночки, сил довести дело до конца! Чует мое сердце: это письмо для кого-то очень нужное.

— Переведем, Акулина Мусимовна! И все вам прочитаем! Обязательно!

Три дня подряд с самого утра ездили Кестюк и Никон в город, три дня до вечера сидели в библиотеке, но перевод продвигался туго. На четвертый день их встретил на улице Ильдер и предложил пойти на кордон за орехами. Но они, отнекиваясь, заторопились к остановке. Ильдер не отставал, вприпрыжку бежал за ними и взахлеб рассказывал, как в очередной раз смешно перепутали близнецов Гену и Геру. Кестюк и Никон отводили от него глаза и смотрели по сторонам, а когда подошел автобус, без очереди нырнули в салон. Ильдер так и остался стоять с открытым ртом. Удивленный и расстроенный, он целый день бродил по поселку один, а под вечер не выдержал — заявился к Кестюку домой. Тот, увидев Ильдера, торопливо сунул в стол тетрадь, которую только что читал, старательно шевеля губами.

— Значит, я больше тебе не друг? — Губы у Ильдера дрожали от обиды.

— Почему же? Друг…

— Тогда почему все время избегаешь меня?

— С чего взял? — сделал удивленное лицо Кестюк.

— Выходит, с Никоном подружился?

— А что? Он неплохой парень…

— Ну что ты в нем только нашел! — скривил губы Ильдер.

Кестюк знает, что переговорить-переспорить Ильдера невозможно. Он заглянул другу в глаза и положил ему руку на плечо.

— Ильдер, ты по-прежнему мой первый товарищ. Наступит срок — я сам к тебе приду. А пока походи с ребятами за орехами без меня.

Тому ничего не осталось, кроме как уйти. И он пошел к двери, бормоча: «Ладно… Посмотрим…» Но на другое же утро перед входом в библиотеку Никон задержал Кестюка за руку.

— Послушай, — заговорил он, неловко переминаясь с ноги на ногу. — Может, мы и впрямь нехорошо делаем, скрываемся от ребят, а?..

Кестюк сразу понял, в чем дело.

— Что, к тебе тоже приходил Ильдер?

— Ну да, приходил. Чуть не отнял письмо…

— Вот как! — Кестюк сжал кулаки.

— Ты не сердись, не надо, — заторопился Никон. — Ничего такого не было… Но все равно что-то он вроде учуял…

— Пока не переведем все письмо, никому ни слова. А то, боюсь, завтра же весь поселок будет знать. Что тогда скажут на почте? Возьмут да отберут письмо…

Перевод у них действительно затягивался. И они решили, что будут сидеть в библиотеке подольше.

Видно, они уже примелькались девушке, выдававшей книги. Только друзья появились в библиотеке, она улыбнулась и спросила:

— И сегодня вам словарь нужен?

— Да, конечно, — ответил Кестюк.

— А не скажете — если, конечно, не секрет, — что вы делаете с этим словарем?

— Переводим, — произнес Никон.

— Что переводите?

Ребята переглянулись: можно сказать об этом библиотекарше или нет?

— М-м… Мы письмо переводим.

— С польского?

— С польского.

— А-а… То-то, смотрю, который день сидите, головы не поднимаете. Трудно?

— Еще как! Мы же ни слова по-польски не знаем. Попробуй тут быстро… — ответил Никон, осмелев.

— Постойте-ка, ребята, — сказала вдруг девушка. — Кажется, я смогу вам помочь.

— Вы знаете по-польски? — обрадовались ребята. — Вот здорово!

— Сама-то я польский язык не знаю, но знакома с человеком, который знает этот язык очень даже хорошо. Письмо-то у вас длинное?

— Четыре с половиной страницы.

— О-о! Так вы его и за две недели не осилите, а этот человек вам переведет за полчаса.

— А где он работает?

— Подождите здесь минуточку, — ответила девушка и прошла за стеллажи в дальний конец зала.

Вернулась она минуты через три и протянула ребятам какую-то карточку.

— Вот, возьмите. Здесь адрес.

— А к кому вы нас посылаете?

— К Ядвиге Стефановне. Она работала в нашей библиотеке, в прошлом году ушла на пенсию. Живет отсюда недалеко, частенько к нам захаживает. Да вот позавчера только была — жалко, не знала я… Сходите к ней, сходите, дома она должна быть. Скажете, что от Антонины Васильевны — так меня зовут…

Кестюк и Никон поблагодарили девушку и вихрем вылетели из библиотеки.

 

4

Они увидели нужный номер на углу красного кирпичного дома. Первый этаж его занимал магазин музыкальных товаров, и из открытого окна на улицу доносилось: «А-арлекнно, Арлеки-ино!..» Ребята завернули во двор, подошли к третьему подъезду и — бегом на третий этаж. Вот и квартира номер двадцать. Перевели дыхание, осмотрели друг друга, Никон пригладил волосы, а Кестюк коротко нажал на кнопку звонка. В ответ ни звука.

— Наверно, дома нет, — расстроился Никон.

— Может, Ядвига Стефановна легла спать, — сказал Кестюк. — Пенсионеры и днем могут спать… как дети. Ладно, позвоню еще.

На этот раз Кестюк нажал на кнопку несколько раз подряд. Ответа не было.

— Зря ждем. Ясно, хозяйки нет. — Никон шагнул к лестнице. — Пойдем лучше обратно в библиотеку…

— А-а, туда мы всегда успеем, — ответил Кестюк. — Нет уж, подождем Ядвигу Стефановну. Может, она в магазин пошла или, может быть, просто прогуляться.

— «Может быть, может быть»… А время-то идет.

— Ты забыл, что библиотекарша сказала? Две недели нам придется просидеть над таким длинным письмом. А Ядвига Стефановна за полчаса все переведет.

Ребята не спеша спустились во двор. Осмотрелись. У стены — целая груда пустых ящиков. Взяли один, перевернули вверх дном и уселись на него. Они решили во что бы то ни стало дождаться возвращения Ядвиги Стефановны.

Солнце поднималось все выше.

— Да мы тут поджаримся, — буркнул Кестюк.

Наверно, полчаса минуло, а в подъезд, в котором жила Ядвига Стефановна, прошел только старик с белой бородкой клинышком.

— И где она только ходит? — проворчал Кестюк и положил тетрадь с письмом себе на голову — уж слишком сильно припекало.

— Да, и где она только все ходит? — услышал он вдруг чей-то ехидный голос. Оглянулся — никого.

— Это ты меня передразниваешь? — повернулся Кестюк к своему товарищу.

— Я? Ты что… — обиделся Никон. — Я думал, это ты сам… дурачишься, девчоночьим голосом разговариваешь…

Кестюк вскочил на ноги.

— Так ты, значит, ничего не сказал?

Никон выпучил глаза.

— Я? Ни слова.

— Интере-есно… — протянул Кестюк. — Больно уж знакомый голос был… Кто же это нас разыгрывает?

Кестюк даже за угол дома заглянул — пусто. Что делать, снова уселись на свою «скамейку». Вдруг позади них сверху сорвался пустой ящик и грохнулся на землю. Кестюк и Никон шарахнулись в сторону. А из-за груды ящиков выскочила… Илемби-разбойница! Ребята остолбенели. А Илемби расхохоталась.

— Что? Не ждали? — наконец спросила она.

— Ты… Как ты сюда попала?

— А вместе с вами.

— Зачем?

— А зачем и вы! — дерзко ответила Илемби.

— А мы ведь… А мы с Никоном… — Не зная, что сказать дальше, Кестюк повернулся к товарищу, но Илемби не дала ему договорить.

— Целыми днями сидите в читальном зале с польским словарем. Так ведь?

— О чем ты говоришь? — Ребята переглянулись.

— Ну что вы притворяетесь? Сколько дней сидят с этим словарем… А сейчас к Ядвиге Стефановне пришли. Я все знаю!

— Ну и ну! — процедил Кестюк сквозь зубы. — Точно, что разбойница… Правильно тебе Ильдер прозвище придумал.

— Фи, тоже мне! — присвистнув, передернула плечами Илемби. — Нашел кого слушать. Твой Ильдер только перед маленькими умеет выхваляться, а у самого… Если хочешь знать, сейчас он ходит и плачется, что ты ему изменил, а я вот взяла и выследила вас. Ни за что бы вы меня не заметили, да там, за ящиками, пахнет чем-то — невмоготу…

— А как ты узнала, что мы ездим в библиотеку? — спросил Никон.

— Я сразу заметила, что вы уж больно сдружились в последнее время. Ну, думаю, неспроста! Потом еще приметила, что вы ребят сторонитесь, а тут на целый день куда-то исчезли. На другое утро села с вами в один автобус — только я в переднюю дверь, с женщинами, — и в город. А чем вы в читальном зале занимаетесь, мне библиотекарша рассказала. Ну, а сегодня прямо в десяти шагах за вами шла — нет чтоб кому из вас обернуться… — Теперь Илемби стояла перед ребятами, виновато потупив глаза, и ковыряла землю носком туфельки. — Теперь скажете, кто такая Ядвига Стефановна, а?

Кестюк уж давно понял: от Илемби так просто не отвертеться. Но он не имел права выдавать тайну письма, не посоветовавшись с Никоном. Поэтому вопросительно глянул на товарища. Тот кивнул.

— Ладно, — сказал Кестюк, — без тебя мы больше ни шагу. А знаешь, Никон, это даже хорошо, что она с нами. Пусть она и начнет разговор с Ядвигой Стефановной. Женщины лучше понимают друг друга. Да, Илемби?

Та заулыбалась в ответ. Но сначала пришлось рассказать ей всю историю, связанную с письмом, пришедшим на имя Акулины Мусимовны. Выслушав их, Илемби тоже сразу загорелась желанием разузнать тайну письма… И тут же — девчонки, они и есть девчонки! — предложила пока поиграть в прятки:

— Время быстрее пройдет! Чего тут сидеть — жариться под солнцем? А тут вон какие кустики кругом.

Кестюк с Никоном не согласились. Так-то так, но вдруг, пока они прячутся, Ядвига Стефановна пройдет?

— Да ведь кто-то один все равно здесь будет! — засмеялась Илемби.

Первому досталось водить Кестюку. Потом водил Никон и долго не мог никого отыскать — Кестюк с Илемби спрятались в самом дальнем углу двора, за кустами акации. А Илемби повезло и тут — искать ребят ей не пришлось. Только было прокрались они за куст сирени, как услышали ее приглушенный голос:

— Мальчишки, выходите! Ядвига Стефановна пришла!

Кестюк с Никоном выскочили как ошпаренные и, увидев, что Илемби улыбается, подумали, что она их обманула. Заметив их вытянутые, обиженные лица, она громко расхохоталась:

— Ой, какие вы!.. Правда, правда, я ее сразу узнала. Она седая совсем, в руке книга…

— В который подъезд зашла?

— Вон туда, в третий. В который вы заходили. Я даже поздоровалась с ней, вот!

— Ну, пошли. — Кестюк, открыв дверь подъезда, пропустил Илемби вперед. — Первая ты зайдешь. И объяснишь, зачем мы пришли. Ладно?

 

5

Седая худенькая старушка, не спрашивая ни о чем, провела их в комнату, усадила на диван, вынесла из кухни стул.

— А макулатуры-то у меня нет, — сказала, оглядывая всех смеющимися глазами. — Унесли уже макулатуру… Может, чаю попьете, а?

Видно, пионеры часто навещают ее, догадался Кестюк. Но вот, приглядевшись к гостям повнимательнее, она удивилась чему-то, подошла к столу, надела очки.

— Вы, кажется, у меня в первый раз… Я не ошибаюсь?

Кестюк ткнул Илемби пальцем в бок. Та сразу вскочила и выпалила одним духом:

— Да, мы к вам в первый раз, Ядвига Стефановна!

— Вот тебе и на! Первый раз, а знаете, как меня звать-величать! — удивилась хозяйка. — Наверно, часто ходили в нашу библиотеку?

— Нет, Ядвига Стефановна, мы ведь в поселке живем, — ответила Илемби.

— Так откуда же знаете меня? Кто вас послал?

Тут пришло время вмешаться и Кестюку с Никоном.

— Нам про вас рассказала Антонина Васильевна. И адрес ваш она дала.

— Мы только неделю назад начали ходить в городскую библиотеку, нужен был польско-русский словарь…

— Ядвига Стефановна, польские ребята письмо прислали! — вмешалась Илемби. Ей надоело, что мальчишки все крутятся вокруг да около.

— Какое письмо? Какие польские ребята? — еще больше удивилась хозяйка. — Ну-ка расскажите, расскажите, это очень интересно.

Старушка придвинула поближе к дивану принесенный из кухни стул, села и, не перебивая, выслушала внимательно Никона, а потом и Кестюка.

А Илемби согласно кивала головой, опасаясь, что вот сейчас они скажут, что, мол, она-то здесь вроде и ни при чем. Но ребята словно забыли о ней.

— Знаете, сколько нам надо времени, чтобы перевести с польского! Вот мы и решили прийти к вам…

— Во-он, значит, какое у вас ко мне дело! — протянула Ядвига Стефановна. — Ну-ка покажите, покажите письмо. Посмотрим, смогу ли я вам помочь.

Никон вытащил из книги, лежавшей на коленях, толстый конверт.

— Мы успели перевести только начало, — сказал Кестюк. — Проверьте, пожалуйста, правильно ли мы перевели.

Ядвига Стефановна прочитала начало письма, их перевод и подняла голову.

— Правильно перевели. Пионеры этого хутора каждый год ходят в походы по местам былых боев…

— А дальше? Дальше что? — поторопили хозяйку уже окончательно освоившиеся гости.

Ядвига Стефановна дочитала страницу и снова подняла голову.

— В этом году они отправились в один большой лес, где шли бои, отыскали партизанские землянки… Нашли для школьного музея солдатские каски, котелки и патронные гильзы. Также принесли в школу ржавую винтовку без затвора и автоматный диск…

— Ох и бои же, наверно, там были! — выдохнул Кестюк.

— Давайте прочитаем следующий листок. Они обо всем пишут очень подробно, — сказала Ядвига Стефановна и несколько минут беззвучно шевелила губами. — Разбирая в одной из землянок истлевшие вещи, ребята нашли очень странную бутылку. Она была заткнута резиновой пробкой, а внутри нее были какие-то бумажки. Оказывается, это были последние письма партизан, написанные перед решающим боем, когда их со всех сторон окружили…

— Вон ка-ак! — протянул Никон.

— И чуваш, выходит, воевал вместе с польскими партизанами? — перебил его Кестюк.

— Но как же он туда попал? — подала голос Илемби.

— Подождите, наберитесь терпения, — успокоила их Ядвига Стефановна.

Она встала, взяла из сумочки платок, протерла очки и снова взялась за письмо. На этот раз она долго не поднимала голову — не могла оторваться от письма. Время от времени она морщилась, глубоко вздыхала.

Вот она положила листки на диванный валик и вдруг закрыла лицо руками… А когда опустила руки, ребята увидели, что в глазах у нее слезы.

— Что случилось, Ядвига Стефановна? — испуганно спросила Илемби.

Старая библиотекарша сняла очки и вытерла глаза платком.

— Война!.. — сказала она дрогнувшим голосом. — Сколько уже лет прошло… Не дай вам бог, дети…

— Мой дедушка погиб под Сталинградом, — заговорил вдруг Никон. — Маме тогда было всего десять лет. А ее брат, мой дядя, вернулся с войны с одной рукой…

Кестюку вдруг припомнились рассказы матери.

— А мой дедушка был артиллеристом. У бабушки его фотокарточка есть — стоит около пушки…

В комнате с минуту стояла тяжелая тишина. Потом хозяйка снова взяла в руки письмо, но заговорила о том же самом, что и дети.

— А у меня сын не вернулся с войны. Единственный сын. С четвертого курса пединститута ушел на фронт. Погиб при переправе через Днепр. Прислали мне два ордена и медали… Ордена и медали есть, а сына нет… А тут сказано, что польские ребята разослали письма по всем адресам, которые нашли в бутылке. И вот отовсюду приходят неутешительные ответы. Ребята пишут, что они начинают терять надежду отыскать хоть одного из участников кровавого боя в том лесу.

— Но… почему они написали в наш поселок?

— Кто же тогда писал по-чувашски? — почти одновременно спросили Кестюк и Илемби.

— Они и об этом сообщают, — продолжала Ядвига Стефановна, просматривая листки. — Среди писем, написанных по-польски, было одно, написанное на незнакомом языке. Они подумали, что оно написано по-русски, и показали его учителю географии, который закончил Московский университет. Но это письмо не смог прочитать и он. Чуть попозже, когда ребята начали разбирать по одному все слипшиеся в бутылке листки, они обнаружили еще один маленький лоскуток, на котором тем же почерком, что и в письме на незнакомом языке, был написан по-русски адрес поселка в Чувашии.

— Это был наш поселок?!

— Конечно. На том клочке были названия и поселка, и улицы, и номер дома.

— Вот это да! — удивленно переглянулись ребята.

— А знаете, у нас в поселке… — И Никон рассказал Ядвиге Стефановне все, что знал об Акулине Мусимовне.

Узнав, что из ее родных воевал лишь младший брат Василий, да и тот был на Черном море, Ядвига Стефановна и не знала сначала, что сказать. Потому что подпись «А. Мусимов» в конце письма виднелась четко, хотя бумага и пожелтела от времени, истрепалась по краям.

— Мне кажется, — закончила она, — что польские ребята хотели написать письмо не Акулине Мусимовне, а какому-то мужчине — А. Мусимову. И вспомните еще: партизан А. Мусимов начинает свое письмо, вложенное потом в бутылку, словом «отец»…

 

6

Ребята договорились собраться после обеда у Никона. Поэтому Никон то и дело посматривает на часы и переводит взгляд на окна. Выйдя от Ядвиги Стефановны, они решили сегодня же навестить Акулину Мусимовну. Вдруг она, узнав все, что написали польские ребята, вспомнит что-нибудь такое, о чем давно забыла? Но мать Никона, собираясь на работу во вторую смену, сообщила сыну неприятную новость. Сегодня утром Акулина Мусимовна неожиданно почувствовала себя плохо. Она едва добралась до матери Никона и попросила вызвать «скорую помощь». Пока мать бежала от телефона-автомата, «скорая» уже подкатила к дому. Старушку тут же увезли в больницу.

— Придется нам с тобой последить за домом и за птицей Акулины Мусимовны, — сказала мать, уходя на работу. — Я там прибралась немного. К вечеру сходи кур покорми.

— А чего она вдруг заболела?

— Не знаю. Завтра вот забегу в больницу, спрошу у врачей.

Новость была совершенно неожиданной. Им так хотелось обрадовать Акулину Мусимовну! Ведь они записали весь текст письма на русском языке, а потом, специально для Акулины Мусимовны, перевели его на чувашский. Кроме того, решили сразу же послать письмо в Польшу. Писала его, советуясь с ребятами, Ядвига Стефановна. Они сообщили, что письмо, пришедшее в Чувашию, не попало в руки А. Мусимова, так как такого человека в поселке нет. Письмо попало в руки чувашских пионеров, которые обещают сделать все, чтобы отыскать отца героя-партизана, и, со своей стороны, просят, если вдруг отыщется кто-нибудь из участников того боя, сообщить о нем или дать его адрес. Потом общими усилиями дословно перевели с чувашского на польский последнее письмо героя-земляка и тоже вложили в конверт.

…Кестюк и Илемби, словно сговорившись, пришли одновременно — ровно в половине третьего. Но когда узнали, что хозяйка дома номер шестьдесят восемь вдруг заболела и лежит теперь в больнице, лица их сразу потускнели.

— А я так хотела получше расспросить у Акулины Мусимовны про ее младшего брата! — подосадовала Илемби. — Потому что… если он во время войны был матросом, то вполне мог… с каким-нибудь десантом…

— Ну-у! Как он мог попасть в Польшу? — засомневался Никон. — Ладно бы, скажем, в Болгарию — она рядом с Черным морем. А Польша, сама знаешь, совсем в другой стороне, около Балтийского моря.

Кестюк сначала сидел, не вмешиваясь в разговор, а потом, видно, и его озарила какая-то мысль: он поднял правую руку вверх и щелкнул пальцами.

— А что? Илемби, может, и права! Что, если брат Акулины Мусимовны все-таки воевал на Балтике?

— Но она же два раза сказала, что он служил на Черном море! — возразил Никон.

— Это-то я помню. И при мне она это говорила… Но ведь тогда на адресе нельзя было указывать названия городов. — Кестюк наморщил лоб, стараясь не упустить нить своей мысли. — Тогда писали просто «полевая почта». Об этом и в книгах сказано, и в кино. И на письмах дедушки я видел…

— Значит, если брат Акулины Мусимовны воевал на Балтийском море, то он вполне мог попасть к польским партизанам… Так я поняла, Кестюк? — Глаза у Илемби блестели.

— Да-а, вам просто хочется верить, что письмо написал брат Акулины Мусимовны, — покачал головой Никон. — Забыли уже, что партизана того и звали-то совсем по-другому…

— Я как раз об этом и подумала! — закричала Илемби. — Ведь партизаны часто меняли свои имена и фамилии! Иногда у них одна только кличка и оставалась. Могло же быть, что Мусимов тоже почему-то изменил свое имя?

— Молодчина! — не удержался Кестюк от похвалы. — Ну что ты на это скажешь, Никон?

— Садись, — заулыбался и Никон. — Все это могло быть. Но только вот «если, если»… Это надо проверить. Помнишь, Кестюк, Акулина Мусимовна показывала нам фотокарточку брата?

— Ну, помню.

— Надо посмотреть на нее внимательнее!

— А мы вроде и так…

— Он ведь там снят в бескозырке?

— Точно… — Кестюк начал догадываться, к чему клонит Никон.

— А ты запомнил, что на ней было написано?

— Нет… И как это я не сообразил?! Ведь на бескозырке пишут название флота!

Никон посмотрел на часы.

— Пошли. Проверим сейчас же. Акулина Мусимовна оставила нам ключ от дома. Мне как раз время идти кормить ее кур.

Минут через десять ребята подошли к дому под старой ветлой. Открыли калитку решетчатой ограды и очутились в маленьком дворике. Никон вытащил из кармана ключ и отпер замок на двери веранды. Войдя в дом, все трое подбежали к портрету, висящему на стене между окнами.

— Ну, видели? Что я вам говорила! — запрыгала и захлопала в ладоши Илемби.

Со стены на них пытливо смотрел широкоскулый черноусый матрос. Верхние пуговицы черного бушлата расстегнуты, видна полосатая тельняшка. На голове, конечно, бескозырка. Надета она лихо — набекрень. А на ободке бескозырки четкие буквы: «Балтийский флот»! Значит, Акулина Мусимовна ошиблась, говоря, что ее брат воевал на Черном море. Его вполне могли высадить на берег с десантом. Ребята и сами читали не раз, как и на суше громили врагов советские моряки. Наверно, во время одной из таких операций брат Акулины Мусимовны и присоединился к польским партизанам. В бою случается всякое: партизаны могли просто подобрать его, израненного. И он, выздоровев, начал снова мстить врагу вместе с партизанами. Вместе с новыми боевыми друзьями брат Акулины Мусимовны тоже пишет перед последней атакой письмо к отцу и вместе с ними же вкладывает его в бутылку. Но и в этой жестокой схватке несколько человек все-таки прорывают вражеское кольцо. И один из них — смелый матрос с далекой Волги Мусимов, волей судьбы заброшенный на польскую землю… Теперь его разыскивают польские ребята из хутора Констанцина, просят подробно рассказать о последнем бое партизан. А Мусимов, вернувшийся с войны весь израненный, уже давно умер. В его доме живет единственный родной человек — сестра. Но и она почти ничего не знает о славных делах своего брата в фашистском тылу…

Мальчики много чего напридумали о матросе, смотрящем на них со стены. Только Илемби молчала, слушая их.

— Завтра же поедем к Ядвиге Стефановне! Напишем в Польшу еще одно письмо! — сказал Кестюк, не отрывая взгляда от фотокарточки.

— По-моему, не надо так спешить…

Кестюк взглянул на Илемби удивленно.

— Это почему же?

— Не надо спешить с письмом…

— Ну почему? Фотокарточка — вот она, перед нами. Матрос Балтфлота! А-а, ты из-за имени… Но ведь сама говорила, что партизаны часто меняли свои имена?

— Так мы же не знаем точно, был он среди поляков или нет. По-моему, сначала нам надо сходить в больницу, к Акулине Мусимовне.

— Кестюк, я тоже согласен с Илемби. Пусть Акулина Мусимовна еще раз посмотрит на письмо. Вдруг вспомнит, какой у брата почерк был. Тогда она сразу, определит: его рукой написано письмо или нет.

Оказывается, Акулине Мусимовне срочно сделали операцию. Поэтому Никона и его мать, пришедших на другой день в больницу, к ней не пустили. Сестра в белом халате приняла от них передачу и сказала, что свидание с больной будет разрешено только через два дня. Расстроенный Никон посмотрел на нее недоверчиво. Медсестра, видно, подумала, что он испугался за жизнь больной, и поспешила его успокоить:

— Не бойся. Все будет в порядке. Операция прошла нормально.

Прошли томительные два дня. На третий день их, наконец, пустили к Акулине Мусимовне. Медсестра подала им белые халаты и предупредила, что задерживаться в палате больше десяти минут нельзя.

Акулина Мусимовна лежала у окна, на угловой койке. Она заметно похудела, лицо ее стало совсем белое, а морщины на лбу — еще глубже.

Мать села на табуретку поближе к больной, Никон же, чуточку оробевший, встал у окна, у изголовья кровати, и стал молча слушать разговор старших. Ему подумалось, что напоминанием об умершем брате он может разволновать больную, но и то, что его нетерпеливо ждут Кестюк и Илемби, не давало покоя. Выручила сама Акулина Мусимовна, вдруг обратившись к нему:

— Ну как с тем письмом, Никон?

— Перевели мы его! До конца! Нам помогла одна библиотекарша, она сама — полька, — обрадовавшись, начал быстро рассказывать Никон. Торопливо прочитал ей перевод, потом сказал, что партизаны иногда меняли свои имена, и добавил: — И вы, Акулина Мусимовна, тоже ошиблись…

— Как это так ошиблась?

— Он служил и воевал не на Черном море!

— Что-то не понимаю я тебя, сынок, — промолвила Акулина Мусимовна и перевела взгляд на свои худые, с вздувшимися венами руки.

— Ваш брат Василий Мусимович воевал против фашистов на Балтийском флоте!

— Постой-ка… а почему ты так думаешь?

— Помните, вы показывали нам с Кестюком фотокарточку Василия Мусимовича? Тогда мы к ней не успели приглядеться. А когда пришли кормить ваших кур, всмотрелись получше. И знаете, что написано на бескозырке Василия Мусимовича? «Балтийский флот»! Все буквы хорошо видны!

— Во-он как! — Акулина Мусимовна попыталась поднять подушки повыше. — А я все время думала, что Вася был на Черном море. Да и то сказать — не любил он вспоминать о войне…

— А вы знаете, Акулина Мусимовна, ведь Балтийское море рядышком с Польшей. Вот мы и подумали, что Василий Мусимович вполне мог попасть к польским партизанам.

Акулина Мусимовна задумалась.

— Я вам снова то письмо на чувашском языке принес, Акулина Мусимовна, — продолжил Никон. — Посмотрите еще раз — может, его все-таки брат написал, а?

— Ну, дай-ка тогда. Пригляжусь…

Оказывается, не зря предупреждала сестра, что больной нельзя разговаривать долго. Рука, в которой Акулина Мусимовна держала письмо, заметно дрожала. Но старушка все равно несколько раз просмотрела письмо от начала до конца. Потом подняла глаза на Никона:

— Нет, не похоже, что он писал…

— Совсем не похоже? — чувствуя, что надежды рушатся, тихо спросил Никон.

— Нет, это не Васина рука. Да и… писали-то к отцу, а наш отец умер, когда мы с Васей совсем маленькими были. Нас дедушка с бабушкой вырастили… Так и расскажи своим товарищам. Не может такого быть, чтобы Вася ни разу не проговорился, что ходил в партизанах…

Мать Никона, выйдя из больницы, сразу пошла на работу, в свое ателье. Никон же сел в автобус и сошел на остановке, которая была как раз перед домом Акулины Мусимовны. Он решил дать ее курам крупы сейчас же, чтобы потом не бегать еще раз. Заскочив в чулан за крупой, он оставил дверь открытой, и, когда выходил обратно, курица и петух уже забрались в сени. Курица, отчаянно закудахтав, взлетела и села на полку, прибитую к дощатой стенке чулана. Никон махнул рукой, чтобы спугнуть ее, — та и не подумала податься в открытую настежь дверь, а закудахтала еще отчаяннее и, громко хлопая крыльями, исчезла на чердаке. Никон решил, что она, успокоившись, спрыгнет оттуда сама, вышел во двор и насыпал остальным курам крупы. Но беглянка, продолжая кудахтать, забилась, видно, в самый дальний угол чердака. Никону ничего не оставалось, как самому подняться туда по приставной лестнице.

На чердаке было темно, пахло пылью. Никон осторожно двинулся вперед и вдруг, споткнувшись обо что-то, упал на вытянутые вперед руки. Перепуганная насмерть курица перелетела через него и скрылась в светлом проеме сеней. Наглотавшись пыли, Никон чихнул. Глаза начали привыкать к темноте, и Никон, потирая ушибленное место и ругая вслух непутевую курицу, присел на ящик. Нет, оказывается, это не ящик, а сундучок, и притом незапертый. Никон откинул металлическую петлю и, зная, что поступает нехорошо, начал осторожно приподнимать крышку. И… тут же грохнул ее обратно, а сам отшатнулся испуганно в сторону… Лишь приподнял он крышку, как вдруг где-то зазвенел звонок. Случись такое месяц назад, Никон сломя голову бросился бы вниз с чердака, но за это время он успел поучаствовать в операции «Сломанная трубка», и напугать его теперь было не так-то просто. Да и в сундучке он увидел очень интересное для себя — книги.

Никон снова приподнял крышку сундука — снова зазвенел звонок. Но на этот раз Никон не захлопнул крышку, а откинул ее вверх до упора. Звон прекратился. «Сундучок-то с секретом», — подумал Никон. Он принялся осматривать его содержимое. Не спеша, рассматривая так и этак, он выложил на подвернувшуюся доску пожелтевшие от времени книги, толстые тетради в дерматиновых переплетах, аккуратно сложенные номера газеты «Хыпар». На дне сундучка лежали круглый старинный репродуктор, моток мягкой проволоки и плоская, похожая на пенал, коробка. Самым последним в руки попал сверток, тщательно завернутый в тонкую, но прочную бумагу. Никон развернул его, и в руках у него оказалась матросская бескозырка! Никон, удивляясь все больше, поднес ее к щели в крыше, сквозь которую сочился свет. Бескозырка была старая, потертая. На концах ленточек нарисованы якорьки, а на ободке впереди четкие золотые буквы: «АВРОРА», Никон открыл рот от удивления. Неужели брат Акулины Мусимовны служил на прославленном крейсере?!

Он принялся перебирать книги: «Занимательная физика», «Теория относительности», «Испания не сдается», «Корни фашизма»…

Открыл одну из них и тут же увидел на обратной стороне обложки надпись: «Чебоксары, 1940 год». А внизу подпись: «А. Мусимов». Никон схватил другую книгу. Так и есть — опять чернилами: «Книга куплена 12 августа 1940 г. А. Мусимов. Чебоксары». На третьей книге надпись была сделана другой рукой: «А. Мусимову, студенту пединститута, за конструирование детекторного приемника. Общество друзей радио». Дрожащими от волнения руками Никон вытащил из кармана письмо, пришедшее из Польши, отыскал среди листков пожелтевший и сравнил подписи. Одинаковые!..

— Никон! Ни-икон! — донесся снизу голос Кестюка.

Никон взял бескозырку и «Теорию относительности» с подписью «А. Мусимов» и заторопился к лестнице.

— Эй, Никон? Где ты?

— Зде-есь! Сейчас спущусь!

Никон подошел к краю чердака, заглянул вниз. В сенях стояли Кестюк с Илемби, Ильдер, близнецы Гена и Гера и, задрав головы, смотрели вверх. На груди одного из братьев-близнецов висел бинокль.

— Вон куда он спрятался! — закричал Ильдер. — Слышим звон, да не знаем, откуда он!

— Ну как, ты побывал у Акулины Мусимовны? — не дожидаясь, когда он спустится, спросила Илемби.

Никон уже с первого взгляда понял, что они все рассказали остальным ребятам. Поэтому тоже не стал ничего скрывать.

— Да, был!.. Они с младшим братом росли сиротами.

— А чего ты сияешь, как начищенный самовар? — спросила Илемби.

— И вы засияете, когда все узнаете! — ответил Никон, помахав зажатой в руке бескозыркой. — Вот, видите: эта бескозырка матроса с крейсера «Аврора»! А на этой книге подпись: «А. Мусимов».

 

7

Узнав о том, что Акулина Мусимовна не признала почерка брата и что росли они с ним без отца, ребята на минуту растерялись. Как же так? Кто же тогда воевал в лесах близ того польского хутора, если не брат Акулины Мусимовны?

Возникло еще множество других загадок. Кому принадлежат книги, найденные на чердаке дома Акулины Мусимовны, если ее брата звали Василием? Ясно, что их собирал какой-то А. Мусимов, но о нем ничего не известно. Ничего не разъяснила и надпись на бескозырке — «Аврора», а, наоборот, еще больше запутала.

По очереди примерили бескозырку. Илемби, надев ее, так лихо поднесла ладонь к виску, что все рассмеялись.

Потом вслед за Никоном поднялись на чердак. Не спеша осмотрели все вынутые из сундучка книги, тетради, сплошь заполненные непонятными формулами и чертежами, и сложили их обратно.

Когда же все спустились во двор, Илемби посмотрела на Никона, потом перевела взгляд на Кестюка.

— Ребята, у меня есть предложение. Только не знаю, согласитесь ли…

— Как будто ты и без нас не сделаешь, чего тебе хочется! — засмеялся Ильдер, но Илемби только недовольно покосилась на него: на этот раз она не была расположена шутить.

— Теперь мы знаем, что младший брат Акулины Мусимовны воевал на Балтийском флоте. И воевал как герой! А его сестра, что живет рядом с нами, часто болеет… Вот я и подумала: надо ей помочь. Правда ведь?

— Шефствовать, значит? — спросил не то Гена не то Гера.

— Можно и так назвать, — пожала плечами Илемби.

Обсудили и решили начать сегодня же. Ребята подметут двор, Илемби вымоет полы и в доме, и в сенях. С завтрашнего дня напилят дров, а подойдет срок — помогут Акулине Мусимовне убрать всю картошку.

Мальчики пошли искать метлу и лопаты, а Илемби достала из колодца ведро воды и вошла в дом. Когда она домыла сени, во дворе уже не было ни соринки.

— Знаешь что, — сказал ей Кестюк, — завтра тебе нужно сходить в больницу.

— Опять ей дают задание первой, — пробормотал Ильдер. — Можно подумать, она с любым делом лучше всех нас справится…

По тону было ясно: Ильдеру надоело быть в стороне.

— Будет и тебе задание, не спеши, — остановил его Кестюк. — Слушай, Илемби. Ты пойдешь не одна, а с Никоном. Расскажите Акулине Мусимовне обо всем, что нашли на чердаке. Послушайте, что она на это скажет. Ладно?

На другое утро Илемби с утра вышла в палисадник и набрала букет садовых ромашек. Мать спросила, куда это она так собирается, а узнав, в чем дело, положила в целлофановый мешочек еще с десяток яблок.

Акулина Мусимовна при виде Илемби и Никона с цветами и яблоками заволновалась, принялась угощать их теми же яблоками, вытирая глаза полотенцем. Потом она заулыбалась, когда услышала, как Никон, погнавшись за курицей, полез на чердак. Но когда он дошел до сундучка и звонка, улыбка исчезла с ее лица, она попыталась даже сесть на кровати.

— Вы лежите, Акулина Мусимовна, лежите, — придержала ее Илемби. — Не волнуйтесь только, дома у вас все в порядке. Мы и потом будем приходить к вам.

Акулина Мусимовна снова потянулась было к полотенцу, но тут же повернулась к Никону.

— Так о каком сундучке и звонке ты говоришь, сынок?

— Разве вы ничего о них не знаете?

— Помню, прошлой осенью залезла зачем-то на чердак, но никакого сундука не видала.

Никон и Илемби наперебой начали рассказывать о детекторном радиоприемнике, о сундучке с секретом, о книгах. Акулина Мусимовна слушала их и только вздыхала.

— Ну, надо же! Пятнадцать лет живу в этом доме, и не снилось, что над головой такие чудеса!

— А Василий Мусимович вам ни разу ни о чем таком не говорил?

Старушка покачала головой:

— Ничегошеньки он об этом не знал. Он ведь хромой был. Куда уж ему на чердак. Да если бы и залез да звонок какой услышал, уж он бы мне рассказал, чего там скрывать-то…

— А знаете еще что, — заторопился Никон. — Мы на всех книгах видели подпись «А. Мусимов»… И еще — на дне сундучка я нашел матросскую бескозырку!

— Настоящую матросскую бескозырку, Акулина Мусимовна! — подтвердила Илемби. — Я тоже примеряла. И ленточка есть! А на ободке написано: «Аврора». Знаменитый крейсер! Ну, тот самый, который дал сигнал к штурму Зимнего дворца, когда революция началась! Значит, хозяин этой бескозырки служил на «Авроре»…

— Нет, милые вы мои, из нашей родии никто не был на «Авроре»… А ту фуражку, в которой Вася вернулся с войны, я храню в комоде, на самом дне… И обернула я ее не бумагой, а белым платком, что сама соткала…

И тут Илемби, кажется, начала догадываться, в чем дело.

— Акулина Мусимовна! Вы сказали, что живете в этом доме пятнадцать лет. А до этого где жили?

— До этого я жила в деревне, уборщицей в школе работала. Потом Вася купил дом в поселке и позвал меня к себе.

— Значит, дом номер шестьдесят восемь был тогда не ваш?! — наконец-то сообразил Никон.

— Постойте-ка, милые, постойте! — Акулина Мусимовна суетливо заправила выбившуюся из-под платка седую прядь. — Вот голова худая стала… Помню ведь я хозяина-то дома. Только я из деревни переехала… Высокий такой старик, длинный… Сказал, что приехал в город по делу, и захотелось ему переночевать в своем доме. Вспомнила, детки, вспомнила: Мусимыч звали его, вот как! Может, потому и запомнила, что отчество-то как мое у него было…

Никон и Илемби переглянулись.

— А фамилию не помните, Акулина Мусимовна?

— Нет, не помню. Вася его так звал: Мусимыч. Еще вот что помню. Он говорил, что ставил дом своими руками и потому стоять ему много лет. Я, говорит, сам старый матрос и рад, что оставил дом матросу. Так все было, вспомнила сейчас… А и не обманул он: дом-то, прямо слово, хорош — ни сырости, ни плесени никакой.

— Он только один раз к вам заходил?

— Больше я его ни разу не видела… А про вещи на чердаке никак не поминал он. Не знаю уж, что про них и думать-то.

— А он не сказал, куда переехал жить?

— Может, и сказал. Не помню. Я ведь тогда только что из деревни приехала, все новое для меня было. И разговаривать-то не смела.

В надежде, что Акулина Мусимовна вспомнит еще что-нибудь, Никон и Илемби готовы были просидеть в палате до самого обеда, но вошла медсестра и сказала, что время для посещения больных кончилось.

 

8

Услышав про старого хозяина дома номер шестьдесят восемь, Ильдер выпалил:

— Все ясно! Это его сын воевал вместе с польскими партизанами!

— Погоди-ка… — осадил его Кестюк. И снова повернулся к Никону: — Значит, хозяин дома был моряком?

— Да. Акулина Мусимовна вспомнила…

— Можно предполагать, — важно, по-взрослому сказала Илемби, победоносно взглянув на Ильдера, — что бескозырка, которую Никон нашел на чердаке, принадлежала ему.

Не то Гена не то Гера начал зачем-то яростно протирать единственное стекло своего бинокля. А не то Гера не то Гена схватил Никона за рукав, нетерпеливо дернул к себе и спросил:

— Выходит, тот старик служил на «Авроре»?

— Выходит, так… — неуверенно ответил Никон.

Тут загалдели все разом и умолкли, лишь когда Кестюк поднял руку.

Он снова незаметно стал командиром следопытов. Но Кестюк нос не задирает, выслушивает ребят, советуется. И будто бы не замечает даже, что товарищи всегда ждут от него решающего слова.

— Ребята, — сказал он, — а как вы думаете, не сходить ли нам в пединститут?

— Зачем? — выпалил не то Гена не то Гера.

— Э-эх, даже этого не можешь сообразить, — Ильдер тихонько щелкнул его по лбу. — Забыл, что ли, как было написано на книге? «Студенту А. Мусимову»!

— А-а…

— Вот тебе и «а-а»! Соображать надо.

— Эй, ты, полегче! — крикнул вдруг не то Гера не то Гена, обидевшись за брата.

— Да успокойтесь вы, что ли, — осадил их Кестюк, и все опять сразу притихли. — В пединституте мы можем узнать, когда наш Мусимов закончил учебу. А повезет — узнаем, куда он был направлен на работу. Так ведь?

— Правильно!

Никону припомнилось, как они вдвоем ходили в городскую библиотеку и как мучились с польско-русским словарем. А направила их девушка-библиотекарь к Ядвиге Стефановне — все за один день решилось…

— Кестюк, — сказал он, — а может, нам сначала с нашим историком поговорить?

— О чем?

— Он же кончил пединститут. Многих там знает…

И тут Гена с Герой сообщили, что недавно видели Айда́ша Ивановича во дворе школы.

— А ну давай наперегонки! — крикнул Ильдер, бегавший быстрее всех в их компании. И все побежали к школе.

Айдаш Иванович, выслушав запыхавшихся ребят, сдержанно похвалил их. Потом вдруг сказал:

— Поедемте в институт вместе. Хотя, может быть, сначала сделаем вот что…

И учитель предложил разделиться на две группы. Одна группа вместе с ним поедет в институт, а другую Кестюк поведет в городское адресное бюро — там можно попытаться узнать, куда переехал старый хозяин дома номер шестьдесят восемь.

В институте, оказывается, начались вступительные экзамены, и везде — у подъезда, в вестибюле, в коридорах — было полным-полно парней и девушек, Айдаш Иванович повел своих учеников на третий этаж. Вошли в какую-то большую комнату. За столом сидел высокий бородатый человек в очках.

— Этот наверняка профессор! — ткнув Никона в бок, шепнул Ильдер.

— Хоть здесь не шумите! — прошептала Илемби.

Бородатый, изредка посматривая на ребят, внимательно выслушал Айдаша Ивановича и поднялся из-за стола.

— Молодцы ваши следопыты, Айдаш Иванович, — сказал он густым басом, подходя к ребятам. — Молодцы! Истинно благородным делом занимаетесь. Желаю вам удачи. Чем могу — помогу.

Айдаш Иванович и ребята попрощались с ним и вышли в коридор. Спустились обратно на первый этаж. Айдаш Иванович повел свою группу еще ниже, в подвал. Открыли массивную дверь, вошли в узкий и длинный зал. По стенам от пола до потолка — полки, а на полках — толстенные картонные папки; сразу понятно: в архив попали. Седоволосый пожилой мужчина, сидевший за небольшим столиком у стены, подозвал их к себе.

— Мне сейчас позвонили насчет вас. Велели помочь. Скажите, кто вас интересует?

— Фамилия — Мусимов, — сказал Никон.

— И еще мы знаем, что он учился в институте в 1940 году, — добавил Ильдер.

— А имя у него начиналось с буквы «А», — боясь отстать от мальчишек, выпалила Илемби.

— Ну что же, попробуем! Му-си-мов… Мусимов… Нечасто встречающаяся фамилия… И кажется, знакомая мне…

Тут он глубоко вздохнул и облегченно засмеялся:

— Вспомнил!

Архивариус щелкнул пальцами, торопливо пройдя вдоль стены почти до угла, поднялся по лесенке и уверенно снял с верхней полки одну из папок. Протянул ее подбежавшему Ильдеру.

— Не так давно мы готовили стенд об участниках войны, учившихся в нашем институте. Вот тогда-то и встречал фамилию Мусимова. Он ушел на фронт со второго курса… Вот его личное дело.

Ребята сгрудились вокруг архивариуса. Наконец-то!.. Звали их героя Аркадием. Он родился в деревне Милике́й, после смерти матери с отцом переехал в город. В автобиографии Аркадий писал, что увлекается физикой и математикой. Архивариус откуда-то принес увеличенную, видимо для стенда, фотографию Аркадия Мусимова. Широколицый, с короткой челкой, он смотрел на ребят с чуть заметной улыбкой.

— Он с самого начала учебного года подал заявление с просьбой отправить его на фронт, — рассказывал архивариус. — В октябре военный комиссариат удовлетворил его просьбу…

Теперь исчезли последние сомнения насчет того, кому принадлежат книги, найденные на чердаке дома Акулины Мусимовны, и кто придумал хитрое приспособление со звонком и крышкой сундучка. Архивариус показал ребятам выписку из зачетной книжки студента Аркадия Мусимова — кроме отметок «отлично», там не было никаких других — и пообещал сделать для них фотокопию с портрета, а за это попросил их снять копию с письма польских ребят для институтского музея.

 

9

Не успел Никон и поужинать, как заявился Кестюк. Лицо хмурое, только веснушки на носу поблескивают, как всегда, желто-коричневыми веселыми крапинками. Никон понял, что его товарищ не в духе. Оба молчали.

— Ну как — были в институте? — спросил наконец Кестюк.

Когда Никон сказал, что своими глазами видел портрет Аркадия Мусимова и его биографию, лицо Кестюка посветлело.

— Про «Аврору» там ничего не сказано?

— Про «Аврору»?..

— Ну, не сказано в автобиографии, что его отец служил на «Авроре»?

— Нет, там об этом ни слова.

— Да-а… Как ты думаешь, сумеем отыскать Мусимовича? Мы ведь ничего о нем не узнали…

— Что, адресное бюро закрыто было?

— Нет, оно-то было открыто. Только там ничем не могли помочь. Чтобы получить адрес Мусимовича, надо знать, когда он родился, где родился и что-то еще. Без этого, говорят, невозможно… Но нам велели еще раз зайти…

— Думаешь, найдут?

— Там одна женщина очень приветливо разговаривала с нами. А когда узнала, зачем нужен Мусимович, записала то, что мы о нем знаем, на какой-то особой карточке. Сказала, что будет разыскивать.

— А когда велели зайти?

— Через неделю.

— О-о, как долго!..

Мальчики собрались было выйти на улицу, но тут кто-то громко постучал в калитку.

— Кто там? — открыв дверь избы, спросил Никон.

— Почта!

— Заходите! Там не заперто!

Калитка отворилась, и во двор вошла женщина с большой черной сумкой на широком ремне.

— Скажи-ка, это ты будешь Никон?

— Да, я, — удивленно ответил Никон. — А зачем я вам?

— А ты и не догадываешься, — сказала женщина. — Сплясать тебе полагается!

— Как так сплясать?

— Ты, выходит, и писем ни от кого не ищешь? — Женщина полезла в свою сумку.

— Писем? Да нет, я… — Никон запнулся, не зная, что ответить. Он вспомнил, как прощался на пристани с Маюк, и лицо его вспыхнуло. С опаской покосился на Кестюка. Так было неудобно, будто сделал что-то очень нехорошее.

Но Кестюк вроде и не заметил, как растерялся его товарищ. Он смотрел, как женщина копается в сумке, и вдруг хлопнул Никона по плечу.

— Чего молчишь? Ты ведь ждешь письмо от польских ребят.

Наконец она вытащила из сумки конверт с большой пестрой маркой, положила на перила крыльца, а сверху прихлопнула его толстой тетрадью.

У Никона отлегло от сердца. Ура! Письмо-то, оказывается, из Польши. Но удивительно все-таки: как быстро дело обернулось! В письме, написанном Ядвигой Стефановной, они дали адрес Никона. И вот уже ответ пришел!

— Видишь, тебе пишут из Люблина, — сказала женщина и открыла тетрадь. — Вот тут распишись, а потом и спляшешь.

Никон нерешительно стал отнекиваться. Тогда Кестюк, заявив, что письмо и его касается, лихо отбил чечетку. И тут же потянул друга в избу.

— Э-э, постойте, постойте! — засмеялась женщина. — От меня так просто не отделаешься.

— А что еще?

— Письмо!

— Кому? — удивился Кестюк.

— Да все ему же, Никону. И опять заказное, еще раз придется расписываться.

«Пропал я, если от Маюк, — заволновался Никон снова, сжимая письмо из Польши до боли в руках. — Кестюк издеваться будет. А узнают ребята, проходу не дадут…» Он покраснел еще сильней, чем раньше.

Женщина внимательно посмотрела на мальчика и подсунула ему тетрадь.

— Ладно уж, расписывайся, но смотри — в другой раз все равно плясать заставлю…

Ребята сказали почтальону спасибо и пошли в избу. Сначала вскрыли запечатанное сургучом письмо из Польши. Оно было, как и первое, на польском языке, и они, конечно, опять ничего не поняли. Кестюк перебрал листки.

— Смотри-ка, на шести страницах написали!

— Уж больно быстро пришел ответ, — сказал Никон. — Наверняка они узнали что-то новое. Как ты думаешь?

— Посмотрим, — ответил Кестюк. — В общем, ясно: завтра прямо с утра — к Ядвиге Стефановне! Поедем вдвоем, она шума не любит. А то опять Илемби привяжется или еще кто-нибудь…

Никон промолчал, пытаясь сунуть незаметно второе письмо между книгами на полке. Он с первого же взгляда на конверт понял, откуда оно пришло. Маюк сдержала свое слово — письмо толстое, в нем, видно, засушенные листья и травы.

— А другое письмо от кого? — спросил тут Кестюк.

— Да так… Из деревни…

— У вас там живут родные, да?

— Какие родные… Дядя с тетей живут в Канаше… Это так…

Будь на месте Кестюка кто-нибудь другой, Никон, наверно, вывернулся бы. Но не мог он врать Кестюку! Никон взял письмо с полки и посмотрел товарищу в глаза.

— Кестюк, ты ведь знаешь, что я собираю гербарий?

— Это не новость: такого, как у тебя, и в школе нет.

— Я с самого начала стал собирать два… И один потом… — Никон снова покраснел. — Ты только никому об этом не говори, ладно?

— Ну, чего ты, — пожал тот плечами. — Ладно, ладно! Обещаю: никому ни слова.

— И смеяться не будешь?

— Да нет же. С чего ты взял?

— Тогда слушай: один гербарий я подарил Маюк. На намять…

Никон боялся, что Кестюк расхохочется, но тот опять только пожал плечами.

— Ну и правильно сделал. Она же вон как здорово нам тогда помогла.

Тут уж Никон без всякого страха вскрыл конверт. На двух листах плотной бумаги были аккуратно подшиты стебельки и листья, под каждым — название. На третьем листе Маюк описала, как добрались домой, передавала всем ребятам приветы, рассказывала о своей теперешней жизни. Красиво, чисто — буковка к буковке, как бусы на нитке, — пишет племянница жены лесника.

Никон, читавший быстрей приятеля, вдруг ткнул пальцем в конец письма:

— Кестюк!.. Прочти-ка, что тут написано…

Маюк писала, что недавно она ходила с девчонками в поле собирать колоски. Под вечер, когда уже собирались идти домой, к ним вместе с учителем пришел высокий седой старик. Он поблагодарил пионеров за их работу, сказал, что живет недалеко, в соседнем районе, а потом начал рассказывать о революции. Этот старик, оказывается, в семнадцатом году был заряжающим на крейсере «Аврора»! «Мы слушали его, разинув рты. Знаете, как он интересно рассказывал! Вот вам бы самим послушать», — писала Маюк.

Ребята переглянулись.

— Заряжающий «Авроры»!

— Чуваш!

— Никон, сейчас же садись и пиши Маюк письмо! Пусть поточней узнает, откуда появился старик, где живет. Если в самом деле недалеко, пусть с ним встретится, расспросит…

Никон нагнулся к своему портфелю, вытащил чистую тетрадь.

Но не такое, оказывается, легкое это дело — написать письмо Маюк. Они скомкали несколько листов, пока сочинили небольшое письмецо. В нем они просили Маюк узнать от старика, откуда он к ним переехал. Если у него были сыновья, то не звали ли одного из них Аркадием? Не учился ли сын в пединституте и не ушел ли со второго курса на фронт добровольцем? Написали также: если понадобится, можно сказать старику, что им интересуются красные следопыты. Попросили Маюк отложить все свои дела и во что бы то ни стало найти заряжающего с «Авроры». Потом передали привет от всех ребят — участников операции «Сломанная трубка» — и подписались.

 

10

Ехать к Ядвиге Стефановне опять пришлось втроем. Только они направились к автобусной остановке, как на крыльцо своего дома выскочила Илемби.

— Эй, куда это вы?

— Да так… В город вот решили съездить…

Ребята понимали, что от нее все равно не отделаешься, остановились. Но пока Илемби добежала до них, успели перекинуться двумя словами.

— Пока ничего не говори об авроровце, — сказал Кестюк.

— Ладно.

— Потом скажем, когда Маюк ответ пришлет.

— Хорошо…

Между тем Илемби уже сыпала вопросы, не переводя дыхания:

— Ну, что случилось? Есть новости? Говорите скорее!

Никон вместо ответа протянул ей письмо от польских ребят. Илемби сразу же поняла, в чем дело.

— К Ядвиге Стефановне, да? Я с вами. Подождите, я мигом. Только денег возьму…

И через две минуты она уже бежала обратно, позвякивая мелочью в кармашке платья.

Сели в автобус. Никон, как обычно на людях, помалкивал, зато Илемби, словно поддразнивая Кестюка, без умолку тараторила о том, что увидели и услышали они вчера в пединституте. И тут же принялась успокаивать его:

— Ничего, не расстраивайся. В этом адресном бюро волшебники работают. Моему отцу враз отыскали адрес врача, который лечил его в госпитале. И Мусимыча тоже найдут, вот увидишь!

Ребята переглянулись, промолчали. Так и не догадалась Илемби, что они что-то скрывают от нее.

На этот раз Ядвига Стефановна оказалась дома.

— А-а, следопыты! — сказала улыбаясь и повела их в комнату. — Я уж подумывала, вы совсем про меня забыли.

— Не-ет, не забыли, — ответила Илемби, чувствовавшая себя здесь как дома.

— Ну и хорошо, детки. Очень хорошо. Как у вас идут дела? Узнали что-нибудь новое? Вы уж от меня ничего не скрывайте, мне ведь это так же интересно, как и вам.

Никон подал ей письмо.

— Вот, получили… Но опять по-польски…

Ядвига Стефановна усадила ребят, как и тогда, на мягкий диван. Потом взяла с круглого столика очки, вынула из конверта письмо и принялась читать. Вдруг она нахмурилась, прошептала:

— Ох, ребята, нерадостные вести…

Наконец она оторвалась от письма.

— Что они пишут, Ядвига Стефановна?

— Наш А. Мусимов тоже погиб вместе с другими партизанами…

— Погиб?

— Да.

— А как они узнали?

— Помните, польские ребята писали, что только на два своих письма не получили ответа? Так вот, на одно из них отозвался живой участник того страшного боя.

— Ну-у?!

Ядвига Стефановна сняла очки.

— Этого чудом спасшегося партизана зовут Юзеф Ендрихо́вский. Сейчас он живет на севере Польши. На вопрос ребят, кого из партизан он помнит, Ендриховский написал и про Мусимова. Звали его в отряде по-разному: одни — Арка́й, другие — Аркаша.

— Все правильно, Аркай — по-чувашски, Аркадий — по-русски, — как бы про себя заметил Никон.

— Ну, давайте слушать дальше, — прервала его Илемби.

Далее в письме сообщалось: Мусимов не был поляком. Он был советским солдатом, сбежавшим из концлагеря. Но не был он и русским.

По его словам, он учился в институте в одном из городов на Волге, хотел стать учителем… Командир отряда часто удерживал его от излишней горячности в бою. За год, проведенный в партизанском отряде, Мусимов научился свободно разговаривать по-польски. Бывало, пел он партизанам песни своего народа, пересказывал легенды и сказки. Очень его полюбили польские партизаны…

Когда фашисты плотно окружили их со всех сторон, Мусимов не сразу согласился написать последнее письмо. Написать-то он его написал, но в бутылку не вложил. Однако бой разгорался все сильнее, и тут Мусимова ранило в ногу. Тогда он обложился гранатами с обеих сторон и велел троим оставшимся в живых товарищам прорываться в сторону болота, где фашистская цепь была пореже.

Среди этих троих был и Юзеф Ендриховский. Польские друзья не соглашались оставлять его одного, но Мусимов сказал:

«От того, что погибнем здесь все четверо, нет никакой пользы. Прорветесь вы втроем — организуете другой отряд. А со мной, раненым, вам не прорваться. Идите! Я вас прикрою…»

Поняв, что Аркадия не уговорить, партизаны попрощались с ним.

«Ты же не положил письмо в бутылку!» — сказал ему Ендриховский.

Мусимов торопливо вытащил из нагрудного кармана листок и протянул ему:

«Держи! Но я его написал на родном языке».

Ендриховский засунул письмо в бутылку.

«Адрес есть?»

«Нет».

«Без адреса нельзя. Пиши скорее!»

Мусимов отыскал клочок бумажки и нацарапал на нем адрес. Ендриховский свернул его в трубочку и опустил в бутылку. Потом забежал в землянку и сунул бутылку в угол под разный хлам.

Пулемет Мусимова, строчивший беспрерывно, не давал врагам поднять голову. Трое партизан ужом проползли мимо них незаметно и скрылись в болоте.

После долгих мытарств они все же добрались до большого леса и отыскали там другой партизанский отряд. Потом все трое воевали в рядах народной армии. Но День Победы довелось встретить одному Юзефу Ендриховскому…

В комнате — тишина. Лишь в углу на комоде тикают часы да в открытую форточку доносятся отдаленные детские голоса.

— Да, герои без вести не пропадают… Больше тридцати лет прошло, но все равно мы узнали о геройской смерти Аркадия Мусимова. — Ядвига Стефановна поднялась и отошла к окну. Повернулась. — Да! Польские ребята просят прощения за то, что им опять пришлось написать по-польски. Говорят, как вернется с летних курсов из Варшавы учитель, так они начнут писать по-русски. Тогда уж вы сами будете мне читать их письма. Договорились? А в самом конце письма сказано, что кооператив Констанцины решил поставить на горке близ хутора обелиск в память героев.

— Теперь уж мы точно знаем, что Мусимов жил в нашем поселке, — как-то непривычно робко подала голос Илемби. — Надо нам в школе сделать хороший стенд о нем…

— Да, в пионерской комнате. Пусть все знают, каким он был героем, — сказал Кестюк так, что всем стало ясно: стенд будет.

 

11

Акулина Мусимовна выздоравливала, врач сказал, что к концу недели ее выпишут из больницы.

У ребят было много причин ждать ее возвращения. Во-первых, старушка знала еще не все подробности истории, начавшейся с письма, которое она тогда доверила Никону. Во-вторых, приятно было поглядеть, как она удивится и обрадуется, увидев, что все ее хозяйство в полном порядке.

Особенно долго тянулось время для Никона. Всего три дня прошло, как они отправили письмо к Маюк. Так что ответа ждать еще вроде бы рановато, но все равно не терпится. Хочется скорее узнать: нашла Маюк старого авроровца? Разузнала ли все как следует? А вдруг старого не окажется дома? Ведь его могут пригласить и в другие районы и школы…

Никон, сидевший дома один и тоскливо посматривавший в окно, вдруг поднялся и сорвал с календаря листок. «Полдень уже, — подумал, оправдывая такую спешку. — Скоро и вечереть начнет. Завтра четверг. А в пятницу, может, и письмо придет…»

Мать сегодня попросила его никуда не отлучаться из дома. Газовая плита на кухне начала плохо гореть, и должен был прийти слесарь. Поэтому Никон не мог даже сбегать на пруд искупаться. Правда, на несколько часов он нашел себе приятное занятие: перешивал стебли и листья, присланные Маюк, в свой альбом. Потом совсем стало нечего делать, и он, сев у окна, уныло смотрел на пустынную улицу. И вдруг увидел Илемби, бежавшую со стороны школы. Куда это она так спешит?

Поравнявшись с домом Никона, Илемби увидела товарища и замахала ему рукой. Никон открыл окно.

— Ты ко мне?

— Кестюк не у вас? — будто не слыша его, спросила Илемби.

— Сегодня не было.

— И дома его нет…

— А зачем он тебе?

— Шла мимо школы и увидела Айдаша Ивановича. В школу звонили из адресного бюро. Просили прислать к ним Кестюка. Наверно, адрес Мусимыча нашли!

Тут уж Никон не выдержал.

— Черт бы их побрал! Сколько можно ждать! — вырвалось вдруг у него.

— Ты чего это? — Илемби удивленно вскинула голову.

— Да плита у нас газовая не работает. Слесари должны прийти. Я бы тоже побежал искать Кестюка, а тут сиди жди их.

— Ну, с газом не шутят, — явно не свои слова произнесла Илемби. — Как ты думаешь, где сейчас может быть Кестюк?

— Я бы на пруд сбегал, там, наверно.

Проводив завистливым взглядом весело порхнувшую вниз по улице Илемби, Никон не выдержал: махнул рукой и схватил со стола ключ. Но только успел выйти на крыльцо, как перед их калиткой остановилась машина. И почти тут же постучали.

— Эй, хозяева дома? — спросили громко.

Никон бросился вниз с крыльца, распахнул калитку и первым делом увидел крупные буквы на борту: «ГАЗ». Из машины вышли двое.

— Заходите, я вас целый день жду.

— А ты что — один? — спросил усатый человек, по-видимому, старший из мастеров.

— Мы с мамой вдвоем живем. Она на работе, — заторопился Никон. Ему показалось, что слесари засомневались: входить в дом без хозяйки или нет?

Но они вошли.

— Значит, плита у вас барахлит?

— Ага, не горит газ, не знаю, что случилось.

— Ну, давай посмотрим, что там у вас…

Слесари сняли крышку с плиты, повозились внутри, потом один из них зажег спичку, выпрямился и сказал:

— Все ясно. Закупорилось.

— А что там закупорилось, дядя?

— Ишь ты какой любопытный! — Слесарь подмигнул Никону. — Если газ не доходит до горелки, значит, внутрь подводящей трубки что-то попало. Понял теперь? Но если и понял, самому чинить плиту не полагается. И это понял? Ну, тогда совсем молодец.

Усатый опять зажег спичку, поднос ее к горелке. Газ вспыхнул и стал гореть, как и раньше.

— Мать-то когда придет? — спросил усатый.

— Через полчаса-час…

— Кто же нам сейчас наряд подпишет?

— Давайте я. Мне в следующем году четырнадцать исполнится…

Слесари рассмеялись. Усатый вытащил из кармана сложенный вчетверо листок, развернул его и положил на кухонный столик перед Никоном.

— Ладно, подписывайся, коли скоро четырнадцать!

От разговора с веселыми слесарями настроение у Никона улучшилось. Он по привычке к приходу матери поставил на плиту чайник, но тут же вспомнил об адресном бюро и снова расстроился. Однако судьба сегодня была явно расположена к Никону. Не успел чайник закипеть, в калитку снова постучали. Оказывается, пришла знакомая женщина-почтальон.

— Тебе опять письмо! — сказала весело. — И опять заказное. Неужели и сегодня плясать не будешь?

Расписавшись в толстой тетради, Никон даже поблагодарить забыл почтальона — торопливо начал вскрывать конверт.

Никон залпом прочитал листки, исписанные аккуратным почерком Маюк, подпрыгнул, выключил газ и выбежал из дома. Завернув за угол, чуть не столкнулся с соседским мальчишкой — третьеклассником.

— Кестюка или Ильдера не видел?

— Видел.

— Они на пруду? — Никон рванулся вперед.

— Нет. Оттуда они ушли, — остановил его мальчик.

— А куда, не знаешь?

— Им что-то Илемби сказала, и они бегом вон туда, на остановку…

— А еще кто с ними был?

— Эти были… близнецы…

— Эх, не успел! Все уехали! И прочитать некому… — Никон огорченно махнул рукой и поплелся в тень под березку, откуда хорошо была видна автобусная остановка. Там он сел на траву и не спеша стал перечитывать письмо…

Учитель Айдаш Иванович, возвращаясь из школы домой, вдруг остановился, привлеченный бессвязными мальчишескими выкриками. От остановки, от которой только что отошел автобус, вниз по улице бежали пятеро его учеников. Впереди всех — Кестюк. Он размахивал поднятой над головой бумажкой. А навстречу им, так же размахивая целым веером белых листочков, мчался Никон.

Айдаш Иванович покачал головой, улыбнулся. «Эх, мальчишки, мальчишки! — подумал учитель. — Вы и сами до конца еще не понимаете, какое сделали большое дело… Великое дело…»

Но улыбка тотчас же сбежала с его лица. Он обвел взглядом залитый солнцем утопающий в зелени поселок и вслух тихо сказал:

— Да, герои без вести не пропадают…

Ссылки

[1] «Хыпа́р» — чувашская газета «Вести», выходившая в 1906–1907 гг.