Алексей Ермолаев. ЖАРЕНЫЙ ЛЕД

 

ПАРАД-АЛЛЕ

Моя служба в милиции началась весьма прозаично. Не было торжественных напутствий, бравурных маршей, слез умиления на глазах седых ветеранов. Этого не было, а было вот что: начальник распорядился поставить для меня стол и освободить половинку сейфа, потом ободряюще похлопал по плечу и со словами: «Засучивай рукава!» вывалил ворох писем, инструкций, жалоб. Я через силу улыбнулся и с тоской подумал, что выбраться из этой бумажной бездны вряд ли возможно. В глазах пестрели оттиски штампов, разнообразные заявления, грозные резолюции.

В довершение всего ко мне подошел старший лейтенант Дмитрук, человек, на чью помощь рассчитывал я очень сильно, и весело сказал:

— Привет подрастающему поколению! Обживаешься? — Дмитрук был настолько жизнерадостен, что совершенно не обратил внимания на мой кислый вид. А мне и впрямь было не по себе. Я-то устраивался на эту работу в надежде на романтику милицейского дела: погони, перестрелки и прочие «киношные» страсти-мордасти. Увы… Выходит, потоки писанины прорвались и сюда. С трудом я подавил чувство разочарования. Сколько раз со мной так бывало: мечтаешь, ждешь необыкновенного, а достается что-то уже много раз виденное, прочувствованное. В одном научно популярном фильме доходчиво демонстрировали ограниченность таракана. Он лез в темный угол и получал там электрический разряд. Но никак не мог угомониться. Конечно, сравнивать себя с жидконогой козявочкой обидно для самолюбия, но если быть объективным…

— Давай, милок, нагружайся, а я поеду старые кости греть, — балагурил старлей. — Понимаешь, некогда было раньше. Зато теперь отгуляю уж отпуск сразу за два года. Ты прямо как с неба свалился. Такая подмена! Молодой да симпатичный. В хоккей, слышал, играешь. Ну вылитый швед из «Тре крунур»…

Николай родом из нашего поселка, добрейшая душа. Только есть у него склонность к шуткам, над которыми он смеется один. Когда его начинает «нести», целая компания с глупым видом переглядывается, а Дмитрук вовсю заливается. Впрочем, в остальном Никола — симпатичный человек. А что до недостатков, то идеальных людей в природе вообще не существует. Нельзя сказать, что в наших с ним взаимоотношениях складывалось все гладко. Но главное и самое ценное его качество — порядочность: он не из тех, кто держит камень за пазухой. Режет матку-правду в глаза. На него почти никогда не сердятся. Не знаю, почему. Я прощаю ему резкость суждений за искренность. В них больше правды, чем в комплиментах, даже заслуженных. Да и говорит Дмитрук немного. Я и удивился потоку красноречия, хлынувшему тогда. Старший участковый продолжал петь дифирамбы, проявляя несвойственную для него осведомленность в спортивных делах. У меня появилось ощущение, что он последние месяцы проводил на необитаемом острове и соскучился по человеческому обществу. Николай не умолкал еще минут десять. Это была мука, но я простил Дмитрука — счастливчика, который может позволить себе спокойно смотреть на злосчастный стол и не замечать кучи документов. Он уже был в пути, надеясь поскорее погреть свои старые кости на жгучем солнце юга. Что же ему еще там делать? Этому дряхлому деду, тридцати лет от роду, с фигурой и мышцами портового грузчика…

Без опеки меня, разумеется, не оставили. Учили, наставляли, как того требуют приказы. Но мне казалось, что все идет как-то несерьезно. Наверное, не хватало антуража: посвящения в стражи закона протекало без холодящей душу таинственности, в спешке. Словно закавыка была в том, чтобы забить штатную единицу. Новичок с менее богатым воображением, наоборот бы, порадовался такому приему. Мне доверяли. Это ясно. Ведь в моем багаже был диплом о высшем образовании и хоть маленький, но опыт работы в прессе. Последнее обстоятельство особенно устраивало управление: там понимали, газета — это общение с людьми, разбирательство конфликтов. В общем, с милицейской службой схожего более чем достаточно.

Мне доверяли, а точнее, считали, что есть сотрудники, которые больше нуждаются во внимании старших. К тому же и Дмитрук сказал свое веское слово (он отвечал за меня). Да и спустя много времени Николай признался в собственном педагогическом кредо, за которое «в кадрах» его бы непременно взгрели.

— Милицейскую кашку, дорогой, — вдалбливал он молодым сотрудникам, косясь на нас, — нельзя пробовать по ложке. Не распробуешь. Надо сразу хлебнуть как следует: то ли вовсе охоту отобьет, то ли аппетит разгорится. А няньки лишь время даром потеряют, коли сосун бесталанный…

Потекла моя безрадостная одиссея. Запомнились тоскливые хождения по инстанциям и частным лицам с визитами весьма малоприятными. Целую пачку зловредных «входящих» и «исходящих» я таскал в специально приобретенном портфеле. В первые дни просто не было спасения среди моря документов, но вскоре я начал ориентироваться в проулках и тупиках юридической переписки и смог принять посильное участие в «войне» бумаг.

Сколько крови, а еще больше чернил стоил мне самый захудалый пьянчужка! То на работу его оформляй, то в ЛТП, то на пятнадцать суток. И для каждого места заготавливай десятки бумаженций. Причем на одну полезную справку приходится примерно так пять совершенно формальных. И тонкость в том, что не знаешь, какая из них сыграет решающую роль. Я быстро сообразил — тут нужна система. Один раз надо не пожалеть сил и времени, испробовать все варианты для достижения желаемого. А затем взять на вооружение наиоптимальнейший.

Жалобы и заявления пишутся на разный манер. Зато идут по накатанному пути. Результат на финише профессионал может угадать еще на старте, получая от начальства резолюцию: «Разобраться и доложить». Такой метод сберегает лоб от ненужных шишек и драгоценные часы. Даже маленькое слово в запросе способно склонить чашу весов. Напишешь не просто «просим», а «убедительно просим», и какое-нибудь ответственное лицо поощрит тебя за почтение. Но важно и не опуститься на коленки — тогда тобой будут пренебрегать. Наука эта не столь мудрая, сколь хитрая. И не с того хотелось начинать, однако жизнь заставила. Первым признанием моих успехов в бумаготворчестве стал вызов к начальнику отделения Ганину. Я испытывал к нему сложные чувства. Нравилась его ультрасовременная манера держаться, говорить. Этакая смесь манер, заимствованных в мастерской художника и профкоме предприятия с размахом. Не нравилось барское отношение к людям. Любое указание он спускал вниз исключительно через заместителей. Доходило до смешного. Встретив меня в коридоре, он просил срочно разыскать Дмитрука. Высунув язык, я битый час носился по следам моего непосредственного начальника и только для того, чтобы он «довел» до меня ганинский приказ о стрельбах. То есть Александр Васильевич принадлежал не к разряду обычных, домашних зазнаек, а к более серьезному клану, в котором личные качества отождествляются с занимаемым креслом, и это самое кресло возводится в культ. Кресло охраняют и от реальных посягательств конкурентов, и от неуважительных взглядов инакомыслящих. С одинаковым рвением. По службе мне с таким ярким представителем стражей иерархии встречаться больше не приходилось. В милиции для них климат неподходящий…

Ганин любезно улыбался. Он словно демонстрировал свое расположение ко мне. Гладкие щеки округлились еще сильнее, крупные, чуть раскосые глаза почти утонули в припухлых веках.

— Как протекает период становления? — промурлыкал он, по-прежнему источая радушие. Разумеется, отрицательный ответ либо требовательный тут исключался.

— Все идет замечательно.

— Ой-ой, сколько энтузиазма! — остановил меня майор.

Непонятно было, правда, одобряет он бравое заявление или осуждает. В любом случае имело смысл сбавить тон.

— Единственное неудобство — три стержня исписал.

— А это похвально. Читал ваши рапорта… — Ганин задумался. Выдерживал паузу, скорее всего, чтобы поселить в моей душе неуверенность. Действует безотказно. В горле у меня пересохло.

— Кх-кх…

— Водички? — ласково произнес Александр Васильевич.

Он явно наслаждался эффектом.

— Так вот. Толково. Если и дальше так пойдет, то и перспектива наметится. Большому кораблю — большое плавание. Но это будущее, а пока есть настоящее, которое требует разных прозаических вещей. Кстати, хотел попросить вас посмотреть мой доклад на предмет олитературивания. Мы, бюрократы, забываем русский язык. Но поскольку не решаюсь вводить вас в растрату на шариковые ручки, то…

Майор мило шутил. Он понимал, что ради столь почетного заказа я разорюсь и на золотое перо.

Из кабинета я удалился радостно-растерянный, с папочкой в руках.

«Доклад» — было сказано слишком громко. В папке лежал листок, на котором красивым почерком, смахивающим на женский, майор изложил тему и самые основные тезисы выступления.

Вообще- то, к тому времени мыслей о новой работе у меня накопилось достаточно. Иными я делился с ребятами, но газетная закваска бродила в голове и искала аудитории пошире, для выплеска. Понятно, за поручение Ганина я взялся не спустя рукава. Когда набрасывал текст, то частенько рассматривал кое-какие спорные места. Чувствовал, что получается излишне смело и не совсем в заданном направлении, но поделать с собой ничего не мог.

И вот наступил день отчета. Буквально за десять минут меня пригласил Александр Васильевич. Буквально за десять минут до своего выступления пригласил…

Меня бросало то в жар, то в холод. Ведь я подготовил фундаментальный труд. И не просто труд… Я терялся в догадках. Наиболее правдоподобная выглядела так. У начальника имелся свой вариант доклада, а меня он просто проверял. Разве мог я подумать, что Ганин — обыкновенный лентяй.

Он глянул на первую страницу. Там была перепевка из апробированных отчетов. Майор покачал головой сверху вниз и отпустил меня.

Сложности у него начались после того, как он, уже на трибуне, одолел предисловие. Мои соображения, облеченные в машинопись, внушали доверие формой, но изумляли содержанием.

Довольно занятно было наблюдать за Ганиным. Он, естественно, пытался сохранить самообладание и переваривание моих абзацев ловко маскировал. Но я-то сразу понял, в чем дело.

Затем, утратив бдительность, он вступил в открытую полемику с некоторыми позициями «собственного» доклада.

И совсем уж распалился, когда натолкнулся на место, где говорилось о добросовестной регистрации преступлений, о статистике истинной, а не для «дяди». Со стороны все выглядело довольно пристойно: казалось, майор возражает невидимому оппоненту, и возражает логично, радея о высоких принципах. Но только один я знал, что именно вызвало его недовольство и понимал истинную цену красивым словам. Ганин не желал перемен. Отделение слыло благополучным, и это его устраивало. Хотя иная цифирь, по которой судили о наших успехах, страдала неточностью. Разумеется, разные натяжки не меняли общей картины, но…

Вот как много можно узнать о своем начальнике даже по небольшому выступлению. Я, не без оснований, полагал, что он тоже сделал определенные выводы на мой счет.

Так и оказалось. Нет, разгонов он не устраивал. Все прошло в высшей степени дипломатично. Ганин попросту перестал меня замечать. Особенно когда на моем участке происходило нечто, заслуживающее быть отмеченным. Если быть справедливым, то Александр Васильевич все-таки вспоминал о моем существовании. Стоило хоть чуточку «проколоться», и я выставлялся на всеобщее осмотрение. Ребята подшучивали: мол, попал Архангельский под «колпак». Но страха в моей душе не было. Приглядевшись, обнаружил, что подавляющее большинство пребывало точно в таком же состоянии. Причем люди, к которым я относился с искренним уважением, разделяли мою участь.

Сказать, что работать стало невмоготу, значит сильно погрешить против истины. Столько было новых впечатлений — не до переживаний по поводу размолвки с начальством. Хотя поначалу я (вот парадокс!) ощущал их нехватку. Наверное, ждал очень многого и обязательно острого.

Ох уж эти внешние эффекты — фейерверки, перестрелки. Но так ли все просто? Надо было анализировать, а времени не хватало. Ну, например, с крайним огорчением убедился, что мои коллеги — самые обыкновенные люди. Не супермены, не подчеркнутые герои, а иван иванычи, пети, саши. Дело было даже не в том, что они походя не рубили ребром ладони кирпичи, а в том, что при общении они не показывали психологических фокусов — абсолютно никаких. И разговоры… о погоде, футболе, ценах на рынке.

Крамольная мысль родилась тогда у меня. Ведь если нормальный человек — значит, ошибаться должен. Но разве можно ошибаться милиционеру? Милиция — это же система, государственный аппарат. Тут ведь надо точнехонько. Что же получается, граждане?

Трудно на этом свете умнеть, не убедившись в собственном незнании. Я служил в авиации. Там узнал, что бьются чаще не новички, а те, кто утратил ощущение полета, кто легкомысленно взирает на землю свысока…

— Получается, — говорил я вернувшемуся из отпуска Дмитруку, — ерунда какая-то. Прочитал недавно в документе: «Серьезные просчеты и недостатки имели место в работе отдела». Значит, не один-два сотрудника промахнулись…

— Так что ж, — развел руками Никола, — все мы живые люди…

А в самом деле, без брака как обойтись. И я, новоиспеченный лейтенант, был способен скорее наломать дров, чем сделать что-нибудь путное. Но какова сила предубеждения! И до сих пор я крайне требователен к людям в милицейской форме, хотя с себя спрашиваю не столь строго.

Если говорить о нашем отделении, народ здесь подобрался самый обычный. Где бы мне ни доводилось работать, везде подбиралась труппа с исполнителями одних и тех же ролей. Правда, их характерность варьировалась, но уж обязательно здесь и там заводился тип крайне неприятный в общении, а также лобовой правдоискатель, «тихони»…

Коля Чибисов — наш лихой сыщик и человек резких суждений, который впоследствии не раз выручал меня в трудную минуту, на мои сетования о нехватке острых ощущений отвечал так:

— Эх, пацан, не копай глубоко, пока мозолей на ладонях не нарастил. — Он смело, если не сказать нахально, смотрел на меня холодными безресничными глазами и добавлял: — Привыкни, пацан, к форме для начала…

Ну, форма — это, казалось, весьма просто. Но… Впервые нарядившись в нее, я ощутил новую, доселе неизведанную силу. Сразу позабылись наставления Дмитрука насчет скромности и выдержки. Хотелось сплошь и рядом насаждать порядок: задерживать, прикрикивать и всем своим видом внушать трепет. Могу только догадываться, насколько глупо это выглядело со стороны. Позже я поделился своим огорчением с Чибисом.

— Это объясняется не одним юношеским недоумием, — успокаивал он меня. И тут же продемонстрировал образчик своей речевой вычурности: — Элемент пришибеевщины… Знак власти прост, но его печать безжалостно метит незакаленных людей, пацан. Велик соблазн подав- лять чужую волю не правом высокого разума, а административным. Но не переживай: и сильные, умные не всегда выбирают сразу правильный тон. Ибо милицейская служба — испытание. Однако, — Колька поднял палец к собственному носу, и я заметил, как в очах его запрыгали мелкие бесы. Впрочем, это не значило, что он не был тог да серьезен, — однако страшны не материальные лишения, а медные трубы и завышенная самооценка. Было сказано: если старость забывает, что такое кипение молодости, то молодость не знает, что такое мудрость старости…

Да, было сказано, тысячекратно повторено, но что-то мало, видно, пользы от этих повторений. Грустно сознавать, что мой путь истоптан сотнями поколений. И их след, как неодолимый магнит держит меня на вечном траверсе. И Кольку тоже. Но он старательно подчеркивает свою исключительность, и на мои философские искания отвечает презрительной улыбкой. Вообще, он улыбаться не умеет. В таких случаях его лицо приобретает зловещее выражение, начинает сильно смахивать на маску ехидного дьявола: глаза, словно стянутые ледком, тонкие бескровные губы и узенькая полоска шрама на подбородке, тоже ехидно искривленная.

Но говорить об этом Чибису не следует, сразу задаваться начнет. Он старательно играет роль видавшего виды и знающего себе цену человека. Бывает, Николай расслабляется, смягчаются черты, и делается он похожим на сельского паренька с соломенным чубом, то есть тем, кем он и является на самом деле. Однако антракт длится недолго. Чем-то обозлила его жизнь. В самом начале. Пожалуй, чужая шкура лучше защищает его от ударов судьбы.

Меня Чибис покорил резким оппозиционным отношением к Панину.

— Солома, — пренебрежительно характеризовал он нашего начальника. — Ни черта не стоит. А раньше опером классным был. Красиво работал. Пока в кресло не сел, тут уж ухватился за него обеими руками, некогда делом заняться. И потом папины друзья его расхолаживают. Если и сплоховал — они выручат. А нас с тобой выручить некому, пацан. В другом мы разряде числимся, понял?

Звучала в Колькиных словах неподдельная горечь. О покровителях он готов толковать бесконечно. Навязчивая идея? Тогда я не знал, как это объяснить. Теперь знаю. Чибис честолюбив. Он всегда стремился «реализовать» себя. А ему мешали. Обходили по службе ловкачи, получали повышения чьи-то знакомые. Он не мог смириться с этим. И правильно. Только ершистость дорого ему обходилась. У меня, например, духу не хватало идти напролом. В отделении с ним предпочитали не связываться. Панин старался уничтожить его покровительственной иронией. Получалось неплохо. Чибис бесился — ведь он оставался кругом в дураках. Сжимал зубы и бешено работал. За самоотдачу Кольке вынуждены были прощать все.

К милицейской форме он относился с особым почтением, хотя носил ее редко. Я чувствовал, что мне это отношение никогда не постичь. Ведь подумать: китель — та же одежда, но с погонами. Для Чибиса каждая нитка в ней была наполнена особым смыслом. Интересно, что бы он делал в жизни, если бы не существовало милиции?

С некоторых пор я старался как можно реже облачаться в форму. Правда, возможностей для этого имелось не густо. Участковый — не сотрудник уголовного розыска, его всегда должны видеть. Разве что в сугубо личное время…

Однажды пошли мы со знакомой девушкой Татьяной в кино. Да, кстати, Татьяна заслуживает особого описания. Во-первых, она высокая. Маленьких я почему-то не замечаю, даже если они само совершенство. Во-вторых, она почти совершенство. Буйной страсти я к ней не испытывал, поэтому говорю абсолютно объективно. Чуть-чуть раскосые зеленые глаза, припухлые губы. Она напоминала итальянскую кинозвезду, это сходство едва уловимо. Оно, скорее, таилось в манерах, гордых взглядах, экспансивных поступках. Впрочем, меня больше эффектной игры цвета и линий привлекал ее характер. Конечно, доказать это — непосильная задача (кто же поверит?), но правда есть правда. А нрав у Татьяны был замечательный. С ней я чувствовал себя легко, точно с приятелем. Когда я пытался произвести впечатление и распускал перья, она весело осаживала меня:

— Архангельский, кончай выпендриваться!

Здорово, ведь верно? Но идеала в мире нет. Вот и у Тани был огромный недостаток — она любила мелодрамы, особенно индийского производства. И тогда Танька потащила меня на слезоточивую каторгу, в наш распрекрасный кинотеатр, где летом стучат от холода зубы, а зимой дикая жара. Я плелся следом и думал, почему женщины всегда мужиками руководят? Спросил ее.

— А потому, — безапелляционно заявила Татьяна, и ее подбородок воинственно задрался кверху, — потому, что вам ничего не надо! Пропали бы без нас!

Вот так клюква! Попробуй возрази. Но я собрался с мыслями и начал жевать скучную заумь о тактике и стратегии. Дескать, дамы — тактики по натуре и в маленьких сражениях побеждают чаще, а наш брат должен, вроде бы, одолевать в серьезных делах. Только пока этих серьезных дел дождешься, боевой дух угаснет. Собственно, развить премудрую мысль я не успел, поскольку времени до сеанса оставалось в обрез. Мы опаздывали со страшной силой. Неорганизованность — мое родимое пятно, с ним я появился на белый свет. Не помню дня, чтобы до работы добирался чинной походкой, вечно на рысях. Встану на час раньше и хоть лопни: все равно опоздаю. Моя жизнь в самом прямом смысле — марафонский бег.

Мы пулей летели по дороге. Танька, экономя минуты, норовила перетащить меня через улицу на красный свет. Объяснять ей, что нарушать правила безопасности движения нехорошо вообще, а при милицейских погонах и того хуже, было бесполезно. От этого произошла легкая размолвка. Знающие люди называют это прелюдией к будущей семейной какофонии. Впрочем, тогда грозовые аккорды скоро затихли. К счастью, нам удалось проскользнуть в уже закрывающуюся дверь кинотеатра. Мне сильно повезло: настроение у Татьяны заметно улучшилось.

Еще бы — на экране бушевали такие африканские страсти, она нарыдалась от души. И шла рядом какая-то просветленная, точно старушка с церковной службы. Но судьба наша — заковыристая качель. Едва забрался под небеса, тебя вдруг хвать об землю…

Один достойный джентльмен с косых глаз завалился в туалет, перепутав двери. Женщины, густым потоком выплывавшие из кино, были очень недовольны. По закону подлости именно я оказался первым милиционером, попавшим в их поле зрения…

Выдворить пьянчужку с незаконно занятой территории было не так-то просто. Он, вроде улитки, тем сильнее вжимался в кабинку, чем больше я старался выковырять его оттуда. Наконец мне удалось выдворить узурпатора и передать на руки подоспевшим дружинникам.

Смущенный и раздосадованный вернулся я к своей спутнице, которая очень мило делала вид, что не имеет ко мне ровно никакого отношения. Ситуация! Дипломатическая. Мы двигались молча. Высокие стороны прекрасно понимали, что игра в молчанку глупа, но начинать мирные переговоры первым никто не желал. Я думал так. Кто, черт возьми, пострадал здесь больше всех? Разве по собственной воле попал я… и вообще.

О чем размышляла Танька, легко представить. Ее день испорчен. И во всем виноват мой мундир. Я шагал, глядя под ноги, изображая оскорбленную добродетель, и, разумеется, вскорости налетел на Татьянину спину. Моя подруга свирепо обернулась, но, увидев сконфуженное лицо, наполовину прикрытое козырьком, смягчилась.

— Слушай-ка, — предложила она, рассматривая мою переносицу, — давай сходим к Юльке. Помнишь ее?

— Эта та, которая говорит, что с такими ушами, как у меня, носить короткую прическу — самоубийство?

— Ну да, Юлька, — отмахиваясь от шуточек, продолжала Танька, — которая в нашем промторге пашет. У них на базе мужские костюмчики есть… Прелесть. Цвет божественный, качество, о!

— Погоди, — успел вставить я слово, а если бы не успел, то конец. Когда она принимается толковать о тряпках, красноречие ее само собой не иссякает. — Погоди, за каким лешим тебе потребовался мужской костюм? Родственники из деревни хлопочут?

— Какие там родственники? — выпучивается Танька. — Какая деревня? — Наконец она догадывается, что я как бы подкалываю ее. — Я о тебе, умник, забочусь.

— А чем тебя не устраивает мой гардероб? — подозрительно спрашиваю я.

— Да так, вообще, — нахально врет она и при этом вы разительно косится на китель.

Тут уж человек и с сообразительностью мороженой репы докумекал бы, в чем дело. Страшно не люблю, когда лезут командовать моим бюджетом, выбором одежды. Нагрубил я в тот вечер Татьяне, однако с той поры стал являться на свидание сугубо в штатском…

Свою лепту в раскручивание моих спиральных залетов внес Витюля Шилков. Придется порыться на полках памяти и восстановить обстоятельства нашей с ним встречи. Иначе обедненной и неполной будет галерея людей, которым довелось участвовать в одной страшно детективной истории…

Через три-четыре месяца после моего торжественного вступления на должность мы с Шилковым направились в баню. Мне, естественно, весьма лестно было свести тесное знакомство с талантливым оперативником, о котором много говорили в отделении. В службе БХСС он слыл первым человеком. Зачем понадобился ему я, не берусь объяснять. Может быть, обычный интерес к новичку? Не знаю. Идея насчет бани мне очень понравилась, а ее реализация просто дух захватила…

Без малого четыре часа Витюля вводил меня во вкус сладкого ада парной. Пространщик дал нам неправдоподобно пушистый веник. Увы, под конец от березовых веток остались жалкие прутики. Распаренные, с кожей в листьях, словно модные обои, мы угомонились на деревянных скамьях предбанника и стали вкушать дары шилковского «кейса». Тонюсенькая его коробка вместила много такого, от чего у меня весело зачесался нос. Щедрой рукой Витюля на половинке газеты расставил две бутылки тягучего, в темном стекле, чешского пива, кусок розовеющего сала, банку кабачковой икры, изящную палочку «салями»…

С восторгом смотрел я на Шилкова. Теперь мне еще больше стало казаться, что у него твердый римский слепок лица — прямо вылитый Гай Юлий или Флакк. Виктора не слишком портил маленький изъян — глаза были немного «расцентрованы»: каждый из них так и норовил уставиться в «свою» сторону. Утаить черную зависть я не сумел.

— Ты что скуксился? — спросил Витюля, когда мне пришло в голову подначить его, а для затравки я изобразил скорбную мину.

— Открою тебе, Витя, роковую тайну: я родился под несчастливой звездой!

— Почему «под несчастливой»? — с набитым ртом про бубнил Виктор.

— Не понятно разве? — стал раскручивать сюжет укола я. — Угораздило меня стать участковым. Надо было к вам проситься.

— Это чтоб в баньку с баклажанной икрой ходить? — спросил не без иронии догадливый оперуполномоченный БХСС.

— Ладно, ладно, — покачал головой я, — только не надо мне доказывать, что здесь все перед тобой выплясывают из природного человеколюбия. Знаю эту публику…

— Между прочим, — изменившимся голосом, от которого у меня сердце екнуло, заговорил после паузы Шилков, — тут никому не известно, что я из милиции. К чему козырять этим? Надеюсь, ты не из тех голубчиков, которые надевают в гости «поплавок»? Товар лицом. Дескать, имей те в виду — я не осел, значок об окончании института на месте. Не люблю таких. А ты?

— Не люблю ездить в переполненных автобусах и выносить помойное ведро. Одинаково тошнит от этих занятий, — неопределенно пробормотал я, чувствуя, что основательно задет словами собеседника. Терпеть не могу подобных положений. Думаешь, как бы не покраснеть, и обязательно делаешься чуть светлее свежеразрезанной свеклы. До того неловко стало. Ни с того, ни с сего вдруг принялся болтать о Финике и злополучном кольце. Впрочем, об этом речь впереди. Надо же закольцевать «форменную» тему. Нет, не только из-за всего, о чем уже говорил, я исключительно по необходимости надеваю шинель или китель (судя по сезону). Если уж откровенно, то на первых порах я просто не «отходил» от приступов неиз- вестной врачам «болезни». Чудилось, что хулиганы и крикуны со всей округи собрались на мой участок и специально испытывают мои нервы. Раньше я и не представлял, сколько кругом может таиться опасностей, когда думаешь не об одном себе. А не думать нельзя, коль на тебе фуражка и погоны. Я появлялся на улице с каменной физиономией, но за этим официальным фасадом дрожмя дрожал заяц моего сердца. В душе я молился неизвестному богу не за мирных обывателей, а за хулиганов и скандалистов. Посидите дома смирно, внушал я им мысленно, а то придется волочить вас в отделение, шум поднимать.

Ребята убеждали, что к этой штуке скоро привыкаешь. Как и перестаешь видеть во всех нарушителей. Но у меня пока сложно. Уставал и устаю от нервного напряжения. Да и, наверное, не я, все-таки, один. Работа такая…

И, чтобы закончить с синдромом формы совсем, вспомню курьезный случай. Поручил я матушке сдать в химчистку только что полученные со склада брюки, китель, галифе… Три раза присылали оттуда уведомления: дескать, давно пора забирать вещи. Маме бумаги я не показывал, пока она сама, встревоженная неисполнительностью службы быта, не наведалась в чистку по собственной инициативе.

Вот пусть и толкуют, что главное — содержание, а форма — пустяк. Это смотря какая форма…

…Однажды мне пришлось стеречь от любопытных соседей бренные останки тихого самоубийцы. Добрых два часа, пока не прибыла опергруппа с медэкспертом. Он дал команду вынуть тело из петли. Не желаю никому испытать то, что испытал я, когда выполнял это задание. С детства до смерти боюсь покойников. Но куда было деваться?

Необходимость, суровая и непреклонная, делать любое дело самому — это не фунт изюма, а кое-что покрепче. За свою прежнюю жизнь я привык перекладывать груз моих забот на плечи близких и чужих людей. Как бы разделение труда: я рассуждаю, пописываю, а кто-то навоз возит, мусор руками собирает.

Честно ли так жить? И потом: неполнокровное бытие какое-то получается. Комнатное. А ведь страсть интересно узнать всю подноготную. Мне жизнь порой напоминает макет хитроумного механизма, вроде вечного двигателя. Причем какие-то его части выставлены напоказ для тугодумов, а самая сердцевина крепко запаена. Некоторые сведущие люди делают вид, что это содержимое им давно известно. Нам же приходится принимать их заявления на веру. Или лезть в тайники самим.

Узнал ли я в милиции о нашем мире доселе неведомое, совершил открытия? Пожалуй, нет. А может быть, да. Лучше изложу все в строгом соответствии с истиной, как и следует человеку закона. «Правду, одну только правду, ничего кроме правды». Только беда с этой правдой. Припечатанная к бумаге, она иногда выглядит довольно фальшиво. К тому же и память играет злую шутку — размывает остроту углов…

Но писать нужно. Если на то пошло, кто же про себя скажет, как не сам? Тут каждый специалист хоть куда…

 

ФИНИК И ДРУГИЕ

Шел я тогда со свидания. Настроение было кислое: не радовало зеленое пиршество природы и даже чистейший воздух першил комом в горле. Моя Санта-Мария показывала высокий класс дрессировки женихов. С некоторых пор Танька сильно переменилась: сбросила личину «своего парня» и теперь кокетничала со мной так, что кидало меня то в жар, то в холод раз по десять за вечер. Когда я уставал от перемены температур, то Татьяна дулась — я срывал ей представление. Мне было положено терпеть и терзаться. Веселенькое занятие! Слуга покорный! Один день она — сама любезность, другой — неприступнее швейцара модного ресторана, третий — загадочнее индийского факира.

Итак, рандеву наше трагически оборвалось. Сдерживая скупую мужскую слезу, я нащупывал остужающую сталь своего табельного оружия, стремясь покончить все счеты… Впрочем, о подобных вещах я думал, как о фантазии на тему страшной мести. Эх, попрыгала бы тогда Татьяна! Но стрельбу открывать мне, естественно, совсем не хотелось. Мираж мелькнул и растаял. Остался реальный вечер.

Не зная, куда податься, с невеселыми мыслями двигался я вдоль железнодорожной платформы, от которой густо пахло мазутом. Да, милиционеру тоже плохо бывает. Сесть бы в скорый поезд и укатить к черту на кулички. Опять несбыточные мечтания. На нашей станции останавливаются лишь электрички…

Обогнул подземный переход, вечно по вечерам зияющий черной пастью входа (хоть каждое утро лампочки вкручивай — к обеду обязательно исчезнут). Необъяснимая загадка нашего поселка. К сожалению, и ту я не раскусил. Не успел…

Прямо у шоссе с незапамятных времен притулилось маленькое кафе. Каких имен ему не придумывали! Мне больше других понравилось — «Три поросенка». Отпускали в «поросятах» сухое вино, и разные личности изнывали у дверей заведения даже после того, как оно закрывалось. В тот час картина тоже не радовала глаз, хуже того — толпа в пять-шесть человек затеяла на ночь глядя свалку. Задержались любители сухого, явно припозднились. Я сразу сообразил, что эта сердечная встреча добром не кончится. Осипшие голоса несут похабщину, кого бьют, кого растаскивают — понять совершенно невозможно. Устроили кучу малу и словно в узел их завязало. От сердечных переживаний в моей душе не осталось и следа.

В подобных ситуациях мудрый Чибис советовал не расторопничать. Схватка явно легкая, друг другу шишек наставят — не так уж и плохо. На будущее добрый урок будет, иногда это лучше всякой профилактической беседы. Утром явится такой «гусь» на работу с фонарем — засмеют…

Но, смотрю, с профилактикой вряд ли что-то выйдет. Уж больно нагрузились «бойцы»: доброго тумака отвесить не могут. Один, в клетчатом пиджаке, попытался, правда, размахнуться кулаком, но от резкого движения пошатнулся. Молодцы, нечего сказать. Мужики, называется. Заторопился я, подобрался поближе. Лица незнакомые, только из-под чьей-то коленки высвечивается физиономия гражданина Еропеева, прозванного Фиником за обветренную, почти мулатского оттенка кожу. Очень известный человек. Самая пропащая душа в моей епархии. Ходячий склад лакокрасочных жидкостей. Алкоголиков люто ненавижу; никто не упрекнет меня в том, что хоть раз я дал им послабку, но… Финика жаль. Беспутная, запуганная ударами судьбы личность. Не везет ему гениально. Прямо чемпион по всяким «проколам». Его за деньги надо показывать. А я и даром смотреть не стану. Зрелище весьма безрадостное. Нагляделся — больше не хочу. Да и он на меня, пожалуй. Была пора, когда мы с ним искали пути к спасению. Почти ежедневно. Боже мой, а его надрывные обещания «завязать»! Словно глупая пичуга, совал я голову в петлю его мимолетной искренности. Верил. Ручался…

Ах, наивность людская. Ошибки молодости. Порой, положа руку на сердце, мне делается жаль того горения, пылких убеждений. Теперь отношение к поклонникам огненной воды исключительно профессиональное. Никакой лирики. Больные они. А ведь когда-то казалось, еще немного — и вырву я Финика из «бормотушного» омута…

Есть одна польза от Еропеева. Косвенная. Юнцы, жаждущие приключений, когда любуются на него, предметно видят безмерность падения человека. Но, судя по всему, эти психологические опыты скоро придется прекратить. Жалость Должна уступить чувству долга. Отправлю его на обследование. Самое время…

А Финик, меж тем, узрел меня среди частокола ног. От неожиданности вздрогнул и тоненько запищал:

— Мотай, ребята, милиция!

В мгновение ока живописная группа распалась. Даже слово «милиция» действует на эту публику безотказно. И никакой формы не надо. Я и моргнуть не успел, как они, подхватив задремавшего в луже приятеля, скрылись за углом. Беспредельны возможности человеческие. Воистину. Кто бы мог предположить, что пьянчужки столь резво дернут от харчевни?

Конечно, бегать за Фиником по поселку я не собирался, но для страху постучал каблуками об асфальт. Если потребуется, найду этих спринтеров. Ну и припустились же они…

Меланхолия моя вовсе улетучилась. Думы приняли служебное направление. Огибаю я три ступеньки, ведущие в «поросячий» рай, и тут, в грязи, взбитой драгунами, словно жирные сливки, вижу кусочек желтого металла. Ага, не иначе как жестяная пробка от емкости с винно-водочным изделием. Кроме пинка, ничего иного не заслужила. Наподдал я носком. Чуть промахнулся — взметнулась жижа, и вдруг на дорогу упало нечто увесистое (пробки от бутылок так не гремят).

Я нагнулся и, к удивлению, обнаружил массивное кольцо. Поднял его, вытер большим листом лопуха и положил в карман. Почему-то оглянулся — тишина и безлюдье…

 

«УХОДИ ИЗ МИЛИЦИИ»

— Уходи ты с этой работы! — с такого призыва у нас дома часто начинаются разговоры. Я был готов к такому повороту и выпалил заранее приготовленную фразу:

— А я, мам, не с дежурства. На свидание ходил.

— Ты хоть бы предупредил… Я, как ненормальная, волнуюсь… Может, жуликов поехал хватать…

— Жулики — не мой профиль. Устал объяснять. Моя задача — мирное население воспитывать. Тебя, например. Что бы ты делала без милиции? Если что, сразу на помощь зовешь.

— Погоди, сокол, как бы тебе меня на помощь не пришлось звать. Смелый стал.

Матушка сердилась. И мне не захотелось говорить с ней о находке. Вообще, пора быть сдержанней в речах. Мама, правда, кремень, лишнего не скажет, но… «Уходи из милиции»…

Только не надо думать, что родительница и остальные домашние неосознанно толкают меня к тунеядству, паразитическому образу жизни. Нет, ими движет благородное чувство, они болеют за мою судьбу. Если откровенно, то мама не боится перестрелок с шайками, ночных облав и головокружительных погонь, в которых, по мнению ее подруг, обязательно участвует каждый милиционер. Она боится другого: как бы от постоянного общения со «сливками» общества я не утратил своего нравственного облика. На эту тему я с ней не спорю. Какие доводы могу я привести, коль язык мой огрубел, отношение к человеческим трагедиям стало профессиональным, а шутки мои лучше на ночь не слушать?

Разумеется, не в том суть. Издержки везде бывают. Главное, я продолжаю одобрять сделанный выбор. Мало кому понятно, для чего мне понадобилось скоропостижно покидать газету…

Совсем мальчишкой попал я в «районку». Получилось все само собой. В армии я строчил по родным местам сослуживцев заметки про их суровые солдатские будни. И пресса откликалась денежными переводами. С примерными воинами мы честно проедали гонорары в чайной. Славное было житье… Потом вернулся домой, и спустя неделю, волею случая, оказался у редакции. Дай, думаю, сунусь в это благодатное учреждение. Мимо же прохожу. Сила привычки. Сунулся. Поделился впечатлениями о своем «журналистском» прошлом, и меня… взяли. Сразу в штат. Впрочем, хлеб достался не сладкий. Мое кресло считалось чем-то вроде испытательного стенда. А для ясности добавлю: за год настольный календарик на моем столе сохранил образцы почерков двух предшественников.

Не удержались, бедолаги.

И в самом деле, если тебе поручают каждую неделю писать о доблестных строителях по двести строк в номер, а строителей этих — два ледащих управления, то сильно загрустишь. Уже через полмесяца осточертеешь несчастным мастерам кладки хуже горькой редьки.

И потом, не знаю, как в других местах, а у нас на объектах ситуация выглядела до крайности запутанной. Говорить о том, что на планы в управлениях смотрели исключительно перед утверждением квартальных премий, даже неудобно. В порядке вещей. На стройках бушевали метели, их сменяли весенние дожди, поднималось июльское солнце, зарастали дикими сорняками «нулевые» циклы. Точно местная достопримечательность, под действием разрушительных сил природы приобретал какой-нибудь несостоявшийся детский сад экзотический вид развалин. Старожилы мерили свой долгий век от закладки фундамента. То есть в окрестностях не было ничего более устоявшегося, чем «начатый» объект. Безмятежность, патриархальная тишина царили тут год из года.

Зато в СУ царила лихорадка. Тоже стойкая, неизлечимая. Мастера, прорабы, начальники, их замы, снабженцы крутились в бешеной карусели среди служебных кабинетов. Трудно было разобраться, о чем они толкуют на нескончаемых совещаниях. Там постоянно держался бедлам полного накала.

В кудреватом дыму эта карусель лаялась, искала выхода, кляла на чем свет стоит проектировщиков. Сюда еще впутывались какие-то «контрагентские связи», «паритетные начала» и тому подобное. Но основательней прочего наводила шороху передвижная механизированная колонна, мародерствующая по районам. Ее люди делали крайне мало. Но, к сожалению, кроме них, никто и этого выполнить не мог. И своей монополией ПМК лениво придушила местную ватагу. Впрочем, формы ради, мои землячки надрывали горло, кулаками испытывали крепость стола, грозили звонком в центр. Да толку…

Удивительный ритм управлял районным стройхозяйством. Вросшие в вагончики бригады неожиданно начинали тормошить, сдергивать с насиженного гнезда и перебрасывать на неведомую пустошь. И там затевалась круглосуточная катавасия. Недели две-три не стихает адский шум и треск. И вдруг — надлом, онемение. Точно кровожадный дракон прилетает сюда ночью и уносит по пять-шесть душ махом. Преображенная пустошь вновь замирает. Спроси через полгода начальство, за каким случаем землю изгадили, отмахнутся, где, мол, неспециалисту разобраться. А наука, на мой взгляд, нехитрая: затеял дом ставить — ставь «от» и «до». Чем быстрее, тем лучше и чтобы сам согласился в нем жить. Без халтуры, значит. Просто? Это нам, непосвященным, просто…

Ну, Бог с ними. Воевал я, да их ряды миной не подорвешь. А скоро пришлось втираться в доверие к этим странным людям. Пока принюхивался, не раз попадало на орехи. Без навыка в их карусель прыгать не рекомендуется. Один милейший прораб ловко провел меня.

Простым, доходчивым языком поведал, «по дружбе», о корне зла, о нечестной руке, которой в мутной воде проще премиалки отхватывать. С жаром заклеймил я печатным словом нехорошего человека. А потом выяснилось, что человек он хоть и впрямь нехороший, но воду мутит не больше других. Прораб же просто держал зуб на него. Сводил счеты…

С шишками и ссадинами, но влез я на своего конька в этой круговерти. Влез и… заскучал. За словесной трескотней, китайскими иероглифами отчетов висела такая же многолетняя паутина, как и на объектах.

Но газета — ненасытный зверь. Она «съест» тебя, если вовремя не подбросишь хотя бы три странички машинописного текста. Со мной в «конторе» особенно не нянькались. Удивительно: где бы я ни служил, мне предоставлялась самостоятельность. А ведь зарывающимся людям, вроде меня, обязательно нужна подсказка.

Запахло паленым. Как знать, продержался бы я еще, а возможно, сформировался бы и в нужное колесико в редакционной машине, да погубила меня Купчиха.

Редакторша наша была, как говорят, неудачлива в личной жизни, и это обстоятельство управляло ее мыслями и поступками. Мой непосредственный начальник, выбившийся из плотников в заведующие отделом, называл ее «стервой». Без сомнения, то был глас народный. Точнее не скажешь. Но мне хотелось добавить собственной краски, и я нарек ее «Купчихой» за истовость в поведении и манеру держаться, а также за непреклонную веру в то, что газета и сотрудники отданы ей в полную власть.

Моего заведующего, Виктора Петровича Куркина, не упрекнешь в неблагодарности. Добро он помнил. Кто, как не редактор, подняла его на командный пункт, отдала в аренду промышленный отдел? Виктору Петровичу славословить бы благодетельницу, отрабатывать аванс, стать верной опорой, а он… Кстати, остальные газетчики, имевшие университетское образование, часто допекали его. Куркин являлся отличной мишенью для острот, поскольку частью не понимал их. Едкий дух столярного клея не повыветрился в нем; и чем старательнее мой начальник рядился в одежды акулы пера, тем явственнее проступало его плотницкое прошлое. Он напрасно отступал от золотого правила не изменять себе. Но дело не в этом. Логика подсказывает, что он не должен был обзывать Купчиху стервой. Однако обзывал. И то сказать, заслужила.

Непонравившихся ей работников она выживала из редакции так, как выживают соседей скандальные бабы. В средствах особенно не стеснялась. Она бы всю «контору» перетряхнула, но мешало Купчихе собственное непостоянство. Настроения крутили редакторшей, как вино пьяницей. А еще она не могла существовать без шептунов. Вот они-то сидели крепко. А мне была уготована иная участь…

Однажды Купчиха призвала меня к себе и, объявив тысячу третье серьезное предупреждение, отослала на самый дальний стройучасток. Покатил я к очередным руинам, которым, судя по полуразмытой надписи, прочитанной мной у ворот, предстояло возвыситься до торгового центра. Страшная тоска охватила меня посреди бетонных плит, донельзя проржавевших кусков железа, разбитых шлемов, расколотых унитазов. Злая стихия разметала все это по площадке, заросшей бурьяном, будто стараясь доказать, что не все подвластно человеческому гению. Господи, какой будет прок от моей писанины! Скорее по привычке заглянул в вагончик. Трое детин нехотя рубились в козла. Пахло тут обычно — непросушенной одеждой и масляной краской. Один из строителей обернулся. Человек без особых примет. Он с остальными «доминошниками» составлял единое целое: массивный, краснолицый, с разбухшими кистями рук…

— Чего надо? — неласково спросил он.

— Из газеты я. Приехал посмотреть. Не возражаете?

— Смотрите. Не жалко…

— Понятно, — отреагировал я. — Ну, а старший-то есть у вас?

— Я и есть, — радостно сообщил здоровяк и широко улыбнулся, обнажив кучу зубов из металла самого разного достоинства. — Бригадир Сенцов А. Б. - представился он, — Анатолий Борисович. Очень рады познакомиться…

Компания скучающе изучала меня. Видимо, решали: то ли рукавицы поискать для приличия, то ли дальше костяшками стучать. Журналист — невелика птица. Их как собак нерезаных. Везде болтаются. А строителей искать надо, днем с огнем не найдешь…

Но маленько бравую бригаду я расшевелил. Недаром тратил время в газете — поднаторел-таки общий язык со своими героями находить. До того показался им близким и понятным, что выпить пригласили. Пришлось огорчить…

Взял со стола лист бумаги, непостижимым образом сохранивший в этом бедламе чистоту, и прямо при них написал заявление на высочайшее купчихино имя. Специально при народе сочинял, чтобы назад ходу не было.

Бригадир в знак особого расположения проводил меня до автобусной остановки и на прощание акцентированно жал руку. Небось, черт знает что подумал обо мне. Да, Сенцов, Сенцов…

Впереди у нас была новая встреча, такая встреча, что… Вернувшись в уютненькое гнездышко нашей редакции, я не застал ее степенства и пошел к начальнику. Заявление мое он порвал.

— Ерунда. Новое напишу, — меланхолично пообещал я.

— Что ты будешь делать без газеты? — строго спросил он. К моему удивлению, в голосе Куркина явственно про звучала тревога.

«В плотники наймусь», — чуть не съязвил я. Эх, не зря меня редакторша невзлюбила, милейшая женщина. Проклятый язык, он не только до Киева доведет.

— Педагогический институт без отрыва от производства заканчиваю. Буду нести детям… как там у Некрасова, — поддержал я разговор, — а то в стройуправу подамся. Буду им липовые отчеты сочинять, сейчас сочинители везде нужны…

— Брось трепаться! — строго приказал заведующий. — Бабы испугался?

— Испугался, — охотно согласился я, — она меня может в бараний рог скрутить. Свободно. А мне жить хочется.

— Терпеть, парень, учись. Это главная наука. Она в любом месте пригодится.

— Не, и не уговаривайте. Иначе я потеряю уважение ко всему роду человеческому. Сами с Купчихой разбирайтесь. Мы с ней — как разнополюсные заряды…

— Писать ты умеешь? — не унимался мой доброжелатель, — умеешь. Я в твои годы по гвоздям лупил и думать ни о чем таком не думал. Считай, тебе повезло…

— В рубашке родился, — не смог удержаться я. Действительно, на редкость подходящий момент говорить о моем счастье.

— И родился! Глядишь, в центральную прессу попадешь.

Придется вспомнить тогда меня добрым словом…

Я тем временем достал из ящика четвертушку бумаги и крупно вывел на ней: «Заявление».

— Дурья башка, — сразу отреагировал бывший плотник, — журналистика — все равно как зараза какая. Не отвяжешься. Потянет писать, а мастерства-то… Тю-тю, нету. Разучился парнишка молодой. И наляпаешь несусветицу… — Куркин задумался на несколько секунд, подбирая достойное сравнение. Мне показалось, что он присовокупит нечто непечатное. И вдруг он сразил нелепым образом: — Несусветицу наляпаешь, вроде жареного льда.

Я не вступил в спор. Писать? Ну нет, с меня довольно. Журналист окончательно меняет профессию. Виктор Петрович истолковал молчание как знак согласия и с воодушевлением продолжал:

— Надо профессией овладевать всерьез. Почему все уверены, что стоит захотеть и напишешь, как Лев Толстой?

Письменный стол, брат, точь-в-точь такой же станок. Фразу клеить, вымерять, шлифовать требуется. Неумеха испортит материал, а мастер вещь изготовит.

Горячи были его слова, но не жгли. Жаль, что слушал бывшего коллегу вполуха. Он оказался неплохим провидцем. Удержаться от мемуарной заразы я не сумел. Впечатления от милицейской службы переполняли меня. Дома на эту тему было наложено негласное табу. На свиданиях о милицейских буднях вообще не желали знать. Где найти отдушину? Оставалось лишь довериться бумаге. В противном случае меня бы разорвало от лавины эмоций.

Но даже в дневнике не сохранилось ответа на естественный вопрос: «А почему все-таки пошел служить в отделение?» Я храню его на самом донышке души, ибо совестно признаваться в том, что столь важный шаг сделан с бухты-барахты. Приятель предложил, и я, не задумываясь, согласился. Оправданием этому легкомыслию может служить мое убеждение: людей сорта Купчихи там не встречу…

А вообще, в довесок ко всем многочисленным недостаткам честно прибавляю авантюризм. Вдуматься только: наткнулся на драгоценность в криминальной, можно сказать, ситуации и не доложил начальству. Поступок потрясающе безответственный. Я оборачиваюсь назад, на прожитое, и недоумеваю. Нет, это, видимо, факт чужой биографии. Дикость, бред…

Впрочем, и тогда чертово кольцо жгло карман. Дома оставлять боялся. Вдруг обнаружат мои и решат, что я взятки с ювелиров беру?

А колечко было изрядное. Оно и сегодня снится мне иногда. Замысловатая вязь золотой паутины опутала полыхающий холодным фиолетом камень. Изумруд? Сапфир? Агат?

В институте мы слегка касались геологических наук, но, убей Бог, чтобы я вспомнил хоть один абзац из минералогии. Зато твердо был уверен — камешек непростой, за три рубля в промторге его не приобретешь…

Я рассуждал как дилетант. А кем, собственно, в те времена я был? В голове бурлила каша из разных детективов, где смышленый сыщик в одиночку обставлял целые банды. От розыскников я слышал о самостоятельных заданиях, но почему-то удумал поручить его себе лично. Что еще? Зашивался я тогда. Ганин учтиво улыбался и, мурлыкая с трибуны, «доставал» меня на совещаниях.

Услужливая фантазия рисовала сцены страшной суматохи, которую вызовет выдача драгметалла. Начальство в набат непременно ударит. Шутка ли, антикварные вещи по окрестным лужам валяются!

— Факт обнаружения установлен, — веско скажет Александр Васильевич, — сопутствующие данные косвенно ука зывают на кражу…

Кража! Выплывет имя Еропеева, моего «крестника». Где же, спрашивается, был участковый, что под самым носом проморгал зловещего ворюгу? Да, неприятность.

Но Ганин способен произнести и другие слова. Например, прикинет так:

— Заявлений о кражах драгоценностей от граждан не поступало. Версии напрашиваются сами собой: либо владелец кольца имеет причины не раскрываться, либо его нет в живых…

«Нет в живых»! Хорошенькое дело! А что, Александр Васильевич имеет слабость к шумовым эффектам. Запросто устроит шоу, эстрадное ревю с участием областного отдела уголовного розыска. Будут меня гонять, как зайца, а потом выяснится, что гора родила мышь. Ведь ясно, что эта чепуха с финиковскими «визитками», вывалянными в грязи, — далеко не преступление века. Кстати, а почему я уверен, что именно гражданин Еропеев сорит золотом? Вдруг старушка, внучатая племянница графини какой-нибудь, обронила ненароком фамильное кольцо? И забыла — по причине жуткого склероза?

Порой я одергивал зарвавшееся воображение и приводил его, трепещущее, к прозаическому знаменателю: а где гарантия, что находка и впрямь стоит денег? Безделушка и все! Эксперты с мировыми именами, и те путаются с камешками. А мне, недоучившемуся студенту-заочнику, разве можно доверять оценку минералов?

Запутался я. Наверное, хотелось получить передышку и добросовестно проверить все возможные варианты, объясняющие появление колечка. Поработать без рвущего нервы контроля и не в сумасшедшие сроки. Мрачная тень выговора ослепила меня…

Чибис часто любит высказываться в том духе, что не ошибается лишь тот, кто ничего не делает… без ведома начальства. Я решил поискать исключение из этого блестящего правила. В конце концов аксиомы для того и существуют, чтобы плодить парадоксы.

Мною владело постоянное беспокойство. Я вспоминал не только чибисовские истины, но и классические. Больше всего опасался, что вступит в силу, кажется, библейский закон: «Нет ничего тайного, что бы ни стало явным». Живо представлял бесстрастное лицо Ганина, берущего у меня объяснение по поводу присвоения чужой собственности, совершения поступка, дискредитирующего звание сотрудника органов внутренних дел, и прочая, прочая, прочая…

Однажды Александр Васильевич приснился мне. Поистине кошмарное видение. Он был на белом коне в парадной форме генерала от инфантерии времен Марии-Антуанетты или, наоборот, Антуанетты-Марии, а может, королевы Елизаветы, в общем, шикарный до предела. Нестерпимо сверкая золотом мундира, Ганин наезжал на меня конской грудью и пугал громоподобным голосом:

— Лейтенант, где моя фамильная драгоценность? Презренный, ты заплатишь за низкое корыстолюбие!

Тут он вытащил из ножен, усыпанных алмазами, шпагу и ткнул ею меня в сердце. Но я не умер. Тогда блестящий генерал сменил гнев на милость:

— Скажу тебе как старший товарищ. Твоя ошибка — это отсутствие в работе учета и анализа. Ты недостаточно самокритичен, не контролируешь себя… — В этом «кадре» грозный воин вновь рассвирепел: — Где справка о состоянии прививок собачьего поголовья?!

От тихого ужаса я чуть не прикусил язык, потому что безнадежно запутался в бумагах и не сумел бы ответить на этот вопрос даже днем. К счастью, во сне появилась Татьяна и, действуя веником точно шашкой, слава богу, заставила ретироваться Александра Васильевича…

Едва проснувшись, я сразу начал творить глупости. Несомненно, под впечатлением кошмара. Суматошно прикинув, что сделано для розыска владельца ювелирной вещицы, пришел в ужас. За неделю проболтался о ней Шилкову, во-первых, и нагородил кучу несусветных версий. Повторяю, больше остального сбивало с толку то, что кольцо никто не искал. Да и ограблений подходящих сто лет не было: здесь золотишко из овощной палатки не возьмешь, а антикварных магазинов у нас, хоть лопни, не обнаружишь даже с лупой. Чтобы вовсе покончить с историей моей глупости, добавлю: предполагал я еще и недружественный акт, провокацию — подкинули взятку, а потом шантажировать будут. Но кому так уж очень мешает скромный участковый? Нет, определенно у меня начиналась мания величия. Нелепых догадок хватало. Единственное, по-моему, во что не верилось, так это в открытие культурного пласта минувших веков у «Трех поросят». Но до того я обалдел с кольцом, что ходил к ступенькам и зачем-то принялся ковырять палкой в злосчастной луже. Надо ли говорить: следов древней цивилизации под грязью не было…

И вот спросонок меня озаряет — надо войти в контакт с Аделаидой Снегиревой…

 

МАДАМ «ТРЕХ ПОРОСЯТ»

Шаг сделан. Я стою перед импровизированной стойкой. В штатском. Еще бы! Предстоит провести серьезную операцию, и я готов пойти на любые жертвы ради удачи. Мною даже получена индульгенция от мамы на случай, если вынудят употребить сухое. Исключительно в интересах дела…

С потрескиванием извергает ритмы «вертушка», на стенах застыли выкованные из металла полногрудые царевны с подносами, приглушенный свет. Явная претензия на высший класс. Но все какое-то ущербное, ненастоящее. Никак не улетучатся ароматы бывшей распивочной. И не одни ароматы. Жирные мухи, обшарпанные столики, грязные клочья занавесок и как завершающий аккорд — сама Деля.

Она занимает сумасшедшее количество кубических дециметров пространства. И словно в насмешку — маленькая голова с жалкой копенкой прожженных осветляющей химией волос. Полыхая золотым ртом, она цедит отшлифованные словечки: «Что для вас? Мелочь, будьте любезны». Пусть не обманется неопытный посетитель — вежливость до первого малейшего конфликта. Тут в ход идет иной словесный запас: «Погляди, какой грамотный! И когда эта пьянь повыведется!»

Аделаида не стоит у своего рабочего места, она над ним возвышается, словно монумент. Ее величие превращает меня в маленькую-маленькую букашку.

Подобную манеру держаться я подмечал у нашего криминалиста. Но он обычный пижон. В его исполнении роль владыки судеб — провинциальная самодеятельность. А Деля была ею, этой ролью. Я стараюсь высвободиться из магнетических пут, припоминая случаи массового недолива, организованные хозяйкой «Трех поросят». Все мы люди. И внешность африканского божка тому не помеха.

— Как дела? — заинтересованно спрашивает меня Аделаида.

— Сами знаете, они у прокурора, — настраиваясь на ее «волну», отвечаю я и пожимаю плечами, — у нас так, одни недоразумения…

— Давненько тебя не видала, — продолжает демонстрировать дружелюбие Снегирева. А что бы ей меня часто видеть, если на участке я зеленый новичок и с Делей встречался пару раз: при первом обходе и в отделении — она к следователю приходила.

— Начальство замучило, — довольно откровенно заявляю я и внутренне осуждаю собственную невыдержанность.

— Э-э, начальство, — пренебрежительно машет она рукой, и рой мух испуганно срывается с блюдечка, обложенного бутербродами, — не бери в голову. У них занятие вредное, вроде кнута подстегивать. Я начальник — ты дурак, ты начальник — я дурак. Слыхал, небось? Но не оби- жайся, это не про нас.

Осматриваю зал. Клиентов маловато. Кошу глаз на ценник — м-да, дорогое удовольствие. Белое столовое плюс скрюченный цыпленок. Джентльменский набор. Никто брать не желает. Что тут Деля плела про дураков?

— Застой в торговле? — на восточный манер следую этикету: сначала о здоровье, потом обо всем остальном…

— А мне и лучше. И когда эта пьянь повыведется! — она выуживает «фирменную» фразу. Привычка- вторая натура. От заигранных тирад Аделаида не сумела удержаться даже тогда, при нашем знакомстве. Едва переступил по рог, сразу донеслись «автоматные очереди», адресованные, по счастью, не мне, а горстке посетителей.

— Публика спокойная? — перевожу разговор на нужные рельсы.

— Пусть кто попробует пасть разинуть, — многообещающе произносит Деля. Понятно, вопрос исчерпан.

— А жалобы не пишут? — осторожно бросаю я.

Снегирева минуту-другую подозрительно оглядывает меня. Моргает пушистыми белесыми ресницами и вдруг…

— Языки да руки оборвать мало тем уродам-пачкунам, — с пол-оборота запричитала моя собеседница, и ее тело заколыхалось меж изображений бочонков, намалеванных на деревянных панелях, — раз человек при винном деле, таки его и «замазать» легко. «Писатели»! Подкаблучники. Проглотит винища на рубль, а ославит на сотню…

В таком роде она изъяснялась минут десять. Останавливать бурный поток было бесполезно. Я запасся терпением и принялся ждать. Наконец она притомилась, затихла. А меня разобрало: вот ведь сирота, думаю, трепетная лань. Нашла кому голову морочить! А то ее насквозь не видно! Насколько мне известно, и колонийской пищи она попробовала в молодости. За тягу к «левым» доходам. Не заметно, чтобы отсидка изменила психологию терпящей «оговор» женщины. Скорее, сделала ее более осторожной. Витюля Шилков как-то намекал на то, что ходит Аделаида по лезвию бритвы. Догадываются в БХСС про снегиревские проделки, но доказать не могут.

Никола Дмитрук со свойственной ему прямотой утверждал, что шилковские коллеги время жалеют. Мол, его не хватает на «рыбу» покрупнее. Мой наставник всегда был категоричен. Думаю, он преувеличивал. Вообще, в его оценках чувствовалась легкая зависть к оперативникам. Он когда-то пробовался в розыске, но не справился. Видно, характер прямолинейный помешал. Чибис, между прочим, своеобразно поддерживал Дмитрука, заявляя, что «расщелкал бы эту паучиху за два дня». Однако зная Колькину слабость зарываться, я и его мнению доверял не до конца. Но как бы там ни было, представление о Снегиревой у меня сложилось.

Даже помимо своей воли вспоминаю перепалку между Чибисовым и Николой Дмитруком. Предметом спора явилась все та же хозяйка «Трех поросят».

— Ее треба першую отправить куда следует, — твердо говорил старший участковый. Вернувшись из Крыма, он усиленно нажимал на «украинизмы». Голос предков пробудился.

— Почему же первую? — задиристо спрашивал Чибис, но, из уважения, не прибавлял своего обычного «пацана».

— Потому элементы вроде нее — липучая зараза. Тащат под себя по крохам. А из крох гора складывается. А мы отмахиваемся — ущерб копеечный…

— Николай Иваныч, тебя послушать — надо все бросить и гоняться за лоточниками.

— Ты, Колюшок, не передергивай. Ничего бросать не надо. А этим врагам народного блага следует должное воздавать.

— Эк хватил.

— Ты, Чибисов, кончай незнайкой прикидываться, — вдруг разозлился мой наставник. Бывает с ним: спокойный-спокойный, да как взовьется. — Я, понимаешь, не меньше твоего видел. В колонию ездил. Для Аделаиды там не дюже тяжкое место. Такие на «зоне» по струночке ходят, режима не нарушают. Мне местные хлопцы объясняли. Мол, условно- досрочное освобождение хапуги зарабатывают.

«Главные» помощники у начальника отряда… Тьфу! А вернутся домой — сразу за прилавок. Старые приятели на запрещение по должности не посмотрят, помогут. Сегодня ты, завтра я. А мы меж пальцев наблюдаем. Несерьезное нарушение…

— Ладно-ладно, — прервал его ошарашенный вспышкой Чибис, — ты меня еще в пособники запишешь…

— И запишу, — не мог уже остановиться непреклонный старлей, — улыбаемся, ехидничаем, а погань делишки свои устраивает. Поди в магазин, купи хорошее мясо! А-а, качаешь головой. А Снегиревой его в хрустящей оберточке доставят. Моя бы воля — руки рубил расхитителям! От добрый порядок бы был.

— Уж больно ты кровожаден, — не удержался Колька, — с такими мыслями нельзя в милиции служить. Это тебе не средневековье…

— Сколько раз зарекался с тобой серьезно говорить и все не выдерживаю, — грустно произнес Дмитрук, так же неожиданно успокоившийся, как и рассердившийся, — чего я связался? Кроме глупостей, ничего ведь не услышу…

— Услышишь-услышишь, вот академию закончу, сразу перевоспитаюсь… Да не переживай, Николай Иванович.

В основном согласен я с тобой… Но чтоб без ужасов инквизиции. И знаешь, в голове не укладывается, что убийцы и грабители — ягнята против вороватых торгашей…

— Убийца — это аномалия. Психика не в порядке… А у спекулянта все в порядке. Даже слишком. И еще, — Дмитрук поднял палец, — от душегубов любой отшатнется, а гладенькие жулики некоторым спокойно спать не дают: завидки разбирают нестойких людишек. Вот он, корень дерьма!

— Давно я к тебе приглядываюсь, Никола, и диву даюсь: то простым кажешься, ну как прямая линия, то огорошишь чем-нибудь заковыристым. Сейчас, кстати, в академии конкурс на замещение вакантных должностей. Сам объявление читал. Ты бы, тезка, того…

— Ох, брехло-брехло, — укоризненно, но не сердито про говорил старший лейтенант, — как таких в розыске держат?

Этот вопрос вызвал целую дискуссию, но она к Аделаиде уже никакого касательства не имела, поэтому приводить ее не стану, а вернусь к беседе со Снегиревой.

…Она с трудом отдышалась. Сколько энергии ушло на отповедь недругам, пишущим на скромную женщину разные небылицы. Тут уж начал «заводиться» я (причины, надеюсь, понятны теперь). Речь была бессвязная, запальчивая. Мальчишеская. Сильные доводы, которыми я располагал, и домыслы летели в лицо мадам из харчевни поочередно. Внезапные паузы, многозначительный прищур озадачили ее. Милиционеров, наподобие меня, Аделаиде не приходилось встречать. Это обезоружило Снегиреву.

Она стала буреть, часто глотать воздух и, сменив глубокое контральто на жалобное попискивание, принялась каяться. Но каялась с умом. Якобы, дура она, вина сверх меры отпускает, мокрые папиросы подсовывает, часишки раз в заклад взяла… Только давно перестала «людей выручать». Признания ее были мне совсем некстати, ибо цель моя состояла в том, чтобы узнать о владельцах кольца.

Аделаида, почувствовав, что меня интересует не то, о чем она длинно распространялась, вновь замолкла и, похоже, в душу ее заполз страх. Необъяснимое всегда пугает ограниченные натуры. Забавно. Вот уж не рассчитывал расстроить боевые порядки этой приспособленки. Но есть смысл воспользоваться моментом. Я закинул удочку с колечком на конце и Фиником в придачу. И попал в самую точку. Мне в тот день везло…

Деля опять зачастила. Господи, сколько разных подробностей и деталек припомнила она. Этот стоял в том уголочке, другой в другом, солнышко светило прямо в глаза… Слова-паразиты сыпались и сыпались на стойку. Мне даже чудилось, что они издают однообразный, деревянный стук. Фраза лепилась к фразе, но не несла смысловой нагрузки. Подходящее бормотанье для тех, кто страдает бессонницей…

Мне все- таки удалось продраться сквозь словесную шелуху и понять суть довольно тощенького эпизода…

На наречии Снегиревой двое типов пытались подсунуть ей железку (грош цена которой), но не на ту напали…

Уже не скрывая своего любопытства к этой истории, я спросил:

— Поконкретнее, Аделаида Ивановна. Какие типы? Сами знаете, в милиции любят точность.

Она сосредоточенно уставилась в стакан, служивший вазочкой для заморенных сереньких цветков. Совсем мать моя потерялась, элементарной информацией поделиться не может.

— Ну как звали-то их? Тех, с кольцом? Или незнакомые купцы?

Снегирева захлопала глазами.

— Ну как их звали? Тех, с кольцом, — уточнил я.

— Один был Финик, а другой навроде Петрушки, в клетчатом пиджаке, нездешний.

«Три к носу!» — мелькнуло у меня в голове, и я ободряюще кивнул мадам. И тут же отметил про себя, что матушка права: липнет к моему языку жаргон. Больше никаких любопытных сведений о потерянной драгоценности выудить мне не удалось. Деля вновь вернулась к облюбованной системе беспрерывного пустословия, и я решил сворачивать «капканы», в которые, признаться, удалось наловить не так уж много.

— Замечательная у вас память! — пришлось похвалить Аделаиду, ведь теперь я точно знал, что Финик связан с этой таинственной историей. — Но, вообще, мне эти клетчатые пиджаки нужны, как прошлогодний снег…

— А кто ж проболтался? — задумчиво пробормотала Снегирева, безуспешно стараясь собрать складки на жирном лбу. — Нет, чегой-то не складывается… — Она помолчала и вдруг, осененная догадкой, подмигнула: — Ладно-ладно. Я прямо сразу и поверила. Доверчивость сгубила мою молодость.

Я неожиданно оказался в роли защищающейся стороны. Теперь уж самый выдающийся экстрасенс не вобьет в этот сумеречный мозг мысль о том, что персона гражданина Еропеева занимает меня не большего пожелтевшего окурка в придорожной канаве. Выхода не оставалось, кроме как воззвать к общественному долгу мадам.

— Пусть будет по-вашему. Не стану темнить… — я чуть не прикусил язык: весь перемазан уголовной стилистикой. — В общем, нашу теплую беседу надо забыть.

Аделаида от этих слов расцвела на одну щеку, словно недозрелый самую малость помидор. Ну ладно, прощайте, мадам, меня ждут великие дела. Но вдруг Аделаида колоться начала, и я задержался…

 

«ВОТ В ОТДЕЛЕНЬЕ КАК-ТО РАЗ»…

В отделении стоял умеренный адский шум. И немудрено: компания для наших мест собралась куда как бойкая, переводя на нынешний подзападный язык, крутая. Чибисов, Витюля Шелков, новый розыскник Чернышев и целиком наша бодрствующая смена, да еще криминалист Вадик Околович, мой начинающий друг. О нем речь впереди.

Суперблок (занюханная комнатушка, отданная Ганиным для участковых) курился синеватым дымком. Никола Дмитрук, как гордый лев, высокомерно отбивался от насмешек. Я никак не мог сообразить, по какому случаю перепалка: в голове шумело от «поросячьего» вина и Делиных откровений. Ладно уж, расскажу все до конца.

Стоило мне «довериться» Снегиревой, и она сразу расцвела во всю малогабаритную физиономию.

— Ох и уважаю я душевный разговор, — заверещала Аделаида. — Нежно надо с людями, полюбовно. По сто граммчиков приняли на две души и — полный контакт. Я тебя проинформирую…

Головка моя закружилась. Эх, думаю, рискнем для блага поселкового отделения.

— Вообще-то из общества трезвости я уже вышел, — неуверенно произнес я и уточнил: — По политическим мотивам. «Русская», «Столичная», «Московская»… Какой, понимаете ли, русский не любит…

— Любит, любит, — выуживая из-под прилавка соблазнительный пузырек, запричитала поросячья мама.

— Давай, — покорно кивнул я и для верности тайно пересчитал деньги в кармане, а потом… махнул порцию. Моя согревшаяся со страшной силой душа требовала интенсивного взаимопонимания.

— Слушай, Деля, что ты там говорила насчет информации. Колечко…

— О, Господи, не успокоишься никак. Не в етим дело, — Снегирева пошлепала жирным кулаком по стойке. Засим лихо опорожнила замусоленный стакан и изящно вытерла губы мизинцем. — Прочисти уши, — несколько таинственно продолжала она, — ты, небось, везде жуликов видишь. А уж среди нашего брата и тем паче. И правильно, людям веры нет. Эх, давала себе зарок не кочегарить на работе. Ну да ладно, — язык у Аделаиды заплетался вполне натурально. Знать, с алкоголем у нее односторонние отношения.

— Не каждый виноват, что тянет деньгу к себе, — бессмысленно тараща замалеванные буркала, исповедовалась мадам, — я, примерно, когда начинала девчушкой в овощном… Отмотаешься цельный день на ногах, а вечером, глядь, одни нехватки. Из своего кармана, понятно, доплачиваешь. Директор кричит свое: мол, делись. Стала чуток недовешивать, остаточки к рукам лепиться стали.

Тут и святой взять не откажется. Так-то, с крох, и пошло.

Теперь скажи, чем я виноватая?

От наплыва искрометной откровенности я слегка ошалел и не сразу нашелся, что ответить. А вообще, Аделаидина исповедь отдавала фальшивкой. Ощущение было такое, словно меня мякенько тянули за нос.

— Это что же у нас получается? Вроде явки с повинной? — только и осталось пробубнить мне.

— Э-э, пацанишка ты еще, — махнула дебелой кистью продавщица винных изделий. Хмель заметно размягчил линии ее бронзоватого лица. — Что ты наскакиваешь, как ошалелый кочет? Учат тебя уму-разуму. Небось, ваши вокруг энтих дел конспирацию разводят. Хитрые у тебя начальники, — Снегирева интимно подмигнула, став похожей на маску из маскарада ужасов. Впрочем, мне тогда больше не понравился ее взгляд: откровенно презрительный. Его следовало понимать совершенно определенно.

— Ты знай и помалкивай, — навязывалась со своими наставлениями Аделаида. — Примерно, я Михал Моисеичу из торга большие бабки за место отдала, а он, подлюка, сюда девку из ларька перебрасывает.

— А, Михал Моисеич, — легкомысленно бросил я, — он из «Козы Ностры», что ль?

— Козел и есть. Но ты к нему не лезь. Как сыну говорю.

И она по- бабьи подперла кулаком, прошу прощения, мурло и с жалостью посмотрела на меня. Даже чудовищная слеза вспухла на одном из ее нахальных глаз. Вот и пойми женщин. И чего она разнюнилась? То ли обида на пахана заела, а может, и впрямь, малолетство мое за сердце взяло? Разбирайся тут. С финиками, аделаидами, местной коррупцией.

С нее- то я и решил начать, когда пробирался меж стульев к Витюле Шилкову. (Помните еще про суперблок и чисто, прямо-таки, внутримилицейский конфликт?) Итак, Дмитрук отбивался, как гордый лев. Насмешки же сыпались со всех сторон. На время я даже позабыл про Снегиреву. Судя по накалу страстей, Дмитруку что-то давно и безуспешно втолковывали. Но на каждую реплику мой наставник, хитренько улыбаясь, давал стереотипный ответ:

— Погодь, будь ласка, — с видом человека, которому о предмете спора, конечно же, известно больше остальных, но при этом он великодушно разрешал: «Та, бреши дальше. Послухать можно».

Чибисов, дежурный Леонтьич, до безобразия похожий на подвыпившего Винни-Пуха, и другие с пылом обреченных бросались на неприступную крепость. Словесные стрелы нападавших изрядно затупились, а частью оказались поломанными вовсе. Эта полемика оригинальностью напоминала эпическую поговорку: «…на колу мочало…»

Шилков стоял в сторонке и откровенно скучал. Я-таки двинулся к нему, на ходу пожимая руки и вникая в суть происходящего. И это мне удалось в самой середине комнатушки.

Вот какой случай обсуждался в служебном помещении для участковых.

Расскажу о нем от третьего лица, если не собьюсь.

…Вступая в явный диссонанс с ликующей природой и миролюбивым настроением публики, ожидающей автобуса, на скамье под козырьком лежало помятое тело, извергающее запах алкоголя, невнятную речь и ясно различимый мат.

Две шустрые старушки в платках и с туго набитыми сумками принялись делать язвительные замечания такого рода:

— Где же это вся милиция подевалася?

— А он им неинтересный. Штрафу не заплотит, а возни с ним — не оберешься.

— То-то, милай…

— Порядочки ноне…

Потенциальные пассажиры со скучающим видом внимали антимилицейским речам. Меж тем к остановке подошли Колька Чибисов и Леонтьич. Устные сигналы злокозненных бабулек донеслись и до их ушей. Приятели без раздумий стали поддерживать пошатнувшийся авторитет поселкового отделения.

Машина из вытрезвителя примчалась как на крыльях. Леонтьичу стоило только звякнуть в «пьяное» заведение, где он пропахал десять лет и частенько «страивал», и ребята из спецмедпомощи сразу побили все рекорды оперативности. Джентльмену же, кемарившему на скамье, плод неформальных отношений пришелся не по вкусу. Он отчаянно замотал головой и явно отрицательно реагировал на вежливые приглашения Чибисова воспользоваться заказанным автотранспортом. Тогда мужики нежненько подхватили упрямого клиента и поволокли к гостеприимно распахнутым дверцам. Ожидающие от удовольствия рты пораскрывали. Еще бы: бесплатное развлечение. Только ехидные бабули остались недовольными. Правда, они, говоря дипломатическим языком, резко и даже кардинально поменяли собственную позицию. Загалдели наперебой:

— Что это делается издеся?

— Лежал себе человек — никому не мешал.

— Налетели-похватали…

— Отпусти его, сатана! — завопила более решительная старушка. — Чего привязался? Он безвредный.

Ох и обозлились Леонтьич с Колькой. Достали их кочережки: как дело ни поверни, все милиция виновата. И тут Чибисов предложил… (Я бы скорее поверил, что идея была дежурного — он озорник известный, однако, поди ж ты. Ага, все-таки сбился с третьего лица. Впрочем, записки — жанр непритязательный: стерпят литературные погрешности.)

Словом, пошушукались братья-разбойники у машины с маленько оклемавшимся пьянчужкой, и тот, якобы, вдруг вырывается и прямиком к адвокатскому корпусу. И ну гонять старушенций по кругу — только пыль столбом. Уж очень старался поклонник огненной воды, поскольку за этот цирк его обещали отпустить. Две непоследовательные бабы-ежки в тихом ужасе покинули поле битвы, призывая на помощь силы небесные и участкового. Известно, на Бога надейся… А вот Леонтьич с Чибисом мигом подлетели и «выручили» запыхавшихся гражданок. Те с перепугу слова вымолвить не могли, лишь одна бабуся заискивающе сказала Кольке:

— Ты уж, сынок, крепче в другой раз вахлаков проклятущих…

На этом активные действия обеих сторон закончились.

По моему суждению, история гроша ломаного не стоила. Разве что посмеяться от скуки. Как я узнал позже, ребята и впрямь хохотали от души. Потом заговорили о другом, небось, о девицах. У нас даже старый хрен — Поддатый Винни-Пух не откажется лясы поточить о дамах. Тем временем Дмитрук про себя обмозговывал только что рассказанное, уперев по обыкновению взгляд в оконную раму.

— Нет, промашка ваша вышла, — неожиданно выпалил он, заставив вздрогнуть занятых захватывающей беседой оперов…

Сколько раз примечал: самые пылкие выяснения отношений начинаются с пустяков. В самом деле, о чем мои коллеги битый час толкуют, размахивая руками и недвусмысленными жестами давая понять противной стороне, что у нее винтиков не хватает? Хотя, конечно, такие монолитные натуры, вроде Дмитрука, вечно образуют вокруг себя прибой страстей, да еще оставаясь при этом вызывающе спокойными. Мало-помалу начал понимать, из-за чего сыр-бор разгорелся.

— Да пойми, Николай! — надрывался Птица-Чибисов так, что на шее у него вздулась вена. — Мы ведь живые люди!

— Ты спокойней кричи, — отрезал участковый, — здесь глухих нету, — при этом лицо его окаменело чуть больше, чем обычно.

— Ладно, — Чибисов моментально утих. — Что мы сделали неправильно?

— А то неправильно — сам знаешь.

— Старых кочережек зря попугали? — иронично усмехнулся Птица. — Пожалел…

— Ты личное со службой не путай. Я тебе толкую: тех бабок на пинках треба гнать, где они заводятся, — рассудительно повествовал Дмитрук. — У меня теща похлеще будет. До своей хаты ей дорогу самолично заказал. Почему промеж нас война пошла? Не чужие ведь, жинка опять же…

С речью Николы происходили такие метаморфозы — мы только диву давались. Крымский отпуск разбудил в нем кровь предков, потом он еще где-то нахватался украинизмов и теперь изъяснялся на какой-то опереточной мове. Хохол он был самых голубых кровей: чем больше задиралась Украина перед Россией, тем толще ломти сала притаскивал он на обед. Впрочем, закончим историю его взаимоотношений с тещей.

— Не чужие мы, — повторил старший участковый, — по тому и гоняю ее. — Тут он многозначительно поднял палец. Вечно Поддатый Винни-Пух и Чибис оживленно перемигивались и на удивление синхронно качали голова ми.

— …А посторонних, — строго продолжал Дмитрук, — не то что рукой, словом обидеть не моги. Кто такой сотрудник милиции?

— Родной отец пьянчужкам, — резвился Леонтьич.

— Вьючная лошадь! — уточнил Птица.

— Передвижное справочное бюро, — влез и я. Как тут было умолчать: — Ходатай по чернильным кляузам…

Николай Иванович выдержал паузу, пока мы отмечались, а потом сам ответил на свой вопрос:

— Сотрудник милиции — есть слуга закона. И обязан служить. А некоторые умники возомнили, что они хозяева закона, гегемон.

— Как же ты мне надоел за последние десять лет. — Застонал Леонтьич, облокотившись на стол, — одно и то же каждый день: «…слуга, слуга». Забил себе голову инструкциями, леший, и другим на мозги капаешь. Надо от жизни идти. На каждый случай писульку — не предусмотришь.

Колька Чибисов нервно закрутился на стуле, желая поскорее вступить в беседу. Дежурный из уважения к оперу примолк.

— Слушай, Иваныч, дорогой, — ехидно начал Птица, порывисто сорвавшись с места, — бумажки-то и обязывают нас работать гибче. Дифференцированно. Слыхал такое слово? Нужно вести поиск новых методов.

— Балакай, балакай, послушать можно.

— Да слушай, на здоровье. А лучше ответь. Ты чего у нас, идеальный? И «висяков» у тебя нет, и гражданам не грубишь…

— Во всяком случае, в сговор с дебоширами не вступал и иных промашек за собой не знаю.

— Вот и выходит, — торжественно резюмировал Птица, не отвечая на колкость ради эффектного удара, — что тебя в милиции держать опасно, просто-таки, напросто-таки. Я, может, раскаиваюсь в содеянном. В глубине души. Значит, уже на пути к исправлению. Ты же своих ошибок не признаешь и не видишь их…

— Парни, — не выдержал Леха Чернышев и из своего угла перебил Птицу, — давайте лучше по женскому вопросу. Ну сколько можно цепляться…

— В общем, мое мнение такое, — отмахнулся Николай Иванович, — неправильные ваши действия. И по совести, и по обязанности треба доложить руководству. История все ж таки выплывет наружу. Положено начальнику знать о ней от подчиненных, а не от пропойцы.

— Да ты сам пойди и доложи, Дмитрук, — насмешливо и зло произнес Птица, — прогнись «порядка» ради.

Мой наставник набычился, побагровел.

— Все. Брэк, — стал «разводить» по углам разошедшихся спорщиков Чернышев. — Хватит вам!

Лешка — человек немногословный, если только речь идет не о женщинах. Человек он у нас новый, но сразу попал в авторитеты. Необъяснимый феномен. И проявить-то себя не успел, но в глазах и повадках таилась звериная, первобытная сила, послужившая ему лучшей рекомендацией. Мы, мужики, это хорошо чувствовали, ну а дамы, у тех просто колени подламывались. А с виду-то Черныш невзрачненький, малорослый. Я еще прикидывал, ну, подерешься с ним, я поздоровей — пожалуй, навтыкаю ему; однако не было уверенности, что Лешкина магия победителя развеется… Женщины, как я уже говорил, висли. Алексей, фигурой и лицом не слишком удавшийся, был желанным утешителем для девушек, обиженных судьбой. Впрочем, встречали его и с гордыми красавицами, подступиться к которым у нас духу не хватало. У Чернышева все складывалось удивительно легко. Я завидовал ему…

Да, хочу предупредить. Перед вами мелькают десятки лиц, но далеко не всем придется сыграть большую роль в этой истории. Не каждое ружье, повешенное в первом действии, выстрелит в третьем. Однако я пишу не классический детектив, а записки участкового. Этот жанр не терпит искусственности, он идет от жизни.

Наконец мне удалось добраться до Шилкова, стоявшего у стены. Он загадочно улыбался внезапно возникшей заварухе.

— Вить, — одними губами позвал я его, — есть серьезный разговор.

Мы пошли к выходу. Дмитрук с Чибисовым уже пыхтели за столом, мерясь силой рук. Вечно Поддатый Винни-Пух прыгал около них и делал вид, что роняет Кольке на голову графин с водой. Вот так всегда. Наорутся, назлятся, а потом вполне естественно начинают мирно сосуществовать и даже дурачиться. Оно и понятно, люди давно работают вместе, вынуждены притираться друг к другу. С обычными мерками в нашем отделении пролетишь. Попробуй разберись, кто кому здесь приятель, кто враг? Не забудем, как любит выражаться Ганин, про специфику службы. Милицейское подразделение — оно словно островок в недружественном океане, и аборигенам, чтобы выжить, ссориться просто опасно…

Едва я завел Шилкова в коридор, он схватил мою руку и, скорчив бдительную рожу, прошептал:

— Не пугай меня своим таинственным видом, Анискин.

Выкладывай свои секреты.

Я пропустил «Анискина» мимо ушей и с жаром стал рассказывать об обстоятельствах встречи с Делей Снегиревой. Через две минуты был готов побиться об заклад, что слушал меня Витюля исключительно из вежливости. Почему? Ну, допустим, мадам — слишком мелкая рыбешка для Шилкова, но Михал Моисеич — в самый раз. И чего сегодня так противно ухмылялась Аделаида, советуя не лезть не в свои дела? Витюля быстренько откланялся, пообещав (как всегда) учесть информацию, и спрыгнул с крыльца. Но перед этим спросил, как бы между прочим:

— Слушай, кстати, ты установил хозяина кольца?

В душе сильно рассерженный, я буркнул, что впервые слышу о кольце, каких-то хозяевах. Расхотелось мне откровенничать с Шилковым, словно бес вселился. Витюля растаял в надвигающихся сумерках, а ко мне присоединился Чибис, вылезший продышаться из прокуренного суперблока, и затеял дурацкий разговор. У него всегда так.

— Тебя в толпе мнут? Ногами по тебе ходят, в спину толкают, облокачиваются? — спросил Птица. Глаза его загорелись зеленоватым огоньком, когда он получил меланхолично-утвердительный ответ. — Только это не толпа виновата, — разглагольствовал опер, а я почему-то стал его слушать. — Она ведь из отдельных индивидуальностей состоит. Так вот: это хозяйки глумятся.

— Какие еще «хозяйки»? — вытаращился я.

— Хозяйки жизни, — небрежно бросил Птица, как бы подчеркивая, что говорит о предмете давно известном, даже немного скучном, — ты, будто, не встречал их? Эх, пацан, я-то давно наблюдаю за ними…

— Нашел тайную организацию, — пренебрежительно за метил я, — тоже мне Интерпол.

— Смеяться надо? — иронично прищурился Николай. — Ой- ой, какие мы шутники. Если тебе неинтересно, то наше дело — помалкивать в тряпочку.

— На обиженных воду возят.

— Не будешь слушать?

— Буду, буду. Куда от тебя денешься?

— О, так бы сразу, — оживился Чибис и, конечно, не упустил случая повоображать, — слушай старших, расширяй кругозор, ума набирайся, пацан… Значит, описываю тип хозяйки. Пол — обязательно женский, возраст — от трех месяцев и выше. Полного расцвета достигает к шес- тидесяти годам. Почти всегда квадратного сложения.

Взгляд исключительно пустой, смотрит сквозь тебя. Особые приметы: крупногабаритные сумки, металлический палец, которым они упираются впередиидущему в спину. Характерные признаки поведения…

Птица глубокомысленно сдвинул брови. Видно, истратил все свои академические запасы на обвинительный трактат о бедных женщинах.

— Короче, у указателя могут остановиться как вкопанные, даже если сзади марширует целая демонстрация. А главное, мужиков поливать любят. Принародно, с воплями, визгом. Не вздумай защищаться, пацан! Одной фразой срежут…

— «Что за мужики пошли!» — пробормотал я и подумал, что это на меня свалилось: Деля с Михал Моисеичем, Вечно Поддатый Винни-Пух со вздорными старушками, Шилков с непонятными улыбочками и чумовой Чибис с абстрактными бреднями? Никак, сговор?

— Ага. Вроде того, — победоносно гнул свое Птица. — Возможны варианты. Но слова — это обертка, а конфетка — голос. Из него яд литрами можно выкачивать!

— Ты с женой, небось, поругался? Одна хозяйка, а не род.

— Именно род, пацан, — прямо набросился на меня Чибис. — Жена, тьфу! Глянь, как Они вышагивают. Величавые, в лице ни грамма сомнения в том, что мир придуман для них, по спецзаказу. Протягивают руку и берут, что понравится. Банан, туфли, хорошее место, удобного мужа… Раз пришлось по душе, значит, мое…

Птичка распалился, фразы вылетали, словно раскаленные угли из печки. Я-то знал, чем объясняется Колькино женоненавистничество. Хлебнул он горюшка с тещей. Но сказать сейчас об этом — было смерти подобно. Спасибо, мой намек на жену «проглотил». Николай, наверное, считал, что корни его свирепости произрастают из философских пластов. И потом, напрочь отвергать его жгущие глаголы было бы неверно. Кое-какое рациональное зерно в них имелось. Но…

— Знаешь, Николаша, — желая создать хотя бы видимость объективного подхода к проблеме полов, выдохнул я в похолодевший вечерний воздух, — а у меня есть равноценная категория нашего брата. «Настоящие» мужчины называется…

— А, слыхали, — скрипнул перилом Чибис, — ерунда, пацан. Не пойму, чего ты за баб вступаешься?

— Дай все-таки выскажусь о «настоящих». Желательны бакенбарды. Одежда — позавчерашний крик. Сам герой не сомневается, что смотрится моделью с обложки журнала мод. Прическа экстравагантна. То есть та же претензия на шик — или слишком облезлая, или слишком кудлатая. Курит в тамбурах электричек, пьет там из горла портвейн. Говорит в общественных местах демонстративно громко, полагая, что его речью должны наслаждаться окружающие. О чем я забыл?

— О походке.

— А, ну да… Походка подскакивающая, с покачиванием плеч.

— Наклонности?

— Уже отмечал. Жрет зубодробильный портваген, но утверждает, что не признает ничего из спиртного, кроме водки…

— Видал, видал таких обормотов, — Колька хитро сморщил нос, — но по сравнению с «хозяйками» они — барахло. Не та закалка. И цели фиговые: заморочить мозги какой- нибудь вымазанной косметикой продавщице. Нет, твои настоящие мужчины — несоциальный фактор. Вот хозяйки…

Слушал я Птицу и думал о том, как глупо устроена жизнь. Грызутся мальчики с девочками, дяди с тетями, дедушки с бабушками. Массами, семейно и порознь. А чего ради? Чтобы покомандовать. Не лучше ли жить мирно? Куда там. Тот же Чибис: он из «принципа» до смерти противоборствовать не устанет. Да и я хорош. Не скроешь. Ведь я уверен, что мужчины и мудрее, и честнее. Мы, видно, уже с «мнением»…

 

НАРОД ЛЮБИТ ЛАСКУ

Ганин поразил всех, объявив о назначении празднований. Но и повод, правда, подвернулся более чем подходящий: Александру Васильевичу досрочно присвоили очередное звание. За какие заслуги — оставалось лишь голову ломать. Удивлялись мы неожиданной либеральности нашего начальника — он ведь народ любил держать, как говорят, на длинном поводке. Вроде и не отпускал, но и нарушения субординации не терпел. Словом, сообщение о предстоящем коллективном банкете вызвало в отделении много кривотолков.

Чибисов, имевший на всякие изменения обстоятельств свою точку зрения, прокомментировал новость поутру, едва мы собрались в дежурке:

— А толкуют, что повышения портят натуру. Вот и верь людям, — страсть к зубоскальству была в Кольке неистребимой. — Леонтьич, теперь дядя Саша тебе, глядишь, и стульчик начнет предлагать в своем кабинете?

— Ага, обрадовался, как же. Он предложит… — Вечно Поддатый Винни-Пух не продемонстрировал обычной язвительности по двум причинам: во-первых, он не успевал сразу раскусывать Колькины наколки, во-вторых, грядущая пьянка настроила его примирительно. И все-таки дежурный добавил:

— Предложит. Смотри только, чтобы одно место не разболелось…

Птица скорчил каменную физиономию и с видом первого ученика стал внимать назиданиям разболтавшегося Леонтьича. Тот выудил из житейского багажа явно раздутый пример коварства вождей и начал утомительный пересказ. Едва патриарх смолк, я спросил, ни к кому персонально не адресуясь:

— Нет, не понимаю. Какого хрена дядя Саша расщедрился? Ну не понимаю…

Тут нас всех турнул из помещения помощник дежурного, мол, не даем работать. Гурьбой мы двинулись в «греческий» зал, где из произведений искусств был лишь бюст Ильича, оставшийся от ленинской комнаты, как и доска с надписью «политбюро», но с отодранными фотографиями. Я почему-то вспомнил, как Ганин во время забавного политического путча менял в помещении портреты. Ориентировался на слухи…

— Говорю вам, молодежь, — и тут гнул свое Леонтьич, — угостит он и будет подслушивать, кто что по пьянке скажет.

Такой далекий от наших проблем, криминалист Вадим Околович листал справочник. Полузакрытый фанерной трибункой, он, казалось, пребывает в обычном трансе. Вдруг Вадик громко захлопнул книгу и с легким заиканием произнес:

— Думаю, опасаться подвоха не стоит. Просто АлекСандр Васильевич внимательно читает руководящие документы…

По- моему, от звука этого весьма и весьма тихого голоса вздрогнула вся компания. Точно сам Ганин застиг нас за предательскими разговорчиками. Околович слыл безвредной личностью. Единственно, чем он прославился, так это борьбой за свои шикарные смоляные усы. Наш руководитель испробовал все приемы воздействия, чтобы усач выглядел, как «все нормальные офицеры», но даром старался. Вадим осаживал его с безупречным тактом — сказывалось городское воспитание.

Итак, мы вздрогнули, лишь непотопляемый Чибисов, не растерявшись, крикнул:

— Ну и чего дальше?.

Криминалист, пожав плечами, бесстрастно закончил свою мысль:

— Последние разработки в области психологии указывают на необходимость быть на короткой ноге с подчиненными. Формируется тип демократического лидера, способного сделать гораздо больше, чем въедливый сухарь.

Мы доброжелательно смотрели на вечного молчуна. Еще никто не заставал Ганина за чтением литературы, тем более, прикладной. Чувствовалось, что Околовичу не по себе от такого внимания. Возможно, он уже жалел, что раскрыл рот. Зато отделение думало совсем иначе. Особенно сильное впечатление едкая реплика произвела на меня. Вадим, эта темная лошадка, давно занимал мое воображение. Говорят, птицу видно по полету. Вот и замкнутость Околовича выглядела аристократически. Она никого не обижала. Если в «конторе» что-то затевается, то участие криминалиста в этой выдумке — гарантия ее чистоплотности. А мне не нужно было никаких гарантий, я знал его лучше других…

Ганинское застолье получилось таким, каким оно и должно было получиться. С вытянутыми лицами мы распили шампанское из расчета — одна бутылка на десять человек — и по стакану жиденького чая. Потом начальник любезно произнес:

— Наши представители могут быть свободны.

Нас выставили за дверь, а руководство и любезный гость из района Витюля Шилков остались трескать икру с водкой. Каждому свое. Вновь Вечно Поддатый Винни-Пух сел в лужу с прогнозом. От огорчения он отправился в вытрезвитель ублажать разбуженного зверя. Чибис увязался с ним. И так вышло в очередной раз, что домой я отправился в компании Вадика Околовича. Мы беседовали. Впрочем, болтал я, а Вадим слушал. Вот кто умел слушать. С ним хотелось говорить безостановочно. Незаметно речь зашла о моей работе, доле участкового.

«Сергей, прости меня, Сережа», «Сережа, мне кажется», — так деликатно останавливал порой мой фонтан Околович. Я очень люблю, когда меня так называют. Ни Сережка, ни Серый, ни Сергуха. Обмен мнениями касался разочарований участкового Архангельского. Ошибки собственные, а порой и просто бессилие посеяли в моей душе смятение. Страшно становилось не только за персональный участок. Милицию били-топили кому ни лень, ее подрывали изнутри. И не видно этому гадству конца-края. В отделении частенько разглагольствовали на эту тему, но будто по обязанности. Тут же, подле Околовича, я вдруг почувствовал чуть ли не вдохновение.

— Хреново, — вещал я, — почему кругом столько негодяев? В политике, экономике, частной жизни. Где, черт побери, хорошие люди, о которых так много твердят в школе и книжках для детей?

— По роду своей деятельности ты чаще сталкиваешься с отбросами общества. Называется — профессиональная деформация… — начал Вадик.

— И поэтому все вижу в мрачном свете? — не терпелось «включиться» мне. — Ладно, оставим преступников. А как тебе коллега Ганин?

— Он опытный специалист.

— А человек?

— В системе нужны разные рычаги.

— Ганин — хороший человек?

— Плохой.

— Чего же он сидит в таком кресле?

— Думаю, Сережа, это чей-то недосмотр. Рано или поздно оплошности исправляются.

— Ну да, когда ГАВ генералом станет и счастливо уйдет на пенсию. Звания досрочно получает. Ты вот шибко принципиальный и все-таки подчиняешься этакому дерьму… — неожиданно для самого себя задрался я.

Вадик резко остановился. Обезоруживающе улыбнулся. Лукаво подмигнул:

— Сережа, знаешь, в чем главный недостаток нашего начальника?

— Ну, барин он…

— Точнее, доверенное ему хозяйство Александр Васильевич принимает за личное. У меня другой взгляд на вещи. Я служу не ему, а делу. Ясно?

— Ясно, — меланхолично отреагировал я, — другой бы сказал: «Фигу в кармане держит».

— На жизнь надо смотреть философски, — совсем не обиделся Околович.

— Даты, Вадим, прямо-таки неприступная крепость. Неужели не тянет поскандалить, с завязанными глазами вы тянуть жребий? Доказать всем этим ганиным, что есть на свете вещи поважнее карьеры. Ну ее к чертям, такую жизнь, где правят нарукавники и канцелярские душонки!

Сам не знаю, чего я пристал к Околовичу. Ему бы не составило труда высмеять меня, он же выбрал другое.

— Видишь ли, Сережа, — после некоторого раздумья промолвил мой спутник, — я часто размышляю над тем, что достойнее: скромно, но честно пройденный путь или вспышка, взрыв страстей, поступок — и до сих пор не на хожу категоричного ответа. Вроде бы первое мне ближе, однако иногда…

В тот момент на Околовича любопытно было посмотреть: его тонкое лицо ожило, осветилось (да простятся мне красивые слова), будто ночное озеро в грозу. И я сказал ему, не разжимая губ: «Здравствуй, брат!» В тот момент все говорило за то, что передо мной — окончательно и бесповоротно обретенный друг.

 

И ПРО ТАНЮ

Ночью мне не спалось. Когда такое случается, я, уткнувшись в подушку, думаю о футболе или вспоминаю девчонок своей юности. Футбольная тема — это несколько стоп-кадров о моих голах, подаренных самой судьбой. Однажды почти от центра я забил штуку с окаянной левой ноги. Мяч, подобно ракете, метр за метром набирал скорость и, наконец, со звоном врезался в перекладину. Вратарь, отчаянно пытавшийся достать его, взлетев в воздух, получил удар рикошетом в спину, и мы повели 1:0.

Человек из нашей команды, с которым мы за десять лет объездили стадионов больше, чем у меня пальцев на руках и ногах, как-то растерянно пробормотал, поздравляя:

— Н-да… черт-те что… И как это ты так, а? Чудно.

Он был потрясен. Конечно, не ударом. Нет. Он был изумлен тем, что на его глазах произошло вроде бы невозможное. Мой партнер столько времени волей-неволей следил за мной, моя игра лежала перед ним открытой книгой. И вдруг — чудо.

В раздевалке я клялся всеми святыми, что отлично просчитал ситуацию, но это была неправда. Просто меня точно кто-то толкнул в бок, мол, рискни. Ну, хрен с ним, подумал, рискну. И влепил. Потом сто раз пробовал повторить удар, но тщетно. Может быть, и в самом деле, чудо?

Мне не спалось. Заставить себя «прокручивать» спортивные картинки никак не удавалось. В голову лезли мысли о Таньке. Когда же мы с ней встретились? Время, уступи, верни к чистым ключам отрочества.

Наш старый дом, наполненный невесть откуда берущимися шорохами, вздохами. Маленькая комната, теплая келья. За окном под порывами ветра беснуется одинокая береза. Тихие вечера наедине с книгой. Струится матовый свет. На залитом чернилами столе — школьная тетрадка, вся испещренная стихами. Предчувствие. Чего? Чего жаждут и что никогда не сбывается? Свежего морского ветра? Звездочек на офицерских погонах? Влюбенных девчоночьих глаз? Прочей романтической белиберды? Не знаю. Но дай Бог еще хоть раз пережить это — и мгновенно вспомню.

Однажды раздался стук в дверь. К нам пришла высокая серьезная дама с дочерью, такой же высокой, но более тонкой и выглядевшей очень независимо. Так переступила порог моей крепости Татьяна. На Востоке когда-то говорили: «Она ворвалась в царство его сердца и подвергла разграблению и опустошению».

Я был странным парнем. Скрипучие шкафы, набитые книгами, в которых я знал едва ли не каждую страницу. Между этими шкафами торчали хоккейные вратарские щитки, распространяя запах высыхающей кожи. А в ящике письменного стола очки, редкие лекарства мирно соседствовали с охотничьим ножом. Перед девчонками я робел до крайности. Ударялся в панику или развязно молол несусветную чушь. На свидания матушка гоняла меня палкой — иначе ни в какую не желал покидать своей обители. Все женщины опасного возраста внушали мне почти священный ужас. Оттого, наверное, влюблялся часто и напропалую. Девушки из старших классов казались олимпийскими богинями: прекрасными и совершенно недоступными. А Татьяна! До сих пор нет слов. Она представлялась чем-то особенным из особенного. «Обладательница красоты и ума», как писалось все в той же «Тысяче и одной ночи». Сейчас я смотрю на вещи поспокойнее и понимаю, что впадал в младенческий восторг. Но, Бог с ним, с нынешним моим практицизмом.

Все равно, теплый звереныш шевелится в моей груди, едва вспомню о первой встрече. Смелая Ежик постучала в дверь комнаты, где я скрывался от нашествия чужих женщин. Ей было невесело с мамашей и не хотелось кого-то ждать. И она сочла естественным заглянуть ко мне. Увы, мой вид, признаюсь, не сразил ее. «Ты был какой-то ощипанный. Как гусеночек». Вот таким я запечатлелся в памяти своей невесты.

Зато меня сразили наповал. Не будем спорить: все-таки красота — это талант. Можно пузыриться, ставить над собой психологические опыты, философствовать, но является красавица шестнадцати лет от роду, и все приводится к весьма несложному знаменателю. Жизнь сразу обретает смысл, туманная задумчивость тает, уступая место живому портрету.

Ежик, по старшинству, хотела скуки ради пошалить со мной. Чуть приблизить к себе, ничем, разумеется, не рискуя. Мне, по сценарию, полагалось конфузиться и краснеть, но я под действием ее чар сделался разговорчивым. Не слишком уповая на собственную мудрость, стал делиться книжной, коей за годы моего затворничества накопилось сверх ожиданий. Татьяне, пожалуй, тогда было не до трактатов. Однако моя вдохновенная речь не осталась незамеченной. Я боялся признаться в том, что задел чувства царственной моей гостьи. Боялся и надеялся. И вдруг месяца через два она наносит мне новый визит; да, именно мне (ура!), а не моей маме. Потом все закружилось, завертелось. Накатило время, армия, то да се. Мы везде таскались парочкой. Я вроде бы имел основания считать ее своей девушкой. Но и гораздо позже, вглядываясь в удивительные сапфировые глаза, спрашивал с сомнением:

— Ежик, неужели ты и впрямь любишь меня?

— Да, — весело ответствовала она, — люблю…

А мне плохо верится. Я по-прежнему кажусь себе тем же ощипанным гусиком. А Татьяна — настоящая дама. Годы, точно искусный огранщик, шлифуют ее тонкие черты…

 

СМЕРТЬ ОКОЛОВИЧА

Утром мне надо было заскочить в нашу управу. Документы почитать, отметиться кое-где, новости послушать. Словом, обычное дело. Как всегда, первый визит нанес оперативникам. Люблю к ним заходить, и не потому, что там чаще, чем у других, пахнет выпивкой. В розыске микроклимат особый. Здесь очень ценят юмор. Но в тот день, едва отворив дверь, я понял, что нынче ребятам не до шуток.

Колька Чибисов с мрачным бледным лицом сидел за столом и разглядывал собственные сапоги, облепленные высохшей грязью. Лежа Чернышев молчал, облокотившись на подоконник. По комнате, медленно ступая, ходил Дмитрук. Прижимая бумагу перевязанной кистью, что-то строчил Леонтьич. Казалось, в кабинете царил страшный разгром, хотя, кроме чибисовской обуви, ничего непривычного там не было.

— Что случилось? — спросил я, предчувствуя неладное.

— Посиди, — голос у Николая Ивановича сорвался. Он прокашлялся. Желание узнать о неизвестной беде достигло предела, но нарушать мертвую тишину я не решался.

Наконец Леха шевельнулся у окна, обхватил руками плечи, словно защищаясь от колючего ветра, и неожиданно бросил:

— Потеряли мы трех человек… И твоего…

— Кого? Когда? Да ты что…

Десятки вопросов просились на язык, и я молотил им и молотил. Страшно было услышать ответ, узнать имя. Хотя в отделении людей немало, я почему-то сразу решил, что погиб и Вадик Околович. Интуитивно почувствовал и, не дожидаясь подтверждения, стал лихорадочно думать. О чем? Смешно и грустно признаваться. Думал, как изменить то, что изменить уже не мог никто. Какие только мысли не промелькнули в голове. Невозможно было освоиться с тем, что нет парня, который обязательно превратился бы в близкого моего друга. Если Вадим погиб, то ни одно лекарство и даже чудо не воскресит его. Передо мной медленно поплыла стена с портретом президента, окно, полузакрытое фигурой Чернышева. Я схватился за сейф и прильнул разгоряченным лбом к студеной стали.

— Неужели Вадик? — с непослушных губ, разом пересохших, сорвался главный вопрос.

Дмитрук придвинулся откуда-то сбоку и взял большой теплой ладонью мой локоть. Я посмотрел в его глаза. Они были отрешенными и, вместе с тем, они недвусмысленно передали то, что висело в воздухе. Я угадал! В другое время оставалось бы только подивиться такому предвидению. Тогда же я освободил локоть и двинулся прочь из комнаты. Трагическая весть наконец нашла себе местечко в моей душе. Теперь я нуждался в одиночестве. Больше ни о чем не хотелось знать и слышать. Весь мир закутался мраком. Меня, как сорванную ветром былинку, понесло от крыльца, над полями, посеревшими проселками, к березовой роще. На меня точно набросили прозрачную накидку. Пропали звуки. Кажется, шел дождь. Ноги сами несли вдаль. Сознание отключилось. И, словно смертельно раненный зверь, шел я в потайной уголок проститься с жизнью, в которой не стало места для Вадима. Плелся проститься в лесную чащу, поближе к матери-сырой земле.

Упал спиной на колючий стог, голова утонула в душистом сене. Совсем рядом с моим лицом по соломинке взбирался жучок. Без спешки, деловито. Внезапно «появился» звук. Верещали невидимые птахи, где-то тарахтел переливисто трактор, оглушительно застрекотал кузнечик. Под сердцем нарастала тягучая боль. И тут же хлестанула, как штормовая пена. Я вскочил, чтобы не задохнуться, и снова качнулся в неведомую сторону. Весь день промотался среди молчаливых зарослей, мокрой травы в поисках снадобья от неизбывной боли. Говорят, человек ко всему привыкает. И душа у него, мол, всеядна, будто брюхо акулы. Неправда, переварить смерть Околовичая не могу до сих пор…

Вечером я отправился к родственникам Вадима. Непросто было решиться на это. Околович погиб, и все погребальные ритуалы — официальные и неписаные — представлялись малозначительным суетным делом. Вспоминаю запоздалые разговоры о погибшем, которые велись у каждого угла. О нем судили верно. Скромный честный человек. Да, он был таким, но в большинстве поминальных речей не ощущалось настоящих чувств. Никто не знал криминалиста так, как я. Разумеется, кроме его родственников. В отделении никто не смог понять, кого мы лишились. Ну что могли сказать о нем наши ребята? В конторе Околовича вечно окружала пустота. Выпускник университета, белая кость, он оставался непонятным другим. Он легко сделал бы карьеру, но торчал на скромной должности. Физический недостаток — заикание — обрекало Вадика на обособление, вольное или невольное. Некоммуникабельность криминалиста сразу приписали высокомерию.

Сколько раз замечал: первое впечатление, особенно неблагоприятное, отбивает у людей охоту глубже разобраться в чужом характере. Пожалуй, и я бы проскочил мимо подлинного Околовича, если бы не моя привычка, оставшаяся с журналистских времен. Люблю раскладывать «по полочкам» повстречавшийся мне народ. Занятие трудоемкое, но ведь охота пуще неволи. И еще, Вадик меня всегда интриговал.

…В доме Околовичей я сразу ощутил привкус безысходного горя, слепого отчаяния и благородного смирения. Мне стало жгуче стыдно за самовольно присвоенное право особо печалиться о погибшем.

Мать Вадима из прихожей повела меня в комнату. По пути сообщила, что Вадик много рассказывал обо мне. Нет, не подвело меня предчувствие. Искоса поглядывал на Марью Николаевну, но не видел признаков страдания…

Однажды я попал в одну скверную историю. При мне били человека, уже раненного ножом. Мы с напарником бежали, чтобы прорвать гущу драки. Холодной молнией сверкнула в свете уличных фонарей сталь. Ярость вскинулась в нас, она слепила и выворачивала сумасшедшим темпом мышцы. Однако первый же подлый удар по телу, из которого лилась теплая кровь, остановил меня. Лучше бы я совсем не родился на свет, чем видеть такое. Трудно сказать, как удалось заставить себя растаскивать копошащуюся мразь, а потом преследовать убегавших. От шока, вообще-то, погоня частенько спасает. Вот и тогда хотелось растворить впечатление от кошмара игрой в догонялки…

Рано или поздно кто-то приказал возвратиться назад и ждать машины «скорой помощи» около потерпевшего. Автоматически подчинился. Опять то же пятно на ночном асфальте, выхваченное светом качающейся лампочки. В центре — бесформенный ком, лишь отдаленно напоминающий человеческую фигуру. И опять в душу влезло ошущение только что пережитого. Помню, точно электрический разряд проскочил по нервам. И тут, о, ужас, ком зашевелился. Мужчина протягивает ко мне руки, очень длинные, и стонет. Стонет надрывно, визгливо, моля о милосердии. Странное дело, ни капли жалости не нашлось к этому несчастному. Только брезгливость, словно он был прокаженным, нечистым. И только профессиональный долг заставил прийти на помощь.

Сидя напротив Марьи Николаевны, я вроде бы не к месту припомнил старый случай и вдруг понял, почему у фонарного столба оказался способен на жестокость. Получалось, что я сопереживаю лишь тем людям, что сдержанны в своем горе. Лицо матери Вадима было спокойным, правда, чуть заплаканным. И все-таки таилось в нем нечто, от чего у меня перехватило дыхание, и слезы покатились одна за другой. Судороги сковали язык, и в «просвете» между ними я твердил:

— Не могу… извините… не могу…

Марья Николаевна обняла меня, прижала голову к своему плечу. Словно впитывала часть моей боли.

— Поплачьте, Сереженька, поплачьте, вам легче станет, — ласково промолвила она, — потом будем Вадимовы фотографии смотреть…

Этого я уже не выдержал и выскочил в коридор. Когда, немного успокоившись, вернулся, то увидел, как Марья Николаевна перебирает карточки. Мы принялись вместе вглядываться в них, молчаливо моля смерть о маленькой уступке. Чтобы хоть с кусочков фотобумаги Вадик откликнулся на нашу скорбь. Не знаю, как это случилось, но просьба дошла до грозного адресата.

Он вернулся, подал знак с одного из снимков. Вадим стоял, прислонившись к стволу дремучей ели — такой живой, органично вписавшийся в природу, греющий кожей щеки шершавую кору дерева.

Мне хорошо знакома история этого фото. Ведь рядышком, «за кадром», сидели у костра Яцек Юргелевич, я и Наташа. Девушка, от рук которой всегда пахло спелой вишней… Расскажу о ней, ибо вечер с матерью Вадима закончился в молчании, и больше мы не встречались.

 

НАТАЛИ (ОТСТУПЛЕНИЕ)

Познакомились мы с ней при необычных обстоятельствах. Это случилось, по-моему, так давно. В самый разгар моей маеты с кольцом. У меня появилась идея показать антиквариат городскому ювелиру. Неофициально. И личину себе придумал. Корреспондент районной газеты. Все играл в конспирацию. Поэтому предстояло утрясти с моим бывшим завотделом и бывшим плотником Куркиным кое-какие детали предстоящей операции. Ювелиры — народ недоверчивый, мог последовать звонок в редакцию по поводу полномочий «литсотрудника» Архангельского.

Я люблю возвращаться после долгой разлуки даже к тем людям, с которыми меня мало что связывает. И не только к людям, но и к улицам, вещам, настроению, времени. Наверное, тяга к воспоминаниям — штука чисто возрастная. Только с каких лет это начинается? Один писатель сказал, что юность не кончается в какой-то определенный день. Действительно, разве что ненормальный станет утверждать: дескать, с такого-то часа он более не юнец, а зрелый муж. Другое дело, промежуточные финиши. Как в велогонке. На каждом — можно заработать очки на корысть своей мудрости. Она, и только она — вечный миротворец, унимающий страх перед пролетающими месяцами. Поистине, мудрость — религия безбожников. Тогда я спешил к очередному финишу.

Куркин встретил меня приветливо. Я застал его за изложением очередной байки. Редакционные дамы, потягивая сигареты, лениво внимали корявой речи. Все было по-прежнему, будто я лишь вчера ушел отсюда, хлопнув в сердцах дверью. Хотя, возможно, на картине, представшей передо мной, несколько сгустился «слой пыли».

— Здорово, начальник, — в улыбке растекся, как поджаренный на масле блин, Виктор Петрович, — молодцу, как говорится, и форма к лицу. Назад пришел проситься? Хи-хи…

Беседа поначалу завязывалась туго. Еще входя в подъезд, я едва сдержал волнение. Память заскрежетала, разматывая свои цепи. Что уж я мечтал увидеть, непонятно. Слава Богу, вовремя понял: этим людям, как ни обидно признавать, плевать на мое существование с самой высокой крыши. В голову заползла тоскливая мысль: чего приперся к ним? Идея с поручением от газеты уже представлялась надуманной и какой-то детской. Возникла неловкая ситуация. Словоохотливость Куркина еще более обостряла ее. Мне говорить не хотелось, а удалиться без объяснений мешали правила хорошего тона, которым, по крайней мере перед этой публикой, не следовало изменять. Нас выручил Толик Чистовский — ответственный секретарь. Влетел в дверь, как бомба, и сразу кинулся ко мне.

— Але, старина, будешь долгожителем. Помянули минуту назад твое имя, а ты, бац, в гости пожаловал.

— Зачем я тебе понадобился, Толя?

Я сознательно не упомянул в вопросе его кличку — Анатоль Бешеный. Он был обидчив. А прозвали его так за стремление вечно что-то устраивать, организовывать. Он постоянно кипел, брызгался слюной. И почти ничего не доводил до конца. Он мчался по жизни, словно глиссер, стрекоча и поднимая не очень серьезные волны.

— Так ты еще ничегошеньки не знаешь? Хорош гусь! — Чистовский строго посмотрел на меня. Даже осуждающе.

— Да ладно, не тяни. Просвети нашу серость.

— Ишь, прибедняется. Блюститель порядка, елки-палки, — Бешеный Анатоль апеллировал к чуть взбодрившимся дамам. — Ты хоть следишь за культурной жизнью района? Родную газету читаешь? Прошу не врать.

— Ну, в известной степени…

— Ба! — завопил Чистовский. — Пан Архангельский газет не читает! Недаром на вашего брата столько жалоб пишут. Ларчик-то просто открывается. Не ценят синие шинели силу печатного слова.

Этот болтун был буквально нашпигован газетными штампами и мог развлекаться на своем наречии до бесконечности. Я дал ему на базар минут пять, а потом оборвал:

— Сворачивай прения. Времени у меня в обрез.

Он еще чуток потарахтел, полюбовался на себя в зеркало, принадлежавшее хозяйкам комнаты, и, наконец, смилостивился.

— Слушай, лейтенант, к нам на заработки прикатили звезды театральных подмостков. Из областного центра.

Кстати, я рецензию нацарапал о гастролях. На ваши глаза, сэр, она, разумеется, не попалась. Жаль. Труппа в полном составе рыдала от чувств. Я им при встрече удочку закинул. Мол, слабо, ребята, в футбольчик сгонять с местными любителями? Они, знаешь ли, загорелись. Спасибо, Анатолий Поликарпович, за приглашение, и все такое…

И тут в комнату вплыла редакторша, неизменно неприступная и еще более самодовольная, чем прежде. Мне слегка кивнула и устремила холодный взор на Чистовского. Тот враз поник, съежился.

— Толя, где третья полоса? Сколько можно говорить? Когда же мы будем работать? Мне пора ехать в типографию. Ну? — вопросы Купчиха задавала с видом оскорбленной добродетели.

Дверь захлопнулась, но всполошившийся женский триумвират во главе с Куркиным по инерции строчил невесть откуда взявшимися ручками. Потерявший павлиньи перья Анатоль Бешеный сдавленно пробормотал:

— В общем, игра послезавтра, в шесть. На городском стадионе. Сойдешь за внештатника. Обязательно приезжай…

Я едва успел мотнуть головой в знак согласия, а он уже исчез за порогом. Теперь-то для прощания настал самый подходящий момент. Ни один знаток этикета не упрекнул бы меня в невоспитанности.

Спускаясь по лестнице, я снова ощутил волнение. В коробке из старых обшарпанных стен, превратившейся в камеру машины времени, перенесло меня на годы назад, в самый расцвет юности. Я сподобился подышать воздухом, который пьянил когда-то. Наркотик мечтаний и грез! Он заставлял думать о близких удачах, возможной бесконечности жизни, больших и маленьких радостях. Прекрасное ощущение. И черт с ним, с неизбежным разочарованием, горьким пробуждением.

Хороша логика! Там — поклон мудрости и увяданию, здесь — гимн беспечности, проклятие леденящей душу рассудительности. Аи да я!

Повесть жизни пишется сразу набело, без черновиков. И коль ляпнул кляксу, так она и останется памятником собственной глупости. Впрочем, глупости ли? Разве природа-мать последовательна в своих проявлениях? Увы, увы. А ведь мы ее дети…

К матчу с артистами я готовился основательно. Почистил бутсы, постирал гетры, любимые — белые, без единого пятнышка. Долго выбирал футболку. В конце концов Дмитрук, ошалевший от моих стенаний, где-то достал майку с динамовской эмблемой. Все долгие два дня меня не покидало беспокойство. Среди утомительных хлопот я вдруг останавливался и вполне разумно внушал себе: «Ну какого лешего ты сходишь с ума? Чистовский — форменный трепачишка. Толя давно забыл об обещании. Да и этот матч, скорее, игра его воображения. Успокойся, не трать зря порох».

Но не лишенные здравого смысла самовнушения делались лишь для отвода глаз. Я отлично понимал, что двину в райцентр, даже если начнется землетрясение. Однако признать сей факт значило признать и то, что я, собственно говоря, малое дитя.

Но разве можно с этим согласиться? Ведь я — довольно рослый парень, в погонах, при невесте, с жизненным багажом. Впрочем, футбол из всех своих поклонников делает младенцев.

И еще, о сомнениях. Они, как игра в жмурки с самим собой. Я верю в одну примету. Если заранее охаивать какое-нибудь мероприятие, то оно не должно сорваться. А самое лучшее — опоздать на него…

Примета не подвела. Анатолий, в порядке исключения, не упустил на этот раз ни одну мелочь. У входа на стадион висела потрясающая афиша. Ее бойкий текст круто менял маршруты прохожих. Зрители, оседлавшие лавочки на трибунах, настырно разглядывали мою форму, пока я пробирался к раздевалке. Кое-кто из команды редакции уже торопился на поле. Вадик Околович похихикивал за моей спиной. Ждал, что мне влетит. На какой-то момент я пожалел, что пригласил его с собой. Но Чистовский, Чистовский! Жулик из жуликов. Набрал ребят из местного «Мотора». Два-три сезона я бегал с ними, поэтому лица их мне были знакомы. На крыльцо, как ошпаренный, выскочил сам великий организатор.

— Ты что, ошалел? — делая страшные глаза, заорал он.

— Его здесь ждут. Человека, понимаешь, не хватает, а он является ко второму действию, да еще погоны нацепил, — возмущался Анатоль, потом его внимание привлекла скромная фигура Околовича.

— Играешь? — заинтересованно спросил Чистовский у моего спутника. Получив отрицательный ответ, вновь обрушился на меня:

— Акула пера…

— Ладно, ладно, — миролюбиво перебил я, — то-то, смотрю, у тебя коллектив сплошь писательский. Они хоть нонпарель от петита отличат?… А насчет погон, не обессудь — мотались с приятелем в управление, в кадры. Туда без мундира на порог не пускают.

Анатоль Бешеный, досадливо махнув рукой, помчался в судейскую. Проход был свободен…

К приветствию я прискакал с высунутым языком, но успел персонально пожать руку главному рефери, вечно бритому Сашуре, неотъемлемой детали спортивной арены, что-то вроде таблицы областного первенства. Давным-давно мы, сопляки из группы подготовки, взирали на него, не тая беспредельного обожания, На тренировках он откалывал такие номера! Потом Сашура уехал в столицу, поразил страну угловатым дриблингом, вылез в чемпионы — и вдруг его фамилия изчезла со страниц газет. Мы думали, травма, но все оказалось гораздо проще.

Однажды он заявился в команду, заносчивый и, вместе с тем, растерянный. Из верхнего кармана кожаной куртки торчала ленточка. Мы прекрасно знали, что она от золотой медали. Вечером Саня напился в раздевалке, угощая любого, кто входил. Тогда никто особенно не удивился: все-таки человек в кои-то веки попал в родные края. Лишь Васильич, наш тренер, вертелся около знаменитости, а парни еще нехорошо про это подумали. Забыли, как дед Васильич воспитывал его. На поле за ручку привел, жалел, не торопил, а когда Сашура «прорезался», показал его кому надо. Тогда же нам показалось, что тренер специально заботу показывает, дескать, смотрите, чемпион для меня по-прежнему ушастый мальчишка, не больше. Прошла неделя, и Сашкин тайный недуг стал для окружающих явным. Конечно, первым в неудачника мог бросить камень сам Васильич — он уж и «заслуженного» получил, а звание-то не отнимут, и оскорбиться ему было в самый раз, но наш старшой еще долго возился со своим горюшком. По разным лигам пристраивал, клятвенные письма рассылал авторитетным коллегам. Давно люди поняли, что спился Сашка, а Васильич не желал верить. В конце концов вернулась закатившаяся «звезда» домой. Оформили Сашуру рабочим на стадион. Иногда он влезал в бутсы и выходил на газон в составе «Мотора». Протащил раз-другой мяч от ворот до ворот, зрители за сердце хватаются — какой игрок пропал, а тот уже ковыляет к бровке — меняться, воздух ртом судорожно хватает.

Заурядная история, она лишь тому нервы пощекочет, кто собственными глазами подобное видел…

В общем, пожал я Сашке руку, а он, по старой традиции, хлопнул меня сзади по трусам. Ритуал. Игра получилась так себе. В одну калитку. Артисты почти сразу замучились, а наши стали академично раскатывать шарик. Ну, и голы влетали. Почему-то чаще других забивал их я. Подфартило, да и ребята мне подыгрывали. В футболе есть закон: коль у кого пошло, на того и работают.

Анатоль Бешеный носится кругами, счастливый, верещит без умолку. Комедия.

Судья дал свисток об окончании. На траву кучу призов вытащили. Городские спонсоры решили не ударить в грязь лицом перед облцентром — завалили труппу призами, а про нас словно забыли. Мы понимали, что дело не в результате, но все же…

И тут направляется ко мне чужой капитан, по виду мой ровесник, и отдает кубок. На ухо шепнул:

— Так будет честнее.

На трибунах — буря. Конечно, слов никто не слышал, но и так все было ясно. Кстати, парень этот мне понравился. И не за свой жест. — Что ни говори, служители искусства — народ особый, могут и на публику сыграть. — Он мне «показался» за поведение на поле. Выглядел лучше своих собратьев, но ни на кого не орал.

В раздевалке суетился Сашура — чуял, что тут без «разбора» не обойдется. Стояла обычная колготня. Кто-то искал потерявшийся ботинок, кто-то шлепал босыми ступнями по плиткам в душевой, а записной юморист откалывал дубовые шуточки, но они «проходили». Ребята начинали расслабляться.

Шурик притащил два чайника с пивом. Начиналась круговерть. И тут неожиданно заходит капитан-артист и весьма галантно произносит:

— Друзья, большое спасибо за игру. Мои коллеги получили огромное удовольствие.

Команда сразу заорала. Гостя стали похлопывать по плечу, угощать напитком пенным. Чистовский вьюном вертится. Надрывается, бедняга. Угораздило же его попасть в журналистику. Между тем визитер останавливает взор на мне и говорит:

— Можно тебя на минутку?

Я пожимаю плечами. Разумеется, польщен, но что бы это значило? В коридоре, грохоча дюралевыми шипами по деревянному настилу, шествовали на тренировку мальчишки. Неспокойно смотреть на такие сцены. Притягивает это зрелище, как смена почетного караула. И ничего ведь особенного: юнцы самые обычные, в вылинявших футболках. И я так когда-то…

— Давайте знакомиться поближе, — застрекотал выскочивший следом Чистовский. Чутье у него все-таки уникальное. Да и нахальства не занимать. Не то что у моего бедного сопровождающего Вадима, стоит в уголке, точно никакого отношения не имеет к моему триумфу.

— Ян Юргелевич, — представился артист, — но чаще меня зовут Яцек.

Я, разумеется, не стал признаваться в том, что частенько приходится отзываться на прозвище «Анискин». Впрочем, и Анатоль Бешеный проявил столь несвойственную ему скромность. Церемонно раскланялись: «Сергей» — «Анатолий Чистовский».

— Дело в том, что нашим очень приглянулись здешние места, — сообщил новость капитан, — и мы хотели бы попросить вас, если можно, сопровождать нашу группу.

Боимся потеряться в лесу, — улыбнулся он.

Толик аж зарделся от удовольствия, я же призадумался. Соблазнительно, конечно. Но команду бросать не годится, деньги, к тому же, на выпивку сдал, да и Околовича надо пристроить, не бросать же приятеля.

Заметив мои колебания, Ян весело сказал:

— Ай-ай-ай! Нехорошо, хозяева. Нехорошо. Хотите бросить гостей на произвол судьбы?

Поддел, черт речистый. Куда было деваться. С Вадимом устроилось просто: ни он, ни приглашавший не возражали провести время вместе. Зато в раздевалке пришлось выслушать целую отповедь, едва предателем не обозвали. Слава богу, хоть денег не вернули, то есть дали шанс на исправление.

У ворот стадиона нас ждали. Человек пять-шесть. Две девчонки. Эти, не скрывая любопытства, вытаращились на меня. Еще бы: то парень бегал в трусишках по полю и вдруг является в кителе — суровый лейтенант милиции. Это им не театр…

Перед походом отоварились в коммерческом ларьке. Запросы у областной компании оказались серьезными. Бешеный озадаченно моргал.

— Что вы хотите? — прокомментировал покупки Юргелевич, — шмотки и жратва для богемы почти смысл жизни.

Вадик держался молодцом, выложил последние гроши — и ни один мускул не дернулся. Толик, как обычно, при расчете куда-то отлучился.

Отправились мы на реку. Ох и погода стояла. Ох и погода! Нипочем не поверишь, что такие дни могут повториться. Полная гармония в природе. И человеку легко и спокойно. Хотя поначалу я чувствовал себя неловко. Жалел, что связался с артистами. Они никак не могли выбрать верный тон. Пытались говорить со мной и Вадимом на каком-то диком жаргоне, на котором изъясняются в плохих кинодетективах. То и дело проскальзывали покровительственные нотки. Это меня здорово злило. И решил я поиздеваться. Стал «кормить» ребят небылицами, услышанными от Вечно Поддатого Винни-Пуха. Поразительно, до чего малосведуща публика в нашей милицейской кухне. Болтал-болтал да притомился, к тому же одна из девушек смотрела на меня с легкой иронией. А я силился вспомнить — как же ее зовут. Наша вереница двигалась по лесной тропинке, и недоверчивая слушательница, на мое счастье, налетела на выступивший из-под земли еловый корень.

— Осторожнее, Наташка! — заверещала ее товарка.

Я так и записал. Больше ничего примечательного не случилось, и мы спокойно добрались до Золотого пруда. Все сразу захлопотали. Парни разложили костер, Наташа с подругой возились со снедью. Та хранилась в неприметном прежде рюкзаке. Я таращился на его содержимое. Да, вот для кого футбол — не более чем повод для пикника. Затоварились лицедеи основательно. Шашлык, помидоры, лук, импортные банки-склянки. Когда-то, до бешеной скачки цен, мы с приятелями позволяли себе подобную роскошь частенько. Теперь же… От давно невиданных яств зверски разыгрался аппетит.

Дела у костровиков шли не ахти. Огонь утопал в густых клубах, да и дровишек запасли — кот наплакал. Мальчикам явно опыта не хватало. Вынужден был срочно засучить рукава…

Анатоль, поразвлекавшись с фотоаппаратом, принялся засыпать слащавыми любезностями Свету — вторую девицу. Увлек ее на родник — за ключевой водой. Экий хват. Скромный Вадик приташил несколько небольших бревен и принялся мастерить сиденья-лавки и импровизированный стол. Когда от шипящей баранины потянуло ароматным дымком, заставившим затрепетать ноздри, экскурсия дружно собралась у углей. Прозвучали первые тосты. Сами собой образовались маленькие группки.

Я стоял бок о бок с Яном. Сначала калякали на спортивные темы, но недолго. И вообще, он держался запросто, поэтому и мне ничего не осталось, как отбросить ехидничанье. Яцек очень естественно перевел разговор на свое прошлое. Вырос он в Белоруссии, в глухой деревушке. Чтобы попасть на российскую сцену, долго боролся с акцентом. Перед экзаменами в театральное зубрил наизусть текст и даже ответы на возможные вопросы. И провел-таки старых зубров. Поварился он во всяких котлах от души. Выходило, что на одно везение у него приходилось десять неудач. Ян не бил на жалость, скорее, со мной вместе удивлялся тому, как сумел выбраться из передряг.

Я блаженно улыбался и размышлял о том, что больше в театре не смогу всерьез воспринимать Юргелевича-артиста. Игра на сцене — это волшебство; люди, выходящие на нее, становятся полубогами. Ну а какая сказочная сила у самого обыкновенного парнишки, который глотает сухое вино из одного стакана со мной? Мне уже приходилось переживать развенчание кумиров. Еще в армии. Тогда я поклонялся моим командирам-вертолетчикам. Все у них было какое-то особенное. Особенно впечатляло их мужество. Стоило экипажу (иногда брали и меня) забраться повыше, у меня выступала испарина, а они хоть бы что. Но однажды мы загремели. Двигатель отрубился, включилась авторотация — винт заработал самостоятельно. Мы же стали сходить с ума поодиночке. Я забрался в хвостовую балку и наблюдал развенчание супергероев. Впрочем, страхи оказались напрасными: «стрекоза» брякнулась с пустяковой высоты и отделалась погнутыми амортстойками, а летный состав — шишками. Своими воспоминаниями я поделился с собутыльником.

— Зачем ты полез в балку? — спросил он.

— «Старики» говорили, что при любой катастрофе она остается целой. Шкуру свою спасал. Ну и поболтало меня, как горошину в свистке.

Ян хмыкнул.

— А почему ты с парашютом не прыгал? — раздался чуть насмешливый звонкий голос. В наше общество незаметно внедрилась Натали. Вид ее был задорным и победоносным.

— Так в вертолетной авиации парашюты не полагаются, — пустился я, несколько огорошенный, в оправдания, — без пользы они. Машина тяжелей человека, быстрее падает и еще винтами рубит…

И уставился на насмешницу. От робости, от отчаяния я перешел к наступлению. Нахально округлил глаза, но девушка не опустила ресниц. Зрачки потемнели, влажно блеснули белки. А я… не засмущался. Обычно в подобных ситуациях мои щеки чуть не шипят от прилива горячей крови. Однако сердце стучало так, словно старалось пробить грудную клетку. И во рту стало сухо.

О, Наташа! Я так и не разобрал: красивая она или нет. Вызывающая и неприступная, плавные жесты и мальчишеские манеры. Благоуханные волосы до талии и этот темный, завораживающий взгляд. Я был в панике. Околдовала городская чертовка сельского парнишечку.

Вечерело. Уголья под набегами ветерка то белели, то багровели, высвечиваясь переливающейся картиной среди темных трав. Братия подпала под очарование сгущавшихся сумерек. Кто-то хорошо поставленным голосом читал стихи. За прудом, в лесничестве, коротко заржала лошадь, вода тихо хлюпала у размытого берега. Да еще Околович петушиным, странно-незаикающимся голосом толковал ночному слушателю о равенстве и справедливости.

И сколько это длилось? Вернул нас на грешную землю маленьких радостей пионерский крик Анатоля Бешеного:

— Айда купаться!

И ребята как сумасшедшие рванули к Золотому, который уже парил. Мы с Яном задержались. Наталья, успевшая сбросить платье, принялась подзадоривать нас.

— Ой, гвардейцы-молодцы, иль в армии не служили?

Скидывай обмундирование!

Юргелевич хохотнул, встал на руки и, дрыгая ногами, вытряхнулся из рубахи. Под несмолкаемые подзадоривания:

— Эй, плавать, что ли, не умеете? Утонуть страшитесь, люди футбола? — Он выскользнул из брюк и помчался в водную стихию.

Я скинул расстегнутую рубаху и взялся за брючный ремень. Наташа не умчалась с Яцеком и явно ждала меня. Я затоптался — чужая женщина, а у меня стать не суперменская, да и трусы домашнего использования. Откуда было знать…

— Между прочим, — занудным тоном экскурсовода начал прикрывать свое отступление, — вы собираетесь погрузиться в водоем с весьма поэтичным названием и даже не поинтересовались, почему он так называется.

— А действительно, почему?

Она очень естественно отвернулась от меня. Глупо было не воспользоваться моментом. Выпрыгивая из штанин, продолжил пояснения:

— Пруд неглубок. На берегах растет много старых кленов. Осенью желтые листья падают в воду и, опускаясь вниз, выстилают дно сплошным ковром…

— Красиво, — Наталья повернулась, и в голосе исчезла издевка: — Добрый вечер, Золотой пруд!

Она классически поклонилась вечерней воде и погрузила в нее белеющее тело.

Следом двинул и я. Кругом орали, плескались, Света отчаянно визжала. Как тут было не ввязаться, не помракобесничать? Старался я от души, и вдруг почувствовал на плече чью-то холодную руку. Враз угомонился, поскольку тут же понял, кому она принадлежала. Кто-то обнял меня сзади и горячими губами стал ловить мои…

До автобусной остановки нас с Околовичем провожали все купальщики. Я шел под большим впечатлением. Анатоль торопил народ, мол, опоздаем на последний транспорт, и милиция застрянет в райцентре до утра. Меня это вполне устраивало потому, что я хотел твердо увериться: было то, что было, или не было. Однако разгулявшийся Околович, продолжая нести околесицу Яцеку об их общих белорусских корнях, заторопился.

— С-сережа, и вп-прямь оп-поздаем…

Автобус — ветеран районного движения — еще стоял на месте, но фыркал от нетерпения. Мы рванули. У подножки я притормозил. Наталья от нас не отстала. Она протянула мне клочок бумаги и, не обращая ни на кого внимания, громко сказала:

— Там мой телефон. Звони обязательно.

Юргелевич с радостным удивлением наблюдал за этой сценой. Наталья чмокнула меня в щеку на прощанье и убежала, а Ян, покачивая головой, весело говорил:

— Ну и лейтенант, ну и хват, и когда только успел…

На обратном пути Вадик старательно доказывал, что самый легкий и приятный народ в мире — это артисты. Но я не слушал своего попутчика, хотя, дойди его слова до моего сознания, я бы обязательно согласился.

Отчаявшись разговорить меня, Вадик деловито спросил:

— А фотографии твой Чистовский пришлет?

Анатоль Бешеный прислал. Кто мог подумать тогда, что это фото станет последним в жизни криминалиста…

 

УБИЙЦАМИ НЕ РОЖДАЮТСЯ

Неделя началась с приезда районного начальства во главе с представителем из области. Еще в пятницу Ганин срочно созвал совещание для узкого круга. Все было погружено в атмосферу таинственности. Ганинский секрет Полишинеля. О нем знал каждый сотрудник. Гибель Вадика и еще двух коллег не могла не вызвать далеко идущих последствий. ЧП, весть о котором разнеслась по округе, всколыхнула всех. Убийство трех офицеров — разве это возможно в нашем захолустье? У нас и мафии, и рэкетиров порядочных нет. Так, мелюзга уголовная по заброшенным домам и отдаленным лавочкам шурует.

Случай был и в самом деле нелепый. Начался он в Тучине с бытовой бузы. Бригадир-строитель Сенцов, человек, по мнению соседей, предельно уравновешенный, вроде бы непьющий, день-деньской хлопотавший в собственном огороде, неожиданно устроил дома пьяный скандал. Выгнав на ночь глядя жену и детей за ворота, он заперся на веранде с охотничьим ружьем. По всей улице неслись его угрозы пристрелить каждого, кто попробует войти к нему. Для пущей убедительности Сенцов дважды выстрелил через открытое окно…

Услышав эту фамилию, я сразу вспомнил нашу встречу на заброшенной стройке. Эпизод из моей журналистской практики. На память пришли его инициалы А. Б., с расшифровкой — Александр Борисович, вагончик на спущенных колесах, сам старшой — здоровенный, краснорожий, со вставными зубами неоднородного цвета. Кажется, именно он дал мне листок — написать прошение об отставке на имя Купчихи. Вот ведь как жизнь поворачивается…

Сообщение о семейном скандале, переросшем домашние рамки, дежурный довел до Ганина, который за каким-то чертом застрял в отделении. На оперативной машине ГАВ за десять минут домчался до поселка. Видать, оперативное прошлое взыграло. Местный участковый, не по бумажкам знавший о самодурском характере бригадира, предложил наглухо отсечь его от остальной части Тучина и подождать прибытия группы захвата. Был расчет и на то, что Сенцов за два-три часа придет в себя, одумается. Ведь он не рецидивист, которому нечего терять.

Но Ганину не терпелось действовать. Он пригнал в опасную зону чуть ли не весь личный состав отделения и затеял что-то наподобие игры в солдатики. Бестолковщина, крики, растерянность — вот что вызвала ганинская предприимчивость. Он беззаветно верил в то, что одно его присутствие само по себе принесет успех…

С трудом верится, но в оперативной группке, наспех сколоченной, не имелось даже собаки. Какие уж там бронежилеты, спецсредства. Вообще, у ГАВа просто крыша поехала: он вдруг устроил парням психологическую проверку. Вместо того чтобы послать на дело самых опытных и подготовленных, он, с усмешкой, перед строем стал выкликать добровольцев. Околович и попался на эту удочку, хотя на стрельбах ничего выше двойки не получал, а задержания видел только в кино. Никто не ожидал трагического развития событий, мужики похихикивали, а Вадик наверняка что-то предчувствовал. Я это точно знаю, иначе бы он не пошел, не из таковских Околович, чтобы искать дешевой славы…

Дом, таивший смертельную опасность, выглядел вполне мирно. Почти в открытую Вадим и еще двое наших мужиков миновали садовую дорожку. Кто-то из них, обернувшись, беспечно помахал оставшимся рукой, мол, ждите, скоро будем.

У входа на веранду та пара завернула за угол, а Околовичу досталось налаживать контакт с засевшим. Смешно, если бы не было горько — отправить на переговоры заику! Мне потом рассказывали: дескать, физический недостаток не дал о себе знать, тон моего друга был спокойный и уверенный, ни разу не «споткнулся». Все-таки человеческая психика — дело тонкое. Скандалист ответил милиционеру.

Панин с мегафоном в руках ежеминутно торопил события из-за забора. Сенцов, наконец, крикнул:

— Ладно, заходите по одному. Карабин не заряжен, — и после короткого молчания добавил:

— Первым пусть идет тот, кто со мной говорил. Ему сдамся…

Говорят, Вадим посмотрел на тех, кто был с ним, посмотрел так, словно хотел запомнить навек. Обычно бледное, его лицо стало чуть розовей. Околовича пытались отговорить, но он сказал, кивнув в сторону забора:

— В этой ситуации все равно кому-то придется рисковать. Меня, к тому же, пригласили…

Он взялся за дверную ручку, и в этот момент на всю улицу прогремел ганинский приказ:

— Брать живым! Только живым!

Я сейчас думаю, что эти слова стали роковыми, хотя другие считают, что они ничего уже не могли изменить…

Выстрел прозвучал глухо. Сенцов бил в упор. Стоявшие за углом мужики не испугались, рванули на подмогу, но застали Вадика в судорогах, с огромным выходным отверстием-раной в спине.

Преступник выпрыгнул через окно, которое уже никем не охранялось…

Ганинская дурь и сатанинское везение помраченного бригадира породили еще более страшную беду. Двое парней, бежавших на помощь, получили по пуле. Сенцовский карабин точно сам дьявол наводил. Он палил навскидку, в темноте, но каждый раз без промаха. И только на краю деревни, когда Сенцов впопыхах растерял патроны, Колька Чибисов смертельно ранил его. Бригадира не успели довезти даже до больницы…

Вот как бывает. Вадим старался служить делу, гнал от себя мечты о Большом Поступке. Да, его гибель получилась какой-то заурядной, не героической. Точно Вадимова скромность не позволила смерти взять его жизнь при иных обстоятельствах. Он и напоследок запнулся на полуслове…

Наш мир крепок. Даже если обрываются три судьбы, жизненный пульс не утихает. Люди реагируют на потери в своих рядах, для них чужая смерть — еще один повод творить разные дела и делишки…

Перед совещанием Ганин развил лихорадочную деятельность. Расследованием убийств занимались буквально все.

И это казалось странным, поскольку неясностей вроде бы не существовало. И для нас с Лехой Чернышевым нашлось занятие. Послали к матери Сенцова, жившей на моем участке, насобирать побольше компрометирующих сведений. Александр Васильевич назвал это «дополнительной проверкой морального облика преступника и выявлением мотивов преступления».

На этот предмет родственников Сенцова опросили, между прочим, десятки раз.

Ганина я не любил. Не любил с самого начала. Не так уж много на свете людей, почитающих начальство. Теперь я его ненавидел. И думаю, имел на то основания. И тем не менее, не верилось, что возню вокруг трагических событий он затеял исключительно затем, чтобы выгородить себя. Все так считали, а я не хотел соглашаться. Должен же быть предел человеческому цинизму? Точно страус, пряча голову в песок от очевидной опасности, надеялся найти выход из тупика. Поди ж ты, доказывал, что у Александра Васильевича проснулась совесть, что он пытается замолить грехи. О, трижды остолоп…

Встречаться с матерью бригадира было тяжело для меня. Нужны ли тут объяснения. И Чернышев шел к ней скрепя сердце. Наша задача казалась дурацкой, если не кощунственной.

Мы брели по пыльной дороге и не желали реагировать на зеленое буйство природы. Перебрались на проселок. Тучные сады наливались гроздьями плодов. Шаловливый ветер раздувал салатовые паруса крон. Незримое крыло изобилия покрыло мой участок. Вишневые деревья, облокотясь на заборы, манили бордовыми зрачками ягод. Нет, удержаться просто невозможно. Раз, и горсть полна вишен. Вынутые из пакета, они почему-то не так вкусны…

Леха хлопает меня по плечу, понимающе улыбается скуластым лицом. Кажется, я увлекся. Но тоска смертная. Когда мы добрели до нужной калитки, все опротивело окончательно… Эх, плюнуть бы на эти визиты да закатиться на речку. Сесть у берега и созерцать тихий и плавный ток воды. По-моему, лишь у ночного костра и тихих волн человек мудро смиряется перед неизбежностью неизбежного. Неторопливо перекатывается водица, пахнущая рыбьей чешуей и придонными растениями. Откуда бежит — неизвестно. Куда? Зачем? Сколько лет? Ничего неведомо. Стало быть, в струях есть мимолетность и вечность жизни. Великое таинство реки…

Черныш решительно толкнул калитку. Дорожка из разбитого и замшелого кирпича приводит к крыльцу. Двор самый обычный. Сараюшка, от которого тянет яблоками, куриным пометом и сладким дымом; кругом буйная трава и крапива, полчищем подступившие к самому фундаменту; ведро в кустах малины, забытое хозяевами давным-давно. Запустение. Прекрасная и печальная картина медленного угасания целого мира. Мира моего детства, чьей-то юности, зрелости, отпылавшего счастья и многого, многого другого…

— Ты только не заплачь, — встряхивает меня Чернышев, — физиономия у тебя, точно лимон жуешь.

— И за что тебя девушки любят? — лениво реагирую я. — Ни хрена в тебе сочувствия нет.

— Неподходящий момент для переживаний. — Леха широко, открыто улыбается. — Женщина — это инструмент. Его надо уметь настроить…

— Ну, понес, — отмахиваюсь от него.

И тут же прихожу к неожиданной мысли, что со мной происходит все наоборот. Слабый пол настраивает меня. Если находятся сразу две специалистки, то я разрываюсь на части. Последние события да история с кольцом отодвинули на второй план любовные приключения. Однако рано или поздно придется разобраться со своими симпатиями. Внешне я продолжал хранить верность Татьяне.

Даже на похоронах погибших мы были вместе, но и там я ощущал на себе шкуру предателя. Татьяна ничего не знала про Наталью. Тот поцелуй на ночном пруду до сих пор жег мои губы. Червь сомнения точил сердце. Таня, конечно, невеста, но принять встречу с Наташей за мимолетное увлечение не мог. «Инструмент»… Эх, Леха, Леха. Женщина — это жизнь, прекрасная и трагичная, простая и путанная-перепутанная. А две женщины… В одном я был согласен с Чернышом, что без этого существовать невозможно…

Почему- то на душе стало слегка веселей. Представил со стороны, как с торжественной миной на лице вступаю в зачуханный дворик, точно принц в изгнанье. Ладно, лирику побоку. Ирония и деловитость прежде всего, с такими козырями не пропадешь. Но пересекая скрипучий пол веранды, заваленный пустыми банками и допотопными флаконами, опутанными паутиной, подумал: «Да, Чернышев — это, конечно, не Вадик…» Выстрел в спину. Только кому?

Хозяйка, бесцветная и какая-то невесомая старушка, встретила нас настороженно. Недружелюбно. А что еще было ожидать? Наш товарищ убил ее сына в подворотне, как бешеную собаку. Боль за родную кровиночку скоро не забывается.

Леха стал расхаживать по комнате и хватать с полочек чужие вещи. Привычка при его профессии совершенно недопустимая. Я сел на подагрический диван без приглашения и помалкивал. О чем спрашивать эту замкнувшуюся в горе старуху? О семейных портретах на стене? О той кошке на вытертом до нитей коврике, от старости ставшей похожей на валенок? Или о невидимых ходиках, неизвестно зачем отстукивающих в этом доме часы?

Она стояла, поджав губы, и следила за Чернышевым. А он мало обращал внимания на нас обоих. Наконец, сунув нос в очередную коробочку, он удивленно-уважительно произнес:

— Богато живете, мамаша.

Мой слух резануло это — «мамаша». Ошалел Черныш, что ли? Конечно, без умысла брякнул, но хоть немного соображать надо. Хотел я знаком показать ему, да рука в воздухе остановилась…

Та, кого назвали мамашей, жгла Леху взглядом моментально вспыхнувших глаз. От этого огня, казалось, в следующую секунду и зарделось Лешкино лицо. Боже, сколько еще сил в этой пожилой женщине! Чернышев был явно растерян.

И тут на меня накатило. Пытаясь остановить волну, я безнадежно твердил себе самому: «Да зачем? Не надо. Не место…» Но уже захлестнуло.

— Что вы на него так смотрите? Как вы можете на него ТАК смотреть?

От звука моего голоса они вздрогнули. Не ожидали. Захватил их безмолвный диалог. Едва старуха Сенцова повернулась ко мне, пугающе спокойным тоном я сказал:

— Ваш сынок, между прочим, исподтишка застрелил Вадима, друга самого, самого… — Тут речь моя пресеклась: отчаянно запершило в горле. Рана была еще слишком свежа. Я справился со слабостью и продолжал: — Такого человека больше не будет на земле. Да если бы этот, ваш, живым остался, прошу верить, лично бы его… Зубами бы загрыз… — Опять перевел дух. — Их нет. Правильно. Разменялись, выходит…

Я горько усмехнулся, обвел пустым взором комнату, задержал дыхание, подыскивая нужные слова. Хозяйка стояла, как каменная. Чернышев в углу пыхтел, кусая ногти.

— Значит, разменялись. Каждый остался со своим, с горем. Так, что ли? — Я не ждал ответа, знал его сам. — Нет уж, извините. Ни в какой день, ни в какую погоду ни кому не придет в голову сравнивать их. Не сочтемся мы с вами бедой. Я хочу мстить за Вадима. Я имею на это святое право. А вы…

Надо было останавливаться. И запал мой иссякал, но Сенцова вдруг вскинулась, что-то прошипела, будто раненая крыса. Меня снова «замкнуло»:

— Ах, вот как! Тогда я еще скажу. Убийцами не рождаются. И в том, что произошло, ваша вина есть. Вам перед людьми грех надо век замаливать и мало будет… А она на него еще ТАК смотрит!

Потом я еще что-то говорил жестоко и больно. В моей памяти осталось очень нехорошее впечатление от собственного монолога. Словно о рыночной склоке. Хотя от сказанного тогда не отрекусь и сегодня. После импровизированной обвинительной речи бросил Чернышеву:

— Идем отсюда. Вроде все выяснили.

Леха тихо выбрался из угла. И мы бы ушли, но помешала Сенцова. Неожиданно рухнула на стол и страшно зарыдала. Моя ненависть к ней моментально улетучилась. И я, и Алексей замерли у двери в полном замешательстве. Сквозь всхлипывания стали прорываться лишенные смысла фразы. Сначала мы не поверили своим ушам. Не поверили потому, что застывшая в горе женщина начала просить прощения. Это никак не укладывалось в нашем понятии. Нам стало не по себе.

— Ах, ребята-ребята… Кого мне винить? Затерзали меня, старую. Все в глаза плюют. Я людей уж видеть не могу. Сына воспитала — хуже некуда. Да только сын он мне. Никуда не денешься. Сердце рвется на куски. А кто посочувствует? Ах, ребята-ребята. Вы его вон каким узнали, а я его другим помню. Совсем другим. Деньги его сгубили. Деньги, точно…

Я от растерянности развел руками, потоптался и промолвил совсем уж ни к месту:

— Деньги? Откуда. Он ведь бригадиром на стройке вкалывал. Помню, встречался с ним. «Козла» он забивал с мужиками. А работы — кот наплакал.

Старуха рывком подняла лицо, от слез ставшее похожим на кусок сырого мяса.

— Деньги во всем виноваты, — убежденно и как-то отрешенно сказала она, — меня про ружье все пытали. А что ружье? Оно всегда в доме было. А вот деньги недавно завелись…

— Может, он в коммерцию влез? — предположил Леха.

— Нет, — отрезала Сенцова, — в своей бригаде до последнего работал. Сама не ведаю, откуда достатки пошли. Вот ты говоришь, «богато живу», — повернулась она к Чернышу и показала в сторону этажерки, где лежала коробочка, заинтересовавшая опера, — это, считай, единствен ная память от…Саши. Принес однажды, спрячь, мол, мать… А теперь чего прятать.

Странно мне было утешать мать моего смертельного врага, но что оставалось делать? Кое-как привели ее в чувство. Пришлось сказать пару утешительных слов. Боже, как она ухватилась за них, едва на колени не встала. А слова были самые обычные, дежурные.

Из дома я выкатился слегка ошарашенный. Чернышев шагал рядом, тоже очень задумчивый, но, как выяснилось, совсем по иной причине. После долгого молчания он внезапно произнес:

— Не пойму все-таки: откуда у этой противной бабки золотишко взялось?

— Какое золото, Леха? Чего ты городишь? — словно очнувшись, спросил я.

— Какое? Такое. Ты, Анискин, в жизни не видал этаких штучек в футлярчиках. Старинная вещица. Но мы это проясним…

Я только рукой махнул. Неисправимый человек Черныш. Едва с убийством разобрались, а ему уже валютные операции и антиквариат мерещится. Вот кто, действительно, родился сыщиком. И еще я подумал, что никогда не научусь разбираться в людях. Вечно делю человечество на черных и белых. Так, разумеется, жить проще, но правильнее ли…

 

СТРАШНЫЙ СУД

Меня часто мучают приступы черной меланхолии. Именно мучают. До физической боли. Не хотелось бы называть причины, ибо это может стать искрой для очередной вспышки депрессии. И потом вряд ли можно описать происходящее со мной словами. Мне самому не все пока понятно. Вадик Околович, с которым я однажды пооткровенничал, дал душевному недугу любопытное определение: «Вселенская тоска». Чибис как-то раздвоение души назвал «интеллигентскими штучками-дрючками».

Если человек ни разу не испытывал, скажем, зубной скорби, то передать стоматологические страдания, вернее, впечатления от них, просто невозможно. А психические недуги куда сложней. Вадима, Птицу и меня воспитывали в одно время — бескромпромиссного материализма. Рай строили на земле, небеса же отвергали. Потому-то чистоплюи, вроде нас с Околовичем, воспринимали жизнь как падение в пропасть. Колька Чибисов наслаждался земными радостями и мало задумывался над тем, чем кончаются прыжки с огромной высоты. Мы разные. Вадим не дожил до той поры, когда о трагическом прыжке стали говорить иначе. Теперь райское существование обещают после смерти и даже в ином обличье. Я верю и не верю. Допускаю, поскольку никогда не соглашался с уготованной мне материалистами ролью обезьяны с мозгами. Их теория — элементарная плоскость, тогда как наше бытие — неисчислимый многогранник.

Но иногда вколоченные в мозги «гвозди» школьной программы и пионерских диспутов дают о себе знать, и я начинаю задыхаться, будто в тесной камере без двери. Помимо животного ужаса, поднимается негодование в душе. Неужто подлецы и мерзавцы избегнут кары? К великому сожалению, в этой жизни страшные суды устраивают они, а не им…

Вечером, перед совещанием, меня вновь окутало мигреневое облако. Правда, сама башка не болела, но разъяренные кошки скребли на душе. Утром проснулся раздраженный и потерянный, с тягостным ощущением, с предчувствием то ли уже совершенной ошибки, то ли грядущей. Время до завтрака еще оставалось. Схватил с полки «Похождения бравого солдата Швейка» и пробежал глазами по, наверное, заученным наизусть строкам. Ярослав Гашек действует на меня безотказно. Какое искрометное жизнелюбие было у этого смертельно больного человека! В любой ситуации он находил смешное. Натыкаюсь на один из тысяч анекдотов, которыми нашпигована книга.

Экономка бравого солдата иллюстрировала свое отношение к оружию конкретным примером. «Известно, — говорила она Швейку по поводу убийства эрцгерцога Фердинанда, — с револьвером шутки плохи. Недавно туту нас в Нуслях забавлялся револьвером один господин и перестрелял всю семью да еще швейцара, который решил посмотреть, кто там стреляет с четвертого этажа».

Согласитесь, смешней всех выглядит несчастный швейцар, слишком любознательный и настойчивый: поперся аж на четвертый этаж. Убрать из этой реплики хоть одно слово, и получится рассказ о трагедии. Почти такой же, какая случилась у нас. Домашний скандал, пальба, трупы. Вот уж поистине — от великого до смешного. Стоит вместо близких людей ввести схематические персонажи, и история приобретает юмористический оттенок. С ума сойти, что за чепуха лезет в голову перед совещанием, которое будет, возможно, главным в моей биографии…

По коридорам молчаливо шныряет народ. «Контора» напоминает не вполне разбуженный улей. По шепотку из углов и неестественно громкому хлопанью дверей чувствуется приближение грозы. С Птицей и Чернышевым спешим занять в «греческом» зале самые хитрые места, подальше от начальства. Без пяти минут десять остальная свора вваливается в бывшую ленинскую комнату. Народ алчно заглядывается на «Камчатку», но поздно, ребята, занято, зря вы засиживались в курилке.

Следом тянется вереница, состоящая сплошь из майоров и полковников. Зал стихает. Я вдруг начинаю бешено волноваться, хотя час назад считал, что переживать не из-за чего. Цель собрания ясна: раздать всем сестрам по серьгам. Так ли уж важно — кому всыпят больше, кому — меньше?

Первое же выступление вызвало у меня легкое недоумение. Тон экзекуции задал щеголеватый представитель областного управления. Свою вводную он уснастил перлами канцелярита. По-моему, никто ни черта не понял, и это было обидно. Чего тут мямлить, если главное действующее лицо (да простится каламбур) с гладкой мордой торчит прямо в президиуме. Ах, Ганин, Ганин…

Франт из области подал сигнал высказаться о происшедшем. Итак, призыв прозвучал суховато и излишне профессионально, словно заранее отметая возможные эмоциональные всплески. Значит, начальство желает устроить механический разбор. Чувства — в сторону и это, несмотря на то, что не успели еще засохнуть цветы у портретов погибших. Мне показалось, что щеголь имеет сложившееся мнение и просто желает поскорее утвердиться в нем. А поиск истины?

Мои размышления прервал монолог Ганина. Он бы и мертвого поднял из могилы. От усиленного внимания в рядах окаменели затылки.

— Сегодня мне нелегко говорить, — ГАВ опустил голову, затем повернул ее к окнам и, пялясь на улицу, продолжал: — трагическая ситуация прояснена в деталях. Недостатки в организации оперативных мероприятий с целью захвата вооруженного преступника выявлены достаточно объективно. Возможно, любое мое слово будет воспринято как попытка снять с себя часть вины. Если так, то разрешите закончить выступление…

Ганин выдержал паузу. Дмитрук, сидевший неподалеку, от смущения почесывал нос. Кое-кто растерянно переглядывался. Возникла неловкая пауза. Мы с Птицей в унисон покачали иронично головами. Нет, Александр Васильевич, вас останавливать не будут, вы умело заинтриговали публику. Даже я жаждал, чтобы дядя Саша высказался до конца.

— Начальник подразделения за каждую мелочь и, тем более, ошибку — свою, а также подчиненного — должен нести персональную ответственность. Таков моральный закон и положения Устава. Это непреложная истина. Как и та, что неэтично давать оценку собственным поступкам. Надеюсь, коллеги принципиально подойдут к этому вопросу. Со своей стороны считаю, что любое наказание, самое тяжкое, мною заслужено. Я готов ответить…

Пухлыми холеными пальцами Ганин теребил кипу бумаг, разбросанных на красном сукне. Пальцы слегка подрагивали, и народ напряженно следил за их магическим танцем.

— Однако столь уж важна личная судьба начальника отделения перед лицом последних событий? Наказание, и это хорошо известно нам, работникам органов внутренних дел, не гарантирует улучшения результатов работы. Очень хотелось, чтобы здесь не осталась в стороне такая важная тема, как доскональное изучение роли каждого участника операции. Вновь подчеркиваю, смысл обсуждения не в том, чтобы искать новых виновных, а в том, чтобы подобные трагедии в будущем никогда не повторились. Офицеры, погибшие на посту, своей судьбой призывают нас учиться жить, побеждать преступность…

Мне показалось, зал каким-то сверхъестественным усилием удержал рвущиеся из души аплодисменты. Я чувствовал себя раздавленным и поначалу никак не мог разобраться в существе происходящего. Почва незаметно уходила из-под ног. Покосился на Чибиса. Он с глубоким интересом разглядывал ногти и что-то бормотал под нос. Я толкнул его в бок. Птица поднял на меня свои холодные насмешливые зенки.

— Ну, Коль? Ничего не понимаю, — пробормотал я, поскольку Чибисов молчал.

— А ты в кино почаще ходи, там арапа покруче заправляют. Дядя Саша нынче в ударе. Областной вроде уже клюнул…

Я недоверчиво воззрился на заезжего ферта. Тот, глубокомысленно прищурив веки, наблюдал за Паниным, как режиссер за любимым актером. Неужто тут и впрямь разыгрывается инсценировка? Николаю доверять опасно, его «любовь» к начальнику может вызвать наговор, но и знает ГАВа он лучше других. Сомнения буквально раздирали меня. Если прав Птица, то лицемерие, цинизм и подлость Александра Васильевича просто безграничны. Меж тем место за трибункой занял Витюля Шилков. Такое знакомое лицо. Однако свет пасмурного утра, проникающий через стекло, превратил его в раскосую маску. И речь текла абсолютно без эмоций. На первый взгляд, он живого места не оставлял на Ганине. Но, с другой стороны, Шилков бессовестно вторил ему. Виктор четверть часа клеймил дядю Сашу исключительно как «начальника, слабо контролировавшего действия подчиненных». Идея, хитро брошенная ГАВом, вдруг обрела крылья. Я утвердился во мнении, что разговор сознательно уводят в сторону.

Выступавшие следом, двое или трое, подхватив мотивчик, в конце концов наплевали на запрет древних — не поливать мертвецов. Особенно тягостное впечатление оставили тирады Леонтьича. Уткнувшись в шпаргалку, он тянул все ту же песню, но едва отрывался от «нот», начинал противоречить сам себе. Мой подопечный Финик и Вечно Поддатый Винни-Пух вызывали у меня одинаковые чувства. Люди, сдавшиеся водке, теряют свое «я» и, кроме жалости, ничего не заслуживают. Бедный, запуганный Леонтьич. Нынешнее предательство он опять будет заливать из бутылки, И так по кругу…

В зале поднялся ропот, и обливавшегося потом дежурного прогнали в зал. А мерзкие слова продолжали лететь из других уст…

Эти фальшивые излияния затянули меня в омут чуть отвлеченных размышлений. Накатила мировая скорбь. Сквозь однотонное бормотанье я с горечью стал думать о том, что сегодняшняя трагикомедия напоминает футбольный матч, который показывают в записи. Результат известен зрителю, остается созерцать неизбежное. А Вадик не любил футбол. Он любил лес. Боже мой, если бы на этом сборище находилась мама Околовича! Мерзавцы, подобные Ганину, не ведают пощады даже к безутешным матерям. Живо представил ситуацию: добрая, гордая Марья Николаевна и грязные интриги выхолощенных душонок. Невозможно. Поклялся в меру сил скрасить бытие пожилой женщины. Разве мог предположить тогда, что не исполню этой клятвы? Что никогда больше не увижу ее лица? Кажется, я уже говорил об этом. Так и не заставил себя переступить порог печального дома…

У меня, конечно, не оставалось сомнений: фарс — он и есть фарс. На сцене шел целый спектакль, созданный ГАВом и человеческой мерзостью. Нет, ну удивительно схоже с театральной постановкой! Тут и даровитый исполнитель (Витюля Шилков), и провальные (Леонтьич), и продюсер в главной роли (очень модно), и спонсоры. А как еще назвать комиссию из области? Были еще безгласные статисты, то есть мы. На что уходят творческие силы.

Кое- кто из соседей стал позевывать. Вот так: народ начал скучать. Значит, собрание на исходе. Значит, действо удалось. Кроме Птицы и меня, остальных, похоже, такой поворот дела устраивает.

Отутюженный ведущий под гул моих раздумий произнес резюме, в котором через два слова звучало: «Конструктивно,…извлечь уроки,…суть не в наказании», и задал формальный вопрос.

— Кто еще желает высказаться? (Это после него-то!)

Я дрожал словно в лихорадке. Минута-другая и поезд уйдет. Коллектив вынесет себе обвинительный приговор, и акула порвет сеть. С детства боюсь трибун и президиумных столов, сверкающих стеклом графинов. Стоит мне подойти к возвышению, и язык сковывает неумолимый панцирь. Или такую чушь порет, что вспоминать стыдно. Ну, неужели все промолчат? Чибис жалобно и заискивающе улыбнулся — он тоже не Цицерон. Я умоляюще обвел зал взглядом. А председательствующий, сложив листки протокола в папку, уже открыл рот, чтобы…

И тут с места поднялся Дмитрук. Уф, отлегло от сердца. Повори, Николай Иванович, милый, неси белиберду, делай бессмысленные объявления, только дай собраться с духом. Ведь если я сейчас не выступлю, то не прощу себе этого вовек.

— Погодите закрывать, — старший участковый обстоятельно прокашливается. — Да. Предлагаю занести в документ мою особую точку зрения. Если вся рота в ногу, то я, выходит, не в ногу… Так что занесите…

— А что именно? — у «дирижера» удивленно поползла вверх левая бровь.

— Я говорить не мастер. Другим по этой части в под метки не гожусь, — лицо Николая Ивановича было совершенно бесстрастным, — а вот рапорт на имя начальникА УВД написал. Там изложено в полном соответствии…

Участковый грузно сел в кресло. В воздухе повисла тишина.

— Разрешите мне добавить? — мой голос прозвучал как-то обреченно и жалобно.

Ну ладно, лиха беда начало. Коль кинулся в омут — не кричи: «Караул!» И молодец, что одолел эту проклятую робость, Не мог нахвалиться я на себя.

— Мне странно слышать, как за словесной шелухой потерялась нить обсуждения, — эту грандиозную фразу я готовил заранее. С чего-то ведь надо приступать. — Все здесь сидящие до собрания определенно высказывались по поводу смерти Вадима Околовича и других ребят. Всем нам отлично известен человек, из-за которого произошло столько несчастий…

Я настолько проникся мыслью о вине Ганина, что совсем забыл о Сенцове. Том самом, стрелявшим из карабина. Но наши мужики сразу поняли все правильно: десятки взглядов впились в Александра Васильевича. Он возвышался над кумачом стола со смертельно бледным лицом…

— Да, человек этот сидит среди нас и, к тому же, позволяет себе заботиться о памяти погибших. Честных, настоящих сотрудников, обвиненных сегодня и в глупости, и неумении, и самонадеянности. Что происходит?! Почему в коридоре мы говорим правду, а здесь соглашаемся с преднамеренными выдумками? Ладно, не буду кивать на других — скажу от себя. Высокомерие и пренебрежение к человеческой жизни, чужой, разумеется, в очередной раз проявленные Александром Васильевичем Ганиным, привели к известным последствиям. И тут, перед коллегами, я берусь доказать очевидное, а также найти объяснение «беспочвенному» преступлению Сенцова… И если не в этом месте, то в другом обязательно добьюсь справедливос- ти…

На оттаявшем языке вертелось теперь много фраз, но я выпалил эти и сразу же грохнулся на сиденье. Хотя, видимо, следовало стоя встретить возможный встречный удар. Вступить в полемику. А может быть, и не очень надо было. Мое задиристое обещание растормошило людей. Они загалдели, принялись переругиваться друг с другом. Подняв глаза на областного пижона, я понял, что достиг главного. По реакции личного состава он, безусловно, сообразил, что правду затереть не удастся. И когда Александр Васильевич попытался обратиться к нему, физиономия у представителя верхов стала каменной. Но ГАВ вдруг потерял нюх, стукнув кулаком, он зло прошипел:

— Надеюсь, участковый Архангельский отдает себе отчет в сказанном. Со своей стороны даю слово, что возведший на меня чудовищную ложь ответит перед законом. Кроме того, сообщаю собранию, что личность участкового Архангельского не внушает доверия. И об этом…

Но в помещении поднялся такой гвалт, что дяде Саше просто не дали закончить. Конечно, жалким блеяньем он напортил самому себе. Опускаться до сведения мелких личных счетов с побеждающим противником ему явно не стоило. Президиум (уже не спонсоры, а судьи) реагировал на реплику соответствующе.

Я мог торжествовать, но мне вдруг стало страшно. Влезть в свару с тертым-перетертым Паниным, да в столь серьезном деле — не шутка. И о чем ему не дали договорить? В последней фразе ГАВа я почувствовал скрытую пока, но вполне реальную угрозу. Что ждет меня впереди? Господи, сколь необычен нынешний день! Как объяснить поведение Николая Ивановича, Шилкова. Выходит, Дмитрук — настоящий человек, а остальные — трусливые подлецы? Да все ли так примитивно? А вдруг мой наставник решил нажить капитал на ганинском позоре? Во что верить? Впервые, пожалуй, за всю жизнь мне предстояло самому разобраться в чертовски запутанной ситуации. А тут еще внятная угроза дяди Саши…

Домой добирался в одиночестве, отшив с десяток спутников-доброхотов. У меня была твердая цель. Добрался до «Трех поросят» и хлобыстнул стакан водки. Однако спиртное почти не брало. В собственную квартиру заявился с диким запахом и светлой головой. На мать это подействовало сногшибательно; она сразу оставила меня в покое, а я заперся в своей комнате, достал стопку бумаги и начал строчить. Я писал журналистский материал, видимо, очерковый. Не пожалел красок и расписал последние события на всю ивановскую. Строчки летели из-под пера как бешеные. В тот вечер я поставил рекорд — пятнадцать страниц беспомарочного текста и украденный у Нилина заголовок «Жестокость». На следующий день я отправил писанину в центральный милицейский журнал…

 

ЖАРКИЙ СЕЗОН СБОРА КАМНЕЙ

Следующий месяц промчался со скоростью транзитного автотранспорта. Столько событий свалилось на тихое сельское отделение милиции! Служебное расследование, кадровые перемены и многое, многое другое. Словно вихрь налетел и раскидал опавшие листья, и жизнь предстала совсем иной, а мы только удивлялись, что существуют иные порядки, иные взаимоотношения. Утерянный мирок казался военным лагерем без отпусков, серой казармой, где все грызлись, точно пауки…

От нас забрали Ганина. Любопытную меру взыскания придумало ему начальство, взяв в управление, себе под крылышко. Правда, должностишку дали самую завалящую, но провидец по конъюнктуре Птица заявил:

— Погодите, пацаны, он еще из рядовых лягушек выскочит в тритоны.

Мне, признаться, было совершенно плевать на дальнейшую карьеру ГАВа. Его ведь посрамили в здешних краях, и не знаю, верно ли болтал Чибисов о земноводных, но укатил дядя Саша от нас как побитая собака. Для ганинского гипертрофированного самолюбия сей факт был обиднее, чем изъятие звездочки с погона. Мне еще предстояло испытать на собственной шкуре силу его злобы…

После смещения Александра Васильевича у нас начались подвижки — и мой Дмитрук, кончавший заочно школу милиции, попал в замы по воспитательной работе. Язва-Чибис прокомментировал и это перемещение:

— Хохол без «лычки» — не хохол.

Впрочем, Колька притворялся: его вполне устраивали новые замены, тем более, что и он сам повысился в ранге. Признаться, ждал даров судьбы и я. Высшее образование за плечами, кое-какой опыт, успешная борьба с ГАВом. Однако меня оставили на прежнем месте. И я вдруг стал ощущать, как вокруг меня образуется пустота. Сначала свежий ветерок, загулявший по коридорам нашей «конторы», выветривал неприятные эмоции. Я в охотку взялся за «висяки» и удачно спихнул пару старых нераскрытых дел. С Татьяной мы мотались в кинотеатр, а дома терпеливо таращился на бесконечные мексиканские телемелодрамы, которые крутили по ящику. Матушка донимала меня с идеей о женитьбе, да и Танька изнамекалась до предела. Но воспоминания о Наталье занозой торчали в сердце. В общем, в личном и служебных планах я находился на перепутье, в ожидании грядущих происшествий.

Из эйфории меня вывел Дмитрук. Однажды он вызвал меня в свой новый кабинет. Перейдя в разряд начальников, Николай Иванович старался остаться тем самым Дмитруком, к которому все давно привыкли. Даже личные апартаменты он унифицировал до суперблока, там и народ вечно толкался. Вот и тогда в помещении торчали Птица с Чернышевым. Впрочем, как выяснилось чуть позже, их присутствие было не случайным: свежеиспеченный начальник стремился с помощью моих друзей подсластить горькую пилюлю. Мы болтали о том, о сем, правда, без особого энтузиазма, пока Птица, хлопнув ладонью по папке, лежавшей на столе, не сказал:

— Иваныч, давай заканчивать с дипломатией. — Тут он повернулся ко мне и строго произнес: — Тут, пацан, на тебя «компра» поступила. Приказано провести служебное расследование.

Я ошарашенно разинул рот.

— Ты не пугай хлопца, — смущенно заговорил Дмитрук, — «компра», «расследование», — передразнил он Птицу, — брехня, небось. Сами догадываетесь, кто фабриковал. Ты, Сергей, дай поруку, что — ни единым духом, мы лавочку ту прикроем.

— Дядя Саша на тебя накатал, — разъяснил, наконец, Черныш, — совсем с ума сбрендил. Тебе отмыться — семечки.

— Короче, — произнес Дмитрук, — написано, что ты у какого- то подучетного забрал драгоценность, которую тот где- то своровал или, хуже того, грабанул. Ты дай слово, и мы закро…

Он так и не закончил фразу. А виной тому мое лицо, оно горело, и даже слезы выступили из глаз. Ну никак я не ждал подобного сюрприза. Жизнь только-только начала налаживаться и — пожалуйста, удар ниже пояса. Вонзился-таки в меня ядовитый ганинский зуб. И Витюле Шилкову спасибо — стукач несчастный, бегает у дяди Саши на длинном поводке.

— Ты на нас не обижайся, — виновато проронил Николай Иванович, неправильно оценивший мою реакцию, — мы тебя знаем, это главное. Будь ласка, не журись.

Я медленно полез во внутренний карман и зажал в кулаке проклятое кольцо (уже много дней не мог найти для него подходящего хранилища). Потом вытащил руку и разжал пальцы. Теперь пришла очередь изумляться трем расследователям.

— Ого! — завопил Колька и добавил нечто непечатное.

— Елки-моталки! — ахнул Черныш и крайне непосредственно спросил: — Где достал?

Дмитрук в немом удивлении схватился за подбородок.

Потом они вопросительно уставились на меня, и я рассказал все. Про драку у «Трех поросят», Финика, визит к Аделаиде Снегиревой…

— Но почему же ты нам не сказал? — Николай Иванович был прямо в отчаянье.

«Почему, почему?» — и сам не понимаю. Какое-то дурацкое стечение обстоятельств, надежды на русский «авось», излишняя доверчивость — нашел кому тайну доверить.

Но Шилков-то, кстати, не предостерег меня, а я считал его товарищем. Нет, мои наивные инквизиторы вряд ли поймут меня. И вообще, кто мог бы понять?

— Ничего не ясно, — пробормотал старший допросчик, — но выход треба найти.

— А чего, выход? — зачастил Птица. — Все проще простого. Вот эти два гуся, — он любезно показал на Чернышева и меня, — пусть ищут подучетного, устанавливают владельца кольца. Дадим им аж три дня. Потом докладываем начальству. Нужен результат.

— Точно, нужен результат, — тупо повторил Дмитрук и добавил: — Вперед, хлопцы. А кольцо пусть полежит у меня в сейфе.

Неожиданно Леха выступил в центр комнаты.

— Николай Иванович, дай на прощанье поглазеть на эту штучку…

Из отделения мы вышли с разным настроением: я удрученный, Чернышев — задумчивый. Случилось то, чего я больше всего боялся: гадкая драгоценность «повисла» на мне, и от расследования этого дела теперь зависели судьбы еще нескольких человек. Недремлющий враг в областном УВД не простит ни единой ошибки.

— Хватит тебе нюни распускать, — оборвал мои раз мышления Леха, — давай лучше присядем.

Мы выбрались к шоссе и плюхнулись на придорожную траву. Мимо шелестели «Жигули» и «Москвичи», прогрохотал трактор с прицепом.

— Что мы имеем? — продолжал уже в положении полу лежа Алексей. — Бесхозное кольцо. Между прочим, на нем и проба особая, царская.

— Ты, конечно, очень разбираешься, — сыронизировал я.

— От бабки одна побрякушка осталась, в городе оценивали. Там и ювелирных знаний поднабрался. — Он почесал затылок. — Знаешь, о более дурацком розыске я и не слыхивал. Полномочий у нас нет, а закругляться надо через пару дней.

— Тройку.

— Пару. Так прикидывай, если хочешь поспеть к сроку.

— Да, «поспеть». Вон машины носятся, а мы сидим в канаве.

— И в канаве соображать можно.

— Ладно, с пробой ясно. Дальше.

— Финика твоего доставать нужно.

— Что-то я его давненько не видел. Не то сам бы спросил.

— Эх, Анискин, за что тебе деньги платят…

Тут подкатил автобус, и наш захватывающий диалог прервался. Через двадцать минут мы прибыли в мои пенаты. До еропеевской хибары от автобусной остановки два шага, а если идти через пролом в заборе — один. Правда, земельный надел Финику достался солидный. Вообще, его усадьба напоминала что-то среднее между запыленным замком со спящей принцессой и лесной помойкой. Двухэтажный особняк с выбитыми стеклами и дверью на одной петле и земля, где в буйных зарослях путались кривые тропинки, проторенные финиковскими гостями, часто терявшими ориентацию. В доме, кроме чешуи от воблы, блиставшей на зачуханном столе, ничто больше не намекало о следах пребывания человека.

— Утром, больная голова, поперся пивные бутылки сдавать, — прояснила ситуацию тетка Нюра, тщедушная, но с геройским блеском в глазах старушка- соседка Еропеева. Она принимала нас у калитки, в избу не пускала. Значит, опять разливала заграничный спирт по водочным бутылкам. Выходит очень аккуратно, из литра заморской жидкости пятъ поллитровок, и самогонный аппарат не нужен. Однако сейчас я не собирался путаться в коммерческие дела тетки Нюры, она интересовала меня как без отказный источник информации.

— «Кочегарил» всю ночь, — докладывало ядовитейшее существо елейным тоном, — приятель с ним был. Всю ночь куролесили, спать не давали. Даже на кулачки схватились. Бедовые…

— А что за дружок? Местный? — поинтересовался я.

— Городской. Денежный… — бабка прикусила язык, поняв, что проболталась.

— Чего ж посуду пошли сдавать? — я сделал вид, будто не догадался, где бражники ночью доставали спиртное.

— Сама не пойму, — в знак благодарности разговорилась тетка Нюра, — можа, последние спустили. Энтот, в пинжаке, все на нашего серчал, мол, ты виноват, что подшибать приходится. А откуда у соседа деньги…

— В пиджаке, — пробормотал Леха, — кажись, не холодно.

— Не вру, не таковская, — вскинулась бабуля, — в клеточку весь.

— В клеточку! — завопил я и поволок Чернышева от безмерно удивленной информаторши.

Шуруя на всю катушку по пыльному проселку, я добрых пять минут втолковывал подельщику, что кольцо я обнаружил на месте схватки, в которой участвовал Финик с Клетчатым Пиджаком — раз, и что именно эти лица пытались спихнуть драгметалл в «Трех поросятах» — два.

— Понял, понял, — наконец «врубился» коллега, — не ясно одно: куда мы несемся с такой скоростью?

— В единственную лавочку в округе, где берут назад опорожненную емкость.

Увы, до магазина дойти так и не удалось. У самой цели, на пустыре, огороженном почтенными соснами, нас притормозила общественность — грузчик торговой точки и сочувствующий дедок. Они сообщили, что Финик, дескать, схватился с чужаком, и тот треснул гражданина Еропеева по башке дубиной. Причем последнего пришлось отправить в больницу…

В лазарете при медпункте нас не порадовали: пострадавший невменяем, объяснили нам. То ли по причине травмы, то ли алкогольного отравления. Приходите завтра.

Остатки дня мы добросовестно потратили на опрос забулдыг. Про интересующую нас парочку никто толком ничего сказать не мог. Лишь бойцовая тетка Нюра, подвергнутая беседе с пристрастием (разумеется, уже после разговоров с ее клиентурой), добавила, что Финик вроде познакомился с Клетчатым в городе, где калымил на какой-то стройке. После этих ее слов я догадался, что последнюю ночь она частично провела под окнами родового имения Финика. Женщина, хоть и в возрасте, остается любопытной. Особенно если задеты торговые интересы и мучает старческая бессонница.

До преклонных лет мне еще далеко, но спал я, как и тетка Нюра, плохо. Оно и понятно: половина отпущенного срока миновала, а воз и ныне там. Гоняемся за алкашами, разбираем их междуусобные войны, словно они — владельцы сокровищ. Признаться, я уже не верил в удачу. Сердце мое замирало в предчувствии близкой расплаты. Не так обидно было, что выгонят из милиции, как то, что будет торжествовать Ганин. Перед рассветом удалось задремать, и матери пришлось меня будить. За завтраком она помалкивала, зато расстроенное лицо говорило само за себя. У меня от матушки нет тайн. Она всегда умела дать дельный совет, на этот же раз она, видимо, разделяла мою точку зрения. Господи, хорошо, что мы не ведали, какие неприятности обрушатся на мою голову в грядущий день!

Мы встретились с Чернышом у длинного одноэтажного строения, именуемого со старых времен «лазаретом». Леха, не в пример мне, выглядел бодрым и свежим.

— Сейчас мы твоего Финика расколем до зернышка, — заявил он, — фельдшерица сказала, что он очухался и просит спиртику опохмелиться.

— Дали?

— Тебя ждем, а то он порцию проглотит, и нас с носом оставит.

— Хочешь держать морковку перед осликом?

Еропеев занимал трехместную и единственную палату.

Среди белых простыней его землистая физиономия и венистые веснушчатые руки выглядели чужеродными деталями. Финик часто моргал белесыми ресницами и огорченно вздыхал.

— Как здоровье? — поинтересовался Чернышев.

— В глазах — песок, губы — сушеные, — запел давно мне знакомую песню выпивоха.

— Допинг требуется, — объяснил я.

— Будет допинг, — пообещал Черныш, — только крыша то не поедет? Смотри, чердак прохудился, — и он указал на повязку, обхватившую финиковскую голову.

— Это ерунда. О забор долбанулся.

От такой наглости я вздрогнул.

— Ты что, Финик, и впрямь рехнулся. Какой там забор, — пришлось вступить в беседу мне, — собутыльник тебя огрел, есть два свидетеля и бумага о нанесении травмы.

— Ничего не знаю. Ударился и все тут.

Минут двадцать мы убеждали потерпевшего сказать правду, но даже угроза лишить его дозы не помогла. Я не переставал изумляться своему подопечному: обычно мягкий в обращении, за всю жизнь не научившийся убедительно врать, он грубил и изворачивался точно вьюн.

— Ну вот что, гражданин Еропеев, — официально заявил я, — нами возбуждено уголовное дело и, хотите вы или нет, преступник будет привлечен к ответственности.

От волнения у Финика дернулся кадык, пальцы нервно затеребили простыню.

— Слушай, Сергей, — с надрывом взмолился он, — прекрати дело. Я ж отказываюсь. Никогда так не просил! Отслужу чем хошь!

— Убедил, — вкрадчиво промолвил Чернышев, наклоняясь к Еропееву, — а ты посекретничай с нами насчет колечка.

— Ка-ка-какого колечка? — залепетал Финик.

— Золотого с изумрудом.

Еропеев откинулся на тощую подушку, коричневое лицо его посерело. Он уставился в потолок, покрытый мелкими трещинами; казалось, от напряжения белки моего подопечного еще больше пожелтели.

— Рвите, жгите, водки не давайте, — после паузы неожиданно запричитал он, — но об этом скажу, когда дружка моего словите…

У выхода меня задержала фельдшер и сообщила, что звонили из отделения, срочно нас ждут.

На этот раз Дмитрук в кабинете был один. Молча пожал руки. Сел за стол и, обхватив голову руками, слушал невеселые новости. Докладывал Лешка. Я думал о том, что же такое случилось, коли нас вызвали. Я верил Николаю Ивановичу и считал еще двое суток твердым резервом.

— Разумею, — сказал новый замнач, — история как будто простая, да не совсем простая. Когда трудно, лучше ни на миллиметр не отступать от закона. Регистрируйте эпизод с Еропеевым. Ты, Чернышев, выедешь в райцентр сегодня и все оформишь.

— Мы и хотели туда, — быстро согласился опер, — Клетчатый Пиджак надо отлавливать. В городе, небось, ошивается.

— Если в бега не ударился, — пессимистично заметил Дмитрук, — а насчет «мы» не получится. — Он помолчал, потом повернулся ко мне: — Твое личное дело сегодня затребовали в область. Не знаю, что и думать. В любом случае будем тебя отстаивать до конца. С участка до возвращения Чернышева — ни ногой. Не след ганинским приятелям видеть тебя в райцентре. Могут не так истолковать…

В памяти те события зафиксировались именно короткими, резаными кинокадрами. Встреча с теткой Нюрой, посещение больницы, предгрозовой визит к Дмитруку. Когда Лешка уезжал с подмышками, растянутыми совершенно разными предметами: папкой — справа и кобурой — слева, у меня в душе вдруг ожила надежда. У Лешки на скулах играли желваки, и напоминал он зажатого в угол боксера, которому осталось или прыгнуть выше головы, или упасть на пол…

Домой вернулся на попутке. Вечерело. Воздух посвежел, словно потянуло ветерком с речки. Я ощущал себя, как вырубленная на полном ходу машина. «Двигатель» тихо остывал. Да, теперь моя судьба в чужих руках. Возможно, она и решена уже. Ну что ж, в каждой ситуации есть свои плюсы и минусы. По крайней мере, ближайшие двадцать четыре часа могу быть не сотрудником милиции. Из придорожных канав пахло головастиками и детством. Господи, впереди у меня такая большая жизнь. И я, наверное, счастливый человек — ведь столько людей болеют за меня. Не только Чернышев, Чибисов, Дмитрук. Другие ребята из отделения тоже со мной. Почему-то подумалось о Финике. Вот уж поистине горемыка из горемык. Сирота — без матери, без отца; дружки готовы без лишних слов проломить голову; пристанище, из которого выветрился дух родного дома. Честное слово, я жалел Еропеева — бедный, забитый и запуганный землячок.

Я заскочил домой, свистнул из маминого тайника «четвертинку» и подался в сторону лазарета. Меня когда-то научили: если делаешь от чистого сердца, то никому это не надо доказывать. Поэтому просто скажу, что пошел навестить Финика.

Дежурная сестра выпучилась на меня, проворчала по поводу позднего часа, но пустила в палату.

Если утром Финик выглядел больным, то к вечеру он стал здорово смахивать на реанимационного, хотя сестричка успела сообщить, что «таких больных держать, только зря позориться». Как фразу ни истолковывай, но угрозы здоровью Еропеева в ней не читалось.

Увидев меня, мой подопечный совсем не удивился. Получалось, что мы одинаково израсходовали собственные эмоции.

— Садись, Сергей, — он подвинулся на койке и освободил краешек.

— Принес обещанное, — доложил я, усаживаясь по удобнее, — его, говорят, три года ждут, — и достал из внутреннего кармана пузырек.

— Ни хрена себе! — воскликнул больной, и тут выяснилось, что краски жизни не чужды его лицу.

Я деловито протер стакан и набулькал в него. Финик трепетно поднес посуду к губам. Мне пришлось отвернуться. Якобы за тем, чтобы вынуть из брюк луковицу. Потом налил себе, выпил, чокнувшись с никелированной спинкой кровати. В палате аппетитно запахло луком и черным хлебом.

— По какому случаю гуляем? — заметно оживился Финик.

— Из милиции меня выкидывают, — весело ответил я.

Живой волной кровь бежала по венам.

— Наплюй! — легкомысленно посоветовал мой собутыльник. — Давай лучше еще по одной…

Мы начали вспоминать прошлое. Как Финик заступался за меня в школе, как выручил в одной драке, как мы пьянствовали, тоже из одного стакана, и ведать не ведали, что одному предстоит спиться, а другому стать милиционером. Мы говорили о прекрасных наших лесах, Золотом пруде, грибах и густых малинниках. Время летело быстро. К нам заглянула дежурная, я правильно истолковал ее намек.

— Будь здоров, земляк, — сказал я, поднимаясь, — пусть нам повезет.

— Погоди, — остановил меня Еропеев, — я про кольцо…

— А укатись оно к едрене фене, — искренне бросил я.

— Нет. Скажу, чтоб ты лучше спал сегодня. Нет на нем крови, чистое оно. Ты знаешь, я дружков не закладываю.

Но если Адольфа возьмете, на «очняке» молчать не стану…

Домой вернулся чуть навеселе и с удовольствием сыграл с матушкой в «дурака». При счете 15:11 не в мою пользу карты были сложены в коробочку, и я в благодушном расположении духа отправился почивать.

Посреди ночи неожиданно проснулся. Крутился-вертелся, привидевшийся кошмар так и не дал сомкнуть глаз. Утром, злой как черт, решил в отделение не ехать, а ждать вызова. И он не заставил себя ждать. Звякнули по местному телефону от дежурного и приказали немедленно прибыть. Я не стал справляться о причинах, ничего хорошего ждать не приходилось.

В отделении меня встретили действительно обескураживающей новостью: участкового инспектора Архангельского требуют в областное управление. С вещами!

 

ПРОЩАЙ, РОДИМАЯ СТОРОНКА!

Так и передали, чтоб был укомплектован обмундированием и прочим имуществом, необходимым в случае, если человек отбывает из дома неизвестно насколько.

В жизни раза два со мной происходило подобное. Нечто более жуткое, чем может привидеться во сне. Я впал в жестокую апатию. Никто не старался успокоить меня. Да никто и представить себе не мог, какое будущее ждет их коллегу. Но думали-то все о том, как легко оговорить сотрудника милиции, отправить его в колонию, даже на тот свет. Ганин способен записать своего кровного врага в любую мафию. Ну, а признания? Я уже слышал, как они выколачиваются. В моем мозгу роились предположения, одно трагичнее другого. Дурацкая история с кольцом уже не казалась опасной. ГАВ, без сомнения, разыгрывал карту посерьезнее.

Я сидел в покосившейся беседке, пропахшей котами, и курил. За мной следили из окон «конторы», зрелище небывалое — я дымил!

Хотите — верьте, хотите — нет, но когда во второй половине дня во дворе отделения объявился Леха Чернышев с Клетчатым Пиджаком под ручку, я даже не обрадовался. Помню, только сильно удивило его сходство с вождем немецких фашистов. Тонко подметил Финик, и впрямь, вылитый Гитлер: усики, челка, разве что морда здорово деформирована пьянками, вся опухшая, с багровыми пятнами, неопрятной щетиной. Словом, карикатура на Адольфа — Адик.

Нехотя поднялся я со скамьи, которая почему-то и в самую жару была покрыта мокрыми пятнами, и поплелся за новостями в опостылевший за последние дни дмитруковский кабинет. Преодолел скрипучую лестницу, толкнул дверь и стал свидетелем берущей за сердце сцены — Николай Иванович держал Чернышева в объятиях.

— Первая награда за Адика? — пробубнил я с порога.

Леха повернулся ко мне с маской крайнего изумления на лице.

— Откуда знаешь? — спросил он, освобождаясь из рук сконфуженного Дмитрука.

— Африканские страсти налицо, — продолжал наглеть я, уже войдя в роль изгоя.

— Откуда знаешь, что его, — Чернышев ткнул пальцем в сторону дежурки, где томился задержанный, — зовут Адиком?

— Финик сказал.

— А еще что-нибудь сказал? — Лешка спешил задавать вопросы. Куда торопился? Настала моя очередь удивляться.

— Нет.

— Так вот, — гадкий Черныш сделал паузу, перебрал на чужом столе бумажки и заявил: — твой Финик и мой Адольф работали по найму в бригаде у Сенцова, на строительстве торгового центра. Платили там мало, вот и набирали халтурщиков — пьяниц. У Клетчатого в последнее время появились деньжата. Так сказали ребята из райотдела. Они Адика знают как облупленного. Деньги завелись тогда же и у Еропеева, но главное…

Опер повернулся к Николаю Ивановичу, и я воспользовался моментом:

— Ты хочешь сказать, что эти пропойцы обобрали кого то под мудрым руководством бригадира?

Мои печали под впечатлением новостей быстро таяли. Чернышев только отмахнулся.

— Иваныч, достань-ка драгоценность, хочу освежить память.

Невозмутимый Дмитрук полез в сейф. Я совершенно ничего не понимал. Леха, забрав колечко, с удовольствием рассматривал его, словно соскучился.

— Помнишь, Анискин, — наконец обратился он ко мне, — я тебе однажды говорил, что видел такое же изделие?

— Ну да! — мою память точно вспышкой озарило, — что-то про золото ты болтал. Кажется, когда мы были… — я замялся.

— У бабки Сенцовой! — торжественно объявил Чернышев. — Сегодня всю ночь не спал, вспоминал: этажерка, коробочка.

— Занятно, — вступил в разговор мой наставник, — цепочка закольцовывается. Сенцов, Еропеев, Клетчатый. Драки на почве раздела добычи. Гарно! Только вопрос, кого они раздели. Никаких ведь заявлений. И люди не пропадали…

— Может, в райцентре? — предположил я.

— Исключено, — безапелляционно заявил Черныш.

Мы затихли в раздумье. Стало слышно, как под потолком невидимый паук «оприходывал» муху.

— Ладно, — подвел черту Дмитрук, — надо произвести обыск у Еропеева и Сенцовой. Клетчатый — бомж, конечно.

— Конечно, — согласился Лешка, — и что характерно, молчит, гад. Про избиение Финика все признал, будто на «зону» торопится, а про кольцо и бригадира — ни гу-гу…

Все остальное проходило уже без меня. Утром я с пересадками добрался до железнодорожной станции и покатил в область. Настроение немножко поднялось, но страх перед ганинскими кознями не исчез. Провожая меня, Чернышев и Птица клялись довести дело до конца. Теперь они остались в поселке, а я остался один на один с недобрыми предчувствиями. Не буду утомлять подробностями моего путешествия. В УВД попал в час, когда секретарши начинают сматывать удочки, а форточки с шумом захлопываются. В дежурной части меня ждали, но собирались послать не в инспекцию по личному составу, а в отдел кадров. Но было не до размышлений, я, с вожделением глядя на телефон, стал умолять связать меня с Дмитруком. Чуть не заплакал, честное слово, чем разжалобил местного лейтенанта. Он моментально связал меня с отделением. В трубке раздался писклявый голос Леонтьича:

— Архангельский, Сережка, ты, что ли?

— Где начальство? — нетерпеливо спросил я.

— Дмитрук в райцентре, с Чернышевым и Чибисовым следственный эксперимент проводят.

— Какой эксперимент? — совсем обалдел я.

— Так у Сенцовой золотишко в огороде нашли, — затараторил Вечно Поддатый Винни-Пух, — покойничек тайно припрятал, она и не знала. Тут и Финик твой раскололся.

Втроем они золотишко то добыли. Финик, покойничек и…

— Знаю про это, — пришлось заорать в микрофон, — откуда кольца?!

— Откуда, откуда, — проворчал Леонтьич, — клад они разрыли на стройке…

К начальнику отдела кадров я шел с гордо поднятой головой. Разгадка оказалась простой, но такой важной. Впрочем, через полчаса я уже так не думал. И вот почему.

Полковник в зеленом мундире, с физиономией типичного чиновника, принял меня настороженно. Мою болтовню о кладах он сразу оборвал. Недовольно поморщившись, неожиданно спросил:

— Архангельский, у тебя в МВД и вправду родственник есть?

Мои вытаращенные глаза вроде бы не убедили его.

— Дело твое: хочешь — признавайся, хочешь — нет, — он поднял палец, и я с удовольствием обнаружил, что на кителе нет нарукавников, — но, думаю, о коллегах у тебя остались теплые воспоминания, и ты ни на кого не держишь зла, — почти по-отечески добавил хозяин кабинета.

Я раскрыл рот и молча внимал. Единственное, что было понятно — туча прошла стороной и впереди какие-то сюрпризы.

— В общем, в Москве поддерживай нашу марку.

— В Москве, — подтвердил кадровик. — И можешь не притворяться! Знаешь ведь, что вызывают тебя в редакцию журнала. А раз дело запросили… — он сделал многозначительную паузу и, сладенько улыбаясь, добавил:

— Большому кораблю — большое плаванье. Деньги на командировку получишь у финансистов, поторопись, а то уйдут…

Выбравшись из Управления, я начал соображать. Статья про ганинские художества! Вот что сыграло роль и, судя по всему, здорово перевернуло мою жизнь. Работать в центральном издании министерства — мог ли об этом мечтать бедный провинциальный лейтенант, к тому же ходивший под угрозой разжалования или суда? Как признаются писатели, перо бессильно передать мои чувства…

Вечером я сидел в пустом купе фирменного поезда и никак не мог угомониться. Что вытворяет судьба с людьми! Ну как было не пойти в вагон-ресторан! Вид в спортивном костюме у меня был непрезентабельный, зато победоносный. Уж и назаказывал я себе закуски и выпивки. Кутил и счастливо улыбался. Положив локти на драную салфетку, я глазел в ночное окно. Помещение постепенно заполнялось. Вот из-за буфета выплыла грациозная девушка, следом за ней прошествовал лысый кавалер. Они сели, а я, оторвавшись от зеркального отражения, покосился на парочку. Боже мой, в девице я мгновенно узнал Наташу! Сначала хотел встать и подойти к ней, но, к счастью, сдержался. Прикрывшись ладонью, стал прислушиваться. Банальная история. Плешивый плел ей что-то про киносъемки, она же томно улыбалась и изредка чмокала его в сухую, прорезанную морщинами щеку. Я убрал руку и принялся ловить ее взор. Наконец наши взгляды перекрестились. Хоть бы один мускул дрогнул на Наташи-ном лице — да, артистка из нее, наверное, получится изрядная. Каждый делает карьеру на свой вкус. Она отвернулась, взбешенный, я встал и пошел в свой вагон. В коридоре, у двери своего купе, опустил окно и высунул голову наружу. Холодный ветер дохнул навстречу. Боже, до чего все-таки прекрасна жизнь, которая втаптывает и возвышает, манит неизвестностью будущего…

Сунул в карман пальцы и неожиданно наткнулся на листок бумаги. Развернул его и обнаружил письмо от Татьяны. Ну конечно, когда она помогала матушке собирать меня в дорогу, то впихнула послание в надежный почтовый «ящик». Танька, Танька, какой же я дурак. Прости меня ты! Прощай, родимая сторонка! Нет, никогда я не смогу быть без вас!

 

Николай Александров. ДУНЬКИН ПУП

Из темноты кузова протянулась рука и хлопнула водителя по плечу.

— Семен, притормози, — стараясь перекричать гул двигателя, крикнул Шепелев. — Однако, можно, — устало сказал Леверьев, передергивая тягача.

Двигатель могучего вездехода взвыл на высокой ноте холостых оборотов и затих. Машина вздрогнула всем корпусом, волнами заколыхался усыпанный снегом и хвоей брезентовый тент кузова. На крыше кабины откинулся люк. Из него высунулось чумазое лицо молодого парня. С наслаждением вдохнув холодный, пропахший смолой воздух, он огляделся.

Вокруг стояла погруженная в зимнюю спячку тайга, заваленная буреломом, метровыми снегами. Горный массив, скрытый под той же слепящей голубизной, неприступные ущелья, распадки и склоны — все радовало глаз чистотой и весельем, той безопасной, просто земной красотой, когда можно любоваться даже крохотными желтыми хвоинками, застилавшими снег. Лиственничные иглы расцветили тайгу до самого горизонта — только внизу, в долине, желтизна пропадала. Там извивалась, петляя меж скал, река. Ее причудливые изгибы отливали стылой чернотой еще не остановленной морозом воды.

«Километров пятнадцать — и будем на месте, — соображал Леверьев. — К вечеру, глядишь, вернемся». Он оглянулся и крикнул внутрь машины, под брезент:

— Скоро вы там? Однако, времени не густо!

— Сейчас, Семен. Только браслетики расстегнем, — донесся изнутри озабоченный голос.

Наружу не вышли, а как-то выпали двое. Лица их раскраснелись от жара обогревателя — проходящей через весь кузов раскаленной от газов выхлопной трубы.

— Ты только, Ефрем Пантелеич, без глупостей, — назидательно произнес парень лет тридцати. — Хватит, навеселился в последнее время.

— А то стрельнешь, что ли? — проворчал пожилой мужчина в полушубке. Он отошел от вездехода. Под валенками поскрипывал снег. Оперуполномоченный, словно привязанный, поплелся за ним.

— На гусеницу не лейте, однако, примета плохая, — дипломатично сказал Леверьев.

— Небось, не заржавеет, — неопределенно возразил тот, кого называли Ефремом Пантелеевичем. Он появился из-за машины и кряхтя залез в кузов. — Давай вези быстрее, черт чумазый, — незло обозвал он водителя. — Сыщем карабин, да повезешь старика на тюремный харч.

— Поехали, Семен Михайлович, — оперативник сделал широкий жест рукой, словно заводил двигатель, и скрылся под брезентом.

В моторе что-то щелкнуло и, взревев, тягач-вездеход рванулся с места, взбираясь все выше по склону. От гусениц взметнулись фонтаны снега, вновь присыпая петляющую меж деревьев колею.

— Ты, Шепелев, — сказал Ефрем Пантелеевич, — эти железки спрячь подальше. — Он указал рукой на на ручники. — Я не в тех годах, чтоб от милиции бегать, дак и смолоду за мной суеты не водилось…

Жисть, она обстоятельного подхода требует, с раздумьем. Вы этого не понимаете, городские. Я ж в тайге родился, без ваших газет и телевизоров. Бог даст — и лягу здесь когда-нито… А за винторез не беспокойся — отвечу сполна. Было дело, сам знаешь, по пьянке стрелял. Дак энтой сволочи еще повезло, что выпимши был. Трезвый — белке в глаз попадаю, а этого вахлака только по мягкости прогладил. — Он зашелся в немом смехе, хмыкая в кулак. — Так и ты нас пойми, заворовался завмаг совсем. Окромя водки, у него и купить нечего. Спичек нет, соли нет, пороха… Тож самое нет! Сколь такое терпеть можно… Вот я ему и устроил ревизию. Магазин с полу до потолка забит товарами. Тут я ему и решил самочинно народный суд устроить, да с пьяных глаз промазал… А потом с испугу и махнул на Дунькину заимку. Винторез, стало быть, спрятал, а сам назад попер. Знал, что его напервой отбирать будете. А что без него потом в тайге делать? Энтими пукалками, — он махнул на валявшуюся рядом с водителем двустволку, — токма бурундуков щелкать. Серьезная животная хорошего оружия требует!

— Теперь тебе его не видать, — назидательно сказал Шепелев, — приобщат к уголовному делу, а по том, видимо, на уничтожение… — Он вздохнул и добавил: — Сам виноват, Ефрем Пантелеевич.

— Жаль. Хороший винторез. Еще от деда, почитай, остался. Годов полсотни винтовке, не менее… — Он замолчал, а потом с недоверием спросил: — Так-таки сразу и на уничтожение? — Он сморщил нос. — Небось, себе заберете? Охотнички…

— Его еще найти надо, Ефрем Пантелеевич. Сам говорил, что не помнишь, куда засунул.

— Найдем! Тама народу никогда не быват. Место дикое, одним словом, Дунькин пуп!

Вездеход подбросило на ухабе. Глухо стукнула об пол привязанная тросом к борту кузова бочка с соляром.

Преодолев преграду, машина пошла вдоль склона. Сквозь крохотные оконца в брезентовой стене замелькали сопки.

— Вон она, изба с сараем… — крикнул Леверьев, повернувшись лицом к люку. — Еще километра три осталось, однако.

Таежник невесело улыбнулся и каменным голосом произнес:

— Радуетесь, небось, что скоро доедем, а я бы ехал и ехал. Можа, в последний раз сюда попаду. Годов много, да и за глупость надо расплатиться еще. Видать, лет семь дадут?

— Семь не семь, а года четыре могут, — солидно ответил оперативник. — Суд полностью учтет все факторы дела.

Тягач, развернувшись на одной гусенице, подкатил к сараю.

Черная от времени стена сруба, кажется, вздрогнула от рыка мотора. Семен, ловко манипулируя рычагами, подтянул вездеход вплотную к развалившемуся крыльцу и выключил двигатель. С крыши рухнул свисающий козырьком слежавшийся снег, припорошив стекла кабины. Где-то наверху, в чудом сохранившихся окнах второго этажа, тихонько звякнули стекла.

«Тишина- то какая, — радостно подумал Шепелев. — Кажется, слышно, как снег падает…»

Неожиданно раздался резкий хлопок и звякнул металл. Шепелев повернулся в сторону раздавшегося звука и обомлел. В ветровом стекле вездехода зияла пулевая пробоина. Сиденье и лежащее на нем ружье было засыпано мелкой кристаллической пылью.

— Ложись на пол! — гаркнул Шепелев. — Из-за угла стреляет, сволочь. — Он выхватил из-под куртки пистолет и, перепрыгнув через Ефрема Пантелеевича, ринулся наружу.

— Сейчас еще жахнет, — едва слышно сказал, скорчившись на полу кузова, таежник.

Впереди съежился на сиденье Леверьев:

— Тебя не ранило?

Ефрем Пантелеевич отрицательно помотал головой и протянул руку к ружью водителя. Тот испуганно отдернул его в сторону. Снаружи послышался голос Шепелева:

— Бросай оружие и выходи… Стрелять буду!

Голос оперативника доносился откуда-то снизу или даже сбоку.

— Под гусеницу лег, — одобрительно заметил Еф рем Пантелеевич, — правильно!

Из- за стены медленно высунулся мохнатый, серого цвета, малахай, сверкнул воронением ствол. Грохнул выстрел. Вторая пуля, прошив брезент, воткнулась с глухим звуком в бочку с соляром. Темная тягучая струя хлестнула из пробоины.

— Заткни ее чем-нито, — прошептал водитель Ефрему Пантелеевичу. Без горючки останемся, однако.

— Чем я тебе ее заткну, — огрызнулся Ефрем Пантелеевич, — пальцем, что ли?

— Тряпочкой какой…

Из — под днища оглушительно громко рявкнул пистолет. Пуля с визгом воткнулась в бревно на полметра выше возникшей было шапки, засыпая снег щепками серого цвета.

«Гляди- ка, — подумал Ефрем Пантелеевич, — опер его на испуг берет. Специально выше стрельнул». — Он после секундной борьбы вырвал у Семена ружье и, вывалившись наружу, выстрелил дуплетом по углу дома. Бревна запестрели мелкими точками попаданий дроби.

Вскочивший из-за гусеницы Шепелев молниеносно вырвал ружье у Ефрема Пантелеевича и швырнул его Семену в кабину со словами: «Не давай ему больше патронов, сопляк!» — ринулся к дому.

За углом никого не было. Только по свежему снегу в глубь леса уходила цепочка следов.

«Эх, черт, теперь его не догнать, — мрачно подумал оперативник. — Интересно, с чего бы это ему стрелять в нас?»

Таежник в сердцах плюнул на снег, оскорбленный недоверием, и выругался. Он посмотрел на еще не пришедшего в себя, скорчившегося на переднем сиденье Леверьева.

— Вылазь, парень, — сказал Ефрем Пантелеевич порядком струхнувшему водителю и медленной уверенной походкой пошел к углу дома. Низко склонившись к земле, он, казалось, нюхал, разглядывал следы убежавшего. Брови его сошлись к переносице, угрюмо нависали над глазами. Из-под них сверкнули недобрые искры неприкрытой злобы. Промелькнули и исчезли.

Шепелев что-то заметил в его взгляде и, не удержавшись, торопливо спросил:

— Что, Ефрем Пантелеевич, встречались?

Старик проводил глазами цепочку следов до самой глубины леса, запахнул поплотнее полушубок и, повернувшись в сторону вездехода, уже на ходу бросил:

— Не приходилось!

Осмелевший Семен, задрав угол тента, осматривал бочку. В пробоине плотно торчал кривоватый сучок, воткнутый таежником.

— Хорошо, что соляр загустел, вылилось не так много, — обрадовался он, — а мог бы, однако, дел наделать… — Без запасу в тайге худо. Теперь ремонтироваться надо. — Он порылся в ящике под сиденьем и извлек кусок пробки. Постругав ее немного перочинным ножом, заткнул дырку в лобовом стекле.

— А где вторая пробоина? — поинтересовался вернувшийся к машине Шепелев. Он мысленно провел линию от угла избы к отверстию в стекле и попытался продолжить ее. Получалась какая-то ерунда. Там, где по расчетам должно быть второе, выходное отверстие, в момент выстрела находилась голова Ефрема Пантелеевича. Сомнений в том, что в ней пробоины нет, как-то даже не возникало…

— Однако, потолок ремонтировать надо, — донесся до Шепелева голос водителя. — Вишь, куды вмазал.

Шепелев вскочил на подножку и посмотрел на крышу кабины. В месте, расположенном над головой водителя, зияло небольшое отверстие с рваными краями. В пробоине шевелился черный от соляра палец Семена.

«Повезло всем троим, — подумалось Шепелеву. — Метил в Ефрема, промазал по мне и чуть не срикошетил в Семена. В числе пострадавших одна бочка солярки…»

— Слышь, охотник, — обратился Леверьев к Ефрему Пантелеевичу, — это чего, «лосем» он в нас пулял, что ль?

Старик степенно приблизился к кабине, оглядел пробоину. Осторожно, словно могла укусить, провел пальцем по рваным краям.

— На «лося» не похоже… — очень серьезно ответил, натягивая на самые глаза треух.

Шепелев подошел к дому, поднялся на крыльцо. Чувствовалось, что раньше здесь кипела жизнь. Остатки резьбы украшали наличники и полуразвалившееся крыльцо. На бревнах еще кое-где виднелись остатки розовой и голубой краски. Он распахнул массивную дверь с полусгнившим резным сердечком, прибитым к ней. Изнутри пахнуло в лицо сыростью и нежилью.

Сразу же за дверью оказалась большая просторная комната. Вдоль стен сохранились дощатые полки, на которых валялись охапка сена, какая-то труха. Под самым потолком, распахнув крылышки, летел чудом уцелевший резной деревянный амурчик, весь покрытый оспинками дроби.

Шепелев не мог отделаться от ощущения, что попал на съемки какого-то исторического фильма. Обстановка напоминала декорации, а может, это он сам, оперуполномоченный уголовного розыска Шепелев, перенесся в начало века…

Казалось, еще один миг, и в морозном пару, громыхая по полу палашом, к стойке подойдет пристав. Твердой уверенной походкой, подметая пол шинелью, проберется к хозяйке шинка, залпом опрокинет угодливо поданную граненую рюмку «Смирновской» и, залихватски крякнув, утрет ладонью рыжие в сосульках усы. В зале шум, гомон. За смолистыми столиками сидят выпившие и трезвые таежные люди.

«Так вот она какая, Дунькина заимка! — удивленно огляделся Шепелев. — Сколько лет прошло, а ангелочки летают».

Он прошел в глубину залы. За ней показались узкие, крохотные, как кельи, комнатенки. Все они расположились, словно приклеились к остаткам огромной, давно рассыпавшейся от времени печи.

Шепелев наклонился и поднял кирпич. Его поразили непривычные размеры — чуть подлиннее и тоньше нынешних. Сквозь въевшуюся копоть проглядывало товарное клеймо: «Товарищество Сыромятников и Сы…»

«Красиво жить не запретишь, — усмехнулся оперативник. — Кирпичи и те черт его знает откуда ей привозили. Видишь, какое дело, в одном клейме три «Сы…». Сыромятников, Сызрань и сыновья!»

За спиной послышались тяжелые шаги. Шепелев повернулся. В дом вошел таежник.

— Впервой тут?

— Не доводилось здесь бывать, Ефрем Пантелеевич.

— Поднимайся наверх. Вишь сбоку лестница. Там можно покедова остановиться. Камелек есть. Камора, правда, маленькая, зато теплая.

— Так недосуг нам, Ефрем Пантелеевич, останавливаться. Сейчас карабин твой отыщем, да обратно пора ехать.

— Шустрые вы, молодые. Дело наше неспешное — пока чаю попьем, твой молодший мотор отремонтирует, а там, глядишь, и ночь будет.

— А что с мотором? — нахмурился Шепелев.

— Электричество пулей перебило.

— Э, чертовщина! — в сердцах воскликнул Шепелев.

— Не понос, так золотуха! Вечно что-нибудь прихватит…

Старик направился к лестнице. Мерно заскрипели под его грузной фигурой дряхлые ступени. На пол посыпалась какая-то шелуха. Шепелев пошел за ним.

В крохотной комнатке стоял, скособочившись, стол на точеных ножках да несколько суковатых чурбаков. На полу охапка сухой травы.

Ефрем Пантелеевич скинул полушубок и стал засовывать хворост в «буржуйку».

— Камелек-то недавно топлен, — глубокомысленно заметил, не разгибаясь. — Зола еще теплая.

Шепелев подошел к печке и прикоснулся рукой к ржавой трубе.

— Не похоже, что топили, Ефрем Пантелеевич!

Тот ничего не ответил. Видимо, не считал нужным обсуждать с этим, хоть и оперативником, но молодым парнем, верность своих примет. Не хочет верить — его дело… Опыт таежной жизни не за один день приходит. Научится еще…

Ефрем Пантелеевич раскрыл невидимый в полумраке комнаты шкафчик и достал из него чайник, огарок свечи. Комната озарилась колышущимся светом. По углам черной от копоти клетушки заметались таинственные тени.

— На, — протянул Шепелеву чайник, — сходи снегу набери, только чистого. Близко от вашего трактора не бери — керосином вонять будет.

Шепелев удивленно взирал на раскомандовавшегося таежника, совсем недавно снявшего наручники. Тот, видимо, понял его удивленный взгляд.

— Не боись, стрелять больше не буду. А командую — так я навроде хозяина здесь. У Дуньки часто бываю, а ты впервой…

Во дворе одиноко стоял вездеход. Шепелев подошел к низкой, провисшей крыше то ли сарая-дровяника, то ли лабаза и сгреб с нее полный чайник снега. Скинул варежку, утрамбовал горячей ладонью, затем, набрав полные пригоршни, натер лицо. Кожу опалил холод, а потом бросило в жар. Наспех вытершись рукавом, подхватил чайник и пошел к дому.

«А где Семен? — скользнула вдруг беспокойная мысль. — Что-то его у тягача не видно…»

Он обошел вездеход. В его окошках багрово отсвечивали лучи уходящего за сопки тусклого солнца. Семена нигде не было. Шепелев заглянул в кузов. Пахло разлитым соляром, но, кроме бочки, в кузове ничего не было видно. Пропала и двустволка, с которой не расставался водитель.

Уполномоченный еще раз обошел вездеход, разглядывая снег. Следы леверьевских валенок шли к дому, потом поворачивали за угол и удалялись в тайгу, в сторону перевала.

«Этого еще не хватало, — ошарашенно подумал Шепелев. — Навязался на мою голову Пинкертон местного розлива… — Он быстрым шагом пошел было по следам, но остановился. — Чего доброго, все разбегутся! Надо назад… Ефрем-то числится у меня в задержанных…»

— Тебя, начальник, за смертью посылать! — встретил его на крыльце старик. Во всей фигуре, в наброшенном небрежно полушубке чувствовались уверенность, основательность.

Шепелев молча протянул чайник и, чертыхнувшись про себя, вошел в дом.

— А Семен где? — в упор спросил его Ефрем Пантелеевич.

— В тайгу поперся, — мрачно буркнул оперативник.

— Ишь ты! — изумился Ефрем Пантелеевич и медленно пошел наверх. В комнатке было тепло. Уютно потрескивали дрова, пахло дымком. Таежник поста вил на печку чайник, расстелил на полу шубу и лег, наблюдая за огнем в очаге. Шепелев достал из кармана куртки сверток с бутербродами и положил на стол. Сев на чурбан, он сбросил торбаса и молча вытянул к огню застывшие ноги. В комнате наступила тишина.

«Темнит старец, тянет с карабином. Жаль расставаться… Где он мог его спрятать? В принципе, мог в сарае, в доме, в тайге… Нет, скорее всего, в самом доме. Охотники на оружие молятся, в сыром месте не бросят. А тут, — он оглядел комнату, только с металлоискателем рыскать. Видимо-невидимо тайников может быть. Придется всю ночь начеку». Он провел рукой по поясу, где в кобуре покоился пистолет.

— Да, — прервал размышления Шепелева тяжелый вздох Ефрема Пантелеевича, — ушел винторез…

— Как это ушел? — недоумевая, спросил оператив ник.

— Да-к вот и ушел! Нас из него обстреляли…

— Ты об этом еще тогда знал?

— Догадывался, когда пробоину увидел, а теперь… — он бросил к ногам Шепелева промасленные тряпки, — точно знаю! — Встал, подошел к окну, с хрустом отодрал верхний наличник. За доской обнаружилась емкая ниша, а в ней кусок такой же промасленной тряпки. — Здеся я его схоронил… — Он с досадой швырнул доску в угол.

В тайге, где-то примерно в полукилометре от дома, грохнул выстрел двустволки. Шепелев вскочил и быстро натянул унты.

— Ты гляди, — изумился Ефрем Пантелеевич, — наш, однако, из пукалки палит. — Он приник лицом к окну, загораживая ладонью свет от печки.

— Так я и знал, что Семен натворит дел, — сердито гаркнул Шепелев, выскакивая из комнаты.

— Ответного выстрела не было, — крикнул вдогонку Ефрем Пантелеевич. — Можа, заблудился парень. — И он поставил огарочек свечи на подоконник.

Шепелев сразу рванул в сторону раздавшегося выстрела, доставая на ходу пистолет. Снег громко хрустел под ногами, как казалось, на всю округу.

Пробежав минут пять, остановился. Ничто не нарушало сторожкой таежной тишины.

— Семен, — заорал Шепелев в непроглядную темноту. В ответ не раздалось ни звука. Он поднял пистолет и выстрелил. В небо вырвалась короткая вспышка огня. Со стороны сопок раздался хруст веток. Из темноты выплыла неясная фигура…

На плече Семена болталась двустволка, в руке он держал что-то непонятное.

— Однако, чего стреляли? — невозмутимо спросил он.

Шепелев, обескураженный спокойствием водителя, повернулся к нему спиной и, ничего не говоря, направился к дому.

«Из- за этого паршивца осталось только шесть патронов, — подумал раздраженно. — Отписываться потом придется о применении оружия. Да и он хорош — молча удрал в лес… Молодой еще!»

В комнату Семен вошел сразу же за Шепелевым и бросил на пол здоровенного зайца.

— Кобах, - с гордостью произнес он и добавил любимое словцо. — Однако, жаркое делать будем.

Ефрем Пантелеевич поднялся с полушубка, извлек из шкафчика нож в кожаном футляре и, подхватив еще теплую тушку за задние лапы, вышел из комнаты. Шепелев было направился следом, но, махнув рукой, сел на чурбак.

«Кому расскажешь, не поверят, — угрюмо размышлял он, — преступник, в нарушение всех инструкций вооруженный ножом, бродит как ему вздумается. Сейчас, например, разделывает зайца… А опер сидит и не может ничего сделать. Что мне, по рукам его вязать? — Он достал сигарету и прикурил от свечи. — Да еще тип какой-то крутится поблизости. Что ему тут нужно? Почему стрелял? Интерес у него, конечно, к этому месту есть. Или к нам? Хотя кто мог знать, что мы сюда приедем? Никто! Случайность… А вот случайно ли он обнаружил карабин Ефрема!»

В дверях возник Ефрем Пантелеевич с ведром в руках. Разделанная тушка зайца была залита водой из чайника, и ведро оказалось на печи. Таежник протянул опустевший чайник дремавшему Семену: «Сходи за водицей…» Тот, что-то бормоча под нос, поплелся на улицу.

Ефрем Пантелеевич огладил ладонью рыжеватую с сединой бороду и присел к огню. Он молчал. Не нарушал тишины и Шепелев, погруженный в свои мысли.

Время от времени казалось, что кто-то ходит на чердаке, стучит в древние обомшелые стены, чем-то шуршит.

— Ты про Дунькин пуп слыхал? — спросил Ефрем Пантелеевич.

Шепелев повернулся к таежнику. Его лицо, освещенное всполохами, огня, отливало медью, какой-то страшной диковатостью.

— Нет.

— Старая история, — начал он рассказ. — Давно это было, когда здесь лихие людишки золотом баловались. Этот перевал, — он неопределенно кивнул в сторону гор, — был единственной тропой на ту сторону.

Таперича уж ее нет. Перед войной, говорят, еще знали ее, а потом заросла, затерялась. Раньше бойкое место было… всякий люд тут водился — артельно золото мыли и одиночно. Хунхузы с той стороны приходили — женьшень торговали, а кто и разбойничал…

Тогда и появилась эта Дунька. Лихая бабенка была, с самим Кушнаревым дружбу водила.

— Это купец знаменитый?

— Он самый. Все пароходы по Лене и Вилюю его были, да, почитай, в каждой улусе его людишки торговлей пробавлялись. Больших возможностей купчина был. Миллионами ворочал! — Увлекшись рассказом, Ефрем Пантелеевич размахивал руками. — Так появилась эта самая Дунька. Откуда появилась, таперича сказать трудно — не знает уж никто. Молодая ли, старая, тоже… На самом бойком месте свой шинок поставила, на золотой тропе… — Он широким жестом обвел стены. — С тех пор и стоит. Куда пропала потом, тоже никто не ведает. Году в двадцатом то было. Можа, в Китай ушла, можа, с атаманами.

Много их тогда в энтом месте крутилось… А людишки кушнаревские каждый раз, как по реке карбаза гнали, к ней заходили — песок забирали, товары оставляли. Как я сейчас понимаю, спиртное в основном да мануфактуру…

Выползет из тайги одичавший старателишка, так для него энто место словно рай. Водочка «Смирновская», капуста квашеная, грузди. А хочешь — и приятное женское общество!

— Это чего ж, — заинтересовался Шепелев, — и барышни у нее жили?

— Зачем барышни, — степенно возразил таежник, — она и сама в теле была. Дородная баба, сдобная.

Только на все у нее своя мерка была, антиресная. На водочку с капустой — размером с наперсток, не более. Отсыплет в него старателишка песочку желтенького — ешь, пей, гуляй… А ежели чего большего захочется, так и мерка совсем другая… Дунькин пуп!

Шепелев громко захохотал:

— Как это пуп?

— Граненый стакан песочка в него входил — во как! — усмехнулся таежник. — Приползет мужик изголо давшийся из тайги, выпьет на наперсток водочки, и остальное, почитай, все у Дуньки оставлял. Не всяк на следующий день такой удар судьбины выдержи вал. Бывалыча, тут, на сопках, и закапывали, а какой назад на ручей шел… Гиблое здесь место было! Вот и родилась тогда легенда о Дунькином кладе — мол, вернуться собиралась, схоронила богатство…

— Ерунда все это, — авторитетно возразил Шепелев. — Фольклор.

— Можа, и так, токма до самой войны тут землю колупали. Вишь, печь порушили, а ничего не нашли.

— Ну а ты как считаешь, Ефрем Пантелеевич?

— А я не считаю. С малолетства здесь кручусь, за «счастливчиками» наблюдая… Дыма без огня не быват!

— Да ну тебя! — зашелся вдруг в громком смехе Шепелев. — Нам еще кладов не хватало! Почти семь десятков минуло, а ты бабушкины сказки вспоминаешь…

— Сказки, говоришь? — поднялся с полушубка, взял свечу. — А ну-ка выйдем.

Шепелев изумленно поднялся вслед. Они спустились под лестницу. Ефрем Пантелеевич отодвинул в сторону пук пожухлой испревшей соломы и, что-то нашарив, открыл люк. Из подполья пахнуло стужей вечной мерзлоты и плесенью.

— Спускайся.

Шепелев замялся.

Таежник усмехнулся и, ступив на невидимую лестницу, шагнул вниз. Где-то внизу мелькал свет огарка свечи. Шепелева поразили обросшие густым инеем стены. Длинные плоские пластины срослись в какое-то фантастическое кружево, искрились и переливались всеми цветами радуги, превращая невзрачную яму в сказочную пещеру. Снизу послышался стук досок, шорох, раздалось натужное кряхтение.

К ногам Шепелева бухнулся сверток. Замороженная грязная тряпка скрывала что-то звякающее.

— Пошли наверх, — скомандовал Ефрем Пантелеевич, подбирая сверток. Его одежда, усыпанная крошками инея, поблескивала в полумраке.

В комнатке-келье Леверьев разливал в кружки чай. Рядом со столом на полу стояло ведро с мясом, а на чурбаке, на расстеленной газете лежал порезанный крупными кусками мороженый хлеб. На краешке стола — шепелевские бутерброды с сыром.

Старик отставил в сторону кружки и поставил огарок. Развернул на колене тряпицу, достал из нее жестяную коробочку, вытер рукавом и положил на стол.

— На тебе подарок из ледника. Винторез отдашь да и поможешь в деле выкрутиться. — Он испытующе посмотрел из-под насупленных бровей на оперативника. — И этому, — махнул на Семена, — отделишь долю, чтоб молчал…

Шепелев взял в руки жестянку. Сквозь потертость лака, легкую изморозь на крышке читалось малознакомое слово — «Монпансье». Он отбросил крышечку. В тусклом свете огарка таинственно светились золотые монеты с царским профилем.

Шепелев вытянул из-под хлеба кусок газеты и молча начал пересчитывать монеты. Семен, замерев с чайником в руке, с удивлением таращился на стол. Потом, полуоткрыв рот, посмотрел поочередно на таежника и на Шепелева. В его глазах плясали золотые искорки.

— Восемьдесят семь червонцев, — сказал Ефрем Пантелеевич. — С тридцать второго года лежат. Сколь было, когда нашел, столь и осталось. Можешь не считать.

— А чего ж не потратил? — жарким шепотом спросил Семен.

— Как так потратить? Они ж не мои…

— Точно, восемьдесят семь! — подвел итог Шепелев. Он достал из полевой сумки лист бумаги. — Ты, Семен, понятым будешь. Оформим как добровольную выдачу. Не будем усугублять жизнь Ефрема Пантелеевича взяткой…

Таежник степенно подошел к «буржуйке», положил полено в топку, сел к столу.

— Испытание мое ты выдержал! — с достоинством произнес он. — Не подкупилась власть. — Он посмотрел с прищуром на Семена. — Ты хоть единственный свидетель, подписывай все по правде, как есть!

Леверьев с удивлением посмотрел на Шепелева и старика.

— Распишитесь, — пододвинул оперативник бумагу Ефрему Пантелеевичу и водителю. Те поочередно расписались.

— В связи с тем, что бывшая владелица в силу закона утратила на него право и вам, Ефрем Пантелеевич, он не принадлежал, имеете право на получение четверти суммы от его стоимости. Деньги, судя по всему, значительные…

— А сколько, — не вытерпел Семен, — сколько тысяч?

— Я не финансовые органы, но несколько тысяч будет…

— А на шута они мне сдались, — усмехнулся Ефрем Пантелеевич, — мне, окромя винтореза, ничего больше не надо. Выйду от вас, да лет пяток по тайге побродить, и ладно. В лесу все есть — не на один мильон не купишь…

Шепелев замотал коробок в тряпицу, смахнул со стола сор. Взял алюминиевую кружку и отхлебнул взвара.

— Хорош чаек!

За окном свистел ветер, хлопая полуоторванной доской. В печи тлели остывающие угли. Шепелев встал с лежанки. Не спалось. Тягуче, с надрывом всхрапывал Ефрем Пантелеевич. Сбоку от него, завернувшись в тулуп, дремал водитель. Шепелев посмотрел на часы — светящиеся стрелки показывали половину четвертого. Он сунул в «буржуйку» обрывок газеты, несколько хворостин. От газеты тоненькими струйками потянулся к трубе дымок. Краешки бумаги побурели, обуглились. По краям прогоревшего от угля отверстия забегали, заплясали крохотные огоньки. Шепелев подул в топку — огоньки вспыхнули ярким светом, занялось пламя, весело затрещали сучья. Добавив в печь полено, он пошел к выходу.

«Зря столько чая выпили», — подумал сонно.

Заглушая свист ветра, тревожно скрипели потревоженные ступени. Шепелев нащупал рукой перила и обомлел.

В проеме входной двери на крыльце отчетливо выделялся на фоне освещенного луной снега силуэт человека. Фигура не шевелилась. По спине опера пробежала предательская судорога. Казалось, язык прилип к гортани. Нестерпимо захотелось крикнуть, позвать на помощь./. Фигура в полной тишине повела стволом карабина в сторону Шепелева.

«А ведь он меня, пожалуй, не видит, — успел подумать он. — На слух наводит». Шепелев осторожно, стараясь не шуметь, опустился на корточки, доставая пистолет. Рукоять, нагретая от тепла тела, приятно легла в ладонь. Щелкнул предохранитель. Громко ударил по ушам донесшийся от двери звук выстрела. Яркий сноп света вырвался из ствола. Над головой Шепелева хрустнуло расщепляемое свинцом дерево. За ворот посыпалась труха изъеденных древоточцами бревен.

— Стой, — оглушительно крикнул оперативник, — бросай оружие! Стрелять буду!

Громыхнул еще один выстрел, и силуэт растаял в темноте. Шепелев метнулся к двери. На крыльце никого не было. Казалось, над заимкой распростерла свои крылья тишина. Ничто не нарушало покоя. Только посвистывал ветер да скрипели сучья на деревьях. Шепелев осторожно, не убирая пистолета, обошел вездеход. Все было в порядке — около машины следов не было. Цепочка, на это раз петляя, уходила в сторону тракта.

«До большака полсотни километров, — рассуждал Шепелев, — значит, к вечеру он может добраться до Усть-Шиверска, а там ищи ветра в поле. Надо поднимать Семена и ехать…»

Из избы выскочил растрепанный Леверьев:

— Это чего, — возбужденно спросил он, — по вездеходу стреляли?

— Скорее, в меня — озабоченно ответил Шепелев. -

Собирайся, Семен Михайлович, ремонтируй свое электричество — надо догнать это привидение. Кровь из носу, а догнать!

— Однако, сейчас поедем, — спохватился Леверьев, открывая капот. Под лестницей Шепелев столкнулся с таежником. Тот глядел на широко распахнутый люк ледника, теребя бороду.

— А ить мы его прикрывали вчера, точно помню. Я его еще соломкой сверху притрусил…

— Стало быть, — вздохнул Шепелев, — не ушла еще в прошлое легенда о Дунькиных миллионах. Не ушла…

Еще кто- то предъявил счет на это золото.

На улице взревел двигателем вездеход. Свет фар проник через распахнутую дверь, осветил дом, остатки краски на стенах, щербатый рассохшийся потолок.

Шепелев подобрал с пола комок сухой глины, подбросил его на ладони, запустил в порхающего под потолком амурчика. Разлетевшийся вдребезги комочек окутал пыльным облачком крылатого младенца, а когда пыль рассеялась, на месте фигурки торчал кривой гвоздь.

Ефрем Пантелеевич неодобрительно хмыкнул в бороду и с расстановкой сказал:

— Зря красоту порушил. Пущай бы себе висел…

За ночь мороз ослаб. А к утру дорогу припорошило новым снегом. Тайга была пушистой и веселой.

Ефрем Пантелеевич, невзирая на качку и болтанку, дремал, привалившись к бочке с соляром. Корявый сучок, торчавший из пулевой пробоины, время от времени больно вонзался ему в бок сквозь полушубок. Таежник вскидывал голову, оглядывался и, не увидев ничего примечательного, продолжал дремать. Рядом с ним, возле люка, ведущего в кабину, сидел Шепелев, впившийся взглядом в дорогу. Выпавший снег замел следы, и разыскать исчезнувшего в тайге человека с карабином было невозможно. Надо обогнать его! Выйти вперед к большаку.

Манипулируя рычагами, смахнув ушанку на самый затылок, что-то напевал Семен.

«Интересно, сколько у него патронов? — пытался подсчитать Шепелев. — Уже четыре раза стрелял…»

Ефрем Пантелеевич в очередной раз перевернулся к бочке другим боком, поплотнее запахнул полушубок и, не открывая глаз, что-то пробурчал сонным голосом.

— Не спится на ходу, Ефрем Пантелеевич? — обрадовался Шепелев возможности хоть немного поговорить.

— Да вот соображаю, сколько у него патронов осталось… Выходит, что есть еще один!

— Значит, будем рассчитывать на один патрон, — сказал Шепелев.

— В магазине токма пять патронов, а стрельнул он четыре раза… — пояснил Ефрем Пантелеевич.

В кузове подозрительно запахло паленым, как будто горела изоляция на проводах. Шепелев перегнулся в кабину к Семену:

— У тебя пахнет?

— Однако, нет.

— Тормози, — неожиданно заорал за спиной таежник, — брезентуха горит! Опер, прыгай назад!

Рядом с раскаленной трубой выхлопа, обогревающей салон, развевались яркие языки пламени. Кусок горящего брезента упал рядом с бочкой. Моментально полыхнул жаром залитый соляром пол. Огонь стремительно расползался по всему кузову. Горело все: пол, стены, потолок.

Старик стремительно выхватил нож, располосовал пылающий брезент и выбросился наружу. Его валенки, прихваченные пролившимся топливом, пылали, как два факела. Он топтался в сугробе, пытаясь сбить пламя. Во все стороны от его ног сыпались искры. Из кабины стремглав вылетел Леверьев и начал судорожно пригоршнями метать в кузов снег.

— Начальник-то где? — пронзительно заорал Семен.

— Сгорит к чертовой матери…

Шепелев собрался было выскочить из кузова следом за Ефремом Пантелеевичем, но какое-то шестое чувство остановило его. Бочка! Если ее оставить в кузове — рванет. Отличный таежный пожар гарантирован. Зимой тайга горит не хуже, чем летом.

Он схватил бочку за дно, сунув руки в самый огонь, приподнял ее… Трос мешает. Надо его отцепить… Судорожными движениями открутил раскаленные куски проволоки, снова схватил бочку за самое дно, напрягся до треска в суставах, до ломоты в затылке и перевалил ее через борт. Прогоревший брезент не выдержал и, рассыпая снопы искр, бочка покатилась по снегу, оставляя за собой широкую колею. Следом за ней выпал и покатился по снегу комок пламени.

Ефрем Пантелеевич подскочил к Шепелеву и, оттащив его в сторону, накрыл своим полушубком. Даже сквозь овчину он чувствовал, как извивается уполномоченный.

— Отпусти, — прохрипел Шепелев. — Сбили пламя!

Едва встав на ноги, он посмотрел на свои руки. На черных, покрытых копотью и сажей кистях расплывались огромные пятна обожженной кожи.

Он сбросил на снег тлеющую шапку. На лбу обозначилась резкая белая полоска кожи.

— Милай, — сказал, словно выдохнул, таежник, — и щеки погорели…

— Сколько осталось до тракта? — превозмогая боль, запекшимися губами прошептал Шепелев, глядя на догорающий тягач.

Из- за останков вездехода понуро вышел Семен:

— Около двадцати… Половину проехали, однако.

За его спиной, там, где раньше была кабина, раздалось несколько громких хлопков.

— И пукалку спалил? — презрительно спросил старик водителя. Тот угрюмо кивнул. Ефрем Пантелеевич сбросил рубаху.

— Лицо шарфом закутаешь, — назидательно сказал Шепелеву, — а руки бинтовать надоть. Ни в одну варежку их не всунешь. Отморозишь совсем.

Шепелев молча подчинился. Его руки, обмотанные сначала подобием бинтов из рубахи, а потом шарфом, разорванным надвое, походили на две огромные культи.

— Идти сможешь? — спросил Ефрем Пантелеевич, набрасывая вновь полушубок.

— Смогу, — с трудом ответил Шепелев.

Каждый шаг отдавался болью. Нестерпимо раздирало обожженное лицо. Шарф от дыхания стал мокрым, задубел от мороза, обжигал щеки. Километр за километром оставались за спиной. Распухшие от волдырей руки, казалось, распирали повязки.

Шепелев, опираясь на руку Ефрема Пантелеевича, продолжал идти. Впереди прокладывал дорогу Леверьев.

— «Сейчас, — уговаривал себя Шепелев, — только дойду до той сосенки, и можно будет отдохнуть… -

Он, шатаясь, доходил до намеченного ориентира и выдвигал новую цель. — Еще хоть немного… Чуть-чуть еще… Скоро будет привал, отдохну, и станет легче…» — хотя отчетливо представлял себе — легче не будет!

В глазах мутилось от напряжения, расплывались противные сизые круги. Он все больше и больше наваливался на таежника, который, превозмогая усталость, тяжело дыша, почти тащил его на себе.

— Все, — выдохнул Шепелев и упал лицом в снег. — Кажется, больше не могу…

— Погоди, опер, — Ефрем Пантелеевич наломал сосновых лап, сделал подобие подстилки и перетащил на нее Шепелева, — отдохни чуток…

Затеплился крохотный костерик из собранного Леверьевым валежника. Запахло дымом. Весело потрескивали сучья.

— Сейчас перекусим, — сказал Ефрем Пантелеевич, доставая из кармана сверток с остатками зайчатины.

— Только бы до тракта добраться, а там прямо в больницу тебя доставим…

— Сначала в милицию, — слабым голосом сказал Шепелев. Рядом на снегу сидел Леверьев.

— Отчего вездеход сгорел? — пристально посмотрел на водителя Ефрем Пантелеевич.

— Хвоя между брезентом и выхлопом, однако, загорелась.

— Хвоя, — неодобрительно передразнил таежник, — чего ж ты глядел? За один день, поди, не набьется…

Леверьев молчал, ковыряя снег ногой.

За спиной хрустнула ветка. Шепелев обернулся и медленно начал приподниматься на подстилке. Ему в лицо уставилась черная дырочка дула.

— Не смотри так, зенки повылазят! — хрипло, с угрозой пробасил подошедший.

Из- под мохнатой шапки на Шепелева смотрели злые глаза.

— Все ж довелось нам с тобой встретиться, оперок!

Не ожидал?

— Рановато тебе, Фоменко, по тайге гулять. Или я ошибаюсь?

— Не ошибаешься, только бог не фрайер… — подошедший кивнул в сторону Леверьева. — Отскочи, парень, в сторону. Вон к тому дереву, — он показал глазами на отдельно стоящую лиственницу. — У меня с тобой делов нет.

Леверьев нехотя поднялся и ушел к указанному бандитом месту. Шепелев проводил Леверьева долгим взглядом.

— Не паскудь оружия, — обратился к Фоменко таежник. — Не бери грех на душу, Матвей. Я ведь твои следы еще там, около избы, признал…

— И ты, Ефрем, отвали в сторону. Мне с опером пообщаться надо.

Таежник медленно отошел на несколько шагов.

— Взял золото из подвала? — напрямик спросил Фоменко.

Шепелев, набычившись, молчал, глядя на своего бывшего подопечного.

— Что молчишь? Может, оно у тебя, Ефрем?

Таежник молча глядел на Фоменко. Бандит нехорошо улыбнулся и направил ствол карабина в сторону Леверьева.

— Тогда у тебя?

Тот съежился при виде наведенного карабина и, вспомнив про единственный патрон, кивнул в сторону Шепелева.

— У него!

— Давай, опер, червонцы, и топайте дальше. Гарантирую, что больше мы с тобой не встретимся ни на том, ни на этом свете…

— Куда уж мне, Фоменко, такими руками в карман лезть… — Шепелев поднял над головой обмотанные шарфом руки, грустно улыбнулся. — Обгорел сильно, видишь, как получилось… Бери сам. — Он кивнул на карман куртки.

— Нашел дурака, — осклабился Фоменко. — С тобой с трех метров только и можно общаться. — Он махнул рукой старику. — Давай, Ефремушка, работай, я понимаю, ты задержанный… Все одно тебе срок тянуть, аль со мной пойдешь?

Таежник задумчиво потеребил бороду, медленно подошел к Шепелеву. Тот глазами показал на правый карман куртки. Ефрем Пантелеевич достал из него тряпицу, развернул и с сожалением бросил коробку прямо под ноги Фоменко. Коробка скользнула в сторону и зарылась в снег.

Бандит медленно, не спуская наведенного на Шепелева карабина, наклонился, и в этот момент уполномоченный, одним прыжком преодолев разделявшее их расстояние, сбил его с ног, с хрустом обрушив при этом обожженные кисти рук на его голову.

— Ах ты, — прохрипел Фоменко, пытаясь выкарабкаться из-под оперативника. — Убью, сволочь!

Подоспевший Ефрем Пантелеевич отбросил в сторону карабин, медвежьим обхватом обнял Фоменко, оторвав его от земли, с силой швырнул на землю и придавил своим могучим телом.

— Где у тебя браслеты? — Ефрем Пантелеевич, тяжело дыша, повернулся к лежавшему на снегу и изнемогавшему от боли Шепелеву.

… И снова они шли. Впереди маячила понурая фигура Фоменко. Опираясь на плечо Ефрема Пантелеевича, ковылял Шепелев. Таежник, придерживая одной рукой карабин, другой цепко обхватил пошатывающегося оперативника. Сзади, помахивая веткой, шел Семен.

— Слухай, Шепелев, — повернулся лицом к нему старик, — звать-то тебя как? Неудобно — все опер да опер…

Шепелев, едва разжав зубы, назвал себя.

— Александра Никитич, — повторил таежник. — Терпи, сынок. Видишь, огни мелькают? На тракт выходим. Значит, все в порядке,…

 

Татьяна Моспан. БЛАГОПОЛУЧНЫЙ ПОКОЙНИК

Такого сволочного утра я уже давно не помнил. Вчерашний день выдался на редкость насыщенным по части возлияний. Человек я тренированный и здоровый физически, но даже мне, с некоторой подготовкой, стало муторно, особенно после того, как в конце дня заявился Валентин с объемистой коробкой — купил-таки видеомагнитофон, одолел финансовые трудности и, как честный человек, выставил угощение. Поэтому голова у меня не то чтобы сильно, но трещала. Я вспомнил своего шефа, который по поводу любой головной боли говорил, что пить надо чистые напитки. С тех пор как мы с женой, официально не оформив развод, жили в одной квартире как соседи, я все делал сам. Впрочем, и не будучи соломенным вдовцом, я частенько самостоятельно готовил завтраки. Было бы из чего. Сегодня, заглянув в холодильник, я с грустью заметил, что все мои припасы кончились, потому что по безалаберности начисто забыл о хлебе насущном. На выделенной мне полке в кухонном столе сиротски стояла поваренная соль рядом с повидлом, судя по окаменелости, очень давнего происхождения. Здесь же валялась четвертушка хлеба — об дорогу не расшибешь. На него бы и мышь не позарилась. Оставалась, правда, какая то пайковая крупа, но не кашу же мне варить поутру, с бодуна?! Надо было идти на поклон к жене. Желудок укоризненно урчал, сетуя и жалуясь мне же. Он живо чувствовал разницу и скучал по налаженному домашнему очагу и по тем припасам всякой всячины, что заготавливала моя добычливая супружница. Только сумасшедший в наше время не делает припасов. Или самоубийца. Меня, скорее всего, можно было отнести к первой категории, потому что я работал в уголовном розыске, в отделе по особым… хотя, думаю, это неважно. Завтракая милостью своей жены, я всерьез подумывал о том, что надо бы, в конце концов, выяснить с ней отношения. Или замириться, или развестись к чертовой матери. Заниматься ни тем, ни другим мне было некогда, а главное, не особенно хотелось. Сегодня первый раз выпал снег, резко похолодало, и, наверное, по этому случаю отключили горячую воду. День начинался таким образом, что ничего хорошего ожидать не приходилось.

Я знаю за собой дурацкую особенность. Стоит повалить первому снегу, как у меня появляется тоскливое настроение, неотвратимое, как любой физиологический процесс. Я занимаюсь самоедством и прикидываю: и это не успел, и то опоздал. Подвожу итоги, одним словом. Откуда взялась эта вредная привычка, я не помню. Подозреваю, что, несмотря на свою профессию, у меня была душа тонкого лирического поэта, а может, как всякий непутевый мужик, я тосковал по упорядоченной жизни. Это настроение прорывалось наружу в самое неподходящее время и требовало к себе уважительного отношения. Пренебрегать им я бы сам себе не посоветовал.

Чтобы встряхнуться, нужна была разрядка. Я надеялся на что-то чрезвычайное, но то, что ожидало меня впереди, переплюнуло все самые смелые предположения, будь они у меня тогда.

На работу я выехал минут на десять раньше обычного времени, но это вовсе не означало, что доберусь туда вовремя. Мой «жигуленок» давным-давно нуждался в починке, но дать ему настоящий, хороший ремонт я не мог: мне всегда не хватало двух-трех часов в день, чтобы жить по-человечески. И денег.

Недавно мой начальник, выслушав про очередное дорожное происшествие, съязвил: «Слушай, Агеев, мне кажется, в следующий раз, судя по тому, как развиваются события, вместо тебя в отдел принесут мешок с костями, и это будет все, что от тебя останется». Мой шеф, конечно, несколько сгустил краски: в таком случае могут вернуть лишь джинсы с кроссовками — это будет профессиональным подходом к делу. Впрочем, отдаю должное, с юмором у него полный порядок, но он был недалек от истины. Правда, и выполняя свои непосредственные обязанности, я мог закончить с таким же результатом.

Еще издали я понял, что гаишник, торчавший на раз вилке перед Кутузовским как похабный кукиш, ко мне привяжется. Оперативное чутье меня никогда не подводило.

Гоняя на служебной машине, иногда приходилось выделывать такие виражи, что у бывалых водителей испарина появлялась. В такие моменты правила дорожного движения только мешали и выполнялись лишь в случае крайней необходимости. У нас всегда был творческий подход к работе. Сейчас я обиделся: едешь чинно-благородно, не нарушаешь, а тут… Нашел, едреныть, кому хвост защемлять. Бог подаст…

После утреннего унижения перед женой я решил взять реванш. И повел себя вызывающе. Газанул так, что у будочника глаза на лоб вылезли от моей наглости. Наверняка он принял меня за ненормального. И оставил в покое, излив свой праведный гнев на шедшего следом «вольво». Правильно, отец, с меня ты шиш чего получишь, а там, глядишь, и пополнишь свои кровные, трудовые…

Если бы я остановился, как законопослушный гражданин, то опоздал бы на работу. И уж, конечно, пропустил карауливший меня телефонный звонок.

Еще на пороге комнаты я услышал, как заливается телефон на столе. Вроде бы и некому, прикинул я, не торопясь кинуться к трубке. Звонки не прекращались. Кто-то домогался меня со страшной силой.

Ровно в девять мог звонить человек, хорошо осведомленный о распорядке дня, потому что, как правило, лишь с утра меня можно было застать на месте, если я вообще находился в Москве. Отлавливать оперативника в течение рабочего дня — все равно что пытаться залучить в сачок солнечный зайчик.

Я снял трубку и услышал до боли знакомый Зойкин голос. Его я мог узнать всегда, в любое время дня и ночи.

— Родион!

Я сразу понял, что случилось что-то необычное. Мы расстались больше года назад, и с тех пор она не звонила ни разу. Ее манера вести разговор ничуть не изменилась. Ни тебе здравствуй, ни мне до свидания. Я сам приучил ее разговаривать именно так — соблюдение этикета не входило в число моих добродетелей.

Зойка мало походила на других знакомых мне дам. Я не знал другой женщины, которая могла бы в течение минуты высказать все, что о тебе думает, или быстро и точно изложить цель своего звонка. Наверное, специфика работы играла здесь не последнюю роль — Зойка трудилась в рекламном агентстве. Она имела кучу преимуществ перед другими женщинами прежде всего потому, что, как и я, не выносила скандалов и долгих разбирательств. Она не терпела занудства и, если обижалась на что-то, быстро отходила. Мы прекрасно ладили друг с другом, пока были вместе.

— Родион! — Зойка повторила мое имя, что тоже не в ее привычке, и вдруг заплакала.

Это было совсем паршиво. Выжать из нее слезу не легче, чем воду из камня.

Наконец она заговорила. То, что я услышал, сначала пригвоздило меня к месту, а потом заставило усомниться в ее нормальности. Меньше всего это походило на розыгрыш.

— Какой тру… — заорал было я, но тут же прервал себя на полуслове, потому что в комнату входил мой сослуживец.

А Зойкин голос продолжал биться в трубку и молить о помощи.

— Я буду у тебя через сорок пять минут. — Я нарочно говорил грубо.

— Подожди! — По ту сторону стало тихо, словно она осмысливала услышанное. — Ключ от моей квартиры у тебя?

— Да. — Я ответил слишком быстро, потому что точно это знал.

— Сделай так, чтобы тебя по возможности никто не видел. Сейчас это будет и в твоих интересах.

Я хотел сказать, что в моих интересах лучше всего заниматься служебными делами, а не нестись стремглав выручать женщину, которая меня бросила год назад. Но это было бы нечестно, и я слишком хорошо знал об этом, потому что в нашем разрыве виноват был сам.

С моим начальником можно уладить любой вопрос. Я не часто этим пользовался, и потому сейчас был отпущен без сопровождающих и напутствующих слов.

— Серегин чтоб на месте сидел, на случай, если будут звонить от заявителя, — бросил шеф, но вопросов никаких задавать не стал.

Может у человека, в конце концов, что-то произойти в семье?! Уточнять, что неприятности случились у моей бывшей любовницы, я не стал. Не люблю быть мелочным.

— Думаю, что они сегодня не объявятся. — Я отвечал на его вопрос о вымогателях, терроризирующих директора коммерческого банка.

— Ну, ну, — то ли одобрил, то ли нет мои соображения начальник, и под это напутствие я двинулся навстречу тем самым приключениям на собственный зад, от которых таких, как я, предостерегать бесполезно.

Я решил не рисковать и взял служебную машину. Ни один гаишник с нашими номерами связываться не станет.

Выполняя Зойкину просьбу, незаметно, как Штирлиц, поднялся на восьмой этаж, держа наготове ключ. Тихонько открыл дверь и натолкнулся на нее прямо в прихожей.

В первую минуту я опешил — до того она изменилась. Но, присмотревшись, понял, что это страх и растерянность до неузнаваемости изменили ее лицо. Это была все та же длинноногая стройная женщина с длинными — ниже плеч — каштановыми волосами. Сейчас они были спутаны, вряд ли она сегодня занималась прической; но даже и в таком виде Зойка была чертовски красива и притягательна. Таким, как она, требуется очень мало времени, чтобы навести глянец и иметь товарный вид.

Глубокий вырез халата не скрывал полную красивую грудь, при виде которой у любого мужика с нормальными инстинктами появляется первобытный интерес. Но Зойка меньше всего сейчас думала об этом. У нее был взгляд загнанного и смертельно перепуганного животного, которого привели на бойню и оно знает о собственной участи.

Еще я заметил, что она едва держалась на ногах. Принюхавшись, я учуял довольно сильный запах спиртного. Это было странно и непохоже на нее.

Она поняла мой немой вопрос и замотала головой.

— Нет, нет! — Голос, несмотря на доносившееся амбре, был трезв.

Она потянула меня на кухню, едва я разделся, и, опустившись на стул, некоторое время молчала.

Если бы она сразу повела меня в комнату, кто знает, как бы я поступил.

Передо мной сидел человек, для которого утро началось не в пример хуже, чем для меня. И это было еще мягко сказано.

Я переоценил себя, думая, что раз и навсегда выбросил ее из своей жизни, и злился из-за того, что приехал, но еще больше — что не могу воспринимать ее как постороннего человека. Мужское самолюбие нашептывало мне: надо плюнуть на все и уехать к чертовой матери.

Мы расстались год назад. Странно, но четко определить причину я не могу и теперь, ведь это не было моим очередным оперативным заданием, Я был женат, как, впрочем, и в настоящее время, но Зойка не настаивала на разводе; могу поклясться, она никогда не заговаривала об этом. Наши отношения ее вполне устраивали. Она просто хотела, чтобы я был рядом, а в качестве мужа или нет, ей это было без разницы. Так живут многие, и это считалось нормальным. Я тоже тогда думал так и, как видно, ошибся.

В свои тридцать лет Зойка уже вдоволь хлебнула замужней жизни, разведясь три года назад. У нас все было хорошо, пока… Пока в один прекрасный день она не сказала, что с нее довольно, и она хотела бы как-то прояснить ситуацию. В общем, повела себя так, как обычно ведут женщины, с этим я уже сталкивался.

Надо отдать должное ее долготерпению. Она не устраивала ни скандалов, ни разбирательств, в ней, действительно, было очень мало этого самого бабства, что очень хорошо знакомо мужикам, которые ведут соответствующий образ жизни. Сказала — и как отрезала. Она права, нельзя потребительски относиться к женщине, которая тебя любит.

Когда через месяц я позвонил ей, она сообщила, что у нее есть другой мужчина, и меня больше просит не беспокоиться. Тихо, без надрыва, интеллигентно.

С тех пор я не беспокоюсь, так и не определившись с собственной жизнью. И, в конце концов, все оставил, как есть, махнув рукой и на недовольство жены, и на маячивший впереди развод. Есть люди, которым лучше всего жить одним. Я причислял себя к таким типам.

Теперь Зойка попала в беду, и, как я понял, из-за того самого мужика, ставшего моим преемником.

Сейчас во мне бурлили противоречивые чувства. Я, конечно, человек современных нравов, но не до такой же степени. А главное, эта женщина не стала для меня пустым местом, хотя я очень этого хотел.

Зойка всегда умела вести себя с мужиками. Если бы сейчас она заговорила про остаток былого чувства (вспомнив о моем существовании в связи с возникшими у нее проблемами) или сделала хотя бы одно вульгарное движение, пытаясь заинтересовать собой, собственным телом, намекая на то, что сумеет быть благодарной, я бы поднялся и ушел. Но она не сделала ни того, ни другого.

Это я, как кретин, сидел и пялился на ее полуголую грудь. Не думаю, чтобы она отказала мне, но даже сейчас в ней было что-то такое, что заставит любого уважающего себя мужика не быть скотиной и вести себя достойно.

Затянувшееся молчание нарушил ее голос.

— Будет лучше, если я расскажу тебе все, как есть.

Трудно спорить против такого разумного предложения.

— Сегодня я проснулась в жутком состоянии. — Она замялась, но тут же продолжила на одном дыхании:

— Я напилась вчера, как это ни пошло звучит. — Я не перебивал, у меня была своя манера вести переговоры. — Ночью я проснулась, потому что почувствовала себя очень плохо, дико болел желудок, казалось, я умираю, меня вытошнило. Даже «скорую» хотела вы звать, но… — Зойка стиснула пальцы рук так, что они побелели, — было стыдно за свое состояние, я… В общем, «скорую» оставила на самый крайний случай.

Через какое-то время стало легче, и я уснула.

«Не вижу никакого криминала», — хотел ввернуть я, но не успел, Зойка будто подслушала мои мысли:

— Я понимаю, это не повод, чтобы срывать человека с работы, но, к сожалению, на этом неприятности не закончились. Когда я проснулась, то увидела, что в комнате не одна. — Она подняла на меня глаза. — На полу… — Следующие слова Зойка выдавила через силу:

— Лежал мертвый Аркадий.

Честно говоря, я обалдел. Когда она позвонила по телефону, я ничего не понял. Труп, мертвый… Она больше плакала, чем говорила. Я не думал, что все это напрямую касается ее. Ничего себе, неприятности, которые тянут на двенадцать лет тюрьмы!

— То есть как это «лежал»? — переспросил я и метнулся из кухни, зацепив ногой стул, на котором только что сидел.

Рывком распахнул дверь комнаты. На полу аккуратно расположился тот, кого Зойка называла Аркадием. На вид ему было лет пятьдесят пять. Ноги, обутые в фирменные башмаки, машинально отметил я, руки, вытянутые вдоль туловища, дорогое коричневое кожаное пальто было распахнуто и не скрывало добротного, индивидуального пошива костюма. Голова была немного повернута влево, и я видел упитанную, отливающую синевой рыхлую щеку.

Я знал и не таких благополучных покойников. Насмотрелся за двадцать лет работы. В такой позе — один к одному и желательно крупным планом — режиссеры леденящих кровь телесериалов любят показывать своих погибших героев. Этот тоже с экрана выглядел бы неплохо. Но он лежал неподвижно на ковре посреди комнаты в Зойкиной квартире. В том, что он мертв, мог сомневаться разве что совсем уж законченный оптимист. Я им никогда не был. Меня можно смело причислять к неисправимым циникам.

Этот дядечка, судя по всему, был отравлен.

Я не ангел и не стремился им стать. Моя работа требовала от меня других качеств. Притворялся, врал, умалчивал я не больше, чем другие. Во всяком случае, это никогда не являлось для меня самоцелью. Грань, что можно, а что нельзя, устанавливал я сам. В силу обстоятельств. И сам расплачивался за свои ошибки. Но вот чего я не любил, это чтобы из меня делали дурака. Никогда не любил.

А сейчас меня принимали за идиота. Или за слабоумного, что одно и то же. Для Зойки такая глупость была непростительна. Помнится, это она однажды мне сказала, что ей жаль тех людей, которые, обманутые моей добродушной внешностью — эдакий русоволосый голубоглазый увалень с ленцой — принимали меня за недоумка-мента, щедро одаренного природой силушкой и прочими мужскими достоинствами и — увы! — страдающего врожденным слабоумием. Этих людей, говорила Зойка, ей просто жалко физически.

И это было правдой. Вряд ли она предполагала, что за год с небольшим я в чем-то изменился. Сейчас я не понимал ее; а еще, глядя на мужика в дорогом костюме, я подумал о том, что он и Зойка были очень близки, она сумела расшевелить его, разжечь огонь в этом крупном теле. И он отвечал ей тем же.

При одной мысли об этом мне стало противно до тошноты. Я имел право на эмоции, в конце концов, я находился не при исполнении служебных обязанностей.

Внезапно за спиной почувствовал какое-то движение. Зойка наклонилась, потянувшись к небольшому предмету, неприметно валявшемуся возле стенки.

Реакция у меня мгновенная. Я схватил ее за руку.

— Стой так, чтобы я мог тебя видеть.

— Но это не мое. — Она уставилась на меня ничего не понимающими глазами. — Этот пузырек не мой. — В ее глазах застыл испуг.

— Тем более не надо трогать.

Я осторожно, обернув пальцы краешком носового платка, подобрал то, что заинтересовало ее. Это был маленький пузырек с серой завинчивающейся крышкой и небольшим количеством таблеток, видневшихся сквозь темное стекло. Кажется, насчет отравления я не ошибся. Этикетки на пузырьке не было, но подобные штучки видеть доводилось. И тех, кто отправлялся в мир иной в результате употребления оного.

— Теперь тебе придется рассказать все еще раз, но с учетом того, что в квартире находится труп знакомого тебе мужчины.

Я старался говорить равнодушно, но голос выдавал меня.

— Вчера вечером он был жив? — Более дурацкий вопрос мог задать только следователь, но сейчас это приходилось делать мне.

Зойка замотала головой, выглядела она странно, но я не обратил на это внимания.

— Нет, ты не понял. Когда я ложилась спать, его здесь не было. Его вообще здесь не было вчера.

Я не пытался скрыть удивления. А ее слов оказалось достаточно, чтобы я не выдержал и взорвался.

— Ты что, сумасшедшая? Или, может, у тебя временное помутнение в голове? Давай уж сразу говори, что ты хочешь от меня, а то я как-то не понял, для каких целей меня пригласили. Полюбоваться на твое го мертвого любовника и засвидетельствовать, что умер он сию секунду на моих глазах? А может, мне надо выйти на улицу и пригласить для верности парочку свидетелей, сказать, что вот, мол, немножко умер человек, а вы уж мне поверьте на слово, что случилось это самым естественным образом, так все натурально, что беспокоиться не о чем. — Я завелся как следует, но остановиться уже не мог. — А может, вот удачная мысль! — перебил я сам себя, — умер он не вполне самостоятельно, и мне надо сыскать того, кто все это организовал в твоей замечательной квартире, а?

Зойка метнула на меня такой взгляд, что я счел за лучшее заткнуться.

— Последняя мысль, действительно, очень удачная, — сказала она, и устало провела рукой по волосам. — Думаю, тебе лучше уйти: я сейчас позвоню в милицию.

— Уже позвонила, — буркнул я, остывая.

Я считал, что неплохо разбираюсь в людях, Зойку я знал достаточно хорошо; но прошло больше года, и человек за это время мог измениться. Например, раньше она никогда не позволяла себе напиться до такого состояния, чтобы, как говорят у нас мужики, из ушей пахло. И еще, прежде она никого не боялась, почему же теперь настойчиво советовала мне никому не попадаться на глаза? Были и другие моменты, требующие прояснения. Я сознательно не задавал себе главного вопроса: почему она избавилась от бывшего любовника.

— Ты не сомневаешься, что это сделала я?

— А ты? Советую не тянуть время понапрасну, детка. — Я редко бывал так серьезен, как в этот момент.

— Его вчера здесь не было, — она тщательно выговаривала каждое слово. — Не было.

— Злые люди подкинули.

— Прекрати ерничать или убирайся.

— Ну да, еще скажи, что я бездушная скотина, которая бросает беззащитную женщину в беде. Нет, моя дорогая. — Я решительно взял ее за руку и потащил на кухню. — Сейчас ты мне расскажешь все. Я не зря сорвался с работы и гнал машину через всю Москву.

Ты раньше любила говорить, что я никогда ничего не делаю просто так. Тебе придется быть откровенной, и, пожалуйста, не ограничивай свой рассказ тем, что ты вчера напилась и ничего не помнишь. Кстати, а по какому поводу надралась? — спросил я как можно не принужденнее.

Зойка медлила с ответом, а я уже прокручивал для себя ситуацию, профессионально сортируя все увиденное и услышанное. Сейчас то, что я слишком хорошо знал эту женщину, мне скорее мешало, чем помогало. Я чувствовал себя скованным по рукам и ногам. Не знаю, как бы я поступил, окажись на ее месте другая. Сейчас я сам устанавливал для себя ту самую грань, что можно, а чего нельзя. Одно я знал наверняка: помогать убийце не стану.

В той информации, которой я располагал, кое-что было очень любопытным. И из этого следовало…

— День такой выдался, — прервала мои размышления Зойка, отвечая на поставленный вопрос.

— Кстати, был бы очень обязан, если бы ты угостила меня кофе, — вставил я.

Распивать кофе в квартире, где лежал труп, мне не улыбалось, но я уже составил некоторый план действий.

— С коньяком? — Она задала вопрос, которого я ожидал. Если у нее не изменилась привычка, она всегда пила кофе с хорошим коньяком.

— Если осталось.

Зойка вспыхнула.

— Честное слово, я выпила вчера совсем немного, не понимаю, что со мной произошло.

Когда она поставила бутылку на стол, я увидел, как напряглось ее лицо.

— Подожди. — Она остановила мою руку и внимательно стала разглядывать этикетку на коньячной бутылке.

— Ты что, раздумала меня травить? — поинтересовался я. — Прием был топорный, но другого под рукой не было и выбирать не приходилось. Я должен был вывести ее из себя. — Представляешь, сенсация в газетах: «В квартире такой-то найдены трупы ее любовников — один в комнате, другой в кухне. Предполагается отравление!!!» И — яркими красками всю подноготную. Досадно, что ты решила ограничиться од ним трупом, вполовину лишила читающую публику удовольствия.

Переваривать мою манеру разговаривать дано не каждому. К сожалению, Зойка относилась к тем немногим, которые воспринимали меня таким, как есть. Мне не удалось ее даже разозлить.

— Это не моя бутылка, — сказала она удивительно спокойным голосом. — Кофе тебе придется пить без коньяка.

— Ты уверена? — Ход моих мыслей перепутался, и я не пытался этого скрыть.

В глазах женщины появилась надежда.

— Теперь у меня есть доказательство, что это сделала не я.

И она рассказала все, что случилось с ней.

— Вчера во второй половине дня раздался телефонный звонок. День у меня был домашний, мой шеф называет их творческими, или, по старой традиции, библиотечными. Дела свои я подогнала и решила отоспаться, поваляться в постели и, вообще, побаловать себя ничегонеделанием. Я даже трубку брать не хотела. Но телефон звонил непрерывно, словно кто-то был уверен, что я нахожусь дома. В конце концов это могли звонить со службы. Но я ошибалась. Голос был женский, незнакомый. Через минуту я поняла, с кем разговариваю, и тут же пожалела, что сняла трубку.

Это была жена Аркадия, Каролина Желтухина. Она сказала, что ей необходимо поговорить со мной. Я разозлилась, потому что это было уже слишком. Извини, мне придется посвятить тебя кое в какие подробности своей личной жизни.

Наверное, выражение моего лица изменилось, и Зойке это не понравилось. Меня приглашали покопаться в чужом постельном белье, но другого выхода не было. Я кивнул, подбадривая ее, ничего, мол, шкура у меня толстая, выдержит.

— Думаю, тебя это несколько развлечет, — скривилась она.

Есть люди, которых даже смертельная опасность не заставит изменить собственным привычкам. Зойка была именно из этой породы. А, кроме того, рядом находился я, и у нее были собственные соображения на предмет моего присутствия. В ложной скромности меня всегда было трудно упрекнуть. Я не давал повода.

— Так вот, — продолжила она, — мои отношения с этим человеком складывались довольно напряженно.

Особенно в последнее время. Он занимался бизнесом. Деньги, связи — с этим полный порядок. У него не было неприятностей, — подчеркнула она. — Он слишком осторожный человек. Не в порядке были отношения с женой. Наверное, поэтому и появилась я.

Он не гуляка, человек смертельно занятой, но мне пожаловаться было не на что. Он относился ко мне добросовестно, как только мог.

Я чувствовал, что меня опять перекосило. Зойка, заметив это, оборвала себя на полуслове. Не думаю, чтобы кому-то понравилось выслушивать подробный рассказ из жизни бывшей любовницы.

— После нашего разрыва я, злясь на тебя, думала, что это тот самый человек, который мне нужен. И ошиблась. Очень скоро он стал раздражать меня, а, кроме того, был скучен и занудлив. И даже это можно было перенести в небольших дозах, но когда речь заходила о его жене, причем разговор, как ты понимаешь, затевала не я… — Зойка закатила глаза и презрительно хмыкнула. — Это был конец света. Он и ненавидел и боялся ее одновременно. И выполнял малейшую прихоть. Сначала я бесилась, а потом это порядком осточертело. Наверное, я была несправедлива к нему. Когда любишь, можно многое вынести, а если нет, то начинаешь придираться ко всему. А здесь и повода искать не нужно было. Временами мне даже жалко его становилось, но ничего поделать с собой я не могла. Слава Богу, хватило ума ограничиться личным… общением, — споткнулась она о собственные слова, которые я понял так: «ограничиться постелью». — Никаких деловых предложений от него я не принимала. У меня есть своя работа, и это позволяет мне худо-бедно существовать. Он пытался заинтересовать меня, и то предлагал, и это, но я решила, что личная независимость тоже чего-то стоит. Может, поэтому я и… — Я видел, что Зойка изо всех сил пытается подобрать более нейтральные слова, — привлекала его еще больше. — Нашлась она, наконец, и замолчала, что-то обдумывая.

Я не мешал ей, мне тоже было о чем поразмышлять.

— Короче говоря, незадолго до того времени, как позвонила его жена, наши отношения стали другими.

— Я заметил, как изменился ее голос, он стал жестче, резче, он почти звенел от ненависти. Или от обиды?

— У нас с Аркадием был очень тяжелый разговор. Я сказала, что не хочу разбивать благополучную жизнь семейства Желтухиных. Сцена была неприглядная. Я не стеснялась в выражениях, но он и слышать ни о чем не хотел. Он мне не поверил и решил удержать во что бы то ни стало. Говорил, разведется с женой, женится на мне, ну и так далее. Почему-то мужики с трудом понимают очевидные вещи. Ему говоришь: ты надоел, ты не нужен, а он пытается найти компромиссное решение и не верит, что от него, такого положи тельного, благополучного, обеспеченного, можно отказаться. Наверное, с его точки зрения это выглядело неоправданно и не по-деловому.

— Когда это было?

— Четыре дня назад, но напряжение возникло раньше. Первый серьезный разговор такого плана произошел примерно месяц назад, но тогда это были еще цветочки. Я надеялась, что Аркадий все поймет и исчезнет сам, он ведь неглупый мужик, но, видно, с женщинами ему всегда было сложно управляться. А я в тот день, действительно, как с цепи сорвалась. Рано или поздно этот разговор все равно бы состоялся, я так ему и сказала.

— Значит, последний раз ты его видела четыре дня назад?

— Да. Но позавчера он позвонил мне на работу и сказал, что скоро все уладит. Не знаю, что он имел в виду. Я не могла разговаривать свободно, мычала что то в ответ: в комнате было полно народу. До сих пор мне кажется, что если бы я все объяснила ему еще раз, то ничего бы не произошло.

Зойка съежилась в комочек, глаза заблестели от слез. Я не мог позволить ей заплакать.

— Ты остановилась на том, что вчера позвонила Каролина Желтухина и вывела тебя из равновесия.

Зойка вздрогнула, на ее лице появилось прежнее выражение — смесь злости, упрямства и чего-то такого, что я не смог определить.

— Когда вчера я услышала голос его жены, мне хотелось только одного, чтобы это семейство оставило меня в покое. Я попыталась объяснить свои соображения по телефону, но все было бесполезно. И еще бесполезнее — говорить про испорченный домашний день, про то, что я вообще не желаю выходить сегодня на улицу. Меня бы просто не поняли. Она настаивала на встрече, немедленной, сиюсекундной и, по-моему, была близка к истерике. Ну что ж, решила, — Аркадий приучил меня к мысли, что все желания его жены должны выполняться — не буду, подумала, отступать от их семейных традиций. Злая я была, как черт. Мадам меня недооценивала.

— У тебя не было желания сообщить об этом Аркадию?

— Нет, ты же знаешь, это не в моих привычках.

— Вчера тебе звонила только Желтухина?

— Да. То есть нет, — тут же поправилась Зойка. — В первой половине дня дважды звонил телефон. Снача ла я не снимала трубку, а потом все же решила узнать, кто это, но со мной не стали разговаривать. Я подумала, что это Аркадий, выясняет, где я. Была у него такая милая привычка. Ты, наверное, думаешь, что я бессердечная. — Она вздохнула, — но было бы лучше, если бы мы с ним никогда не встретились.

Желтухина стояла возле выхода из метро. — Стала рассказывать Зойка дальше. — Не понимаю, зачем нужно было тащить меня так далеко от дома, прекрасно могли бы встретиться и поближе — мы живем в одном районе. Я и с Аркадием познакомилась, потому что он как- то подвез меня на своей «девятке», по пути было.

— Его жена работает?

— Нет. Поэтому и место встречи, выбранное ею, меня удивило. Я узнала ее сразу. Вы, мужики, недооцениваете женскую интуицию. Дорогое пальто, меховая шапка и сумка, ценою в мою зарплату — все высшей категории, все, как и положено обеспеченной жене преуспевающего бизнесмена. И — холеное надменное лицо с застывшим выражением, словно на эмоции у нее не хватило фантазии. Моя новая мокрая дубленка ей не понравилась, но трудно ожидать доброжелательного отношения со стороны жены своего любовника. Я так и не поняла, зачем ей понадобилось видеть меня. Я повторила лишь то, что сказала по телефону. Может, в более доступной форме. Она попыталась оскорбить меня, но получилось это вяло, невыразительно, как у актеров на провинциальной сцене.

Не понимаю, чем она держала в руках Аркадия, — он боялся ее, как огня, — но на меня ее словесный понос не произвел должного впечатления. Я так ей и сказала.

— Как долго длилась ваша встреча?

Зойка ненадолго замолчала, словно что-то сопоставляла.

— Знаешь, — наконец откликнулась она, — ты задал очень хороший вопрос, я и сама про это думала. Сейчас я поняла, мадам было совершенно наплевать, что я ей говорила, она… — Зойка подняла голову. — Словно роль какую-то проигрывала. Ну какой нормальный человек будет затягивать неприятный разговор? Это же глупо — без конца повторять одно и то же, а она вела себя именно так. Ты спросил, как долго длилась эта тягомотина? Да минут сорок, думаю, она меня продержала. К концу разговора появилось ощущение, что с ней не все в порядке.

— Почему?

— Человек говорит про одно, а думает совершенно о другом. Было такое впечатление.

— Вы расстались, и ты вернулась домой?

— Да. Через два с половиной часа. И никакого трупа за время моего отсутствия в квартире не появилось.

— А дальше?

— Мне стало очень паршиво. Выпила кофе, села поработать, пытаясь сосредоточиться, но ничего путного не высидела. Опять бездельничала, болталась по квартире, пила кофе. И коньяк.

Я посмотрел на бутылку, в той, что стояла сейчас на столе, оставалось граммов сто.

— Значит, ты выпила примерно четыреста?

— Нет, я выпила три рюмки, всего граммов сто пятьдесят. — Она упрямо мотнула головой. — Куда делось остальное, я не понимаю.

Я оценил Зойкину немногословность и вспомнил про запах, исходящий от ее халата:

— Ты могла пролить коньяк на свою одежду.

— Это исключено, и очень жаль, что ты мне не веришь.

— Не заводись, — остановил я ее. — Мы вернемся к этому позднее. Почему ты считаешь, что это не твоя бутылка?

— Потому что здесь другая этикетка, очень похожа на ту, что была на моей, но другая. Ну я-то помню, что стояло у меня в баре. Это только вы, мужики, считаете, что женщины не обращают внимания на такие вещи.

— Она прикрыла глаза, мучительно что-то вспоминая, но я не дал ей сосредоточиться.

— Выпила коньяк, и тебе стало плохо?

— Не сразу, сначала очень захотелось спать.

— Во сколько это было?

— В двенадцатом часу ночи. Я легла в постель и вот тут почувствовала что-то неладное. Попыталась заснуть, но боль в желудке усилилась. Мне становилось все хуже и хуже, болело уже все тело, знобило. Почти в бессознательном состоянии я заставила себя дотащиться до туалета и сунула два пальца в рот. Меня выворачивало так, что, думала, умру. Казалось, я вы- плевывала свой собственный желудок. Такого кошмарного состояния я не испытывала никогда. На какое-то время даже потеряла сознание. Очнулась, сидя на полу в туалете. Мне все еще было плохо, руки дрожали, но я уговаривала себя повторить все сначала. Пустой желудок среагировал таким диким спазмом, что я по жалела о своей затее, но все равно продолжала прижимать пальцами язык до тех пор, пока… — Зойка содрогнулась, ее лицо перекосилось, она вся сжалась, словно приготовилась к новой порции мучений. — Меня опять тошнило, трясло, и я подумала, что это не обычное пищевое отравление. Потом, передохнув, я потащилась на кухню и выпила полстакана воды. Третья процедура прошла не в пример легче, чем две предыдущих.

— Почему ты не вызвала «скорую»?

— С тобой когда-нибудь случались такие вещи? — Она плотно сжала губы. — Сначала, извини, нет сил до туалета доползти, не то что звонить куда-то. Потом, когда стало легче, я подумала, что нет смысла. Решила: обязательно схожу в поликлинику, проверюсь амбулаторно. А тогда я была так измучена, что думала лишь о том, как очутиться в своей постели. Через некоторое время я определила, что опасность миновала. Это было примерно в начале второго ночи, — добавила она. — Я уснула и проснулась в восемь утра. — Зойка помедлила, но я молчал. — И увидела на полу мертвого Аркадия. Ты мне не веришь? — Быстро спросила она.

Мы потеряли слишком много времени, чтобы позволить себе роскошь продолжать выяснять отношения.

Я напрасно с самого начала призывал себя быть объективным. Я им не был, потому что слишком хорошо знал Зойку. Она, как и любая одаренная женщина, великолепная актриса и превосходно сыграет нужную роль. Это я тоже отлично знал, и сейчас это вышло мне боком. Не знаю, поняла ли она, что я испытывал, чувствуя себя подлецом.

Я был просто обязан ей помочь, потому что даже начинающий опер уловил бы в ее рассказе железную логику и поверил бы гораздо раньше, чем она все рассказала. Нужно быть таким тупым и зашоренным, как я, чтобы…

На лестничной площадке послышался шум. Даже здесь, на кухне, можно было различить громкие голоса.

Я замер. Зойка тоже застыла в испуге. Не знаю, о чем она подумала в этот момент. Я не из слабонервных, но сейчас мне пришлось призвать на помощь всю свою выдержку.

Шум на лестнице затих. Громкие мужские голоса переместились куда-то вверх.

Я выдохнул и задал вопрос, который должен был задать раньше:

— Зоя, почему ты попросила, чтобы я как можно не заметнее пробрался в твою квартиру?

Она слабо улыбнулась.

— Ты будешь смеяться. Я и сама не уверена, что права. — Она запнулась в нерешительности.

— Я боюсь, что если мы будем по-прежнему топтаться на месте, то совсем разучимся улыбаться. Я задал вопрос. — На месте мы уже не топтались, но я хотел припугнуть ее, чтобы побыстрее соображала.

— Мне казалось, что за мной следят, — выпалила она. — Даже однажды почудилось, что в этой квартире кто- то побывал без меня.

— С какого времени следят?

Она задумалась ненадолго.

— Недели три назад это началось.

— То есть сразу после того, как ты первый раз сказала Желтухину, чтобы он оставил тебя в покое. — Сейчас я старался выделить самое главное. На остальные вопросы времени не было. Я боялся, что его вообще уже не осталось, но думать об этом не хотелось.

— Да, — Зойка в недоумении замолчала, она все еще не понимала, к чему я клоню. — Но я не вижу никакой связи. Например, соседнюю квартиру три недели назад сняли новые жильцы, не думаешь ли ты…

Она смолкла и испуганно уставилась на меня, сраженная собственной догадкой. Увы! Даже самые умные женщины ведут себя порой очень глупо.

В каждой профессии есть своя специфика. То, как я собирался действовать сейчас, одобрили бы немногие, и уж совсем единицы пошли бы на это. Я не собирался строить из себя супермена, просто пытался четко отследить ситуацию. В принципе, сейчас на риск шел я один, Зойке ничего не грозило, она и так уже получила на всю катушку.

В этой истории лишь один вопрос казался по-настоящему неясным. Он до такой степени не укладывался в выстроенную мной схему, что я старался о нем забыть на время, чтобы не мешать самому себе. Вероятность ошибки существует всегда. Можно просчитать многое, но когда дело касается женской психологии, ничего заранее прогнозировать нельзя. Сейчас был как раз тот самый случай. Существовали и еще некоторые моменты, требующие прояснения, но они, это я знал по опыту, разрешатся сами собой. Мне казалось, я ухватил самое главное.

Не люблю обнадеживать людей понапрасну; к тому же тот план, что возник у меня, требовал наличия всего запаса нахальства, которым я располагал. И удачливости. Последнее было важнее.

Коротко проинструктировав Зойку и задав еще несколько вопросов, я приготовился выскользнуть из квартиры. Она выполнила все, что я приказал.

— А я? — спросила она перед тем, как мне исчезнуть.

— Помолись Богу, если в него веришь, — неудачно пошутил я и тут же поймал укоризненный взгляд. К религии она относилась серьезно.

Прежде чем уйти, я некоторое время стоял возле двери. На площадке было тихо, но я страховал себя, потому что сейчас от этого зависело все. Хорошо, что я поставил машину не у самого подъезда. Я сделал это автоматически и сейчас сам себе поставил маленький плюс. Профессионализм срабатывал даже тогда, когда я меньше всего думал об этом. Судя по всему, уровень подготовки тех, кто подрядился исполнять задуманное преступление, был неплохим, и они могли обратить внимание на машину с милицейским номером и связать это с тем, что я был любовником Зойки. Хотя, думаю, вряд ли они это выясняли. Перед ними стояла другая задача. И они ее выполнили.

Я неслышно открыл дверь. На лестнице никого не было. Я не боялся, что меня увидят в глазок соседней квартиры: с того места Зойкина дверь не просматривалась. Поднялся двумя этажами выше и вызвал лифт.

Выскочил из подъезда, приказав себе не торопиться, чтобы не привлекать излишнего внимания, завел машину и рванул с места.

Через десять минут я стоял перед незнакомой дверью и нажимал на кнопку звонка. Должно повезти, должно, уговаривал я сам себя. Мне долго не открывали. Вдруг услышал, как по ту сторону кто-то возится. Замок щелкнул, и дверь распахнулась.

Зойка очень верно описала жену Аркадия. Только сейчас вместо шикарного пальто на ней был не менее шикарный халат. Зойка пощадила ее, не сказав про отвратительную фигуру и короткие кривые ноги, мелькнувшие из распахнувшегося халата.

Меня впустили в квартиру без какого-либо вопроса, и это было хорошим началом. Теперь все зависело от меня.

Она, поглощенная своими мыслями, не видела моего лица, потому что боялась смотреть в глаза человеку, который выполнял ее заказ.

Первый психологический расчет сработал верно. Ее поведение сильно облегчило мне задачу, правда, я был готов к любым неожиданностям. Она должна была заговорить первой, и она заговорила.

— Почему вы здесь? — прошептала она, нервно поводя плечом. — Мы же с вами договорились, остальные деньги я плачу, как только… — тут она испуганно вскрикнула, потому что, наконец, осмелилась поднять глаза и увидела перед собой лицо незнакомого человека. Мое лицо.

— Ситуация изменилась. Да вы не пугайтесь, — развязно сказал я, стараясь не выходить из роли. — Меня подключили в последний момент, это должно быть оговорено. — Я продолжал блефовать, пытаясь не переигрывать. Необходимо задать ей еще один-два вопроса. Я за этим сюда и явился.

Без приглашения прошел по коридору и толкнул дверь в комнату. Там никого не было. Следующая дверь была распахнута настежь. Эта комната тоже была пустая. Пока все шло неплохо.

— Надо переговорить. — Я без приглашения сел на диван, заставив женщину поступить так же. Инициатива была в моих руках, и я не должен был упускать ее.

Следующие слова были самыми главными, но я старался не показать своего напряжения.

— Кое-что в ваших показаниях придется изменить, иначе докопаются, что это сделали вы.

Что- то нехорошее шевельнулось у меня внутри. Я не должен был употреблять слова «показания», от которого за версту разило милицейским протоколом.

Но она не заметила моего промаха, потому что дрожала, как осиновый лист, у нее даже груди тряслись от страха. Я не садист, но другого выхода не было. Это следователь будет с ней вежлив и обходителен. У него работа такая.

Не знаю, есть ли в лексиконе работников следствия такое выражение, как «взять на хапок» — в применении к самим себе, конечно, а не к нам, операм, но нетрудно представить, как повела бы себя Каролина Желтухина, если бы я, нерешительно топчась у порога, спросил, заикаясь: «Извините, пожалуйста, это не вы случайно отравили собственного мужа, а потом…» Впрочем, о подробностях я сейчас ничего не знал. Я мог только догадываться.

— Что я должна говорить?

Ого! Как изменился ее голос. Страх даже труса делает смельчаком. Сейчас мне приходилось быть особенно осторожным. Чем меньше говоришь, тем меньше делаешь ошибок. Самое паршивое, я не знал, какая участь была уготована Зойке. Я прокачал все варианты, но очень боялся ошибиться.

Раздумывать было некогда. Я решил рискнуть. Может, у Каролины Желтухиной, подумал я, и было желание отправить Зойку вслед за ее любовником, но те, кому она платила, вряд ли пойдут на это. Без особой нужды. Ситуация складывалась таким образом, что рисковать им не имело смысла, а засовывать голову в петлю — тем более.

— Его любовница…

— Чтоб она сдохла, мерзавка! — На лице Желтухиной появилось непередаваемое выражение. Зойка ее недооценила.

— …Очнулась раньше, чем мы предполагали, — без выражения продолжил я.

— И… что?

Я опять старался быть немногословным.

— Она вызвала ментов. Чем раньше телом займется паталогоанатом, тем больше любопытных вещей он сумеет выявить. Наша версия может лопнуть. Давайте подкорректируем…

Говорить она мне не дала.

— Вы же обещали мне! — сорвалась она на крик, но тут же опомнилась: — Что от меня требуется?

Этого было достаточно. Письменные показания с нее будут брать в другом месте. Так далеко мои планы не заходили. Пора было приступать к выполнению своих непосредственных служебных обязанностей.

Она выла и царапалась, как дикая кошка, пока я, позвонив по телефону, присматривал за ней. Я уже серьезно подумывал о том, что смирительная рубашка ей не помешает и парочка дюжих санитаров в придачу. В этом обрюзгшем теле скрывалась неженская сила. А злости и ненависти хватило бы на целый квартал. Хотя, если быть справедливым, любить ей меня было не за что. Я это понимал, и моя любезность распространилась до того, что простил ей разодранную щеку, правда, вторую подставлять не стал. Не люблю ходить с ободранной рожей.

А дальше все закрутилось обычным порядком.

Сокрушительный удар ожидал мадам Каролину, когда она поняла, что у меня не было никаких доказательств в тот момент, как я появился в ее квартире, ни-ка-ких! От следователя, который вел дело, узнал, что она слегла после этого, но жалости к ней я не испытывал.

Желтухина уже мало что могла изменить в ведении расследования. Молодцы, что снимали соседнюю квартиру в Зойкином доме, когда их прихватили, все стали валить на заказчицу, не щадя и не прикрывая ее.

Зойке тоже было не сладко, ей пришлось пройти через ряд довольно-таки неприятных процедур, но это не шло ни в какое сравнение с тем, чем бы для нее все могло закончиться.

В квартире на восьмом этаже я появился через неделю после произошедших событий.

— Я же видела, что ты сначала ни на грош не поверил мне. — Зойка улыбаясь так, как это способен делать лишь человек, избежавший опасности и теперь на всю катушку радовавшийся жизни, накрывала на стол и одновременно пыталась втянуть меня в разговор. Она, как и я, любила делать несколько дел сразу. Зойка немного похудела за это время, случившееся не прошло для нее бесследно.

— Я бы хотел посмотреть на человека, у которого были в тот момент другие соображения, — хмыкнул я.

— Ты — в совершенно жутком состоянии, видок такой, словно неделю кочегарила, не просыхая, а запах…

— Это от халата, — запротестовала она.

— Все равно. По первому впечатлению срабатывает эффективно. Это потом я понял; конечно, есть разница, когда пахнет от одежды или от человека с похмелюги — и обратил на это особое внимание. Дальше — на полу покойник, и не случайный человек, а хороший знакомый. Рядом пузырек с таблетками. У них неплохо все было просчитано. У тебя был один шанс из ста вылезти из этого дерьма. И то при условии, если бы попался въедливый и трудолюбивый следователь.

— И не ты, — голос Зойки был непривычно тих.

— Я же просил не говорить про это, а то начинаю чувствовать себя как рождественская елка, вокруг которой вот-вот начнут выплясывать хоровод. Сомнения у меня возникли практически сразу, но, сказать по правде, очень зыбкие сомнения. Во-первых, Желтухин лежал в пальто, мне это показалось странным. Или он так торопился на тот свет, что некогда было раздеться? Не буду посвящать тебя в подробности, но одевать и раздевать труп — занятие не из приятных.

Да и эксперты потом могли что-то нащупать. Чем меньше покойника беспокоить, тем лучше. В костюме он выглядел бы, конечно, естественнее. Но без пальто Желтухин мог быть лишь в том случае, если бы приехал к тебе на своей «девятке».

— Он так всегда и делал.

— Правильно, но сейчас они не могли это инсценировать, потому что не хотели оставлять собственных следов в машине. Поэтому переправили к тебе труп на другом автомобиле, а версия такая, что Желтухин добрался до тебя своим ходом. В конце концов пальто — не главное, эта зацепка могла бы и не сработать, но дальше тоже не обошлось без ошибок. Если бы его отравила ты, он не лежал бы в пристойной позе на полу, у него был слишком благополучный вид для покойника. В данной ситуации это неестественно. От женщин, конечно, все что угодно можно ожидать, но не станешь же ты, сведя счеты с любовником, — я нарочно был груб, — аккуратно укладывать его на пол в собственной квартире. Не вписывается… Потом этот пузырек рядом валяется. Если бы преступление совершила ты и хотела избавиться от трупа…

— Я бы не позвонила тебе.

— … То с самого начала вела себя несколько по другому. Подозрение, что его убрали конкуренты, тоже отпадало, ты сказала, что это был очень осторожный человек. К тому же в таких случаях существует своя специфика. Почерк не тот. Стало быть, или опять возникала твоя кандидатура, но тогда это было бы уже хитро продуманное убийство, или — его жены. Но у тебя не было причин его убивать. Но — и вот здесь возникало самое серьезное «но» — у Каролины Желтухиной тоже. Муж был для нее гарантом благополучной жизни. Зачем убивать курицу, которая несет золотые яйца? Я не понял этого тогда, не понимаю и сейчас. И, тем не менее, это произошло. Особенности женской психологии — не по моей части, я основываюсь только на фактах. Кстати, почему ты сразу не сказала, что среда не твой творческий день?

— Я не думала, что это так важно.

— И тем самым продлила удовольствие подозревать тебя. Так вот, если говорить о фактах. После того, как у тебя с Желтухиным возникло напряжение, его отношения с женой тоже изменились. Каролина почуяла, что над ее семейным очагом нависла опасность. И нашла людей, которые стали следить за мужем. Ей было что терять, и она была готова на все; затраты значения не имели, она могла себе это позволить. Нанятые ею люди в процессе наблюдения быстро вышли на тебя. Когда они сообщили Желтухиной, что по соседству с тобой сдается квартира, то мадам пришла в голову идея снять ее. Сделать это оказалось просто: переплатили хозяину и убедили его отказать прежним жильцам. Удовольствие дорогое и, на мой взгляд, не слишком эффективное. Сейчас эта затея может обойтись Желтухиной несколькими дополнительными годами тюрьмы, смотря как это действие будет расценено следствием. Но я высказываю собственное суждение — не думаю, что тогда у нее был четкий план. Скорее всего, она решила занять выжидательную позицию. После твоего последнего разговора с Аркадием ситуация стала взрывоопасной. Видимо, дома разразился жуткий скандал.

— А он говорил, что все утрясет, когда последний раз звонил мне по телефону.

Я помолчал, давая Зойке возможность переварить услышанное. У меня язык не поворачивался обвинять ее в чем-то. Из меня плохой моралист.

— Дальше события развивались стремительно. Я могу только догадываться, как вел себя Желтухин, наверное, он оказался не таким уж робким человеком, если осмелился противостоять жене. Она была в ярости и, совершенно перестав владеть собой, подсыпала мужу сильный наркотик. Он умер на ее глазах. Желтухина в панике. Может быть, она ужаснулась тому, что наделала. И — вспомнила о парнях, которых наняла следить за тобой. Я не могу тебе все рассказывать, — оборвал я сам себя, — ведется следствие. Скажу только, она посулила им большую сумму денег. А сейчас парни правильно решили, им выгоднее говорить правду. Таким образом они помогают правосудию изобличить преступника, иначе им навесят по совокупности заслуг. За соучастие. Выбор всегда есть, надо только правильно его сделать.

Я отвлекся, но Зойка слушала с большим интересом.

— Хорошо, до сих пор все понятно, но потом…

— А потом преступная группа действовала по заранее намеченному сценарию, подправляя его по ходу дела. Во-первых, в среду ты оказалась дома, потому что поменяла творческий день. Пришлось придумывать повод, чтобы выманить тебя из квартиры. Медлить было нельзя. Мадам взяла это на себя, позвонила и, закатив истерику, требовала, чтобы ты немедленно встретилась с ней. Наверняка перед этим они звонили тебе на работу, выясняя, где ты. Желтухин был отравлен утром, и нужно было срочно что-то делать. Кстати, — остановился я, — если будет доказано, что скандал между супругами случился вечером, — так показала одна соседка, — а отравила Желтухи на мужа утром следующего дня, за завтраком, — как следует из заключения экспертов, — то ее адвокату ссылаться на момент сильного душевного волнения со всеми вытекающими отсюда последствиями будет труднее.

— Это ты ей разодранную щеку простить не можешь.

— Да нет. — Я дотронулся до незаживающей глубокой царапины. — Просто я знаю этот сорт людей. Все вокруг должно существовать только для них. Кажется диким, но эти люди даже из чувства самосохранения не желают считаться ни с чем.

Я замолчал, но Зойке хотелось все выяснить до конца.

— Все это такая самодеятельность. Намешали в мою бутылку коньяка какой-то дряни, да еще половину вылили на халат, вроде как совсем девушка ориентацию потеряла.

— Насчет самодеятельности, не спорю, есть такое дело. Но в целом задуманно не так уж и глупо. И на счет коньяка тоже. Здесь надо различать два момента. Ты пила отраву из своей собственной бутылки, с тем, что туда подмешали, а на халат вылили нормальный коньяк. Если бы все стало раскручиваться по их сценарию, то на жалобы, что тебя отравили, и внимания никто бы не обратил. Пока то-се, время прошло, потом взяли бы халат на эксперизу, а там нормальный напиток. Перепила бы, сказали, девочка.

— Значит, из дома меня выманивали с единственной целью подмешать в коньяк отраву? А откуда они знали, что у меня в баре есть бутылка? — вскинулась Зойка.

— Потому что они добросовестно отрабатывали те деньги, что платила Желтухина, и в твою квартиру — ты правильно почувствовала — в отсутствие хозяйки заглядывали. Коньяк у тебя в баре стоит практически всегда. Так что… — Я развел руками. — Была и вторая причина удалить тебя из дома. Необходимо было знать, что стоит у тебя в баре, чтобы купить точно такую бу- тылку. Здесь произошла небольшая накладка. Им удалось отыскать коньяк лишь с очень похожей этикеткой. Абсолютно такого не было. Если бы ты потом заявила, что бутылка не твоя…

— Понимаю, — перебила меня Зойка, — бутылка не моя, следов отравления нет…

— Вот вот, — подхватил я.

— А если бы я не стала в тот вечер пить?

— Думаю, на этот случай у них тоже был приготовлен вариант. Позвонили, допустим, в дверь, ты бы открыла. Открыла, открыла, — я заметил ее протестующий жест, — сославшись на того же Аркадия. Брызну ли бы тебе в лицо, влили коньяк с отравой. Но это на крайний случай. У Желтухиной не было выхода, и тебя так или иначе заставили бы стать соучастницей. Я не хочу фантазировать, все было проще: они позвонили, ты не открыла, значит, вырубилась. А дальше все должно происходить по сценарию. Ты просыпаешься и видишь труп. Вот тут могло быть несколько вариантов: или ты сама звонишь по «02», или они, примерно зная время твоего «пробуждения», наводят на тебя милицию с помощью жены. Второй вариант выглядел бы убедительнее. Мертвого Желтухина они принесли глухой ночью, часа в три, и тогда же заменили бутылку в баре и облили твой халат.

Ты недоумевала, зачем Желтухиной было назначать встречу в центре? Во-первых, чтобы на более длительное время удалить тебя из дома. Не сомневаюсь, если бы у них было больше времени, они бы отыскали в Москве точно такой коньяк. Ну, а во-вторых, сама мадам не хотела наткнуться на знакомых в своем районе. Подстраховывалась на всякий случай. Мало ли какие придется давать объяснения.

Я не сразу понял, как они обрадовались, что в среду ты не выйдешь на работу. Сначала это мешало их планам, а потом все складывалось просто идеально.

— Подожди, подожди, я совсем ничего не понимаю. Аркадий умер утром в среду, а привезли они его ко мне — ночью. Прошел целый день. Как же ваши эксперты… — Она непонимающе уставилась на меня. — Время смерти все равно бы установили.

— Ты хочешь сказать, что у тебя таким образом появляется алиби? Нет, Зоя. Желтухина бы показала, что ее муж исчез из дома в ночь на среду. Они ведь тоже сообразили, что паталогоанатом время смерти установит. И чем раньше произойдет вскрытие, тем точнее. Но пугало их другое. В таких случаях больше вероятности определить, что же на самом деле происходило с трупом. Я удачно сыграл на этом в разговоре с мадам, припугнув сложностями.

Здесь у тебя только один шанс, что экспертов заинтересует, почему тело передвигали спустя почти двадцать часов после смерти, — сказал я, а подумал другое: «Если бы они вообще обратили на это внимание». За время работы мне довелось повидать и не такое. Зойка судорожно вздохнула.

— Сложнее всего доказывать, что ты не верблюд.

— Правильно, — согласился я. — Мне с этим приходится сталкиваться довольно часто. После того, как я расколол Желтухину — я ведь тоже занимался, в общем- то, самодеятельностью — и получил подтверждение своей гипотезе, отыскать следы совершенного преступления было не так уж сложно. Последние не сколько дней я со своими ребятами только этим и занимался. Нашлись свидетели, которые видели, как двое мужчин выводили «пьяного» из подъезда, где живут Желтухины. В вашем доме тоже сыскалась бабулька, страдающая бессонницей. Главное, знать, что и где искать. А мадам Желтухина молчит вглухую. Ей валить не на кого.

Я специально не все рассказал Зойке.

Не рассказал я о том, что в тот момент, когда возле двери ее квартиры послышались громкие голоса, я подумал, что это провал. Мысль о том, что могут воспользоваться жучком для прослушивания квартиры, пришла в голову сразу, и сразу же я отбросил ее. Такой ход со стороны преступников был нелогичным.

Я допускал, что жучок могли установить раньше (сейчас это средство при желании доступно любой домохозяйке), но к моменту появления в квартире оперативно-следственной группы такое вещественное доказательство оставлять было нельзя, чтобы не возникло дополнительных вопросов. Это если следовать логике. Но в тот момент я почувствовал неприятный холодок внутри. Черт их знает… К счастью, тревога оказалась ложной, на лестничной площадке шумели загулявшие жильцы сверху, перепутавшие этаж. Но тогда я этого не знал, и момент был критическим.

Насчет того, что прослушивающее устройство было установлено в Зойкиной квартире, я не ошибся. При осмотре верха шкафа в дальнем углу были обнаружены следы клопа. Радиус действия — десять метров. Эксперты определили, что стояла эта штука недолго. Некоторые сцены из жизни Зойки и покойного Желтухина были записаны на магнитофон. Впрочем, сейчас это не имело уже никакого значения, и я не стал об этом говорить. Привык щадить симпатичных мне людей.

Еще я не сказал о том, как собирались действовать преступники, если бы Зойка вовремя не отключилась. Следователь сумел добиться признания от одного из участников, что церемониться с ней не стали бы и вряд ли оставили в живых. Ей просто повезло.

— Полезная привычка для одиноких женщин — пить кофе на ночь, — подмигнул я. — Страховка от непредвиденных обстоятельств.

Зойка молчала, но выражение ее глаз мне не понравилось. Я изо всех сил старался не замечать ее красноречивого взгляда.

«Неблагодарность — тяжкий грех», — было написано на ее лице. Я пожал плечами — ну, если она так считает…

Мой шеф отнесся к этой истории с пониманием, но не удержался и сказал, что «пощерять» не будет, но я и не рассчитывал на высокие награды. А вот высокое начальство было не в восторге, но с некоторых пор меня это не слишком тревожило. Я жил не для того, чтобы своим примерным поведением доставлять кому-то сплошное удовольствие. Поэтому полученный нагоняй за ведение частного расследования с использованием служебного положения воспринял как должное. За все в этой жизни приходится платить. Правда, я так и не понял, что конкретно имелось в виду в той формулировке.

На мой взгляд, это выглядело несколько надуманным.

 

Светлана Степанова. МОРДА ПРОТОКОЛЬНАЯ

День клонился к закату, но еще был по-майскому жарким. Проходившие по улице женщины заглянули в проулок, где стоял свежевымытый милицейский уазик, увидели грузного водителя, облачившегося в кургузый старый китель со споротыми погонами, и громко засмеялись.

— Щоб я вас в бане встретил! — осклабился обидчивый Деденчук, смешно дернув пышными чумацкими усами.

Стайка вездесущих воробьев, преспокойно трепыхавшихся до этого в набежавшей от автомобиля луже, испуганная громким возгласом, резво вспорхнула на крышу и раздраженно зачвыкала на милиционера.

Невысокого росточка капитан подошел к машине. Даже обувшись в блестящие «хромачи», переделанные местным умельцем на высокий каблук, он едва доставал Деденчуку до подбородка. Это обстоятельство, должно быть, очень огорчало капитана и, может, поэтому он напускал на себя излишнюю строгость.

— Слушай, что за дело?… — уперев руки в бока, капитан задиристо наступал на водителя.

— Щоб я тебя… — начал было Деденчук привычную фразу, но вовремя осекся. — Не бачишь — только за кончил мыть…

— Одна нога здесь — другая там! — густые черные брови капитана сердито сошлись на переносице. — Сапоги где?

— Резиновые, что ль?

— Ну…

— Под сиденьем. Рядом с веревками.

— А фонарь?

— Кажись, батарейки сели. Сколько просил — все не дают. Может, у Крыловецкого посвежее есть? Вы, товарищ капитан, походатайствовали бы…

— Свежее… — передразнил его дежурный. — Забирай Алексея со всей его мерихлюндией и срочно дуйте на тридцатый километр. Опять звонили из прокуратуры, ругали за нерасторопность.

— А где его искать? В кримлаборатории?

— У себя в кабинете. Какую-то книженцию читает…

— Давай, Михалыч, заводи быстрее… — Нежно-белая ладошка дежурного сделала круговое движение в воз духе, будто пытаясь быстрее вытолкнуть автомобиль со двора. — Давай! Давай!

Из- за окна почти одновременно раздались требовательный гудок уазика, а потом и голос водителя.

— Алексей! Крыловецкий!.. — Деденчук подошел к окну, заглянул в лабораторию. — Поехали?

Мужчина отложил в сторону пахнущую свежей типографской краской книжечку в яркой цветастой обложке и, махнув рукой, мол, сейчас соберусь, прошел в другую комнату, служившую бытовкой.

Вообще- то, она тоже числилась лабораторией, но Алексей, которому частенько приходилось засиживать ся на работе, переделал ее под свои нужды. Первым делом перетащил в другие комнаты приборы. Теперь они стояли, может, и не так свободно, как раньше, зато нашлось место и для потертого диванчика, отвековавшего свой срок в приемной начальства, столика с электроплитой, чайника. В углу громоздился холодильник, в котором рядом с фотопленкой постоянно несла вахту хорошенько промороженная пачка пельменей. И если раньше, после сложного выезда, из щелей под дверью в коридор просачивались лишь сложные запахи химикатов, резковатый дымок сжигаемого в фарфоровой чашечке прибора, бензина или спирта, то теперь нет-нет да и донесется до комнаты дежурной части тонкая композиция ароматов лаврового листа, перца, уксуса.

Щелкнув замками хитроумного экспертного чемодана, наполненного всякой технической всячиной, Алексей бросил взгляд в зеркало. Затуманенное от времени стекло, заключенное в резную ореховую раму, не могло врать: да, немолод; слишком быстро седеют виски; некрасивый, похожий больше на картофелину, чем на часть лица, нос… Еще у человека из зазер-калья было то, что никогда не нравилось Алексею, — мягкий, излишне округлый и какой-то безвольный подбородок со следами утренних порезов бритвой. Что стоило природе украсить его ямочкой или хоть немного вытянуть по вертикали?

«Ничего не забыл? — Он окинул взглядом лабораторию. — Вроде все…» — Сунув в карман книжку, он решительно вышел из лаборатории. Через минуту-другую он уже сидел рядом с водителем…

Машину крепко подбросило на ухабе, и книга едва не вывалилась из рук Алексея. Он заметил, что немного помялась страница, и огорчился. Ему в ней нравилось все: и шрифт, и рисунки, и как написано… Все!

Шоссе, вернее, прекрасная скоростная магистраль, ведущая к аэропорту, уходила вдаль, а уазик свернул на грунтовку. Энергично встряхивая брезентом кузова, позвякивая сочленениями механизмов, автомобиль подъезжал к небольшой березовой рощице.

— Что, приехали? — Алексей сдул с книжки невидимые глазу пылинки и положил ее на приборную панель, где было довольно чисто.

— Не совсем, — пробасил Деденчук, энергично покручивая баранку, пытаясь не съехать в глубокую глинистую колею, — трохи через поле, потом пересечь лесок, а там и то, надоть… — Водитель сбоку посмотрел на эксперта и произнес: — Тяжко вам сегодня будет, товарищ капитан, робить…

— Почему?

— Так от прокуратуры сегодня Михайлов дежурит, а вы с ним не того-этого…

— Намекаешь, что отношения не ахти?

— Вроде того, — осторожно сказал Деденчук, — чуть, кажись, дело не дошло…

— При тебе, что ли, было?

— А як же… Вместе выезжали. Ну и кричали тогда…

— Да, трудная ситуация. Постараюсь быть поменьше с ним один на один, да и от советов воздержусь.

Как говорится, прокурорские сами с усами…

Через несколько минут уазик, подпрыгивая на выбоинах, подрулил к стоящей на краю поля белой «Волге» с тремя нулями в номере. Под деревьями — кто сидел на пеньке, кто стоял — было трое мужчин. Алексей знал одного, самого низкого, в выпирающем на спине пиджаке, под которым прятался уродливый горб. Следователь прокуратуры Михайлов тоже знал Крыловецкого. Работали она вместе редко, но лет семь с первой встречи на осмотре места происшествия, наверное, уже прошло.

Михайлов переложил из одной длинной, как у обезьяны, руки в другую папку черной кожи и первым протянул руку. Алексей пожал руку и в который раз удивился крепости Михайловских пальцев — к этому трудно было привыкнуть: в казавшемся больном теле следователя, изувеченном недугом, силы хватило бы на четверых.

— Знакомься, — предложил Михайлов, показывая на мужчину, похожего на агронома, — таким его делал длинный, до пят, песочного цвета плащ и широкополая шляпа, — зампрокурора района.

— Сальников Владимир Петрович, — церемонно представился тот.

— Крыловецкий, эксперт, — коротко отрекомендо вался Алексей.

— Дойников, — представил следователь молодого парня, — стажер. Будет работать с нами.

— Очень приятно! — произнес юноша.

— Погода как по заказу. Солнышко в зените. Облака к теплу… — начал издалека Алексей, для того, чтобы начать разговор. — Последний раз мы с тобой, Борис, если память не изменяет, в марте встречались? Шел снег, настроение плохое…

— Плохо сработали, вот и настроение было плохим… — Михайлов хотел еще что-то добавить строгим голосом, но его прервал Алексей.

— А это что за хрен маячит на краю поля? — Он указал на молодого мужчину, блуждавшего на самом крае оврага, до самых корней деревьев заполненного темной паводковой водой. — Водитель ваш?

— Потерпевший, — поспешил внести ясность стажер.

— Ну, положим, не совсем так, — поправил его Сальников, — более точно: назовем его мужем потерпевшей. Встретил нас еще на подъезде в роще, напросился в машину и тут бродит, как потерянный, все причитает: «Стася, моя Стася…»

— Знаешь что, друг Дойников, — отрывисто и четко произнес Алексей, — сходи к нему, возьми его нежно под локоток и отправь, к ядрене фене, отсюда. Нечего ему делать тут: кондратий хватит — нам отвечать. Зрелище не для слабонервных, а тут муж… Будет нужен, позовем… А если не подчинится, ручкой оттуда махни. Я своему водителю команду дам — он его в задний отсек машины посадит.

Дойников вопросительно посмотрел на своих спутников.

— Дело говорит, — поддержал его Михайлов. — Место происшествия не осмотрено. Нечего нам тут обстановочку портить. Проводи его к машине и попаси… Отпускать не надо — может, какие вопросы будут. И на берег не пускай…

— Отвечаешь за Борового головой! — подвел итог зампрокурора.

Стажер, надвинув кепочку на самые глаза, двинулся прямо через кусты к маячившему за кустами мужчине.

— Под ноги смотри! — заорал ему вслед Алексей. — Растопчешь чего, не взыщи…

Дойников лишь прибавил шаг. Алексей поставил на землю чемодан.

— Какие будут команды? Пригнать в помощь пригнали, а объяснений не дали.

— Как всегда: осматривать, фотографировать, извлекать, искать… — прорезался ценными указаниями зампрокурора, аккуратными, точно выверенными экономными движениями отряхивая полу агрономического плаща от прошлогодних репейных колючек.

— Ясно! — Алексей наклонил голову и, стараясь скрыть усмешку, потер ладонью нос — рука скрыла широко расплывшиеся в улыбке губы.

— Тебе что, совсем ничего не сообщили? — Борис Михайлов переложил папку из руки в руку — делал он это так медленно, что несколько секунд его скособоченная фигура напоминала дискобола.

Алексей отрицательно помотал головой из стороны в сторону, сконцентрировав при этом взгляд на лице Бориса — оно было классически красивым, даже чересчур: пронзительно яркие, под стать небу, глаза; пышный, слегка тронутый волной пшеничного цвета чуб; тонко очерченный нос; красивые рельефные губы.

— Вот и звони после этого в вашу контору. Ведь все подробно рассказали дежурному…

— Придется еще раз… — буркнул Сальников, извлекая из кожаного портсигара сигарету «Ява».

Алексей демонстративно поднял с земли еще не догоревшую спичку и, погасив ее, положил на капот «Волги».

— Не стоит увеличивать число вещественных доказательств — их тут и так, наверное, пруд пруди, — съехидничал он.

Михайлов вдруг закашлял, спрятав пол-лица в широкую ладонь. Алексей заметил, что глаза следователя смеялись.

— Дело обстоит следующим образом, — сказал Борис, перестав дохать, — неделю назад этот самый Боровой, выезжавший вместе с сотрудниками института и женой в пионерлагерь на субботник, вместе со всеми в город не вернулся. Утром пришел в отделение милиции и заявил: пропала жена, всю ночь искал и не нашел. Опросили сотрудников — все ее видели то тут, то там, а куда ушла, с кем и когда, никто ничего не видел и не знает… Ждали мы, ждали в милиции, ждали на работе. Думали, отыщется… А сегодня утром пионеры ловили лягушек для живого уголка — и…

— Где она?

— Метров семь от нас по тропинке, полтора метра от берега… Там еще ориентир: в воде круглая большая катушка от кабеля и рядом плавает пук соломы…

Но вот что интересно и, я бы сказал, загадочно: треть его дня в этом месте уже искали, тыкали в воду палка ми и ничего не нашли…

— Либо труп перепрятан, либо плохо искали. Если тут глубоко, тело могло лежать на дне, а через семь дней всплыло.

— Ерунда! Тут и метра не наберется. Видишь ее?

— Нет.

— Вон же, рука от плеча до локтя и короткий черный рукав футболки или майки…

— Угу… Местечко тут, должен вам сказать, неспокойное… — тихо произнес Алексей. — До аэропорта километра два — не больше. Через поле и прямиком по кромке леса. Под мосточком — пересекающая трас су дорога. Любимое место таксеров — в картишки перебрасываются. А судя по обрывкам газет, — он поднял с земли кусок бумаги, посеревшей от дождей и грязи, — тут останавливаются на ночлег водители дальнобойщики из Прибалтики, что продукты везут…

— «Ригас Балсс»! — вслух прочел Михайлов. — Интересная версия, как считаешь?

— Собачку не применяли или не захотели?

— Думаешь, нужна? — вопросом на вопрос ответил следователь. — А что это даст? Ведь прошла неделя.

— Обязательно нужно! — тоном, не терпящим возражений, произнес Сальников. — Отчитываться будем: есть мероприятие!

— Вызывайте по рации. Полчаса ожидания — не время! — Алексей сел на чемоданчик.

— Сфотографировать успеешь? Солнышко вниз пошло…

— Упаси, Боже, от заботливости прокуратуры.

Левая нога затекла и начинала противно ныть. Алексей отложил в сторону драгоценную книжку, встал, сделав несколько шагов по траве, чтобы размяться.

Вечерело. По небу плыли редкие, тронутые краснотой заходящего солнца, облака. За рощей слышался лай собаки. Даже читая, он успел заметить, как приехал кинолог с огромной овчаркой, как они медленно прошли в сторону оврага, а потом стремительно помчались вдоль поля. За источавшей запах псины парой поспешили Деденчук и Сальников. Водитель бежал за кинологом по долгу службы, а заместитель прокурора, наверное, из любопытства. Самым последним плелся Михайлов. Ему бежать было труднее, и он, как-то неуклюже переваливаясь с боку на бок, держа под мышкой папку с бумагами, с которой не мыслил расставания, шел за ними, тяжело дыша и далеко отбрасывая в сторону свободную руку.

Алексей бегать за барбосами перестал давно, как только понял, что пользы от этого никакой нет: волокут собаки по следу, а по чьему — неизвестно. Следы сапог влево — собака вправо! Подобным психозом погони не пронять человека, знающего статистику: может, по всей стране за год собаки находили одного-двоих…

«Пусть пока порезвятся, — решил он, — можно начинать осмотр…»

Щелкнули замки чемодана. Видоискатель фотоаппарата привычно ловил панораму — поле, рощу, забор пионерского лагеря. «Клац», — затвор запечатлел кадрик, «клац», — еще один. Попали на пленку и тропинка, ведущая к оврагу; пожухшие прошлогодние листы и стебли осоки со следами свежих изломов; отпечатки кроссовок на подсохшей глине; размокшая от росы пачка сигарет…

«Да… — многозначительно отметил Алексей. — Картины со смыслом — только думай. Травка примята… Не вытоптана, а вываляна овалом. — «Клац», — щелкнул объектив. — Носовой платочек белый с розовой каемочкой… — «Клац»! — Коробок спичек, кожура от апельсина… Счищена аккуратно ножичком… А, вот и он сам! — «Клац!» — Ничего пока не трогать: только фиксируем, фотографируем. Газетка скомканная с нерусскими буковками… Дата? Апрель! А сейчас май… Недельки три лежит. Малоинтересно. — «Клац», «клац», «клац»… Ну что, пора приступать к самому ответственному… Тропинка, след! Масштабную линеечку располагаем как можно ближе к отпечатку… Сфотографировано! Ветка шиповника — на колючке красная ниточка… Снято! Кромка воды, и возле нее две непонятных полукруглых борозды. Зафиксировано. Колесо от велосипеда в траве. Не интересно… Солома в воде — такая валяется у кромки поля… Катушка от кабеля полузатоплена… Высовывающаяся из воды рука, футболка — снято с трех точек. Норма!

За спиной послышались осторожные шаги. Алексей обернулся — «не затоптали бы следы».

— Дела идут, как я вижу, а контора пишет! — по раскрасневшемуся лицу следователя, ставшему еще более красивым от притока крови, подчеркнувшей нежность кожи, текли мелкие капельки пота. Он то и дело смахивал их.

— Чего не дождался? Понятых надо пригласить…

— Где их сейчас найдешь? Потом кто-никто распишется. Впервой, что ли? Лучше скажи, кто кого обогнал — собака преступника или прокуратура барбоса?

Борис осторожно присел на корточки. Стараясь не испачкать брюки, подтянул их на коленях. Алексей удивился — показавшиеся носки отличнейшим образом соответствовали по цвету и брюкам, и галстуку. Переведя взгляд на свои стоптанные с избитыми носами ботинки, красно-синие носки, подумал, что сравнение явно не в его пользу.

— Напрасно иронизируешь. Собачка уверенно дотянула до моста, а ты сам знаешь, что это за местечко.

Криминалист в это время занимал весьма сложную позу: обняв рукой стоящую у воды березу и упершись ногой в комель, он завис над оврагом и сделал очередной кадр.

— Все, я закончил съемку. Можно звать ребят и извлекать… Кстати, не знаешь, где муженек?

— На беспривязном содержании у Дойникова. Парень молодой, исполняет указания точно… Я о чем тебя все время хочу попросить. — Михайлов встал с корточек, — наше дело такое, что поссориться по ерунде пара пустяков. Сроки жмут, ошибки возможны…Давай без обиды?

— На мировую?

— Ну да…

— Заметано. Давай собирать народ. Будем вытаскивать!

Деденчук принес из машины моток толстой веревки и пару сапог. Кроме них, он достал из-под сиденья неизвестно зачем нужные, но подобранные, по случаю, возле подстанции, толстые черные перчатки, резко пахнущие резиной. У самого края воды, облапив ствол березы, возвышался Боровой. Волосы его, несмотря на скитания по лесу, были расчесаны волосок к волоску. На висках едва заметно серебрилась седина. С первого взгляда, ни за что не скажешь, что человек не в себе и лишь покрасневшие веки выдавали его с головой. Такой же молодой и почти равный с Боровым ростом стажер не отходил от него ни на шаг, словно приклеился смолой.

— Сорок вторые сапожки. Что надо… — протяжно сказал Алексей, прикидывая, кто полезет в воду.

Задача была не из легких. Судя по фотографии, лежащей в папочке Михайлова, покойница была тучноватой. Да и лежание в воде веса не убавляет. Доставать же требовалось с осторожностью, чтобы не нанести дополнительных повреждений. Мужиков же столпилось у воды шестеро. Боровой не в счет — ему нельзя. Его задача лишь опознать. Из Михайлова какой доставальщик. Зампрокуррра приглашать неудобно — начальство. Оставалось трое — стажер, Деденчук и Алексей… А кто же будет фотографировать?

— Натягивай сапоги, Петро! — Алексей протянул водителю обувку, но тот не спешил переобуваться.

— Трохи повременю… Не мое это дело! Пущай молодой лезет…

Стажер испуганно посмотрел на зампрокурора. Тот согласно кивнул — «можно». Спустившись вниз, парень сел на небольшой березовый пень и начал переобуваться. По выражению его лица было заметно, что радости ему это предложение не доставляет.

Фотоаппарат Алексей перепоручил Михайлову, а сам с кряхтением начал снимать ботинки, засучивать брюки.

Берег был топким и скользким, и не было ничего проще, как наткнуться в этой холодной воде на кусок битого стекла или заржавленной проволоки.

— Лягушечки плавают… — нервно заметил Дойников, ступив в воду.

— Детективчик почитай! — Заорал Алексей в спину удалявшемуся к машине Деденчуку. — Все одно ни хрена не делаешь…

Михайлов положил на траву папку и приготовился снимать. Зампрокурора подстраховал Борового, заменив на посту стажера.

— Может, веревкой обмотать поверх одежды — я с берега помогу тащить?

— Так вынесем, на руках… — мрачновато произнес Алексей и по колено зашел в воду. В колено ткнулось что- то холодное и скользкое. Крыловецкого передер нуло, по телу пробежала неприятная судорога, с которой он не сразу мог справиться.

— Захватывай за подмышки, — с трудом выдавил он из себя стажеру, — и давай, как бревнышко, с перекувырком, к берегу… Тяни же, черт! Ну!

Забыв про подопечного, зампрокурора подобрался к самой кромке воды и, протягивая веревку, приготовился помогать. Его светлый плащ окунулся в воду и, словно губка, начал набирать стылую зеленоватую воду с болотным запахом.

— Стася! Ст-а-а-а-ся… — раздался натужный хрип за его спиной.

Сквозь воду постепенно начали проступать очертания тела. Из воды показались беленькие с веселой красной каемочкой носки.

— Стой же ты, стой! — долетели до Деденчука крики со стороны оврага. Сквозь стекло машины было вид но, как, ломая ветки кустарника, в сторону дороги бе жал кто- то в светлой рубашке. Бросив такую чистенькую и свеженькую книжку на сиденье машины, водитель ринулся вдогонку. Под ногами хрустела прошло годняя стерня… Не догнать!

— Оставь его, — долетел до Деденчука голос следователя. — Не в себе он вовсе…

Из оврага показались Крыловецкий с Михайловым, а следом шли остальные. Алексей шел босиком, неся ботинки в руках. С каждым их шагом голоса становились громче.

— С первого взгляда можно говорить об изнасиловании, — рассуждал вслух следователь прокуратуры.

— На женщине одна футболка, а остальная одежда была притоплена рядом. Даже фирменные джинсы и кроссовки не забрали, бросили…

— Муж не говорил — курила она или нет? — спросил Алексей.

— Преимущественно болгарские сигареты…

— В траве лежит размокшая пачка, спички… Да, история! — многозначительно произнес Алексей, ставя экспертный чемодан у колеса уазика. — Меня смущает поведение супруга. С одной стороны, убивается. Того и гляди совсем сорвется с катушек…

— А с другой? Что тебя смущает?

Алексей сел на землю и принялся вытаскивать из ступни впившуюся занозу: «Деланное у него какое-то волнение. Не настоящее…»

— Перевозку не вызывали? — спросили зампрокурора.

— Медик, я думаю, здесь не обязателен — достаточно будет вскрытия. Сколько сейчас времени? Что- то совсем темно стало… — он тщетно пытался разглядеть циферблат.

— Двадцать три десять… — с готовностью откликнулся стажер.

— А чего перевозку сразу не вызвали? — Алексей притопнул ногой, уже обутой в ботинок.

— Да вот, как-то так, не сообразили… Потом еще проверить надо было достоверность информации…

— Сделаем так, — решительно произнес Сальников, приближаясь к своей «Волге», — сидеть здесь всем нет никакого смысла… Я забираю с собой стажера, и мы в городе решаем этот вопрос, а вы втроем остаетесь здесь. Думаю, за час-другой все будет сделано — это лучше, чем связываться по рации, потом ждать ветра в поле… Когда там дежурный дозвонится, да и дозвонится ли вообще… А сейчас мне нужно знать первые выводы! Хотя бы самые предварительные…

— Предварительные? — переспросил Алексей, зашнуровывая второй ботинок. — Что ж, сформулируем так: не исключена возможность изнасилования. Смерть наступила от удушения…

— Причем душили руками, — вставил словцо Борис.

— На шее, в районе гортании, ссадины.

— Согласен! — просто сказал Алексей. — У меня такая же точка зрения.

— А давность? — продолжал выпытывать зампрокурора.

— За точность не ручаюсь — это не по моей части, но дней пять минимум… А где коробка с вещественными доказательствами? — спохватился Алексей. — Я думал, ее Дойников прихватит…

— А, черт возьми, там под кустом оставил… — спохватился стажер. — Сбегаю сейчас…

— Я схожу, а то засиделся… — Деденчук, молча слушавший весь разговор, не встревавший в беседу, груз ной походкой двинулся к оврагу — кроме всего прочего, ему хотелось взглянуть на обнаруженное.

— Ладно, мы поехали, — весело сказал зампрокурора, садясь за руль, — а вы, как освободитесь, приедете на милицейской… Садись, Юрий Петрович! — скомандовал он стажеру. — Поехали…

— Позвоните моим домой, чтоб не беспокоились… — попросил Михайлов, согнувшись и заглядывая в полуоткрытое боковое стекло машины.

— Сделаем, не беспокойся… — донеслось из «Волги».

Машина, прощально мигнув показавшимися слишком яркими в сгустившейся темноте красными огнями габаритов, исчезла за поворотом.

— Слушай, стажера зовут Юрием Петровичем! Он случайно… — Алексей не успел закончить вопрос, как услышал ответ Михайлова.

— Догадливый ты, однако. Сынок вашего генерала…

А ты думал спроста его на белой «Волге» катают рядом с начальством?… Я еще удивился, как ты его в воду загонял — думал, знаешь.

— То-то я смотрю, на кого-то он удивительно похож, а не догадался.

— Ладно, не переживай, — сказал Михайлов, — посмотри лучше, какая ночь звездная. Красота! В такую пору мечтается хорошо…

— Особенно с хорошей дивчиной и чтоб гармошка доносилась с края деревни… — пробурчал Алексей, залезая на переднее сиденье уазика. — Располагайся, — предложил он Михайлову, распахивая заднюю дверцу, — отдыхай… Чует мое сердце — куковать нам тут долго… Пока все идет кувырком: понятых нет, кинолога забыли, медик не приехал…

— Не переживай, — зевая сказал Михайлов, — что мы парочку внештатников или дружинников завтра не найдем? Распишутся как миленькие, а медэксперт все сразу сделает и заключение даст…

Следователь долго возился на заднем сиденье, пытаясь половчее приспособить свое многострадальное, искривленное тяжелым недугом тело. Наконец он пристроился и затих.

Сидеть Алексею было неудобно — что-то мешало. Оказалось, что под ним лежала книжка, недочитанная утром. Щелкнул тумблер, вспыхнула крохотная лампочка, едва освещавшая небольшое пространство салона…

— Смотри, что это там? — голос Бориса неприятно дрожал, Алексею почудилась в нем тревога, но, может, он и ошибся.

— Где?

— Да вон же, в кустах… Белое!

Алексей пялил глаза в темноту и ничего не мог различить. Постепенно завиднелся контур леса, проступила на черном фоне травы тропинка. В кустах, действительно, белело нечто непонятное. Какое-то неопределенных размеров полотнище. Оно шевелилось, трепетало, раздувалось, словно от ветра…

— Что за чертовщина — это же самое место… — Он отложил в сторону книгу и вышел из машины. Видение не исчезло. — Сейчас выясним, откуда взялось привидение!

Под ногами шуршала старая пожухлая трава. Листва кустов была влажной от росы. Ветки больно хлестали по лицу.

Меж четырех стволов берез было аккуратно растянуто полотнище брезента. Распластавшись, оно предохраняло место происшествия от возможных осадков.

«Гляди- ка, — удивился Алексей, — дело рук Деденчука… Догадался накрыть. А где сам?»

Его местонахождение выдавал огонек рдеющей в ночи папиросы. Он сидел на корточках у края воды и едва слышно говорил сам с собой. Заслышав шаги, он медленно повернул голову к Алексею и так же, не торопясь, поднялся.

— Не спится, товарищ капитан? — первым прервал он молчание. — А я сижу, трохи звездочки изучаю…

Красивые! У нас на хуторе выйдешь, бывало, к Днепру и смотришь на них, смотришь всю ночь… Какая мерцает, словно гутарит о чем, а какая просто горит — вроде человека: знай робит свое дело, не ерепенится…

— Светает, — вполголоса заметит Алексей. — А все не едут…

— Может, сами загрузим и — айда?

Алексея передернуло от такого предложения — перспектива безрадостная, прямо надо сказать.

— Брезент есть, — продолжал Деденчук, — завернем и — в арестантский отсек. Уместится…

— Нет, нет… Не положено это… Повредить можем, потом микрочастицы легко утрачиваются — может, сохранились приметы одежды преступника.

— А я думаю, что его и искать не надо… — на лице Деденчука была видна некая хитринка.

— То есть? — не понял Алексей. — Вычислил или лепишь от фонаря?

— Не мне, конечно, об этом гутарить, но подозрение есть…

— Интересно.

— Не случайно он сегодня здесь появился… Его никто не приглашал, не информировал о нашем приезде?

— Нет.

— А ходил повсюду при нас. Скажем мы, что следы обуви его, а он ответит: оставил только сегодня, во время осмотра. Следы пальцев, которые на березе, — я видел, вы снимали — при совпадении вызовут новое оправдание: оставил лишь сегодня, за пять минут до осмотра. Бьюсь об заклад — этот парень неплохо соображает, а мы прошляпили!

— Соображает, говоришь? Верно, пионервожатый это не его специальность, хоть и готовился к работе в лагере. Вообще-то, он математик, кажется…

— Оно и видно, что математик. Рассчитал ходы, а чем доказывать будете? Я считаю, его рук дело — и вся недолга! Может, любовница есть, а от этой не знал, как избавиться… Слышал, как прокурорские говорили: алиби у него хорошее. Доброе, можно сказать, прикрытие… А вы говорите: микрочастицы, волокна одежды… Опять ответ простой — муж с одеждой жены соприкасаться может двадцать четыре часа в сутки.

— Законом это не запрещено…

— А морда у него протокольная, только к делу этого не пришьешь!

Алексей слушал рассуждения водителя, прослужившего в милиции полтора десятка лет, повидавшего всякое, и не мог не согласиться с его словами — в них все было правда. И каждое слово тяжким обвинением падало в душу. Он молча вернулся к машине, сел на свое место, громко, с раздражением хопнул дверцей.

— Что там оказалось? — спросил его Борис.

Алексей объяснил про тент, но о сомнениях, связанных со словами Деденчука, делиться не стал.

Послышался звук приближающейся машины. По проселку, переваливаясь с боку на бок, поднимая тучи белесой пыли, окрашенной утренним солнцем в розовый цвет, ехал невзрачный помятый рафик.

Алексей потянулся, размял затекшие ноги и повернулся к Борису — тот дремал, запрокинув голову на папку с документами.

— Вставай, — проговорил Алексей, слегка дотронувшись до плеча следователя. — Колымагу подали почти что к завтраку…

— Времени сколько? — Борис приподнялся на локте и посмотрел в окно. — Шесть уже?

— Половина.

Они вышли из машины и направились в сторону оврага. Следом за ними к кустам подъехал фургон. Из него вышел угрюмого вида детина в затрепанном ватнике, из которого торчали клоки свалявшейся ваты. Его хмурое заспанное лицо не выражало ничего, кроме неудовольствия.

— Утро доброе, — произнес Алексей, указывая до рогу к воде, но приехавший не проронил ни звука.

— Носилки у вас есть? — поинтересовался следователь. — На чем понесем?

Угрюмый детина сплюнул измусоленную беломорину и начал продираться сквозь кусты. Подойдя к телу, окинул привычным взглядом, словно измерял рост, определял на глазок вес и беззвучно развернулся назад к рафику. Через минуту он появился вновь, неся какой-то сверток мешковины или грубой ткани. Расстелив ее на земле, он сноровисто перевалил на нее тело.

— Ты отойди в сторону, — приказным тоном скомандовал он следователю, — а ты и ты, — он ткнул пальцем в сторону Деденчука и Алексея, — беритесь за углы, что в ногах… Подняли! Заноси… Поехали!

Тряпка была скользкой и противной на ощупь. Ноша была тяжелой. Алексей изо всех сил сжимал пальцы, но материал выскальзывал из рук. До машины они донесли грустную ношу, уже волоча по земле. Угрюмый детина распахнул задние створки кузова и довольно ловко уложил тело в машину. Рядом лежал еще один такой же сверток, и тоже в мешковине. Вытерев руки неопределенного цвета тряпицей, угрюмый — повернулся к Алексею:

— Где сопроводиловка?

— Минуточку, — ответил за него следователь, — сей час заполню бланк… — Он раскрыл папку, достал лис ток копирки, разграфленную осьмушку бумаги, на которой синела заранее поставленная печать, и быстро заполнил от руки.

Листок перекочевал из рук в руки, и вскоре зеленый фургон, переваливаясь с боку на бок, ринулся в обратный путь.

— Долгоньким оказался выезд, — пробасил Деденчук, свертывая и запихивая в уазик брезент, укладывая коробку с вещдоками. — И когда этот беспорядок кончится? Всю ночь торчали у черта на куличках… А преступник нас перехитрил!

 

Картер Диксон. ПРЕСТУПЛЕНИЕ В ИСЧЕЗНУВШЕЙ КОМНАТЕ

Что за прелесть это шампанское: и музыка громче, и свет ярче. Эта музыка продолжала звучать в голове мистера Дэнхема. Он расточал улыбки привратникам Регентского клуба, которые помогали ему погрузиться в такси. Он широко улыбался водителю такси. Но особо лучезарную улыбку он приберег для ночного портье, который встретил его у подъезда дома на Слоун-стрит, где и проживал мистер Дэнхем. Щедрые чаевые он раздавал не менее обильно, чем улыбки. И чем больше его сердце переполняла радость от общения с ближними, тем быстрее худел его бумажник.

Впоследствии Рональд Дэнхем будет отрицать, что выпил чересчур много. Да, это правда, смиренно признавал Дэнхем. Он на славу погулял на холостяцкой вечеринке в честь бракосочетания Джимми Беллчестера. Но в тот вечер само небо благоволило к мистеру Дэнхему, и он благополучно ушел, не дожидаясь того, чем обычно заканчиваются подобные холостяцкие пирушки. Он очень гордился своей репутацией воздержанного человека. Произнося тост, Дэнхем напомнил друзьям, что через месяц состоится его собственное бракосочетание с Анитой Брюс. Они жили в одном доме на Слоун-стрит и были соседями по лестничной площадке. Не каждый из нас может похвастаться столь приятным соседством. Дэнхема распирало от желания ударить среди ночи в набат и, перебудив всех, произнести на площади прочувствованную речь. Для начала он был готов ограничиться одной Анитой, но немного подумав, изменил решение и почувствовал себя почти святым. Он даже решил, что не станет будить Тома Эванса, соседа по квартире, хотя этот серьезный молодой бизнесмен обычно работал в своем офисе допоздна, так что Дэнхем не мог прийти намного позже, чем он. Едва пробило полночь, когда мистер Дэнхем торжественно вступил в подъезд Дворца Медичи. Пирсон, ночной портье, проводил его к лифту.

— Все в порядке, сэр? — участливо спросил он театральным шепотом… Дэнхем уверил его, что так оно и есть и что он, Пирсон, отличный малый.

— А не хотите ли вы спеть, сэр? — профессионально насторожился Пирсон.

Дэнхем, которому эта идея как-то не приходила в голову, очень обрадовался.

— Действительно, — сказал он, — я очень хочу спеть. У тебя светлая голова, дружище. Мы не будем горланить что попало, мы воспоем…

— Меня увольте, — язвительно отозвался Пирсон, — я петь не буду. Вы знаете, он наверху. Мы думали, что он на неделю уедет в Манчестер, а он остался.

Пирсон имел в виду хозяина Дворца Медичи, Дворца Челлини, Дворца Бурбонов и прочих дворцов с не менее знатной родословной. Сэр Руфус Армингдэйл, владыка недвижимости, не только застроил Лондон дешевыми квартирами, отделанными по последнему слову дизайна, но и гордился тем, что в одной из таких квартир проживал сам.

— Мне не требуется никаких особых условий, — не уставал он повторять в многочисленных интервью, — никаких особняков в Челси или ночлежек на Парк-Лэйн. Обыкновенная квартира — и никаких крайностей. Здесь я живу и собираюсь жить и впредь.

В сравнении с дешевизной и удобствами этих квартир даже самодержавные порядки, царящие здесь, были терпимы. Никого особенно не возмущал тот факт, что все квартиры были обставлены совершенно одинаково. Обстановка отражала вкусы самого сэра Руфуса. Дворец Медичи был экипирован в стиле Ренессанс, Дворец Бурбонов — в стиле Людовика XV; комнаты отличались друг от друга только орнаментом на обоях да картинами на стене. Картины эти, к слову говоря, не всегда соответствовали утонченному вкусу. Учитывая, что сэр Руфус был обладателем отличной коллекции живописи и обожал фотографироваться на фоне любимых Греза и Коро, кое-кто раздражался по этому поводу. Что, впрочем, нисколько не волновало сэра Руфуса. Или ты снимаешь одну из его квартир или нет. Такой он был человек.

Будь порядки сэра Руфуса иными, с Рональдом Дэнхемом ничего бы не произошло. Итак, он возвратился с холостяцкой вечеринки, внял совету Пирсона относительно пения, поднялся на лифте на второй этаж и шампанское, словно компас, указало ему на дверь собственной квартиры. Несомненно, он поднялся именно на второй этаж — Пирсон видел, как он нажимал нужную кнопку. Далее следы Дэнхема затерялись в потемках второго этажа.

Налегая на дверь — его ключ долго штурмовал уже отпертый замок — Дэнхем наконец поздравил себя с прибытием домой. Голова шла кругом. Он обнаружил себя в маленькой прихожей, где горел свет. В конце концов он добрался до гостиной, где с облегчением нашел себя в кресле созерцающим знакомую обстановку сквозь легкий туман. Ярко светились желтые абажуры, отбрасывая длинные тени, одна из которых была похожа на большого дракона.

Что- то начало тревожить его. Что-то было не так в этих абажурах. После усиленного размышления он сделал вывод, что у него и у Тома Эванса таких абажуров не было. Откуда взялась эта книга с позолоченным корешком, эти занавески… вдруг его взгляд привлекла картина, и он пристально уставился на нее. Это была черно-белая репродукция над буфетом. Она окончательно убедила его в том, что он попал в чужую квартиру. Расплывчатые очертания сфокусировались, и все вдруг предстало ему в истинном свете.

— Простите, — сказал он громко и встал.

Никто не ответил. Мистером Дэнхемом овладел неподдельный ужас. Куда девался его здравый смысл?! Ведь на втором этаже было всего четыре квартиры. Одна из них принадлежала Аните Брюс. Другую занимал бойкий молодой газетчик по имени Коннорс и третью — грозный сэр Руфус. Дэнхем занервничал. Он понимал, что в любой момент может нагрянуть хозяин, приняв его в худшем случае за воришку или за соглядатая — в лучшем. Повернувшись к двери, он обнаружил еще одного гостя в чужой квартире. Этот человек тихо сидел в высоком кресле. Он был худ, стар, хорошо одет, с массивными очками на переносице; незнакомец склонил голову, будто размышлял. На нем была мягкая шляпа и непромокаемый зеленый плащ. Неяркий свет освещал его фигуру.

— Пожалуйста, простите, — начал Дэнхем поспешно и продолжал в том же духе, пока не понял, что его слова остаются без внимания. Дэнхем протянул руку. Плащ был одним из этих гладких, бесшовных американских непромокашек, желтый снаружи и зеленый изнутри. По какой-то причине плащ был вывернут наизнанку. Дэнхем начал было говорить об этом, но вдруг голова сидящего качнулась, и Дэнхем с ужасом обнаружил, что его собеседник мертв.

* * *

Том Эванс вышел из лифта в четверть второго ночи. В холле было темно. Повернув выключатель сбоку от лифта, он приостановился и выругался.

Эванс, худой и смуглый, с темными бровями, сливающимися на переносице, походил на средневекового рыцаря. Иные поговаривали, что рыцарь смахивает на грабителя, и это, несмотря на солидный портфель и солидные, не по возрасту, манеры. Но то, что он увидел сейчас, заставило забыть его о делах. В холл выходило четыре двери; рядом с дверью, ведущей в квартиру Аниты Брюс, сидел на дубовой скамье сгорбившийся Рональд Дэнхем. Он выглядел окончательно свихнувшимся и тяжело дышал. За пять минут до этого Дэнхем получил удар, ввергший его в полубессознательное состояние, и эта слепящая головная боль помогла ему очнуться. Первое, что он увидел, это крючковатый нос Тома, склонившийся над ним.

— Я не возражаю против того, чтобы ты пил, — с обычной поучающей интонацией сказал Том. — Но, в конце концов, ты мог бы вести себя приличней. Какого черта ты здесь сидишь?

— Он был в плаще наизнанку… — прошептал Дэнхем. Память вернулась к нему и он забормотал: — В одной из этих квартир мертвый мужчина. Я думаю, он был убит. Том, я не пьян, я клянусь. Кто-то подкрался сзади и ударил меня по голове после того, как я нашел его.

— Тогда как ты оказался здесь?

— О, Боже, откуда я знаю? Не спорь, помоги мне. Меня, должно быть, притащили сюда. Если ты не веришь мне, пощупай шишку на затылке… — Эванс заколебался. Он был слишком практичен, чтобы отрицать существование огромной шишки. Он неуверенно посмотрел по сторонам.

— Но кто тот мертвый мужчина? — требовательно спросил он, — и в чьей квартире он был?

— Я не знаю. Это был пожилой человек в толстых очках и зеленом дождевике. Я никогда не видел его раньше. Думаю, что это был американец.

— Чепуха! Никто не носит зеленых дождевиков.

— Я же говорю: он был надет наизнанку. Не спрашивай почему, для меня легче пробить эту стену головой.

Дэнхем чувствовал себя способным на это, лишь бы избавиться от страшных тисков, которые сжимали его голову.

— Мы сможем довольно легко найти эту комнату. Я подробно опишу ее. Во-первых, картина над буфетом…

Он приумолк, так как в холле отворились две двери одновременно. Из-за дверей показались Анита и сэр Руфус Армингдэйл. Если Анита была всего лишь удивлена, то выражение лица сэра Руфуса не предвещало ничего хорошего. При появлении квартирного магната Том Эванс изрядно перетрусил. Еще бы! Хозяин застает своего управляющего глубокой ночью при обстоятельствах весьма скандальных. И Том Эванс пытливо всматривался в лицо сэра Руфуса.

Анита с одного взгляда оценила ситуацию. Маленькая полненькая брюнетка, она стояла в неглиже и курила. Почувствовав на себе взгляды мужчин, она вынула сигарету изо рта и улыбнулась. Сэр Руфус выглядел не столько грозным, сколько раздраженным. И старый халат, запахнутый так, словно ему было холодно, превращал его из могущественного монарха в обыкновенного домовладельца. Он увидел Тома, и обычная уверенность вернулась к нему.

— Доброе утро, Эванс, — сказал он, — что все это значит?

— Боюсь, ничего хорошего, сэр, — выступил вперед Эванс. — Мистер Дэнхем нашел покойника в одной из квартир.

— Рон! — вскрикнула Анита.

— Покойник?! — переспросил Армингдэйл без особого удивления. — Где?

— В одной из квартир. Он не знает в какой.

— Да? Почему же он не знает?

— У него большая ссадина на затылке, — вставила Анита. Она посмотрела через плечо и добавила мягко: — Все в порядке, Том. Не волнуйтесь, господа. Он немножечко пе-ре-брал.

— Я не пьян, — огрызнулся Дэнхем. — Хочу заметить, что я могу читать и писать, а по слогам не говорю с четырех лет! Скорее уж ты, дорогая, не-мно-жеч-ко-не-в-се-бе. Я же говорю, что могу описать это место.

Наступила тишина. Анита с горящими от любопытства глазами уронила сигарету на дубовый паркет и растоптала ее. Озабоченный домовладелец ничего не заметил.

— Рон, старина, — сказала Анита, садясь рядом с Дэнхемом на скамейку. — Я могу поверить тебе, если сейчас ты серьезен так же, как и всегда. Ведь ты был не в моей квартире, правда?

— И не в моей тоже, — усмехнулся Армингдэйл. — Уверяю вас, там нет покойников. Я только что оттуда вы шел.

Все это сошло бы за шутку, если бы они не знали Армингдэйла так хорошо. Сейчас он как никогда был похож на бульдога, а бульдоги, как известно, шутить не любят.

— Вы что-то здесь говорили о картине, — сказал он. — Опишите ее.

— Да, — ответил Дэнхем с готовностью. — Это был не большой портрет девочки с розами или другими похожими цветами. Даже не портрет, а репродукция.

— В таком случае это действительно не моя квартира. Вы что же думаете, что я в свободное время вырезаю ножницами из журналов репродукции и оклеиваю ими стены?! Я никогда не собирал репродукций. Если Дэнхем говорит правду, остается лишь одна квартира. Вот эта, слева. Думаю, мне придется взять на себя ответственность и побеспокоить жильца…

Его блуждающий взгляд остановился на двери, ведущей в квартиру мистера Губерта Коннорса, репортера «Дэйли Рекорд». Но сэру Руфусу так и не удалось «побеспокоить жильца». Дверь открылась столь стремительно, будто мистер подслушивал разговор, прильнув ухом к щели почтового ящика. Коннорс проворно вышел в коридор. Это был скромный рыжеволосый невзрачный мужчина, совершенно не похожий, по мнению Дэнхема, на журналиста. Правда, благодаря хорошему вкусу он неплохо одевался: все детали туалета, от галстука до носков, гармонировали друг с другом, но и только, а в остальном Коннорс был порядочным неряхой. Хотя благодаря врожденному такту в общении и умению убеждать, он добивался успеха там, где остальные пасовали.

Коннорс одернул пиджак и с проворностью, свойственной всем газетчикам, вклинился в центр группы.

— Виноват, виноват, — заговорил он примиряюще, обращаясь ко всем сразу, только не подумайте, что я подслушивал. Добрый вечер, сэр Руфус. Вся обстановка моей квартиры — это полные пепельницы да пустые молочные пакеты. Так что интересующая вас квартира — не моя. Вы можете войти и убедиться в этом сами.

Коннорс был взволнован. Уже в который раз наступила тишина.

— Да чья же она в конце концов?! — воскликнул сэр Руфус, рассерженный не на шутку. — Впрочем, не будем терять голову. Не могла же целая квартира исчезнуть как дым. Хотя, постойте-ка, мистер Дэнхем мог оказаться и на другом этаже.

— Я не знаю. Вполне возможно.

— Думаю, так оно и есть, — сказал сэр Руфус. Все внимательно смотрели на него, ожидая разъяснений. Поколебавшись, Армингдэйл продолжал: — Хорошо. Я скажу. У меня есть картина, похожая на ту репродукцию, что описал сэр Дэнхем. Это картина Греза «Девушка с розами». Но моя написана маслом, а мистер Дэнхем говорит о жалкой бесцветной репродукции. Если, конечно, он вообще что-либо видел. Да был ли покойник?!

Дэнхем протестующе открыл рот, но ничего не сказал, — все повернулись к служебному лифту, который находился в конце холла. Дверь лифта открылась, хлопнула металлическая решетка кабины, и в холл вышел перепуганный ночной портье. Увидев живописную группу, он сразу взял себя в руки.

— Сэр, — сказал Пирсон торжественно, как на уроке ораторского искусства, обращаясь к Армингдэйлу. — Рад видеть вас, сэр. Вы предупреждали нас, что в крайнем случае мы можем обращаться прямо к вам, минуя управляющего, и, я боюсь, сейчас тот самый крайний случай. Дело в том, что я обнаружил кое-что в лифте…

«Да, — подумал Дэнхем, — «дело в том», «дело в этом». Как часто они произносят эти слова, и не приблизились к разгадке ни на шаг». Это напомнило ему детскую игру, в которой произнесший такую фразу говорил заведомую ложь. Размышления Дэнхема были прерваны. Неуловимый покойник нашелся.

* * *

Теперь он смирно лежал на полу лифта. В просторной железной кабине горела лампа, освещая его серую шляпу, очки с толстыми стеклами и непромокаемый плащ. Он был похож на водолаза, не успевшего снять с себя шляпу, и внезапно застигнутого смертью прямо на палубе. Анита тихонько подошла к Дэнхему и стиснула его руку. Том Эванс склонился на телом.

— Он мертв?

— На вашем месте, сэр, — предостерег Пирсон, — я бы не стал проверять его пульс. Там кровь.

— Где?

Пирсон указал на пятно, расплывшееся на сером рифленом полу.

— Насколько я могу судить, сэр, — сказал Пирсон, обращаясь исключительно к Армингдэйлу, — его ударили ножом в сердце. Пирсон подумал и официально добавил:

— Ножа, которым было совершено убийство, мне обнаружить не удалось.

— Вы видели этого человека? — спокойно спросил Армингдэйл у Дэнхема.

Дэнхем кивнул. Невозмутимость Армингдэйла всегда казалась ему сверхъестественной. Она была до того осязаемой, что ее можно было взвесить и завернуть. Это придавало личности сэра Руфуса еще большую силу.

— Впрочем, — озадаченно произнес Дэнхем, — плащ на нем сейчас надет как положено. Почему? Может быть, он сам переоделся?! Ответит мне кто-нибудь? Почему?

— Хватит, — прошептала ему на ухо Анита, — Рон, ты правда его не знаешь. Сможешь ты в этом присягнуть на суде?

Дэнхем был растроган таким участием. Она говорила так тихо, что другие не могли ее слышать. Он внимательно заглянул в ее серьезные немигающие глаза.

Бессознательно она продолжала сжимать его руку. Дэнхем почувствовал, что его мысли понемногу начали проясняться, несмотря на острую боль в затылке.

— Ну конечно, я его не знаю. Неужели ты мне не веришь?

— Тише, — прошептала Анита. — Т-сс!

— Его знаю я! — заявил Губерт Коннорс. Он сидел на корточках и, вытянув шею, внимательно изучал тело. Наконец он поднялся. Он был настолько взволнован, что с трудом сдерживал себя, а в его дружелюбных глазах светилась злость.

— Я брал у него интервью пару дней назад, — сказал Коннорс. — Вы, конечно, знаете его, сэр Руфус?

— Это слишком громко сказано, молодой человек. Нет, я его не знаю. Почему вы так думаете?

— Это Дэн Рэндольф, американский король недвижимости, — сказал Коннорс, не отводя от сэра Руфуса подозрительного взгляда. — Слышали вы о нем наверняка. Этот парень славился тем, что всегда расплачивался наличными, даже если речь шла о миллионной сделке. Эти очки я бы узнал где угодно. Бедняга был близорук, как сова. Если я правильно информирован, сэр Руфус, он приехал в Англию для того, чтобы заключить с вами крупную сделку. Армингдэйл мрачно улыбнулся.

— Вы неправильно информированы, молодой человек, — сказал он. — Так это Дэн Рэндольф! Я знал, что он в Англии, но он не делал мне абсолютно никаких предложений. — Может быть, он пришел для того, чтобы их сделать?

— Может быть, — устало согласился Армингдэйл таким тоном, каким обычно разговаривают с детьми. Он повернулся к Пирсону. — Вы говорите, что нашли его в лифте? Расскажите об этом подробнее. Пирсон был многоречив:

— Лифт стоял на нижнем этаже, сэр. Я подошел проверить, все ли в порядке. Заглянул внутрь сквозь стеклянную панель и увидел… Я ничего не трогал, сэр. Я сразу решил, что лучше поднять лифт наверх и показать вам. Что касается того, как он там оказался… — Пирсон широким жестом экскурсовода указал на кнопки внутри лифта: — Кто угодно, на любом этаже, сэр, мог запихнуть его в лифт, а потом нажать кнопку и отправить вниз. Но за свой этаж я ручаюсь, сэр, безусловно, его убили не там. Кроме того, я видел, как сегодня вечером он заходил в дом.

— О! — встрепенулся Коннорс. — Когда это было?

— Около одиннадцати часов, сэр.

— К кому он приходил? Пирсон беспомощно покачал головой:

— Эти квартиры обслуживаются таким образом, что я не могу ответить на ваш вопрос. Вы должны знать, что нам вообще запрещено приставать к посетителям с расспросами. Разве что они нуждаются в подсказке или выглядят слишком подозрительно. Так что на ваш вопрос я ответить не могу. Он поднялся на лифте, и это все, что я могу сказать.

— Ну хорошо, на какой этаж он поднялся?

— Не знаю. — Пирсон ослабил тугой воротничок. — Но позвольте спросить вас, сэр. Какую оплошность я допустил?

— Мы потеряли комнату, — вдохновенно провозгласил Дэнхем, — и, может быть, вы сможете нам помочь. Слушайте, Пирсон, вы долго служите здесь. Вам приходи лось бывать во всех квартирах, в гостиных — в частности?

— Думаю, что могу ответить утвердительно.

— Хорошо. Тогда мы поищем комнату, обставленную как эта, — и в третий раз Дэнхем описал то, что видел. И с каждым его словом Пирсон морщился, будто в него вколачивали гвозди.

— Нет такой комнаты, сэр, — сказал портье и, выдержав театральную паузу, внушительно добавил: — Такой комнаты нет во всем доме.

* * *

В три часа утра вся компания собралась в квартире сэра Руфуса. Настроение было отвратительное; никто не смотрел друг на друга. Полицейское расследование шло полным ходом. Расторопный инспектор, сопровождаемый сержантом, фотографом и крупным импозантным мужчиной в цилиндре, опросил каждого, кто так или иначе был замешан в этом деле. Но толку от этого было немного. Бедняге Дэнхему было суждено еще раз перенести потрясение. Переступив порог квартиры Армингдэйла, он словно второй раз оказался в «исчезнувшей» комнате. Стулья, обитые испанской кожей, резной стол, резные безделушки — весь этот резной позолоченный кошмар был ему хорошо знаком. И над буфетом висела знакомая картина — маленькая девочка с охапкой роз.

— Это не то, — выпалила Анита. — Знаешь, сколько на свете картин с девочками и цветами. К тому же эта написана маслом. — Анита обернулась на дверь, — может, ты посвятишь меня в свои планы?

Она переоделась перед прибытием полиции и, подумал Дэнхем, явно перестаралась с косметикой.

— Скорее, Рон, пока никого нет. Всю ли правду ты говоришь?

— Конечно. Уж не думаешь ли ты…

— О, я не знаю и мне все равно; просто скажи мне, Рон, это не ты убил его.

Не успел Дэнхем открыть рот, как она остановила его. Сэр Руфус Армингдэйл, Коннорс и Эванс вошли в гостиную и с ними представительный мужчина, сопровождаемый инспектором Дэвидсоном. Незнакомец представился как полковник Мэрч.

— Видите ли, — объяснил он с широким жестом, — я здесь неофициально. Мы с инспектором старые театралы и встретились на премьере. В антракте инспектора вызвали сюда, и он предложил мне составить ему компанию. Если мои расспросы придутся вам не по душе, только скажите, и я умолкну. Вообще-то я тоже имею отношение к Скотленд-Ярду.

— Я знаю вас, полковник, — сказал всеведущий Коннорс с кривой ухмылкой. — Вы возглавляете отдел Всякой Чепухи, Д-3. Некоторые называют его сумасшедшим домом.

Полковник Мэрч важно кивнул. На нем был темный костюм и сдвинутый на затылок цилиндр; это вкупе с его цветущим лицом, песочными усами и голубыми глазами придавало ему сходство с популярным полковником из комиксов. Он курил трубку с огромным, подобающим его комплекции чубуком. После каждой затяжки полковник испускал изрядную порцию дыма и был похож на румяного дракона в цилиндре. Насмешливый залп Коннорса не принес полковнику никакого вреда.

— Спасибо за комплимент, — проговорил он. — В конце концов кто-то должен охотиться за привидениями. Если кто-нибудь придет к нам и заявит, что Пиккадили захвачена взводом голубых поросят, я должен решить: сумасшествие ли это, или ошибка, или розыгрыш, а может, и серьезное преступление. А не разберись я — выйдет немалый переполох. Вы и представить себе не можете, как много таких жалоб. Ваш случай представляется нам с инспектором чем-то похожим. С вашего позволения, несколько дополнительных вопросов.

— Сколько хотите, — сказал сэр Руфус, — надеюсь, вам удастся распутать это проклятое дело.

— Дело в том, — сказал полковник Мэрч, нахмурившись, — что у инспектора есть основания считать, что оно уже распутано.

Все вздрогнули. Наступила тишина. Эта фраза, сказанная любезным тоном, произвела, тем не менее, такое зловещее впечатление, что долгое время никто не решался спросить, что полковник имеет в виду. — Уже распутано… — обрел дар речи Коннорс.

— Полагаю, мы начнем с вас, сэр Руфус, — сказал полковник с величайшей учтивостью. — Вы говорили инспектору, что не знали Дэниэля Рэндольфа лично. Но в деловых кругах говорят, что он приехал в Англию, чтобы встретиться с вами.

— Я не знал его планов. Возможно, среди прочих дел он хотел встретиться и со мной. Скорее всего так. Он написал мне письмо из Америки. Но он не появился, а я не считал нужным являться к нему первым. Я не новичок в бизнесе.

— В чем суть ваших дел, сэр Руфус?

— Он хотел купить у меня кое-какие ценные бумаги. Какие именно — я скажу с глазу на глаз, если вы настаиваете.

— Речь идет о больших деньгах?

— Четыре тысячи фунтов, — ответил Армингдэйл после короткой паузы.

— Да, это не сделка века. Так вы собирались продавать бумаги?

— Вероятно.

Голубые глаза полковника обратились к картине над буфетом.

— Теперь, сэр Руфус, займемся девочкой с розами. Я думаю, это действительно была репродукция в натуральную величину. Ваш Грез укладывается в полный разворот иллюстрированного еженедельника, например, «Метрополитен Иллюстрейтид Ньюс».

— Да, вы правы, — сказал сэр Руфус.

Не сговариваясь, все посмотрели на девочку с розами. Это было похоже на то, как в детской игре пестрые мозаичные осколки постепенно складываются в осмысленный рисунок, но пока никто не знал, в какой.

— Отлично. Еще два вопроса. Я вижу, каждая из этих квартир сообщается с пожарной лестницей, ведущей вниз.

— Да. И что из этого?

— Надеюсь, к каждой из квартир подходит один ключ?

— Конечно. Все замки разные.

— Отлично. Теперь, мистер Коннорс, вопрос к вам. — Вы женаты?

До сих пор Коннорс смотрел на полковника с настороженным ожиданием, как мальчишка, разбивший стекло.

— Женат? Нет.

— И у вас нет камердинера?

— Камердинера? У меня? Ха-ха-ха, — с чувством рассмеялся Коннорс, — вы слышите — ха-ха-ха-ха! Мне не нравятся ваши манеры, полковник. Какое дело полиции до того, женат я или нет и есть ли у меня камердинер. Вы еще спросите, какого цвета у меня носки.

— А кстати, какого? — не смутившись поинтересовался Мэрч.

— Зеленого с искрой. Светлячки в петрушке, — ответил Коннорс с величайшей учтивостью.

— Благодарю вас. Вы и не подозреваете, как далеко вы продвинули следствие. — Полковник повернулся к Аните:

— Кем вы работаете, мисс Брюс?

— Дизайнером, — ответила Анита. Неожиданно она начала смеяться. Она откинулась в высоком кресле и смеялась до тех пор, пока на глазах не выступили слезы.

— Простите, — проговорила она, пытаясь взять себя в руки, — этот убийца — сущий оборотень. Неужели вы до сих пор не видите, в чем тут дело?

— И в чем же? — мягко спросил Мэрч.

— Я сразу догадалась, что к чему. Конечно, никакой исчезнувшей комнаты не было. Одна из гостиных была лишь слегка изменена. Вся обстановка — всякие там столы, стулья, шкафы — они ведь одинаковы во всех квартирах. Мелочи — вот что отличает одну квартиру от другой. Замените картины, абажур, положите на стол пару незнакомых книг — и все меняется в несколько минут. Рон действительно вошел в комнату сразу после того, как Рэндольф был убит. Это поставило преступника перед выбором. Если он не убьет Рона, тело Рэндольфа будет обнаружено, и комната узнана. Но он придумал кое-что получше. Он отправил труп в лифте, а Рона оттащил в холл. Затем он сделал небольшую перестановку. Вот и все. Так исчезла комната, где Дэнхем обнаружил труп.

Анита окинула мужчин взглядом, полным вызова, и, вместе с тем, страха.

— Горячо, — отозвался полковник, — бесспорно, горячо. А теперь скажите-ка нам, что же произошло на самом деле? — Я не понимаю вас, полковник.

— У меня возражение по поводу перестановки. Вы полагаете, что никто не входил в комнату до того и не видел, как она выглядела на самом деле. Вы также полагаете, что убийца переставил абажуры, заменил картину, положил на стол пару книг, и все это произошло в полночь? По-моему, вы что-то скрываете.

— Скрываю? Я?

— Кто-то, — сказал Мэрч, теряя терпение, — построил декорации заранее: все эти абажуры, книги и репродукцию нам известной картины, вплоть до новых занавесок. Там убийца и принимал Рэндольфа. Убив его, он убрал все эти безделушки, придав комнате первоначальный вид. Но до этой перестановки там успел побывать Дэнхем. Вот почему он не узнал…

— Что? — не удержался Дэнхем. — Что я должен был узнать?

— Гостиную собственной квартиры, — медленно проговорил Мэрч. — Если бы вы были трезвы, вы могли бы в темноте ошибиться дверью, но после пирушки шампанское указало вам верный путь к дому.

Полицейские мундиры показались в дверях комнаты. По знаку полковника инспектор Дэвидсон выступил вперед и бесстрастно произнес:

— Том Эванс, вы арестованы по подозрению в убийстве Дэниэля Рэндольфа. Предупреждаю, что все, что вы скажете, будет внесено в протокол и может быть использовано на суде против вас.

* * *

— Ну что вы, — добродушно возразил полковник Мэрч, когда на следующий день они вновь встретились в квартире Армингдэйла. — По сравнению с тем мальчуганом из Бэйсуотера, который утащил из лавочки апельсины, дело было довольно простое. Обратимся к фактам, джентльмены. Эванс, как один из наиболее высокопоставленных и доверенных служащих сэра Руфуса, был, разумеется, в курсе всех его дел. Возможная сделка с Рэндольфом натолкнула его на мысль о мошенничестве. Правда, убивать Рэндольфа Эванс не собирался. Всего лишь мошенничество. Вы, сэр Руфус, должны были вчера уехать в Манчестер. Ваша квартира оставалась бы пустой всю неделю. Рассчитывая на это, Эванс от вашего имени позвонил Рэндольфу. Он попросил Рэндольфа прийти в вашу квартиру в одиннадцать часов вечера, чтобы окончательно решить вопрос о контракте. Он также добавил, что уедет, возможно, к этому времени в Манчестер, но тогда его секретарь будет иметь все необходимые бумаги, готовые и подписанные. Проделать подобный трюк было несложно. Во всяком случае, тот мальчуган из Бэйсуотера, который… Впрочем, я отвлекся. Итак, Эванс забрался бы в вашу квартиру через окно по пожарной лестнице. Он представился бы Рэндольфу как ваш секретарь. Рэндольф, который, вы помните, всегда расплачивался наличными, передал бы ему кругленькую сумму в обмен на купчую с подделанной подписью. Рэндольф ничего не мог заподозрить. Он, как и добрая половина читателей «Таймс», знал, что сэр Руфус живет на втором этаже Дворца Медичи. Он видел многочисленные фотографии сэра Руфуса рядом с его любимым Грезом. Если бы даже он справился об этом у привратника, тот послал бы его на нужный этаж. А если бы привратник сказал ему, что сэр Руфус уехал в Манчестер, Рэндольф спросил бы о секретаре сэра Руфуса.

Вмешался случай. Сэр Руфус передумал ехать в Манчестер. Между тем Эванс уже успел позвонить Рэндольфу и назначить встречу. Отказаться от своей затеи? Но Эванс отчаянно нуждался в деньгах. Четыре тысячи фунтов были нужны ему до зарезу.

Тогда Эванс придумал новый план. Поскольку сэр Руфус остался дома, его квартира не могла быть использована. Эванс решил ее сымитировать. Сделать это было легко — дворцовые покои почти не отличались друг от друга. Оставалось позаботиться, чтобы Рэндольф «не ошибся» дверью. Зная, что Рэндольф должен выйти из лифта в одиннадцать часов вечера, Эванс ждал его у открытой двери своей квартиры. Номера на дверях крохотные, и близорукий Рэндольф не мог их разглядеть. Мошенничество неуклюжее, и все же Эванс рассчитывал выйти сухим из воды. К тому же, используя свою квартиру, он не рисковал, так как делил ее с мистером Дэнхемом, который…

— Конечно! — воскликнула Анита. — Рон был на холостяцкой вечеринке. Обычно они гуляют там до глубокой ночи. Но после нашей помолвки Рональд очень переменился. Он вернулся домой рано и совсем трезвый. Дэнхем застонал, вспомнив о злополучной ночи.

— Я все еще не могу в это поверить, — сказал он. — Том Эванс? Убийца?

— Он не хотел убивать, — пояснил полковник. — Понимаете, Рэндольф заподозрил что-то неладное. Эванс это понял и, как очень практичный человек, убил его. Вы догадываетесь почему Рэндольф начал подозревать Эванса.

— Почему?

— Потому что Том Эванс — дальтоник. И для нас с самого начала было ясно, что убийство совершено дальтоником. На этом и сосредоточились наши поиски. Дальтоник. Но кто именно? Что касается сэра Руфуса, то я думаю, нет ничего нелепее, чем любитель и коллекционер живописи, не умеющий различать цвета. То же относится и к мисс Брюсе, художнику-декоратору по профессии. Мистер Коннорс продемонстрировал нам безукоризненный вкус в одежде — чудное сочетание цветов от носков до галстука. А ведь у мистера Коннорса нет ни жены, ни камердинера, которые помогли бы ему с гардеробом.

Но Эванс? Это стопроцентный дальтоник из медицинской энциклопедии. Вспомните собственные показания, джентльмены. Пирсон на лифте поднял тело Рэндольфа. Когда Эванс наклонился вперед, Пирсон предупредил, чтобы он не притрагивался к телу, сказав, что там кровь. Эванс спросил: «Где?» — хотя он пристально смотрел вниз, кабина была ярко освещена, и не заметить кровь на сером рифленом полу лифта мог только слепой. Или дальтоник. Красный цвет абсолютно неразличим для них.

По той же причине непромокаемый плащ Рэндольфа был вывернут наизнанку. Когда Рэндольф зашел в квартиру, он, естественно, снял и шляпу, и плащ. Убив Рэндольфа, Эванс заново одел покойника. Запутавшись в гладком, бесшовном плаще и, не отличая зеленого от желтого, он надел его наизнанку.

Вы, мистер Дэнхем, вошли в собственную квартиру. Вы открыли ее своим ключом, вот ответ на загадку, где находилась «исчезнувшая» комната. Ведь к каждой квартире подходит только один ключ. Я склонен думать, что мисс Брюс видела, как Рэндольф заходил в вашу квартиру и боялась, что вы можете быть замешанным в убийстве.

— Да, — сокрушенно призналась Анита.

— Мистер Дэнхем разговаривал с трупом о его вывернутом наизнанку плаще; это услышал Эванс и исправил ошибку, прежде чем погрузить тело в лифт. Кроме того, ему пришлось оглушить мистера Дэнхема. Кстати, мистер Дэнхем, он приносит вам искренние извинения. Эванс выбрался из дома по пожарной лестнице, предварительно уничтожив следы своей инсценировки. Для преступника Эванс не очень-то сообразителен. При обыске мы обнаружили у него похищенные деньги и складной нож. Очень, очень опрометчиво оставлять при себе такие улики.

Наступила тишина, прерванная недовольным фырканьем Армингдэйла: «Но позвольте. Вы говорите: дальтоник. Но как вы пришли к тому выводу, что убийство совершено непременно дальтоником, а не глухонемым или колченогим?»

Полковник Мэрч недоуменно посмотрел на сэра Руфуса.

— Так вы до сих пор не догадались, что было отправной точкой? Мы заподозрили Эванса по тем же самым причинам, по каким самозванца заподозрил Дэниэль Рэндольф. Бедняга Рэндольф не был искусствоведом. Он ожидал увидеть «Девочку с розами» и доверчиво принял бы за нее любую мазню. Но Эванс не учел одной вещи: даже очень близорукий человек способен различать цвета. Вместо картины, написанной маслом, Эванс имел глупость повесить на стену репродукцию из иллюстрированного журнала.

Перевод И.Егорова.

 

Эллери Куин. СМЕРТЬ АФРИКАНСКОГО ПУТЕШЕСТВЕННИКА

Мистер Эллери Куин, облаченный в свободного покроя костюм из английского твида, мягко говоря, не без усилий пробивал себе путь вдоль по коридору восьмого этажа Центра искусств — этой грандиозной цитадели университета. Твидовый костюм был прямиком с Бонд-стрит, ибо Эллери при случае всегда был не прочь щегольнуть нарядом. Но так как американцы вообще довольно несдержанны на язык, то его движение через толпу юношей и девушек сопровождалось непрерывным градом задиристых замечаний на отменнейшем молодежном жаргоне. Конечно, он и сам в свое время побыл в Гарварде, но все же…

— Вот оно, — сокрушенно заметил он сам себе, прокладывая ручкой трости дорогу среди банд орущих студентов, — вот вам нынешнее высшее образование в Нью-Йорке! Он вздохнул, и его серебристого оттенка глаза за линзами пенсне невольно потеплели. Отличаясь развитой до предела наблюдательностью, столь необходимой в дорогой его сердцу криминалистике, он не мог не замечать личики цвета чайной розы, дерзко-игривые глазки и гибкие, как молодой тростник, фигурки многочисленных студенток, ежесекундно мелькавших у него на пути. Ему с неожиданной горечью подумалось, что его альма-матер — безупречный образчик идеи добродетелей просвещения — мог бы быть лучше, гораздо лучше, если бы его мужские классы осенило ароматное присутствие сокурсниц — вот вроде этих… Увы — намного лучше!..

Стряхнув с себя навязчивый рой этих неподобающих профессионалу мыслей, м-р Эллери Куин решительно протиснулся сквозь батальон щебечущих девиц и, очутившись перед 824-й комнатой, — целью своего путешествия, — приосанился с важным видом.

Однако в ту же секунду страшно смутился. Высокая привлекательная молодая женщина с глазами трепетной лани стояла, прислонясь к двери… и не оставалось ни малейшего сомнения, что поджидала она именно его. От этой мысли — Боже правый! — Эллери под непроницаемой бронею твида бросило одновременно и в жар, и в холод… И в самом деле — она стояла, прислонясь к небольшому плакатику с надписью:

ПРИКЛАДНАЯ КРИМИНАЛИСТИКА М-Р КУИН

О, это уже слишком! Слишком! Волоокая особа подняла на него проникновенный взор, исполненный восхищения… почти благоговения. Ну и как же следовало теперь поступить члену преподавательского корпуса? — безмолвно простонал про себя Эллери. Сделать вид, что он не замечает это существо женского пола? Строго заговорить с ней?..

Но внезапно инициатива была вырвана из его рук и — образно говоря — переложена ему на плечо: мятеж ница, посягнувшая на святая святых мужских занятий, вцепилась в его рукав с энтузиазмом фанатика и про пела мелодичным голоском:

— Так это вы и есть сам м-р Эллери Куин, неужели?!

— Я…

— Ну, конечно, это вы и есть! У вас просто потрясающие глаза! Такого странного цвета… О, от них просто мороз по коже пробирает, ей-Богу!

— Прошу прощения?..

— О, я что-то не так сказала?

Ладонь, на которую Эллери со странным испугом скосил глаза и которая была невыразимо мала и изящна, наконец разжалась и выпустила его плечо. Девица отчеканила непререкаемым тоном, словно он в каком-то смысле упал в ее глазах и стал доступнее, что ли:

— Так вот каков знаменитый детектив! Хм-м…Еще одна иллюзия развеяна… Меня сюда старик Ики прислал.

— Старик Ики?!.

— Господи, да вы даже этого не знаете, что ли? Старик Ики — это профессор Икторп, бакалавр искусств, магистр искусств, доктор философии и Бог знает кто еще…

— А-а, — сообразил Эллери. — Кажется, начинаю понимать.

— Давно пора, — отрезала девица. — Более того, старик Ики — мой отец, да будет вам известно… — И она неожиданно застеснялась, причем от вниматель ного взгляда Эллери не ускользнул невыразимый взмах немыслимо черных ресниц, тут же опавших над ярко- карими глазами с легкой поволокой.

— Теперь мне все понятно, мисс Икторп! И даже более чем понятно… я вижу вас насквозь. Поскольку профессор Икторп… э-э-э… принудил меня читать этот фантастический курс, а вы — его дочь, то и сочли это достаточным основанием, чтобы безо всяких основа ний втереться в мою группу? Напрасные надежды, — и он стукнул тростью об пол, словно древком боевого копья. — Ничего у вас не получится. Зря стараетесь.

Носком босоножки она внезапно подтолкнула основание его трости, и Эллери нелепо замолотил в воздухе руками, пытаясь удержаться на ногах.

— Бросьте нос задирать, м-р Куин… Ладно, по ру кам, что ли? Пойдемте-ка лучше в класс, м-р Куин…

Имя у вас тоже просто потрясающее!

— Но…

— Да бросьте вы, Ики уже уладил все формальности, спасибо старику!

— Но я категори…

— Не бойтесь, Бюсар уже получил положенные денежки за семестр, а я давно защитила звание бакалавра искусств. Теперь вот тут баклуши бью — на магистра готовлюсь. А знаете, я ужасно сообразительная! Да хватит вам, пойдем — довольно корчить из себя профессора! Вы же потрясающе симпатичный парень, совсем молодой, и эти глаза серебряные — просто наповал, честное слово!

— Ох, ну хорошо, — сдался Эллери, внезапно ощутив себя от чего-то страшно счастливым. — Пойдемте.

Аудитория оказалась небольшим помещением для семинарских занятий, вдоль длинного стола тянулись два ряда стульев. Навстречу им поднялись двое юношей, исполненных — как показалось Эллери — глубокого почтения. Было заметно, что они удивлены, но отнюдь не огорчены появлением мисс Икторп, которая, видимо, была здесь личностью небезызвестной. Один из юношей поклонился и выступил вперед, сжав ладонь Эллери.

— М-р Куин! Я Берроуз, Джон Берроуз. Как это славно с вашей стороны — выбрать именно меня и Крейна из всей этой оравы будущих верных стражей закона! — На взгляд Эллери, парень был недурен собой: живые глаза на тонком умном лице.

— Я бы адресовал ваши восторги, Берроуз, скорее к кураторам курса и отчету о вашей успеваемости… А вы, полагаю — Уолтер Крейн?

Второй молодой человек церемонно пожал руку Эллери, словно на светском рауте. Он был высок ростом, широк в плечах и имел вид типичного аристократа от науки — в хорошем смысле слова.

— Совершенно верно, это я, сэр. Научная степень по химии. Я крайне заинтересовался вашим с профессором оригинальным начинанием.

— Чудесно. Мисс Икторп — довольно неожиданно — должна стать четвертым членом нашей небольшой группы, — объявил Эллери. — Весьма неожиданно, надо признаться! Ну что ж, давайте присядем и обсудим все по порядку.

Крейн и Берроуз непринужденно расположились на стульях, а их новая сокурсница с демонстративным смирением примостилась на краешек сиденья. Эллери забросил шляпу и палку в угол, распластал освободившиеся ладони по столу и устремил взгляд в белоснежный потолок. Пора было начинать…

— Видите ли, с одной стороны, наша затея выглядит довольно нелепо, но с другой — в ней чувствуется какое-то разумное зерно. Недавно профессор Икторп обратился ко мне со своей идеей. Он был наслышан о моих скромных достижениях в проведении уголовного следствия путем чистого анализа, что натолкнуло его на мысль попытаться организовать факультет дедуктивных методов для студентов университета. Я не разделяю его энтузиазма, ибо сам в недалеком прошлом был студентом.

— А в наше время мы гораздо более серьезно настроены, — вставила мисс Икторп.

— Хм-м… посмотрим, — сухо заметил Эллери. — Кажется, это против правил, но я не в состоянии думать без табака. Закуривайте, джентльмены. Сигарету, мисс Икторп?

Она равнодушно взяла одну из предложенной пачки и достала свои собственные спички, не сводя взгляда с серебристых глаз Эллери.

— Практические занятия, надеюсь? — осведомился химик Крейн.

— Вы угадали. — Эллери резко поднялся. — Мисс Икторп, вас особенно прошу обратить внимание… Если уж мы беремся за дело, то должны действовать по всем правилам… Значит так. Наша задача состоит в изучении уголовных преступлений исключительно на основе текущей информации — разумеется, только тех преступлений, которые доступны нашему методу. Мы начнем с самого начала, с нуля — ни у кого не должно быть никаких предварительных теорий и предвзятых мнений, ясно?.. Вы будете работать под моим руководством, и посмотрим, что из этого выйдет. Лицо Берроуза раскраснелось.

— А теория? Я имею в виду, не дадите ли вы нам какие-нибудь начальные принципы, как браться за дело… ну, лекции не будете читать?

— Да пошли все эти принципы..! Ох, простите ради Бога, мисс Икторп… Так вот, единственный способ научиться плавать — это броситься в воду, Берроуз… На участие в моем… мягко говоря, странном семинаре подали заявки шестьдесят три человека. Мне нужно было лишь двое или трое — слишком много народу не подходит для моей цели: сами понимаете, всем вместе тут делать нечего, только мешать друг другу будете. Я выбрал вас, Крейн, потому что вы, надеюсь, обладаете хотя бы отчасти аналитическим складом ума, а тип ваших научных занятий должен был развить еще и наблюдательность. У вас, Берроуз, солидная академическая подготовка и, судя по всему, неизменное звание первого ученика.

Оба молодых человека зарделись, страшно польщенные.

— Что касается вас, мисс Икторп, — ледяным тоном продолжил Эллери, — то вы сами себя выбрали, поэтому в дальнейшем пеняйте только на себя. Старик Ики или не старик Ики — мне все равно, но при первых же признаках глупости вы отсюда… удалитесь.

— Икторпы, сэр, никогда не бывают глупыми.

— Надеюсь — искренне надеюсь — что это действительно так…

— А теперь перейдем к делу. Час назад, перед тем, как мне отправиться к вам, в полицейское отделение пришло срочное сообщение. По-моему, прямо как на заказ, и мы должны просто благодарить судьбу… Убийство в театральном районе, жертва — парень по имени Спаргоу. Насколько я сумел выяснить, дело достаточно любопытное, если судить по краткой предварительной сводке. Я попросил своего отца — вы знаете, инспектора Куина — оставить место преступления как есть. И мы немедленно отправляемся туда.

— Вот здорово! — восхитился Берроуз. Покопаться в настоящем убийстве! Это должно быть очень круто! А допустят ли нас до дела, м-р Куин?

— Обязательно. Я уже устроил для каждого особый полицейский пропуск, вроде моего. А вам, мисс Икторп, я тоже достану, чуть попозже… Позвольте предостеречь вас — нельзя ничего брать с собой с места преступления, по крайней мере, не посоветовавшись со мной. И ни в коем случае не отвечайте на приставания репортеров.

— Убийство, — задумчиво прошептала мисс Икторп, внезапно теряя присутствие духа.

— Ага, вот уже и на попятный! Что ж, это дело станет пробным камнем для каждого из вас. Мне хочется увидеть, как ваши ученые головы заработают при столкновении с реальной действительностью… Мисс Икторп, у вас есть шляпа или что-нибудь вроде этого?

— Что-что?!

— Господи, ну одежонка попроще! Вы же не можете разгуливать там в таком вот виде, неужели не ясно?!

— Ой… — смущенно раскрасневшись, пролепетала она. — Ну, а спортивный стиль для убийств более подходящий? — Ив ответ на недоумевающий взгляд Эл- лери нежно добавила: — М-р Куин, в моем шкафчике в раздевалке найдется костюмчик. Я мигом! Эллери решительно нахлобучил шляпу на лоб.

— Через пять минут жду вас всех перед зданием Центра. Через пять минут, мисс Икторп!

И, нащупав трость, он удалился с видом завзятого профессора после очередной лекции.

Спускаясь в лифте и по дороге через главный коридор и мраморную наружную лестницу, он никак не мог перевести дыхание. Что за знаменательный день! — он окинул взглядом территорию кампуса. Действительно, день замечательный!

Фенвик-отель находился в нескольких сотнях ярдов от Таймс-Сквер. Его вестибюль просто кишел полицейскими, сыщиками, репортерами и — судя по добродушному и всезнающему выражению лица — постояльцами. Горообразный сержант Велли, правая рука инспектора Куина, возвышался стеной перед дверью, создавая непреодолимую преграду для любопытствующих. Рядом с ним с озабоченным видом стоял высокий худощавый мужчина в унылом костюме из серо-голубой саржи и белой рубашке с черным галстуком-бабочкой.

— М-р Уильяме, администратор отеля, — представил его сержант.

Уильяме обменялся рукопожатием с прибывшими.

— Ничего не могу понять. Жуткая история. Страшный скандал. Вы из полиции?

Эллери утвердительно кивнул. Подопечные окружили своего наставника, словно наряд королевской гвардии — довольно застенчивой гвардии, надо признаться, ибо они жались к нему, словно ища защиты. Что-то зловещее чувствовалось в атмосфере отеля. Даже клерки и прислуга, одетые в серо-голубую униформу, — одинаковые костюмы, рубашки, галстуки, — сновали с напряженными лицами, как стюарды на тонущем корабле.

— Никого не впускали и не выпускали, м-р Куин, — громогласно отрапортовал сержант Велли. — По приказу инспектора. Эти люди с вами?

— Да. Папа на месте?

— Вверх по лестнице, третий этаж, номер 317. Сейчас в основном все спокойно.

Эллери взмахом трости указал притихшей троице вперед и вверх.

— За дело, юные энтузиасты!

И добавил вдруг потеплевшим голосом:

— И не надо так нервничать. Вы скоро привыкнете к таким вещам. Выше нос!

Они согласно задергали головами, глаза слегка заблестели.

Пока поднимались в битком набитом полицейскими лифте, Эллери заметил, что мисс Икторп изо всех сил старается напустить на себя важный вид крупного специалиста. Вот уж точно — икторповская порода! Ладно, сейчас гонору-то у нее поубавится…

Они прошли по полутемному коридору к распахнутой двери. Инспектор Куин — маленький седой человечек, в облике которого было что-то птичье, а замечательные глаза сильно напоминали сына, встретил их на пороге.

Эллери, с трудом подавив ехидный смешок при виде конвульсивно дернувшейся мисс Икторп (которая не утерпела, чтобы не бросить один испуганный взгляд в комнату смерти и не уцепиться затем мысленно со всей страстью за жизнь), представил молодых людей инспектору, а потом захлопнул дверь за своими слегка растерявшимися учениками. После чего оглядел спальню.

На толстом грязно-коричневом ковре перед ним ле- жал с откинутыми, словно у ныряльщика, руками мертвый мужчина. Голова его представляла собой весьма странное зрелище: как будто кто-то опрокинул на него ведро густой красной краски, слипшейся комками в темно-русых волосах и растекшейся по плечам. Мисс Икторп не смогла сдержать слабого звука, напоминавшего глухое бульканье, который явно выражал отнюдь не восторг. Эллери с мрачным удовлетворением увидел судорожно сжавшиеся крохотные ладони и ее кукольное личико, побелевшее сильнее, чем крахмальные простыни постели, возле которой неловко раскинулся мертвец. Крейн и Берроуз тяжело дышали.

— Мисс Икторп, м-р Крейн, м-р Берроуз — поздравляю, ваш первый труп, — с воодушевлением провозгласил Эллери. — Ну, папа, теперь — за дело. Вкратце — в чем суть? Инспектор Куин вздохнул.

— Имя — Оливер Спаргоу. Сорок два года. Два года назад разошелся с женой. Коммивояжер большого торгового дома — галантерейные товары, мануфактура. Возвратился после годичного пребывания в Южной Африке. Плохая репутация среди тамошних жителей в отдаленных поселениях — мошенничал, рукоприкладствовал. Короче, со скандалом был выставлен из Британской Африки. Об этом не так давно писали нью-йоркские газеты… В Фенвик-отеле был зарегистрирован в течение трех дней, кстати, на этом же самом этаже — после чего выписался для поездки в Чикаго, навестить родственников. — Инспектор хмыкнул с таким видом, словно одно это намерение уже вполне заслуживало справедливой кары в виде убийства.

— Сегодня утром самолетом вернулся в Нью-Йорк. Зарегистрировался в 9.30. Комнаты своей не покидал. В 11.30 его нашла мертвым, в точности как вы сейчас видите, цветная горничная этого этажа, Агата Робине.

— Возможные основания? Старик пожал плечами.

— Скорее всего… скорее всего — никаких. Мы уже навели справки об этом молодчике. Судя по отзывам — крепкий орешек, но малый компанейский. Явных врагов нет. Все его перемещения с момента швартовки корабля нам известны и ничего особенного из себя не представляют. Бабник. Бросил свою жену незадолго до заморского путешествия и вместо нее пригрел одну смазливую блондиночку. Пару месяцев он ее обхаживал, затем смылся, а ее с собой брать и не думал. Обеих женщин мы уже взяли на заметку.

— Подозрения?

Инспектор Куин вяло разглядывал покойного путешественника.

— Что ж, решай сам. Сегодня утром у него был только один посетитель — та самая блондинка. Зовут Джейн Террил — без определенных занятий. Ха! Она, небось, две недели назад прочла в колонке портовых новостей о приезде Спаргоу, выследила его, а неделю назад, пока тот еще был в Чикаго, позвонила дежурному отеля и навела о нем справки. Ей сообщили, что сегодня утром ожидают его возвращения — он оставил заказ. Она заявилась в 11.05, выяснила номер его комнаты, и парнишка-лифтер поднял ее наверх. Ухода ее никто не помнит. Она же уверяет, что постучалась в дверь, никто не ответил, она ушла и больше не возвращалась. Так с ним и не повидалась, если верить ее словам.

Мисс Икторп осмотрела труп с болезненным вниманием, присела на краешек кровати, расстегнула сумочку и принялась припудривать нос.

— А жена, инспектор Куин? — отважилась пробормотать она. В глубине оленьих глаз девушки вспыхнули задорные искорки. Мисс Икторп, вне всякого со- мнения, уже осенила идея, и она прилагала нечеловеческие усилия, чтобы удержаться и не выложить все прямо тут же.

— Жена? — фыркнул инспектор. — А шут ее знает! Как я уже говорил, они со Спаргоу расстались. Она же заявила, что и понятия не имела о его возвращении из Африки. Утверждает, что сегодня с самого утра ходила поглазеть на витрины…

Комната представляла собой один из безликих номеров отелей с кроватью, платяным шкафом, письменном столом, ночным столиком, бюро и креслом. Фальшивый камин отапливался газом. Отворенная дверь вела в ванную. И это все.

Эллери опустился на колени подле трупа, Крейн и Берроуз с опустившимися лицами переминались за его спиной. Инспектор уселся и наблюдал происходящее с невеселой усмешкой. Эллери перевернул тело, его руки ощупывали застывшие члены, уже схваченные трупным окоченением.

— Крейн, Берроуз, мисс Икторп, — резко сказал он.

— Тоже можете приступать. Для начала опишите мне, что вы видите. Мисс Икторп, вы первая.

Она вскочила с кровати и забегала вокруг мертвеца. Эллери почувствовал ее горячее прерывистое дыхание у себя на затылке.

— Ну, что же вы?! Ну хоть что-то видите?! Боже мой, по-моему, тут есть на что посмотреть.

Мисс Икторп облизнула коралловые губки и заговорила сдавленным голосом:

— Он… он одет в халат, шлепанцы и… да, в шелковое нательное белье.

— Так. Еще — черные шелковые носки с подвязками. На халате и белье фирменный знак: «Джонсон, Йоханнесбург, Ю.Африка». Что еще?

— На левом запястье — наручные часы. По-моему… — она наклонилась ближе и трясущимся кончиком пальчика притронулась к мертвой руке, — да, стекло у циферблата треснуло. Ой, они остановились в 10.20!

— Хорошо, — немного смягчился Эллери. — Папа, Праути уже смотрел труп?

— Да, — удовлетворенно кивнул инспектор. — Спаргоу умер где-то между 10.00 и 11.30 — так считает врач. Я подсчитал, что…

Глаза мисс Икторп заблистали.

— Не значит ли это?..

— Стойте, стойте, мисс Икторп, держите свои соображения при себе, пожалуйста. Не впадайте в соблазн делать слишком поспешные выводы. Так, с вас пока достаточно. Теперь Крейн.

Брови молодого химика напряженно стянулись к переносице. Он указал на часы — огромный безвкусный корпус на кожаном ремешке.

— Часы мужские. Сотрясение от падения послужило причиной остановки механизма. Кожаный ремешок поцарапан на уровне второго отверстия, на которое он сейчас и застегнут. Но имеется еще одна царапина, на этот раз уже более глубокая, на уровне третьего отверстия.

— Вот это просто замечательно, Крейн! И?..

— На левой руке потеки и брызги свернувшейся крови. На пальцах левой ладони также заметны пятна, но уже значительно слабее, как если бы он схватился за что-то окровавленное рукой и частично стер их. Здесь поблизости должно найтись нечто с кровавыми отпечатками его пальцев…

— Крейн, я вами горжусь! Папа, здесь находили что-нибудь со следами крови?

Инспектор проявил некоторую заинтересованность:

— Славно, малыш! Но нет, Эл, ничего такого мы не находили. Даже на ковре ни пятнышка. Должно быть, убийца прихватил эту вещь с собой.

— Послушай, инспектор, — усмехнулся Эллери. — Кого здесь экзаменуют — тебя или их? Брось рассуждать и не подсказывай. Ну, Берроуз, что вы можете добавить?

Молодой Берроуз торопливо сглотнул.

— Раны на голове показывают, что его неоднократно ударяли тяжелым орудием. Сдвинутый ковер, видимо, свидетельствует о возможной борьбе. А лицо…

— Ага! Значит, вы обратили внимание на лицо? Ну и что же с ним такое?

— Свежевыбрито. На щеках и подбородке еще сохранился тальк. Не кажется ли вам, м-р Куин, что нам следовало бы осмотреть ванную?

Мисс Икторп сварливо сказала:

— А я тоже это заметила, но вы не дали мне возможности… Смотрите, пудра присыпана ровным слоем, ни полос, ни густых комков…

Эллери резко вскочил на ноги.

— Вам еще будет предоставлена возможность побыть, мисс Шерлок Холмс… Папа, а орудие убийства?

— Тяжелый каменный молоток грубой работы — какой-то африканский сувенир, как считает наш эксперт. Должно быть, Спаргоу держал его в своем чемодане — остальной багаж еще не прибыл из Чикаго. Эллери кивнул. На кровати лежал дорожный чемодан из свиной кожи с откинутой крышкой. Сбоку, аккуратно выложенным рядком располагались детали вечернего туалета: смокинг, брюки, манишка, туго накрахмаленная рубашка, запонки и булавка для галстука, чистый воротничок, черные подтяжки, белый шелковый носовой платок. Под кроватью стояли две пары черных мужских туфель: грубые башмаки и выходные из лакированной кожи. Эллери огляделся по сторонам — что-то явно не давало ему покоя. На стуле возле кровати валялась грязная рубашка и такие же грязные пара носков и комплект нижнего белья. Все — без малейших пятнышек крови. Эллери погрузился в молчаливое раздумье.

— Молоток мы забрали. Он весь облеплен волосами и кровью, — продолжал рассказывать инспектор. — Но нигде никаких отпечатков пальцев. Трогайте, что хотите — все уже сфотографировано и проверено на предмет пальчиков.

Эллери принялся раскуривать сигарету. Он заметил, что Крейн и Берроуз склонились над трупом, поглощенные изучением часов. Он начал прохаживаться по комнате, а мисс Икторп следовала за ним по пятам.

Берроуз поднял сияющее лицо.

— Посмотрите-ка!

Он осторожно снял часы с запястья Спаргоу и с трудом открыл заднюю крышку корпуса. Эллери увидел почти круглый клочок обтрепанной ворсистой белой бумаги, приклеенный к крышке изнутри, словно кто-то неловко пытался сорвать что-то с этого места.

Берроуз поднялся на ноги.

— Это наводит меня на кое-какие соображения, — объявил он. — Несомненно, сэр, наводит…

При этом он усиленно изучал лицо мертвеца.

— А вас, Крейн? — с неподдельным интересом спросил Эллери. Молодой химик достал из кармана небольшую лупу и принялся досконально исследовать часовой механизм.

Затем Крейн встал на ноги.

— Сейчас я лучше ничего говорить не стану, — пробормотал он. М-р Куин, я прошу разрешения забрать эти часы в лабораторию.

Эллери бросил взгляд в сторону отца, старик согласно кивнул.

— Конечно, Крейн, берите. Но непременно верните назад… Папа, вы комнату обыскали тщательно — камин и все остальное?

Инспектор неожиданно хихикнул.

— А я все ждал, когда же ты дойдешь и до этого вопроса. В камине-то нашлось кое-что любопытное.

Тут лицо его сосредоточенно сморщилось, и он почти сердито достал табакерку и сунул понюшку в ноздрю.

— Хотя, знаешь что? Будь я проклят, если понимаю, что это такое!

Эллери рванулся к камину, еще больше сгорбив и без того сутулые плечи, остальные сгрудились вокруг. Он наклонился и встал на колени. Позади газовой горелки, в небольшом алькове, возвышалась горка пепла. Довольно странного пепла — явно не от дерева, не от угля и не от бумаги. Эллери порылся в кучке останков — и у него перехватило дыхание. Через мгновение он вытащил оттуда десять прелюбопытнейших предметов: восемь плоских перламутровых пуговиц и две металлические штучки, одна из них-треугольной формы — напоминала глаз, а другая — крючок. Обе маленькие и сделанные из какого-то дешевого сплава. На пуговицах были бороздки, а в углублении в центре каждой — по четыре дырочки. Все десять предметов немного попорчены огнем.

— Ну и что ты на это скажешь? — осведомился инспектор.

Эллери задумчиво вертел в руках пуговицы и сразу ничего не ответил. Вместо этого он обратился к трем своим ученикам довольно угрюмым тоном:

— Вот вам пища для размышлений… Папа, когда последний раз чистили камин?

— Сегодня рано утром, Агата Робине, горничная-мулатка. Кто-то освободил эту комнату сегодня в семь утра, и она прибирала здесь перед заселением Спар-гоу. По ее словам, камин с утра был пуст.

Эллери ссыпал пуговицы и металлические детальки на ночной столик и подошел к кровати. Он заглянул в открытый чемодан: внутри все было перевернуто. Содержимое составляли: три галстука со свободным узлом, узкие и длинные, две чистые белые рубашки, носки, белье и носовые платки. Все пожитки, как заметил Эллери, помечены одной и той же фирмой — «Джонсон, Йоханнесбург, Ю.Африка». Он чему-то обрадовался и перешел к платяному шкафу. В нем оказались всего лишь твидовый дорожный костюм, коричневый плащ и фетровая шляпа.

Он с довольным хмыканьем захлопнул дверцу шкафа.

— Вы закончили осмотр? — обратился он к молодым людям и девушке.

Крейн и Берроуз неуверенно кивнули. Мисс Икторп просто стояла позади Эллери и слушала — по отвлеченно-блаженному выражению ее лица можно было подумать, она слушает, по меньшей мере, музыку небесных сфер.

— Мисс Икторп!

Мисс Икторп мечтательно улыбнулась.

— Да, м-р Куин, — откликнулась она кротчайшим, тоненьким голоском. Ее большие карие глаза томно блуждали.

Эллери усмехнулся и подошел к бюро. На нем было пусто. Он поочередно выдвинул ящики — они также оказались пусты. Он уже принялся было за письменный стол, но тут вмешался инспектор:

— Там тоже ничего, сынок. У него не было времени прятать что-нибудь. Ты уже все видел, кроме ванной.

Словно только и ожидая сигнала, мисс Икторп бросилась в ванную. Казалось, она чрезвычайно озабочена осмотром ее обстановки. Крейн и Берроуз поспешили следом.

Эллери позволил им осмотреть ванную прежде него. Руки мисс Икторп так и порхали, исследуя предметы на раковине. Среди них оказались — кожаный футляр для туалетных принадлежностей, открытый, свисающий с мраморного края, немытая бритва, все еще мокрая кисточка для бритья, тюбик крема, небольшая баночка с пудрой из талька и тюбик зубной пасты. Сбоку лежала целлулоидная коробочка из-под кисточки, а ее крышка — на открытом футляре.

— Не вижу здесь ничего интересного, — откровенно признался Берроуз. — А ты, Уолтер?

Крейн покачал головой.

— Помимо того факта, что, он, наверное, успел побриться прямо перед убийством — ничего.

Мисс Икторп обернулась с торжествующим и слегка взбудораженным видом.

— Это потому, что вы, как все вообще мужчины, просто от природы слепые кроты… А вот я кое-что увидела, и вполне достаточно!

Они гуськом проследовали мимо Эллери и просое-динились к инспектору, беседовавшему с кем-то в спальне. Эллери усмехнулся себе под нос. Он приподнял крышку корзины для белья — она была пуста. Тогда он взял крышечку коробки из-под кисточки для бритья, и она разделилась на две — одна в другой — части. Его глазам предстал маленький круглый бумажный ворсистый пыж, положенный внутрь. Он снова усмехнулся, бросил насмешливый взгляд через дверь на гордую спину героической мисс Икторп, положил крышку на место и вернулся в спальню.

Там он обнаружил Уильямса, администратора отеля, в сопровождении полисмена. Уильяме с жаром втолковывал инспектору:

— Вечно так продолжаться не может, поймите! Наши постояльцы начинают жаловаться. Скоро должна прийти ночная смена, да и мне самому давно пора домой. А вы хотите продержать нас здесь всю ночь, что ли? Ради Бога, в конце концов это…

На что старик ответил — «Т-сс» — и уставился испытующим оком на сына. Эллери кивнул.

— Не вижу особых причин задерживать людей. Мы уже сделали все, что могли… Эй, молодежь!

Три пары горящих глаз впились в него. Его подопечные напоминали сворку борзых щенков.

— Ну что, насмотрелись? Они невесело кивнули.

— Что-нибудь еще вас интересует? Берроуз быстро проговорил:

— Мне нужны кое-какие адреса. Мисс Икторп даже побледнела:

— Ой, и мне тоже! Джон, ты что задумал, а?

А Крейн пробормотал, сжимая в кулаке часы Спаргоу:

— Мне тоже кое-что нужно… но я найду это прямо здесь, в отеле!

Эллери подавил улыбку, пожал плечами и сказал:

— Обратитесь к сержанту Велли внизу — ну, к тому великану, что встретил нас на входе. Он сообщит вам все, что нужно. А теперь дальнейшие инструкции. Очевидно, у каждого из вас уже сложилась собственная версия. Я даю вам два часа на окончательное обдумывание и окончательную формулировку, а также, чтобы вы могли предпринять задуманные вами исследования. — Он сверился с часами. — В 6.30 встречаемся у меня, на 87-й Вест-стрит, и я постараюсь не оставить и камня на камне от ваших теорий… Счастливой охоты!

Он милостиво улыбнулся, давая им вольную, и все затолкались у двери: мисс Икторп, со сбившейся набок шапочкой, яростно работала локтями, прокладывая себе путь к выходу первой.

— А теперь, — заговорил Эллери абсолютно другим тоном, когда вся компания скрылась в глубине кори- дора, — можно тебя на минутку, папа? Мне надо переговорить с тобой с глазу на глаз.

В 6.30 вечера м-р Эллери Куин восседал за своим собственным столом, созерцая физиономии трех юных существ, разгоряченных распиравшими их новостями. Остатки едва тронутого обеда были расставлены по столу.

Мисс Икторп каким-то чудом ухитрилась за время короткого перерыва перед появлением у Куина сменить наряд: теперь ее стройную фигуру облегало нечто кружевное и воздушное, что подчеркивало — и она сама прекрасно отдавала себе в этом отчет — белизну ее шеи, коричневую глубину ее глаз и розовый отлив ее щек. Молодые люди резко сосредоточились на кофе.

— А теперь, мои ученики, — ухмыльнулся Эллери, — докладывайте. — Все приосанились, выпрямились и облизнули губы. — В распоряжение каждому из вас было предоставлено два часа, чтобы результаты вашего первого расследования смогли выкристаллизоваться в нечто законченное. Как бы то ни было, пока я никаких оценок ставить не могу, ибо до сих пор ничему еще толком вас и не учил. Но в конце нашего небольшого дружеского собеседования я уже смогу составить беглое впечатление, с кем мне придется иметь дело в дальнейшем.

— Слушаюсь, сэр, — с готовностью заторопилась мисс Икторп.

— Джон… думаю, мы можем пренебречь формальностями?.. Так в чем состоит ваша версия?

Берроуз медленно выговорил:

— У меня есть более чем версия, м-р Куин. У меня есть ответ!

— Один из ответов, Джон. Вы слишком самоуверенны, это опасно, — поправил его Эллери. — Ну так что же это за ответ?

Берроуз сделал глубочайший в своей жизни вдох.

— Ключом, который привел меня к разгадке, были часы Спаргоу.

Крейн и девушка встрепенулись. Эллери выпустил клуб дыма и ободрительно бросил:

— Продолжайте, пожалуйста.

— Эти две царапины на ремешке, — оживился Берроуз, — они очень важны. Когда часы были на Спаргоу, они застегивались на вторую дырочку, отсюда и царапина около нее. Однако еще более глубокая царапина наблюдалась на уровне не второй, а третьей дырочки. Отсюда вывод: часы обычно носил некто с более узким запястьем. Иными словами, часы Спаргоу не принадлежали!

— Браво, — вкрадчиво сказал Эллери. — Браво.

— Выходит, Спаргоу носил чьи-то чужие часы? С чего это вдруг, осмелюсь спросить? Врач установил, что Спаргоу умер между 11.00 и 11.30. Однако часы-то остановились в 10.20! Объяснение такой несостыковки? Убийца, не обнаружив часов на теле Спаргоу, сняла свои собственные часы, разбила стекло и остановила их, затем переставила стрелки на 10.20 и надела на руку мертвецу. Таким образом, время смерти отодвигалось на 10.20, что давало убийце шанс доказать свое алиби на этот момент, хотя на самом деле все случилось где-то в 11.20. Ну, как?

Мисс Икторп ехидно спросила:

— Ты говоришь «сняла», «разбила». Но, Джон, ведь это были мужские часы!

Берроуз скривился.

— А почему бы женщине не носить мужских часов? Теперь дальше: возникает вопрос, кому они принадлежали? Очень просто. На внутренней стороне задней крышки есть круглый кусочек обтрепанной бумажки, словно отсюда что-то было сорвано. А что за бумажки обычно вклеивают в крышку часов? Фотокарточки. Зачем ее было срывать? Ясно, что на ней и запечатлено лицо убийцы… За истекшие два часа я проследил эту версию. Я посетил свою подозреваемую под предлогом газетного интервью и ухитрился заглянуть в ее фотоальбом. Там я нашел одну карточку с вырезанным кружочком. По оставшейся части фотографии было ясно, что на отсутствующем кружке должны быть головы мужчины и женщины. Обвинение готово!

— Весьма любопытно, — пробормотал Эллери. — И эта ваша убийца и есть…?

— Жена Спаргоу!.. Мотив — ненависть, или месть, или оскорбленная любовь, или еще что-нибудь в этом же роде.

Мисс Икторп прыснула, а Крейн с сомнением покачал головой.

— Ну, — сказал Эллери, — кажется, здесь есть несогласные. Но все равно, очень интересный анализ, Джон… Уолтер, что у вас?

Крейн расправил широкие плечи.

— Я согласен с Джонни, что часы не принадлежали Спаргоу и что убийца поставил стрелки на 10.20, чтобы обеспечить себе алиби. Но я категорически не согласен с определением личности преступника. Я также работал с часами, как с основным ключом к разгадке. Но подошел к этому с совершенно другой стороны. Посмотрите, — он вытащил громоздкий корпус и многозначительно постучал по треснувшему стеклу. Тут есть кое-что, незаметное обычному человеку. Часы, так сказать, дышат. То есть соприкосновение с теплым телом заставляет нагреваемый воздух внутри них расширяться и выходить наружу через микроскопические трещинки и отверстия в корпусе и стекле. Когда же часы сняты, воздух остывает и сжимается, и, наполненный пылью, засасывается внутрь.

— Я всегда говорил, что мне тоже надо было изучать науки, — вздохнул Эллери. — Это новость для меня, Уолтер! Продолжайте.

— Конкретно же дело обстоит так: в часах пекаря осядет ароматная пыль. В часах каменщика — кирпичная. — В голосе Крейна зазвучал триумф. — А знаете ли вы, что я нашел в этих часах? Крохотные частички женской пудры!

Мисс Икторп нахмурилась. Крейн продолжал звучным голосом:

— И причем пудры особого рода, м-р Куин. Такой, которой пользуются женщины с определенным цветом лица. Каким, спрашивается? Коричневым, негритянским! Эта пудра из арсенала мулатки! Я допросил ее, проверил косметичку и — хотя она все отрицает — я утверждаю, что Спаргоу убила Агата Робине, мулатка-горничная, «обнаружившая» тело!

Эллери тихо присвистнул.

— Славная работа, Уолтер, просто замечательная. И, по твоей версии, она, естественно, будет тоже отрицать, что часы принадлежали ей. Что кое-что проясняет и для меня… Но мотивы?

Крен замялся.

— Ну, я сознаю, что это прозвучит несколько фантастично, но если представить себе нечто вроде ритуального возмездия — вспомните о ее национальности! — ведь Спаргоу был жесток по отношению к африканцам… об этом писали газеты…

Эллери прикрыл глаза, чтобы скрыть насмешливые искорки. Затем обернулся к мисс Икторп, нервно постукивающей пальцами о чашку, ерзающей на стуле и проявляющей все остальные признаки крайнего нетерпения.

— Ну а теперь, — объявил он, — мы переходим к звездному номеру нашей программы! Что может предложить почтеннейшей публике наша примадонна, мисс Икторп? Вас весь день просто распирали идеи. Поделитесь же с нами! Она поджала губки.

— Вы, молодые люди, всегда считаете себя умнее других. И вы тоже, м-р Куин, уж вы-то особенно… Ну, я допускаю, что Джон и Уолтер проявили просто чудеса интеллекта…

— Не выскажетесь ли более определенно, мисс Ик-торп?

Она тряхнула головой.

— Хорошо. Часы вообще не имеют никакого отношения к убийству!

Парни чуть не поперхнулись, а Эллери аккуратно сложил ладони вместе.

— Очень хорошо. Я согласен с вами. Пожалуйста, объясните подробнее.

Ее карие глаза вспыхнули, а щеки порозовели.

— Очень просто! — фыркнула она. — Спаргоу прилетел из Чикаго всего за два часа до смерти. Он пробыл там полторы недели. Значит, все это время он жил ПО ЧИКАГСКОМУ ВРЕМЕНИ. А поскольку чикагское время на час отстает от нью-йоркского, то выходит, что никому не было нужды надевать часы ему на руку. Они остановились на 10.20, когда он рухнул замертво, потому что он не успел перевести время на час вперед после приезда в Нью-Йорк.

Крейн издал какой-то сдавленный горловой звук, а лицо Берроуза залилось пунцовым пламенем. Эллери выглядел весьма опечаленным.

— Боюсь, что лавры пока переходят к мисс Икторп, джентльмены. Все в точности так и было. Что еще?

— Естественно, я знаю — кто убийца. И это не жена Спаргоу и не преданная заветам предков мулатка, — с воодушевлением продолжила она. — Следите за ходом моих мыслей… О, это совсем несложно! Мы все видели, что пудра из талька была нанесена на лицо Спаргоу очень ровным слоем. По состоянию его щек и по бритвенным принадлежностям в ванной можно судить, что он побрился прямо перед смертью. Но каким образом человек пудрит себе обычно лицо после бритья? Как вы лично это делаете, м-р Куин? — выпалила она внезапно с нежным трепетом в голосе.

Эллери был застигнут врасплох.

— Ну, пальцами, разумеется. Крейн и Берроуз согласно кивнули.

— Совершенно верно! — Язвительно воскликнула мисс Икторп. — Что же произошло? Уж я-то знаю, потому что мне свойственна необычайная наблюдательность и, кроме того, старик Ики бреется каждое уутро и я просто терпеть не могу, когда он целует меня на прощанье. Положенная на щеки при помощи пальцев пудра слегка влажная, она лежит полосками, грязная, в одном месте гуще, в другом — реже. А теперь взгляните на МОЕ лицо!

Слушатели выполнили требуемое с различной степенью удовольствия и одобрения.

— На моем лице не видно никаких полос, не правда ли? Еще бы! А почему? А все потому, что я — женщина, а женщины пользуются пуховками. Но ни в спальне, ни в ванной Спаргоу не нашлось ни одной пуховки!

Эллери улыбнулся почти с откровенным облегчением.

— Значит, вы считаете, мисс Икторп, что последний человек, видевший Спаргоу и — предположительно — его убийца, была женщина, видевшая, как Спаргоу бреется и затем в порыве нежной заботы доставшая свою пуховку и припудрившая его лицо? И все это лишь затем, чтобы несколько минут спустя обрушить на его голову каменный молоток?

— Ну-у… да. Хотя ТАК мне эта сцена не представлялась… И все же — да! И законы психологии указывают на определенную женщину, м-р Куин. Жена никогда не додумается до такой… такой любовной увертюры. Но любовница — вполне. И я считаю, что подружка Спаргоу, Джейн Террил, которую я навестила всего час назад и которая начисто отрицает, что пудрила щеки Спаргоу — что она могла… что она убила его!

Эллери радостно вздохнул. Поднялся и раздавил окурок в пепельнице. Студенты выжидающие наблюдали за ним и друг другом.

— Помимо комплиментов вам, — произнес он наконец, — мисс Икторп, по поводу вашей глубокой осведомленности в психологии любовниц, — девушка издала протестующий писк, — я хотел бы сказать следующее. Все трое проявили истинные дарования и большую оперативность — я более чем доволен. Кажется, у нас получится просто потрясающий курс. Отличная работа, у всех!

— Но м-р Куин, — запротестовал Берроуз, — кто же из нас прав? Каждый дал свой ответ!

Эллери махнул рукой.

— Прав? Ну это мелочи, чисто теоретические. Главное, что вы проявили недюжинные способности — остроту наблюдения, примитивный, но многообещающий дар находить причинную связь между явлениями. Что касается данного случая как такового — вынужден буду вас буду огорчить. Вы все неправы.

Мисс Икторп сжала крохотные кулачки.

— Я так и знала, что вы это скажете! Вы ужасный человек. А я все равно считаю, что права — я.

— А вот это, джентльмены, есть выдающийся пример женской психологии, — рассмеялся Эллери. — Теперь — внимание, все трое! Вы ошиблись по той простой причине, что использовали только один подход, один ключ, одну цепь умозаключений и совершенно пренебрегли остальными сторонами проблемы. Вы, Джон, обвиняли жену Спаргоу всего лишь на том основании, что в ее альбоме хранилось фото, из которого был вырезан кружок с двумя портретами. Но мысль о возможности случайного совпадения даже не приходила вам в голову. Вы, Уолтер, ближе всего подошли к истине, не без оснований приписывая часы мулатке-горничной. Но представьте себе, что она случайно оставила их в номере во время первого пребывания Спаргоу в отеле, а он взял их с собой в Чикаго? Как, скорее всего, и было на самом деле. Один лишь факт, что он носил часы горничной, еще не делает ее убийцей. Вы, мисс Икторп, полностью разъяснили расхождения во времени, но упустили важный момент. Все ваше решение базируется опять же только на одном факте отсутствия в номере Спаргоу пуховки. Стремление верить в ее отсутствие на месте преступления диктовалось желанием подогнать действительность под вашу теорию. Вы произвели поверхностный осмотр ванной и решили', что пуховки нет. Но она БЫЛА! Дали вы себе труд осмотреть крышечку целлулоидной коробки из-под кисточки для бритья? А ведь в таком случае вы увидели бы кружок ворсистой бумаги, которой галантерейные фабриканты додумались снабдить в качестве пуховки путешествующих мужчин в наш изнеженный век!

Мисс Икторп ничего не ответила — она выглядела не на шутку обескураженной.

— Что касается верного ответа, — продолжал Эллери, милостиво оглядывая свою аудиторию. — Вы убеждены с забавным единодушием, что убийство совершила женщина. Однако для меня сразу же стало очевидно, что женщина физически не в состоянии так искромсать череп взрослого человека, причем при помощи довольно громоздкого и тяжелого орудия — каменного топора!

— Как это — не в состоянии?.. — возмущенно про- бурчала мисс Икторп, и ее воинственно вздернутый милый подбородок, по всей видимости, должен был, означать, что уж она-то при случае не оплошала бы… В мимолетной усмешке Эллери впервые не было привычной язвительности… Он продолжал прежним менторским тоном:

— Вы же сами, Берроуз, отметили множественность ранений на голове. Что же это должна быть за амазонка, которая молотит каменной кувалдой здорового мужчину, а он даже обезоружить ее не в состоянии?

— А если она ударила его исподтишка, когда он брился? А потом добила, когда он уже упал? — не сдавался Берроуз.

— Ну да, и потом тащила тяжеленный труп из ванной… просто ради собственного удовольствия? И где тогда следы крови? Ковер вокруг сдвинут, но чист. Кроме того, кровь растеклась по волосам и плечам, а не по полу, как непременно случилось бы, наноси убийца удары уже по лежащему человеку. В общем, подозревая одно — женщину, никогда нельзя пренебрегать и прямо противоположным — мужчиной, Надо обыгрывать в уме оба варианта на равных и смотреть, на какой из них лучше ложатся ВСЕ остальные факты. Кстати, об этих вот остальных фактах вы как раз и забыли.

Воцарилось напряженное молчание. Крейн поежился, словно от холода, и растерянно прошептал:

— Камин…

— Вот именно! — Назидательно поднял палец Эллери. — И не только он… Ваша дружная троица, словно завороженная, не могла оторваться от трупа и хладнокровно осмотреться вокруг. Я, конечно, понимаю — первый раз смерть перед глазами, это парализует сознание… Но все же порой не мешает слегка расширить свой кругозор и поинтересоваться чем-нибудь еще поблизости — это освежает мозги. Следы убийцы могут быть везде…

— Ах, следы! — спохватился вдруг Крейн. — На том предмете, за который он должен был схватиться рукой… и еще пепел в камине…

— Уолтер, я в вас не ошибся! — все более воодушевлялся Эллери. — Хотя эти два факта следовало бы связать намного раньше — и вы все избавились бы от лишней беготни. Кстати, тут мы одновременно можем решить и проблему пола преступника. Действительно, следуя вашим версиям, куда относить пуговицы и железки из камина? И потом, вы проявили непростительную невнимательность — хотя, пожалуй, этот упрек не относится к мисс Икторп, — девушка слегка воспрянула духом и коричневая глубина ее глаз подернулась благодарным блеском. — Особенно непростительную для вас, Крейн, — судя по вашим манерам, светские приемы в вашей жизни — дело обычное. Неужели вы позволяли себе хоть раз явиться без галстука?

— То есть как?.. — опешил Крейн.

— Значит — нет. Но тогда почему вас не удивило подобное намерение Спаргоу?

— А откуда нам знать… — начал было Берроуз и осекся.

— Ой, ну как же, как же, — радостно защебетала мисс Икторп. — Старик Ики вечно поднимает страшный шум, если рядом с приготовленным на вечер смокингом не лежит его любимый галстук-бабочка… А ведь среди разложенных на кровати вещей его не было… — Мисс Икторп ошеломленно оглянулась по сторонам и поймала взгляд серебряных глаз Эллери, в которых сквозило не то чтобы одобрение… но, по крайней мере, отсутствие привычного пренебрежения.

Эллери перевел взгляд на окончательно приунывших молодых людей, и это выражение сменилось на искреннее сострадание. Он решительно сказал:

— Ладно. Не буду вас больше мучить и вкратце изложу все по порядку. С первых же минут было ясно, что Спаргоу готовился к визиту — разложил на кровати костюм и принялся приводить себя в порядок. И мне сразу же бросилась в глаза странная деталь — вернее, ее странное отсутствие. Я имею в виду такую обычную принадлежность мужского туалета, как галстук-бабочка. С этой минуты его поиски не давали мне покоя. Среди груды" грязного белья на стуле его не оказалось. Пятен крови на белье — тоже, убитый снял его перед тем, как отправиться в ванную. И тут последовала загадочная находка в камине. Что еще, кроме дерева, угля и бумаги, может гореть? Правильно, ткань. А после того как я нашел пуговицы и железные детальки — явно часть какой-то застежки — мои догадки начали приобретать определенные очертания. Вспомните некую вещь, за которую схватился рукой умирающий Спаргоу и которую, по нашим предположениям, убийца захватил с собой. Захватил с собой? Рискуя обнаружить себя по дороге? Не проще ли было уничтожить ее саму или следы крови на ней как можно скорее, — например, прямо на месте? Особенно если уничтожить ее не составляет труда, а вот вынести — не в чем. Теперь спрашивается, за что инстинктивно хватается жертва насилия? За орудие защиты, а если такового под рукой не имеется — пытается защититься руками, хватаясь при этом за самого нападающего. Отсюда следует простой и ясный вывод: Спаргоу, не убитый с первого удара, пытался защищаться — вспомните слегка сдвинутый ковер — и оттолкнуть нападающего. Каким образом? В грудь, конечно. Что испачкается в таком случае? Перед рубашки и галстук… если это мужчина. Что делать убийце? Не выходить же в окровавленной одежде! Если преступник мужского пола, дело решается очень просто — надо воспользоваться одеждой жертвы, благо, она под рукой. А свою рубашку и галстук уничтожить в камине. С этой минуты мне требовалось одно — убедиться в отсутствии не только галстука, но и рубашки. Я заглянул в чемодан — беспорядок, царивший в нем, резко контрастировал с аккуратно разложенной одеждой и свидетельствовал, что здесь рылись чужие торопливые руки. К своей неописуемой радости я нашел в чемодане три повседневных галстука и при этом всего две чистые белые рубашки! Один комплект был неполон! В шкафу тоже ни рубашки, ни бабочки не оказалось. Оставалось проверить корзину для белья — ее пустота окончательно подтвердила мои подозрения. Ну конечно, убийца не воспользовался рубашкой для смокинга потому, что ни ее фасон ему не подходил, ни то, что она празднично накрахмалена. А длинные галстуки не годились по той же причине — не соответствовали фасону костюма убийцы. Значит, преступник украл рубашку и галстук, женщина же так поступить не могла. А кто всегда носит галстук-бабочку в сочетании с будничным костюмом? Ответ напрашивался сам собой — обслуживающий персонал! И тут ответ не только напрашивался сам собой, он еще и сам собой предстал перед моими глазами, как только я вышел из ванной.

Слушатели остолбенели.

— Вы помните серо-голубую униформу сотрудников отеля?

Все недоуменно закивали.

— Тогда вам понятно, почему мне бросились в глаза белая рубашка и черный галстук-бабочка на…

— Уильямсе, администраторе отеля… — растерянно прошептал Крейн.

— О, Боже! Но, значит, дело было закончено уже тогда, когда мы только начинали… — сокрушенно простонал Берроуз. — Однако стойте-ка, стойте! А почему тогда Спаргоу не открыл своей любовнице в 11.05, если он был жив и никого не ждал? И каким образом Уильяме проник в номер без ведома Спаргоу, если тот никому не открывал? И откуда Уильямсу было знать, что у Спаргоу есть этот молоток? Или он принес с собой другое оружие, рискуя быть замеченным по дороге? И…

— Хватит, хватит… — урезонил его Эллери со счастливой улыбкой педагога, сподобившегося увидеть первые самостоятельные шаги своих дорогих питомцев. Он уже полностью освоился с ролью наставника и спросила непринужденно: — Ну, кто ответит?

Короткое молчание.

— Господа! Да моего старика Ики под дверью ванной не докричаться, когда он бреется… где уж услышать стук из коридора! Вот и вся и вся разгадка… — совсем оправилась от прежнего смущения мисс Икторп.

— Что касается остального, — торопливо перебил ее Крейн, чувствуя, что инициатива вновь уплывает из мужских рук, — то у администратора всегда есть ключ. И он один знал, когда горничная совершает обход и мог подкараулить, пока удалится любовница, не вызывая при этом никаких подозрений — кто обращает внимание на вечно снующего по коридорам администратора? Вот только молоток… Он что, к Спаргоу в багаж заглядывал? А идти наобум, надеясь справиться голыми руками, — тоже не мог.

— Очень просто, — усмехнулся Эллери. — Молоток никогда не было в чемодане. С чего вдруг стал бы таскать его с собой, словно драгоценный талисман? Просто Уильяме украл егр еще во время первого пребывания Спаргоу в отеле, сохранил и после уборки номера спрятал его в комнате до прихода Спаргоу. Все это он мог проделать опять же не вызывая подозрений — мало ли куда и зачем ходит администратор! — А потом вошел, пока тот брился, и…

— Но Боже мой, что за нелепость! — упрямствовал Берроуз. — С чего вдруг Уильямсу убивать… Он что, маньяк? И вообще, это могла быть его собственная рубашка! Ну не надел он в этот день привычную униформу… в конце концов он — не рядовой сотрудник, а хозяин!

— Ах, это… — ухмыльнулся Эллери. — После вашего ухода мы с инспектором просто предложили Уильямсу раздеться. Поскольку все остальное белье убитого было приобретено в одном месте, то разумно было ожидать, что и пропавшие вещи — тоже. Так и оказалось: мы обнаружили метки — «Джонсон, Йоханнесбург, Ю.Африка» — на одежде Уильямса. Что касается мотива… Душка-Спаргоу в свое время, оказывается, увел у него жену. Мало того — он ее вскоре предательски бросил. Когда Спаргоу зарегистрировался в Фенвик-Отеле две недели назад, Уильяме узнал его и решил отомстить. В чем и призгался нам там же, над трупом своей жертвы.

Воцарилась недолгая тишина. Берроуз, как заведенный, мотал головою взад-вперед.

— Да, нам есть чему поучиться, — бормотал он. — Теперь я и сам вижу…

— Ей-Богу, мне этот курс начинает нравиться! — воскликнул Крейн.

Эллери не без самодовольства пофыркивал. Тем не менее, он обратил требовательный взгляд на мисс Икторп, словно ожидая услышать высшее похвалы всему только что рассказанному. Но оказалось, что мысли мисс Икторп уже давно витают где-то совсем далеко…

— А знаете что, — протянула она с затуманившимся карим взором, — ведь вы еще даже не спросили, как меня зовут в дружеском кругу… А вас, м-р Куин?

Перевод А.Гуляевой.

 

Ричард Деминг. ОБЩИЙ ПРИЗНАК

Нужное нам задание оказалось обычной для Кингзхайвей гостиницей с малогабаритными номерами. Такие гостиницы попадались на каждом шагу в кварталах севернее «Чейз-Отеля». Навстречу мне из-за стойки в вестибюле поднялся молодой человек лет двадцати: дежурный.

Предъявив значок на лацкане, я представился:

— Сержант Сод Хэррис, из отдела убийств. Это вы звонили?

— Нет, сэр. Управляющий гостиницей, м-р Торн. В полиции сказали, чтобы он ждал вас у себя в квартире и никуда не выходил. Позвать его?

— Пока не стоит. Лучше я сначала поднимусь, сам все осмотрю.

В левом крыле третьего этажа, где располагался 313-й номер, почти половина дверей была распахнута настежь. Обитатели номеров или маячили на пороге, или толпились в холле, поглядывая в сторону 313-го, где перед дверью скучал молодой полицейский в форме.

Не успел я вытащить свое удостоверение, как он воскликнул:

— Добрый день, сержант Хэррис! — а удостоверение так и осталось лежать в моем кармане.

— Мы знакомы? — опешил я.

— Патрульный Карл Бад, сержант! Вы читали нам лекции в Полицейской Академии, «Сохранность улик при расследовании убийств».

Лекция, о которой он упомянул, состоялась меньше месяца назад, следовательно, передо мной стоял свежеиспеченный выпускник Академии; так сказать, новобранец, пополнивший ряды доблестных стражей закона.

Отстранив его, я открыл дверь и вошел. Патрульный Бад шагнул следом, затворил дверь и прислонился к ней спиной.

Квартира сильно смахивала на типичное логово холостяка: одна большая комната, днем служившая одновременно и столовой, и гостиной, а по ночам превращавшаяся в спальню, когда из шкафа раскладывалась откидная кровать. В стенной нише размещалась раковина, шкафчик, холодильник и комнатная кухонная плитка, однако скромные размеры ниши все-таки не позволяли назвать ее кухней. С одной стороны ниши дверь вела в ванную, а с другой виднелась раздвижная дверца туалета.

Сейчас откидная кровать была разложена. Поперек нее раскинулась женщина — на вид лет сорока. Полное тело уже начало проседать в характерных местах. О чертах ее лица судить было трудно, потому что оно распухло до полной бесформенности из-за проволоки, так туго врезавшейся в шею, почти тонувшей в складке кожи. От розовой ночной рубашки, разорванной сверху донизу, оставались лоскутья, едва прикрывавшие тело.

Я наклонился и осмотрел проволоку: тонкую, гибкую рояльную струну, скрученную в петлю со скользящим узлом под правым ухом жертвы. Свободный кусок проволоки длиной полтора фута болтался, продернутый в узел, и на конце скручивался, будто его наматывали на ладонь. Такая тонкая струна не могла не поранить голую руку убийцы, но отсутствие следов крови на свободном конце наводило на мысль, что дело не обошлось без прочных перчаток.

Карл Бад заметил:

— Так вот она, знаменитая гарота! Во второй мировой «коммандос» снимали этой штукой часовых.

— Знаю, — пробормотал я. — Вы не поверите, но, хоть я и не так уж стар, а на второй мировой успел побывать.

Он с сомнением взглянул на меня, готовый с высоты своей молодости заподозрить во мне скорее ветерана Первой Мировой. Я немного покружил по комнате, разглядывая все подряд, но на глаза не попалось ничего, за что бы ухватиться для начала. Тогда я предложил Баду:

— Ну что ж, начинай.

— Женщину зовут миссис Этель Эйеронс, и управляющий говорит, что она живет здесь около шести месяцев, одна. По-моему, вдова или разведенная. Работает косметичкой в салоне красоты «Доув-Бьюти» на Эуклид. В пятницу она не появилась на работе. Хозяйка звонила ей несколько раз, но безрезультатно. Сегодня, когда Этель опять на работу не вышла, последовало еще несколько звонков — и никакого ответа. В конце концов хозяйка не на шутку всполошилась, явилась сюда лично, заставила управляющего отпереть дверь — и вот что они нашли.

Я помрачнел. Выходит, убийство случилось в ночь с четверга на пятницу, а состояние тела, кажется, тоже указывает на срок, по крайней мере, не меньший. Бросив взгляд на циферблат, я увидел, что уже три тридцать. — В котором часу они обнаружили тело?

— Ну-у, звонок управляющего раздался в три. Мы с напарником были здесь в три десять. Он в машине остался, на радиосвязи.

— Насколько я понял, управляющий гостиницей ждет у себя на квартире? Ну, а где же хозяйка косметического салона, о которой вы рассказывали? — полюбопытствовал я.

— Она тоже там. Страшно расстроилась, и м-р Торн предложил ей зайти, хлебнуть брэнди.

Я оставил Бада снова на страже двери и отправился вниз. Юноша- дежурный объяснил, как пройти к управляющему.

Эврит Торн был высоким, худым мужчиной шестидесяти лет, то ли холостяком, то ли вдовцом, ибо в комнате не было и следа женского присутствия. А хозяйка салона оказалась крепко скроенной, ладной блондинкой по имени Мэри Бомгартнер, и дать ей можно было примерно пятьдесят пять. Они по-приятельски налегали на брэнди и кофе. В ответ на приглашение Торна я принял кофе, а от брэнди уклонился.

— Правду сказать, не так уж и много мне о миссис Эйеронс известно, — заявил управляющий. — Платила она аккуратно, сложностей никаких у нас с ней не бывало, и дама такая симпатичная. Но знакомство-то у нас с ней так — что называется, шапочное.

— А внизу у вас дежурят круглосуточно? — поинтересовался я.

Он покачал головой: — Нет, до полуночи только. А потом в холле пусто, ходи, кто хочешь. — Кто дежурил в четверг вечером?

— Рой Джонсон, тот же, что и сегодня. Он работает с двух до полуночи ежедневно, кроме воскресенья, — неторопливо разъяснил управляющий.

Я повернулся к Мэри Бомгартнер.

— Ну а вы хорошо знали мисис Эйеронс?

Добросовестно опустошаемая ею рюмка брэнди была явно не первой за сегодняшний день, потому что Мэри понадобилось приложить определенные усилия, чтобы придать своему расслабленному лицу подобающее случаю скорбное выражение.

— О, ну конечно! Мы с ней закадычные подружки! У меня она работала с самого открытия, десять лет, а уж подружились мы задолго до этого.

— Расскажите мне о ней.

— Ну, человеком она была на удивление приятным, веселым, жизнерадостным. Вечеринки с ней — одно удовольствие, просто артистка, когда дело касается дружеских пирушек и всего такого прочего! Ну, люди вроде нее всегда первыми вскакивают на стол и отбивают чечетку или играют роль запевалы за любым столом. В общем — такой человек, знаете, встречается иногда?

— Ага, — кивнул я, — душа общества. Ну а помимо вечеринок, она какой была?

— Да все такой же — веселая непоседа, так и сыплет шутками. Но вот с мужчинами ей как-то не везло никогда. Три раза замуж выходила.

— Да? А имена ее бывших мужей вам известны? Получив положительный ответ, я полез за записной книжкой. — Отлично. Диктуйте.

Она сообщила, что имя первого мужа — Джулиус Бергер. Эйеронс развелась с ним десять лет назад, и вот уже около пяти лет, как его нет в живых. Вторым мужем был Хенри Джэкобсон. Почти четыре года они в разводе, и проживает он теперь где-то в Калифорнии. Точно где, Мэри не знала. Последний муж звался Лайл Эйеронс. Развод случился шесть месяцев назад. Этель сразу же переехала сюда, а он остался в прежней их квартире. По словам Этель, она находится где-то в сорок первом квартале от Мериленда, но точного адреса не известно.

От нее же я узнал, что нынешний дружок Этель — шофер-дальнобойщик по имени Эрл Берк, но где он живет, Мэри сказать не могла. И, насколько ей известно, врагов у Этель не было и быть не могло.

Я поблагодарил Эврита Торна за кофе и вернулся к стойке дежурного в вестибюле.

— Вы Рой Джонсон? — спросил я молодого человека.

— Да, сэр.

— Это вы дежурили в четверг вечером?

— Да, сэр.

— В этот вечер вы видели миссис Эйеронс?

Он кивнул утвердительно.

— Она около четверти шестого вернулась с работы, а где-то в половину уже снова ушла. Наверно, обедать, потому что к семи вернулась и больше не выходила.

— А кто-нибудь незнакомый входил в здание после этого часа? Он покачал было головой — и замер.

— Ах да, почтальон принес телеграмму. Около девяти вечера.

— Кому?

— Не знаю, — пожал плечами юноша. — Он появился с телеграммой в руке, зашел в лифт и поднялся. А на какой этаж — я не заметил. Пробыл там не более пяти минут.

— В город отсюда позвонить можно? — спросил я и повернулся к аппарату на стойке.

— Сейчас соединю, — отвечал дежурный, поворачиваясь к пульту за спиной. — Какой вам номер?

— Центрального телеграфа.

Как только я объяснил девушке на другом конце провода, кто я такой и чего хочу, она попросила подождать и принялась просматривать квитанции за четверг.

Затем, снова взяв трубку, сообщила:

— Телеграмма адресована миссис Этель Эйеронс и в прошлый четверг доставлена по адресу. Заказ на нее был сделан с телефона-автомата и отправитель назвался Лестером Мейсоном с 5328 Саут-Грейс-стрит.

Занеся все полученные сведения в записную книжку, я поинтересовался:

— А что это была за телеграмма?

— Одно из обычных поздравлении с днем рождения. Ну, в общем: С днем рождения, желаю еще сто таких же. И подписано «Лест».

— Спасибо, — поблагодарил я и повесил трубку. Вернувшись наверх, я обнаружил там ожидающего под дверью эксперта из криминальной лаборатории, с неизменным чемоданчиком в руках. Я ввел его в номер и объяснил, что именно от него требуется. Попросил прежде всего полностью снять отпечатки пальцев по всему помещению, чтобы я смог как можно скорее произвести подробный осмотр. Оставив его одного, я отправился опрашивать соседей.

В четверг вечером никто из живущих на третьем этаже не видел и не слышал ничего особенного, и только женщина из дальнего номера припомнила, что заметила Этель, возвращающуюся с обеда около семи. А почтальона не вспомнил ни один. Я расспросил обитателей номеров непосредственно над и под 313-м, но с тем же результатом. Когда я вернулся на место преступления, эксперт уже заканчивал.

Он сообщил:

— Я сделал три снимка под разными углами. Нет никаких четких отпечатков для сравнения, кроме ее собственных. Никаких следов взлома, борьбы — но ведь дверь запирается всего лишь на одинарный пружинный замок, который можно открыть простым кусочком целлулоида, если замок не был закрыт изнутри на задвижку.

— Не был, — кивнул я, — управляющий вошел сюда при помощи запасного ключа.

— Вовсе не значит, что к ней явился обязательно кто-то знакомый. Она могла, например, отпереть задвижку на голос, только казавшийся ей знакомым, а потом убийца просто захлопнул пружинный замок при выходе.

— Ваша задача — сбор улик, — оборвал его я, — а не теоретизирование. Или вы что, на работу в отдел убийств напрашиваетесь?

— Упаси Бог, нет! — скривился он, собрал свои инструменты и удалился.

Карл Бад просунул голову в дверь.

— Тут вот ребятки приехали, хотят тело в морг забрать.

— О'кэй. Пусть заходят.

— Но ведь ее еще медэксперт не успел осмотреть!

Я смерил его долгим взглядом. Да-а, ясно — я упус тил кое-что в своей лекции в Полицейской Академии.

— Вы что же, полагаете, что врач спешит на каждое место прступления, как в кинофильмах?

— Ну-у… — Он поскреб в затылке, так и не закончив фразы.

— У полицейского хирурга — два помощника, — объяснил я, — и они справляются со своими обязанностями, даже не покидая пределов следственного отделения: там у них есть анатомичка, оборудованная по послед нему слову техники. И с какой стати им тащиться сюда, если все их снаряжение находится там?

— Но неужели врач не должен официально засвидетельствовать ее смерть? — робко спросил он.

Я мог бы пуститься в подробные разъяснения, что на месте преступления, как правило, под рукой оказывается частный доктор, потому что в большинстве случаев его зовут прежде нас. Я мог бы также объяснить, что, если врача еще не позвали, мы сами прибегаем к услугам ближайшего медика, если есть хоть малейшее подозрение, что жертва еще жива. Но я здесь, чтобы вести следствие, а не читать подробную лекцию!

— Ее смерть зафиксируют в морге, — небрежно бросил я. В самом деле, после шестидесяти часов, про веденных с петлей на шее, моя жертва вряд ли нуждалась в более квалифицированном диагнозе, чем мог поставить ей я сам.

Бад с явной неохотой впустил молодых людей забрать тело. После их ухода я тщательно обыскал номер. Единственной вещью, стоящей внимания, оказалась записная книжка Этель с именами и адресами ее бывших мужей и нынешнего приятеля. На полях, напротив имени Джулиуса Бергера, перечеркнутым жирной линией, стояло: «умер». Точный адрес в Бербанке; штат Калифорния, следовал за именем второго мужа, Хенри Джекобсона. Но никакого Лестера Мейсона в книжке не числилось.

И во всем номере — никаких следов поздравительной телеграммы.

Я позвонил в участок, чтобы они занялись Лайлом Эйеронсом — третьим мужем, а также последним приятелем Этель — Эрлом Берком — и, наконец, отправителем телеграммы — Лестером Мейсоном. Заодно я продиктовал телеграфный запрос в полицию Бербанка: пусть проверят второго мужа, Хенри Джекобсона.

Время близилось к пяти, то есть мой рабочий день заканчивался. Однако не бросать же вот так уголовное следствие, словно по заводскому гудку! Я позвонил жене — Мэгги — и объявил, что вернуться к обеду никак не смогу. Потом приказал Баду запереть и опечатать номер, после чего он может быть свободен.

Я заскочил перекусить по пути в участок и появился в караулке в шесть тридцать. На ночное дежурство заступил Сэм Уигенс. Там же меня встретили еще двое полицейских в форме, доставивших сюда Лайла Эйеронса и Эрла Берка, — А что с Лестером Мейсоном? — обратился я к Сэму.

— Эхе-хе, — отвечал тот, — на Саут-Грейс вообще нет никакого 5300-го квартала. После пятьдесят второго сразу идет пятьдесят четвертый! И вообще, в том районе Лестер Мейсон ни в телефонной книге, ни в адресном справочнике не значится.

В ответ я только нахмурился и послал одного из полицейских на телеграф разузнать, кто доставил телеграмму, и привезти его сюда. Полицейский кивнул и вышел.

Лайл Эйеронс — высокий, тощий мужчина пятидесяти пяти лет рассказал, что работает счетоводом на местном пивоваренном заводе. В ночь с четверга на пятницу у них на службе был банкет, поэтому он мог дать отчет в каждой минуте, проведенной им с семи вечера и до утренней явки на работу. Вечеринка тянулась до часу ночи, потом он отправился ночевать не домой, а к приятелю. Я заставил его позвонить этому приятелю, и тот подтвердил его алиби.

Эйеронс заявил, что развод его с пострадавшей носил мирный характер, и они остались друзьями. По его словам, она была, на его вкус, уж слишком компанейской особой, в то время как он, напротив, — слишком заядлым домоседом для нее. Расстались они по обоюдному согласию. О человеке по имени Лестер Мейсон ему ничего не известно.

Я отпустил его с условием, чтобы мы могли с ним связаться в любой момент.

Эрл Берк был дородным сорокалетним мужиком, у него также имелось железное алиби — междугородный груз — и ночь с четверга на пятницу он провел и Индианаполисе. В общем, вернулся он в город только сегодня днем. Я взял телефон диспетчера их компании, позвонил и убедился в его алиби.

Берк сообщил, что в последний раз виделся с Этель Эйеронс в среду вечером, и они условились о следующем свидании. В Индианаполис он отбыл в четверг утром, там переночевал, а в пятницу добрался до Дейтона (штат Огайо), откуда повернул назад, домой. Он утверждал, что с пострадавшей они жили душа в душу, лучше не придумаешь!

— Не то чтобы мы решили пожениться, или как там… — ухмыльнулся он. — Я так с ней — побаловаться, в общем, для забавы… Но времечко мы с ней здорово проводили, ничего не скажешь!

Имя Лестера Мейсона ему тоже ничего не говорило. Я отпустил его при том же условии, что и Лайла Эйеронса.

В ожидании, пока доставят почтальона с телеграфа, я принялся обзванивать всех Мейсонов из телефонной книги. Их набралась целая страница.

Каждый раз, когда кто-нибудь брал трубку, я говорил: «Здесь живет Лестер Мейсон?»

Пройдя уже добрую половину списка, я наткнулся лишь на одного Лестера Мейсона, который на поверку оказался шестидесятилетним старикашкой, и тут как раз с телеграфа вернулся полицейский вместе с почтальоном. Почтальон — худенький, жилистый, узколицый парень — назвался Питером Хендриксом. Он вспомнил, как доставил телеграмму миссис Этель Эйеронс вечером в четверг.

— Она была одна? — поинтересовался я.

— Я там никого больше не видел. Но внутрь не входил, хотя через открытую дверь я видел всю комнату. Впрочем, если только кто-нибудь мог стоять сбоку от двери или в ванной, не знаю…

— А как она отнеслась к телеграмме?

Он недоуменно пожал плечами.

— При мне она ее не распечатала. Просто дала десять центов на чай и захлопнула дверь.

— А как она была одета?

Он немного подумал.

— В халате, кажется. Махровом таком… Как будто уже спать собиралась ложиться. И волосы на бигуди накручены.

— Отчего же телеграмму принесли лично, вместо того чтобы просто прочесть по телефону? — удивился я.

— Мы всегда доставляем поздравительные телеграммы, — пояснил он. — Они похожи на открытки, и людям всегда приятно получить их прямо в руки. А по телефону совсем не тот эффект.

— Ясно, — ответил я. — Кажется, все. Когда вы освобождаетесь с работы?

— Э-э-э… после девяти, — он бросил взгляд на на стенные часы, — то есть я уже свободен.

Проследив за его взглядом, я убедился, что уже девять тридцать. Очередная облава на всяких шизиков и подозрительных типов уже идет полным ходом, подумалось мне, скоро они сюда начнут поступать пачками, с минуты на минуту! Впрочем, это уже забота ночной смены…

Я собрался и предложил подвезти Питера Хендрикса домой. Он ответил, что его машина припаркована около телеграфа, так что я отвез его туда.

В воскресенье у меня выходной, но я все равно заглянул с утра в участок. Из Бербанка пришла телеграмма: Хенри Джэкобсон выявлен, и установлено, что он не покидал город в течение нескольких недель.

Двадцать шесть подозрительных личностей было приведено с облавы на пьяниц и торчков, допрошено и отпущено.

Ни из лаборатории, ни из медэкспертизы отчетов еще не было, и я ушел.

В понедельник, утром, оба отчета лежали у меня на столе. Результаты посмертного вскрытия гласили: смерть наступила в результате удушения, время установлено в промежутке между полночью и четырьмя часами утра пятницы. Анализ ногтей отрицательный, из чего следует, что убийца не был поцарапан жертвой (что меня вовсе не удивило, потому что уже из положения скользящего узла на петле сразу было ясно — он нападал сзади). После смерти жертва была изнасилована.

В отчете из лаборатории еднственной новостью оказалась информация о типе и профиле проволоки, из которой смастерили петлю. Такая проволока продается в любом универмаге или скобяной лавке.

Я проверил до конца список Мейсонов, но так и не обнаружил человека, пославшего поздравительную телеграмму.

К концу недели по картотеке было выявлено и проверено сто шестьдесят насильников. Но мы ни на шаг не продвинулись к разгадке. И вот в субботу объявилась новая жертва.

На этот раз ею оказалась двадцатидвухлетняя секретарша, жившая в трехкомнатной квартире на Бейтс, в южном конце. Сообщалось, что ее зовут Леона Бейкон.

Как и предыдущая жертва, Леона не вышла на работу в пятницу и не отвечала на телефонные звонки шефа. Она не работала по субботам, но они с подругой — сослуживицей — договорились вместе пойти за покупками. Когда подруга позвонила ей и вновь никто не взял трубку, то она обеспокоилась двухдневным молчанием Леоны и поделилась своими опасениями с одним из соседей. Квартира находилась на первом этаже, сосед нашел одно незапертое окно. Через него попал внутрь, чтобы выяснить, в чем дело.

Леону Бейкон задушили тем же манером, что и Этель Эйеронс, а затем сходным же образом изнасиловали. Следов взлома не обнаружено, однако это отнюдь не означает, что потерпевшая сама впустила убийцу. В квартиру вел отдельный вход с улицы, а простой пружинный замок ничем не отличался от примитивного запора на двери Этель Эйеронс. При помощи отмычки или кусочка целлулоида, всунутого в дверную щель, открыть его не составило бы особого труда.

На этот раз как бывшие мужья, так и дружки-приятели полностью отсутствовали и опрашивать оказалось абсолютно некого. Леона была помолвлена, жених служил во Вьетнаме, и ни с какими другими мужчинами она дела не имела. Девушка — круглая сирота, без родственников. Ее личную жизнь заполняли церковные собрания и пение в хоре. Судя по описаниям знакомых, она отличалась спокойным, стыдливым характером; проводя вечера в основном у себя дома, в жизни никогда не имела врагов.

Результаты вскрытия гласили, что смерть наступила между полночью и четырьмя часами утра пятницы.

Все газеты сочли более чем простой случайностью точное совпадение двух убийств не только в дне, но даже в часе. Некоторые журналисты окрестили убийцу «Душитель-по-Пятницам», и он стал сенсацией недели.

Мы вновь перетряхнули всех состоящих у нас на примете маньяков и извращенцев, и опять ничего не добились.

В следующую пятницу с утра объявилась следующая жертва. Ее звали Анита Кэбрэл и проживала она в комнате с выходом на пожарную лестницу над кабачком в 3900 квартале Олайв, далеко не лучшей части города. Труп обнаружила хозяйка дома, посетившая Аниту с карательными целями; та задолжала за квартиру.

По мере того как предпринимались обычные следственные шаги, прояснялась уже знакомая картина с тем единственным отличием, что благодаря более короткому сроку, через который обнаружили тело, по лицейскому хирургу удалось более точно определить время смерти. Он установил, что потерпевшая скончалась где-то между часом и тремя утра. Но помимо этого — больше ничего нового по сравнению с предыдущими двумя случаями.

Разумеется — никаких следов взлома. Уличная дверь, ведущая на пожарную лестницу, никогда не запиралась, и любой вполне мог незамеченным подняться до жилых комнат над кабачком. А дверь в комнату жертвы, как обычно, запиралась на один-единственный пружинный замок.

После этого третьего убийства Душитель-по-Пятницам ежедневно занимал передовицы газет, невзирая на то, что сообщать-то, в общем, было нечего, разве что на все лады пересказывать одни и те же факты. Пресса предупреждала одиноких женщин: закрывайте двери на задвижку в ночь с четверга на пятницу и ни в коем случае не впускайте незнакомых!

Я свел воедино и отпечатал всевозможные данные обо всех трех жертвах. Я перечитывал их снова и снова до умопомрачения, пытаясь найти общий признак в облике этих женщин.

Я решил заняться этим с подачи лейтенанта. Он как-то обронил следующее замечание: — Ищи общий признак, Хэррис. С этими шизиками всегда так, не с бухты-барахты жертвы выбирают, а по какому-нибудь признаку, который им кажется жутко логичным. Наобум действовать просто не могут. Так что давай, ищи этот самый общий признак, дружище!

— Ну а хоть что это за зверь такой может быть — общий признак?!

— А какой хочешь. У Джека-Потрошителя жертвами обязательно оказывались проститутки. У Бостонского Душителя почти все имели отношение к местной больнице: пациенты, сотрудники — неважно.

— Ну да, и оба случая до сих пор не раскрыты! — окончательно сник я. — Очень вдохновляет, ничего не скажешь!

— Ну-ну, что за пессимизм?! Не ной раньше времени! — одернул он меня, — угадай общий признак — и у тебя, по крайней мере, будет ключ к личности убийцы. Кто его знает: а вдруг он выбирает жертвы с одинаковым цветом глаз, или кривоногих, или косолапых, или с определенной прической? Здесь наверняка должен быть какой-то принцип отбора!

Я бился над этим проклятым признаком дни и ночи напролет, вплоть до следующего четверга, терзаемый кошмарным сознанием того, что, если я его не найду, нынче ночью может погибнуть еще одна женщина. Под конец рабочего дня, уже на выходе, лейтенант задержался у моего стола.

— Ну как? — поинтересовался он.

— Эх! — только и вымолвил я. — Единственное общее — что все они женского пола и живут в одиночку. В остальном — в жизни не встречал трех таких не похожих друг на друга дамочек! Хочешь прочту?

— Давай.

— Внешний вид: Этель Эйеронс — пухлая и дряблая; Леона Бейкон — сложена как куколка; Анита Кэбрэл — худа и костлява. Этель — брюнетка, Леона — шатенка, Анита — крашеная блондинка. Глаза карие, зеленые и голубые соответственно. Прошлое: Этель родилась в Джексоне, штат Миссисипи, два года университета и курс косметологии. Леона родилась в Сент-Луисе, два года колледжа и курс секретарш. Прошлое Аниты Кэбрэл выяснить не удалось, но со слов знавших ее людей ясно, что она называла себя уроженкой восточных штатов и что вряд ли училась где-нибудь, кроме начальной школы, потому что просто-напросто неграмотна. Характеры: Этель — веселая, компанейская бабенка с тремя мужьями на счету, Леона — серенькая тихоня, кроме церкви ничего не знавшая, Анита — продувная бестия и почти законченная алкоголичка. Ну как, продолжать?

— Нет уж, спасибо! Пока не выдашь чего-нибудь поинтереснее, не стоит! — хмыкнул лейтенант.

Я разложил три листка с данными перед собой на столе и рассеянно уставился на них. На каждом заголовок начинался с фамилии: Эйеронс Этель; Бейкон Леона; Кэбрэл Анита. И тут меня осенило.

— Эге, да они же идут в алфавитном проядке — А, В, С! А не брал ли этот псих фамилии свои жертв прямиком из телефонной книги?!

Лейтенант покровительственно похлопал меня по плечу.

— Ну, если бы он пользовался книгой, то все три фамилии начинались бы с А! Ведь второе имя в телефонной книге все равно еще начинается с А, а не с В!

— Ну а вдруг второе имя в списке не женское, а мужское, и ему пришлось перейти к следующему? — возразил я, доставая телефонную книгу. — Может быть, он не просто искал одиноких женщин, выбирая только явно женские имена из книги?

Лейтенант оживился. Заглядывая мне через плечо, он принялся следить за моим пальцем, пробегавшим первую страницу. Я воспрянул духом, когда первым, несомненно женским, именем оказалось «Эйеронс Этель». Но сразу же сник, наткнувшись десятью строчками ниже на Эбет Эйнджел, а еще ниже на Эбкок Люсиль. Мне и в голову не приходило, как много телефонных номеров записано на женщин! На одной первой странице их набралось два десятка.

— По-моему, твоя версия рухнула, — подытожил лейтенант. — Пока!

Он ушел, а мне пришла в голову новая идея. А что, если убийца решил двигаться по алфавиту, но брать только первые женские имена на каждую букву? Первое на А, потом первое на В и так далее?

Я снова раскрыл телефонную книгу, на этот раз на букве В. Первой женщиной в списке числилась Бэбкок Джозефина, чуть пониже — Бэхмэн Клео. Бейкон Леона шла третьей среди женских фамилий.

Я перевернул страницу на букву С. Первая — Кейбл Эдит, вторая — Кэбрэл Анита.

Нет уж, с меня хватит, подумал я. Выходит, что если фамилия первой жертвы пишется с А, второй с В, а третьей с С — то это простое совпадение, не больше… Я собрался и отправился домой.

После обеда, за чашечкой кофе в гостиной, Мэгги заметила:

— Сод, ты как домой вернулся, так сам не свой! Сегодня ночь с четверга на пятницу — из-за этого, да?

— Угу, — кивнул я, — осталось только надеяться, что все одинокие женщины нашего города читают газеты и последуют совету запереть двери на засовы.

— Ну а как твои поиски «общего признака» успешно?

— Куда там! Я уж было подумал, что нащупал кое-что, но на поверку все сразу же лопнуло… — и я поделился с ней своими догадками о Душителе, выбирающем жертвы по алфавиту из телефонной книги, и как первая жертва оказалась первой же в списке на А, вторая — третьей на В, а третья — второй на С.

— Ох ты Боже мой, Сод, но ведь это еще ничего не значит! — воскликнула моя жена. — Первые две на В могут жить не одни, вот и все. Может, он их проверил и решил, что они под надежной защитой? Представь себе, что он выбирает по алфавиту каждую первую женщину, которая живет одна, а?

Я долго- долго, пристально-пристально разглядывал свою жену. Даже после двадцати лет супружеской жизни я все еще неизменно бывал потрясен, когда в очередной раз обнаруживал, что у моей жены голова устроена лучше, чем у меня.

Я поднялся, приблизился к ней и поцеловал. Затем двинулся в прихожую позвонить кое-куда. Но, набирая первый номер, я решил, что по телефону слишком сложно все объяснить и списал адреса из телефонной книги.

Квартира Джозефины Бэбкок значилась на Саут-Грэнд. Дом оказался двухэтажным. Молодой крепыш лет двадцати открыл мне дверь.

Показав полицейский значок, я представился: — Сержант Сод Херрис, полиция. Джозефина Бэбкок дома?

— Мама? — удивленно приподнял он брови. — Разумеется. Входите.

Он провел меня в гостиную, где седеющая пятидесятилетняя женщина и высокий восемнадцатилетний парень смотрели телевизор.

— Мама, это сержант Хэррис из полиции, — объявил крепыш. — Он тебя спрашивает.

Женщина приветствовала меня с вежливым удивлением и представила двух своих сыновей, Фреда и Джорджа. Я обменялся рукопожатием с обоими.

— Присаживайтесь, сержант, — пригласила миссис Бэбкок.

— Спасибо, я ненадолго, — кивнул я. — Очень спешу. Не хочу вас пугать, но есть основания думать, что Душитель следил за вашим домом недели две назад. Если это так, то он, видимо, решил исключить вас из числа своих потенциальных жертв, так что теперь бес покоиться вам не о чем.

Глаза женщины расширились от изумления. Глаза двух юношей воинственно блеснули. Джордж (младший) со спокойной свирепостью принялся постукивать кулаком одной руки в ладонь другой.

— Пусть только сунет сюда свой нос — через пару минут мы вам доставим его труп! — угрожающе выговорил он.

— Уверяю вас, он не сунется. Ему годятся только одинокие женщины. Поэтому при проверке вашего дома он сразу бы отказался от своих намерений, как только выяснил, что здесь проживают двое взрослых мужчин. А теперь мне хотелось бы попросить вас всех сосредоточиться и припомнить события недели, прошедшей между двумя первыми убийствами. Вы не заметили — никто за домом не наблюдал, ничего такого необычного не случилось? Ну, например, никто не знакомый не приходил продавать что-нибудь и тому подобное?

Бэбкоки переглянулись. Миссис Бэбкок пролепетала:

— Не припоминаю.

Двое сыновей ответили сходным образом. Поблагодарив их, я удалился и поехал по второму адресу.

Клео Бэхмен занимала квартиру на Тауэр-Гроув. Она оказалась девицей двадцати пяти лет, живущей с еще тремя подругами. Никто из них не смог припомнить никого, кто бы околачивался поблизости в неделю перед вторым убийством.

Жилище Эдит Кейбл располагалось в конце Двадцатой улицы в Северных кварталах: большое кирпичное здание, где она устроила пансион для мужчин. Меня встретила мужеподобная дама, с виду уже давно разменявшая шестой десяток.

Итак, догадка Мэгги блестяще подтвердилась! Душитель-по-Пятницам был бы не просто псих, но еще и отчаянно смелый псих, если бы рискнул выбрать жертву, окруженную надежными соседями — как трое только что мною опрошенных!

Когда я объяснил хозяйке пансиона цель своего визита, она покачала головой.

— Здесь каждую минуту шляются всякие мужчины, комнаты спрашивают. Никого подозрительного и припомнить-то не могу!

— Ну, а что-нибудь необычное случилось за послед нее время? Странные звонки, например?

Она собралась уже было опять отрицательно покачать головой, как вдруг усмехнулась.

— Ах да, но в этом вовсе не было ничего плохого. Я получила поздравительную телеграмму, а день рождения-то у меня вовсе не сейчас! Я почувствовал холодок у себя по спине.

— Когда получили? Она секунду подумала.

— В прошлую среду. Телеграмму принесли около восьми вечера. Не только дня рождения у меня никакого не было, но и человека я не знаю, кем телеграмма подписана.

— Вы сами приняли телеграмму?

— Нет. На звонок к двери может любой выйти. В тот раз выглянуло трое постояльцев, но который из них принял ее — уж и не припомню.

Не нужно большого труда, чтобы понять, насколько подобный прием разочаровал нашего Душителя. Я попросил:

— Не против, если я от вас позвоню?

— Вот там, проходите!

Первый звонок — Джозефине Бэбкок. Когда она взяла трубку, я торопливо спросил:

— Это снова сержант Хэррж, миссис Бэбкок. Вы в последние время случайно не получали поздравитель ной телеграммы?

— Ах да, пару недель назад, — подтвердила она. — Весьма странно. Ни отправителя я не знаю, да и не было у меня дня рождения.

— А поточнее день не припомните?

— Хм-м… Понедельник. За две недели до нынешнего понедельника.

— А вы лично получили телеграмму?

— Да.

— А рядом кто-нибудь из ваших сыновей был? Наступило молчание, пока она обдумывала мой вопрос. Наконец раздался ее голос:

— Не уверена, что они сидели в гостиной, но где-то поблизости в доме точно были. А что?

— Сейчас некогда объяснять, — заторопился я. — А с почтальоном вы о чем-нибудь говорили?

— Нет, по-моему… ах да, говорила. Он спросил, неужели я живу одна в таком огромном роскошном доме, а я ответила, что у меня есть двое сыновей.

— Спасибо! — сказал я. — Очень спешу. Так что — всего хорошего!

Позвонив Клео Бэхмен, я узнал, что она тоже получила поздравительную телеграмму на следующий вечер после миссис Бэбкок. Через открытую вверь почтальон увидел остальных трех девушек и поинтересовался, все ли они живут вместе. Клео ответила утвердительно.

Женщины, которых я навестил, жили довольно далеко друг от друга, так что значительную часть времени я провел в пути. Вдобавок время ушло на объяснения с каждой. Мои часы показывали десять минут десятого.

Если Душитель и на этот раз решил придерживаться прежней схемы, то у меня в запасе еще оставалось время, потому что он до сих пор еще ни разу не выходил на дело до полуночи. В десять тридцать я вернулся в участок.

Сэм Уигенс встретил меня удивленным взглядом.

— Что стряслось? — поинтересовался он.

— Кажется, я раскрыл дело Душителя! — воскликнул я.

Подойдя к своему столу, я достал досье на Этель Эйеронс и просмотрел отчет о вскрытии трупа. В начале отчета всегда ставятся даты жизни. Меня интересовала дата рождения.

И ведь все время она была у меня под самым носом, а я не обращал внимания! Этель Эйеронс родилась второго августа, а поздравительная телеграмма от несуществующего Лестера Мейсона пришла в начале октября.

Я приказал Сэму установить слежку за почтальоном, Питером Хендриксом. Он освободился с работы в девять. Сэм должен достать его адрес на телеграфе.

— Но с чего это вдруг? — удивился Уигенс.

— Подозрение в убийстве. Он и есть Душитель-по-Пятницам. И пока Сэм сидел с открытым ртом, я продолжил:

— Он посылал женщинам поздравительные телеграммы, чтобы иметь повод проверить их жилье. Он заказывал телеграмму с телефона-автомата, оплачивал ее, набросав монеток в автомат, и диктовал фальшивые имя и адрес отправителя. Поздравительные телеграммы всегда доставляются на дом, поэтому он возвращался на работу и брал их для доставки. Замечатель- ный повод все выяснить и убедиться, что предполагаемая жертва живет одна. Если же обстановка оказывалась неподходящей, он мог спокойно на следующий день послать другую телеграмму следующей женщине из списка. Найдя подходящую жертву, он появлялся в полночь и душил ее. Сэм закрыл рот и взялся за телефон.

Пока он узнавал домашний адрес Питера Хендрикса, я звонил по другому телефону. Первая женщина в списке на Д была Лулу Дейен.

Мужской голос довольно раздраженно ответил, что миссис Дейен уже в постели. И что мне нужно?

— Это сержант Сод Хэррис из полиции, — пояснил я. — С кем я разговариваю?

— С Джоном Джоном Дейеном, — отвечал он чуть более любезно. — Братом Лулу.

— Не получала ли миссис Дейен за последнее время странных телеграмм?

— Ох, да! — удивленно ответил он. — В понедельник вечером какой-то неизвестный шутник прислал ей поздравление с днем рождения. Это что-то вроде шантажа?

— Хм-хм… — замялся, — миссис Дейен лично получила телеграмму? — Нет. Я подошел к двери.

— Сейчас мне совершенно некогда объяснять, в чем дело, — закончил я. — Все узнаете из газет. Спасибо.

Я нажал рычаг и набрал номер следующей по списку владелицы телефона — Веры Дэфин.

Она получила поздравительную телеграмму во вторник. Но, насколько мне удалось выяснить, у нее имелся супруг, проживавший вместе с нею. Значит, она не была одна.

Следующей числилась Сандра Даул. Телеграмму ей доставили в среду вечером.

— А вы одна живете, мисс Даул? — осведомился я.

— Ну да, а в чем дело?

— Через пять минут полиция будет у вас. Пожалуйста, заприте дверь на задвижку и до ее прибытия никого не впускайте. Поняли? Никого не впускать!

— Вы меня пугаете, — ее голос дрогнул. — Но почему? Душитель, да?

— Все будет в порядке, не беспокойтесь, — заверил я ее. — Наряд полиции появится с минуты на минуту.

Я нажал на рычаг, затем вызвал диспетчерскую и попросил немедленно отправить к Сандре Даул ближайшую патрульную машину.

Все эти мои телефонные переговоры заняли, оказывается, такую уйму времени, что сейчас уже было четверть двенадцатого! Я испытующе посмотрел на Сэма Уигинса.

— Только что позвонили насчет Хендрикса, — доло жил он. — Дома его нет.

— Ну, значит, он, скорее всего, отправился на дело, к этой самой Даул, — решил я. — Как ты считаешь, может, окружить квартал? Сэм пожал плечами.

— Да он всего лишь мелкая пташка с кусочком проволоки. Двое патрульных с ним в два счета справятся!

— Знаешь, я все равно лучше смотаюсь туда сам, так надежнее, — заявил я.:

В адресе значилась Линдел, сразу за кварталом Грэнд. Ровно в полночь я затормозил перед двухэтажным серым каменным зданием. Всего лишь в четверти квартала от дома стояла пустая патрульная машина, припаркованная на противоположной стороне улицы. У меня с досадой промелькнула мысль, что лучше бы у них хватило мозгов убрать ее куда-нибудь с глаз долой!

Подходя к массивной входной двери, я убедился, что в доме размещалось несколько квартир. Дверь оказалась запертой, и я позвонил. На пороге появился полицейский в форме и с пистолетом на изготовку.

Предъявив свой значок, я представился: — Сержант Хэррис из отдела убийств. Все в порядке?

— В полном! — отрапортовал он, пропуская меня внутрь. — Уж теперь ему до девчонки не добраться, это точно.

Я очутился в большом, пустынном фойе, где горел только ночник. Главный коридор, столь же скудно освещенный, вел в глубину здания.

— Что это за заведение? — поинтересовался я.

— Общежитие для девушек — работниц. У каждой своя комната, вдобавок здесь живут еще полдюжины взрос лых женщин вместе с комендантшей общежития. Мой напарник сейчас у мисс Даул, на втором этаже.

По спине у меня пробежал жуткий холод.

— Где телефон?! — выкрикнул я.

Патрульный вытаращил глаза и растерянно указал в угол фойе.

— Вон там.

Следующей женщиной на Д была Эвелин Дейн. У меня отлегло от сердца, когда я увидел, что проживает она на Делмар, всего в нескольких кварталах отсюда.

По голосу Эвелин я понял, что поднял ее с постели в самый разгар сладкого сна.

Но я в два счета согнал с нее сладкую дрему, сказав:

— Это сержант Сод Хэррис из полиции. Мисс Дейн, простите, что тревожу вас так поздно, но дело срочное. На днях вы получали какую-нибудь телеграмму или нет?

— Ну, получала, — удивилась она, — как раз сегодня вечером, поздравительную. Но у меня сегодня нет никакого дня рождения. Я окончательно похолодел.

— А вы одна живете?

— Да.

— Что у вас за квартира?

— Четырехкомнатная, на первом этаже.

— Слушайте меня внимательно, — приказал я. — У нас есть веские основания считать, что Душитель собирается навестить вас. Через пять минут я с еще одним сотрудником приеду к вам. Убедитесь, что все двери заперты на задвижки и никого не впускайте до нашего прибытия.

— Хорошо, — отвечала она испуганно. Бросив трубку, я обернулся к патрульному.

— Пошли. Мне нужна форма, а то в штатском она еще примет меня за Душителя.

— Может, у моего напарника позаимствовать? — предложил тот.

— А-а, ладно, черт с ним! — махнул я рукой. — Рванули!

Мы примчались на место через четыре минуты. На этот раз перед нами был четырехквартирный дом с отдельным входом в каждую квартиру. Нам нужна была нижняя слева.

И только я потянулся к дверному звонку, из глубины дома раздался выстрел.

Я рванул дверь — заперто! Рукояткой пистолета я вышиб среднюю панель двери, сунул руку внутрь и отодвинул щеколду, а потом отпер предохранитель замка.

В квартире царила абсолютная темнота, но при нашем входе в дальней комнате зажегся свет.

— Это полиция? — раздался женский голос.

— Да! — крикнул я в ответ, двигаясь на голос. Освещенная комната оказалась кухней. Изящная миловидная шатенка лет двадцати пяти, едва прикрытая легкой ночной рубашкой, стояла в дверях на пороге столовой. В одной вытянутой руке она держала крохотный пистолет с отделанной перламутром ручкой, а в другой — карманный фонарик.

Сразу же за распахнутой дверью черного хода распростерлось тело Питера Хендрикса с небольшим квадратиком целлулоида в одном, судорожно сжатом кулаке и проволочной петлей — в другом. Кисти рук обтягивали толстые замшевые перчатки.

— Как только вы повесили трубку, я услышала какую-то возню у черного хода, — пояснила девушка, слегка срывающимся голосом. — У меня есть вот этот пистолет, вот я и выхватила его из туалетного столика, а еще — карманный фонарик, а в спальне свет погасила. В остальных комнатах он давно уже был выключен. Я стояла вот здесь и прислушивалась, пока дверь не отворилась. Тогда включила фонарик и увидела у него в руке петлю. Я выстрелила.

И, одарив нас блуждающей улыбкой, она рухнула в обморок.

К сожалению, пуля попала прямиком в сердце Питеру Хендриксу, так что на наши вопросы отвечать уже было некому. Когда мы подняли его прошлое, то обнаружили (как это обычно и бывает в подобных случаях), что он давно уже страдает припадками умственного расстройства.

Ах, если бы мне только удалось задать ему всего лишь один-единственный вопрос, до сих пор не дающий мне покоя!

Ну, почему он всегда выбирал ночь с четверга на пятницу?

Перевод А.Гуляевой.

 

Роберт Колби. ЗВУК УБИЙСТВА

Было два часа ночи, но Оуэн Кендрик, лежа как обычно в постели рядом с женой, не спал. Он прислушивался к звукам, доносившимся из соседней квартиры, расположенной за тонкими перегородками их спальни. Услышав мужской вопль, он вдруг вскочил и потянулся к одежде. Прежде чем покинуть спальню, он взял Элейн за плечи и сильно встряхнул, потому что ее нельзя было разбудить никаким другим способом.

— Думаю, что-то случилось с нашей соседкой за стеной, — выпалил он. — Только что я услышал звук, напоминающий выстрел, а потом мужской вопль. Я схожу туда.

Сев в постели, Элейн сказала:

— Может быть, тебе просто показалось? Но, так или иначе, не стоит вмешиваться, Оуэн, и уж во всяком случае ходить туда.

— Я пойду, — последовал ответ.

Она, хрупкая, коротко стриженная блондинка с мелкими и острыми чертами лица, в своем бледно-голубом пеньюаре полетела вслед за мужем к двери и взволнованно прошептала:

— Будь осторожнее!

Оуэн, с легкостью прыгая по ступеням, спустился по лестнице и выскочил на улицу. Дом был большой, трехэтажный, из красного кирпича, входящий в единый комплекс из старых квадратных коробок, таких же некрасивых, но практичных, как казарма. Квартира, нарушившая тишину зловещими звуками, находилась в соседнем блоке, примыкавшем к жилищу Кендриков. Тонкие стены, разделявшие их, невольно позволяли отчетливо различать любые звуки, выходившие за тональность нормальной беседы.

Оуэн вошел в соседний подъезд и стал на цыпочках подниматься по лестнице. Он остановился у двери квартиры 401, прислушивался с минуту, однако из-за двери ничего больше не было слышно. Уже подняв руку, чтобы постучать, он неожиданно заколебался. Что-то сдерживало его. Стоя в абсолютной тишине, он раздумывал. Затем решив, что уж если пришел сюда, то должен войти, он все же постучал и, не получив ответа, нажал на дверь. Она открылась, и Оуэн оказался на пороге гостиной, как две капли воды напоминающей его собственную.

Первое, что бросилось в глаза, — направляющийся к окну мужчина, который тут же остановился и, повернувшись через плечо, взглянул в сторону двери. Пристальный взгляд горящих глаз свидетельствовал о его шоковом состоянии.

— Кто вы? — спросил он бесцветным голосом.

— Некоторое время назад, — ответил Оуэн, — мне показалось, что здесь раздался выстрел.

— Не было никакого выстрела, — парировал незнакомец и добавил: — Во всяком случае в этой квартире.

Теперь он развернулся и сделал несколько шагов по направлению к Оуэну.

— Но перед выстрелом, — продолжал Оуэн, — я слышал истерический плач женщины.

— Какой женщины? — воскликнул незнакомец. — Я здесь один. Собеседник был крепкого телосложения, с массивной грудной клеткой. Его волнистые темно-каштановые волосы местами тронула седина. У него было волевое лицо с резко выпирающим подбородком. Одет он был в дорогой темно-синий костюм.

— Я к тому же слышал мужской вопль, — добавил Оуэн. — Что здесь произошло? — Сказав это, он вошел в квартиру и закрыл за собой дверь.

— Вы, должно быть, ошиблись, — прозвучал голос незнакомца.

— Я не ошибся. Наша спальня как раз за стеной этой квартиры, а перегородки здесь не спасают от шума.

— Вам нечего тут делать, — сухо промолвил незнакомец — Уходите.

— А где молодая женщина, которая живет в этой квартире? — не сдавался Оуэн. — Я не знаю ее имени, но часто встречаю ее у дома.

— Мисс Дикарло, — последовал ответ незнакомца. — Но ее нет сейчас в городе. Мы с ней старые друзья, и она часто разрешает мне пользоваться ее квартирой. А теперь проваливайте, я не намерен повторять это вам еще раз.

— Хорошо, — заметил Оуэн. — Предоставим это дело полиции. Я позвоню им.

Он повернулся к двери и в это время услышал сзади:

— Садитесь, обсудим этот вопрос.

— А разве нам есть что обсуждать?

— Да, я хочу, чтобы вы поняли ситуацию. Если сочтете необходимым вызвать полицию, то сделаете это минутой позже. Какая вам разница?

Оуэн пожал плечами и сел на стул рядом с дверью. Незнакомец тяжело опустился на диван и, склонив голову, некоторое время сидел молча, потом заговорил:

— Поверьте мне, я не убивал ее. Она была уже мертва, когда несколько минут назад я вошел сюда. Однако по причинам, которые я намерен объяснить, я не могу ввязываться в это дело.

Оуэн сидел неподвижно с непроницаемым лицом.

— Где, — спросил он, — где она?

— В спальне, — ответил незнакомец.

— Покажите мне, — попросил Оуэн.

— Нет! Я не смогу войти туда еще раз.

— У вас нет выбора, я не оставлю вас одного, чтобы не дать вам возможность сбежать.

— Если бы я хотел сделать это, — сказал незнакомец, вы не смогли бы остановить меня. Я буду ждать вас здесь.

Оуэн встал и через небольшой коридор пошел к спальне, откуда через приоткрытую дверь просачивался слабый свет. У порога он глубоко вздохнул и вошел.

Она лежала обнаженной на кровати. Одна ее рука находилась на груди, а другая, вытянутая вдоль тела, была плотно сжата в кулак. На вид она была моложе тридцати лет, с черными как смоль волосами до плеч, прикрывающими приятное лицо, однако слегка выпирающие зубы и сложенные в гримасу губы как-то особенно подчеркивали наступившую смерть. Природа одарила ее прекрасными небесно-голубыми глазами. Один из них, левый, был широко открыт. В нем застыли изумление и ужас. Другой же зловеще зиял пустотой, выбитый выстрелом в упор.

Оуэн тут же развернулся и покинул комнату. Он нашел незнакомца точно на том же месте, где оставил его. Тот сидел ссутулившись, с опущенными между ног руками и склоненной головой. Оуэн сел на свой стул. Оба молчали.

— Меня мутит, — обратился он к незнакомцу. — Так что еще вы хотите сказать, говорите быстрее. Как вас зовут?

— Магрудер. Вильям Магрудер. Я президент компании, которая носит мое имя. Мы владеем двумя десятками жилых домов и офисов в городе. Беверли, мисс Дикарло, была моим секретарем по юридическим вопросам. Она вела мои дела, и мы виделись с ней часто. Иногда она приносила мне на подпись бумаги. Мы сблизились, и я полюбил ее.

Он снова замолчал, потирая руки, будто разглаживал перчатки.

— Обычная ситуация. Я любил Беверли, и если бы встретил ее раньше… Но у меня жена, дети, которых тоже люблю. К тому же я владелец многомиллионного дела, поэтому не заинтересован в скандале. Я сделал много полезного для Беверли в финансовом отношении: подарил ей новую машину, покупал одежду, обставил квартиру, давал ей такие деньги, которые она вряд ли где могла заработать. Она отказывалась бросить работу, отказывалась съехать с этой квартиры. Она, полагаю, чувствовала, что нашей связи рано или поздно придет конец, и поэтому не хотела каких-либо изменений в своем образе жизни.

— Итак, мы подошли к событиям сегодняшней ночи, — заметил Оуэн.

— Да, верно. Я работал допоздна вместе со своим бухгалтером над решением некоторых налоговых вопросов. Заночевать собирался в отеле, в котором круглый год снимаю номер, поскольку живу почти в двух часах езды от города. Закончили дела мы около одиннадцати вечера, потом заскочили перекусить и поболтали за выпивкой. Вскоре после часу ночи что-то толкнуло меня позвонить Беверли и сказать, что я заеду к ней. Она отвечала как-то странно, колебалась, словно никак не могла найти объяснений своей усталости и нежеланию видеть меня. Боюсь, я был слишком настойчив и немного зол. Я сказал, что еду, и повесил трубку. Теперь не сомневаюсь, что когда я говорил с ней по телефону, кто-то еще был здесь, в этой квартире. Может быть, она просила его уйти или же ей пришлось под давлением того, кто пришел первым, объяснять, что у нее есть еще один любовник. Это и явилось причиной ее убийства. Когда я приехал, она была мертва и находилась там, где вы ее видели.

После паузы Магрудер спросил:

— Вы мне верите?

— Не знаю. А, собственно говоря, почему я должен вам верить?

— Потому, приятель, что если бы я был убийцей, то вас не было бы сейчас в живых. Еще одна загубленная жизнь для меня ничего бы не значила. После того как вы меня застали на месте убийства, я должен был без колебаний избавиться от вас. Разве это нелогично?

Оуэн кивнул, соглашаясь:

— Я полагаю, это верно.

— Вы полагаете? Но этого недостаточно. Вы должны твердо знать! Вы обязаны удостовериться! Смотрите сюда, мистер!.. — воскликнул он решительным голосом.

— Кендрик, Оуэн Кендрик.

— Хорошо, смотрите, Кендрик, у меня есть в кармане пистолет. Видите?

С этими словами он достал револьвер 38-го калибра.

— Когда мне приходится выходить поздно ночью, я часто беру его с собой, поскольку однажды подвергся нападению и был ограблен.

Он, осторожно взяв пистолет, прицелился прямо в Оуэна.

— Теперь, если бы я совершил убийство этим оружием, не было бы ничего более естественного и логичного для меня, чем застрелить вас, а коль я этого не сделал, то разве данное обстоятельство не свидетельствует в мою пользу?

— Может — да, а может — нет, — произнес Оуэн. — Но этот револьвер 38-го калибра на меня не производит впечатления, так что спрячьте его.

Магрудер встал и приблизился с оружием в руках. Он держал револьвер так, что его ствол находился всего лишь в дюйме от лица Оуэна.

— Интересно, какие мысли проносятся сейчас в вашей голове, Кендрик? Среди прочего вам наверняка пришло на ум, что это, возможно, тот самый пистолет, из которого убили Беверли. Я прав, Кендрик?

— Не знаю, — ответил тот. — Откуда мне знать?

— Откуда вам знать! — воскликнул Магрудер. — Если из револьвера только что стреляли» то должен остаться запах пороха. Вы чувствуете запах?

Оуэн неохотно потянул носом воздух.

— Нет, — честно признался он, — порохом не пахнет.

— Конечно же нет, — подтвердил Магрудер. — Ведь ее убили не из этого револьвера. У нее был собственный автоматический пистолет, который она держала в квартире для самозащиты. Обычно оружие находилось в выдвижном ящике ночного столика, но сейчас его там нет. Очевидно, кто-то знал о пистолете и, воспользовавшись им, убил Беверли.

Магрудер засунул револьвер в карман и вернулся на свое место.

— Я не хотел вас пугать, — сказал он уже более спокойно. — Мне просто нужно было убедить вас, вот и все. Я испытал ужасное потрясение и немного вышел из себя. Извините.

— Меня ждет жена, — сообщил Оуэн. — Она знает, что я услышал выстрел и пошел сюда, чтобы проверить, в чем дело. Если я сейчас не вернусь, она начнет волноваться и вызовет полицию.

— Телефон вон там, — показал Магрудер. — Скажите жене, что здесь небольшое затруднение, но ничего серьезного: произошел случайный выстрел. Вы будете дома через десять минут.

Оуэн согласился и направился к телефону.

— Не дотрагивайтесь до него! — предупредил Магрудер. — Возьмите носовой платок. Мы же не хотим оставлять отпечатки пальцев, чтобы не вводить в заблуждение полицию, не так ли? Я уже протер все, до чего, возможно, дотрагивался.

Набросив носовой платок, Оуэн снял трубку и набрал номер. Он пересказал Элейн то, что предложил Магрудер.

— Конечно, — начал Магрудер, когда Оуэн снова уселся на стул, — вам необходимо позднее сказать ей всю правду. Но сейчас лучше так. И еще одно. Если вы взглянете на столик рядом с вами, то увидите зажигалку. Я обратил на нее внимание, когда вышел из спальни. Только не трогайте ее, так как я уверен, что на ней остались отпечатки пальцев убийцы. Просто наклонитесь и рассмотрите монограмму.

Это была красивая золотая зажигалка изящной, обтекаемой формы. На одной из сторон между двумя рубиновыми звездочками выделялись буквы. Низко нагнувшись, Оуэн при свете лампы смог разобрать инициалы «Л. Г.».

— У меня точно такая же, — произнес Магрудер.

Он пересек комнату и протянул Оуэну точно такую же зажигалку. На ней были инициалы Магрудера.

— Похоже, что Беверли купила обе зажигалки в одно и то же время и подарила вторую Другому поклоннику.

Он вздохнул.

— Мне, конечно, жаль Беверли, но поскольку я узнал, что она обманывала меня, то единственная проблема, которая меня сейчас волнует, это как защитить себя и семью. Мои отношения с ней были абсолютной тайной для всех, и они должны остаться тайной любой ценой.

— Вы знаете, кто этот мужчина с инициалами Л. Г.? — спросил Оуэн.

— Нет. Она не афишировала свои встречи с ним. И, я думаю, до сегодняшнего вечера он также не подозревал о моем существовании. Но, даже если я ошибаюсь, она все равно не сообщила ему моего имени. Беверли была слишком умна, чтобы потерять такого простофилю, как я, снабжающего ее деньгами.

— Однако, — прервал его Оуэн, — все это не меняет моего положения. Вы ведь предлагаете мне забыть, что я видел вас здесь спустя несколько минут после убийства?

— Да, настоятельно! Полиция поймает убийцу, а так как я невиновен, совершенно ни к чему втягивать меня в грязный сенсационный скандал, который разрушит семью, подорвет репутацию и повредит бизнесу.

— Если я и верю, что не вы убили ее, — сказал Оуэн, — то все равно вы от меня требуете невозможного. Если полиция уличит меня в сокрытии фактов, я могу угодить в тюрьму как соучастник. Более того, я должен убедить жену, что ей тоже нужно молчать.

— Нет ничего более убеждающего, чем деньги, особенно когда их не хватает, — заметил Магрудер. — Чем вы зарабатываете на жизнь?

— Я помощник заведующего аптекой, которая здесь за углом. Магрудер понимающе кивнул.

— Если вы зайдете завтра в мой офис ближе к полудню, я что-нибудь для вас сделаю. Имейте в виду, это не взятка, просто награда за помощь в самый критический момент моей жизни. Скажем, десять тысяч наличными?

Счет Кендрика в банке немногим превышал триста долларов, но и те должны были уйти на текущие расходы. За всю свою жизнь он не смог скопить больше тысячи долларов, да и это-то удалось из-за экстренной необходимости купить подержанную машину. Получить пять тысяч в одной упаковке было пределом его мечтаний, десять же тысяч представлялись его ограниченному воображению ключом от рая.

Тем не менее Оуэн колебался. Отчасти потому, что буквально онемел от сделанного предложения, а главное — ему не хотелось, чтобы Магрудер подумал, будто его верность и молчание можно мгновенно купить за десять тысяч, даже если дело касается сокрытия убийства.

— Хорошо, — наконец выдавил из себя Оуэн, просидев долгое время поджав губы, хмурясь и глядя в пространство. — Это, кажется, действительно стоящее предложение, и я намерен его принять. Тем не менее я хочу, чтоб вы знали, мистер Магрудер, если бы хоть на одну минуту я подумал, что вы действительно…

— Верно, — перебил его Магрудер, — будем считать дело улаженным?

Он быстро поднялся и дал Оуэну свою визитную карточку.

— До завтра, Кендрик.

Магрудер печально улыбнулся и протянул руку. Несколькими минутами позже Оуэн восторженно пересказывал случившееся Элейн.

— …И когда он, пронизывая меня взглядом убийцы, поднял свой револьвер и ткнул дулом прямо в нос, говорю тебе, Элейн, я был уверен, что он убьет меня. Тем не менее я сохранял невозмутимость и спокойствие.

— Десять тысяч! — воскликнула Элейн, отпив кофе со сдобной булочкой. — Даже если дожить до ста лет, откладывая каждый пенни, все равно никогда не скопишь такую кучу денег.

— Да, — усмехнулся Оуэн. — Десять тысяч зеленых друзей, готовых исполнить любое желание. А ты думаешь, это он сделал?

Элейн пожала плечами:

— Кто его знает? Имеет ли это в данном случае значение?

На следующее утро Оуэн сказался больным. Ровно в полдень он находился в лифте, поднимавшем его на тридцать первый этаж высотного дома, который принадлежал компании «Вильям Магрудер». С ощущением продолжающегося кошмара он прошел по бордовому ковру в приемную, поразившую его своим спокойным достоинством. Находившаяся здесь молодая блондинка спросила:

— Вам помочь, сэр?

— Меня зовут Кендрик, Оуэн Кендрик.

— О да, сэр. Мистер Магрудер ждет вас. За этой двойной дверью поверните направо и идите до конца коридора. Последняя дверь по левой стороне ваша, сэр.

Встретившая его безликого вида секретарша произнесла торжественным и скрипуче-вежливым голосом:

— Вас ждут, сэр. У мистера Магрудера назначена встреча за ленчем, поэтому поторопитесь.

Сказав это, она доложила о нем по селектору.

Вильям Магрудер сидел за столом из тикового дерева в углу кабинета, превосходившего своими размерами гостиную Кендриков. Он сменил синий костюм на темно-серый и отнюдь не напоминал человека, находившегося на грани краха. Что касается Оуэна Кендрика, то он был похож на страхового агента, которому милостиво уделили три минуты времени перед ленчем.

Магрудер, не вставая, молча кивнул на стул. Выдвинув ящик стола, он достал картонную папку и, не говоря ни слова, передал ее Кендрику. Оуэн нервно дернул за тесемку и жадно заглянул внутрь. Папка была набита крупными купюрами. Его подмывало пересчитать деньги или хотя бы дотронуться до них, но он не сделал ни того, ни другого. Вместо этого Оуэн закрыл папку и непослушными пальцами завязал ее.

— Десять тысяч, как договаривались, — сказал Магрудер и застыл с окаменевшим лицом.

— Да, — подтвердил Оуэн, — как договаривались. — Не волнуйтесь, мистер Магрудер, я говорил с женой, мы сохраним вашу тайну.

— Я в этом уверен, — ответил тот с натянутой улыбкой.

— Но, как я сказал прошлой ночью, мистер Магрудер, никакие деньги не смогли бы меня убедить, если я хотя бы на минуту подумал, что вы действительно…

— Совершенно верно, — поспешно произнес Магрудер. — Я сразу понял, что вы честный человек, и не надо больше возвращаться к этому. С этого момента между нами не должно быть никаких контактов. Надеюсь, это понятно?

— Да, сэр.

— А теперь, если вы позволите…

Он привстал со стула, но, когда Оуэн протянул руку для прощания, Магрудер, казалось, этого не заметил.

Что ж, Оуэн не был чувствительным. Кроме того, папка, которую он уносил с собой, была полна самыми близкими друзьями, какие только могут быть у человека.

Тело Беверли Дикарло обнаружили в тот же день после обеда, и история на следующее утро появилась в газетах. Как сообщали журналисты, у полиции была по крайней мере одна хорошая ниточка, и в течение двадцати четырех часов должны были кого-то задержать.

Уже вечером был арестован некий Лиль Гэддис, чьи инициалы украшали зажигалку, найденную в квартире мисс Дикарло. Гэддис занимался Продажей автомобилей, у него и купила новую машину Беверли Дикарло. Его визитную карточку нашли у нее в столе. Когда Гэддису предъявили зажигалку, тот охотно подтвердил, чтр она принадлежит ему и что это подарок Беверли. После того как она отказалась выйти за него замуж или хотя бы просто иногда встречаться, он, по его словам, вернул зажигалку и не видел Беверли, по крайней мере, неделю или что-то около этого. Он уже дожидался суда присяжных, когда выяснилось, что автоматический пистолет 22-го калибра зарегистрирован на его имя. Гильза от этого пистолета валялась рядом с кроватью Дикарло, а пуля застряла в матрасе под головой убитой.

На суде Лиль Гэддис показал, что одолжил пистолет мисс Дикарло, когда она сообщила ему, что какой-то странный человек однажды ночью преследовал ее до самого дома. По словам Гэддиса, она хранила пистолет в ящике ночного столика. Оружие так и не было найдено. Несмотря на вскрывшийся факт, что Беверли под нажимом Гэддиса призналась ему в наличии у нее другого поклонника, который давал ей деньги, дарил подарки, в том числе купил новую машину, Гэддис был осужден на пожизненное заключение, так как защита не смогла назвать имени того человека.

Тем временем Оуэн и Элейн Кендрик арендовали дом со всей обстановкой в престижном районе. Оуэн взял напрокат дорогой автомобиль. Они вскоре перестали общаться со старыми друзьями, заведя знакомства среди новых соседей. Оуэн придумал себе прошлое, назвавшись крупным дельцом с западного побережья, который якобы преждевременно удалился от дел, имея доходы с выгод^ ных капиталовложений. Чтобы укрепить свое положение, Кендрики устраивали небольшие интимные вечера для избранных. Это не было пустой расточительностью, существовал определенный план. Оуэн был убежден, что один из высокопоставленных знакомых, дружбы с которым он так добивался, предложит ему хорошее место. Поэтому время от времени он намекал, что ему наскучила праздность, и он сожалеет о том, что оставил свое дело в расцвете сил. Вскользь Оуэн замечал, что согласился бы на предложение вновь поработать в большом бизнесе с окладом, соразмерным его способностям.

Обладая приятной наружностью, Оуэн все свое обаяние расточал на жен дельцов, особенно если дамы были молоды и привлекательны. Элейн начала ревновать, между супругами происходили бурные ссоры, хотя ей хватало здравого смысла сдерживаться до тех пор, пока они не оставались одни. Защищая себя, Оуэн отчасти говорил правду, что все-это входит в его план, поскольку любому глупцу ясно, что легче всего завоевать расположение мужчины через его жену. При этом Оуэн забывал упомянуть, что именно эта часть плана доставляет ему истинное удовольствие.

Этот замысел, возможно, и сработал бы, но Оуэн переиграл. В одном случае он был слишком обворожителен с женами некоторых дельцов, в другом — ему просто не могли подыскать место, соответствовавшее той оценке, которую он сам себе дал. Перед ним извинялись за отсутствие вакансий на ответственные должности. И так как было уже поздно соглашаться на менее престижную работу, Оуэну ничего не оставалось, как улыбаться, пожимать плечами и говорить, что вполне может подождать. Он, вероятно, и готов был ждать вечно, но их финансовое положение не позволяло этого. Прошло только полгода, а в банке едва осталась тысяча долларов, к тому же скопилась гора счетов.

— Что прикажешь нам делать? — однажды мрачным дождливым утром спросила его Элейн. — Если мы быстро не предпримем что-то дельное, нам придется поискать себе убежище в какой-нибудь хибаре, пока ты не устроишься клерком в аптеке.

— Я в аптеку?! — завопил Оуэн. — Только идиоты и неудачники работают в аптеках. С этим покончено навсегда!

— Ну у тебя такая светлая голова, — насмешливо произнесла она. — И уж коль ты довел нас до этого положения, то давай, мыслитель, поищи путь обратно. Ты ведь знал, что конец близок. Ты подумал о будущем? Ты хоть раз попытался что-нибудь предпринять?

— Ах, успокойся, — отмахнулся от нее Оуэн. — Я всегда знал, что в этом случае нужно делать.

Он торопливо встал и принялся надевать свой лучший синий костюм.

— Я ждал вас, — произнес Вильям Магрудер, сидя за столом. На его лице не было ни недовольства, ни растерянности. Прикурив от серебряной зажигалки, Магрудер вальяжно откинулся на вращающемся кресле. — Да, — продолжал он, — рано или поздно, но вы должны были прийти сюда. Такие всегда возвращаются.

— Такие? — переспросил Оуэн.

— Такие, как вы. — Магрудер сдержанно улыбнулся.

— Такие, как я? Вы обижаете меня, Магрудер.

— Вас обижает, — рассудительно ответил тот, — только то, что вам не удалось обеспечить себе на оставшуюся жизнь постоянное место в поезде удачи.

Он замолчал, неторопливо выпуская дым через нос.

— Знаете, Кендрик, люди, которым деньги достаются случайно, редко в состоянии их не растратить. Вероятно, они с глупым оптимизмом верят, что, улыбнувшись раз, судьба станет улыбаться им до бесконечности.

— Не надо читать нотаций, — произнес Оуэн, почувствовавший некоторый дискомфорт от такой невозмутимости, тогда как ожидал вспышку гнева. — Все, что мне надо от вас, — это еще десять тысяч.

— Поэтому, — как бы не замечая, продолжал Магрудер, — зная, что, когда кончатся деньги, вы вернетесь, я в некотором роде подготовился, выяснив, как вести себя в подобной ситуации. В этом случае есть два пути: либо успокоить опасного врага, либо его уничтожить. Я решил еще раз воспользоваться первым. Запомните это!

Он выдвинул нижний ящик стола и, порывшись, извлек конверт, который передал Оуэну. Внутри находился чек на пять тысяч долларов, выписанный на имя Оуэна Кендрика.

— Вы хотите сказать, что заранее подготовили чек, который все это время лежал здесь у вас? — недоуменно спросил Оуэн.

— Да, именно, — ответил Магрудер. — Я выписал его на следующий день после вашего ухода. Как видите, я совершенно точно знаю размер дополнительной платы за ваше молчание — ровно пять тысяч. И дело не в том, что я не могу себе позволить отдать больше, просто не желаю попасть в сети шантажиста и терпеть бесконечные вымогательства. Пять тысяч долларов- это мой лимит.

И учтите, следующий приход сюда, если вы на него решитесь, будет сопряжен с риском для вас.

— Это угроза?

— Да, безусловно! Но это больше чем угроза, это скорее — объективный факт. Все уже подготовлено, дело только за последним распоряжением. Один звонок по телефону, и к моим услугам два наемных убийцы. Я надеюсь, вы не сомневаетесь в этом?

— Нет, — ответил Оуэн, и он действительно не сомневался.

— Теперь слушайте. Я даю вам и вашей жене три дня, чтобы привести в порядок дела и уехать из города. Выбирайте любое место, но не ближе чем за тысячу миль отсюда, и не думайте возвращаться. Понятно?

— Абсолютно, — сказал Оуэн и положил чек в карман.

— Ты думаешь, он блефовал? — спросила Элейн, изучая чек. — Он действительно может убить нас?

— Нет, я не думаю, что он блефовал, и я уверен, что он способен на этот шаг.

— В таком случае, — сказала Элейн, — наверняка он убил ту женщину. Иначе неужели стоило бы платить нам за молчание пятнадцать тысяч? Будь он невиновен, разве бы у него появилось намерение избавиться от нас с помощью наемных убийц?

— Не знаю, — произнес Оуэн, — и предпочитаю вообще об этом не думать.

Элейн внимательно посмотрела на мужа.

— Почему?

— Потому что если он действительно убил Беверли Дикарло, — то в тюрьму посадили невиновного.

— Теперь понимаю, к чему ты, — ответила Элейн. — Ну что ж, давай паковать вещи!

Они переехали в Сан-Диего. На случай каких-либо неприятностей поблизости была мексиканская граница. Уже зная, как быстро могут иссякнуть деньги, если нет постоянного источника доходов, Оуэн положил пять тысяч в банк и принялся искать вакантное место управляющего какой-нибудь аптекой. Что касается Элейн, то когда-то она работала разъездным представителем косметической фирмы и теперь подыскала себе похожую работу. Ей приходилось ездить по всему штату. Иногда она отсутствовала три дня, а случалось, и целую неделю. Это вполне устраивало Оуэна: Элейн ему уже давно надоела, а так появилась возможность заниматься любовными делами, не прибегая к разводу. Оуэн опасался разрыва с женой, поскольку Элейн слишком много знала о нем. В отместку она могла посадить его в тюрьму как соучастника преступления, шантажирующего убийцу.

В то самое время, когда Элейн находилась в Сакраменто, Оуэн пригласил свою новую любовницу в ночной клуб одного из отелей на океанском побережье неподалеку от Ла Джоллы. В отличие от Элейн у девушки были чудесные темные волосы, падавшие на плечи роскошной благоухающей волной.

Тихо играла музыка, внизу шумел океан. Они медленно танцевали, погруженные в сказочность бытия. После танца они разместились за столиком у открытого окна. Оуэн дал девушке прикурить от изящной золотой зажигалки, украшенной двумя рубиновыми звездочками, которую затем положил на стол. Девушка с любопытством ее разглядывала некоторое время, потом взяла в руки.

— Какая красивая вещица! — воскликнула она. — В жизни ничего подобного не видела.

Она, щурясь, поднесла зажигалку к глазам.

— И с твоими инициалами. Вот это да! Где ты ее взял? На лице девушки застыла ревнивая усмешка.

— Это подарок, — ответил Оуэн. — Я наткнулся на нее сегодня утром, когда рылся в шкатулке. Я почти забыл про нее. Потом по какой-то странной прихоти взял ее с собой.

— Уверена, тебе ее подарила хорошенькая девушка.

— Я тоже когда-то так думал, но хорошенькая девушка оказалась ужасным существом — настоящей садисткой. Я оставался влюблен в нее даже тогда, когда узнал, что у нее есть еще парочка любовников. Каждому из нас она подарила зажигалку с монограммой. Они отличались только инициалами.

— Неужели?

— Да, — ответил Оуэн, торопясь выговориться, так как ему представился случай облегчить душу, не боясь быть разоблаченным. — Она отказалась бросить тех двух любовников, и я перестал видеться с ней. Это потребовало больших усилий, поверь мне, потому что я буквально помешался на ней. Причем это было взаимно: она была вне себя, что больше не могла заполучить и съесть меня, как пирожное. Потом освободилась квартира рядом с моей. Каким-то образом она пронюхала об этом и сняла ее. Теперь я в наказание должен был видеть всех поклонников, которые приходили к ней. Она была так близко, а стены такие тонкие, что иногда мне все было слышно!

Он помрачнел, углубившись в воспоминания.

— Так она издевалась надо мной, по-своему получая от этого удовольствие.

— Как это ужасно! — изобразив на лице деланное участие, воскликнула девушка. — Клянусь, ты мог бы убить ее!

— С великой охотой! — вырвалось у Оуэна.

На мгновение его лицо окаменело от ярости, но, поймав ее взгляд, он вдруг хихикнул, и они оба рассмеялись.

Позже, когда они рука об руку прогуливались по пляжу, Оуэн вынул из кармана зажигалку и, сильно размахнувшись, забросил ее далеко в океан.