Гуннора. Возлюбленная викинга

Юлия Крён

Роман

Книжный Клуб «Клуб Семейного Досуга»

2015

ISBN 978-966-14-8850-1 (RTF)

Никакая часть данного издания не может быть

скопирована или воспроизведена в любой форме

без письменного разрешения издательства

Электронная версия создана по изданию:

Середньовіччя. У пошуках кращого життя родина Гуннори вирушила до Нормандії. Але ледь пересельці ступили на берег, як на них напала орда воїнів і батьків дівчини було вбито. Гуннора і її сестри дивом залишилися живі… Якось в їхню хатину доля привела самого герцога Ричарда, спадкоємця престолу. Одна з дівчат сподобалася йому, і герцог звелів їй прийти до нього на ложе. Щоб урятувати сестру від ганьби, Гуннора вирішила пожертвувати собою — і під покровом темряви прийшла замість неї. Синьоока язичниця не здогадувалася, що ця ніч змінить її життя назавжди…

Крён Ю.

К79 Гуннора. Возлюбленная викинга : роман / Юлия Крён ; пер. с нем. O. Малой ; худож. А. Семякин. — Харьков : Книжный Клуб «Клуб Семейного Досуга» ; Белгород : ООО «Книжный клуб “Клуб семейного досуга”», 2015. — 464 с. : ил.

ISBN 978-966-14-8769-6 (Украина)

ISBN 978-5-9910-3184-4 (Россия)

ISBN 978-3-404-16932-0 (нем.)

Средние века. В поисках лучшей жизни семья Гунноры отправилась в Нормандию. Но едва переселенцы ступили на берег, как на них напала орда воинов и родители девушки были убиты. Гуннора и сестры чудом остались в живых… Однажды в их хижину судьба привела самого герцога Ричарда, наследника престола. Одна из девушек приглянулась ему, и герцог велел ей явиться к нему на ложе. Чтобы спасти сестру от позора, Гуннора решила пожертвовать собой — и под покровом темноты пришла вместо нее. Синеглазая язычница не догадывалась, что эта ночь перевернет всю ее жизнь…

УДК 821.112.2

ББК 84.4Г

Переведено по изданию:

Krцhn J. Meisterin der Runen : Roman / Julia Krцhn. — Kцln : Bastei Lьbbe, 2013. — 688 S.

Перевод с немецкого Олеси Малой

Дизайнер обложки Наталья Переверзева

Художник Александр Семякин

Рун не должен резать тот, кто в них не смыслит.

Сага об Эгиле[1]

Руны

Феу

Уруз

Турисаз

Ансуз

Райдхо

Кеназ

Гебо

Вуньо

Хагалаз

Наутиз

Иса

Йера

Эйваз

Перт

Альгиз

Соулу

Тивац

Беркана

Эваз

Манназ

Лагуз

Ингуз

Дагаз

Одал

Вступление

С IX века викинги с территории современной Дании и Норвегии начали набеги на север Западно-Франкского королевства. Чтобы остановить их нападения, в 911 году король франков выделил предводителю викингов Роллону земли в низовье реки Сены. Впоследствии эти территории стали называть «землями северян» или «землями норманнов». Так возникло название «Нормандия». Роллон выполнил условие, поставленное ему королем для передачи земли в лен, — он принес королю клятву вассальной верности и принял христианство.

Невзирая на свое крещение, Роллон до конца жизни так и не отказался от языческой религии северян, но уже его сын и наследник, герцог Нормандии Вильгельм I Длинный Меч, стал правоверным христианином и полностью принял культуру франков. Он начал строить монастыри, а не разрушать их, как его предки. В 941 году новым герцогом Нормандии становится его сын, Ричард I Бесстрашный. Он следует примеру отца.

Но его соседи, знать Западно-Франкского королевства и отдельные бароны, лишь формально принимают Ричарда как равного себе. Слишком уж велико недоверие к потомку грубых северян. Слишком уж велико их желание завладеть этими землями…

Фекан

996 год

Агнессе было скучно ждать смерти. Раньше она иначе представляла себе то, что происходит с человеком п е ред тем, как он умрет. Девочка ожидала чего-то жу т кого, страшного, она думала, что ее будет трясти от ужаса, ведь перед смертью человеку являлись демоны, стремившиеся похитить бессмертную душу. А потом должны были прийти ангелы Господа и вступить с д е монами в бой за спасение души. Она ждала, но не было ни теней, ни таинственного шепота бестелесных с у ществ, ни шороха крыльев, — нет, не было ничего ми с тического и потустороннего, только дым, разъедавший ей горло. И равнодушные лица.

Весь двор собрался у смертного одра герцога Но р мандии: его приближенные, местная знать, клир и, к о нечно, его семья: супруга, многочисленные дети и вн у ки.

Они казались такими серьезными. Может быть, им тоже было скучно, как и Агнессе, может быть, они тоже были разочарованы смертью. Похоже, они н а деялись, что эта мучительная борьба за жизнь не продлится долго. То ли смерть была слишком слаба, то ли герцог силен, но борьба не прекращалась.

Неделю назад герцог потерял сознание во время своего визита в Байе. Он приехал туда, чтобы лично проследить за строительными работами — вот уже несколько лет на месте руин римской цитадели во з водился дворец. Но не успел он полюбоваться высок и ми стенами и представить себе будущую жизнь в этом замке, как ноги у него подкосились и герцог п о валился на землю без чувств. По крайней мере так утверждал его брат, Рауль д’Иври. Вскоре герцог пришел в себя, но с тех пор его преследовали стра ш ные боли в конечностях и мучительная мигрень.

Состояние герцога ухудшилось, и в Фекан его, страстного любителя верховой езды, пришлось ве з ти в повозке. Герцог так плохо себя чувствовал, что даже не противился этому позору. Теперь его зан и мали не только мысли о предстоящей смерти, но и судьба его земель. Он попрощался с близкими, объявил, что наследником трона должен стать его старший сын, а затем начал молиться. Сейчас его губы уже не шевелились, но мужчина еще дышал.

Агнесса подавила вздох. Она поняла, почему язычн и ки-северяне, когда-то основавшие это герцогство, а потом принявшие крещение, считали смерть в своей постели худшим из проклятий. Смерть же на поле боя была благословением, она не только дарила славу, но и настигала свою жертву молниеносно.

Может быть, и самому герцогу сейчас скучно? И он поприветствует апостола Петра у райских врат не улыбкой, а зевком?

По крайней мере выражение его лица было столь же равнодушным, как и у всех присутствующих… Впр о чем, нет, не у всех.

Агнесса вдруг обратила внимание на то, что двое монахов у смертного одра явно чем-то взволнованы, и дело вовсе не в состоянии герцога. Первого монаха звали брат Уэн, он славился в замке не только необ ы чайной тучностью, но и красивым почерком, благодаря которому ему уже много лет поручали оформлять все документы при дворе. Второго звали брат Реми. Он приехал всего несколько дней назад, но его имя знал весь двор в Фекане. Брат Реми так гордился своим а б батством Мон-Сан-Мишель, что рассказывал о нем каждому встречному, не задумываясь над тем, инт е ресно ли это собеседнику.

Похоже, брат Уэн и брат Реми были знакомы. Они переглянулись, кивнули друг другу, и брат Уэн поспешно отошел от постели умирающего и направился в кор и дор. Брат Реми, с подозрением оглянувшись, послед о вал за ним.

Сердце Агнессы забилось чаще. Стараясь двигать ся как можно тише, она вышла из комнаты. Остальные не заметили, что с монахами что-то не так, а если бы и заметили, то не стали бы этим интересоваться. Но в Агнессе проснулось любопытство: что же заставило этих двух братьев покинуть свой пост?

Возможно, причина тому была банальна и монахи просто решили сходить в уборную или перекусить. По крайней мере брат Уэн неспроста был настолько толстым, все знали, что ему не чужд грех чревоугодия. Но, может быть, этим двоим нужно обсудить что-то важное? Как бы то ни было, это интереснее, чем смотреть на умирающего герцога.

Агнесса тихонько последовала за двумя монахами. Они остановились в конце коридора и взволнованно п е решептывались. Девочка не могла разобрать, что они говорят, но когда она подкралась поближе, ей удалось расслышать отдельные слова.

— Что делать… давняя тайна… один из моих собратьев… поведал мне перед смертью, что… непредвиденные последствия…

Агнесса спряталась за колонной и глубоко вздохнула. Свинцовая усталость отступила, сейчас девчушка была столь же напряжена, как и оба монаха.

— Я уже много лет живу здесь, при дворе, — говорил тем временем толстый брат Уэн. Его двойной подбородок подрагивал. — Но за все время я ничего не слышал об этих записях.

— Ну конечно! — Брат Реми, похоже, уже терял терпение.

У него были острый подбородок и крючковатый нос, из-за чего монах напоминал хищную птицу.

— Если бы весь мир знал об этом, то какая же это тайна? Но я уверен, что герцогиня хранит записи где-то здесь!

Уэн покачал головой, его подбородок вновь затрясся.

— С ее стороны было бы глупо оставлять записи здесь, раз ты говоришь, что они настолько опасны.

Брат Реми хмыкнул в ответ.

— Может, она и умная женщина, но она все-таки женщина, а все мы знаем, что Господь даровал им больше чувств и меньше рассудка, чем нам, мужчинам. Да, она умеет управлять двором, носит роскошные платья, искусно подбирая к ним украшения, но это не означает, что герцогиня разбирается в политической ситуации и сумеет предвидеть дальнейшее развитие событий. — В его голосе слышалось презрение.

Невзирая на порочащие герцогиню слова, брат Уэн ничего не возразил.

— А что теперь? — спросил он.

— Ну… — протянул брат Реми. — Ты же знаешь, где находятся покои герцогини. Лучшей возможности пробраться туда, найти записи и забрать их себе не предвидится. Не думаю, что в ближайшие часы она отойдет от постели супруга.

Брат Уэн весь трясся от восторга, на его лице ч и талось злорадство. Агнесса почувствовала, как в ней разгорается гнев.

— Герцогиня — гордая женщина, — пробормотал Уэн. — Она считает себя выше всех остальных. Мнит себя непобедимой. Но если то, что ты говоришь, правда…

— Это правда, поверь мне!

— Ну, если она действительно хранит эту тайну, а мы ее раскроем и у нас будут доказательства того, что это не клевета, а святая истина, то этим мы не только разрушим ее репутацию. От этих записей зависит судьба всей Нормандии!

Мужчины рассмеялись, и их смех напомнил Агнессе блеяние коз. Но то, что их развеселило, заставило д е вочку содрогнуться от страха. Много часов она ож и дала хоть каких-то чувств, ожидала, что эта давящая пустота внутри нее исчезнет, но душевное потрясение вызвала вовсе не смерть герцога, а осознание того, что она услышала то, чего никогда не должна была узнать.

— Так и есть! — с триумфом в голосе провозгласил брат Реми.

«О господи!» — подумала потрясенная Агнесса. Что за тайну хранила герцогиня Нормандии, женщина, прощавшаяся в соседней комнате со своим супругом? И чем ей навредят два монаха, если действительно ра с кроют этот секрет?

Глава 1

962 год

Свет был настолько тусклым, что Гуннора едва могла разобрать отдельные письмена. Она благоговейно провела по рунам кончиками пальцев, словно пытаясь запечатлеть их в своем сознании. Эти руны вырезала ее мать, Гунгильда. Посидев немного, Гуннора взяла у матери нож и деревянную табличку и сама вырезала несколько рун.

— Теперь я уже знаю все знаки! — гордо заявила она.

Раньше было всего шестнадцать рун, затем добавилось еще восемь. Кроме того, существовали еще тайные руны, известные лишь немногим избранным. Одна была похожа на волка; если ее вырезать на могиле, то умерший навсегда будет проклят. В рунах была сокрыта великая сила, и мать не забывала напоминать Гунноре об этом.

— Каждая руна — это символ, и у этого символа есть свое имя, дающее понять, в чем состоит ее сила. Каждая руна позволяет творить добро, а если начертать ее иначе — то зло. Ты не должна забывать об этом!

Голос матери звучал все тише, но пальцы лишь сильнее сжимались на плече Гунноры. Послышался грохот — в трюме упал какой-то ящик. В первые дни путешествия Гуннору сильно укачивало, но сейчас она уже привыкла и к беспокойному морю, и к непривычным звукам — скрипу дерева, шуму волн.

Кивнув, она продолжила вырезать руны.

— Да, я знаю, — сказала она. — Вот эта руна, восьмая, называется «вуньо», то есть «успех и понимание». Нарисованная наоборот, она означает беды, отчуждение, одержимость. А вот десятая руна, «наутиз», она означает нужду. Эта руна придает нам сил, чтобы мы могли смириться с судьбой и посмотреть своим страхам в глаза. Но если эта руна оборачивается проклятием, она приносит горе, утраты, нищету.

Девушке хотелось еще чертить руны и говорить с матерью, но Гунгильда забрала у нее нож.

— На сегодня достаточно, — решила она. — Ты делаешь успехи, Гуннора, и с рвением относишься к своему занятию. В свои семнадцать лет ты больше знаешь о рунах, чем многие старухи.

В голосе женщины слышалась не только гордость, но и грусть, и она погладила дочь по голове, точно хотела не похвалить ее, а утешить.

— Но ты же сама говорила, что это очень важно! — воскликнула Гуннора. — В конце концов, неизвестно, знают ли люди на нашей новой родине о силе рун.

Девушка не могла сдержать презрения. Думая о будущем новом доме, она всегда сомневалась, сможет ли полюбить эту страну и доверять ее жителям. Отец решил, что в Нормандии их ждет лучшее будущее, а отцу нельзя перечить, но Гуннора заметила, с каким недовольством мать покинула свой дом в Датском королевстве, с какой неохотой она села на корабль.

— Само слово «руна», — продолжила Гуннора, — означает тайну, а я хочу знать все тайны, так же, как и ты. Я хочу обладать этой силой!

Да, руны давали силу. Некоторые люди видели в них и пользу в повседневной жизни: купцы, скреплявшие рунами договоры о поставке товаров; путешественники, писавшие домой письма; крестьяне, царапавшие рунами свои имена на плугах, чтобы все знали, кому их орудия принадлежат; воины, чертившие их на своих мечах и щитах как знаки отличия. Но только те, кто владел рунной магией, могли воспользоваться этими письменами для того, чтобы предсказывать будущее, насылать несчастья или привлекать удачу, чтить память мертвых или проклинать, заботиться о здоровье скота и богатом урожае, исцелять — но также вызывать непогоду, напускать на плоды гниль и накликивать смерть.

И вновь мать погладила Гуннору по голове.

— Я горжусь тем, что моя дочь столь прилежна и любознательна, — прошептала она. — Но ты не должна забывать о том, что за использование силы рун тебе придется платить.

Корабль вновь заскрипел.

— Как платить?

Гунгильда помедлила. Она не знала, готова ли дочь услышать ответ на этот вопрос.

— Я рассказывала тебе, какой бог больше всех знает о рунах и рунной магии.

— Удин.

— Но откуда он получил это знание?

Гуннора покачала головой.

— Один искал мудрость. Чтобы испить из источника Мимира и обрести дар предвидения, он пожертвовал своим правым глазом. А чтобы постичь силу рун, он девять дней и ночей провисел вниз головой, прибив себя к стволу древа Иггдрасиль. Каждый может научиться использовать эту силу, но каждый должен что-то отдать за это.

«Девять дней, — подумала Гуннора. — Девять дней он провисел вниз головой, прибитый к дереву…»

— А я? — спросила она. — Что я должна буду отдать?

— То ведомо только Одину.

Шум в трюме стал громче, корабль заскрипел протяжно и натужно, в этом звуке слышалась тревога, как и в голосе Гунгильды. Гуннора посмотрела на мать и, невзирая на полумрак, заметила страх на ее лице. Боялась ли Гунгильда рун, которые могли принести как вред, так и пользу, или непредсказуемых богов, забавлявшихся людскими мучениями? Или будущего на новой родине, ради которого она оставила привычный мир?

Гуннора вздрогнула, когда снаружи донесся чей-то крик. Но ее мать, казалось, перестала тревожиться. На губах Гунгильды заиграла улыбка.

— Судя по всему, впереди показалась земля!

Потом Гуннора часто задавалась вопросом, ощутила ли она смятение уже в тот миг, когда вышла из тесной комнатенки в трюме, посмотрела на поблескивающую в лучах солнца воду и разглядела на горизонте полоску земли. Или тогда, когда она услышала историю о жертве Одина? Или же мрачные предчувствия охватили ее чуть позже? Как бы то ни было, эти предчувствия были единственным, что подготовило ее к тому, чему еще суждено было случиться.

Охваченная ностальгией и сомнениями, девушка смотрела на побережье, на полоску земли между небом и морем, на песок и скалы. То был знак того, что жизнь на родине подошла к концу и начиналась новая жизнь — тут, в Нормандии.

Морской ветер дул ей в лицо, и Гуннора на мгновение закрыла глаза, наслаждаясь солоноватым ароматом и предвкушением свободы. Мать всегда учила ее в закрытых помещениях: в доме в Датском королевстве, в трюме корабля, и ради знаний девушка готова была отказаться от солнечного света. Но сейчас она радовалась теплу, усматривая в нем доброе предзнаменование. Свет солнца отгонял озноб и сомнения. Гуннора часто зябла — как дома, так и тут, на этом корабле, где нельзя было развести костер, а сырость проникала во все щели.

Такие корабли, как этот, назывались кноррами. Отец говорил, что в отличие от узких и маневренных снеккаров, кнорры предназначались для перевозки товаров: железной руды и стеатита. Пассажирам приходилось тесниться среди ящиков с грузом, мирясь с подстерегавшей их опасностью: в любой момент один из ящиков мог упасть и придавить кого-нибудь.

«Следующей ночью я уже буду спать в новом доме», — подумала Гуннора. Девушка разволновалась.

Ее отец тоже проявлял нетерпение.

— Когда мы причалим?

Мужчина, которому принадлежал этот корабль, обычно помалкивал. Такой же неразговорчивостью отличалась и его команда — шесть человек, возивших товары из Датского королевства в Нормандию и обратно. Теперь же капитан не без гордости сообщил отцу Гунноры, что его кнорр «Морской лось» совершил путешествие быстрее, чем ожидалось.

— Когда солнце будет в зените, мы сойдем на сушу, — провозгласил он.

Младшие сестры Гунноры посмеивались над странным названием корабля и за время поездки обследовали тут все, что только можно, но сегодня их, похоже, не интересовали ни трепетавшие на ветру паруса, ни длинные весла, с громким плеском погружавшиеся в воду. Все их внимание было приковано к суше на горизонте.

— А правда, что луга в Нормандии поросли цветами? А в полях гнутся колосья? — спросила Сейнфреда.

Девушка была на год младше Гунноры, она казалась хрупкой, а кожа у нее была такой белой, что видны были темные вены. В отличие от сестры, у Сейнфреды были светлые волосы, а ступни у нее были настолько крохотными, что казалось, девушка не устоит на земле и ее сдует даже порыв ветра.

— Там тоже бывает холодно и временами бушует непогода, но это случается не так часто, как у нас, — ответил ее отец Вальрам.

Вивею, вторую сестру Гунноры, цветы и колосья не интересовали.

— А я смогу раздобыть в Нормандии такую же красивую цепочку, как у мамы?

Восьмилетняя девочка обожала украшения и могла часами любоваться цепочкой Гунгильды. Иногда Вальрам дарил дочери жемчуг, но у него не хватало денег на целое ожерелье. Сестра Гунгильды делала изящные украшения, нагревая в печи обсидиан и разноцветные камни и придавая им железным прутом разные диковинные формы.

— Когда у нас появится собственная земля и мы соберем богатый урожай, я куплю тебе цепочку, — улыбнулся ее отец.

— Но только когда ты подрастешь немного, — строго добавила Гунгильда.

Вивея хотела возразить, но тут вмешалась четырехлетняя Дювелина. Она прижалась к отцу и попросила:

— Расскажи мне о Нормандии!

Девочку не волновало, чаще ли в этой стране случаются солнечные дни и есть ли тут богатые украшения, ей хотелось знать, живут ли здесь, как и в Дании, драконы, эльфы и гномы, а также другие волшебные существа, истории о которых она могла слушать беспрерывно. Отец не только рассказывал ей о сказочных созданиях, но и вырезал фигурки из дерева. Сейчас Дювелина сжимала в руках деревянного волка. Когда Гуннора была маленькой, ее тоже восхищали миниатюрные копии кораблей, оружия, животных и загадочных существ из мира легенд и сказаний, но с годами все ее внимание переключилось на руны.

Солнечные лучи золотили волны. Корабль плыл уже медленнее, матросы спустили паруса. Мачту, поддерживавшую рею, матросы укрепили вантами и штагами из тюленьей кожи. Финнгейр, капитан, с гордостью сообщил, что такие мачты бывают не на каждом корабле.

Дювелина была вне себя от восторга, когда матросы сняли резную драконью голову с носа судна. На море она должна была отгонять злых духов, но на суше ее нужно было прятать, чтобы не наводить ужас на местных жителей, как людей, так и волшебных существ. Гуннора знала, что духи местности могут навредить людям, а вот Дювелина не боялась ни духов, ни гномов, ни эльфов. Для нее весь мир был сплошным развлечением, и все ее радовало. Сейчас она с любопытством смотрела на «солнечный камень» рядом с гномоном — при помощи этих приборов моряки определяли направление, в котором должен двигаться корабль. Впрочем, сейчас в этом не было нужды.

Пока что на суше не было видно ни цветов, ни колосьев, только песок, камни, да несколько деревьев, казавшихся убогими и хилыми по сравнению с огромными дубами и буками в лесах Дании. Гуннора скучала по запахам дубового бора, хотя и пыталась убедить себя, что и тут есть леса, а в Дании встречаются столь же неприглядные пейзажи, пустоши и болота.

— Вот увидишь, здесь все будет лучше, — шепнула ей мать.

Кого она хотела утешить, дочь или саму себя?

Гуннора кивнула, но не улыбнулась. Жизнь без трескучих морозов. Жизнь без голода. Жизнь… без родины.

Вальрам прищелкнул языком.

— Что, малышка, опять тоскуешь по дому? — Он посмотрел на старшую дочь. — Иногда нужно мужество, чтобы остаться, иногда — чтобы уйти. А нашему народу отваги не занимать.

— Я знаю, — выпалила Гуннора.

Кроме историй о гномах и эльфах отец часто рассказывал о ютах, уплывших в Британию на крохотных суденышках, намного меньше, чем этот кнорр. Многие утонули, но это не остановило других.

Девушка заставила себя улыбнуться.

— Я радуюсь новой жизни в Нормандии.

— А я рада, что тут у нас будет вдосталь еды, — сказала Сейнфреда.

— А я рада, что у меня будет цепочка! — воскликнула Вивея.

— А ты вырежешь мне лошадку? — пропищала Дювелина.

Гунгильда часто говорила, что ее дочери не похожи друг на друга. Да, прослеживалось сходство в чертах их лиц, но у Сейнфреды были светлые волосы, у Гунноры — черные, у Дювелины — рыжие, а у Вивеи — каштановые. «Мы точно разные стороны света. И я — Север, темная, как леса и море, лишенные яркого солнечного света. Я Север, потому что с севера пришло к нам знание о рунах. Знание, которое мне предстоит сохранить».

— Ну конечно, я вырежу тебе лошадку! — улыбнулся Вальрам.

В его голосе слышалась такая радость, что тоска Гунноры о родине немного развеялась. Тревога отступила, мрачные предчувствия рассеялись.

Ничто не предвещало беды.

Ничто не подготовило ее к тому, что должно было случиться.

Вскоре они добрались до суши, но пришлось еще потерпеть, прежде чем они смогли ступить на землю после стольких дней, проведенных в море. Вначале следовало определить глубину, осторожно подвести корабль к кромке берега, спустить сходни из дерева и веревок, утяжеленные камнями. Из сходен торчали колышки, которыми они крепились к носу кнорра.

Затем нужно было дождаться, пока мужчины снесут на берег груз.

Гуннора забралась на сходни и, взяв Вивею за руку, неуверенно сделала пару шагов. Хотя дерево казалось прочным, девушке почудилось, будто она чувствует биение волн. Солоноватый запах моря, говоривший о просторе, свободе и солнце, сменился гнилостным. Тут волны не пенились, но Гуннора все равно не видела своего отражения в воде. Словно это было не море, а болотная трясина.

Сейнфреда протянула сестре руку.

— Удивительно, да?

Гуннора кивнула. Она никак не могла отделаться от чувства страха: ей все казалось, что она оступится на шатких сходнях и упадет в зеленоватую воду. Тут она точно не выплывет, пойдет ко дну, утонет!

Но девушка не споткнулась, она добралась до песчаного берега Нормандии. Теперь ее пугала уже не вода, а гомон.

Их корабль был не единственным, приплывшим сюда. Второе судно как раз разгружали. Среди людей, прибывших в Нормандию, оказались не только датчане, но и шведы. Когда-то они перебирались в Ютландию, надеясь найти там плодородную землю, а когда эти надежды развеялись, началась волна переселений в Нормандию. Новоприбывшие с любопытством оглядывались, и Гуннора последовала их примеру. Вокруг были только камни, песок и желтая трава. Шведы возбужденно переговаривались.

Семью Вальрама это не смущало — пока что все сосредоточились на том, чтобы доставить с корабля на сушу ценный груз, двух их лошадей.

Как и большинство приплывших с ними шведов, Вальрам был коннозаводчиком. Кони из Дании считались лучшими — как скакуны, на которых воины отправлялись в бой, так и приземистые лошадки, в мирное время перевозившие грузы. Но сейчас эти две лошади казались запуганными. Поднявшись на борт корабля в Аггерсборге, Вальрам уложил их на бок и связал, с тех пор кони не вставали. Наверное, сейчас они еще больше боялись оступиться, чем Гуннора. Лошади ринулись к суше, и Гунгильда подхватила на руки Дювелину, чтобы малышка не попала под копыта. Животные заржали, и Вальрам с облегчением рассмеялся. Это был последний раз, когда Гуннора слышала смех своего отца, последний раз удивлялась наречию шведов, в последний раз смотрела на лошадей, не думая о крови. Едва сойдя на песчаный берег, кони остановились, встали на дыбы и тряхнули гривами. Только теперь Гуннора увидела, что их так напугало. Издалека приближались всадники — всадники с оружием, — и они неслись прямо на берег.

— Кто это? — спросила она.

Девушка попыталась разглядеть их, но ее слепил солнечный свет.

— Не знаю…

Ей показалось или голос Гунгильды дрогнул?

Как бы то ни было, женщина поспешно передала ей младшую дочь.

— Ждите здесь! — приказала она.

Вальрам попытался успокоить лошадей, и, хотя животные продолжали ржать, он сумел взять их под уздцы и подвести к жене.

— Это твоя семья? — спросила Гуннора.

Некоторые их родственники уже довольно давно жили в Нормандии. Вальрам надеялся, что можно будет остановиться у них на первое время. Но родня не знала о его прибытии, к тому же они были не настолько богаты, чтобы купить столько лошадей… и оружие.

Вальрам последовал за Гунгильдой.

— Нужно поговорить с ними!

Дочери остались на берегу, а Гунгильда и Вальрам с лошадьми в поводу направились к всадникам. Кони все еще ржали, закатывая глаза. Они испугались незнакомых лошадей? Или всадников? Или этого сладковатого запаха?

Да, теперь в воздухе уже не чувствовалась гнилостная вонь застоявшейся воды, пахло… чем-то сладким.

От волнения Гуннора не обратила на это внимания, как не подумала она и о том, почему их никто не встретил и не помог разгрузить корабль, а ведь неподалеку от причала находилась небольшая деревушка. Гуннора настолько обрадовалась тому, что приехала сюда целой и невредимой, что засмотрелась вокруг, выискивая цветы и колосья, а на дома так и не посмотрела. Теперь же ее взгляд обратился к деревне, и она увидела, что у домов лежат люди… И не спят, а… разлагаются.

Прежде чем Гуннора успела что-то сказать, ее мать завопила:

— Бегите! Бегите прочь!

Гунгильда побежала — но она не пыталась спастись. Женщина устремилась к своему мужу. Рядом с двумя лошадьми он казался таким маленьким. А вот всадники, обнажившие оружие, — огромными.

— Бегите! — вновь крикнула она.

Однако Гуннора замерла, она не могла двинуться с места. Вивея, ухватившись за руку Сейнфреды, расплакалась, а Дювелина вцепилась в юбку Гунноры.

«Я старшая, я должна позаботиться о них», — пронеслось у нее в голове.

Она могла думать, но не шевелиться. Остолбенев, она смотрела, как всадники галопом несутся к ее отцу. Он отпустил лошадей и поднял руки, призывая нападавших остановиться, но один из всадников замахнулся мечом. Лезвие сверкнуло на солнце и обрушилось на северянина. Все произошло так быстро, что Гуннора увидела только, как ее отец повалился на колени, а его отрубленная голова откатилась в сторону. Песок окрасился алым.

Гуннора все еще могла думать, но теперь она ничего не чувствовала. И не двигалась. Она не шелохнулась даже тогда, когда сзади поднялась паника. Шведы закричали и бросились врассыпную, но им перекрыли пути к отступлению: со всех сторон неслись всадники, обезглавливали переселенцев, разрубали тела пополам, пробивали им грудь копьями.

Теперь уже и вода стала красной, словно впереди раскинулось целое море крови.

Сейнфреда дернула сестру за руку. Ее глаза широко распахнулись, лицо побледнело, стало такого же цвета, как и волосы. В голову Гунноре пришла странная мысль — когда Сейнфреду разрубят мечом, потечет не алая, а белая кровь, белая, точно морская пена…

Но Сейнфреду не должны разрубить! Как и Вивею, и Дювелину, и ее саму!

— Бегите! Беги… — Крик матери оборвался.

Ее тело пронзило копье, и женщина повалилась на землю.

На этот раз Гуннора повиновалась ее приказу. Она помчалась к сходням, подальше от всадников и убитых. Вдалеке показалась рощица, но деревьев там было недостаточно, чтобы спрятаться. Да и добежать туда не получится. Девушка почувствовала подступающее отчаяние.

— Лодка, Гуннора! Лодка!

Она едва разобрала слова сестры, но и сама увидела, как на зеленых волнах покачивается какая-то лодочка. Кивнув, девушка прыгнула в воду. Холод пронзил ее, словно ножом, но это было неважно. Одной рукой держа Дювелину, второй она перевернула лодку. Младшие сестры плакали.

Гунноре было нестерпимо холодно, но это было лучше, чем смерть, а лодка оставалась их единственной надеждой избежать опасности.

— Задержите дыхание!

Они с Сейнфредой и двумя малышками поднырнули под это шаткое укрытие. Теперь вода казалась уже не зеленой, а черной. Дювелина перестала плакать. Все точно оцепенели от холода и страха. Гуннора смотрела на Сейнфреду и думала, хватит ли тут на всех воздуха. Но это не продлится долго… И действительно, вскоре выживших, кроме сестер, не осталось.

Кожа Сейнфреды уже казалась не белой, а голубоватой. Чтобы не видеть этого, Гуннора закрыла глаза. Они дрожали, холод резал кожу, зубы стучали.

— Все кончилось? — спросила Сейнфреда.

— Тсс!

О борт лодки били волны, больше ничего не было слышно. Тут девушки могли стоять, но дно оказалось не песчаным, как берег, а илистым. Гуннора выглянула в щель между досками. Мертвых отсюда не было видно, зато она рассмотрела одного из убийц. Он спешился и, сжимая меч в руке, прошелся по берегу, пытаясь найти выживших. Его лицо было не из плоти и крови, а выковано из железа! Гуннора зажмурилась от страха, но затем поняла, что на нападавшем — шлем с бронзовым забралом, сделанным в форме человеческого лица. Верх шлема был укреплен железными пластинами. Еще на нем была кольчуга с длинными рукавами, она серебристо поблескивала на солнце. И только крест на его груди был из дерева и не блестел.

Гуннора не знала, норманн он или франк, отец часто говорил, что эти два народа здесь перемешались. Не знала она и того, почему этот мужчина и его спутники убили переселенцев из Дании и Швеции и всех торговцев, которым принадлежали корабли. Как и тех, кто приплыл сюда в последние дни. Гуннора знала лишь, что этот тип был христианином, и либо он убьет ее, либо она его.

Мужчина, носивший знак христиан на своей груди, еще раз прошелся по берегу. Он тяжело дышал. Наконец он скрылся из поля ее зрения. Хруст песка под сапогами стих, послышался топот копыт, а затем воцарилась тишина. Девочки онемели от ужаса, все остальные были убиты. Только чайки покрикивали, и Гунноре вдруг подумалось, не сожрут ли они убитых, как это делают стервятники.

При помощи Сейнфреды она перевернула лодку и поплелась на берег. Солнце скрылось за облаками, и песок уже был не алым от крови, а черным.

«Это проклятая земля, — подумала Гуннора, — неплодородная, дарящая только смерть… Нельзя нам было приезжать сюда. Это родина христиан, а не наша».

Гуннору так и не окрестили, хотя отец желал бы этого. Многие северяне хотя бы для вида принимали христианство, особенно те, кто искал в Нормандии лучшей доли. Они осеняли себя крестным знамением, но в воду для крещения входить отказывались. Они говорили, что верят в Иисуса Христа, но продолжали поклоняться древним богам, как и все норманны, когда-то переселившиеся в эти земли. Те, кто завоевал Нормандию, приняли христианство — так, первый герцог Нормандии, Роллон, крестился уже взрослым, а его сын Вильгельм и внук Ричард приняли крещение еще в младенчестве. Но Вальрам говорил, что это не значит, будто вожди народа северян забыли о своих корнях.

Как бы то ни было, отцу не удалось переубедить мать: Гунгильда отказывалась даже близко подпускать священника к своим дочерям. В конце концов, она была мастерицей рун. Теперь же Гунгильда, залитая кровью, лежала на песке. Сила рун не спасла ее от жестокой смерти. Гуннора прикрыла Дювелине глаза ладонями, чтобы защитить малышку от этого зрелища, но сама не могла притвориться слепой. Жуткая картина запечатлелась в ее сознании.

Лошадей ее отца видно не было — то ли животные сбежали, то ли их похитили нападавшие, но они хотя бы выжили.

— Куда пойдем? — спросила Сейнфреда.

Гуннора не могла ответить на этот вопрос. Им нужны были сухая одежда, еда, костер, крыша над головой. Им нужны были помощь, утешение, ласка. Однако девочки не знали ни имен своих родственников в Нормандии, ни названия селения, в котором те жили.

— Но что, если они вернутся?

Гуннора встряхнулась. Важнее всего, важнее еды, одежды и крова было само выживание.

— Нам нужно спрятаться.

Она оглянулась. Один из кораблей отплыл от пристани и качался на волнах. Дома в деревне оставались целыми, но если этот христианин и его люди вернутся, именно там они и станут искать выживших. А ночью нельзя было оставаться рядом с трупами. Гуннора указала на рощицу неподалеку.

— Мы сможем добраться туда и укрыться в тени деревьев.

Гуннора, Дювелина, Сейнфреда и Вивея ушли, не оглядываясь. Они шагали по песку, затем по траве, желтой и поникшей, но хотя бы не обагренной кровью. На примятой траве виднелись следы копыт, однако Гуннора не знала, оставили их лошади ее отца или кони убийц. Она знала только одно: сами они не должны оставить следов. Гуннора едва приехала сюда, но уже ненавидела эту страну. И христиан, живших тут.

Она несла Дювелину на руках, и девочка с каждым шагом, казалось, становилась тяжелее, но Гуннора не обращала внимания на боль в руках. Малышка вновь начала плакать, и шелест листвы в роще заглушил ее слабые всхлипы. Листья были крупными, темно-зелеными; впрочем, рощица оказалась еще реже, чем виделось издалека.

— Что теперь? — спросила Сейнфреда.

Гуннора не знала, что ответить. Она усадила Дювелину на землю и опустилась на колени. Земля была теплой, и девушка вывела пальцем на земле руну.

«Наутиз». Беда.

При помощи этой руны можно было принять горе, стать сильнее, избавиться от нужды. Или погибнуть от горя, оказаться раздавленной им, никогда больше не радоваться жизни. Благословение или проклятье. Польза или вред. Добро или зло.

Дювелина плакала и звала маму, Вивея молчала. Сейчас она уже была не похожа на ребенка, шок заставил ее повзрослеть.

— Тихо! — пробормотала Гуннора.

Но Дювелина все рыдала.

— Тихо! — повторила она и, поскольку девочка не замолчала, зажала ей рот ладонью.

Ее пальцы перепачкались в земле, и комья грязи липли к губам малышки.

Плач утих, и Гуннора услышала вдалеке топот копыт. Христианин и его люди возвращались. Может быть, они и не уезжали вовсе, так, отъехали немного, чтобы посмотреть, не покажется ли кто-нибудь.

Сейнфреда расплакалась от страха.

— Ты датчанка, а датчане не плачут, — шикнула на нее Гуннора. — Наш народ презирает слезы.

— Они убьют нас, убьют нас! — хрипло воскликнула Сейнфреда.

— Нет. Я этого не допущу.

В последний раз взглянув на руну «наутиз», Гуннора приказала сестрам следовать за ней.

«Я выдержу это испытание. Я сильная. Я не сдамся».

Они побежали прочь, пересекли небольшую лужайку и добрались до леса. Он был гуще рощицы, тут росли березы и клены, а папоротник доходил девочкам до колен. Из кустов вылетела стайка птиц, испугавшись непривычного шума. Гунноре хотелось, чтобы она и сестры могли вот так же расправить крылья и улететь вдаль. Ей казалось, что они в ловушке. Добравшись до опушки леса, девушка оглянулась. Если сейчас появятся всадники…

Нет, об этом даже думать нельзя! Как нельзя думать и о том, что ее родителей убили, их тела лежат в лужах крови, а сама Гуннора теперь несет ответственность за сестер!

— Нам нужно пробраться к родственникам нашего отца, — сказала Сейнфреда.

Гуннора была рада, что ее сестра способна трезво мыслить, не предаваясь скорби. Но ее предложение ей не понравилось.

— Нам слишком мало известно о них, чтобы мы могли их найти. Мы даже не знаем, как их зовут. Нам лучше разделиться.

Сейнфреда потрясенно уставилась на нее.

— Но…

— Ненадолго, — быстро продолжила Гуннора. — Пока эти мужчины неподалеку. Вы идите в лес, а я останусь здесь, буду смотреть, не появятся ли они. Если я услышу, что они приближаются, то выманю их отсюда подальше.

— Но я не могу…

— Можешь!

Гуннора схватила Сейнфреду за руку. Девушка казалась невероятно хрупкой, но в глазах Сейнфреды читалась нерушимая воля бороться до последнего вздоха. Ради самой себя, а главное, ради своих сестер. Сейнфреда кивнула, но младшие сестры не могли на это согласиться. Вивея закричала, а Дювелина вцепилась Гунноре в юбку. Девушка с трудом разогнула ее цепкие пальцы. Это зрелище разбивало ей сердце. Но, впрочем, ее сердце и так было разбито, и она шла босиком по осколкам, чувствуя, как они взрезают ее ступни.

— Делайте, что я вам говорю!

Она еще никогда не разговаривала с сестрами так строго. И никогда еще не чувствовала себя настолько взрослой.

Девочки, испугавшись, последовали за Сейнфредой в чащу леса. «Надеюсь, это правильное решение», — подумала Гуннора, когда они скрылись из виду. Оставшись одна, она уже не чувствовала себя такой сильной и взрослой. Теперь Гуннора вновь стала маленькой девочкой, которой хотелось, чтобы отец обнял ее, а мать дала мудрый совет. Хотелось на родину.

«Нам и там жилось неплохо, и зачем мы только уехали? Да, иногда нам было холодно, но мне и теперь холодно. Да, иногда мы голодали, но там не было христиан, которые хотели нас убить».

Гуннора прислонилась к стволу дерева и спрятала лицо в ладонях. Жизнь на родине была простой, но мирной. Коннозаводчики и крестьяне, охотники и рыбаки… у всех всего было поровну, когда выдавались удачные годы и когда выдавались неудачные. Обычно всего не хватало. Однажды урожай был настолько мал, что выпустили закон, в соответствии с которым из ячменя разрешалось только печь хлеб, но не делать пиво. Однако мужчины, в первую очередь ее отец, не желали отказываться от спиртного. Они смешивали пиво с ухой или отваром коры деревьев, добавляли туда овощи и ели эту странную похлебку вместо хлеба.

В животе у Гунноры заурчало. Тут не было ни пива, ни хлеба. В лучшем случае ей удастся найти орехи, грибы и ягоды. Девушка опустила руки.

Земля была коричневой и сочной, мох — зеленым и влажным, но она не могла отыскать здесь ничего съедобного. Кроме того, Гуннора была не в силах отделаться от ощущения, что здешние земли прокляты. Они обагрены кровью. Она больше никогда не почувствует себя в безопасности в Нормандии. Этой стране не суждено стать ее новой родиной.

Гуннора подобрала платье, спряталась в кусты и прислушалась. Усеянные шипами ветки цеплялись за ее платье.

Гуннора посмотрела на свою одежду и увидела следы крови на сарафане, булавке, удерживавшей накидку, и двух овальных брошках, соединявших бретельки сарафана с лифом.

Ей хотелось поесть и согреться, а главное — вымыться. Но девушка держала себя в руках, не обращала внимания на кровь, старательно прислушивалась. Не треснет ли ветка под сапогом? Не послышатся ли голоса?

Какое-то время она слышала свое неровное дыхание, шелест листьев и пение птиц, но затем до нее донеслись голоса убийц.

— Это были женщины… девушки. Они где-то спрятались. Нам нужно поймать их… Они все видели… смогут донести на нас…

И вновь послышался топот и ржание коней. Еще ничего не было видно, но Гунноре показалось, что она чувствует на себе взгляды этих мужчин. Взгляд того христианина…

Она знала, что нужно стоять спокойно, нужно представить себе руну, дающую защиту. Нарисовать эту руну на земле, отогнать ею убийц. Но в голове было пусто, она позабыла о своем плане отвлечь этих людей от своих сестер. И девушка бросилась бежать — быстро и шумно. Слишком шумно.

Пробравшись через очередные заросли кустарника, она оказалась на другой поляне. А убийца уже поджидал ее там.

При дворе герцога Ричарда в Руане в этот день многие перешептывались по углам. Альруна вновь прижалась ухом к двери. Мать часто упрекала ее за такое поведение, говорила, что подслушивать — это плохо, но в то же время она утверждала, что знание дарует власть. Альруна была убеждена в том, что знание получить не так-то просто, нельзя задать кому-то вопрос и надеяться найти ответ. Иногда приходилось добывать знание обманом, как вор добывает на рынке свежее красное яблоко.

— Я волнуюсь из-за герцога, — говорила мать Альруны.

— Он молод. Он справится. — Отец должен был утешить ее, но и в его голосе слышалась тревога.

Они оба служили Ричарду, молодому герцогу Нормандии, и оба были потрясены тем, что ему придется справляться с такой потерей. Альруна была столь же преданна герцогу, как и ее родители, и потому ей было нестерпимо смотреть, как он мучается.

— Ты думаешь, он любил ее? — спросил Арвид.

Альруна не видела мать, но была уверена, что Матильда пожала плечами.

— Кто может заглянуть в чужое сердце? Я знаю лишь одно: пока она была жива, герцог мог рассчитывать на защиту и дружбу ее брата. Но теперь…

Они говорили об Эмме, дочери Гуго Великого и сестре Гуго Капета, правителя Франции, герцогства, граничащего с Нормандией. Сколько Альруна себя помнила, Ричард был обручен с Эммой, и, когда невеста подросла, Гуго пригласил Ричарда в Париж, где после праздничной мессы жених и невеста встретились в первый раз. Альруна не присутствовала на той знаменательной встрече, но потом ей говорили, что Ричард был очарован красотой Эммы. Впрочем, Альруна не особенно верила таким сплетням. Когда Эмма после свадьбы приехала в Руан, Альруна сочла ее серой мышкой, бледной и худосочной. Ей казалось, что такая женщина недостойна занимать место рядом с Ричардом. Но пусть она и не нравилась Альруне, девушка не желала ей смерти, хотя бы потому, что это нанесло такой удар по Ричарду.

— Как ты думаешь, как теперь поступит Гуго? — спросила Матильда.

— Гуго человек ненадежный, как и его отец, об этом все знают. Он уже не сдержал множества своих клятв. Но о Гуго я как раз волнуюсь в последнюю очередь… — Отец принялся расхаживать по комнате. — Ричард не должен замыкаться в своей скорби! Не сейчас!

Альруна отстранилась от двери. Она слишком волновалась за Ричарда и больше не могла оставаться наедине со своими тревогами.

Наверное, на ее лице тоже читалась боль, потому что матери достаточно было лишь мельком взглянуть на нее, чтобы понять настроение дочери.

— Ты наверняка тоже по ней тоскуешь…

Альруне стало стыдно. Матильда была умной женщиной и прекрасно разбиралась в людях, но часто неверно истолковывала чувства своей дочери. Матильде казалось, что Альруна очень привязалась к девушке, при которой состояла камеристкой. На самом деле Альруне вовсе не хотелось прислуживать Эмме, но она не могла отказаться от этой должности, поскольку каждый в их семье обязан был участвовать в жизни герцогского двора: Арвид когда-то был учителем герцога, теперь же стал одним из его ближайших советников, а мать помогала здешнему пономарю вести хозяйство.

— Мне бы так хотелось что-нибудь сделать… — пробормотала Альруна, отгоняя угрызения совести.

Отец погладил ее по голове, пытаясь утешить.

— Боюсь, ты ничего не можешь тут поделать. Я должен сам поговорить с ним, должен сказать ему, что…

— Это из-за Тибо де Блуа, да? — поспешно перебила его Альруна.

Отец удивленно посмотрел на нее.

— Откуда ты знаешь это имя?

Альруна едва подавила вздох. Отец еще не осознал, что она больше не маленькая девочка, которую можно порадовать костяными погремушками. Ей шестнадцать, она уже взрослая. Было и что-то хорошее в том, что ей пришлось провести столько времени с Эммой, — Альруна многое узнала о прошлом Нормандии и политике. Она запомнила имена многих врагов, угрожавших власти Ричарда, многих завистников в королевстве франков, которые считали герцога Нормандии пиратом, поскольку он был потомком жестоких язычников-северян. Одним из таких людей и был Тибо де Блуа по прозвищу Плут, герцог Шартра и Блуа и брат графа Шампани.

Да, Альруна запомнила все эти имена и титулы и знала, что Тибо постоянно совершал набеги в Нормандию. Король Западно-Франкского королевства Лотарь не осудил его за это — напротив, он слушал нашептывания Тибо и верил его словам о том, что королю стоит самому завоевать Нормандию. Впрочем, Лотарь не представлял опасности, он был слишком молод. А вот Гуго, брат Эммы, мог поддаться искушению когда-нибудь надеть корону франков, а потом и Нормандии.

Она изложила все это отцу, закончив свою пламенную речь словами:

— Ричард должен оставаться настороже, теперь, когда Эмма умерла. Если бы Гуго Великий был еще жив, можно было бы рассчитывать на его защиту, но его сын не столь дружественно относится к Ричарду, к тому же наш герцог ему больше не деверь.

Вначале на лице Арвида отразилось изумление, затем проступила тревога, но на этот раз не из-за герцога Ричарда.

— Ты не должна интересоваться такими вопросами, — растерянно пробормотал он.

— Почему? Потому что она женщина? — вмешалась Матильда, опередив дочь.

— Нет, потому что она еще маленькая.

Альруна вскинула подбородок. Она ненавидела, когда ее обсуждали так, словно ее нет в комнате.

— Дайте мне поговорить с Ричардом! — потребовала она.

Хотя мать и поддержала ее, теперь Матильда взирала на дочь с удивлением.

— Но…

— Он охвачен скорбью и не видит, как развивается ситуация, — поспешно продолжила Альруна. — Поэтому вы и беспокоитесь, верно? Поэтому ты хочешь поговорить с ним, да, папа? Я могла бы добиться большего успеха — именно потому, что я женщина и еще очень молода!

Арвид недовольно нахмурился, но прежде чем он успел что-то сказать, Матильда опустила ладонь на плечо дочери.

— Это неплохое предложение. У герцога особенные отношения с Альруной, и, может быть, как раз ей удастся изгнать тьму из его сердца.

Чуть позже Альруна предстала перед Ричардом.

— Ах, Альруна, — вздохнул он.

Герцог выглядел старше, он исхудал и ссутулился, и это зрелище не только больно ранило Альруну, но и разожгло в ней гнев. Ричард не должен был опускать руки! Поддаваться тоске могли его советники, ее отец, но не он, ее герой, всегда такой веселый и сильный! Он не должен был вздыхать, качать головой, отказывать ей!

Альруна предложила ему отправиться на конную прогулку, но это не вызвало у него никакого отклика.

— Ну прошу тебя, — стояла на своем девушка. — Ты же любишь кататься верхом, это пойдет тебе на пользу!

— Но ты же боишься лошадей.

Как и всегда, в его голосе звучала беззлобная насмешка. Он часто разговаривал с ней так, будто она еще маленькая, улыбался и подмигивал ей. Когда они были детьми, то часто играли вместе. Альруна же хотела, чтобы он воспринимал ее всерьез и больше не считал ребенком!

— Я уже давно их не боюсь! — запальчиво воскликнула она.

Это была наглая ложь — больше всего на свете Альруна боялась боевых скакунов, которые привыкли возить на себе воинов, но не женщин. Ричард вырос на спине лошади, он научился ездить верхом в возрасте четырех лет. Она же была намного старше, когда впервые села в седло, — и это понравилось ей намного меньше, чем ему.

Но Альруна не подала виду, что ей страшно.

— Пришло время тебе выйти в мир живых! — воскликнула она.

Если не ее слова, то ее взгляд уж точно позволил девушке добиться своего.

Он больше не улыбался, не подмигивал ей.

— Ну, раз ты так говоришь…

Сердце Альруны беспокойно стучало в груди, когда они вместе вышли из покоев. Несколько лет назад Ричард приказал отремонтировать герцогский замок в Руане, тогда-то и была построена эта башня. Ее окна выходили на юго-запад. Поскольку Руан был столицей герцогства, Ричард проводил в своем замке много времени. Обычно он не покидал башню в компании женщины, его сопровождали мужчины, чаще всего — его брат, Рауль д’Иври, рожденный матерью Ричарда, Спротой Бретонской, от одного мельника из города Питр. Поскольку Рауль был сыном простолюдина, он не мог претендовать на герцогство. Из-за этого детство Рауля было намного легче, а характер — жизнерадостнее. Сейчас, в эти недели траура, Ричарду трудно было общаться с братом-весельчаком. Альруна была уверена, что Ричард считает, будто она сможет лучше его понять, — не зря он всегда посмеивался над ее предельной серьезностью.

Вскоре лошадей уже оседлали, и нескольким воинам приказали сопровождать герцога на прогулке, но держаться на некотором расстоянии. Ричард никогда не выезжал из замка один, его всегда охранял небольшой отряд молодых людей, живших при дворе и обучавшихся ремеслу воина. Вначале Альруну это смущало, но когда они съехали с тракта и поскакали по полю, все ее внимание сосредоточилось на том, чтобы удержаться в седле и не вызвать смех окружающих. Кони воинов были закованы в пластинчатые доспехи, защищавшие грудь и живот скакунов, но на лошади Альруны было только седло со стременами, и ей все казалось, что оно вот-вот съедет в сторону. Альруна отчаянно боялась упасть на землю.

— И все-таки ты боишься, — поддразнил ее Ричард. — Ну же, со мной тебе не нужно притворяться.

Альруна не ответила на это замечание.

— Ты тоже можешь быть откровенен со мной, — с серьезным видом сказала она. — Я знаю, почему ты прячешься в своей башне. Не из-за скорби по Эмме, как ты говоришь всему миру. Ты не любил ее, тебе просто нравилось жить с ней. Пока она была твоей женой, ты чувствовал себя в безопасности, считался франком, и никто не упоминал о том, что ты потомок неотесанных северян. Эмма заставила весь мир позабыть о наследии твоей крови. Но теперь твои попытки стать одним из франков оказались тщетными. — Вначале девушка смущалась, но затем говорила все решительнее.

Может быть, она зашла в разговоре слишком далеко, но это мгновение было чересчур ценным, чтобы замалчивать мысли, преследовавшие ее уже много дней.

На лице Ричарда читалось изумление, но он не отводил взгляда и не пытался перебить свою спутницу.

Только когда Альруна договорила, герцог пробормотал:

— Сколько я себя помню, мне угрожали враги. Моего отца убили, еще ребенком я много месяцев провел в плену. Слишком уж часто все складывалось так, что я мог потерять Нормандию, а то и собственную жизнь.

Эмма кивнула.

— Король Людовик, Гуго Великий, король Оттон, граф Фландрии Арнульф… — Она называла имена людей, по чьей вине Ричард провел столько бессонных ночей.

Альруна сама еще помнила нападение войск Оттона на Нормандию, когда Руан едва не пал и Ричарду удалось одержать победу лишь благодаря хитрости. Тогда он собственноручно обезглавил племянника короля, и его войска разбежались. Альруна украдкой взглянула на руки Ричарда, красивые, с тонкими длинными пальцами, и такие сильные. Она не могла себе представить, как эти руки лишили кого-то жизни, не хотела думать об этом. Нет, пусть эти пальцы ласкают ее, нежно касаются ее лица. Как же ей хотелось этого! И как она заливалась краской при одной мысли об этом!

— Ну, сейчас ты, похоже, думаешь вовсе не о моих врагах, — насмешливо отметил Ричард.

Почувствовав себя застигнутой врасплох, девушка поспешно перевела взгляд на его лицо. Оно было таким родным, таким знакомым, и все равно ей не надоедало любоваться им, высекать в памяти его точеные черты, а также заплетенные в косу длинные волосы, тщательно подстриженную бороду, голубые глаза. Он был столь статным, столь мужественным, столь величественным…

— Невзирая на всех этих врагов, ты всегда оставался сильным. Не зря же тебя называют Ричардом Бесстрашным! — пылко воскликнула она. — Ты потерял Эмму, но не свою отвагу!

Герцог больше не улыбался.

— Понимаешь, может быть, ты ошибаешься. Может быть, весь мир ошибается. Иногда… мне страшно.

Он так произнес эти слова, будто они могли опалить его губы.

— Но в этом нет ничего плохого! Тебе просто нельзя выказывать этот страх! Это твоя тайна… наша тайна…

— И, похоже, ты умеешь хранить такие тайны.

Как легко ей было кивнуть! Как легко довериться ему, рассказать то, что она не решалась поведать никому. Но прежде чем девушка успела что-либо произнести, в кустах послышался какой-то шорох. Альруна испуганно вздрогнула.

— Это же не медведь, правда? — взволнованно воскликнула она.

— А если и медведь… Я убью его, прежде чем он сумеет тебе навредить.

И вновь она взглянула на его руки, не веря в то, что Ричард может пролить чью-то кровь.

— Он так несчастлив со своей женой… — пробормотал Ричард.

Разговор о медведях напомнил ему о брате — как-то на охоте в лесу Рауль убил огромного зверя, и с тех пор его в шутку называли Грозой Медведей. Альруна сглотнула. Весь двор судачил о супруге Рауля Эрментруде, которая отравляла ему жизнь, как могла. Как же несправедлива судьба — Рауль вынужден был влачить безрадостное существование в неудачном браке, а Ричард остался вдовцом, хотя у них с Эммой и были хорошие отношения. И как несправедливо, что этот шорох не позволил Альруне рассказать о самом сокровенном, а теперь подходящий момент был уже упущен!

— Мне так жаль, — прошептала она. — Я не о том, что Рауль несчастлив в браке… Жаль, что с тобой такое случилось.

— Не жалей. — Герцог махнул рукой. — Ты стараешься приободрить меня, отвлечь. И нет твоей вины в том, что я несчастлив. Напротив, ты…

Ричард осекся. И хотя в кустах уже перестали шуршать, дальше они не поехали.

— Да?

— Ты так добра ко мне, — пробормотал он. — И я так люблю тебя…

Ее мир остановился.

— Люблю тебя как сестру…

Ее мир пошатнулся.

«Я тоже люблю тебя, — подумала она. — Я всегда любила тебя, еще ребенком, я выросла с этой любовью, и она изменилась. Это больше не любовь сестры к брату».

Альруна улыбнулась, но на глазах у нее выступили слезы. Ричард не заметил этого — он уже пришпорил коня.

Когда они отправились в обратный путь, Альруна все еще улыбалась. Она улыбалась, потому что Ричард был рядом, и девушка не хотела показывать ему, насколько ее задели его слова. Ее улыбка стала еще шире, когда она увидела мать, ждущую их во дворе. Альруна не желала показывать, сколько в ней боли, как отчаянно бьется сердце в ее груди.

Ричарда можно было обмануть, Матильду нет.

Едва Альруна отдала свою лошадь конюху, а герцог удалился в башню, Матильда увлекла дочь за собой. Девушка повиновалась.

— Похоже, герцогу стало немного легче, — отметила Матильда.

Альруна кивнула.

— А вот ты, напротив, загрустила.

Мать обняла ее за плечи, но девушка упрямо высвободилась.

— Почему вы все думаете, что я тоскую по Эмме? Мы с ней никогда не были близки!

Альруна еще ни разу не выходила из себя, но мать не была удивлена ее поведением.

— Ты не тоскуешь по Эмме, — тихо сказала Матильда. — И я это прекрасно понимаю. Твоя грусть — не из-за смерти… а из-за любви.

Альруна не знала, что ей ответить на это. Как она может обманывать мать? Матильда была так умна, жизнь ее не пощадила, но женщина выдержала все испытания, стала только сильнее. Так что же ей сказать? А вот Альруна, похоже, не могла принять свое испытание.

— Я любила его, сколько себя помню, — прошептала она.

Матильда задумчиво кивнула.

— Понимаешь, это-то меня и тревожит. Ты всегда его любила.

Альруна удивленно уставилась на нее.

— И что это значит? — резко осведомилась она, из упрямства стараясь скрыть свое смятение.

— Что ты не должна оказаться просто веточкой на его могучем древе жизни, иначе ты зачахнешь.

— То есть ты не думаешь, что он мог бы тоже полюбить меня?

Матильда вздохнула.

— Возможно, он действительно скорбел по Эмме, но это чувство не было столь уж глубоким. Проблема не в том, что он не может полюбить тебя. Проблема в том, что он любит слишком многих.

Альруна промолчала. Ей хотелось бы что-то возразить на это, но она не хуже матери знала, что покойная Эмма не была ее единственной соперницей. Брак не помешал Ричарду содержать многочисленных любовниц, занимавших целый дом при дворе герцога. Некоторые из них уже родили ему внебрачных детей — сына Жоффре и дочь Беатрис, а если верить слухам, то скоро родятся и новые.

Матильда заглянула дочери в глаза.

— Не забывай, у тебя с Ричардом особые отношения, Альруна, не такие, как у всех остальных. И поскольку вас связывает многолетняя дружба, в его любви к тебе не может быть страсти. Удовлетворись этим, потому что ничего более ты не получишь. А если получишь, это лишь сделает тебя несчастной.

— Я не хочу, чтобы он любил меня как сестру.

— В этом нет ничего плохого.

Но для Альруны слова герцога стали смертным приговором. Все в ее душе противилось этому, и теперь девушке предстояло положиться на свое знаменитое упрямство не в том, чтобы преодолеть страх, но чтобы справиться с острой болью.

— Я вам всем покажу! — прошептала она.

Альруна сбежала, прежде чем мать успела что-либо возразить. Матильда не стала ее задерживать, лишь с тревогой посмотрела дочери вслед. Альруна чувствовала ее взгляд, ее любовь… ее сострадание. Девушка досадливо поморщилась. Сострадание — яд не лучше безответной любви. Нет, она этого не стерпит, она плюнет судьбе в лицо, увидит, как злость разъедает ее недоброжелателей, и тогда она позабудет, как ее сердечко разрывалось от боли.

Она не замрет от муки, вступит в беспощадный бой с самой собой, пока весь мир не увидит, что страдания только сделали ее сильнее. И что бы ни говорила ее мать, она не веточка на древе жизни Ричарда. У нее свое древо жизни, пышное, высокое, могучее. Ах, если бы только Ричард увидел это древо, полил его корни, и тогда бы на ветвях распустились почки и дерево бы расцвело. Ах, как прекрасны были бы его цветы!

Альруна прошла по задымленному коридору наверх, в башню Ричарда. Здесь все было серым, ни следа роскоши. На верхней ступеньке стоял какой-то мужчина, и Альруне показалось, что это Ричард, но затем она узнала его младшего брата Рауля. Он был ненамного старше ее самой, и от Ричарда его отделяла половина жизни, но жизнь его потрепала, и его шутки были злыми, как у старика. Конечно, Рауль слыл весельчаком, легко принимал удары судьбы, и из-за своего несчастного брака осознал, что судьба не всегда бывает к нам благосклонна, особенно к тем, кто верит в себя и относится ко всему легкомысленно.

— Что ты с ним такое сотворила? — со смехом воскликнул Рауль.

Альруна остановилась. Она не знала, что он имеет в виду. Собственно, возможно, он хотел поблагодарить девушку за то, что она позволила Ричарду немного развеяться, но смех Рауля звучал слишком уж глухо, в нем не слышалось радости.

Она взглянула на закрытую дверь и вдруг поняла, как Ричард мог бы избавиться от тоски. И этот способ нисколько не помог бы им сблизиться.

Она протиснулась мимо Рауля, помедлила, но затем, непоколебимая в своем решении стойко принимать любые горести, приоткрыла дверь, заглянула внутрь и тут же отшатнулась.

Рауль уже не смеялся. Улыбаясь, он погладил Альруну по руке.

— Отличная идея — отвезти его на конную прогулку в лес. Он всегда любил ездить верхом. Сложно поверить в то, как эта прогулка пробудила в нем жажду жизни. И не только.

В такие моменты Ричарду не хотелось пить эль или есть жаркое, нет, он звал к себе кого-то из своих любовниц. Они все выглядели и вели себя по-разному — светловолосые и брюнетки, пышки и худощавые, кокетки и скромницы. Но все они желали нравиться герцогу. Впрочем, для этого не требовалось особых усилий — знай раздвигай ножки.

Вот и на этот раз Ричард забавлялся с очередной девушкой. Он едва приспустил штаны, даже не позаботившись о том, чтобы раздеться. Альруне это показалось особенно обидным… и унизительным.

Она сжала кулаки, и ногти врезались в ладонь. С вызовом посмотрев на Рауля, она улыбнулась и пошла вниз по лестнице. И только выйдя из башни, она в отчаянии опустилась на колени и расплакалась.

Гуннора смотрела на мужчину, убившего ее родителей, и ничего не чувствовала. Не было ни страха смерти, ни печали, ни тревоги за сестер, ни тоски по родине, ни воспоминаний о столь короткой жизни. Она ничего не чувствовала, потому что этого и хотела. Ее взгляд упал на крест на его груди — темный, обагренный кровью, и на ум девушке пришла руна, которую она могла противопоставить этому символу.

«Иса».

Руна, обозначавшая лед. Она символизировала тишину и холод, ожидание и смирение — а если ее использовали, чтобы проклясть кого-то, «иса» ослабляла действие других рун, тупила мечи и убивала чувства.

Именно этого Гуннора и добивалась. Она ничего не могла поделать с нападавшим, не могла противиться, когда он наставил на нее оружие, не могла избежать его хватки. Но девушка могла опередить этого убийцу, могла уничтожить все чувства в своей душе, оставив лишь безжизненную оболочку. Она превратилась в лед, точно такой же, как у них на родине. Там они танцевали на льду зимой, сжимая в руках костяные украшения. Лед замедлял все движения, и тот, кто хотел одолеть холод, рисковал провалиться в уснувшую на зиму воду.

Мужчина помедлил. Похоже, его потрясло то, что Гуннора вела себя не так, как другие его жертвы. Она не бежала и взирала на него совершенно спокойно. Только сейчас Гуннора заметила, что он один. Другие мужчины отправились прочесывать лес — и этот остался в одиночестве не потому, что стеснялся убивать своих жертв у кого-то на глазах, но потому, что нужно было найти ее сестер.

Ее самообладание начало отказывать. Нападавший улыбнулся, почуяв ее страх. Должно быть, так улыбается паук, наблюдая за своей жертвой, готовясь высосать ее досуха.

Гуннора сжала руки в кулаки.

«Ты не получишь мою кровь, только воду, бесцветную и холодную, как лед. Ты не знаешь, как меня зовут, поэтому убьешь не меня, а какую-то безымянную девушку, одну из многих».

Но нападавший медлил, не спешил убивать ее.

Походкой хищного зверя он подобрался поближе, напряженный, выжидающий… вожделеющий.

Только теперь Гуннора поняла, что ему нужно. Он не просто хотел убить ее, но и насладиться этим. Быстрая смерть от меча его не устроит. Прежде чем убить, он ее изнасилует, услышит ее крик, будет ее пытать.

И вновь лед дал трещину. Да, лед был прочным и холодным, но и он мог проломиться. Утонуть в ледяной воде — плохая смерть, в ней нет ничего героического. Как нет ничего героического в том, что она ничего не чувствует, не пытается бежать, не сражается с ним, просто смотрит на него. Это равнодушие старухи — слабой, седой, морщинистой. Не такой Гуннора хотела умереть.

Убийца ее родителей подошел поближе, дотронулся до ее лица, и лед растаял. Девушка завопила. Она надсаживалась, зовя на помощь, призывала кару богов на его голову, впрочем не надеясь, что ее вопль кто-нибудь услышит или что боги отомстят этому человеку за его злодеяния. Она понимала все это, но все равно кричала. Гуннора не хотела умереть в тишине, не хотела беззвучно последовать за своими родителями в царство Хель, она хотела оставить след на лесной тропе, хотела, чтобы ее лицо оцарапали не ногти нападавшего, а ветви деревьев.

Ей не удалось далеко уйти. Гуннора резко развернулась и помчалась прочь, так что нападавший на мгновение оторопел и его пальцы схватили лишь воздух, но она слышала его шаги за спиной, слышала его дыхание, горячее и похотливое, слышала, как деревянный крест бьется о кольчугу.

Сейчас он вновь схватит ее. И он уже не удовлетворится одним прикосновением к ее лицу.

Гуннора оступилась и упала на землю. Она почувствовала вкус влажной земли на губах, резко повернулась и вскочила. Девушка ожидала, что убийца уже близко, но, сплюнув землю, она увидела, что он лежит на земле.

— Быстрее, бежим отсюда! Скорей!

Гуннора услышала незнакомый голос, но не могла понять, откуда он доносится. Слезы навернулись ей на глаза, но это были лишь слезы, не кровь.

«Он не увидит мою кровь, — снова подумала она. — Да, я перепачкалась в земле, но я цела, я жива, не обесчещена…»

— Бежим!

Он говорил на наречии франков — языке, которому ее научил отец. Человеку, разводившему коней, нужно было знать как можно больше языков, чтобы торговаться с покупателями, и когда отец принял решение об отплытии из Дании, он начал обучать дочерей здешнему языку.

Зашелестели листья, и Гуннора увидела за деревьями звавшего ее мужчину. Он был ниже ростом и более худощавым, чем напавший на нее франк. Грубая шерстяная рубашка, льняные штаны, белая куртка, тупоносые сапоги, перемотанные кожаными ремнями, на поясе — небольшой нож, на плечах — засаленная накидка из шкурок выдры: похоже, спаситель Гунноры был небогат, к тому же у него не было ни меча, ни лошади. Он не был одним из тех воинов, одним из убийц.

— Кто ты? — хрипло спросила Гуннора.

Он схватил ее за руку и потянул прочь.

— Как ты заставил его упасть?

— Это не он сделал, а я, — донеслось сбоку. — Я ударила его палкой по голове.

Повернувшись, Гуннора увидела Сейнфреду. От былой белизны не осталось и следа — даже белокурые волосы девушки были перемазаны землей. Младшие сестрички цеплялись за ее юбку.

— Почему ты вернулась? — возмутилась Гуннора. — Я же сказала, что тебе нужно спасать сестер!

— Если бы я так и сделала, ты была бы мертва. Мы нашли Замо, он не только согласился отыскать тебя, но и вызвался помочь нам в дальнейшем.

Значит, этого франка звали Замо.

— Поторопитесь! — вновь позвал он.

Гунноре о многом хотелось его спросить, но при взгляде на потерявшего сознание христианина она поняла, что с вопросами следует подождать. Поспешно подхватив Дювелину на руки, она побежала за остальными.

— А тут, в лесу, не живут медведи и волки? — испуганно спросила Вивея. — Я их боюсь!

«Как после всего увиденного она еще не поняла, что есть вещи смертоноснее когтей и клыков? Мечи, например», — подумала Гуннора.

— Этот лес — дом Замо, — успокоила ее Сейнфреда. — А он нас спас.

Гуннора оглянулась. Христианина уже не было видно, но радоваться рано. Наверное, он потерял сознание ненадолго, не могла же Сейнфреда убить его. И как только он придет в себя, то пустится в погоню за ними.

Видимо, та же мысль пришла и в голову Замо.

— Быстрее! — хрипло воскликнул он и помчался по лесу.

Похоже, Сейнфреда доверяла ему — в отличие от Гунноры. На его лице не было ни следа сострадания или заботы, только упрямство и немного подозрительности, а на такие черты нельзя делать ставку, если речь идет о жизни сестер. Может быть, Гуннора и несправедлива к нему, может быть, он хороший человек, но девушка не могла этого разглядеть, ведь ее сердце ослепло после всех ужасов этого дня.

Они все бежали и бежали, перепрыгивали через корни деревьев, пробирались под ветками.

В какой-то момент они остановились, и Гуннора наконец-то оторвала взгляд от тропинки и посмотрела на небо, проглядывавшее за кронами деревьев.

«Я хочу быть такой, как ты, солнышко, — думала она. — Твои лучи освещали многие ужасы этого мира, но ты не тосковало, твой жар осушал слезы, едва выступившие на глазах. Я хочу быть такой, как ты, луна. Ночь — сестра молчания, а невысказанное покрывает пелена забвения, темная и тяжелая, словно сон. Я хочу быть такой, как вы, звезды. Вас окружает тьма, но не поглощает вас, и только приближение зари заставляет вас скрыться с небосклона, но и ей вы противитесь, раните восходящее солнце своими лучами, и оно становится кроваво-красным».

Однако Гуннора знала, что никогда ей не стать такой. Не было спасения в небесах, она стала изгнанницей на этой земле. Тут она никогда не забудет, что случилось в этот день. Никогда не прекратятся ее страдания, и всегда ее сердце будет истекать кровью от нанесенной сегодня раны.

Фекан

996 год

Агнессу все еще немного знобило. И почему она не осталась у постели умирающего герцога? Скучала бы там, ждала его смерти… Это было бы не столь страшно, как тайна, о которой говорили эти два монаха.

Тайна герцогини, хранившей какие-то записи. Тайна, угрожавшая будущему Нормандии.

Не может такого случиться, чтобы Нормандии не стало!

Агнесса не знала другой родины, не ведала другой жизни. Конечно, ей с самого детства рассказывали, что воцарившийся теперь мир шаток, он достался герцогу дорогой ценой, и в прошлом его правлению часто угрожали. У герцога было много врагов, но он пережил их всех, и его сын станет достойным наследником. Да, мир все еще оставался опасным, и дед Агнессы, умерший несколько лет назад, иногда рас сказывал ей страшные истории о голоде, войнах, гра бежах. Но все это казалось ей жутковатой сказкой, и истории скорее забавляли девочку, чем пуга ли. Иногда они даже казались ей смешными. Дедуш ка был старым, а старые люди часто немного странные и вечно всем недовольны.

Брат Реми был еще не стар, но тоже выглядел до статочно недовольным. А главное, злым. Мать Аг нессы рассказывала ей, что раньше он жил в аббатстве Клюни, прежде чем перебраться в Мон-Сен-Мишель. На аббатство напали сарацины, захватили монастырь, и монахам пришлось побираться по всему королевству, чтобы собрать деньги на выкуп. Но при ходилось ли брату Реми самому сталкиваться с одним из этих захватчиков, чьи лица, по слухам, были столь же черны, как их души? И что с этими душами происходило в преисподней, ведь ничто уже не могло изменить их? Что могло быть темнее их черноты?

Агнесса мотнула головой, отгоняя эти мысли. Сарацины не представляли угрозы для Фекана, в отличие от этих двух монахов. Те не стали возвращаться в комнату к умирающему герцогу, а прошли мимо стражи и других церковников и поднялись по лестнице. Агнесса последовала за ними. Она даже не удивилась, увидев, что они направились в покои герцогини. Монахи оглянулись и вошли внутрь.

Как они смели! Сама Агнесса часто бывала там, поскольку герцогиня была близкой подругой ее матери и относилась к девочке как к племяннице. И все же она никогда не осмелилась бы войти в эту комнату одна, а эти бесстыжие монахи, похоже, совсем не смущались.

Агнесса подобралась ко входу в покои и увидела, что монахи уже стоят в центре комнаты. Помещение на первый взгляд казалось безыскусным, но тут было много красивых вещей. Выложенный камнями камин был оснащен отдельной вытяжкой. Перед ним находилась широкая железная пластина, защищавшая деревянный пол от искр. Окна закрывали плот ные шторы, в углу стояла бронзовая жаровня — изящное творение мастеров Востока. С потолка свисали лампы, они почти касались голов монахов. Церковники внимательно осмотрели дубовый стол, перерыли свитки, книги, передвинули письменные принад лежности. Похоже, они ничего не нашли и направились к сундукам в глубине комнаты. Обделив вниманием платяные шкафы, они заинтересовались небольшим сундучком, украшенным слоновой костью.

Брат Реми решительно открыл сундук и достал оттуда какие-то свитки.

— Ну что? — взволнованно спросил брат Уэн.

Реми промолчал, разглядывая их.

— Это тот самый документ? — не унимался второй монах.

Похоже, это были не те свитки. Реми отложил их и принялся просматривать другие бумаги, лежавшие в сундуке.

— Возможно, герцогиня не столь легкомысленна, как ты думаешь, и уничтожила все записи, — пробормотал брат Уэн.

Теперь он уже не казался столь взволнованным, скорее нетерпеливым. Может быть, ему просто хотелось есть.

— Я так не думаю. Ты же слышал, что Дудо Сен-Кантенский сейчас пишет новую хронику, и герцогиня рассказывает ему о событиях прошлого.

Агнесса тоже знала об этом. Дудо вел для герцога документацию и исполнял обязанности капеллана в замке, он был одним из его ближайших советников, но к тому же он был кардинал-деканом Сен-Кантена и славился своей мудростью, любовью к поэзии и великолепным слогом.

— И ты полагаешь… — начал брат Уэн.

— Я не думаю, что женщина может обладать настолько хорошей памятью, — заявил Реми. — Она рассказывает ему все эти подробности, потому что у нее есть соответствующие записи.

— Но она не станет рассказывать ему о своей тайне! Значит, возможно, именно эти свитки она и уничтожила!

Брат Реми что-то неразборчиво пробормотал.

— Мы узнаем об этом наверняка, когда все тут обыщем… — Он склонился над сундуком и вытащил очередные свитки.

Брат Уэн фыркнул. Агнесса видела, что он недоволен.

— Да что такое? — напустился на него брат Реми. Похоже, он тоже пребывал не в лучшем расположении духа. — Чтобы изменить мир, иногда нужно немного попотеть. — Он помолчал. — Ты говорил, что для тебя, как и для меня, важно, чтобы Нормандию вновь присоединили к Западно-Франкскому королевству и чтобы этой страной управлял истинный христианин, а не потомок этих дикарей-норманнов.

Он чуть не осекся, произнеся название племени се верян, словно в самом этом слове было что-то дур ное.

— Конечно, — согласился брат Уэн и принялся помогать Реми.

Агнессе пришлось взять себя в руки, чтобы не вскрикнуть от ужаса. «…Нормандию вновь присоединили к Западно-Франкскому королевству… потомок этих дикарей-норманнов…»

О господи! Эти монахи не просто хотели навредить герцогине, рассказав всем ее мрачную тайну, нет, они пытались лишить сына герцога права на трон! Хотели уничтожить наследника норманнов! Уничтожить его и эту землю. Ее родину, ее единственную родину!

«Я должна помешать им, — подумала Агнесса. — Я непременно должна помешать им».

Глава 2

962 год

Агнарр, мужчина, убивший родителей Гунноры, вымыл руки, прежде чем предстать перед своим отцом. Лицо он ополаскивать не стал — капли крови на его подбородке скрывали скудность поросли. Но не скрывали его немного женственные губы. И эти губы дрожали.

Агнарр дрожал от ярости. Девчонке удалось скрыться, потому что его победил безоружный. Спутники нашли его не в седле, смакующим победу, а на четвереньках, стонущим от боли. Сейчас боль утихла, и только шумело в голове, но гнев разгорался с каждым мгновением. И то, что такой же гнев отражался на лице его отца, никак не помогало.

— Ты сошел с ума? — прошипел отец, едва Агнарр вошел в дом. — Ты же знаешь, что нельзя оставлять свидетелей!

Как будто он дурак, который забыл, что ему делать! В последние годы он часто ездил на побережье и убивал переселенцев из северных стран, чтобы посеять раздор. Конечно же, он знал, что свидетели опасны и могут уничтожить их планы, об этом Агнарру не надо было напоминать! Едва сдержавшись, чтобы не выругаться, Агнарр подумал о том, кто же опередил его, кто рассказал отцу о его поражении, кто лишил его возможности добиться благосклонности родителя?

Гуомундр схватил сына за плечо и встряхнул, но бить не стал, хотя Агнарру этого и хотелось бы. Это означало бы, что отец потерял самообладание, а он так никогда не поступал… Как и эта черноволосая датчанка. Она не плакала, не молила сохранить ей жизнь…

— Я все улажу, — поспешно заверил отца Агнарр. — Я прочешу лес до самого Руана, если понадобится. Или даже до Эвре. Эта девчонка одна, а ей не выжить самой.

— Но кто-то же тебя побил, значит, она не одна.

И это Гуомундру тоже рассказали?

— И все же я…

— Ничего ты не сделаешь! Дурак! Если эта бабенка тебя узнала… Если из-за нее весь мир узнает, что это мы убиваем переселенцев с Севера… Если люди перестанут верить в те слухи, которые мы распускаем уже столько лет…

Гуомундр замолчал.

Тогда все было зря.

Тогда их намерение сбросить с трона герцога Ричарда и посадить на его место Гуомундра пойдет прахом.

Агнарр открыл рот, но ничего не сказал. Кровь на его лице вдруг показалась ему липкой. Она больше не была знаком его отваги. Все-таки следовало умыться.

Отец отпустил его. Во взгляде Гуомундра читалось отвращение.

«Ты отправляешь меня резать их, — подумал Агнарр. — Я должен превратиться в дикого зверя… Но когда я предстаю перед тобой, ты презираешь меня за это, хочешь видеть хитроумного интригана, а не воина, жаждущего крови и наслаждающегося мучениями».

— Прочь с глаз моих! — буркнул Гуомундр.

Он говорил тихо, никогда не повышал голос, как Агнарр, никогда не терял выдержку, как его сын.

Откуда у его отца такая сила? Откуда такая сила у той датчанки? Почему им удавалось противиться судьбе — судьбе, заставлявшей всех идти в бой, и убийцу и жертву, и сильного и слабого, и господина и раба? Судьбе, радовавшейся как победам, так и поражениям своих игрушек? Как отцу и той датчанке удавалось держаться в стороне и наблюдать за происходящим, точно их это не касалось?

— С чего бы это, собственно? — осведомился Агнарр.

— Что?

Агнарр смотрел на отца. Парень был одет в кольчугу, на поясе висел меч, а вот Гуомундр был одет в рубашку и штаны. Доспехи были очень дорогими, их обычно не носили, если не собирались вступить в бой.

— Почему я должен позволять тебе насмехаться надо мной? — прошептал Агнарр. — Почему я должен позволять тебе укорять меня?

Глаза Гуомундра широко распахнулись, и Агнарр не знал, что увидел в них — презрение или страх? Он оглянулся. Они остались в доме одни, их воины сейчас были на улице, пьянствовали и жарили мясо на костре. Они тоже еще не умылись, и их лица были перепачканы кровью.

— Ты ничто без меня, — прорычал Гуомундр.

— Убивать я могу и один, — хрипло произнес Агнарр. — Когда ты отправлялся на дело вместе со мной? Когда было такое, чтобы я марал руки не один? — Он обнажил свой меч.

— Убивать и править — это не одно и то же, — тихо сказал Гуомундр. — То, что ты можешь одно, не означает, что сможешь и другое.

— О нет! Твое главное правило в жизни, помнишь? Кто хочет править другими, должен в первую очередь стать господином самому себе. Не следовать жадности и похоти, не поддаваться опьянению, всегда полагаться на собственный разум! Вот что ты мне всегда говорил. Я не слаб и не глуп, я смогу следовать этому правилу.

— И именно поэтому сейчас ты опустишь свой меч.

Голос Гуомундра прозвучал громче, а может быть, Агнарру так только показалось, поскольку у него перестало звенеть в ушах? Будто вся кровь в его теле больше не кипела, стала густой и холодной…

Его охватило раскаяние, муки совести, страх перед будущим: как он сможет жить без отца? Но Агнарр не опустил меч. Он думал о черноволосой датчанке. Если слабой женщине удалось совладать со своими чувствами, то что говорить о нем? Он справится с этим мастерски!

— Я сильнее тебя, — холодно произнес Агнарр и занес меч над головой.

— Не смей!

Отец закричал, но его вопль тут же оборвался. Он больше не будет ни кричать, ни шептать — молчание мертвых всегда окончательно и непреложно, какими бы эти люди ни были при жизни.

Голова Гуомундра покатилась по полу. Агнарр опустил меч. Юноша застыл на мгновение, а затем вышел из дома и наконец-то смыл кровь и пот с лица. Воины удивленно посмотрели на него, но Агнарр не обращал внимания на их взгляды. И только собственные глаза не давали ему покоя — их отражение смотрело на него из деревянной бадьи, откуда он брал воду. Потрясенный, беспомощный, укоризненный взгляд… Словно это были не его глаза, а чьи-то чужие.

«Отцеубийца», — говорил этот взгляд.

Он зажмурился.

«Победитель, — упрямо подумал он. — Я его одолел».

Только черноволосую датчанку он одолеть не сумел, и она все еще где-то пряталась. Агнарр открыл глаза, теперь в его взгляде уже не было вины, только смятение…

Он вспомнил, как был совсем еще мальцом, полностью преданным отцу. Они прибыли в эту страну с датским войском во главе с Харальдом Синезубым. Они должны были отстоять правление Ричарда и прогнать с этих земель короля франков, вторгнувшегося в Нормандию. Харальд одержал победу, но герцог не отблагодарил их, как полагается: к датчанам-язычникам все еще относились с недоверием и не ставили их на ключевые посты в герцогстве.

Агнарр опустил ладони в воду. Он больше не хотел смотреть на свое лицо, не хотел думать о Ричарде, о ненависти к герцогу Нормандии, сплотившей его с отцом. Его мысли вновь обратились к черноволосой датчанке… и к Берит, которую она ему напомнила. Они не были похожи, Берит — рыжая и зеленоглазая, с узкими плечами и пышной грудью. И за Берит он не гонялся по лесу, пытаясь убить, он ухаживал за ней, хотел, чтобы она стала его женой. И только когда девушка отказала ему, в Агнарре проснулась ярость. Ночью он напал на ее селение и похитил ее. Но прежде чем он успел взять ее силой, Берит бросилась на меч и истекла кровью. Она предпочла его любви холодное железо.

Агнарр много лет не думал о Берит, но теперь она вновь завладела его мыслями. Он вспоминал ее красоту, ее гордость и отвагу, а главное, ощущение собственного бессилия, когда ей удалось одолеть его.

Он вытащил руки из бадьи, поверхность воды снова разгладилась, и Агнарр успокоился.

Может быть, Берит и смогла ускользнуть от него, но он убил своего отца, и Гуомундр даже не подозревал, что так случится. А эта черноволосая датчанка, поклялся он всем богам, умрет только тогда, когда он этого захочет. И не раньше.

Их шаги замедлились. Молчание словно сковывало их ноги. Сейнфреда слегка смущенно улыбалась Замо — мужчине, спасшему их. Он не отвечал на ее улыбку, но, похоже, это его растрогало. Замо дал им мех, чтобы девушки могли согреться. По-видимому, он собственноручно снимал шкуры с убитых им животных, а потом продавал добычу — в мешке у него оказалось много такого товара, и шкур хватило всем четырем сестрам.

Но Гуннора никак не могла согреться, и ей не нравилась улыбка Сейнфреды. Как ее сестра могла улыбаться, если их родители были мертвы, а сами они очутились совсем одни в чужой стране? Как она могла улыбаться этому мужчине, о котором они ничего не знали? Ну хорошо, они знали его имя, и пока что Замо помогал им. И все же Гуннора надеялась, что за лесом они найдут деревню, где живут другие люди. Не то чтобы она им доверяла, ведь они христиане, как и убийца ее родителей, но тогда девочки хотя бы уже не будут зависеть от одного-единственного человека, а Сейнфреда перестанет ему так улыбаться.

Младшие сестры не улыбались. Вивея тихо плакала, и Гуннора в знак утешения погладила ее по спине.

— Все будет хорошо, — пробормотала она.

Но Гуннора и сама не верила в это, как и Вивея.

— Я ее потеряла! — в отчаянии воскликнула девочка.

— Что? — не поняла Гуннора.

— Мамину цепочку…

Гуннора вдруг ощутила, что не все ее чувства мертвы. Ее охватила злость. Как кроха сейчас может думать об украшениях, когда их родителей убили?! Но потом Гуннора поняла, что легче говорить о потерянной цепочке, чем плакать в отчаянии из-за смерти родителей.

Нести Дювелину становилось все труднее. Они с Сейнфредой по очереди брали младшую из сестричек на руки, и в конце концов девочка уснула, но сестры и сами устали. Заметив это, Замо предложил понести Дювелину. Гуннора помедлила. Руки болели нестерпимо, но отдавать малышку незнакомому человеку ей не хотелось.

— Я детей не обижаю, — проворчал Замо.

Скрепя сердце Гуннора отдала ему ребенка. Дювелина проснулась и заплакала.

— Все в порядке, — пробормотала Гуннора и погладила сестру по голове.

Теперь она все время шла рядом с Замо, пытаясь успокоить Дювелину. Она принялась рассказывать сестре истории, как раньше делал их отец.

Теперь она должна была рассказывать истории вместо Вальрама, теперь она должна была заботиться о сестрах, теперь только она могла сохранить мудрость рун…

— Бог Тор, — рассказывала она, — ездил на огромной бронзовой колеснице, которую тащили два козла. Однажды Тор отправился в странствия, и у него закончился провиант. Он проголодался, убил козлов и зажарил их на костре, а затем вновь возродил их к жизни, чтобы они везли его колесницу, но с тех пор один козел хромал. Тор ел мясо так жадно, что прокусил одну кость.

Дювелина рассмеялась, но Сейнфреда больше не улыбалась. Сестры переглянулись. «Когда мы снова сможем есть мясо?» — думала Сейнфреда. «Когда нам вновь захочется есть?» — думала Гуннора. И если сломанная кость козла не заживает, то что тогда говорить о разбитом сердце?

Ей вспомнилась другая история: об Эгиле, великом чародее, который умел превращаться в волка. Он был силен и могуч, и его нападения на земли британцев приносили победу, но когда умерли его сыновья, Эгиль больше не мог ни есть, ни пить, и умер бы от голода, если бы не его дочь. Вначале она попросила, чтобы он написал поминальную песнь по ее умершим братьям, а затем — стих об их подвигах, и, чтобы справиться с этой задачей, Эгиль начал пить и есть. Он все писал и писал, пока не состарился.

Гуннора знала, что хотя ей и не хочется есть, она все равно будет принимать пищу, чтобы не ослабеть. Не ради себя, но чтобы позаботиться о сестрах и почтить память родителей.

А лес все не кончался, он был огромен, но вдруг впереди показалась какая-то хижина, крытая торфом и березовой корой. Из торфа были сделаны и стены, оплетенные хворостом.

— Я тут живу, — сказал Замо.

Они были в чужой стране, но внутри хижины все выглядело так же, как и на родине. Гуннора закрыла глаза, вдыхая знакомый запах торфа и дерева, дыма и земли. Оглянувшись, она обвела взглядом простую мебель: в центре комнаты стоял длинный стол с двумя лавками — слева и справа. На стенах виднелось множество небольших крючков, на которых висели железные ковши, миски, наперстки и металлический складной нож. Крышу поддерживали балки, установленные на сваях. Гуннора не заметила ни кладовой, ни сарая, зато в дальнем конце комнаты она разглядела несколько соломенных матрасов. Значит, Замо жил здесь не один. В доме было темно, и Гуннора больше никого не видела. Тут не было окон, только небольшие отверстия в стенах, затянутые свиным пузырем, — так жильцы дома защищались от холода и ветра. В печи тлел торф, но этого света не хватало, чтобы разогнать темноту. Над огнем на цепи висел горшок, кроме того, на углях стояли каменные миски, в которых готовилась еда.

Гуннору затошнило от голода, но она не могла заставить себя попросить Замо покормить их. Зато Сейнфреду это не смутило. Более того, она взяла Замо под руку и прижалась к нему. Хотя в комнате и царил полумрак, Гуннора заметила, что мужчина покраснел от смущения.

Гуннору же вновь охватил гнев, но она не подала виду, слишком уж ей хотелось есть. Девушка с аппетитом накинулась на рагу из бобов, тыквы и мяса. В еде чувствовались приправы: кресс, анис и любисток.

Значит, она все-таки чувствовала голод, могла радоваться еде, вот только улыбаться, как Сейнфреде, ей не удавалось. И разговаривать ни с кем не хотелось.

Тем временем Сейнфреда принялась расспрашивать Замо, почему он живет здесь, в лесу.

Он рассказал, что этот лес принадлежит местному лорду, а он присматривает за деревьями, охотится на дичь и докладывает своему господину о тех, кто сюда пробирается.

«А вдруг он расскажет своему лорду о нас?» — испуганно подумала Гуннора. А главное — кто живет здесь кроме него?

И хотя девушка так и не спросила об этом, ответ на этот вопрос она все-таки получила.

— Кого ты там привел?

Дювелина испугалась, услышав громкий голос, и девочку пришлось успокаивать. Чуть позже Гуннора заметила темный силуэт согбенной летами женщины. Незнакомка подошла к печи и заглянула в горшок, проверяя, сколько еды там осталось. Судя по седине в ее волосах и морщинам на лице, она явно не была супругой Замо, скорее его матерью. Гунноре не было до этого дела, но Сейнфреда, похоже, обрадовалась. Она почтительно обратилась к старухе:

— Прости, что побеспокоили тебя… Мы всего лишь девочки… И доверили свою жизнь твоем сыну…

Она вкратце рассказала о резне на берегу. Гунноре это показалось предательством. Только она и сестры имели право горевать по убитым! Они слишком мало знали о Замо. Вдруг он как-то связан с этим? Или его господин?

Старуха уперлась руками в бока.

— Мне все равно, кто вы такие и откуда. Хотите есть — отработайте.

— Разве ты не видишь, что они устали? — вмешался Замо.

Гуннора была потрясена. Значит, он все-таки способен на сочувствие. Не такой уж он и чурбан.

— Пусть спят во дворе, — невозмутимо потребовала старуха.

— Но там слишком холодно, — прорычал Замо.

Гуннора заметила удивление на лице женщины. Похоже, старуха не привыкла, чтобы сын ей перечил. Наверное, столь странное поведение вызвала улыбка Сейнфреды.

Гуннора встала и взяла Дювелину на руки.

— Мы уходим, — объявила она.

Но Сейнфреда преградила ей путь.

— Мы сироты, у нас никого нет. Мы должны остаться тут.

Между ней и сестрой шла такая же борьба, как между Замо и его матерью. Гуннора вновь усадила Дювелину на лавку.

Тем временем Сейнфреда повернулась к старухе.

— Мы отблагодарим тебя за твою доброту и отработаем все, что съедим.

Гуннора знала, что должна поддержать сестру, но ей показалось, что стоит ей открыть рот — и ее вырвет.

Время больше не текло, как река, оно превратилось в стоячее болото, и в следующие недели сестры погрязли в нем. Горе, ужас, страх перед будущим — все это не проходило, и хотя Гуннора ничего не ощущала, она знала, что эти чувства покоятся в глубине ее души и рано или поздно поднимутся на поверхность.

Сейнфреда заглушала боль, улыбаясь и работая не покладая рук. Дювелина и Вивея много плакали, а ночью вскидывались от кошмаров, зовя родителей.

Гуннора не могла спать, но временами ее одолевала усталость. Вместо того чтобы помогать Сейнфреде, когда та пекла хлеб, кормила кур в небольшом сарае за домом, собирала хворост или пряла, Гуннора сидела в тени дерева, прислонившись спиной к его стволу. Когда это дерево только начало расти, ее родители еще не родились… Почему-то ее утешала эта мысль.

Гуннора чувствовала себя спокойнее, когда вырезала на коре руны. Свое имя, имена родителей. Только так она могла почтить их память. В Дании было принять поминать умерших, пить вино на похоронах, но у Гунноры не было такой возможности. Она не могла заказать им надгробный камень и высечь на нем стихи. Она лишь могла сохранить их имена — и эти руны останутся тут если не навсегда, то надолго. Рядом она вырезала имя Тора, моля его сохранить эти руны и проклясть любого, кто захотел бы их разрушить.

Гуннора вспоминала, как умерла ее бабушка. Тогда мать сама высекла на надгробном камне руны — в память о Гуодрун.

Гуннора не знала, как выбивать руны в камне и, подумав об этом, расплакалась. Она столь многого еще не знала, многому ей лишь предстояло научиться, столь многое Гунгильда больше не сможет ей рассказать!

Девушка поспешно отерла слезы. Слез было недостаточно, чтобы справиться с печалью, недостаточно, чтобы очистить воспоминания о залитом кровью береге, недостаточно, чтобы смыть в море тела мертвых. Будь они в море — и на них не налетели бы стервятники, будь они в море — и они устремились бы по воде на родину.

На этот раз Гуннора вырезала на коре не руну, а корабль. Богатым датчанам устраивали водное погребение, те же, кто не мог себе этого позволить, мастерили из дерева корабли и устанавливали их на могилах. Отец часто говорил, что их народ дома как в море, так и на суше, хотя сам Вальрам предпочитал ездить верхом.

Что ж, у них не было корабля, чтобы вернуться домой, а если бы и был — в Дании не осталось родни, которая приютила бы их.

Гуннора почувствовала, как слезы вновь наворачиваются ей на глаза. Она поспешно сглотнула, встала и ушла в лес. В первые дни она боялась, что тот христианин проследит за ними, но к хижине никто так и не вышел. Замо заверил ее, что тут редко встретишь людей. Крестьяне из окрестных деревень могли собирать в лесу дрова и кормить свиней желудями и корешками, но они редко заходили в чащобу. Местный же лорд иногда выезжал на охоту, но обычно только осенью.

Поэтому в лесу было тихо — ни шагов, ни дыхания, ни разговоров, только шелест листьев, голоса зверей… или духов.

Бродят ли здесь души ее родителей?

— Что же мне делать, мама? Что же мне делать, папа?

Нет ответа. Может быть, души Вальрама и Гунгильды парили над кронами деревьев и не видели ее сквозь густую листву?

И вновь Гуннора вспомнила о похоронах бабушки. Тогда мертвую вынесли из дома не в дверь, а сквозь дыру в стене, которую тут же заделали. Хотя Гунгильда любила мать, она боялась, что усопшая вернется, а благодаря этому ритуалу мертвые не могли найти путь домой. Гуннора не боялась. Обезглавленный отец и залитая кровью мать были не такими страшными, как одиночество. Оно становилось невыносимым, и девушка решила вернуться. Она пошла по собственным следам, оставшимся во влажной земле.

А потом услышала крик.

Это кричала Гильда, мать Замо, пронзительно, визгливо, так что хотелось зажать уши. Подойдя поближе, Гуннора увидела, что на ее крик сбежались Сейнфреда и Замо. Гильда трясла Замо за плечи, и вначале Гунноре показалось, что она ругает его, но когда старуха увидела выходящую из леса девушку, то сразу бросилась к ней.

— Убирайся вон из моего дома! Ведьма! А ты… — Гильда повернулась к Замо, — позаботься о том, чтобы и ноги ее тут не было!

Гуннора не понимала, что так разозлило старуху, но тут на лице Сейнфреды отразился ужас, и девушка повернулась в ту сторону, куда смотрела сестра. Гильда обнаружила руны на дереве.

— Это ведовство! Злые чары! — надсаживалась Гильда. — Мы все погибнем! Ты прокляла нас, прокляла нас всех!

— Глупая баба! — не сдержалась Гуннора. — Эти руны чтят память моих родителей.

— От вас одни беды, я это знала с самого начала! Ты ведьма, а твоя сестра — воровка. Она украла мою брошь!

Сейнфреда уже успокоилась. Но она больше не улыбалась, ее губы дрожали. Девушка повалилась перед Гильдой на колени.

— Умоляю, смилуйся над нами! Я буду работать еще больше, помогу тебе, чем только смогу. Только позволь нам остаться! И скажи, что мне сделать, чтобы ты простила моих сестер?

Гуннора поджала губы. Она очень любила Сейнфреду, но сейчас сестра вызывала в ней презрение. Как она могла так унижаться? Неужели она позабыла, кто она такая? Да, они были простолюдинами, но не рабами. Никто в их семье не занимался грязной работой, не копал торф, не кормил свиней, не трудился в поле! Да, Сейнфреду и тут никто не заставлял этим заниматься, и все же… что может быть хуже, чем молить кого-то о милости? Лучше наесться коровьего дерьма, чем побираться, точно нищенка!

Сейнфреда взглянула на сестру, ожидая, что та попросит прощения, но Гуннора упрямо смотрела перед собой.

«Если ты дотронешься до этих рун, то умрешь, — думала она. — Молот Тора сразит тебя».

Но Гильда не прикоснулась к рунам и не умерла, она все кричала, кричала, пока Гуннора не пошла прочь.

В лесу ее вновь объяло одиночество, но и оно было ей милее, чем эти люди.

Когда через пару часов Гуннора вернулась в хижину, Гильда уже успокоилась. То ли Сейнфреда ее умилостивила, то ли Замо уговорил мать, Гуннора не знала, да и ей было все равно.

Сейнфреда взяла сестру за руку и отвела ее подальше от дома.

— Так дело не пойдет! — решительно заявила она.

— Да, ты права, нам нужно уходить отсюда.

— Уходить? — возмутилась Сейнфреда. — Куда? Как две девушки и двое маленьких детей проживут одни в лесу? Без чистой одежды, без еды, без… будущего?

— Родственники нашего отца…

— Мы о них ничего не знаем и поэтому никогда их не найдем. Мы должны оставаться тут, чтобы выжить. А ты обязана взять себя в руки.

Гуннора потрясенно уставилась на сестру. Она больше не испытывала к Сейнфреде презрения. Откуда эта хрупкая девушка черпала силы, откуда в ней было столько решимости? Ведь это Гуннора, старшая, должна была заботиться о сестрах!

Ее охватил стыд.

— Я выйду замуж за Замо, — объявила Сейнфреда.

Гуннора вздрогнула, ее стыд как рукой сняло.

— Что?! — в ужасе воскликнула она.

— Он хороший человек. — Сейнфреда потупилась. — По крайней мере не плохой. И в такой ситуации стоит ли желать большего? Он уже давно ищет себе жену, но здесь, в лесу, он ее, конечно, не найдет.

— Это он тебе сказал?

— Он о таком не говорит.

— Он вообще ни о чем не говорит. А главное, он молчит, когда нужно заткнуть рот его матери!

— И все-таки он добился того, чтобы мы остались здесь. Не такой уж он слабый и бесполезный.

От боли в груди у Гунноры сперло дыхание. Наверное, так чувствовала себя Гунгильда, когда ее сразил меч того христианина, — беспомощность, бессилие, страх и ярость охватили ее.

«Мало того, что мы все потеряли, — подумала Гуннора. — Мы еще и не можем сблизиться, иначе Сейнфреда никогда не стала бы вступаться за почти незнакомого мужчину».

Гуннора заглянула сестре в глаза.

— Ты не обязана это делать! — настойчиво сказала она. — Я что-нибудь придумаю, я позабочусь о вас. Ты же не хочешь выходить за него замуж, ты только думаешь, что должна так поступить!

Во взгляде Сейнфреды читалась боль. Ну почему они не могли разделить эту боль, почему каждая должна была оставаться со своим горем?

— Нет, — хрипло ответила Сейнфреда, — нет, у нас нет другого выхода.

У Гунноры пересохло во рту. Она знала: если жертву и нужно принести, это должна сделать старшая сестра. Но в то же время Гуннора понимала, что Замо ее не примет. Не она работала все эти недели, не она улыбалась ему. Ее пленил холод руны, она искала утешения у деревьев, а не у своих сестер.

Гуннора обняла сестру, крепко прижала к себе. Какая Сейнфреда худенькая и бледная, какое у нее хрупкое тело и как можно даже представить себе, что вскоре оно будет принадлежать Замо! Гуннора всхлипнула. Ей так хотелось что-то сказать, отругать сестру, умолять ее, но девушка знала, что Сейнфреда уже приняла решение и теперь ничто не сможет переубедить ее. И ничто не сможет скрыть поражение Гунноры. Она не сумела заменить сестрам отца и мать, не сумела избавить их от страданий.

Сейнфреда отстранилась и вошла в дом, и Гуннора осталась во дворе одна.

Альруна любила Ричарда, сколько себя помнила и даже раньше, ведь мы испытываем любовь еще до того, как начинаем думать. Но за любовью неизменно следовала боль.

До сих пор с этой болью можно было мириться, как с легкой головной болью с похмелья. Теперь же боль разрослась, болело все тело. Альруна отдала бы все на свете, чтобы эта боль прекратилась, чтобы она больше не вспоминала, как Ричард развлекается с любовницами! Их стало больше, и они были бесстыднее тех девиц, с которыми Ричард спал до смерти Эммы. Эти любовницы осложняли жизнь матери Альруны, ведь та отвечала за ведение хозяйства при дворе, а наложницы все время приставали к ней с новыми требованиями.

Теперь боль билась в каждой жилке ее тела, покрывала кожу, точно панцирь, душила ее, колола ножом, шевелила паучьими лапками в груди, выпускала свой яд. Боль была огромна, и по сравнению с ней Альруна казалась крошечной, слишком слабой, чтобы жить дальше.

Единственным, что могло сравниться с этой болью, была ярость. И если боль была безмолвна, то ярость терзала девушку вопросами. Почему Ричард улыбается своим любовницам, почему не ей? Почему эти девицы смотрят на нее как на пустое место? Как они смеют так обращаться с ней?

Альруна представляла себе, как вырывает им волосы, царапает кожу, выбивает зубы, наносит им глубокие раны. Так ей легче было справиться со своими страданиями. Но если бы Альруна и изуродовала их, память о страстных ночах с Ричардом осталась бы их богатством, и эту драгоценность у них не отнимешь. А если бы Ричард отвернулся от них, не захотел бы спать с калеками, то их место заняли бы другие девицы. Всегда были другие. И ей никогда не стать одной из них.

Только благодаря матери Альруна заставляла себя есть и пить. Она не хотела тревожить Матильду, а главное, не хотела терпеть ее жалость и выслушивать ее советы. Впрочем, после того случая Матильда больше не говорила с ней о Ричарде. Но когда Альруна уже решила, что мать позабыла о ее любви к герцогу, Матильда подошла к ней и опустила ладонь ей на плечо. Девушка сидела за прялкой, но не работала, только смотрела прямо перед собой.

— Альруна…

Что-то было в ее голосе, что заставило Альруну поднять голову, что-то в ее взгляде словно говорило: «Я больше не стану мириться с твоими страданиями».

И хотя мать не произнесла ни слова, Альруне захотелось сбросить ее руку с плеча и крикнуть: «Я справлюсь! Я справлюсь, потому что я люблю Ричарда! И я лучше буду страдать, чем откажусь от любви к нему!»

Но прежде чем она успела что-либо сказать, девушка заметила, что мать пришла к ней не одна. Ее сопровождал какой-то мужчина, моложе Ричарда, уже не мальчик, но еще и не убеленный сединами. Он выглядел величаво, но был не столь красив, как Ричард, не столь силен…

Альруна поняла, зачем он пришел, еще до того, как мать произнесла хотя бы слово.

— Это Арфаст… Родственник Осборна де Сенвиля.

Осборн был советником Ричарда, более того, его другом. Когда Ричард был еще ребенком и находился в плену у короля франков, Осборн помог ему сбежать. Его родню не стоило обижать, и Альруна это понимала, хотя сейчас ей больше всего хотелось нагрубить этому Арфасту. Девушка с трудом собралась с мыслями. В конце концов, этот юноша не виноват, что мать пытается использовать его в своих целях. И этот юноша не виноват, что он не Ричард.

И все же… как он смел улыбаться ей? Как он смел подойти так близко? Как смел заговорить с ней?

— Я слышал, нет никого в Руане, кто прял бы и шил лучше тебя.

Альруна посмотрела на него, уголки ее губ дрогнули. Арфаст принял это за улыбку и просиял в ответ. На лице Матильды проступило облегчение.

— Зачем ты пришел? Тебе нужен новый камзол? Накидка? Или, может быть, сапоги? — холодно осведомилась Альруна.

— Я хотел бы полюбоваться сотканными тобой гобеленами.

И вновь боль провернула в ее сердце острый нож. Ричард никогда не интересовался тем, что Альруна так любила делать.

— С каких это пор мужчину интересуют женские дела? — грубо спросила она.

Но юноша все еще улыбался.

— Твоя мать говорит, что в этих гобеленах сокрыты целые истории. А истории умеют рассказывать и мужчины. Как и слушать.

Альруна не нашлась что возразить.

— Хорошо, я покажу тебе мои гобелены. Но моя мать их все уже видела. Полагаю, она оставит нас наедине, не так ли?

Матильда на это не рассчитывала. Женщина явно не знала, что ей теперь делать.

Девушка ощутила острое злорадство, но это чувство мгновенно улетучилось, когда Матильда вышла из комнаты и Альруна осталась с Арфастом одна. С Арфастом и со своей болью.

Она так и сидела за прялкой, не было сил подняться. Вначале Арфаст терпеливо ждал, но затем с тревогой спросил:

— Что с тобой?

Девушка опомнилась. «Ничего!» — хотелось крикнуть ей. У нее не было ни единого доказательства любви Ричарда — если речь не шла о любви брата к сестре. Ни одного слова, которое можно было бы переосмыслить так, будто Ричард признался ей в любви. Как кузнец кует раскаленное железо, пока не сотворит острый сияющий меч, ей хотелось изменять слова Ричарда, но слов не было. Ничего не было между ними, ничего вечного, как сталь, только трухлявое дерево, готовое раскрошиться от первого прикосновения.

Но этого она не могла сказать Арфасту. Они едва были знакомы. И он был так мил.

— Тебе больше не нужно притворяться, будто тебе интересно, — прошипела Альруна. — Мать тебя не слышит, а я знаю, что такие мужчины, как ты, интересуются только лошадьми и оружием. И ты приехал в Руан, чтобы служить герцогу, а не для того, чтобы нянчиться с какой-то девчонкой!

Если эта грубость и обидела его, Арфаст не подал виду, и хотя Альруна только познакомилась с ним, она сразу поняла, что он — человек веселый, способный озарить своим светом самый хмурый день. И даже оказавшись по уши в грязи, он не станет сетовать на судьбу. Голубизна его глаз напоминала чистую воду — не глубокого моря, а стремительного ручья, струящегося по горному склону.

— Это так, — согласился Арфаст. — Я был пажом при дворе Бернара Датского и прибыл в Руан, чтобы стать воином.

Бернар, как и Осборн де Сенвиль, был ближайшим советником Ричарда.

— Так почему же ты говоришь со мной, а не с герцогом? Почему хочешь любоваться гобеленами, повествующими о подвигах других, а не стремишься сам совершить нечто героическое?

— Ох, поверь мне, я тоже хотел бы поехать в Бове.

— В Бове?

— Ричард недавно отправился туда.

— Я не знала…

Потому что никто не сказал ей. Ричард не сказал ей. Он никогда не обсуждал свои планы с сестренкой… только подшучивал над ней, если был в настроении.

— Да. — Арфаст кивнул. — Бруно Кельнский, архиепископ, пригласил Ричарда на встречу в Бове, и немногие из воинов могли сопровождать его. Меня же не взяли. И хотя я действительно люблю лошадей и оружие, не могу же я целыми днями скакать верхом и фехтовать. Я не хочу быть всего лишь искусным наездником и воином, для меня важно не только тело, но и разум и сердце. А теперь мне можно взглянуть на твои гобелены?

Его прямота обезоруживала, да и Альруна не так уж стремилась прятаться от всего мира. Сидя в одиночестве, она наверняка утонет в море боли, а с этим милым юношей приходилось притворяться. Он был простоват и не замечал ее притворства, а потому можно было и самой поверить в то, что она всего лишь девчонка, готовая похвастать своими творениями.

— Ну хорошо. Пойдем. — И Альруна наконец-то встала из-за прялки.

После беседы с Арфастом Альруна чувствовала себя уставшей, но не такой измученной, как раньше. Она удалилась в спальню, которую делила с другими девушками двора — сестрами и дочерьми воинов и прочих придворных. Эти девочки были слишком благородными, чтобы прислуживать при дворе, и жили во дворце герцога с самого детства.

В последние ночи Альруна часто ворочалась без сна, смотрела на девушек и думала, кто из них окажется достаточно глупой и наглой, чтобы попытаться забраться в постель к Ричарду. Но сегодня ее веки отяжелели и она погрузилась в глубокий сон. В его темном царстве ничто ее не тревожило.

Но к утру пришли сновидения и Альруна вновь заметалась в кровати. Мучившие ее кошмары не были связаны с терзающим ее горем, они пророчили угрозу. Вначале образы были смутными, безликими: Альруна лишь знала, что существует какая-то опасность, но не понимала, от кого она исходит и кому угрожает. А потом в ее сне появился Арфаст и, как и днем, сказал, что Бруно, архиепископ Кельна, пригласил Ричарда в Бове.

Почему это имя так пугало ее?

Ей снилось, что они с Ричардом скачут по лесу, вот только листья на деревьях — кроваво-красные и острые, как ножи. Они тихо позвякивали на ветру. Затем налетел ветер посильнее и некоторые листья сорвались с веток. Они падали на Ричарда, резали его прекрасное лицо.

О господи!

Альруна ничего не могла поделать. Ее лошадь вдруг исчезла, ноги подкосились, она кричала, но ни звука не слетало с ее уст. Железный листопад продолжался, пока деревья не остались голыми, и среди черных стволов показался Бруно Кельнский. По крайней мере Альруна думала, что это он, — на нем была красная мантия архиепископа и огромный крест на груди. И этот церковник, человек Божий, хохотал, как способен смеяться лишь дьявол.

Альруна изо всех сил старалась остановить этот смех и наконец-то смогла кричать. Она кричала, кричала, кричала, пока не проснулась. Девушка вскинулась в кровати, и кто-то толкнул ее. Она не видела, кто это сделал, да у нее и не было времени разбираться. В ночной рубашке Альруна выскочила в коридор. Тут не было ни острых листьев, ни окровавленного Ричарда, только факелы освещали ей путь да провожали изумленные взгляды стражников. Альруна никак не могла успокоиться. Она предчувствовала опасность, теперь еще сильнее, чем во сне. Опасность!

Край неба едва подернулся серой дымкой, двор еще спал. Но Альруна знала, куда бежать в столь ранний час. Ее отец, Арвид, до женитьбы был послушником в монастыре и, хотя так и не принял постриг, каждое утро молился в часовне, не оставив былую привычку. Он молился за Альруну, ее мать и двух младших сестер. Вторая дочь Матильды родилась мертвой, третья же была такой слабой, что умерла вскоре после рождения. Арвид и Матильда справились с этим горем, но не перестанут думать о сестрах Альруны до последнего вздоха.

— Отец!

Он вздрогнул, оглянулся и удивленно уставился на дочь. Она думала, что отец упрекнет ее за неподобающий вид, но на его лице читалось лишь волнение — дочке явно было холодно.

Арвид не знал, что она дрожит не от холода, а от страха.

— Отец! Что Ричард делает в Бове? Почему архиепископ Бруно позвал его туда?

В его взгляде читалось недоумение, но Арвид понимал, что дело срочное.

— Бруно — брат Герберги, — пробормотал он.

— Но Герберга Саксонская — мать короля франков!

У Альруны мурашки побежали по коже. По слухам, Герберга ненавидела Ричарда, как и всех норманнов. Ее муж был слабым королем, как и ее сын, сейчас занимавший трон Западно-Франкского королевства. Однако Лотарь мог бы укрепить свою власть, завладей он землями Ричарда.

— Но почему он принял это приглашение? — в отчаянии воскликнула она.

— Ты же знаешь, Тибо де Блуа все время нападает на наши земли, а Бруно предложил обеспечить переговоры между Ричардом и Тибо.

Тибо де Блуа по прозвищу Плут тоже ненавидел Ричарда, но больше всех его ненавидела супруга Тибо, Литгарда. Она неоднократно при свидетелях называла Ричарда бастардом, поскольку его отец Вильгельм не был женат на Спроте, его матери.

— Я не понимаю… Как Бруно связан с Плутом?

— Сейчас речь идет о пограничной области Эвре. И Ричард, и Тибо заявляют о своем праве на эти земли. И не только они. Недавно племянник Бруно, король Лотарь, тоже завел речь об этом. Возможно, они договорятся поделить регион на три части.

Церковники часто добивались мира, не забывая об интересах своих родственников, в этом не было ничего необычного, но дьявольский смех Бруно до сих пор звенел у Альруны в ушах.

— О господи, Альруна, да у тебя зубы стучат! Оденься, а еще лучше — ложись-ка ты спать.

Конечно, спать она не собиралась, но действительно стоило одеться, чтобы выполнить созревший в ее голове план. План, для успеха которого ей понадобится помощь. И отец эту помощь предоставить не сможет. Или не захочет.

Девушка молча бросилась вон из часовни. Во дворе тоже стояли стражники, но они не обратили на Альруну внимания, слишком уж им хотелось спать в этот ранний час. Девушка подбежала к одному из них.

— Арфаст! Ты наверняка знаешь, где Арфаст! Позови его, скажи, что мне нужно с ним поговорить!

Сонно мотнув головой, стражник пошел прочь. У Альруны не было времени удостовериться в том, что он выполнит ее просьбу, — она побежала одеваться.

Арфаст, милый, веселый Арфаст поможет ей! И если скакать достаточно быстро, то еще можно догнать Ричарда! А если им это не удастся, герцог умрет. Альруна была уверена в этом.

Фекан

996 год

Агнесса знала: она должна что-то предпринять, но понятия не имела, что именно. Ей хотелось просто войти в комнату и потребовать у монахов объяснений, но девочка сдержалась. Так она только предупредит их об опасности, но ничего не добьется. Они хотели лишить будущего герцога его законных земель, и вряд ли десятилетняя девочка их остановит. Нет, нужно что-то придумать. Но в голову Агнессе ничего не приходило. Сейчас она думала не столько о том, что же делать, сколько о том, почему она вообще оказалась в такой ситуации.

Господи, что же было в тех свитках, которые искали монахи? Что опасного было в этих записях о прошлом герцогини? Что за тайна могла разрушить мир Агнессы? Тайна, которую хранила герцогиня…

Сколько Агнесса себя помнила, она всегда немного побаивалась герцогиню. Не то чтобы она плохо относилась к девочке, герцогиня даже не была строга или холодна, и все же Агнессе слишком часто говорили, что герцогиня — образец для подражания для всех женщин двора, и девочке сложно было представить себе, что она — живой человек из плоти и крови, со своими слабостями и недостатками. Ее легко было уважать. Но любить? Было в этом что-то неправильное, запрещенное. Агнесса не помнила, чтобы герцогиня когда-нибудь гладила ее по голове, как любила делать бабушка, но девочка могла бы поклясться, что руки у герцогини холодные как лед. Не такие, как у мертвеца, конечно, или у больного… скорее, как у ангела. Ангелы тоже были загадочными существами, наделенными великой силой. Они тоже внушали страх. Тоже были безупречны. Их нельзя соблазнить вкусным ужином, кружкой свежего эля, мягкой постелью или теплом камина. Столь же безукоризненна была и герцогиня. Она не алкала мир ских наслаждений, говорили придворные, она стремилась к добродетели. Сдержанна, тактична, трудолюбива, мудра, наделена потрясающей памятью, талантлива в женских искусствах — вот какой была ее герцогиня. Она не проявляла чувств, заботилась о своей семье и удачно выдавала девушек замуж.

— Нашел?

Агнесса настолько погрузилась в собственные мыс ли, что и не заметила, как брат Реми вдруг замер.

— Это те… записи? — переспросил брат Уэн.

Ответа все еще не последовало.

Агнесса посмотрела на пламя в камине. «Я могла бы наброситься на брата Реми, — подумала она. — Вырвать у него пергамент из рук и бросить в огонь…»

Но брат Реми так и не сказал, те ли это свитки. Да и сгорит ли прочный пергамент? Если и сгорит, то не быстро. Чтобы уничтожить записи, нужно стереть их с пергамента, а это столь же кропотливая работа, как и их создание. У Агнессы не было так много времени. Нужно найти какой-то способ остановить монахов. Ну почему ей ничего не приходит в голову? Ее разозлили слова брата Реми о том, что Господь обделил женщину рассудком. Так почему она ведет себя как девчонка, охваченная страхом за будущее, вместо того, чтобы положиться на свой разум и трезво рассудить, что же делать?!

Тем, что она прячется тут, она лишь подтверж дает мнение монахов о женщинах: они глупы и смиренны, не опасны, не способны на хитроум ные интриги, слишком слабы, чтобы что-либо противопоставить планам мужчин.

Но она должна что-то сделать! Должна…

И вдруг губы Агнессы растянулись в улыбке. А если не доказывать монахам, что она вовсе не глупа? Наоборот, следует приложить все усилия, чтобы ее приняли за дурочку!

Не стоит требовать от них объяснений. Чтобы не позволить им искать тайные свитки, нужно просто…

Девочка больше не улыбалась. Стараясь выглядеть как можно невиннее, она кашлянула и вошла в комнату. На ее лице не было и тени удивления, когда монахи в ужасе повернулись к ней. Агнесса делала вид, словно нет ничего странного в том, что они находятся в этой комнате.

— О господи, девочка, что ты тут делаешь? — опешив, воскликнул брат Реми.

Брат Уэн залился краской.

Видя их столь испуганными, Агнесса едва сумела сдержать злорадство.

— Скорее! — крикнула она. — Прошу вас, пойдемте скорее! Времени почти не осталось!

Глава 3

962 год

Накануне свадьбы Гуннора убежала из дома. В последние дни она редко оставалась там: мысль о том, что вскоре ее сестричка будет принадлежать этому чурбану Замо, сводила ее с ума. Но хуже всего было то, что из соседней деревни пришел священник и окрестил Сейнфреду. Таким было условие Гильды, которая до последнего пыталась отменить свадьбу. В конце концов старуха все-таки поняла, что столь трудолюбивая невестка, как Сейнфреда, ей пригодится, да и сама она не вечна, а кто-то же должен будет присматривать за сыном после ее смерти. Но Гильда хотела позаботиться о том, чтобы будущая невестка не могла проводить языческие ритуалы и не наложила на нее проклятие.

Священник ненавидел этот лес, считал его безбожным местом, где могут жить только звери да отвратившиеся от Господа воры и разбойники, и потому не стал задерживаться в хижине Замо. К облегчению Гунноры, Замо сказал, что для самой свадьбы священник не нужен, достаточно, чтобы брак признал старейшина рода — в его случае это была Гильда. Но Замо хотел подождать со свадьбой до завтра, чтобы наловить дичи для праздничного ужина. Гуннора была уверена, что не съест ни кусочка. Пока Сейнфреда убирала в доме, Гуннора углубилась в лес и вскоре нашла дерево, на коре которого вырезала новые руны. Теперь Гильда их не увидит.

Сегодня она не собиралась чертить тут новые руны. Гуннора вспоминала, как играли свадьбу в Дании. Она часто бывала на таких праздниках. Пол в доме посыпали свежей соломой, столы ломились от деревянных мисок с вяленой рыбой и говядиной, жонглеры веселили гостей, а музыканты играли на костяных флейтах. Здесь же не звучит музыка, слышна только песня леса, а Замо и его мать глухи к этим напевам.

В Дании жених и невеста должны быть из семей одного достатка и статуса. За невестой давали приданое, которое оставалось у нее в случае развода. Но Сейнфреде никогда не стать хозяйкой этого дома. Она будет тут рабыней.

В Дании на свадьбу варили пиво, тут же такое не пили. Гунноре никогда не нравился горьковатый привкус этого напитка, но сейчас ей хотелось пить его до тех пор, пока голова не станет тяжелой и не уляжется боль в груди.

Она зажмурилась, а когда открыла глаза, то впервые заметила, что листья на деревьях уже начали желтеть.

Да, время для свадьбы они выбрали удачно. В Дании октябрь считался самым подходящим месяцем для женитьбы, ведь урожай уже собрали, сено спрятали в сараи, скот зарезали, а рыбу завялили. Но все это не могло примирить Гуннору с мыслью о будущем замужестве сестры, ведь как раз приближающаяся зима и укрепила Сейнфреду в ее решении. «Если мы не сможем остаться здесь, — сказала она накануне Гунноре, — мы просто замерзнем».

Гуннора не боялась холода. «Иса» обратила ее в лед. Но почему она тогда способна испытывать страдания?

Девушка пошла дальше и вскоре вышла к ручью, в котором Сейнфреда мылась по утрам. Такое купание не шло ни в какое сравнение с ванной, которую невеста по датской традиции принимает перед свадьбой. Еще молодую полагалось украсить венком из цветов, но и от этого обычая пришлось отказаться, поскольку в лесу цветы не росли. Не было тут и фаты, которая защитила бы невесту от взглядов злых духов. И только волосы, которые Сейнфреда всегда носила распущенными, теперь можно было собрать в косу, как велела традиция. А ночью Сейнфреда расплетет косу, ночью, когда возляжет с Замо… Он возьмет Сейнфреду в жены, но утром после свадьбы ничего не сможет ей подарить: ни льняное платье, ни резную шкатулку с украшениями. Вивея спросила, получит ли Сейнфреда цепочку в подарок, но Гильда заявила, что и так поступила слишком щедро, позволив сестрам Сейнфреды жить с ней под одной крышей. Вивея была потрясена этими словами, и на лице девочки отразилась такая же беспомощность, как и у Гунноры.

Конечно, Сейнфреда могла прожить без украшений, но не без свободы же! В Дании женщина имела право развестись со своим мужем, если тот не мог ее прокормить или просто плохо к ней относился. Здесь же, по словам Гильды, это было невозможно. Тут жена целиком и полностью принадлежала мужу и даже в случае его смерти оставалась в его семье.

Вздохнув, Гуннора прижалась к дереву с рунами. В лесу все так же царил полумрак, а теперь еще и туман клубился у корней деревьев — предвестник то ли дождя, то ли приближавшейся ночи. Последней ночи, которую Сейнфреда проведет не с Замо. Что бы ни случилось потом — послезавтра ее сестра станет другим человеком.

«А кем стану я? Кто я теперь? — думала Гуннора. — Сирота… Безродная… чужестранка… старшая дочь, которая не смогла дать своим сестрам то, в чем они нуждались… Не смогла подобрать Сейнфреде подходящего мужа, найти Вивее украшения, успокоить Дювелину, когда она плакала по маме. Я ни на что не гожусь».

Смахнув слезы, девушка кончиками пальцев дотронулась до рун. Лес молчал. Звери спрятались, испугавшись человека — или духов, нежити, демонов, обретавших силу осенью. Гуннора их не боялась, она даже надеялась, что ее родители вернутся к ней в облике быков, орлов или волков. «Тогда я и сама обратилась бы орлом, волком, быком, могла бы летать с вами, охотиться, пронзить врагов своими рогами».

Услышав какой-то шорох, Гуннора оглянулась. В последнее время в лесу встречались люди: крестьяне срезали последние листья с деревьев, чтобы скормить их скоту зимой. Гунноре всегда удавалось держаться от них подальше. Вот и сегодня она увидела не людей, а всего лишь белочку.

Зверек бегал от дерева к дереву и временами останавливался, беспокойно поглядывая на Гуннору. Девушке вспомнилась одна из историй, которую рассказывал как-то ее отец, — о Рататоске, белке, сновавшей между верхушкой и корнями дерева Иггдрасиль и переносившей слова орла змею Нидхеггу.

В этой истории не было ничего особенного, и все же Гуннора знала ее, знала многие предания Севера, обычаи и ритуалы, придававшие ее народу силу и отвагу. Да, ей было известно не так много, как Вальраму и Гунгильде, и все же ее познания были глубже, чем у большинства ее соотечественников.

«Кто я и кем хочу стать? Уж точно не одной из этого народа жертв, не беспомощной бабенкой, которая только и ждет, где бы найти муженька да спрятаться у него за спиной, только и ждет, как бы отвернуться от своего рода».

Нет, Гуннора хотела стать сильной женщиной, настоящей дочерью Севера, прислужницей богов, мастерицей рун.

Впервые за долгое время Гуннора почувствовала, что боль и холод отступили. Она вновь ощутила землю под ногами. В недрах этой земли, казалось, билось сердце. Их сердца бились в такт.

Белочка все смотрела на нее, и вдруг Гуннора поняла, что не случайно увидела ее в лесу. Это был знак. Нагнувшись, девушка подобрала камень и швырнула его в зверька. К своему изумлению, она попала. Теперь Гуннора была уверена, что эту белку прислали к ней боги. Фригг, богиня плодородия, требовала принести ей жертву, чтобы брак Сейнфреды оказался счастливым. Вообще-то перед свадьбой следовало принести в жертву черного быка, но тут быков не было. Кроме того, следовало положить под кровать невесте молот. Но и молота в хижине не нашлось. Что ж, придется переосмысливать старые ритуалы.

Гуннора отрубила белке голову, обмакнула пальцы в кровь и нарисовала на дереве руну — седьмую руну «гебо», «подарок». Эта руна отвечала за мир и верность, за единение и дружбу, она могла укрепить союз мужчины и женщины.

— Да будет ваш союз, Замо и Сейнфреда, благословлен детьми, да принесет он мир в ваши семьи, да подарит вам тепло, — громко произнесла Гуннора. Она сама не верила в эти слова, но верила в силу рун. — Да воцарится благополучие в вашем доме, да не будет у вас забот. Да обретете вы счастье.

Ее голос был хриплым, низким.

Голос Гильды — визгливым, надрывным.

Рисуя кровью руну, Гуннора не заметила, что Гильда последовала за ней.

Старуха должна бы радоваться, что сестра ее будущей невестки ушла из дома, но ей показалось странным, что та не осталась с Сейнфредой в такой день.

Туман поднялся уже высоко, и рун не было видно. Гуннора поспешно спрятала мертвую белку за спину, кровь потекла по руке девушки, но Гильда этого не заметила. Теперь на лице старухи читалась уже не подозрительность, а страх. Страх перед этим лесом, затянутым туманом.

Гуннора же больше не боялась. Одиночество, столь мучившее ее в последнее время, развеялось после этого жертвоприношения. Оно стало ее учителем и другом.

— Что ты тут делаешь? — повторила Гильда.

Гуннора улыбнулась — и на мгновение стала похожа на Сейнфреду.

— Ничего… Я пойду с тобой.

Гильда так испугалась, что сглупила и не стала проверять, правду ли говорит Гуннора. Старуха понятия не имела, кто она такая, но скоро… скоро Гильда все поймет.

Наутро после свадьбы все собрались за столом. Пища, как и всегда, была грубой, но сегодня Гунноре казалось, что она и камни съест. Сейнфреда то краснела, то бледнела — возможно, от стыда, а может, от волнения. Она не казалась несчастной, но это ничего не означало, в конце концов, весь день после смерти родителей девушка улыбалась. Замо тоже улыбался, старался не смотреть на мать и на Гуннору, но выглядел довольным. Похоже, невзирая на простоту своей натуры, и он оказался не чужд сильных чувств.

Гуннора провела ночь в лесу, чтобы не слышать, как ее сестра занимается любовью. Вивея и Дювелина ночью крепко спали. Девочки казались немного смущенными, Гильда же — напряженной, точно она готовилась к сражению. Наверное, она теперь не знала, чего ожидать от невестки, и эта неопределенность злила ее. Сейнфреда боялась Гильду, в отличие от Гунноры.

«Я знаю, как умилостивить богов, и знаю язык леса. Я обладаю силой рун. Я ничего не боюсь», — думала старшая сестра.

Она открыто посмотрела Гильде в глаза, а затем перевела взгляд на ключи на поясе Гильды. Теперь эти ключи должны были принадлежать Сейнфреде, ведь это жена хозяина дома обязана хранить шкатулки с украшениями и следить за кладовой. А Гильда и не думала отдавать ключи. Вначале старуха немного смутилась, но затем упрямо уставилась на Гуннору и схватилась за пояс.

— Не думай, что теперь все станет легче, — едва слышно проговорила она.

И хотя Гунноре это не понравилось, она была рада, что ситуация и так ясна.

— Я буду помогать вам в работе по дому, — прошипела она, — но я тебе не служанка. Поэтому не смей так со мной разговаривать.

Замо беспокойно поерзал на месте, улыбка сползла с его лица. Гильда же на сына даже не посмотрела.

— Не стоит тебе задирать нос, — заявила она. — Работа еще никому не вредила. Мы должны трудиться, чтобы искупить грех Адама и Евы.

Гуннора скрестила руки на груди.

— В нашей стране люди ходят с гордо поднятой головой. Им не нужно пресмыкаться перед богом-слабаком.

От возмущения Гильда покраснела.

— Как ты можешь выслушивать эти богохульные речи?! — Впервые за это утро она заговорила с сыном. — Скажи что-нибудь! Твоя жена должна быть тебе покорна, а уж невестка — тем более!

Замо промолчал.

— Пожалуйста… Нора… — взмолилась Сейнфреда.

Обычно она не называла сестру так, в особенности в присутствии посторонних людей. Еще в детстве, играя и познавая мир, девочки выбрали себе тайные имена — Нора и Фреда, и с тех пор хранили их.

Отставив миску с кашей в сторону, Гуннора встала из-за стола — медленно и величественно. Девушка пристально посмотрела на Гильду, потом на Сейнфреду.

— Прекрати унижаться! Не позволяй им сломить тебя! Став его женой, ты не лишилась силы, напротив. Ты должна стать Замо той, кем была наша мать нашему отцу, — мудрой советчицей, хозяйкой в доме. Наша мать хранила тайны, заботилась о том, чтобы живые не забывали своих мертвых, предсказывала будущее.

— Я не потерплю язычницу в своем доме! — воскликнула Гильда.

Замо понурился.

— Ей нужно принять крещение, — шепнул он Сейнфреде. — Тогда все будет хорошо.

Когда к нему в дом приходил священник, Замо не поднимал этот вопрос. Очевидно, мужчина надеялся, что со временем все уляжется, мать смягчится, а Гуннора сама захочет принять христианство. Но Гуннора уже знала, что время ничего не меняет. Оно не исцеляет раны. Оно не изменит ее решение стать сильной женщиной. Не заставит ее вновь стать жертвой.

Гуннора гордо вскинула подбородок.

— Я не позволю меня окрестить. Никогда. Христианин убил моих родителей, и я ненавижу его, как и его бога.

Гильда охнула, а Вивея от страха закрыла лицо руками. Дювелина расплакалась.

Увидев это, Гуннора смягчилась. Ну почему она довела сестер до слез, почему не обняла их, не погладила по голове, не поцеловала в макушку, вдыхая сладкий запах? Почему устроила этот скандал?

Но затем Гуннора вспомнила, что должна не только заботиться о сестрах, но и сохранить свое наследие.

— Тогда, в лесу, ты точно занималась каким-то ведовством! — прошипела Гильда.

— Я принесла богине Фригг белку в жертву, чтобы освятить этот брак, — холодно ответила девушка.

— Гуннора! — в ужасе воскликнула Сейнфреда.

— Ты не можешь это терпеть! — напустилась на сына Гильда. — Либо она примет наши обычаи, либо пусть убирается из нашего дома, другого выбора нет!

Замо молчал, склонив голову еще ниже. Теперь его лоб почти касался столешницы. Мужчина все еще беспокойно ерзал на лавке.

«Петух, да и только», — презрительно подумала Гуннора.

Она не хотела слышать, что он ответит на требование матери, не хотела видеть отчаяние на лице Сейнфреды. Повернувшись, Гуннора гордо направилась к двери.

— Никто не может выгнать меня отсюда. Я не останусь в доме, где мне не рады.

С этими словами девушка вышла во двор, исполненная решимости больше не возвращаться сюда.

Не успела она сделать и пары шагов, как сестры догнали ее. Дювелина вцепилась ей в юбку.

— Где мама? Я хочу к маме! — Уже много недель девочка не задавала этот вопрос.

Вивея молчала, она словно оцепенела от ужаса. Краска сошла со щек Сейнфреды, девушка побледнела.

— Они не могут потерять и тебя тоже! Как им справиться с этим?! — воскликнула Сейнфреда, указывая на малышек. Слезы катились по их щекам, горячие слезы. — Позабудь о гордости, вернись в дом!

На мгновение воля Гунноры пошатнулась. Ей хотелось обнять сестер, утешить их. У нее сердце разрывалась от горя.

— Дело не в моей гордости, Сейнфреда, — объяснила она. — Дело в долге. Долге перед нашими родителями.

— Ты думаешь, им понравилось бы, что ты бросаешь нас на произвол судьбы?

— Они прибыли в эту страну, потому что надеялись обрести здесь лучшую жизнь. Они не стали бы предавать свою веру и убеждения. И я не предам.

Гуннора отцепила пальчики Дювелины от юбки, и девочка тут же затихла — то ли испугалась, то ли поняла, что не стоит ждать от старшей сестры материнского тепла. Сейнфреда подхватила ее на руки. Теперь она казалась такой хрупкой, такой ранимой…

— Мне очень жаль… — прошептала Гуннора.

Сейнфреда сглотнула слезы, подбирая слова, но, наверное, поняла, что ничто не заставит сестру передумать.

— Как ты проживешь в лесу?

— Не бойся, я могу о себе позаботиться. И я буду недалеко, мы в любой момент сможем встретиться. Я позабочусь о вас… по-своему.

«Да, — подумала Гуннора. — Я вырежу руны, которые даруют вам благословение. Я вырежу руны, которые нашлют проклятье на того христианина, убившего наших родителей. Я отомщу».

Она молча пошла прочь. Не смогла заставить себя попрощаться. Сейнфреда тоже не произнесла ни слова. Прижимая к себе Дювелину и крепко держа за руку Вивею, девушка смотрела сестре вслед. Гуннора часто оглядывалась, но деревья росли так густо, что листья и ветки вскоре скрыли от ее взора трех сестер.

Альруна не позволяла отдохнуть ни Арфасту, ни самой себе. Ричард со своей свитой выехал из Руана вчера утром, и их можно было догнать, только скача без передышки.

Если вначале Арфаст с готовностью согласился на поездку, то через несколько часов езды начал протестовать.

— Мы должны заехать на постоялый двор или остановиться в монастыре, чтобы подкрепиться. Я знаю, тут неподалеку есть придорожная таверна.

Альруна даже взглядом его не удостоила. Все это время она скакала впереди, вот и теперь не остановилась.

— Я не могу отдыхать, когда ему угрожает опасность, — сказала она.

Тем временем Арфаст незаметно догнал ее и услышал эти слова, хотя Альруна говорила не с ним, она скорее убеждала саму себя.

— Ты не знаешь, действительно ли ему что-то угрожает. Ты только предполагаешь это из-за своего сна.

— Священники говорят, что сны посылает нам Господь. Если ты не веришь мне, то зачем поехал со мной? Если сомневаешься, то почему просто не вернешься в замок?

— Вернуться в замок и бросить тебя одну? Даже вдвоем путешествовать опасно. Тут полно разбойников.

— Мы не в такой опасности, как Ричард.

— Но ты не поможешь ему, если наши лошади падут от усталости.

И Альруна сдалась. Они остановились в ближайшей придорожной таверне, напоили и накормили лошадей, да и сами отдохнули немного, но затем вновь отправились в путь. Небеса затянули тяжелые тучи, и только к вечеру немного распогодилось. Садилось солнце, заливая осенний лес багряным светом. Альруна никогда раньше не скакала на лошади так долго, никогда раньше не уезжала так далеко от Руана. Родители наверняка волновались. Когда Альруна и Арфаст вернутся в замок, их обоих будет ждать скандал. Но Альруну это не пугало. Главное, чтобы Ричард был в безопасности.

Сейчас ее муки неразделенной любви казались смехотворными. Пусть Ричард даже не смотрит на нее, Альруна готова была смириться с этим, пока он жив и здоров.

Хотя Альруна никогда не черпала утешения в молитве, теперь она все время говорила с Богом. Она пыталась торговаться с Всевышним, обещая ему бессонные ночи в часовне и дни, проведенные в посте. В глубине души девушка удивлялась, зачем Богу нужно, чтобы кто-то голодал, страдал без сна и натирал себе колени. Но, наверное, Господь собирался-таки извлечь из этого какую-то пользу для себя, иначе почему они все же сумели догнать Ричарда? Уже сгустились сумерки, когда Арфаст и Альруна увидели отряд герцога. Собственно, им помог не так Господь, как бурная река. Тут не было мостов, а потому следовало отыскать безопасный брод, иначе можно было утонуть. Похоже, спутники Ричарда не знали, где здесь мелководье, и растерянно расхаживали по берегу, глядя на серовато-зеленый стремительный поток. Тем временем слуги поставили шатер и устлали его мехами, а по бокам разместили две бастерны — повозки, защищенные от проникновения воды. В бастернах отряд вез оружие и припасы. Похоже, Ричард собирался переходить реку только завтра утром.

Было уже так темно, что Альруна почти ничего не видела. Ее охватила усталость, и девушке показалось, что она вот-вот свалится с лошади. Ричард, казалось, тоже не увидел, кто к нему подъехал. Услышав топот копыт, воины обнажили оружие, и герцог их не остановил. Только когда Альруна позвала его, Ричард приказал своим спутникам опустить мечи и сам подошел к нежданной гостье.

— О господи, что ты тут делаешь?

От волнения у Альруны сперло дыхание. Она не могла произнести ни слова, а когда заговорила, речь ее звучала столь сбивчиво, что едва ли что-то можно было разобрать.

— Бруно… задумал недоброе… его приглашение… хитрость… ты умрешь… так и не попав в Бове.

Ричард все так же насмешливо улыбался.

— Что ты такое говоришь? — Он удивленно поднял брови.

Герцог протянул ей руку, помогая спуститься с лошади. Альруна ловила губами воздух. Она, казалось, лишилась дара речи.

— Ты, должно быть, скакала целый день! — понял Ричард. — И Арфаст… Что он тут делает? Тебя сопровождал только он? Это же…

— Тебе нельзя в Бове! Тебя там убьют!

Свита Ричарда взволнованно зашепталась. Слышался громкий плеск воды. А герцог молчал. И на его лице, к ужасу Альруны, читалось не только удивление, но и насмешка.

Девушка схватила его за руку.

— Прошу, поверь мне! Я видела вещий сон, посланный мне самим Господом. Я не могу ошибаться!

Ричард покачал головой.

— Почему ты так решила? Откуда такая уверенность?

У Альруны задрожали колени, закружилась голова, подкосились ноги от усталости. Она больше не могла сдерживаться, и слова правды невольно слетели с ее уст:

— Я уверена, потому что люблю тебя. Люблю не как брата, люблю всем сердцем, всей душой. И Господь знает об этом, а потому ниспослал мне этот сон. Молю тебя, останься со мной, вернись в Руан, и тогда с тобой ничего не случится.

Теперь она уже не слышала журчания воды и гомона свиты, только кровь стучала в ее ушах. Девушку бросило в жар, когда она произнесла эти слова. И в холод, когда улыбка сползла с лица Ричарда.

На следующее утро отряд нашел брод. Вода была холодной, но не бурной, грязной и серой, но не глубокой. Лошади уверенно шли вперед, и вскоре все очутились на другом берегу.

Альруне не удалось убедить Ричарда вернуться. Более того, оправившись от изумления, он расхохотался. Альруна не знала, смеется ли он над ее тревогами или признанием в любви. Как бы то ни было, он не стал говорить ни о том, ни о другом. Герцог хотел отправить ее обратно в Руан, но не решился отпускать девушку с одним только Арфастом, это было слишком опасно. Он сказал, что возьмет ее с собой в Бове, а потом уже проведет домой. Мол, таков его долг перед ее отцом.

У Альруны горели щеки, когда она думала об этом. О ее отце Ричард заботится больше, чем о ней самой! Теперь он относился к ней не как к сестре, а как к глупому, надоедливому ребенку.

С самого утра девушка упорно смотрела в землю. Нестерпимо было бы отпустить Ричарда в Бове, но не легче оказалось ехать вместе с ним и чувствовать на себе любопытные взгляды его соратников. Ричард был единственным, кто не поглядывал на нее украдкой, кто не посмеивался над ней. Он старался держаться от Альруны подальше, и впервые девушке подумалось, что любить — еще не означает знать.

Улыбка смягчала его черты, придавала ему ребячливый вид, но если подумать, она редко касалась его глаз, играя только на губах. Вот и теперь глаза Ричарда оставались жестокими и холодными. Не было в нем ребячливости, не было и быть не могло, как бы он ни подтрунивал над Альруной. Ричард всегда был мужчиной, не ребенком: ему исполнилось всего десять лет, когда он потерял отца. Герцог всю жизнь вынужден был бороться за свои земли, ведь столь многие пытались их отобрать. И этот человек, привыкший всегда беспокоиться только о себе, был неспособен думать о других.

Если раньше эта мысль вызывала в Альруне сочувствие, то теперь она ощутила гнев, и это чувство помогло ей перебороть стыд.

«Он неспособен на любовь, — подумала она, — и потому не понимает, что я испытываю. Он не позволяет себе любить, смеется над любовью, как и над всем, что пугает его. И если смеха оказывается недостаточно, чтобы заглушить звон мира со всем его горем и страданиями, Ричард бежит прочь — отправляется на верховую прогулку или к любовнице. Или отгораживается от мира своей жестокостью».

Не только Альруне не было места в его сердце, он никого не впускал в свою душу. Люби он другую — и он оказался бы не чужд сочувствия и понимания. Он бы не засмеялся, когда ему признались в любви.

Альруна смотрела на свои руки, ощущая не только стыд, но и боль. Она не глядела на Ричарда, как и он на нее, и даже не заметила, что отряд остановился. Они и так двигались довольно медленно, их задерживали бастерны. Теперь же все замерли на месте. Арфаст перехватил поводья Альруны и остановил ее лошадь.

— Что случилось? — Девушка удивленно подняла голову.

Она не знала, слышал ли Арфаст ее признание Ричарду. Если и так, виду он не подавал. Сейчас юноша казался напряженным, он смотрел не на Альруну, а на двух всадников, появившихся вдали. Вначале Альруна обратила внимание на их шлемы, а уже потом — на мечи. Они выглядели не как норманны, а как… франки.

Девушка вздрогнула. Только что она злилась на Ричарда, теперь же ей хотелось броситься к нему, закрыть его своим телом, защитить от этих воинов.

Впрочем, тут было достаточно мужчин, способных уберечь своего герцога. Они обнажили оружие, готовясь к бою.

Два всадника неспешно подъехали поближе. Они понимали, что отряд превосходит их числом, и не бросались в бой. Хотя, возможно, дело было не в их нежелании жертвовать собой в героической схватке. Может быть, они приехали с миром.

Арфаст склонился к Альруне.

— Ты должна сейчас быть в Руане, прясть гобелены… В безопасности.

Девушка решительно покачала головой.

— Я знаю, вы все считаете меня сумасшедшей, но…

— Я никогда не говорил, что не верю в твой вещий сон.

То, что Арфаст признал ее правоту, сделало обиду на высмеявшего ее Ричарда еще горше. Альруна хотела что-то сказать в ответ, но Арфаст зажал ей рот ладонью — всадники приблизились настолько, что с ними можно было поговорить. Они сообщили авангарду отряда, кто они и зачем прибыли сюда. Затем их пропустили к Ричарду.

Альруна слышала отдельные имена — Тибо Плут, Бруно, Герберга, король Лотарь. Но мужчины стояли довольно далеко, и она не разобрала, что они рассказывают. Ричард же все прекрасно понял. Он уже не смеялся. Вся кровь отлила от его лица.

Поспешно осадив коня, он что-то сказал своим спутникам. И вновь Альруна не различила его слов, но весь отряд развернулся, повинуясь приказу герцога.

— Что… что случилось?

Никто не ответил ей, но все пришпорили своих коней. Арфаст не отпускал поводья ее лошади. Часть отряда осталась у бастерн, ведь повозки замедлили бы продвижение Ричарда.

Альруна была уверена, что это бегство, а не просто возвращение домой, и дело было не столько в скорости, сколько в выражении лиц всех мужчин вокруг.

Они доскакали до реки, перешли ее вброд в том же месте, где и утром, и только потом позволили себе немного отдохнуть.

— Так что же… случилось? — повторила Альруна.

Никто не захотел с ней говорить, но Арфасту удалось кое-что узнать. Когда он вернулся к ней, то был столь же бледен, как и Ричард.

— Ты с самого начала была права.

Как оказалось, те два воина предупредили Ричарда о готовящемся покушении, задуманном архиепископом Бруно и Тибо Плутом. Собственно, оба воина служили Тибо, но поскольку он так и не предоставил им в лен обещанные земли, они переметнулись к Ричарду, надеясь на богатое вознаграждение от герцога. Засада ждала отряд в половине дня конной езды от Бове.

Арфаст не сводил с Альруны глаз, и на его лице читалась не только тревога, но и благоговение.

Альруна же вначале ощутила лишь злорадство, затем облегчение и, наконец, сочувствие и любовь. Она взглянула на Ричарда. Тот по-прежнему был бледен. Герцог не просто злился, он был в смятении. В его жизни ему всегда угрожала опасность, и Ричард не понимал, за что судьба так глумится над ним.

За весь день он так и не улыбнулся, и только проклятия слетали с его уст. Уже вечерело, когда отряд встретил Рауля д’Иври. Теперь же Ричард советовался с братом, что нужно сделать.

Рауль, обычно всегда относившийся с иронией ко всему происходящему вокруг, теперь задумчиво смотрел в пламя костра. Ричард беспокойно ходил туда-сюда.

— Мне хочется самому подослать убийц к Бруно! — раздраженно воскликнул он. — Да проклянет Господь его черную душу!

— Не самая лучшая из твоих идей, — ответил Рауль. — Бруно — церковник, и неважно, что он хотел коварно заманить тебя в ловушку. Если ты прольешь его кровь, то все скажут о тебе, что ты настоящее дитя жестоких язычников. И эта слава останется с тобой навсегда.

— Но обо мне и так говорят подобное! Сколько себя помню, все эти сволочи следят за мной, точно стервятники, ждут моей погибели, чтобы заполучить мои земли!

— С этим ничего не поделаешь. Тут и смерть Бруно не поможет.

Ричард задумчиво кивнул.

— Единственное, что я могу сделать, так это не выказывать страха.

— Ты можешь обмануть Бруно. Пусть ждет тебя в Бове, пусть до последнего думает, что его замыслы увенчаются успехом. — Рауль наконец-то улыбнулся.

В отличие от Ричарда Альруна вновь почувствовала в нем холод и решимость. А еще упрямство. Ей оно тоже было знакомо — упрямство помогало справляться со всеми бедами, будь то подосланные убийцы или несчастная любовь. И все же девушке хотелось, чтобы Ричард открыто выразил свои чувства, не скрывал свою боль, не оставался столь отчужденным и равнодушным.

Приняв решение, герцог отправил гонца в Бове, чтобы сообщить архиепископу Бруно, мол, Ричард задерживается, но непременно приедет. Он не забыл и отблагодарить людей Тибо, переметнувшихся на его сторону: одному подарил позолоченное копье, второму — драгоценный камень.

На землю спустились сумерки, когда люди Тибо покинули лагерь. Теперь герцогу больше нечего было делать, и он вспомнил об Альруне.

— Я должен был прислушаться к твоим словам, — поспешно произнес он. — Прости меня. — Ричард невесело засмеялся.

— Главное, что ты жив, — равнодушно ответила Альруна и отвернулась.

— Погоди!

Она оглянулась и, к своему изумлению, увидела боль в его глазах.

— В этом мире так мало людей, которым я могу доверять, — пробормотал Ричард. — Ты… и твоя семья — одни из них.

Ну вот опять, он говорил с ней как с сестрой, но почему-то Альруне не показалось это неправильным. Герцог с самого детства жил в мире, полном врагов, и ему нужны были близкие. Близкие могли подарить ему покой — и он не ждал от них плотской любви.

Альруна закусила губу.

— То, что я тебе сказала… Что люблю тебя… Конечно же, я солгала. Я подумала, что это тебя убедит. Ты… ты для меня как брат.

И теперь уже она рассмеялась.

Ричард же сделал вид, что поверил в эту наглую ложь.

— Ну конечно.

Втянув голову в плечи, он пошел прочь.

Альруна точно окаменела. Чтобы сохранить честь, Ричард заставит Бруно ждать его в Бове. Она же, чтобы сохранить честь, несколько недель будет избегать герцога после возвращения в Руан. И все это — из гордости. Но гордость подобна кольчуге — защищает от ран, но не греет ночью. После всего случившегося любовь не грела Альруну, не распустилась, точно цветок весной, нет, она тяжелым доспехом укрыла ее тело и душу.

Агнарр сидел в высоком кресле, раньше принадлежавшем его отцу. Он надел кольца и шлем Гуомундра, носил его меч, пил из его кубка. И только конь Гуомундра не признал нового хозяина, сбросил Агнарра, как только тот забрался в седло. Даже не пытаясь усмирить животное, Агнарр просто перерезал ему глотку.

В отличие от коня, воины из окружения Гуомундра не сохранили преданность былому правителю и подчинились Агнарру, ведь тот доказал свое превосходство над отцом. Теперь же это превосходство приходилось подтверждать день за днем, иначе воины, не колеблясь, переметнутся к другому предводителю. Агнарру все это давалось намного сложнее, чем он предполагал.

«Я проклят, — думал он. — На меня наслали злые чары».

Пришлось взять себя в руки, чтобы не поддаться горестным мыслям.

Сейчас Агнарр пытался сосредоточиться на словах гонца. Тот как раз рассказывал о том, что герцог Ричард чуть не пал жертвой покушения. Цель была так близко, Агнарру не пришлось бы даже самому марать руки, но каким-то образом Ричарду удалось спастись, а Агнарр ни на шаг не приблизился к захвату трона Нормандии.

— Проклятье! — ругнулся он и тут же поджал губы.

Он не хотел проявлять свои чувства! Хотел, чтобы люди дрожали, стоило ему взглянуть на них! Хотел, чтобы они боялись его самого, а не его меча!

— Сколько у нас человек? — уже спокойнее спросил он у своих воинов, собравшихся в доме.

— Пара десятков в Руане, на побережье не больше. Нас поддерживают в Котантене, однако даже если считать не только наших сторонников, но и членов их семей, то людей все равно не хватит, чтобы свергнуть Ричарда.

И вновь Агнарру захотелось выругаться, но он сдержался. Стольких людей он убил за эти годы, столько усилий приложил, чтобы свалить вину за эти убийства на Ричарда, так долго сеял ненависть и вражду! И все зря. Зря пролилась кровь тех переселенцев. Она не взывала к небесам о мести, земля поглотила ее и проросла цветами.

«Не пролилась кровь той черноволосой датчанки», — вновь вспомнил Агнарр. Он не раз отправлял своих воинов на поиски в лес, но они вернулись без добычи.

Может быть, это черноволосая датчанка наслала на него чары? Или дух Гуомундра проклял его?

— Что будем делать? — спросил один из воинов.

— Ждать, — стиснув зубы, прошипел Агнарр.

Он видел недовольство на их лицах, но никто не решился перечить предводителю.

Никто, кроме…

— Так вот, значит, к чему ты призываешь своих воинов? Ждать? Ты бы им еще яйца отрезал, тогда они уж точно в баб превратятся!

Говорившая и сама была бабой. Женщиной, родившей его на свет. Агнарр не видел, как его мать вошла в этот дом, но, наверное, это произошло уже довольно давно.

Услышав ее слова, он не сумел сдержаться:

— Тебе тут делать нечего, мать!

Эгла холодно взглянула на него.

— Разве ты не ожидал, что смерть отца принесет тебе успех? И где он, этот успех? — хрипло осведомилась она.

Эти слова задели его. Мать словно говорила, что простит ему убийство, когда он придет к власти, но пока что она не уставала напоминать всем, кто он такой. Не новый герцог Нормандии, а жалкий отцеубийца.

— Если не заткнешься, я и тебя убью.

Эгла смотрела ему прямо в глаза. Она не боялась Агнарра — как и черноволосая датчанка.

— Мое тело иссохло, волосы побелели, спина согнулась, я почти ослепла. Тебе не напугать меня смертью.

Ее слова ранили его, более того, напоминали об ошибке. Только недавно Агнарр понял, что убийства не даруют ему силу. До сих пор он верил в это, ведь люди, на которых он поднимал меч, молили его о пощаде. Но те люди были жалкими, любой смог бы одолеть их. Победа над ними не даровала ни триумфа, ни радости. Волю сильного человека сломить намного сложнее, чем проломить кому-то череп. И Агнарр понял это только теперь.

Ту же ошибку он совершил и с Берит, он слишком полагался на силу и не предвидел, что она предпочтет сама броситься на меч, чем покориться ему. Да, смерть оказалась сильнее, но Берит сумела отречься от воли к жизни, свойственной любому человеку. Вот и Эгле, казалось, жизнь не столь дорога.

— Тебе не заставить меня замолчать.

— Убирайся отсюда, пока я не прибил тебя. Какой бы старой ты ни была, я не верю в то, что побои не причинят тебе боль.

— Да, но мне не так страшны побои, как мысль о том, что мой сын — неудачник.

Эгла с вызовом смотрела на него, но Агнарр сделал вид, что больше не обращает на нее внимания. «Я не собираюсь тебя убивать, — подумал он. — Я дарую тебе смерть, только когда ты приползешь ко мне на коленях, поцелуешь мне ноги и будешь молить о прощении». Того же он ожидал и от черноволосой датчанки, если та когда-нибудь попадет к нему в руки.

Фекан

996 год

Брат Реми, может быть, и жил в монастыре вдали от столицы, но не хуже придворных церковников, сражавшихся за власть и влияние, усвоил важный урок: человек, который не может полагаться на владение оружием, черпает силу в искусстве обмана, интригах и хитроумных планах.

И хотя он пришел в ужас, увидев Агнессу, но виду не подал. Его губы растянулись в слащавой улыбке.

— Ой, какая миленькая девочка! Мы с тобой не знакомы, верно? Какая ты красивая!

И его улыбка, и слова — все это было ложью. Брату Реми было все равно, красивы или уродливы люди, что дети, что взрослые. И он уже видел эту девочку, даже слышал ее имя, но позабыл, потому что это не показалось ему важным. Теперь же брат Реми силился придумать, как объяснить свое пребывание в покоях герцогини.

Но Агнесса его опередила.

— Неважно, кто я такая, — поспешно выпалила она. — Главное, моя мама послала за вами… Наш герцог… Мама думает, что вам важно присутствовать при его смерти. Вам нужно торопиться, он умирает.

На мгновение Агнессе стало стыдно. Конечно, герцог в любой момент мог умереть, но за последний час его состояние не изменилось. Что, если демоны, бо ровшиеся за его душу, воспользуются ее ложью? Что, если они не удовлетворятся смертью герцога и захотят забрать еще одну душу? Ее душу?

Но затем Агнесса увидела, что ее ложь принесла плоды. Брат Реми вышел из комнаты и махнул рукой брату Уэну, приказывая следовать за ним.

Но брат Уэн медлил, его тучное тело застыло. Ему словно не хотелось расставаться со свитком, который он только что просматривал.

— Ты идешь? — нетерпеливо спросил брат Реми. — Это… подождет.

Он подмигнул монаху, показывая, что нужно убираться поскорее, чтобы Агнесса ничего не заподозрила, и брат Уэн сдался.

Агнесса по-прежнему притворялась, что ничего не заметила. Она пошла за монахами по коридору, а затем, не сделав и пары шагов, остановилась. Девочка была уверена, что монахи не станут искать ее. И не ошиблась.

Агнесса улыбнулась. Иногда ее злило то, что девчонок никто не принимает всерьез, но в такие моменты подобное отношение окружающих оказывалось очень полезным. Ей удалось задержать брата Реми и брата Уэна, но ненадолго. Как только они поймут, что герцог еще не умирает, они вернутся, и тогда уже Агнесса не сможет их остановить.

Она шмыгнула в покои герцогини. Девочка была здесь одна и потому очень волновалась. Сердце выскакивало у нее из груди, кровь шумела в ушах. Она склонилась над свитками.

Монахи точно знали, что искать. Агнесса же понятия не имела, что это за загадочные записи, способные уничтожить семью герцогини и изменить весь мир. Она могла лишь надеяться, что найдет свитки вовремя и спрячет их от этих подлых цер ковников. Агнессу охватили страх и тревога за страну, но при всем этом ее объяло еще одно чувство. Любопытство.

Она осторожно разгладила свиток и прочла первые слова.

Глава 4

964 год

Гуннора услышала голоса женщин издалека. Они были уже немолоды, и каждый их шаг сопровождался кряхтением. Кроме того, им было страшно в лесу, и они старались отогнать страх болтовней. Только завидев Гуннору, они замолчали.

Гуннора знала их имена — Аста и Фрида. Девушка кивнула.

Опустив головы, женщины подошли к ней поближе. Гуннора же не шевелилась. Она встретила гостей, сидя в тени дерева неподалеку от своей хижины. Этот дом она построила сама — вернее, ей помогал Замо. Мужчина согласился помочь золовке только потому, что Сейнфреда попросила его об этом. Гуннора же, в свою очередь, согласилась принять его помощь только по настоянию сестры.

Аста опустилась перед Гуннорой на землю, замерла, а потом протянула ей сверток.

— Я принесла лук и чеснок, — почтительно прошептала женщина.

— Я благодарю тебя за это. Они пригодятся мне для чар. — Лицо Гунноры оставалось непроницаемым.

На самом деле девушка была немного разочарована. Иногда крестьянки приносили кроликов или кур — кровь можно было слить в котел и использовать для предсказания будущего, а мясо зажарить и наесться досыта. А лук с чесноком так просто не съешь.

Впрочем, Гуннора занималась чарами не только для того, чтобы не голодать. Она хотела умилостивить богов, понять их волю, хотела чувствовать, что продолжает дело родителей, хотела поддерживать обычаи Дании.

Она молча забрала подношение и передала Асте талисман, который сделала сама — деревянный кулон на кожаной тесемке. На кулоне была вырезана руна «одал», руна природы, руна богатства и благоденствия, руна связи — как с близкими, так и с родной землей.

Муж Асты этим летом собрал хороший урожай — собственно, только поэтому он и разрешил ей прийти сюда. Аста говорила, что денег много не бывает и лучше позаботиться о будущем богатстве заранее. Женщина благоговейно провела кончиками пальцев по талисману, жадно глядя на руну, а затем подняла взгляд на Гуннору.

— Но я пришла сюда не только поэтому, — объявила она.

— Что еще тревожит тебя?

Гуннора подалась вперед. Она сидела на подушке из куриных перьев, на голове у нее виднелась черная шапочка из овчины, на талии — пояс из ярких лент. Все это ей подарили женщины, приходившие к ней в лес. В Дании вельва, провидица, носила роскошные наряды из шелка и кошачьих шкур, но и тут одежда Гунноры отличалась от крестьянской. Она ни разу в жизни не видела ни одной вельвы, а самой мудрой из женщин ей казалась мать. Гунгильда же всегда одевалась, как подобало жене коннозаводчика, просто и без изысков. Но Гуннора должна была произвести впечатление на простой народ. Впрочем, ей это удалось. Пусть у нее не было шелковых нарядов вельвы, зато на шапочке из овчины она вышила руны. Особенно же потрясали воображение крестьянок глаза Гунноры — девушка закатывала их так, что видны были только белки. Женщины верили, что в такие моменты Гуннора вступает в разговор с самими богами, отправляется в междумирье, где нет ни разума, ни чувств, где каждый забывает себя, оставляя в мире людей лишь пустую оболочку. На самом же деле Гуннора притворялась: у нее не было ни трав, ни эля, чтобы довести себя до беспамятства. Она лишь делала вид, что погружается в забытье, и надеялась, что боги не прогневаются на нее за это. В конце концов, они и сами часто прибегали к обману. Чтобы выжить в лесу, нужны были отвага, изобретательность и иногда изворотливость. Те же качества были свойственны и приходящим к ней женщинам — они не боялись обращаться к колдунье, хотя и знали, что священники презирают колдовство, а их Господу нет дела до рун.

— Мой сын заболел, — сказала Аста. — И ты наверняка можешь помочь ему.

Гуннора принялась рыться в своей сумке. Тут лежали деревянные кулоны, на которых девушка вырезала руны. Конечно, лучше было бы покрывать письменами камни, но у Гунноры не было для этого подходящих инструментов. Она сама готовила краски из ягод и корешков и наносила их на резьбу, чтобы усилить действие рун.

Она помедлила, чтобы произвести впечатление на Асту, а затем достала талисман с руной «альгиз».

— Это руна исцеления, — объяснила она. — Ты должна положить талисман сыну под подушку, как только он уснет.

Аста не решалась дотронуться до талисмана, все отдергивала руку, словно боялась обжечься.

— Спасибо тебе! — вот уже в который раз воскликнула женщина, в конце концов забрав талисман и спрятав его в сумку.

Гуннора не смогла сдержать улыбку. Ей нравилось помогать людям. А главное, оказалось, что вера в старые обычаи в этих краях намного сильнее, чем она предполагала. Она думала, что Нормандия — христианская страна и здешние жители только и ждут, как бы убить язычников. Но Гуннора недооценила количество людей, чьи предки приехали из северных земель. Эти люди не забыли свои корни и остались верны традициям.

Теперь к ней обратилась вторая женщина, Фрида. Она завидовала своей невестке, ведь та была намного красивее.

— Ты можешь навести на нее злые чары? — прошептала Фрида. — Я хочу, чтобы она стала уродиной. Пусть у нее выпадут зубы и волосы, а на лице проступят морщины!

Гуннора помедлила. За два года, проведенных в этом лесу, она часто пользовалась разрушительной силой рун, но только тогда, когда нужно было кого-то защитить — дом от пожара, торговцев от грабителей, охотников от диких зверей. Она не хотела вредить невинным, пусть даже если она лишится даров, которые принесла ей Фрида.

— Скажи ей в лицо, что именно тебе не нравится, — заявила Гуннора. — Скажи прямо, а не всаживай ей нож в спину. Такое поведение не к лицу приличной женщине.

Ее голос звучал глухо и величественно, и, к изумлению девушки, Фрида не стала протестовать. Напротив, женщина пристыженно втянула голову в плечи.

Помолчав немного, она протянула Гунноре топор.

— Ты можешь вырезать на нем руну, чтобы легче работалось?

Кивнув, Гуннора взяла топор и поспешно вырезала на рукояти руну «тивац». Она знала, что эта руна помогает воинам в бою, если нанести ее на оружие. Но Гуннора надеялась, что она поможет и в обычной жизни.

Вокруг воцарилась тишина, слышался лишь хруст дерева под ножом да завывания ветра в ветвях деревьев. Аста и Фрида испуганно переглядывались и вздохнули с облегчением, когда работа была завершена. Женщины поспешно распаковали свои подношения — кроме лука и чеснока в мешочках оказались пара яиц, сыр, хлеб из овса и груши. Гуннора предпочла бы курицу или копченую рыбу, но ей так часто приходилось голодать, что и такой ужин показался ей роскошью. У девушки слюнки потекли, но она взяла себя в руки.

— Чем я еще могу вам помочь? — спросила она.

Женщины передали ей и другие просьбы. Сестра Фриды вскоре выходила замуж, и ей понадобится такой же талисман, как у Асты. Аста же хотела узнать, когда ей лучше зарезать свинью. Гуннора вскипятила травяной отвар, долго смотрела в мутную жидкость и провозгласила:

— Через четыре дня.

— А когда начать готовить вино?

— Только после следующего новолуния.

Женщины встали и уже собирались уйти, когда Аста оглянулась.

— Но что, если мой сын не выздоровеет, даже несмотря на руну? — с тревогой в голосе спросила она.

— Я вельва, не лекарь и не целительница, ты должна понимать это. Ты пришла ко мне, потому что веришь мне и веришь в богов. Не бойся, и все будет хорошо.

Аста печально кивнула. Гунноре снова стало стыдно. Она верила в силу рун, и если бы они не действовали, то люди просто перестали бы к ней обращаться, но иногда ей было жаль дарить им столь призрачную надежду. Сама она сомневалась в том, что колдовством можно подчинить себе жизнь и добиться всего, чего хочешь.

Может быть, желания этих женщин и были достаточно просты, чтобы выполнить их, но Гуннора понятия не имела, какой руной освободить себя от столь жалкого существования, когда речь шла не о жизни, а о выживании, как утолить тоску, как оставаться сильной и мудрой, как позволить себе почувствовать слабость, как справиться со страхом и одиночеством в лесу. Да, иногда Гунноре становилось страшно, и тогда ей казалось, что кто-то смотрит на нее из лесной чащи. Но больше всего она боялась голоса в своей голове, который нашептывал ей одно и то же: «Все, что ты делаешь, бессмысленно, потому что в конце дня ты все равно остаешься одна».

Вскоре женщины, не прощаясь, ушли, и Гунноре не оставалось ничего другого, как подняться, размять затекшие ноги, поужинать и вновь приняться за руны. Сегодня она собиралась вырезать три переплетенных треугольника, символ отца богов Одина. Возможно, Один дарует ей мудрость, а если не захочет насладиться ее страданиями, то ниспошлет ей озарение, как избежать гонки с судьбой.

И снова воцарилась тишина, нарушаемая лишь скрипом ножа по дереву и песней леса, иногда казавшейся Гунноре нежной и красивой, иногда — столь мрачной и пугающей, что она готова была проклясть эту чащобу. Едва слышно падали на землю листья, предвещая приближение зимы с ее холодом, голодом и одиночеством. При этих звуках Гуннору бросало в дрожь.

Чтобы не думать об этом, девушка говорила сама с собой. Поначалу было немного странно слышать только свой голос, но потом она привыкла, и пусть она говорила не с людьми, но думала, что ее слышат невидимые жители леса: гномы и эльфы, феи и духи земли. Временами она говорила с умершими родителями, дедушками и бабушками — пусть она почти не знала своих предков, но ей многое о них рассказывали. Гунноре вспомнилась история о ее прадеде, который приказал убить раба и подложить его тело под дно драккара, прежде чем спустить корабль в воду, потому что так его судно будет плыть быстрее. В детстве эта история казалась ей жестокой, но теперь девушка задавалась вопросом, какую жертву принесла бы, только бы не остаться одной.

— Я живу в лесу одна уже два года, — пробормотала она. — Но теперь мне хотя бы не так страшно, как в первое время.

Вначале люди, собиравшие в лесу хворост, ягоды и грибы, смотрели на нее с недоверием, да и сама Гуннора их боялась. Боялась, что они отнесутся к ней так же враждебно, как Гильда, или вообще окажутся чудовищами, как тот христианин. Но со временем Гуннора поняла, что в селении о ней уже пошли слухи. Те, кто полностью принял христианского бога, считали ее ведьмой, но люди, еще не позабывшие наречие датчан, верили, что она говорит с богами. Ей приписывали дар пророчества. Кто-то считал ее феей. Дети соревновались, кто осмелится подойти к ней ближе. Родители потом ругали их, но Гуннора улыбалась малышам и никого не проклинала, и со временем крестьяне стали приходить к ней, спрашивать, когда лучше приступать к уборке урожая, как умилостивить богов, что готовит им день грядущий. И Гуннора приносила богам жертвы от имени тех крестьян, подвешивала животных на крюк и спускала кровь в котел, чтобы узреть в ней будущее. Крестьян приходило все больше. Они приносили ей молочные зубы своих малышей, чтобы вельва благословила их, просили дать им талисманы с рунами, которые защитят от беды, даруют здоровье или просто помогут собрать богатый урожай.

В первые дни Гунноре казалось, что она обманывает этих людей, строя из себя колдунью, держась величаво и неприступно, проводя ритуалы, которые сама только видела и теперь воссоздавала их по крупицам памяти, щедро сдабривая собственной фантазией. Но со временем роль вельвы начала ей нравиться — как и общение, которое она получала благодаря своему мошенничеству.

И хотя Гуннора делала вид, что все это ее не интересует, она многое узнавала о приходивших к ней женщинах, их семьях, их судьбах, их надеждах и мечтах.

— Да, нельзя сказать, что моя жизнь хороша и радостна, — сказала она. — Но терпима.

Она вырезала руну и вернулась к себе в хижину, собираясь съесть остатки ужина, когда услышала какой-то шорох. Девушка уже так привыкла к лесу, что могла без труда отличить звуки, издаваемые животными, от шагов и голосов людей. Кроме того, она сразу могла понять, грозит ей опасность или нет. Прислушавшись, Гуннора расслабилась. Этому гостю она была рада больше всего.

Она бросилась в объятия сестры и сжала руки Сейнфреды, загрубевшие от тяжелой работы. Ее кожа казалась прозрачной, под глазами пролегли темные круги. Сейнфреда так исхудала, что теперь ее точно унесло бы порывом ветра.

И хотя Гуннора всегда старалась держаться величаво, при виде сестры она не смогла сдержаться. В ней разгорелись тревога и злость.

— Гильда заставляет тебя работать до упаду, а сама ничего не делает, верно? А Замо только смотрит, но не вмешивается, чтобы не ссориться с матерью. Живет в лесу, полном высоких и могучих деревьев, а сам оказался кривой порослью. А где Вивея и Дювелина, почему ты не взяла их с собой? Дювелина все еще плачет во сне? А Вивея…

Сейнфреда подняла руку, жестом заставляя сестру замолчать.

— Я не жалуюсь, видя, как ты живешь, — пробормотала она. — Вот и ты не ворчи.

Гуннора хотела что-то возразить, но сдержалась. Она знала, что ничего не может поделать. Не может изменить жизнь своей сестры, как и свою собственную. Она могла только стараться сделать все как можно лучше, а раз Сейнфреда приняла такое решение, теперь нужно поддерживать ее, а не сеять в ней сожаления о содеянном.

Посмотрев на Сейнфреду, Гуннора поняла, что та страдает не от безволия Замо, помыканий Гильды или плаксивости младших сестер. Нет, дело было не в этом.

— Ах, Сейнфреда… — вздохнула Гуннора.

К ней в лес приходило столько женщин, мечтавших родить ребенка, и почти все они в течение года беременели. И только собственной сестре Гуннора не могла помочь. Она была в отчаянии от этого.

— Я не знаю, что делать, — всхлипнула Сейнфреда. — Я замужем уже два года, Гильда постоянно смотрит на мой живот, но у меня не получается понести!

Гуннора едва сдержалась: взгляды Гильды уж точно не помогут зародиться новой жизни в теле Сейнфреды. Но девушка знала, что этим сестру не утешишь.

— Но ты не ходила к их жрецам, да?

Сейнфреда смущенно покачала головой.

— Иногда я уже готова согласиться на это. Ну, то есть у христиан много так называемых «святых», и говорят, что если им помолиться…

На этот раз Гуннора не смолчала.

— Ты и так уже предала веру наших предков, тебе не кажется? Не стоит повторять это предательство.

— Думаешь, за это боги меня наказывают?

Гуннора опустила голову. Да, иногда она так думала. Не то чтобы боги наказывали Сейнфреду, просто казалось неправильным рожать детей в стране, где пролилась кровь твоих родителей.

Впрочем, слишком уж многое казалось неправильным, и все же это случалось. Сейнфреда вышла замуж за Замо и полностью перешла на его наречие. Иногда она забывала датские слова, младшие сестры общались между собой только по-франкски, а по-датски говорили с акцентом, не произнося звук «х», путая звуки «ц» и «к», еще и употребляли много слов, которых Гуннора никогда не слышала.

— Не бойся, — сказала Гуннора. — Это не наказание, а даже если боги и наказывают тебя, это не значит, что так будет всегда. Воля богов переменчива. Даже если они прогневались, увидев, что ты приняла крещение, вскоре они позабудут об этом. Мы умилостивим богов. Нужно принести им жертву. Лучше бы тебе сделать это самой. У вас же есть куры и козы. Ты можешь взять, например, курицу, и принести ее в жертву Ерд, матушке-земле, и тогда…

Сейнфреда покачала головой.

— Я не хочу.

Гуннора вздохнула.

— Тогда давай я хотя бы вырежу тебе руну, и ты положишь талисман под вашу с Замо кровать. Руну «беркана», облегчающую роды. Или руну «кеназ», руну плодородия. Но тебе придется следить за тем, чтобы талисман не перевернулся, иначе действие будет обратным. Руны помогут тебе.

Сейнфреда махнула рукой.

— Не хочу, — повторила она. Девушка говорила тихо, но в ее глазах читалась решимость. — Руны обладали силой у нас на родине, но здесь…

— Ко мне в лес приходят многие женщины, и мне всем удается помочь!

— Потому что они верят в это. Мне же тяжело верить в силу рун после того, что случилось…

— Именно поэтому и нужно чтить память наших родителей и наши обычаи.

— Но наши родители мертвы!

Гуннора возмущенно покачала головой.

— Как ты только можешь!..

— Но я говорю правду, — возразила Сейнфреда. — Они мертвы, и ты не вправе это отрицать. Поверь, я каждый день плачу, вспоминая их. Но они не увидят, как растет Дювелина, как день ото дня умнеет Вивея, как блекнут мои воспоминания о Дании. Они не знают, что ты живешь в лесу, вдали от родных сестер. Тебе не нужно им ничего доказывать, Гуннора. Никому не нужно. Мы просто должны выжить, и это порадовало бы наших родителей больше всего.

— Но при этом мы обязаны остаться датчанками. Датчане — гордый и сильный народ, потомки троянца Антенора. Он стал прародителем большого племени, смешавшегося с готами и множеством мелких народов, объединенных верой в Тора и Одина. Вспомни, что говорил нам об этом отец. Знай он, что ты забудешь об этом, он умер бы от горя.

— Я не забыла. Но подумай вот о чем. Отец увез нас из Дании не просто так. Дания поросла густыми лесами, там почти нет пахотных земель. А тут все иначе.

— Откуда тебе знать? — фыркнула Гуннора.

— Конечно, Замо лесник, а не крестьянин, но мы живем не так уж плохо. И ты могла бы жить, если бы не твоя гордость. Замо готов принять тебя в любое время, да и с Гильдой можно ужиться, нужно просто знать, как с ней общаться. У всех людей свои странности, но если привыкнуть, то с любым человеком можно найти общий язык.

— Они франки! Они из народа убийц!

— Мы живем в лесу, тут убивают животных, но не людей. И не бывает народов, состоящих из одних только убийц. Если бы ты так и правда думала, то не помогала бы приходящим к тебе женщинам. Они ведь не совсем северянки, во многих течет кровь франков или в их семьях есть франки.

Гуннора вздохнула.

— Конечно. И все же меня тревожит мысль о том, что смерть наших родителей осталась неотомщенной. Иногда я представляю себе, как встречу этого христианина, убью его, подвешу его тело, срежу кожу, спущу кровь. И только когда последняя капля его крови падет на землю и земля примет ее, только тогда… — В ее голосе звучал холод. И жестокость.

— Гуннора! — в ужасе воскликнула Сейнфреда. — Я думала, что одиночество заставляет тебя держаться столь отстраненно, но дело, оказывается, в жажде мести! Не думай об этом! В конце концов прольется твоя кровь, не его.

— Все наши боги жестоки и жаждут мести, — стояла на своем Гуннора. — Они не позволяют себе слабости, не боятся битв, сражаются друг с другом и с великанами. Они знают, что Мировое Древо гниет и скоро мир поглотит хаос, но это не сдерживает их. Они готовы сражаться до последнего вздоха.

— Не все наши боги — воители. Ваны — боги земли, богатства, плодородия.

— Вот видишь! — возликовала Гуннора. — Ты не забыла, кто мы такие и откуда.

— Я никогда не забуду об этом. И все же я жажду жизни в мире и покое, без сражений и кровопролития. Что в этом плохого?

— Ничего, — неохотно признала Гуннора. — Кроме того, я рада, что тот христианин увидел только меня, но не вас. Однако если он когда-нибудь попадется мне на глаза…

Сейнфреда с сомнением посмотрела на сестру. Она ничего не сказала, но подумала, что вряд ли он зайдет в этот лес. Гуннора понимала это, хотя и не хотела признавать, что эта мысль успокаивает ее.

Сестры помолчали, потом Сейнфреда подалась вперед и обняла сестру. Хотя девушка и казалась хрупкой, ее объятия были крепкими.

— Ты действительно не хочешь, чтобы я помогла тебе?

— Ты помогаешь мне, разговаривая со мной, — пробормотала Сейнфреда. — Ладно, береги себя.

— Я тут не одна. Духи леса хранят меня. — В ее голосе слышалось напускное веселье.

Сейнфреда улыбнулась в ответ, хотя на душе у нее было совсем не радостно.

Вскоре она скрылась в лесной чаще, а Гуннора долго смотрела ей вслед, прислушиваясь к ее шагам. Вместо того чтобы доесть ужин, девушка вновь принялась за руны. Пусть Сейнфреда и не хотела этого, может быть, при помощи рун удастся убедить богов даровать ей дитя. Гуннора знала, что Сейнфреда мечтает о ребенке, хотя и не понимала этого стремления. Она готова была навсегда отказаться от возможности завести детей, если бы рядом была мать, которая обняла бы ее, утешила, приласкала, сказала: «Не бойся, я все улажу, все будет хорошо».

Альруне не спалось. Девушка беспокойно ворочалась с боку на бок, укрывшись теплым одеялом из овечьей шерсти. Она чувствовала себя беззащитной. Днем Альруна выполняла все свои повседневные обязанности, чтобы отвлечься от терзающих ее душу чувств, но с наступлением темноты мрачные мысли выползали из закутков сознания, точно демоны из теней. Эти внутренние голоса преследовали ее.

«Время идет, ты стареешь, ты так и не обретешь счастья до самой старости», — нашептывал первый голос.

«Правление Ричарда под угрозой, старый заговор сменится новым, когда-нибудь врагам удастся его одолеть», — бормотал второй.

А третий голос был самым страшным. Он не насмехался над Альруной, не корил ее. Он повторял один и тот же вопрос: «Если он умрет, станет ли эта любовь твоим вечным проклятьем? Или смерть Ричарда освободит тебя от страданий?»

Альруна не хотела знать ответ на этот вопрос, не хотела слушать этот третий голос!

Девушка перевернулась на живот и спрятала лицо в подушку. Пух был мягким, он приглушал и вздохи, и плач. Да, в этой постели Альруна не могла уснуть, но уж лучше лежать без сна, чем метаться в кошмарах. В последние ночи она часто видела сны — и всегда они были плохими.

Через несколько месяцев после неудачного покушения, подготовленного архиепископом Бруно, свершилось новое коварство. И снова за всем этим стоял Тибо Плут, но на этот раз он обратился за помощью не к церковнику, а к королю франков. Лотарь предложил Ричарду вместе выйти в поход против Тибо. Чтобы обсудить подробности будущей военной кампании, он пригласил Ричарда на небольшой островок на реке Эпте. Растительности на острове не было, там любой оказался бы полностью беззащитен.

Теперь Альруне не пришлось целый день гнаться за герцогом, чтобы предупредить его. Ричард больше никому не доверял и полагался только на осторожность. Вместо того чтобы отбыть на этот остров, герцог со своей свитой спрятался в лесу и выслал разведчиков. Вскоре ему доложили, что Лотарь объединил свои войска с войсками Тибо, чтобы вместе выступить против Ричарда. Новость была неприятной, но не ошеломляющей.

Ричард сыграл с Лотарем ту же шутку, что и с Бруно, — заставил его ждать на острове, пока крушение его планов не стало очевидным. В отличие от Бруно, Лотарь не смирился с таким унижением и пустил в ход оружие. Его войска перешли реку. Но Ричард научился не только осмотрительности, но и хитрости. Он не испугался превосходящих сил противника, вооружив простых крестьян. Войска Лотаря решили, что напали на легкую добычу, и рассредоточились, не ожидая, что лучшие воины Ричарда нанесут им удар с тыла.

Много крови пролилось в тот день — но не кровь Ричарда.

Он вернулся в Руан с гордой улыбкой на устах, улыбкой, которую Альруна и любила, и боялась. С гордой улыбкой и жестоким взглядом. Ричард напился, отмечая победу, и удалился в свои покои с тремя любовницами сразу. Одна из этих девушек девять месяцев спустя родила дочь. Девочку назвали Пепи, она жила при дворе, как и другие бастарды Ричарда, но герцог никогда не обращал внимания ни на нее, ни на других своих детей.

«Его называют Ричардом Бесстрашным, — думала Альруна, — и восхваляют его за отвагу. Но никто не видит, во что ему обходится это мужество. Он не только обрел смелость, но и стал слеп, ведь чтобы укротить свои чувства, нужно не замечать чувств других».

Он давно уже не был для нее героем в сияющих доспехах, как в детстве, героем, для которого вся жизнь — игра, но, невзирая на все слабости Ричарда, любовь к нему оставалась столь же сильной. Впрочем, она не придавала сил самой Альруне. Девушка оставалась ранимой и упрямой… и страдала от бессонницы.

Она беспокойно перевернулась на спину, слушая дыхание других девушек в комнате, почувствовала, как тяжелеют ее веки. И когда сон уже готов был объять ее, в комнате вспыхнул яркий свет. Вскинувшись, Альруна увидела факел, но не сумела разобрать, кто его держит.

Другие девушки закричали. У Альруны пересохло во рту. Она чувствовала, что им угрожает опасность. «Если бы я уснула, то знала бы заранее, что нам предстоит», — подумала она. Теперь же ей ничего не было ведомо о будущем, как и другим обитательницам этих покоев.

— Что такое, что случилось, почему нас разбудили ночью?

Человек с факелом подошел поближе, и Альруна увидела, что это ее мать.

— Вставайте, скорее! — воскликнула Матильда. — Мы должны перевести вас отсюда в безопасное место!

Еще царила ночь, облака темными крыльями закрывали звездное небо, но во дворе, где в такое время можно было встретить только дозорных или пьяных, тщетно пытавшихся найти уборную, было полно народу. Кто-то успел одеться, другие кутались в одеяла. Никто, похоже, не знал, что делать. Во дворе метались не воины — те покинули город, а писари, слуги, монахи. Все что-то кричали, но в этом море голосов Альруна не услышала ни одного ответа на свои вопросы. Матильда тоже молчала, играя желваками. Она побледнела, а лицо Арвида посерело. Отец обнял Альруну, словно не видел ее несколько недель.

— Папа… — начала она.

— Оденься. Возможно, нам придется бежать из Руана.

Девушка не чувствовала холода, она не заметила даже, как мать набросила ей на плечи накидку. Двор казался слишком маленьким для такой толпы, чью панику не мог остудить даже прохладный ночной ветерок. Люди, похоже, были уверены, что тут небезопасно — как и в их домах.

— Ричард… Где Ричард? — крикнула Альруна.

— Ему придется сражаться за свои земли… — хрипло ответил Арвид. Мужчина помолчал и только потом начал рассказывать, что же случилось.

«Как он постарел, — думала Альруна, слушая отца. — Он уже не может справляться с тревогой за своего герцога столь же стоически, как в молодости. А если так же будет и со мной? Вдруг когда-нибудь я состарюсь настолько, что уже не смогу выносить эту любовь?»

Она отогнала от себя эту мысль и попыталась сосредоточиться на словах Арвида.

После неудачных покушений Тибо понял, что не сможет в третий раз выманить Ричарда из Нормандии, и решился на открытый бой. Он встретился с правителями соседних земель, нашел союзников и два дня назад пересек границу. Это был отчаянный шаг, поскольку норманнские войска неспроста считались необычайно сильными и дисциплинированными, но вначале его план сработал. Эвре, крупный город южнее Руана, уже попал в руки Тибо Плута. Жильбер Машрель, комендант гарнизона, сдал город без боя, но не потому, что у него было слишком мало воинов. Тибо подкупил Жильбера, и тот предал Ричарда.

«Что будет с Ричардом теперь? — подумалось Альруне. — Сколько будет в нем холода и злости? Его душа совсем ослепнет!»

— И что теперь? — выдохнула она.

— Тибо де Блуа уже считает себя новым герцогом Нормандии. Его войска стоят лагерем в лесу Рувре.

Этот лес был совсем недалеко от столицы.

— И что теперь? — повторила Альруна.

— Мы решили бежать из Руана, — вмешалась Матильда. — Если Ричард проиграет этот бой, враги возьмут город. Но… — Женщина осеклась.

— Если мы выйдем за городские стены, то можем угодить прямиком в лапы вражеских солдат, — закончила за нее Альруна.

Вот почему во дворе все были в такой панике. Каждый боялся за свою жизнь, но не знал, как спастись. И никто не думал о Ричарде.

И вдруг Альруне показалось, что она увидела его в гуще толпы. Присмотревшись повнимательнее, она поняла, что не ошиблась. Герцог как раз вышел из конюшни, он уже надел доспех и шлем и собирался сесть на лошадь. Его сопровождали Арфаст и Рауль.

Сбросив накидку, Альруна метнулась к любимому. Последние два года она старалась держаться от него подальше, не подавая виду, насколько он обидел ее, не приняв ее любовь, но сейчас девушка готова была растоптать свою гордость.

Она подбежала к Ричарду еще до того, как он успел сесть в седло, обняла его, крепко прижалась к нему.

— Возвращайся ко мне, возвращайся!

Он взглянул на нее, точно на незнакомку, но как раз из-за того, что Ричард не узнал Альруну, на его лице не отразилось ни презрения, ни насмешки. Альруна чувствовала его страх, который герцог пытался скрыть от всех остальных. Сейчас она была близка к нему как никогда. Если бы он немного склонил голову, она могла бы поцеловать его!

Арфаст осторожно оттеснил ее от Ричарда.

— Нельзя терять время. Альруна, постарайся оставаться в безопасном месте.

Как же она ненавидела его в этот момент! И как любила Ричарда, хотя тот и протянул равнодушно:

— Да, он прав.

Герцог отвернулся, так и не дав ей коснуться своих уст, не дав ей повторить свое признание в любви. Но Альруна была уверена: в глубине души он знал о ее чувствах, всегда помнил о них, и в этот миг они не были для Ричарда обузой, напротив, придавали ему отвагу и силу, позволяли выйти навстречу врагу с гордо поднятой головой.

Когда мужчины уехали, к Альруне подошли родители.

— Мы остаемся здесь, — решил Арвид. — Сейчас уже слишком поздно бежать. Нужно спрятаться в часовне и молиться. И да поможет нам Господь Всемогущий!

Дверь в часовню заперли, окна забили досками, и люди сгрудились вокруг алтаря, точно распятие могло защитить их.

«Какая чушь, — подумала Альруна. — Крест не поможет нам. Если дверь не выдержит, они убьют нас, изнасилуют, заберут в рабство…»

Люди молились за Ричарда, а не за самих себя, но Альруна была уверена, что их сейчас волнует собственное будущее, а не судьба герцога.

«Какая чушь, — вновь подумала она. — Как будто можно заключить сделку с Господом, умилостивить его самоотречением, обмануть этим лицемерием. Словно Господь поверит, что судьба страны интересует этих людей больше, чем их собственные жизни».

Альруна оставалась честна с Господом, хотя и не знала, не предпочел бы Бог ложь, да и есть ли вообще хоть какая-то разница. Что бы ни произошло, все зависело от Ричарда, а не от Всемогущего.

Несмотря на эти мысли, которые любой церковник счел бы ересью, девушка не прекращала молиться. «Верни его мне, хоть герцогом, хоть простолюдином, мне все равно. Только верни его мне». Но ее молитвы, так никем и не услышанные, развеивались с дымом ладана. Дым становился все гуще, люди в часовне потели.

С наступлением утра Альруна поняла, что и она лицемерила. Нельзя было говорить: «Верни его мне». В конце концов, он никогда ей и не принадлежал.

Никто не встретил новый день. Солнечные лучи, пробивавшиеся в щели между досками, поглощал полумрак часовни. Шли часы, кто-то заснул, храпел с открытым ртом и вскидывался ото сна в панике. На землю вновь опустилась ночь, но ничего не изменилось. Новостей не было. Гул в часовне усилился, мольбы и отчаянные крики сменились хриплыми зловещими предзнаменованиями.

— Если Ричард не удержит врагов и они войдут в Руан, нам конец, — говорил кто-то.

— Даже если союз его врагов победит Ричарда, войскам придется вначале взять крепостные стены, — напомнила Матильда.

Отважная мать Альруны в эти часы оказалась решительнее отца. Арвид молчал. В отличие от остальных.

— Стены могут пасть, — сказал какой-то старик. — Я был в Байе, когда Гуго Великий взял город в осаду. Огромные катапульты швыряли в стены камни. У этих катапульт было по шестнадцать колес, их перевозили с места на место.

— Однако Гуго тогда не взял город, — возразила Матильда. — Король франков приказал войскам вернуться в Париж.

— Но теперь такой приказ никто не отдаст. Возможно, противники Ричарда и грызутся между собой, но заключенный ими союз продержится достаточно долго, чтобы они захватили наши земли и разделили их между собой. Тогда они начнут новую войну — уже не с Ричардом, а друг с другом, но нам это не поможет. Мы к тому моменту будем уже мертвы.

Люди вокруг рисовали страшные картины — град из копий, стрел и камней, кипящее масло, горящие стрелы, крики раненных, штурмующие стену солдаты, не убоявшиеся боли.

Матильда заглянула дочери в глаза.

— Не бойся.

Альруна не боялась. Вернее, боялась, но не за себя.

— Он должен выжить.

Мать ничего не ответила на это.

— Помнишь истории, которые я рассказывала тебе в детстве? — спросила она.

Альруна кивнула. Раньше Матильда часто говорила с ней о прошлом Руана. Город выдержал две осады, а может, и больше, но сейчас люди помнили только о двух. Однажды Роллон, первый герцог Нормандии, взял Руан, спрятав пятнадцать кораблей в устье реки. Он приказал незаметно вырыть ямы за крепостной стеной и прикрыть их ветками. Когда жители города вышли на бой, они даже не успели обнажить оружие. Все они упали в эти ямы и оказались беззащитны перед воинами Роллона.

Во второй раз — это было всего несколько лет назад — город оказался в осаде, когда на него пошел войной король Оттон. После прибытия его войск к стенам города Ричард пригласил короля помолиться в церкви. Когда Оттон шел по улицам города, он увидел, что повсюду жарят на вертелах говядину и баранину. Город показался ему очень богатым, и он подумал, что понадобится много времени, чтобы сломить волю местных жителей. Вернувшись в свой лагерь, Оттон понял, что молитва не укрепила его в решении, а дурманящий запах жареного мяса до сих пор не дает ему покоя. И он решил не осаждать Руан.

Да, мать часто рассказывала об этом. Альруна никогда не думала, что мир — это спокойное место, а ее родной город — это рай. Но когда она слушала эти истории, уютно устроившись у камина, они не пугали девочку, напротив, укрепляли ее любовь к Ричарду, ведь ей казалось, что он непобедим. Теперь Альруна уже не была ребенком и знала, что и Ричард не бесстрашен, он просто не выказывает свой страх.

— Как же невыносимо не знать, что происходит снаружи, — пробормотала она.

Матильда погладила ее по голове.

— Насколько мне известно, Ричард опять пытается перехитрить своих противников. Он сделал вид, что сбежал из Руана, а когда враги подберутся совсем близко, думая, что город уже у них в руках, он нападет на них с тыла.

Альруна почти не слушала ее.

— Он должен выжить, — вот уже в который раз повторила девушка.

Матильда кивнула.

— Как и Рауль. И Арфаст. И другие отважные воины, которые сражаются там за будущее Нормандии.

Голос матери звучал необычно глухо и, отвлекшись от горестных мыслей о Ричарде, Альруна заметила, что Матильда плачет. Мать еще никогда не плакала перед ней.

— Ах, мама… — вздохнула Альруна.

У нее самой не было слез. Прошла вторая ночь, а девушка так и не сомкнула глаз. Она боялась кошмаров.

Вот уже несколько часов она молилась вместе со всеми, произносила псалом за псалмом, и вдруг с ее уст слетели слова:

— Мне не нужна твоя любовь, Ричард, я отказываюсь от нее. Мне не нужен муж, не нужны дети, не нужно богатство. И даже если ты больше никогда не улыбнешься мне, не взглянешь на меня, мне будет достаточно того, что ты жив.

И вновь забрезжил рассвет, когда послышался какой-то скрип. В часовне стало светло.

Альруна подняла голову. Похоже, она все-таки заснула, да так крепко, что ей не снились сны, и теперь девушка не могла понять, что случилось и почему кто-то открыл дверь часовни.

Какой-то мужчина вошел… нет, ввалился в часовню, раненый. Но его сил хватило на то, чтобы поднять руку в триумфальном жесте. Это был Арфаст.

Матильда радостно вскрикнула, Альруна же молчала. Почему Арфаст тут, почему не Ричард? Но если бы Ричард погиб, то разве стал бы Арфаст вопить от восторга? Он взревел диким зверем, а затем провозгласил добрую весть: бой закончился победой норманнов.

— Мы победили! Мы победили!

И если вначале люди в часовне встретили Арфаста молчанием, то теперь вокруг все разразились ликованием. Даже Арвид вновь заговорил, а Матильда опять плакала, но на этот раз от радости.

Арфаст рассказал о сокрушительном поражении Тибо, о его бегстве, о позоре, который пришлось пережить всем его союзникам. Ликование перешло в злорадный смех. И только Альруна все молчала.

«Он жив… Жив… Жив…»

Но счастья не было. Альруна была точно одурманена. И только выйдя из часовни, девушка пришла в себя и улыбнулась. Еще никогда в ее жизни ночь не тянулась так долго.

Руан опьянел от радости. Позавчера люди бегали кругами в панике, не зная, оставаться им в городе или же покинуть крепостные стены, теперь все высыпали на улицы Руана, чтобы отпраздновать победу. Все пили, ели, пели, танцевали, обнимали друзей и соседей, давние неприятели — и те бросались друг другу на шею.

«Сможет ли Ричард защитить нас?» — думали все еще вчера.

«Какой у нас отважный герцог!» — уже сегодня эта мысль сплотила всех жителей города.

Альруне казалось немного лицемерным чествование героя, в котором вчера столь многие сомневались, но и ее захватил всеобщий восторг, она приветствовала въезд Ричарда в город и наслаждалась колокольным звоном в его честь. Девушка заплела яркие ленты в волосы и ненадолго почувствовала себя так же, как и все горожане, даже старые и больные. Почувствовала себя сильной и молодой. Она радостно обсуждала с другими позорное поражение врагов, побег Тибо де Блуа после падения Шартра, великодушие Ричарда, позволившего похоронить воинов противника по христианскому обычаю. Эвре остался в руках Плута, люди Тибо попрятались за высокими стенами, как крысы, но об этом сейчас никому не хотелось думать. А если кто и упоминал название города, то все тут же принимались убеждать друг друга в том, что вскоре город перейдет к законному господину, герцогу Ричарду. От радости у людей разгорелся аппетит, и Матильда позаботилась о богатом угощении. У матери было полно дел, столы ломились от яств, и Альруна помогала ей, чем могла. В какой-то момент она поняла, что не чувствует уже ни триумфа, ни облегчения, только усталость. Девушка села за прялку — тут ей было спокойно, гобелены сулили возвращение к привычной жизни. Она коснулась шерсти кончиками пальцев, придумывая новую картину, которую можно спрясть в честь победы Ричарда, когда сзади послышалось тихое покашливание.

Альруна сразу поняла, кто пришел навестить ее. Раскрасневшись, девушка оглянулась.

— Ричард…

Он пошел за ней сюда…

Но когда Альруна увидела своего возлюбленного, чувство радости сменилось страхом. Все вокруг ликовали — только не он. Ричард казался старым. Он был бледен от усталости.

Альруна бросилась ему навстречу и тотчас вспомнила, что перед отъездом едва не поцеловала Ричарда, прежде чем тот отправился на бой с врагом. Теперь она наверстает упущенное. Теперь никто ей не помешает. Ричард слишком обессилел, чтобы сопротивляться. И Альруна уже метнулась к нему, когда вдруг замерла на месте, наткнувшись на его взгляд. Сейчас в глазах Ричарда не было жестокости, только нежность, и этот взгляд точно зачаровал ее, затронул какие-то неизведанные струны в ее душе. Она тонула в его глазах, как в черном омуте, видела его душу, мрачную, столь непохожую на душу Арфаста. Путь вглубь его души был темен и извилист, он вел через лесной лог, куда не проникал свет, через болото, в котором так легко было увязнуть.

— Мне так жаль… — прошептал он.

И Альруна не знала, о чем он говорит, — о бое с врагом, в котором полегло столько людей, о победе, доставшейся ему столь дорогой ценой, или… Девушке хотелось верить, что герцог говорит о другом. Он просил у нее прощения за то, что не поверил в ее признание, и теперь сожалел об этом.

— Ричард…

— Я ничего не могу дать тебе. Я принадлежу моей стране. Я никому ничего не могу дать. Никому, — вырвалось у него.

Альруна сглотнула.

Вот что принес ему этот бой. Осознание того, что он не любит не только Альруну, но и любую другую женщину. Он вообще не был способен на любовь. Ричард не мог пообещать Альруне счастье, но хотел избавить ее от ревности.

Его слова не утешили ее, как поцелуй, не согрели, как объятия, не одарили страстью, как ночь в его постели, но после всех этих лет, когда Альруна казалась себе отвергнутой, они были истинным благословением.

— И все же… — Она не договорила.

Ей и не нужно было больше ничего говорить. Он все мог прочитать на ее лице. «И все же — я никогда не предам тебя. И все же — я люблю тебя, и неважно, ответишь ли ты мне взаимностью».

Его руки коснулись ее волос, а затем Ричард поцеловал ее в лоб. Альруна почувствовала его теплое дыхание, и герцог сжал ее в объятиях.

Потом он отстранился и вновь стал таким, как прежде: мужчиной, считавшим ее сестрой, а свой пост — не такой уж тяжкой ношей.

— Благодаря твоей молитве я еще жив. Благодаря твоей молитве мы одержали победу, — сказал он. — Как я могу отблагодарить тебя?

Место, куда он поцеловал ее, горело огнем. Поцеловал… Он ее поцеловал… И это был поцелуй не брата, а отчаявшегося, несчастного человека… Одинокого человека.

— Скажи, чего ты хочешь?

Альруна не раздумывала долго.

— Меня не сделают счастливой богатые подарки, украшения, цветы, платья. Я хочу отправиться с тобой на верховую прогулку в лес.

Гуннора ускорила шаг. Свет, падавший сквозь листву, становился все слабее, тени деревьев все глубже, а хижины так и не было видно. Она редко решалась так далеко отходить от своего дома и уже сожалела о том, что приняла приглашение той крестьянки. Но повод был столь радостным, что Гуннора не устояла. В деревне родился ребенок, и Гуннору позвали провести обряд «дисаблот», жертвоприношение идизам — духам-хранителям, благоволившим новорожденным. Малыш растрогал Гуннору. Ребенок был весь в крови, но эта кровь говорила не о смерти и ранах, но о новой жизни, не о жестокости и насилии, но о надежде. Прижимая к себе новорожденного, Гуннора с тоской вспомнила о своих младших сестрах, и ей пришлось собрать всю свою волю, чтобы вернуть дитя матери. Вельва принесла в жертву петуха, но думала о том, не было бы лучше, если бы вместо этого она приласкала ребенка, прижала к себе, поцеловала.

Уйдя из деревни, Гуннора чувствовала себя еще более одинокой, но сейчас ее страшило уже не одиночество. Крестьянки предупредили ее: недавно неподалеку отсюда разразился бой и в округе полно воинов. Хотя солдаты обычно не заходили в лес, кто-то мог и заблудиться. Нужно было поскорее найти свою хижину!

Мох уже казался не сочно-зеленым, а черным, точно уголь, папоротник тянул к Гунноре ветви, но не как друг, готовый обнять и указать верный путь, а как демон, пытающийся заманить ее в королевство эльфов и гномов. Гуннора всегда старалась ублажить лесных духов, бросая деревянные таблички с рунами в ручьи и поливая лесную землю кровью жертв. Вот и теперь она не забыла оставить в лесу кусочки сырого мяса, которое ей дали с собой в деревне, — так она разделила этот дар с духами. Но если богов было непросто умилостивить, то с эльфами и гномами ты никогда не знал, поступил ли правильно. Им нельзя было доверять. Лесные духи отличались переменчивым нравом, были коварны и злорадны. От скуки они могли подшутить над неосторожным путником, заманив его к себе и заставив позабыть о том, что в царстве духов время течет намного быстрее, чем в царстве людей. Такой путник, очутившись на лесной поляне, в считаные мгновения старился и умирал.

Ребенком Гуннору восхищала мысль о том, что за одну ночь можно повзрослеть, теперь же она думала, что для выживания в лесу ей понадобится вся сила молодости. Впрочем, она предпочла бы умереть среди эльфов, чем оказаться растерзанной волком или медведем. Дикие звери тут тоже водились, и, в отличие от эльфов и гномов, с ними Гунноре уже пришлось сталкиваться. До сих пор ей удавалось отгонять их факелами, но почему-то именно сегодня она забыла кремень.

Выругавшись, она прислонилась к дереву. Обычно достаточно было коснуться древесной коры, чтобы ощутить прилив сил, но сегодня Гунноре вспомнилось Мировое Древо Иггдрасиль, у корней которого свернулся дракон Нидхегг. Рядом с Нидхеггом поблескивает чешуя других великих змеев, а дерево гниет, хотя норны и поливают его каждый день, гниет медленно, но неотвратимо. В ветвях Иггдрасиля живут орел и ястреб, наблюдающие за тем, что происходит в мире. Что, если сейчас они смотрят на этот лес? Видят ли они домик Гунноры? Видят ли это существо, шуршащее в кустах?

Девушка тяжело дышала. Это существо еще не обнаружило ее, но Гуннора чувствовала, что у нее волосы встали дыбом. Кто-то был там… не зверь… может, демон в облике зверя?

Гуннора отстранилась от дерева, ведь в его тени невозможно было укрыться, и, стараясь двигаться как можно тише, пошла дальше. В сумерках все казалось страшным, но наибольшую угрозу таил источник этих странных шорохов. Гунноре пришлось собрать всю свою волю, чтобы заставить себя идти. Может быть, это фюльгья, дух-хранитель, оберегающий героев? Еще пара шагов — и шорох сменился другим звуком. Ржанием. Теперь Гуннора была уверена, что по лесу крадется не демон, а существо из плоти и крови. Ржал конь, а на коне сидел всадник. Мужчины, которые могли позволить себе коня, обычно носили при себе оружие.

На этот раз Гуннора не стала прятаться в тени дерева, она бросилась на землю, в заросли папоротника. Девушка едва дышала. Она почувствовала дрожь земли и увидела копыта лошади.

Гуннора подняла голову… и ее худшие опасения оправдались.

До того, как черноволосая датчанка сама пришла к нему в руки, Агнарр думал, что его преследуют неудачи.

Если в предыдущие годы он ни на шаг не приблизился к своей цели, то теперь можно было сказать, что цель стала еще дальше, чем прежде. Нападение франков не оставило ему выбора — пришлось объединиться с Ричардом, хотя сторонники герцога и ненавидели его. Но когда приходит время защищать свою родину, нужно идти на крайние меры.

Хотя Агнарр и отрубил голову отцу, он не забыл советы Гуомундра. Отец часто говорил, что стоит объединиться с врагом, если тебе угрожает кто-то другой, и хотя союз этот не принесет радости, как не приносят девице радость объятия нелюбимого, все же нужно держаться вместе, пока не минует опасность.

Конечно же, Агнарр хотел изгнать Ричарда из этих земель, но для этого нужно было, чтобы Нормандия оставалась свободной, чтобы ее не захватили франки, чтобы не разорвали ее на части, как делят хлеб нищие.

Да, прежде чем сражаться с Ричардом, нужно было прогнать из Нормандии Тибо, Лотаря, Арнульфа и всех прочих. Для этого Агнарр собрал всех своих воинов, готовых идти в бой, и присоединился к войску норманнов. Он сражался в первых рядах, защищая родину.

Видимо, Ричарду отец советовал то же самое, и герцог позабыл о былой вражде, не выказывая недоверия к возможному предателю. Да, он был не рад Агнарру, ведь тот всегда держался подальше от Руана и собирал на своих землях сильных воинов, не скрывая неприязни к теперешнему герцогу. Но сейчас Ричарду было не до борьбы за корону. Бывают моменты в жизни, когда приходится принимать то, что тебе дают. Так измученный похотью юноша удовлетворяется беззубой бабой, голодный — гнилой рыбой, а правитель — воином с оружием в руках, пусть он и не знает, кого это оружие уже сразило. Битва за Руан была славной, и немало крови франков пролилось в тот день, но опьянение боем быстро развеялось и не примирило Агнарра с необходимостью поклониться Ричарду. Его воины тоже были недовольны тем, что пришлось сражаться плечом к плечу с заклятыми врагами. В рядах его сторонников готово было вспыхнуть восстание, и Агнарру пришлось убить нескольких своих людей, чтобы предупредить других. После этого никто не отваживался перечить своему предводителю, кроме разве что Эглы, которая не уставала находить просчеты в действиях своего сына и укорять его за ошибки перед другими воинами. Атмосфера в лагере Агнарра накалилась, все были на грани, и он решил отправиться в лес, чтобы не видеть мрачных лиц своих сторонников и немного передохнуть.

Однако лес не даровал ему новых сил. Чем дольше он скакал по чаще, тем сильнее наваливалась на него усталость. Не хотелось даже охотиться. Но когда добыча сама бросилась ему под ноги, усталость как рукой сняло. Во имя всех богов! Черноволосая датчанка как под землю провалилась — а теперь возникла словно из ниоткуда. Он много недель искал ее, а теперь, бесцельно гуляя по лесу, вдруг нашел.

Увидев ее на земле, Агнарр почувствовал, как кипит его кровь. Невзирая на все неудачи прошлых лет, эта встреча сулила перемены в его судьбе. Наконец-то он сможет избавиться от свидетельницы своего преступления. Наконец-то увидит страх в этих голубых глазах, страх, так и не отразившийся в них два года назад. Наконец-то все будет иначе, чем с Берит, — он успеет сам даровать ей смерть.

«Иса», руна льда, сковывавшая холодом все чувства, не в первый раз спасала Гуннору. Девушка готова была умереть от страха, но стоило ей взглянуть в глаза Агнарра — и в ней не осталось ни ужаса, ни ненависти, ни жажды мести. И только одна мысль неотвязно кружила в ее голове: «Он узнал меня, он хочет меня убить». И Гуннора понимала, что ее смерть не будет легкой. Агнарр захочет поиграть с ней, как кошка с мышкой. Он был сильным мужчиной с оружием, она же — слабой женщиной, и единственным, что давало ей преимущество, был ее трезвый рассудок. На лице Агнарра отражались восторг, азарт, похоть — Гуннора же оставалась невозмутима.

Другая мысль промелькнула в ее сознании: «Его конь быстрее меня, но он неповоротлив». Деревья здесь росли густо, они могли спасти ее. Вскочив, девушка протиснулась между двумя стволами и бросилась бежать. Листья и ветки били ее по лицу, вырывали волосы, но она не чувствовала боли. Сейчас важно было пробраться через эту чащобу.

Она слышала ржание и топот копыт, то ближе, то дальше, Агнарр мог догнать ее в любой момент, но пока что это ему не удавалось.

«Еще не догнал… не догнал… не догнал…» — билось в ее голове.

Грань между жизнью и смертью была тонка, и Гуннора в любой момент могла ее пересечь, но девушка не сдавалась. Корни деревьев до крови царапали ее ноги, но она не обращала на это внимания. Кровь впитается в мох.

Топот прекратился. Всадник осадил коня или ей удалось-таки оторваться от преследования?

Гуннора все бежала и бежала. На лес спустилась ночь, когда силы покинули ее. В груди кололо, точно ее уже сразил меч врага, перед глазами все плыло. Девушка осела на землю, тяжело дыша.

Неподалеку она увидела хижину, и это придало ей сил. Но сделав лишь пару шагов, она поняла, что это не ее дом. В эту хижину она поклялась больше никогда не заходить.

Днем лес играл великолепием красок: осенняя листва отливала золотым, серебрились сбрызнутые росой паутинки на ветвях, сочная земля казалась красноватой. Но с наступлением вечера цвета померкли, сладковатый запах лесного лога сдобрило мшистой сыростью.

На лицах воинов, сопровождавших герцога и Альруну на конной прогулке, уже читалась не насмешка, а тревога, хотя никто и не отваживался высказать свои опасения открыто.

А вот Альруна больше не могла сдерживаться.

— Ну где же он? — нетерпеливо воскликнула она. — Не может быть, чтобы он пропал без следа.

Она была так рада, когда рано утром они выехали на прогулку, оставив Руан позади. Да, они не разговаривали, но близости Ричарда было для нее достаточно. Они скакали бок о бок, и было любо-дорого смотреть, как теряются на лесной тропе все мрачные мысли, так долго одолевавшие герцога.

Альруна могла бы скакать так вечно, вечно слушать шелест листвы и треск веток под копытами лошадей, вечно вдыхать насыщенный лесными ароматами воздух.

Но, к сожалению, вскоре Ричарду стало скучно. Ему захотелось не просто погулять по лесу, но и поохотиться, как и сопровождавшим его воинам, в том числе Раулю и Арфасту. Стоило Ричарду отдать приказ — и они умчались в заросли. Но, в отличие от Ричарда, они все время оставались неподалеку от Альруны, охотясь на мелких лесных зверей — куниц, выдр, бобров. А вот Ричард вбил себе в голову, что непременно нужно подстрелить кабана или оленя. Он крикнул, что заметил кабана, и скрылся из вида. Топот копыт утих, и было невозможно определить, куда же Ричард поскакал. Несколько часов они ждали герцога на поляне, но он не возвращался. Рауль и Арфаст казались встревоженными, они давно бы уже отправились на поиски своего сюзерена, если бы не должны были оберегать Альруну.

«Не беспокойтесь за меня, это за него вам нужно бояться!» — хотелось крикнуть Альруне. Но втайне девушка была рада, что Арфаст и Рауль остались с ней — вся тревога за Ричарда не перевешивала обиду на него: почему он умчался, бросив ее здесь? Почему ему было недостаточно просто гулять по лесу, зачем убивать зверей — чтобы отвлечься от мрачных воспоминаний о других убийствах?

Она не знала, что хуже: то, что он просто позабыл о ней, или то, что он хотел вернуться, но потерялся.

Так или иначе, сейчас Альруна не могла смотреть на мертвых животных, застреленных Раулем и Арфастом. Ей хотелось схватить окровавленные тушки и забросить их подальше в лес, пусть для этого ей и пришлось бы замарать руки.

— Ну где же он? — повторила она. — Я не понимаю!

— Не волнуйся, — утешил ее Рауль. — Ричард любит мчаться по лесу в одиночестве. Он часто оставлял нас на охоте — скакал прочь, чтобы спокойно погоняться за кабанами или при случае совратить дочку лесника. — Он подмигнул.

Альруна мрачно взглянула на него. Как будто ей станет легче при мысли о том, что Ричард сейчас в объятиях другой женщины!

— В лесу можно встретить не только хорошенькую крестьянскую дочку, но и наткнуться на врага, — проворчала она. — Солдаты Тибо могли спрятаться тут после битвы. Ну почему он хотя бы не взял с собой собак?

— Солдаты Тибо либо пали в бою, либо вернулись на родину, — возразил Арфаст. — К тому же скоро стемнеет и в лесу появятся духи. — Его голос дрогнул, и юноша попытался скрыть страх, громко рассмеявшись.

— Духи любят Ричарда, — поспешно добавил Рауль. — Однажды они привели его к чудесной яблоне. Ричард сорвал три яблока, посеял их семена, а на следующее утро вокруг Руана вырос целый густой лес!

Альруна не в первый раз слышала эту легенду. Это была не единственная история о герцоге. Говаривали, что однажды Ричард заблудился в лесу, как и сегодня, и увидел, как на поляне танцуют девушки в белых одеждах. Они плясали в лунном свете, и ноги их не касались травы. От девушек исходил дивный аромат роз. Людям казался особым знамением тот факт, что их герцог видел то, чего простому человеку узреть не дозволено.

Альруна же с горечью подумала о том, что Ричард не отличил бы ангелов от злых духов, ведь он был духовно слеп. Он ни за что не оставил бы ее одну в лесу, если бы понимал, как ей сейчас страшно!

«Я ведь не так много прошу, — раздраженно думала она. — Мне не нужен год рядом с тобой, всего лишь день. Но тебе и час со мной кажется вечностью».

Они молча ждали, пока тьма не поглотила последние лучи заката. От холода у всех стучали зубы. Рауль подъехал к Альруне поближе.

— Мы не можем ждать его вечно, — тихо сказал он. — Я предлагаю тебе вернуться в Руан вместе с Арфастом, а я поищу Ричарда. Завтра мы оба возвратимся ко двору, не сомневайся.

— Но я не могу…

— Вот именно. Ты ничем не можешь помочь. Нужно, чтобы ты согрелась и поела. Судя по твоему виду, сейчас тебе это не помешает. Ричард убьет меня, если ты по моей вине простудишься.

Хуже всего было то, что Альруна и в этом не была уверена.

Арфаст тоже подъехал к ней и набросил свой плащ ей на плечи. Стало теплее, но Альруна все еще злилась.

— Рауль прав. Поехали.

Альруна хотела что-то возразить, но когда Арфаст взял поводья ее лошади и двинулся по тропинке, девушка промолчала. Через какое-то время она оглянулась. Рауля уже не было видно за деревьями. Этот лес укрывал Ричарда от ее глаз, насмехался над ней, гнал прочь: «Ты не получишь его, азарт охоты для него важнее, чем общение с тобой, песнь леса слаще твоих речей…»

— В жизни Ричарда были ситуации опаснее, чем ночь, проведенная в лесу, — утешил ее Арфаст. — Завтра он вернется в Руан и обрадуется, что ты не стала мерзнуть ради него в чаще.

Кивнув, Альруна попыталась улыбнуться. Втайне она была рада, что вскоре уедет из этого леса, что лошадь скачет все быстрее, что можно вернуться домой. Никогда больше она не позволит себе обмануться красотами природы и ароматом сосен, никогда не спутает каприз Ричарда с искренним интересом и симпатией. Теперь Альруна ненавидела лес и все, что с ним связано.

Фекан

996 год

Агнесса не очень хорошо умела читать и впервые пожалела о том, что плохо училась. Потребовалось много времени, прежде чем она разобрала надпись на пергаменте и смогла перейти к следующему свитку. Но в этих записях не было ничего, что пролило бы свет на мрачные тайны из жизни герцогини: тут описывались события, о которых и так знал весь мир. Обычная хроника, такая же, как та, что Дудо на писал о теперешнем герцоге: летопись, прославляющая правителя, чтобы потомки гордились им. Свитки в руках Агнессы прославляли герцогиню, в них не было ничего таинственного или опасного. Но, может быть, она что-то упускает? Может быть, в этих строках сокрыто нечто, угрожающее стра не?

Агнесса перечитала записи еще раз. Речь шла о рождении детей, о дарах монастырям, о том, что герцогиня поспособствовала строительству монастыря в Кутансе.

Агнесса слышала об этом. Кутанс был большим городом, расположенным в нескольких днях езды на запад от Руана. Дедушка как-то говорил Агнессе, что строительство этого монастыря было не только проявлением набожности, но и способом укрепить свое влияние в стране.

Вздохнув, Агнесса взяла новый свиток. Он тоже ее разочаровал. Не его искали брат Реми и брат Уэн, не было там тайн, представлявших угрозу для Нормандии, только похвала делам герцогини — освобождению рабов, например. Не было там ничего, о чем Аг несса раньше не слышала. Все знали историю о Мориуте, столь прекрасно переданную поэтом Варньером Руанским: северяне похитили жену Мориута и продали в рабство. Несчастный не мог спать ни днем, ни но чью, снедаемый тоской по возлюбленной. Мысль о том, что из-за чего-то можно лишиться сна, тронула Агнессу. Когда она уставала, ничто не могло заставить ее бодрствовать, и она думала о том, сколь сильна была страсть Мориута. Испытает ли она что-либо подобное? Но особенное впечатление произвело на нее продолжение этой истории. Охваченный тоской, Мориут отказался не только от сна, но и от еды и даже от одежды, и только чресла закрывал звериной шкурой. Говорили, что шкура была столь просторной, что под ней могла бы спрятаться кошка. Агнесса часто думала, стала бы эта кошка мурлыкать или оцарапала бы Мориута своими коготками. При дворе жи ли кошки, ловившие мышей, и когти у них были острые-преострые, Агнесса сама убедилась в этом, попытавшись их погладить. Но, конечно, боль от царапин не сравнится с тоской по жене. И вот Мориут в таком виде явился к герцогине. Она сделала вид, что не замечает его наготы, и помогла ему в поисках жены. Он нашел свою возлюбленную Гли церию. В это время она как раз кормила грудью дочь, которую родила Мориуту в плену. Он не узнал лицо жены, но понял, что это она, взглянув на ее грудь. Эта часть истории особенно нравилась Агнессе. Вообще волнительно было говорить о женской груди, монахи себе такого ни за что бы не по зволи ли. Как бы то ни было, прекрасные груди Глицерии помогли влюбленным воссоединиться, поэтому нельзя было замолчать эту часть истории. Агнесса вернулась к свиткам. О груди тут речь не шла, следующий документ оказался индульгенцией. Агнессе с детства рассказывали, что каждый совер шенный грех можно искупить — постом или молит вами. А если у тебя много денег, как у герцогини, ты можешь купить себе прощение. Сумма, указанная в индульгенции, была огромна, а значит, и грех, совершенный герцогиней, был немаленьким. Агнесса изумилась. Как это возможно? Все считали герцо гиню набожной женщиной, а не какой-то там грешницей, стремящейся избавиться от тяжести дурных поступков.

Чувство разочарования сменилось пониманием, что этот документ и может приоткрыть завесу тайны. Сердце Агнессы билось часто-часто. Она взяла следующий свиток, но прежде чем она успела разобрать записи, в коридоре послышались шаги.

Проклятье!

Девочка прикусила губу, чтобы не произнести это нехо рошее слово вслух, уже коря себя за то, что осме лилась даже подумать его. Впрочем, это не изменило ее положения. Потребовалось слишком много времени, чтобы найти этот документ, и теперь она не успеет его спрятать, еще и не сможет объяснить монахам, что она здесь делает.

Но кто там, в коридоре? Вдруг это не Реми и Уэн? Чьи шаги эхом отражаются от стен?

Судя по всему, по коридору шел только один человек, но эта мысль не особенно утешала Агнессу.

Она задержала дыхание, стараясь не шуметь, но уже было понятно, что этим делу не поможешь. Девочка испуганно оглянулась. Она может взять все свитки и спрятаться с ними — рядом с кроватью, под столом или в сундуке.

Но не успела она схватить свитки в охапку, как вновь послышались шаги. Агнесса оглянулась и охнула от ужаса.

— Что ты делаешь в комнате моей матери?

Глава 5

964 год

Гуннора замерла на месте. Духи леса, эльфы или же просто случай привели ее к дому Замо, месту, где ей не хотелось искать приюта. Месту, где жили ее сестры, которых нельзя подвергать опасности. Но желание жить оказалось сильнее, и Гуннора поняла, что готова заплатить за свое решение.

Она бросилась к дому, уже хотела открыть дверь, но передумала и метнулась к сараю, стоявшему неподалеку. Там Замо хранил продукты. Сарай был крошечным, Гуннора не могла даже выпрямиться здесь в полный рост. Она очутилась среди бочек с бобами, горохом и чечевицей. Под потолком на крюке висело вяленое мясо. Девушка прильнула к щели между досками и внимательно всмотрелась в лес.

Листва деревьев шелестела на ветру, лошади видно не было.

Гуннора вздохнула и вдруг почувствовала пряный запах мяса. Ей вспомнилось, как они с сестрами бежали по лесу, спасаясь от убийцы их родителей, и тогда ей казалось, что она больше не сможет есть. Теперь ощущение было точно таким же. Она на ощупь сняла мясо с крючка, и оно упало на землю. Теперь оно уже не поблескивало розоватым, стало коричневым от земли, но все еще пахло пряностями. Затем Гуннора потянула за крюк. Сарай зашатался, и она испуганно задержала дыхание. Действуя осторожнее, она сняла крюк с потолка и тут же вздохнула от разочарования. Крюк был меньше, чем она надеялась, таким явно никого не убьешь. А ей хотелось убивать. Хотя жить ей хотелось больше. Невзирая на панику, Гуннора держалась очень тихо. Листья вновь зашелестели, и лошадь въехала во двор. Всадник осадил ее, и животное остановилось.

Христианин оглянулся. Где он станет искать Гуннору? И сколько крови прольется до того, как он найдет ее?

Гуннора поклялась, что если кто-то из ее сестер выйдет из дома, она пожертвует собой и бросится этому христианину под меч. Но в доме все было тихо. Может быть, Сейнфреда отправилась навестить ее и взяла с собой малышек? А Гильду христианин не тронет, а если и тронет, то Гунноре не было до этого дела.

Всадник спешился, осмотрел дом и спрятался в тени деревьев. Он свистнул, и лошадь последовала за ним. Хотя теперь Гуннора его и не видела, она знала, что всадник наблюдает за домом. Что ж, пока что можно передохнуть. Гуннора почувствовала навалившуюся на нее усталость, зубы застучали от холода. Она вывела пальцем на земле «ису», свою сильнейшую руну, надежную подругу и союзницу. И все же силы «исы» не хватило, чтобы избавить Гуннору от страха. Девушка вздрогнула, когда дверь сарая распахнулась.

— Что ты тут делаешь?

Замо сильно изменился, словно они не виделись не два года, а двадцать. На его лице пролегли глубокие морщины, кожа напоминала кору старого дерева, волосы поседели, под ними уже обозначилась лысина, во взгляде читалась тревога. При виде Гунноры эта тревога сменилась раздражением. Ссутулившись, мужчина вошел в сарай.

Но Гунноре сейчас было не до волнений Замо. Она поспешно зажала ему рот ладонью и прошептала:

— Тише!

Он удивленно посмотрел на невестку и, почувствовав ее панику, ссутулился еще больше.

— Всадник… — прошептала она.

— По-моему, он уехал.

Значит, Замо его тоже видел.

— Нет, не уехал! Он прячется за деревьями и следит за домом. Если он меня найдет… мне конец.

На лице Замо проступило привычное туповатое выражение, но уже через мгновение мужчина вновь вспыхнул от гнева. Гнева, причины которого Гуннора не понимала.

— Но почему ты спряталась именно здесь? — не выказывая и тени сочувствия, осведомился лесник.

— Поверь мне, я предпочла бы любое другое место. Но мне нужен приют… хотя бы на эту ночь.

Она понятия не имела, как будет выкручиваться завтра, только надеялась, что после долгих часов тщетных поисков христианин оставит эту идею и ускачет прочь.

Но, похоже, Замо не был готов приютить ее даже на одну ночь.

— Ты не скрывала, как ненавидишь меня и мне подобных, — а теперь я почему-то должен тебе помогать?!

Она видела его ярость. Гуннора даже не подозревала, что Замо способен на столь сильные чувства.

— Замо, я твоя невестка!

— Ты язычница. Ты прокляла Сейнфреду, чтобы она не понесла от меня ребенка, признай это!

Только теперь она поняла, откуда в нем столько злости, почему он так постарел за эти годы. Гуннора никогда не думала, что бездетность станет мукой не только для Сейнфреды. В душе Замо плескалась боль… мучительные сомнения в своей состоятельности… раздражение из-за вечных упреков матери, мол, он женился не на той женщине.

— Это неправда! Я сделала все, чтобы избавить ее от бесплодия!

— Ты лжешь!

Замо схватил ее за плечи, собираясь вышвырнуть из сарая. Его ногти были черными, кожа — мозолистой, а руки — сильными. Но Гуннора не уступала ему в силе, жизнь в лесу закалила ее.

— Прошу тебя, не надо! Ты же слышал, что я тебе сказала! — Она сжала его руку. — Там, в лесу, меня поджидает человек, который хочет меня убить. Сейнфреда тебе не простит, если ты меня ему выдашь!

Услышав имя жены, Замо остановился. Он задумчиво смерил невестку взглядом и вздрогнул, когда послышался стук копыт. Как Гуннора и предполагала, христианину не хватило терпения устроить засаду.

— Пожалуйста, — взмолилась она.

Замо задумался, вздохнул и отпустил ее.

— Ладно, прячься, а я попробую его отвлечь. Но если мне это удастся, ты должна будешь мне услугу!

Гуннора кивнула. Дать ему это обещание было легко, и она не подозревала, насколько быстро ей придется отдать долг.

Гуннора опустилась на землю, прижалась лбом к коленям и зажала ладонями уши. Она не хотела слушать разговор Замо с христианином, не хотела раздумывать над тем, поверит ли убийца лжи лесника, не хотела смотреть, как всадник убивает ее зятя, чтобы войти в дом.

Какое-то время она слышала только шум собственной крови, и эта песнь была печальна.

«За последние годы ты ни на шаг не приблизилась к цели, ты ходишь кругами, у тебя нет дома, нет семьи, которая защитила бы тебя. И теперь тебе приходится полагаться на лесника-франка, когда-то просто туповатого парня, теперь же мужчины, исполненного ненавистью к тебе».

Она отняла руки от ушей. Может быть, лучше слышать шум боя, чем этот насмешливый голос в собственной голове.

Но не было ни боя, ни кровопролития, только шепот. Заржала лошадь, послышался перестук копыт, и всадник ускакал. Как Замо удалось от него избавиться?

Гуннора не могла в это поверить.

— Выходи, все в порядке! — Замо заглянул в сарай.

— Ни за что! — Гуннора судорожно заломила руки. — Этот человек так просто не сдастся, он вернется!

— Не посмеет.

Гуннора чуть не рассмеялась. Чем мог Замо пригрозить мужчине, у которого были и конь, и меч? Мужчине, готовому рубить этим мечом головы ни в чем не повинным людям?

— Но…

— Я сказал ему, что в моей хижине сейчас гостит могущественный господин. Он никогда не осмелится бросить этому господину вызов.

Девушка удивленно распахнула глаза.

— Кто мог прийти к тебе в эту чащобу?

— Посмотри сама!

Гунноре хотелось спрятаться, закрыться в этом сарае, но любопытство победило. К тому же она вдруг поняла, что сколь бы Замо ни злился на нее, он не стал бы лгать.

Она выглянула из сарая и увидела то, что заставило христианина уехать. У дерева стоял конь с роскошным седлом из блестящей кожи и посеребренными стременами.

От отца Гуннора многое узнала о лошадях, и хотя она разбиралась в них не настолько хорошо, как он, девушка сразу поняла, что это не простой конь. Его владелец должен быть богат. Сказочно богат.

— Кто… кто ваш гость? — Голос Гунноры дрогнул.

Ее вновь охватила паника. Что, если у того христианина был подельник?

Замо вдруг ссутулился еще больше. Только сейчас Гуннора вспомнила выражение тревоги на его лице, когда он вошел в сарай.

— Я не назвал тому человеку его имя. Но тебе скажу, — хрипло ответил он. — Ричард, герцог Нормандии, заблудился в лесу и искал у нас приюта.

И опять кровь вскипела в ее жилах, но на этот раз Гуннора не стала зажимать уши ладонями. Ей вспомнилось, как отец рассказывал ей о новой родине: «Раньше Нормандия была лишь узкой полоской земли на севере франкского королевства. Наши соотечественники и викинги из Норвегии совершали туда набеги, а король франков не мог их остановить. Тогда он решил заключить с ними мир. Он передал эти земли в лен предводителю викингов. Для этого предводителю, викингу по имени Роллон, пришлось принять крещение. После него землями Нормандии правил его сын, Вильгельм Длинный Меч. Теперь же трон герцога перешел его внуку Ричарду».

Гуннора оглянулась. Конь был всего один.

— Что он делает в лесу без свиты?

Она мало что знала о привычках здешних лордов, но могла бы поклясться, что человек такого ранга не отправится в лес без сопровождения.

— Он был со своими людьми на охоте, погнался за кабаном и заблудился. Я предложил указать ему путь к Руану, но он не хочет уходить. На самом деле я… не могу от него избавиться.

Гуннора потрясенно уставилась на Замо. Может быть, он не просто туп? Может быть, он сошел с ума? Наверное, жизнь в одиночестве, без детей, стоила ему рассудка. Зачем герцогу Нормандии добровольно оставаться в этой жалкой хижине?

Замо вздохнул.

— Сейнфреда… — прошептал он.

— Что с ней? Она больна?

Гуннора не могла понять, как связан герцог Нормандии с ее сестрой. Или не хотела понимать.

— Нет… Она здорова. Даже слишком. На ее щеках играет румянец, ее волосы блестят… Она приготовила герцогу рагу, поставила еду на стол и хотела уйти… Но он поймал ее за руку. «Прошу, посиди со мной». И ничего не съел. Он просто сидит там… и смотрит на нее.

Гуннора закрыла глаза. Ей показалось, что она и сама чувствует взгляд герцога… похотливый, страстный, властный. Ее сестра такая нежная! Ей наверняка нелегко выносить прикосновения Замо. Что же будет, если ей придется смириться с приставаниями этого подлеца! А герцог Ричард уж точно подлец, иначе он не стал бы домогаться жены лесника.

— Он ведь знает, что вы женаты, верно? — возмущенно воскликнула она.

Замо пожал плечами.

— Благородным нет до этого дела…

Гуннора топнула ногой.

— Благородным! Такие люди должны быть примером для своего народа, а не совращать порядочных женщин!

— Он еще этого не сделал. Но вскоре наступит ночь, а Ричард не хочет уходить. Ему нужна…

Он осекся.

Ему нужна Сейнфреда.

Если до этого Гуннора мерзла, то теперь ее бросило в жар от ненависти. Может быть, герцог отдал приказ тому христианину убить всех переселенцев. Наверняка так и было!

Ее ярость разгоралась все ярче, а вот злость Замо померкла, сменившись беспомощностью.

— Твоя мать… — начала Гуннора.

— Ее здесь нет. Вчера она отправилась в деревню за мукой. Но и она ничего не смогла бы сделать с герцогом. Сейнфреда отвела меня в сторону и сказала, что лучше покориться. Конечно, Ричард не требовал прямо, чтобы она провела с ним ночь, но это читается в каждом его жесте.

Гуннора знала, что Замо говорит правду.

Сейнфреда была нежной, хрупкой… покорной. Она и раньше готова была принести себя в жертву ради своей семьи. Девушка вновь топнула ногой. Почему Сейнфреда готова покориться сильному? Почему она позволяет всем так поступать с собой?

— Должен же быть какой-то выход! — воскликнула она.

Ей ничего не приходило в голову. Нельзя попытаться прогнать Ричарда, ведь тогда он разозлится и может взять Сейнфреду силой. Нельзя убить его — это навлечет на всю семью месть его приспешников.

Выражение тоски на лице Замо сменилось решимостью.

— Я тоже думал, что выхода нет. Но теперь появилась ты.

Гуннора не сразу поняла, что он имеет в виду.

«Выхода нет… Но теперь…»

— Что ты хочешь сказать?

— Я прогнал того всадника. Ты должна мне услугу. — Замо пристально уставился на нее.

— Что же мне делать? — В ее голосе не было и тени волнения.

— Ты и сама знаешь.

Гуннора последовала за Замо к дому, но заходить внутрь не стала. Через щель в двери она посмотрела на герцога. Ричард сидел за столом, слева и справа от него устроились младшие сестры Сейнфреды.

Гуннора отшатнулась. Она не ожидала увидеть столь мирное зрелище.

К тому же она думала, что герцог будет выше ростом. Думала, он будет выглядеть столь же внушительно, как тот христианин. Впрочем, может, убийца ее родителей только казался могучим. Как бы то ни было, она могла бы поклясться, что герцог окажется уродливым, его взгляд будет холодным, а черты — жестокими. Но Ричард был довольно мил, он приветливо, как-то даже по-ребячески улыбался, и малышки радостно улыбались в ответ, не зная, какая опасность угрожает Сейнфреде… а теперь и Гунноре.

Похоже, Ричарду нравилось шутить, флиртовать, ухлестывать за хорошенькими девушками. Он не был насильником. Но это только разозлило Гуннору. Как он мог считать флирт с Сейнфредой веселой игрой, как мог быть так слеп к положению окружающих, как мог приветливой улыбкой смягчать нарушение всех обычаев этой страны, улыбкой, точно говорившей всему миру: «Я ничего такого не имел в виду!» Он ведь герцог, каждое его слово — закон, и сколь бы легкомысленно он себя ни вел, остальные люди не могли не прислушиваться к его желаниям.

Гунноре едва удавалось держать себя в руках. Подавшись вперед, она опять взглянула на герцога.

Он был роскошно одет, хотя и не изысканней иного торговца. На нем была куртка из горностаевого меха, под ней что-то серебристо поблескивало — то ли кольчуга, то ли нагрудник. Рядом висела голубая накидка, тоже подбитая мехом, с яркой брошью. Наверное, ему стало жарко у печи, вот он и разделся. Обувь герцога была из прочной телячьей кожи, украшенной драгоценными камнями. Вивея восхищенно смотрела на все это великолепие, и Гуннора вновь разозлилась оттого, как же легко завоевать сердце ее сестры. Разве Сейнфреда не говорила, что Вивея — умница? Почему же ее острый ум пасовал при виде драгоценностей?

Да и Дювелина была в восторге, ведь герцог рассказывал ее любимые истории. Гуннора давно уже не видела малышку: та начинала горько рыдать, когда приходило время расставаться, и Сейнфреда не брала ее с собой. Девочка раскраснелась, с открытым ртом слушая герцога и радостно смеясь.

Гуннора сжала руки в кулаки.

«Завтра, когда он уедет, они забудут о нем, — подумала она. — Как и я. Я никогда не вспомню этот вечер, никогда не предстанет перед моим внутренним взором это веселое лицо…»

Но эти мысли не позволяли ей отогнать страх перед тем, что случится до утра.

Вивея перевела взгляд с украшений на сапогах герцога на его брошь с ярким камнем. Девочка благоговейно коснулась броши кончиками пальцев.

Это не ускользнуло от внимания герцога. Все так же смеясь, он протянул Вивее брошь.

— Хочешь, забирай себе.

Его голос не был мрачным, озлобленным, он звучал нежно, приятно.

Вивея просияла, принимая самый дорогой в своей жизни подарок. Ногти Гунноры впились в ладонь, она сгорала от злости. Неужели Вивея не понимает, что этот подарок заставит Сейнфреду принять ухаживания герцога? Неужели не догадывается, что подарок — не проявление щедрости, а стремление укрепить свою власть? И если произнести приказ шепотом, от этого он не станет просьбой.

Гуннора отвернулась. Как же она ненавидела и презирала его! Как он смел сидеть здесь, в этой хижине, не чураясь нищеты? Он ведь наверняка привык жить в каменном доме, где все сияет роскошью!

Когда она вновь заглянула в щель между досками двери, то увидела Сейнфреду. В отблесках огня в печи ее щеки розовели, волосы казались медвяными, а тело — удивительно женственным. Гуннора понимала, почему ее сестра так понравилась Ричарду, но это не умаляло его вины. Сейчас Гуннору потрясла не столько улыбка Ричарда, столько радость Сейнфреды. Конечно, девушка улыбалась. Она улыбалась и в тот день, когда они шли с Замо по лесу. И в тот день, когда она вышла замуж. Но Гуннора заметила, как дрожат ее руки. Сейнфреда подала герцогу суп и дичь. И если рагу, о котором говорил Замо, Ричард проигнорировал, очарованный красотой Сейнфреды, то теперь он с аппетитом набросился на еду. Достав из сумки нож и деревянную ложку, он принялся нарезать мясо мелкими ломтиками. Только сейчас Гуннора увидела, что его меч лежит на скамье. Клинок был размером с Дювелину. «Как странно, — подумалось Гунноре, — что он носит с собой и орудие убийства, и приборы для еды, и при этом не теряет аппетита. С какой страстью он набрасывается на ароматное блюдо… и на женщин…»

Замо подошел к столу, но Ричард не обращал на него внимания, не замечал, как легко было бы леснику схватить меч и отрубить ему голову. Он так отвлекся на еду и красавицу, что не заметил бы, если бы в комнату вошла Гуннора и сама убила бы его. Конечно, меч казался очень тяжелым, но ненависть даровала Гунноре силу. Как ей хотелось освободиться от этой ярости! Как приятно было бы самой свершить насилие, вместо того чтобы остаться жертвой.

Но Гуннора справилась с собой. Если здесь и сейчас пролить кровь герцога, то в этой крови утонут они все.

Вздохнув, она отошла вглубь двора. Тут царила кромешная тьма, лес казался черной стеной. Она едва разглядела Замо, когда тот вышел покормить коня.

— Ты готова? — В его голосе слышался страх.

Хотя она понимала, почему он не пытается защитить честь Сейнфреды в открытую и прибегает к обману, его поведение злило ее.

— Ты не только туп, но и труслив. Я же не убоюсь!

Тут было слишком темно, и Гуннора не видела его лица.

— Значит, ты готова.

— Да. — Девушка отвернулась.

Замо вернулся в дом, и вскоре во дворе вновь прозвучали шаги, уже тише. Сейнфреда обняла сестру, прижалась к ней. Гуннора почувствовала прикосновение ее грудей, маленьких и округлых, и резко отстранилась. Она оглянулась. В темноте волосы Сейнфреды казались уже не медвяными, а черными… черными, как у Гунноры. Ночь была их союзницей, она позволит обмануть герцога.

— Ты не обязана это делать, — пробормотала Сейнфреда.

— Как странно…

— Что?

— Когда-то я сказала тебе то же самое. Когда ты собиралась выйти замуж за Замо. Что ты не обязана это делать. — Гуннора пожала плечами. — Тогда ты не послушалась меня.

— А теперь ты не послушаешься меня, верно?

— Другого выхода нет. Ричард не уйдет, не получив того, чего он хочет. А ты… ты и так страдаешь оттого, что не можешь забеременеть. Нельзя подвергать ваш брак с Замо… этому.

Гунноре показалось, что в глазах Сейнфреды блеснули слезы. Почему она плачет сейчас? Почему не плакала тогда, когда погибли их родители?

— Не смей меня жалеть! — напустилась она на сестру.

Сейнфреда сглотнула слезы. Они с Гуннорой обо всем договорились.

Сейнфреда сказала герцогу, что хотя в доме и теплее, в сарае с инструментами — топорами, рыбацкими сетями, молотками — ему будет спокойнее.

— Боюсь, мне там будет одиноко…

— Тогда придется вас навестить, полагаю, — кокетливо ответила Сейнфреда.

Гуннора не видела его, но была уверена, что он возбужденно облизнул губы.

Она спряталась в тени дерева, ожидая, пока Ричард выйдет из дома. Когда малышки уснули, она прокралась в хижину, чтобы согреться. В таком виде она не могла выйти к Ричарду.

Замо потупился, в точности как в те моменты, когда Гильда ругалась с его женой. Сейнфреда смотрела на сестру умоляюще, но ничего не говорила. Она протянула Гунноре расческу, чтобы та избавилась от листьев и веток в волосах.

Уже два года Гуннора расчесывалась пальцами и только сейчас заметила, как спутались ее длинные, до бедер, волосы. С каждым движением расчески ей становилось спокойнее на душе. Ей вспомнился гребень, который отец как-то вырезал для матери из бараньего рога. Он часто вырезал всякие безделушки — шпильки, бусины, игрушки для девочек. Что стало со всеми его поделками теперь? Может, ими играют какие-то другие дети?

Отец рассказывал Гунноре, что вырезать такие вещи можно не только из рогов или костей, но и из твердых сортов древесины, только нужно вначале тщательно высушить дерево, чтобы потом оно не пошло трещинами и не сломалось. Сломается ли она сегодня? Или выдержит это испытание, став столь же крепкой, как то дерево?

Когда-то Гуннора пожаловалась отцу, что тот вырезает игрушки из бараньего рога, а не из рогов благородного оленя.

«Да, мы слишком бедные, чтобы позволить себе такую роскошь, — сказал тогда Вальрам. — Но подумай вот о чем. Олень — пугливый зверь, он убегает, едва заслышав шаги человека. А баран не только блеет, он может стукнуть тебя рогами, стоит тебе отвернуться. Возможно, одно животное и стоит меньше другого — корова дешевле коня, овца дешевле свиньи, а петух дешевле овцы, — но дело ведь не в количестве монет, которые мы за них платим. Тот, кто презирает их, не понимает главного. И шелудивый пес может укусить, и беззубый старик — любить, и безоружный — сохранить честь».

Тогда Гуннора не понимала, о чем говорил ее отец. Теперь же до нее дошел смысл его слов: никому, даже герцогу, не дозволено втаптывать других в грязь, а если он поступал так, то бесчестил не их, а самого себя.

Гуннора опустила расческу и нарисовала на полу руны.

«Иса», руна ледяного холода.

«Наутиз», руна примирения с судьбой.

«Одал», руна, дарящая женщинам силу.

Гуннора подумала, не начертить ли руну, которая лишит Ричарда мужской силы, но не отважилась на это.

Сейнфреда молча наблюдала за происходящим.

— Теперь ты понимаешь, почему я верна обычаям нашего народа? У нас на родине женщина может в любой момент развестись с мужем, а за изнасилование девушки или замужней женщины преступнику грозит суровая кара.

Сейнфреда стиснула зубы.

— В этой стране тоже есть законы.

— Так почему же Ричард их не придерживается?

— Он герцог, он ставит себя превыше закона. — Она помолчала. — Мне кажется, он не со зла.

Гуннора кивнула. Она тоже так думала. Именно поэтому все казалось столь ужасным.

Ночное небо было темным, точно море, в котором утонули и звезды, и луна. После стольких лет, проведенных в лесу, Гуннора привыкла полагаться на инстинкты. Она, ни разу не споткнувшись, дошла до сарая и, еще не открыв дверь, почувствовала, что Ричард не лежит, а стоит, ожидая ее. Она словно уже чувствовала прикосновения его рук. Тепло его тела баюкало, но ледяная «иса» не давала отвлечься, возвращала к реальности.

— Сейнфреда?

Она готова была с достоинством принять происходящее, но не думала, что придется говорить с ним.

— Я здесь, как вы и хотели.

Гунноре едва удалось заглушить привычные для нее едкие нотки в голосе. Она не владела франкским настолько хорошо, как Сейнфреда, и потому говорила на датском.

К ее изумлению, Ричард ее понял, более того, ответил на том же наречии.

— Я рад.

— Вы говорите по-датски?

В темноте она увидела или скорее почувствовала, как он кивнул.

— Когда я был еще ребенком, меня отправили в Байе, чтобы я научился danisca lingua, языку, на котором там говорили. Мой отец, Вильгельм, считал это очень важным. Он принял культуру франков, но в нашей стране живет множество северян, сохраняющих свой язык и обычаи, и отец хотел, чтобы я понимал их.

«И что же? — хотелось спросить Гунноре. — Ты их понимаешь? Кем ты сочтешь девушку, живущую в лесу и вырезающую руны? Колдуньей? Вельвой? Возжелаешь ли ты ее, как возжелал золотоволосую жену франкского лесника?»

Он подошел к ней поближе. По голосу Ричард не распознал подмену, но вдруг сейчас, когда он коснулся ее волос, он заметит, что они намного гуще? Что ее тело сильнее, тверже?

Но дыхание герцога участилось, он погладил ее лицо, не замечая, что ее кожа груба.

Он хрипло вздохнул — или нет, не он. Она. Гуннора так боялась, что Ричард обвинит ее во лжи, что утратила контроль над своим телом, и оно покорилось тайной, еще неведомой ей страсти, желанию ощутить чужие прикосновения… и ласки.

Никто не ласкал ее. Сестры цеплялись за ее руки, но никогда не гладили. А Ричард так умело касался ее, был так уверен в себе… Конечно, он делал это не в первый раз. Конечно, любая девушка таяла от его прикосновений.

Но это не должно было случиться с ней! «Иса» делала ее холодной, как лед! Однако лед растаял, превратившись в слезы — слезы стыда, ведь она растоптала собственную честь; слезы облегчения, ведь ей не было больно, скорее приятно; слезы надежды на то, что она не останется навеки одинокой, отринутой миром. И слезы эти были не холодными, а горячими.

Ричард тоже заметил их. Он отстранился.

— Почему ты плачешь?

В голосе герцога слышалось смятение. Очевидно, он привык к тому, чтобы женщины улыбались, а не плакали.

Она отерла слезы.

— Не знаю. Когда я заговорила по-датски, то вспомнила родителей. Они давно уже умерли.

Ричард помолчал.

— Мои родители тоже умерли, — хрипло сказал он. — Моя мать, Спрота Бретонская, почила мирно, в преклонном возрасте, в окружении своих сыновей. То была достойная смерть. Но мой отец пал жертвой покушения. Предатели коварно вонзили ему нож в спину.

Гуннора не ожидала от него такой откровенности. Его голос дрожал, как дрожала и Гуннора. Ей вспомнилось обезглавленное тело Вальрама, окровавленное тело матери. Еще никогда Гуннора не чувствовала себя такой одинокой, даже в самые холодные ночи в лесу. Неужели герцог, такой веселый, смешливый, приветливый, но при этом и самоуверенный, и гордый, был не чужд подобного одиночества?

Она не хотела слушать такие речи, не хотела узнавать что-либо о прошлом Ричарда, особенно то, что сделало бы его человечнее в ее глазах. Он собирался говорить и дальше, но Гуннора подалась вперед и поцеловала его.

Его губы оказались вовсе не мерзкими, дыхание — не гнилостным, язык — не грубым. От Ричарда пахло лесом, и Гунноре нравился этот запах.

«Если бы он, заблудившись, вышел не к хижине Замо, а к моей, — вдруг подумалось ей, — и стал бы ухаживать за мной, а не за Сейнфредой, то я не отказала бы ему, не возненавидела его, как сейчас, ибо я истосковалась по ласкам, и его тело, такое сильное, большое тело, дарящее ощущение безопасности, влечет меня».

И вновь тело предало Гуннору, оно льнуло к Ричарду, дрожало, но не от холода, а от возбуждения. Ее тело жаждало мужчину. Рядом с Ричардом она могла позабыть о былых несчастьях, об одиночестве в лесу. Тьма милосердно укрыла их, и свет не озарял ее проклятую судьбу, ее раны и шрамы. Гуннора все так же ненавидела его, но эта ненависть обернулась жаром, не ранившим, но дарившим наслаждение. Его руки ласкали ее, стянули с нее платье.

Тяжело дыша, Ричард увлек ее на расстеленную на полу накидку, жар ее тела перекинулся и на него, и он не заметил, что она намного выше Сейнфреды, ее груди больше, а руки мускулистее. Сейчас герцог не думал ни о чем.

В отличие от Гунноры.

«Я могла бы убить его», — подумала она.

«Я могла бы полюбить его», — подумала она.

«А может быть, любовь и смерть не так уж разнятся».

И часть ее души умолкла, другая же проснулась, и эта часть не хотела наблюдать за происходящим со стороны, хотела чувствовать его объятия, раздвинуть ноги, впустить его в себя, утолить давнюю жажду. Жажду близости.

А могла ли быть близость слаще, чем эта страсть, это биение плоти, это наслаждение?

Когда все кончилось, Гуннору объяла усталость. Снаружи, за стенами этого прибежища, ее ждали ужас содеянного, жажда мести, презрение и стыд, но тут было темно, и эти чувства не нашли ее под покровом ночи. Гуннора не отстранилась от герцога, она уснула в его объятиях.

Агнарр скакал, пока вокруг не воцарилась ночь. Даже тогда он не хотел оставлять поиски, но его конь страшился тьмы, и ни уговоры, ни пинки не могли заставить животное сделать еще хоть шаг. Мужчина ругнулся. Он не боялся незримых духов леса, обретавших силу с закатом, его пугал голос отца, преследовавший его много часов. «Ты убил меня, но ничего не можешь поделать с какой-то жалкой бабенкой. Ты можешь запугать мужчин, но женщины все так же выставляют тебя дураком. Берит обвела тебя вокруг пальца, когда умерла. Черноволосая датчанка обвела тебя вокруг пальца, когда выжила».

Он пытался перечить этому голосу, говорил: «А что бы я сделал? Там был лорд, не мог же я ввалиться в эту хижину, да и датчанка, поди, уже сбежала в лес, и след ее потерялся!»

Но Агнарр знал, что все это лишь отговорки. В детстве мать часто рассказывала ему сказки о героях. И с героями такого никогда не случилось бы. Они преодолевали любые преграды на своем пути, справлялись с любым вызовом судьбы, а в конце обретали победу — над врагом, над женщинами, а главное, над собственными слабостями.

Что ж, прошли те времена, когда мать рассказывала ему сказки. Теперь она насмехалась над сыном и была бы вне себя от радости, увидь его здесь, в лесу. Уже не в первый раз Агнарр представил себе, как убивает мать, и не в первый раз улыбнулся, воображая эту сладостную картину.

Но кровь, пролитая в мыслях, не греет, а тут не было никого, кого можно было бы убить, и Агнарр чувствовал лишь бессилие и опустошенность.

Он ненавидел одиночество в лесу. Боялся его.

В темноте едва видя, куда ложится, мужчина устроился под кроной раскидистого дуба. Он уснул, но вскоре принялся беспокойно метаться во сне. Его всегда преследовали кошмары, особенно теперь, когда в пространстве его снов все чаще звучал голос отца: «Ты убил меня напрасно… И напрасно проводишь эту ночь в лесу…»

Да, он не продвинулся ни на шаг к своей цели, все ходит по кругу. Сейчас Агнарр чувствовал себя так же, как в тот день, когда черноволосая датчанка убежала от него. Брошенным. Униженным.

Поворочавшись, Агнарр вновь уснул, и на этот раз во сне ему явился не отец, а та самая датчанка. Она прильнула к нему, но ее тело оставалось холодным, точно закоченелым, и Агнарр никак не мог войти в нее, не мог овладеть ею, как не овладел он Берит.

Как можно стать таким холодным? Чем обладали эти женщины, чего не было у него? Он тоже был стойким, легко сносил такие ночи, мог убивать людей, даже детей… Но почему ему было так страшно? Страшно, что его станут высмеивать? Страшно оказаться неудачником?

Агнарр проснулся с головной болью, кисловатым привкусом во рту и затекшей спиной. Злость, преследовавшая его во сне, сковала его тело. Вскочив, мужчина попытался отогнать призраки сна, забегал по кругу, разминая ноги. И только потом оглянулся.

В этот миг Агнарр понял, где он провел эту ночь. Победоносный клич сорвался с его губ, кровь забурлила в жилах. На поляне стояла хижина, сооруженная из веток. Щели были заткнуты мхом. Хижину строили неумело, похоже, это сделала женщина.

Агнарр знал, что стоит устроить здесь засаду, но он не мог сдерживаться. Обнажив свой меч, он метнулся к домику и распахнул дверь.

Никого.

Хижина была пуста.

Тут пахло лесными травами — Агнарру был знаком этот запах, хотя он никогда не присматривался, какие травы топчут копыта его коня. Пахло испорченной едой, заплесневелым сыром. Откуда у той, что живет в лесу одна, сыр?

Он ни на мгновение не усомнился в том, что в этой хижине живет черноволосая датчанка. Она, и никто иной. Пусть ее и не было здесь, хижина пропиталась ее упрямством, точно туманом, и эти клубы тумана душили его. И Агнарр обрушил свой меч на все, что только видел, все, что попалось ему под руку. И только разрубив балки, поддерживавшие потолок, и услышав, как хижина угрожающе заскрипела, мужчина понял, что та вот-вот рухнет, и остановился. Лишь теперь он увидел деревянные и каменные талисманы, изукрашенные странными письменами… рунами. Значит, она владела загадочной магией Севера, знала о силе, сокрытой в каждом из этих символов. Наверное, она много лет управляла его мыслями, околдовала его! Агнарр принялся крушить талисманы: дерево легко поддавалось лезвию меча, но ему казалось, что и этого недостаточно. Мужчина выбежал из хижины и принялся разбрасывать обломки во все стороны. Такое поведение испугало его коня, и, хотя животное было привязано к дереву, оно встало на дыбы.

— Тихо ты! — прикрикнул Агнарр.

Отвязав коня, он вскочил в седло и поскакал прочь. Несомненно, лорд, остановившийся на ночлег в хижине лесника, уже уехал, и можно опросить местных, что это за женщина. Даже если она спряталась и от них, не может быть, чтобы лесник не знал о живущей в лесу женщине, владеющей магией рун.

Гуннора проснулась, увидела незнакомое лицо и испугалась. Она протерла глаза, и мужчина показался ей не таким уж незнакомым, и все же не его она видела вчера в доме лесника.

Не было на его лице ни насмешки, ни гордыни — только изумление.

— Твои волосы почернели за ночь?

Только теперь Гуннора поняла, что уснула в его объятиях. Невзирая на удивление, герцог не отстранился от нее. Девушка вскочила на ноги.

— Нет, мои волосы и вчера были черными.

Ричард остался лежать. Он с наслаждением потянулся, привыкая к мысли о том, что переспал не с Сейнфредой, а с какой-то другой женщиной. Похоже, эта мысль его нисколько не тревожила.

— Я ее сестра, — отрезала Гуннора.

Она надеялась, что хоть теперь Ричард поймет, что зашел слишком далеко, ухлестывая за замужней женщиной.

Но герцог не выказывал никаких угрызений совести.

— Что ж, ты тоже очень красива… Другой красотой, и все же…

Гунноре захотелось пнуть его. Да и саму себя тоже — за то, что ее телу было так хорошо.

— Это для тебя самое главное, да? — напустилась она на Ричарда. — Чтобы женщины были красивы, молоды и уступчивы! А пришли ли они к тебе по доброй воле, значения не имеет.

— Ты пришла по доброй воле.

Она знала, что лучше промолчать, но не сумела удержать себя в руках.

— Я поступила так только для того, чтобы защитить честь сестры! — крикнула она.

Похоже, Ричард был потрясен до глубины души, но это не смягчило сердце Гунноры, ведь всему виной стали его глупость, его легкомыслие!

— Мне не показалось, что я взял тебя силой, — пробормотал он.

— Да, на моем теле нет синяков и царапин, у меня ничего не болит. Но унижение — сестра насилия. — Ее глаза блеснули.

Ричард ловко вскочил на ноги, мановением руки отгоняя сомнения.

— Ты молода, ты живешь в лесу… Другие женщины… нет, все женщины в такой ситуации бросились бы мне в ноги и умоляли бы меня забрать их в Руан.

Эта комната стала им слишком тесна. Гуннора знала, что скоро не выдержит, спасется бегством. Ей хотелось сказать ему что-то, что оскорбит его, унизит, причинит боль — боль, которая останется в его памяти дольше, чем страсть этой ночи. Но ничего такого не приходило ей в голову.

И вновь на лице Ричарда отразилось изумление. И кое-что еще — восхищение. Но Гуннора не успела разобрать, правильно ли она поняла его чувства. Девушка выбежала во двор. Ричард за ней не последовал.

Сегодня лес не показался ей союзником. Пение птиц звучало смехом, шелест листьев — укором, хруст корешков под ее ногами — упреком.

«Ты отдалась мужчине, которого ненавидишь».

Несчетное количество рун ей придется вырезать, чтобы стереть воспоминания о его прикосновениях, несчетное количество жертв принести, чтобы забыть, как она отдала ему свою невинность.

Гуннора бежала, куда глаза глядят. От дома Замо она легко нашла бы тропинку к своей хижине, но сейчас ей нельзя было вернуться туда. Она покидала свое прибежище жрицей, колдуньей, мастерицей рун, а теперь оказалась опороченной бабой, чьи мысли посвящены не богам, а мужчине.

Но вдруг Ричард вернется к Замо, призовет Сейнфреду к ответу, вдруг потребует, чтобы она отдала ему обещанное?

Теперь Гунноре стало совсем стыдно — не только за то, что она возлегла с герцогом, но и за то, что сбежала слишком рано. Она поспешно направилась обратно, к дому Замо. Увидеть сейчас Ричарда было бы невыносимо, но необходимо. Только когда он уедет, она сможет вздохнуть спокойно.

Однако, еще не дойдя до хижины, Гуннора услышала смех — не хохот враждебного ей леса, а звонкий смех ребенка. Смеялась Вивея, и это примирило Гуннору со всем случившимся. Она возлегла с Ричардом и ради малышек, и стоит ей обнять своих сестренок, как она позабудет о его прикосновениях, он утратит власть над ней. Девушка побежала вперед и выглянула на полянку.

Вивея была не одна. Она держала за руку Дювелину, помогавшую ей собирать хворост, а перед ними присел на корточки мужчина, расхваливавший ее брошь. Брошь Ричарда. На лице Вивеи читалась гордость, Дювелина же смотрела на незнакомца с опаской, но и ей он не казался врагом.

Это был тот самый христианин.

— Итак, — сказал он, — я ищу женщину с длинными черными волосами. Вы знаете, где она живет?

Гуннора спряталась за деревьями, зажимая рот ладонью. Нельзя было выдать себя. Нельзя было отчаиваться.

«Усмири свои чувства, думай!»

И если вчера, в объятиях Ричарда, ей это не удалось, теперь думалось уже легче. Христианин все еще искал ее, но он не знал, что Вивея и Дювелина — ее сестры. Он не убьет девочек, по крайней мере Гуннора на это надеялась, и потому сдержала свой порыв, как ей ни хотелось выбежать на поляну и крикнуть ему: «Пощади их, возьми меня!»

Конечно, Вивея и Дювелина все еще были в опасности, да и она сама тоже. Как они ответят на его вопрос? И что ей делать? Стоять здесь и ждать? Побежать за подмогой? Но кого она могла позвать на помощь? Замо? Их объединяло стремление защитить Сейнфреду, но у Замо не было оружия, способного что-либо противопоставить мечу этого христианина. У Ричарда был меч, но он не станет убивать человека просто потому, что Гуннора просит его об этом. Может быть, этот христианин даже был его приспешником! Нет, ему нельзя открыться! И все же Ричард мог ее защитить.

Вивея и Дювелина молчали, но христианин не унимался, он подробно описал им Гуннору.

— Она высокая, сильная, у нее голубые глаза…

— Да, я знаю эту женщину, — вдруг пробормотала Вивея.

У Гунноры сперло дыхание. «Ничего не говори, ничего не говори, ничего не говори…»

Но Вивея поступила правильно.

— Она живет в лесу.

— Да, сегодня я был в ее хижине.

У Гунноры внутри все сжалось. Она думала, что сама осквернит это жилище, войдя в него с влажным лоном. Теперь она знала, что никогда не сможет провести ночь в доме, где побывал убийца ее родителей.

— Тогда, наверное, она пошла к крестьянкам, которые живут на краю деревни, у самого леса, — сказала Вивея. — Идите во-он туда, тогда вы скоро ее догоните!

«Умница, умница!» Вивея показывала на тропинку, по которой Гуннора еще никогда не ходила. Девочка заискивающе улыбалась, делая вид, что очень рада помочь незнакомцу, и он поверил ее улыбке. Кивнув, христианин запрыгнул в седло.

Гуннора застыла в тени деревьев. Можно было передохнуть, но не более того. Когда христианин не найдет ее в деревне, он вернется. И тогда Вивея уже не сможет солгать ему, а он не станет так приветливо улыбаться. Если Сейнфреда попадет к нему в руки… Если Гильда почует возможность отомстить безбожной язычнице…

Гунноре захотелось побежать к сестрам, обнять Дювелину, поблагодарить Вивею. Но нельзя было терять время. Она помчалась через лес, забыв о его насмешках. Чего стоит ее гордыня по сравнению с жизнью сестер!

— Герцог Ричард!

Когда она добежала до домика Замо, Ричард еще был там. Он говорил с каким-то мужчиной, тоже рыцарем, судя по его мечу и роскошному скакуну. Мужчина был очень похож на Ричарда внешне, наверное, их связывали узы родства. Дружбы — уж точно. Похоже, он приехал забрать Ричарда. Герцог как раз садился в седло, когда Гуннора бросилась к его коню.

— Герцог Ричард!

— Ты выглядишь так, словно за тобой гнался сам Сатана, девочка, — добродушно отметил Ричард.

Гуннора не была уверена в том, кто такой этот Сатана. Если она правильно помнила, Сатана был злым божеством у христиан, подлым и коварным, как ледяные великаны из северных сказаний. Как бы то ни было, зря Ричард назвал ее девочкой. Она уже не девочка, а женщина. Но, возможно, стоило притвориться девчонкой, наивной и легкомысленной.

Облизнув губы, Гуннора повалилась на колени.

— Герцог Ричард, молю тебя, прости меня… Не знаю, что на меня нашло. Я не хотела обидеть тебя, не хотела, чтобы ты подумал, будто эта ночь ничего для меня не значит. Она важна для меня, просто гордость не позволяла мне понять это. Но гордость слабее зова сердца. Ах, как хотела бы я вновь почувствовать твои объятия! Как хотела бы отправиться с тобой в Руан!

«Слишком много, я говорю слишком много, — думала она, — мои слова смехотворны, он заметит ложь, он не примет их всерьез».

И действительно, ответом ей стал тихий смех. Гуннора подняла голову, уже собираясь сменить тактику, но увидела, что смеется другой рыцарь, а не Ричард. Герцог оставался серьезным, и на его лице читалось… восхищение.

— Как тебе удается так быстро завоевывать сердца женщин? — воскликнул спутник Ричарда. — И как тебе удалось найти в этой пустоши такую красавицу?

У Гунноры сердце выскакивало из груди. Ричард, похоже, был польщен — и не только ее словами, но и удивлением его спутника. Так рыбак радуется своему улову вдвое, если им можно похвастаться.

Гуннора подошла поближе.

— Возьми меня в Руан, прошу тебя! Здесь, в лесу, деревья закрывают небо, и в их тени моя красота увянет.

— Что было бы печально, — поддакнул рыцарь.

Ричард молчал. Гуннора ждала его слов, как смертного приговора.

— И правда, — сказал герцог.

Он подал ей руку, не думая, что ей нужно собрать вещи. Наверное, он решил, что она владеет столь немногим, что и забирать это с собой не стоит. Не дал он ей и времени попрощаться с сестрами, все объяснить Сейнфреде. Ричард не понимал, что до встречи с ним у Гунноры была своя жизнь, и теперь ей нелегко осознать, как ей удалось так быстро превратиться из простой переселенки в любовницу герцога.

Она схватилась за его руку, и Ричард усадил ее в седло. Они поскакали прочь, и Гуннора не успела даже оглянуться. Видела ли Сейнфреда, что случилось?

— Ты дрожишь, — заметил Ричард.

Его голос сочился самодовольством, но была в нем и приветливость.

Гунноре едва удавалось сохранять самообладание.

— Мои младшие сестры… Они живут здесь… Я должна заботиться о них…

— Ничего, ты можешь взять их с собой в Руан. Там достаточно места. Позже я пошлю за ними своих людей.

Гуннора закрыла глаза.

Ничего…

Ему все казалось таким легким. Он привык завоевывать женщин, иначе с подозрением воспринял бы то, что она так легко передумала. Гуннора была благодарна ему, ведь теперь она могла спасти жизнь и себе, и своим сестрам, но если в Ричарде и теплилось какое-то уважение к ней, то отныне оно наверняка угасло.

Альруна беспокойно расхаживала по двору. Прошло уже два дня с тех пор, как Ричард заблудился в лесу, и за эти два дня она глаз не сомкнула от тревоги. Она была не в состоянии спать и есть… Теперь страх сменился усталостью.

«Я так больше не могу, я так больше не хочу, почему мне приходится все время бояться за него, в то время как он никогда не тревожится обо мне? Почему мне постоянно приходится идти на сделку с Богом: “Верни мне его, я откажусь от его любви, пусть он не любит меня, пусть просто останется жив”, — за что мне это?» Альруна не сомневалась, что Бог согласится на такую сделку, но ее удивляло, зачем Всемогущему ее страдания. Почему он готов принять ее несчастья? Ее слезы ведь не из золота, а из разбитого сердца не сделаешь роскошный сосуд, украшенный драгоценными камнями.

Когда к ней подошел Арфаст, Альруна не сумела скрыть свое отчаяние.

— Сколько людей ищут его? — воскликнула она.

— Две дюжины.

— Но почему они не могут найти его? Что, если враг…

— Герцог силен, он сможет за себя постоять, — утешил ее юноша. — Я не волнуюсь за него. Я волнуюсь за тебя.

Альруна взглянула на него и увидела в его глазах ту же усталость, те же мучения. Все его мысли в последние часы были о ней, как ее мысли — о Ричарде.

— Со мной все в порядке, — упрямо ответила Альруна.

Его глаза были ясными, как горный ручей. Они выдавали его чувства, но способны были узреть и ее. Арфаст был человеком открытым и беспечным, но не глупым.

— С тобой не все в порядке, — тихо сказал он. — И не будет в порядке, пока ты любишь его.

Альруна могла бы поклясться, что весь Руан знает о ее чувствах, но одно дело — видеть сострадание на лицах знакомых, и совсем другое — услышать такое самой.

— Он не ответит на твою любовь, — все так же тихо, но решительно сказал Арфаст.

И Альруне стало горько.

— Я знаю. Он не может любить.

В ее голосе слышался триумф, как будто легче отказаться от чего-то, если никто не может этого получить.

Но Арфаст, казалось, понимал, что эти слова могут унять лишь ее уязвленную гордость, но не разбитое сердце.

Он вздохнул.

— Ричард не видит тебя, ты не видишь меня, я же вижу вас обоих, но не в силах вам помочь.

В его голосе слышалась печаль, и Альруна даже предположить не могла, что и на столь светлое сердце может опуститься тьма. Ей вдруг вспомнилось, что в то утро, когда Арфаст вбежал в часовню, залитый кровью, она даже не спросила его, тяжело ли он ранен. Тогда ее интересовало только то, выжил ли Ричард. Она не задумалась, как скоро заживут его раны, какие останутся шрамы и болят ли иногда его сломанные кости. Альруна почувствовала свою вину перед ним, но признавать этого не хотела.

— Не говори, что любишь меня, — строго сказала она. — Если любишь, то нет у тебя права отговаривать меня от любви к Ричарду, ведь тогда и твоя любовь лишена смысла.

— Но если бы я не любил тебя и тогда мог бы винить тебя в глупости, ты прислушалась бы ко мне?

Альруне подумалось, что он принес такую же жертву, как она в ту долгую ночь, — он готов был отказаться от своего счастья, если она обретет свое. В глубине души Альруна понимала, что Бог не смилостивится над нею, если она не отнесется к любви Арфаста с уважением, и все же было так сладостно растоптать его сердце, причинить боль другому, чтобы не чувствовать ее самой.

— Я никогда не прислушаюсь к тебе, — холодно сказала она. — Для этого ты недостаточно важен.

Он вздрогнул, но сдержался.

— Нас, мужчин, с детства учат скрывать свою боль. Но учат также и тому, как защитить свою честь, если ее пытаются растоптать.

В его голубых глазах Альруна видела и обиду, и надежду; она понимала, что он предан ей так же, как она предана Ричарду, печется о ней с той же страстью, как и она о Ричарде. Да, над Ричардом у нее не было власти — зато была власть над Арфастом, и Альруна наслаждалась этим.

— С чего ты взял, что я снизойду до того, чтобы растоптать твою честь? — рассмеялась она. — Ты не стоишь таких усилий. Проще плюнуть на нее.

Его черты исказились от боли, словно она уколола его раскаленной иглой. Но Альруна не успела насладиться его болью, слишком дорогую цену пришлось ей заплатить за эту усладу, за чувство, что страдает кто-то другой, а не она. Арфаст, поджав губы, отвернулся и вышел вон.

В душе Альруны сражались сожаления и упрямство.

«Почему я так холодна с ним?»

«Почему ему должно быть лучше, чем мне?»

Ей хотелось побежать за ним, смягчить жестокие слова, но девушка осталась на месте и сбросила оцепенение только тогда, когда стражник у врат огласил прибытие Ричарда и Рауля д’Иври. И не только.

Альруна сразу ее увидела. Немногие воины при дворе герцога были выше ее. Как для женщины, ее рост казался необычайно высоким. К тому же она была грязна. Волосы, доходившие девушке до бедер, были не гладкими и блестящими, а спутанными, всклокоченными, руки — красными и мозолистыми, а лохмотья, покрывавшие ее тело, походили на одежды нищих. Но стоило взглянуть в ее пронзительные синие глаза, и ты забывал и о грязи, и о космах, и о тряпье. То были глаза королевы, гордой и насмешливой.

Альруне хотелось броситься к Ричарду, но она наткнулась на взгляд незнакомки, опасливый и недоверчивый, точно это Альруна должна была оправдываться, что тут делает, а не наоборот. И то, что эта незнакомка сидела на коне Ричарда, удержало Альруну. Герцог подал ей руку! Он довольно улыбался. Она — нет. Она казалась серьезной и строгой, не было в ней ничего милого и жизнерадостного. Она была так непохожа на его многочисленных наложниц, которые только и знали, что хихикать да краснеть! И все же Альруна сразу поняла, что и эта женщина уже возлегла с Ричардом. А значит, ее лицо будет являться к ней в снах, врежется ей в память, распалит ее ярость.

«Его влечет не только к глупеньким ветреным красоткам, — подумалось Альруне. — Но и к таким женщинам, сильным и умным. Не только розы прельщают его, но и шипы, если оно того стоит».

— Кто это? — тихо выдохнула она.

Удивительно, что ее вообще кто-то услышал. Досадно, что услышала ее сама незнакомка. Должно быть, черноволосая красавица почуяла ее ненависть и зависть.

— Гуннора. Меня зовут Гуннора.

Она говорила с сильным датским акцентом, и голос ее был столь резким, что им можно было ранить, как клинком. Датчанка смотрела на Альруну с презрением, и девушка не знала, что может ей противопоставить. Разум нашептывал ей: «Не связывайся с ней!»

— Кто она и что ей тут нужно? — спросила Альруна у Рауля.

Как и всегда, Рауль был в восторге от любовных похождений брата, ведь его жена Эрментруда никогда бы такого не позволила.

— Не знаю, — прыснул он. — По-моему, она золовка какого-то лесника, может, крестьянка.

Альруна втянула воздух сквозь стиснутые зубы.

— С каких это пор Ричарду хочется валяться в грязи, когда он может возлежать на роскошном меховом покрывале?

Девушку охватила та же ярость, что повелевала ею в тот момент, когда она оскорбила Арфаста. Вот и теперь она оказалась направлена не на того человека. Рауль только засмеялся, Ричард ее вообще не услышал, но от Гунноры ни слова не укрылось. Впрочем, непохоже было, чтобы женщина обиделась. Она задумчиво посмотрела на Альруну.

— Считаешь меня грязной — так дай мне воды помыться. Тебе кажутся лохмотьями мои наряды — поделись со мной своими. У меня ничего другого нет.

Она говорила с Альруной точно со служанкой, и в ее взгляде было столько власти, что Альруне захотелось убежать отсюда подальше, иначе еще немного — и она на глазах всех придворных снимет свою накидку и отдаст этой незнакомке из леса.

Опустив глаза, девушка поспешно удалилась в свои покои. Взгляд незнакомки преследовал ее даже тогда, когда Альруна села за свою прялку.

Фекан

996 год

— Во имя всего святого, ты можешь мне сказать, что ты тут делаешь?

Агнесса с облегчением выдохнула. К счастью, в покоях герцогини ее застукала Эмма. А Эмму бояться не следовало — младшая дочь герцогини и герцога, сверстница Агнессы, с самого детства была ее лучшей подругой. Агнесса считала ее кем-то вроде сестры. У нее был только старший брат, Осберн, но девочка была уверена, что лишь с сестрой можно ощущать такую близость, так ссориться, иногда чувствовать такую злость.

Вот и сегодня было так же. Состояние отца, казалось, никак не повлияло на Эмму, по крайней мере девочка не выказывала своих чувств. Как и всегда, она казалась надменной, спокойной, самоуверенной — и любопытной.

— Так что же привело тебя в покои моей матери? И что ты делаешь со всеми этими свитками?

Агнесса хотела рассказать ей о двух монахах и их коварных замыслах, но не успела она промолвить и слова, как один из свитков выскользнул у нее из рук и упал на пол. Эмма поспешно подобрала его и принялась читать.

— Что… что это?

Заглянув подруге через плечо, Агнесса увидела, что это тот самый свиток, так огорошивший ее. На пергаменте были написаны не обычные буквы, а какие-то странные символы, которые Агнесса раньше никогда не видела. У нее мурашки побежали по спине.

— Так что это такое? — нетерпеливо переспросила Эмма.

— Понятия не имею, — пробормотала Агнесса.

— Но что ты тут делаешь? Зачем ты взяла мамины записи? Мама знает, что ты тут? — С каждым словом в голосе Эммы нарастала строгость.

Агнесса покраснела.

— Я… ты… монахи…

Она глубоко вздохнула.

Брат Реми и брат Уэн могли вернуться в любой момент, и одному Господу известно, что случится, если они обнаружат свиток с этими странными пись менами. Хотя Агнесса и не могла прочитать ни слова, она была уверена, что тут-то и сокрыта тайна герцогини.

Девочка уложила свитки обратно в сундук и вырвала пергамент у Эммы из рук.

— Пойдем! Нужно поскорее уйти отсюда!

— Ты что, с ума сошла? А ну отдай!

Но Агнесса ее уже не слушала. Она выбежала из комнаты. Хотя от Эммы ей теперь не отделаться, но ее хотя бы не найдут монахи. Ее и этот странный свиток.

Вскоре Эмма догнала ее.

— Да поговори же ты со мной! — возмутилась она.

Агнесса так запыхалась, что едва могла произнести хоть слово.

— Тайна… настолько опасная… что будущее Нормандии…

— Ты и правда сошла с ума!

— Нет, но…

Агнессе так хотелось заполучить этот свиток, а теперь она не могла смотреть на диковинные сим волы без страха. Пергамент был гладким и холодным, но письмена, казалось, готовы были обжечь ей пальцы.

— Ты знаешь, что это? — спросила Агнесса. — Эти символы похожи на буквы. Но я таких букв еще не видела.

Эмма недовольно нахмурилась.

— Ты мне все-таки расскажешь, что делала в комнате моей матери?

Агнесса облизнула губы.

— Да… Но вначале… нам нужно это спрятать.

— От кого?

— От брата Реми и брата Уэна.

Эмма с упреком посмотрела на подругу. Подойдя поближе, она склонилась над свитком. И вдруг побледнела.

Агнесса едва подавила стон. Во что она ввязалась, взявшись разгадать тайну герцогини?

— Монахи сказали, что будущее всей Нормандии поставлено на карту. Они хотят, чтобы эти земли отошли франкам… — Девочка запнулась. — Что… что там такое написано? Ты можешь это прочитать?

К ее изумлению, Эмма покачала головой. Агнесса потрясенно смотрела на подругу. Эмма никогда не призналась бы в том, что чего-то не знает или не умеет, и уж точно не призналась бы, что ей страшно. Но вот она дрожит и даже не пытается это скрыть!

— Суть не в том, что означают эти слова, эти символы. Суть в том, что они… делают.

— В смысле?

— В этих знаках сокрыта особая сила. Они могут нести благословение или… — Эмма облизнула пересохшие губы.

— Или?

— Или проклятие.

Агнесса еще не оправилась от ужаса, услышав эти слова, когда вдалеке показались брат Реми и брат Уэн.

Глава 6

964 год

Шаги, голоса, звон, плеск. Столько шума, столько людей. Нет леса, нет тишины.

Гунноре подумалось, что у нее вот-вот лопнет голова от всех этих обрушившихся на нее впечатлений. Поездка с Ричардом казалась ей невыносимой, но теперь, когда герцог удалился в свои покои, Гуннора чувствовала себя брошенной. Ей был незнаком этот мир, и она не хотела с ним знакомиться.

— Пойдем!

Гуннора подняла голову. Это была не та девушка с печальными глазами и острым язычком, но женщина, заговорившая с ней, очень на нее походила, хоть и выглядела намного старше. Впрочем, это ничего не означало. Тут все женщины выглядели одинаково — с заплетенными в косу волосами, собранными в узел или накрытыми шлейфом. И платья у них были одинаковыми — мягкими, просторными и, конечно, чистыми.

Пришедшая к ней незнакомка сказала, что теперь и Гунноре придется носить такое платье. Женщина казалась горделивой и задумчивой, но не злой.

Вздохнув, Гуннора пошла за ней, стараясь успокоиться. Они вошли в большой дом — больше, чем все дома, которые Гуннора когда-либо видела. Стены тут были удивительно толстыми, шаги эхом отдавались от стен. У Гунноры закружилась голова.

— Тебе плохо? — Незнакомка протянула руку, чтобы поддержать Гуннору.

Невзирая на ее приветливость, Гуннора отпрянула в сторону.

— Не прикасайся ко мне! — прошипела она.

Женщина опустила руку, ничего не сказав. Чуть погодя они оказались в комнате, где находилось много женщин и детей, и незнакомка выгнала их всех оттуда. Похоже, она привыкла отдавать приказы, а остальные привыкли им повиноваться. Никто ей не перечил. Вскоре они с Гуннорой остались наедине. Женщина выдала Гунноре ведро с водой и отвернулась. Раздевшись, датчанка принялась оттирать грязь мочалкой. Ее кожа раскраснелась — от холодной воды и от стыда. На внутренней поверхности ее бедер еще остались кровь от порвавшейся девственной плевы и семя Ричарда. Гуннору охватило отвращение — но в то же время жажда тепла — тепла, которое она чувствовала рядом с герцогом.

Чуть позже незнакомка передала ей одежду и объяснила, как все это носить: множество туник, которые надевались одна на другую, сверху платье и наконец роскошный пояс с золотой пряжкой, а также палла — накидка, скреплявшаяся на груди брошью. По подолу паллы тянулись драгоценные камни, благодаря им она ниспадала ровнее.

Вивее все это понравилось бы.

— Он… он обещал мне привезти ко двору моих сестер, — пробормотала Гуннора. — Он сдержит слово?

Незнакомка протянула ей гребень. Гуннора поспешно расчесалась и заплела волосы в косу, перевязав ее лентой.

— Герцог Ричард может показаться легкомысленным или поверхностным, но я еще никогда не слышала, чтобы он не сдержал свое обещание.

Гуннора немного расслабилась.

— Собственно, ты и сама можешь его спросить. Я должна отвести тебя к нему, как только ты переоденешься.

Гуннора судорожно пыталась сохранить самообладание, глядя женщине в глаза.

— Как тебя зовут?

— Матильда. Я помогаю пономарю вести хозяйство.

Гуннора понятия не имела, кто такой пономарь, но не хотела спрашивать об этом. Она просто постаралась запомнить это слово.

— Пойдем!

Они прошли по коридору и поднялись по ступеням наверх. Гуннора еще никогда не видела столько лестниц, столько роскошных комнат, столько ковров и мехов. Местами стены покрывали чудесные рисунки, а коридоры освещали не только факелы, но и лампады, и они не пахли рыбьим жиром, как в Дании, а источали приятный пряный аромат.

В комнатах Гуннора видела женщин и детей — возможно, наложниц Ричарда и его бастардов. Они находились тут по доброй воле? Казались любопытными или насмешливыми — но не запуганными или отчаявшимися. «Вивее и Дювелине тут будет хорошо», — подумала Гуннора.

Поднявшись по очередной лестнице, они очутились в комнате в башне. Пол покрывал деревянный паркет, стены украшали шкуры оленя, зубра и рыси. В каменном камине потрескивал огонь.

Гуннора удивленно уставилась на стул, на котором сидел Ричард, — она еще никогда в жизни не видела подлокотников. Герцог задумчиво слушал какого-то старика.

— Мы должны поскорее вернуть Эвре, — говорил седовласый.

— Конечно. — Ричард кивнул. — Нельзя, чтобы город и дальше удерживали люди Тибо. Это стало бы проявлением моей слабости для всех моих врагов.

— Но осада займет много месяцев, а если мы потерпим поражение, это обернется для нас страшным позором.

— Значит, нужно будет действовать хитростью. И подкупом.

Старик кивнул.

— Еще ты должен решить, что произойдет с теми, кого мы взяли в плен.

Ричард задумался.

— Большинство — из богатых семей. Пусть заплатят выкуп. Так от них будет больше пользы. Не продавать же их в рабство.

Гуннора не понимала, о чем идет речь, но постаралась запомнить каждое слово. Чтобы выжить в лесу, ей пришлось выучить все его звуки, здесь же нужно было изучить людей, понять, что ими движет, что тревожит, что радует.

Увидев Гуннору, Ричард улыбнулся. Старик вышел из комнаты, Матильда последовала за ним.

Гуннора не улыбалась.

— Почему ты глядишь так неприветливо? — удивился герцог. — Всего несколько часов назад ты молила меня, чтобы я не бросал тебя в лесу!

— Что с моими сестрами? Ты обещал привезти их сюда.

Ричард встал со стула.

— Я держу свои обещания. А ты?

— Разве я что-то обещала тебе?

Подойдя к ней, Ричард провел кончиками пальцев по ее волосам, развязал ленту, и из косы тут же начали выбиваться пряди.

Гуннора тяжело дышала. Она не хотела, чтобы он к ней прикасался. Но в то же время она не желала оставаться среди всех этих людей. Находиться с Ричардом в этой комнате было непросто, но она хотя бы отбросила оцепенение, в голове прояснилось, кровь побежала быстрее, и ее охватило странное чувство — и отвращения, и страсти.

— Строго говоря, ты мне ничего не обещала. Ты лишь умоляла взять тебя со мной. Неужели за это ты не улыбнешься мне?

Гуннора напряглась, вспомнив, каким унижением это стало для нее. Хотя она и понимала, что сейчас мудрее будет изображать покорность, женщина чувствовала, что если прогнется еще раз, то сломается.

— Улыбку нужно заслужить, — прошипела она.

— Я дал тебе красивое платье. Разве это не щедрый подарок?

Но платье ей не придется носить долго. Он расстегнул ее брошь, снял паллу, расстегнул ремень и дотронулся до ее шеи.

Тяжело дыша, Гуннора зажмурилась, стараясь не думать о его прикосновениях. Она изо всех сил вызывала в себе образ руны «иса». Но пред ее внутренним взором предстала другая, тайная руна, похожая на «эйваз» и сходная с ней по действию. «Эйваз» занимала проклятое тринадцатое место в ряду рун и означала тис, ядовитое дерево. «Эйваз» и ее темная сестра, тайная руна «вольфсангель», были рунами смерти и разрушения.

Гуннора открыла глаза. «Разве ты не знаешь, что я могу убить тебя?» — говорил ее взгляд.

Но Ричард не смотрел ей в глаза, он любовался пульсацией жилки у нее на шее, ее белоснежной кожей, округлой грудью. Он нетерпеливо стянул с нее туники.

— Пойдем, — хрипло пробормотал он, подводя Гуннору к кровати в углу комнаты.

Руны утратили силу. Она не могла убить его. И не могла притворяться, будто ничего не чувствует.

Чувств было слишком много.

Ненависть — ведь он христианин, как и убийца ее родителей.

Отвращение — ведь она отдается ему, точно шлюха.

Страсть — ведь он играл на ее теле, точно на арфе.

Вожделение — ведь было так чудесно забыть в его объятиях о том, кто она и откуда.

Возлечь с ним вновь было и больно, и радостно, и страшно, и сладостно, это лишало Гуннору сил, но придавало новых, а когда все закончилось, она уже и не знала, не привиделось ли ей все это во сне.

Голова была такой же ясной, как и прежде. Но Ричарду хотелось спать. Он обнял ее и уже хотел уснуть, как тогда, в лесу, но Гуннора грубо оттолкнула его и встала.

— Останься.

— При дворе столько женщин, — отрезала она. — Позови кого-нибудь из них, если хочешь согреться.

— Ты упрямей осла.

— Но тебе это нравится. — Гуннора холодно улыбнулась. — В твоем стойле много роскошных кобылок, а ослица только одна.

Она не знала, позволит ли он ей заходить настолько далеко, но понимала, что не сможет жить здесь, если придется притворяться.

К ее облегчению, Ричард засмеялся.

— Полагаю, мне нравится переругиваться с тобой.

Любовницы герцога не враждовали между собой, неважно, делили ли они с ним ложе, или он уже давно покинул их. Кто-то нашел себе новых любовников среди знати, кто-то не знал, чем заняться, но все эти женщины с еще маленькими бастардами жили вместе в большом доме внутри крепостных стен. Они не ссорились и относились друг к другу вежливо, а иногда даже дружелюбно.

Гуннора ощутила это на себе уже на следующий день. Воины герцога привезли ко двору ее сестер, но, похоже, не объяснили им, что к чему. Вивея не могла прийти в себя от ужаса, а Дювелина рыдала, но прежде чем Гуннора успела утешить их, детьми занялась одна из женщин, Хонильда. Она взяла Дювелину на руки и принялась кормить девочку овсяной кашей, подслащенной медом. Попробовав непривычное лакомство, Дювелина перестала плакать. Вивея уже не казалась такой напуганной, она потрясенно смотрела на наряд женщины. Хонильда, заметив ее взгляд, улыбнулась.

— Мое платье сшито из шелка, привезенного из далекой страны на востоке, и оторочено мехом медведя, который жил в далекой стране на севере.

— Можно потрогать?

Женщина кивнула, и Вивея потянулась к ней, но Гуннора успела перехватить ее ручку.

— Извини, — поспешно сказала она.

Гуннора говорила резко и неприветливо, но Хонильду это не смутило.

— Все в порядке! — воскликнула она. — Мы живем здесь все вместе и рады твоим сестрам, как и тебе. Ты ведь не хочешь посеять в нашей башне раздор, верно?

Гуннора поспешно покачала головой, но постаралась поскорее оттащить малышек в угол.

— Почему мы здесь? — спросила Вивея.

— Тот мужчина в лесу, который расспрашивал вас, где я живу… Он вернулся?

Вивея кивнула.

— Он говорил с Сейнфредой и Замо, но никто не рассказал ему, кто ты такая. Он очень разозлился, но тут приехали эти воины и увезли нас.

Гуннора вздохнула. Может быть, это отпугнет того христианина? Она надеялась, что с Сейнфредой все в порядке.

Ей хотелось попросить Ричарда, чтобы тот отправил своих воинов в лес на тот случай, если Сейнфреде понадобится защита, но нельзя было испытывать его терпение. Гуннора решила довольствоваться тем, что ее младшие сестры с ней, в безопасности.

Первые дни в Руане прошли как во сне. Ричард больше не звал ее к себе — впоследствии Гуннора узнала, что он отправился в одну из провинций Нормандии, чтобы уладить спор между двумя рыцарями. Ей ничего не оставалось, как проводить время с другими женщинами, не только любовницами герцога, но и служанками и дочерьми высокопоставленных чиновников и рыцарей. Все эти девушки жили при дворе. Их мир был очень громким, в женских покоях царил непрерывный гул, как в пчелином улье. Гуннора не понимала, как можно все время говорить о всяких глупостях. Все разговоры тут вертелись вокруг тканей и украшений, платьев и лошадей, рыцарей и священников, а главное — вокруг Ричарда.

В лесу достаточно было лишь нескольких слов, да и те не нужно было произносить, только писать рунами. Тут же речь переставала быть сокровищем, на нее не скупились.

Гуннора обычно молчала. Она не хотела умножать слова без надобности и не отвечала на расспросы других девушек о том, кто она и где встретила Ричарда. Но со временем датчанка смягчилась. Она поняла, что девушки болтают так много не по глупости своей, а от скуки. Им нечем было заняться. Служанки и рабыни готовили еду и убирали комнаты, благородные же могли развеяться только болтовней. Кроме того, они пряли и ухаживали за своим телом, и это им очень нравилось. Почти каждый день девушки ходили в термы. Там можно было пропотеть, как в банях у Гунноры на родине. В небольших комнатках разводили огонь из торфа и поливали камни на полу водой. Конечно, термы были намного больше бань, но пара там было не меньше. Гунноре нравилось сидеть здесь, наслаждаясь теплом. Ее тело расслабилось, и девушке захотелось поговорить.

— И тут вы моетесь каждый день? — удивленно сказала она.

Одна из женщин рассмеялась.

— Ну конечно. Говорят, что северяне грубы и неотесанны, но даже франкские женщины признают, что норманны чистоплотнее франков.

— Викинги, которые поселились в Англии, — вмешалась другая, — еще чистоплотнее. Говорят, что они не только моются каждый день, но и переодеваются в чистое, чтобы понравиться англичанкам.

Гуннора постаралась запомнить это название, чтобы потом узнать, где же находится эта самая Англия. Но сейчас ей было важнее побольше узнать о герцоге и его окружении. Она начала расспрашивать об этом товарок, и их вечная болтовня перестала ее раздражать. Благодаря им она могла обрести ответы на свои вопросы.

Женщины рассказали ей, что советника герцога, седовласого старика, которого она видела в комнате в башне, зовут Арвид. А Матильда, помощница пономаря, как оказалось, приходилась ему женой. Они уже очень давно служили Ричарду, а их дочь Альруна была той самой девушкой, столь неприветливо встретившей Гуннору в замке. Альруна не была любовницей Ричарда, он относился к ней как к родственнице, и все полагали, что вскоре она выйдет замуж за кого-то из его лучших рыцарей. Некоторые считали, что этим воином станет Арфаст, но в последнее время их почему-то не видели вместе. Собственно говоря, Альруна вообще перестала показываться на людях.

— Альруна очень странная, — как-то сказала ей Хонильда.

— Почему? — спросила Гуннора.

— Она не ходит на рынок. В Руане очень большой рынок, знаешь ли. Сюда привозят товары со всего мира — шерсть из Фрисландии, белое вино с берегов Рейна, франкское стекло, бархат из Византии. Но Альруну все это не интересует.

Гуннору это тоже не интересовало, но она кивнула. Судя по тому, с каким восторгом говорила Хонильда, этот рынок был прекрасным местом.

— А герцог Ричард?

— В смысле?

— Чем он интересуется?

— Он же герцог, управляет своими землями. У него хлопот хватает. Нужно оберегать здешние леса, следить за тем, чтобы все вовремя платили подати и придерживались законов. По его приказу при дворе чеканят монеты. Ну и, конечно, он защищает границы Нормандии от врагов.

— Да, но что ему по душе? Чем он любит заниматься?

— Любит ездить верхом и охотиться. Любит бывать в лесу. Но тебе об этом, наверное, известно больше, чем нам. — Хонильда многозначительно подмигнула.

Однако Гуннора не стала рассказывать ей о себе. Она знала, что в замке ходят слухи, мол, она не простая крестьянка, а принцесса в изгнании. Гуннора не подтверждала правдивость таких россказней, но и не опровергала их. Хотя Гуннора и начала общаться с другими женщинами, она старалась отгородиться от них, и это давало свои плоды. С ней говорили, но не смеялись, делили с ней пищу, но ночью спали отдельно. Только Дювелина и Вивея, потрясенные новой жизнью, искали с ней близости.

По ночам Дювелина часто вскидывалась от кошмаров, и, чтобы успокоить сестру, Гуннора рассказывала ей древние предания. Ей нравилось вспоминать сказания своей родины, они словно доказывали, что она осталась прежней. Осталась дочерью Севера.

Она рассказывала о гномах, ковавших богам оружие. Сковали они и волшебную цепь для Фенрира, злого волка, который хотел пожрать богов. Собственно, это была не совсем цепь, ведь ковали ее не из железа, а из мяуканья кошки, женского волоса, корней деревьев, жилы медведя, дыхания рыбы и слюны птицы.

— В знак благодарности за то, что цепь сковала Фенрира, Один пообещал в жены гному Альвису богиню. Выбор Альвиса пал на Фруд, дочь Тора! — воскликнула Дювелина, повторяя когда-то услышанные слова.

Девочка обнимала Гуннору за шею, сидя у нее на коленях, и девушка наслаждалась близостью сестренки.

— Да, — пробормотала она, глядя в темноту. — Но гномам нельзя покидать подземелья днем, ведь лучи солнца превращают их в камень. Тор знал об этом, а поскольку он не хотел выдавать дочь за гнома, воспользовался хитростью. Он поехал к Альвису, чтобы тот доказал, что умеет не только создавать оружие, но и сочинять стихи. Тор тянул время, и Альвис так увлекся, что не заметил приближения утра, а когда вышел из подземелья, на него упал луч солнца.

— И он обратился в камень! — закончила Дювелина.

У Гунноры сжалось горло. Тор был жестоким и сильным богом, но хорошим отцом. Вальрам тоже приложил бы все усилия, чтобы защитить своих дочерей, он не допустил бы, чтобы Сейнфреда вышла замуж за Замо или чтобы Гуннора отдалась Ричарду. Но Вальрам был мертв… убит христианами. Христианами, среди которых теперь жили его дочери. Христианами, которых его девочки не могли ненавидеть, ведь те так хорошо к ним относились.

Гунноре захотелось вновь повстречать Альруну, почувствовать ее враждебность, отплатить той же монетой. Но она виделась лишь с матерью Альруны, а та оказалась женщиной доброй, а главное, очень умной.

Наверное, она заметила, что Вивее нравятся украшения: однажды Матильда позвала девочку с собой.

— Я могу показать тебе, где в Руане делают такие украшения.

— Она останется со мной, — отрезала Гуннора.

— Тогда давай и ты пойдешь со мной, — предложила Матильда. — Наверняка тебе хочется выйти из дома. Ты не похожа на человека, которому хорошо в четырех стенах. Прогуляйся со мной, поможешь мне сделать покупки. Я уверена, ты не пожалеешь.

«Как сохранить свою отгороженность от мира, если кто-то видит в тебе тоску по лесу, видит, как тяжело тебе мириться с бездельем?» Гуннора презирала себя за то, что ее так легко подкупить, но согласилась.

Она подставила лицо под лучи солнца, чувствуя прилив сил. Шум во дворе уже не пугал ее, как в день прибытия, и девушка решила не отстраняться от него, а постараться подметить все детали. Она уже знала, что крепость состоит из множества сооружений, главные из которых построены из камня — башня, дворец, часовня. Но были в пределах крепостных стен и деревянные дома, укрепленные глиной, хворостом и соломой. Там жили рыцари, слуги и писари.

— Пойдем!

Матильда направилась к воротам, и Гуннора последовала за ней, крепко держа за руки Вивею и Дювелину. Она уже не помнила, как приехала сюда две недели назад. Привратники не обратили на нее внимания. Сестры цеплялись за ее юбку, особенно когда они вышли на улицы города, где было полно людей. Невзирая на толкотню, многие узнавали Матильду и уступали ей дорогу.

Они прошли вдоль крепостных стен, построенных из камней и бревен. Матильда рассказывала, что эти стены возвели еще римляне. К крепости жались дома ремесленников: в задней части жилые помещения, в передней — мастерская, в витринах выставлены товары. Тут ковали оружие и инструменты, отливали бронзу, вырезали гребни, шлифовали янтарь, полировали жемчуг, тачали сапоги, лепили горшки, шили паруса, пряли шерсть. Тут продавали воск и мед, вино, масло, ткани и меха, украшения и мечи, точильные камни и холсты. Те, у кого не было здесь своего дома, поставили на рыночной площади перед Руанским собором лотки и с них продавали товары.

— Руан — не только столица Нормандии, но и важный торговый центр, — рассказывала Матильда. — Неподалеку отсюда находится порт, туда каждый день входят корабли, приплывшие из северных городов, из Западно-Франкского королевства, Англии или Ирландии.

Гуннора внимательно ее слушала, но вопросов не задавала.

Она была благодарна Матильде за прогулку, но не доверяла этой женщине, не понимая, почему та столь легко выдавала секреты своего мира. Заметив, что Гуннору так не разговоришь, мать Альруны переключила свое внимание на малышек. Дювелина все еще цеплялась за подол старшей сестры, но Вивея позабыла о своей застенчивости, когда Матильда подозвала ее:

— Смотри, вот это я хотела тебе показать!

Взяв Вивею за руку, Матильда подвела ее к постройке с черепичной крышей. В лицо девочкам пахнуло жаром: там горел огонь, и темноволосый мужчина бил молотом по раскаленному железу.

— Этот кузнец перерабатывает железную руду. Ее плавят, освобождают от примесей, перекладывая древесным углем в плавильной печи. Потом из нее можно делать шарниры, замки, котлы и инструменты.

Вивея, похоже, была в восторге, в отличие от Гунноры.

Матильда заметила недовольное выражение ее лица.

— Девочке нравится все блестящее, верно? — приветливо сказала она. — И я подумала: почему бы ей не узнать об этом побольше? Хорошо, когда человек находит что-то для себя. Моя дочь любит ткать гобелены, поэтому я еще в детстве водила ее к лучшим мастерам.

— Я вижу, тебе больше нравятся украшения, и о них ты тоже узнаешь, — обратилась она к Вивее. — Но как женщины любят украшения, так мужчины любят мечи. Этот кузнец славится тем, что делает самые изысканные гарды и самые острые клинки в Руане. Посмотри, как он работает: он сковывает разные сорта железа, а режущую кромку делает из закаленной стали.

Вивея слушала ее, открыв рот. Она даже решилась немного отойти от Матильды и восхищенно вскрикнула, увидев в углу кузницы бронзовые броши и пряжки.

— Да, и это он умеет, наш мастер Годхард. — Матильда подмигнула кузнецу, и тот улыбнулся в ответ, не отвлекаясь от своей работы. — Когда нужно отлить что-то в бронзе, вначале делают восковую модель, — продолжила она. — Ее заключают в глину, смешанную с песком. Глину обжигают, а поскольку воск при этом плавится, образуется пустое пространство, куда вливают расплавленный металл. Когда металл застывает, глиняную форму разбивают, и получается готовое украшение. Конечно, украшения делают не только из бронзы, но и из золота или серебра. На тонких пластинах из благородных металлов выбивают узоры, а потом украшают крошечными шариками или филигранными нитями. Мастер Годхард может показать тебе, как это делается, но сегодня он занят.

Вивея кивнула кузнецу, а когда они чуть позже вышли из кузницы, девочка взяла Матильду за руку. При виде этого у Гунноры болезненно кольнуло сердце, и хотя Матильда нисколько не была похожа на Гунгильду, ей вспомнилась мать, такая же терпеливая и умная, стремящаяся научить своих дочерей всему необходимому.

— Как бы мне хотелось, чтобы у меня было жемчужное ожерелье! — вздохнула Вивея.

— Почему тебе так нравятся украшения? — Матильда наклонилась к ней.

Гуннору удивил этот вопрос. Ей самой и в голову не приходило поговорить об этом с Вивеей, она просто смирилась с одержимостью девочки всем, что блестит.

— Наших родителей убили, — прошептала Вивея.

Гуннора оцепенела. Она не хотела, чтобы кто-то узнал, что с ними случилось, к тому же она не понимала, почему Вивея заговорила об этом.

— Молчи! — прошипела она.

Но Вивея ее не слушала.

— У мамы была такая красивая цепочка, — продолжила девочка. — И она была на маме, когда та умерла.

Гунноре хотелось прикрикнуть на нее, но девушка словно потеряла дар речи.

Матильда нежно погладила Вивею по щеке.

— И тебе кажется, что когда ты носишь такие же украшения, как твоя мама, то она становится ближе к тебе и ее смерть уже не так пугает.

Гуннора схватила Вивею за плечо.

— Ну все, достаточно!

Она потащила младшую сестру за собой в гущу толпы. Люди и шум уже не пугали ее, напротив, помогали, заглушали воспоминания: стук копыт, звон клинков, крики, глухой удар о землю, когда покатилась голова ее отца.

Матильда вскоре догнала девушку, но держалась на расстоянии и ни о чем не спрашивала. Она дала Гунноре время прийти в себя, и это укрепило доверие к ней. Все равно Гуннора сейчас не стала бы говорить с ней.

— Мы прибыли из Дании, — вдруг прошептала Гуннора. — Надеялись начать тут новую жизнь. Мой отец разводил коней. Он говорил, тут земля плодороднее, зима не такая холодная, да и погода лучше.

— И он был прав. Нормандия — красивая страна.

— Красивая страна! — возмущенно воскликнула Гуннора. — Здесь нас ждала смерть! Какой-то норманн… христианин… поджидал нас у причала и убил всех переселенцев.

Матильда задумчиво кивнула.

— Герцог Ричард делает все, чтобы объединить население страны, но это нелегко. Тут живут франки, переселенцы из Норвегии и Дании, даже ирландцы. Кто-то принял христианство, кто-то остался язычником. Некоторые хотят остаться, другие мечтают вернуться на север. И всегда есть какой-то вождь, стремящийся обрести больше власти, чем Ричард готов позволить. В те времена, когда нам особенно угрожают соседи, эти повстанцы чуют легкую наживу. А сам Ричард мечтает только о мире.

— И все же он слишком слаб, чтобы наказать убийц. Или просто не хочет этого. Не будет тут мира, пока убивают простых людей. Я… я ненавижу эту страну! — Гуннора топнула ногой.

Матильда не стала с ней спорить. Женщины помолчали.

— Мне жаль, что такое случилось с твоей семьей, но ведь и в Дании есть бесчестные люди, мошенники, воры и убийцы. А есть те, кто хочет вести достойную и праведную жизнь. Не все здесь враги тебе.

— Я этого и не говорила.

— Но на твоем лице читается презрение.

Гуннора потрясенно остановилась.

— Ну, тебя я не презираю, — помедлив, протянула она.

Матильда мягко улыбнулась.

— Это хорошо. Значит, ты можешь помочь мне с домашними делами.

— С чего бы это?! — Гуннора тут же позабыла обо всех своих добрых намерениях.

— Мне кажется, ты тут заскучала, — ответила Матильда. — Другим женщинам достаточно расчесываться и купаться, но тебе нужно что-то, чем занять свой ум.

«Знала бы ты, чем занят мой ум», — подумала Гуннора. Уж точно не тем, как варить пиво и жарить мясо, чтобы накормить Ричарда! Но в чем-то Матильда была права. Скука становилась все невыносимее.

— Разве тут недостаточно людей, которые помогали бы тебе? — грубо спросила Гуннора.

— Это правда. Но лишь немногие из них так умны и внимательны, как ты.

Гуннора задумчиво посмотрела на свою спутницу. Ей вновь вспомнилась мать, и вдруг так захотелось наконец-то подчиниться кому-то, позволить себе помочь. Но Гуннора не собиралась признавать это.

— Ну и ладно, — отрезала она.

Пусть Матильда думает, что это Гуннора делает ей одолжение, а не наоборот.

— Как ты могла, мама! Почему ты доверяешь этой женщине?!

Альруна была в ярости. Она только что узнала, что Гуннора теперь будет помогать Матильде по дому, более того, Матильда сама попросила об этом датчанку. До сих пор Альруна не говорила с родителями об этой дикарке, но теперь, когда оказалось, что мать не видит ее мучений, не понимает ее тоски, Альруна восприняла это как предательство. Она чувствовала, что ее бросили в беде.

— А тебе какое дело до того? — спокойно спросила мать.

Альруна пыталась подобрать слова, чтобы опорочить дикарку. Ричард, едва возвратившись в Руан, с горящими глазами позвал к себе Гуннору. Какое унижение!

— Она дикарка! Язычница! Я еще никогда не видела ее в церкви!

— Мы все ведем свой род от язычников, как я, так и твой отец.

Альруна сглотнула. Конечно, она знала об этом, и в детстве ее приводили в восторг рассказы отца о предках. Она постоянно просила его рассказать еще и еще, и девочку бросало в дрожь, когда отец называл имя ее деда. Отца Матильды звали Регнвальд, отца Арвида — Тир. Родители не любили говорить о своих отцах, но, возможно, именно поэтому эти истории так очаровывали. Но когда речь шла не о самих этих людях, а об обычаях и традициях Севера, родители становились разговорчивее. Они рассказывали о том, что их предки строили корабли из ясеня, и потому их иногда называют не только норманнами или викингами, но и аскоманами, от слова askr — ясень. В детстве Альруна думала, что они были не из плоти и крови, а из дерева, и вот теперь ей вдруг подумалось: что, если эта черноволосая датчанка на самом деле из ясеня, и не кожа у нее, а шероховатая кора? Не царапает ли Ричард о нее ладони, когда прикасается к ней? И громче ли ее низкий голос его звонкого смеха?

— От язычников только зло, — прошипела Альруна. — Священники говорят, что лишь крещением можно очистить их черные души, иначе они остаются жестокими и дикими, готовыми убивать и разрушать все вокруг. А эта датчанка не приняла христианство, верно?

Матильда пожала плечами.

— Я об этом ничего не знаю. Но, в целом, я не замечала, чтобы Гуннора была жестокой или дикой.

Как просто мать произносила это имя! Словно оно не царапало ей губы, язык, горло!

Альруна не называла его, и все же его яд отравил ее. Как ей хотелось, чтобы эта датчанка опять пропала! Пусть Ричард развлекается с другими женщинами! Невыносимо было думать о том, что он проводит время с этой дикаркой, которую не способен даже рассмешить!

— Я хочу, чтобы она покинула замок, — прорычала Альруна.

— Боюсь, не в твоей власти принимать такие решения.

Альруна вновь подумала о священниках. Они были не столь легковерны и не думали, что при крещении человек обретает новую жизнь, но молитвы могли укротить северян. Однажды один монах рассказывал, как норманны ворвались в церковь, чтобы украсть серебряную дароносицу, но священник отогнал их святой водой. Тогда Альруна не поверила в эту историю, не верила и сейчас. В конце концов, она сама была крещена, и все же ее сердце переполняли ненависть и жажда разрушения. Девушка тяжело вздохнула.

— Отцу не нравится, что у Ричарда столько любовниц, — упрямо пробормотала она.

— Конечно, — согласилась Матильда. — Но твой отец — умный человек, и он понимает, что лучше пусть рядом с Ричардом будет женщина из леса, чем аристократка, способная навлечь на него гнев своего отца или брата.

— Но нам ничего не известно о ее происхождении. Именно поэтому она может быть так опасна.

— Как по мне, я знаю достаточно. Ее родители умерли, а ей и ее сестрам пришлось нелегко… Гунноре нужно какое-то занятие. Тебе, кстати, тоже. Когда ты в последний раз ткала гобелен?

Альруна не знала ответа на этот вопрос. Как бы то ни было, она уже давно ничем подобным не занималась. Все это время она следила за Ричардом и Гуннорой, но не могла признаться в этом матери.

— А тебе какое до того дело? — Она повторила слова матери, так задевшие ее.

И прежде чем Матильда успела что-то сказать, Альруна ушла от своей матери, которая ее не понимала или, что еще хуже, очень даже понимала, но не одобряла ее мрачные мысли.

Успокоившись, Альруна решила больше не проявлять свою неприязнь к Гунноре столь открыто. Но это не изменило уверенности девушки в том, что датчанка должна как можно быстрее покинуть руанский двор. И рано или поздно Матильда это поймет.

Гуннора быстро училась. Вначале она сопровождала Матильду повсюду, глядя, как та работает, потом начала действовать самостоятельно. Она ходила за покупками, стирала белье, следила за тем, чтобы в замке вовремя меняли свечи.

Она научилась различать монеты, узнала, что самые дорогие делают из серебра и на одной стороне у них выбито лицо герцога, а на другой — чудовище. Вскоре Гуннора выяснила, что люди на рынке принимают не только монеты, но и товары: зубы моржа меняли на ткани, оружие — на стеклянные и глиняные кувшины, вино на кожу, слоновую кость и воск — на мед. Сама она всегда носила с собой небольшие весы из складной планки и двух бронзовых чаш, куда помещался кошель. На них можно было взвесить серебряный лом — норманны, награбив монет, брошей, чаш и распятий, топором рубили серебряные изделия на мелкие осколки. Кузнецы переплавляли эти осколки в слитки, но так происходило не всегда, и до сих пор, даже уже в мирное время, многие расплачивались таким ломом.

Гуннора не только каждый день узнавала что-то новое. Она привыкла к обществу других людей, к гулу голосов и переливам разных наречий. Она старалась запоминать незнакомые слова. В такие моменты ей вспоминался отец — он не только разводил, но и продавал лошадей, и часто говорил детям, мол, хороший торговец должен уметь спорить с покупателями на четырех-пяти языках.

Вначале ей трудно было говорить с незнакомцами, но потом любопытство взяло верх. Кого только не было в Руане! И греки, и фризы, и бретонцы, и датчане, и англичане, и шотландцы, и ирландцы. Некоторых нельзя было отличить от франков, другие же казались какими-то чудными, дикими. Не без удовольствия Гуннора узнала, что многие из них не крещены, и даже в таком христианском городе, как Руан, древние верования сохраняли силу.

Она не решалась вырезать руны, но по ночам, когда ей не спалось, Гуннора выводила руны на ладони, пытаясь защитить себя и своих сестер, — руну «ингуз», означавшую тепло, родину и семейные связи, и руну «альгиз», оберегавшую от врагов и приносившую удачу.

Руны работали: Вивея и Дювелина чувствовали себя в замке как дома, да и она вскоре научилась ориентироваться в городе, не только в центре, обнесенном построенными римлянами стенами, но и снаружи, перед второй крепостной стеной. Эту стену в последние годы тщательно укрепляли, и строительству уделялось не меньше усилий, чем возведению церкви Сент-Уэн. Население города настолько увеличилось, что собранного в Нормандии урожая зерна не хватало и приходилось завозить его из других стран, в первую очередь из Англии.

Вначале Гуннора говорила себе, что нужно запомнить все детали, ведь так легче будет выжить в чужом городе, но со временем поняла, что ее разум просто изголодался за годы, проведенные в лесу, и потому жадно впитывал любые знания. Что бы она там ни думала, ей было недостаточно одних только разговоров с крестьянками, недостаточно было вырезать руны и рассказывать самой себе древние истории. Что-то уснуло в ней в том лесу, а теперь пробудилось вновь, и нужно было размяться после долгого сна.

Гуннора отбросила былое оцепенение, стала сильнее, увереннее, жизнерадостнее.

Раньше она проклинала христиан, ненавидела их, теперь же все ее рвение оказалось направлено на исполнение своих обязанностей, и она торговалась с купцами с тем же жаром, с каким раньше осыпала местных жителей проклятиями.

Раньше она чувствовала восторг, принося жертвы богам, теперь же мечтала только о похвале Матильды. Гуннора думала, что сможет воплотить свою судьбу, став мастерицей рун, теперь же снискала уважение людей благодаря своему уму.

Раньше она жила настоящим, теперь же часто думала о будущем Руана, словно собиралась остаться здесь навечно.

Иногда ей становилось немного стыдно, но нельзя было отрицать, что при дворе нравилось не только ей, но и Вивее с Дювелиной. Вивея радовалась уюту и роскоши, хвасталась новыми сапожками из мягкой кожи, о которых раньше не могла и мечтать. Дювелина же пришла в восторг от подарка Арвида, мужа Матильды: мужчина вырезал ей из дерева собаку, изготовившуюся к прыжку. Гуннора удивленно смотрела на деревянную фигурку.

— Она выглядит точно так же, как те игрушки, которые вырезал мой отец, — сказала она Матильде.

— Что же тут удивительного? Тут сохранились многие ремесла норманнов. Мы говорим на наречии франков, а думаем на языке норманнов.

— Но вы же христиане!

— После крещения не забываешь о том, кто ты и откуда. Мне кажется, ты видишь мир черно-белым, на самом же деле он сер, и нужно найти свой путь в этом сером тумане.

— Наш отец хотел перебраться в Нормандию, потому что тут чаще светит солнце! — возразила Гуннора.

— Конечно, но подумай вот о чем. Солнце тоже бывает разного цвета. Молочно-белое утром, желтое в полдень, багровое на закате. И как меняется мир от того, куда падают его лучи! Так меняются и люди.

Гуннора понимала это, просто не хотела признавать. Хотя пока она оставалась здесь, она была уверена, что когда-нибудь вернется в лес и станет сама себе хозяйкой.

Ричард часто бывал в разъездах, выполняя задачи, поставленные перед правителем: нужно было наносить визиты соседям, заботиться о том, чтобы вассалы сохраняли ему верность, обретать поддержку вне Руана. Но когда он возвращался в столицу, то сразу звал Гуннору к себе. Его страсть казалась неутолимой, и другие женщины беззлобно подшучивали над Гуннорой, зная, что герцог уже не впервые одержим какой-то девушкой. Они были уверены, что рано или поздно его интерес угаснет.

Гуннора не знала, желает ли этого. Ей не хотелось идти к нему в башню, и она убеждала себя, что ненавидит Ричарда, но стоило ему коснуться ее, как все заботы растворялись во тьме, даже ее самость куда-то пропадала. Так легко, так сладостно было позабыть, кто она такая, повиноваться предательским порывам тела. Иногда Гуннора чувствовала себя околдованной и думала, не наслал ли на нее кто-то злые чары, не подбросил ли ей руну «феу», руну перемен. Если написать ее наоборот, эта руна вызывала страстную любовь, заставляла людей утратить контроль над своим телом.

Уходя от него, Гуннора обещала себе: «В следующий раз я не буду держаться за него, как утопающая, не буду стонать от возбуждения, не буду вырывать ему волосы, наслаждаясь выражением страсти и похоти на его лице. Буду лежать под ним равнодушно и неподвижно, застыну, как лед».

Но руна «феу» была сильнее «исы». В присутствии Ричарда что-то пробуждалось в ней, то, что она и сама не могла объяснить, и какой-то голос кричал в ней: «Я молода, жизнь не кончена, я не древнее иссохшее дерево, ушедшее корнями в черную землю, я сочный зеленый лист, трепещущий на ветру, лист, озаренный лучами солнца. Я женщина. Я не должна все время сдерживаться, чтобы выжить, я могу дарить свое тело, чтобы обрести счастье».

Но эти противоречивые чувства Гунноре приходилось держать при себе. Ее сестры были еще слишком маленькими, чтобы обсуждать с ними такое, Матильда — слишком тактичной, чтобы вмешиваться в ее отношения с герцогом, а Ричард — слишком увлеченным ее телом, чтобы говорить с ней.

И только однажды вечером все было иначе. Когда Гуннора вошла в комнату, Ричард, нахмурившись, корпел над какими-то документами и не заметил ее. В комнате была служанка, которая принесла герцогу ужин и уже собиралась уходить, но Гуннора задержала ее.

— Ты что, не видишь, что огонь в камине погас? Разожги поленья.

Ричард молчал, пока служанка возилась с огнивом, но когда языки пламени заплясали в камине, а девушка вышла, он внимательно посмотрел на Гуннору.

— Ты говорила мне, что много лет провела в лесу. Но отдавать приказы ты уж точно научилась не там.

Гуннора удивленно уставилась на него. Она замечала, что многие в замке относятся к ней почтительно, а некоторые даже боятся, но раньше она полагала, что все дело в Матильде, покровительствовавшей ей, а не в ее характере.

— Ты говоришь так резко и уверенно, что все готовы тебе повиноваться. Кем были твои родители, что ты выросла такой гордой, такой благородной, такой властной?

— Этому я научилась не у родителей, — Гуннора опустила глаза. — Они были простыми трудолюбивыми людьми, не ярлами.

— Кто же тебя научил?

— Наверное, одиночество в лесу. Слова, которые там произносишь, имеют вес.

Он поднялся и подошел к ней, но не стал, как обычно, срывать с нее одежду.

— Иногда мне хочется, чтобы и мои советники поменьше говорили, а их слова имели вес, — задумчиво произнес он. — Но они всегда говорят так много, предупреждают меня об опасностях, а угрозы, о которых они разглагольствуют, бесчисленны, и так было всегда. Мой сосед, Тибо Плут, не собирается сдаваться, он все еще одержим мыслью завоевать мои земли. Сколько еще крови прольется? Сколько тел усеют мои луга? Сколько вдов и сирот будут оплакивать мужей и отцов?

Гунноре вспомнился берег моря, лужи крови, мертвые тела. Наверное, сейчас Ричард думал о том же. Его лицо было так печально.

Гуннора отстранилась.

— Соседи-франки никогда не примут тебя, — прошептала она. — Тебе не стоит молить их об уважении, нужно потребовать его силой.

— Но почему я до сих пор не добился этого? Я победил их войска, а они все смеются надо мной, называют сыном пирата.

— Они видят в тебе язычника, ты же хочешь считаться христианином. Возможно, в этом и состоит твоя слабость.

Ричард задумчиво посмотрел на нее.

— Когда я был молод, удержать мои земли мне помог король Дании Харальд — тогда он был еще только принцем. Он поспешил мне на помощь и сразился с войсками короля Людовика.

Когда Ричард заговорил о Дании, Гунноре вспомнились тамошние болота и леса, тоскливое море и дом, где они так мерзли, что у младших сестер синели пальцы на руках и ногах. Но что им было до холода и голода, если у печи сидела мама! Мама рассказывала ей о рунах, научила ее стойко принимать невзгоды и прилагать все усилия, чтобы защитить близких.

— О чем ты думаешь?

Она не могла рассказать ему об этом.

— Почему ты опять не обратишься за помощью к королю Харальду, чтобы он защитил твои границы? — спросила Гуннора, чтобы не отвечать на его вопрос.

Она подумала, что тогда сюда приедет много переселенцев из Дании, так много, что тому христианину всех их не перебить.

— Ну… Первым делом мне нужно посеять раздор между моими соседями. Если Жоффруа Анжуйский будет занят собственными проблемами, он не сможет помочь Тибо, чего тот добивается. Без союзников Тибо не осмелится на меня напасть.

Гунноре ничего не говорили эти имена, но она кивнула.

— Это хороший план, но прислушайся к моему совету. Пусть они не считают тебя христианином. Напомни им о том, что в твоих жилах течет кровь язычников. Они не должны тебя уважать, достаточно будет, чтобы они тебя боялись.

Ричард кивнул.

— Ты очень умная. Неужели одиночество в лесу научило тебя и тому, как вести политические интриги? Что ты делала до того, как попала в этот лес? Ты родом из Дании. Когда ты оставила родину, когда ступила на норманнские земли, где твои родители?

Столько вопросов, столько боли… Лицо Гунноры окаменело.

— Ты позвал меня сюда не для того, чтобы говорить со мной о прошлом.

— И все же я спрошу тебя. Кто ты такая? Как ты стала столь сильной и умной женщиной?

Этот вопрос был не таким болезненным, но Гуннора не знала, что ответить. Это любовь Гунгильды и Вальрама придала ей силу? Боль из-за их смерти? Холод леса? Тепло сестер? Тоска по родине? Надежда когда-нибудь обрести счастье?

Чтобы не думать о своем горе, ничего не говорить, не отвечать на вопросы, Гуннора подалась вперед и поцеловала Ричарда.

Агнарр сидел на своем троне.

В зале царила тишина, даже его мать молчала. Слышно было только ее тяжелое дыхание. Она постарела, но от этого ее злоба не убавилась. Но она знала, что знал и он, что знали они все: ждать осталось недолго, наступил решающий момент, чтобы все изменить, отбросить злобу, точно рваное платье, отбросить печаль, точно прохудившуюся обувь. Зря Агнарр связывал свою удачу с тем, победит ли он черноволосую датчанку. Пусть и дальше живет в своем лесу, это уже неважно. Он отнимет у Ричарда бразды правления и сам станет герцогом Нормандии. И тогда заполучит ее.

Гонец, прибывший из Дании, привез Агнарру добрые вести.

— Король Харальд не готов исполнить просьбу Ричарда и вмешаться в войну с франками, он говорит, что слишком стар для этого. Но он пришлет Ричарду флот из сорока кораблей. Они отчалят от берегов Дании весной.

Даже его мать задержала дыхание. Пока что зима сковывала землю ледяными цепями, но когда-нибудь снег растает и начнется капель.

«Сорок кораблей, — думал Агнарр. — Несколько сотен человек. Если мне удастся убедить хотя бы половину из них в том, что Ричард — плохой правитель, а я стану лучшим, ситуация переменится».

— Куда они приплывут?

— В Жефосс.

— Значит, мы должны быть там, когда они причалят.

Больше Агнарр ничего не сказал, но все и так понимали, что он имеет в виду. Нужно убедить этих хорошо вооруженных воинов присоединиться к восстанию. Нужно пообещать им земли, женщин, рабов, скот. Этим можно соблазнить любого мужчину. К тому же кто не захочет служить победителю? А Агнарр собирался победить. Он вскинул руку и издал триумфальный крик, и воины завопили в ответ. Их вопль заглушил хрип матери.

Когда вновь воцарилась тишина, Агнарр сказал:

— Но помните, мало ждать датчан в Жефоссе. Важно узнать, кто при дворе Ричарда мог бы стать нашим союзником. Наверняка не все там довольны тем, как Ричард управляет страной. Его враги — наши друзья. И кто бы ни посоветовал ему обратиться за помощью к королю Харальду, он пожалеет об этом.

«Ричард утратит власть, — подумал он. — А я ее обрету. Я стану новым герцогом Нормандии, и весть об этом дойдет до царства Хель, до всех этих жалких мертвецов, умерших столь бесчестной смертью, что Один не принял их в своем роскошном зале в Валгалле. В Валгалле холодно, но в Хельхейме еще холоднее. Берит пожалеет о том, что предпочла умереть, а не стать моей женой. Тени, бесцельно блуждающие в Хельхейме, перестанут горевать о своей судьбе и посмеются над Берит. И только черноволосая датчанка не станет смеяться, когда попадет в их царство. “Бойтесь его”, — скажет она, и глаза ее расширятся от ужаса, волосы встанут дыбом, а залитая кровью грудь заколышется. Бойтесь Агнарра!»

Фекан

996 год

Они спрятались от монахов в кладовой, среди бочек с репой и связок засоленной рыбы. Главное, что тут они были в безопасности. Брат Реми и брат Уэн бесцельно покружили во дворе и вновь вернулись в замок. Агнесса была этому очень рада — она уже замерзла, а Эмма брезгливо морщилась, страдая от резкого запаха.

— Давай уйдем отсюда! Воняет мерзостно.

Агнесса напряглась.

— Но что, если они вернутся во двор… Найдут этот свиток… Что, если они…

— Ах, перестань! Что они смогут сделать с моей мамой и братом?

— Ты что, меня не слушала? От этого зависит будущее Нормандии!

Эмма отмахнулась.

— Я в это поверю только тогда, когда узнаю, что означают эти символы.

— Но как мы это выясним?

Девочки опять присмотрелись к свитку. Теперь письмена уже не казались такими странными и пугающими, но оставались не менее загадочными.

— Ты говорила, это колдовство, — пробормотала Агнесса.

Эмма кивнула. Ее лицо было уже не таким блед ным.

— Вот бы узнать, на кого направлены эти чары! — воскликнула она.

— Откуда ты вообще знаешь, что…

— Это руны, — объяснила Эмма. — Я как-то слышала, что есть шестнадцать разных рун; некоторые говорят, их двадцать четыре.

— Ты хоть одну знаешь?

Эмме нравилось строить из себя всезнайку, но теперь и ей пришлось покачать головой. Агнессе становилось все любопытнее. Как это, наверное, восхитительно — обладать знанием, доступным лишь немногим посвященным! А если благодаря этим рунам можно творить чары…

Не то чтобы она хотела кому-то навредить. Но вдруг можно наколдовать себе новые платья? Развеять густой дым? Вдруг можно помочь герцогу, чтобы он прожил подольше?

С другой стороны, мама говорила, что герцог уже стар, он прожил хорошую жизнь, а теперь пришло ему время отправиться к Господу, и этого не нужно бояться.

Как бы то ни было, можно было бы воспользоваться чарами, чтобы наказать брата Реми и брата Уэна за их коварство. Наверное, Эмма права и пришло время выйти отсюда.

Пока Агнесса размышляла, выходить им из кладовой или нет, Эмма вдруг пихнула ее в бок.

— Смотри! Эти символы все время повторяются.

Агнесса присмотрелась. Действительно, Эмма была права.

— И что это значит?

— Что это имя, глупенькая!

Агнесса прищурилась.

— И вовсе я не глупая. Не глупее тебя. Ты же тоже не умеешь читать руны.

— Зато знаю человека, который умеет! — торжествующе воскликнула Эмма.

Агнесса тут же позабыла об обиде. Кто при дворе умел читать руны? Кто сможет открыть им тайну герцогини?

Девочка до сих пор не могла поверить в то, что гер цогиня пользовалась чарами, но раз она хранила какую-то тайну — опасную тайну! — значит, она была не столь уж благочестива, как полагали остальные.

Эмма прижала свиток к груди.

— Пойдем, я знаю, где найти ее.

— Но монахи…

— Монахи не осмелятся заговорить с дочерью герцога, который лежит при смерти. Вот увидишь, я все улажу.

Агнессе пришлось признать, что приятно выполнять чьи-то приказы, приятно, что решение не нужно принимать самой. Но девочке втайне хотелось быть увереннее, не так бояться. Она и сама желала бы повелевать людьми, а не оставаться маленькой послушной Агнессочкой, которая так боится всего запретного. Думая об этом, девочка последовала за подругой во двор.

Ну, по крайней мере она не побоялась забрать этот свиток, пусть теперь его несла и Эмма.

К ее изумлению, Эмма направилась в самое неожиданное место.

— В часовню? — удивилась Агнесса. Ее вновь охватил страх перед братом Реми и братом Уэном.

Эмма многозначительно кивнула, ускорив шаг.

Глава 7

965 год

Шли месяцы. Падал снег, таял во дворе, становясь грязно-серым, ветер разгонял облака, но те вновь собирались на молочно-белом небе, и в каждом уголке замка поселилась стужа. Гуннора была бесконечно благодарна Ричарду за то, что ей не приходится проводить это время в лесу, в холоде. За то, что можно просто сидеть с другими женщинами у камина и наслаждаться теплом. Впрочем, она ни за что бы не проявила эту благодарность. Гуннора не общалась с этими женщинами. В отличие от Ричарда.

Он все чаще звал ее к себе на обед. Гуннора отказывалась говорить с ним о своих родителях, зато обсуждала с герцогом политику, не стесняясь высказывать свое мнение. Ричард прислушивался к ней. Он все лучше узнавал ее, обращал внимание на то, что ей нравится. Так, он подметил, что Гуннора любит говяжьи ребрышки и вино из ежевики, и с удовольствием угощал ее любимыми лакомствами. Гуннора делала вид, что не замечает этого, а от подарков просто отказывалась, и все же ей было приятно. Она отвергла и брошь с изумрудом, и украшенный яшмой пояс, и только цепочку с сапфировым кулоном приняла, очень уж Ричард настаивал.

— Этот сапфир тебе к лицу.

— Но мне не нужны украшения!

— Может быть, они порадуют твою младшую сестру Вивею.

Гуннора вздрогнула. Он знал, как звали ее сестер, а главное, выяснил особенности их характера. Как ненавидеть или хотя бы презирать человека, который так стремился порадовать ее сестер?

В последующие дни Гуннора помалкивала. Ричард делал вид, что не замечает этого.

Однажды вечером он позвал ее к себе поиграть.

Гуннора часто видела, как ее отец играл с соседями в кости, знала и игру под названием хнефатафл, в которой нужно было защищать короля от захватчиков. Но эта игра оказалась намного сложнее, в ней было много фигур. Доска из слоновой кости была расчерчена на маленькие квадраты с отверстиями в центре, куда вставляли янтарные фигуры.

— Что это?

— Шахматы. Если хочешь, я покажу тебе, как играть.

Гуннора не отказалась, и Ричард принял это как знак согласия. Он объяснил ей правила, и, как он и ожидал, Гуннора оказалась слишком любопытна, чтобы не попробовать себя в этой игре. С тех пор они играли каждый вечер, и в какой-то момент Гунноре захотелось выиграть.

После первой победы она все-таки разговорилась.

— В этой игре представлены все сословия, — пробормотала она. — Крестьяне, воины, короли. Только рабов нет. А ведь в Руане такой большой рынок рабов.

Когда Гуннора попала туда впервые, то очень испугалась. К тому моменту она уже научилась скрывать свои чувства, но никак не могла смириться с этим ужасным зрелищем: рабы, бритые наголо, худые, связанные, иногда в кандалах. Многих привозили работорговцы из Ирландии, кого-то — с юга, где солнце опаляло кожу дочерна. Сильных рабов продавали по цене хорошей лошади, женщин и детей можно было купить дешевле.

Матильда объяснила ей, что церковники выступают против работорговли и иногда выкупают рабов, чтобы отпустить их на волю, но только если эти рабы — христиане, а не язычники. Однако никто не решался открыто сказать герцогу, что нужно прекратить на его землях торговлю людьми.

Не собиралась поступать так и Гуннора, но ее не покидала мысль о том, каково в здешних снегах людям, привыкшим к палящему солнцу.

— Чернокожие рабы — из Алжира, — объяснял ей Ричард. — На те земли напали датчане и захватили там много людей.

Гуннора посмотрела на окна. Они были затянуты кожей, чтобы задержать ледяные ветра, но в комнате все равно было холодно.

— Они мерзнут в наших землях. Но хуже всего то, что они разлучены со своими семьями. Им пришлось увидеть, как умирают их дети, братья, родители… — Гуннору бросило в дрожь.

Ричард откинулся на спинку кресла.

— Я знаю, многие говорят, что нельзя продавать людей в рабство. Но тебе ведь известна история о Хеймдалле, боге, который породил трех сыновей — Ярла, правителя, Карла, крестьянина, и безымянного раба. На Севере людей не считают равными. Вот и тут не так.

Гуннора удивленно посмотрела на него. Раньше они никогда не заговаривали о том, что она не христианка, а Ричард никак не выказывал, что знает истории Севера.

— Когда я жил в Байе, где должен был научиться датскому, один переселенец из Норвегии часто рассказывал мне о богах, — сказал Ричард, словно прочитав ее мысли. — Больше всего меня потрясла история об Одине, отдавшем глаз, чтобы обрести мудрость.

Гунноре невольно вспомнился день их прибытия в Нормандию, когда мать сказала, что все имеет свою цену, в том числе и познания в магии рун. Гуннора не хотела признавать, как потрясла ее мысль о том, что и Ричард знает об этой цене.

— Я слышала, что в первые годы в Нормандии многие поля стояли не убранными, потому что северяне забрали почти всех молодых людей в рабство, — прошептала она. — Страна, так пострадавшая от рабства, почти погибшая из-за него, не должна обогащаться за счет торговли людьми.

Ричард задумчиво кивнул.

— Это правда, однако нельзя добиться всего сразу. Когда наступит мир, я смогу запретить рабство. Но пока что мне нельзя ссориться с купцами. Торговля приносит деньги, которые мне нужны для ведения войны.

— Войска из Дании, о которых ты просил короля Харальда, прибудут весной, верно?

— Да, и я не знаю, что бы делал без них. Тибо подбивает против меня других правителей, и сейчас его союзником стал не только Жоффруа Анжуйский, но и граф Фландрии Арнульф, и король Лотарь, и граф Ротру дю Перш. Они опять готовят вторжение.

— Но датские войска тебе помогут?

— Да, я могу рассчитывать на их верность, и при этом не могу полагаться на собственные провинции, в особенности на пограничные области, которым больше других угрожает опасность. Если я не сумею защитить их, там вспыхнет восстание.

Они помолчали. Гуннора украдкой наблюдала за Ричардом и вдруг поняла, как он устал. И как ему нужны эти часы с ней. Только тогда он мог отвлечься и отдохнуть, набраться новых сил. Гуннора хотела поговорить с ним об этом союзе его врагов, дать совет, утешить, но с ее губ сорвался совсем другой вопрос:

— Почему ты так привязался ко мне?

Ричард удивленно посмотрел на нее, но ответил.

— Ты всегда сохраняешь спокойствие, — прошептал он. — Все при дворе в панике, они боятся за будущее страны. А ты нет. Нормандия — не твоя родина, и поэтому для тебя неважно, что случится с этой страной. Рядом с тобой я могу позабыть, кто я такой. Могу говорить откровенно. — Словно смутившись после столь пафосных слов, Ричард рассмеялся. — Правда, боюсь, вскоре придется мне отказаться от твоего общества. Как только снег растает, я покину Руан, чтобы укрепить пограничные регионы. — Он подмигнул, будто пытаясь развеять ее впечатление от сказанного.

Но его слова тронули Гуннору. Действительно ли ей нет дела до Нормандии? Станет ли ей легче, когда Ричард уедет? Или она будет тосковать по нему?

Ее тело уж точно будет скучать по его ласкам, решила она, и когда Ричард привлек ее к себе, Гуннора насладилась ими сполна.

Наступила весна, Ричард уехал, двор пробудился к жизни, а Гуннора все больше замыкалась в себе. Она все чаще думала о своем будущем, о том, какую поставить перед собой цель. И как этой цели добиться.

У ее младших сестер все было в порядке, даже от Сейнфреды пришли известия: она просила гонца передать, что у них с Замо все хорошо. Гуннора отправила к ней гонца с посланием, мол, Вивея и Дювелина счастливы в Руане, да и самой ей живется тут лучше, чем в лесу.

Но день ото дня ее беспокойство росло, и даже задания Матильды, которые она раньше исполняла с таким рвением, не позволяли отвлечься от тревожных мыслей.

Теперь, когда земля зазеленела, Гунноре хотелось вновь вдохнуть ароматы леса, послушать шелест листвы, коснуться шершавой коры деревьев. И она начала делать то, чем не занималась уже давно, — вырезать руны. Вначале руны были разными, она не задумывалась об их значении, а потом сосредоточилась только на одной — руне «соулу», руне успеха и победы.

Только теперь она поняла, как ей хочется помочь Ричарду, добиться его победы над вражеским союзом. Разозлившись от осознания того, насколько важна для нее его победа, Гуннора бросила талисман в огонь. Когда от него остался лишь пепел, она подняла голову и увидела, что на нее смотрит какая-то девушка. Гуннора попыталась вспомнить, откуда она ее знает. Рыжеватые волосы девушка заплела в две толстые косы, ее лицо усыпали веснушки, а руки покраснели от тяжелой работы; значит, она была служанкой, а не любовницей Ричарда.

— Почему ты так на меня смотришь? — неприязненно осведомилась Гуннора.

— Ты мастерица рун.

Гуннора замерла. Девушка говорила с ней по-датски, и в ее голосе слышалось… благоговение. Повернувшись, незнакомка вышла из комнаты.

Гуннора разрывалась между любопытством и нежеланием общаться с кем-либо, но любопытство победило, и она последовала за рыжей в соседнюю комнату, где стояли прялки и ткацкий станок. Незнакомка ловко орудовала рамой с натянутыми нитями основы. Не глядя на Гуннору, она дала ей челнок, которым протягивала поперечную нить. На челноке была вырезана руна.

— Это «йера», руна, приносящая богатый урожай и облегчающая труд, — сказала Гуннора.

Девушка промолчала, но на ее лице читалось то же благоговение, что и прежде.

— Как тебя зовут? — спросила Гуннора. — И кто ты такая?

— Гирид, — ответила рыжая. — Мои родители были датчанами. Их убили, едва они ступили на земли Нормандии.

Гуннора сделала вид, что эти слова ее ничуть не задели, но на самом деле это было не так.

— Ты не спросила у меня, чего я хочу, — поспешно продолжила Гирид. — Но я тебе все равно скажу. Я хочу отомстить за смерть своих родителей. А потом вернуться в Данию. Ты ведь этого тоже хочешь, верно?

— Мои родители действительно погибли, как и твои, но…

— Я знаю, мне Вивея рассказала.

Гунноре очень не понравилась мысль о том, что эта девушка говорила с ее сестрами. И хотя она никак не выказала свое недовольство, Гирид, казалось, почувствовала его.

— Ты можешь мне доверять. Мы ведь с тобой как сестры. Наши родители погибли, потому что норманны не захотели пускать их на свою землю, и я не думаю, что в будущем что-то изменится. Теперь, когда предстоит война, датчан приветствуют здесь как спасителей, но потом их прогонят прочь, а плодородные земли отдадут христианам.

— Ты знаешь, кто эти христиане, которые убивают переселенцев из Дании? И кто их предводитель?

— Я не знаю их имен, но можешь быть уверена, что это герцог Ричард приказал им убить наших родителей. — Благоговение на лице девушки сменилось ненавистью.

У Гунноры закружилась голова. Вначале она тоже испытывала эту ненависть, но потом ей удалось убедить себя, что Ричард никак не связан со смертью ее отца и матери. Только сейчас она осознала свою ошибку. Как глупо было думать, что она привязалась к нему только оттого, что ее тело так жаждало его ласки! Как глупо надеяться, что тут она обретет счастье!

— Нам нужна твоя помощь! — решительно заявила Гирид.

— Нам? — переспросила Гуннора.

— В этой стране много людей, потерявших родителей, братьев, детей. Эти люди жаждут мести, они хотят сохранить наши традиции и обычаи, хотят извести христианскую веру. А чтобы добиться этого, недостаточно прятаться в лесу и вырезать руны.

— И что же нужно делать?

Гирид посмотрела ей в глаза. Столько гордости, столько холода, столько гнева плескалось в них!

— Герцог Ричард… — прошептала рыжеволосая датчанка. — Герцог Ричард должен умереть.

Гуннора повернулась и вышла из комнаты, так и не дав Гирид понять, что же она думает об этом.

Гирид дала ей время, но однажды вернулась. Незадолго до этого в Руан прибыли гонцы, сообщившие добрую весть: войска датчан, высадившиеся в Жефоссе, маленьком селении на берегу Сены, отпугнули врагов Ричарда. Вместо того чтобы продолжать вторжение, противники герцога пошли на переговоры.

— Герцог полагает, что силен, как никогда, — торжествующе заявила Гирид. — На самом же деле он слаб. Сейчас в Нормандии столько датчан… И они примут не его сторону, а сторону нашего предводителя. — Ее глаза лихорадочно блестели.

Хотя уже наступила весна и в комнате было жарко, Гуннору вдруг зазнобило.

— Кто ваш предводитель? — спросила она.

— Датчанин, как ты и я. Двадцать лет назад он прибыл сюда с королем Харальдом. Ричарду тогда нужна была помощь Харальда, чтобы остаться при власти, и он многое пообещал его людям, но не выполнил свои обещания. Те, кто не вернулся в Данию, надеялись обрести новое будущее в Нормандии, но Ричард почти не дал им земель, и складывалось впечатление, что он только терпит их здесь. Когда новым герцогом станет тот, кто не прогнется перед христианами, тот, кто верит в наших богов, все изменится.

Гуннора кивнула. Среди датчан, прибывших сюда с Харальдом, были и родственники ее отца, чьи имена она позабыла. Она их даже никогда не видела… в отличие от Матильды, Арвида… Ричарда.

Гуннора мотнула головой, отгоняя эти мысли.

— Ты ведь тоже хочешь сбросить его с трона! Ты тоже хочешь, чтобы он умер! — воскликнула Гирид.

Гуннора обрадовалась тому, что в этот момент в комнату кто-то вошел и ей не пришлось отвечать. Альруна, дочь Матильды, села за прялку. В последнее время Гуннора редко ее видела, а когда они встречались, Альруна делала вид, что не замечает ее. Но как бы к ней ни относилась дочь Матильды — сейчас она помогла Гунноре сбежать от Гирид.

Она много часов бродила по замку, пытаясь привести мысли в порядок, но так и не поняла, разделяет она ненависть Гирид или нет. В следующие дни Гуннора часто думала о том, хочет ли увидеться с рыжеволосой датчанкой или скорее боится этой встречи. Так или иначе, но Гирид держалась от нее подальше, зато в ее жизнь вернулся другой человек — уставший, измотанный, но полный желания увидеть ее, обнять, прижать к себе. Ричард.

Гунноре хотелось, чтобы он что-то сказал или сделал, что успокоило бы ее смятение или разожгло ее ненависть, однако сейчас Ричарду нужно было от нее только тело, но не разум.

Едва Гуннора вошла в его покои, Ричард привлек ее к себе и предался страсти, но ничего не рассказал о том, что случилось в последние недели.

Гуннора узнала это от другого человека и только на следующий день. Едва она вышла во двор, как перед ней, точно из ниоткуда, возникла Гирид.

— Так, значит, герцог вернулся, — многозначительно произнесла служанка.

— Что тебе от меня нужно? — прошипела Гуннора.

Гирид не ответила, лишь знаком приказала следовать за ней. Они прошли в стойло и встретили там одного из конюхов, поддерживавшего восстание датчан.

Гирид поспешно подошла к нему.

— Правда ли то, что рассказывают о наших провинциях?

Юноша кивнул.

— Герцог Ричард едва может усмирить датчан. Они приехали сюда сражаться, а теперь, когда война все не начинается, они становятся все беспокойнее. Некоторые отряды уже совершали набеги на соседние земли, сея ужас и панику. — Он засмеялся.

«Набеги, — подумала Гуннора. — Руины, горящие дома, кровь, мертвые, рабы».

— Я не хочу иметь к этому никакого отношения, — громко заявила она.

— Но герцог Ричард никак не остановил насилие, напротив! — воскликнула Гирид. — Он позволил датчанам учинить разбой, чтобы показать врагам, как он силен.

Гуннора посмотрела на конюха, и он кивнул.

— Нападения навредили его врагам. Некоторые предпочитают теперь заключить с Ричардом мирный договор, а не вести на него войска.

— И снова герцог пошел по трупам, чтобы добиться своей цели! — с жаром выдохнула Гирид. — Сколько еще мы будем мириться с этим? Если Ричард сейчас укрепит свою власть, то будет ли у нас вообще шанс сместить его? Нужно действовать как можно скорее!

Гуннора повернулась к конюху.

— Я до сих пор не знаю, чего вы от меня ждете.

— Говорят, герцог сразу позвал тебя к себе, как только вернулся из разъездов, — презрительно ухмыльнулся датчанин.

Гуннора почувствовала, как что-то в ней дрогнуло. Воспоминания о вчерашней ночи возбуждали.

— А тебе какое дело? — рявкнула она.

— Я не упрекаю тебя в том, что ты так часто спишь с герцогом. Напротив, это могло бы нам пригодиться. Вы с ним очень близки. Ни одной датчанке не удастся так легко подобраться к нему. И ни одной датчанке он не доверяет так, как тебе.

Гуннору охватил страх. Она не хотела все это слушать, не хотела принимать решение. Не хотела вдыхать резкий запах, исходивший от лошадей, и думать о смерти и разложении. Не хотела говорить с врагами Ричарда, когда ее лоно еще было влажным от его семени.

— Как тебя зовут? — спросила она, чтобы потянуть время.

— Мое имя не имеет значения. — Мужчина достал из-под кожаной куртки нож и протянул ей. — Вот что важно.

Альруна спряталась в тени, ожидая, когда Гуннора, Гирид и конюх выйдут из конюшни.

— Что ты тут делаешь?

Девушка вздрогнула, услышав эти слова, но, повернувшись, с облегчением узнала Арфаста. Она не видела его уже целую вечность, ведь после той ссоры они избегали друг друга.

«Что я тут делаю? — подумала она. — Радуюсь. Горжусь своим терпением. Своим достижением». Но она не произнесла эти слова вслух.

— Значит, ты это тоже слышала, — пробормотал Арфаст.

— Что?

— Что союз распался. Датчане все чаще нападают на земли франков. Знать упрекает в этом короля Лотаря, и тот уже сожалеет, что ввязался в эту интригу с Тибо. Они ссорятся, вместо того чтобы готовиться к предстоящему совместному походу. — Арфаст осекся, видимо осознав, что удача Ричарда не сможет перекинуть мостик через разверзшуюся между ними пропасть.

Кивнув, он вышел.

Альруна же улыбалась. Пусть Арфаст до сих пор обижается на нее за то оскорбление. Все равно сегодня — хороший день. Враги Ричарда сожрут друг друга, а она нашла способ изгнать Гуннору из его сердца.

Когда Альруна вошла в его покои, Ричард расхаживал по комнате. От тревог предыдущих дней его лицо побледнело, но походка оставалась летящей, а черты — веселыми и молодыми. Его глаза удивленно распахнулись, когда он увидел Альруну, а не Гуннору, которую ждал.

У девушки тревожно защемило сердце. Гуннора была ее соперницей, которой она желала зла, но Ричард — возлюбленным, его нужно было защитить от боли. Она спасет его от ножа Гунноры, но само известие о предательстве ранит его, и Альруна пожалела, что пошла к нему сама, а не послала кого-то другого — свою мать или отца.

Но пока что можно было не торопиться. Ричард ждал другую, но и Альруну был рад видеть.

— Ты уже слышала, что случилось? — подбежав к девушке, он сжал ее руки. — Тибо Плут хочет заключить со мной мир! При том, что ему придется отдать мне Эвре. Ко двору уже прибыл монах, чтобы передать предложение епископа Шарта о переговорах.

Альруна знала, что цена за это была высока — придется терпеть датчан на своих землях, но раз Ричард не заговаривал об этом, она не хотела напоминать ему об этих неприятностях.

— А король Лотарь? — спросила она.

— Он предлагает временное перемирие, для начала на сорок дней. За это время мы должны будем встретиться в Сен-Клер-сюр-Эпт. Я заверю его в своей преданности и устрою в его честь праздничный банкет. Ему придется делать хорошую мину при плохой игре. И с Тибо Плутом я поступлю великодушно. Разрешу его солдатам покинуть Эвре с оружием! Главное, чтобы они не вернулись.

Как быстро он готов был простить и забыть! Вдруг с Гуннорой он обойдется столь же милостиво? Сама мысль об этом распалила ее гнев, подстегнула ее не затягивать с неприятным разговором.

— Она хочет тебя убить, — прошептала Альруна.

Ричард растерянно улыбнулся.

— О чем ты говоришь?

Альруна вздохнула.

— Датчане, которых прислал король Харальд… Некоторые из них объединились со здешними повстанцами. Твои противники есть и при дворе Руана. И она… она одна из них.

— О ком, черт побери, ты говоришь?!

Теперь Ричард уже не улыбался. Он сорвался на крик.

— При дворе был организован заговор против тебя. И она — во главе этого заговора. Ты должен действовать решительно — и по отношению к ней, и по отношению к язычникам. Пусть датчане и помогли тебе поставить врагов на колени, медлить нельзя. Стоит тебе проявить малейшую слабость, и враги налетят на тебя, как вороны на хлеб.

Альруна посмотрела на него, ожидая увидеть отчаяние, но сейчас он напоминал рассерженного ребенка — ребенка, каким он был, когда умер его отец, а король Людовик взял его в заложники, лишив привычного окружения, и Ричарду пришлось жить в Лаоне, умирая от скуки, страха и тоски по своей матери Спроте, мудрой и осторожной женщине. Спрота была сильной, как и Гуннора, но если мать всегда поддерживала Ричарда, то Гуннора воспользовалась своей силой, чтобы оболгать Ричарда, обмануть его, предать, попытаться убить…

Герцог отвернулся. Его плечи дрогнули.

— Ричард…

Но Альруна так и не сумела задать вопросы, столь тревожившие ее: «Почему ты так жаждал ее ласк? Почему так стремился быть рядом с ней? Что она могла дать тебе, чего я не готова предложить?»

Ее триумф утонул в болоте горечи. Она и сама знала, что Ричард ответил бы на эти вопросы: «Потому что она не хихикала и не жеманилась, как другие мои любовницы. Потому что она не вешалась мне на шею, как ты. Потому что ничто не сломило ее гордость. Любого воина скорее привлечет острый клинок, чем яркий ароматный цветок, ведь рыцарь знает, что от силы зависят жизнь и смерть, от силы, а не от нежности».

Ричард все еще молчал.

Альруна сглотнула.

— Что ты будешь делать?

— Арфаст… — пробормотал Ричард. — Пусть найдет ее… задержит… запрет… Она нужна мне живой… Я хочу с ней поговорить.

Он все еще не поворачивался, но Альруна подошла к нему и обняла, почувствовав, как дрожит его тело. Ей было холодно и одиноко, как и ему, но Ричард хотя бы не оттолкнул ее.

— Ни звука! Держите себя в руках!

Гуннора строго смотрела на сестер. Дювелина готова была расплакаться, но пока что сдерживалась. За последнее время девочка выросла, и Гуннора не знала, как долго сможет нести ее на руках. А главное, как долго ей удастся оставаться незамеченной. Она двигалась очень тихо, но в ночной тиши слышен был каждый звук.

Тем не менее никто ее не остановил.

— Пойдемте, ну пойдемте же!

В глазах Вивеи читался такой же страх, как и в день смерти родителей. Как Гунноре хотелось уберечь малышек от этого испытания! Оставить их тут. Однако после случившегося это было невозможно.

Гуннора добралась до конюшни. Тут тихонько пофыркивали кони, но в остальном было тихо. Девушка вздохнула. Если она не найдет датчанина, который дал ей нож, то окажется в ловушке. Ей не выбраться из Руана одной.

Не поддаваясь панике, Гуннора решительно миновала стойла и очутилась перед комнатой, где спали конюхи, — все, кроме одного. Завидев ее, датчанин вскочил.

— Тебе удалось?

Она покачала головой. Дювелина всхлипнула, и сестра зажала ей рот ладонью.

— Тихо! — шикнула Гуннора и повернулась к конюху. — Ричард узнал о заговоре. Я как раз шла к нему, когда услышала, что его воины ищут меня. Я разбудила сестер и прибежала сюда. Меня ищут повсюду. Ты… ты должен увезти меня из города.

На лице парня читалось разочарование. И ужас. Если Ричард уже узнал о заговоре, то ему было известно, какую роль в нем играл этот датчанин.

— Но…

— Отведи меня к вашему предводителю. Ты наверняка знаешь, где его найти. Тогда мы с ним обсудим, чем я смогу помочь вам в будущем. Гирид тоже стоит отправиться с нами, ей тут опасно оставаться.

Говоря, Гуннора поглядывала на спавших конюхов, но никто из них не проснулся. Похоже, они привыкли к тому, что вокруг царит какая-то суета. Да, эти конюхи не станут им мешать. Но как пройти мимо стражников во дворе?

Похоже, датчанин думал о том же.

— Нужно пробраться на пивоварню, — заявил он. — Оттуда бочки грузят на корабли, которые направляются на крупные рынки Нормандии. Если мы найдем там лодку, то сможем покинуть Руан по Сене.

Кивнув, Гуннора предоставила это решение ему. Вивея цеплялась за ее руку, Дювелину она несла, не прося датчанина о помощи. Хотя бы так она могла помочь сестрам, пусть и допустила роковую ошибку. «Нельзя было привозить их сюда, нужно было вступить в бой с тем христианином, пусть бы я и погибла. А когда мне дали нож, нужно было сразу идти к Ричарду и выдать ему повстанцев. Ради моих сестер».

Этот нож до сих пор висел у нее на поясе. Сняв его, она протянула оружие датчанину.

— Он мне больше не нужен, — заявила она.

— Как знать, — пробормотал конюх.

— Ну ладно.

Гуннора не призналась ему, что не собиралась воспользоваться клинком. Она много часов смотрела на нож, взвешивала его на ладони, привыкая к оружию, но понимала, что не сможет убить Ричарда. Только не так. Вырезать руны с проклятиями — это одно, а заколоть ножом — совсем другое. Но даже и руны, которые навредили бы Ричарду, она вырезать не смогла бы, и не знала, гордиться этим или нет. Она была неспособна на убийство, на месть, не могла защитить своих сестер. Ничего она не могла! Каким разочарованием она стала бы для своих родителей!

Как бы то ни было, им удалось незаметно пересечь двор, пройдя мимо уборных, сараев, пекарни.

— А как же Гирид? — вдруг спросила Гуннора.

— Мы не сможем предупредить ее. Для этого нам пришлось бы вернуться к жилым помещениям, а там тебя уже ищут.

Гуннора знала, что он прав. Она предпочла сохранить жизнь своим сестрам, а не Гирид, но от этого легче не становилось. Оставалось только надеяться, что Гирид и без ее предупреждения сумеет избежать опасности.

После этого Гуннора сосредоточилась только на том, чтобы делать шаг за шагом.

На пивоварне никого не было. В темноте бочки напоминали гномов, которых свет солнца превратил в камень. Оттуда был выход к реке. На воде покачивалось несколько лодок. Нужно будет спуститься вниз по течению, отплыть подальше от города, пристать к берегу и продолжить путь пешком.

Дювелина опять всхлипнула, но на этот раз Гуннора не стала затыкать ей рот.

— Не бойся, все будет хорошо.

Пусть в прошлом она и допускала ошибки, теперь она будет принимать только правильные решения. Она попросит предводителя датских повстанцев отправить ее обратно на родину. Там они начнут новую жизнь. Такую, что родители гордились бы ею.

Лес вокруг Руана стал им и другом, и врагом. Другом — ведь там можно было укрыться от преследования. Врагом — ведь там можно было заблудиться, как в лабиринте. Они провели в пути много дней, по ночам страдая от холода. Гуннора перестала считать дни. Малышки плакали, просились обратно в Руан или хотя бы к Сейнфреде. Гуннора всерьез задумалась над этим, но она боялась, что там ее будут искать люди Ричарда.

Она не знала, как утешить сестер, как успокоить их. Девушка могла лишь позаботиться о том, чтобы они не голодали. К счастью, уже начиналось лето и в лесу можно было найти ягоды, грибы и фрукты, а датчанин — его звали Ульфр — умел охотиться с пращой.

Они выжили, выбрались из леса и пошли через деревни. Ульфр тут многих знал, говорил с ними, но Гуннора не могла разобрать ни слова, довольствуясь названием следующей деревни, в которую им предстояло отправиться.

Они добрались до моря с его пляжами и солончаками. Трава достигала колен, временами слева и справа появлялись одиноко растущие деревья, нисколько не закрывавшие вид на селения.

Гуннора вдохнула соленый воздух. Как и в Дании, в этой приморской деревушке жилые дома соединялись тропинками, между ними возвышались сараи и стойла. Гуннора понимала, что они все еще на чужбине, в землях, где убили ее родителей, но с каждым шагом она все чаще думала: «Я дома. Тут живут такие же люди, как и я. Тут мне не нужно будет притворяться, как в Руане».

Только сейчас она ощутила голод, усталость, боль — болела спина, болели ноги, болели расцарапанные колючками руки.

— А люди, которые тут живут, носят цепочки? — спросила Вивея.

— Ну конечно!

Однако вскоре оказалось, что это не так. Их встретили мужчины в доспехах, со щитами и шлемами, а вот украшений у них не было. Это оказалась не обычная деревня, а гарнизон.

Но воины, охранявшие поселение, не стали их останавливать. Они о чем-то спросили Ульфра и остались довольны его ответами. Гуннора опять не поняла ни слова.

— Пойдем, я отведу тебя к Агнарру. Я тебе о нем рассказывал. Он хочет с тобой поговорить.

Гуннора вздохнула с облегчением. Очевидно, Агнарр и был предводителем повстанцев. Ульфр привел ее в один из домов. Агнарр стоял, повернувшись к ней спиной. Тут воняло рыбьим жиром, пол был усеян остатками еды и мусором. Мать Гунноры всегда заботилась о чистоте в доме, но тут жили только мужчины, и никому не было дела до поддержания порядка.

Мужчина, которого звали Агнарр, медленно повернулся. Он был очень высоким и, в отличие от других мужчин, как и надеялась Вивея, носил цепочку с кулоном. Цепочка была простой, ее не усеивали блестящие камешки. А кулон…

Крест…

Гуннора испуганно распахнула глаза, взглянула на лицо Агнарра, перевела взгляд на цепочку. Легче было смотреть на крест, чем на его черты, узнавать его… Нет, это оказалось не легче: слишком поздно Гуннора поняла свою ошибку.

Это был не крест, а Мьельнир. Молот Тора. У Тора был пояс, удваивавший его силы, железные перчатки, способные пробивать скалы, но его главным оружием против врагов, ледяных великанов, являлся молот. Молот, издалека похожий на крест.

Однако теперь она видела Агнарра не издалека, он подошел к ней совсем близко. Гуннора отпрянула, но она знала, что бежать некуда. Она сама была виновата в том, что попала к нему в руки.

Он не был христианином, был сыном Севера, и все же это он убил ее родителей. Ее заклятый враг.

Гуннора как сквозь землю провалилась. Ее искали повсюду, даже за пределами Руана, но так и не нашли ни ее, ни ее сестер.

Альруне было все равно, вернут ее ко двору или нет, накажут или нет. Она ненавидела эту женщину только до тех пор, пока та оставалась рядом с Ричардом, теперь же ей не было дела до датчанки.

— То, что она сбежала, доказывает ее вину, — говорила Альруна.

Никто не возражал, но никто и не радовался исчезновению Гунноры. Другие любовницы Ричарда вели привычную жизнь, Матильду потрясло это известие, отец беспокоился. Не за Гуннору — за Ричарда.

Герцог закрылся у себя в комнате, много пил, ни с кем не говорил и не звал к себе женщин.

— Он ведет себя так же, как после смерти Эммы, — жаловался Арвид. — Сейчас нужно принимать решения, Ричарду нельзя проявлять слабость! Нужно остановить датчан.

Чувство триумфа сменилось мрачной решимостью: тогда, после смерти Эммы, Альруне удалось вывести Ричарда из летаргического сна, так почему бы не попытаться теперь?

Вечером она вошла в его покои в башне. Ричард, понурившись, сидел перед камином. Он не пошевельнулся, когда Альруна обняла его.

Они долго молчали.

— Я мог поговорить с ней, — выдавил он наконец.

— Ты можешь поговорить со мной.

— Я мог играть с ней в шахматы.

— Ты можешь играть со мной.

— Я мог забыться с ней.

Альруна сглотнула.

— Ты можешь забыться со мной.

Ричард поднял голову. Его глаза блестели — он был пьян. Герцог открыл рот, словно собираясь произнести ее имя, но передумал. Ее имя не имело никакого значения. Альруна казалась ему незнакомкой.

— Я думал, что могу доверять ей, — беспомощно прошептал он.

— Ты никому не можешь доверять. Кроме Рауля, твоего брата. Моих родителей. Меня. Арфаста.

Ей не хотелось произносить это имя. Не хотелось думать об Арфасте. Ему не было места здесь этим вечером.

Ричард отвернулся, глядя в огонь в камине. На его лице плясали тени, и Альруне почудилось, будто его черты поплыли, точно мягкий воск. Она отпрянула в ужасе, но тут же взяла себя в руки. Прикоснуться к нему снова? «Если бы он действительно был из воска, я могла бы вылепить его заново, — подумала она. — Тогда мы не узнали бы друг друга, стали бы иными людьми, которые ничего не знают друг о друге, людьми, которые встретились бы впервые, людьми, которые могут научиться любить друг друга».

Это был ее час.

— Пойдем! — Она потянула его за руку.

Ричард неохотно поднялся. Он покачнулся, и Альруна едва сумела удержать его.

— Пойдем!

Но Ричард замер на месте.

— Тогда, после того боя… когда Руан чуть не перешел к нашим врагам… — пробормотал он, — тогда я обещал тебе, что никогда не полюблю ни одну женщину. Я нарушил свое обещание. Я ее… ненавижу.

Значит, он не забыл, кем была Альруна. Позабыл он только разницу между любовью и ненавистью. Но, может быть, Ричард, пусть и мертвецки пьяный, был прав, и нет между этими чувствами никакой разницы, ведь оба они сильнее всего на свете.

— Забудь ее! — прошептала Альруна, поднялась на цыпочки и поцеловала его.

От него пахло вином, сладкий пряный аромат дурманил. Как Альруна и надеялась, Ричард не оттолкнул ее, но когда она отстранилась, не прижал ее к себе.

— Когда… когда умер мой отец, я был всего лишь ребенком. Но мне нельзя было оставаться ребенком, нужно было повзрослеть. Как можно скорее. Когда я… был с женщинами, то вновь становился ребенком… Играл, шутил… — Он вздохнул. — И только с тобой я не ребенок. И с ней.

Альруна нахмурилась. Неужели она чем-то похожа на Гуннору? Но она не хотела сейчас думать об этом.

Неважно, ребенок он или старик, радуется он или грустит. Это все равно Ричард, ее Ричард, мужчина, которого она всегда любила.

Альруна снова потянула его за руку, и на этот раз он последовал за ней к постели и тяжело повалился на перину, точно его тело было не из воска, а из камня. Как же растопить камень? Поцелуями? Но хватит ли у нее сил?

Альруна разделась, медленно, осторожно, со стыдом и в то же время любопытством, как Ричард отреагирует на это. Потом она начала раздевать его, и это оказалось намного сложнее, чем она думала. Он оказался не холодным, как камень, но и не податливым, как расплавленный воск. Ричард не сопротивлялся, но и не помогал ей.

— Пожалуйста… — прошептала Альруна.

Она не знала, о чем просит. Его лицо оставалось безучастным, и девушка поняла, что все напрасно. Ее решимость развеялась, слезы навернулись на глаза. Она поняла, что Ричард не любит ее, потому что никогда не сможет ее возненавидеть.

Она поспешно поднялась и обнаженной бросилась к двери, не думая о своей наготе, но Ричард очнулся от оцепенения и метнулся за ней.

— Ты не можешь уйти от меня вот так!

Альруна хотела прикрыться, но тут Ричард схватил ее за руку и потащил к кровати, начал ласкать ее, гладить ее груди, живот, ее лоно. Его прикосновения не были нежными — он действовал неловко, поспешно, грубо.

Обращался ли он так же… с той?

Ну, женщина из леса была достаточно сильна, чтобы выдержать такие прикосновения, Альруна же чувствовала себя невероятно ранимой. Что, если это не он, а она из воска, если она растает и от нее останется только девственная кровь, которую он так бездумно пролил?

Но кровь и семя впитались в меховое одеяло, и мех был мягок, намного нежнее его прикосновений.

Затем они лежали бок о бок на спине и смотрели в потолок. У Альруны все болело. Болели губы от его поцелуев, болела кожа от его прикосновений, болело все внутри от его толчков. Но ее сердце пело.

И снова девушка подумала: «Это мой час».

Она боялась, и Агнарр это чувствовал. Чуял. Страх пах металлом, как кровь, затхлостью, как отсыревшее полено, солью, как холодный пот, гнилью, как болото. Да, черноволосая датчанка точно попала в такое болото, увязла в нем и теперь тонула, мучительно медленно, без надежды на спасение.

Агнарру хотелось насладиться этим, продлить ее мучения, увидеть, что ее гордости не победить страх, и теперь ей не спрятаться за маской равнодушия.

— Ты… — вырвалось у нее. Девушка тяжело дышала. Ее голос звучал уверенно, рассудок противился страху. — Ты заставил людей поверить в то, что герцог Ричард отдал приказ убивать переселенцев! Ты сделал это, чтобы посеять раздор, настроить всех других северян против герцога-христианина.

Он ничего не сказал, только шагнул вперед. А потом все-таки заговорил.

— Мой отец прибыл в Нормандию с королем Харальдом, — хрипло начал он. — Ему обещали землю, если он останется. Столько пахотной земли, сколько он пройдет с горящим факелом за один день. Земли было достаточно, чтобы не голодать, но мало, чтобы разбогатеть. А ведь ему сулили богатства!

— Мои родители тоже думали, что тут их ждет лучшая жизнь, но они попали тебе в руки!

Она дышала все тяжелее, и Агнарр, казалось, слышал ее сердцебиение, такое неровное, такое испуганное. Он поднял руку и погладил ее по волосам, грязным и всклокоченным. Девушка не сопротивлялась. Она повернулась к своим младшим сестрам.

— Уходите! Уходите отсюда! — воскликнула она.

Девочки не решились перечить ей, да и Агнарр их не останавливал. Ему хотелось остаться с ней наедине, не было никакого смысла оставлять здесь детей.

Но когда Гуннора повернулась к нему, на ее лице не было и следа паники. Агнарру почудилось, что его рот наполнился чистой водой, освежающей, но ледяной.

— Как тебе это только удается? — потрясенно спросил он.

Его вопрос ее не удивил.

— Ты не знаешь, как меня зовут, — прошипела Гуннора. — Ты не знаешь, кто я такая. Не знаешь, что я умею. Если ты убьешь меня, это буду не я.

Агнарру едва удалось сдержаться. Берит оставила ему безжизненную оболочку, а теперь тем же грозила и черноволосая датчанка.

Но она не казалась достаточно сильной, чтобы убить себя ему назло. В ней мало силы, мало презрения к смерти, мало… глупости.

«И я знаю, кто ты такая, — подумал он. — Ты цепляешься за жизнь, какой бы эта жизнь ни была»

— Кто сказал, что я убью тебя? — громко спросил он, отпуская ее волосы. — Я дождусь, пока ты будешь молить о пощаде.

Фекан

996 год

В часовне, куда вошли девочки, находилась реликвия — сосуд с кровью Христовой, найденный в дупле смоковницы, которую когда-то прибило к берегу не подалеку от города. Для сохранения этой реликвии отец теперешнего герцога и приказал построить эту церковь.

Агнесса часто думала о том, как выглядит кровь в этом сосуде. Она алая? В конце концов, она же текла в теле Спасителя. Или черная, запекшаяся, как кровь на ее коленках, когда она, бывало, расшибалась во время игр?

Как бы то ни было, Агнессу пугала близость крови Христовой. Но сегодня эти странные письмена на свитке пугали ее еще больше. Эмма подвела ее к пожилой женщине, которую ожидала встретить в часовне. Вивея проводила здесь дни и ночи. Уже много лет она страдала от боли в спине и часами стояла на коленях, молясь об облегчении. Конечно, Агнесса знала, что Бог милостив и может исцелить человека даже от самой страшной болезни, а если и не Он сам, то Матерь Божья или святые. Но иногда Агнесса не могла отделаться от впечатления, что боль в спине у Вивеи прошла бы, если бы женщина меньше стояла на коленях. Невзирая на периодические боли, старушка была очень приветливой и доброжелательной. Вот и сегодня, увидев девочек, она улыбнулась им и подмигнула. Говорят, с возрастом люди забывают о мир ских богатствах, но Вивея всегда носила дорогие украшения. Агнесса не знала никого, у кого было бы столько цепочек, колец и браслетов. Когда старушка поднялась, все ее украшения звякнули, точно кольчуга.

Однажды она подарила Агнессе цепочку, но девочка не решалась ее носить, боясь потерять. Вивее же такой страх был неведом. И все же — ее можно было напугать. Когда Эмма молча протянула ей свиток и старушка увидела, что написано на пергаменте, ее лицо побелело. Она не сразу разобрала письмена — в часовне царил полумрак, да и зрение уже подводило женщину, но, разглядев руны, она в ужасе зажала рот ладонью.

— Откуда это у вас, девочки? — спросила Вивея, перекрестившись.

Ее родители были язычниками, и Вивея приняла христианство уже взрослой, но считалась очень набожной. Она часто рассказывала детям истории о христианских добродетелях. Агнессе вспомнилась судьба некой крестьянки по имени Мария, о которой ей как-то рассказывала Вивея. Мария часто жаловалась на то, что ее муж слишком много жертвует на церковь. Она богохульствовала, и однажды ее язык удлинился, раздвоился и прирос к ушам. В отчаянии Мария отправилась в Фекан, помолилась в церкви о прощении, и Господь избавил ее от страданий. После этого Мария никогда не возражала против пожертвований на церковь. Истории Вивеи должны были напугать детей, но Агнессе от них становилось смешно.

Впрочем, сегодня ей было не до смеха.

— Ты можешь прочитать… эти руны? — взволнованно спросила девочка.

— Моя мать знала руны. И Гуннора тоже, — прошептала Вивея. О своих умениях она умолчала.

Эмма указала на повторяющиеся символы.

— Это имя, да?

Вивея долго смотрела на письмена.

— Что тут написано? — не удержалась Агнесса. — Это проклятье? На этого человека наслали злые чары?

Вивея покачала головой.

— О господи! — Женщина побелела. — Никто не должен узнать, что тут написано. Нужно спрятать этот свиток там, где его никто не найдет. И вы никому не должны говорить об этом, понимаете?

Она беспомощно уставилась на девочек. Старушка была в таком отчаянии, что Агнессе захотелось заверить ее, что они помогут ей сохранить эту тайну. Но девочка понимала, что этого недостаточно. Спрятать свиток, все замолчать — так им не остановить тех двух монахов.

Заговорить об этом решилась Эмма.

— Боюсь, этим делу не поможешь. Об этом свитке знают брат Реми и брат Уэн. Что… что же тут такое написано, о чем никто не должен узнать?

Глава 8

965 год

Агнарр оказался терпелив, не набросился на нее сразу, а отвел в хижину, маленькую, темную, с низким потолком и замком на двери. Гуннора осталась одна. Она выглянула наружу в щели между досками, но разглядела только вооруженных мужчин, ходивших по двору. Ее сестер нигде не было. Гуннора беспокоилась о них, но в то же время была рада, что не слышит их плач. Она не выдержала бы этого, их слезы сломили бы ее. Удивительно, что ее сердце до сих пор бьется — после всего, что она узнала.

Ее родителей убил северянин. Человек, разделявший ее веру в богов, сохранявший обычаи, которые ненавидел Ричард. Гуннора закрыла глаза. Истина была подобна мечу, разрубавшему все, что приближалось к нему: упрямство, с которым девушка придерживалась старых традиций, ее презрение к Ричарду, тоску по утраченной родине.

Что ей осталось после удара этого меча?

Достаточно было открыть глаза, пройти взад-вперед по тесной комнатенке, подумать над тем, как выжить самой и как спасти сестер.

Но как бы она ни хотела выбраться отсюда, это представлялось невозможным. Невозможно бежать из этой хижины, невозможно скрыться от воинов, ни сейчас, когда светило солнце, ни ночью.

Остановившись, Гуннора присела на корточки и нацарапала на земляном полу руну «эйваз», руну смерти, и имя Агнарра рядом. Сработает ли руна, если ее не вырезать в дереве? А главное, сработает ли руна, если Гуннора будет сомневаться в ней?

Вечером в комнату вошла девушка, жившая среди воинов. Она принесла Гунноре миску с кашей и кружку козьего молока. Заметив руну на полу, девушка так испугалась, что выронила миску и выбежала наружу.

Гуннора посмотрела на кашу, рассыпавшуюся по полу рядом со смертоносной руной. Может ли руна отравить еду?

Нагнувшись, она собрала кашу в миску и съела ее с комьями земли. Нужно было набираться сил, к тому же Гуннора знала, что ничто так не отравляет человека, как ненависть. То, что все эти годы она ненавидела не того человека, не ослабляло это чувство, и им нужно было воспользоваться, чтобы выжить.

Гуннора как раз доела, когда на руну вновь упал вечерний свет из дверного проема. Человек, вошедший в хижину, остановился перед ней. Гуннора не поднимала голову, уверенная, что это Агнарр. Она не хотела показывать ему, насколько ей страшно. Но ничего не происходило. Перед ней стояла пожилая женщина с едва тлеющей лучиной в руке. Легкий ветерок развевал ее седые распущенные волосы. На женщине не было головного убора, как полагалось старухам, да и глаза ее оставались молодыми. И злыми.

— Ты знаешь руны?

Гуннора упрямо посмотрела на нее.

— Кто ты такая?

Старуха закрыла за собой дверь.

— Эгла. Я мать Агнарра. Я хотела посмотреть, что за женщина околдовала моего сына.

Эти слова показались Гунноре странными. Она еще никогда не чувствовала себя столь обессилевшей. Никогда ее руническая магия не была столь слабой. Но Эгла смотрела на нее с уважением. Она подошла поближе, не наступая на руну на земле. Похоже, старуха знала ее значение.

— Ты хочешь убить его? — с любопытством спросила Эгла.

— Он убил моих родителей.

Старуха кивнула.

— Понимаю.

Следующие мгновения прошли в молчании.

— И больше ты ничего не скажешь? — удивленно поинтересовалась Гуннора.

— Если он позволит себя убить, то заслуживает смерти.

Лучина все тлела, но не освещала лицо Эглы. Ее глаза напоминали черные дыры.

— Когда я была маленькой, — начала рассказывать она, — моего отца ударил бык. Отец умирал три дня. Моя мать послала трех рабов, чтобы те поймали быка, собственноручно убила его и зажарила его мясо. Вся наша деревня наелась досыта. Мать сказала, что раз уж отец умер, пусть это будет не зря. — Старуха помолчала. — Люди умирают, тут уж ничего не поделаешь. Но добрая смерть должна приносить славу или хотя бы пользу. Агнарр убил моего мужа, своего собственного отца, и чтобы это было не зря, он должен стать правителем Нормандии. Если же он окажется настолько глуп, что позволит тебе убить его, то пусть его смерть принесет тебе пользу. Будь осторожна и не позволь его людям убить тебя.

Гуннора не могла понять, что же такое говорит старуха.

— Ты думаешь, я сильнее его? — вырвалось у нее.

Эгла захихикала.

— Нет, но будь ты сильнее или хотя бы хитрее, я бы не пролила по нему и слезинки. Откуда тебе ведомо искусство рун?

Гунноре удалось скрыть свое изумление этим разговором. Она хотела, чтобы старуха ушла, но пока Эгла оставалась здесь, Агнарр не осмелится войти в эту хижину. К тому же у нее можно что-нибудь узнать о враге.

— От матери, — признала Гуннора. — Она была мудрой женщиной.

— Хм. — Эгла презрительно поморщилась. — Женщины всегда мудрее мужчин. И слабее. Они не могут дать сдачи, им приходится сражаться иначе, не мечом или кулаком. Они не могут делать ставку на силу, только на хитрость. — Женщина вздохнула. — Но это может быть полезным, знаешь. Мужчины подстреливают дичь, а мы гадаем на внутренностях принесенной ими птицы. Мужчины оставляют на земле глубокие следы, мы же поднимаемся на цыпочки, чтобы снять яблоко с ветки. Эта работа кажется им презренной, но они упускают то, что мы знаем с малых лет: даже подгнивший плод сладок. А когда они спят с нами и мы не можем даже пошевелиться, наши мысли остаются свободными. Каким-то образом мы можем воспользоваться собственной слабостью.

— Что же мне делать? — спросила Гуннора.

Старуха не ответила. Казалось, она погрузилась в собственные мысли.

— Мужчины быстрее бегают, быстрее скачут на лошади, быстрее убивают, но иногда эта скорость не приводит их к цели. Иногда добиться своего помогает только терпение.

— Чего же мне терпеливо дожидаться? Своего поражения?

— Ты не потерпишь поражение, если соблазнишь его или околдуешь. В конце концов, это одно и то же.

Гуннора пожала плечами.

— И так я смогу одержать победу?

Она была уверена, что Эгла ничего не ответит на это, но вдруг старуха улыбнулась и склонилась к ней.

— Когда-то Агнарр возжелал одну девушку, но не заполучил ее. Берит. С тобой он захочет насладиться своим триумфом, захочет увидеть твои слезы. Но пока ты не заплачешь, ты останешься жива. А это уже победа.

Гуннора почувствовала теплое дыхание старухи. Один из ее волосков коснулся щеки девушки, и той стало противно. Уж лучше бы Эгла ее ударила.

— А ты плакала когда-нибудь? — спросила она.

Эгла все еще улыбалась.

— Никогда. Иначе как бы я дожила до этих лет?

Они опять помолчали. В щели больше не падал солнечный цвет, воцарилась тьма. Вскоре и лучина погаснет.

— Значит, ты советуешь мне не плакать. Что мне еще сделать, чтобы спасти свою жизнь?

Эгла облизнула губы, в полумраке казавшиеся синеватыми.

— Мне сказали, ты спала с герцогом Ричардом. У него было много женщин, красивых женщин. Если ты сумела прельстить его, то сможешь соблазнить любого мужчину.

У Гунноры кровь шумела в ушах.

Соблазнить и околдовать. Для Эглы это было одним и тем же, для Гунноры — нет. Околдовать кого-то можно рунами, соблазнить — телом. Она больше не верила в силу рун, узнав, что убийца ее родителей не был христианином. Но ее тело все еще оставалось молодым и сильным. Она сумела возлечь с Ричардом, даже наслаждалась этим. Выдержать прикосновения Агнарра будет намного сложнее, но она выживет, а это главное.

Гуннора стерла руну смерти и нарисовала «феу», руну огня. И тогда лучина погасла. Она слышала хриплое дыхание Эглы, но больше не видела старуху.

— Спасибо, — прошептала девушка.

— Ты не должна благодарить меня. Это не я придумала законы этого мира. Кто ни на что не способен, того растопчут, и никто не вспомнит о нем с уважением.

Старуха развернулась и вышла. Вскоре после нее в хижину вошел Агнарр.

Агнарру вспомнилась история, которую рассказывал отец. Когда Гуомундр был еще молод, он, хотя умело обращался с оружием, был еще легковерен и горяч. Он хотел напасть на монастырь, но, вместо того чтобы все продумать, послал своих людей напролом — и столкнулся с врагом нос к носу.

Людям Гуомундра удалось избежать стычки с противником, спрятавшись на острове посреди реки, но враги не отступали. Ночь защищала отряд Гуомундра, но он понимал, что, когда небо на востоке порозовеет, его противники перейдут реку и нападут на них.

Гуомундр сожалел о легкомысленном решении, но сознавал, что одними сожалениями делу не поможешь. Ему могли помочь только боги, а значит, нужно было умилостивить их подарком. А что может быть лучшим даром для богов, как не самый сильный воин для Валгаллы? И вот они выбрали самого сильного из своих воинов, отрубили ему голову, потом руки и ноги и развесили их на деревьях. Вызвался ли тот воин добровольцем, никто не знал. Все мужчины хотели попасть в Валгаллу, за стол к самому Одину, кормившему своих волков, но не меньше им хотелось дожить до следующего утра. Когда забрезжил рассвет, кровь уже впиталась в землю и расчлененный труп казался желтоватым, точно воск.

Но жертва оказалась не напрасной. Вскоре на остров высадились не враги, а соотечественники Гуомундра, и тот усвоил важный урок, который преподал и сыну. «Мы пролили его кровь, чтобы не пролилась наша».

Теперь прольется кровь черноволосой датчанки. И не так, как кровь Берит. Теперь черноволосая датчанка испытает страх. И не так, как Берит. Пусть она визжит, сходит с ума от ужаса, пусть испытает отчаяние и бессилие, пусть молит его о пощаде. Не так, как Берит. Тогда ему больше никогда не придется думать о Берит. Не придется думать об этой черноволосой датчанке. Не придется испытывать эти отвратительные чувства. Да, пусть датчанка утратит самообладание, чтобы ему больше ничего не пришлось делать, только убить ее.

Но девушка смотрела на него, гордо вскинув голову, внимательно и напряженно, выискивая возможность сбежать. Однако такой возможности не было, и она не двинулась с места. Ее лицо оставалось равнодушным, но сегодня это не злило Агнарра. У него будет достаточно времени, чтобы растопить этот лед.

— Иди сюда! — приказал он.

К его изумлению, датчанка не стала перечить. Она сделала шаг, другой, подняла руку и провела ей по волосам; ее движения были такими медленными… изящными… соблазнительными.

Его тело отреагировало мгновенно: кровь прилила к лицу, к чреслам. Ему стало все равно, утратит она самообладание или нет. Все в нем говорило, что лучше обладать ею, чем уничтожить.

Он привлек ее к себе, слыша свое тяжелое дыхание. Датчанка же не издала ни звука. Как она смела повелевать его телом!

Он покраснел от злости, не от страсти, но она поняла это неправильно. Она не дрогнула от его хватки, ее руки оставались нежными и ласковыми. Девушка чуть заметно качнула бедрами.

— Ты хочешь меня, верно? Ну, так ты можешь меня получить. Я слышала, что в Нормандии нет мужчины сильнее тебя — кроме герцога, конечно. Но ты скоро свергнешь его.

Теперь не только тело предало его, но и гордость. Лесть вскружила ему голову.

— Я провела много ночей с герцогом, но не хочу вспоминать об этом, — проворковала датчанка. — Кто сможет отогнать эти воспоминания, как не ты? Ведь ты так силен…

Еще пара слов — и он сгорит от страсти. Но ему не нужно было искусство жара, нет, он жаждал узнать, как обратиться льдом. И когда Гуннора подняла руку и коснулась его лица, Агнарр вскрикнул:

— Не тронь меня!

На ее лице отразилось изумление, и Агнарр только сейчас понял, насколько странным может показаться его страх перед ней. Это она должна бояться, она должна кричать!

Он ударил ее по лицу, и из носа у нее пошла кровь, но она не кричала.

Он схватил ее за волосы, поставил на колени, прижал ее голову к земле — она не кричала.

Он порвал ее платье, впился пальцами в ее обнаженное тело — она не кричала.

Он набросился на нее, раздвинул ей ноги, вошел в нее — она не кричала.

Гуннора лежала неподвижно, не выказывая страха. Она была точно мертвая. Агнарр же чувствовал себя живым, как никогда. Все сильнее вскипала кровь в его жилах, все тверже становился член, все больше его вожделение.

«Да закричи же ты!» — подумал он.

Она не кричала.

Агнарр застонал, входя в нее. Она была не холодна, как он ожидал, но ее лоно было сухим, точно старая хрупкая кожа. Он чувствовал страсть и боль, но не боль он хотел разделить с ней, не боли научиться.

Взвыв, он снова ударил ее по лицу, снова и снова, раз за разом входя в нее. Да, ее лоно было не изо льда, но из пламени, вот только пламя это не касалось ее глаз. Они оставались равнодушными.

Каким-то образом ей удавалось оставаться сильнее его. Она ничего не давала ему, он же выпустил в нее свое семя. Теперь Агнарр чувствовал себя уставшим. И пустым. Ему хотелось прилечь и уснуть. И неважно, что она убьет его во сне. Тогда его глаза будут такими же равнодушными, как и ее глаза…

Он устыдился этой мысли и снова ударил ее по лицу. На ее коже уже проступили синяки, кровь текла из носа.

— Я убил твоих родителей! — крикнул Агнарр. — А теперь убью и тебя! Да, я убью тебя! Не ты сама сделаешь это!

Собственно, он хотел подождать, пока она будет молить сохранить ей жизнь, но раз она столь равнодушно швырнула свою жизнь ему под ноги, он не смог удержаться. Агнарр сжал ее горло, надавил. Она не сопротивлялась, не хрипела, просто смотрела ему в глаза. Он сжимал ее горло, пока она не перестала дышать, и только тогда отпустил. По крайней мере теперь ее глаза были закрыты.

Вскочив, он набросил свой плащ и только теперь заметил руны на полу. Агнарра охватил страх, но он убеждал себя, что теперь чары утратили силу, ведь датчанка мертва.

Он растер руны, пока от них ничего не осталось, но от этого ему легче не стало. Приведя одежду в порядок, Агнарр выбежал из хижины, вскочил на коня и ускакал в ночь. Постепенно его дыхание успокоилось, сердце билось уже не так часто, болезненное возбуждение прошло.

Он не получил от нее того, чего хотел. Он не победил ее. Не сломил ее гордости, не узнал ее имени. Но теперь она, свидетельница его злодеяний, была мертва и власть, которой она обладала, исчезнет вместе с ней.

Когда Агнарр душил ее, все вокруг потемнело, но не воцарилась непроглядная тьма.

На Гуннору нахлынули воспоминания, приятные, утешающие, и девушка поняла, что смерть — не мрачный попутчик, поглощающий жизнь, как ночь поглощает день. Она озаряла ярким светом прошлое умирающего, все его поступки, и свет этот не был палящим, как полуденное солнце, а согревающим, уютным, как огонь в камине.

И смерть — не молчаливый попутчик, уготовивший вечную тишину. На все вопросы умирающего: «Что я упустил в жизни? Что сделал не так? Что не довел до конца?» смерть отвечала радостной песней: «Оставь все это, не ярись, не усердствуй. Умирать — это не деяние, это ожидание».

И смерть — не холодный попутчик, леденящий кровь. «Обними меня, — шептала смерть, — обними, и я расправлю крылья, согрею тебя, улечу с тобой на свет зари».

Гуннора была готова умереть. И именно поэтому она готова была жить.

«Ну же, смерть, приди», — говорила она. И смерть коснулась ее, затуманила ее глаза, лишила силы тело, остудила кожу. Но смерть пришла не для того, чтобы забрать ее, а чтобы сыграть злую шутку с Агнарром.

Когда он отпустил ее шею, Гуннора не стала жадно ловить губами воздух, она притворилась мертвой. Агнарр, кряхтя, встал, пнул ее в последний раз и оставил. Он даже не оглянулся. Стер руны, надел штаны, поправил тунику, набросил плащ и вышел из хижины. Гуннора тихо вздохнула. Ее руки и ноги болели, в голове шумело, из носа текла кровь. Никогда еще она не чувствовала себя так плохо. Но она была жива. Да, ей было холодно, однако в ее венах струилась горячая кровь. Ей удалось обхитрить Агнарра. Он не запер хижину. Все ее тело болело, но это было хорошо. Так можно было отвлечься от боли в паху и от мысли, что ее не только избили, но и обесчестили. «Это неважно, — подумала Гуннора. — Живут же люди без чести».

Она осторожно выглянула из хижины. Мужчины сидели у костра. Агнарра нигде не было видно. На нее никто не обращал внимания, не думал о том, кто же это крадется в темноте. Рядом с хижиной стояли жилые дома, окруженные забором. Ограда оказалась достаточно низкой, чтобы через нее перебраться. Но одолеют ли этот забор младшие сестры? И вообще, где они?

Постепенно глаза Гунноры привыкли к темноте. Среди мужчин она заметила хрупкую фигурку той девушки, которая принесла ей кашу. Девушка раздавала мужчинам ужин. Через какое-то время она направилась к одному из домов. Гуннора последовала за ней. Мелкие камешки впивались ей в подошвы, но она их не чувствовала, не чувствовала, было ли у нее под ногами что-то холодное, твердое, острое или мягкое.

Делая шаг за шагом, Гуннора думала о том, кого просить о помощи. Богов? Духов родителей? Лесных жителей — эльфов, гномов, фей? Положиться можно было только на себя. Дверь в дом была открыта. Девушка, набрав очередные порции еды в миски, вышла наружу, и Гуннора прокралась внутрь. Она не решалась позвать сестер по имени и пошла вперед на ощупь, натыкаясь на лавки, столы и сундуки. От этого на ее теле появятся новые синяки, однако сейчас Гуннору это не волновало.

Девочки лежали на кровати, но когда Гуннора нагнулась к ним, чтобы разбудить, рядом с ней кто-то появился. Эгла.

— Так, значит, ты осталась жива.

Было слишком темно, чтобы разобрать выражение ее лица, и неясно было, разочарована старуха или довольна.

Гуннора кивнула. Она разбудила малышек, и те сразу же уцепились за подол ее платья. Эгла не шевелилась. Гуннора знала, что мольбой ее сердце не растопить, но прежде чем она успела что-либо придумать, старуха сказала:

— Я тебя задерживать не стану.

Выйдя из дома и направившись в лес, подальше от селения, Гуннора думала о ее словах: «Если же он окажется настолько глуп, что позволит тебе убить его, то пусть его смерть принесет тебе пользу».

Нельзя сейчас проявлять слабость! Нужно бежать!

Добравшись до опушки леса, Гуннора остановилась. Ее охватили стыд и отвращение. Сейчас она не чувствовала себя увереннее. «Я должна винить во всем только себя, — подумала она. — Не стоило бежать из Руана». Отогнав эти мысли, она сосредоточилась на том разговоре с Эглой. Боль, позор, бессилие — все это должно быть не напрасным.

«Я женщина, которую обесчестили, но не только. Я женщина, чьих родителей убили, и их смерть осталась не отмщенной, но не только. Я женщина леса. Я не умру тут, среди деревьев».

Черная ночь поглотила ее, потом на востоке забрезжила заря. Они шли по лесу. В какой-то момент из-за деревьев донесся шум волн. Они шли так долго, что вскоре он утих. Море находилось на севере, Руан на юге. На севере у нее нет будущего. Есть ли оно в Руане, Гуннора думать не хотела.

— Далеко еще? — захныкала Вивея. Девочке было холодно, хотелось есть.

— Вы должны быть храбрыми, как Альвильда.

— Кто это?

— Она была принцессой и командовала отрядом викингов. Альвильда была сильной и отважной, как мужчина. Она любила Бьорна, сына феи. Бьорн был неуязвим, и враги могли одолеть его, только попав в одно место у него на груди.

— Куда?

— Сюда! — Гуннора указала на точку на груди Вивеи. — Закрой ее руками и защищай.

Девочка так и сделала, позабыв об усталости.

— Расскажи мне об Альвильде, — попросила она.

Но Гуннора больше ничего не знала. Отец когда-то рассказывал историю об этой женщине-воительнице, но сейчас ее память точно замерзла.

— Она прибыла на земли франков, чтобы разграбить здешние деревни. Ее воины захватили землю, прогнали христиан…

Гуннора осеклась. Вдруг и Эгла рассказывала когда-то эту историю Агнарру? Вдруг он уже обнаружил, что она жива? Вдруг пустился в погоню?

Гуннора увлекла девочек за собой, не давая им отдохнуть.

Они дошли до небольшого лесного пруда с заболоченным берегом.

— Вам нужно попить.

Дювелина с отвращением посмотрела на грязную воду.

— Ты должна представить себе, что ты Аудумла, — сказала Гуннора. — Она проснулась, когда появился наш мир. Аудумла была коровой, она облизывала ледяные глыбы, и от ее тепла появился Бури, первый человек. Боги же появились из тела Имира, великана, который вышел из огня и льда. Боги убили Имира, чтобы создать все на свете.

Гуннора задумалась о том, что случилось с Аудумлой, когда появился мир богов и людей. Может быть, она до сих пор лижет те глыбы льда? И если ее язык коснется Гунноры, то сможет ли она что-то почувствовать вновь? Отвращение, ужас, боль? «Нет, — подумала Гуннора. — Мне нельзя ничего чувствовать. Пусть для этого мне придется перерезать Аудумле горло».

Она высунула язык и принялась лакать воду, точно животное. Это насмешило Дювелину и Вивею, и девочки рассмеялись. Гуннору это обрадовало. Значит, они не разучились смеяться.

Лес поредел, лучи солнца грели кожу, и Гунноре стало не так одиноко. Вдалеке она разглядела каких-то людей. Вначале их фигурки казались маленькими, не больше букашек, но когда Гуннора догнала их, оказалось, что это два торговца, тащивших повозку на двух колесах. На повозке лежали мешки с солью и два бочонка вина.

— Куда вы идете? — спросила Гуннора.

— В соседнюю деревню. — Торговцы с подозрением уставились на нее. Неудивительно, ведь ее лицо было залито кровью.

— Возьмете нас с собой?

Гуннора достала нож, которым должна была убить Ричарда. Она совсем забыла, что он так и висел у нее на поясе, а значит, она могла воспользоваться этим оружием против Агнарра.

— Я подарю его вам, если вы разрешите идти с вами и накормите нас.

Мужчины кивнули, хотя их подозрения и не развеялись. Они дали девочкам вяленую конину, безвкусную, зато сытную, и бурдюк с пряным вином. Подкрепившись, они дошли до деревни. Там торговцы обменяли часть товара и отправились в следующее селение. Гуннора с сестрами увязались за ними. Она не знала, сколько стоит этот нож, но, как бы то ни было, торговцы готовы были взять ее с собой. После того как Гунноре удалось помыться, они даже смотреть на нее стали уже добрее, радуясь, что кто-то может скрасить их одиночество.

Через пару дней Гуннора узнала, что торговцев зовут Орн и Ньял. В молодости они торговали мыльным камнем и железом, стеклом и украшениями, побывали в Бирке, Хадебю, Каупанге. Гуннора знала эти селения, отец продавал там лошадей. Он так гордился своим товаром…

Она не спрашивала, направляются ли они в Руан и когда прибудут туда. Пока она не знала, куда идут Орн и Ньял, земля вокруг оставалась словно бы ничейной. А она сама была никем. Женщиной без чувств, без страха, без прошлого.

Но однажды ей в голову закралась мысль о том, что если они дойдут до хижины Замо, то можно будет остаться у Сейнфреды. Ну и что, что Замо такой тупой, а Гильда злая, главное, она сможет жить с сестрой. Даже ее улыбка не смутит Гуннору, пусть она и неискренна. Ложь — вот что Гунноре сейчас было нужно. Ложь о том, что не все так плохо. Ложь о том, что все будет хорошо.

Она никогда раньше так не скучала по младшей сестре, и эта тоска была болезненнее всех ран. Но как Гунноре ни было больно, она не сдавалась. Выпросив у Ньяла кусок ткани, она сшила себе новое платье, а старое, испачканное ее кровью и семенем Агнарра, оставила на обочине. Оглянувшись, она увидела, как ткань треплет ветер. На платье слетелись вороны, думая, что это убитый зверь.

«Но вам не утолить свой голод, — злорадно подумала Гуннора. — Вам не сожрать меня. И мне не нужна ложь, чтобы отогнать вас. Решимости достаточно».

До домика Сейнфреды они так и не дошли — Орн и Ньял опасались разбойников и потому старались держаться подальше от леса. Только однажды им все-таки пришлось идти через чащу, и Ньял воспользовался этой возможностью, чтобы поохотиться. Его оружием была изогнутая палка. Ее обработали так, что по краям она была острой и не только ранила мелких животных, но и возвращалась к бросавшему.

Гуннора удивилась этому диковинному орудию. «Значит, не всегда плохо, когда что-то возвращается к истокам. И кровь на этой палке означает, что сегодня мы наедимся досыта. Это кровь не из моих ран. Мои раны не будут кровоточить, я не умру от голода, я не сдамся. Я не спрячусь у Сейнфреды, а вернусь в Руан и попробую обрести там дом. Прощу Ричарда за то, что он сделал со мной. Буду надеяться на прощение его подданных».

Жареное мясо оказалось восхитительным на вкус, но на следующее утро Гуннору охватила тошнота.

А когда деревья, в тени которых Ньял поймал свою добычу, расступились, Гуннора увидела стены Руана.

От той ночи ничего не осталось, совсем ничего.

Альруна удовлетворилась бы и малым. В любви она была не королевой, а нищенкой, благодарной и за крохи барского внимания. Она никогда ничего не требовала, ни фраз «Я люблю тебя» или «Ты единственная», ни повторения той ночи. Когда-то Альруне было достаточно того, что Ричард обещал ей никого больше не любить. Теперь ей хватало воспоминаний, вызывавших страстную дрожь при виде Ричарда, когда тот заговорщически улыбался ей. И все было бы в порядке, если бы Ричард не спал с другими любовницами. Но сейчас их стало больше, чем раньше. Каждый вечер он звал к себе другую девушку — но не Альруну, и вскоре та уже не знала, что же на самом деле случилось той ночью, а что было лишь сном. Альруна не помнила, что именно она чувствовала, как выглядел Ричард, сколько она проспала в его объятиях.

Нет, от той ночи ничего не осталось, совсем ничего. А ведь должно было! По крайней мере в этом Альруна себя убеждала. Она отчаянно цеплялась за надежду, что их любовь не останется бесплодной.

Наступило полнолуние, а Альруна так и не расцвела кровью. Ребенок, может быть, она ждала ребенка…

Теперь был важен каждый день, каждый час. Альруна не решалась пошевелиться, едва отваживалась дышать. Ее сковал чудовищный страх перед тем, что она ощутит влажное тепло между ногами.

Чтобы отвлечься, она целыми днями ткала, представляя себе, во что оденет своего ребенка, как он будет выглядеть, как она его назовет. Решение пришло быстро — если родится мальчик, она назовет его Ричардом, другого имени для сына и быть не может. А если дочь — то Эмма, в честь его умершей жены.

Прошла неделя, и тревога сменилась жгучей радостью, а покорность судьбе — гордостью. Теперь Альруна не смирится с ролью сестры. Раз уж Ричард не желал брать ее в любовницы, то она хотя бы станет матерью его ребенка.

Еще через неделю Альруна проснулась среди ночи от боли внизу живота. Она знала, что это означает, но осталась лежать неподвижно — неподвижно, как камень, ведь камень не может кровоточить. Только к утру она пошла в уборную. Уже рассвело, и Альруна увидела кровь, почувствовала ее тепло, так не вязавшееся с холодом в ее душе.

Она облегчилась, чувствуя, как из нее выходит кровь, и с горечью подумала: «Почему столь прекрасной мечте суждено погибнуть в столь мерзком месте?»

Со своей надеждой она оставалась наедине, боль же оказалась невыносима в одиночестве. Альруне хотелось с кем-нибудь поговорить. От родителей она ту ночь скрыла и откровенничать с ними не собиралась. У нее не было подруги, которой можно было излить душу, ведь других женщин она воспринимала как соперниц, боровшихся с ней за сердце Ричарда. Арфаст в последнее время говорил с ней мягче и иногда смущенно улыбался ей, но Альруна знала, что на этот раз собственную боль не одолеть, ранив кого-то другого, заставив кого-то страдать.

Оставалось только одно. Гордость молила ее держаться от Ричарда подальше, пока тот сам не обратит на нее внимания, но сердце оставалось глухо к этим мольбам.

Время шло, и однажды Альруна не выдержала. Через пару дней она пошла в башню к Ричарду, постучалась в его покои и открыла дверь.

Он оказался там, как и в ту прекрасную ночь. Герцог был бледен, его черты исказились от горя.

«Он все еще страдает… из-за нее», — подумалось Альруне.

Подняв голову и увидев непрошеную гостью, Ричард вздрогнул. Теперь уже не боль читалась на его лице, а муки совести.

— Альруна…

«Не позволь ему понять, что ты чувствуешь на самом деле», — взмолилась гордость. Сердце оказалось сильнее.

— Я люблю тебя, я всегда любила тебя, ты не хотел верить в это, а когда поверил, то не захотел слушать. Но так и есть, и так будет всегда. Ты избегаешь меня, не хочешь со мной говорить, а я не могу с этим смириться! Уж лучше я буду тебе сестрой, чем никем…

Ричард казался потрясенным. И что было еще хуже — пристыженным.

— Мне так жаль, — прошептал он.

Альруна поняла, что он говорит искренне. Она вызывала в нем только одно чувство — жалость.

— Мне так жаль, — повторил он. — Что я пошел на это… воспользовался тобой… не подумал о твоей чести… твоих родителях… не выказал тебе должного почтения… почтения, которого ты заслуживаешь…

Ричард запинался, не мог подобрать слова, чтобы описать то, что сам считал проявлением слабости. Что Альруна считала прекраснейшим событием в своей жизни.

Теперь, стоя перед ним, девушка смогла вспомнить ту ночь, и в ее воспоминаниях его прикосновения были нежными, поцелуи — сладкими, а близость — желанной.

У него же воспоминаний не было, а если и были, он не собирался ими делиться.

И вновь взвилась ее гордость, но на этот раз Альруна не сумела ей воспротивиться.

— Я ни о чем не жалею, — упрямо заявила она.

Но ее гордость проснулась слишком поздно, ее голос был слишком слаб, чтобы заглушить его угрызения совести.

— Этого не должно было случиться! — воскликнул Ричард, подаваясь вперед, словно собираясь поклониться ей.

«Ты же герцог! — мысленно воскликнула она. — Ты никому не должен кланяться! Почему же ты оказался так слаб, почему не поведешь себя как твои рыцари — расчетливые, холодные, жестокие? Почему не скажешь, что взял то, чего хотел, и это твое право?»

Но он не хотел этого, вот в чем все дело. Его волю одурманило вино.

— Я не знал о твоих чувствах, — пробормотал Ричард.

— Нет, знал. Ты знал, но тебе было все равно.

Альруна повернулась, собираясь выбежать из комнаты. В дверном проходе стоял Рауль. Она не знала, давно ли он подслушивает их разговор.

Альруна чувствовала себя застигнутой врасплох, но вдруг поняла, что Рауль не обращает на нее внимания. Он упорно смотрел на Ричарда.

— Она… Она вернулась.

Ричард сразу понял, кого Рауль имеет в виду. И Альруна тоже. В те недели, когда она думала, что беременна, девушка ждала приступов тошноты. Но только теперь ее затошнило по-настоящему.

— Да как она смеет?! — едва сдержав порыв рвоты, воскликнула Альруна.

Рауль пожал плечами, Ричард же встрепенулся. Он больше не казался подавленным, отравленным чувством вины, он вновь стал герцогом, которому все должны подчиняться. От Ричарда веяло холодом. Холодом и решимостью.

Тошнота отступила, когда Альруна поняла, что Ричарду сейчас не легче, чем ей.

И хорошо. Он не может простить ее. Не имеет права.

Гуннора не считала дни, прошедшие с момента ее бегства из Руана. Тогда деревья еще стояли в цвету, теперь же окрасились золотым. Два полнолуния минули, а между ними — целая жизнь.

Она прошла в большие ворота в город, потом в ворота поменьше, ведущие в замок герцога. Во дворе замка все пялились на нее. Даже те, кто не знал ее, удивленно смотрели на женщину, такую грязную и в то же время такую горделивую.

Гуннора надеялась, что сможет сразу же поговорить с Матильдой, но когда та вышла во двор, датчанка с болью увидела разочарование на лице своей наставницы. «Какой холодной и суровой может быть эта обычно столь приветливая женщина», — подумала Гуннора.

Только сейчас она поняла, как ей нравилась Матильда, в чем-то заменившая ей мать: всегда готовая прийти на помощь, все понимающая, но при этом требовательная.

Матильда взглянула на нее, точно не узнавая, и холодно осведомилась:

— Ты осмелилась явиться сюда?

Гуннора сглотнула. Как бы она ни была потрясена, она не станет просить о милости, не станет молить о прощении.

— Мне нужно поговорить с ним, — просто сказала она.

Матильда смерила ее долгим взглядом, и только когда к ним подошли стражники, заявила:

— Я сама об этом позабочусь.

В собравшейся толпе зашушукались, но никто не осмелился ей возразить.

— Девочки пойдут со мной. — Матильда жестом приказала Вивее и Дювелине следовать за ней.

Она не сказала, поможет ли осуществить желание Гунноры. Девушке ничего не оставалось, кроме как пойти за ней. Датчанка чувствовала устремленные на себя взгляды, даже любовницы Ричарда вышли из дома, даже служанки, даже рабыни.

«Вот она, предательница, которая хотела его убить».

Никто не произнес этих слов, но Гуннора слышала, как они эхом разносятся в ее душе, даже тогда, когда Матильда с девочками скрылись за каменными стенами термы. Матильда помогла Вивее и Дювелине вымыться и дала им чистую одежду. На Гуннору она не обращала внимания, но не помешала и той вымыться, даже дала ей простенькое, зато чистое платье.

— Я… я ни за что бы его не убила, — пробормотала Гуннора.

Матильда молча протянула ей гребень. Волосы Гунноры отросли за это время, вскоре их кончики будут касаться ее голеней. Их было очень трудно расчесать, но Гуннора упорно проводила по ним гребнем раз за разом.

— Тебе удалось завоевать его сердце, — после долгого молчания прошипела Матильда. — Как ты могла принять сторону его врагов?

Гуннора помедлила.

— Я совершила ошибку, — признала она. — Я не знала, что его враги — и мои враги тоже.

Матильда удивленно посмотрела на нее.

— Хорошо, что ты можешь осознать и принять свою неправоту. Но ты должна говорить об этом с Ричардом, не со мной. И я не думаю, что он тебя простит.

Когда Гуннора вошла в комнату, Ричард находился там не один. Она не знала, будет ей от этого легче или тяжелее. С Ричардом был Рауль д’Иври, его брат. Его, похоже, нисколько не удивило появление Гунноры, и он готов был отпускать по этому поводу свои обычные язвительные замечания.

— Тебе повезло, брат. Похоже, сегодня она не вооружена. — Запрокинув голову, он оглушительно расхохотался.

Его, видимо, нисколько не смущала мысль о том, что кого-то может убить человек, который провел со своей жертвой много ночей. Наверное, Рауль и сам не раз задумывался об убийстве своей суровой жены Эрментруды.

Ричард же не смеялся. Судя по всему, в последнее время он позабыл, что такое смех. Глубокие темные круги под глазами выдавали его кручину.

«Но в чем же его горе? — подумала Гуннора. — Что такого случилось за это время? Какие враги успели ему навредить?»

Только сейчас она поняла, как соскучилась по нему, как ей хотелось поговорить с ним о политике, выслушать его опасения. Но Ричард больше никогда не доверится ей. Теперь она стала его врагом.

— Я не хотела тебя убивать, — прошептала Гуннора.

Ричард вскочил, но его лицо так и оставалось каменным.

— Молчи!

Но как ей молчать, если она утратила все, кроме силы слов!

— Правда, не хотела! — в отчаянии воскликнула она. — Я хотела вернуться на родину! Я не хотела тебе навредить!

Рауль перестал смеяться. Похоже, у него не было желания слушать дальше этот разговор. Брат герцога молча удалился из комнаты.

— Агнарр — мой заклятый враг, — пробормотал Ричард, когда отзвучало эхо от шагов Рауля.

— Я знаю, — поспешно заверила его Гуннора. — Он много лет прилагал усилия, чтобы настроить всех язычников в этой стране против тебя. Он убил моих родителей, чтобы…

— Молчи! — перебил ее Ричард. — Я не хочу это слышать.

В его голосе слышались обида, разочарование, боль. Гунноре вспомнились слова Матильды о том, что она покорила его сердце.

Да, Гуннора стала ему ближе, чем какой-либо другой человек, и теперь Ричард сожалел об этом. А Гунноре было больно от этих его сожалений.

«Если он приласкает меня, я смогу позабыть о прикосновениях Агнарра, — подумала она. — Если он погладит меня по голове, я забуду, как Агнарр дернул меня за волосы».

Но Ричард не приласкал ее, не погладил по голове. И никогда этого не сделает.

— Многие считают, что ты заслужила смерть, — холодно сказал он.

Гуннора резко выпрямилась.

— Но не бойся. — В его голосе звучала насмешка. Звучал металл. — Я не убью тебя. Уходи отсюда, уходи в свой лес. Ты свободна. Ты можешь поселиться со своей сестрой, женой лесника.

Гуннора напряглась еще больше.

— Я… я не хочу этого. Я хочу остаться здесь.

Теперь уже Ричард утратил самообладание. Он удивленно распахнул глаза, потрясенно… гневно.

— Да как ты смеешь?! После всего, что ты сделала? Ты притворялась, что хочешь меня, в то время как ненавидела.

— Я не испытываю к тебе ненависти.

— Значит, ты передумала?

Гуннора открыла рот, собираясь все ему рассказать. Об Агнарре, о его прикосновениях, о ее ранах, которые никогда не заживут, если он не обнимет ее, не утешит. Но она понимала, что Ричард не захочет ее слушать. Вздохнув, она произнесла одну простую фразу, фразу, которую до этого не произносила даже мысленно, хотя и знала, что это правда.

— Я… я жду ребенка.

На мгновение глаза Ричарда вспыхнули, уголки его рта дрогнули, но он подавил свою радость. Отвернувшись, герцог задумался.

— Я всегда заботился о своих бастардах, не изменю этой привычке и теперь, — хрипло сказал он, не оборачиваясь. — Можешь остаться здесь. Но я больше не хочу тебя видеть. Старайся держаться от меня подальше!

Им пришлось покинуть деревню. Черноволосая датчанка могла вернуться в Руан и рассказать о них Ричарду. Агнарр никогда не чувствовал себя тут как дома, но когда по его приказу домики в деревне загорелись, у него сердце разрывалось от боли. Пламя точно пело, манило, сулило тепло: «Подойди, Агнарр, обними меня, я подарю тебе забвение».

Ему хотелось поверить пламени. Когда от него не останется ничего, кроме пепла, можно будет смириться с поражением — датчанка оказалась еще сильнее Берит! Агнарра охватили слепая ярость, жаждавшая разрушения, и страх навсегда остаться неудачником. Может быть, пламя поможет ему избавиться от этих чувств?

Но он воспротивился искушению, не вошел в огонь и последовал за своими собратьями прочь от деревни. Они шли по берегу серовато-зеленого моря, слушая мерное биение волн.

«Сядь на корабль, вернись в Данию, начни жизнь заново, там, где никто не знает о том, что ты убил своего отца. Как ты хочешь сбросить Ричарда с трона, если ты даже не смог прикончить какую-то жалкую женщину, у которой и оружия-то не было?»

Кричали чайки, и Агнарру казалось, что они насмехаются над ним.

— Большинство датчан поселилось на берегу Дива или Сены. Нужно встретиться с ними, объяснить, что Ричард не собирается делиться с ними землями, просто использует их, чтобы ослабить своих противников. Ричарду все равно, сколько датчан погибнут, совершая набеги на королевство франков. Но зачем им нападать на франков? Можно грабить здешние монастыри, Жюмьеж или Сен-Вандрий, они столь же богаты, как и церкви в соседних странах. Кроме того, нужно разведать обстановку в Котантене. Там живет много язычников, но им не хватает предводителя, чтобы начать восстание против Ричарда. Я попытаюсь завоевать их доверие. Потом отправимся в Бретань. Тамошний герцог Хоэль подумает, что это Ричард устроил набеги на его земли, и даст тому достойный ответ. Тогда Ричарду придется покинуть Руан. Именно в этот момент мы и нападем на город, если к тому времени наберем достаточно союзников.

Чайки утихли, море уже не пело. Его люди поверили, что план хорош. А главное, в это верил сам Агнарр. При помощи хитрости и силы ему удастся обмануть судьбу.

Только один человек не был столь уверен в этом плане. Они остановились на привал на берегу, и Агнарр смотрел на белые барашки волн, когда к нему подошла его мать. Она сильно постарела, это было очевидно при свете дня, пасмурного, молочно-белого. Но взгляд старухи был все так же проницателен, а улыбка — столь же злобна.

До сих пор Агнарр не ставил ей в вину то, что она не удержала черноволосую датчанку, — ему было стыдно говорить об этом. Но теперь время настало.

— Если ты предашь меня еще раз, я сброшу тебя со скалы.

— Ну и что? Мужчины и женщины нашего народа не жаждут смерти в постели. Я рада буду умереть от твоей руки, если моя смерть докажет, что ты не трус. Но позволь мне дать тебе один совет. Ты должен понять, что я и так уже мертва. — Эгла злобно расхохоталась, и ее смех был громче крика чаек.

«Она никогда меня не любила, — подумал Агнарр. — А хуже всего, она никогда меня не боялась».

Он был высоким и сильным, но эта сила не имела никакого влияния на сердца гордых женщин. Агнарр часто думал, не навещает ли его иногда дух Берит, но сейчас он понял, что, вспоминая свою жизнь, душа Берит в мрачном царстве Хель думает о счастливых днях, а не о том мгновении, когда она бросилась на меч. Так и его мать не станет преследовать его после смерти.

— Ты просто-таки напрашиваешься на то, чтобы я убил тебя. У тебя болит спина и ноют кости, твои глаза почти ослепли, руки не повинуются тебе, дыхание прерывается, точно ты в любой миг можешь задохнуться. От меня ты ждешь завершения твоих страданий. Но наказанием тебе будет не быстрая смерть, а бесславная жизнь. — Агнарр улыбнулся.

Ухмылка Эглы померкла, что-то промелькнуло в ее глазах, подтверждавшее, что Агнарр был прав в своих рассуждениях.

— Ну вот и хорошо, — прошептала она. — Похоже, ты наконец-то понял, что врагов не победить, отрубая им головы. Достаточно забыть их имена — и позаботиться о том, чтобы их позабыли другие.

В ее голосе прозвучало неожиданное уважение, но улыбка сползла с лица Агнарра. Он не знал имени черноволосой датчанки. Он избил ее, изнасиловал, почти задушил. Но он до сих пор не знал, как ее зовут…

Что ж, пока что ему и не узнать ее имени, но когда все закончится, он вновь отправится на поиски. И лишит ее имени, втопчет его в пыль. А мать больше не удостоит и взгляда.

Фекан

996 год

Невзирая на боль в спине, Вивея принялась быстро расхаживать по часовне. Похоже, она забыла, что это святое место и тут нельзя шуметь или выказывать сильные чувства.

— Брат Реми! Брат Уэн! — Некоторое время она просто повторяла эти имена. — Что им… известно?

Агнессу испугало поведение Вивеи, но девочке придала мужество мысль о том, что страшно не только ей, но и этой убеленной годами женщине.

— Монахи хотят, чтобы наши земли снова отошли франкам и сын герцога Ричарда не взошел на престол, — сказала Агнесса. — Но я не понимаю, при чем тут этот свиток.

— Нет, — Вивея энергично замотала головой. — Это невозможно!

Ее глаза блестели, как у безумной.

— Что невозможно? — спросила Эмма. — Эта тайна, записанная рунами, столь важна? Что бы тут ни было написано, это не может угрожать будущему нашей страны. Мой отец пережил всех своих врагов. Теперь, когда умер последний Каролинг и королем франков стал Гуго Капет, отец добился с ним тесного союза. Даже с Фландрией он заключил мир.

Эмма уже успокоилась и говорила в привычном самоуверенном тоне, но Агнесса видела, что ее подруга все еще бледна.

Вивея опять покачала головой.

— Я не об этом, — объяснила она. — Монахи вполне могли узнать об этом свитке, но они не умеют читать рунические письмена. Этот свиток им ничем бы не помог, даже если бы попал к ним в руки. Никому бы не помог. При дворе только я владею рунами… и Гуннора. Третья женщина, посвятившая себя этому искусству, умерла много лет назад. — Старуха тяжело вздохнула.

— Брат Реми сказал, что умирающий монах раскрыл ему какую-то тайну, — сказала Агнесса.

— Вот именно, монах! — воскликнула Вивея. — Монахи не могут читать руны. Слава богу! Если бы монахи знали, что тут написано, вскоре об этом узнали бы все епископы. Не знаю, как они приняли бы такое. Кроме того, даже если подобный слух пойдет среди здешних язычников…

Она прикусила губу, пытаясь успокоиться.

— Что же теперь делать? — спросила Эмма.

Но Вивея ей не ответила, погрузившись в собственные мысли.

Агнесса вопросов задавать не стала. Девочка тоже задумалась. Что-то тут было не так. Монахи действовали в покоях герцогини очень уж целе устремленно, не похоже, чтобы они искали свитки, которые не смогут прочитать.

— А вдруг… а вдруг они искали вовсе не этот свиток? — осенило ее. — А вдруг они вообще не знали… об этих рунах? И говорили о каких-то других записях?

На лице Вивеи явственно проступило облегчение.

— Да поможет нам Господь! Хоть бы это было так. — Женщина перекрестилась.

Агнесса только сейчас поняла истинное значение ее слов. Очевидно, об этих рунах не должен был уз нать никто, кроме герцогини. Но свитки, которые искали монахи, тоже были опасны. Значит, будущему страны угрожала не одна тайна, а две. И хотя свиток с рунами не попал в руки монахов, остальные записи все еще хранились в покоях герцогини. Что, если брат Реми и брат Уэн прямо сейчас роются в том сундуке? Что, если на этот раз их никто не остановил? Что, если им посчастливилось?

— О Боже всемогущий, мы должны… — начала девочка.

Она запнулась. Никто не услышал шагов в часовне, но, обернувшись, Агнесса поняла, что они тут не одни. Эмма вздрогнула, Вивея спрятала свиток под платье. Агнесса подумала, как же объяснить их пребывание здесь, но ей ничего не приходило на ум.

Глава 9

965 год

Шли недели, живот Гунноры округлился, ребенок толкался — вначале легонько, точно птица касалась ее своими крыльями, затем сильнее. Гуннора радовалась, что ее ребенок растет сильным, сама же чувствовала слабость. Еще никогда она не ощущала такой усталости, такой пустоты — хотя в ее чреве росло дитя. Конечно, она хотела, чтобы с ним все было в порядке, но почему-то Гунноре казалось, что этот ребенок не принадлежит ей, а значит, и не следует ей волноваться о его благополучии.

Раньше она скучала по одиночеству в лесу, теперь же ей не хватало былой бурной деятельности. А главное, не хватало общения. Дювелина и Вивея всегда были рядом, но она не могла довериться младшим сестрам, не могла рассказать им, что до сих пор чувствует себя опороченной Агнарром, до сих пор страдает оттого, что все эти годы заблуждалась. Ей хотелось поиграть в шахматы, обсудить политические интриги, даже переспать с Ричардом.

Она никогда не отдавалась герцогу в полной мере — ее тело жаждало его ласк, но не ее душа. Однако в мире, где так часто царил холод, даже объятий Ричарда было достаточно, чтобы почувствовать себя в безопасности. Теперь же собственное тело казалось чужим, а взгляды окружающих больно ранили. Кому-то было любопытно, кто-то презирал ее, но самым невыносимым казались Гунноре встречи с Альруной, дочерью Матильды.

Та никогда не относилась к датчанке тепло, но хотя бы ее глаза блестели. А сейчас Альруна точно впала в оцепенение, окаменела. «Если бы мне удалось преодолеть безграничную пропасть между нами, пробиться к Альруне, она бы поняла, насколько мы похожи», — иногда думала Гуннора. Но ее охватывала усталость, и пропадало всякое желание думать об окружающих.

Гуннора не вырезала руны, которые могли бы стать благословением ребенку, не рассказывала сестрам истории о богах Севера, она много спала и мало ела.

Слишком мало, как считала Матильда.

Долгое время она избегала Гуннору, но однажды мать Альруны вошла в небольшую комнату, которую датчанка делила со своими сестрами, и выпроводила Вивею и Дювелину играть.

— Ешь! — сказала Матильда, ставя перед беременной поднос с колбасой, двумя яблоками и кружкой скира — густой простокваши.

Гуннора посмотрела на еду. У нее болезненно сжалось горло.

— Почему ты так заботишься обо мне? Я думала, ты меня ненавидишь.

Матильда помолчала.

— Ненависть — слишком сильное чувство, — заявила она. — Оно разъедает душу, но не вредит твоему врагу. Ты разочаровала меня, вот и все.

Эти слова не утешили Гуннору. Ненавидела ее Матильда или нет, но Гунноре до боли не хватало ее улыбки.

— Тогда, в лесу, — прошептала она, — я переспала с Ричардом, потому что он возжелал мою сестру. А сестра была замужем и не хотела опозорить своего мужа. Ричард даже не заметил, какую беду навлек на нее своими ухаживаниями… и на меня.

Матильда задумчиво кивнула.

— Конечно, поступок Ричарда непростителен, но иногда наш герцог бывает слеп. Ему приходится оставаться таким, чтобы справляться со своей жизнью. Он сошел бы с ума, если бы видел все… особенно сейчас.

Гуннора принялась есть. Колбаса оказалась удивительно вкусной и нежной, да и голод давал о себе знать. Она жадно набросилась на пищу. Приятно было наконец ощутить сытость. А главное, поговорить с кем-то.

— Что… что происходит в Нормандии? Стране угрожают язычники из Дании?

Матильда помедлила, но потом все-таки присела рядом с Гуннорой.

— Опасность очень велика, — печально сказала она. — Нашу страну вечно раздирали на части те, кто принял культуру франков, и те, кто соблюдает древние обычаи. Этот раскол всегда угрожал правлению Ричарда. Одним он казался слишком уж верующим, другим — недостаточно. В самом начале своего правления, когда Ричард был еще юн, в страну вторглись Турмод и Сигтрюгг. Они привели сюда войска, уговаривали народ не принимать крещение и обрели значительную поддержку в Котантене. Оба уже мертвы, но многие из их сторонников еще живут в Котантене и временами сходятся на тинг, то есть совет. Они считают, что приезд датчан, которые вообще-то прибыли в страну защищать Ричарда, можно использовать в своих интересах. В первую очередь так думает… — Матильда осеклась.

— Агнарр.

Гуннора вновь принялась за еду, чтобы переварить это имя.

— Мой муж не знает, насколько силен Агнарр, но если его войска нападут на Ричарда… Возможно, власть они у него и не отнимут, зато причинят значительный ущерб. А враги в соседних странах только и ждут от Ричарда хоть малейшего проявления слабости.

— Я этого не хотела, — пробормотала Гуннора. — Я хотела отомстить за моих родителей, пусть и не знала как. Но Ричарду я навредить не желала.

Матильда вздохнула.

— Вот уже несколько месяцев датчане совершают набеги на земли франков — то ли от скуки, то ли от жажды славы и богатств. Они разграбили поселения на берегах Сены, и говорят, что в покинутых ими деревнях не было слышно ни звука, даже лая собак.

Гуннора едва подавила дрожь.

— Но не все датчане воины и завоеватели. Мои родители были мирными людьми, которые надеялись обрести тут новую жизнь. Наверняка среди прибывших много таких.

— Что ж, об этом мне ничего не известно. Но я думаю, что их король Харальд Синезубый не захотел бы, чтобы его подданные зашли так далеко. Ты знала, что он крещен?

Гуннора покачала головой.

— Один миссионер, некий Поппо, уговорил Харальда принять христианство. По слухам, он поспорил с Харальдом, что сумеет дотронуться до раскаленного железа и не обожжется, потому что Господь защитит его. Поппо коснулся железа, но его кожа осталась мягкой и нежной, как у младенца. Так он выиграл спор.

Гуннора нахмурилась.

— Ты думаешь, такое возможно? Или Поппо пошел на хитрость?

— Я думаю, что крещение было выгодно Харальду. Как христианин, он теперь не обязан платить дань Священной Римской империи. Я не знаю, что происходит в его сердце, но король Харальд принял перемены. — Она посмотрела на Гуннору. — И ты должна.

Гуннора как раз поднесла кружку скира к губам, но не отпила ни глотка.

— Как все это связано со мной? — удивленно спросила она.

Матильда придвинулась к ней ближе, ее глаза загорелись.

— Подумай, Ричард должен объединить всех датчан, заставить их подчиняться. Он должен доказать им, что не враг язычникам, что рад приветствовать их в своей стране. И это удалось бы ему намного лучше, если бы рядом с ним была датчанка.

Гуннора не сразу поняла, о чем говорит Матильда, но затем ее осенило.

— Как глупо думать, что такой женщиной могу стать я! — Она энергично покачала головой. — Ричард больше не хочет видеть меня. И он никогда меня не простит.

— Не простит, если ты ничего не сделаешь.

— Но что же мне делать? Я совершила слишком много ошибок, приняла слишком много неправильных решений. И Ричард прав. Оглядываясь на прошлое, я сожалею о том, что тогда многого не понимала.

— Прошлое не вернешь. И не нужно. — Матильда вздохнула. — Иногда даже лучший певец может сфальшивить, но если его песня завершится блистательной нотой, то фальшь не испортит пение.

— Не так легко исправить все плохое в мире.

— Поверь мне! — Матильда сжала ее руку, погладила по плечу. — Я много лет спокойно живу при дворе, но в молодые годы мне довелось заглянуть в пропасть души человеческой. Я видела, как люди, юные и невинные, умирают, сама совершала грехи, которые, по словам священников, приводят людей к вечному проклятию — убийство, предательство, сомнения в Господе.

Гунноре нелегко было поверить в это.

— Мне кажется, сама ты себя за это не проклинаешь.

Матильда покачала головой.

— Я делала то, что должна была. Но запомнюсь я не этим.

— Хм. — Гуннора задумалась. — Но какими бы прекрасными ни были последние ноты песни, они не перебросят мостик через пропасть, мостик, который выдержал бы вес человека.

— Это верно, — признала Матильда. — Но я покажу тебе другой мостик. Пойдем.

Она встала и вышла из комнаты, не оглядываясь. Поколебавшись, Гуннора последовала за ней. Ребенок толкался, заболела спина. Еще три-четыре месяца, и малыш готов будет вступить в бой с этим миром. Ибо жизнь — это вечная борьба. Всегда.

Ноги у Гунноры болели, она едва сумела выйти во двор.

— Ты только посмотри! — Матильда указала наверх.

Как оказалось, недавно прошел сильный дождь, во дворе стояли глубокие лужи, в которых отражалось прояснившееся небо. В вышине сияла радуга.

— Норманны верят, что радуга соединяет людей и богов, — сказала Матильда.

Гуннора вдохнула свежий воздух, чувствуя, как раскраснелись ее щеки.

— И?

— Христиане согласны с этим. Они считают, что радуга — символ союза между Богом и людьми.

Во дворе стояли и другие люди, и когда они посмотрели на Гуннору, недоверчиво, враждебно, Матильда обняла ее за плечи. Все отвернулись.

— Что ты хочешь этим сказать? — спросила Гуннора. — Радуга ничего не изменит, ведь на небе, бывает, собираются тучи, гремит гром, полыхают молнии. — Она наслаждалась прикосновением Матильды, ей казалось, что та готова простить ее.

— Это знают и христиане, и язычники, — возразила Матильда. — И все же радуются ярким цветам радуги. Сколь бы разными ни были люди, во что бы они ни верили, какую бы землю ни называли родной. И тебе будет не так тяжело сменить сторону.

Прежде чем Гуннора успела возразить, Матильда коснулась ее живота.

— Ты уверена, что ребенок от Ричарда?

Гуннора решительно кивнула.

— Я была беременна, когда бежала из Руана, просто еще не знала об этом.

— Это хорошо. Ребенок все упростит.

— О чем ты?

— Ты многое сделала ради своей сестры. Естественно, ты пойдешь на все ради ребенка.

Той ночью Гунноре снились родители. Они часто являлись ей в снах в последние годы, но никогда столь явственно. Обычно ей снились воспоминания детства, иногда — смерть Вальрама и Гунгильды. Но сегодня ее родители стояли на радуге, такой же, как показала ей Матильда. Радуга была крутой, но по ней можно было взобраться наверх, однако же, как только Гуннора взбежала к ним, радуясь их появлению, Вальрам и Гунгильда стали подниматься по радуге все выше.

— Папа! Мама! — крикнула Гуннора.

Но они ее не слышали. И хотя поступь Вальрама и Гунгильды была легка, Гунноре подъем давался тяжело, да и глаза подводили ее — она не могла разглядеть другой конец радуги, скрывшийся в серых тучах. Дойдя до облаков, родители исчезли в них, и облака развеялись, точно туман.

— Папа! Мама!

Родители пропали, но на их месте появились другие люди — ее сестры, Замо, Матильда… Ричард.

У герцога был меч, столь же огромный, как и у Агнарра, и когда он обнажил оружие, Гуннора в ужасе закричала. Но Ричард не напал ни на нее, ни на ее сестер, закрыл их собой, защищая от чего-то, и принялся рубить мечом радугу. Та распалась на мелкие осколки, разлетевшиеся искрами, и только тогда Гуннора увидела, что за радугой вовсе не широкая степь, цветущая, плодородная, как она думала, а поле боя, полное стервятников… Нет, не стервятников — горбатых людей в черном, склонявшихся над павшими воинами и выклевывавших им глаза. А потом они обратились уже не птицами, а крысами, змеями, червями, набросились уже не на трупы, а на осколки радуги, серые, безжизненные.

«Где же цвета? — подумала Гуннора. — Где мои родители? Где мост между небом и землей?»

Но ничего этого не было. Остались только Ричард, сестры, Матильда.

— Зачем ты убил радугу? — спросила Гуннора.

Ричард — уже без меча, без крови на руках — подошел к ней. Его глаза сияли, руки легли ей на плечи. Его объятия защищали, дарили утешение.

— Я убил не радугу, а всех стервятников и крыс, змей и червей.

Действительно, все это исчезло. От странных фигур в черном и от мертвых тел не осталось и следа. Впереди тянулась голая земля, небо было холодно-голубым.

— Где же радуга? — спросила она.

Ричард гладил ее по плечам, по лицу и шее.

— Ее нет. Но не бойся, ты родишь новую.

Просыпаясь, Гуннора еще чувствовала его прикосновения. Она облегченно вздохнула, зарылась носом в подушку, наслаждаясь ласками Ричарда и легкими толчками ребенка. Но когда она открыла глаза, рядом никого не было. Ричард остался далеко… и все еще был преисполнен ненависти к ней.

Она расплакалась, не зная, чего ей больше не хватает, радуги… или его объятий.

Близилась осень, день клонился к закату, обагряя небо последними лучами солнца, и его свет, мягкий и нежный, лился сквозь темные тучи, сладкий, как мед. В безграничных высях взошла бледная луна, запели птицы, их печальный хор вторил шелесту листьев на ветру, и трудно было поверить, что эти листья, поблескивавшие в багровых лучах заходящего солнца, опадут осенью — сейчас они серебрились, точно какой-то ювелир выковал их ажурную филигрань.

Но спутники Агнарра не слышали чарующую мелодию леса, ее заглушали крики и шум. Они были чересчур уж громкими, эти люди, и поступь их была тяжела, им не было дела до красот мира и тепла последних лучей.

«Красота преходяща, — думал Агнарр. — И пусть славящая ее песня сладкоголоса, но она возвещает миру о смерти, ожидающей все живое, а не о величии человеческого».

Смерть забрала Берит, и черноволосая датчанка распадется в прах, когда Агнарр убьет ее. Только слава и власть неподвластны могильным червям. Слова о славе людской и подвигах высекут в камне, а камень способен воспротивиться времени.

— Герцог Ричард прибудет завтра. — Один из воинов прервал размышления Агнарра. — Его люди предупредили датчан о предстоящей встрече на берегу реки. Вначале с датчанами поговорят священники, потом сам герцог.

Агнарр презрительно улыбнулся. Теперь в его ушах звенела не песня угасающего дня, а буйная кровь.

— Мы давно уже распускаем слухи о том, что Ричард коварно убивает датчан, а его обещания столь же ничтожны, как соблазны, что сулит нам старуха, чье дыхание гнилостно, груди обвисли, а лоно иссохло! — воскликнул он. — Когда он заговорит, люди не станут слушать его, как не стали бы прислушиваться к блеянию козы или мяуканью мартовского кота. Ричарду не уговорить воинов последовать за ним, служить ему, отказаться от набегов на земли соседей.

Солнце устало бороться с луной. Ослабев, оно скатилось с небосклона, величественно, но обессиленно.

— А ты? Что ты будешь делать завтра?

— Ничего. — Агнарр предвкушал предстоящую победу. — Я останусь в стороне, послушаю его речь, зальюсь смехом, когда Ричард умолкнет. А когда он уедет, не добившись своего, я объединю датчан под своими знаменами.

По дороге в Жефосс Гуннора больше не воспринимала Нормандию как страну врагов, страну, где она потеряла родителей, где ее преследовал Агнарр. Она старалась увидеть тут рай, о котором ей рассказывал отец, когда они, голодные и уставшие, сидели у домашнего очага.

Светило солнце, природа потрясала великолепием красок, малыш толкался, и Гунноре легко было поверить в слова Вальрама. Багрянец леса радовал душу, плеск реки ублажал слух, а осенние цветы, обрамлявшие убранные поля, ласкали взор.

«Это твой дом, твоя страна, — говорила она ребенку в своем чреве. — Или станет твоим, если мне удастся помириться с Ричардом».

Она не знала, удастся ли ей это. Не знали этого и ее спутники. Матильде трудно было переубедить Гуннору, и хотя в конце концов датчанка согласилась, сомнения остались.

«Ричард не злопамятен, по природе своей он доверчив, но его слишком часто предавали, чтобы он мог сохранить миролюбивые взгляды», — говорил Арвид.

Брат Ричарда, Рауль д’Иври, был слишком легкомысленным, он не мог проникнуться мрачными настроениями — герцога или Гунноры, но и в нем чувствовалась тревога. Рауль хотел поскорее встретиться с Ричардом, а путешествие с беременной женщиной его задерживало.

«Ты отправишься с нами, только если поскачешь верхом. Мы не сможем тащиться туда на карете. Ты вообще умеешь ездить на лошади?» — спросил он, когда они собирались в путь.

«Мой отец разводил коней. Я выросла в седле».

Увидев, что Гуннора не солгала ему, Рауль заметно повеселел. Он все еще торопился, но теперь в его взгляде читалось уважение.

А вот Арвид по-прежнему тревожился: «Если бы мы только знали, что ждет нас там…»

Там — на берегу Сены, реки, по которой датчане переправлялись, приехав в Нормандию. Они становились все упрямее и своевольнее, их жестокость не знала границ. Ричард понимал, что должен завоевать их доверие, заставить их подчиниться себе. Он знал, что датчане соберутся на тинг в Жефоссе, и хотел поговорить с ними.

«Это решающий шаг для сохранения его власти», — говорила Матильда.

Что ж, это станет решающим шагом и для Гунноры.

В дороге она вспоминала слова Эглы о том, что любая жертва, любая боль, любое горе не должно быть напрасным. Когда-то эти слова придали ей сил и она сумела перехитрить Агнарра, теперь же этот совет больше не мог помочь ей.

«Нет, — думала она. — Иногда нужно смириться с тем, что что-то произошло зря. Иногда исхоженный путь ведет в западню, и только глупец пойдет той же дорогой. Иногда пролитая кровь остается неотмщенной. Иногда нужно предать себя. Иногда сильные погибают и побеждают слабые. Иногда и сильный должен проявить слабость».

Они прибыли на закате. Листья казались коричневыми в полумраке, над рекой поднялся туман, запустив липкие серые пальцы в прибрежный кустарник.

И хотя приближалась ночь, люди на берегу и не думали спать. Гуннора услышала чьи-то голоса, крики. Тут собрались в основном простые люди, крестьяне в длинных рубахах и грубых башмаках, но были среди них и воины в кольчугах и при оружии.

«Может быть, среди них и Агнарр, — подумала Гуннора. — Он не упустит такую возможность навредить Ричарду».

Агнарр прибыл сюда со своим войском, но большинство составляли простые датчане, пришедшие на тинг с женами и детьми.

— Что случилось? — спросила она Арвида.

Гам усилился, толпа была настолько плотной, что они не сумели подъехать к шатру Ричарда и пришлось идти пешком.

Арвид устало пожал плечами. Он явно жалел о том, что вновь ему приходится волноваться за Ричарда.

— Понятия не имею…

Рауль потерял терпение. Кулаками прокладывая себе путь к Ричарду, он жестом приказал Гунноре следовать за ним, но неподалеку от шатра остановился, завидев брата.

— Лучше, чтобы он тебя пока что не заметил.

Гуннора пригнулась. Впрочем, в этом не было особой необходимости, Ричарду сейчас было не до нее: его окружили церковники, не скрывавшие своего недовольства. Из услышанного Гуннора поняла, что когда священники начали проповедовать толпе, их забросали объедками.

Гуннора видела злость на лицах церковников, их страх и тревогу — но Ричард оставался спокоен. Он пытался утихомирить клир, но когда его слова вызвали лишь очередную гневную тираду, в нем вспыхнуло то же раздражение, что и в Рауле. Отослав священников прочь, он больше не обращал внимания на их протесты и запрыгнул на помост, откуда те проповедовали. Оттуда можно было увидеть всю толпу.

Заметив герцога, люди поутихли, и его голос звонко разлетелся по округе.

— Я сын норманна и бретонки, — начал Ричард. — Я внук язычника и христианки. Мои предки — из Норвегии, Дании, земель франков. Они плавали на Гебридские острова и в Ирландию. Вы считаете меня врагом, потому что я живу здесь, принял здешние обычаи, крестился. Вы не хотите услышать меня. Но заверяю вас — вы не найдете в этой стране предводителя лучше, чем я. Эти земли могут стать домом любому. Любому, кто готов строить, а не разрушать. Любому, кто похоронит павших и начнет обрабатывать поля, вместо того чтобы проливать новую кровь. Любому, кто готов обогатиться честным трудом, а не грабежом и убийствами. Любому, кто хочет сохранить старое и принять новое.

Гуннора всегда восхищалась статностью Ричарда, он производил неизгладимое впечатление на людей своей внешностью, но она даже не предполагала, что он может быть таким хорошим оратором. Герцог вкладывал жар сердца в каждое свое слово.

— Меня обвиняли в том, что я предал богов, не чту их имена, но я люб богам. Боги Севера отважны и хитры, отважен и хитер и я. Боги Севера идут в бой с врагами, но они могут и лгать, и предавать, и обманывать, если это пойдет им на пользу. Они остаются верны себе, а не привычкам и устоям. Они поступают не так, как было бы правильно и хорошо, а так, как им выгодно. Вот и вы должны спросить себя: «Что принесет нам выгоду? Какой путь ведет нас в будущее?»

Гуннора обвела взглядом толпу. Люди явно не ожидали таких слов. Их настраивали против Ричарда, а теперь им нравилась его речь, и это сбивало с толку.

— Я отвечу вам, — продолжил Ричард. — Присоединитесь ко мне, и вы будете в безопасности. Вы сможете вести размеренную жизнь, возделывать поля, на которых предстоит работать и вашим правнукам. Не верьте тем, кто говорит, будто отвагу нужно подтверждать жестокостью. Храбр тот, кто ищет брод, а не бросается в бурные воды, где ему суждено утонуть. Храбр тот, кто опускает паруса в шторм, вместо того чтобы сражаться с ветром, который сломает мачту судна. Храбр тот, кто обойдет войско врага и вернется с подкреплением, чтобы обрести победу, а не тот, кто несется в бой, чтобы пасть от удара меча.

Когда он договорил, люди в толпе переглянулись, пытаясь обрести поддержку окружающих и только тогда принять решение.

И вдруг кто-то в ярости воскликнул:

— Ты говоришь, что ты наш друг, но ты не доказал, что способен быть нам другом! Твои люди уничтожали наших соплеменников, едва те ступали на берега Нормандии!

Ричард покачал головой.

— Это клевета, я никогда не отдавал такого приказа.

— Но почему мы должны верить тебе? Ты же сам говорил, что боги иногда лгут. Возможно, и ты лжешь.

— Вы можете довериться мне! — проникновенно воскликнул герцог.

— Почему? Чего стоит твоя клятва, если твоя рука в этот миг возлежит на Библии?

Ричард тщетно подыскивал нужные слова.

— Ты произносишь перед нами пламенные речи, но где твои дела, что подтвердят слова? Где земли, что ты нам обещал? Мы видим, почва здесь плодородна, но мы видим и твоих воинов. Что останется нам?

Все больше голосов звучали в толпе.

— Почему мы должны пойти за тобой?

— Почему мы должны принести тебе клятву верности?

— Почему мы должны покориться тебе?

Гуннора подошла поближе. Ричард все еще не замечал ее, он лихорадочно пытался подобрать ответ.

Зато остальные ее увидели. Увидели женщину с длинными черными волосами в одеждах провидицы, принесших ей такой успех в лесу под Руаном. Увидели женщину с осанкой королевы. Увидели женщину с ребенком во чреве.

Гуннора не знала, будет ли этого достаточно, чтобы завоевать их сердца, но внимания она точно добилась.

— Поверьте мне! Последуйте за мной! Прислушайтесь ко мне!

— Почему?

— Потому что я одна из вас.

Толпа притихла. Ричард удивленно распахнул глаза. Вначале он был настолько потрясен, что не знал, как действовать дальше, но постепенно на его лице проступило раздражение. Герцог кивнул своим воинам, и те двинулись в сторону Гунноры, чтобы прогнать ее. Женщина подняла руку — и то ли ее появление настолько впечатлило солдат, то ли Арвид вмешался, но они отошли.

В толпе опять зашушукались, но Гуннора вновь заговорила — глухо, с хрипотцой, тем самым голосом, который помог ей когда-то в лесу, когда люди поверили, что она на короткой ноге с богами.

— Я дочь Севера, дитя датчан. Мы сохраняли честь своего народа, но жилось нам нелегко. Мой отец, как и многие наши соплеменники, надеялся на лучшую судьбу в Нормандии. Возможно, некоторые из вас приехали сюда не за куском хлеба, вас влекла дорога приключений, мечта о богатстве. Но всех нас объединяет одно стремление — получить тут то, чего мы не могли получить дома. Мы отважны и мудры и потому оставили свой дом. Да, я одна из вас, я дочь Севера. Но теперь я не только дочь, но и мать. — Гуннора провела ладонью по округлившемуся животу. — Под сердцем я ношу дитя. Многие из вас завели детей на этой земле, вырастили их, потому что такова природа жизни. Мое дитя — дитя Севера. И дитя герцога Ричарда.

Краем глаза Гуннора увидела, как Ричард сделал жест, желая прогнать ее, хотя теперь на его лице не осталось злости, только потрясение. Впрочем, уже через мгновение он передумал и покачал головой. Ричард отвернулся, и она больше не видела его лица, но он слушал ее.

— Мой ребенок будет датчанином, но и норманном, он ведет свой род как от людей, почитающих Тора и Одина, так и от тех, кто молится Христу. Он примет крещение, как и я, но я не позволю ему забыть свои корни. Он будет жить по обычаям своих предков, но и по обычаям франков. Посмотрите на землю, на которой вы стоите! На ней могут расти деревья и колоситься пшеница, но может и пролиться кровь. Выбор за нами — оставить эту землю высыхать или построить на ней дома и дороги, по которым будут ездить повозки с нашими товарами. Мы решаем, какие следы оставим, ибо наша судьба не высечена в камне. Она в земле. Если вы хотите, чтобы эта земля была плодородна, вы пойдете за герцогом Ричардом.

Ее слова околдовали толпу, но молчание не имело силы чар: едва она умолкла, как зазвучали голоса ее противников.

— Твои речи красивы, но что стоит за ними? Скажи нам, почему мы должны довериться ему?

— Потому что я ему доверяю, — ответила она. — Хотя я и северянка, он всегда обращался со мной почтительно. И разве он зачал бы со мной ребенка, если бы не считал вас родней?

— Но как ты докажешь, что ты одна из нас? Вдруг все это ложь? Есть франки, которые умеют говорить по-датски, но это не делает их нашими друзьями.

— Да, есть и другой способ доказать мое происхождение. — Гуннора вновь указала на землю, наклонилась и написала веткой свое имя. — Вы все знаете, что руны обладают силой. Вычерчивая свое имя в земле, я признаю ее моей родиной. Гуннора. Я пишу руну «гебо» — дар. «Уруз» — дождь. «Наутиз» — беда. «Одал» — процветание. «Райдхо» — странствие. «Ансуз» — асы. — Гуннора подавила вздох, вставая. Двигаться с таким животом было тяжело, но женщина горделиво расправила плечи.

— Ты сказала, что хочешь принять крещение. Как ты можешь, ты же владеешь рунами!

— Руны таят в себе великую силу. Теперь эта земля знает мое имя. И вы его знаете. И все же, — Гуннора стерла руны на земле, — все же есть кое-что сильнее рун. Новая жизнь. Наша судьба зависит не от чар, а от нашей воли и поступков. Я буду герцогу Ричарду хорошей женой и не устану напоминать ему о наших предках. Но я готова пойти с ним и по новому пути. Я клянусь ему в верности, как и его богу, и только когда сил его божества будет недостаточно — тогда и только тогда я вновь начерчу руны. Я верю, что Ричард будет всем вам сильным, справедливым и добрым правителем.

— Вот как. — Голос говорившего сочился ядом. — Этот сильный, справедливый и добрый правитель — не он ли приказал вырезать всех переселенцев, что ступают на берега Нормандии? Не он ли не хочет делиться своей землей и угрожает мечом любому, кто на нее ступит? Не он ли отдал подлый приказ убивать не только воинов, но и женщин, детей, стариков?

Воцарилось молчание. Оно накрыло Гуннору плотным покрывалом, как и поднявшиеся в ее душе воспоминания. Слова пришли не сразу, они прятались за образами — Вальрам и Гунгильда, залитые кровью, Агнарр, давивший на нее своим телом, Агнарр, взявший ее силой. Но Агнарр не сломил ее. И слова нашли свой путь.

— Я знаю, о чем ты говоришь. Я была там и все видела. — Голос Гунноры становился все громче. — Я стала свидетельницей названного тобой преступления. Я видела, как пали от меча ни в чем не повинные люди, мечтавшие о лучшем будущем. Среди этих людей были и мои родители. Сегодня я стою здесь рядом с Ричардом, и это не значит, что я забыла об этом преступлении. Я по-прежнему верю в месть, верю, что Ричард отомстит за моих родителей. Потому что не Ричард приказал убить переселенцев. Этот приказ отдал Агнарр. Он датчанин, как и мои родители. Чтобы захватить власть в этой стране, Агнарр пролил кровь своих соотечественников и обвинил в своем злодеянии Ричарда. Я свидетельница его преступления, и поэтому он хотел убить меня. Но я жива.

Она всматривалась в незнакомые лица, и вдруг ей показалось, что она узнала в толпе Агнарра. Он вынужден был бессильно наблюдать, как слова становились смертоносным оружием, направленным на него. Сегодня еще не прольется его кровь, но его мечтам о власти уже не воплотиться, и Гуннора это знала.

— Агнарр! — крикнула Гуннора. Голос ее был уже не человеческим, она взревела диким зверем. И этот зверь не был ранен, он защищал свои земли, он выпустил когти и обнажил клыки. — Агнарр, знай! Ричард справедливее тебя. Ричард мудрее тебя. Ричард сильнее тебя. А главное, он единственный законный герцог Нормандии. И он им и останется.

Гуннора опустила глаза. Она так и не знала, действительно ли разглядела Агнарра в толпе или ей просто почудилось. Ликование толпы слилось в единый вопль одобрения, в нем нельзя было вычленить отдельные слова. Гунноре хотелось увидеть лицо Ричарда, услышать его голос.

Герцог долго стоял к ней спиной — к ней и к толпе. Наконец он повернулся. И на его губах играла улыбка. Ричард все еще был потрясен, он злился, но было в его лице что-то еще. Что-то, что доказывало — Гуннора не зря предала руны. А может быть, и не предала вовсе.

Она ждала его в шатре.

Ричард отправил ее туда, не удостоив и взглядом. Теперь он говорил с датчанами, да так долго, что они обсудили все вопросы, и успокоенная толпа разошлась.

Уже стояла глухая ночь, Гунноре хотелось спать, а Ричард все не шел. Она слышала, как он расхаживает перед шатром, споря с кем-то.

— Как вы могли привезти ее сюда?

Очевидно, герцог говорил с Арвидом и Раулем. Некоторое время он осыпал их упреками, не допуская никаких возражений.

— И все же я вынужден признать, что это сработало. И она, в конце концов, обвинила Агнарра, — все же сумел остановить его Арвид. — Люди поверили ей, а это значит, что мы от него все-таки избавимся! Теперь от Агнарра отвернутся многие его сторонники, тех же, кто останется с ним, мы просто прогоним.

Ричард вздохнул — то ли в раздражении, поскольку ему сейчас ничего не хотелось слышать об этом, то ли удовлетворенно, ведь он расквитался со старым врагом, то ли от злости из-за того, что Арвид и Рауль действовали за его спиной.

Как бы то ни было, его злость развеялась, когда он вошел в шатер. Герцог смерил Гуннору взглядом, посмотрел на ее округлившийся живот, но лишь тень улыбки скользнула по его лицу, и оно стало совершенно равнодушным.

Гунноре хотелось, чтобы Ричард пришел в ярость — огонь злобы был горячим, но живым, не то что медленный яд, источаемый безразличием. Главное испытание Гунноре только предстояло. Она завоевала сердце целого народа, но не сердце Ричарда.

Женщина молчала, ожидая, что герцог заговорит первым. Но тишина все длилась, мучительная, ватная, пока Ричард все же ее не нарушил.

— Ты действительно хочешь принять христианство?

— Да.

— Ради кого? Ради меня? — Маска равнодушия дала трещину.

— Нет, — ответила Гуннора. — Ради нашего ребенка. У него нет будущего в этой стране, если его будут считать язычником. Тем более если родится сын — будущий герцог Нормандии.

Ричард окончательно вышел из себя.

— С чего ты взяла, что я сделаю своим наследником бастарда, рожденного предательницей? — На лбу у него поблескивали капельки пота, лицо побагровело.

«Вот и хорошо, он уже не столь сдержан», — подумала Гуннора. За этим равнодушием она видела мальчишку, каким Ричард когда-то был, неуверенного в себе, запуганного, лишенного родины. Никто не мог видеть его таким — только она. Никто не мог утешить его — только она. Этого не добьешься нежностью и похвалой, сладкой ложью, кокетливым смехом. Этому мальчонке нужно было показать: «Я сильна. Что бы с тобой ни случилось, я останусь рядом».

— Я единственная женщина, которую ты уважал, — решительно заявила Гуннора. — Если бы это было не так, ты приказал бы меня убить.

Они помолчали.

— Ну, ты же меня не убила, — хрипло пробормотал он.

Его щеки раскраснелись, но уже не от гнева, а от перенапряжения. День оказался слишком длинным, и герцог едва справлялся с бурей чувств, бушевавшей в его душе. Гуннора подошла к нему, опустила ладони на его разгоряченные щеки.

— Я не желала тебе зла. Я просто хотела вернуться на родину.

Он оттолкнул ее руки.

— А кто сказал, что ты до сих пор этого не хочешь?

— Не хочу. — Гуннора покачала головой. — Моей родины больше нет. Дания была местом, где жили мои родители. Но они погибли. Теперь мой дом там, где будет жить мой ребенок. Где живут мои сестры. Где живешь ты.

— Красивые слова, — прошептал Ричард. — Но ты уже доказала, что умеешь хорошо говорить, очаровывая словами людей.

— Ты не так доверчив, как они. Ты не можешь мне доверять.

— Откуда мне знать, что ты не поддерживаешь Агнарра?

— Я на глазах у всех обвинила его в совершении преступлений!

— Допустим, я поверю, что ты ненавидишь его. Но откуда мне знать, что на этот поступок тебя подвигла любовь, а не жажда мести? Ты сказала, я сильнее его. Что, если тобой движет холодный расчет? Что, если ты просто хочешь покориться сильнейшему?

Гуннора вздохнула.

— Что бы я тебе ни сказала, ты можешь подвергнуть мои слова сомнению. Слова — как руны, они могут действовать во благо или во зло. Я могу лишь сказать тебе, что мои взгляды изменились. Я могу лишь молить тебя о прощении и надеяться, что нас ждет общее будущее. Больше мне ничего не остается. Сегодня люди почувствовали, что мои слова искренни. Они поверили мне, а значит, поверили и тебе. Теперь и ты должен поверить мне.

Они долго смотрели друг на друга. Гуннора видела его боль, Ричард — ее сожаление. Но и боль, и сожаление сменилось тоской. Он тосковал по человеку, который всегда был рядом, придавал ему сил, понимал его. Она тосковала по человеку, дарившему ей тепло, уют и чувство безопасности. Они оба были одиноки — он в своих покоях в башне, куда люди приходили только для того, чтобы предупредить о новых угрозах или польстить ему, она — в лесах, где от нее ожидали чудес. Возможно, Гуннора способна была творить чудеса, возможно, нет. Теперь же ей показалось чудом его прощение, когда Ричард подошел к ней и их руки, их языки, их тела сплелись, и оказалось так легко простить друг друга.

— Я не женюсь на тебе, — сказал герцог, отстраняясь.

— Пусть. Но я не потерплю других твоих любовниц.

— Почему? В Дании у многих мужчин по нескольку жен.

— Мы живем в Нормандии. Тут священники выступают против многоженства, и нам придется покориться им.

— А мои бастарды?

— Я буду заботиться о них, но они с самого детства должны служить своему брату. Только его ты признаешь своим законным наследником.

Они обнялись.

— Может быть, Альруна права и ты зачаровала меня, — пробормотал Ричард, гладя ее длинные пышные волосы. — Я был уверен, что никогда и никого не полюблю. Теперь же жизнь с тобой кажется мне легче, лучше жизни без тебя. А не это ли любовь?

Гуннора не знала, что такое любовь. Она не знала, вечны ли будут ее чувства к нему. Не знала, покорно ли ей тело, затрепетавшее от прикосновений Ричарда, или вновь предает ее. Но Гуннора была уверена, что разделяет чувства Ричарда: ей было лучше с ним, чем без него, и осознание этого показалось ей плодотворной почвой, на которой можно построить прекрасное будущее.

Теперь Агнарр знал ее имя, но это не дало ему власти над ней — она же заполучила над ним еще большую власть, чем имела. Датчанин часто произносил ее имя, точно пытаясь размолоть его челюстями, разорвать зубами, размять языком. Он хотел уничтожить это имя, хотел уничтожить ее саму. Но имя тоже оказалось крепким — не проглотишь его, не разжуешь. И оно было не единственной его бедой. Бедой стало разочарование — его планы пошли прахом. Бедой стала ярость — столько его соотечественников поверили словам Ричарда и Гунноры. Бедой стал страх — страх стать вечным неудачником.

«Слава ценнее золота, прочнее скал, необъятней моря», — не раз говорили ему Гуомундр и Эгла. Но все его подвиги — словно бисер, готовый хрустнуть под ногами. Словно песок, что развеется на ветру. Словно болото, в котором он увяз.

Когда Ричарду удалось привлечь на свою сторону большинство датчан, герцог устроил настоящую охоту на Агнарра и его сторонников. Сторонников, которых не смущала мысль о том, что Агнарр — убийца. Сторонников, веривших в его успех. Но пока что успех обходил Агнарра стороной. Датчанину пришлось скрываться от воинов Ричарда, бежать вначале на запад, потом на юг. Недостаточно было просто перейти границу Нормандии, Агнарр гнал своих людей все дальше. Чтобы хоть чем-то их порадовать, он устроил несколько нападений на монастыри в Бретани. Ничего особо ценного там не нашлось, зато там жило много монахов, и сторонники Агнарра вволю натешились, проливая кровь святош. Им этого было достаточно, и они следовали за Агнарром, не выказывая недовольства. Но сам он иногда сомневался, правильное ли принял решение. Он был родом с севера — не опалит ли его солнце юга? Его мать плохо переносила путешествие, выглядела все хуже, исхудала, часто уставала, но была все так же безжалостна к нему.

Однажды утром она отказалась садиться в седло.

— Оставь меня здесь. Лучше я умру, чем стану смотреть, как мой сын спасается бегством.

Агнарр оглянулся. Они остановились в безлюдном крае, густо поросшем лесами. Вокруг простирались лишь болота да чащоба.

— Что тебе тут делать? Тебе тут не выжить! — возмутился Агнарр, хотя и клялся себе, что больше не удостоит мать и взглядом, не перекинется с ней и словом. — А когда ты умрешь, твоя душа заблудится тут и никогда не найдет путь в царство мертвых.

— Твой отец тоже не нашел туда путь. Иногда я ощущаю его присутствие. Его общества мне будет достаточно.

По спине у Агнарра побежали мурашки. Ребенком такие истории пугали его, и даже сейчас мысль о том, что по земле бродят души умерших, навещая живых, казалась ему ужасной. Может быть, его матери действительно стоит остаться здесь. Ее душе не выбраться из этих лесов, и если душа отца останется с ней, тем лучше.

Агнарр не стал больше спорить. Он кивнул, принимая их расставание и не желая достойно попрощаться с матерью. Датчанин пришпорил коня и поскакал прочь, но еще долго чувствовал на себе ее горящий взор. Он мог бы поклясться, что Эгла не умрет, она станет лесным духом, будет танцевать с эльфами и выманивать гномов на солнце, чтобы те обратились в камень.

«Я больше никогда не вернусь сюда», — поклялся он себе.

А вот в Нормандию ему вернуться придется. Даже если ему никогда не свергнуть Ричарда, нужно убить черноволосую датчанку. И тогда ее имя перестанет душить его. Гуннора…

Альруну учили, что при крещении человек обретает новую жизнь, отринув прежнюю, точно старое платье, и представая перед Господом обнаженным и невинным. Принимавший крещение был подобен монете, получившей чеканку, — монете, которой теперь никогда не утратить свою ценность.

Альруна спрашивала себя: обрела бы она новую жизнь, если бы ее не крестили в детстве? Забыла бы прошлое? Разучилась бы любить и ненавидеть? Избавилась бы от горечи и жажды мести, отчаяния и одиночества? Ей очень хотелось этого! Но Альруна понимала, что не так уж просто избавиться от собственной сущности. И уж точно она не верила в новую жизнь Гунноры.

Датчанка околдовала Ричарда. Хотела его убить. Не любила его так, как она, Альруна. И какая разница, что епископ Руана готов крестить Гуннору? Что датчанка изучает основы христианской веры? Что она уже неделю носит белое одеяние катехумена?[2] Что Ричард в честь нее принес богатые дары восьми церквям: монстранции[3], золотые кубки, распятия и драгоценные камни, которые украсят алтари и раки, книги и одежды?

Даже Руанский собор — и тот украсили ради церемонии крещения. Гуннора сняла верхнюю одежду, и священник окропил ее водой с головы до ног. Спросил, верует ли она в Отца, Сына и Святого Духа. Помазал елеем ее лоб, уши, нос и грудь. После этого на Гуннору набросили льняное одеяние, она подошла к алтарю и впервые приняла первое причастие. Теперь кроме языческого имени ей было даровано христианское — Альбереда. Никто не называл ее так, но, похоже, все поверили, что Гуннора действительно стала христианкой и будет верна Ричарду. Поверил герцог, поверила Матильда, поверили младшие сестры Гунноры, даже Сейнфреда. Та приехала в Руан на крещение сестры и была искренне рада, хотя и боялась шумной толпы.

— Наконец-то ты присоединилась к нам, — сказала Сейнфреда.

Гуннора обняла сестру, но ничего не ответила. При виде Сейнфреды все зашушукались — как дочери благородных семейств, так и простые служанки были потрясены простотой ее наряда и ее черными ногтями. «Она похожа на крестьянскую девку, — говорили они. — Почему Гуннора не переодела ее? Не одарила драгоценностями?»

Альруна думала, что Сейнфреда не стоила всего поднявшегося из-за нее шума: жена лесника уехала в тот же день. Гуннора огорчилась из-за поспешного отъезда сестры, и сердце Альруны запело от радости. Но Гуннора была счастлива — и это вызывало в дочери Матильды зависть.

«Она многое имеет, — подумалось Альруне. — Дитя Ричарда, его любовь, уважение моей матери, почтение слуг… Почему у нее есть еще и сестры, которые любят ее от всего сердца? Почему все привечают ее, в то время как я погибаю?» Больше всего Альруну огорчило то, что ее собственный отец, Арвид, и тот радовался крещению Гунноры.

Вечером за ужином Альруна подошла к нему.

— Она ведь тебе тоже не нравится!

Арвид удивленно посмотрел на дочь.

— Но ты же знаешь, что случилось! Благодаря Гунноре на наших землях установился мир. Именно она убедила язычников в Жефоссе принять крещение — по крайней мере большинство из них. Остальные сбежали на Пиренейский полуостров. Там от их набегов будут страдать другие богобоязненные люди, но это уже не наше дело.

Альруна понимала тех язычников. Ей тоже хотелось сбежать. Хотелось позабыть свою прежнюю жизнь, растоптать ее.

Но она вынуждена была остаться в Руане. Вынуждена была смотреть, как Гуннора взяла на себя ведение хозяйства. Как все выражают Гунноре свое почтение. Как Гуннора каждую ночь поднимается к Ричарду в башню. Как ее младшие сестры получают в подарок украшения. Как округляется ее живот. И хотя она так и не вышла замуж за Ричарда, все считали ее герцогиней.

Гуннора не знала, где теперь живут прежние любовницы Ричарда, — во всяком случае, не при дворе Руана. А значит, теперь она получила их дом в свое распоряжение, и все тамошние слуги ухаживали только за ней и ее сестрами. Вначале слуги ее боялись, ведь женщина, обладавшая такой властью над герцогом, казалась им опасной. Но Гуннора была приветлива с ними, и страх сменился уважением.

И только два человека в замке не желали принять новую герцогиню: Альруна, чей взгляд сочился ядом, и Гирид, которой удалось скрыть свою причастность к покушению на Ричарда.

Гуннора не собиралась избавляться от Альруны или выдавать Гирид, но ни та, ни другая этого не ценили. Эти женщины ее ненавидели, но если Альруна старалась держаться от нее подальше, то Гирид однажды подошла к ней.

Оглянувшись, датчанка удостоверилась в том, что никто за ними не наблюдает.

— Как ты могла предать наше дело? — с упреком воскликнула она. — Ты же мастерица рун!

Гуннора спокойно взглянула ей в глаза.

— Лишь мудрый может владеть рунами. Мудро стремиться к будущему, а не прошлому.

— И молиться ничтожному богу христиан? — взвизгнула Гирид. — Христос не так силен, как Тор, не так умен, как Один, бог поэтов и чародеев. Он не укротит силы хаоса, как Тир, не позаботится о домашнем очаге, как Фригг. Он не живет в роскошном дворце, как Бальдр, во дворце, где нет грязи. Он не прекрасен, не плодороден, не ненасытен в свой страсти, как Фрейя. У него нет золотых волос Сиф и хитрости Локи. Ничего у него нет, ничего он не может!

Гуннора внимательно выслушала ее, и боль шевельнулась в ее душе — то ли от слов Гирид, то ли от воспоминаний о родителях. Но женщина не выказала своих чувств.

— То, что у нас так много богов, не всегда хорошо. Боги ревнивы, они постоянно воюют друг с другом и требуют, чтобы люди принимали чью-то сторону. Как же добиться мира?

— Я думала, тебе нужен не мир, а месть, — прошипела Гирид.

— А хочет ли мести Агнарр?

Гирид на мгновение опешила, но затем ухмыльнулась. Очевидно, она поняла, как запугать Гуннору. Та подозревала, что Гирид известно, где Агнарр. Наверное, можно было бы силой заполучить эти сведения. Но в жизни Гунноры и так было слишком много насилия.

— Уходи! — приказала она. — И не смей больше требовать от меня оправданий!

Гирид и не шелохнулась.

— Он еще жив, — прошептала она. — Он ждет возможности отомстить Ричарду… и тебе.

Гунноре вновь удалось сдержаться.

— Почему ты на его стороне? — спокойно спросила она. — Я объявила всему миру, что это Агнарр убил моих родителей, а не люди Ричарда. Ты должна ненавидеть его, а не меня.

— Это ложь! И Агнарр покарает тебя за то, что ты оболгала его!

«Чем он может навредить мне, чего еще не сделал?» — подумалось Гунноре.

— Уходи! — повторила она.

Гирид повернулась и пошла к двери, но напоследок оглянулась.

— Может быть, Агнарр сейчас и проиграл, но он наберется новых сил. Ты должна защититься от него, и молитвы твоему слабому богу тут не помогут. Только руны спасут тебя.

Она вышла из комнаты и уже не увидела муки на лице Гунноры. Женщина осторожно провела ладонью по животу. Ребенок уже готов был родиться, хотел выйти в этот страшный и прекрасный мир.

Конечно, Гуннора могла бы вырезать руны тайком, не веря миру. Но она предпочла уподобиться своему ребенку, довериться силе жизни, не отрицая и смерти, но противопоставляя ей новое начало.

Фекан

996 год

Вивея, Агнесса и Эмма смущенно переглянулись.

— Что вы тут делаете? И откуда у вас этот свиток?

Вивея понимала, что скрывать записи бесполезно, и передала их женщине, вошедшей в часовню.

— Агнесса… Агнесса нашла их у герцогини. — В голосе Вивеи слышалось облегчение. Словно она снимала с себя всякую ответственность.

Да и Эмма была рада тому, что ее имя не упомянули. Немногие пользовались уважением младшей дочери герцога, но мать Агнессы была одной из них.

Конечно, как и Агнесса, Эмма понимала, что та может быть нежной и милой, но лишь немногие знали ее с этой стороны. Все считали мать Агнессы строгой и непреклонной. Особенно она ожесточилась после того, как два года назад умер отец Агнессы.

Вот и теперь она сурово уставилась на дочь.

— Что ты делала в покоях герцогини?

— Я увидела, как туда входят те монахи, вот и последовала за ними!

Девочка поспешно объяснила, что случилось, и упрек на лице матери сменился потрясением. Вивея, вначале старавшаяся держаться в стороне от разговора, начала поддакивать.

— Я же не знала… — пробормотала женщина, когда Агнесса договорила. — То есть знала, но…

Даже этого невнятного лепетания Вивеи было достаточно, чтобы укрепить Агнессу в ее убеждении: герцогиня скрывала не одну тайну, а две!

— Молчи! — перебила ее мать Агнессы.

Она вздохнула, стараясь привести мысли в порядок.

— Ты должна оставаться с семьей, — строго сказала она Эмме. — Господь в любой миг может призвать твоего отца к себе. Не все твои братья и сестры могут быть рядом с ним в такое мгновение — и тебе нельзя отказываться от такой милости. — Не дожидаясь ответа, она повернулась к Вивее. — Я все улажу. Ты оставайся в часовне, посвяти себя молитве, этим ты поможешь нам всем. — Потом она внимательно посмотрела на дочь. — А ты… Ты пойдешь со мной.

Женщина поспешно забрала свиток с рунами. Вивея отвернулась, предоставив другим принимать решения. Эмма хотела что-то возразить, но слова об отце сломили ее упрямство. Девочка, понурившись, поспешила в замок.

Агнесса с матерью вышли во двор.

— Мама… Мама, что мы будем делать? Монахи… Нельзя, чтобы они…

Женщина оглянулась, молча взяла дочь за руку и потащила в одну из комнат писарей.

— Тут мы пока что будем в безопасности.

Агнесса заметила, что голос матери дрожит.

«Пока что… А потом?»

— Ты не спросила Вивею, что значат эти руны, — взволнованно произнесла девочка. — Похоже, ты догадываешься, что там написано. Ты умеешь читать руны?

Лицо матери оставалось непроницаемым.

— Мне известно прошлое герцогини.

Невзирая на любопытство, Агнесса не решилась расспрашивать ее подробнее.

— Твой дедушка умел читать руны, — прошептала женщина. — Его воспитала язычница.

Дедушка давно уже умер, но Агнесса помнила исто рии, которые он рассказывал. Она любила его слушать, хотя иногда его слова пугали малышку, особенно когда речь шла о язычниках. Само это слово навевало ужас. Если умереть язычником, не попа дешь в рай и тебе навсегда придется остаться в аду. Агнесса как-то спросила у дедушки, почему же тогда не все язычники принимают крещение. «Понимаешь, — ответил он, — не все язычники верят в ад. А главное, не верят в то, что где-то можно остать ся навсегда».

— Твой дедушка никогда не отрицал своего происхождения, — говорила тем временем мать. — Его не просто воспитала язычница, его отец был язычником. Вначале он ничего не знал об этом и не хотел знать, но в какой-то момент вынужден был признать правду. Его отца звали Тир, мать — Гизела. Она была из народа франков. Гизела не смогла воспитать своего ребенка и отдала его своей подруге Руне. Бабушку Руны звали Азрун. Твоя же бабушка, Матильда, тоже ведет свой род от язычника и христианки. Ее отца звали Регнвальд, а мать — Хафиза.

Так много людей. Так много имен. Но больше всего Агнессе понравилось имя Азрун. Умела ли она читать руны? И почему мама все это рассказывает?

— Но при чем тут тайна герцогини? Что она сделала?

Мать не ответила.

— Во всех нас течет кровь и язычников, и христиан, — прошептала женщина. — И рано или поздно приходится выбирать, на чьей мы стороне.

— Но герцогиня сделала свой выбор! Она благочестивая женщина, ее вера в Христа крепка и…

— Ты еще маленькая, тебе этого не понять.

— Мне уже десять!

— Агнесса, пойми, я не могу тебе больше ничего рассказать. Я обещала, что сохраню тайну.

— Кому? Герцогине? Какую тайну?

Но мать, похоже, погрузилась в воспоминания, горестные воспоминания.

— Что бы она ни сделала, что бы ни пыталась скрыть… — прошептала она. — Не мне ее судить.

Глава 10

965—966 гг.

Альруна металась по коридору. Стоял ноябрь, в каминах плясал огонь, но в замке было холодно, и лед сковал ее сердце.

Вот уже несколько часов Гуннора рожала. Временами слышались глухие стоны, но датчанка ни разу не крикнула. При родах ей помогала Матильда, и когда мать Альруны вышла из комнаты, чтобы принести чистой воды, девушка подбежала к ней. Ей было невыносимо стоять здесь и ждать, но и спрятаться было негде. Слишком уж было больно — но если взглянуть в лик боли, воспротивиться ей, то, может быть, станет легче?

— Все в порядке? — спросила Альруна, стараясь, чтобы в ее голосе прозвучала тревога за жизнь Гунноры.

Конечно, мать распознала ее ложь, но обвинять Альруну в лицемерии не стала.

— Она сильная, — сказала Матильда. — Мне при родах было намного больнее. Или я не скрывала свою боль.

Женщина помрачнела — должно быть, вспоминала своих умерших детей, родившихся уже после Альруны, думала о тщетной надежде завести второго ребенка.

— Хочешь зайти?

Альруна поспешно покачала головой.

— Мне кажется, я этого не вынесу… Вида крови, я имею в виду.

Матильда, многозначительно кивнув, ушла.

Альруна вновь принялась расхаживать по комнате. Что, если Гуннора умрет? И ее ребенок вместе с ней? Это что-то изменит? Ричард вновь впадет в тоску, как после смерти Эммы? И, может быть, эта тоска толкнет его в объятия Альруны?

Но нет, когда умерла Эмма, Ричард не искал близости женщины, влюбленной в него. Ему могла помочь только девчонка, которую он считал младшей сестрой. Даже если Гуннора умрет, Ричард все так же будет сожалеть о ночи, проведенной с Альруной. Все так же радоваться тому, что Альруна тогда не забеременела.

Наступила ночь, стало еще холоднее. Стоны же стали громче. Альруна понимала, что такая женщина, как Гуннора, не умрет при родах. Как не умерла бы при родах и она сама. Они обе были по-своему сильными, пусть эта сила и не защищала их от холода и тьмы.

В коридор опять выглянула Матильда.

— Ты все еще здесь?

— Жду, пока родится ребенок.

— Уже скоро. Повитухе нужны травы, чтобы наполнить комнату паром. Ты же знаешь, в тепле лону легче раскрыться. Она обвязала Гунноре бедра репешком, эта трава снимает боль при схватках. Заварила чай из копытня, можжевельника и руты, чтобы ускорить роды.

Альруна почти ее не слушала. Она заглянула в комнату, увидела женщин, столпившихся рядом с повитухой. Кто-то молился, прося святых Доротею и Маргариту о помощи.

Альруна тоже вознесла святым молитву: «Не помогайте ей. Она же язычница, все еще язычница, хотя и притворяется христианкой. Она не заслужила вашу помощь». Но Альруна знала, что Гуннора и не надеется на помощь христианских святых.

— Тужься, тужься! — крикнула повитуха.

Альруна закрыла глаза. Вскоре послышались какие-то странные звуки, похожие на мяуканье котенка.

Подбежала Матильда с травами.

— Он родился? Ребенок родился?

Альруна кивнула, на мгновение потеряв самообладание.

Мать мягко опустила руку ей на плечо. «Я знаю, что ты чувствуешь», — говорило это прикосновение. «Мне жаль тебя», — читалось в ее взгляде.

— Я позову ее сестер. И Ричарда, конечно, — сказала мать.

Сейчас Альруне нужно было уйти отсюда, выйти во двор, чтобы тьма в ее сердце смешалась с тьмой ночи. Но она осталась.

— Я хочу увидеть ребенка, — объявила Альруна, отстраняясь.

«Да, боль, я не боюсь тебя! Пусть ты преследуешь меня, я не отвернусь, я взгляну в твой лик, я высмею тебя, плюну на тебя. Гуннора не кричала, и я не закричу».

Лицо Гунноры заливал пот.

— Кто? — спросила она.

— Сын! — гордо воскликнула повитуха, будто это она сама только что родила этого ребенка. — Сильный и здоровый мальчик!

У Альруны разрывалось сердце, но она заставила себя улыбнуться.

— Ричард будет рад, — пробормотала она.

Повитуха вымыла ребенка, присыпала ему пупок порошком из тмина и завернула в пропитанное оливковым маслом хлопковое одеяльце.

Гуннора отерла пот и села в кровати.

— Я… Я хочу его увидеть. — Сейчас в ее голосе не было привычной хрипотцы и грубости, он звучал мягко.

«Она точно поет, — подумалось Альруне. — Но как она научилась петь? И почему ей сейчас жарко, а мне так холодно?»

Когда повитуха передала Гунноре ребенка, Альруна подошла к кровати вплотную.

Малыш был крохотным, морщинистым, будто кожа ему велика. Голубые глаза с любопытством взирали на окружающий мир, словно ребенку не терпелось поскорее его исследовать. И голос у него был сильный и требовательный, как у отца.

— Ты, наверное, счастлива, — пробормотала Альруна.

Гуннора посмотрела на нее, и в ее взгляде читалось такое же понимание, как и у Матильды. Но и ее слова не разрушили узор лжи:

— Я рада, что ты тут.

Губы Альруны дрогнули. «Я ношу в себе тьму, никто не рад моему присутствию. Ты же сильная, почему хоть ты не скажешь мне правду?»

Альруну же силы покинули. Она не могла противиться боли, не могла высмеять свои страдания, не могла наплевать на них. Она могла лишь убежать.

— Я назову его Ричард. В честь отца, — сказала Гуннора.

Ричард…

Он станет наследником герцога. Таков был один из немногих законов северян, которых тут придерживались. В королевстве франков все сыновья разделяли наследство отца. На Севере все доставалось только одному.

Альруна выбежала во двор. Тут стояла блаженная тьма, даровавшая ей покой, но порывистый ветер и снег заставили девушку укрыться в одном из строений. Слишком поздно Альруна поняла, что это та самая уборная. Та, где она узнала, что не носит под сердцем ребенка Ричарда.

Тогда, как и теперь, вонь была невыносима. Альруна зажала рот ладонью, пытаясь подавить крик боли. Но ничто не могло сдержать ее рыданий.

Альруна проплакала несколько часов, но никто не видел ее слез. Она больше не противилась боли, не насмехалась над страданиями. Она приветствовала боль улыбкой.

Альруна улыбалась, когда Ричард признал сына наследником. Она улыбалась, когда Вивея и Дювелина восторженно суетились вокруг малыша: одна девочка хотела подарить ему украшение, вторая — рассказать историю. Улыбалась, когда ребенка крестили.

А вот Гуннора не улыбалась.

«Может быть, она грустит, потому что ее ребенок — не язычник», — подумала Альруна.

Но, судя по всему, дело было не в этом. Матильда объяснила ей, что Гуннора скучает по сестре. Сейнфреда не приехала ни на роды, ни на крещение, и хотя Гуннора посылала ей дорогие подарки, чтобы хоть как-то скрасить жизнь сестры в лесу, та не могла уговорить мужа приехать, а отправляться в путь без него не хотела.

После крещения Альруна подошла к Гунноре.

— Можно мне подержать его? — спросила она.

Датчанка кивнула.

Ребенок был таким легким. «Почему счастье легче перышка, а горе — тяжелее жернова?» Горе давило на Альруну, и только над ее улыбкой у него не было власти.

Гуннора с опаской посмотрела на Альруну. Наверное, она сомневалась в искренности Альруны, но не могла ничего возразить, и потому дочь Матильды начала ухаживать за младенцем, когда Гуннора занималась хозяйством и не могла уделять время сыну.

Она провела с ребенком много часов, узнала, как пеленать малышей — не слишком туго, чтобы им было удобно. Узнала, что новорожденного нужно купать по нескольку раз в день, лучше всего перед кормлением, а потом смазывать маслом, чтобы предотвратить появление сыпи.

Маленький Ричард не всегда смотрел на мир с любопытством, малыш, казалось, мечтал о чем-то, а после кормления засыпал — однажды он уснул даже на руках у Альруны.

Ребенок был единственным, кто не притворялся, будто ничего не знает о боли Альруны, и потому рядом с ним она на время забывала обо всех горестях.

— Ты умеешь ладить с детьми, — сказала как-то Матильда. — Пора бы тебе завести своих собственных.

Альруна молчала.

— Арфаст… Арфаст стал бы тебе хорошим мужем. В его взгляде столько нежности, когда он смотрит на тебя…

Альруна молчала.

Она вспоминала, как дала Богу клятву, когда Ричард отправился в бой с врагами. Тогда она была готова отказаться и от счастья, и от любви, и от мужа, и от детей, только бы ее возлюбленный вернулся целым и невредимым.

Что ж, он вернулся, он любит Гуннору и своего ребенка, и даже не подозревает, кому обязан всем этим.

Ночи стали короче, но ветры дули холодные, а небо оставалось свинцово-серым. Зима, время Альруны. Она сама родилась зимой, в день, когда мир застыл под коркой льда. Может быть, именно поэтому ей, невзирая на тишину и холод, удалось сбросить оцепенение. Тьма так и не покинула ее сердце, но Альруна привыкла к ней, как привыкают слепые, приспосабливаясь и пытаясь отыскать свой путь в мире, полагаясь на другие чувства.

В самые холодные дни младенца укутывали в теплые одеяльца, и обычно с ним возилась Альруна. Однажды она собралась купать малыша и вдруг остановилась, глядя на голое тельце. Она была в комнате одна: Гуннора играла с Ричардом в шахматы, кормилица пошла за водой и травами. В отблесках свечи кожа ребенка казалась желтоватой, точно воск. Вдруг она растает, если поднести его к огню? Или станет твердой, как камень, если положить его на холод? Как бы то ни было, тогда ребенок перестанет дышать, гулить, чмокать, с любопытством смотреть на мир, засыпать в объятиях людей, которым он доверял.

Маленький Ричард заплакал. Он дрожал. Но вместо того чтобы укутать его, Альруна подошла к окну. Как и всегда зимой, окна затягивали свиным пузырем, но Альруна распахнула ставни. В комнату хлынул холодный воздух. Ребенок закричал еще громче, раскраснелся. Это удивило Альруну. Священники говорили, что душа ребенка пуста и потому неспособна на чувства. Мальчик смотрел на Альруну. Он ничего не мог поделать.

«Ты слишком маленький, чтобы ненавидеть. Ненавидеть, как я ненавижу тебя. Как ненавижу Гуннору. Как ненавижу Ричарда».

Жара ненависти было недостаточно, чтобы противиться холоду. Альруна положила ребенка возле открытого окна и побежала в соседнюю комнату, чтобы согреться у камина.

Сколько нужно времени, чтобы ребенок умер? Сколько нужно времени, чтобы его кожа остыла, слезы заледенели, крик утих? Сколько нужно времени, чтобы он понял: мир — жестокое место, особенно для слабых, для тех, кто не может защититься?

Альруна согрелась, но вид пламени был для нее невыносим, и она выбежала во двор. Шел снег, и за Альруной потянулась цепочка следов. «Когда снег растает, ребенок умрет», — подумала Альруна.

Во дворе она встретила кормилицу. Женщина несла в руках сверток с травами. Она дрожала от холода.

Альруна преградила ей путь.

— Ты можешь не торопиться. Гуннора отнесла ребенка герцогу, ты искупаешь его позже.

— Но его нужно накормить!

— Это тоже можно сделать чуть позже. Отдохни пока.

Кормилица помедлила, но, похоже, обрадовалась возможности посидеть часик перед теплым камином.

Альруна беспокойно металась по двору. Она думала, что грань между жизнью и смертью тонка, повинуется закону «или — или»: нельзя быть немного живым или немного мертвым. Теперь же девушка словно очутилась в лабиринте, стены которого не пропускали ее к цели — вернуться, не допустить беды.

Альруна приняла решение, но вопросы роились в ее голове: «Разве ты не полюбила этого малыша? Разве не видела ты в Гунноре любящую мать, а не только проклятую соперницу?»

Альруна остановилась. Это был ребенок Ричарда и Гунноры. Он будет ожесточенно цепляться за жизнь, как и его родители. Силы покидали Альруну, но упрямство оставалось. Она не позволяла ужасу от содеянного или сочувствию к ребенку взять верх. Но когда снежинки растаяли на ее щеках, сменившись слезами, страшная мысль громом грянула у нее в голове: «Что же я натворила?»

Вдалеке она увидела Арфаста. Рыцарь дул на ладони, чтобы немного согреться. В последние недели он не решался подойти к ней, но часто поглядывал в ее сторону. Сегодня же Арфаст ее не заметил — наверное, потому, что Альруна стала невидима в этой тьме, своей тьме, своем сумраке, своей вечной ночи.

«Арфаст не смотрит на меня, как и Ричард. Но это моя вина. Мне нужно лишь выйти на свет, пересилить себя, отказаться от ненависти, сдаться. Я стала безумна…»

Она бросилась бежать, но не к Арфасту. Он увидит ее, но нельзя допустить, чтобы он увидел ее такой — не той женщиной, которую он любил, а детоубийцей.

Альруна бежала в детскую, тщетно силясь услышать плач малыша, но слышала лишь свои шаги, дыхание, биение сердца. «Нет, только не это…»

На нее упал свет факела, и в Альруне не осталось ни тьмы, ни холода, ни жестокости. Она ворвалась в комнату в поисках ребенка, но малыш не лежал на окне — его держал на руках Ричард. Герцог потрясенно смотрел на своего сына, но, услышав шум, поднял голову. Время лицемерия, криводушных улыбок и лжи прошло. Ричард все понял. Он понял, что она натворила. И Альруне нечем было оправдаться.

Она не могла попросить Ричарда о прощении, не могла смотреть в глаза Гунноре, не могла выносить горе, сломившее ее отца.

И только мать решилась заговорить с ней. Прошло несколько часов с тех пор, как Ричард нашел сына на подоконнике. Пока что было непонятно, выздоровеет малыш или сгорит от охватившей его лихорадки.

Альруна молилась, как и все остальные. Ночь сменилась предрассветными сумерками, когда к ней пришла мать. Лицо Матильды посерело, на нем читались усталость… и разочарование.

Альруна бросилась к ней, прижалась, но Матильда грубо отстранилась.

— Ты ведь понимаешь меня, мама, хотя бы ты!

Однако в ее лице не было понимания, только разочарование. Матильда покачала головой.

— Он сын Ричарда! — Голос женщины срывался на крик. — Он когда-нибудь станет герцогом Нормандии! Как ты могла, он же еще ребенок… — Она осеклась.

Альруна еще никогда не видела мать столь потрясенной.

— Я не хотела… Я была не в себе…

— В последние недели ты обманывала всех вокруг. Я тебя не узнаю. Кто ты такая? Где та девочка, лучившаяся радостью жизни?

— Правда, мама… Я не хотела… Когда я опомнилась…

— Могло быть слишком поздно… Ребенка до сих пор лихорадит.

Альруна не могла больше выносить ее упреки и отвернулась. Но от слов Матильды ей было не скрыться.

— Когда я была беременна тобой, я так боялась за твое будущее. Шла война, то были времена насилия, интриг и предательства. Ни твой отец, ни я не знали, чью сторону принять, язычников или христиан. Я готова была пожертвовать собой, лишь бы ты росла во времена мира. Но мне не пришлось идти на эту жертву: Ричард подарил нам мир, а благодаря Гунноре и ее влиянию на язычников в Жефоссе этому миру суждено длиться долго. Но теперь моя собственная дочь сеет смуту… У меня это в голове не укладывается.

Альруна и сама не понимала, как такое могло произойти.

— Пойми же… Я люблю Ричарда, и потому…

— Нет! — пронзительно крикнула Матильда. — Ты его не любишь, ты уже давно его не любишь, ты просто привыкла к боли, которую приносила тебе эта любовь. Ты не надеялась, что Ричард передумает, откроет тебе свое сердце. Ты поступила так не поэтому. Тобой двигала горечь — горечь оттого, что Ричард и Гуннора не сломлены, как ты. Если бы ты любила его, ты никогда не причинила бы вреда его ребенку.

Только сейчас Альруна поняла, что не может оправдаться даже перед собственной матерью. Даже та проклинала ее. Да, Матильда не отпустит ей грехи, на такое способен только Господь, но Господь был так далек… Сможет ли Альруна простить саму себя? Как найти в своей душе милосердие, если она не смилостивилась даже над невинным ребенком?

— И что теперь?

— Уходи.

— Ты меня отсылаешь отсюда? — вздрогнула Альруна. — Ты выгоняешь меня из собственного дома?

— Не я… Ричард. Это решение принял он.

— Отец с ним не согласится!

— Уже согласился.

— Но ты-то этого не допустишь, верно? Где мне жить? И на что? Мне что, просить милостыню на улице?

Матильда вздохнула.

— Тебе нужно время, чтобы подумать о содеянном. Отправляйся к монашкам в аббатство Сент-Аман. Они обеспечат тебя всем необходимым. Там ты сможешь покаяться.

«Всем необходимым…»

Альруна зажмурилась, с ужасом думая о своем будущем.

Матильда вздохнула.

— Там, живя на хлебе и воде, проводя ночи в молитвах в холодной часовне, чувствуя, как болят у тебя колени, ты сможешь подумать о том, что произошло.

«Не надо мне думать, я и так знаю, что совершила ошибку!» — хотелось крикнуть Альруне. Но она промолчала.

Отвернувшись, Матильда вышла из комнаты, даже не попрощавшись с единственной дочерью.

Кормилица поила малыша настойками из тысячелистника, майорана, мать-и-мачехи, натирала камфорой, чтобы сбить жар. В какой-то момент ребенок уснул, но Гуннора места себе не находила. Да, сейчас его кожа вновь стала розовой, а пульс успокоился, но жар мог вернуться. И Гуннора, не вынеся бездействия и бессилия, вырезала руну «альгиз», руну исцеления.

Может быть, это не понравится христианскому богу, которому она теперь служила, но если этот бог мудр, столь же мудр, как и Один, он не станет гневаться на отчаявшуюся мать. «Один отдал за свою мудрость глаз, чем пожертвовал бог христиан?» — подумалось ей.

Она положила талисман с руной под кроватку малыша. Всю ночь она провела рядом с сыном, время от времени касаясь ладонью его лба. Лицо ребенка оставалось прохладным, жар отступил.

Через две ночи Гуннора наконец-то смогла расстаться с ребенком, предоставив уход кормилице. Она смертельно устала, но уснуть так и не смогла.

Бодрствовал и Ричард, хотя еще даже не рассвело. Он беспокойно метался по комнате. Увидев Гуннору, он остолбенел.

— Он…

— Успокойся! С ним все в порядке, жар отступил.

Вначале на его лице отразилось облегчение, но оно тут же сменилось яростью.

— Мне от этого не легче, — прошипел герцог, меряя шагами пол.

Гуннора, подойдя, обняла его.

— Конечно, — пробормотала она. — Но… ты всегда говорил, что она тебе как младшая сестра. Я знаю, что могла бы простить Вивее, Дювелине или Сейнфреде все, что угодно.

— Ты простила бы их, если бы они попытались убить твоего ребенка? — Ричард отстранился.

Гуннора знала, что ее сестры неспособны на такое. Да и зачем им это? Но этими словами ей не укротить гнев Ричарда. Невзирая на усталость и тревогу за сына, ей все же хотелось успокоить герцога.

— Она ненавидит меня и нашего ребенка только потому, что любит тебя, — пробормотала Гуннора.

— Почему, черт побери, ты ее защищаешь? — Ричард играл желваками.

Гуннора помедлила. Она и сама не знала, почему это для нее так важно. Когда она держала на руках больного ребенка, то готова была отдать собственную жизнь, только бы спасти малыша, и убила бы любого, кто угрожал ему. Если бы Альруна в то время попалась ей на глаза, не хватило бы силы всех рун, чтобы сплести такое мощное проклятье, как хотелось бы Гунноре. Но когда состояние ее сына улучшилось и он мирно уснул на груди кормилицы, Гуннору охватило чувство облегчения и любви, еще более сильное и могущественное, чем при родах. Все это время малыш кричал, теперь же тишина казалась благословением. В ней не было места страху и ненависти. А благодарность богам за выздоровление сына настраивала на благодушный лад.

Впрочем, была еще одна причина, чтобы простить Альруну.

— Ты хочешь быть справедливым правителем, добрым и мудрым, — прошептала Гуннора. — Но для этого ты должен понимать людей. Понимать, что движет ими. И ты должен понимать не только политиков и церковников, но и женщин. Ты был слеп к чувствам Альруны — и за это она отомстила тебе.

На лице Ричарда все еще читалась злость, но к ней прибавилось и раскаяние.

— Я не был слеп, я знал, что она чувствует ко мне… И что я совершил ошибку. — Он сглотнул. — Тогда, когда ты… уехала… Однажды я возлег с ней. Я знаю, нельзя было этого делать. Как бы я хотел, чтобы этого не произошло! Но неважно, что бы я ни сделал с ней, это не дает ей права…

Гуннора подняла руку, жестом приказывая ему замолчать. Это признание не стало для нее неожиданностью, но распалило в ней гнев. Она легко простила бы Ричарда за то, что он переспал с другой женщиной. Но мысли о том, как отчаянно боролась Альруна за любовь Ричарда, напомнили Гунноре чувство собственного бессилия в тот день, когда она впервые увидела герцога.

— Это правда, — прошипела она. — Альруна не имела права вредить нашему ребенку. А у тебя нет права использовать женщин, словно у них нет ни воли, ни гордости.

Ричард удивленно уставился на нее.

— Но я так никогда не поступал! Альруна сама пришла ко мне! И я не насильник, я никогда не поднял на женщину руку, ни одну девицу я не взял силой.

Гуннора упрямо смотрела ему в глаза. Да, Ричард верил в свои слова, думал, что говорит правду, но это не умерило ее пыл.

— Нет… именно так ты и сделал. Может быть, Альруна и соблазнила тебя, но меня ты взял силой — тогда, в нашу первую ночь.

Ричард с нервным смешком облизнул губы.

— Что за чушь! Ты не сопротивлялась, ты пришла ко мне сама, тебе было хорошо со мной!

Гуннора холодно улыбнулась.

— Ты думал, что я Сейнфреда! Ты уже взгромоздился на меня, но так и не заметил подмену! А утром, проснувшись в объятиях незнакомки, ты даже не задумался о случившемся. Скажи, Ричард, ты хоть когда-нибудь спрашивал себя, почему я возлегла с тобой вместо моей сестры?

Ричард потрясенно смотрел на нее. Сейчас на его лице проступило выражение детской обиды, которое иногда казалось Гунноре таким трогательным. Но не сейчас.

— Сейнфреда — замужняя женщина! — заорала она, когда Ричард так и не ответил ей.

— Но она ведь… — беспомощно пробормотал герцог, морща лоб.

— Она улыбнулась тебе! — ледяным тоном ответила Гуннора. — Но неужели ты поверил в то, что эта улыбка искренна? Люди повинуются тебе не потому, что ты приветливый, умный и веселый, не из-за твоих белоснежных зубов и роскошного тела. Они повинуются тебе, потому что ты наделен властью! Наверное, из всех женщин Альруна была единственной, кто полюбил тебя не потому, что ты герцог Нормандии. Будь ты крестьянином, ни одна женщина не увивалась бы за тобой. Замо выставил бы тебя за дверь, а Сейнфреда запустила бы в тебя горшком с рагу, вместо того чтобы сидеть с тобой за столом и улыбаться. Будь ты крестьянином, стоило бы тебе только прикоснуться ко мне, как я начала бы отбиваться, как и любая женщина, которую пытаются обесчестить.

На лице Ричарда калейдоскопом сменялись чувства: упрямство, угрызения совести, смущение, возмущение.

— Ты ненавидела меня за это, да? — вкрадчиво осведомился он. — Настолько, что готова была убить меня. Ты до сих пор ненавидишь меня? Тебя во мне привлекает только власть?

Злость угасла.

— Ах, Ричард… Ты же знаешь, что можешь доверять мне. Я думала, что ты простил меня, — как и я простила тебя. Так почему же ты не можешь простить Альруну? Почему не видишь, что ею двигали не ненависть или любовь, а отчаяние?

— Ты не можешь требовать от меня такого.

— Я не требую, я прошу. Я знаю, не в моей власти приказывать тебе.

— Потому что я герцог Нормандии, а ты просто женщина? О нет! Ты делаешь вид, будто я наделен властью, а ты нет, но это не так! Почему я звал тебя снова и снова? Уж точно не только из-за вожделения к тебе. Ты была первой, с кем мне не нужно было притворяться.

Он вновь принялся расхаживать по комнате, топая, будто пытаясь придать вес своим словам.

— Мне пришлось дорого заплатить за свою власть. Я должен вести себя достойно, оставаться сильным — всегда. Не позволительны страх и смятение тому, кого люди зовут Бесстрашным. Я ни с кем не могу поделиться своими мыслями и чувствами. Может, ты права, я был слеп к боли Альруны, слеп к чувствам твоей сестры, слеп к твоим переживаниям. Но не забывай, я вынужден был оставаться слеп и к самому себе. И так всю жизнь. — Ричард помолчал. — Мой отец… Мой отец не умел притворяться. Он был несчастен на троне Нормандии, намного больше прельщала его простая жизнь в монастыре. И он, не скрываясь, выказывал свою боль. Ты сама знаешь, что из этого вышло. Враги коварно заманили его в ловушку и убили, вначале поглумившись над ним. — Герцог сглотнул. — А вот моя мать, Спрота, была совсем не такой. Мой отец так и не женился на ней, все считали ее просто наложницей, но она оказалась намного сильнее своего мужа. Она улыбалась, когда беды преследовали ее. Улыбалась, когда над ней насмехались, а то и вовсе не замечали. Улыбалась, когда ее разлучили со мной, — несомненно, это стало для нее самым тяжелым испытанием в жизни. Тех, кто проявляет слабость, убивают. Этому я научился от отца. Выживет только тот, кто держит свои чувства в тайне, тот, кто всегда улыбается. Этому я научился от матери.

Голос Ричарда звучал так хрипло, будто он долго кричал, хотя на самом деле говорил шепотом. Он казался усталым, и чувства, которые он так тщательно скрывал от всех, отчетливо проступили на его лице. Ему очень хотелось, чтобы Гуннора поняла его, ведь он доверял ей больше, чем кому бы то ни было.

Подойдя, женщина обняла его, погладила по голове, по лицу, поцеловала и только теперь простила за его слепоту в их первую ночь.

Отстранившись, Гуннора выжидающе посмотрела на герцога, но тот лишь покачал головой.

— Матильда и Арвид решили отправить Альруну в монастырь, и я не стану их удерживать. Даже ее родители потрясены случившимся. Они не могут понять, в кого превратилась их дочь. Поверь мне, если бы речь шла о моей жизни, я простил бы ее. Но я не подпущу Альруну к моему ребенку. Маленький Ричард когда-нибудь станет герцогом Нормандии. Может быть, он унаследует от меня не только трон, но и мир. Может быть, ему не придется притворяться, не придется доказывать всем и вся свое бесстрашие.

Гуннору не удивило упрямство Ричарда.

— Я не стану переубеждать тебя. Но ты не запретишь мне навещать ее.

— Подожди несколько недель, пусть наступит весна. Она бросила нашего сына на холоде, пусть теперь сама померзнет.

Они молча смотрели друг другу в глаза, словно боролись. А потом оба отступили.

— Что ж, так тому и быть. А теперь тебе нужно поспать, — сказала она.

— Останься со мной.

Снаружи зимнее небо окрасилось алым. Они опустились на кровать и, обнявшись, уснули.

Месяц спустя Гуннора отправилась в монастырь. Оказалось, что там холодно, но чисто. «Вряд ли христианский бог поселился бы в таком месте», — подумалось датчанке. Боги, которых она знала, любили теплые дома, где царили веселье и шум. В Валгалле воины сидели за столом с Одином, ели оленину и пили медовуху всласть. В этом же монастыре приходилось довольствоваться хлебом, а иногда не было и того. Монашки, одетые в черное в знак воздержания, походили на мрачные тени. Пробовали ли они когда-нибудь оленину? Олени в окрестностях не водились, да и бог христиан, собственно, жил не в монастыре, а на небе. Гуннора не стала расспрашивать об этом епископа Руана, когда тот рассказывал ей перед крещением о вере христиан, но она была уверена, что в царстве Господа на небесах холодно, чисто, а главное — одиноко.

Альруны видно не было. Сестра-привратница испуганно посмотрела на нежданную гостью и молча провела ее в трапезную. Там Гуннора и ждала, зябко ежась и потирая ладони, чтобы согреться. Как и обещала Ричарду, она отложила поездку в монастырь до весны. Снег уже сошел, сосульки растаяли, прошла капель, но в стенах монастыря все так же царствовал холод — и не только. По углам Гуннора заметила плесень и паутину — монастырь оказался не таким уж чистым местом.

Бальдр, самый красивый из всех богов, жил в прекрасном дворце. Неужели и там в углах висела паутина?

Вздохнув, Гуннора отогнала неуместные мысли. «Что же мне сказать Альруне? Она не ждет моего прощения, и кому, как не мне, ведомо, что есть горе, в котором никакими словами не утешишь».

В этой трапезной Гунноре некуда было скрыться от осознания того, что она пришла сюда не ради Альруны, а чтобы доказать что-то Ричарду — и самой себе. Гунноре хотелось доказать всему миру, что за любой поступок можно обрести прощение. Ни одно злодеяние не вовлекает душу в пучины грязи, от которой нельзя отмыться. Сама она уже избавилась от ощущения скверны, оставшегося после изнасилования Агнарром. Только в самых потаенных уголках души, куда никто не мог заглянуть, скрывалось что-то страшное — тайна, ложь, о которой никто не должен был узнать…

— Что вы тут делаете?

Подняв голову, Гуннора с изумлением увидела какого-то мужчину. В монастыре могли жить только женщины, сюда иногда заходили монахи и священники, но на этом мужчине была совершенно обычная одежда. Чуть позже она сообразила, что в трапезную иногда входили и послушники или гонцы, привозившие в монастырь деньги, — в том числе и гонцы из Руана. Мужчина показался ей знакомым, но его имя она так и не вспомнила.

— Я жду Альруну. Вы знаете, где она?

— Спросите в больнице, там оказывают помощь нищим.

— Насколько мне известно, Альруна не сведуща в излечении болезней.

— Да, но во время поста нищим тут моют ноги. Это испытание смирением для монахинь.

Чуть позже Гуннора вошла в больницу, где толпились потные, вонючие, покрытые коростой нищие. Они равнодушно позволяли монашкам мыть их грязные, ороговевшие подошвы — знали, что за это им дадут поесть.

«Какое лицемерное место!» — подумала Гуннора. Монахини не должны были испытывать отвращение, но оно отчетливо читалось на их лицах. Нищие же притворялись, что пришли сюда омыться, хотя на самом деле хотели только утолить голод.

Но времени для размышлений у нее не осталось. Гуннора увидела Альруну. Девушка была бледна, еще бледнее прежнего. Она сидела в углу, глядя в одну точку. Может быть, сегодня она уже омыла ноги стольким нищим, сколько было нужно, чтобы проявить смирение, а может быть, и вовсе этим не занималась. Никто не отваживался подойти к ней, ни монахини, ни нищие. Гуннора решительно направилась к ней, и во взгляде Альруны вспыхнул гнев.

Девушка вскочила. Темное платье было ей велико и болталось на плечах. Гуннора не знала, настрадалась ли она от холода, как предрекал Ричард, но Альруна явно голодала — то ли по своей воле, то ли нет.

— Что тебе тут нужно? — прошипела Альруна. — Ты пришла насладиться моими страданиями?

Гуннора покачала головой.

— Я пришла, потому что волнуюсь за тебя, — прошептала она.

Альруна нахмурилась.

— Ты не можешь быть милосердна. Ни один язычник не способен на милосердие, а ты все равно язычница.

Гуннора вздохнула, ее бросило в жар, пот заструился по телу, от вони нищих закружилась голова. Она не могла скрывать правду в этом лживом месте.

— Конечно, — признала датчанка. — Мне никогда не стать истинной христианкой. Но я приложу все усилия, чтобы весь мир считал меня такой. Ради моих сестер, ради сына, ради Ричарда, ради меня самой. А главное, ради моих родителей. Они хотели, чтобы мы жили тут в мире, не голодали, обрели счастье.

Взгляд Альруны смягчился.

— Зачем ты рассказываешь мне это?

— Чтобы и ты поверила, что нужно жить дальше, не оглядываясь на прошлое. Нужно смотреть в будущее. Мы не всегда получаем то, чего хотим, но мы не должны сдаваться. И иногда нам приходится предавать самих себя.

— Ричард прогнал меня. Как мне теперь жить дальше? — В голосе Альруны звучали упрямство и ненависть.

Гуннора понимала, что никакие грязные ноги не научат Альруну смирению. Дочь Матильды была достаточно умна, чтобы притворяться, но в то же время слишком горделива, чтобы стать одной из монахинь. Даже сейчас она вселяла тьму в души окружающих.

— Мы обе знаем Ричарда, — тихо сказала Гуннора. — Конечно, он злится на тебя, но у него переменчивый нрав. Он не сможет затаить злобу надолго.

— Ты не заслуживаешь его! Как ты можешь говорить о нем столь неуважительно?!

— Я вижу, кто он такой на самом деле. Я способна на это, потому и заслуживаю его любви, разве не так?

Альруна помолчала. Ей хотелось возразить, но она вынуждена была согласиться с Гуннорой.

— Ты его любишь? — вкрадчиво спросила девушка.

Гуннора пожала плечами.

— Любовь многолика. Лик твоей любви полнится жестокостью и отчаянием.

— Ты не ответила на мой вопрос.

— Потому что не на все вопросы есть ответы. Любит ли дерево землю, в которую пустило корни? Я не знаю. Земля кормит его. Ричард стал для меня такой почвой. И он меня не ограничивает. Конечно, моему деревцу приходится расти в таком направлении, что часть веток сгибается. Но пока что ни одна не сломалась.

— Это не любовь говорит в тебе, а рассудок, — громко сказала Альруна. В ее взгляде блеснуло удовлетворение.

Монахини и нищие взглянули в ее сторону, но слово «любовь» не привлекло их внимания. От любви не станешь ни сытым, ни чистым, ни смиренным.

Гуннора увела Альруну в угол, чтобы скрыться от посторонних.

— Я не лицемерка, — пробормотала она. — Ты говоришь правду. Мне хорошо с Ричардом, я скучаю по нему, когда он уезжает, но во мне не пробуждается болезненная тоска, когда его нет рядом. Чувства, которые связывают нас с Ричардом, не вызывают боли. Я даже немного завидую тому, что испытываешь ты.

— Моей боли? — опешила Альруна.

— Мне никогда не познать такой любви. Мне не покажется, что я вот-вот умру, потому что мужчина, которого я люблю, никогда не станет моим. Я знаю, каково жить без родителей. Я чувствовала себя одинокой, отринутой, беспомощной. Но мне никогда не понять, что чувствуешь ты. Я не смогла бы сохранить боль как драгоценное сокровище.

— Ты смеешься надо мной! — фыркнула Альруна.

— Нет, я говорю серьезно. Рубин — багряный, как кровь, пролившаяся после убийства. Но разве он не прекрасен?

Альруна помолчала. В ее взгляде больше не было злости, только холод. Она примирилась с тем, что Гуннора понимает Ричарда, но не собиралась изливать душу ненавистной сопернице.

— Ты так и не сказала мне, зачем приехала сюда, — холодно произнесла она.

Гуннора вздохнула.

— Мне не кажется, что тебе подходит жизнь в монастыре. Ты упрекала меня в том, что я не истинная христианка, но я думаю, что и ты слишком сильна, чтобы растратить свою жизнь на служение Господу.

— Но куда же мне пойти? Я не могу вернуться в Руан. — Впервые в голосе Альруны прозвучало отчаяние.

— Пока что не можешь. Поверь мне, пройдет время, и Ричард простит тебя. А до того тебе нужно пожить в покое и уединении, чтобы ты пришла в себя. И я знаю такое место. Конечно, жизнь там еще беднее, чем здесь. Ты будешь мерзнуть, иногда страдать от голода, носить простую одежду, которую никогда не отстирать. Но по крайней мере тебе не придется притворяться, будто твоя душа чиста, любовь к Господу огромна, а забота о нищих искренна. Там ты сможешь быть той, кто ты на самом деле. Оставайся там, сколько захочешь.

Альруна отвернулась, чтобы датчанка не увидела, как дрожат ее губы.

— Значит, ты действительно приехала, чтобы помочь мне, а не чтобы поглумиться над моим горем, — сдавленно пробормотала она.

— Ричард любит тебя как сестру. А я была бы благодарна любому, кто помог бы моим сестрам, что бы они ни натворили. И я уверена, что когда-нибудь Ричард будет благодарен мне за этот поступок. Он вновь увидит в тебе сестру.

Альруна молчала. Гуннора увидела, как дрожь перекинулась ей на плечи, охватила все тело. На мгновение датчанке захотелось обнять девушку, утешить ее. Но Гуннора сдержалась.

Когда Альруна повернулась к ней, ее лицо оставалось равнодушным.

— Ты очень любишь своих сестер, правда?

Гуннора кивнула.

— Значит, ты умеешь любить. Может быть, когда-нибудь ты полюбишь Ричарда. А может быть, ты любишь его уже сейчас.

— Да, но моя любовь никогда не будет такой сильной, как твоя. И такой чистой, какой она была до того, как ее осквернили разочарование и ненависть.

Альруна смотрела на пол, точно любовь выскользнула у нее из рук и теперь ее драгоценное сокровище оказалось где-то снаружи. Ей хотелось сохранить любовь только для себя, но великодушие Гунноры, предоставившей это чувство лишь ей одной, позволило Альруне отказаться от былой страсти.

— Если ты научилась любить, может быть, однажды я научусь не любить. Но чиста ли моя любовь… У нас при дворе выдувают бокалы из старых оконных стекол, потому что нашим стеклодувам неизвестны тайны этого ремесла и они не могут сделать новое. Поэтому все бокалы кажутся грязновато-желтыми. И все же из них можно испить ключевой воды или сладкого пряного вина. Можно и нужно!

Гуннора внимательно посмотрела на Альруну.

— Ты считаешь нас бокалами, а любовь — тем, что способно утолить жажду. Значит, когда любишь, даешь любимому то, в чем он нуждается. Тогда я действительно люблю Ричарда.

— Мне же нужно опустошить свой бокал, а для того мне понадобится пустошь, где нет людей, нет роскоши. Куда же мне отправиться?

Арфаст поехал с Альруной. Она не показывала этого, но была ему очень благодарна. Благодарна за то, что ей пришлось покинуть монастырь в сопровождении знакомого. Они долго скакали по равнине и въехали в лес. Больше всего Альруна была благодарна Арфасту за то, что в его лице не было и тени упрека. Он не винил ее за то, что она пыталась убить сына Ричарда. Не винил за то, что Альруна много лет отвергала его любовь. Он смотрел на нее с сочувствием и нежностью. Арфаст боялся глубоких чувств, оставался на поверхности, и потому ему не грозила трясина, которая есть на дне души у любого человека.

Да и Альруне не хотелось спускаться в это болото памяти. Она молчала, наслаждаясь тишиной.

Лес очнулся от зимнего сна, но пока не нарядился в весенние одежды. Земля еще не зазеленела, оставалась холодной, даже звери еще не очнулись от зимней спячки. Слыша перестук копыт, с веток взлетали птицы. Пару раз по тропинке пробежали лисы, взобрались по шершавому стволу белки. Когда Альруна в последний раз была в лесу, она не видела всего этого, ведь все ее помыслы были устремлены только к Ричарду.

— Почему? — Только произнеся это слово, Альруна заметила, что сказала это вслух.

— Что? — переспросил Арфаст.

Она пожала плечами. Весь мир держался на таких вопросах, точно на подпорках. Почему мы живем, почему умираем, почему можем быть счастливыми, почему можем жить дальше, даже если мы несчастливы? И поскольку ответов на эти вопросы не было, подпорки мира шатались и людей мотало из стороны в сторону.

— Почему ты не презираешь меня? — спросила она.

Арфаст задумался.

— Ты не злая, — просто ответил он.

«Нет, — подумала Альруна. — Это ты не злой, Арфаст, и потому не видишь зла во мне, не видишь холода, не видишь тьму».

— Я не хочу, чтобы ты дальше ехал со мной, — объявила она.

— Но не могу же я…

— Можешь. Когда мы будем почти у цели, оставь меня. Я благодарна Гунноре за то, что она предложила мне пожить у ее сестры. Но она говорила, что там меня ждет простая жизнь, в бедности и одиночестве. Я сильна, я справлюсь. Может быть, когда-нибудь я даже буду гордиться этим. Но мне не стать счастливой в этом лесу. И я хочу, чтобы, вспоминая меня, ты видел образ благородной дамы, чьи руки не созданы для тяжкого труда, только для плетения гобеленов. Видел образ женщины, жаждущей счастья, не сломленной горечью. Образ красивой женщины, не изуродованной нищетой.

Неизвестно, понял ли Арфаст, почему она просит его об этом, но в конце концов рыцарь кивнул.

— Для меня ты навсегда останешься красавицей, и неважно, во что ты одета и чем занята.

Альруна вздохнула. «Значит, вот как пахнет одиночество. Влажной корой, пряной землей, подгнившими листьями, сыростью. Терпкий и немного сладковатый аромат».

И вдруг, невзирая на все недоверие к Гунноре, Альруна поняла, что обретет тут новые силы. Тут, среди этих созданий, научившихся выживать в полумраке.

Фекан

996 год

Агнесса была потрясена. Слишком уж много событий для одного дня: загадочные руны, две тайны герцогини, испуг Вивеи…

А теперь мама говорит, что когда-то совершила нечто очень плохое! Сложно было представить, что благочестивая герцогиня совершила некий грех, но чтобы мама тоже проявила слабость? Быть того не может! И все же женщина продолжала говорить, сбивчиво и невнятно, так что Агнесса едва ее понимала.

— Я позволила себе увлечься… К счастью, до беды не дошло… Я до сих пор не могу себе простить… А главное, простить то, что я потом…

Она осеклась.

Агнесса шумно вздохнула. Ей хотелось спросить, что все это значит, но заговорить об этом казалось ей неправильным, почти святотатственным. Она могла лишь надеяться, что мать сама откроет ей правду. Но та погрузилась в воспоминания, задумчиво глядя на злосчастный свиток, словно позабыв о присутствии дочери.

— Что ты теперь будешь делать? — нетерпеливо спросила Агнесса. — Уничтожишь свиток? А как же монахи? Они не оставят свои намерения навредить герцогу.

— Да, боюсь, что так. — Взгляд матери прояснился. Она свернула свиток и спрятала его в вырезе платья. — Тут никто не осмелится его искать, особенно церковники. — Ее губы растянулись в улыбке. — Пусть герцогиня сама решает, что с ним делать. А монахи… Я поговорю с Дудо, капелланом. Он знает… об одной тайне и поможет нам все уладить.

— А если они что-то натворят, прежде чем мы успеем им помешать?

— Да, нам нужно торопиться. Пойдем в покои герцогини, проверим, все ли в порядке.

Агнесса последовала за матерью. Она сердилась, ведь ей так и не удалось узнать обе тайны герцогини, но в то же время была очень довольна: мама не обращалась с ней как с маленькой девочкой, она полагалась на помощь Агнессы, чтобы защитить страну и будущего герцога. Едва ли Агнессе приходилось когда-либо переживать столь важные события.

И, может быть, если им удастся первым найти второй свиток, чтобы спрятать его, Агнесса сможет увидеть, что там написано, и узнает о прошлом герцогини.

Но до комнаты герцогини они добраться не успели.

— Вон она! Вон та девчонка! — воскликнул кто-то.

Агнесса была рада, что можно спрятаться за маму. Брат Реми мчался к ним, за ним следовал запыхавшийся брат Уэн — толстяку было не так-то просто бегать, он весь раскраснелся; черты же брата Реми, казалось, еще больше заострились. Оба монаха были возмущены до предела.

— Воровка! — крикнул брат Реми. — Она воровка! Она проникла в покои герцогини, мы оба видели ее, она была там и украла…

У Агнессы дыхание перехватило от столь наглой лжи. Стражники во дворе с любопытством повернули головы к скандалистам, но злость девочки это не усмирило.

Однако, прежде чем она успела что-либо сказать, ее мать, как всегда, со спокойным выражением лица, подняла руку, показывая, что сама со всем разберется.

— Вот как… — протянула она. — И как же так получилось, что вы увидели ее там?

Хотя монахам очень хотелось поймать нахалку, теперь, когда выяснилось, что Агнесса — не просто де вочка, а дочь одной из влиятельнейших женщин двора, они несколько умерили пыл. По крайней мере брату Уэну было нечего ответить на это. Он лишь возмущенно сопел. А вот брат Реми быстро взял себя в руки.

— Вы же не станете обвинять служителей Церкви во лжи! — фыркнул он.

— Конечно нет, — ответила мать Агнессы. — Если вы говорите, что видели мою дочь в покоях герцогини, значит, так и было. Мне только одно любопытно — как вам удалось увидеть ее там? Я уверена, ваш рассказ вызовет тот же вопрос у герцогини. Вы ведь намерены повторить свои обвинения в ее присутствии, не так ли?

Брат Реми нервно облизнул посиневшие губы.

— Мы могли бы умолчать о случившемся, если девочка вернет то, что она украла.

Мать Агнессы мило улыбнулась.

— Но она уже это сделала. Ее угрызения совести были столь чудовищны, что она доверилась мне, а я спрятала украденное в надежном месте. Конечно же, я накажу дочь за то, что она натворила, но это мое дело, а не ваше. Вам не стоит больше беспокоиться об этом досадном недоразумении.

Лицо брата Реми приняло мрачное выражение, брат Уэн же казался смущенным. Он дернул своего собрата за рукав — похоже, толстяк готов был сдаться.

А вот брат Реми еще подбирал слова, намереваясь бороться за утерянный свиток. Но не успел он ничего сказать, как вдалеке послышался гул и громкие крики.

Агнесса не поняла, что там случилось, но оба мона ха поспешно перекрестились, а ее мать замерла на ме сте.

На мгновение женщина утратила контроль над своим лицом. Агнесса еще никогда не видела ее такой, даже в тот момент, когда мать узнала о свитке. Никогда она не видела в матери столько боли, тоски, печали… И никогда мать не выглядела такой молодой. Да, на мгновение она, казалось, превратилась в молодую девушку, еще не привыкшую брать на себя ответственность, принимать тяжелые реше ния, быть мужу хорошей женой, воспитывать де тей…

— Мама…

Она стала совсем другой, чужой, незнакомой.

— Герцог умер, — ровным голосом произнесла мать Агнессы.

Подбежавшая служанка подтвердила ее слова.

Служанка плакала, оба монаха опять перекрестились, а мать взяла себя в руки. Она больше не казалась юной, словно весь груз старости… дряхлости обрушился на ее плечи.

— Да смилостивится над ним Господь…

Брат Реми и брат Уэн поспешили в замок, Агнесса же замерла на месте. Хотя мать уже и овладела собой, девочка заметила слезы на ее глазах.

Глава 11

966 год

Альруна и сама не знала, нравится ей Сейнфреда или нет. Она почти не помнила женщину, когда-то приехавшую на крещение Гунноры и тут же отправившуюся в обратный путь. Кажется, ее волосы были не черными, как у Гунноры, голос был не таким низким, а осанка не такой гордой.

Как оказалось, Сейнфреда была невероятно худой и хрупкой, совсем еще девчонкой, а не взрослой женщиной. Она вышла навстречу Альруне, улыбнулась и привела ее в свой домик. В ней не было и тени недоброжелательности, только волнение.

— Расскажи мне все-все о моих сестрах! Как у них дела, как выросли Дювелина и Вивея? Они меня еще помнят? И мой племянник, Ричард, расскажи мне о нем! Я так хотела увидеть его, но я не могу оставить мужа одного, а уговорить Замо съездить в Руан еще сложнее, чем вытащить упрямого осла, завязшего в болоте!

Альруна недовольно отстранилась. Сейнфреда грязными пальцами выпачкала ей рукав платья. Конечно, жизнь тут была непростой, Альруна знала это, даже поговорила об этом с Арфастом, но теперь, оглянувшись, с ужасом подумала: «Как же мне это вынести? Что мне делать тут?»

Похоже, Сейнфреда как раз знала, что Альруне делать.

— Рассказывай! — не унималась она. — Герцог Ричард хорошо относится к моей сестре, правда? — Женщина вздохнула. — Будь это не так, Гуннора мне ни за что бы не открылась. Мне не на что жаловаться, герцог очень щедр к нам, но часто я спрашиваю себя, какую цену пришлось заплатить за это моей сестре.

Сейнфреда явно была очень взволнована, и ее волнение передалось Альруне. «Очень щедр? О господи! Как же выглядела эта хижина до того, как герцог начал помогать семье лесника? Ну ладно, меха на кровати кажутся мягкими и теплыми, но тут дует, крыша едва ли защитит от проливных дождей, да и в комнате воняет подгоревшей едой». Действительно, в доме стояли густые клубы дыма, и потому Альруна только сейчас заметила, что тут есть кто-то еще. Из угла на нее опасливо смотрела какая-то старуха.

— Это Гильда, моя свекровь. С Замо ты познакомишься сегодня вечером, он еще в лесу, — объяснила Сейнфреда и вновь напустилась на Альруну с расспросами: какие платья носят ее сестры, какие сказки рассказывают Дювелине, на каком языке девочки говорят, какие украшения есть у Вивеи…

— Оставь ее в покое, — проворчала Гильда.

Альруне она сразу понравилась своим зловредным нравом. Перед этой женщиной не придется притворяться, не нужно будет улыбаться, рассказывать, как счастлива Гуннора, как счастливы ее младшие сестры. С ней можно будет перекинуться едким словцом, всласть поругаться, ответить оскорблением на оскорбление, отплатить той же монетой.

— Пахнет горелым, — сказала Альруна.

Это были ее первые слова после встречи с Сейнфредой.

Гильда повернулась к горшку в печи и неторопливо перемешала варево.

— Есть захочешь — и так все съешь. А не захочешь — нам больше достанется, — грубо заявила она.

Сейнфреда виновато улыбнулась.

— Гильда, не будь такой злой. Гуннора прислала нам письмо, чтобы мы приняли Альруну в гости, заботились о ней, были добры к ней.

— А ты не задумывалась о том, почему Гуннора не может принять ее при дворе в Руане? Почему отправляет в этот лес?

— Если бы она хотела, чтобы мы это знали, она бы сказала, — поспешно ответила Сейнфреда.

— Она не сказала — значит, я скажу. — Альруна смерила Гильду насмешливым взглядом.

У нее саднило горло от дыма, варево не просто пригорело, оно мерзко воняло.

— Я пыталась убить сына Гунноры.

Улыбка сползла с лица Сейнфреды, а вот Гильда расхохоталась. Альруна больше не могла выносить эту вонь и выбежала из домика.

Больше Сейнфреда вопросов не задавала. Она вообще не разговаривала с Альруной, не улыбалась, не смотрела ей в глаза.

Альруна была этому только рада, по крайней мере в первые дни. Но потом, привыкнув к жизни в глуши и утратив желание ругаться с Гильдой, женщина почувствовала, что ей стало скучно. Она ходила на долгие прогулки в лес, но это не помогало. Любовь она растратила впустую, но силы остались. Раньше, когда боль становилась терпимой, Альруна ткала гобелены или болтала с другими женщинами в замке. Тут нечего было обсуждать, нечем было занять руки.

Она запомнила каждое деревце вокруг дома, знала ближайшие окрестности как свои пять пальцев, но гулять одной было скучно. Обычно во время прогулки Альруна добиралась до небольшого ручейка и останавливалась. Да и зачем ей было идти дальше? Деревья же не поговорят с ней, птицы не напоют, как найти смысл жизни, шелест листвы не придаст вдохновение.

Как Гуннора прожила здесь столько лет и не сошла с ума? Датчанка говорила, что Альруна обретет здесь покой, найдет путь к самой себе, но прошла уже неделя, а Альруна казалась себе чужой. Ей даже захотелось поговорить с Сейнфредой. Однажды, заметив, как женщина направилась к ручью стирать одежду, Альруна последовала за ней.

— Тебе помочь?

Сейнфреда вздрогнула. Только сейчас Альруна заметила, как странно смотрится контраст между белоснежными запястьями Сейнфреды и ее багрово-красными ладонями. Скользнув по Альруне взглядом, женщина продолжила стирать. И в этом взгляде читалось то, чего она раньше не выказывала: возмущение, презрение, непонимание.

Альруна присела рядом с ней, взяла грязную сорочку и опустила ее в ручей. Вода сразу же стала мутной.

— Жаль, что у меня нет такой сестры, как ты, — прошептала она. — Сестры, которой можно было бы все доверить… Сестры, которая не осудила бы меня… Сестры, которая любила бы меня так, как ты любишь Гуннору. — Альруна принялась отстирывать сорочку.

«Можно ли отмыть душу? Смыть с нее все пятна крови?»

Сейнфреда посмотрела на Альруну.

— Почему?

Что она хотела спросить? Почему Альруна пыталась убить ее племянника? Или почему она сидит тут и отстирывает рубашки, хотя ей никогда не смыть с них все пятна, как не смыть пятна с души?

Альруна погрузила руки в ледяную воду по локоть. Они покраснели, как ладони Сейнфреды, ей стало больно от холода, но боль дарила слова.

— Ричард всегда был моим героем, я всегда любила его, еще девчонкой. Конечно, я знала, что он не любит меня. Но он не любил вообще никого, и мне этого было достаточно. — Альруна сглотнула, зная, что говорит не то. Не из любви к Ричарду она пыталась убить его сына. — Однажды он возлег со мной. Я думала, что ношу его ребенка, но потом… потом пришла кровь. — У нее перехватило дыхание. Сейчас она расплачется, и слезы упадут в ручей. Может быть, от этого вода вновь станет кристально чистой? Или ее слезы будут черны и вода станет еще грязнее? — Я так надеялась на это… Но пришла кровь. Я так хотела родить ему ребенка, хотела этого больше всего на свете, даже больше его любви… Но пришла кровь. Я думала, та ночь станет моим сокровищем, неисчерпаемым источником силы… Но пришла кровь.

Слезы катились по ее лицу, капали в воду. Они не были черными, но и вода не стала чище, только на душе полегчало.

Сейнфреда села на траву и прислонилась к дереву. Она молчала. Сейчас в ней больше не было презрения или возмущения, и Альруна уже подумала, что, может быть, Сейнфреда поймет ее, простит. Но тут женщина вдруг спросила:

— Ты видишь тут детей?

Альруна вытащила руки из воды, они горели огнем.

— О чем ты?

— Ты видишь тут детей? — резким тоном повторила Сейнфреда. Альруна не ожидала такого тона от столь мягкосердечной женщины. — Я замужем за Замо много лет, но мне не удается забеременеть. Как думаешь, как часто я цеплялась за надежду — надежду, которой суждено было развеяться? Как часто я плакала, когда расцветала кровью? Как часто проклинала свое тело, молила Господа, чтобы тот смилостивился надо мной? Как часто думала, что умру от боли, и не потому, что потеряла то, что имела, а потому, что мне этого никогда не обрести? С бедами прошлого можно справиться, но что делать, когда у тебя нет будущего? Тут не хватит слез, чтобы оплакать утрату.

Женщина помолчала, а когда заговорила вновь, в ее голосе больше не было злости, только эхо былых горестей.

— Мои надежды разбивались сотни раз, твоя — лишь один. И поэтому ты чуть не убила ребенка?

Теперь уже покраснели не только руки Альруны, но и ее лицо. Да, ей было стыдно за содеянное перед родителями, перед Ричардом, даже перед Гуннорой, но никогда еще она не чувствовала себя столь мерзко.

— Когда мы хотим завести ребенка, — прошептала Сейнфреда, — мы на самом деле жаждем лучшего будущего. Это желание не порождается самолюбием, ведь лучшее будущее не принадлежит нам, но нашим детям. Нам же остается лишь надежда. Надежда, но не право на ребенка.

Сейнфреда встала и медленно направилась прочь. Она покачнулась.

— Сейнфреда! — Альруна вытащила сорочку из воды и метнулась за женщиной. — Сейнфреда!

Та остановилась, и ее голос вдруг прозвучал хрипло, как у Гунноры.

— Ты кружишь над своей бедой, но когда-нибудь она затянет тебя в мрачные глубины, словно водоворот в бурной реке. Ты должна перейти эту реку, понимаешь? Найти брод, и пусть ты вымокнешь, но твоя голова не уйдет под воду, ты сможешь дышать, и у тебя хватит сил добраться до другого берега. И, может быть, на том берегу не станет лучше, зато твоя одежда быстро высохнет на солнце.

Альруне почудилось, будто лучи солнца уже гладят ее кожу, проникая сквозь густую листву.

— Мне очень жаль, — смущенно сказала она.

— Чего тебе жаль? — Сейнфреда была неумолима. — Что маленький Ричард еще жив? Что Ричард любит Гуннору? Что тебе приходится жить у меня?

— Нет, — пробормотала Альруна. — Мне жаль, что ты бесплодна.

Лицо Сейнфреды смягчилось, слезы потекли по щекам — не первые и не последние слезы в ее жизни.

И если бы эти слезы упали в воду, поняла Альруна, она бы прояснилась. Но слезы капали не в ручей, а на руки Альруны. Та обняла Сейнфреду, прижала к себе, погладила по дрожащим плечам.

— Это несправедливо, — пробормотала Сейнфреда. — Просто несправедливо. Я никогда не думала о себе, только о моих сестрах. Я вышла за Замо только ради них, терпела Гильду, поскольку от наших с ней отношений зависела судьба моих малышек. А теперь мне приходится жить вдали от них, и у меня нет ребенка, который примирил бы меня с этой утратой.

Альруне вспомнилась ее давнишняя клятва: она готова была отказаться от Ричарда, от его любви, от детей, только бы он остался жив. Подобную жертву принесла и Сейнфреда, и обе жертвы были напрасны, ведь никто не признал их величия, не было никого, кто принял бы их. Только сами эти женщины могли найти в себе силы отринуть горечь бессмысленных клятв.

Сейнфреда перестала плакать.

— Чем я могу помочь тебе? — спросила Альруна.

— Постирай сорочку.

Женщина отвернулась, она больше не дрожала. Чувство близости развеялось, и пролетел тот миг, когда Альруна подумала: «Когда-нибудь я больше не буду чувствовать себя чужой в собственном теле, когда-нибудь я смогу жить, не думая о том, что все напрасно».

Альруна забиралась в лес все дальше, она больше не боялась заблудиться, не опасалась волков и медведей. Тут царил полумрак, но Альруна все прекрасно видела, словно все ее чувства обострились. Она научилась различать звуки леса — шорохи, шелест, треск веток. Ветер играл в листве, птицы кружили над ее головой, звери крались в зарослях, но Альруна больше не вздрагивала от бесчисленных голосов леса. Она любовалась богатством красок, переливами коричневого, зеленого, красного.

Однажды она добралась до разрушенной хижины Гунноры — по крайней мере Альруна была уверена, что это та самая хижина. Сейнфреда рассказывала ей, что сестра пару лет жила в лесу совсем одна, и только иногда Гуннору навещали родные или женщины из окрестных деревень, нуждавшиеся в помощи мастерицы рун.

От рун не осталось и следа, да и хижина совсем развалилась. На поляне Альруна нашла несколько перьев — то ли они остались тут после жертвоприношения, а может быть, птица сама умерла здесь. Поляна, где когда-то жила мастерица рун, была удивительно тихой, будто никто не хотел селиться в этих местах, даже теперь, когда Гунноры тут не было. Альруна представила себе, как ее соперница с распущенными и всклокоченными волосами сидит перед хижиной, проводя языческие ритуалы. Ее бросило в дрожь.

К этому времени она успела подружиться с Сейнфредой, и они многое друг другу рассказывали, только о маленьком Ричарде и бесплодии больше не говорили. И все же, когда Альруна думала о Гунноре, она чувствовала горечь. Былая ненависть не развеялась только оттого, что Гуннора увезла ее в этот лес, проявив понимание и сочувствие. Теперь же, стоя перед этой хижиной, Альруна поняла, что ее ненависть была вызвана не только безответной любовью к Ричарду, но и неприязнью ко всему языческому. Ее родители были из рода язычников, диких и кровожадных норманнов, не желавших принимать крещение, но сами они отчаянно пытались отринуть прошлое и воспитать свою дочь истинной христианкой. Крещение Гунноры ничего не изменило, Альруне по-прежнему казалось, что они обречены на вечную вражду, вражду, обусловленную зовом их крови.

И вновь ей вспомнились слова Сейнфреды о том, что нужно перейти эту реку страданий вброд и согреться на другом берегу. Ненависть к Гунноре тоже была подобна такой реке, только пламенной, и огонь полыхал в ее русле, не давая двум женщинам сблизиться, покинуть свой берег.

— Ты и правда простила меня? Или просто околдовала? Отправила в лес, чтобы избавиться от меня, ведь тебе казалось, что в монастыре я слишком близко? — Альруна произнесла эти слова вслух и вздрогнула от звуков собственного голоса.

Ей хотелось не думать об этом, но слова неотвязно кружили над ней, точно злые духи леса, подстерегали на каждом шагу, преследовали, пугали. Альруна пыталась сбежать от них, от собственного смятения, от страха, что ее измученная одиночеством душа будет столь же ожесточенно цепляться за ненависть, как раньше цеплялась за любовь.

Так у нее не останется будущего, а ведь Альруне иногда казалось, что она сможет начать новую жизнь, и эта жизнь манила ее, как тепло солнца, скрытого густой листвой. Если держаться за ненависть, то ей не найти выхода из этого леса, а ведь Альруне так этого хотелось. Пусть не сейчас, но хоть когда-нибудь!

По крайней мере для начала нужно найти тропинку от этой хижины к домику Сейнфреды. Лесной лог раскинулся перед ней, точно лабиринт, и Альруна заплутала, только через несколько часов вновь выйдя к хижине Гунноры. Что, если это дух датчанки пленил ее, не отпускал?

«Глупости!» — подумала Альруна, вновь пытаясь найти нужную тропинку. На этот раз ей удалось выйти к домику Замо. Его еще не было видно из-за деревьев, но Альруна отчетливо слышала плеск воды и громкие голоса. Вздохнув с облегчением, она ускорила шаг.

Но подойдя поближе, она поняла, что первый голос принадлежит кому-то незнакомому, а во втором слышится страх. Ее облегчение сменилось тревогой.

Юг не подарил Агнарру славу, но подарил богатство. Они ограбили уже множество монастырей, забирая все, что попадало им под руку: дароносицы, канделябры, даже пару коз, которых его люди забили и съели. В большинстве монастырей монахи успевали сбежать до их прибытия, но в одном они наткнулись на двух стариков, согбенных годами, полуслепых. Не было славы и отваги в том, чтобы убить их, но Агнарр понимал, что его людям нужно твердо знать — они выбрали правильного предводителя. А что может быть лучшим знаком этого, как не украшенные драгоценными камнями золотые и серебряные чаши да пролитая кровь? Может быть, они настолько глупы, что спутают жадность и жестокость с доблестью…

По ночам его люди спали, сытые и довольные, но Агнарра преследовали кошмары. В этих снах он сражался, отрубал головы, всаживал меч в грудь врага, но трупы, которыми он усеивал мир, поднимались. Эти живые мертвецы следовали за ним, заливая все вокруг своей кровью, и ничто не могло их остановить. Они смеялись над Агнарром. Иногда некоторые из них походили на черноволосую датчанку. Иногда — на Берит.

При жизни Берит была настоящей красавицей, теперь же ее лицо превратилось в жуткую звериную морду, а медвяно-рыжие волосы стали змеями.

— Нельзя победить, убивая, — насмешливо говорила Берит. — Побеждаешь, только когда живешь. Когда я умерла по своей воле, моя душа осталась цела, а твое сердце умерло, и тебе никогда не пролить столько крови, чтобы оно забилось вновь. Не себя я убила, но тебя…

Она говорила, а из ее рта текла кровь. Змеи сползли с ее головы, спасаясь бегством от этого чудовища. И только Агнарр не мог сбежать. Во сне он не мог пошевельнуться, и его объял страх утонуть в крови Берит и чувство полного бессилия. Он не хотел слушать ее презрительные речи, но не мог уйти.

Ночью ему некуда было скрыться от Берит, зато днем он гнал своих людей все дальше на юг.

Прошло два месяца.

И вот однажды Агнарр объявил воинам о своем решении:

— Мы возвращаемся!

Недовольных он бил, тем же, кто осмеливался возразить ему, отрубал головы. Это не принесло ему уважения соратников, но вселило в их сердца страх. Этот страх удерживал группу его сторонников вместе. К тому же убийство, пусть и собственных людей, приносило ему намного больше удовольствия, чем убийство врагов в снах.

На обратном пути они не нашли никаких следов его матери, хотя Агнарр и искал ее. Искал, пусть его и пугала мысль о встрече с Эглой, мысль о том, что он вновь услышит ее резкий голос.

И вдруг Агнарра осенило. Снизошедшее на него понимание вызвало бурю гнева в его душе, гнева на самого себя: «Как же я был глуп! Как слеп!»

Был ведь способ отомстить той черноволосой датчанке, Гунноре, отплатить ей за то, что она выставила его идиотом, — когда сбежала из его лагеря, а главное, когда выступила перед датчанами в поддержку Ричарда. Чтобы наказать ее, не нужно подбираться к ней близко, похищать, бить, насиловать. Есть другой способ причинить ей боль, вселить в ее душу страх и отчаяние, как она поступила с ним.

Девчонки, с которыми она путешествовала, девчонки, не вызвавшие у Агнарра никакого интереса, были… ее сестрами! Он даже встречал их, говорил с ними — тогда, в лесу. Потом он злился на то, что одна из девочек указала ему неверный путь, но не придал этой встрече значения. Он не задумывался об их связи с черноволосой датчанкой. Потом он видел Гуннору с младшими сестрами — у того лесника и его белокурой женушки.

Как глупо, что он больше не думал об этих девицах! Как глупо, что ненависть помутила его рассудок!

Теперь же Агнарр понял, что не только малышки, но и жена лесника была сестрой или просто родственницей Гунноры, ведь в том лесу почти не было людей, а значит, они все из одного рода-племени. И если младшие сестры переехали в Руан, то эта худосочная бабенка наверняка осталась со своим мужем.

Тепло юга и нападения на монастыри нагоняли на Агнарра скуку, теперь же к нему вернулась былая жажда действий. Он гнал своих людей в Нормандию, не позволяя никому отдохнуть. Все полагали, что он так торопится в Котантен, чтобы присоединиться к тамошним повстанцам, но когда они пересекли границу и доехали до развилки, Агнарр указал на восток.

— Ты собираешься ехать к Руану? Но там опасно!

— Чего нам бояться? Мы вооруженные норманны. Если нас заметят, то кто подумает, что мы вовсе не служим герцогу Ричарду?

— Но что нам делать в столице? Нас слишком мало, чтобы нанести решительный удар по Руану. Вначале нам нужно обрести поддержку в Котантене.

Агнарр задумался.

— Именно так. Поэтому сейчас вы поскачете в Котантен, а я вскоре присоединюсь к вам. Мне нужно кое-что уладить.

Не дожидаясь согласия своих людей, он погнал коня в лес. Тропа вела его к цели, и Агнарр добрался до хижины лесника быстрее, чем ожидал. Ему это показалось добрым предзнаменованием. Тут он обретет покой, и, когда все закончится, Берит перестанет преследовать его в снах.

Первой из хижины вышла не белокурая слабая девчонка, а старуха, напомнившая ему Эглу. Увидев его, женщина ничуть не испугалась.

— Что ты тут делаешь? — возмущенно спросила она.

Агнарр уже открыл рот, чтобы бросить ей краткое: «Заткнись!», но что-то мешало ему говорить. «Мерзкая ведьма!» — подумал он. В нем вновь вспыхнула ненависть к матери и радость оттого, что эта старуха не могла его запугать. Занеся меч, он совершенно спокойно разрубил ее тело. Она повалилась на землю, и Агнарр увидел в ее широко распахнутых глазах все то же возмущение. Там не было страха. Смерть пришла слишком быстро, чтобы научить ее смирению. Тяжело дыша, Агнарр спешился и, перешагнув через мертвую, оглянулся. Нужно было проявить терпение. Убийство остудило его пыл. Нельзя поддаваться чувствам, нужно насладиться местью. Но Агнарр ничего не мог с собой поделать. Едва он увидел сестру Гунноры, как кровь вскипела в его жилах. Женщина бросила взгляд на труп старухи и вскрикнула. Только потом она заметила Агнарра. Она задрожала от страха, лицо побелело, глаза широко распахнулись. Если она и приходилась родней черноволосой датчанке, та не научила ее держать себя в руках.

— Что… Что тебе нужно? — пробормотала она. — Моего мужа тут нет, его позвал наш господин, но скоро… скоро он вернется.

«Значит, его убивать не придется», — с удовлетворением подумал Агнарр.

Он и сам не знал, хочет ли смерти этой женщины. Собственно, он собирался ее убить, но если она умрет, то не расскажет Гунноре о том, что случилось. Нет, уж лучше избить ее, изнасиловать, искалечить. А потом привезти к руанскому двору и посмотреть, как поведет себя Гуннора, когда увидит сестру.

Агнарр погрузился в раздумья, представляя себе эту сладостную минуту, и женщина, воспользовавшись его замешательством, метнулась к двери. Он догнал ее одним прыжком и схватил за волосы, выдрав клок.

— Назови мне свое имя! Скажи, какого ты племени! — рявкнул он.

Сколь бы ни велика была боль женщины, сейчас на ее лице читалось только изумление.

— Сейнфреда… Я из датчан… Моя семья… Ты убил их…

Вначале Агнарр не понял, что это она бормочет, но тут до него дошел смысл сказанного. Сейнфреда обвиняла его в убийстве ее родителей. Он ухмыльнулся.

— Значит, ты действительно сестра Гунноры!

Девушка испуганно молчала. Он оттолкнул ее, перехватил за горло, подумывая, не ударить ли ее головой о стену. Какая у нее нежная кожа, какие тонкие волосы… Ее череп проломится от удара.

— Говори, иначе я убью тебя!

Она молчала.

Зато заговорила другая.

Агнарр не видел, как она подошла, не слышал, как переступила порог. Эта девушка была не такой худощавой, как Сейнфреда. Она горделиво вскинула подбородок, чем-то напомнив ему Гуннору.

— Да, она ее сестра.

От изумления он выпустил горло Сейнфреды. Та больше не решалась бежать, просто забилась в угол и осела на пол, точно ее не держали ноги. Вошедшая в дом лесника девушка резко выпрямилась.

— А ты кто такая? — спросил Агнарр. Он мог бы поклясться, что она тоже сестра Гунноры, но слова девушки разубедили его.

— Я? Я та, что ненавидит Гуннору. Столь же сильно, как и ты. — Девушка равнодушно посмотрела на труп Гильды. На ее лице не было ни страха, ни отвращения, ни печали.

— Альруна… — пробормотала Сейнфреда.

Что ж, теперь он знал ее имя. Но зачем оно ему? И поможет ли ему ненависть этой девушки? Агнарр уже подумывал убить ее, как и старуху, но девушка вдруг подошла к нему.

— Оставь ее в покое. — Альруна указала на Сейнфреду. — Тебе нужна Гуннора, не она.

Сейнфреда тем временем поднялась. Она смотрела на Альруну, с мольбой качая головой.

— Я… могла бы привести ее, — сказала Альруна.

Это предложение звучало слишком заманчиво.

— Ее или воинов герцога Ричарда? — рявкнул Агнарр.

Альруна рассмеялась.

— Когда Гуннора узнает, что у тебя ее сестра, она сделает все, чтобы спасти жизнь Сейнфреды. Гуннора готова на все ради сестер.

Агнарр покрепче сжал меч, чувствуя, как кровь старой ведьмы высыхает у него на руке.

— Ты хочешь уничтожить Гуннору, как и я. Почему бы нам не объединить усилия? Почему не заключить союз, который пойдет на пользу нам обоим? Ты останешься здесь, а я скоро вернусь с ней.

Агнарр не знал, что ему делать. У Эглы и Берит он научился не только презирать женщин, но и не доверять им.

— Я думала, ты отреклась от своей ненависти, — в отчаянии простонала Сейнфреда. — Как ты можешь?

Альруна холодно взглянула на него.

— Я совершила ошибку, попытавшись убить ее ребенка… Не дитя нужно было убить, а саму Гуннору.

Агнарр задумчиво смотрел на этих женщин. Он знал, что легко изобразить любовь, но не ненависть, страх, но не гнев. Он верил в искренность Альруны. И искренность Сейнфреды.

— Даю тебе три дня, — сказал он Альруне, медленно подходя к Сейнфреде. — Если через три дня ты не вернешься с Гуннорой, девчонка умрет. — Он схватил Сейнфреду за волосы. — А если тебе нет дела до ее жизни, то клянусь всеми богами, я найду тебя и убью. Ты умрешь под пытками. Если решишь предать меня, то даже герцог Ричард не защитит тебя от моего гнева. Возвращайся, иначе до скончания дней твоих я буду преследовать тебя.

Альруна бежала через лес. «Три дня, — думала она. — Три дня, чтобы пробраться через чащу, дойти до Руана и вернуться назад. Три дня — слишком мало. Что, если я заблужусь, если не найду выхода из леса? Или потом не найду хижину Замо?»

Она не помнила, сколько они с Арфастом ехали по лесу. Девушка укоряла себя в том, что не выторговала у Агнарра больше времени. Впрочем, вряд ли с ним можно было договориться. Это был ее единственный шанс.

Альруна все бежала и бежала, пока у нее не закололо в груди и не заболели ноги. Завидев ручей, девушка остановилась и присела выпить воды. Нужно было торопиться. Встав, она вдруг услышала ржание коня. Что, если она заблудилась и вернулась обратно к хижине? Или это конь лорда, которому принадлежит этот лес?

Девушка оглянулась.

— Арфаст!

Он спешился, изумленно глядя на Альруну: грязная изорванная одежда, потное от быстрого бега лицо. Но он даже не успел заговорить с ней.

— Что ты тут делаешь? Зачем вернулся в этот лес?

Невзирая на грубый тон, Альруна была рада видеть его. Она даже подумала, не рассказать ли ему о случившемся. Арфаст был силен и вооружен, значит, он справится с тем воином. Но тогда ее план не сработает. План, который она измыслила в считаные мгновения, едва завидев незнакомца и осознав, чего тот хочет.

— Я приехал сюда, чтобы убедиться, что с тобой все в порядке, — смущенно признался он.

Значит, он тайно следил за ней. А она ведь предупреждала его, что не хочет, чтобы он видел ее в таком состоянии — в нищете, грязи, без будущего. Альруна была тронута и в то же время рассержена.

— Ах, Арфаст…

— Но что ты делаешь тут, так далеко от хижины? И почему так торопишься? За тобой словно сама смерть гонится!

Альруне вспомнилось разрубленное тело Гильды. Это зрелище испугало ее, но там, перед домом, она не поддалась страху, не поддастся и сейчас.

— Мне нужно в Руан, к Гунноре, — выдохнула она.

Альруна раздумывала, что сказать Арфасту, чтобы он выполнил ее просьбу, но тот лишь покачал головой.

— Гуннора сейчас не в Руане. Они с Ричардом недавно поехали на север.

У Альруны опустились руки. Что, если Гуннора уже далеко? Больше, чем в трех днях верховой езды?

— Но зачем они уехали?

Арфаст поспешно объяснил ей, что случилось. Альруна все больше впадала в отчаяние. Ричард ни за что не отпустит жену, тем более с ней.

— Может быть, ты все-таки расскажешь мне, что произошло? — спросил Арфаст. — Почему ты бегаешь тут в лесу?

Альруна вздохнула.

— Ты должен довериться мне… Мне нужна твоя помощь.

Гуннора не могла уснуть. Ей не мешало то, что приходилось лежать на паре шкур на твердой земле, не мешал ветер, задувавший в шатер. Не разделяла она и опасений Ричарда, которому тоже, несомненно, не спалось в его шатре. Конечно, восстание язычников в Котантене вызывало тревогу, и нужно было приложить все усилия, чтобы подавить его без особого кровопролития. Но Гуннора была уверена, что Ричард — пока она с ним — сможет завоевать сердца людей в этом городе точно так же, как это удалось ему в Жефоссе. И все же, откуда эта смутная тревога? Откуда беспокойство?

Дело ведь не в том, что она оставила сына в Руане, — там о нем хорошо позаботятся. И не в том, что она впервые надолго рассталась с Дювелиной и Вивеей, — да, она скучала по сестрам, но знала, что Матильда присмотрит за ними.

Нет, ее тревогу вызвало что-то другое. Мысли о Сейнфреде неотступно лезли ей в голову. Она не видела сестру уже несколько месяцев, но до сих пор чувствовала ее близость. Их связь была очень крепка — иногда Гуннора могла бы поклясться, что знает и мысли, и чувства Сейнфреды, хотя та была так далеко. Гунноре было жаль, что у Сейнфреды до сих пор нет детей. Она подозревала, что эта боль останется с ее сестрой на всю жизнь, но та примет свою судьбу, как смирилась со своей участью, когда ей пришлось выйти замуж за Замо. По крайней мере Сейнфреда настойчиво отвергала все уговоры сестры переехать в Руан и жить при дворе. Она говорила, что ее место рядом с Замо, в лесу. Гуннора не знала, откуда в Сейнфреде взялось такое упрямство. Ей казалось странным, что Сейнфреда отказывается от жизни с сестрами ради мужчины, за которого вышла замуж только для того, чтобы этих сестер спасти. Но она больше не пыталась поколебать уверенность Сейнфреды, понимая, что ей это не удастся. Невзирая на кажущуюся хрупкость и мягкость, Сейнфреда была сильной женщиной.

Теперь же, когда Гуннора думала о сестре, та представала перед ней не с привычной нежной улыбкой на губах. Нет, на ее лице читался страх.

Гуннора все ворочалась с боку на бок, но в какой-то момент все-таки уснула, провалившись в пространство кошмаров, и в этих снах у Сейнфреды вместо лица было белое пятно. Может быть, прошло слишком много времени с их последней встречи и теперь Гуннора не может ее вспомнить? Но если черты Сейнфреды во сне и скрывал туман, голос она услышала: «Мне угрожает опасность… Она угрожает нам всем…»

Гуннора вскинулась ото сна, прислушиваясь. И действительно что-то услышала. Голос Сейнфреды отзвучал. Незнакомца в ее шатре не выдало ни дыхание, ни шаги, ни позвякивание доспеха, но когда он склонился к Гунноре, она услышала, как бьется его сердце. Его рука зажала ей рот.

— Тихо! Никто не должен узнать о том, что я здесь!

Фекан

996 год

Герцога похоронили, и уже через пару часов после его смерти появились первые легенды о том, как благосклонен был к нему Господь и какое чудо свершилось в тот миг, когда он испустил последний вздох… С каждым днем историй о герцоге становилось все больше. Слыша такие слова, Агнесса сожалела, что не была у одра умирающего и не видела всех этих чудес, а теперь ей приходилось узнавать все из вторых рук. Как бы то ни было, тело усопшего герцога она видела, а ведь и о нем ходили слухи. Роберт, сын герцога и архиепископ Руана, прибыл в город слишком поздно и не успел попрощаться с отцом. Чтобы наверстать упущенное, он приказал выкопать гроб. Присутствовавшие при этом избранные потом в один голос говорили, что тело источало дивный запах: они словно очутились не в склепе, а в саду, поросшем розами. Восславив Господа и прочитав молитвы, они вновь похоронили герцога — в часовне Святого Фомы, постро енной над гротом, в котором бил источник. Они посчитали это подходящим местом, ведь вода очистит герцога от всех грехов, совершенных им при жизни. Агнесса была уверена, что таких грехов было немного, иначе его тело не источало бы запах роз, но вслух это произносить не решалась.

Прошло уже много дней со смерти герцога. Агнесса вместе с Эммой играла с детьми архиепископа. Как и многие церковники, Роберт был женат. Все считали его жену Эрлеву прекрасной женщиной, но Агнессе она не казалась такой уж прекрасной, а его дети — так и вовсе надоедливыми. Ей хотелось узнать побольше о тайне герцогини, но та все еще носила траур по мужу и ни с кем не общалась.

Мать в эти дни оставалась равнодушной, будто та история с рунами нисколько не ужаснула ее. Да и Вивея не выказывала никаких тревог — разве что молилась чаще. В часовне с ней находились и другие монахи, в том числе и брат Реми, и брат Уэн.

Агнесса не знала, о чем ее мать говорила с герцогиней и попросили ли они о помощи капеллана Дудо, чтобы тот позаботился о молчании монахов. Как бы то ни было, герцогиню предупредили, и она могла уничтожить все свитки, представлявшие опас ность для Нормандии. Когда Агнесса видела тех двух монахов, они казались ей беспомощными и запуганными; они уж точно не пытались вновь проникнуть в комнату герцогини.

Иногда Агнессе казалось, что все это ей только приснилось. Однако она ничего не могла поделать со своим любопытством. Ей мучительно хотелось узнать, что же случилось. Но не только. В ней проснулось не просто любопытство, но и желание обрести власть. Она еще не знала, как понять это желание, не смогла бы озвучить его, но оно поселилось в ее душе. Если девочка чему-то и научилась в эти дни, так это тому, что знание дарит власть, что знанием можно разить врагов больнее, чем мечом. Меч был бы слишком тяжелым для нее, но с любым знанием, в этом Агнесса была уверена, она справится. Вот только никто не хотел взваливать груз знаний на ее хрупкие плечи.

Шел дождь. В тот день все были заняты приготов лениями к возвращению в Руан. Воспользовавшись этой возможностью, Агнесса прокралась в покои герцогини: та, насколько девочка знала, впервые за долгое время покинула свою комнату и отправилась на богослужение.

Агнесса, конечно, не думала, что свиток с рунами, который ее мать отдала герцогине, хранится здесь; едва ли ей удастся наткнуться тут на документ, привлекший внимание монахов, документ, хранивший другую тайну герцогини. Но девочка не могла удержаться. От одного взгляда на пергамент и чернила на столе у нее холодок побежал по коже.

Может быть, герцогиня писала те руны этим же пером?

Она сама раньше нечасто держала в руках перья — Агнесса только училась писать, используя доску и грифель. Рука сама потянулась к письменным принадлежностям. Когда Агнесса что-то писала, буквы у нее получались маленькими и кривоватыми, не то что у Эммы. Хотя почему-то она была уверена, что Эмме ни за что не запомнить руны. Но самой ей хотелось что-нибудь написать… Агнесса вспомнила одну из рун, увиденных на свитке.

Она осторожно взяла перо, но не успела дорисовать руну, когда сзади кто-то тихонько кашлянул. Оглянувшись, девочка увидела герцогиню — строгую, величественную, прекрасную. Скорбь не сломила ее, но состарила. И не только морщинки на ее лице стали глубже. Она почти поседела.

Герцогиня с упреком смотрела на Агнессу, но, едва завидев руну на пергаменте, побледнела.

— Что ты делаешь, дитя?

Агнесса никогда не слышала, чтобы герцогиня говорила так резко.

— Мне уже десять, я не ребенок, — упрямо заявила она.

Раньше она никогда не отважилась бы говорить с герцогиней в таком тоне.

— Ты не страдала от голода, не видела смерть, не спала под открытым небом в холодную ночь. Поверь мне, ты еще дитя. Радуйся же этому, — мягко сказала герцогиня.

Агнесса вынуждена была признать ее правоту, но не собиралась сдаваться.

— Ребенок не спас бы вас от коварства двух подлых монахов! — воскликнула она. — Это я их задержала, когда они проникли в ваши покои.

— Как сегодня проникла сюда ты, — улыбнулась женщина. — Но ты права. Твоя мать рассказала мне о твоем мужестве, о том, как ты спасла мои свитки. Раньше у меня не было возможности поблагодарить тебя за это, но я ценю твою помощь.

Всего несколько недель назад эти слова наполнили бы душу Агнессы гордостью, но сегодня этого ей было недостаточно.

— Ребенок ничего не узнал бы о ваших тайнах, — решительно заявила она.

Герцогиня больше не улыбалась.

— О чем ты говоришь? И почему ты написала эту… руну?

Агнесса вздохнула. Она слышала, что герцогиню все считали очень умной женщиной, но сейчас почему- то подумала, что сможет провести ее.

— Моя мать мне все рассказала. О том, что вы тогда сделали. И почему.

Она испугалась, что герцогиня раскроет ее наглую ложь, и тогда ей уж точно не получить ответа. Женщина покраснела. Похоже, она смутилась.

— Твоя мать тебе все рассказала? — крикнула она.

Нет, это было не смущение. А гнев.

Агнесса испугалась. «Я зашла слишком далеко», — подумала она.

И все же девочка кивнула. Герцогиня схватила ее за руку. Было так больно, что Агнессе захотелось признаться во лжи, сказать, что мать сохранила тайну герцогини. Но она сдержалась, отогнав угрызения совести.

— Ты никому не должна об этом рассказывать, никому! — Герцогиня все еще кричала. Она принялась расхаживать по комнате, успокаиваясь с каждым шагом. — А руны? Твоя мать умеет читать руны? Она научила тебя?

Удовольствие от того, что ей удалось вывести герцогиню из себя, сменилось смущением.

Женщина внезапно достала из-под накидки свиток и протянула его Агнессе. Руны, казалось, пустились в пляс на пергаменте.

— Ты знаешь, как называется каждая из этих рун? Знаешь, что тут написано?

Агнесса покраснела.

— Нет, — признала она. — Но я знаю обо всем остальном.

— Ты будешь молчать об этом! — Герцогиня судорожно сжала свиток. — Ты должна! А это… это я уничтожу раз и навсегда.

Агнесса прикусила губу. Она не собиралась признавать правду — что мать на самом деле ничего ей не рассказала. Любопытство пересилило стыд. К тому же Агнессе не хотелось вести себя словно ребенок, которым герцогиня ее и считала. Прежде чем она уничтожит свиток, Агнессе хотелось узнать эту тайну.

— Мне будет легче молчать, если я узнаю ваше видение того, что случилось, — пробормотала она.

Девочка дрожала, но стоило ей взглянуть на лицо герцогини, как она поняла, что наконец-то узнает правду.

Глава 12

966 год

Альруна не помнила, чтобы когда-нибудь так мерзла, как в эту ночь, когда она ждала приезда Арфаста. Да, она знала, что придется вновь ночевать в лесу, что они с Гуннорой не сразу доберутся до Агнарра, но была уверена, что не выдержит еще одну ночь здесь. И как только Гунноре удавалось жить тут все эти годы?

Наверное, Гуннора была более сильной и приспособленной к жизни. Вот и теперь, когда она приехала в этот ранний час, Гуннора выглядела уставшей и встревоженной, но не слабой. Она соскочила с лошади и подбежала к Альруне.

— Расскажи мне все!

Альруна оглянулась, но, кроме Гунноры и Арфаста, тут никого не было.

— Ричард… — пробормотала она.

— Он не знает, что я здесь, — объявила Гуннора. — Я попросила передать ему, что уехала с Арфастом, но не сказала куда. Люди в замке в основном еще спят, они не обратили на меня внимания.

Арфаст подошел к ним поближе, он выглядел напряженным.

— Я до сих пор не понимаю, почему должен был привезти ее сюда, — вмешался он. — Да еще и одну.

Альруна вздохнула.

— Если Агнарр увидит вооруженных мужчин, он сразу ее убьет.

Арфаст так ничего и не понял. В отличие от Гунноры.

— Агнарр захватил Сейнфреду?! — в ужасе воскликнула она.

Альруна просила Арфаста не рассказывать об этом Гунноре, но теперь кивнула.

— Я обещала ему привести тебя, за это он отпустит Сейнфреду. К счастью, он мне поверил, почуяв мою ненависть к тебе.

Гуннора смерила ее долгим взглядом.

— Ты действительно меня ненавидишь. И все же говоришь мне правду, предупреждаешь меня об опасности. Почему ты мне помогаешь?

— Я не о тебе забочусь… а о себе. — Альруна помедлила: в присутствии Арфаста ей нелегко было признаться, насколько она расчетлива. — Когда все закончится, я хочу, чтобы Ричард обо всем узнал. О том, что у меня была возможность устроить твою смерть, но я этой возможностью не воспользовалась. После этого Ричард вновь начнет мне доверять и позволит мне вернуться ко двору.

К ее облегчению, ни Арфаст, ни Гуннора ее не осуждали.

— Такая прямота делает тебе честь. — Гуннора кивнула и направилась к своей лошади.

— Что ты задумала? — Арфаст бросился за ней. — Ты не можешь сдаться этому человеку!

— Я сделаю все, чтобы спасти мою сестру. Именно поэтому я утаила от Ричарда свои намерения. Конечно, он пошел бы на многое, чтобы помочь Сейнфреде, но ее жизнь не так дорога ему, как моя.

— Ты же не можешь…

— Не бойся, я не позволю Агнарру убить меня. Но разделаться с ним — моя задача, моя и только моя. Отомстить…

— Но ты ведь женщина!

— Когда Сейнфреда будет в безопасности, ты можешь вмешаться, но не раньше! Пообещай мне! — Гуннора сурово уставилась на Арфаста.

Тот с сомнением кивнул.

Гуннора переглянулась с Альруной. Им не нужно было ничего говорить. Обе женщины преследовали свои цели, и пусть их мотивы отличались, сейчас они стали союзницами.

В предутренних сумерках они поскакали по лесу. Земля побелела от инея, луна на небе уже побледнела. Солнце еще не взошло, не прогнало месяц с небосклона, но когда троица доехала до хижины, стало уже совсем светло. Вскоре первые лучи растопят иней, но ничто не могло изгнать холод из тела Гунноры.

В воздухе сладковато пахло смертью. Агнарр оставил труп Гильды лежать перед домом. Ее кровь была черной, липкой, как смола. На запах мертвечины из леса потянулись звери.

Гуннора видела, как дрогнули губы Альруны, даже Арфаст с отвращением отвернулся, но сама она едва взглянула на это чудовищное зрелище. Сейчас Гуннора не обращала на это внимания, все ее усилия были направлены на то, чтобы найти следы Сейнфреды.

«Надеюсь, с ней все в порядке. Надеюсь, он не причинил ей боль. Надеюсь, она еще жива».

В отдалении от хижины они спешились, чтобы не выдать Агнарру свое присутствие. Гуннора остановилась и подняла руку.

— Ни шага больше! — шепнула она Арфасту. — Жди здесь!

Она все еще видела сомнение в его глазах.

Женщина указала на нож у Арфаста на поясе.

— Он мне понадобится.

Альруна, молчавшая всю дорогу, с уважением взглянула на соперницу.

— Этим ты собираешься его убить? — спросила она.

— Я не такая сильная, как Агнарр. Я не боец. Но если он поверит, что я теперь полностью в его власти, возможно, мне удастся перехитрить его. Не думай, что мне не хватит мужества или решимости.

Альруна, похоже, и не сомневалась в этом, но Гуннора чувствовала, что ее охватила дрожь — доказательство того, что не так уж она была и отважна. Женщина сжала рукоять ножа, опустилась на колени и достала деревянную дощечку. Впервые за много месяцев она вырезала руну.

— Что ты делаешь? — удивленно спросила Альруна.

— Это руна «хагалаз», — не останавливаясь, ответила Гуннора. — Руна равновесия сил, плодородия и успеха. Если же ее написать наоборот, она несет разрушение: не лечит, а вызывает болезнь, не приносит хороший урожай, а насылает град, не дарит силу, а ввергает в хаос. — Женщина подняла голову. — Ты считаешь меня язычницей. И ты права. В сердце своем я навсегда останусь язычницей. Я не доверяю богу христиан, по крайней мере настолько, чтобы идти в бой только под его защитой.

Если это и вызвало в Альруне отвращение, женщина его не выказала. Арфаст же в последний раз заговорил о своих сомнениях.

— Не могу же я отпустить тебя одну… — пробормотал он.

— В Дании существует обычай: не правитель наказывает преступника, а вся община. Считается постыдным обращаться к правителю за помощью, когда нужно отомстить. Ричард не потерпел бы моего своеволия, но он знает законы Севера и поймет меня.

— Ричард нас не похвалит за то, что ты подвергла себя опасности, а я тебя не остановил!

— Значит, вот и хорошо, что его тут нет. Оставайся здесь. Вмешаешься, когда я позову тебя.

Руна была готова. Закрепив дощечку у себя на поясе, Гуннора повесила туда и нож и спрятала все это под накидкой. Ее дрожь так и не прошла. Женщина уже направилась к хижине, не глядя на Арфаста, когда Альруна догнала ее.

— Наверное, стоит мне зайти первой, — пробормотала Альруна. — Чтобы сказать ему, что ты здесь.

Гуннора задумалась.

— Да, ты права, — признала она.

Альруна поколебалась. Она обняла Гуннору, чтобы придать ей мужества. Гуннора не ответила на ее объятия, потрясенная этим жестом. Но если Альруна хотела подбодрить ее, то Гуннора готова была принять ее помощь. Ей потребуется любая помощь в этой схватке.

Альруна вошла в хижину, Гуннора ждала снаружи. Она была не уверена, сколько времени прошло — мгновение или целая вечность. Женщина призывала силу руны «хагалаз», надеясь, что та принесет врагу поражение. О руне «иса» она не думала. Может быть, под слоем льда Гуннора стала бы сильнее, но если ей уготована смерть в этой хижине, то пусть в ее последнем взгляде на Сейнфреду читается любовь и сожаление из-за предстоящей разлуки. Пусть ее последней мыслью станут воспоминания о сыне, а последним чувством — печаль оттого, что ей больше не суждено увидеть своего малыша. Она закрыла глаза, думая о крохе, о его пальчиках, сжимавшихся на ее руке, о мягком пушке у него на затылке, щекотавшем ей подбородок, когда она прижимала к себе ребенка.

«Я делаю это ради тебя, — подумала Гуннора. — Пусть тебя не гнетет груз прошлого, пусть твое будущее станет светлым».

Альруна вышла из хижины, и мухи взлетели над трупом Гильды, когда девушка перешагнула через него.

— Он знает, что ты сейчас войдешь. И думает, что я не сказала тебе о его присутствии.

Агнарр не ожидал такого, но вынужден был признать, что и младшая сестра была не из пугливых. Вначале она ужаснулась смерти свекрови, со страхом смотрела на труп старухи. Но и Агнарру вид убитой навевал тревогу, напоминая о матери. Он выбросил тело Гильды из дома, и взгляд Сейнфреды прояснился. В женщине был тот же холод, та же гордость, что и у Гунноры.

Агнарру вспомнилась история, которую ему часто рассказывали в детстве, — о первых людях, Аске и Эмбле: боги нашли на берегу моря древесину, вырезали из нее тела людей и вдохнули в них жизнь. Дерево, из которого вырезали этих сестер, было необычайно крепким, его кора — шершавой, царапающей ладони, крона — такой густой, что под деревом, в его тени, не выросла бы ни одна травинка, а корни, выбивавшиеся из-под земли, могли бы сбить с ног любого, кто споткнулся бы о них.

Но Агнарр не позволит сбить себя с ног. Он слишком долго ждал сегодняшнего дня. Тем не менее мужчина невольно задумался о том, из какого же дерева он сделан. Он не был хрупким, это уж точно, иначе не очутился бы здесь. Но когда древесину его тела сожгут, она не подарит тепло, только испустит ядовитый дым. Он навлек смерть и на Берит, и на своих родителей — отца убил собственноручно, мать же бросил на произвол судьбы.

Сейнфреда внимательно следила за ним, но постепенно на ее лице проступила усталость. Да и сам Агнарр заметил, что чувство триумфа сменилось истощением. И пришел голод. Он приказ Сейнфреде приготовить еду, и она безмолвно подчинилась. Что бы она там ни готовила — на вкус это было потрясающе. Когда они молча уселись за стол, глядя на игру теней на стенах хижины, любой посторонний мог бы принять их за супружескую пару.

«Все в этом мире — иллюзия, — думал Агнарр. — Мы только делаем вид, что стоит любить женщин, заводить детей, возделывать поля, собирать урожай. От наших усилий ничего не останется. Единственное, о чем помнят боги, это слава».

Целый день стеречь какую-то женщину показалось Агнарру не таким уж славным делом. А главное, скучным. К нему вернулось беспокойство, но прежде чем Агнарр успел что-то предпринять, пришла Альруна. Близился полдень.

— Она скоро придет, — поспешно объяснила женщина. — Я сказала ей, что Сейнфреда больна и хочет ее увидеть. Она не знает, что ты здесь.

Страх на лице Сейнфреды подарил ему истинное наслаждение. Но главное удовольствие еще только предстояло.

— Убирайся отсюда, — прикрикнул он на Альруну. — Если ты солгала мне, то тебе не избежать кары.

Хотя она и не выказывала страха, но была в ней тревога. И эта тревога дарила Агнарру радость.

А потом пришла она — черноволосая датчанка, так часто навещавшая его во снах, ломавшая его планы, та, которая оставалась неприступной, даже когда попала к нему в плен. Каким-то образом ей удавалось скрывать перед ним свою сущность. Теперь же эта сущность обнажилась. На ее лице читалось потрясение, когда она узнала его, ужас — и, когда она повернулась к сестре… любовь.

Ее черты еще никогда не были такими мягкими, и Агнарру вдруг подумалось, как странно убивать ее, вместо того чтобы бороться за ее любовь. Зачем проливать ее кровь, если в ее сердце — сладкий мед?

«Почему я хочу убить ее? — подумал Агнарр. — И почему ты убила себя, Берит? Ты могла бы полюбить меня, приласкать, поцеловать. Одарить меня своей нежностью. Могла бы позволить мне почувствовать любовь».

Но он поспешно отогнал эту мысль. Сладкий мед… от него только липкие пальцы и грязный рот, вот и любовь неуместна для мужчины, как и сладости. Никто из его предков не сказал бы: «Я был героем, потому что ел сладости».

— На этот раз тебе не скрыться от меня.

В ее глазах читался страх, но женщина не прикрыла грудь руками, не попыталась защититься. Ее руки плетьми висели вдоль тела.

— Я буду твоей… если ты отпустишь мою сестру.

— Ты и так моя.

Агнарр давно жаждал этого, но теперь испытывал только разочарование: в ее взгляде не было холода, только мольба.

— Отпусти мою сестру, прошу тебя!

Ее голос дрожал. Агнарр был уверен, что такое поведение вызвало бы только презрение у его матери. Как и у Берит.

Но сам Агнарр не знал, нравится ли ему это.

Поколебавшись, он подошел к Сейнфреде и развязал ее путы. Девушка не сдвинулась с места.

— Уходи! — рявкнул он.

Она все еще не шевелилась.

— Он прав, уходи! — сказала Гуннора, видя, что Агнарр собирается силой вышвырнуть Сейнфреду из дома. — Я готова принять все, но я не допущу, чтобы тебе угрожала опасность. Уходи, беги, куда глаза глядят, и не оглядывайся. Это моя просьба, моя последняя просьба. Подумай о себе, а не обо мне. И ты обязана ее выполнить.

Теперь на лице Сейнфреды не осталось страха, только боль. Агнарр наслаждался этой болью, но вдруг ему подумалось, что боль долговечнее славы. Любой, кто страдал когда-либо, оставался отмечен клеймом боли. Сейнфреда будет помнить об этом часе всю жизнь. «Да и не это ли остается от нас? — подумал Агнарр. — Страдание, но не триумф? Нет, триумф холоден и долговечен, как меч, а боль липкая, как древесная смола, стоит неосторожно коснуться дерева — и вот, ты уже перепачкался, и нужно найти какой-нибудь ручей и долго-долго отмываться, пока у тебя руки не заболят от холода». Ему больше не хотелось наслаждаться болью Сейнфреды.

— Уходи! — рявкнул он.

Сейнфреда выбежала из дома, и теперь боль исказила черты Гунноры.

— Нет подвига в том, чтобы убить женщину, — пробормотала она, точно прочитав его мысли. — Такое убийство лишь навевает на богов скуку, оно ни развеселит их, ни заставит рыдать.

— Конечно, — признал он. — Но когда ты перестанешь отвлекать меня, у меня появится время на свершение подвигов, и эти подвиги придутся по сердцу богам.

— Однако и тогда ты останешься человеком, убивающим безоружных.

— Богам не противно убийство слабых. Да это и неважно. Когда ты умрешь, не останется никого, кто вспомнил бы о тебе. Тогда я и сам позабуду тебя и начну новую жизнь.

— Видишь, в этом-то и состоит различие между нами. Я могу начать новую жизнь, не забывая старую.

Боль ушла, осталось только упрямство.

— Может быть, и найдутся люди, которые будут оплакивать тебя, — прорычал Агнарр. — Но когда я убью тебя, ты будешь принадлежать только мне.

«Ты не станешь являться мне в снах окровавленным чудовищем, — подумал он. — Ты не станешь насмехаться надо мной, говоря, что мое сердце мертво. Ты умолкнешь навечно, как умолкают все мертвые, что пали от руки врага».

— Я принадлежу только тем, кто любит меня, — сказала она.

— Нет, — возразил он. — Ты принадлежишь тем, кто ненавидит тебя. Но уже сегодня вечером исчезнет моя ненависть к тебе, к Берит, к Эгле. Сегодня я буду принадлежать сам себе.

Он сделал шаг вперед, и Гуннора поняла, что следующий миг будет решающим. Она не знала, сумела ли разозлить его в полной мере, как в прошлый раз, когда Агнарр подумал, что убил ее. Теперь он вряд ли проявит такую неосторожность. Он ударит ее мечом, раз, еще раз, пока в ней не останется ни капли жизни. Если ему удастся, конечно.

Он поднял руку и погладил ее по щеке. Теперь Гунноре все-таки захотелось обратиться в лед, отринуть болезненные воспоминания: как Агнарр убил ее родителей, как преследовал ее в лесу, как взял ее силой. Но самым сильным чувством в ней оставалась не ненависть, а отвращение — оно не заморозило кровь в ее теле, но ушел жар, и кровь загустела, точно смола.

— Чего же ты ждешь? — спросила Гуннора.

Она думала, что у Агнарра не хватит терпения на дальнейшие разговоры, но он решил ранить ее не только прикосновением, но и словами.

— Ты даже не особенно красива, — прошипел он. — Просто ты так горделива, что кажешься миру красавицей. Но меня тебе не обмануть, нет!

Он опять погладил ее по лицу, не позволяя возбуждению взять верх, как тогда. Теперь Агнарр действовал медленно, осторожно. Так ей не удастся воплотить задуманное. Гуннора хотела коснуться руны, но Агнарр перехватил ее запястье и прижал к стене, потом столь же грубо сжал ее вторую руку. Он не мог ласкать ее и потому принялся целовать. Его поцелуи оказались нежнее, чем она ожидала. И вдруг Агнарр ударил ее кулаком. Он отпустил ее запястья, но Гуннора не могла коснуться руны или обнажить оружие. Она почувствовала привкус крови во рту, закружилась голова. Гунноре показалось, что он проломил ей череп.

И ее оружием стали слова, слова насмешки.

— Так ты меня красивее не сделаешь.

Он ударил еще раз.

— В прошлый раз ты молчала. Теперь я хочу услышать твой крик! — прошипел он.

Все вокруг будто распалось на мелкие осколки — не собрать! Голова кружилась все сильнее, но тут Гуннора поняла, как обхитрить Агнарра.

Она вскрикнула, прикрыла лицо руками.

— Не бей меня, прошу, не бей! — В ее голосе слышалась мольба.

Он уже замахнулся в третий раз, но опустил руку и расхохотался. Агнарр думал, что ее сердце обливается кровью, и, как Гуннора и рассчитывала, захотел насладиться этим мгновением. Он вздернул ее на ноги, схватив за волосы, и сжал ее горло, не настолько сильно, чтобы задушить, однако в глазах у нее потемнело. Гуннора не видела, а только чувствовала его руки. Она кричала, плакала, дрожала. В то же время женщина коснулась своего пояса, дотронулась до руны, впитала ее силу. Агнарр все еще душил ее, второй рукой сжимая ее груди, — но она почти не ощущала его прикосновений.

Ножа на поясе не было.

Гуннора в отчаянии провела рукой по поясу.

Ножа не было. Агнарра нечем было убить.

Она вновь закричала, и на этот раз ее страх был неподдельным, хотя Агнарр не заметил разницы. Он сиял.

Он не сразу понял, что сейчас она не просто кричит от страха, а зовет кого-то:

— Арфаст! Арфаст!

— Что, во имя всех богов… — вырвалось у Агнарра.

— Арфаст! Арфаст!

Теперь Агнарр догадался, что Альруна солгала ему. Гуннора пришла сюда не одна, а значит, у него оставалось не так много времени, чтобы убить ее. Но почему-то он не стал торопиться. Агнарр оттолкнул Гуннору, и она, споткнувшись, ударилась головой о что-то твердое и упала на пол. Однако от этого удара в голове у нее прояснилось.

Она увидела, как Агнарр открыл дверь. Арфаст не мог прийти ей на помощь: на него напали.

Нападавший обхватил его шею, поэтому Арфаст не мог обнажить меч и спасти Гуннору.

Женщина закрыла глаза. На Арфаста напал Замо. Должно быть, он вернулся домой, обнаружил труп Гильды и подумал, что Арфаст захватил Сейнфреду. Наверное, бедняге даже в голову не пришло, что Арфаст все равно сильнее. Рыцарь сумел высвободиться и принялся избивать Замо кулаками. Тот отчаянно защищался, и, хотя его не хватит надолго, — он ослабит Арфаста. Никто не спасет Гуннору.

Сейнфреда могла бы вмешаться, объяснить, что случилось, но она убежала… скрылась в лесу, как Гуннора ей и сказала. Альруна же… Альруна не станет ничего предпринимать. Это Альруна забрала у Гунноры нож, когда обняла ее.

Потом и Арфаст, и Сейнфреда скажут, что Альруна пыталась спасти Гуннору, рискуя собственной жизнью, и Ричард, охваченный горем, но справедливый, простит ее. На самом же деле она с самого начала собиралась предать Гуннору.

Женщина выпрямилась. У нее все болело, но ей удалось встать на ноги. Все оказалось тщетно. Агнарр закрыл дверь, направился к ней.

«Не кричи! — подумала Гуннора. — Не смей больше унижаться!» Но она не могла сдержать крик. Она думала: «Я хочу вновь увидеть Ричарда, обнять сестер, прижать к груди сына. Хочу прочувствовать, как лучи солнца ласкают мою кожу. Хочу пройтись босиком по траве. Хочу испить сладкого молока, насладиться пряным вкусом мяса. Я хочу жить».

Альруна ушла в лес. Она не желала ничего видеть, ничего слышать, но крики доносились даже сюда. Девушка посмотрела на нож в своих руках. Она не помнила, чтобы когда-нибудь прикасалась к оружию, не знала, сможет ли воспользоваться им. Да, она чуть не убила ребенка, но тогда ее союзником стал холод, а не сталь, как и теперь вместо нее Гуннору убьет Агнарр.

Лезвие было гладким и чистым. Ни кровинки Гунноры не оросит клинок, и все же это Альруна ее убила. Убила, забрав этот нож. Девушка сжала рукоять так крепко, что ее ногти впились в ладонь. Боль успокаивала — как и кровь, которой только предстоит пролиться. А если такой боли будет недостаточно — можно разрезать себе руку, внести и свой вклад в пролитую сегодня кровь. Да, тогда Альруна тоже пострадает, понесет наказание и сможет жить дальше, не страдая от угрызений совести.

Почему так легко убить? И почему так трудно жить с памятью об этом? Почему Альруне было так просто забрать нож у Гунноры, а теперь ее душа разрывалась от боли, боли страшнее, чем в те времена, когда она любила Ричарда?

И что происходит в хижине?

Она прокралась обратно, увидела, как дерутся Арфаст и Замо, увидела Агнарра, застывшего в дверном проеме, взирающего на происходящее с триумфом, увидела Гуннору — на полу, с окровавленным лицом. Датчанка погибла? Но нет, та поднялась, едва держась на ногах, — она еще была жива. Как и Арфаст. Он почти справился с Замо, но все равно не успеет спасти Гуннору.

Альруна замерла на месте. На нее нахлынули воспоминания: Ричард-ребенок, Ричард-воин, Ричард — любовник Гунноры. Невольно девушка подняла нож и взмахнула им. Пусть она и не может сама убить соперницу, клинок разгонит страшные воспоминания, разрубит их на мелкие осколки, не больше снежинки, и тогда эти хлопья памяти опустятся на землю, растают, и не будет над ней больше их власти.

Но Альруна опустила нож. Она поняла, что ей не уничтожить память о Ричарде, память о Гунноре, которая в этот самый момент ожесточенно боролась за свою жизнь. И пусть эта борьба была тщетной, но она словно доказывала: жизнь прекрасна, жизнь лучше смерти, и даже боль можно стерпеть, если есть надежда на выздоровление.

Альруна метнулась к хижине. Замо и Арфаст все дрались. Девушке хотелось крикнуть Замо: «Не тронь его, он не враг тебе!» Однако она знала, что не Арфаст должен спасти Гуннору, а она сама.

Агнарр прикрыл дверь, но Альруна распахнула ее и вбежала в хижину. Там царил полумрак, и она почти ничего не видела, только смутные очертания, две тени — побольше и поменьше. Альруна набросилась на Агнарра сзади, но он легко стряхнул ее, швырнул на пол, придавил ногой, так что девушка почти не могла пошевельнуться. Почти. Ее рука еще была свободна — и Альруна бросила нож Гунноре. Из последних сил. Затем Альруна зажмурилась. Она не хотела видеть, что будет дальше.

Удар. Стон.

— Это тебе за то, что ты убил моих родителей. — Гуннора больше не кричала, она говорила совершенно спокойно. — А это за то, что изнасиловал меня.

Агнарр ее уже не услышал — его смерть была почти мгновенной.

Альруна открыла глаза, увидела нож в его груди. Мужчина повалился на колени, кровь хлынула на пол и впиталась в доски. «Она тает, — подумала Альруна. — Тает, точно снег!» Теперь ей не было дела до того, что Гуннора жива. До того, что Гуннору любит Ричард.

Тело Агнарра распростерлось на полу. Альруна не видела его лица, не знала, улыбался ли он в этот миг перед смертью или его черты исказились от гнева. Он умер от руки женщины. Но теперь Агнарр стоял на пороге иного мира, мира, где не важны были ни гнев, ни смех.

— Почему ты так поступила? — прошептала Гуннора.

— Я должна была… — пробормотала она. — Должна была помочь тебе. Как ты должна была убить его.

Гуннора кивнула. Сегодня и она побывала на пороге иного мира, мира, где не имели значения ни прошлое, ни чувства, мира, где все казалось столь прекрасным и ничуть не пугающим.

Ее взгляд на мгновение сделался пустым, как у мертвеца, но затем по ее телу прошла дрожь, и Гуннора изо всех сил пнула труп Агнарра. В ней бушевали ненависть и гнев, но голос оставался спокойным.

— Ты слышала, что я ему сказала, — прошептала она. — Ты умная женщина и сделаешь выводы.

В хижине воцарилось молчание. Гуннора отпрянула от тела Агнарра. Мир замер в ожидании ответа.

— Да, — сказала Альруна. — Но это останется нашей тайной.

Гуннора протянула ей руку — руку, всего пару мгновений назад сжимавшую нож. И эта рука была теплой.

Альруна при помощи Гунноры поднялась на ноги. Снаружи послышался голос Сейнфреды, что-то пробормотали Арфаст и Замо. Дверь открылась.

— Что… Что случилось? — Арфаст потрясенно уставился на труп.

— Ричард не должен об этом узнать, — поспешно заявила Гуннора. — Нам нужно избавиться от тела.

Гуннора отпустила руку Альруны, но та еще чувствовала ее тепло. Это чувство останется с ней навсегда. Двух этих женщин навеки связала кровь.

Со двора доносились рыдания Замо. Лесник упал на колени рядом с телом матери, и слезы оставляли темные следы на его щеках. Он скорбел по Гильде, но скорбь не ослабит его, напротив, наконец-то сделает мужчиной, способным самостоятельно распоряжаться своей судьбой.

— Нужно и ее похоронить… — сказала Гуннора. — Достаточно далеко… от него.

Альруна все еще не могла сбросить оцепенение, но Арфаст, кивнув, схватил труп за ноги и вытащил из хижины.

Они уже похоронили Агнарра, когда вдалеке послышался топот копыт. Лошадей было не меньше дюжины, но пока что видны были всего два всадника, Рауль и Ричард. Они резко осадили коней прямо перед хижиной, и скакуны, все еще готовые мчаться галопом, встали на дыбы.

Потребовалось какое-то время, чтобы животные успокоились. Ричард соскочил с лошади и подбежал к Гунноре.

— Что, черт побери, случилось?

Ей так хотелось броситься ему в объятия, опустить голову ему на грудь, насладиться мыслью: «Я еще жива, я еще люблю, я не одна». Но рано было радоваться. Теперь настало время лжи.

— Свекровь моей сестры… На нее напали и жестоко убили. Альруна испугалась за свою жизнь и жизнь Сейнфреды, потому попросила Арфаста помочь. А Арфаст все рассказал мне.

Ричард обвел взглядом Альруну, Арфаста, Замо. Никто не возражал, но никто и не подтвердил слова Гунноры.

— Почему ты мне ничего не сказала? И как ты могла приехать сюда одна? Ты с ума сошла? Уйти вот так, ночью…

Гуннора сжала губы. Паутину лжи нужно плести осторожно, тщательно, продуманно. А она поспешила, сказала первое, что пришло ей в голову. Как теперь объяснить, что случилось?

— Это все моя вина… Нужно было прийти к тебе, а не к Гунноре, — заявил Арфаст.

— Я понимаю, почему ты сразу рассказал ей о случившемся. Но почему вы сразу же бросились сюда? И вообще, что… она тут делает? — Герцог уставился на Альруну.

Гуннора вздохнула. После смерти Агнарра она чувствовала себя сильной, непобедимой. Теперь же осталась только беспомощность. Даже если паутина лжи не порвется — она не скроет правду. А главное, не поможет помирить Ричарда и Альруну.

Но пока Гуннора отчаянно подбирала нужные слова, Альруна упрямо взглянула в глаза Ричарду.

— Все было не так! — заявила она. — На хижину не просто напали. Это сделал предводитель язычников, Агнарр!

Гуннора побледнела, Ричард тоже.

— Агнарр был здесь?

Альруна плела свою нить. Она была большой мастерицей в этом.

— Он хотел убить Гуннору и воспользовался Сейнфредой, чтобы захватить ее. Потом она тебе все расскажет. Сейчас главное, что я позвала Гуннору, но она опоздала. Когда она пришла сюда, Агнарр уже был мертв.

— И кто же убил его? — опешил Ричард. — Ты?

Альруна кивнула.

— Но, конечно, только благодаря его помощи. — Она указала на Замо.

Тот хоть и был глуповат, но понял, что женщины неспроста обманывают герцога. И промолчал. Арфаст тоже ничего не сказал.

Гуннора прижалась к Ричарду.

— Да, это правда. Альруна спасла моей сестре жизнь — а может быть, и мне. Она проявила небывалое мужество и силу, преодолев свои слабости. Теперь ты должен преодолеть свои. Пришло время простить ее. Пришло время позволить ей вернуться в Руан.

Ричард отстранился от Гунноры.

— Альруна… Тут, в лесу… Я был не против, чтобы ты навестила ее в монастыре, но… И Агнарр… Подумать только, что могло бы случиться… Это я должен заботиться о порядке в моих землях, а вместо меня это сделала… женщина… Мир сошел с ума?

— Да, — улыбнулась Гуннора.

— Как бы то ни было, — хмыкнул Рауль, — это все, что тебе следует знать.

Похоже, д’Иври раньше своего брата понял, что будет намного лучше, если исчезновение Агнарра никак не свяжут с Ричардом. Иначе датчане обозлятся на своего герцога.

Ричард принялся расхаживать взад-вперед перед домом.

— Нам нужно поскорее отправляться на север, — заявила Гуннора.

Она видела, что Ричард потрясен, ошеломлен, но старается держать себя в руках.

— Поверить не могу, что ты отправилась с Арфастом одна! — возмутился он.

— Сегодня я в последний раз сделала что-то втайне от тебя, клянусь. Но как ты нашел меня? Почему приехал именно сюда?

— Ты упрекала меня в том, что я слеп к устремлениям других людей, особенно женщин. Но тебя я знаю. Я понимал, что ты не стала бы убегать без хорошей причины. Такой причиной могла стать беда, приключившаяся с кем-то из твоих сестер. Вивея и Дювелина в Руане, значит, остается только Сейнфреда. — Помолчав, он смущенно взглянул на Альруну. — Никогда бы не подумал, что ты способна на такое… убить кого-то.

Но тут Ричард вспомнил, что не предполагал также, будто Альруна может навредить невинному ребенку. И вновь в нем проснулся гнев.

— Я говорила тебе, она спасла мою сестру. И потому пусть вновь будет тебе сестрой, — поспешно сказала Гуннора, заметив выражение его лица.

Во дворе перед домом вновь воцарилось молчание.

Гуннора видела, как Ричард погрузился в раздумья. Ему досаждала мысль о случившемся, но он никогда не был злопамятен. Он простил Гунноре ее предательство. Простит и Альруну. Забудет о том, что та сделала. Забудет о том, что случилось сегодня.

И только Гуннора и Альруна навсегда запомнят этот день. День, сплотивший их. Альруна помогла Гунноре отомстить. Альруна узнала ее страшную тайну.

— Верни Альруну в Руан, — холодно сказал Ричард Арфасту, отворачиваясь.

Похоже, Альруна смирилась со своей судьбой. Не было в ней ни ненависти к Гунноре, ни любви к Ричарду, только решимость начать все заново.

Мать быстро простила ее. Матильде, казалось, было достаточно того, что сам Ричард позволил ее дочери вернуться в Руан. Она обняла Альруну, прижала к груди и поверила в то, что девушка сожалеет о содеянном. Отец же оставался сдержанным. Он общался с Альруной, но всегда холодно и отстраненно, словно это была чужая женщина, а вовсе не его малышка, которую он всегда хранил как зеницу ока.

Альруну это задевало больше, чем она могла признаться себе. На нее многие поглядывали искоса — с любопытством, насмешкой, неприязнью, но ничьи взгляды не ранили ее так больно, как отношение Арвида. Он не презирал дочь, просто был разочарован.

Она много недель мирилась с этим, но со временем поняла, что отношение отца может наполнить ее душу ядом, как раньше это случилось с Ричардом. Однажды утром она подстерегла отца у часовни. В сумрачные предрассветные часы он часто искал там уединения.

— Ты молился за меня? — спросила Альруна, не здороваясь, когда отец вышел из часовни. — Или ты думаешь, что герцог Ричард может простить меня, но не Господь Всемогущий… и уж точно не ты?

Арвид выглядел усталым, его кожа посерела, но взгляд прояснился, едва он увидел дочь.

— О боже, как ты могла такое подумать? — с ужасом воскликнул он.

— Ты меня избегаешь? Что же мне думать? Ты не можешь простить меня?

Арвид вздохнул.

— Я не знаю, смогу ли простить себя, — ответил он после долгого молчания.

— В чем ты винишь себя? — опешила Альруна.

Она ждала упреков с его стороны, а не самобичевания.

Арвид мотнул головой, жестом велев Альруне следовать за ним. Похоже, он не хотел разговаривать рядом с часовней, этим священным местом. Дойдя до стены замка, советник герцога остановился, играя желваками. Будто слова, которые он собирался произнести, причиняли ему страшную боль.

— Моего отца звали Тир.

И вновь Альруна ожидала упреков и обвинений, но не такого. Она уже когда-то слышала это имя, но не придала ему значения. То было имя из историй, запомнившихся ей в детстве, страшных историй, но каких-то нездешних, выдуманных. Это имя не могло иметь отношение к реальной жизни. Альруна не знала, при чем тут ее дед, как бы там его ни звали. И как он связан с тем, что Арвиду теперь так больно.

— Моего отца звали Тир, — повторил он. — Он был норманном… жестоким, бессовестным, жадным. — Арвид шептал, и Альруне пришлось податься вперед, чтобы расслышать его слова. — Он обожал хаос, обожал насилие. Я мало что о нем знаю. Не знаю, как он выглядел. Не знаю, как звучал его голос. Но я знаю, что он смеялся, смеялся в тот час, когда изнасиловал мою мать, зачал меня и оставил ее истекать кровью.

Он смотрел на землю, ковыряя жидкую грязь носком сапога, словно, испачкав свою обувь, он мог избавиться от грязи в своей душе.

— Тир умер много лет назад… Он умер в день моего рождения. Но он жил во мне долгие годы. Я чувствовал в себе эту жажду разрушения и убийства, желание ударить кого-то, побить камнями, пролить чью-то кровь. Всю свою жизнь я боялся этих чувств и боролся с ними.

— И тебе удалось их побороть! — воскликнула Альруна. — Папа, все тебя уважают, и никогда я не слышала от тебя злого слова, никогда не видела, чтобы ты выказывал кому-то неуважение. Ты никогда не выходил из себя, никогда не напивался и не впадал в раж. Все говорят о тебе с почтением. Любой подтвердит, что ты порядочный человек.

Губы Арвида растянулись в печальной улыбке.

— Рядом с твоей матерью мне всегда было легко сдерживать жар в своей душе, но это пламя разгорелось и в тебе. Ты… ты была моей малышкой, милой, невинной, любознательной. Ты была моей доченькой, дочкой человека, которым я хотел быть, но уж точно не внучкой Тира.

Наконец-то Альруна поняла, почему отец вообще завел этот разговор. Почему не смотрит ей в глаза.

— Но потом я попыталась убить сына Ричарда, — пробормотала она. — И когда ты смотришь на меня, ты видишь во мне своего отца.

Арвид беспомощно поднял руки.

— В мире так много таких, как я. Детей язычников и христиан. Людей, пытавшихся примириться со своим наследством, пытавшихся принять сторону добра, убить в себе зло. Я думал… нет, я надеялся, что тебе будет легче. Что тебе не придется бороться с тьмой, подлостью, жаждой крови в твоей душе. — Он вздохнул. — Я слышал, что ты убила Агнарра, и знаю, что у тебя были причины для такого поступка. Но когда я представляю себе, как ты набросилась с ножом на этого мордоворота, как ты… — Он осекся.

Альруна долго молчала, думая об обещании, данном Гунноре. Но она решила, что любовь отца стоит того, чтобы нарушить свое слово.

— Это не я убила Агнарра, а Гуннора, — прошептала она.

Глаза Арвида расширились. Он впервые посмотрел на дочь.

— И ты взяла на себя это преступление?

— Гуннора не могла бы убить его без моей помощи, это правда. Но да, я солгала… Арфаст знает правду, как и муж Сейнфреды, Замо. Но Ричарду мы решили об этом не говорить.

Арвид кивнул.

Альруна была рада, что ей не придется объяснять отцу это решение. Ему, как никому другому, было прекрасно известно о ситуации в этой стране. Все считали Гуннору женщиной, которая принесла мир в эти земли, женщиной, защищавшей интересы датчан. Никто не должен узнать, что она убила одного из датских вождей, и неважно, что Агнарр сам был виноват в случившемся.

— Почему? — спросил он.

— Почему она убила его? — И вновь Альруна нарушила свое обещание. — Потому что он убил ее родителей. И… потому что он ее изнасиловал.

Отец судорожно вздохнул, подсчитывая, когда Гуннора уехала из Руана, когда родился маленький Ричард.

— Она сказала твоей матери, что малыш точно от Ричарда!

Альруна спокойно посмотрела ему в глаза.

— Да. Да, сказала.

— Значит, она солгала? — Арвид был в ужасе.

— Может быть, и не солгала. Может, она сама надеется на это. Конечно, Гуннора хочет, чтобы ее сын был от Ричарда. Но она не знает этого наверняка, и ей придется прожить в неведении до конца своих дней.

Они помолчали.

— Но почему? — повторил Арвид.

Только теперь Альруна поняла, что ему не важно, по какой причине Гуннора убила Агнарра. Он хотел знать, почему она помогла датчанке. И почему хранит эту тайну, способную навечно разрушить отношения Ричарда и Гунноры. Да, Альруна могла бы обвинить ее во лжи, почему же не сделала этого?

Девушка надолго задумалась. Ей многое приходило на ум, но все это казалось таким неважным.

— Я хочу выйти замуж за Арфаста, — наконец объявила она.

На мгновение все тревоги, казалось, покинули Арвида, и на его губах заиграла радостная улыбка.

— Я так давно надеялся на это! — воскликнул он.

— Папа, ты должен понимать, что я уже не та невинная малышка, которой ты считал меня когда-то. И никогда мне ею не стать. Если ты презираешь меня за это, то я ничего не могу поделать. Но ты сам сказал, что всю жизнь сражался с тьмой и злобой в твоей душе. Так почему же я не смогу? Я внучка Тира, но не только. Я женщина, безответно любившая Ричарда, но не только. Я женщина, почти убившая ни в чем не повинного ребенка, но не только.

Арвид помолчал, а затем притянул дочь к себе и заключил ее в объятия.

— Ты хочешь, чтобы Ричард бы счастлив. Поэтому молчишь. Поэтому лжешь.

Она была так рада его теплу, но все же отстранилась.

— Да. И я хочу и сама быть счастлива. Я не хочу ничего упустить в этой жизни, не хочу тосковать. Увидев смерть Агнарра, я поняла, что нельзя умереть только наполовину. И поэтому и жить нельзя только наполовину. Жизнь должна быть целостной.

Прошло много недель. Жизнь шла своим чередом, но внутренняя тревога Гунноры не улеглась. Днем женщина прилежно выполняла все свои задачи по дому, проводила время с сыном и Ричардом, но по ночам к ней приходили воспоминания. Она думала, что сможет жить с тем, что ее малыш — сын Агнарра. Она была уверена, что Агнарр не станет преследовать ее в снах, а Альруна никогда не выдаст ее тайну.

Альруна молчала, Ричард больше не заговаривал о случившемся, Арвид же заверил ее, что датчане ничего не знали о ее поступке. Бывшие сторонники Агнарра считали его трусом и предателем. Они думали, что он вернулся на север.

Но что, если кто-нибудь узнает о случившемся? Что, если столь тщательно выстроенная ею жизнь когда-нибудь развалится, точно подгнившая хижина на болотах? Что, если ее имя осквернят злые слухи? Или, что еще хуже, имена ее детей?

Гуннора подозревала, что опять беременна, и радовалась этому. По крайней мере теперь она была уверена, что ребенок от Ричарда. И все же, если она хотела светлого будущего для себя и своих детей, то нужно было лишить прошлое его власти, уберечься от злых духов памяти.

Однажды ночью Гунноре не спалось. Она встала с кровати. Спину пронзила острая боль — знак того, что ребенок растет и развивается. Но боль не остановила ее.

«Самое страшное в этой жизни — не смерть, а забвение», — говорила ей когда-то Гунгильда. И все же мать научила ее руне, дарившей забвение, — руне «уруз», второй в ряду рун. Собственно, эта руна приносила мудрость и понимание, но если ее написать наоборот, чтобы ее сила служила во вред, а не на благо, то она несла в себе незнание и слепоту.

Гуннора села за стол. У Матильды она научилась писать на пергаменте, и хотя было странно не вырезать руны на дереве, а выводить их чернилами, она приступила к делу.

Она написала руну «уруз». А потом, рунами же, написала три фразы:

«Агнарр меня обесчестил.

Агнарр, возможно, стал отцом моего ребенка.

Агнарр умер от моей руки».

И вновь она написала руну «уруз».

Встав из-за стола, Гуннора почувствовала облегчение. Теперь ее сумрачные воспоминания были запечатаны руной на пергаменте, им не было больше места в ее сердце. Агнарру не осталось места в ее мыслях.

Она спрятала свиток в сундук, зная, что никто его там не найдет, а если и найдет, то не прочитает. Она была единственной мастерицей рун при дворе.

Фекан

996 год

Агнесса была разочарована. Она не знала, чего ожидала, но уж точно не такую странную историю, ка кую ей рассказала герцогиня. Она говорила о каком- то мужчине, угрожавшем ее жизни. Мужчине, которого она убила.

Конечно, убийство — это грех, особенно если его совершила женщина, но Агнесса была уверена, что Бог все поймет: герцогиня ведь защищала свою жизнь, отправив этого безбожника в ад. А если Бог ее поймет, то поймут и монахи!

Но герцогиня, очевидно, воспринимала это иначе.

— Церковники много лет относились ко мне с подозрением, — прошептала она. — И не только из-за моего происхождения. Много лет я не была супругой Ричарда. Конечно, я не имею в виду Дудо, он с самого начала принял мою сторону, но были и другие, и они с трудом скрывали свое неодобрение. — Она помолчала. — Если бы они узнали о случившемся, это подтвердило бы их опасения: мол, я дикая и жестокая женщина.

Агнесса чуть не рассмеялась. Она не знала никого, кто был бы столь же сдержанным и спокойным, как герцогиня! Но девочка заглянула в ее голубые глаза и действительно заметила в ее взгляде ту самую жестокость.

— А люди, которые живут в наших землях, но отказываются принять крещение, — продолжила за нее Агнесса, — не должны узнать, что ты убила одного из них. Брат Уэн и брат Реми хотят открыть твою тайну, чтобы посеять смуту. К счастью, им это не удалось. Но… есть ведь еще какая-то тайна, которую они не должны выведать, так? Тайна, сокрытая в рунах…

Герцогиня, похоже, даже не услышала ее вопрос. Наверное, она вспоминала свою жизнь в лесу, думала об эльфах и гномах, о людях, просивших ее вырезать руны, о лисах и белках, ставших ее единственными друзьями. Когда герцогиня говорила о лесе, ее лицо смягчилось, теперь же вновь приняло обычное непроницаемое выражение.

— Ричарду удалось навести порядок в своих землях, — объяснила она. — Но мой сын еще неопытен, а значит, это на меня возложена задача объединения нашей страны. Я должна быть хорошей герцогиней. Наверное, ты слышала о крестьянских восстаниях: в основном речь идет о переселенцах из Ирландии, которые не хотят соблюдать наши законы.

Агнесса припоминала, что при дворе часто говорили об этом. Однажды Эмма даже рассказывала ей взахлеб, как странно выглядят эти дикари-ирландцы. Агнессе хотелось когда-нибудь и самой увидеть одного из них, но сейчас ее больше интересовал другой вопрос. Что же за тайну хранит герцогиня? Она повторила свои слова, но женщина вновь сделала вид, что не услышала ее.

— Кроме того, у нас неприятности с Англией, — продолжила герцогиня. — Их король обвиняет нас в том, что мы даем приют норманнам, которые совершают набеги на его земли. Да, недавно мы заключили мир, но вражда в любой момент может вспыхнуть вновь. Поэтому планы брата Уэна и брата Реми не кажутся такими уж странными. Немало людей считают, что всем было бы лучше, если бы наши земли вошли в состав королевства франков. И это не только церковники. Есть те, для кого это вопрос не политики, а выживания. Многие думают, что стоит отречься от своего прошлого и стать кем-то другим. Уже не норманном, а франком.

Агнесса понимающе кивнула, но ее нетерпение рос ло. Она указала на руны на пергаменте, однако герцогиня забрала у нее свиток. Она прочла написанные там строки, нахмурилась и принялась стирать их.

— Нельзя мне было это писать… нельзя было хранить этот документ. Я думала, он поможет мне позабыть Агнарра, но все равно эти воспоминания несли мне только горе. Я думала, что смогу измениться, смогу оставить прошлое позади, спрятать его в сундук, как этот свиток. Но я ошибалась.

— Вивея… — пробормотала Агнесса. — Вивея смогла прочесть эти руны. Хотя вы сказали, что вы единственная при дворе, кто умеет их читать.

— Видимо, я ошиблась и в этом, — признала герцогиня. — Мне всегда казалось, что Вивее для счастья достаточно только украшений. На самом же деле, сколько бы она ни навешивала на себя цепочек, моя сестра всегда скучала по нашим родителям. Изучая руны, она чувствовала себя ближе к ним. Наверное, это не принесло ей успокоения, иначе она не стала бы придавать такое значение молитвам. Как бы то ни было, я думаю, это Гирид ее научила.

— Гирид? — удивилась Агнесса.

— Не запоминай это имя, — отмахнулась герцогиня. — Она не осмеливалась приближаться ко мне и покинула руанский двор. Наверное, теперь она уже мертва, ведь прошло столько лет…

Она помолчала, продолжая стирать руны с пергамента. Агнесса разочарованно наблюдала за тем, как исчезают диковинные письмена. Девочка не решалась больше расспрашивать герцогиню. Она поняла, что так и не узнает эту тайну.

Слишком глубоко была сокрыта она в сердце герцогини, слишком опасно было погружаться в эту сумрачную зону, особенно такой девочке, как Агнесса, — недостаточно опытной, недостаточно искушенной. Однако же она была умной девочкой, иначе не сообразила бы, как извлечь для себя выгоду из сложившейся ситуации.

Уничтожив руны, герцогиня строго посмотрела на нее.

— Я прослежу за тем, чтобы ни брат Уэн, ни брат Реми не подобрались ко мне. Что бы они ни рассказали в монастыре, это сочтут сплетнями — да, можно посудачить об этом, но никто не станет основываться на бездоказательных слухах при принятии решений. Но они не должны получить подтверждение. Тебе не следует ни с кем об этом говорить.

Агнесса вздохнула. Она немного побаивалась герцогиню, понимая, что брат Реми и брат Уэн скоро ощутят, чего им будут стоить их интриги. Но она переборола страх.

— Я буду молчать, — заявила она.

А когда герцогиня уже отвернулась, решительно добавила:

— Но только при одном условии…

Глава 13

988 год

— Но это же скандал! — в отчаянии вскричал брат Дудо. — Почему ты раньше не подумала о том, что нужно избавиться от этих записей?

Гуннора пожала плечами, спокойно глядя на монаха. Она не разделяла его волнение.

— Я просто никогда не думала об этом, — заявила она.

Дудо с укоризной покачал головой.

— О таком забывать нельзя!

— Я была занята. Нужно было рожать детей, знаешь ли.

Щеки монаха залила краска, он с трудом сдержал улыбку.

«Как легко уязвить этих церковников, достаточно заговорить с ними о родах! Они считают себя отстраненными от всего мирского, умными и образованными, ведь они умеют читать и писать, знают латынь, но я уверена, он упал бы в обморок, если бы ему пришлось присутствовать при родах».

После Ричарда каждый год у Гунноры рождались дети. Некоторые умерли еще в младенчестве, но большинство выжили. Ричард, Роберт, Можер, Гедвига, Матильда, Беатрис — и младшенькая, Эмма. Ей всего три года от роду.

Во дворе слышался звонкий смех и крики малышни. Рауль учил своего племянника Можера управляться с мечом. Готфрид и Вильгельм, бастарды Ричарда, стали друзьями ее сыновей и оказались не менее прилежными учениками.

— Что же нам теперь делать? — в отчаянии воскликнул Дудо.

— Я думаю, все просто, — иронично улыбнулась Гуннора. — Герцогу придется-таки на мне жениться, пусть и с опозданием.

Она выглянула в окно и увидела рядом с конюшней своего старшего сына Ричарда. Тот уже давно умел фехтовать, уроки ему были не нужны. Он тоже дружил со всеми бастардами Ричарда, хотя и предпочитал держаться особняком, не позволяя даже родным братьям по-настоящему сблизиться с ним. Гуннора знала, что если им будет угрожать опасность, Ричард пожертвует собой, чтобы спасти братьев, но его повадки выдавали в нем гордого и могущественного правителя, которым ему суждено стать.

Немногим удалось найти подход к Ричарду — только его отцу, Раулю д’Иври и Турульфу Понт-Одеме, его учителю. Турульф был влиятельным норманнским рыцарем датского происхождения, упорно отказывавшимся принять крещение. Ричард не раз пытался его уговорить, но затем смирился и закрыл на это глаза. Гуннору же радовали близкие, почти отеческие отношения Турульфа с ее сыном. И конечно, она была в восторге, когда Турульф женился на Дювелине. У них родилось двое детей — старшего назвали Турульфом в честь отца, младшего — Торкетилем. Детей окрестили, хотя Турульф и протестовал против этого. Возможно, его немного успокаивало то, что Дювелина рассказывает мальчикам истории Севера, которые сама слышала в детстве.

— Понимаю, — пробормотал Дудо. — Действительно, это единственная возможность исправить ситуацию.

Он явно успокоился, теперь на его лице отражалась задумчивость. Хотя Дудо часто посмеивался над ней, Гунноре нравилось проводить с ним время. Конечно, он слишком уж серьезно относился к своей вере, но оставался при этом умным человеком и очень внимательным. Неудивительно, что он так расстроился, узнав правду о союзе Ричарда и Гунноры. До сих пор их брак не был освящен Господом, хотя весь мир считал Гуннору герцогиней Нормандии.

— Нельзя терять время. Нужно заключить брак. Можете считать меня ханжой, но речь не идет о поддержании традиций. Даже если герцог Ричард признал твоего сына законным наследником, пока ты только его любовница, а не законная жена, наши соседи-франки могут ставить под сомнение законность правления твоего сына.

— Конечно, ты прав, — поспешно согласилась Гуннора.

Она не стала говорить Дудо, что никогда не стремилась выйти за Ричарда замуж. Он и так был ее мужем, что бы там ни думал об этом Господь. Намного важнее было удачно выдать замуж своих младших сестер. Не только Дювелине удалось заключить брак со столь уважаемым человеком, как Турульф, Вивея несколько лет назад стала супругой Осборна де Бальбека и родила ему двух сыновей, Вальтера и Готфрида. Гуннора любила племянников, как родных детей, но больше всего привязалась к Жоселине, дочери Сейнфреды. Как оказалось, Сейнфреда не была бесплодна и через полгода после смерти Агнарра забеременела. Может быть, думала Гуннора, Сейнфреде удалось понести из-за того, что умерла Гильда. Эта старуха, так ненавидевшая чары, могла сама наложить проклятье на невестку, не желая, чтобы ее кровь смешалась с кровью северян.

— Ты меня не слушаешь?

Задумавшись, Гуннора действительно отвлеклась, но сознаваться в этом не собиралась.

— Конечно, слушаю! Чтобы обеспечить законность престолонаследования, нам с Ричардом придется заключить брак. Достаточно будет, если мы подтвердим наш союз перед свидетелями?

Монах возмущенно покачал головой.

— О чем ты только думаешь! Нужно, чтобы этот брак благословил сам Господь!

— Ох! — Гуннора вздохнула. — Подобные тебе никогда не откажутся от повода провести богослужение, верно? Ты знаешь, что в Дании намного легче признать ребенка? Достаточно зарезать трехлетнего бычка и сделать из его кожи сапог. Этот сапог ставят в центре комнаты, где проходит церемония признания. Его надевает отец, потом ребенок, а затем и все остальные члены семьи, показывая этим, что признают законность этого ребенка.

Гуннора тепло относилась к Дудо, но если всем остальным она казалась набожной христианкой, при нем она пользовалась любой возможностью показать, что не забыла о своем происхождении.

— Речь идет о твоем сыне Ричарде, подумай об этом, — строго сказал Дудо.

Гуннора вновь вздохнула. Дудо узнал, что они с герцогом не женаты, потому что Роберт, ее второй сын, должен был стать архиепископом Руана, но клир возмутился, заявив, что Роберт — бастард. Капеллан пришел в ярость, прослышав об этом, но потом обвинение церковного совета оказалось не столь уж голословным, и Дудо пришлось смириться.

— Чтобы все твои дети считались законными, во время церемонии они должны накрыться плащом их отца.

— Конечно.

Гуннора старалась сохранять серьезность, но ее разбирал смех. Она указала в окно.

— Ты только посмотри на эту ораву! Как им всем поместиться под одним плащом?

— Ну, значит, нужно сшить плащ побольше.

— Такой плащ не так-то просто сделать. Понадобится время, — ухмыльнулась она. — А до тех пор я останусь любовницей Ричарда, а не женой.

— Твоя жизнь во грехе длится уже много лет — несколько недель погоды не сделают. Но только после свадьбы ты станешь истинной герцогиней Нормандии.

В день свадьбы при дворе царила суета. В покоях Гунноры толпилось множество женщин и девушек — как родни, так и прислуги. Каждой хотелось внести свою лепту и помочь герцогине, пока она наряжалась, подбирала украшения, расчесывалась. Все говорили, как она прекрасна, как, должно быть, счастлива!

Гуннора уже давно привыкла носить роскошную одежду и украшения, но тщеславие не входило в список ее грехов. Комплименты вскоре надоели ей, а любопытные взгляды лишь раздражали. «Разве вы не видите, — хотелось сказать ей, — что я слишком стара, чтобы становиться невестой? Я не из тех девиц, что ждут не дождутся дня свадьбы, ведь потом вся их жизнь изменится. О каких переменах может идти речь, о каком счастье?» Но хотя Гунноре и не удавалось прочувствовать особую прелесть этого дня, она не хотела разочаровывать девушек, мечтавших о свадьбе.

В какой-то момент вся эта суета и болтовня окончательно ей надоели.

— Мне нужно собраться с мыслями. Я хочу побыть одна.

Как и всегда, ей сразу же повиновались. Тишина целебным бальзамом пролилась на ее душу. Гуннора присела отдохнуть и закрыла глаза. На самом деле ей просто хотелось избавиться от болтушек, но теперь она была благодарна за представившуюся ей возможность вспомнить прошлое.

Она подумала о том дне, когда приехала в Нормандию. Не хотелось вспоминать смерть родителей, но сейчас перед внутренним взором Гунноры предстали их исполненные надежды лица. Да, им было тревожно очутиться на новых землях, но они были уверены, что обретут здесь лучшую жизнь.

Наверное, родители гордились бы, узнав, что она стала герцогиней Нормандии. И просто порадовались бы за нее, узнав, что дочь счастлива. «Да, — вдруг подумала Гуннора. — Это правда. Я счастлива».

Она гордилась своими детьми, гордилась тем, что стала правительницей этих земель, была благодарна за установившийся в Нормандии мир. А Ричард… что ж, не она выбрала его себе в мужья и за годы телесной близости не открывала ему душу, но со временем их судьбы сплелись, и они стали подобны двум сильным деревьям, чьи ветви соприкасаются на ветру. Их кормила одна почва, и почва эта была плодородна.

Стук в дверь отвлек Гуннору от ее мыслей. Вздохнув, женщина открыла глаза.

— Мне нужно еще время! — крикнула она. В тишине было так хорошо…

— Боюсь, времени нет.

Она оглянулась. На пороге ее комнаты стояли не взволнованные свадьбой девчонки, а монах. В его улыбке читались самодовольство и насмешка, подбородок был гордо вздернут, все в нем кричало о превосходстве.

Гуннора уже открыла рот, собираясь прогнать прочь наглеца, но монах, не спросив разрешения, вошел в комнату, достал из-под рясы свиток и протянул его герцогине.

Во рту у нее пересохло. Сейчас тишина казалась уже не столь желанной. Гуннора старалась держать себя в руках, но когда женщина прочла надпись на пергаменте, она побледнела и по довольной улыбке монаха поняла, что это не укрылось от его внимания.

— Откуда вы знаете… — хрипло начала она и осеклась.

Гуннора не хотела попасть в его ловушку, к тому же не в первый раз церковники отказывали ей в должном почтении. До сих пор она просто не замечала этого, вот и теперь старалась сохранить лицо.

Встав, она с удовлетворением отметила, что на голову выше этого монаха.

Похоже, он не ожидал такого поведения и вначале немного испугался.

— Много лет назад один из моих братьев услышал разговор Альруны и Арвида. Он слышал не все, но многое. Например, что это вы убили Агнарра, а не Альруна, как все думают. На смертном одре тот брат поведал мне эту тайну, я же записал правду.

— Зачем? — величественно осведомилась она. — Прошло много лет, это не имеет никакого значения.

— Вы так думаете?

— Конечно. Христиане и язычники в нашей стране давно живут в мире.

Он ничего не сказал, лишь раздраженно вскинул брови. Тишина стала еще напряженнее, и слова Гунноры прозвучали уже не столь уверенно.

Нормандия теперь была не столь раздроблена, как раньше, и все равно подобна одеялу, сшитому из разных лоскутков, — оно греет, но красивым его не назовешь. Люди тут говорили на языке франков, давали детям франкские имена, но многие придерживались традиций Севера. Не было другой страны, где строилось бы столько церквей и монастырей, где жило бы столько монахов и священников. Но в то же время сюда приезжало все больше переселенцев с севера. Они хотели жить в мире, тяжело трудиться и растить детей, но многие из них не понимали веру своих соседей. Ричард никому не позволил бы усомниться в том, что он истинный христианин, он принимал участие в жизни Церкви, но, в отличие от своих соседей-франков, никогда не обращался к Папе Римскому, ведь тот не раз давал понять, что все еще считает герцога потомком пиратов. И хотя Ричард старался уподобиться другим правителям, если присмотреться, можно было понять, что в Нормандии и войско было дисциплинированней, и преступления карались строже. Недостаток обернулся достоинством, и люди тут гордились, что они не франки, а норманны, объединенные духом мужества, силы и славы.

Но и это слово, ставшее щитом от насмешек, выхолостилось, лишилось смысла, ведь норманнами себя звали теперь те, чьи предки пришли сюда вовсе не с севера. Ричард привечал наемников из Фландрии, Бретани, Пикардии и Артуа, и когда эти воины становились рыцарями в Нормандии, это оскорбляло датчан. У недовольных не появилось такого предводителя, каким был Агнарр, и никто не решался на открытое противостояние, ведь Ричард считался с их интересами и даже взял в жены одну из них, но Гуннора знала, что ручеек может превратиться в бурный поток, из искры разгорится пламя, а ссора перерастет в войну, если не хватит воинов, чтобы укротить повстанцев. Если те — тщеславные, бессовестные, жаждущие власти — захотят разрушить мир.

Незнакомый монах облизнул губы.

— Все не так просто. Если станет известно, что вы собственноручно убили… датчанина, это приведет к беспорядкам.

— Тогда почему вы пришли ко мне, а не к датчанам? — резко спросила Гуннора.

Мужчина улыбнулся.

— Откуда такая враждебность? Я на стороне Ричарда, вашего мужа… вашего будущего мужа.

— Значит, вы хотите воспользоваться этими записями не для того, чтобы разоблачить меня, а чтобы шантажировать. Что же вам нужно?

— Вам стоило бы спросить, кто я и откуда.

Гуннора дрожала от злости. Его насмешливость раздражала ее так же, как и осознание своей беспомощности, но она знала, что для таких людей невыносимо равнодушие, и потому старалась скрывать свои чувства.

— Так кто же вы и откуда? — холодно улыбнулась она.

— Из Кутанса. Там уже есть монастырь, но мы хотим построить новую церковь. Денег не хватает, у нас даже Библий мало, мало книг, а те, что есть, лишь покрыты письменами, в них нет ярких красок. Епископ Готфрид, управляющий жизнью клира в Кутансе, не хочет войти в наше положение.

Гуннора уже поняла, к чему клонит монах.

— А я тут при чем?

— Есть еще одна проблема, — продолжил монах. — Когда-то, много десятилетий назад, люди Церкви бежали из Кутанса, спасаясь от норманнов, и забрали мощи святого Лаутона и святого Румфария. Они обрели приют в Руане, и мощи до сих пор хранятся тут, в соборе. Хотя Кутансу больше не угрожает опасность, мощи никто возвращать не собирается.

— А я тут при чем? — повторила Гуннора.

— Ну, и в других монастырях на западе Нормандии ситуация не лучше. Конечно, Мон-Сен-Мишель уже не в таком плачевном состоянии, как десять лет назад. Он стал новым культурным центром страны, не в последнюю очередь благодаря вашему мужу… вашему будущему мужу. Он поставил себе целью отстроить там церковь, как его дед Роллон восстановил Руанский собор и церковь аббатства Сент-Уэн, а его отец Вильгельм — монастырь Жюмьеж.

— Скажите, — протянула Гуннора, — ситуация в Кутансе такая же, как была в Мон-Сен-Мишель? До того, как Ричард начал отстраивать церковь, многие каноники там неплохо устроились. Вместо того чтобы вести благочестивую жизнь, они предавались похоти и чревоугодию. Новому аббату, поставленному Ричардом, Менару де Сен-Вандрий, пришлось приложить много усилий, чтобы навести там порядок.

Она с наслаждением заметила, что ее шпилька задела монаха за живое. Побагровев, он крепче сжал в руках свиток.

— Я надеюсь, что когда-нибудь Кутанс станет столь же крупным и влиятельным центром культуры, как и Мон-Сен-Мишель, Жюмьеж или Сент-Уэн. Туда нужно прислать больше монахов и восстановить церковь. Каменную, а не деревянную, как церкви на Севере, — с презрением прошипел он.

Гуннора кивнула.

— Понимаю. Вы готовы отдать мне этот свиток, вернее, продать за мое обещание уговорить герцога помочь Кутансу.

Кровь отлила от его лица.

— Почему вы так недоброжелательны ко мне? Я ведь забочусь о вашем благополучии. В конце концов, это ведь вы убили человека, и пусть он был всего лишь язычником, Бог простит вам этот грех, только если вы поможете построить церковь.

— Думаете, эта церковь будет освящена благодатью Божьей после того, как вы ее выторговали, точно купец на рынке?

— Боги северян часто берут свое хитростью и обманом. Если норманны учатся у франков, то почему бы и нам не поучиться у них, не так ли?

Гуннора слабо улыбнулась.

— Откуда я могу знать, что вы, отдав мне свиток, не напишете новый, чтобы опять шантажировать меня?

— Не можете, — прямо ответил он. — Но будьте уверены, я делаю все это не для себя, а ради моей общины. В конце концов, ради самого Господа. Я не глуп и не стану злоупотреблять его терпением… как и вашим.

И вновь они помолчали, но тишина была уже не столь напряженной. Гуннора чувствовала, что успокаивается. Ее гнев отступил. Судя по всему, после сегодняшнего дня она больше никогда не увидит этого монаха, и хотя ей не нравились его методы, мотивы его поведения были ей вполне понятны.

— Вы отдаете мне эти записи — и я позабочусь о том, чтобы в Кутансе построили каменную церковь. Даю вам слово.

Невзирая на все его самодовольство, теперь на лице монаха отразилась искренняя радость.

— И вы примите мое.

После того как монах ушел, Гуннора еще долго сжимала в руке свиток. Она не знала, что с ним делать. Конечно, можно было бы стереть записи, но это слишком сложно. Можно сжечь свиток, но пергамент, объятый пламенем, будет испускать ужасную вонь. В конце концов она подошла к сундуку и открыла его.

Она уже собиралась отложить этот свиток, когда наткнулась на другой. Много лет она не думала о нем, он выполнил свое предназначение, избавил ее от груза лжи. Лжи, которая могла разрушить не только ее жизнь, но и жизнь Ричарда и их сына.

Гуннора с болью взглянула на руны и вспомнила о своих мучительных сомнениях.

Агнарр меня обесчестил.

Агнарр, возможно, стал отцом моего ребенка.

Агнарр умер от моей руки.

Она часто смотрела на своего сына Ричарда, раздумывая, от кого у него те или иные черты. Гуннора узнавала в нем себя, своего отца Вальрама, иногда даже младших сестер. Но на кого он больше похож, на Агнарра или на Ричарда? Это упрямство — от Ричарда, всю жизнь пытавшегося удержать власть? Или от Агнарра, стремившегося покорить ее, убить? Гуннора не знала.

Женщина покачала головой. Нет, в такой день не стоило думать об этом. Она поспешно спрятала пергамент, закрыла сундук и обернулась. Только сейчас она заметила, что не одна. В дверном проеме стояла Альруна и смотрела на нее — холодно, но с уважением. Никто не был Гунноре ближе в тот час, когда Альруна помогла ей убить Агнарра, но это сделало их союзницами, а не подругами, которые делятся радостями жизни. Этих радостей у них было много, но сейчас, глядя на Альруну, Гуннора не вспоминала добрые времена. Она думала о том, что люди смертны и скоротечность жизни таит в себе не только угрозу, но и посул свободы: именно смерть такие сильные люди, как Гуннора и Альруна, могли противопоставить безнадежности, отчаянию, унижению.

— Ты готова? — спросила Альруна.

Женщина отвела глаза. То ли не хотела выказывать свои воспоминания об их общей тайне, то ли свои мысли о том, что Гуннора в этот день выходит замуж за Ричарда. Альруна не могла радоваться этому. Да, она обрела счастье с Арфастом, родила двух чудесных детей, Осберна и Агнессу, ровесницу дочери Гунноры, Эммы. Но ее любовь к Ричарду сохранилась, даже годы не смогли ее выкорчевать. Пусть эта любовь не могла расцвести, она все равно росла и пускала корни где-то в глубине ее души.

«Может, и не стоит ничего забывать, — подумала Гуннора. — Может быть, ни одна руна не сильна настолько, чтобы изгнать все воспоминания, и это хорошо. Ведь наша память о радостных и грустных днях не несет в себе опасности и разрушения, она делает нас теми, кто мы есть».

Сегодня Гуннора станет настоящей герцогиней Нормандии, влиятельной, властной, уважаемой. Альруна же станет человеком, которому удалось изгнать горечь из своего сердца.

Гунноре захотелось подать Альруне знак благодарности за многолетнее молчание, поговорить с ней, рассказать о незнакомом монахе, только что поставившем ее в крайне неудобное положение. Сказать, что ей до сих пор больно вспоминать родителей. Что она до сих пор иногда вспоминает прикосновения Агнарра.

Но прежде чем Гуннора решилась на это, Альруна отвернулась.

— Да, я готова, — пробормотала Гуннора.

Сегодня она станет законной супругой герцога Ричарда.

Фекан

997 год

Прошло несколько месяцев со смерти герцога Ричарда.

Агнесса вернулась в зал со свитками. Раньше она старалась не заходить сюда, но сегодня ей нравилось сидеть здесь одной, выводя буквы на листе пергамента. Вначале она боялась, что кто-то застанет ее здесь, но сейчас ей удалось преодолеть свой страх, и она уже не опасалась, что кто-то посмотрит ей через плечо и увидит, что же она пишет.

«Я дочь Альруны и Арфаста, Альруна — дочь Арвида и Матильды, Матильда — дочь Хавизы и Регнвальда, Арвид — сын Тира и Гизелы. Арвида воспитала Руна, а Руну воспитала Азрун».

Она с удовлетворением посмотрела на написанное. Сердце выскакивало у нее из груди. Не было ничего запретного в том, что она написала, дело было в самой манере письма. Агнесса писала рунами.

Вот что она попросила за свое молчание.

Она хотела научиться руническому письму, уз нать, какой силой обладают эти символы. И герцогиня согласилась на это.

До сегодняшнего дня Агнесса не понимала, почему герцогиня все-таки обучила ее рунам. Может быть, так она могла увериться в том, что ее тайну не раскроют, ведь теперь никто ей не угрожал: брат Реми вернулся в Мон-Сен-Мишель, а брата Уэна Дудо под каким-то предлогом лишил должности при дворе. А может быть, в глубине души герцогине хотелось кому-то передать эти древние знания, полученные ею от матери.

Как бы то ни было, Агнесса оказалась способной ученицей. Она усвоила руны намного быстрее, чем буквы греческого алфавита, могла писать их красивее, и уже не переспрашивала Гуннору, какое значение имеет та или иная руна. Сейчас Агнессу больше интересовали предания о северных богах — как их звали, какими качествами они обладали, к чему благоволили, чем могли помочь людям.

Тор, Один, Локи, Ньерд, Фрейя, Зиг…

Иногда Агнесса записывала эти предания рунами, иногда — собственные истории или истории своих предков. Среди них были христиане, но и язычники тоже. И Агнессе нравилось представлять себе, как они жили, любили, гневались — это казалось и пугающим, и… манящим.

Девочка взглянула на последнее написанное ею имя. Азрун. Эта женщина так и не ступила на берег Нормандии, умерла в Норвегии, в тех холодных и одиноких землях Севера. С тех пор прошло уже почти сто лет.

Владела ли Азрун чарами? Знала ли руны, укротила ли их силу?

Агнессу бросило в дрожь, кровь кипела в ее теле, кровь христианки, кровь язычницы, опасная, чарующая, властная.

— Агнесса, где ты? — позвала Эмма.

— Сейчас иду.

Раньше она всем делилась с Эммой, но знание о рунической магии стало ее тайной, ее и Гунноры. Агнесса приняла решение сохранить наследие предков и пе редать это знание потомкам. Гуннора после крещения приняла христианское имя Альбереда, Агнесса же хотела получить другое имя, языческое. Никто еще не знал об этом, но когда-то, где-то, как-то она произнесет это имя. С гордостью.

— Где же ты? — голос Эммы звучал нетерпеливо.

Агнесса спрятала пергамент в ящик стола, невинно улыбнулась и вышла из комнаты.

«Христиане называют меня Агнессой, — было на писано на пергаменте. — Но для язычников я… Азрун».

Исторические примечания

Писать об исторических личностях всегда нелегко. Это ограничивает автора, ведь нужно вплести вымышленные события в ткань истинной биографии этих людей, основываясь на задокументированных данных. Но когда речь идет о раннем Средневековье, такое произведение становится вызовом творческому порыву писателя, ведь большинство данных о том времени размыты и неточны, часто неизвестно даже, когда родился и умер тот или иной человек, неизвестно, когда именно произошли те или иные события. Кроме того, большинство историй о живших тогда людях представляют собой легенды или предания, а значит, эти якобы исторические сведения могут на самом деле оказаться лишь плодом фантазии современников.

Поэтому кажется невозможным провести четкую границу между выдумкой и фактами. В этом послесловии мне хотелось бы грубыми мазками набросать картину, которая предстает перед нами после проработки разнообразных исторических источников. Именно она стала тем фундаментом, на котором я построила свой роман. Что касается датировки событий, то в случае неточностей исторических данных я предпочитала выбрать время, наиболее удачно ложившееся в канву моего рассказа.

Гуннора, в исторических источниках — Гвиневра или Гуннара, после крещения принявшая имя Альбереда, упоминается двумя хронистами, Дудо Сен-Кантенским и Робертом де Ториньи. Дудо утверждает, что Гуннора была из семьи, принадлежавшей датскому нобилитету, а Роберт — что она была дочерью лесника. Историк Элеанора Серль на этом основании делает вывод о том, что Гуннора была из скандинавской семьи, поселившейся на востоке Нормандии только во время правления Ричарда I. Этот брак способствовал союзу уже ассимилировавшихся в этих землях норманнов и северян-переселенцев, чьи интересы и представляла Гуннора.

Хотя мало что известно о родителях Гунноры, имена ее трех сестер, их мужей и детей исторически задокументированы, и я представляю их в своей книге. В одном из многочисленных средневековых трактатов о происхождении благородных семей упоминаются брат Гунноры Арфаст и его сын Осберн. Поскольку иных данных об этом Арфасте не было, я решила сделать его в своем романе не братом Гунноры, а мужем другого персонажа, на этот раз вымышленного — Альруны, поскольку ее семья в моей книге тесно связана с семьей Ричарда, а значит, и Гунноры. Родственные связи, приведенные в средневековых трактатах, обычно мало соответствуют истинному состоянию кровного родства, они должны были лишь служить доказательством того, насколько верна была та или иная семья своему сюзерену.

Иногда среди многочисленных детей Гунноры называют Жоффруа де Бриона и Вильгельма д’Э. Хотя Жоффруа родился до Ричарда ІІ Доброго, он не унаследовал престол Нормандии, и хронисты называют его бастардом, поэтому в романе я сделала его сыном не Гунноры, а одной из многочисленных любовниц Ричарда.

Кроме имен, историкам почти ничего не известно о сестрах Гунноры. В источниках больше всего говорится о Сейнфреде, которая, судя по всему, была замужем за лесником. Ричард, заблудившись в лесу на охоте, остановился на ночлег в хижине этого лесника. Ему приглянулась Сейнфреда, но ночью Гуннора вместо сестры прокралась к герцогу. На следующее утро она поехала с ним в Руан, взяла на себя управление замком, стала матерью его детей и в итоге оказалась могущественной герцогиней, чье влияние сохранилось и после смерти Ричарда.

Правдива ли история о том, как сестры поменялись местами, неизвестно, но мне она показалась очень красивой, и я не стала отказываться от нее в своем романе.

Образ Агнарра — вымышленный, но конфликт Ричарда с датчанами, переселившимися в Нормандию в середине шестидесятых годов десятого века, — исторический факт. Герцогству Нормандия тогда угрожало много врагов, на Ричарда было совершено несколько покушений, которых он чудом избежал. На его земли все время набегали вражеские войска, которые Ричарду едва удавалось сдерживать. Чтобы отразить натиск противников — короля франков Лотаря, короля Германии Оттона и графа Тибо де Блуа, Ричард обратился за помощью к датскому королю Харальду. Но затем от этого помощника оказалось не так просто избавиться: датские солдаты, поселившиеся у реки Див и в окрестностях города Жефосс, не только нападали на соседние земли, но и угрожали стабильности самой Нормандии. Ричарду пришлось приложить множество усилий, чтобы объединить их под своим правлением, — а это было возможно только при условии, что они примут крещение.

Дудо Сен-Кантенский пишет в своей хронике, что Ричард шестнадцать дней напролет читал датчанам проповедь, пока не убедил их стать добрыми христианами. Конечно, это преувеличение восторженного современника, но нет никаких сомнений в том, что брак Ричарда и Гунноры был воспринят датчанами как шаг к объединению страны, и именно благодаря Гунноре правление Ричарда смогло укрепиться.

Если оставить в стороне этот конфликт, то сложно сказать, сколь распространенной в то время была культура язычников.

В хрониках об этом ничего не говорится, ведь они писались христианами, которые хотели видеть Нормандию христианской страной, но мы можем сделать определенные выводы на основании географических названий, имевших северное происхождение, и археологических находок. Конечно, таких находок немного, но в 1965 году в Нормандии была обнаружена могила женщины, похороненной по обычаям викингов. Это доказательство того, что датские и норвежские ритуалы еще проводились в Нормандии. Впрочем, следует сразу оговорить, что эти обычаи и ритуалы на данный момент невозможно реконструировать. Вера северян не основывалась на священных текстах. Все, что мы знаем об их мифологии, дошло до нас в устных преданиях и записях христианских хронистов. Во что на самом деле верил простой народ, скрыто завесой тайны, и потому историки, специализирующиеся на культуре викингов, могут лишь предполагать, что в повседневной жизни ритуалы, связанные с плодородием, играли большую роль, чем вера в далекий мир богов.

Мы не знаем, требовали ли эти боги жертв, не говоря уже о человеческих жертвоприношениях. Возможно, это лишь выдумки хронистов, но такая вероятность существует, ведь в те времена жизнь человека не представляла особой ценности.

Что касается рун, то археологические находки подтверждают их использование в ритуалах погребения и благословения. Рунами также отмечалась собственность. Хотя руны и являются видом письменности, у викингов не было чего-то наподобие летописей. Руны нужны были не для того, чтобы записать какие-то события. Северяне верили, что руны обладают особой силой. Ими можно было исцелить болезнь, избавить женщину от бесплодия, обеспечить хороший урожай.

Поскольку в то время использовались разные варианты написания и существовало несколько рунических алфавитов, сложно понять, какое значение несет та или иная руна: их названия менялись с течением времени и разнились от региона к региону. Сложно также сказать, кто именно пользовался силой рун. Особым почетом были окружены так называемые вельвы, пожилые женщины, к которым обращались за советом. Считалось, что вельвы могут предвидеть будущее. Но были ли они мастерицами рун, остается только догадываться.

Доподлинно неизвестно, насколько Гуннора как историческая личность оставалась сторонницей северной культуры и религии. В хрониках она изображается могущественной, властной и добродетельной женщиной, неким идеалом, и поэтому сложно распознать за этим идеализированным образом живого человека. И все же я предприняла такую попытку. Опираясь на средневековые источники, я использовала в моем романе многие истории из жизни настоящей Гунноры, например ее борьбу за освобождение из рабства Мориута или ее решение построить в Кутансе собор, хотя я и изменила мотивы Гунноры для таких действий.

Несомненно, Гуннора стала прародительницей многих европейских аристократов. Она тщательно планировала браки всех своих детей, добиваясь для них лучшего будущего. Дочь Гунноры Эмма стала женой двух королей Англии и значительно повлияла на развитие этой страны.

Но это уже совсем другая история…

eNoBEVww7v_l4-YW-f0M2uKy3-et1tio2XIcDNc,

[1]Здесь и далее примеч. пер., если не указано иное.)

[2]Примеч. ред.)

[3]Примеч. ред.)

Название книги

Гуннора. Возлюбленная викинга

Крён Юлия

Содержание