Посмотри на часы, видишь, стрелки горят в темноте И крадутся легко, осторожно, по кругу, по следу: Часовая шарахнется вправо, минутная слева Нагоняет её, то есть тень помещается в тень. «…» Много ветра и много горячего дерева, Первый час из последнего летнего дня. Если стоит сегодня на что-то надеяться, То на то, что мне будет не жалко меня. Луч фонарика вязнет в потёках смородины, Повисает на ветках, в паучьей сети. Я не знаю пока что, что будет не пройдено, Но я очень боюсь никогда не пройти. Что-то ходит вокруг, невозможно печальное, Луч фонарика ярко ложится на бинт. Я люблю тебя медленно и с опечатками, Потому что я плохо умею любить. Если вспомнить – река покрывалась мурашками, А потом уходила в лесок за спиной. Если что-то случится – пусть будет нестрашное, Я боюсь, когда страшное рядом со мной. Если вспомнить – сентябрь. Невозможный и ласковый. Взял – и бросил, как в прорубь, – не бойся, живи. Вот на мне повисает пучок первоклассников, Им не страшно со мной говорить о любви. Я учусь у них счастью, учусь у них честности, Так нечестно меняя на буквы любовь. А они демонстрируют юные челюсти В тёмных дырках от старых ненужных зубов. Кем ты станешь потом? Я хочу воспитателем. Я хочу балериной. Хочу моряком. Вы не станете, вы уже стали – спасатели — Непоследним пайком, предпоследним звонком. Я хочу в туалет. Я хочу быть как бабушка. Я хочу до звонка рисовать на доске. Это что? Это лошадь? Да нет, это бабочка! Точно, бабочка! Ты уже дружишь? А с кем? И хватаешь как солнышко, как подношение, Как единственный пропуск, как пряник и кнут, Для неё – семилетней – лишь я утешение, На ближайшие пять с половиной минут. Вы не станете, вы уже стали – ваятели. Грязным пальцем и бусинками на груди. Я тебя ненавижу. Люблю тебя. Я тебя. Что писать? Можно мне в туалет? Ну, иди. Мне не страшно представить всех ведьм, даже с мётлами. Мне почти что не страшно стоять на краю. Я читала безумное, злобное, мёртвое. Я держала в руках безысходность свою. Говорила с несмогшими, даже с не ставшими, Не боюсь нелюбви, тошноты, темноты, Только самое страшное – самое страшное — По косой, меж линеек: «Хочу быть, как ты». Не хоти, подрасти, передумай, куда же ты. В тесной вазе лениво томятся цветы, Это лето почти что до капельки дожито, Капля лета убьёт… Это лошадь? Нет, ты! Это просто цветы, это стало традицией. Дома будет покой, тишина и кровать, Это я убиваю тебя эрудицией, Потому что я плохо могу убивать. Много ветра и много горячего дерева. «Жи» и «ши» напиши обязательно с «и». Вот я стала учителем, что я наделала. Вот тебе моё счастье, не бойся, носи, Притворяйся, как я, что ты сила, что ты сейчас переделаешь всё. Что все выси – тебе. Мы когда-нибудь встретимся – дней через тысячу. И боюсь, что опять, как всегда, в сентябре. Беспокойные чёлки, над бровью две родинки, На коленках белёсо сияют бинты. На последний урок мы приносим смородину, В мягких ягодах вязнут щербатые рты. Мне нельзя молоко. У меня есть два братика. Я хочу в туалет. Я хочу моряком. Без линейки, смотри, я рисую квадратики. Можно я – через год – тоже буду звонком? «…» То есть тень помещается в тень. Что-то будет, да чёрт бы с ним, Будет долго и счастливо, как там бывает всегда. Луч фонарика медленно, нежно ползёт за автобусом. Это лошадь? Да нет, это бабочка, бабочка, да.

Она всю ночь училась своим наукам, каким-то нанайцам, а может быть, финно — уграм. Или другим неведомым языкам. Раз в две недели он входит к ней рано утром, стараясь не разбудить ни единым звуком, стараясь не отражаться среди зеркал. Солнце забралось в ее золотую прядь. Первый столичный поезд приходит в пять. А первая электричка приходит в шесть. Она сопит в две дырочки, нос в подушку. Он напевает, стоит под горячим душем. Хозяйский кот испуганно дыбит шерсть. Она все спит. Так просто спокойно быть с ней рядом, сны ее рассмотреть цветные. Он научился уже приносить цветы ей, но плохо пока умеет их подарить. А солнце светит во всю неземную прыть. На стенке тень от листьев сквозит резная. Она себя не любит – он это знает и тем еще смешнее ее любить. И убеждать ее, и боготворить, носить на руках по улице – всё без толку. Она работает смайликом в гуглтолке – по крайней мере, любит так говорить. Она всегда говорит и немножко врет, его называет то мужем, то вовсе братом, то клятвы дает на сотни веков вперёд. Да ну ее, Боже мой, кто ее разберет. А кто разберет – не соберет обратно. Он входит в комнату, небо бьет синевой. Находит ее часы под каким-то стулом. Усталость стекает по гладко выбритым скулам. Он знает, что она уж давно проснулась и просто смотрит цветные сны про него. Сердитый кот когтями диван дерёт, глядит на него глазами цвета металлик. Она спросонья щеки ладошкой трёт. Он улыбается: «Кто тебя разберет…» И прячет в карман тихонько пару деталек. Сто дней, сто ночей, Плачет город – он ничей, знаешь, жизни несчастливых сходятся до мелочей. Сейчас два часа тридцать восемь минут. Сейчас я сажусь за стол, беру карандаш и пишу тебе то, чего от меня не ждут. А если ждут, ты когда-нибудь передашь. Море плясало и дождь над ним причитал. Я этого не писала. Ты этого не читал. Когда-нибудь он выходит ее встречать. Он надевает куртку, берет собаку, на лестнице недовольно пинает банку и вежливо отвечает, который час. До остановки, в общем, недалеко, но он шагает медленно, отражаясь в широких мелких лужах, от листьев ржавых, в колючем небе, бледном, как молоко. Он впитывает разрозненный звукоряд, прозрачный несезон, холодок по коже, он думает, что любимые все похожи на мелкий дождь, танцующий в фонарях. Он думает, что они все похожи на неоновые змейки на мокрых крышах, на то, как осторожно на руку дышат, когда она несильно обожжена. Она его обнимает. Слегка сипя, здоровается. Бросает собаке коржик. Он думает, что любимые все похожи и улыбается этому про себя. Когда-нибудь, например через пару дней, она сидит в автобусе, как живая, опасная, как собака сторожевая, когда добыча распластана перед ней. Она сидит и внутри у нее все лает и смотрит глазами цвета, как жидкий йод. По радио какой-то мудак поет: «Ах девочка моя, ла-ла-ла-ла-лайла, ах девочка моя, ты такая злая, как будто он совсем тебе не дает». Она подходит к выходу, словно зомби. И слезы в ней дрожат, будто зерна в зобе. Она ревет, вдыхая прогорклый смог, двадцатилетний лоб, а точнее лбица, как будто весь мир старался к ней продолбиться, а этот придурок смог. И заяц жил, и лисица жила, и львица – а медведь пришел и разрушил весь теремок. Она стоит и коса у нее по пояс. И щеки мокры от слез. А у любви есть тот, кто попал под поезд и тот, кто забрызган грязью из-под колес. Когда-нибудь мы сидим с тобой вшестером – ты, я и четыре призрачных недолюбка и лунный свет, и моя голубая юбка, и дымный и негреющий костерок. Когда-нибудь мы сидим с тобой у огня и ты говоришь мне: «Слушай, кто эти люди?» И я отвечаю: «Это все те, кто любят или любили неласковую меня». И я говорю: «Вот этот отдал мне год, а этот два, а этот платил стихами, которые внутри меня полыхали и отражались строчками у него. Полсотни месяцев, сотни живых зарниц, бессонных и счастливых глазных прожилок – которые я тогда у них одолжила и вот сейчас должна всё прожить за них. Вот видишь, складка, горькая, пожилая, вот слышишь – смех неистовый, проливной – ты думал, это было всегда со мной, а это я кого-то переживаю». Быть может и сама того не желая – но вечно, как и водится под луной. Время – наверное пять с хвостом. Острым карандашом этот текст написан о том, что всё будет хорошо. И острием самым подведена черта. Я этого не писала. Ты этого не читал. Ей двадцать пять, у нее не жизнь, а несчастный случай. Она все время спешит и все время не успевает. А он говорит ей в трубку: «Маленькая, послушай», И она от этого «маленькая» застывает. Не отвечает и паузу тянет, тянет, Время как будто замерло на часах. И сладко чешется в горле и под ногтями, Ну там, где не почесать. Ей двадцать пять, у нее не нрав, а пчелиный рой. Сейчас все пройдет, сейчас она чай заварит. Она сама боится себя порой, А он ее маленькой называет. Сосед нелепо замер с раскрытым ртом, Размахивая руками. Двухмерный, как будто бы он картон, А может, бордюрный камень. Ей двадцать пять, у нее не вид, а тяжелый щит, У нее броня покрепче, чем стены в штольне. Как посмотрит пристально – все вокруг затрещит. А он не боится, что ли? Он, наверное, что-то еще говорит, говорит, Что он не придет, что прости, мол, что весь в цейтноте. Она не слышит. У нее внутри что-то плавится и горит. И страшно чешутся ногти.

Шарлотта Миллер выходит из дома утром, но так темно, что в общем неважно, что там. Поскольку внутри Шарлотты Миллер и так так муторно – как будто бы ей под сердце вкрутили штопор. Шарлотта Миллер не моется и не молится, выходит из дома без шарфа и без ключа, идет к остановке, бормочет из Юнны Мориц, как снег срывается с крыш, всю ночь грохоча. И снег срывается, тычется в грудь, как маленький, в ботинки лезет, греется, тает, ёрзает. Шарлотте хочется стать не Шарлоттой – Мареком. А может, Йозефом. Лучше, конечно Йозефом. Я буду Йозефом, буду красивым Йозефом – твердит она, покупая билетик разовый, я буду носить пиджак непременно розовый и буду носить кольцо с голубыми стразами. На этом кольце будет инициалом ижица (она залезает в маршрутку, сидит, ерошится. Я буду трахать всё, что хоть как-то движется, и всё, что не движется, но со смазливой рожицей. Я буду жить по гостям и бухать по — черному, владеть уютной берлогой и Хондой Цивиком. Я буду ученым-физиком — ведь ученому положено быть сластолюбцем, неряхой, циником. Я буду ездить на школы и ездить в отпуски, кормить на море чаек и кашалотов. Я буду считать следов песчаные оттиски. И главное там – не встретить свою Шарлотту. Нет, понимает Шарлотта, нет, я не жалуюсь, но обмануть судьбу – так не хватит денег всех. Шарлотта – это судьба, от нее, пожалуй что, и на морском берегу никуда не денешься. А если Мареком – проще нащупать истину? Тогда бы я обманула судьбу заранее, была бы Мареком, парнем своим и искренним, без денег, без жилья и образования. Работала бы медбратом, любила б Шумана, мечтала бы когда-нибудь стать пилотом… Нет, понимает, в кресле второго штурмана немедленно бы оказалась моя Шарлотта. Куда мне деться, рыдает она неделями, я от себя на край бы света сбежала бы. Шарлотта себя ненавидит за поведение, сама она не выносит чужие жалобы. Она бы себе сказала в ответ: «Рыдалище, чудовище, истерище, да пошло ты!» Она бы себя послала в такие дали, что… и там бы не избавилась от Шарлотты. Шарлотте сложно слезы и сопли сдерживать, внутри у нее не стихает, бурлит беда. Такое бывает, если поешь несвежего или внезапно влюбишься не туда. Но если от первого может помочь лечение, таблетки, клизмы, пост и визит врачей, то от влюбленности сложно – ведь в общем чем её сильнее глушишь, тем она горячей. Шарлотта ела последний раз, вроде, в пятницу, а нынче, пишут в календаре, среда. А значит, это не лечится, значит, тянется, такая зима, подруга, беда, беда. А скоро Новый год – и вокруг так весело, снежинки, елки, утки в печах шкворчат. Шарлотта сходила в гости во время сессии и там влюбилась в заезжего москвича. Он не похож на тех, кто во сне её зовет, он умный, худой, язвительный, ростом маленький. Она не любит таких – он похож на Йозефа и самую малость чем — то похож на Марека. Во сне к ней приходит высокий и положительный, слепой, глухой капитан далекого флота. И ей бы остаться с ним и прекрасно жить и жить… тогда бы, быть может, она не была Шарлоттой. Шарлотте Миллер не пишется и не грёзится, Шарлотте Миллер снятся в ночи кошмарики, в которых она опять целуется с Йозефом, который вдруг оказывается Мареком. Шарлотта застывает женою Лота, слипаются снег и соль под ее ресницами. Пожалуйста, просит она, пожалей Шарлотту, а? Пускай ей лучше совсем ничего не снится. Пускай она изменится, будет бестией, она будет красить губы и улыбаться. Такая зима, Шарлотта, такое бедствие. Приходится быть Шарлоттой – и всё, и баста. А ехать долго – по пробкам, по грубой наледи, кассир в маршрутке, снежная карусель. Потом она соберется и выйдет на люди и будет суетится и жить, как все. А нынче – сидит в маршрутке, ревет, сутулится, рисует варежкой солнышко на стекле. Глядит, как толстые дети бегут по улице и толстые мамы что-то кричат вослед. Весна нескоро, реки морозом скованы, в душе бардак, невыигрыш по всем счетам. И Йозеф с Мареком едут в свою Московию, и в дождь превратился снег на ее щеках. Она сидит в маршрутке, от мира прячется, боится, что вытащат, перекуют, сомнут. Не трогайте Шарлотту, пока ей плачется. Не трогайте, как минимум, пять минут.

И опять не сбылось – говорит себе старый доцент, Наблюдая в окно наднебесную алую муть, И опять не сбылось – шепчет он, не меняясь в лице, И – представьте себе – ничего не мешает ему. Он не вспомнит себя и соратников прошлых фавор, Он закроет окно – не горяч, чуть нелеп, не сердит, Закрывая окно, мрачно сплюнет в стихающий двор, Или, может, не сплюнет – но кто его будет судить? Закрывая окно, он увидит шумящий фонтан, Обнажившихся барышень, моющих платья в воде, И ничто не толкнет его в локоть – ты помнишь, вон там, Было то, что ты думал восполнить, не видя нигде: Этот вечный сквозняк, тот июньский белесый склероз, Полумрак остановок – их мокрую сизую тишь. Ну так что, говорит он, Господь, я немного подрос, А теперь что ты скажешь? И где ты меня приютишь?

У усатого школьника голос врезается в ребра Этих ребер шпангоуты, ногтя железистый привкус, И в армейском свидетельстве, помнит, написано «добрый, Любит робких животных, не любит опасностей, риска, Любит тонких брюнеток». И правда же, любит брюнеток, И вот ту, что здесь рядом, он любит. Он пробует водку. Но ведь, черт побери, хоть с биноклем обыщешь планету, Только дьявол назвал бы их робким и нежным животным. Он грызет этот ноготь, грызет выпускную повязку, Он уже поступил в медицинский, чтоб ближе узнать их, Но закрыты мосты – те мосты с Петроградки до Васьки, И стоят золотые любови в расхристанных платьях. В эту ночь, видно, кто-то погиб. Потому что иначе Слишком много любви в этот горький большой перекресток. Я еще небольшой – говорит он, – но кто-то назначит Нам вернуться сюда. И едва ли нам будет так просто.

Привет, мой милый, ты один? А я ждала тусЫ, сходи в магаз, возьми в кредит дерьмовой колбасы, Возьми дешевого вина, салфеток и еще Того, кто убежал от нас, не попросивши счет, Возьми его, не говори, что он дурак. Постой, Ты проводи хоть до двери того, кто ждет мостов, Скажи ему, что нужен вам, ну, хорошо, и нам, Скажи – его тут ждет диван, пусть будет дотемна. Ах, не бывает дотемна, ну, пусть он будет тут. Пусть он останется у нас, пока не позовут. Нет, нет, поверь, он не любой, он брат или сестра. Мне просто страшно быть с тобой до самого утра. А ты клянешься мне все в том, что я гляжу во сне, И я не Бекки, ты не Том, все это Новый Свет, Ах, нынче не дают в кредит, не Англия, поди, Ни колбасы (прижми к груди), ни счастья впереди. Представь, что через двадцать лет, когда ты будешь сед, Залезешь в свой истертый плед – не Англия, мой свет, Все те же сны, подросший сын, усталая страна, Но вот дерьмовой колбасы осталось дохрена. Не говори, что он дурак – мы все ему должны, Не говори, что всем пора, мы чересчур нежны, Объятья голоса лишив, движенья – мастерства. Когда ты будешь чуть плешив – как опадет листва. Давай пройдемся, здесь, смотри, красивые дома, Вот здесь сверкание витрин, здесь – старая тюрьма, Вот здесь – приют, а здесь прибой, а здесь… ну, не пора. Мне очень страшно быть с тобой до самого утра.

И опять не сбылось – веселится плешивый доцент, Он в пижаме уже, с нежной челюстью в теплом бокале, Он уже посмотрел в Одиссее, что будет в конце, Но вцепляется в раму, как будто бы хочет руками Прикоснуться к фонтану, почувствовать слабую дрожь, Голубую сирену милиции, пьяную дуру, И еще как-то утром войти в непросохшую рожь И ловить там детей. И не думать, не думать, не думать.

И опять не сбылось. Остается красиво уйти, Сквозь железистый ноготь, сквозь челюсть он плачет во тьму: А теперь что ты скажешь? И где ты меня приютишь? И – представьте себе – ничего не мешает ему. Но какое-то марево нянчит его изнутри, Слишком мало рассветной зари, слишком много росы. И истерзанный бог, провожая его до двери, Говорит: очень страшно с тобой. Принеси колбасы.

Поднималось солнце, безлучное и большое, И не то чтобы не было лучшего за душою, Ты и с худшим был бы рад, говорлив, смирен, Но, зовя его, ты не слышал в тоске ответа, На песке появлялись рисунки такого цвета, Что на счастье не увидишь в календаре. Поднималось солнце разлучное, но разлука Не бывает без цвета, вкуса, хотя бы звука. Пусть и горечь в ней, но и горечь имеет вес, Не имеет его лишь плоскость, вершина, точка. Только время уходит в песок, только камень точит, Только время ни грамма не весит в той синеве. Но ведь это и есть то счастье, в котором страшно, Где нельзя случиться умным, хорошим, старшим, Где ты есть единственный, то есть наутро вставший, То есть тот, кто ответит раньше, чем тот, другой, Золотой рассвет скользит невесомой ширмой, Здесь исчезла вершина, поскольку ты стал вершиной, Самый первый, самый нежный, самый нагой. Как сказать им, тем, кто остался, кто остается, Как испуганное сердце под горлом бьется, Как ты стал другим, никем для других не став. Как шуршит клинок, с утра возвратившись в ножны, Как скользит изумрудная ящерица в подножье, Как уходит в песок, как служит ему, как сложен Самый маленький Растрескавшийся Пьедестал.

Восьмого мая они просыпаются среди ночи. Старший из них говорит: «Черемуха зацветает». Средний из них говорит: «Чепуху ты мелешь». Младший шепчет: «Мама моя святая, Защити нас всех, пока ты еще умеешь, Неприкаянных одиночек». Она говорит: «Всё хорошо, сыночек». Девятого старший под вечер приходит черный, Говорит: «Там толпа, шли по головам, топтались по душам». Показывает ушибы и умирает. Средний будто кожу с себя сдирает, Воет волком, уткнувшись в его подушку. Младший плачет: «Папенька, ты ученый, Куда мы теперь без старшего? Ведь нам и не снился ни опыт его, ни стаж его». Отец отвечает ему: «Ничего страшного, Если что – спрашивай». Среднего ищут весь день и находят к вечеру, Во временном котле В ременной петле. Над его кроватью солнечный теплый след еще. Младший смотрит безвыходно и доверчиво, Спрашивает: «Мама, я буду следующим?» Одиннадцатого он просыпается, думает: «поглядим-ка», бережно сдувает с цветов пыльцу, что у нас нынче слышно? Завтра в прошлом году погибает Димка, Прямо в подъезде, лезвием по лицу. Завтра в прошлом году зацветает вишня. А сегодня солнце взойдет, солнце зайдет И ничего не произойдет. Двенадцатого он просыпается ровно в семь. Улыбается, ставит чай, начинает бриться. Успевает увидеть, как черемуха серебрится. Утро пахнет поджаристыми коржами, Отец выходит из спальни в одной пижаме. Мать говорит: «Не бойся, я тебе новеньких нарожаю». Входишь в тапки, выходя из-под одеяла, Что-то в этом есть от классических тех деяний, О которых так много было говорено. Если рано встаёшь, то в полдень бывает полдник. То есть речь становится чистой, почти не подлой. Я встаю в семь утра. И это, конечно, подвиг, Пусть не подвиг-подвиг, но в общем-то всё равно. Я встаю в семь утра. Это время начала света, Бог сказал Адаму: «Придумай, чем будет это», И Адам, не проснувшись, сказал: «Это будет слон». Он придумал слона разнеженными руками, Так спросонья и нас родители нарекали, Так случилась вода водой или камнем камень, Потому что чувство бывает первее слов. Потому что и слон есть слон, да и роза – роза, Это не грамматика, это метаморфоза,— Поджидая рассвет, придумать, как их зовут: Малыша и слона, асфальт, магазин у дома, Темный хвостик перезрелого помидора, Эту девочку с оборками у подола, Имена городов, котят, голубей, зануд. Если солнце еще не взошло – то остались шансы, Но уже розовеет небо, пора решаться, Называть имена – и растаять в себе дневном Но еще важнее сейчас, до конца недели, Сделать так, чтобы рельсы звенели, а мы гудели, Чтобы что-то стало красивее в самом деле, И чтоб роза осталась розой, а не слоном. «…» Я встаю в семь утра – и это, конечно, поздно, За окном февраль пахнет хлебом, бензином, розой, Пахнет гель для душа – мята и лемонграсс, Бесконечный будильник заходится нервным тиком Расступается снег под огромным моим ботинком. Это час до рассвета, большая земная стирка, Постирался, отжался от пола двенадцать раз. Вот двенадцать людей для меня – и часов не боле, И двенадцать разных названий для слёз и боли, И четырнадцать слов «люблю», и тринадцать «нет». Просыпается слон, просыпаешься ты, пока что Не имеющий имени, пахнет горелой кашей, Просыпается на столе порошок от кашля, Тает розовый снег на сыром до бровей окне. Входишь в тапки, потом одеваешься и выходишь, Думал, всё для тебя придумано, но ведь вот лишь Тридцать метров пустой дороги, а дальше сам Сочиняешь, страдаешь, придумываешь, стираешь, Выжимаешь ненужное, нужных случайно ранишь, Нужно было всё же вставать хоть немного раньше, Над тобой расцветает рассветная полоса. Но единственное, что с Адамом, со мной и с ними — Это вдруг замереть у двери, придумать имя Для слона и розы, для тех, кто нами крещен. «…» Вот Адам просыпается. Клен нарекает кленом, А рябину – рябиной, а лист он зовёт зелёным, Ну а девочку, конечно, зовут Алёной, А котенка, конечно, Иосифом, как еще.

Словами тяжко – получится не любыми. Мне страшно нужно, чтобы меня любили. Не чтобы рыдали, мучались и страдали, А чтобы где-то пели и где-то ждали. Не чтобы, меня кляня, из окон бросались, Не чтобы писали, а чтобы со мной спасались От страшного сна, от горести и от боли, От ссоры с собою, от чьей-то чужой любови. Я слабых утешу, бальзам нацежу ранимым, Мне страшно нужно, чтобы меня хранили, Хвалили за дело, ругали бы за обновки, Чтоб рядом со мной стояли на остановке, Не чтобы бледнели, видя меня не с теми, Не чтобы в постели, ведь я же не о постели, Не чтобы меня пластали на покрывале, А чтобы со мною яблоки воровали. Храни меня, славный Бог, от любой печали Мне страшно нужно, чтобы меня встречали С работы, чтоб на ночь ласково целовали, Чтоб рано утром дверь за мной закрывали. Я вряд ли стану лучше, исправлю что-то, Я вряд ли буду готовить, стирать и штопать, Я буду бояться мышей, темноты и крови, Но если нас поймают, то я прикрою. Господь придумал летать воробью, оленю Придумал бежать, огню – пожирать поленья, Сосне – расти, вцепляясь корнями в землю, Змее – ползти, хвостом раздвигая зелень. Меня – хорошими снами служить твоими, Хранить твое имя, красивое твое имя. Я знаю это, не знаю только, зачем мне Такое простое это предназначенье. Я выйду из дома, руки в карманы суну, Мороз рисует на лужах смешной рисунок. Распахнуто утро створками голубыми И мне так нужно, чтобы меня любили.

Нет сил. Нет сил. Нет сил. Нет сил. Я бы сдох сейчас, пожалуй, если б кто-то попросил. Я бы рад, но ведь не просят, Ветер ост, а время осень, Юго-юг, востоко-запад, это древо Игдрасиль. Нет слов. Нет слов. Нет слов. Нет слов. Я вишу на тонкой леске, я дневной ее улов. Сеньке – шапка, волку – рыбка, Я – дурацкая открытка: Текст, написанный вслепую, и замятый уголок. Сто дел. Сто дел. Сто дел. Сто дел. Я сижу на этом месте, будто вечно тут сидел. Книжку в зубы, морду в книжку, Нет меня и ты мне снишься, Даже в вечном механизме есть понятие «предел». Есть дом. В нем кот. Он не спит, он пол скребет, Я плыву ему навстречу, мне навстречу мир гребет, Кот голодный и когтистый. Пищу – греть, кота – затискать, Больше я не представляю на сегодня фронт работ. Тик-так. Тик-так. Тик-так. Тик-так. Я пытаюсь жить иначе, а выходит всё вот так. Инь длиннее, ян короче, То есть день короче ночи, За рубашкой в шкаф полезешь – вот тебе и гутен таг. Жди, верь, лезь сквозь. Не выходит – значит, брось, Жили вместе, жили рядом, жили плохо, жили врозь, Обломали, покосили Ветки в нашем Игдрасиле, А осенние остатки обовьет Уроборос. Я сир. Мир синь. Колкий воздух, сладкий сидр, Каждый день богат на встречи, о которых не просил. Игдрасили, Игдрасили, Выйду на Электросиле, Может, там еще осталось для меня электросил. Я был плохим. А теперь я мал и хил. Запоздалый одуванчик, здравствуй, Осовиахим, Ярко светят окна-ниши, Нет меня и ты мне снишься. Капли падают так редко, что домой пришел сухим.

Не признаться не могу, а признаться тяжко, Я б себе зашила рот, если бы смогла. Я украла у тебя маленькое счастье Самый крохотный флакон синего стекла. Это счастье у тебя пряталось на полке Покрывалось чешуей пыли и обид, Ты его когда-то взял, доверху наполнил, Надписал и позабыл – шкаф и так набит. Я наткнулась на него, встав на табуретку, Шаря в темной тишине в поисках сластей, А оно блеснуло мне сказочно и редко, Отразилось в потолке, брызнуло от стен, И забилось под рукой, ласково запело — Вот и не смогла уйти, не смогла не взять, Там под самым колпачком голубая пена, И такая синева – рассказать нельзя. У тебя таких чудес – воз и два вагона, Свежих счастий всех цветов закрома полны, У тебя в окне живет майский птичий гомон, У тебя в комоде есть плеск морской волны, У тебя растут цветы и смеются дети, У тебя так хорошо спорятся дела, У тебя, наверно, есть всё, что есть на свете — Ну, подумаешь, флакон синего стекла. Самый крохотный, поверь, самый завалящий, Может, там и вовсе чушь, талая вода. Ты бы вовсе не полез в этот долгий ящик, Ты б не вспомнил про него вовсе никогда. Но сегодня ты с утра пел, готовил бигос, Ты был весел, мир был мил, крепок был союз, Но морщинка на щеке – та, что я влюбилась, Превратилась в тонкий шрам, в тот, что я боюсь. Ты поцеловал меня: приходи почаще, Как всегда, на букве «о» губы округлив. Я украла у тебя маленькое счастье, И открыла за дверьми, вызывая лифт. И такой открылся мир нежный и безумный, И сирень, жасмин, весна, мед и пастила, И такой прозрачный свет, что заныли зубы, Этот крохотный секрет синего стекла. Ты б не вспомнил про него, никогда не вспомнил, Ты таких еще сто штук можешь сохранить. Ты любой сосуд готов радостью наполнить, Ты заставишь петь струной паутины нить, Ты б не вспомнил про него средь других флаконов, Золотится на заре фонарей слюда. Смотрит грустно на меня профиль заоконный, Верно, больше мне нельзя приходить сюда. Все вокруг меня поет, будто птицы в чаще Все внутри меня грустит не пойми о чем. Я сжимаю в кулаке краденое счастье, Слезы капают в него тоненьким ручьем.

Вот выпал снег. Но говорят о нем Вполголоса, как говорят о мертвых. Вот двор, белесой полосой обметан, Вот рядом дом с завешенным окном. Когда-нибудь ты приходил сюда, Стоял, боялся, как всегда, нарушить, Переступить, хоть чем-то обнаружить И оправдать присутствие себя В той тишине, которую растят Тростник и камень, хлеб и позолота, Чуть хриплый вдох замерзшего болота, Взгляд искоса на строчку в новостях, Потом поверх. Потом начать с утра, Перечитать и вспомнить, забываясь, Сухой березы мокрая кривая, Перечеркнула выход из двора. Соседская машина у ларька Мигает позабытой аварийкой, Так, говорили, нет, не говорили, Горит во сне разбитая щека, Во сне, как на дороге, как в пути, В котором нет краев и горизонта, Выходишь в эту боль, и даже зол, что Опять не дали никуда уйти. Щека болит и пятый класс, зимой, И расшатался зуб – и не молочный, Порой бывает тяжелей, но ловче, А тут – легко и страшно, боже мой. Вот выпал снег и он не говорит. Стоите ты и он – посередине Того двора, на непослушной льдине, Не зная шага. Понимая ритм. Ты, как всегда, не вовремя устал. Под снегом позолота старых листьев, Всё то, чего боятся журналисты, — Простор простого белого листа. Горит щека и фонари горят, Он говорит с тобой, поскольку не с кем. Вот выпал снег тяжелой занавеской. Вот выпал снег. О нем не говорят.

Мы ходили по пляжу, Немножко молчали И немножко кричали, Чтоб слышало эхо. Мы на мокром песке Все следы отмечали, В каждом следе Доехал! Доехал! Доехал! Мы ходили по пляжу И видели чаек: Принесите-мне-чаек И необычаек. И инструкторы нам Безнадёжно ворчали Но мы видели чаек, Морчаек, молчаек. У меня был купальник Отличной расцветки, Чтобы стать, будто этот закат Или ветка, Быть в прибойном песке Или крышечной стали, Чтоб меня не поймали И не посчитали, А потом мы считали Наборы ступенек, И родители стали Цвета ветра и денег, Тёмно-карих монет, Светло-серых соседей В каждом вздохе: Уедем! Уедем! Уедем! Чтобы снова летать Бесконечной подёнкой И купальник они Выбирали с издёвкой. Но пока я следы На песке отмечаю, Я почти среди тех Ковыляющих чаек. Самолёт не взлетит — Я не зря себя мучаю, Набрала себе ракушек целую кучу. Я брала их специально С песком и стекляшкой, Чтоб взлетать было тяжче, Внутри было слаще. Вот пилот подойдёт, Седовласый и строгий — Я уверен, что вам будет сложно в дороге. Вас не пустит граница, Вам нужно спуститься. Подберите нас, Лёгкие чаячьи птицы, Я хочу здесь остаться, Расти и раститься, Я хочу прямо здесь навсегда очутиться. Там метро наполняет Желудочки станций, Там любой, кто стал старше, Становится старцем, Я уже проучилась, Пять лет – будто валиком, И меня проучить Здесь способен едва ли кто. И родители – будто им что-то не дали тут — Выгребают песок из промокших сандаликов. И идут по тропической маленькой улице. И ещё – не смотрю я! – немножко целуются.

Не отчаялись здесь, где под утро всегда встречались, Не проходим там, где вчера навсегда расстались, Помоги мне, светлое сердце моей печали, Не трави мне душу тем, чем тогда не стали. Слушай музыку подворотен и колоколен, Разбирай слова, не сказанные иконой, Заходи в тот вечер, который всегда спокоен, Вне созвездий полумрака и вне законов, Приходи, как всегда, на заснеженный пирс, на пристань, Мимо всех чужих, что в отчаянье в стекла дышат. Что-то снова звучит неистовым тонким свистом, От босых ушей – до затянутых в шерсть лодыжек, Я опять живу, я не знаю, как быть иначе, Как меняться – змеей в полнолуние сбросив кожу, Я опять появляюсь там же, а это значит, Что, когда мы не вместе, мы больше всего похожи На разрозненные безумные шестерни, на кассеты, что мы Переслушивали, от радости замирая, Я стою на пристани, море готово к шторму, К небывалой весне, к тоске на посту тирана, Нас меняли на тех, кто хуже, и тех, кто краше, Кто умеет закрыть глаза, чтобы быть всесильным, Кто умеет не зарыдать, обращаясь к нашей Невозможности не вспомнить, что нас просили Отвечать на письма, прикидываться готовым, Раздраженным, безвыходным, злым, но всегда ранимым. Приходи на пристань, ищи неизбежность тона, Обращайся к каждому, кто не проходит мимо, Этот голос – сухими губами, в изгибах трещин, Что он просит тебя – прикурить, или ждать почаще, Этот голос, звучащий тем тяжелей и резче, Чем бессмысленней слово исповеди, звучащей На пустом берегу, на шипенье морского днища, На горячем песке, хароньем несовершенстве. Посмотри на меня, вот я, вот бездарный, нищий, Собирающий ракушки, гладящий против шерсти. Значит, каждый из нас, умеющий множить сущность, Разбираться в материях тоньше, чем старый призрак Всё же воет в этот белый, матерый, сучий Несомненный лунный сумрак, в безумный призвук, Слушай музыку, слабая, нежная, слушай голос, Слушай звук, который исходит из душ, из недр, Слушай голос, который нас собирает, голых, Теплых, плачущих всё о том, что никто нам не дал Ни готовых схем, ни возможности быть покрепче, Ни способности совершать и не быть свершимым, Слушай то, что царапает из совершенья речи, Из подснежного захлебыванья под шиной, Мы когда-то умрем, дай нам Бог умереть без боли, Без улыбки на устах, без тоски на лицах. Мы когда-то умрем, дай нам Бог умереть без Бога, Не равняя счет, отмеченный на таблицах. Не отчаялись там, где под утро всегда встречались, В удивительно голом молчании декораций, Заполняющими отсутствие чувств речами: Где ты был, любимый, и как до тебя добраться, Слушай море, ведь пока мы не верим в море, Море лижет ступни, под ногами лежит бугристо, Хорошо бы закончить типа «memento mori», Но, пока я не так мудра, Приходи на пристань.

Сладкие дни крошатся в руке, как коржик, сонное море дремлет в объятьях тени, берег роскошен, зелен и непокошен, пыльное лето в городе тощих кошек плещется в складках юбок и полотенец. Мертвая зыбь, но что может быть живее? Солнце людей сгоняет с себя щипками. В этот букет (я знаю, что позже – веник) я собираю мяту и можжевельник, в колкие лапы втискиваюсь щеками. Милый, я позабыла, что я с тобою, бывший, я позабыла, кто с кем скандалил. Ноги, исцарапанные в прибое, четко отображают узор сандалий. Тощие кошки, кошек никто не кормит, кошки крикливы, наглы и голоштанны. Я растворяюсь, нет, я пускаю корни, утро приходит, если на подоконник падают виноградины и каштаны. Я не войду наверх, я пристроюсь возле, где бирюзовый мед обнимает скалы. Губы хватают пряный горячий воздух. Осень, моя возлюбленная, стервозна, больше, чем на неделю, не отпускает. Господи, кто там лечит и кто там хнычет, чье там движенье крыл ли, шуршанье лап ли, кто там дыханье ночи в карманах нычит? В море луна замочила подол и нынче хмуро роняет с него золотые капли. Плечи алеют смугло и нос лупится, кожу забраковал бы любой сапожник. Время смеется, осень рыдает в Битце. Мы в свои двадцать выучились любиться, только бояться будем учиться позже. Эти песчинки оспинками на пальцах, ветер с открытки – сухо, протяжно, хрипко. Краб из-под камня греет блестящий панцирь. Я не люблю английский и просыпаться, и обожаю яблоки, дождь и скрипку. Дождь задремал в коляске, смешной и близкий, яблоком круглым мокро ладонь наполнить. Я ухожу стремительно по-английски, чтобы, проснувшись, что-нибудь всё же вспомнить. Боже, я не надеюсь – что толку в бреде Этой редиски, дурочки, пародистки, В этом ее безвыходном danse macabre. Но если когда-нибудь всё же меня апгрейдишь, То сохрани эти папки на жестком диске. Там для тебя оставлена пара кадров.

Вот этот город. Остов его прогнил. Каменный остров оставшихся навсегда. Вот фонарей горячечная слюда. Вот я иду одна и гашу огни. Вот этот город, нужный только одним. Вот и вода, идущая по следам. Вот этот город. Картиночный до соплей. До постоянных соплей – полгода зима. Сказочный, барочный его филей. Набитые до оскомин его дома. Вот этот город, петровский лаокоон. Не по канонам канувший в никуда. Вот этот город – окон, коней, колонн. Слякотная, колокольная ерунда. Я знаю тебя, с математикой ты на ты. Тебе не составит труда эта разность тем. Гармония безвыходной простоты. Геометрия продрогших на лавках тел. Вот этот город, влитый вольной Невой. Непрерывность парков, прямая речная речь. Сделай мне предложение – из него, из дефисов мостов, из наших нечастых встреч. Вот этот город, он не простыл – остыл. Историю по колено в воде стирал. Расторгни его союз, разведи мосты. Закончи эту промокшую пастораль. Радость моя, ты и с музыкой не на вы. Слушай всё то, что он от тоски навыл. Гордый больной нарыв на брегах Невы. Даже его революции не новы. Чем же он жив, чем дорог его мирок? Чем он дрожит под левым моим плечом? Теплой пуповиной железных дорог, Сдобренной разговорами ни о чем. Сдобренной перегноем бесценных слов, недосогретых губ, что тебе еще? Как он стоит, чахоточный серый слон? Чем он благословлён, чем он защищен? Возьми этот город. Вычти центральный район. Отломи со шпиля кораблик и сунь в карман. Отпусти его в какой-нибудь водоем. Смотри, как исчезает его корма. Смотри, как опадает Дворцовый мост, Васильевский опускается в глубину. Флюгер берет направленье на норд-норд-ост, Трамвай уцепился колесами за струну. Вот этот город, косящий на запад рай с Заячьей, Каменной, Спасской его губой Вот телефонов осиплые номера. Вот я стою. Да, вот, я взяла с собой Теплый пакет с батоном и молоком. Я не приду умирать, приезжай пожить. Видишь, отсюда видно, как над рекой Лепит туман облаков слоёных коржи. Видишь, как он заворачивает в края мёрзлое ощетиненное лицо. Вот этот берег. Вот я жду тебя. Вот я. Вот драгоценный песок для наших дворцов.

Да, лето, тополиный снег, неясная пора, Когда ты не войдешь в подъезд, всех звезд не сосчитав. «Я поведу тебя в музей, – сказала мне сестра,— Ведь ты не знаешь ни черта, не можешь ни черта. Ведь ты вступаешь невпопад, когда еще затакт, Ты выберешь не тех подруг, предашь не тех друзей, Я поведу тебя в музей – и это будет так, Но ты пока что выбирай, какой тебе музей». Но как мне думать? Южный Крест летит над головой, Большое плаванье грозит большому кораблю, А я отважный рулевой, прекрасный рулевой, И если руль в моих руках – я плаванье продлю. «Чего ты хочешь? – мне цедит презрительно сестра,— По географии трояк, про физику молчу», Но мне на это наплевать, ведь мне неведом страх, Ведь море по колено мне, а ветер по плечу, Да, запад – запад, а восток, как водится, восток, Еще скажи, что север сер, что юг приносит жар, Нельзя делить на ноль, увы, но умножать на сто Никто не сможет запретить. Я буду умножать. Я буду умножать маршрут и предавать того, Кто первый встанет раньше всех и закричит «Земля», Увидеть раньше всех конец – ничуть не волшебство, А продолжение в руках того, кто у руля. Мой капитан тяжел и груб, насмешлив и плешив, В порту его, как видно, ждет веселая швея. Но я скажу ему: «Плевать, что ты себе решил, Иди на мостик, капитан, а здесь решаю я». Пятнадцать лет – средь прочих бед террор и домострой, И та не смотрит на меня, с которой рай в аду, Приходится в который раз идти в музей с сестрой, И делать вид, что не сестра, а я ее веду. Ее надуманный предлог не стоит ни гроша, Восход краснеет, как закат, смущен и белогрив, Сестра сегодня хороша, чертовски хороша, И я – отважный рулевой – веду ее сквозь риф. Коса, и грабли, и топор, и старое весло, Веселье восковых фигур, доспехи бывших сил, Я слишком юн, я слишком храбр, мне слишком повезло, Мне даже повезло с сестрой, хотя я не просил. Бежит троллейбус, и метро крадется вслед за ним, И солнце следом – к шагу шаг – за ним ползёт в зенит Скажи, пожалуйста, никто мне нынче не звонил? Хотя, наверно, позвонит, нет, точно позвонит. Пусть будет риск, трещит форштевнь, змеей шипит струя, Матросы встанут у бортов – хмельные и свои. Швея хихикает с другим, мне не нужна швея, И капитану – скажем впрямь – некисло без швеи. Босая Золушка бежит, не сосчитав часов, Как дорог нам любой предмет, хранимый под стеклом, Но не засунуть под стекло ни мачт, ни парусов, Ни тех, кто здесь, плечом к плечу, поделится теплом. Когда тебе пятнадцать лет – что толку знать финал, Неужто это сохранит, да нет, не сохранит, Когда ты будешь знать о том, чего не начинал, Или бросал, или не смог – действительно, финита ля комедия. Привет. Сквозит. Прощай, Ахилл, Ты черепаху не догнал, не перебрал ладов, И ты идешь в музей с сестрой, в свой собственный архив, Вцепившись в маленькой сестры цыплячую ладонь. И небо светит над тобой – всех звезд не сосчитать, Какой-то ветер гонит пух – муссон или мистраль, Да, ты вернулся на щите – но не подняв щита, И, значит, все-таки музей, и все-таки сестра. Да, я не знаю ни черта, но черт лишь мне чета, Я выбираю тех подруг, что смогут подождать, По географии трояк, всех звезд не сосчитать, Лежит под компасом топор, но ты не выдашь, да? Пятнадцать лет, поёт вода, я лучший рулевой, И невозможный Южный Крест шаги мои подъест. И это счастье, может быть. А впрочем, вру, любовь, Из комнаты я вышел, да. Не заходи в подъезд.

Когда мне было столько лет, я, знаешь, хотела очень броситься под поезд. Не бросилась, поскольку до деревни Дорог железных нам не провели. Сквозь слезы изучала я в кровати Рисунок тонких трещин потолочных И узнавала, что такое ревность И прочие обычаи земли. Когда мне было столько лет, я тоже Однажды прямо в Автово сбежала, И ехала в метро, расправив спину, Прекрасно, удивительно одна. Потом бродила в незнакомых липах, Сбивала кожу новеньких сандалий, А воздух пах апрелем, прелым пивом, Влюбленным светом, ждущим дотемна. Когда мне было – правда, это было, Что возраст начинался с единицы, Что правое колено было бурым От ссадин, от кровавых синяков, Тогда мне, помню, было так хреново, Тогда, я знаю, было так чудесно, От запаха обид и свежих булок С укропом, сыром, жгучим чесноком. Когда мне безразмерные футболки Ложились так на худенькие плечи, Что можно было дважды обернуться, И оставалось место у груди. Когда не получаешься на снимках, На той пропавшей черно-белой пленке, В которую попробуешь вернуться, Но не вернешься цел и невредим. Мне кажется, что в этом исчисленьи, Мы, словно кошки, верим в девять жизней, В двенадцать раз погашенную спичку, В бесчисленное множество минут. И, разбирая старые картинки, И окунаясь в тот бездонный омут, Ты вспоминаешь: вылетала птичка И, главное, что было – не мигнуть. Когда мне было столько лет, я тоже, Рыдала в плечи тех, кто много старше, Но верила в Бабайку, в фею, в Санту, Когда мне было… верю и теперь. Не знала только ощущений «тошно», «Безвыходно», «противно», «горько», «страшно». Названия всех антидепрессантов, Гаданья на мороз и оттепель. Я помню запах курицы и хлеба, «Война и мир», показ ночной и тайный. Французский дух, гусарский тонкий ментик, А завтра нужно встать уже к шести. Ты хочешь спать, Андрей лежит под дубом, На выпуклом экране титры тают. Ты веришь, ты спасешь его от смерти, Тебе осталось только подрасти.

Мы лежим во мху, над нами висит черника, Над нею сосны, но так далеко, что не верится, Что-то более нежное попробуй-ка сочини-ка, Чтобы так, как у нас, под сладким запахом вереска. Мы лежим во мху, над нами шумит эпоха, Крупные ягоды падают нам на щёки, Никогда не бывало так хорошо, никогда не бывало так плохо Вспоминать то детство, которое мы прощелкали. Мы лежим во мху, ягоды ловим губами, Черными от сока, запекшимися, как у старцев. Золотое детство, которое мы про**али, В котором мы безнадежно хотим остаться. Мы лежим во мху, в пахучем сосновом крошеве, Ноги искусаны, по камням пробегают ящерки. Из-под обычных нас проступают вдруг мы – хорошие, Мы чудесные, мы простые, но настоящие. Мы лежим во мху. А рядом такое озеро, Где мостки темнеют от капель, с волос стекающих, Где красиво летом и так хорошо по осени, Где знакома каждая досочка, каждый камешек, Но мы лежим во мху. И сосны дрожат иголками, Столько слов – существующих не ради правды, но ради выброса, Почему все такое сладкое, но одновременно такое горькое, Почему мы столько теряем, пытаясь выбраться? Мы лежим во мху, здесь приходит это великое понимание, Что вода течет, что воздух прозрачен, что люди – толпами, Что когда-то мы были теплыми, были маленькими, Ловили мыльные пузыри и пушинки тополя. Мы лежим во мху. Пузыри все досуха выдуты, Мы не просто здесь. Мы слепые, смешные, пленные. Сухие слезы – это Господь нам выдумал, Чтоб мы знали, Что не закончилось Искупление.

Почему-то летом все время на все плевать, Небольшая бричка спрятана в перелеске. Господа, Онегину больше не наливать, У него дрожит пистолет и все небо в Ленских. Самый старший Ленский сутул, невысок, сердит, Он корректен в формулировках, но зол до дрожи. Кстати, облако, на котором он там сидит, Принимает то форму кресла, то форму дрожек. Самый младший Ленский летает туда-сюда, Вот он, машет руками, неслышно о чем-то шутит, А на нем нелепый заляпанный лапсердак, И к щеке прилип одуванчика парашютик. Двое Ленских отчаянно режутся в поддавки Но похоже, что Ленский Ленскому проиграет, Третий смотрит на это дело из-под руки, Солнце вспыхивает на острых фигурных гранях. Ленский с удочкой меланхолик. «Скорей, тяни!» — Восклицает Ленский, мнящий себя богемой. Стайка Ленских о чем-то шушукается в тени, Говорят, наверно, о Тане? О Геттигене? И куда ни смотри – вот Ленский румян и бел, Ленский взрослый и Ленский в тапочках и панамке. Наконец у рыбака клюет воробей. Он спускается вниз из всей этой коммуналки. Под ногами теплые камни, трава, земля, Он снимает очки. Аккуратно цепляет леску. «Ну так что, – говорит – ты будешь уже стрелять? Выбирай давай, какой тебе нужен Ленский. Посмотри, это все бриллианты, графья, князья, Выбирай, в кого отсюда попасть удобней». Вот Онегин смотрит на удочку. Воробья И на Ленского. И на солнце из-под ладони. И зажмурив глаза, потому что такой сюжет, Что нельзя не стрелять. В горячем июньском блеске, Наплевав на все, в тоске и на кураже Он стреляет в воздух. А попадает в Ленских. Он не пьян, он не понял, он помер, он слишком мал. Он по мокрой траве обалдело бредет куда-то. Младший Ленский летит за ним, как большой комар, На поляне застыли кони и секунданты. Золотые блики скользят под густой листвой. Пахнет медом и хлебом утреннего замеса. Он стоит, обхватив руками замшелый ствол. Между небом и ним удивительно много места.

Самый главный банальный итог: уходи, уходя, Покидай этот гибельный прииск, чумные бараки. В каждом облаке спрятано двадцать стаканов дождя: Ярко-синий поток и колючий ожог минералки. «…» В каждом облаке спрятано. Стоп. Послушай. Это не нам. Ты когда-нибудь в принципе знал что-нибудь про облако? Облако – это пар, Поднимающийся от окна, Это мятая вязь прицела, Ошибка облика. Кромсает облако Маленький альпинист. Раздирает облако Девочка в горной местности. Ненавидит автопилот, загребая вниз. Обнимает пьяница, вверх бредущий по лестнице. Это облако, ты, ты, городская шваль, Никогда не видавший облака, ты рисуешь Горизонт – как грубую нить, как изнанку шва, Как ночную мечту столичного рукосуя. Эти пухлые щеки Зефира, Амура, Ра, Что ты пишешь о нем, ты, сорвавший медаль Стаханов? Ты, кто знает о нем лишь только, что в нем — ура — Помещается минимум двадцать полных стаканов. «…» И фонтан голубой голубиную роспись вершит, Нержавеющий кран, перемазанный пеной и пастой, Запотевший лотошник пломбир между вафель крушит, И гудит колольня у ног – это, кажется, Пасха. «…» Ты! Ты! Знаешь этот пломбир? Сливочный вкус на язык, Лимонный – в изнанку, Это Федоров и Беллинсгаузен, Аляска и Мозамбик, Это – так, как под одеялом читать Незнайку. Это – Пасха? О чем ты бредишь, помилуй, Бог, Это звон кандалов, это дудочка крысолова, Это треск тошнотворный об стенку стучащих лбов. Это слово любовь – тоже, в целом, плохое слово. Ты, ты, ты, что ты знаешь Про слово снег? Восьмиперых птиц в тетрадке своей малюя? Те, кто любят меня за мной – говоришь ты мне, Те, кто любят меня, останьтесь целы – молю я. «…» То, что нас заберет, разведет в себе, соединит — Это двадцать стаканов воды – европейской – из крана, Это малая рана в бинте с подогревом саднит, То есть – скажем по-гамбургски – истинно малая рана. «…» Ты говоришь, Маркс, добавочная стоимость. ты говоришь. Слова – облака и вата. Ты говоришь: они виноваты, стоило, А для меня нет таких виноватых. Ты говоришь – я знаю, как будет лучше, И ветер облако речи твоей колышет. И странно, что у тебя такие же уши, Как у всех людей, Которые это слышат. И такие же ноги и руки – да, пятипалые, И что под одеждой мы все невозможно голые, И что ты говоришь – я иду, а теперь упала я, Потому что тело бывает слабее голоса. «…» Но когда ты придешь ко мне, может быть, сед и горбат, Или я к тебе – злой, хрящеватой, хромающей немочью, Над тобой, надо мной перекрестится старый Арбат И Крещатик склонится над солью, над ветром, над неучем, И когда уж не будет ни глаз, ни волос, ни ушей, Ни долгов, что возможно простить, ни кредитов, что взяли мы, Горизонт грубой ниткой и швом наизнанку зашей, Потому что уж лучше зашить, чем оставить раззявленным, Это малая мера, обычный экранный исход, Где кровавое облако алым поднимется парусом, И уже не хватает запала, чтоб просто из-под Одеяла сразиться Незнайкой и Дедушкой Палтусом. «…» А ты, ты, ты говоришь, что фонтан – вода, И что облако – вода, И что дождь – вода. Я согласилась – да, я сказала, да, Может быть, мы расстаемся не навсегда. Когда-нибудь расстаемся не навсегда. «…» Девочка горной местности, разбирая рукопись Про мальчика в треугольной шапке, Погибшего на луне, Капнет сухой слезой, попросит у друга пить, И пока он шаркает, Подумает обо мне. Как взбираясь в небо, в его золотую высь, Огибая все, что ему на макушку валится, Кромсает облако маленький альпинист, И двадцать стаканов воды Про ли ваются.

Когда говорят «сегодня макушка лета», Лето кажется почему-то плешивым, пегим от солнца, с бровями цвета мочала. Но дело даже не в этом. Просто все слишком стремительно разрешилось. Мне казалось, что нынче только начало, Первые кадры, реклама перед показом. Потерянная десятка лежит под кассой. Но вот жара спадает, вечера подступают ближе. Городское, душное – не было даже такого, А вроде бы могли же успеть, могли же. В зале пустые стаканы от кока-колы. Начинаю разматывать с самой его макушки, Рассматривать, что случалось, Точнее, что могло бы произойти. Даже ведь и не скажешь, что было скучно, Спать ложилась с первыми же лучами, Вставала с последними, смотрела, как солнце улицы золотит. В июне пахло машинами и клубникой, В июле асфальтом, вишней, мне было вкусно, Стада туристов смотрели на свет и воду. Я хочу плавать, спать и лежать в обнимку, Хорошо, что я никогда не вела экскурсий, Я бы не знала верного перевода. Макушка лета – погода почти осенняя, Кажется, что листва отливает медью. Кино закончилось, будет вторая серия, Я постараюсь сделать ее комедией. Буду веселой, легкой, спокойной, радостной, Буду пить лимонад, покупать мороженое, Буду стараться быть до конца. И просто мне Кажется, что как бы я ни старалась, но Каждый сойдет с ума, как ему положено — Мне, например, очень нравится гладить простыни.

Вдруг за углом в ночи вырастает церковь, Чаячьим криком заходятся поезда. В школе всегда, всегда снижают оценки, Если ты пишешь «счастье – это когда», Это неграмотно, знай, просмотри параграф. Смотришь, читаешь, правилам вопреки, Счастье – это когда из чужих парадных Пахнет рассветом, встреченным у реки, Пахнет дождем и гнилью, росой и тиной, Пахнут слова вином, бирюзой вода, Запахи что почти что неощутимы. Счастье, которое именно что, когда Входишь домой и сумку роняешь на пол, Снимешь очки, перестанешь смотреть назад, Сорок восьмой трамвай колыма-анапа, Впрочем, я не об этом хочу сказать, То ли оно нахально, а то ли робко, Маленький след на песке, синева, слюда, Счастье – когда ты не знаешь формулировку Нет, не «когда», когда еще нет «когда».

Шляться справа налево и снова наоборот, Заполнять вином и словами открытый рот. День на день ложится, как мясо на бутерброд. То есть все как надо. То есть мир состоит из ярких больших мазков, Бог спасает тебя от прогулок и отпусков, А потом по работе ты едешь, допустим, в Псков Или там в Канаду. Или там неважно куда, все равно куда, Чемодан готов на жару и на холода. Те, кого ты кидал, и все, кто тебя кидал, Разбрелись попарно. Ты хорош собой, ты поправился/похудел, Ты прекрасно знаешь свой список полезных дел, А потом ты видишь, как солнце плывет в воде, И пиши пропало. Убеждаешь себя, что практически все окей, Половина зарплаты оставлена в кабаке Этот шрам – это просто линия на руке И привет из детства. Ты почти европеец, ты выучил one more beer или, как у других, например, типа Ja, ich bin. Это значит ты всё-таки, всё-таки полюбил — Никуда не деться. Это солнце в воде взрывается, как тротил, Слишком поздно, процесс запущен, необратим. Этот город теперь твой безвыходный побратим И твое проклятье, Потому что, сколько б потом не сменилось мест, Остается полдень, теней ярко-черный крест Или девочка, заходящая в свой подъезд, С петушком на платье. И неважно, какая страна и какой район, Ты бросаешь монетку в случившийся водоем, Делишь хлеб с нахальным уличным воробьем У ворот пекарни. И на этой реке вспоминаешь о той реке, Где когда-то не было, чтобы рука в руке, Где пломбир в рюкзаке не растаял и весь брикет Не испачкал камни. Изумрудный город, бессовестная трава Меж камней вылезает. И ясно, как дважды два, Ты правитель страны, которая не жива, Контрабандный Гудвин. Где прибой холодный пирс не полировал, Где не смог прийти, где не смог подыскать слова Где тебя тогда никто не поцеловал В ледяные губы. Где не встретил тех, точнее, встретил не тех, И с тех пор ты пишешь один бесконечный текст, Будто не было в твой жизни других утех, Как рыдать спросонья. Капитан во сне – ты водишь то шлюх, то шлюп, Ты нелеп, ты дурная мутация, однолюб, И глаза слезятся и капли слетают с губ, Засыхая солью. А река плывет, сияя, как диамант, И смывает тебя и время, февраль и март, Не бывал, не стоял, не числился. Детский мат. Не гуляй в приливе. И когда-то ты не был юн, говорлив, смешон, Ты попал на стык пространства, на грубый шов, Петушок на платье, масляный гребешок, Воробей в пыли ли. Но когда тебя не было, время смиряло бег, Чтоб потом в тебя бросить Псков, Абердин, Квебек, Петушиный крик, аромат папирос «Казбек», Золотой и синий. Чтоб, когда твой текст исчезнет, как всякий текст, Там повыше спросят, мол, слушай, удачный тест? Ты не думая скажешь: во‑первых, святой отец Это так красиво

Если будет театр – то пусть уж совсем без вешалки, Если счастья просить – то немого, осоловевшего, Ну, такого, что хватит на всех – хоть совсем разрежь его, Вот оно, смотри, в ладонях твоих лучится. Если горя – то самого горького, пограничного, Если голоса – то пронзительного, синичьего, Если долго смотреть на воду, поверь, что ни-че-го, Ничего плохого воистину не случится.

пока заметает ветер в реки излуку пока мы нашли надёжное вроде место пока мы лежим на снегу протянувши руку давай например побалакаем об известном россия наше отечество флаг в полоску хей в родственниках у меня тот малый с аляски он кстати умеет балакать по-эскимосски по крайней мере рассказывать наши сказки мы всё забыли он помнит что помнят камни он помнит таянье снега оттенки меха прикинь я уеду и буду американец ведь им всё равно откуда ты блин приехал россия наше отечество смерть неизбежна ходил на соболя соболь в глаза смеялся весна будет снежной и лето случится снежным и то что будет голодно это ясно с большой земли приходил один и сказал мне что мы воюем с какой-то южной державой что значит держава? страна атакуют замки стреляют из луков врагов на палочках жарят у них чернозём это значит земля искрится засасывает семена выдаёт колосья ещё говорят бывает жара за тридцать они говорят что страшно и снега просят ты помнишь такую книжку её когда-то привёз круглоглазый варвар в тяжёлой шубе что в нижнем мире жаркое значит гадко да я не вру какие тут слушай шутки а соболь ушёл и лось ушёл и куница сестра родилась потом прожила маленько она иногда приходит ночью и снится такая мелкая только брови коленки но мы бы не прокормили была б невеста тебе например а что ты мне кажешь зубы ну да не тебе но дальше-то неизвестно отдали б её и были б обоим шубы уеду в конце концов изучу английский в нём меньше согласных простейший язык без тонов аляска близко там солнце заходит низко всё как у нас я думаю всё же стоит у этого круглоглазого было в книге что главный чертит в огромной своей тетрадке вот взял у соседа лишней муки черники и будешь гореть гореть это верно сладко ещё они верят что если напишешь соболь то будет соболь глаза его мясо шкурка а если напишешь про шкурку ещё особо дадут вдвойне чтоб справить большую куртку и парку в школе учили что парка это не тёплое а бабы в какой-то греции но делают нитки в греции вечно лето им этих ниток хватает чтобы согреться а соболя не будет обратный отсчёт пошёл колючий снег заметает нашу палатку я вижу сестру с такими тугими щёчками и с ручками в колбасных богатых складках кому-то из нас наверное хватит щавеля один из нас почти доживёт до лета давай рассчитаем на пальцах кто возвращается тому с аляски отдай мои амулеты

Запах кофе и хлеба, рассеянный сумрачный свет, В запыхавшемся небе соборный тяжелый костяк. Говорю о тебе: «У меня есть знакомый поэт», И, пожалуй, я только тебя сформулирую так. Вот дефисы мостов, стадиона зеленый овал, Акварельная морось и ветер, летящий с реки, Твой неистовый город когда-то тебя срифмовал, И теперь ты уже не покинешь четвертой строки. Поднимись на чердак, расплатись за пролет винтовой Перестуком шагов, перезвоном холодных ключей, Если лето приходит – то лето идет за тобой, Ты единственный сторож его и его казначей. Каждым утром с тобой просыпается россыпь дворов, Перебранка растрепанных листьев, клубника на льду, Потому что писать – это справится каждый второй, А вот жить это всё – тут я вряд ли второго найду. По тяжелой траве, заплетаясь, идут игроки, По лиловой брусчатке несутся хмельные врачи, Ты не бросишь ни текста, ни этой четвертой строки, Потому что в ответе за тех, кто тебя приручил. Я не знаю, что будет со всеми, что будет с тобой, Знаю только шаги винтовые – один за одним. И еще – что никто никогда не разрушит собор, И не вычертит площадь, как та, что простерлась под ним.

Маленькие зеленые города, В которых всего три улицы и вода, Да и воды-то в общем-то кот наплакал. Ходишь по ним продольно туда-сюда, Темный фахверк, окошечная слюда, Три основных пути – на базар, на плаху И в монастырь. Уж лучше к монастырю, К теплой стене прижмусь и заговорю, Вот я – твой маленький Мук, твой носатый карлик. Яблоко на ладони, древесный срез, Пусть он на мне поставит тенистый крест, Пусть он обнимет каменными руками. Вот ежевика пахнет на берегу, Вот распускается памятник на бегу, Не добежав, но не прекращая бега. Вот горожане в розовых кружевах Замерли, вилку взяв, но не дожевав, Сев пообедать, но не завершив обеда. Движешься, движешься в этом густом желе, Нет, это не аккорд, это флажолет, Нота, которой почти что и не бывает. Солнечный дождь без прищура, как смотрю, Снова меня приводит к монастырю И оплетает светом и кружевами. Маленькие города на краю земли, В них попадаешь случайно – захочешь ли Выйти проветриться или увидев ратушу, Выйдешь, увидишь – три улицы и вода, Темный фахверк, окошечная слюда. И уезжаешь на электричку раньше, Так как иначе не вырвался б никогда.

Ты знаешь, милый мой, я даже не скучаю, Я каждый день сажусь за руль велосипеда И проезжаю двадцать километров, А если мало дел – то даже тридцать И сорок – если солнце не палит. Ты знаешь, милый, даже не до скуки, Пишу дневник и делаю зарядку, Съедаю каждый день по пол-арбуза, Ты знаешь, ведь сейчас сезон арбузов, И даже сердце нынче не болит. По вечерам я выхожу на море (мне пять минут идти тут до залива), смотрю на горизонт – как в лучших фильмах, И сразу тянет написать картину Гуашью или так, карандашом, Как солнце опускается, а следом Луна выходит, как неспешны волны, Песок ложится шелковым халатом, Как я здесь не скучаю, боже правый, Как сладко, как легко, как хорошо. Ты знаешь, милый, эти размышленья Наводят на спокойствие такое, Что я уже во сне тебя не вижу. Вино с водой – любимый мой напиток, А на закуску – в морозилке лёд. Да, я не говорю, что это счастье, Бывает звонче и бывает ярче, Бывает так, что слишком горек воздух. Но есть друзья, которые звонят мне, Как только приземлился самолет. И если б я могла запомнить это — Весь этот дым пожаров (страшно, страшно), Все эти ураганы (как вы, живы?), Всю эту тишину (протяжный полдень), Смолу, траву, щебенку, ясный зной. Все это одиночество (приедешь?), Просторное, жилое (ты приедешь?), Наполненное (может быть, приедешь?) Я проезжаю двадцать километров И ничего не слышно за спиной.

Как всегда бывает, когда всё близко, на земле, имеющей форму диска, как всегда, почти что на грани риска, я прошу тебя подписать контракт, чтобы ты отпустил меня в эти круги, где молчат глаза, где теплеют руки, отпусти меня на мои поруки, я вернусь, когда прозвучит антракт. Опусти в эту пору смешную, где я всё брожу по улицам, холодея, от случайных огней и людей балдея, от случайных капель рюкзак промок. Сумма слов, придуманных за октябрь, мне милей всех прочих лишь тем хотя бы, что я помню, как она жгла когтями мой видавший виды грудной комок. В этом доме, где я была недавно, нужно было всё принимать как данность, в каждый праздник – особенно в календарный, не ходить к врачу, зажигать свечу. Все свои обиды, и боль, и совесть приносить в органную полусонность, преклонять в прозрачную невесомость, как лихую голову – палачу. В этом хрупком городе быть тревожной, даже в шутку, кажется мне, не можно, можно лишь бродить и неосторожно погружаться в чинную кутерьму. Начинать письмо с meine liebe Frau, надевать пальто – никогда не траур, и кому-то принадлежать по праву, даже в общем-то всё равно кому. Каждый вечер гладить шнурки и банты, а по пятницам заходить в Biergarten, брать поллитра – чем мы, мол, не ваганты, ждать любого, кто еще не пришел. Располнеть слегка – но не до уродства, а скорей до внешнего благородства, чтобы каждый знал, что у нас всё просто и почти безвыходно хорошо. Там нельзя, как здесь, чтобы не считая ни снежинок, что на ладонях тают, ни листков, что осенью дождь листает, ни погибших клеток – по сто на стих. Каждый день, проведенный в огне, в грязи ли, световых ли лет, беспросветных зим ли, нужно класть подальше и в морозильник, приписав число и срок годности. Этот город, ласковый, как подушка, без сквозных окон, без подвалов душных, он готов принять был чужую душу, обогреть холеным своим огнем. Но она пришла к нему, догнивая, закопченая, грязная, неживая, эту душу высосали трамваи и метро в час пик и заботы днем. Этот город вздохнул над сиротским телом и взмахнул над ним, чтоб душа летела, а она, как стеклышко, запотела, город всплакнул, звякнул в колокола. А в сиротском теле, горячем, цепком, было душ этих в общем вагон с прицепом, потому что здесь, если вышел целым, целым вряд ли доходишь и до угла. Золотится стандартная панорама, за окном извечная надпись «Прагма», к двадца — ти своим прибавляю справа то, что им по праву принадлежит. В нашем спальном районе любая цифра, появившись, становится частью цикла, как мотор, как гудение мотоцикла, как душа, которая не лежит, но зачем-то плачет навзрыд, прилипнув, как к асфальту липнет обрывок липы, к бесконечному серому монолиту, к город — скому мокрому неглиже. Чтобы душу свою подарить тебе, я покупаю новую на е-бэе, может эта будет пого — лубее, чем моя, испачканная уже.»

Нас написали без черновика. И, канцелярский мир не обанкротив, Поставили на полку вниз торцом. Вот так всегда – влюбиться на века, А разлюбить в четверг, в кафе напротив, До капуччино, после голубцов, Как раз решая – попросить ли счёт Или, быть может, посидеть еще. Приходится вставать из-за стола. Сквозь небо просочился желтый сок, Пропитанный дождём или туманом. Холодная осенняя смола, С волос стекая, трогает висок. Как, помню, в детстве говорила мама: Испытанное средство от бессонниц — Кусочек хлеба с маслом, с крупной солью. Исчезли те, с кем раньше у меня Не то чтобы душа сливалась в хоре, Не то чтобы сердца стучали в такт, Но те, кого не нужно догонять, Кого не нужно дожидаться в холле, А с кем шагаешь рядом просто так. Да, дело не в созвучии сердец, Но просто не с кем рядом посидеть. Да, я и впрямь хочу всё время спать. Присыпал дождь глаза солёной крошкой, А солнце соком смазало слова. Спасибо, мама. Проданы места, У каждого своя суперобложка, И в оглавленьи главная глава. У всех своя особенная стать. Нам есть, где встать. Нам можно просто спать. На полках книги жмутся всё тесней — Так люди на трамвайной остановке Смущенно дышат в чей-то капюшон. Он пахнет псиной, словно мокрый снег, Свечой, слезой, соломенной циновкой, Швом, шорохом, простым карандашом. Лови свой шанс, точнее свой трамвай. А книги не спасти – не открывай. Не открывай, не спрашивай: «Кто там?» Аминь, своя страница ближе к тексту, Когда твой том стоит на перекрёстке — Он непременно будет разорён. Пройдется ветер по твоим листам, Растащит на цитаты без контекста. Огонь придёт – весь город будто в блёстках Твоим последним светом озарён. Потащит по ногам, по мокрой жиже, Взовьется пеплом всё, что хочет вверх. Вот так всегда – не знать любви полжизни, А полюбить – как водится – в четверг.

Солнце сеет по небу мелкое просо, Дождик от радуги к ягодам тянет канитель. Взрослые умеют отвечать на любые вопросы, Только отвечают почему-то вечно не на те. Небо оттого лишь так сине, что так красивей, Солнце оттого лишь жёлто, что так веселей, Оттого лишь идущий дорогу всякую осилит, Что под небом синим яркое золото полей. Но под этим небом, уткнувшись в облако печали, Пробуешь спросить – для чего всё так не навсегда, Для чего небесконечна дорога? Но не отвечают, Льётся на тёплые щёки мёртвая вода. – Мама, зачем мы сегодня спали, пили, ели? – Спи, моё, солнышко, глупости забудь и усни. И вздохнёшь украдкой – мама, почитай мне про Элли, Там уже какой-то умный дядя всё объяснил. Под спиной усталой змеится холодная простынь, И тропинка после из жёлтого кирпича, Проще отвечать на вопросы, когда ты не взрослый, А когда ты взрослый, сложнее иногда промолчать. Отчего не видно дальше, чем кончик собственного носа? Отчего иногда навсегда закрывают глаза? Взрослые умеют отвечать на любые вопросы, Только почему-то молчат, когда нечего сказать.

К примеру, женщина возле детской площадки Смотрит бездумно и пусто, безумно ясно, Ребенок копошится у ног в песке. Солнце взбирается следом вверх по дощатой Щербатой лесенке, дотрагивается до коляски, Горячим сахаром тает на языке. Сахар с каждой секундой становится горче, Она шевелит губами, лепечет или щебечет, Непонятно и нежно, легко, ненаверняка. Вроде «Ленчик-бубенчик», а может, «Лёнчик-вагончик», Хотя он совсем не похож на вагончик и на бубенчик, А похож на букашку, на шарик и на жука. Во влажной ладони зажата пивная пробка, Песок ссыпается с куртки шуршащей струйкой. И катится с горки, качели в ответ скрипят. Под солнцем пробка – как золотая рыбка, Качели скрипят, будто пробует кто-то скрипку, Как будто кто-то поставил новые струны, И хочет их подольше не истрепать. К примеру, кто-то, ужасно юный и глупый, Покрасился в черный цвет, назвался Селеной, Забросил учебу, друзей или, скажем, спорт, Завёл дневник от имени рыбки-гуппи, И пишет, что был вчера на краю вселенной, Там светит луна и оттуда смотрит господь. Что видел почти что всё и расскажет больше: У господа черные дреды, большие уши, Глаза, большие, как свет, и еще рука. Что прямо к нему опускается палец божий И трогает чешую и приносит ужин На кончике ногтя. Касается плавника. Ужасно Селена кусает черную сливу, Гуппи, вильнув хвостом, уплывает к стенке, Зачем всё так сложно, хоть кто бы ей объяснил, И вдруг улыбается весело и глумливо, Переписка с гуппи – как переписка с тем, кто Сказал, что ответит. И черт с ним. И черт бы с ним. К примеру, из точки А на странице десять Выходит пешеход в голубых ботинках, Несущий ботинки красные в точку Б. Дорогу слегка размыло, октябрь месяц, На лужах опавшие листья, первые льдинки, И, в общем, пешеходу не по себе. Он знает, что если учесть обычную скорость, (На время делить расстояние между точек), То он не успеет, ну просто не будет сил. Ботинки поблекнут, впитают гнилую сырость, Другие ботинки не пригодятся, строчек, Страницы десять не хватит, как ни проси. И будет печаль и ужас в той точке Б, чей Промокший без обуви житель через страницу На слово «ответ» выжимает сырой носок. Бежит вагончик, в кабине блестит бубенчик, Пейзаж от скорости света слегка кренится, По рельсам стекает сладкий сливовый сок. Ужасно юный с ужасно черной прической Берет с собой пешехода. На этой ноте Бубенчик заходится скрипкой. И вот пока Они успевают, а все остальное – черт с ним, Господь несет им еды на кончике ногтя, Похожий на шарик, букашку или жука.

Мой единственный брат, у меня проблемы, Я неплохо ем и смотрюсь не бледно, Просто где-то внутри у меня болело, А теперь чудовищно не болит. Я хожу по тропинкам большого сада, Я пою под нос, я смеюсь надсадно. Мой единственный друг, у меня засада, И меня не спасти без твоих молитв. Этот город подходит мне, как перчатка, Я умею ступать по его брусчаткам, Я шагаю четко, я молодчага, Я его шестереночный точный ритм. Я знаток всех старушек, всех побирушек, Но любую последовательность рушит Этот пасмурный день у меня снаружи, Этот странный закон у меня внутри. Он родной – от мечетей и до костелов, Я могу гулять до густых потемок, Он порой называет меня «котенок», Он бросает мне крошки, как воробью, Он меня привечает средь разных прочих, И горячим днем и холодной ночью, Треплет челку, ласкает меня: «Щеночек, не ходи далеко, а не то убьют». Мой закон внутри – он не гаснет, тлеет. Может быть, я бы стала тебе милее, Если б нынче не шла по сырой аллее По колено в мерцающем серебре. Шестеренка, сестренка. Грядет ноябрь. Засыпают наяды. Ты знаешь, я бы С ним осталась. Мой брат, повелитель яблок, Что с тобою станется в ноябре?

Под ногами трава шелестит бумагой, Может, боги хотели мне дать ума, да Перепутали имя. Шумит громада Городского леса в скупых огнях. Я могла бы быть хороша собою, Пить вино и вскидывать бровь соболью. Мой закон запрещает мне звать любовью Не того, кого я хочу обнять. Обладатель улыбки и теплых рук, ты Был на стреме. Мы воровали фрукты, Я свистела мотивчик червоной руты, Корни яблонь сплетались в лаокоон. И не то, чтоб нуждались в нехитрой снеди, И не то, чтоб хотелось украсть, посметь, но Если нужен шанс убежать от смерти, То, пожалуй, яблоки – это он. Золотые яблони королевства Шелестят листвой. Мне, пожалуй, лестно Быть своей в этом городе страшных лестниц, Крупных улиц и маленького метро. Мой любимый брат на планетном шаре, Мой закон, увы, мне всегда мешает, Ни один параграф не разрешает Называться любимой твоей сестрой. Лучше б вовсе не были мы знакомы. Барабанит дождь ледяной подковой По угрюмым строениям поселковым И по гордым зданиям городским. По портовым постройкам, подъемным кранам Рассыпает сотни мельчайших гранул. Не крестился мужик – значит, гром не грянул, Из семян не вылупились ростки. Повелитель яблок, ты пахнешь сидром, Ты жесток к свободным и ласков к сирым, Пред последним бессмертным своим кассиром Извинишься и скажешь: «Приду к восьми». Не давясь слезой, не давя на жалость, Ты уходишь, закат за тобой пожаром. Даже смерть говорит: «Подожду, пожалуй». И смущенно просит: «С собой возьми»? Подворотен ветер тяжел, отвратен, Подожди меня, мой любимый, братик, Пусть мой долг тебе уже троекратен, Пусть ты зол, ироничен, игрок, позёр. Я опять наступаю на те же грабли, Невесомо в небе висит кораблик, Мой единственный брат – повелитель яблок, Почему мне все время так не везёт?

Я взрослею, я не прошу остаться, Да и ты не молод. Почти что старцы, Мы спускаемся вниз, в суматоху станций, И расходимся, скуку неся наверх. Но когда ты уйдешь от моих литаний, От моих полночных к тебе летаний, Пусть приснится тебе дождем налитая Золотая яблоня в синеве. Мой закон разрешает мне что попало, Например, бродить по листве по палой, Разрешает с кем-то казаться парой Только понарошку, не навсегда. Разрешает стать наконец-то взрослой, Разрешает с сердца сдирать коросту, Мой закон формулируется просто: Будь всегда шестеренкой города. Боги дали мне все, только вот ума, жаль, Не досталось. В траве суета бумажек. Смерть наметит четко – и вновь промажет, Попадая в яблоко-оберег. Не жалейте меня, за него молитесь, Задрожат миражи станционных литер, Мой любимый, мой яблочный повелитель, Что с тобою станется в ноябре?

Не видел подругу где-то с десяток лет, Написал ей: эй, подруга, ну как дела? Буду проездом, хотелось бы повидать. Получил ответ: Вашей подруги нет, Извините, она сегодня как умерла. И подпись: мать. И нет, не любил, но была же тепла, жива, Ежедневно стирала подошвы: работа-дом, Жила-была-работала. Умерла. Одинаковые слова, Кружок театрального мастерства, Когда-то рассвет над городским прудом, Собачий лай. Помочь? Остальные как? Написал и стер, Помню, как звали, и сколько было сестер. Жила-была, а больше не будет быть. Аня, Люда (ее называли Лю). И нет, не любил, чего там было любить. Теперь люблю.

Не будет тебе ни слова, ни пустыря, Ни старых друзей, ни нового словаря, Не будет тебе ни элоя, ни дикаря, По-честному говоря. Не будет тебе ни котлов, ни колоколов, Ни ангельских крыльев, ни на колу голов, Ведь ты – обычный рутинный дневной улов, Который не стоит слов. Не будет ничего, чего нет вокруг, Ни жгучего горя, ни боли, ни теплых рук, Когда ты откроешь окно – вот нехитрый трюк, Когда приготовишь крюк. Поскольку все то, что ты – это лишь сейчас, Сквозняк в переходе, слеза, на ветру свеча, Условный стук, которым в окно стучат, Остывший под утро чай. Когда ты был мал, казалось, что ты велик, И сделаешь все, но мать тебе не велит, А вырос – и понял, что кажется, крепко влип, И в камень подножный влит. Казалось, что детство страшнее иной тюрьмы, Что станешь постарше – и выберешься из тьмы, Кривы зеркала, умирают, увы, умы. А взрослые – это мы. И нужно готовить ужин, потом обед, Ходить в сбербанк, платить за тепло и свет, Стирать со стола полночный кофейный след, И ты не велик, о нет. И ты не велик, и все тебе велико, Зарплата, постель, квартира под чердаком, И те, кто был знаком или не знаком, Тоска не поймешь о ком. Идешь на службу, когда вся округа спит, Ты все это знаешь, ты накрепко сбит и свит, Но если ты о смерти, то поживи, Ведь я тебе о любви. Ведь я о любви средь всех этих скорбных троп, Свеча на ветру. Она тебя ждет в метро, Ее обходят толпы и лохотрон, И сотни других ветров. Она тебя ждет, сжимает в руках ключи, Ищи ее молча, лови ее, не кричи, Ее лицо, ее огонек свечи, Среди неживых личин. Не будет ни Бога, ни ангелов, ни чертей, Ни гурий, ни викингов, ни изможденных тел, А будешь лишь ты, кто здесь, вопреки черте Увидел то, что хотел. И черт с ней с судьбой, теорией половин, С дрожащим светом, магией тонких вин, Ну, просто смерть – ее зови-не зови, А я тебе о любви.

И да, я сказала, да, я сказала, да, ты будешь тогда лишь жив, когда одинок. тебя не убьет огонь, не предаст вода, земля невзначай не выскользнет из-под ног, излишняя точность – не вымолвить, сохранить, впечатать вязью по радужке, по белку, как маленькая роса, если наклонить, стекает прозрачным солнцем по стебельку безвыходно ясно, безудержно несветло, певучее горе фальшивым гудит рожком хранить себя под стеклом, нести, как стекло, шажок перед шагом, секунда перед прыжком, бояться ненужных слов, обратимых дат, отмеривать верный ритм, акцент, поворот тебя не предаст огонь, не убьет вода, не выдаст болотного мха приоткрытый рот, касаться воды, пока она не простит, смотреть на огонь, пока он не прогорит, молчать, пока не можешь произнести, молчать, когда не сможешь не говорить, разбрасывать камни, растить огород и сад, дышать на стекло, на нем рисовать цветы, когда из немытой пасти чужого пса услышишь запах света и немоты, когда этот мох уронит тебя в ладонь, укроет в пальцах, розовых на просвет, тебя не предаст огонь, обожжет огонь, оставит на лбу свой продолговатый след, выпаривая других, оставляя твой колючий запах былинки, реки, гнильцы. ты будешь жив, пока ты весь неживой горючая невесомость росы, пыльцы, когда ты не сможешь молчать, то смотри в просвет, как крупно, как мокрая шавка, дрожат кусты, и нет, ты не скажешь нет, ты не скажешь нет, тебя не предаст вода, но, послушай, ты, когда тебе страшно, в ладошке прижми к щеке все то, что сильнее смерти: смурной маяк, осколок слюды, комочек слюны в песке, короткий выдох: маленькая моя.

Кто никогда не видел журавлей, Тот никогда не чувствовал потери, Потери листьев в сумраке аллей, Потери ощущения на теле С утра прибереженного тепла, Горячки поцелуев троекратных, Еще с весны немытого стекла, Из дома до метро, потом обратно, Сочится с неба тот полезный клей, Который насмерть склеивает сутки. Тот верит каждой патриаршей утке, Кто никогда не видел журавлей. Поехали со мной, я заплачу За каждую прожитую маршрутку, Я, знаешь, их считаю. Нет, шучу, Но ты же понимаешь, в каждой шутке Всегда есть то, что хочется сказать, — Достойное наследие Крылова. Кто их считал – проехали Казань И повернули по Садовой. Слово Осталось в Метрополе, на углу. Билетик превратился в оригами. Нет, не журавлик, просто нервность рук, Поехали, поехали кругами, Ну, просто чтоб не мерзнуть на ветру. Давай нырнем в метафорную глубь, Завязнем в лабиринте аллегорий, Чтоб избежать простуды между губ Уже соприкоснувшихся легонько, По-школьному, как будто невзначай. В толпе, в час пик, случайно-неслучайно. Прости, опять не знаю, как начать, И избегаю лишних окончаний. Плачу за выдох двадцать семь рублей, Провал дверей, предательски зевнувший. Кто никогда не видел журавлей, Тот вряд ли машет утром, обернувшись К единственному ясному окну. На кухне, там, в халатике махровом, В дрожащем освещеньи монохромном, Родные лица бережно мелькнут. Стою, ища опору в рюкзаке, Как богатырь перед былинным камнем, Да, много нас стоит – и кто за кем, С бесценными своими рюкзаками, В пальто, что все объятия хранят, Ко всем утратам на ходу готовясь. Пошел направо – потерял коня, Пошел налево – и зевнул автобус. А дальше хуже – потерял ладью, Проект, работу, нужного судью. Но разве стоят пряник или кнут Вот этих неприкаянных минут. Поехали, поехали со мной, Идем в автобус голубой, зеленый, Я запах кофе чувствую спиной, Твой взгляд, такой небесно-изумленный, Остатки ночи, странная судьба, Нельзя как раньше – хоть и раньше жил так, Прикосновенье губ у края лба, Там, где под кожей вздрагивает жилка, Поехали, я памяти лишен, И дня конец уже не за горами, Деревья умирают голышом, Без савана, но в золоте сгорая, Поехали, в дороге веселей, Вновь остановка, Боже, пусть не наша. Кто никогда не видел журавлей, смотри, смотри. Вот он кому-то машет.

Он так приходил – раздавался звонок. В прихожей, почти что не чувствуя ног, Стояли мучительно молча. Ни разу заранее не говоря, В начале июля, в конце сентября, Чуть дождь мостовые намочит. Он так оставался – почти навсегда, Сердито на кухне кипела вода, И в масле шипели пельмени. В стиральной машине – круженье носков, А мы обсуждали сезон отпусков, И то, что дожди к перемене Времен. Ну, хотя б, к переводу часов, И тек по столу парафиновый сок, Ломаясь и хрустко, и хлёстко. И свечи чадили, и реки текли, Монахи по городу весело шли И медлили на перекрестках. Он так уходил – он смотрел на часы И брови – две тёмных прямых полосы — Сходились и вновь расходились. Потом обувался и долго еще Завязывал шарф, укрывался плащом, Как кожей сухой крокодильей. И в масле шипела проклятая суть Того, что не нас на носилках несут, Но вещи, привыкшие к носке, Потом переходят к друзьям и другим Друзьям, из которых иные – враги, Застрявшие на перекрестке. Он так возвращался – и скоро уже Мигающий свет на шестом этаже Сменился на новый фонарик. И реки чадили, и свечи текли, И нас уносили. И нас унесли. Остались пельмени, война их Не тронула. То есть с собой не взяла, И он не вернулся – такие дела, Но запах сгоревшего масла, Когда его чувствуешь, колет десну, Как хвост крокодилий тебя захлестнул, И давит привычная маска. Монахи, что босы встают на весы, На реки – две темных прямых полосы, И словно качели, качают, Остались стоять между этим и тем, На страже, на том перекрестке систем, Которые время вращают. И темные брови сходились. Потом Глотаешь дожди пересохшим зонтом, Дожди, перекрестки и знаки. Потом возвращался. Потом уходил, И в небе летел молодой крокодил, Зеленый и синий с изнанки.

Пухлощекий младенец уперся плечом в виноградную тень в темноглазом алькове, Вот кирпич, перевитый другим кирпичом, – незатейливый вымысел средневековья. В полседьмого весь город отходит ко сну, потухают огни, затихают трамваи, Вот шагну из двора, вот теперь прикоснусь, вот листок календарный себе отрываю, Календарный листок, пожелтевший листок – да, сравнение вязнет в зубах, будто это Недозрелое яблоко, ангельский сорт, полуголый остаток нелепого лета, Вот сорвать листик мяты, понюхать, помять, разрыдаться, раздумать, не выдержать жанра. Рип-ван-Винкль, проснувшись, не может понять: даже стекла в домах тот же свет отражают. Мы живем, под собою не чуя беды. Потому что всегда есть возможность остаться, Потому что вьюнка полевые бинты заплетают безмолвные прорези станций, Пусть кричат электрички младенческим «дай», пусть сбоит расписанье, считая минуты, Мы еще не забыли, что можно сюда не вернуться, но все-таки не разминуться. Теплый запах пекарен не стынет вотще, он живет в кирпиче, раскаленном лучами, Он живет, будто камень, забытый в праще, меж такими же пухнущими кирпичами, Накренившийся, тянущий низ живота – да, живу, дежа вю из прошедших картинок, Солнце гладит покатые крыши, вон та золотая звезда – вот, смотри, покатилась. Уходи, пока здесь не зажегся фонарь, не кричал постовой, не пришли электрички, Слышишь, где-то бьет колокол – это по нам, это нам он сейчас отбивает привычку Оставаться такими же, будто всегда, с появления в кущах – и стыдно, и скрытно, И поет темнота, и кричат поезда, и кузнечики пробуют первую скрипку. Потому что пока ты не выдюжишь вдох, не решишься на шаг, не откроешь флакона, Остается с тобой большеглазый цветок, нераскрытая просинь во тьме заоконной, И плетет паутину усталый вьюнок, и похмельная тьма накрывает соборы. Мы живем, под собою не чувствуя ног – да чего уж там можно искать под собою. Шелестят фонари, повторяй раз-два-три, поворот, поворот, поворот и поклоны. Вот мы встретились, бедная юность, смотри, наводи свой прицел по крестам и по кленам, Распрямляется время, стреляет ружье, вот мы встретились, старая юность вот с нами То, что белою ниткой крест-накрест сошьем, не считаясь с законами и временами, И уже никогда никакого вьюнка, карамельного пряника рядом не станет. Сорняка, огонька. Голубая река, потемневшая мельница, узкие ставни, И тогда ты опять начинаешь с азов, каждый шаг, каждый вдох ощущая плечами. И единственный твой первозданный узор – тот кирпич, перевитый потом кирпичами. Мы расходимся – это бывает вот так, без амбиций войны, без случайного жара, Это просто так тянет внизу живота – будто просто ты нынче не выдержал жанра, Кислый запах пекарни и крик поездов, будто все поезда уезжают на бойню. И тогда ты опять начинаешь с азов, впрочем, что же там можно искать за собою. Отойди от стены, пусть ударят часы, пусть закружится, станет, начнется, завьется, Пусть одышливый воздух чужой полосы где-то в легких твоих навсегда остается. Пусть Ньютон, изучая полуденный чад, снова ловит свой плод, отрицающий слово, Пусть кричат электрички. Пусть правда кричат, и младенческим криком пусть просят земного Пухлощекий младенец, наш век замоли. Между листьев звезда замирает сквозная. Мы живем, под собою не чуя земли. И чего-то важнее, наверно, не зная. И когда ты проснешься сквозь тысячу лет, сквозь все то что мечтали, молчали, кричали Ты увидишь вьюнок и запекшийся хлеб. И кирпич, перевитый потом кирпичами.

Позови меня, брат, позови меня, ласковый брат, Мы пойдем по дороге туда, где пылает закат, Где лини и язи при поддержке язей и линей Выясняют, какой из князей и который длинней. Подожди меня, брат, подожди меня, ты терпелив. Там, должно быть, отлив, а быть может, и вовсе прилив, Там качаются сосны в сережках тягучей смолы, Под нежаркое солнце весь день подставляя стволы. Приведи меня, брат, приведи меня, ибо туда В одиночку не ходит ни ветер, ни снег, ни вода. Даже реки, которые были знакомы едва, Прибывают туда, заплетаясь, как два рукава. Так что смело шагай, предъявляй меня как аусвайс, И ныряй в этот вальс, ты ведь понял, что всё это вальс. На песочный паркет, на сосновый кудрявый шиньон То язи, то лини серебристой сорят чешуей. А закат всё пылает, пылает, никак не сгорит. Не гони меня, брат, не гони, я впишусь в этот ритм, В этот круг. В этом кружеве всё невпопад в голове — То язей, то правей, то ли нет – то линей, то левей. И прилив переходит в отлив или наоборот, И танцуют жуки среди мшистых лохматых бород, И Каспийское море в условно укромной тиши Торопливо впадает в раскрытую волжскую ширь. И пылает закат, а потом догорает закат, Не кончается вальс, но кончается сила в руках, Потускневшая, но дорогая еще чешуя Возвращается, тихо вращаясь, на круги своя. Пристрели меня, брат, пристрели, ты же дружишь с ружьем, Потому что отсюда никто не уходит вдвоем, Ни линя, ни язя. В одиночку уходят, скользя. И подолгу молчат. Потому что об этом нельзя.

Жуткое время, тяжкое время, Ветер на площадях. Вечно приходится жить не с теми, Эти не пощадят. Выслуга буден – старость в награду, А не случится – пусть. Пусту, ох, пусту быть Петрограду, Если еще не пуст. Выпить, не чокаясь, взять, не глядя, Не поднеся ко рту. Жалко полощется на ограде Битва за Порт-Артур. Узкие платья, девичьи челки, Гавань, приют, притон. Жалок и грязен, на третьей полке В город Въезжает Он. Витебский, выдох, звонок, Варшавский, Сумка на поводу. Сколько таких приезжают шастать В этом чумном аду. Он же приехал не ждать оваций, Не волноваться зря, Невский, но не за горами Двадцать Пятое октября. Столько эпох – волна за волною, Не наблюдай часы. Кто он такой – петухово дурное Семя, курицын сын. Вот он выходит, встопорщив перья, Болью скрепив висок, В розовый свет, в колыбель империй, В площадь наискосок.

Он не читал ничего длиннее Школьного букваря, Он погружается в храп коней и В марево сентября. Маленький, маленький, злой, голодный, Гордый, больной, смешной. Жгучим железом – иногородний Иноживой, иной. Ближе к сюжету. Светло и тяжко. Брызги взвихрить ногой. Грязь на колене. Клеймо на пряжке. Руки. Наган. Погон. Деньги – давайте. Пальто – снимайте, То есть снимай, пошел. И побыстрей, в бога душу матерь. Паспорт? Нехорошо. Я не отсюда – он глупо мямлит В грубое волокно. Время крутило меня и мяло, Жарило, волокло. Я не отсюда, я только вышел, Это разбой, грабеж. Так, отвечают ему, потише, Или же огребешь. Вышел – зайдешь, говоришь – ответишь И – подводя черту: Этого к стенке, а эту ветошь В сумку. И к черту – ту.

Без обьявленья войны, не ссорясь, Без примиренья ссор. Кто я? Я птица, я божья совесть, Лакмус его и соль. Я не свиваю гнезда, я рано Встал, я не враг, не жид, Дайте мне это смешное право Просто возможность жить. Свет, постоялый двор придорожный, Тумбочку, стол, кровать, Яблочко. Яблочко, осторожно Или не сдобровать. Яблочко, яблочко, здесь опасно. Слышишь, насторожись. Ладно, берите пальто и паспорт, Только оставьте жизнь. Брали, копили, играли, пили После на посошок. Тихо слетел с золотого шпиля, Масляный гребешок. И над окраиной голубою, Выпел кровавым ртом: Что ты, цыпленок, не это больно, Больно оно – потом.

Иней трехдневной висит щетиной, Видимо, оттепель. Не подождали, не пощадили, Кто им судья теперь. Разве что верить, что горький быт им Скажет: «Вот твой редут — Эта возможность побыть убитым Раньше, чем предадут». Эта возможность – не так уж мало, Кстати, подумай, друг, Вовремя выйти с утра с вокзала И посмотреть вокруг. Маленький, маленький, небо дрогнет Молнией ножевой. Жгучим железом – иногородний, Иноживой. Живой. Паспорт на стол, широко и страстно Выругаться. Хитро. На голубом расписаться красным. И опустить перо.

Но март пришел, июнь не за горами, Отчаянный, горячий, длиннохвостый, не знающий ни страха, ни потерь, И, если помнишь, плечи, загорая, Приобретают неземное свойство легонько так светиться в темноте. Как будто ходишь в золоченой раме, в своей невинной жаркой наготе. Конечно, море. Наши говорили, что, раз попав сюда — Пребудешь вечно, с бессильным хрустом сердце надломив, И ветер рисовал аквамарином, и тихо спал, на берег этот млечный песок намыв. И я была, конечно, не Мария, Но Суламифь. Конечно, если б знала, родилась здесь, где жара, отары и татары, где пологом лежит густая тень, Ты помнишь тот колючий скальный лаз, Который, несомненно, стоил пары изрядно поцарапанных локтей, Как я в слезах, распаренная, злая, крича, что в первый и в последний раз, Упала вниз, судьбу свою кляня. И море обмотало свой атлас Вокруг меня. Но март пришел. Зима в своем блокноте отвоевала новое число, Второе с окончанием на девять. Весна не успевает и в цейтноте пустила все кораблики на слом, Не знает, что с колоколами делать. Луна скребет кривым белесым ногтем, весна и платье новое надела, и при параде, Но день украден. В июне всё, что нужно, было рядом, казалось, только руку протяни. Нахальные торговцы виноградом свои товары прятали в тени, И жгли оттуда виноградным взглядом. Шиповник пах размашисто и юно, царапая рассеянных людей. И я здесь на манер кота-баюна, сижу, колени обхватив, Пою на трех языках, одна в своей беде. Из белых шрамов прошлого июня Пытаюсь сотворить пропавший день. Но не бежит вода по водостокам, часы на стенке тикают жестоко, Стекло под ветром жалобно трясется, сегодня время замкнуто в кольцо. Чудес не будет, сколько ни колдуй. Ложись-ка спать, сидишь, как обалдуй. Сижу и вижу, Как из-за востока, Расталкивая облака лицом, Неудержимо ярко лезет солнце Своим терновым маленьким венцом.

Ты сегодня Уснёшь на спине, Потому что среда, Где есть пруд тепловодный, Большая земная вода, Где ни плавать, Ни плакать, Ни думать о скорой войне, А смотреть в камыши И спокойно Лежать на спине. Там широкие лилии Будто бы В тёплых носках Отражают закат В белокрылых своих Лепестках, Там приходят коровы И строго Мычат на луну, Выпивая из неба Горячую голубизну. Ты не будешь стонать, Ты не будешь Шептать горячо. Небольшая волна Поцелует Худое плечо. Голубая волна Пропоёт Свой негромкий отбой, И степенно она Передумает Быть голубой. А с утра прекратится Дурацкая Боль в голове. Белокрылая птица Затихнет В высокой траве. И поверят Ковыль и ромашка — Мечта не война — Что когда-то (Однажды) Ты выучишь их имена. Пусть у волка болит (Лучше – ни у кого — Никогда), Пусть из каменных плит Поднимается сладко Вода. Месяц лепит на небо Печать, И коровьи бока Бесконечно молчат На забытых своих Языках. «…» Ты проснулся и сел, Потому что Случился четверг. Лунный маленький серп Раздробился, Как каменный век. Если будет четверг, Нам не страшно Представить итог. Тянут лилии вверх Белокрылый Лохматый цветок. Мы, ковыль и ромашка, Надеемся — Вдруг не война — Ты когда-то (однажды) Придумаешь нам Имена.

Спят под Рейном нибелунги, дети спят, во сне смеясь, Спят кузнечики за лугом, спит турецкая семья, Спит салат, пустивший корни, дремлет в плеере романс, У соседнего балкона спит чужая кошка Макс, Бродит тонкий прочерк лунный по площадке игровой, Спят под Рейном нибелунги, спят букашки под травой, Спит Гавана, спят Афины, далеко сейчас до них, Служащий престижной фирмы спит, уткнувшись в воротник. Спят подростки в мятых кедах, руки тонкие сплели, Рядом спят велосипеды, перепутавши рули, Спят фонтаны, тихо льются в сонный тинный водоем, Даже спитый чай на блюдце спит в пакетике своем. Спят ухоженные кони, колокольчики коров, Замолчали в колокольнях языки колоколов, Свет в моем окошке брезжит, виден только мне одной Спящий, спятивший, безбрежный, нецелованный, родной. От машины поливальной улицы бросает в дрожь, Я б тебя поцеловала не за то, что ты хорош, Не за то, что ты прекрасен, свет мой, смесь смешных мастей, Не за то, что утро красит стены древних крепостей, Не за то, что от саванны до арктического льда Я б тебя нарисовала, неумело, не беда, Не за взгляд совиный из-под иронических бровей, Не за то, что стал ты исповедью радости своей. Не за то, что в лужах-лунках отражается звезда, Спят под Рейном нибелунги, просыпаясь иногда, Не за то, что день не начат, не за бабочек в горсти, А за то, что я иначе не могу себя вести, В этом городе туманном, солнце прячущем меж сот, Где на каждом доме Anno меньше тысячи-пятьсот, Здесь, в земле обетованной, в мире рек, кустов, проток, Я б тебя поцеловала, вскользь, по-детски, сквозь платок, Раскрасневшись, испугавшись, убежать бы – не могу, Свет в окне моем погашен, спит клубника на лугу, Спят под Рейном нибелунги, намотав волны чалму, Я тебя не поцелую, это как-то ни к чему.

Котенька, спать, говорю я, котенька, спать, Глазки закрыть, кудлатых считать овец, Вот же – шестая, седьмая, восьмая, де… Котенька, спать, говорю я. Котенька, спать, Небо решает чуть дольше не багроветь, Небу смешно в пологой лежать воде, Мглиться на глубине, а потом мерцать, Желтой щекоткой смешить узколобый пруд, Таять и медлить, но не уходить ничуть. Котенька, спать, говорю я, котенька, спать, Дайте мне точку опоры – я обопрусь, Дайте мне точку полёта – я полечу. Пухлые руки на полупустой груди, Уличный свет, под ним телефонный свет, Что-то еще под ним – разглядишь едва. Котенька, спать, говорю я, не укради Дня на каникулах, времени не во сне, Заповедь номер восемь, поправка два. Это такая заповедь: возлюби. Пусть тебе пусто и трудно: поправка три, Пусть тебе ясно и сладко: поправка два, Овцы толпятся у двери, а возле лбы Береговых камней – у них, посмотри, Тоже овечья кудлатая голова. Руки сложив на полупустом носу, Медлит русалка и хочет, чтоб время вспять, Чтоб никакого принца, чужой земли, Чтоб ее голос не плавился на весу. Дети больших кораблей не умеют спать. Как не умеют спать и их корабли. Это такая заповедь: потерпи. Небо устанет мглиться, из-под куста Выплывет враг. И мы его победим, Дети больших кораблей – плоты, катерки — Дайте мне точку встречи тех, кто устал, Тех, кто еще кому-то необходим. Котенька, спать. Над водой золотистый пар, Небо, зевнув, распахнуло большую пасть И проглотило русалок, овец, котят. Дайте мне точку встречи всех, кто упал, Нет, только тех, кто только решил упасть, Вот они – спрыгнули вниз и летят, летят.

Мне бы имя твое шептать, но под ребрами боль шипит. Как-то некогда больше спать, если некуда дольше пить. А у нас за окном всё снег, всё танцует, сбивает с ног. И не надо читать Сенек, чтоб представить тебя, сынок. Мне подруги не верят: «как?», пишут «твой? быть не может, твой?». Он лежит у меня в руках, как чукотское божество. Для больших и чужих – Артем. По-домашнему будет Тим. А по отчеству? Подрастем и решим. Пока не хотим. Тень ресниц на его щеках. Он прижался к моей груди. Он лежит у меня в руках, через год он начнет ходить. А по отчеству – чушь, не суть. Он успеет еще решить. Я сперва за него трясусь, а потом отпускаю жить. Десять лет на чаше весов. Дождь струится по волосам. Мой сынок чересчур высок, и не может ударить сам. Не стыдись того, что ревел, не ревет неживая тварь. А ударят тебя – не верь, невелик и беззуб январь. И сначала он ходит в лес, а потом уезжает в Лос-, Я вдыхаю: «Куда ты влез?» и звоню ему «удалось?» И когда-то в пустой висок мне ударит ночной звонок. Мой сынок чересчур высок. И безвыходно одинок. Видишь, Тим мой, какая темь, слышишь, Тим мой, часы спешат, Тим, когда убегает тень, я не знаю, чем утешать. Слышишь, Тим, тишину терпя, выжигаю сердечный гной. Как же здорово, что тебя не случилось пока со мной. Паутину плетет тоска, одиночеством бьет кровать. Видишь, я и себя пока не умею не убивать. А потом паруса зимы превратятся в горы былья. На пшеничное слово «мы» я сменю неживое «я». Но пока у меня январь, ветер ржавую рвет листву. Я прошу тебя, не бывай. Будь же счастлив – не существуй.

Устал. Устала. Я не здесь, я за Усталостью, размеченной и емкой. Бессонные болотные глаза Очерчены брусничною каемкой, Устал. Устала, не сейчас, не вдруг, Писала тексты, спорила с коллегой. Схлестнувшиеся ветви голых рук, надломленные чашечки коленей. Устал. Устала. Хлеб и молоко, Зайдешь домой, в некрашенные стены. Соседи прикупили молотков, Детей, диванов, стереосистему, И пользуются ими каждый день. Устал. Устала. Сочини программу О том, как выживать, где сотня дел Сравнится с сотней витаминных гранул. Устала. От чего тебе устать? От разговоров, от вина и сплетен, От всякой неизбежности «на старт», От тела, что не хочет повзрослеть, но На голубом младенческом глазу Растит мешки, мимическую маску. От «я не побегу, я поползу», От снежной белой уличной замазки. Устал. Устала. Трубку не бери, Точней, бери, табак забей поглубже, Классическое «врут календари», Застало после школы, возле лужи, Где так ты шла, пинала свой портфель, И мнилось, что… да, это тоже мнилось. Вот двадцать три, тоска, ночной портвейн, Но ничего в тебе не изменилось. Устал. Устала. Только голос сел, И ты садись, влезай скорее в кресло. Я застываю в средней полосе, И хоть бы умереть – тогда б воскресла, А так – ни бэ, ни мэ, ни в рай, ни в ад, Ни позвонить, ни закричать, ни буркнуть, Воскреснуть где-то в области Невад, Или в другом, не местном Петербурге, Устал, устала, вот моя печаль, Небесно-серой дымчатой, не кучной Моя печаль гнездится у плеча, Моей печали тоже очень скучно. Устал. Устала. Белые слова, Стихи зачем-то многим удаются А в детстве я мечтала о слонах, Которые, как кошки, пьют из блюдца, Которые уводят далеко (пособие: «Слоны. Уход за ними»), Которые лакают молоко. Звонили мне? Да, ну и пусть звонили. Устал. Устала. Свет и облака, У всех весна, а у меня брусника, Бессонницей намять себе бока, А как иначе, тут поди усни-ка, Где каждый сон – пугающе живой, Где каждым утром страшно открываться, Где ты во сне – живой, сторожевой, Достойный перекличек и оваций, Иноязычный, тонкий и хмельной, Расхристанный, немыслящий, нечуждый, Когда под утро то, что было мной, Сбивается туманом над речушкой, Над речью, в голубых колоколах, В страдании воздушном муэдзина. Помилуй, Иегова и Аллах, Оставь меня, где всё невыразимо, Где свет и вспышка, где слова и явь Сплетаются усталыми руками, Где каждый знает тайну бытия, И то, что говорят песок и камень, Где папоротник трогает слонов За сморщенные уши, где стихами Всё то, что невозможно видеть вновь, Где мы горим, а время засыхает. Где библия рождается ad hoc, Где все, что приключается, – впервые, Где ты и я, не ведая стихов, Становимся опять – сторожевыми, Но снова утро, безнадежно стар Твой выход на бессмысленную сцену, Где ты, увы, опять никем не стал, Но где на транспорт поднимают цену. И ты считаешь звонкие рубли, Так, чтоб доехать, жить под знаком «мета», Где на углу паленое «Шабли» Тебе не продадут без документов, Где палая брусника, где, темна, Дрожит земля, где меж пропорций лунных Устал. Устала. В голубых слонах. В бронхитной боли После поцелуя.

Зря, что ли, мы потели, Что ж, итого, Давай-ка считать потери За этот год. Давай-ка умножим, сложим, Прижмем локтем, До самых последних ложек Переучтем.

Дмитровка плещет людьми и совсем тесна, В центре Москвы опять началась весна. Солнце сияет в тысячи мегаватт, Плавит под куполами пасхальный гвалт. Высох асфальт, расправился, посерел, Слышно вдали, как плавится вой сирен, Где-то случилась смерть, но о том не сметь. Видно, у Бога просто упала сеть. Видимо, слишком часто и горько мы Плакали в небо, боясь не прожить зимы, И не хватило сил – на последний шаг. Солнце у нас в глазах, перезвон – в ушах. Резкое солнце, тени так глубоки, Ангелы с сетью порванной – рыбаки. Что же, все твои казни совершены. Дай тишины нам, Господи. Тишины.

Я слишком назойлив и бестолков, я б с радостью был таков, Но ты не не слышишь моих звонков, не видишь моих флажков. И вот сейчас, на исходе дня, когда облака резней, Не надо, Господи, для меня, помилуй моих друзей. Я не прошу тебя рая здесь, я милости не хочу, Я не прошу для них тех чудес, что Богу не по плечу, Тебе ж не стоит огромных трат, подумаешь, ты ведь Бог, Пусть будет кофе для них с утра и вечером теплый бок. Пусть врут все те, кто все время врал, и плачут все те, кто не, Пусть будет снег, суета, аврал, морщины и мокрый снег, Час-пик, толпа, недород, тоска, концерты, порнуха, дым, И боль, щемящая у виска, и скука по выходным, Измены, дети, дела, коты, простуды, метро и зной, Долги, работа до тошноты, просроченный проездной, И груз заданий, и лишний вес, и девочки в скверике И на обзорной парад невест, и утки в Москве-реке. Помилуй их, они столько лет работают на износ, Помилуй тех, кто им греет плед и тех, кто целует в нос, Помилуй тех, кто лез на рожон и кто не лезет уже, Помилуй их бестолковых жен и их бедолаг-мужей, Помилуй тех, кто силен и слаб (ведь ты-то сам не слабак), Помилуй, Боже, их мам и пап, врагов, хомяков, собак, Помилуй счастливых, бомжей, калек, хозяев или гостей, Помилуй коллег и друзей коллег, коллег друзей и детей. И вне защитной сети потом оставшегося меня Пускай забирают пожар, потоп и прочая потебня. Я знаю, я тебе не в струю – бездельник и ротозей, Но, не оставив меня в строю, помилуй моих друзей.

Но перезвон, сирены и резкий свет, Дмитровка бьется в ритме колоколов. Падает сеть на небе или в Москве, Значит, у смерти нынче большой улов. Я не пишу письма – не дойдет письмо, Горе на привкус сладкое, как шираз. Я не прошу ни о чем, чего ты не смог, Господи, будь человеком. Как в прошлый раз.

Если там идут с рюкзаками – это мои, Если там в нитяных перчатках – это мои, Если там с широкой улыбкой – это мои Вот, идут – по полкам, по партиям, по рядам, Если листья падают с клена – это мои, Если дождь шелестит по крышам – это мои, Если кто-то звонит устало – это мои. Что ж, давай прощаться? Привет? Я им передам. Если кто-то звонит у входа – это за мной Мама, мама, вернусь когда-то – это за мной Собрала чемоданы, плачу – это за мной, Я же знаю, давай прощаться, уже пора Если в срок приходит автобус – это за мной, Если кот повернулся на бок – это за мной, Все долги, придирки, ссоры – это за мной. Что тебе до меня, ты дерево, я кора, Если кто-то ищет кого-то, это меня, Пусть красивую, умную – но все равно меня, Я ведь чувствую в воздухе – как это «звать меня», Это даже не «милый, милый», это – вперёд. Обдираю локти, пальцы – иду, иду, Кто б то ни был – капкан, насмешка – а я иду, Кто б ты ни был – чужой, любимый – слышишь, иду. Телефон-автомат сам номер мой наберет. Не ходите за мной, это просто заря, труха, Крики чаячьих слетков, усталого петуха, Наважденье ничтожье, глупая чепуха, По ноябрьским лужам, по первому голоску, Только шаг шагнешь – и сразу вода, вода, Голосистая просинь, снежная ерунда, Непонятно чего ничейная право, да, По холодному дню, по инею, по песку. Пропусти меня – слышишь, эти со мной, со мной, С рюкзаками, беретами, флейтами за спиной, Кормовой, ничтожный, нужный, очередной, Этот главный удар в поддых, а потом новей. Как с картинки сорвали пленку – с переводной, Только там не Микки-Маус. Там нет – чумной, Межсезонный рай. Снег струится. Бедняга Ной В сотый раз спасти не умеет всех сыновей. Слышишь – этот трубач над небом – все я, все я, От отца идут усталые сыновья, От житья веселого, жен, женихов, жнивья, По моей трубе, по тяжелой моей ходьбе. И под ними тяжко дышит земля, стерня. Слышишь, мама, кто-то звонит. Там меня, меня, Прижимается к сердцу горячая пятерня. Это мне, мне, мне. То есть хочешь – отдам тебе.

А еще тебе говорят, что ты не один, И таких, как ты, говорят, еще тьма и тьма, И киваешь им, окей, мол, ты убедил, Но один, один, пока не сойдешь с ума, А когда сойдешь, на запасном его пути, Где по пояс ромашка, хмель, резеда, чабрец, Не встречают те, с кем можешь себя сплести, Не встречают те, с кем мог бы себя обресть. Ты не скажешь им, что пока не идет почтарь, Ты еще не надписан, еще не прошел в печать, Ты еще умеешь жить, говорить, мечтать, Но уже не можешь петь, обнимать, молчать. И пока еще тлеет зарево в синеве То есть солнце садится в девять без десяти, Ты успеешь надписать голубой конверт И лизнуть вишневую марку, прочти, прости, Извини, что я так и остался, не вовлечен, Не влетел в трубу, не вошел в перебор ладов, Золотая пчела, присевшая на плечо, Серебристый пепел, ссыпавшийся в ладонь. И таких, как ты, говорят, еще тьма и тьма, Тьма накрыла город, обшарпанные дома, Говорят, что вроде мимо прошла зима, Ты глядишь на них со страхом: была зима? Но блестят проливные рельсы в сухой пыли, Подожди, не бойся, выпей на посошок. Если скажут – слейся, то ты уже все пролил, Если скажут – сойди с пути, ты уже сошел. Лишь постольку ты можешь в девять без двух секунд, Погибая от солнца, вплавленного в груди, Говорить, что уже повинного – не секут, Говорить, что уже погибшего – не судить. Говорить, что ни с кем из нынешних не в родстве, Если кто и случился рядом – его вина. Ровно в девять на эту землю придет рассвет, То есть прямо на станцию в девять придет весна. Лебеда, чабрец цветут у тебя в груди, Потому что ты письмо, чернильная вязь, А еще тебе говорят, что ты не один, Не один, динь-динь, не один, не один из вас. Ты не вышел станом, словом, собой, лицом, Красной ручкой надписан адрес, и голубой Ветер пахнет сухим и радостным чабрецом, Позволяет не быть, забыть, да, не быть собой. Не один, зерно, сбереженное воробьем, Не один, и рельсы, и улей, и почтальон, Открываешь письмо, в котором подряд, подряд: Не один, говорят. Не один, тебе говорят.

Улица тонет в шуме, как руки в шубе, как тонет мир в нераскрывшемся парашюте, ладно, пока мы шутим, пока пишу. когда я умру, я знаю, о чем спрошу. не о том, почему весной вылезают листья, почему у самых красивых повадка лисья, кто придумал письма, где родились мы, и зачем вода быстрей бежит под мостом. я спрошу его о не о том, я спрошу, почему меня утешала мама, заплетала косы, совала мелочь в карманы, а если ругала – то уж всегда за дело, а потом поседела, почему не я, а ты решился решать, что теперь я сама должна ее утешать. почему я теперь всегда засыпаю поздно, сплю в неудобной позе, в странной архитектуре, в грязной клавиатуре, почему после стука двери, щелчка ключа я умею только молчать. почему никто не слышит, как я пою, как наливаю чай, как пишу статью, пью, веселюсь, блюю, воду на кухне лью, кормлю кота отвратительным серым кормом, он грызет покорно. почему, когда я умру, еще пару дней мне лежать среди неглаженных простыней, потому что никто не придет, никто не просил их ждать звонка, носилок. почему я всегда куда-то обращена, где самая стылая, тихая тишина. почему мне никому не сказать, о том, как голубы у него глаза, как запястья тонки, как смешно у него загибается воротник, как искрятся лучи – от них у людей золотятся брови, светлеют лица. почему мне этим некуда поделиться. почему я собираю его по крошкам, по дорожкам, по не мне подаренным брошкам, по чужим рассказам, по индексу публикаций, этих мысленных аппликаций никогда не склеить даже в попытку целого, почему я всегда теряю самое ценное?.. почему мне никому не сказать, как странно, когда мы сидим, склонившись перед экраном, как наши ладони встречаются на тачпаде, сплетаются наши пряди, почему, когда я могу украсть только час его, я неистово, невозможно и страшно счастлива. почему весна всегда пахнет лимонадом, почему мне от него ничего не надо, ветер лохматит волосы, треплет ветки, дом мой ветхий. солнце закатное красное, как креветка, когда я умру, передай от него привет мне. почему мне никак не придумать, как с ним расстаться, почему мы уходим спать, заменяя статус, выходя из окон джаббера, аськи, скайпа, выдыхая, будто бы отпуская, желая спокойной ночи тому, кто невидим. почему, мне кажется, мы никогда не выйдем?

Те, на которых можно просто смотреть, Даже не лица – а отблеск, оттенок, треть Профиля – старый выцветший школьный снимок. Вычти семнадцать лет и теперь ищи, Гладкие челки, вылезшие прыщи (Время мало что может поделать с ними). Эти, с которыми дышишь одним огнем. Слова не досказав, уже видишь в нем/в ней Этот самый единственно верный отклик. Пазл-не пазл, но точно входящий в паз Выточенный ответ, невозможный пас — Так, что не разберешь – он к тебе ли от ли?.. То, что без слов, – одуванчиковый венок, Теплый асфальт, промятый тысячей ног, Быстро пройти по поребрику. Смять обертку Так, чтоб хрустела. Глянуть наискосок. На подбородке липкий арбузный сок, Желтые пальцы от меда и чистотела. Нет никакого «помнишь?» На том витке Вы были в столь немыслимом далеке, Что никаким «теперь» его не заполнишь. Но, не заметив, спросишь о бывшем, том: «Помнишь на даче утренний бадминтон?» Слышишь в ответ: «Ну что за вопрос. А помнишь?» Вроде бы вырос, стал нехорош, несвеж, Хоть и не черств. Но кажется: плесень срежь И запоет, засветит, зазолотится. Станешь сосновой легкой хмельной смолой. Смотришь на них – и тончает плешивый слой, Как если держишь в ладонях большую птицу. Каждый из них обычный, живой, земной, Просто их волосы пахнут, как хлеб и зной, Каждый оттенок, отблеск в стекле трамвая. Встретишь случайно, коснешься в толпе плеча, После идешь – прощенный от палача, С каждой минутой мучительно оживая.

Меня кто-то любит, Боже мой, кто б то ни был, Меня кто-то помнит, Боже мой, кто б то не жил, Пусть им – всем тем – нарисованы будут нимбы, Пусть им – всем вам – адресована будет нежность.

Этот дождь на стекле, Этот блеск, по воде бегущий, Этот лгущий, неверный шум в городском саду. То ли ночи стали светлей, То ли пиво гуще, То ли я тебя вижу чаще, чем раз в году. То ли листья шуршат, То ли кошки по крышам бегают, То ли просто окно задрожало от сквозняка, Ты ступаешь на черные клетки, А я на белые. Так что кто-то должен выиграть наверняка.

И мне не важно, с кем ты меня поделишь, Каких ты в жизни достигнешь еще высот. Когда ты спишь, ты стремительно молодеешь — Тебе не дашь пяти или пятисот. Ты дышишь такими нотами, обертонами, Твоя голова… Какая там голова. Ты так белобрыс, что, в общем, не важно, что на ней — Январский снег, сентябрьская трава. Насколько ты независим, насколько вправе я Хранить ключи бессонных твоих ключиц? Тебя спасают боги моей окраины, Все те, кого ты в центр не смог включить. И мы идем по улицам, будто ищем их, Такая святая, глупая эта жизнь. Блаженны нищие духом, поскольку нищему Открыты закоулки и этажи.

Чтобы так сочинять, нужно много всего уметь, Различать на ощупь – золото или медь, Различать на запах, что там – латунь, свинец, Различать на веру – начало или конец. Различать, размечать, отмеривать по чуть-чуть, Темнобровы чухонцы, но белоглаза чудь. То ли ветер с залива, то ли же кони в рысь, Но ты так белобрыс ночами, так белобрыс. Ты меня не отпустишь, но я же не полюблю, Я отдамся ночью последнему кораблю, Под конец навигаций в последний ночной заплыв, Я уйду, твои слова на ветру забыв. Не жалей обо мне, не жди, не броди, не ной, Кто там ходит по нашей Троицкой и Сенной, Кто там курит на Марсовом, греясь возле огня, Не жалей обо мне, не бойся, не жди меня.

Как ты счастлив, милый мой, мать твою, то есть Господи, Как ты выращен в этой Троицкой и Сенной На тебя написан тот самый вселенский ГОСТ, поди, Тот единственный, самый правильный проездной, Кем ты выращен, кем ты вылюблен, кем ты пестован, То ли в вечном споре с режимом, то ли не в нем, Как ты так живешь на Литейном или на Пестеля, Без царя, без башки, но при этом с вечным огнем. Все мои подруги тысячу лет как замужем, Только я ловлю в лукавом твоем аду Твой тяжелый луч, твой беглый взгляд ускользающий, Если выживу – то не жди меня, я приду.

Листвяное, словесное, снежное сыплешь крошево, Почему ты такая ласковая, такая брошенная, Не смотри на это будущее, не трожь его, Все равно никто не уходит, чтоб навсегда. Под мостом движенье гномье, чужое, троллье ли, Под мостом всегда движенье одностороннее, Не ходи за ним, не мучай его, не тронь его. До чего холодна вода. До чего ледяна вода.

Среди людей, которые не с нами, уже есть те, которые не с ними, а с теми те, которые не с теми, и дальше, дальше вереница спин. на цыпочках уходят по цепочке по тихо звякнувшей дверной цепочке и мы лежим, до боли сжав ресницы, чтобы не догадались, что не спим. чтобы не догадались, как мы тотчас, как только лифт придет – чертовски точен, как только звук шагов все дальше, тоньше, мы выбежим в предутренний ландшафт и будем все глядеть, как, застывая, уходит то, чем жили мы, в трамвае заплатит за проезд, поставит vale в конце письма, и прекратит дышать. и прекратит дышать. и будет снимок с такими нами – жаркими, лесными среди людей, которые не с ними, не те, не мы, чужие из кино, и будет снимок, смазанный и мелкий, никто не различит – цвета померкли, что ты и я смеемся на скамейке и солнцем истекает эскимо. Хвала тем, кто не с нами, храбрым вам, кто Терпел все наши глупости, повадки, и вряд ли тот и вправду виноват, кто решил, что с теми тоже по пути. Как хорошо, что лето, ярки краски, Что ночи коротки, что ранний транспорт, Что ты так крепко спишь. И не напрасно, Что лифт вот-вот уж должен подойти.

Перед воротами очередь хуже рыночной, Тесно и потно, дети, пропойцы, бабищи. Это понятно – на стороне изнаночной Нет уже смысла выглядеть подобающе. Топчутся – словно утром в метро на Бутово, Словно в Новосибирске в момент затмения. Десять веков до закрытья – а им как будто бы Десять минут осталось, а то и менее. Тошно и душно. Скоро там будет кровь или Обмороки. Мария отходит в сторону, Где посвободней, где веришь, что Райский сад, К хрупкой высокой девочке с тонким профилем, С косами цвета сажи и крыльев ворона И с серебряными нитками в волосах. Смотрят оттуда на всё это злое варево И им просто приходится разговаривать. Ты откуда? Я – из большого города, Я оттуда, где небо не помнит синего, Добраться до дома – разве что на троллейбусе. Ты будешь смеяться – родители шибко гордые, Имечко – Пенелопа, а мне – носи его. Ладно, хорошо, что еще не Лесбией. А ты откуда? Я тоже, знаешь, из города, Мои родители были – напротив – лодыри. Когда окликают – я не беру и в голову. Как Мюллер в Германии, Смит на задворках Лондона. Но как бы то ни было – я сюда не хотела, Вот если бы он не ушел тогда в злую небыль. Вот если бы мне хоть слово о нем, хоть тело. …Молчат и смотрят каждая в своё небо. А мой я даже знаю, куда ушел. И мне бы – хоть знать, что там ему хорошо. А в очереди предлагают кроссовки дешево И сувениры в виде ключей на пояс. …Ты знаешь, как это бывает – вот так всё ждешь его, А после не замечаешь, что едет поезд. И ищешь силы в себе – потому что где ж еще, И давишь тревогу в объятиях серых пепельниц. …Или тебе говорят: «Ты держись». Ты держишься За поручень, за нож, за катетер капельниц. А я была – и внешне так даже чистенько, Ходила на работу бугристой улочкой, В метро по вечерам набивалась плотненько. А муж мой сошел с ума и в конце бесчисленно Вырезывал колыбельки, игрушки, дудочки, Он, знаешь, был высококлассным плотником. Да что я тебе говорю – ты уже ученая. Пенелопа гладит теплые кудри черные. Говорит – послушай, но если бы что-то страшное, То как-нибудь ты узнала бы – кто-то выдал бы, А значит, что есть надежда – минус на минус. – Мне снилось, что Иосиф ножом окрашенным На сердце моём его имя навечно выдолбил. – И мне, ты знаешь, тоже такое снилось. Их накрывает тень от сухой оливы. Толпа грохочет, как камни в момент прилива. Он мне говорил – ну что со мной может статься-то, По морю хожу на цыпочках – аки посуху, В огне не горю, не знаю ни слёз, ни горя. Цитировал что-то из Цицерона с Тацитом, Помахивал дорожным истертым посохом. – Я знаю, Мария. Мой тоже ходил по морю Мой тоже побеждал, говорил, подшучивал, Родился в рубашке – шелковой, тонкой, вышитой, И всё – убеждал – всегда по его веленью. А если не по его – то тогда по щучьему, Забрался на самый верх – ну куда уж выше-то, Не видел, что стою уже на коленях. И вот еще – утешали меня порою, Что имя его гремит, словно звон набатный. Подсунули куклу, глянцевого героя, Как Малышу – игрушечную собаку. – Я знаю, знаю. Я слышала в шуме уличном, Что он, мол, Бог – и, значит, на небе прямо. Как будто не догадаюсь, как будто дурочка, Как будто бы у богов не бывает мамы. – Он всё говорил, что пути его бесконечны. – Конечно. И гогот толпы – как будто в ушах отвертками, Как будто камнем в вымученный висок. Пенелопа нелепо курит подряд четвертую. В босоножки Марии забился теплый песок. Ну, что там? Доругались ли, доскандалили? А было похоже – снег заметал в сандалии, Волхвы бубнили в ритм нечетким систолам, Какой-то зверь в колено дышал опасливо, И он был с ней неразрывно, больно, неистово, О Боже мой, как она тогда была счастлива. – Да, что мы всё о них… Кстати, как спасаешься, Когда за окном такое, что не вдыхается, Сквозь рваный снег гриппозный фонарь мигает, Когда устало, слепо по дому шаришься И сердце – даже не бьется, а трепыхается? – А я вяжу. И знаешь ли, помогает. Вяжешь – неважен цвет, наплевать на стиль, А потом нужно обязательно распустить. И сразу веришь – он есть. Пусть он там, далекий, но Ест мягкое, пьет сладкое, курит легкие, И страх отступает и в муках тревоги корчатся. Но точно знаешь – когда-нибудь шерсть закончится. Наверно, просто быть кошкой, старушкой, дочерью, Кем-нибудь таким беззаботным, маленьким. – Эй, девушки, заходите. Тут ваша очередь! Вы, кажется, занимали тут. Он смотрит на сутулую стать Мариину, На Пенелопин выученный апломб. И думает – слышишь, кто-нибудь, забери меня, Я буду сыном, бояться собак и пломб. Я буду мужем – намечтанным, наобещанным, Я буду отцом – надежней стен городских. Вот только бы каждый раз, когда вижу женщину — Не видеть в ее глазах неземной тоски. И стоит ли копошиться — Когда в них канешь, Как будто сердце падает из груди, Как будто вместо сердца теперь дыра. И он открывает дверь в их неброский рай, Где их паршивцы Сидят на прибрежных Камушках И никуда не думают уходить.

Он устает, конечно, but nothing special, Молод, а дослужился уже До вице. Да, он успешен, конечно, Он так успешен, Что не находит времени Удавиться. Вечером он заходит, находит столик, Просит «мне, как всегда, но в двойном размере», Так и сидит один и уходит только, Если его выгоняет Большая Мэри Или не Мэри, но Анна, По крайней мере, К Вере и Сью он относится крайне стойко. Да он успешен, он, черт возьми, успешен, Днем бесконечно пашет, а ночью пишет, Только глаза закроет, как сразу слышит, Что из углов выходят, как на поверке, Тотчас все эти армии черных пешек, Все эти тетки с боками прогорклых пышек, Те, кого он придумал, стоят и дышат, Дышат и плачут. Он поднимает веки. Слышь, – говорит одна – с добрым утром, отче, Вот – говорит, посмотри, я измяла платье, Оно мне стоило тысячи дальнобоев, Один меня полюбил – отпускал в слезах аж. Папа, – говорит, – я устала очень Мне надоело быть этой старой **ядью, Этой звездой просроченного Плейбоя Папа, я хочу на горшок и замуж. Другой хватает его и кричит: «Всю зиму Я обивал пороги ее парадных, Я одевался так, как она просила, Я уже сто страниц не курю ни крошки. Слышишь, будь мужиком, не тяни резину, Слышишь, давай, придумай меня обратно, И напиши туда, где она простила, Я ее никогда, никогда не брошу». Третий говорит: «Вот тебе приспичит, Тебя прикольнет, порадует, позабавит, Тебе, наверное, весело. Мне вот грустно…» Он открывает пачку, ломает спичку, С третьей он прикуривает, зубами Стискивает муншдтук до глухого хруста. Он говорит: «Хотите мятных пастилок?» Гладит их плечи, сжавшиеся в комочек, Гладит их платья, севшие из-за стирок. Шепчет, касаясь губами холодных мочек, Я не могу, не могу не могу спасти вас, Я не могу, не могу, не могу помочь вам, Я не могу, не могу, не умею, хватит, Надо было вас всех убивать в начале…» Жена выходит из спальни в одном халате, Хмурится: «Я услышала – здесь кричали…» Он обнимает ее и целует в самый Краешек губ и тихо легко смеется. Он чувствует, как внутри у ней сердце бьется. Мэри они придумали вместе с Анной. От Мэри ему сегодня не достается.

Ропот раба, бормотание робота, Рокот мотора и эхо от рокота. Вот по мосту идут ротами, ротами, В крике открытые рты, Хьюго приехал из Южного Плимута. Дети не вымыты, пицца не вынута, Вымолил, выпросил, вытащил, выболтал Место у самой черты. «…» Южного Хьюго не мучит бессонница Рядом красавица – Софьица? Соньица? Имя смешное, не плачет, не ссорится, Жадно целует в висок. Кожа горячая, белая, будто бы Булка в печи – вот такими же булками Славилась мама, трепалась с бабульками, Хьюженьке – первый кусок. Хьюго винтовку армейскую выдали, Детям отправил картинку – чтоб видели, Старшая – девка почти что на выданье, Парни слетятся на гам. Хьюго не юн, но глаза запыленные, Карие, нынче – прозрачно-зеленые, Что еще нужно, чтоб бабы влюбленные Градом ссыпались к ногам. Град тут бывает, да, дома поласковей, Лагерь покрылся грибами-палатками, Что до еды – как всегда, с неполадками, Но, безусловно, еда. Софья проснулась – и сразу за юбками, Он ее будто бы куклу баюкает, Что всполошилась, как будто клюют ее, Ночь еще, глупая, да. Хьюго работал помощником мастера, Мама – испанка, отец – только масть его Хьюго осталась на память. От матери — Брови и ткацкий станок. Запах муки на сыром подоконнике, Стекла завешены – в доме покойники, Ну же, не плачь, одевайся спокойненько, Ты уже вырос, сынок. Да, одеваться, подъем, просыпаемся, По умывалкам бегом рассыпаемся, Кто там копается? Кто тут копается, Песня, пробежка, жара. Хьюго привык, чтобы к песне и танец, но Тоже старается, бегает, тянется, Те, кто потягиваются, будут подтягиваться, Взводный пошутит с утра. Хьюго пришел на войну. Он старается. Он не готов еще в бой на таран идти, Но вот пока ему, честно же, нравится, Софьица тоже вполне. Сколько же можно детали налаживать, Фартуки школьные детям наглаживать, Это решение – это не блажь его; Дело мужское в войне. Хьюго умеет возиться с деталями, Спросят – летал? Он ответит – летали мы, Спросят – сумеешь? Сумеет. Проталины Сверху – как тени от туч. Он уже пробовал – люди картонные В воздух взлетают – и падают толпами, Руки в полете – особенно тонкие, Слаб человек, не летуч. Как там погода в верхах? Не слыхали как? Чтоб не тошнило – на завтрак сухарики. Хьюго летит как помощник механика, (Снова помощник, увы). Хьюго приехал из Южного Плимута, Дети не вымыты, пицца не вынута, Хьюго лежит на земле, ему вырыта Ямка средь мокрой травы. «…» Ночь за окном беспокойная, вьюжная, Софья баюкает нового Хьюженьку, Что ж он не спит, три часа уж пою ж ему Песню про папин полёт. Рокот мотора и эхо от рокота, Многим не спится сейчас за воротами, Сунет пустышку в наследственный рот ему, Плачет и снова поет.

Заставлять себя вспоминать каждый жест и слово Это даже страшней, чем себя вспоминать былого, Потому что даже плачущий неглиже ты — Это все равно сочетание слов и жестов. Это шаг от себя к себе, но к тому, иному, Не простившему, не свершившему, то есть снова Проживающему, прожевывая, скривившись, То, что все мы прошли, но – все – из чего не вышли. Возвращаясь к тому, зачем, я пишу (зачем, ну?) Мы встречались в метро горячей порой вечерней, Чтобы встречать Новый год в компании в Подмосковье, Чтоб потом поутру болезнью страдать морскою. (Новый год – это тоже, кстати, – тогда случайный — Получается жест безвыходный изначально, Это то, что всегда годится для мемуара, А для жизни – смотрю я из опыта – слишком мало). Было сыро и сухо – представьте, одновременно, Пах гвоздикой и имбирем тот стаканчик мерный, Где мешали пропорции специй смешные те мы, Чтоб столкнуться потом рукавами над закоптелым Трехлитровым чаном. Чтоб взглядом столкнуться, чтобы Нам мешало расстаться это живое что-то, Что потом – я, уже в конец залезая, знаю, Стало, расставаясь, теми слезами, нами, То есть мной. А с тобой я пока не хочу считаться, Что считаться с тем, кто сам захотел расстаться, Нет, не то чтобы захотел, но, поверь, на сей день Понимается так, и вот даже почти не сердит. Что добавить еще? На стенке тень каравеллы, На промокших страницах «Снежная королева», И, наверно, вмешались вражеские агенты, Но листки тогда загорелись на строчках Герды. Будто всё карнавал, пожар, мистерия масок, Этот дымный сладкий глинтвейн, бутерброды с маслом, И – пожалуйста, Джонни, монтаж – на Бульварном осень, Отцветают каштаны. В Лосинке плодятся лоси. Ты меняешь квартиру, даешь мне ключи и чаю. На брелок их цепляю вместе с теми ключами, Где хранятся мои. И смеюсь высоко и сипло. (И опять некрасиво для жизни, для нас – красиво). Я не смею продолжить, в себе убивая гордо, Славных три этих года, мои и твои три года, Мы не слишком известны и почту нашу не вскроют Археологи в жажде прежних найти героев, Но, меня откопав когда-то перед вечерей, Кто-то встретит в безумной ухмылке застывший череп. И записку: «Купи с утра помидоры-черри Апельсиновый сок. Я люблю тебя». И зачем мне Вспоминать то, что было. И глупо и некрасиво. Если бы я Бога когда-то о чем просила, То просила бы (он же, правда, хороший парень), Переделать мне взгляд, а потом перестроить память, Где никто не приезжал на пятьсот-веселом, Не срывал струну, не читал по утрам Басё мне, Где ни разу рубля не просил предрассветный бомжик, Где и мы ни разу не встретились, Боже, Боже, Что и вспомнить кроме тех странных и ярких вспышек, не похожих на то, что людям встречалось свыше, Не похожих на то, что читано в недрах книжек, Бог ведет меня выше по возрасту, в целом – ниже. Говорю себе о другом, что, пожалуй, ране Не казалось ни глупым счастьем, ни солью в ране, Просто чем-то таким, что помимо Адама с Евой Нам читало в ночи эту Снежную Королеву, Вот, смотри, три вокзала, Москва, пожилой карманник Я Дубровский, пожалуйста, холоднокровней, Маня, Только я не Маня, а ты не Дубровский вовсе, Джонни, сделай монтаж, на Бульварном случилась осень, Я иду, я имен наших общих последний донор, За плевком кофейным опять захожу в Макдональдс И глотаю за полтинник горячий привкус Золотого времени, шеи, руки, загривка С парфюмерной нотой последнего расставанья. Я верну ключи, растянусь на чужом диване, Если я умру – а ведь это случится точно Попрошу у Бога вспомнить нас всех до точки, До последнего слова и жеста, чтоб было стыдно, Было жарко и было сладко в большой пустыне, На Хароньем пароме, верблюжьей спине, остатке, Где мы встретимся – невлюбленные перестарки. Я не знаю, как рассказать о тебе, но спросят. На Бульварном каштановой дымкой ложится осень. На троллейбусных проводах синеву качает, Пахнет дымным глинтвейном в большом трехлитровом чане. Снип-снап-снурре в конце концов. Пурре и базелюрре. Перед Новым годом звезд первозданный люрекс, Млечный путь серебристый на Чистых Прудах монеткой. Это слишком красиво для жизни, но нам вполне так. Нам – вполне, но ведь я, в конец залезая, знаю, Ничего не случится прекрасного после с нами, То есть Бог (он же правда, послушай, хороший парень), Потерял нас, когда мы вместе с тобою спали, Я на койке, ты на полу, ладонь на ладони, Вот залаял пес, проснувшийся в том же доме, Вот соседи вернулись заполночь. Вот сказала Голубая ночь молитву о Трех Вокзалах, О рассветном бомже, монтаже, неглиже, о числах. И о том, что будет уже, еще не случившись.

И снова осень, палая листва В прорехах синевы плохого ситца, Троллейбус так бесхитростно косится И уезжает. Что ж, шана това. Иди, иди сквозь ветер, сквозь толпу, Шана това и яблоки с корицей. И возраст поднимается за тридцать, Почти как ртуть по ртутному столбу. Иди, иди сквозь прелую листву Сквозь Новый год к чужому рождеству. И снова Новый год, мороз и тьма, Шампанское, простуда, мандарины, Что я тебе сегодня подарила? Наверно, то, что не люблю сама. Рождайся, мальчик, для тебя в хлеву Я подстелила жухлую соломку, А за столом всё падает солонка, Мне тридцать три, а я пока живу, Иди, иди сквозь ледяную муть, Езжай, рогатый, надо отдохнуть. Придёт весна, китайский новый год — Пора поддельных елочных игрушек Мой домик ледяной опять разрушен, А заяц в лубяном всё время пьет, Пьет горькую – от сердца, говорят. Иди, иди сквозь звонкий звукоряд, А где-то вдалеке кричат: «По коням!» Езжай, троллейбус, на метро спокойней. Езжай в свой парк, на родину свою, Свали, свались на койку – на свою ли? Езжай сквозь свет, сквозь дырку в букве ю, Прожженную в июне и в июле, Запутайся колёсами в траве Застрянь рогами в августовском «в», На градуснике, как и в голове, Который раз всё те же тридцать с лишним. Я к вам звоню. Чего же боль… как слышно? И снова осень, лиственный занос Бессмысленно и жалобно клубится. Когда три года некуда влюбиться — Не списывай на метеопрогноз.

Непонятно что с тети-сониной нотной папкой, Золотая осень и губы от яблок липки, Засыпает, себя находит в трамвайных парках, Зарывает секретики возле чужой калитки. Непонятно кто, очкастая, рост сто сорок, Та, что мир постигает с катящихся с горки санок, Улыбается близоруко, когда спросонок Видит мамины руки. Но знает уже, что само — совершенствование – пустой, но желанный призвук. Знает, как смотреть сквозь льдинку – под этой призмой Настоящей душой становится каждый призрак. Не умеющая быть славной, но быть капризной Для себя умеет. Примеряющая на вырост Все фамилии мальчиков с острым и сладким жаром. В первый раз покупает стыдно вино на вынос, В первый раз понимает, что не получилось с жанром. Не умеющая носить городскую моду, В длинноватой юбке, в шарфе-мечте паяца. На «люблю тебя» отвечает «не хочешь в морду?», На «боюсь тебя» отвечает, что все боятся. Да, короткую стрижку можно не трогать феном, Да, в двенадцать ночи можно без провожатых. Вырастающая чуть выше, чем можно феям, Уходящая раньше, чем никому не жалко. Непонятно, с кем мечтающая о детях, За чужой любовью подглядывает сквозь щелку. Чтоб мечтать потом, как вырастить, как одеть их, Чтоб хоть как-то себя почувствовать защищенной. На перилах метро разучивает сонаты, Уступает места беременным, если просят. Знает точно, как все не надо, а то, что надо Не рассказывают, смеются, уходят в просинь. Знает смерть, позор, безденежье, ужас, хаос, Знает слабых, бомжей, предателей и женатых. Знает теплые плечи юных и сладких хамов Знает тех, кто редко рядом. Опять же надо Говорить про счастье так, будто ты-то знаешь, Сочинять сухие тексты с гортанным стоном. И идти, обмотавшись шарфом. Сквозь это знамя Светит горькое детство, изморозь, город сонный. Город санный, тетя Соня, последний поезд, До-минор сюиты Баха, кларнет и домра, Мокрый город, золотая пурга по пояс. Эти самые сладкие Десять минут До дома.

Нет, не то чтобы надоели, но утомили, ни на шаг от них не уйдешь, если грош подашь. Я рискую завязнуть насмерть в их плотном мире, в этом вязком, падком на страсть и ночную блажь. В жарком, потном, как овчина, горячем доме, в горловых, межвздошных, ласковых их словах, я-то думал их выпиливать в халцедоне, в ре-миноре, с придыханием в каждой доле, а сквозь них – потоки в тысячи киловатт. И она так жадно сжимает меня в ладони, чтоб цепочка не мешала ей целовать. Нет, не то чтобы утомили, но сколько можно, третий лишний, первый главный, я ни гу-гу, я задержан на бесхитростной их таможне пограничниками рук и борзыми губ, не позволено быть лишним в мерцанье плоти, лезть им в рот (который по классике цвета rot), помнишь, как там было, миф о жене и Лоте, ноги вместе, руки в стороны, взгляд вперёд, нынче вечер, окна в сказочном переплете, я вернусь, услышав шелест пальто в полете, вздох – она берет со стола берёт. Нет, не то чтобы сколько можно, но очень больно отвернуться, улыбнуться и отпустить, мне потом не хватит мячиков волейбольных и имбирных леденцов, чтобы их спасти. Ведь она уже кого-то боготворила, шила платья, тот порой приезжал гостить, слишком помню, как она со мной говорила, со слезами перемешивая в горсти. Но пока она смеется, себе в основу положив, что завтра сбудется завтра лишь. Я гляжу на них печально и чуть сурово. Может быть, мне просто завидно, право слово, наблюдать за силуэтами в чуть лиловых помутневших окнах пряничных их жилищ. А у нас декабрь, но вокруг по-вешнему Сыро и горячо. Я захожу домой и вешаю Голову на крючок. Чайник вскипает, на окнах вязью Странные письмена. Господи, если ты вдруг на связи,— Как она без меня? Господи, лучшее, что ты выдумал, Сделано из ребра. Выдуто, выверено и выдано, Чай на губах мешается с выдохом Теплого серебра. Господи, дай ей пути лучистые, Лучшие из твоих. Если нам вдруг на двоих расчислено, Я обойдусь, но чтоб ей, по-честному, Счастья за нас двоих. Чтобы она не видела черного В розе твоих ветров. Чтобы хоть раз забыла про чертово Злое своё метро. Чтоб миновали ее трущобы, Изморозь, гарь и ил, Чтобы играл Михаил и чтобы Подыгрывал Гавриил. Господи, я всё словами порчу, Истина не в речах, Весной, когда набухают почки, Может быть, ты проверишь почту И прочтешь белизну плеча, И щека ее горяча, И она прикусывает цепочку, Чтобы не закричать. «…» Чтобы не расплескать – прикрываю лоб рукой, чашку себе из ладони соорудив, утро пригрелось русым пушистым облаком к солнечной невыспавшейся груди. Я не пойму, что было со мною до него, как я жила и в чьих я спала домах. Если он позвонит, я подпрыгну до неба, если не позвонит – позвоню сама. Мир нараспашку, на поводке серебряном Бог задремал, уставший меня учить. Если погладить теплый хребет поребрика – сытой довольной кошкой асфальт урчит что-то дикарско-латино-американское, чтобы вдохнуть на миг – и живешь едва. Девочка, отчего ты всё ходишь в каске, а? Чтобы от счастья не лопнула голова. Реки синеют, где-то вдали тоскливая толстая чайка хрипло лажает блюз. Если он меня любит – то я счастливая, если же нет – ну, я-то его люблю. Мы еще обрастем нежилыми стенками в стылом ветру, но нынче-то поутру всё, что мы нажили общего – это терпкая черная теплота меж сплетенных рук. Вот я иду по поребрику, как по лучику, с богом в ладони, с искрами вместо глаз. «…» Может быть всё и правда у них получится. Главное, чтобы цепочка не порвалась.

Муж мой краснеет, когда разливает суп, Солнце краснеет, когда разливает свет, Вишня краснеет, когда укрывает сад. Солнце июля. И муж разливает суп. Он разливает суп и ломает хлеб. Слышен вдали электрички печальный всхлип. Скоро придёт сентябрь и будет хлябь, Будет на лужах дождя ледяная сыпь. Будет дрожать от ветра замёрзший сад, Глянь, на сырой земле вишнёвая сыпь, Муж разливает по чашкам холодный сок. Муж разливает по мискам горячий суп. Знаешь ли ты, как делают корабли? Сыплют в бутылку немного сырой земли, Вишен, ресниц и говора – но не суть. Солнца закатного тёплый неясный блик. Ещё насыпают песок, а потом трясут. Получается мусор. Иногда корабли.