– Да ё-моё! Да ёлки-палки!!! Это уже совершенно невозможно! – Накинулся на бедного однокурсника Настоящий. – Зачем тебе эта лекция, отец? А? Зачем она тебе прямо сейчас? Зачем ты решил попросить ее именно у нас? Зачем ты здесь, вообще?!! – И Настоящий, сунув парню конспект, вытолкал его за дверь.

– Нам не удастся тут поработать, – рассудительно заметил Гайда. – Нас слишком многие знают, тут всех знают слишком многие. Мы здесь ничего не напишем, нет тишины, нет спокойствия. Наша спальня – просто проходной двор, а в аудитории нам не дадут поговорить, потому что мы будем мешать другим, там только по вечерам пусто… Надо спрятаться куда-нибудь.

– Куда? – уныло спросил Настоящий.

– Хм-м, в бастион Сен-Жерве, думаю.

– А?

– Ну как же! Когда Атосу, Арамису и Портосу нужно было рассказать д’Артаньяну о том, как Ришелье встречался с миледи, они сначала выбрали харчевню «Нечестивец», но там их бесконечно донимали всякие посетители, как нас. Потому они заключили пари, что позавтракают в бастионе Сен-Жерве и продержатся там час, как бы противник не пытался выбить их оттуда. А пока они там завтракали, они все успели обсудить. Нам нужно такое же место. И это место – изолятор!

– Ты болен на голову, Гайда. Там еще неделю назад штабелями лежали гриппующие, я туда не пойду. Хорошо, конечно, прятаться там от послушаний и зачетов, когда дежурит знакомая врачиха, но не сейчас. Там опасно. Бациллы, брат!

С его последними словами в комнату завалилась веселая компания, с намерением устроить состязание по гонкам Формулы-1 на компьютерах. Настоящий завыл и повалился на кровать.

– Господа, господа! – Гайда взобрался на стул, чтобы всех видеть. – Предлагаю пари!

– Пари? Отлично, давай пари. Какое?

– Я говорю, что мы с Настоящим, притворившись больными, ляжем в изолятор, где только что свирепствовал грипп, и продержимся там две недели, причем этим гриппом не заболеем.

– А как здоровье проверять будем?

– Будете приходить каждый день и смотреть, чего проще-то?

– На что спорим?

– Тот, кто проиграет, будет обязан целую неделю ходить в полиэтиленовых бахилах на ногах поверх обуви, как это в больницах делают, и терпеть за это притеснения от дежурных помощников.

– Ха-ха! Здорово!

– Да?

– Да! Договорились, идёт!

Гайда победно воздел руки к небу, повернулся к Настоящему и увидел, как тот крутит пальцем у виска.

На пятом курсе Гайда с Настоящим увлеклись живописью, увлеклись со страстью сумасшедшего и обстоятельностью ученого. Иконописная школа недоумевала, куда подевались все монографии и альбомы репродукций из библиотеки Академии. Сокурсники страдали от назойливых обстоятельных искусствоведческих бесед и бурных восторгов, которыми друзья стремились поделиться с каждым встречным. Проректор был уверен, что над ним издеваются, поскольку перед каждой пятницей он получал прошения Гайды и Настоящего на поездку в Третьяковку или музей им. Пушкина. Не подписывать прошения Траян не мог, так как пятница была свободным днем у пятикурсников, предназначенным для написания диплома, но поверить в то, что два семинариста каждую неделю ездят по музеям, он тоже не мог и однажды проверил их, собственной персоной приехав в Третьяковку. Проректор нашел своих студентов в первом зале картин Серова: Настоящий стоял напротив «Девочки с персиками» и жевал персик, а Гайда убеждал смотрительницу, что его друг – известный молодой художник, ищущий в персике и Серове вдохновения. Отец Траян остановил эту комедию и взял объяснительные, но перед следующей пятницей ему на подпись принесли новые прошения.

На исходе января Гайда с Настоящим поняли, что знают о живописи все, и решили определяться со своими окончательными предпочтениями. Этими предпочтениями оказались Рублев и Ренуар. С Ренуаром все было просто – никто о нем в семинарской среде не знал больше них, они чувствовали себя хозяевами положения и занимались исключительно поучениями и снисходительными советами, как именно нужно смотреть импрессионистов. С Рублевым было сложнее, поскольку все мнили себя знатоками его творчества, прочитав пару статей о его «умозрении в красках». Настоящему и Гайде пришлось серьезно взяться за дело, чтобы показать самоуверенным полуобразованцам всю истинную красоту рублевских икон. Они задумали написать трактат о его «Троице», но никак не могли найти для этого свободного времени и свободной от своих друзей аудитории. Идея с изолятором была очень кстати, как бы не морщился по ее поводу Настоящий…

– Когда у тебя поднимается температура, – Гайда лежал на кровати и разговаривал с потолком, – когда у тебя поднимается температура, нужно читать Екклесиаста. Суета сует особенно актуальна при сорока градусах, но и при тридцати восьми тоже ничего. Настоящий, у тебя какая температура?

– Тридцать семь, – отозвался лениво Настоящий, ему хотелось спать. – У меня всегда тридцать семь.

– Это ужасно слышать, мой друг, ужасно… В тебе действует воспалительный процесс… Он неотвратимо приближает тебя к опытному постижению главного последствия грехопадения. К смерти, друг мой, к смерти. Нужно признать этот печальный факт и начать читать Екклесиаста. Суета сует и всяческая суета. Что пользы человеку от всех трудов его, которыми трудится он? А, Настоящий? Что было, то и будет, и что делалось, то и будет делаться.

– Брат. Дай поспать.

– И нет ничего нового под солнцем!

– Иди в ЦАК.

– И нет памяти о прежнем!

– Лесом, иди в ЦАК лесом.

– Хватит дрыхнуть, послеобеденный сон вреден. Давай работать!

– Эх-х… Так ведь суета сует и всяческая суета.

Они уже шестой день находились в пустом изоляторе, придумывали в покое работу о «Троице» и пытались не заболеть.

– Будет три героя, – сказал Гайда.

– … Почему три? – не сразу отреагировал засыпающий Настоящий.

– Потому что это будет триалог.

– … А почему триалог?

– Потому что три героя, балбес!

– …А-а-а…

Гайда, видя, что коллега по богословскому творчеству, несмотря на все его усилия, засыпает, поднялся с кровати и направился к висевшей на противоположной стене репродукции портрета Жанны Самари. Репродукция была в натуральную величину, они купили ее с месяц назад в музее им. Пушкина, чтобы демонстрировать своим однокурсникам невозможность передачи с помощью репродукции всей свежести письма Ренуара. Кроме того, актриса просто нравилась Настоящему, потому он притащил ее в изолятор и повесил напротив своей кровати.

Гайда встал на тумбочку, отклеил полоски скотча, которыми она крепилась к стене, взял ее в руки, повернулся к другу и крикнул:

– Настоящий!!! – Настоящий подпрыгнул на пружинящем матраце и уставился на Гайду. – Настоящий!!! Не сотвори себе кумира!!! – И с этими словами Гайда резким движением разодрал Жанну Самари надвое сверху донизу.

Настоящий был недвижим. Тогда Гайда начал рвать репродукцию на множество мелких кусочков, кидать себе под ноги и топтать их, выделывая дикие па африканских шаманов. Настоящий стал медленно оглядываться в поисках колюще-режущих предметов. Гайда спрыгнул с тумбочки и стал собирать в кучу обрывки Жанны Самари с выкриками: «На костер ее! На костер ведьму! Мы сожжем ее! Смерть, смерть! Пусть ветер развеет ее прах! Порождение преисподни, иди обратно в ад!» Настоящему попался на глаза утюг. Быстро оценив его достоинства, он схватил его и в порыве священной ярости бросился на вандала с намерением пролить его кровь…

В этот день Настоящий с Гайдой поработали очень плодотворно, они придумали фабулу триалога, героев и приблизительно нарисовали сюжет. Гайда сидел с ноутбуком, барабаня по клавиатуре, Настоящий сидел за столом, склеивая Жанну Самари скотчем; и они оба одновременно говорили, перебивая друг друга, цепляясь за обрывки фраз, позволяя пространные лирические отступления и попеременно называя себя гением, а друга – болваном. Наконец Гайда захлопнул ноутбук, вскочил и сказал, что на сегодня хватит, поскольку у него уже пальцы сводит судорогой. Настоящий аккуратно приподнял склеенную репродукцию.

– Знаешь, Настоящий, – Гайда подошел поближе, – а ведь ты прямо сейчас совершил переворот в живописи, ты импрессионизм смог превратить в кубизм. Была «Жанна Самари», а стали «Авиньонские девицы», ты гений. Жаль только, Пикассо уже проделал похожую штуку сто лет назад, иначе не миновать бы тебе мировой славы.

– Интересно, а если взять «Авиньонских девиц», разорвать, а потом склеить – получится что-нибудь толковое, типа импрессионизма?

– Надо попробовать.

– Надо, – Настоящий прикрепил репродукцию на прежнее место.

– Пойдем чай пить?

Парни пришли в столовую. До ужина было еще далеко, на сервировочной тележке стоял только поднос с булочками и заварочные чайники. За длинным столом у стены сидели две девушки и полушепотом разговаривали. «Угу», – быстро оценил ситуацию Гайда и стал к ним протискиваться между столом и стеной. Девушки замолчали. Зайдя к ним за спины и поставив между ними пустую кружку, ловко подхваченную по пути с подноса, Гайда вежливо спросил: «Вы позволите присоединиться к вам за чашкой чая?» Одна из девушек пересела на соседний стул, и Гайда плюхнулся на ее место.

– Ну? – начал он, попеременно разглядывая удивленных собеседниц.

– Его зовут Гайда, – пояснил Настоящий. Он прикатил с собой тележку с булочками и теперь на другой стороне стола устраивался пополдничать.

Девушкам очень хотелось переглянуться, прочитать в глазах подружки согласное желание уйти, и уйти, но между ними находился Гайда и вертел головой. Поэтому они смотрели на Настоящего, который сидел напротив.

– Скажите, как вы относитесь к многоженству? – вкрадчиво поинтересовался Настоящий, и, не дождавшись ответа, продолжил. – Просто у Гайды есть интересная теория, оправдывающая полигамию в православии, так что, если у вас есть желание…

– Желание чего? – перебила его одна из девушек, миниатюрная блондинка с короткой почти мальчишеской стрижкой, по которой парни сразу догадались, что перед ними иконописки. Регентшам запрещалось коротко стричь волосы, поскольку считалось, что все регентши станут в будущем благообразными женами священников. А иконописки – вольные птицы, художники.

– Желание выслушать, – ответил Гайда, ему больше понравилась вторая, что скромно и испуганно сидела от него слева. Несмотря на то, что находилась в изоляторе, она одевалась так, словно была приглашена на званый ужин.

– Не перебивай, – бросил Настоящий Гайде.

– Так ведь это моя теория! – возмутился тот.

– И что? Моисей тоже не сам говорил, за него говорил брат Аарон, потому что Моисей был гугнивым. Тебе кофе или чаю?

– Это намек?

– Это напиток.

Девушки не понимали, что происходит.

– Сам ты гугнивый! Слушай, Настоящий, ты зачем меня всегда унижаешь в присутствии незнакомых людей, а? Вот слушайте, – Гайда пытался обращаться к обеим девушкам сразу, – когда никого нет вокруг, он способен только лежать на кровати и плевать в потолок, или спать. Тогда он просто паинька. Но стоит появиться зрителям, и он превращается в лицедея! Он начинает говорить, и может делать это часами без перебоя. Ты – вампир, Настоящий, ты питаешься реакцией людей на свой эпатаж.

Настоящий слушал обличительную речь в свой адрес, поставив локти на стол и задумчиво размешивая сахар в чашке, держась за ложку двумя руками. Когда Гайда закончил, он достал ложку, облизал ее и, указав ею на товарища, сказал:

– Твой, твой эпатаж. Это ты придумал оправдание многоженства. Я питаюсь реакцией людей на твой эпатаж.

– Да, тем более.

Девушка, что сидела справа от Гайды, попыталась встать из-за стола:

– Мы, наверное, пойдем.

– Нет, что вы, вы никуда не пойдете, – Настоящему показалось, что сахару маловато, и он стал докладывать еще. – Правда, Гайда?

– Конечно, вы не пойдете никуда, о чем разговор, девчата? Мы же в больнице, нам всем плохо, мы должны поддерживать друг друга, помогать больным собратьям. Вы чего? Мы к вам с открытой, можно сказать, душой, а вы? Нам плохо, нам дурно, нам скучно, а вы отказываетесь помочь? Ну, как же так?

Девушки уселись обратно.

Настоящий отхлебнул чая, причмокнул от удовольствия и начал рассказывать, а Гайда пока заваривал себе кофе.

– Итак, что у нас говорит Гайда о многоженстве. Вначале он замечает, что Церковь признает несколько браков, как минимум три или четыре. По снисхождению, но все-таки признает. В отличие, например, от католиков, которые признают только один брак. Им для того, чтобы человека второй раз женить, нужно провести процедуру признания предыдущего брака «не бывшим», недействительным. А у нас не так, все браки считаются настоящими и действительными, и их может быть много. Сначала один, потом другой, потом третий… В общем, мы признаем многоженство, только растянутое, рассредоточенное во времени. «Но что такое время?» – патетически вопрошает Гайда. И отвечает, что с точки зрения вечности, а мы ведь на всё должны смотреть именно с этой точки зрения, так вот, с точки зрения вечности, время – ничто. С точки зрения вечности нет разницы между вчера и завтра, прошедшим и будущим. Вся наша жизнь, если смотреть «оттуда», – это словно картина, которая сразу и вся целиком, у нее нет начала и конца, у нее есть только границы, а в этих границах она есть единое целое. Так же и наша жизнь. И если мы разрешаем в этой жизни несколько браков, пусть и раскиданных во времени, то мы разрешаем многоженство вообще, в принципе. Значит, мы просто признаем многоженство… и многомужество, кстати!

В этот момент отворилась дверь, и на кухню пролез Сковорода, держа в руке связку бананов. Настоящий мигом забыл о девушках и радостно кинулся к бананам. Сковорода бросил связку Гайде, но не очень точно – чтобы поймать ее, тому пришлось, подпрыгнуть и почти целиком растянуться на столе. Чашки зазвенели и опрокинулись, струйки кофе вперемежку с чаем побежали со стола на пол. Девушки вскочили и бросились к выходу. Последнее, что они увидели, был Настоящий, одной рукой схвативший связку бананов, а второй – горло Гайды.

– А что потом? – спросил Пушко.

– А потом эта обезьяна сидела в углу и поедала бананы в одно лицо.

– Хорошие бананы? – Пушко на минутку пришел проведать друзей и уже второй час сидел в палате, слушая рассказ Гайды о злокозненном роке, столкнувшем его жизнь с Настоящим.

– Дело не в бананах, а во внимании, – Настоящий кутался в одеяло, он начинал заболевать. – Дело в добром сердце Леши Сковороды, который не пожалел своего времени, сходил в магазин и купил мне связку…

– Нам!

– Мне, в том-то и дело.

– Нам!!!

– Ты терпеть не можешь бананов.

– Я?!!

– Парни, к вам, похоже, еще гости, – Сережа услышал, как в коридоре кто-то объясняет медсестре, что пришел проведать больных.

Гайда схватил подушку и замахнулся. Когда дверь начала открываться, он метнул ее. Пролетев три метра подушка врезалась в голову Никите Колудину, который от неожиданности не удержался на ногах и вывалился в коридор. Дверь закрылась и наступила тишина. Никита не обиделся, он понял, что пришел по адресу. Он поднялся сам, поднял подушку и осторожно вновь открыл дверь – в него летела вторая подушка, Никита увернулся, он был готов. Парни хохотали.

– Ты кто? – спросил Настоящий.

– Я президент студенческого Совета.

– Ах, точно! Господин президент!

– Добро пожаловать в наш скорбный край лежащих в немощах!

– У меня к вам дело, – Никита положил подушку на ближайшую койку.

– Для президента мы готовы на все, – Сережа Пушко пододвинул ему стул.

– А ты не заразный? – поинтересовался Настоящий. – А то мы тут на спор лежим, что не заболеем.

– Да, я знаю. Нет, я здоров, – Никита присел и начал рассказывать.

Как он и предполагал, парни от его рассказа были в восторге. Они сразу объяснили ему, что в честном бою Траяна не одолеть, и потому нужна серьезная подготовка. Никита поинтересовался, почему серьезная подготовка противоречит идее честного боя, на что Настоящий ответил, что идее честного боя противоречит Траян. А подготовка будет заключатся в формировании групп поддержки, которые будут вести себя необходимым образом на суде. Группы сформирует и натренирует Пушко, а ребята пока будут писать сценарий. Гайда потребовал принести проповедь Утлого и привести его самого, а Настоящий потребовал связку бананов.

Никита принял условия. Подготовка к первому в истории духовных школ публичному процессу по отчислению семинариста началась.