Как много у нас в стране красивых мест! И все, почти все увидит офицер-пограничник за свою службу. С кем ни поговоришь, кто служит хоть пяток лет, а уж столько повидал! Если же с каким-нибудь полковником — у кого за спиной десятка два-три пограничных годков, тут уж заслушаешься, ни один геолог с ним не сравнится.
У каждого, конечно, свои привязанности, кому милей снега, кому морские берега или тропики. А я москвич, люблю леса, поля, перелески. Карелия, озерный край, прямо покорила меня. Я и раньше любил ту песню: «…будет долго Карелия снится, будут сниться с этих пор — остроконечных елей ресницы, над голубыми глазами озер…»
— Говорят, она умерла, — печально бормочет Зойка, она имеет в виду Клемент, певицу, которая пела эту песню. Молодая красивая Клемент умерла от саркомы. С тех пор песню никто не поет.
Мы летим с Зойкой на вертолете. В Ленинград прибыли поездом, сразу на аэродром, самолетом еще кусок пути, и вот теперь попутным вертолетом, удача.
Почти всю дорогу молчим, не можем оторваться от окна, такая внизу красотища! Меня охватывает какое-то грустно-волнующее настроение. И мысли лирические. Возвышенные. Красиво мыслю.
Куда хватает глаз — протянулись леса и леса. Ели, сосны, береза, ольха.
И озера.
Озера голубые, словно купается в них опрокинутое над тобой пронзительно-голубое небо. Озера коричневые из-за руды, похожие с высоты на шоколадное желе, посыпанное по краям миндальной пудрой кувшиночьих листьев. Озера свинцовые, и застыли на них неподвижно, будто скопища серых цапель, сухие камыши. Озера, смахивающие на чернильное пятно, на серебряное блюдо, на синюю эмаль. Огромные, крохотные, круглые, вытянутые, извилистые, как реки, прямоугольные, как спортплощадки. А на озерах всех размеров и форм — острова. Вот этот подобен зубной щетке: ручка-коса и щетинка из остроконечных елок. Тот, другой, словно гребная восьмерка — тонкий вытянутый, и на нем строго в затылок восемь одинаковых деревцев. Порой на озере остров, на нем озерцо, а на нем еще островок, эдакая матрешка. Или вот совсем крохотный остров, собственно, просто дерево, да и то корни в воде…
А меж лесами залегли желто-зеленые проплешины болот, похожие на маскировочные комбинезоны, разложенные для просушки. Или луга, поляны, лиловые ковры иван-чая.
В лесах вьются широкие желтые дороги — то прямые, как стрела, то хитро и бесконечно петляющие. Их окаймляют светлые пятна лесоповалов, усеянные уже очищенными, но неубранными еще стволами. Из окна вертолета они напоминают беспорядочно разбросанные спички.
Изредка на дорогах, похожий на пучеглазого муравья, тянущего во много раз длинней себя травинку, движется лесовоз.
Все ближе Заполярье. Вот уже тут и там возникают лесистые сопки, совсем близко вырастающие под вертолетом. Белеют сквозь леса белые поляны ягеля, мшистые камни, большие валуны. Меньше озер, зато то тут, то там сверкнет быстрая юркая речка.
Я посмотрел потом в энциклопедии — Мурманская область. Миллион населения, сто тысяч озер. По десять человек на каждое озеро! И сто четырнадцать видов рыб. По виду на почти девять тысяч человек. Это по видам. А если по количеству, наоборот. Такого изобилия рыбы не часто встретишь.
Да разве только рыбы! Потом, когда на машине колесил я по бесконечным километрам тех самых, ровных с высоты и не таких уж ровных под колесами, дорог, какой только живности не видел окрест! Вон пестрые куропатки, неторопливо прогуливающиеся, что подружки по бульвару. Вон лось, настороженно поглядывающий на нас своим влажным нежным глазом, весельчак заяц, мчащийся куда-то сломя голову. Быстрые, скорые ласки…
Бывают и медведи, доставляющие немало хлопот пограничникам своим нежеланием считаться с пограничным заграждением.
А сколько здесь грибов, черники, брусники, морошки…
До чего богатая, до чего ж красивая земля!
О многом размышляешь здесь у окна вертолета, пролетая вот так над лесами, лугами, реками и озерами этой моей земли.
С чего начинается Родина? — думаю. Все же, наверное, не с букваря и буденовки. Она начинается с самой себя — с огромного необозримого пространства советской земли, на которой и я и мои предки родились, выросли, которая, как сказано в песне, всегда в тебе и в которую ты когда-нибудь уйдешь, оставив ее потомкам.
Охватить взглядом эти пространства, не говоря уже о поезде, и с самолета невозможно. Современные лайнеры летают на такой высоте, что земля скрыта облаками или почти не видна.
А вот когда смотришь из низко летящего вертолета, да еще когда три-четыре часа в пути, ощущение совсем иное. Эти бескрайние просторы, эти бесконечные леса, эти светлые дороги и голубые озера, все это необозримое пространство, без единого селения на многие десятки километров вызывает у меня стихийную гордость от того, что все это мое — моя земля, мой край, моя родина, ощущение величайшего могущества.
Наверное, если б это было возможно, следовало с ранних лет сажать наших ребят в вертолеты или самолеты-тихоходы, чтобы вот так прокатить. Чтобы навсегда запомнили свою Отчизну такой вот беспредельной, прекрасной, зримо величественной. Запомнили и навсегда от сердца, от души, еще не от разума гордились ею.
Это позже, когда познают они ее историю, ее людей — своих сограждан, многое познают, они будут гордиться иными достоинствами своей Родины. А вот сначала — пусть ее необъятностью.
…Наконец воздушный отрезок нашего пути заканчивается.
В окружении лесов и озер, сверкая на солнце белизной домов и зеленью палисадников, раскинулся городок, где помещается штаб части.
Медленно, все реже и реже рубя свет за окном на теневые промежутки, затухает вращение вертолетных лопастей, открывается дверь. До чего здесь свежий, настоянный на аромате близких лесов и лугов воздух! По лесенке спускаемся на землю, еще ошалевшие от долгого перелета.
Нас ожидает «уазик», мягко урча мотором. Дальнейший путь на заставу пролегает по тем самым дорогам, что так гладки и ровны с высоты.
Еще там, в Москве, я изучил историю округа. Я всегда так делал перед очередным назначением. А как же — спросит солдат, а я ни бе ни ме.
Так что вот вам краткая справочка, сухая, конечно, зато многозначительная: Краснознаменный Северо-Западный пограничный округ, охватывающий тысячи километров сухопутных и морских границ, раскинулся, как говорит само его название, вдоль северных и части западных границ Советского Союза.
История округа — славная история. Она показана в музее в Ленинграде, где я успел побывать.
Недаром округ награжден орденом Красного Знамени, недаром семь из входящих в его состав частей орденоносные, а восемь застав именные — им присвоены имена пограничников, в том числе прославленного Коробицына, про которого сложена знаменитая песня.
Во время Великой Отечественной войны пограничники стойко встретили врага, отошли лишь по приказу и героически воевали в составе Карельского фронта. Возникшее в начале войны Кандалакшское направление так до самого начала контрнаступления и продержалось. Гитлеровцы никак не смогли овладеть этим северным городком.
Застава, на которую лежит мой путь, носит имя знаменитого пограничника, Героя Советского Союза.
Этого звания он удостоился в те ледяные дни января 1940 года, когда на границе было тревожно. Провокации белофиннов следовали за провокациями, не прекращались стычки со шпионами и диверсантами.
В ночь с 24 на 25 января рядовой связист находился в боевом охранении в составе небольшой группы пограничников. Их окружил отряд белофиннов. Силы были явно неравные. Пограничники отстреливались до последнего. Связист находился в избушке и передавал по телефону ход боя командиру и не прекращал при этом вести огонь. Он остался последним живым в своей группе. Избушка полыхала, кончились патроны, гранаты. Осталась одна. Тогда пограничник спокойно передал в трубку свое последнее донесение и добавил: «Привет родине. Прощайте!» Потом снял с чеки эту единственную оставшуюся гранату, выпрыгнул из окна в толпу подбегавших врагов и взорвал их вместе с собой.
Застава, которая носит теперь его имя, возникла почти рядом с местом его гибели в апреле того же года. Недолго длилась спокойная жизнь. Началась Отечественная война. Застава вступила в бой 22 июня 1941 года и отбивала все атаки до 3 июля, когда получила приказ отойти. Много подвигов совершили бойцы заставы — ходили в тыл врага, осуществляли разведывательные операции.
Около четырехсот пограничников части было награждено орденами и медалями, в том числе двадцать четыре человека орденом Ленина.
Война ушла с нашей земли, покатилась на запад. И 10 октября 1944 года застава приняла под охрану свой прежний участок границы.
Когда проводится боевой расчет и звучит приказ: «На службу заступает Герой Советского Союза…» правофланговый громко отвечает: «Герой Советского Союза… погиб смертью храбрых при защите государственной границы СССР!» Это тоже традиция. В казарме первой справа стоит на возвышении особо тщательно заправленная койка, на которой уже никто никогда не будет спать. В ногах лежит фуражка пограничника, на стене плита и подпись, гласящая, чья это койка. Это тоже традиция.
Завидую доброй завистью. Ведь не умер солдат, живет, живет до сих пор.
…Прилетевший со мной начальник отряда представляет меня и тут же улетает.
Его ждут срочные дела.
А я начинаю знакомиться с заставой и окрестностями. Снова и снова восхищаюсь, как же здесь красиво! Какие леса — ели, березы, сосны. И поляны — лиловые ковры иван-чая, ягель — мох платинового цвета, что облепляет валуны в лесу. Гудят жуки, ветерок шелестит в ветвях… Здесь бывают и медведи и лоси. Вот лоси эти доставляют много хлопот, они, особенно если самка по другую сторону, бросаются на систему, ломают ее, ранят себя, вызывают сигнал тревоги. Если б не пограничная зона, тут небось охотников побольше, чем комаров собиралось. А так зверью раздолье. К сожалению, и комарью тоже. В их сезон просто не знаешь куда деться.
Был случай, когда задержали нарушителя, связали. Так его не столько будущее наказание пугало, сколько встреча с комарами. Но наши пограничники ведь гуманные — смазали ему лицо и руки антикомарином.
Меж деревьями извиваются ручьи, узкие речонки, а есть пошире — на моем участке речка как раз и разделяет государства, в одном месте граница по ее середине проходит. Но сколько же в реке этой рыбы! Помните? Сто четырнадцать сортов (простите, видов)! Только что руками не бери.
Люблю я такую природу, хоть весь день по лесу броди, собирай чернику.
Это все вокруг.
А вот сама застава. Как всегда новая и совсем привычная.
Я почему-то чаще всего вспоминаю именно эту, хотя все они похожи как родные сестры.
Вот большой, сразу как минуешь ворота, зеленый фонарный щит, и на нем красными буквами:
«На всех этапах становления и развития Советского государства пограничные войска, созданные по ленинскому декрету, воспитанные Коммунистической партией, надежно стояли и стоят на охране священных рубежей нашей социалистической Родины.Ю. В. Андропов».
Застава, как всегда, ограждена забором. В центре, как всегда, белый приземистый дом. Как войдешь — справа дежурный со всей своей аппаратурой, дальше — казарма, ровные ряды коек, заправленные под линейку синие одеяла. Окна зашторены — ведь всегда кто-нибудь да спит, рядом с казармой «кинозал» — здесь демонстрируют фильмы, которые аккуратно доставляет на своем зеленом грузовичке веселый и болтливый «военный киношник» Костя. Слева от входа — канцелярия, здесь мой штаб. Напротив — ленинская комната. В конце — столовая, кухня, бытовая комната, туалетная, сушилка… Сопровождаемый моей многочисленной свитой — зам, замполит, старшина — я направляюсь в ленинскую комнату. Она опытному командиру (каковым я теперь себя считаю) расскажет о заставе больше, чем десять папок документов.
Вот награды — почетные грамоты, спортивные кубки, сувениры и адреса шефов — алюминиевого завода. Вот стенд — «Наследники боевой славы», фотографии лучших. Сержант Николай Заведенко, командир отделения, член комитета комсомола, отличник боевой и политической подготовки, ефрейтор Валерий Рудаков, лучший водитель заставы, тоже кругом отличник, ефрейтор Сергей Николаев, кандидат в члены КПСС, заместитель секретаря комитета комсомола, связист. И он отличник. Какие они? Это мне предстоит еще узнать, как узнать и остальных солдат заставы. А что значит узнать? Возраст? Семейное положение? Образование? Какие имеет разряды по спорту? Это все я могу узнать, не выходя из канцелярии. Любит ли жену или девушку? Как несет службу? Веселый или мрачный, играет ли на гитаре, шутник, простофиля, склочник, умница, зануда, как преодолевает полосу препятствий, курит ли? Как насчет того, пивца, а то и хуже? Это все мне расскажут мои помощники — замполит и заместитель (если они, конечно, хорошие помощники). И все же главное — надо выяснять самому, самому надо, как говорил наш замполит в училище, «постигать солдата». Вот это офицерская наука — четко знать, что у каждого твоего подчиненного на уме, на сердце, в душе. И наука эта куда сложней, чем устав, тактика, строевая или спецподготовка…
На стендах фотографии, плакаты, на столах брошюры, подшивки газет. Отдельный стенд посвящен жизни, такой короткой жизни и подвигу Героя Советского Союза, чье имя носит застава. Он родился в 1918 году, погиб в 1940-м, но жить-то продолжает. Сейчас ему было бы под семьдесят. Какая же это прекрасная жизнь!
В ленинской комнате роскошный цветной телевизор, подарок шефов, умельцы-связисты соорудили какую-то сложную антенну и через спутник ловят любые программы. Молодцы!
Застава имеет прочное хозяйство: баню, прачечные, даже коров, свиней, огород. Очень хорошая спортплощадка с полосой, шестами, канатами, с помостом, на котором укрытые брезентом штанги, гири. В глубине участка традиционный домик на четыре квартирки для меня, замов, старшины. У меня такое впечатление, что, перенеси меня во сне с предыдущей, да вообще любой заставы на эту или любую другую квартиру, я бы ничего не заметил, так эти квартиры похожи.
У входа меня встречает щекастый пограничник лет трех от роду. Он одет в маскировочный костюмчик и такую же каскетку, в руках деревянный автомат, требовательный взгляд устремлен на меня. Это Боб, сын старшины… «Куда идешь?» — строго спрашивает Боб, автомат в его руках не дрожит.
— Домой, — отвечаю.
Боб озадачен, такого ответа он не ожидал, но тут же следует другой вопрос:
— Ко мне домой?
— Нет, к себе, — говорю.
Боб совсем теряется. У него пропадает ко мне интерес, и он не очень уверенно ковыляет на спортплощадку, примеривается к гире, которая доходит ему едва ли не до плеча.
А я вхожу в дом, туда моя деликатная свита меня не сопровождает, оставив на пороге.
В доме царит оживление. Зойка, разумеется, уже со всеми познакомилась, чтоб не сказать подружилась. Со всеми? Их не так уж много. Моя, жена старшины, на этот раз отнюдь не киношного, а молодого, щуплого, веселого. Люся похожа на мужа, как на брата — тоже молодая, веселая, худенькая (неизвестно, в кого толстячок Боб). Вторая «офицерская дама» — Катя, симпатичная серьезная молодая женщина. Ее муж приходится мне замполитом.
Замполит лейтенант Хлебников Александр Сергеевич — такое вот поэтическое сочетание. У него совсем детское лицо, розовощекий, часто смеется, и тогда на щеках возникают ямки. Прямо как соседские ребята в бытность мою на Арбате — херувимчик. Он тоже москвич, даже сосед — живет на улице Воровского. Жил. Теперь вот на заставе. К нему надо будет присмотреться — уж больно у него юный вид. Пользуется ли он авторитетом? И сам-то достаточно серьезен? Почему оказался пограничником? (Впрочем, выясняется, что, как и я, пошел по стопам предков). И почему так рано женился (жена старше его на два года — тоже подозрительно, к чему бы?)? Вопросов много. И как ни важно изучить своих солдат, изучить офицеров, ближайших помощников, — важнее.
Например, зам мой, лейтенант Георгий Георгиевич Семенов (тоже потомственный пограничник), здоровенный парень с румяным круглым лицом, для меня стал ясен в первую же минуту. Он фанатик военной службы: его библия — устав, его мечта — маршальский титул, солдат с незастегнутой пуговицей подлежит военному трибуналу. Пока мы обходили заставу, он каждому встречному сделал несколько замечаний, а старшине надавал столько указаний, что даже у меня голова заболела. Три месяца до моего приезда он исполнял обязанности начальника заставы и, как простодушно рассказала жена старшины Люся моей Зойке, до того засел у всех в печенках, что «аж глазам больно». Солдаты, когда увидели меня, просто сияли от счастья. Не потому, что я такой хороший (меня они еще не знают), а потому, что начальник теперь станет не Семенов. Наверняка у него есть и достоинства, но пока они мне не ведомы. И еще вопрос — интересно, как они ладили с замполитом?
Первая встреча проходила по традиции за коллективным столом. Три наши женщины постарались — стол ломился от местных яств — рыбы, солений, компотов, березового сока, каких-то копченостей. Люся и Катя, авторы этих роскошных произведений, как и положено настоящим хозяйкам, все время оправдывались — то не получилось, что-то не досолено, что-то не дожарено, и с удовольствием выслушивали наши опровержения. Обедаем вшестером. Единственный холостяк, Семенов, попросил разрешения нас покинуть, многозначительно прошептав мне:
— Надо кому-то на заставе подежурить.
Этим он сразу дал мне понять, что, во-первых, удивлен моим легкомысленным поведением — сел обедать вместо того, чтобы включиться в работу, во-вторых, я могу обедать спокойно — есть он и он всегда на посту.
После обеда возвращаюсь в канцелярию и застаю там лейтенанта Семенова, он читает нотацию сержанту, уже по выражению лица сержанта я вижу, до какой степени ему надоел мой зам со своими нравоучениями. Увидев меня, Семенов вскакивает, но никак не может закончить свою речь:
— …так вот, товарищ сержант, надо не три, а пять раз проверить, как же так, идет в наряд в грязных сапогах. Понимаю, дождь, все равно, испачкается, придет, почистит. Все правильно, но идти-то надо в чистых сапогах. А кто проверит? Вы, товарищ сержант! Потому что кто отвечает за внешний вид солдата? Его непосредственный командир. В данном случае вы, товарищ сержант! Ясно? Потому надо проверять и проверять…
Семенов косит на меня глазами, замечает мое нетерпение и наконец произносит:
— Идите, товарищ сержант, и еще раз все проверьте и два, и три раза…
Сержант спешит покинуть канцелярию, а Семенов виновато говорит:
— Ни минуты покоя с ними, товарищ старший лейтенант, ну что вот сделаешь? Третий раз долблю сержанту — проверьте внешний вид, обратите внимание на сапоги! А он — «так ведь дождь, все равно грязь». Ну что с ним поделаешь? Я говорю ему — проверяйте…
Меня охватывает паника: неужели он будет мне повторять все, что говорил сержанту?
— Ладно, лейтенант, — прерываю, — идите обедать. Вы небось проголодались, сколько мы с вами находились.
— Я, товарищ старший лейтенант, каждый день в пять раз больше хожу — служба. Но порубать не мешает.
— Вот, вот, — подбадриваю его, — а я тут пока разберусь.
— Моя помощь не нужна?
— Нет, нет, в случае чего вот старшина покажет (тот только что зашел).
— Разрешите идти?
— Да, да, — я уже изнемогаю, — и приятного аппетита.
Не удивлюсь, если на мое пожелание он ответит: «Служу Советскому Союзу!» Но он лишь прикладывает руку к козырьку и, четко повернувшись, выходит из комнаты. Я смотрю на старшину, он на меня, мы оба улыбаемся.
— Как вам с ним работается? — задаю вопрос, который задавать вообще-то не полагалось бы.
— Тяжело, — однозначно отвечает старшина.
Я знакомлюсь с аппаратурой, с «расчетом сил и средств» — виды действий, обеспечение, вооружение, бросаю взгляд на доску, где на гвоздиках висят бирки с номерами, мой номер — 1. Оглядываю световые табло, на которых в случае тревоги загорится номер участка, где совершено нарушение.
Оставив старшину, снова иду осматривать заставу. Заглянул на склад, в гараж, в мастерские, в вольер.
Выясняю, что большинство собак доставлено из Калинина, из клуба служебного собаководства ДОСААФ. Собаку покупают за полторы сотни еще молодую — года нет. Затем ее обучают в отряде, где к ней прикрепляют какого-нибудь молодого, здоровенного парня, через несколько месяцев они прибывают на заставу. Вообще это интереснейшая штука — работа с собаками. Одно время я этим увлекся, все вспоминал нашего Акбара. Решил даже завести своего, да все недосуг было.
Отбирают этих собачек так — суют тряпку, в которую она вцепляется, и смотрят: отпустит, если неожиданно выстрелить у нее за спиной, или нет? А то ставят пять человек, дают ей платок одного из них, и она должна угадать, чей. Это отбор. Потом, после школы, те собаки чудеса творят. Розыскная собака берет след через восемь часов, сторожевая — через два. Все эти Багиры, Дары, Биры, Эфисы, которые весят по семьдесят-восемьдесят килограммов, мчатся с такой скоростью, что, пока она пробежит сто метров, «нарушитель», дай бог, чтоб успел сделать два выстрела. Так ведь еще надо попасть. У нее своя полоса препятствий — заборы, ямы, рвы, лестницы. Она несется за «нарушителем», прыгает и вцепляется под правую руку, в которой пистолет, или сшибает с ног, вскакивает на спину, треплет загривок, так сказать, находит выход напряжению, а потом садится рядом. Сидит как изваяние и при малейшем движении «нарушителя» впивается в него. Эти «нарушители» обычно ребята из поселка — подрабатывают. Их одевают в толстый ватник, и они изображают диверсантов. Однажды Багира вот так уложила одного, сидит рядом, не шелохнется, инструктор где-то замешкался, отошел, так «нарушитель» три часа пролежал, даже заснул. Багира бдительно стояла на страже.
Когда долго идут по следу, собака устанет, ей к носу подносят «шершень» — такой насосик, в который забран запах, чтоб этот запах обновить для нее. На спине крепят «голиаф», приборчик, который издает звуковой сигнал, кроме того, в него вмонтирована красная лампочка. Это на случай, если собака оторвется от своего вожатого. Приказ собакам отдается едва ли не шепотом, и никогда повторять не приходится. Подчиняются слепо: если инструктор тихо сказал: «сидеть!», то кругом могут бегать хоть сотни «нарушителей», она не шелохнется. Вообще можно без конца рассказывать про пограничных собак. Ходят целые легенды, есть рекордсмены по долголетию, по числу задержанных нарушителей, по уму и хитрости, находчивости и бдительности. По самоотверженности и преданности тоже. Сколько было случаев, когда собака жертвовала жизнью, спасая своего вожатого! Словом, собаки — моя слабость, и я заметил, что они меня тоже любят. Конечно, слушаются они только своего вожатого, но, когда я к ним подхожу к вольеру, они мне симпатизируют. Серьезно, я это чувствую.
Ладно, хватит о собаках.
О людях. У офицеров, точнее, у начальника заставы, есть одна особая обязанность — он составляет наряды, дозоры… Это целая наука, превращаешься в шахматиста, сидишь и соображаешь: ведь надо учесть множество факторов, подбирая эту пару людей: их физическую подготовку, психологическую совместимость, характеры, сильные и слабые стороны, боевую подготовку, качества одного, дополняющие качества другого или, чаще бывает, компенсирующие его недостатки, их взаимоотношения, даже время суток, когда у одного человека проявляются одни достоинства, у другого — другие. Этого клонит в сон после еды, а того наоборот, один хорошо видит в темноте, другой плохо, лучше двух молчунов вместе в дозор не посылать, но не намного лучше и двух болтливых (если таковых разыщешь среди пограничников). Словом, рассчитывать силы и средства, целая наука, можно диссертацию по психологии написать. И при этом надо иметь в виду, что пограничники не живут в общепринятом смысле нормальной жизнью. У них же сутки разбиты на вахты; сон, питание, отдых — все смешивается.
На второй день пребывания на заставе произошел интересный случай. Заходит ко мне Хлебников, мой боевой комиссар, ямочки на щеках обмелели, лоб нахмурен.
— Товарищ старший лейтенант, — говорит, — неприятная история, Десняк…
— Что Десняк? — спрашиваю. — Толком можете доложить?
— Охотником, видите ли, заделался, — в голосе Хлебникова горечь и осуждение.
Я молчу, жду продолжения. Тогда он взрывается фонтаном слов.
— Понимаете, товарищ лейтенант, — оказывается Десняк, а ведь хороший солдат, стрелять стал! Стрелять по животному миру! Он, когда уходил в далекие наряды, охотился там, ну по птичкам стрелял, по мелкому зверю. Из боевого оружия. Патроны на стрельбах экономит, еще где-то взял. А у нас ведь погранзона, охота запрещена, живность ничего не опасается, чего на нее охотиться, она сама в руки идет. Черт знает что!
— Погодите, — говорю, — нечего чертыхаться. Во-первых, куда напарник смотрел?
— Вот! В том-то и дело! Десняк старший, «старичок», авторитет. Так когда с молодыми шел — охотился, а они помалкивали, если старослужащие попадались, он при них свои охотничьи инстинкты подавлял, так сказать. Свинство!
— Надо немедленно разобраться, — говорю. — Во-первых, как смел из боевого оружия, во-вторых, где брал патроны, в-третьих, зачем это делал, куда дичь девал…
— Бросал в лесу, — вставляет лейтенант.
— Наконец, — продолжаю, — почему младшие в наряде молчали? Это, помимо всего, тема комсомольского собрания. Когда проведете? Я приду.
— Собрание уже назначил, — отвечает, — на завтра. Но есть еще один пункт, товарищ старший лейтенант. Едва ли не главный. Ведь он в кого стрелял? В зверушек, которые к нему со всей душой шли, которые не привыкли к охотникам, не боялись. Злоупотребил доверием ефрейтор Десняк! Этого нельзя прощать.
— Чьим доверием? — спрашиваю, честно говоря, немного сбитый с толку.
— Ну, зверушек, — отвечает, — они же к нему без опаски, а он…
— Слушайте, лейтенант, — повышаю голос, — вы о порядке беспокойтесь, о патронах, о дисциплине! Это главное. А вы про зверушек!
— Главное — воспитание человека, — вдруг он мне жестко отвечает, даже осуждающе как-то. — То, что делал Десняк, — безнравственно и подло по отношению к животным. Человек, способный на такое, — плохой солдат, а моя задача, как и ваша, между прочим, воспитывать хороших солдат. Извините, товарищ старший лейтенант. Разрешите идти?
— Идите, — говорю и задумываюсь.
Вот тебе и херувимчик! Как отчитал. И прав ведь. Дисциплина дисциплиной, а нравственность, наверное, все-таки важней. К дисциплине можно приучить, а вот нравственности научить… Не так-то просто.
На собрании комсомольцы Десняку, конечно, всыпали. Хорошо, что всыпали и «молчунам». Но возник еще один вопрос и как раз из области нравственной. Пока два-три ходивших с Десняком в наряды солдатика виновато оправдывались тем, что, дескать, ефрейтор старший, опытный, авторитетный, раз он велел, значит, наверное, так и надо, все шло как полагается, их стыдили, они каялись, заверяли, что все поняли, больше не будут.
И вдруг один говорит:
— А как это я про ефрейтора донесу, что я, доносчик, что ли?
Сами говорили, мол, про чувство товарищества, а сами, значит, стучать на товарища! Если б там он воинскую присягу нарушил, тогда другое дело. А так, подумаешь, поохотился маленько, если, значит, мой товарищ сапоги плохо начистил, я бегу к сержанту докладывать? Так, что ли?
Что тут началось! Все разом кричат, навалились на него, он уж сам не рад. Конечно, парень не прав. Но до чего же непросто провести те грани между доносом и сигналом о нарушении, между круговой порукой и товарищеской солидарностью. Вообще непросто, а в армии тем более. Короче, интересный, хоть и бурный, разговор получился.
Однажды Зойка мне говорит — мы пошли с ней гулять, совершить, как она выражается, «моцион» и забрели в лес:
— Ты знаешь, Андрей, я скажу тебе странную вещь, только пойми меня правильно: ты очень изменился.
— А что тут странного, — пожимаю плечами, — все мы меняемся с годами, и ты тоже.
— Нет, я — нет, — мотает головой. — А вот ты, да. Взрослей, что ли, стал, не пойму.
Смеюсь, обнимаю ее.
— Ну, Зойка, ну, родная моя, уже четверть века, пора взрослым стать! Плохо, если это только сейчас заметно.
— Да нет, я не так выразилась. Ты теперь мудрее стал, сдержанней, меньше эмоций, больше трезвого ума…
— Я надеюсь, что хоть кое в чем у меня по-прежнему больше эмоций, чем трезвого ума, — смеюсь, — если ты сомневаешься, сегодня вечером я тебе докажу…
— Прекрати свои пошлые остроты, — морщится. — Ты прекрасно знаешь, что́ я имею в виду. Я раньше, когда читала мемуары наших маршалов разных, генералов (она действительно почему-то любит эту литературу), все удивлялась: как это в двадцать лет полками командовали, в тридцать с хвостиком — армиями? Ведь мальчишки в общем-то. А сейчас смотрю на тебя и думаю — не дай бог, что случится, пришлось бы тебе дивизией командовать и, уверена, справился бы. Нет, серьезно.
— Дивизией, не знаю, а батальоном смогу. Это точно. Тобой вот только не смогу, даже когда маршалом стану.
Обнимаю ее, целую, валю в траву… Лежим, смотрим в небо, слушаем лес, тишина, вечер. Спасибо ей, конечно, за похвалу, но я действительно стал как-то уверенней. Все время надо принимать решения, не буду же я каждые пять минут звонить в отряд: «Товарищ полковник, у рядового Иванова насморк, можно ему носик вытереть, у рядового Петрова пуговица оторвалась — какой ниткой пришить, белой или черной?» Смешно! Я подумал, что в этом смысле пограничный офицер быстрее познает науку жизни. На своей заставе он все-таки оторван от начальства и все время, в том числе и в чрезвычайных обстоятельствах, должен сам, и причем мгновенно, принимать решение. Он не может по каждому конкретному вопросу ходить за советом к начальнику политотдела, за указанием к начальнику отряда. Конечно, мы докладываем, запрашиваем, держим связь, и все-таки начальник заставы по сравнению с офицерами того же уровня в других войсках ощущает большую самостоятельность. А может, мне только так кажется!
Служба идет, забот миллион. Прислали пополнение, в том числе каких-то белоручек. Старшина мне рассказал, чуть от смеха не подавился, как они тут лук сажали корнями вверх! Они его только на тарелках видели. А?
Короче, служат образованные ребята, умные, интеллигентные, но практической, тем более армейской жизни не знают. Приходится многому учить. Я им толкую:
— Товарищи, я ведь тоже не в тайге, не в деревне родился. На Арбате. Почему все умею?
Так мне один нахал говорит:
— Товарищ старший лейтенант, вы же действительную отбарабанили, училище кончили, на заставах офицером служили. Вот всему и научились, а начинали-то вроде нас небось.
Пришлось согласиться.
— Ладно, — говорю, — философ. Вот и учитесь на моем опыте. Приобретайте его ускоренным способом.
Со спортом на заставе не так-то просто, сказывается вахтенная система, нерегулярность сна, отдыха, боятся самбо заниматься, вдруг травма, а на заставе каждый человек, каждая здоровая нога, рука на счету.
Организацией спорта на заставе усиленно занялась Зойка — великий спортивный специалист, незаслуженный тренер республики, сколотила группу. И как вы думаете, чем она с ними занимается? Атлетической гимнастикой! Моя Зойка!.. «Леплю Геркулесов», — говорит. А с Катей и Люсей — ритмической гимнастикой. Вот диапазон! Достала где-то полосатые гетры, кассетофон, и каждый день уходят в лес, «чтобы, — по выражению Зойки, — не смущать эротическим зрелищем молодых воинов». Значит, молодым воинам наших границ смотреть не положено, а Зойке учить «атлетистов» в одних плавках можно? Ребята, надо отдать им должное, крепкие, сложены будь здоров! В пограничники все-таки отбирали.
Каждый вечер уходят солдаты в наряд. Почти каждый вечер я произношу в сотый, в тысячный раз: «Приказываю выйти на охрану государственной границы Союза Советских Социалистических Республик…» И каждый раз волнуюсь. Простая фраза, а что стоит за ней?
Наряд подходит к обелиску — памятнику Герою, имя которого носит застава. На минуту застывает в молчании. Затем выходит за ворота, и маскировочная их одежда сливается с лесом.
Невдалеке от заставы, на месте той избушки, где совершил свой подвиг Герой, стоит еще один, белый, обелиск, вокруг зеленая железная ограда, на белой простой каменной доске его имя и дата жизни: 1918—1940. И все. Вокруг молодые сосенки. Будто караул. Вся полянка покрыта лиловым ковром иван-чая.
Не знаю, почему природа этого края так волнует меня — эти глубокие, иногда прямо черные озера, вросшие в землю валуны, мягкий, пружинистый мох, ели неподвижные, мохнатые, устремленные к небу, как ракеты на старте…
Когда возвращаюсь в дом, Зойка, сосредоточенно нахмурив брови, пишет. Перед ней листок, чье-то письмо. Подхожу, она прикрывает письмо рукой.
— Ты чего? — спрашиваю.
— Это не мне.
— А кому? От кого?
— Все-то тебе надо знать, — ворчит недовольно, я ей помешал.
Деликатно ретируюсь. Дело в том, что многие мои солдаты ходят к ней поделиться своими любовными тайнами. Ну тайна не тайна, просто рассказывают о своих невестах. Девушках. А к кому же им ходить с такими делами? Не ко мне же, черт возьми! Зойка для них выступает здесь в роли матери-настоятельницы. Это для меня она девчонка (и вообще), а для них жена начальника заставы. Зойка крайне серьезно и ответственно относится к этой своей роли (однажды я попытался острить на этот счет, ох она мне дала!). Приносят ей письма, спрашивают, что ответить, о чем поведать. Вот и теперь ей принес показать письмо от невесты наш лучший вожатый собак по прозвищу Главпес. И Зойка старательно готовит «проект ответа».
— Ты знаешь, — призналась она мне как-то, — я так за них радуюсь. Как-то мне тепло становится. О нас думаю. Хочется, чтоб у них тоже все хорошо было. Не у всех получается. Я вот читаю письмо. Другое, третье — сами приносят. Он-то еще не понимает, а я уже чувствую, охладела она, нет ничего, что в прежних письмах было. Не могу ему об этом сказать, духу не хватает, да и какое имею право, вдруг ошибаюсь? Но так жалко его становится, прямо сердце щемит. Он-то радуется, планы строит, а она… Словом, скажу тебе честно — мою любовь укрепляют. Нет, правда, ну не надо, Андрей, не надо, говорю…
Она отводит мою руку, а мне так хочется обнять ее сейчас. И еще мне хочется, чтобы это длилось всегда, пусть меняются заставы, гарнизоны, края, звания, должности, только пусть всегда у нас будет так, как сейчас…
Внезапно начинает зловеще выть сирена.
Через три минуты я у дежурного. На световом табло вспыхивает «фланг правый, участок 15». То же передает радио. И минуты не проходит, как тревожная группа — я, решивший возглавить ее, шофер, электрик, вожатый собаки, пограничники, мчимся на 15-й участок. Заслон спешит своим маршрутом, перекрывая путь к границе. Если нарушитель начнет двигаться правее или левее, идущие с собакой по его следу немедленно передадут это по рации заслону, и тот начнет соответственно перемещаться. Прибыв к контрольной полосе, тревожная группа определяет место нарушения и ограждает следы флажками, а сама начинает преследование.
Любо-дорого смотреть, как работают пограничники. Иногда мне кажется — завяжи им глаза, и они будут работать точно так же!
У каждого здесь точно определенная обязанность, строго предусмотренные задачи. И все действуют четко, быстро, почти автоматически, не мешая друг другу и друг друга не дублируя. Между всеми — заставой, тревожной группой, заслоном, наблюдательной вышкой — постоянный контакт по рации. Никто не суетится, не торопится, но в то же время и не теряет ни секунды.
Пущен в ход отлаженный безупречный механизм.
«Нарушитель» применил хитрый способ, он опытен, тренирован, изучил по карте местность, знает каждую тропку. Он только прошел, но успел уже углубиться на нашу территорию сравнительно далеко. Группа начинает преследование, настигает «нарушителя», окружает и захватывает. Вся операция длилась сорок пять минут. Молодцы!
Возвращаемся на заставу: я, тревожная группа и «нарушитель» ефрейтор Дадонов.
Такие тревоги у нас устраиваются сплошь и рядом в самых разных вариантах — один «нарушитель», несколько, вооруженных автоматами или только хитростью, идущих от нас и к нам. Придумываем самые невероятные варианты, самые коварные приемы. Словом, трудно себе представить в жизни ситуацию, которую мы бы уже не «проиграли» во время наших учебных тревог.
Жизнь кипит. Помимо обычной службы — масса других дел. То вызывают в отряд, то из отряда приезжают, то нагрянет корреспондент из газеты, то шефы, дорогие гости с алюминиевого завода, изредка бываем с Зойкой в городке. «Приобщаемся к культурной жизни», хотя жаловаться не приходится — по части телевидения, киноустановки, библиотеки мы обеспечены. С моими замами живем дружной семьей. Только занудный Семенов иногда переполняет чашу моего терпения своей дотошностью. Службист он, конечно, отличный, но надо же иногда проявлять человеческую теплоту, да просто заинтересованность. Собой я доволен, с солдатами установил контакт, в свободное время беседую с ними, вместе тренируюсь в спортгородке, чувствую, что любят меня. Но что вообще значит «солдат любит офицера»? Мне кажется, что это когда он видит в нем не просто командира, а старшего товарища, доверяет ему и верит в него. Элементарно? Конечно, а попробуй добейся!
…На этой заставе я прожил довольно долго. Но пришел день, когда, собрав чемоданы, мы с Зойкой снова отправились в путь (знакомый мотив, да?). На этот раз на восток.
Офицеров покидал с грустью, привык. Договорились писать друг другу. Кто знает, может, еще встретимся. Не раз бывало у пограничников: послужат вместе, разъедутся, глядишь, через несколько лет снова встречаются на какой-нибудь заставе или в отряде, в других званиях, в других должностях.
Отпуск, как всегда, пролетает мгновенно, и вот уже в который раз я въезжаю в ворота заставы, начальником которой назначен.
Здесь все то же, все знакомо. Когда мы приезжаем на новую заставу, впечатление такое, словно возвращаемся домой. Я где-то читал, что знаменитый миллионер Онасис не имел постоянного дома, а снимал роскошные апартаменты в самых дорогих отелях разных стран. И заказывал костюмы, белье, обувь по дюжине. Поэтому, повесив в шкаф пижаму, например, или поставив ночные туфли в своем нью-йоркском номере и улетев в Японию, он, ложась спать, доставал точно такие же из шкафа в номере токийского отеля.
Так и я, с той несущественной разницей, что я не миллионер и речь идет не о Парижах и Нью-Йорках. Но и я, уехав с одной заставы на другую, вхожу в свою новую квартиру, как в старую — то же расположение комнат, та же мебель, те же занавески. Ну почти те же. И те же соседи — зам, замполит. Вот эти все разные. И в то же время те же! Все окончили училище, обычно мое же. Служили на границах, частенько где и я…
Разные со мной служили офицеры. И солдаты. С кем-то из офицеров мы дружили, кем-то я был недоволен. То же с солдатами! И Зойка с кем-то из жен дружила, а с кем-то ссорилась.
Вот с Зойкой мы не ссорились никогда. И в тот вечер, в тот вечер, когда я решил сопроводить наряд в поезде, мы тоже не ссорились. Поужинали. Она, как всегда, проводила меня за порог, как всегда, поцеловала. Нет, поцеловала горячей, чем обычно (или это мне так сейчас кажется?).
Я частенько на заставах сопровождал свои наряды. Ни во что не вмешивался (понимал, что и так люди в напряжении — все же сам начальник заставы с ними), просто смотрел, как несут службу.
А уж разбирал, хвалил или делал замечания позже.
В этих местах железная дорога совсем близко расположена от границы, и наряды нашей заставы несут службу в поездах. В тот вечер в наряде были сержант Дударев и рядовой Шестаков. Поезд — трудный участок, в нем сотни людей. Мы неторопливо идем вдоль вагонов, хлоп, хлоп — щелкают двери, качаются под нами мостки переходов, слышнее грохот колес… Вагон за вагоном проходим мы, интересно наблюдать их вечернюю жизнь. Я фантазирую, стараюсь угадать, кто есть кто, представить себе пассажиров дома, на работе.
Вот, близоруко щуря глаза из-под очков, пытается прочесть прыгающие строки газеты возвращающийся домой инженер. А вот толстый общительный снабженец, поставив на столик бутылку вина, радушно приглашает к ужину соседей по купе. В другом купе едут четверо, но двое из них вдвоем. Они наверняка совершают свадебное путешествие. (Дударев сочувственно улыбается про себя, но сейчас же суровеет — он на посту!) В одном из вагонов слышна задорная песня — юноши и девушки едут домой.
Одни пассажиры, разложив обильную домашнюю снедь, солидно и со вкусом ужинают, другие бросают голодные взгляды на часы, ожидая ближайшей станции с ее буфетом.
В мягком вагоне командированные, отпускники в пижамах с задумчивым видом смотрят в окно. В общем вагоне тоже каждый занят своим делом. Укладывают детей, стелют постели, слышна оживленная речь.
Мой взгляд привлекает еле различимая в тусклом свете затененной лампочки фигура. Ничего необычного в этой фигуре нет, человек как человек. Но все же странно выглядит он среди пассажиров этого вагона: модный костюм в клетку, черная рубашка, яркие носки.
Что сделает Дударев? Дударев подходит к пассажиру.
— Разрешите ваши документы.
Старший наряда очень вежлив. И не менее внимателен.
Человек торопливо достает документы. Взгляд его бродит вокруг да около.
Сержант тщательно изучает паспорт.
Имя, отчество, фамилия. Год рождения 1947-й, русский. Уроженец тех же мест, что и Дударев, земляк.
Паспорт новенький, но подлинный.
Человек достает справку из милиции. Оказывается, он только что из заключения, еще не успел прописаться. Едет домой. Справка в порядке.
Дударев возвращает человеку в клетчатом костюме документы, козыряет и следует дальше. Ни у кого больше в этом поезде он документов не проверил — не нашел нужным. Только у этого. Незнакомец остается на подозрении. С него не следует спускать глаз.
Это не первый такой случай. Бывает, что едет в поезде пассажир, чем-либо привлекающий внимание. Одеждой, поведением, взглядом, манерой говорить. Ему вежливо козыряют, возвращая документы, но на всякий случай глаз не спускают.
Человек сходит где положено или продолжает свой путь. Наряд облегченно вздыхает.
Вот и сейчас сержант идет дальше по вагонам, но солдату Шестакову в тамбуре бросает несколько коротких слов.
Поезд пройден, мы поворачиваем обратно. Снова вагоны, люди, дорожная суета. Проходя общий вагон, Дударев бросает взгляд на то отделение, где тусклая лампочка.
Незнакомца на месте нет!
Сержант ускоряет шаг. Ведь в пройденных вагонах его не было. Значит, он может быть только в следующих.
Или… его уже нет в поезде. Нет, это невозможно. Рядовой Шестаков на посту…
Второй вагон. Человек стоит на площадке. Увидев наряд, он торопливо переходит в третий. Еще мгновение, и Дударев рядом. Незнакомец, оглядываясь, начинает пить воду. (Может быть, он только за этим и пришел в этот вагон? Может быть, вода во втором вагоне не такая вкусная?).
Человек медленно допивает воду. Мимо нас обратно проходит в свой вагон. Сержант смотрит ему вслед, но человек не оборачивается. Наряд движется дальше, доходит до последнего вагона, поворачивает и снова идет к голове поезда.
Каждый раз, проходя спальный вагон, я слышу английскую речь. И хотя это американцы с их невообразимым акцентом, я многое понимаю. У них круиз, к нам они прибыли на корабле, и вот теперь совершают поездку по нашей стране, по ее республикам. Потом побудут в Москве, в Ленинграде и улетят самолетом домой.
Двери некоторых купе открыты, других закрыты, там, наверное, пассажиры уже легли спать. Многие стоят в коридоре, у окон, обмениваются впечатлениями, радуются новизне, все вызывает у них интерес. Они и нас разглядывают с уважительным любопытством — советские пограничники!
Оставляем Шестакова в проеме открытой двери последнего вагона — так обычно бывает на этом особенно близком к границе участке. А мы с сержантом Дударевым вновь идем по вагонам. Вновь доходим до спального. Теперь здесь в коридоре мало кто остался, небось утомленные туристы отправились спать. Двери почти всех купе закрыты. Свет притушен.
Но вот открывается дверь одного купе, и из него выходит с полотенцем в руках человек. Если б даже я не знал, что здесь едут американцы, я бы догадался по его одежде — вишневые брюки, желтая рубашка, многоцветный галстук, глаза прикрывают темные очки в вычурной оправе, усики, безукоризненный пробор. Необычный для нас вид, чужеземный, и все же… все же я сразу узнаю его…
Это Борька Рогачев, мой товарищ детства, мой однокашник и верный друг, Борис Рогачев, предатель и подлец, мой заклятый враг…
Какое-то мгновенье мы смотрит друг другу в глаза. И я сразу все понимаю.
…Мне кажется, что я и сейчас вижу эти глаза из окутывающего меня ватного тумана беспамятства, из толпы неясных силуэтов, что колышутся и трепещут вокруг, эти глаза видятся мне, как два горящих уголька, как две раскаленных пули, летящих в меня. А сил-то уж нет, где взять силы, чтоб впиться в него, схватить, держать, пока не потухнут эти жгучие угольки!
Мы смотрим друг другу в глаза…