Если записать все приметы, по которым можно угадать приближение Нового года в Москве, получится толстая книга.

Во-первых, улицы заполняются людьми. Просто непонятно, где эти люди были раньше, — даже по субботним вечерам, по воскресным дням на улицах не бывает столько народу. Во-вторых, все они страшно торопятся — все время озабоченно куда-то спешат, влетают в магазины, вылетают обратно. До Нового года еще добрая неделя, но они уже толпятся в очередях за вином, фруктами, тортами, конфетами. Хотя если б они зашли В магазин 30 или 31 декабря, то спокойно и без всякой толкучки могли все это купить.

Позже появляются елки. Самые большие ночью при помощи сложных механизмов и грузовиков водружают в Кремле, в Лужниках, в Колонном зале. Елки вырастают у дверей Детского мира, в ГУМе, на катках, в парках, в витринах магазинов и ресторанов. Они горят сотнями разноцветных лампочек, сверкают украшениями.

Потом елки возникают в квартирах, и если вечером гуляешь по городу, то уже не желтый свет ламп, а пестрые елочные огоньки приветливо освещают окна.

А москвичи тем временем без устали решают, где встречать Новый год. Никакая борьба самбо, никакая художественная гимнастика, да что там, никакая электронная машина не знает столько комбинаций, сколько вариантов новогодних встреч обдумывает каждый москвич. «В ресторан? Не охота». «В Дом журналиста? Не успели сшить новое платье». «К Ивановым? Но ведь надо тащить Петровых, а Ивановы не хотят». «За город? Далеко». «У себя? Лень возиться». В конце концов новое платье поспевает к сроку, Ивановы мирятся с Петровыми, дома помогает бабушка — и все устраивается к лучшему, хотя совсем не так, как планировалось.

Александр решил сделать Люсе сюрприз. Лузгин выписал ему аванс за один из его пограничных очерков и спросил:

— Где Новый год думаете встретить, Луговой?

Александр замялся.

— Понимаю. Решение принимается коллегиально? А вы пригласите вашу подругу в Дом журналиста. Редакция заказала столик. Если хотите, запишитесь у Соловьева.

И Александр записался. Он не знал, как отнесется к его идее Люся. А потому был рад вдвойне, когда Люся отнеслась к ней с энтузиазмом.

— Здорово, Алик! Там же здорово, наверное! Жалко, конечно, наших всех не будет, но, ей-богу, мне в компаниях надоело — все то же. Нужно разнообразие. «Главное — разнообразие», как говорит твой тренер. А потом кто мне нужен, кроме тебя?

И она прильнула к Александру.

Наконец торжественный день наступил. Накануне пришлось пережить волнующий момент. Штаб дружины (в общем-то, справедливо!) решил, что новогодняя ночь — самое подходящее время для патрулирования улиц. Но кому охота идти! Поэтому договорились, что дежурить будут не больше чем по два часа, с таким расчетом, что каждый сможет встретить Новый год. Просто самым невезучим придется сделать перерыв с одиннадцати до часа ночи. Пройтись по улицам. «Это даже полезно», — заметил начальник штаба. Впрочем, Александру и Люсе повезло. Их группа выходила на дежурство к четырем часам утра. Так что они могли спокойно встретить Новый год, натанцеваться, посмотреть фильмы, концерт, принять участие в лотерее — словом, вкусить все прелести, которые обещал им красиво оформленный пригласительный билет.

Общеизвестно, что встреча Нового года в последние часы всегда омрачается. Для НЕЕ тем, что заедает молния, не ложится локон и ломается ноготь. Для НЕГО тем, что проходят все сроки, стрелки с бешеной скоростью несутся к двенадцати, а ОНА невыносимо спокойная, продолжает сотый раз рассматривать себя в зеркало, словно гвардеец перед большой армейской инспекцией.

В результате ОН и ОНА перед самым Новым годом немного ссорятся. Но это ничего. Это в порядке вещей. Если хотите, это традиция.

Главное не ссориться в предстоящем году. Может быть, даже эта маленькая предновогодняя ссора — жертвоприношение, так сказать, телец, отданный на заклание, чтобы умилостивить богов, чтобы не было в наступающем году больших ссор.

(Ах, каких только жертв не принес бы Александр этим богам, если б только мог предвидеть, что ждет его в первые же часы Нового года!)

Большой стрелке оставалось пробежать десяток минутных делений, когда разрумянившиеся, расстегивая на ходу пальто, Люся и Александр влетели в стеклянные двери трехэтажного особняка на Суворовском бульваре.

У дверей их встретил ответственный за вечер — известный спортивный репортер и футбольный обозреватель, как всегда элегантный, подтянутый, красивый. Ему было пятьдесят, а выглядел он на сорок.

В фойе стояли разукрашенные елки, висели смешные объявления: «Оставь одежды, всяк сюда входящий», например. Торопливо сбросили пальто, помчались на второй этаж, в Мраморный зал.

За большим столом сидела почти вся редакция: сотрудники со своими, ранее незнакомыми Александру, женами, сотрудницы с мужьями. Только Елисеич был один — по случаю праздника он надел чистую белую рубашку, но все равно помятую и без галстука.

Стол был накрыт изобильно. Стояло множество вкусных вещей, а напитки Люсю и Александра не интересовали, что немедленно отметил Юрка Соловьев.

— Порядок! Нам больше останется. Нет того, чтобы в спортивном журнале вообще никто не пил. Чтоб за всю массу сотрудников вынужден был отпиваться заведующий массовым отделом! Вот Елисеич... Ты же известный физкультурник — ты наверняка не пьешь?

— Меняю, старик, свою выпивку на твою закуску. Ведь не пойдет? Не пойдет, — Елисеич хитро подмигнул: он знал, что Соловьев любил хорошо поесть.

— Не пойдет, — уныло согласился тот.

Сенсацию вызвало появление редакционного художника Коли с Верой Бродской. Они явились последними, буквально за минуту до двенадцати, запыхавшиеся, испуганные — не опоздали ли. Вера смущалась невероятно. Коля высоко держал кудлатую голову, но, видно, тоже был не совсем уверен в реакции. Быть может, они затем и примчались в последний момент, чтобы в полночной суете на них не обратили внимания. Но план не удался. Соловьев все же успел воскликнуть:

— Братцы, проглядели! Проглядели нашего Дейнеку. Сто раз сватали — ничего не получалось. Не поддавался, как утес. А тут явилась Белая королева — и пожалуйте! Вот как теперь практику-то проходят. Знала, куда идти... Не случайно к нам рвалась!

— Да что вы... — совсем растерялась Вера.

Но в этот момент Новый год властно вступил в свои права, прекратив все разговоры. Звенели бокалы, кричали «ура». После чего шум и крики вспыхнули с новой силой.

Хоть Люся и Александр всего-то и выпили по бокалу шампанского, но общая атмосфера охватила и их, они были пьяны от веселья, от радости, друг от друга.

Люся действительно в своем открытом голубом платье, с где-то добытой розовой розой в волосах была на редкость очаровательна. Да и Александр был парень хоть куда. Красивая пара, что там говорить.

Лузгин то и дело поглядывал в их сторону, а жена его, невысокая, седая женщина с добрым лицом, та просто не отводила от молодых людей умиленного взгляда.

Елисеич, охмелевший после третьей рюмки, наклонился к Александру и доверительно шептал ему на ухо:

— Старик... Правильно! Все правильно. Жена у тебя — высший класс. Передовица! Понял? Редакционная! (Большей похвалы Елисеич подобрать не мог.)

— Да мы еще не поженились, — таким же шепотом пытался втолковать Елисеичу Александр, с опаской поглядывая, не слышит ли Люся этот разговор.

— Старик... Все равно! Чудесная жена. Она тебя научит писать! Все писать — очерки, репортажи, — потому что я по глазам ее вижу, она честная! Понял? Главное — журналист должен быть честным. Вот я, старик...

Но Александр не в состоянии был в сотый раз слушать рассказ Елисеича о его бурной и бесшабашной жизни, к тому же всегда обраставший новыми подробностями. Они с Люсей пошли танцевать.

Когда вальс носил их по соседнему залу, где на сцене сидел оркестр, в какой-то момент Люся неожиданно вся напряглась. Александр мгновенно почувствовал перемену в своей подруге. Он посмотрел ей в лицо, и ему показалось, что по лицу этому пробежала мимолетная тень.

— Ты что, Люся?

— Ничего, Алик, мне хорошо. — Она улыбнулась, крепче прижала его шею своей маленькой сильной рукой.

Но, когда они поравнялись с дверью Мраморного зала, Люся неожиданно сказала:

— Устала, Алик, пойдем посидим. Пить хочу.

Это было странно, потому что им случалось танцевать часами, но мало ли что в конце концов...

Они вернулись к столу. Елисеич обстоятельно доказывал жене Лузгина преимущество безграночного метода прохождения корректур, поминутно называя свою собеседницу «стариком». А та внимательно слушала, улыбаясь доброй улыбкой.

Юрка Соловьев, споивший всех молоденьких секретарш, машинисток и их кавалеров, теперь принялся за Колю и Веру Бродскую. Вера то и дело пунцово краснела, захмелевший Коля громко хохотал при каждой Юркиной фразе, даже если тот просто просил передать боржом.

— Ты смотри, — серьезно рассуждал Соловьев (хмель на него не действовал ни в каких дозах), — как вы это здорово придумали. Ты ведь художник, а фамилия у тебя птицефермовая — Курочкин, а у Веры? Брод-ска-я! Так? Широко известная художническая фамилия. Вот вы, когда завтра пойдете расписываться, ты, согласно закону, прихватишь ее фамилию! Так?

— Ну что вы, Юрий Степанович, мы совсем не собираемся... — пыталась вставить Вера, но Соловьев не слушал.

— Так? И пожалуйте, наш Колька Курочкин превращается в художника Николая Бродского! А? Ведь как придумал! Хитер ты, братец. А я все думал: Курочкин, Курочкин, — а ты, оказывается, петух!

Коля радостно хохотал, пытаясь обнять Веру. За столом стоял шум, звенела посуда...

В этот момент за спиной Люси и Александра прозвучал негромкий уверенный голос:

— Разрешите пригласить вашу даму на этот танец?

Люся не оборачиваясь зажмурила глаза. Шею ее медленно залила краска. Эх, надо было сразу сказать Алику тогда, когда она заметила Виктора в зале! Покраснела, как девчонка. Но не могла же она знать, что у Виктора хватит нахальства прийти. Ничего, сейчас она откажет ему, поставит на место... Он увидит.

Александр, наоборот, обернулся мгновенно, словно его ударил электрический ток. Минуту он смотрел на Виктора — элегантного, улыбающегося, совершенно трезвого, ожидающего...

— Пожалуйста!

Что говорят в таких случаях? Разрешают, а там уж дело дамы, под каким предлогом отказать. Но дама не отказывает. Люся, как автомат, встает с застывшей улыбкой, Виктор пропускает ее вперед, и они исчезают в дверях Большого зала...

Александр с такой силой сжимает сиденье стула, что оно трещит. Он торопливо наливает стакан воды, оглядывается по сторонам. Никто ничего не заметил, все заняты своими разговорами.

Неприятная холодная волна прокатывается от затылка к спине. Все как-то тускнеет. Вот недоеденная закуска — заливная рыба, обсыпанная табачным пеплом, мандаринные корки, уже начавшие засыхать, вишневое пятно на скатерти: кто-то пролил вино. Свет режет глаза, душно, жарко, голова пухнет от гула голосов, смеха, музыки.

Что он здесь делает?

Нет, надо взять себя в руки. Просто смешно! Ну пришел Виктор — он тоже, наверное, со своей редакцией, где проходит практику, встречает Новый год. Пригласил Люсю танцевать. Ну и что? Они же не чужие. В конце концов через — Александр смотрит на часы — два часа они вместе выйдут патрулировать на улицу: они в одной смене одной и той же дружины. Ну ладно. Допустим, Виктор влюблен в Люсю. Что тут удивительного? В нее все нормальные люди должны быть влюблены. Так ведь это он в нее, а не наоборот, черт возьми! Ей наверняка скучно сейчас, скучно танцевать с ним, когда она могла бы сидеть здесь. Достаточно увидеть выражение ее лица, чтобы убедиться в этом.

Александр встает, идет к дверям и смотрит в зал. В зале царит полумрак. Прожектора окрашивают этот полумрак то в синий, то в фиолетовый, то в зеленый цвета. То и дело над толпой танцующих проносится стремительно раскручивающаяся змея серпантина, взрывается разноцветный снежок конфетти.

В этой толпе трудно кого-нибудь разглядеть, но Люсю он находит сразу. Оркестр играет танго, и танцующие движутся медленно. Они словно плывут, ритмично покачиваясь.

Люся танцует с Виктором точно так же, как танцевала бы с Александром, как танцует всегда. Рука закинута за шею партнера, голову она положила ему на грудь. Но есть в этой позе что-то интимное, доверчивое, нежное, на что имеет право только он, Александр, а не Виктор! (Он не помнит, что так же она танцевала при нем много раз с другими, да вот хоть сегодня — с Лузгиным и кудлатым Колей.)

Он только видит, как они танцуют, но не слышит, о чем они говорят. Вернее, он не видит, как они говорят. Не меняя положения головы, почти не раскрывая рта, редкими, негромкими фразами.

Люся: Как ты оказался здесь?

Виктор: Мне хотелось танцевать с тобой это танго.

Люся: И ты для этого пришел?

Виктор: Да.

Люся: Но я же с Аликом.

Виктор: Как видишь, сейчас ты со мной.

Люся: Я могла не пойти с тобой.

Виктор: Не могла.

Люся: Почему это? Я привыкла поступать, как хочу.

Виктор: А ты этого хотела.

Люся: Неправда!

Виктор: Правда.

#img_23.jpeg

Люся: Правда... Зачем я тебе? Я ведь люблю Алика.

Виктор. А я — тебя.

Люся: Не говори глупостей!

Виктор: Я никогда не говорю глупостей.

Люся: Но я же люблю Алика.

Виктор: Ну и что? Разве я тебя прошу о чем-нибудь, кроме этого танца?

Люся: Тебе этого довольно?

Виктор: Сегодня — да.

Люся: А завтра?

Виктор: До завтра еще далеко...

Люся: Но ведь ничего не изменится. А потом завтра уже наступило.

Виктор: Не изменится завтра, изменится через неделю, месяц, год... Я умею ждать. Я жду уже давно... С нашей первой встречи.

Люся: Но я же повторяю тебе: это безнадежно...

Виктор: Кто может запретить мне надеяться?

Люся: Никто...

Виктор: Спасибо за танец. Я провожу тебя к Алику. Кстати, вон он уже стоит у дверей, твой Отелло.

Люся: Мне не надо было идти с тобой танцевать...

Они медленно пробираются между парами, не желающими расходиться и ждущими следующего танца. Виктор вежливо склоняет голову и церемонно благодарит:

— Спасибо за разрешение. Ваша дама танцует прекрасно.

Александр внимательно смотрит ему в лицо: ни тени насмешки. Виктор говорит серьезно, даже торжественно. Он еще раз склоняет голову и спокойно уходит.

Александр берет Люсю под руку, отводит в уголок за елку и, с трудом сдерживаясь, спрашивает:

— Ну?

— Что ну? — Люся смотрит на него удивленно.

— Зачем ты это сделала? Зачем ты пошла с ним танцевать? Ты же знаешь, что он...

— Ты что, Алик, с ума сошел? — Люся говорит до обидного холодно и спокойно. — Ты забыл, что он попросил у тебя разрешения — и ты разрешил.

— Но так же всегда делается! Я разрешаю, а ты отказываешь!

— Где это записано? В Коране? Или в правилах хорошего тона французского двора? Подошел наш общий знакомый — кстати, твой приятель, а не мой, — попросил у тебя разрешения танцевать со мной один танец (тоже какое-то унизительное неравноправие у нас сохранилось — мог бы прямо ко мне обратиться!), ты разрешил, мы танцевали — и все. Он пошел к своей компании, я — к своей, к тебе. Не понимаю, почему ты делаешь такое трагическое лицо, словно... словно у тебя украли твою любимую самбистскую куртку.

#img_24.jpeg

Люся фыркнула. Александр стоял растерянный. Он чувствовал, что его чем-то унизили, посмеялись над ним; ревность захлестывала его, и вместе с тем ему нечего было сказать. Люся была права. Что в сущности произошло? Ничего.

Некоторое время он молчал, не находя слов.

— Ну неужели ты не можешь говорить другим тоном? В конце концов...

— Перестань, Алик, — Люся ласково взяла его под руку, положила голову ему на плечо, — хватит, не надо портить этот вечер, мне так хорошо с тобой...

И все. И сразу стало так светло. Куда-то унеслись эта глупая ревность и чувство унижения. Вот она рядом с ним, он слышит сенный запах ее коротко постриженных русых волос (роза куда-то затерялась), ощущает близкий жар ее тела...

Они возвращаются к столу, где Елисеич, с трудом опираясь о спинку стула и раскачиваясь, как камыш на ветру, произносит тост.

— Я пью за первую и последнюю... полосы! Это как мозг и... и рецепты, нет, рецепторы... как сердце и руки! Руки! Рабочие руки! На первой полосе — передовица!.. Это как флаг... в ней... мысль главная... А на последней — все мы... выходные данные... редколлегия... телефоны... адреса! Кто несет этот флаг! И... куда несут... то есть тираж! Сколько людей нас читают... И я предупреждаю! — неожиданно гремит Елисеич так, что за столом все стихает. — Предупреждаю! — Он опять говорит тихо. — Если тираж станет... один экземпляр... то есть нас будет читать один читатель... я... я... брошусь в реку.

Он садится под всеобщие одобрительные аплодисменты. Встает Соловьев.

— В своей образной, насыщенной глубокими мыслями речи предшествующий оратор высказал одну особенно важную, свежую и в высокой степени оригинальную мысль! А именно! — Соловьев сделал паузу и поднял вверх палец. — А именно: если мы будем так работать, что у нас сохранится один только читатель — например, редакционный кот Васек, — нам действительно останется только головой в воду, ибо мы все будем уволены и лишены средств к существованию. И поделом. Но! — Он вновь поднял палец. — Но! Пока на этом столе есть, что есть, а влага, на нем пребывающая, предназначена не для того, чтобы в нее бросаться, а, наоборот, чтобы ее поглощать, не будем предаваться мрачным мыслям. Я поднимаю мой бокал за нашего замечательного, мудрого, дорогого главного редактора Семена Петровича Лузгина, благодаря блестящим организаторским способностям, чутью и чуткости, таланту и уму которого тираж журнала вырос на тридцать пять тысяч экземпляров, наши гонорары — на... э... э... процентов, а престиж «Спортивных просторов» — до космической высоты. Дорогому благодетелю нашему Семену Петровичу (и пусть сгинут подхалимы) слава, слава, слава!

Звучал смех. Потом были новые тосты. Выпили и за сочетание красоты и мужества — художественной гимнастики и самбо, и за, как выразился Соловьев, «рисунок на снегу» — Колю и Веру Бродскую, и, наконец, по выражению того же Соловьева, за «Мафусаила отечественной журналистики» Елисеича, и за многое другое.

Потом разыгрывали лотерейные билеты. Люся выиграла кастрюлю, Елисеич — ошейник для собаки, а Вера Бродская — детскую погремушку, что Соловьев немедленно использовал для острот, заставлявших Веру вспыхивать. Сам Соловьев выиграл метлу и тут же отправился с ней танцевать.

Было уже половина четвертого, когда Люся и Александр, провожаемые возгласами сожаления и сочувствия, отправились на дежурство.

Закрылись стеклянные двери, за которыми угасли звуки музыки и взрывы смеха. Они вышли на белеющий под свежевыпавшим снегом бульвар.