Глава первая

САМОЛЁТЫ УЛЕТАЮТ ДАЛЕКО

Самолёты улетали далеко.

То и дело из репродукторов разносился вкрадчивый женский голос, возвещавший на трёх языках: «Пассажиров, вылетающих рейсом 235, по маршруту Касабланка — Буэнос-Айрес, просят пройти к выходу № 3… вылетающих по маршруту Мадрид — Нью-Йорк, к выходу № 28… вылетающих по маршруту Рейкьявик — Монреаль, к выходу…»

Цепочка людей, торопясь, выходила из стеклянных дверей и спешила к голубым автобусам. Когда последний опаздывающий пассажир, подгоняемый стюардессами, выбегал из дверей и вскакивал на подножку, автобус трогался. Он пересекал широкое бетонное поле и останавливался у самолёта. Пассажиры покидали автобус и шли к трапам. Небольшая группа солидно, неторопливо — к переднему, в первый класс. Остальные, толкаясь и спеша, — к заднему, в туристский. Потом захлопывались двери, начинали рокотать двигатели, лётчик из-за стекла кабины и аэродромный служащий с дужкой радиотелефона на голове обменивались знаками, и тяжёлая машина, медленно развернувшись, катила к дальнему концу аэродрома. А через несколько минут, покрывая все звуки рёвом двигателей, она возносилась в голубое небо и вскоре исчезала вдали, сливаясь с белёсым горизонтом. Ненадолго над аэродромом повисала тишина, потом всё начиналось сначала.

… Они любили наблюдать эту всегда одинаковую и всегда новую аэродромную жизнь, эти гигантские машины, способные перелетать океаны. Они научились хорошо в них разбираться: вот эта, с двигателями, подвешенными к крыльям, словно на ниточках, — «Боинг-707», а эта, стройная и длинная, — ДС-8, тоже реактивный трансконтинентальный лайнер; вот сине-белая, у которой двигатели и не заметишь, — «Каравелла», а вон Ту-114, советский самолёт, гигантский, словно морской корабль, — к нему подкатывают специальный трап.

Они разбирались в опознавательных знаках: синие извивающиеся буквы «SAS» — скандинавской компании, белый крест на красном фоне — швейцарской, морской конёк на носу — «Эр Франс», летящий на всех парусах корабль «Летучий голландец» — нидерландской КЛМ…

Они подолгу не уставали смотреть на длинные, похожие на гусеницы пассажирские автобусы, могучие жёлтые бензовозы, на крохотные красные, чёрные, полосатые автомобильчики аэродромных служб, на бесконечные поезда тележек, доверху нагруженных разноцветными, всех форм и размеров, чемоданами.

Все эти машины, пестря, медленно и быстро двигались в разных направлениях, пересекая необъятное лётное поле, подруливая к самолётам, погружая и разгружая свой людской и чемоданный груз. Машины напоминали катера, буксиры и лодки, бороздящие водную гладь порта и суетящиеся вокруг огромных, презрительно неподвижных лайнеров.

Они с любопытством разглядывали несметные улетающие и прилетающие полчища пассажиров. Кого только не было здесь! И укутанные в тёплые пальто старики, прилетевшие откуда-нибудь из Канады, и африканы в длинных белых одеждах и пёстрых тюрбанах, индийские женщины в сари, прокалённые солнцем туристы в шортах и пробковых шлемах, возвращающиеся из Африки… Порой стюардессы везли в колясочке парализованную старушку, иногда несли за родителями совсем крошечного пассажира. Были среди улетающих и прилетающих очень богатые — их окружали секретари, горничные, камердинеры; были и небогатые — туристские или студенческие группы, воспользовавшиеся льготными тарифами. Иногда — и это было самым интересным — из самолёта выходила знаменитость: кинозвезда, чемпион мира, сверхмиллионер. Тогда прямо к самолёту подавались чёрные «кадиллаки», на поле выбегали толпы фото— и кинокорреспондентов, а порой даже выставлялось полицейское оцепление.

Всё здесь было маняще. Дымка романтики окутывала эти громадные роскошные машины, улетавшие в далёкие сказочные города — Рио-де-Жанейро, Нью-Йорк, Мельбурн, Токио…

Когда вкрадчивый голос, звучавший из репродуктора, доносил эти названия, сердца их сжимались в сладкой тревоге, перед внутренним взором возникали неясные чудесные картины…

— Если б мне сказали: «Вот тебе десять лет, Юл, живи как хочешь, летай куда хочешь, ешь что хочешь, спи сколько хочешь, а потом получай пожизненную каторгу», — я бы согласился. Честное слово!

Как заворожённый смотрел Юл на невысокого, крепкого парня, спускавшегося по трапу только что прибившего самолёта. Парень широко улыбался, помахивая одной рукой, а другой прижимая к груди букет цветов. У трапа его ждали фотографы, вспыхивали блицы, стрекотали кинокамеры, из толпы встречающих доносились приветственные возгласы.

— Пресли! — пробормотал Юл в самозабвении. — Элвис Пресли!.. Эх, попасть бы на концерт!..

Юл вытягивал длинную шею, ерошил гладкие чёрные волосы, переступал с ноги на ногу.

— Там небось за билет столько сдерут, что ты в твоём кабачке бороду отрастишь, пока заработаешь. Пресли! Тоже мне знаменитость! Он и петь-то толком не умеет! — Род презрительно сплюнул.

Юл посмотрел на него с состраданием.

— Ты знаешь, сколько у него вилл? Четыре! В Голливуде, в Майами и ещё… как это, забыл… Самолёт свой! Машины каждой день меняет! А ты говоришь, петь не умеет!

— «Каждый день меняет, каждый день меняет»! — передразнил Ряд. — «Может, каждый час? Или каждую минуту? Прямо так и прыгает из одной в другую с утра до вечера.

Тем временем Пресли, окружённый корреспондентами и встречающими, вошёл в здание аэропорта. Юл торопливо перебежал на другую сторону галереи, чтобы увидеть, как заокеанская знаменитость будет садиться в машину.

— Смотри, смотри! — раздался его восторженный крик. — Ребята, скорей!

Род неторопливо, всем своим видом выражая пренебрежение, перешёл галерею. Нис уже стоял рядом с Юлом.

Пресли торопливо шёл из стеклянных дверей и направлялся и машине. Улыбка исчезла с его лица. Он беспокойно оглядывался по сторонам. Два десятка полицейских с трудом сдерживали толпу оравших девушек. Девушки размахивали открытками с изображением Пресли, платками, выкрикивали куплеты из его песен, швыряли в Пресли цветами, серпантинами, скандировали его имя. Их было много. Очень много!..

Пресли быстро юркнул в машину, охранники закрыли дверцы, опустили занавески, и автомобиль, громко сигналя, прорвался через девичью толпу и помчался к городу.

— «Не умеет петь»! — В синих глазах Юла горело безграничное восхищение. Он сочувственно похлопал Рода по плечу. — Если он разрешит тебе ботинки почистить — считай, что повезло,

— Не знаю, как ботинки, — задумчиво проговорил Нис, — но в охране у него неплохо работать. Плата наверняка подходящая — рискуешь жизнью! — Он весело рассмеялся.

Но Род, как всегда, был настроен мрачно.

— Вот-вот! Изучи бокс да дзю-до и иди нанимайся. Или подожди, пока Юл знаменитостью станет. Ты к тому времени как раз правнуков будешь тренировать…

«Пассажиров, вылетающих рейсом 115, по маршруту Каир — Хартум — Кейптаун, просят пройти к выходу № 18…» разнеслось над галереей.

Трое друзей вновь перешли на ту сторону галереи, которая выходила на лётное поле. Они частенько приезжали сюда по воскресеньям. Опустив маленькую монетку в турникет, они поднимались на крышу гигантского здания аэропорта, возносившего восемь стеклянных этажей и подножию многометровой контрольной башни, на верхушке которой днём и ночью вращался радар.

Погода испортилась. Небо заволокли серые неровные тучи, лёгкий ветерок стал холодным и колючим. Галерея постепенно пустела.

Вкрадчивый голос уже дважды объявил о том, что вылет самолётов местных линий задерживается из-за метеорологических условий.

Подняв воротники предусмотрительно захваченных потрёпанных плащей, друзья упрямо продолжали стоять у перил уже совсем обезлюдевшей галереи. Они молчали. А огромные машины по-прежнему с рёвом возносились к свинцовому небу, улетая в солнечные голубые края.

Юл отстукивая такт ногой, тихо насвистывал какую-то мелодию. Вскоре к нему присоединился Род, потом нерешительно, как всегда фальшивя, Нис.

вполголоса запел Юл, —

подхватили Род и Нис.

Тяжёлая холодная капля упала Юлу на щеку, и он замолчал. За первой каплей последовала вторая, ещё одна, ещё. Стюардессы торопливо вынимали из специальных ячеек большие оранжевые зонтики и вручали их пассажирам, но мере того как те выходили из дверей. Теперь цепочка людей, направлявшихся к автобусу, напоминала связку оранжевых воздушных шаров. Доехав до самолёта и поднявшись по трапу, пассажиры сбрасывали зонтики вниз. Стюардессы ловили эти цветные парашюты, причудливо вилявшие на ветру, и, торопливо уложив их в маленький грузовичок, отвозили к зданию аэропорта, где снова выдавали очередной партии пассажиров.

Дождь усилился. Огромная бетонная площадка вся пенилась большими пляшущими пузырями, движение прекратилось. Из репродуктора беспрерывно раздавались одни и те же сообщения: «Вылет рейса 301-го задерживается на два часа из-за метеорологических условий… Вылет рейса 20-го задерживается… задерживается… задерживается…»

Аэродром был окружён плотной серой стеной дождя и туч. Теперь отсюда уже не было пути в солнечные страны, в голубые края, в золотые города.

Юл, Нис и Род сбежали вниз, устремились к остановке автобуса и в несколько прыжков доскакали до него. Отряхнув мокрые плащи, они остались на площадке. До города было полчаса езды. Равнодушный водитель в синей фуражке пожёвывал резинку и, не обращая внимания на дождь, вёл могучую машину на большой скорости. Широкое шоссе стрелой уходило вдаль. За серой пеленой дождя убегали назад дорожные знаки на бетонных столбах, громадные яркие щиты реклам: «Летай ТВА», «Лучшие в мире шины Мишелин», «Отель Хилтон, 800 номеров, все с ваннами», «Пей кока-колу». Вдоль дороги мелькали бензозаправочные станции, украшенные жёлтыми ракушками с надписью: «ESSO», низкие серые здания каких-то складов, придорожные кафе.

Автобус взбежал на мост, перекинутый через железную дорогу, нырнул в длинный туннель и вновь выскочил на поверхность уже в районе загородных вилл.

Потянулись кирпичные, чугунные, каменные ограды. За их внушительной недоступностью еле проглядывали в густой зелени садов особняки. Это был район богачей.

Когда автобус въехал в город, дождь почти перестал. Машина ворвалась на Главную улицу и прочно включилась в бесконечный поток автомобилей. Поток еле двигался: обычная пробка воскресного вечера. Машины с рёвом и густым шелестом шин срывались на зелёный огонь очередного светофора и, промчавшись сто — двести метров останавливались в очередном заторе.

Два километра Главной улицы автобус проехал почти за то же время, что весь предшествующий путь от аэродрома. Он еле тащился мимо бесконечных витрин, где, искусно залитые светом в тщательно продуманном беспорядке, разметались рубашки и галстуки, костюмы и плащи, дамские шляпы и мужские ботинки. Сверкали золотом и драгоценностями витрины ювелирных и часовых магазинов. На Главной улице не было дешёвых вещей. Каждая мелочь стоила здесь бешеных денег.

Иногда магазины расступались, давая место ресторану, туристскому агентству, конторе авиакомпании, художественному салону, кинотеатру, над входом в который многометровые фанерные мужчины и женщины целовались или стреляли друг в друга.

Огромные синие, красные, жёлтые буквы то вспыхивали, то гасли на фасадах многоэтажных домов, бежали над крышами, мелькали у подъездов и входов или горели, не угасая, уверенно, ярко и вызывающе.

Вот, заполняя собой фасад большого здания, вспыхнуло табло: элегантный мужчина закурил сигарету, выпустил колечки дыма, протянул кверху пачку сигарет «Лакистрайк» и исчез, чтобы через секунду возникнуть вновь. Блестя под дождём, вращался на одной из крыш гигантский диск: «Лукас-мелодии»! Каждый год — миллиард пластинок!» Над одним из домов красные, белые, синие женщины изящно изгибались в лёгком белье. Над ними светилась надпись: «Бельё «Скандал»; «Мартини», «Пуэнпрат», «Синзано», «Сан-Рафаэль», «Наполеон» — вермуты, аперитивы, коньяки — щедро изливали из многолитровых бутылок разноцветную электрическую влагу.

Исчезнувшая было из-за дождя воскресная толпа стала вновь заполнять улицу, собирая у кинотеатров, неторопливо фланировать мимо витрин.

На одной из остановок юноши вылезли из автобуса и спустились в метро. Тускло освещённые, низкие и неширокие коридоры, украшенные по стенам обшарпанными рекламами, привели их на грязноватый узкий перрон. Дребезжащие старые вагоны, стуча и немилосердно раскачиваясь, понесли и выбросили их на столь же грязный перрон. Пройдя по душным коридорам, друзья наконец вышли на улицу и полной грудью вдохнули сырой вечерний воздух.

Редкие фонари освещали пустынные тротуары, отражались в мокрых после дождя торцах мостовой. Булочная, зеленная, бакалея, аптека, небольшие дешёвые магазинчики, кафе на углу излучали слабый свет, и только знак, обозначавший вход в метро, ярко, светился над уходящими под землю ступенями.

— Тебе к каким? — спросил Род, останавливаясь у фонаря и зажигая сигарету под неодобрительными взглядами двух других.

— К одиннадцати, как всегда, — ответил Юл.

— Зайдём к «Максу»? — Род вопросительно посмотрел на друзей.

«Макс» было кафе углу. Вообще-то оно называлось весьма лирично — «Уголок влюблённых», но постоянные посетители окрестили кафе по имени его бармена и хозяина — «Макс». Кафе размещалось в небольшом длинном зале, у одной из стен которого была стойка. На стойке возвышались сложные блестящее аппараты, изливавшие после нажима на те или другие рычаги кофе или пиво, выжимавшие апельсины, мывшие стаканы и производившее множество других операций. Макс недавно установил эту аппаратуру и чрезвычайно ею гордился. Огромный, с огромным животом, с огромными волосатыми руками, Макс казался малоподвижным за своей стойкой. Однако он успевал всё: наливать клиентам, получать деньги, покрикивать на Мари, свою дочь, выполнявшую обязанности официантки, зорко следить, чтобы какой-нибудь посетитель не покинул кафе, «забыв» рассчитаться.

Кроме стойки и выстроившихся вдоль неё высоких табуретов, в зале стояла дюжина мраморных столиков на железных ножках, механический бильярд и проигрыватель-автомат. Утром кафе обычно посещали шофёры грузовиков, обслуживавших окрестные лавчонки, служащие-холостяки, завтракавшие перед работой; в обеденные перерывы сюда забегали съесть пару бутербродов продавщицы. Вечером клиентура менялась. И уж тогда определить «кто есть кто» становилось куда трудней. На высокие табуреты усаживались неопределённого вида мужчины с настороженными взглядами, широкоплечие парни в плащах, юркие старички. Они говорили на своём, особом языке, обменивались им одним понятными знаками. За мраморные столики садились накрашенные женщины, не всегда молодые. Они закидывали ногу на ногу, подтянув и без того короткие юбки, курили сигареты и призывно поглядывали на мужчин.

У механического бильярда вечером толпилась молодёжь. Ребята — в кожаных куртках, в ковбойках, в свитерах, надетых прямо на голое тело, девушки — в узких, обтягивающих брюках, с распущенными, непричёсанными волосами.

Молодёжь шумела, смеялась, кричала, когда кому-нибудь удавалось прогнать шарик мимо всех препятствий и выгрести из жёлоба кучку монет.

«Уголок влюблённых» закрывался далеко за полночь, а в семь утра Макс уже снова стоял за стойкой. Никто не знал, когда он спит. И очень немногие знали, что кафе составляло лишь незначительную область его деятельности.

Юл, Нис и Род вошли к «Максу», когда зал был полон. Непогода загнала в кафе много посетителей. Табачный дым густо висел под потолком. Пахло пивом, кофе, мокрой одеждой. Мари носилась от столика к столику. Макс умудрялся обслуживать сразу десяток клиентов. Казалось, подобно осьминогу, у него множество длинных рук, успевавших делать тройную работу.

Человек пять парней в чёрных кожанках — их сверкающие мотоциклы выстроились недалеко от входа в кафе — никого не подпускали к бильярду. Но никто не протестовал: парни изрядно выпили, и когда кто-нибудь из них выигрывал, он тут же угощал пивом всех столпившихся вокруг. Род быстро протиснулся в первый ряд и сумел урвать кружечку.

— Всюду-то ты успеваешь! — с завистью заметил Юл.

— Ты уж помалкивай! — проворчал Род, вытирая губы. — Небось в своём кабачке сколько хочешь, столько и пьёшь. Побренчал полчасика — и за воротник…

— Да, там выпьешь… — Юл безнадёжно махнул рукой. — Мари! — схватил он пробегавшую мимо девушку за руку. — Три кофе. Ты совсем сегодня замоталась.

Мари мигнула Юлу и вскоре уже несла к их столику поднос с дымящимися чашечками. Юл гордо посмотрел вокруг — только дураки могли не понять, что он значит для Мари!

В десять часов Нис поднялся:

— Мне пора. У меня завтра тренировка…

Род иронически посмотрел на него:

— Давай, давай тренируйся! Поедешь на олимпиаду!

— В этом году нет. А на следующую почему бы не, съездить? — Нис пощупал свои бицепсы.

— Клод тебе покажет олимпиаду, — проворчал Род. — Разложит и всыплет пару раундов по запрещённому месту. У вас ведь по правилам ниже спины бить не разрешается?

Да брось ты! И его скоро одной рукой… — храбрился Нис.

Род усмехнулся:

— Смотри не помни его, бедняжку! Он ведь только двести кило весит. Или полтораста?

— Девяносто пять. Ну и что? У него рост-то какой… В общем, я пошёл. До завтра.

Нис поднял руку и щёлкнул пальцами. Юл и Род ответили тем же. Так желали они друг другу удачи.

— Не понимаю я его, — помолчав, сказал Юл. — Сам в драку лезет. Что толку, что научится боксу? Ему за это время столько набьют, что за всю жизнь не расквитается. Конечно, парень он здоровый…

— «Здоровый, здоровый»! — зло передразнил Род. — Это, знаешь, в рыцарские времена важно было. Когда мечами да копьями размахивали. А теперь карманная артиллерия есть. Помнишь, мы вчера смотрели «Золотой век Аль-Капоне»? Тот верзила оглянуться не успел, как три штуки в живот схватил… Вот тебе и сила…

Род украдкой оглядел в зеркало свою щуплую, невысокую фигуру и вздохнул.

Друзья выпили ещё по чашке кофе и вышли на улицу. Юлу пора было на работу. С одиннадцати вечера до трёх утра он играл на гитаре и пел в оркестре в кабачке «У чёрного фонаря». «Оркестр», конечно, сказано громко — он состоял на Юле, ударника, всегда усталого, сумрачного человека, напивавшегося после работы, и старого слепого пианиста-негра.

Кабачок был тоже захудалый, но всё же рангом повыше «Макса». Сюда приходили свои завсегдатаи — местные лавочники, спекулянты, букмекеры. Иногда забредали провинциалы, заехавшие в столицу поразвлечься, туристы. Программа была такой же жалкой, как и оркестр. Толстая Лола пела тонким голосом песни о любви; Лили исполняла номер стриптиза, отогреваясь потом рюмочкой виски и растирая худые, покрытые синяками ноги, была ещё танцевальная пара Фанфани, исполнявшая танец «Тропические страсти». Говорят, под тропиками люди старятся быстрей. Во всяком случае, Фанфани пережили возраст первых страстей.

Посетители мало обращали внимания на артистов. Они вели свои разговоры, заключали сделки, обсуждали дела. Но «программа» позволяла почтенной и усатой госпоже Амадо — хозяйке кабачка набавлять к ценам на напитки пятьдесят процентов.

Самым приятным в программе было пение Юла. Голос у него был хотя и слабый, но задушевный и тёплый. Он пел, подыгрывая себе на гитаре. Его слушали с удовольствием. А когда он исполнял им же сочинённую песенку «Счастливчики с улицы Мальшанс», его всегда награждали аплодисментами.

Свою работу Юл любил. Он получал бесплатный ужин, весьма приличную для шестнадцатилетнего парня плату, в основном за счёт чаевых. Ну, а главное… Главное, ему нравилась атмосфера кабачка. Когда он пел, прикрыв глаза длинными густыми ресницами, он представлял себя на сцене роскошного кабаре, где танцуют великолепные полуобнажённые женщины, где за столиками сидят сверкающие бриллиантами дамы и мужчины в смокингах. Они аплодируют ему, у служебного входа его ждёт собственная машина, а дома… дома Мари.

Кончив петь, Юл приходил в себя; вместо великолепных женщин на площадке, тяжело дыша, отплясывали старые Фанфани, а за столиками сидели занятые своими делами букмекеры.

В три часа Юл шёл домой. Он жил там же, где Род и Нис, в одном с ними доме на улице Мальшанс.

Улица Мальшанс была ещё уже, ещё темней, ещё бедней, чем та, на которой находились метро и кафе «Уголок влюблённых», Дома на этой улице были старые, из серого, потемневшего от сажи и времени кирпича. Железные лестницы, словно шрамы, бороздили унылые фасады. Дома стояли тесно друг к другу и образовывали глубокие колодцы, где царили вечный мрак и сырость, где всегда пахло кухней, нечистотами и кошками. Разноцветное изношенное белье плескалось здесь на ветру, подобно знамёнам разбитых армий неудачников.

Тротуары на улице Мальшанс были всегда замусорены, на мостовой стояли непросыхающие лужи, из окон всегда доносился детский плач.

Это была унылая улица, беспросветная, как жизнь её обитателей.

Юл углублялся в неосвещённую подворотню, проходил двор, колодец, поднимался по неровной крутой лестницу на седьмой этаж и, вынув ключ, открывал скрипевшую дверь. Дверь вела в длинный коридор, с обеих сторон которого располагались мансарды. В одной из них и жили Юл с матерью.

Когда он приходил домой, мать уже спала в своём углу за ширмой. Вообще-то говоря, она не спала, но Юл очень огорчался, что она так долго ждёт его, и мать притворялась спящей. На столе, прикрытый газетой, стоял ужин: хлеб с маслом, стакан молока, помидор.

Юлу но хотелось есть — в кабачке он наедался за вечер сухим картофелем, маслинами, орешками, всякой ерундой, подававшейся к виски. Но, в свою очередь не желая огорчать мать, Юл нехотя съедал ужин и отправлялся спать к себе за ширму. Засыпал он сразу тяжёлым, свинцовым сном.

К моменту, когда Юл ложился в постель, Нис спал уже пятый час сном идеально здорового юноши. Нис жил вдвоём с братом Клодом. По утрам они делали гимнастику, обливались из таза холодной водой.

Клод работал на заводе и был секретарём партийной ячейки. Раньше он тоже занимался боксом. Теперь времени не хватало. Но за спортивными успехами брата он следил внимательно и радовался им.

А вот Род, хоть и ложился рано, засыпал долго. Квартира Рода была одной из лучших в доме: три комнаты, кухня. Не было только ванны. Отец Рода работал мастером на том же заводе, что и Клод, прилично зарабатывал. В квартире стояли телевизор, холодильник, хорошая мебель — всё это приобреталось в кредит и уже было наполовину оплачено. По воскресеньям господин Штум, отец Рода, шёл с женой в кинотеатр, а потом обедал с ней где-нибудь в центре города, в хорошем ресторане. Услужливые официанты в белых смокингах, сверкающие белизной скатерти, лепные потолки создавали ощущение благополучия и прочности положения.

Господин Штум работал на заводе уже двадцать лет. Почему его могли коснуться перемены, связанные с дальнейшей автоматизацией производства завода? Может быть, кого-нибудь и уволят, конечно. Но не его же! Это такие вот бунтари, как Клод Роней, распускают всякие слухи. А между прочим, Клод тоже без пяти минут мастер и зарабатывает достаточно. Так помалкивал бы себе…

Однако где-то в глубине души господин Штум ощущал иногда тревогу и тогда пропускал бутылочку-другую. Глупая тревога пропадала, и господину Штуму сразу становилось ясно, что уж кому-кому, а ему какие-либо неприятные перемены никак не угрожают.

Что действительно огорчало господина Штума, а ещё больше его супругу, так это их сын. Бездельник! Самый настоящий бездельник! Вот друзья его — этот Юл Морено и Нис Роней — ведь при деле. Конечно, бренчать на гитаре в кабаке не занятие для мальчишки. Но всё же работа. И главное, платят хорошо. А Нис, так тот даже учится! Через два года он станет механиком. Сам-то Клод, конечно, бунтарь, но брата, надо отдать ему должное, держит в руках. Не хуже отца воспитывает. А всё почему? Да потому, что его самого старый Роней в руках держал! Жалко, не дожил старик — порадовался бы на сыновей. А бездельник Род ничего не желает делать — ни работать, ни учиться. Вечно ого где-то носит! Вот когда показывают фильмы про бандитов, тут он дома. Тут его никакими силами от телевизора не оттащишь! Всю комнату завалил этими «чёрными» романами. Даже на журнал «Сыщик» подписался.

В прошлом году господин Штум обнаружил при очередной проверке карманов сына — разумеется, в его отсутствие — кастет. Кастет обошёлся Роду дорого: он смог убедиться в том, что широкий, оставшийся от военных времён отцовский ремень куда более страшное оружие.

Когда господин Штум кричал на сына, грозил выгнать, Род отвечал:

— Чего кричишь, отец? Ты же сам говорил: главное — уметь устроиться в жизни. Так не беспокойся. Я устроюсь. Долго у тебя на шее не просижу. А если я надоел тебе, пожалуйста, могу уйти.

Но тут вмешивалась мать, начинались слёзы, и в пору было самому бежать из дому. «Чёрт с ним в конце концов, — рассуждал господин Штум. — Возраст!.. Придёт время — образумится. Ведь не пьёт, не ворует, не скандалит…»

Начался дождь. Он стучал по крышам, по стёклам окон, по асфальту. То усиливался, то ослабевал.

Кое-где в домах зажёгся свет: немало жило на улице Мальшанс таких, кто вставал на работу задолго до зари. Откуда-то донёсся грохот ранних грузовиков, где-то закричал ребёнок… И всё же над городом, над улицей Мальшанс ещё висела ночь. Дождь делал её ещё темней. В такую погоду самолёты не взлетают, хотя, пробив тьму и облака, они рано или поздно поднимаются к солнцу. Но метеорологическая служба запрещает полёты: слишком легко разбиться, так и не выбравшись из туч.

Улица Мальшанс не имела метеорологической службы. Никто не запрещал её обитателям, если они могли, пробиться из своих мрачных дворов, из своих тёмных квартир, из своей унылой жизни к свету и простору. Если они могли. И если не разбивались и пути.

Например, Нис Роней, Род Штум и Юл Морено твёрдо решили пробиться.

 

Глава вторая

«БОКС, КАРАТЭ, ДЗЮДО — И ВАМ НЕ СТРАШЕН САМ ЧЕРТ»

Такая вывеска висит у входа в спортзал. Висит косо — это я её прибивал, и не хватило гвоздя. Конечно, наш спортзал не первого сорта, но папа Баллери не жалуется — дураков хватает.

Просто поразительно, сколько людей хотят быть сильными и ловкими и при этом совсем не тренироваться!

Вчера, например, пришёл парень — смех один: шея как у гуся, прыщей больше, чем волос, руки — карандашом перешибёшь. Пришёл изучать каратэ! Папа Баллери серьёзно так осмотрел его, заставил присесть — тот чуть не свалился, умора! — пощупал «мускулы» и говорит:

— У вас хорошие задатки. Мне ещё трудно что-нибудь утверждать, но думаю, что через двадцать — двадцать пять уроков банда хулиганов не будет представлять для вас какую-либо опасность.

Гусь радуется, улыбается во весь рот и тут же отсчитывает деньги. Я уже заранее знаю, что будет: папа Баллери после двадцати занятий присвоит ему белый пояс и скажет, что с такими способностями пара пустяков получить жёлтый. И гусь будет ходить и ходить, пока не доберётся до коричневого. А чего? Утренней гимнастики, кроссов, режима никто от него не требует. Придёт себе раз-два в неделю, помашет руками под одобрительное мычание папы Баллери, примет душ и уйдёт. А потом всю неделю небось пьёт, ест устрицы да гуляет по ночам. И хвастается: «У меня коричневый пояс, я один десятерых… Я, я, я!» А нарвётся на крепкий орешек, да чего там, на девчонку посмелей и полетит вверх тормашками со всеми своими поясами, будь здоров.

Вот таких «каратистов» и «дзюдоистов» у папы Баллери человек тридцать, И девчонки есть! И старики лет по сорок. На них спортзал и держится. Вышибать из таких деньгу папа Баллери умеет. Но с нами он по-настоящему занимается, как он сам говорит, «для души». Бокс для него всё. Любит он бокс ну вот как! И я тоже. По-моему, это самое замечательное, что есть на свете! Род дурак — вечно над боксом посмеивается. Да я не обижаюсь. Он ведь сморчок, вот и злится. Куда ему боксом?.. А я «для бокса создан». Папа Баллери так и говорит. Он всего-то нас восемь человек по-настоящему и тренирует. Он говорит — я самый способный.

А всё Клод. Я, помню, никак не хотел идти первый раз, а он настоял. Всё-таки здорово, что у меня такой брат! Папа Баллери говорит, что, если б Клод не бросил боксом заниматься, он мог бы чемпионом стать.

В тренировочном зале папа Баллери зверь. Даже интересно сравнивать. Когда он со своими дзюдоистами занимается, можно со смеху помереть — важный такой, таинственный. Не папа Баллери, а прямо самурай, чёрный пояс, третий дан. Мы-то видим: спит на ходу, скучно ему с этими дураками заниматься — ну до зевоты. А с нами кричит, ругается, злится. Зато потом, после тренировки, добрей его нет. Вот пристроил меня во Дворец спорта, учеником механика в гараж. Платят, правда, маловато, вполовину меньше, чем взрослому, зато уж ни один матч не пропускаю. А во Дворец спорта знаете сколько билетик стоит? Смотри, смотри, может, и тебе доведётся тут драться, — говорит папа Баллери, — Только одно помни: никогда — слышишь? — никогда, как бы ни заманивали, что бы ни обещали, не уходи в профессионалы.

Что я — дурак? Я и сам ни за что не буду профессионалом. Уж нам-то тут видно, что и как. Это же скот убойный! Да и ничего от тебя самого не зависит. Всё за тебя решают: и в каком раунде упасть и кому проиграть, а главное — кому деньги отдать. Вот Бокар, тот всегда в выигрыше. Так слава богу, таких импресарио — раз-два и обчёлся.

Нет, профессионалом быть не дай бог. А вот на Олимпийские попасть — это да. Ради этого стоит и потренироваться и попотеть. Ради этого жить стоит! Олимпийский чемпион! Подумать — дух захватывает.

А Род дурак!

— Ну станешь ты олимпийским чемпионом, — говорит. — Ну и что? Там медаль золотую из чугуна делают. Весит много, а цена грош. Так и будешь машины чинить со своей медалью А вот если профессионал, да ещё чемпион мира, тут уж да. Тут уж только и делай, что деньги считай. Конечно, шакалов много с кем делиться, но и тебе хватит. А вообще-то ерунда этот твой бокс.

Роду бы пистолеты да кастеты. Совсем помешался на уголовных фильмах. По три раза смотрит. Как войдёт в кино, так и не вылезает.

Как-то отец у него в пальто кастет нашёл. Мы пришли к «Максу», а Род — к стойке: не хочу сидеть, надоело, постою, говорит. Потом-то уж сам признался — отец его ремнём выдрал. И что же? Через месяц купил себе велосипедную цепь. И сейчас с ней ходит.

— Я этой цепью любого боксёра и дзюдоиста как соломку перешибу, — говорит.

А у меня такое событие: приняли в члены клуба «Металлист»! Я, конечно, птичьи права имею в этом клубе быть. Это Клод на заводе-то работает, а не я. Но всё же я брат, вроде член семьи. И потом где мне состоять? Словом, я теперь буду за завод выступать, но тренироваться всё равно у папы Баллери, Он сказал им:

— Вот что, дети мои, я тоже рабочим был и знаю, что у вас лишних грошей не водится. Буду сам Ниса тренировать, бесплатно. Вот когда первенство страны выиграет, сразу на все деньги у него на банкете напьюсь!

Это он шутит. Папа Баллери не то что вермута, он пива-то никогда в рот не берёт. Клод тоже, между прочим. И я. Когда занимаешься спортом, пить нельзя. Если дурака не валяешь. Вот как эти наши дзюдоисты. По их вине у папы Баллери такой номер однажды был — чуть зал не прикрыли.

Значит, в одном кабачке из-за девчонки двое подрались. Один кричит: «Я из тебя пыль сделаю!» Другой орёт: «Убью!» Пошли драться, и смотрит народ: они вроде бы приёмы дзю-до применяют. Прибежала полиция, забрали их, и тут выясняется, что оба они представляют страшную опасность, поскольку! имеют коричневый пояс! Им ничего не стоит расправиться с дюжиной врагов. Кто присвоил? Присвоили в спортзале папа Баллери. Всё бы обошлось. Да, на несчастье, находилась в то кабачке крупная шишка из Национальной академии дзю-до.

Он целый скандал поднял: как можно таким присваивать не то что коричневый, а белый пояс! Они ни одного приёма во время драки не смогли толком провести! И пошёл и пошёл. Еле-еле папа Баллери отбился, хлопотал, ублажал, кое-кому кое-чего отвалил. А то бы закрыли спортзал, и будь здоров.

… Неделю назад я всю ночь срочно ремонтировал машину, и мне дали отгул. Юл только вечером занят в своём «Чёрном фонаре», а Род… ну Род всегда свободен. Мы решили провести день вместе, отдохнуть.

Я говорю ребятам:

— Поехали за город, выкупаемся, погуляем, а вечером я вас протащу во дворец — там сегодня сильная встреча.

Юл предлагает на аэродром съездить. Мы там в будний день ещё не были ни разу. Он где-то вычитал, что приезжает Ингрид Бергман. Ну и что? Ей уж двести лет! Чего на неё смотреть? Вечером, говорит, пойдём потанцуем в Белый зал — это недалеко от нас такой дансинг. Может, говорит, Мари вырвется. Он-то с Мари, а мы опять хватай кого попало.

Род предложил идти в кино на «Ты умрёшь в воскресенье». Но тут уж мы с Юлом не выдержали — опять десять сеансов сидеть!

Тянули спички, и выпало идти в дансинг. Пошли пораньше, чтоб Юл к одиннадцати успел в свой «Фонарь».

Так вот фонарём дело и кончилось, только не кабачком, а другим. Я сейчас расскажу.

Пришли, танцуем. Между прочим, танцуем мы все по-разному. Ну, с Юлом нам, конечно, в этом деле не тягаться. Он ведь у нас красавчик — длинный, глаза, синие, ресницы до колен, волосы как вакса, да ещё сверкают, мажет он их чем-то. Он эти свои синие глаза как закатит, зубищи белые выставит. А закончит танец, обязательно свою партнёршу на место проводит. Род танцует неважно, вечно девчонкам на ноги наступает. Хорошо, он как спичечный коробок весит, а то и меньше, иначе всем бы ноги отдавил. А я стараюсь каждый танец танцевать по-разному, но всегда с одной. Если уж заарканю какую-нибудь, я её не бросаю — всё с ней да с ней. Ну пригласил я такую симпатичную, только маленькую очень, она с подругой была. Подруга красивая, одета здорово, а моя обыкновенная. Словом, красивую Род схватил, он ей до плеча, а я маленькую. Надо бы наоборот. Мою зовут Ориель. Танцуем, болтаем. Ей восемнадцать. Работает продавщицей в «Калипсо» — это самый большой универсальный магазин в городе. Продаёт спортивные товары Я обрадовался рассказал, что боксёр. Говорю, только у неё теперь буду боксёрские перчатки покупать, они мне счастье принесут. Смеётся. Договорились опять встретиться. По-моему я ей понравился. Она мне тоже — только очень маленькая.

Вдруг смотрю, Ориель вся побледнела, глаза испуганные, шепчет:

— Ой «висельники»! Мы думали они сюда не придут. Надо твоему товарищу сказать…

— Какие «висельники»? — спрашиваю.

Она пугается, вся дрожит. В конце концов я понял: это в их районе одна банда называет себя «висельниками»: Они с подругой приехали к нам в Белый зал, чтоб от них отвязаться. Ориель то сбоку припёку. А вот подруга её — девушка одного «висельника». Он ей сейчас задаст, а заодно и Роду.

Действительно, смотрю человек пять ребят, кто как мы, кто постарше стоит у стенки, курят и на Рода с его партнёршей посматривают. На той лица нет, чуть не плачет, бедняга. Я танцую и к Роду приближаюсь. Говорю ему тихо:

— Кончится танец, сразу давай в буфет. Там есть второй выход. И — домой, на третьей скорости.

— Плевать я на них хотел, — отвечает.

Род хоть и малыш, а парень отчаянный. Тут уж ничего не скажешь.

— Пошли домой говорю. — Их пятеро, а нас трое. Да от вас с Юлом толку мало…

— Это от тебя толку мало! За меня не беспокойся…

В это время танец кончается, парни нас окружают, и один, что постарше говорит Роду.

А ну-ка, Полпорции, выйдем, поболтаем. У меня к тебе от твоей кормилицы поручение есть. А вы этой займитесь, — и показывает на красотку.

Один из парней берёт её под руку и уводит. Моя малютка за ними побежала. Юл смотрю, увидел всю эту картину и бочком-бочком затерялся в толпе. Он храбростью никогда не отличался.

С танцев выходим вшестером. В переулке темно. Вот что ребята, — говорю, — мы вас не знаем, вы нас не знаете. Что девчонка ваша, у неё на лбу не написано. Давайте разойдёмся по-хорошему. Вижу, главарь колеблется, для них ведь, наш район чужой.

— Ладно, — говорит. — Пусть только Полпорции извинится.

Я уж вздохнул. И вдруг Род спокойненько так говорит:

— А ну-ка, проваливайте отсюда, пока целы.

Только он это сказал, чувствую, что у меня искры из глаз посыпались. Тот, что ближе ко мне стоял, прямо в переносицу ударил. Я и опомниться не успел, Когда пришёл в себя, раз-раз, два апперкота по корпусу — парень растянулся, бац второму прямой правой — он к стенке отлетел. Только я к третьему нацелился, слышу такой крик, что у меня прямо сердце остановилось. Никогда такого крика не слыхал. Смотрю, это Род своей велосипедной цепью полоснул главаря по физиономии. Тот катается на земле, воет, четвёртый «висельник» стоит, не знает, что делать. А Род, думаете, побежал? Ничего подобного! Подходит к четвёртому и цедит сквозь зубы, ну точно как бандит из картины «Мой закон — убийство».

— Запомни! — говорит. — Род-малютка всех со своего пути убирает. И если хочешь жить, не переходи мне путь. На этот раз прощаю. Но в следующий… — махнул мне рукой, как самый настоящий атаман, и не спеша пошёл по улице.

Смотрю я и прямо глазам не верю. А потом сгрёб Рода и бегом. Народ уже собрался, полиция свистит. Еле ноги унесли. Цепь я у Рода сразу отнял и — в водосток.

С Юлом мы неделю не разговаривали — чтоб друзей не бросал. А я всю эту неделю с фонарём под глазом ходил.

Но от кого мне действительно попало, так это от папы Баллери!

— Щенок! Бандит! Убийца! — кричал. — Для чего я тебя учу? Чтоб ты на улицах дрался? Откуда синяк? Не ври!.. Об дверь так не ударяются… Грош цена боксёру, который на двери налетает! Бокс — это благородное искусство!

И пошёл, и пошёл. Я думал, он меня убьёт. Потом папа Баллери успокоился и говорит:

— Запомни, Нис, настоящий боксёр сторонится уличных драк. Во-первых, нечестно вступать в схватку с беспомощным по сравнению с тобой человеком — ведь, что ты боксёр, он не знает; во-вторых, драка не бокс, тебя могут ударить ногой головой, повредить руку. Боксёр должен беречь себя, как балерина.

… Помирились мы с Юлом так: как-то утром прибежал он ко мне в гараж сам не свой. Рассказывает. Накануне ввалился к ним в кабачок какой-то пьяный тип во фраке с девицами, Послушал-послушал, как Юл поёт, подозвал его к столику и стал похваляться, что он концертный импресарио, что ему пара пустяков устроить Юлу турне за океан и т. д. и т. п. дал карточку свою, велел прийти.

В обеденный перерыв я пошёл с Юлом к этому импресарио. Род тоже. Мы остались внизу. Ждали Юла минут сорок. Вернулся он совсем расстроенный. Оказывается, этот импресарио — не импресарио, а секретарь импресарио, Сначала он Юла вообще не узнал, потом припомнил — туда-сюда, хотел его выпроводить, И вдруг входит сам босс! То ли ему делать нечего было, то ли ещё что. Словом, увидел у Юла гитару и велел ему исполнить пару песенок. Юл говорит, у него прямо коленки тряслись, пальцы ив слушались, голос перехватило. По-моему, он это всё наврал, чтоб перед нами оправдаться. Послушал, послушал импресарио и погнал Юла. Да ещё на секретаря наорал;

— Кого вы мне приволокли? Это же колесо несмазанное, а не певец! Вечно вы мне кого попало подсовываете! А вы, молодой человек, идите в лифтёры. Вам с вашей внешностью только лифтёром и работать!..

И выгнал. Юл прямо чуть не плачет. Жалко и нам его, конечно. За одно я ему был благодарен, что он хоть нашу песенку там не исполнял.

Так что Синатры из нашего Юла не вышло.

Может, я стану Джо Луисом? Во всяком случае, всё последнее время тренируюсь усиленно, Дело в том, что в конце месяца мой первый официальный бой: первенство городе среди юниоров. Я выступаю от «Металлиста». Папа Баллери волнуется, а я нет. Я почему-то уверен, что выиграю. Жалко, Клод не сможет прийти. У них на этот час назначена демонстрация протеста. Не знаю, против чего они протестуют. По-моему, против того, что теперь меньше денег будут отпускать на пособия безработным. Ну при чём тут мы? Оба работаем. Так нет, Клод всё равно идёт протестовать! По-моему, Клод лезет не в свои дела. Но ему видней — на то он и Клод. Я его спросил, а он говорит:

— Значит, если мы здоровы, надо уволить врачей? Если молодые — отменить пенсии? А когда заболеем? Когда состаримся? Работаем, говоришь. Да работу в наше время легче лёгкого потерять! Что ж, тогда только и вспоминать про пособия?

Конечно, он прав. Он всегда прав. Вот почему Клод всегда прав? Я, например, спорю с Юлом, или Родом, или ребятами из гаража. Иногда я прав, иногда они. А Клод всегда прав. Я его как-то спросил об этом. Он смеётся.

— Да разве это я прав? это жизнь права. А я только её правду защищаю.

— Правду жизни? — спрашиваю. — А какая же ещё может быть правда?

Клод уже не смеётся, говорит серьёзно:

— Почитай газеты, Нис. Ты кроме «Спорта», ничего не читаешь.

Пообещал читать. Я как-то с Родом заговорил на эту тему, он только рукой махнул

— Знаешь говорит, мой старик мне сказал: главное — Уметь устроиться в жизни. Правильно! Так что давай становись чемпионом, будешь всем морду бить да деньгу зашибать… Легко сказать — чемпионом! Тренируюсь я, во всяком случае, вовсю. Папа Баллери доволен, весёлый ходит. А сегодня пришёл на тренировку и не узнал его. Словно он на десять лет состарился. Глаза красные, небритый.

Оказывается, умер его любимый ученик. Не теперешний, конечно, а бывший. Папа Баллери его открыл, воспитал, тренировал, в конце концов тот стал чемпионом страны, и тут они поссорились — парень этот перешёл в профессионалы. Ну потом, конечно всё это забылось, тот и в профессионалах стал чемпионом, уже первенство континента собирался завоёвывать. Были у него свои менеджеры, импресарио. Но всё равно заходил иногда к папе Баллери за советом.

Убили его прямо на ринге. Когда похоронили и папа Баллери успокоился, он рассказал, как было дело.

Ал Браун — так звали парня — был мухач. Очень способный. Папа Баллери всё время говорил, чтобы он не лез в профессионалы. А этот дурак полез. Его привлекали деньги. Всех привлекают деньги. А денег, говорит папа Баллери, шиш получишь. Словом, дрался он дрался, потом ему сломали челюсть. Вот тогда-то всё началось. Четыре месяца он где-то поправлялся, в Швейцарии отдыхал, несколько операций сделал. И остался без гроша. Пришлось ему вернуться на ринг раньше, чем разрешили врачи. Двух каких-то пижонов он разделал под орех, и вот предстоял очень трудный противник. Накануне матча пришёл он к папе Баллери мрачный, унылый.

— Я его утешаю, я ж понимаю, что глупо его ругать теперь, поздно, — рассказывал папа Баллери, — а он говорит: «Нет папа Баллери, моя песенка спета. Я знаю, что это мой последний бой Я вчера в церкви был. Молился и слышал голос…» — «Что ты чепуху городишь — говорю я ему, — какой голос, как тебе не стыдно!» А он говорит! «Нет, папа Баллери, вы же знаете, я не суеверный, но тут, я клянусь вам памятью покойных родителей, я слышал голос матери. Она сказала: «Здравствуй, Ал!» Понимаете? Она сказала «Здравствуй!» А ведь она покойница. Значит, и я…» Как я его ни успокаивал, ничего не помогло. И так смотрел, дети мои, так смотрел! В гробу не забуду этого взгляда. Потом махнул рукой, поцеловал меня и ушёл, «Прошу вас, папа Баллери, — сказал на прощание — не ходите на этот матч. Обещайте, что не пойдёте…» Я обещал. Но я обманул его. Я не мог не пойти, дети мои.

Папа Баллери заплакал. А мы сидели как пришибленные.

— Его убили сразу, в первом же раунде, — продолжал он. — Ну разве можно было выставлять его против Робби Робинсона! На второй минуте Робби отправил его в нокдаун. Через двадцать секунд снова, через полминуты ещё раз. Рефери хотел было прекратить бой, но публика орёт. Понятно! Такие цены на билеты и чтоб ничего не увидеть! Рефери растерялся. И тут новый нокдаун в углу, у канатов. Он же пулемёт — Робинсон. Врубовая машина. Он бил с такой скоростью с обеих рук, что Ал просто не мог упасть, не успевал. Когда рефери бросился и оттащил Робинсона, Ал рухнул. Он был серый, как брезент ринга, и— самое страшное — на нём не было ни капли крови. Ни единой! О, Робби умеет бить! Не а нос, не в бровь, не в рот. Только в корпус. В печень! В сердце' В челюсть! Он же знал, что она у Ала сломана! Мне потом говорил врач, который делал вскрытие, что на челюсти Ала было четыре новых перелома. Четыре! Он умер там же, в зале. Так и не пришёл в сознание. От шока… — Папа Баллери долго молчал, потом сказал: — Это был мой лучший ученик, дети мои. Он был хороший боксёр, но слишком честный. А таким не место на профессиональном ринге.

Мы все очень тогда расстроились. Действительно, как страшно вот так погибнуть. Я рассказал эту историю Клоду.

— И всё из-за денег! — сказал я.

А он покачал головой и ответил:

— Если бы! А то и денег-то о гулькин нос, У нас в стране по официальной статистике боксёры-профессионалы получают не больше семидесяти процентов заработанных денег, в Америке пятьдесят, Остальные кладёт в карман импресарио. Так что и денег-то уж не так много. А гибнет их, калечится, болеет тысячи. Только в Штатах по десятку в год.

— Так зачем идти в профессионалы? — спрашиваю.

— Дай бог, чтоб тебе никогда не пришлось искать ответа на этот вопрос…

Клод щёлкнул меня по носу. Вернее, хотел щёлкнуть Это ему раньше удавалось, он ведь очень быстрый, у него будь здоров реакция, а теперь не получается. Я успел уклониться, у меня теперь реакция ещё быстрей. Клод иногда даже сердится: «Ишь какой! Сильнее старшего брата хочешь стать? Не выйдет». И как сожмёт меня, даже кости трещат. До чего здоровый, ужас!

До соревнований совсем мало дней осталось. Род куда-то подевался. Юл спал. И я пошёл в «Хронику» посмотреть фильм о встречах по боксу на Олимпийских играх. Выхожу, уже часов десять, засмотрелся и чуть не споткнулся о какую-то девочку. Гляжу — Ориель!

Я так обрадовался, что даже не знал, что сказать. Она говорит:

— Здравствуй.

— Здравствуй, — отвечаю. — Я тебя искал тогда. Ходил в твой магазин. Не нашёл.

— А я тебя обманула. Я ведь не в «Калипсо» работаю, а в другом, но, правда, в отделе спорттоваров.

— У меня скоро соревнование, — говорю. — Мне нужны перчатки. Ты не забыла? Я у тебя должен купить перчатки, чтоб они принесли мне счастье. А зачем обманула-то?

— Чтоб не искал. Я не хотела, чтобы ты искал.

— Почему? — спрашиваю. — Не хотела видеться? Могу уйти. — И повернулся.

А она меня под руку:

— Не уходи. Погуляй со мной. Я завтра уезжаю.

— Куда?

— В школу продавщиц нас посылают. Я знаешь какая мировая продавщица? Нас троих посылают. Через полгода вернёмся, и прибавку дадут. Десять процентов. А может быть, двадцать!

— Молодец, — говорю. — А что потом было? После драки

той?

— А что могло быть? Мне-то ничего. Надавали пощёчин — и всё. А вот Катрин… Помнить, красивая подруга моя? Её здорово наказали.

— Кто наказал? «Висельники» эти?

— Да. Обрили ей голову. Я даже остановился. Как это так! А она объясняет:

— Если девчонка изменит «висельнику», ей бреют голову. — Ну и ну, — говорю. — Она бы в полицию заявила. — Ну какая полиция! Говоришь сам не знаешь что… Ты представляешь что б они с ной сделали? Убили бы — и всё.

Ориель помолчала, потом говорит:

— Я хоть и не с ними — просто Катрин знаю, но если бы они нас сейчас увидели…

— Ну, знаешь! Я из твоих «висельников» пыль бы вытряс!

— Да это они растерялись. Не знали, что ты боксёр, а то ничего бы ты не сделал… Они всегда вдесятером на одного. У них и ножи, и дубинки, и пистолеты есть. Они потом долго в Белый зал ходили, всё твоего приятеля искали, который с цепью. Главарь поклялся, что из-под земли его найдёт, У него знаешь какой шрам остался?

Идём, молчим, Потом Ориель говорит мне:

— Я за тебя боялась. Думала, найдут они тебя…

— Не бойся, — говорю. — Вот следующий раз, когда мы встретимся.

— Мы не встретимся, Нис…

— Как это не встретимся? Ты когда вернёшься?

— Когда бы ни вернулась, Нис. Незачем нам видеться. Они, если узнают, и тебя и меня убьют.

Такая упрямая! Сколько и ей ни втолковывал, что не боюсь их, что сумею её защитить, — ничего слышать не хочет. Мне её жалко. Хоть она и старше меня на два года, но такая маленькая, худенькая.

— Ну вот что, говорю, — как только ты вернёшься, дай мне знать. Пошлёшь телеграмму до востребования: «Центральная почта, Нис Роней, будущий чемпион мира». Запомнила? А если не напишешь имей в виду: я приду за твоим адресом я главарю «висельников». И уж тогда он одним шрамом не отделается!

Она на меня посмотрела внимательно-внимательно, потом поцеловала в щёку и убежала.

А я всё никак не мог успокоиться. Рассказал на следующий день об этой встрече ребятам.

Юл говорит:

— Ну, зачем она тебе сдалась? Что, девчат кругом мало, что ли? Пристукнут тебя эти бандиты где-нибудь. Плюнь!

Род говорит:

— Девчонка ерундовая — её без лупы и не разглядишь. Да дело не в этом, мы этих «висельников» проучим. Соберём наших ребят, подкараулим у Белого зала — это ведь наш район, — проучим. Я сегодня же ребят соберу!

— Ты это брось, — говорю. — Если пристанут, я сам с ними разделаюсь, а побоище устраивать нечего. Я к этим бандам отношения не имею. И тебе не советую. Думаешь, я ничего не вижу? Думаешь, не вижу, что ты последнее время со всяким сбродом болтаешься? Смотри, Род! Плохо кончишь…

Тебя же, дурака, защищать хочу! За твою замухрышку заступаюсь! А ты… — обиделся Род.

Ну тут я его за воротник так взял, что у него чуть глаза на лоб не вылезли.

Ещё раз обругаешь Ориель, я тебе покажу! Сам ты замухрышка!

Словом, поссорились.

Помирились мы на дне рождения Мари — ей шестнадцать стукнуло. Юл влюблён в неё по уши, она в него тоже. Им бы радоваться. Но Макс такой отец, что с ним особенно не порадуешься. Хоть и назвал он кафе «Уголок влюблённых», не дай бог кто с ней что позволит! Раза два попытались её какие-то обнять, так потом костей не собрали. Но Юла он, в общем-то, терпит. Считает порядочным. Вроде бы не пьёт, не курит и вообще…

На день рождения подарил отец Мари блузку новую и дал выходной.

Юл пригласил всех за город. Вырядился. Он поёт-то в своём кабачке в свитере, а тут костюм надел, рубашку белую, галстук. Мари блузку эту новую надела, голубую. К глазам своим голубым. Косы распустила. Я и не знал, что у неё такие косы? Род тоже новый костюм надел, который ему отец к пасхе купил. Мне-то особенного нечего надеть.

Есть за городом у Больших прудов кафе такое — «Под старыми вязами». Вот мы туда все и поехали. Ещё Люси с нами. Подруга Мари, она в бакалее на углу работает.

Юл заказал знатный обед, шампанское. Сидим болтаем. Потом Род как бухнет:

— Хорошо гуляем! Молодец, Мари! А когда на свадьбе гульнём?

Удивительно он нахальный. Мари прямо вся красная стала. Может, они ещё и не говорили об этом ни разу. Юл отвернулся, Молчим.

Мари — молодец девчонка! — говорит:

— А ты что, Род, жениться торопишься?

— Я-то не тороплюсь, — отвечает.

— А что же ты о свадьбе спрашиваешь? Ты не свою свадьбу имеешь в виду?

Ну тут все засмеялись, кроме Рода, Я его по плечу хлопнул, говорю:

— Что брат, получил? Сам небось не торопишься жениться?

Он рассердился.

— Не тороплюсь! Настоящий мужчина свободным должен быть, — отвечает. — Нечего с одной связываться. Никто у тебя на ногах не виснет. Сегодня здесь, завтра там. Сегодня одна подружка, завтра другая…

— Ну и будешь всегда одиноким, — перебивает Мари, Как волк!

— Почему одиноким, а друзья? Вот нас трое — счастливчики с улицы Мальшанс. Нас ничто не разъединит. Мы друг за друга всегда горой. Верно, ребята? — спрашивает Род.

— Верно! — говорю. — Мы и тебя, Мари, всегда выручим ради Юла.

— Мужская дружба! Это здорово! — кричит Юл. Я тебя, Мари, люблю, и Ниса, и Рода. Всех одинаково. Вы мне самые дорогие! — И Юл взял гитару и запел:

Мы все замолчали. Зря тот импресарио сказал, что у Юла голос скрипучий. Неправда это. Тихий — да. Зато приятный. А припев мы все вместе пели:

Мари прижалась к Юлу, за шею рукой обняла. Хорошая она всё-таки девчонка, Мари. А жизнь у неё незавидная. Крутится день-деньской в прокуренном кафе. Тому подай, этот недоволен. Ей бы в кино сниматься с её фигурой да косой. А всё же вот мне нужна только Ориель. И видел-то я её два раза. И некрасивая: рот как у лягушонка, глазищи как блюдца, ростом крошка.

А вот не могу её забыть! Жду, когда приедет. Так что, друг Род, не так всё это просто.

Словом, посидели мы хорошо. Потом ещё в кино сходили. Род всё-таки сумел нас затащить. Правда, в лучшее кино, на Главной улице, — там билеты по пять монет стоят, но Юл раскошелился. Ещё мороженое купил.

Новая картина, про бандитов, конечно, — ну на какую ещё Род мог повести! Называется «Ты будешь одна в твоём гробу». Стрельба, прямо уши заболели. Юлу хорошо — он с Мари, целуется. Люси вообще, по-моему, проспала весь сеанс. Род только что на экран не бросается. А я сидел скучал. Ну в общем-то ничего, хорошо провели вечер. Поблагодарили Мари, Юла тоже.

А через два дня состоялся мой первый бой.

Проходил он во Дворце спорта. Не в Большом зале, конечно, В другом. Есть там маленький зал. В нём первенство юниоров и проводили. Но всё же народу человек четыреста набилось, Род и Юл, конечно, тоже пришли. Я их провёл, в первый ряд пристроил. Даром, что ли, во дворце работаю!

Удивительное дело — я совсем не волновался. Папа Баллери говорит, что это редчайшее качество. Что он ещё такого не видел, чтоб перед первым официальным боем новичок был так спокоен.

Сам папа Баллери здорово волновался. Вывел меня, перчатки надел.

Противник ничего, крепкий парень — выше меня на голову. Из клуба АФК. Поздоровались, представили нас. Гонг. И начался мой первый бой.

 

Глава третья

РЯДОВОЕ ПРОИСШЕСТВИЕ

Нечего было этой длинной жерди и соваться против Ниса. Сосал бы соску дома. В первом же раунде Нис ему пару раз так съездил, что тот чуть к потолку не взлетел.

Шляпа!

Тренер Ниса — старик Баллери — так сиял, словно ему по ошибке яичницу из золотых яиц на завтрак подали.

Во втором раунде Нис опять этому телеграфному столбу в челюсть, в нос, в челюсть врезал. Молодец! Все орут. И вдруг наше вам! Рефери берёт того парня — и в угол, а потом подходит к Нису, тянет руку вверх. Всё! Точка. Нис Роней победил «за явным преимуществом». Всё-таки ерунда этот бокс: чуть что — и всё, останавливают. Не дай бог, крошки друг друга покорябают. То ли дело кетч! Это я понимаю!

Помню, как мы первый раз пошли смотреть кетч все втроём. Я к сейчас частенько хожу. Юлу не нравится, а Нис тогда даже не досидел — разыграл нам сцену не хуже, чем в театре: «Дикари! Липа! Жульничество!»

— Пошёл ты! — сказал я ему. — Нашёлся честный! А в боксе вашем не липа? Ну не в любительском, так в профессиональном! Какая разница! Зато его и смотреть-то тошнит, твой любительский — балет, пинг-понг, а не драка.

А кетч хорош! Не помню, кто тогда выступал, только помню, один негр, а второй лысый. Сначала негр поймал лысого на приём. Здорово так зажал ему голову ногами и пошёл прыгать и пошёл. На полметра небось, не меньше. У того голова, даром что лысая, ну точно бильярдный шар. Стук, стук, стук. Кровь уже из уха течёт. Ну, я думал, всё — все мозги ему негр вышиб. Ни черта! Вывернулся лысый и ка-а-ак хватанёт негра за ногу! Ох и взвыл негр! Упал, лысый на него, норовит за ухо укусить… Словом, здорово было. А бокс — ерунда. Ну я, конечно, Ниса поздравил. Мы с Юлом в раздевалку пролезли всё-таки. Нис лежит голый. Тренер его массирует и говорит-говорит.

— Молодец, Нис! — говорит. — Ну, прямо замечательно! Ты тонко работал. Я ведь видел, ты не стремился к завершающему удару. Ты показал настоящий, зрелый бокс. — Тут он нас увидел и совсем раскричался: — Вы видите, дети мои, этого парня? Вашего друга! Смотрите, смотрите лучше. Вы присутствуете при рождении будущего чемпиона. Нис далеко пойдёт, дети мои! Это вам старый Баллери говорит. А он ещё никогда не ошибался…

Дождались мы, пока он Ниса наконец отпустил, и пошли домой. Нис радуется, как маленький, которому разрешили уши не мыть. Мы, конечно, за него тоже рады. В общем-то, бокс иногда может пригодиться. Но пистолет или кастет понадёжней.

«Нельсон — детское лицо» — знаменитый гангстер — тоже ростом невелик был! А что, Аль-Капоне, что ли, был богатырём? Мужчиной надо быть. А рост и возраст — дело десятое. Подумаешь, шестнадцать лет! Ну и что? Я сейчас настоящий мужчина.

А Нис хоть и боксёр — слюнтяй. Уж про Юла и говорить нечего. Ему бы бант в его волосы напомаженные повязать — совсем девчонка! Эти не пробьются в жизни, Хорошо, что у них верный друг есть — Род малютка! За ним не пропадёшь.

Пошли к «Максу» и там отпраздновали победу Ниса, Ну, какой с ним праздник? Не пьёт, да и денег у него нет.

Деньги! Ничего нет главней! Это только дураки и неудачники говорят, что деньги не главное, Посмотри любой фильм, прочти журнал, посмотри телевизор, и станет ясно, что самое важное — это иметь деньги.

Вот я читал про Росси, про гуталинного короля. У него миллиарды! А что он, разве учился где-нибудь? Нет. Такой же, как мы, был, ботинки чистил. Мать говорит; трудись, тогда богатым станешь. Отец толкует: надо уметь устроиться. Это, конечно, правильно, надо уметь, устроиться. Только устраиваемся-то мы все по-разному. Пожалуйста, любой гангстер, хоть Пол Рикка, хоть Тони Аккардо, хоть тот же Аль-Капоне, ничего с ними поделать не могла никакая полиция. А всё деньги! Всех они могли купить! Всем рот заткнуть. А как они деньги доставали — это никого не касается.

Ну, чего отец пристаёт! «Бездельник! Не работаешь, не учишься! Посмотри на меня…» А чего мне на него смотреть? Двадцать лет коптил на заводе и чего добился? За телевизор и то ещё не выплатили… Всё дрожит, как бы с работы не выкинули.

Ну кто у нас в доме, кто на нашей улице Мальшанс чего добился? А все честные! Все трудятся! И что толку? Жил, мне рассказывали, в нашем доме Келлерман, инженер был. Жил, жил, потом смотался и Африку. Вернулся, шум-гам поднял, что нашёл там золото, компанию какую-то сварганил, денег кучу нагрёб — и так его и видели. Или Альмедо, лавка у него была на углу, к нему в год три покупателя заходили. Он, наверное, сам себе продавал, а то некому было. Получил наследство ерундовое, но всё же наследство, пошёл на биржу спекулировать. Теперь в «кадиллаке» разъезжает. Ну, а Клой? Это уж все знают — сколотил банду, марихуаной торговал, все бары в округе податью обложил. И купался в деньгах, пока его другие бандиты не прихлопнули.

А эти все труженики там и подохнут в своих порах. Улица Мальшанс! Нет, уж отсюда я вырвусь! Как в нашей песенке поётся.

Надо крепко сжать кулак и так идти… И дураков этих — Ниса с Юлом — я вытащу.

Когда я стану миллионером, Ниса сделаю телохранителем, а Юл будет заведовать развлечениями — девушек будет приглашать, кинофильмы приводить…

Сегодня зашёл к Юлу в «Чёрный фонарь». Сказал, что к Юлу, мне и разрешили посидеть в углу. Кабаре — барахло. Лили какая-то раздевается. Худяга. И спит на ходу. А уж танцоры Фанфани — смех один. Их небось по всем кладбищам с фонарём ищут. Двести лет на двоих! Пыхтят, сопят, только что песок не сыплется, а всё отплясывают.

Потом Юл свои песенки спел. Молодец. Похлопали ему. Перерыв наступил. Только негр Джо продолжал играть. Он у них слепой. В Америке ему куклуксклановцы глаза выкололи. А Он всё равно играет на пианино свои негритянские песни. Я, конечно, настоящие-то кабаре только в кино видел. Мы, помню, все трое «Мир ночи» смотрели. Прямо дух захватывает — вот живут люди! Вот живут! Во всех городах, а особенно в Лас-Вегасе, где идёт игра. Я читал, что там все игорные дома принадлежат гангстерам. Они живут себе в роскошных виллах, а начальник полиции и судья у них в друзьях ходят. Тем временем их люди в этих казино «баранов» стригут. Дураков туда много приезжает, и всё играть норовят, А выигрывает один из ста. Да! Уж я б тем капиталец сколотил.

Юл подошёл ко мне. Сели мы с ним в уголке, он меня пивом угостил.

— Сколько им лет, этим Фанфани? — спрашиваю. — Под двести?

— Да нет, — смеётся, — Ему под пятьдесят, а ей лет на пять меньше. Они когда-то знаменитостями были. А теперь у нас и то еле-еле работу нашли.

— А что так?

— Понимаешь, — рассказывает Юл, — он раньше на проволоке танцевал. Но хотел с сеткой выступать. Его, конечно, хозяин цирка на смех поднял. Он упёрся. Тот тоже. Ну. Фанфани и ушёл. Пошёл в другой цирк, там то же самое. Словом, нигде устроиться не мог. Тогда он начал через профсоюз цирковых артистов добиваться сеток. И уж почти добился, да как раз ним несчастье случилось; проволока лопнула. Он-то говорит, что это цирковые босы ему подстроили. Кто его знает… Когда из больницы вышел, стал чечётку танцевать, на проволоке уже не мог. Женился вот на ней. И они в самых лучших мюзик-холлах отплясывали. Денег куча, машина. Думаешь, он успокоился? Ничего подобного, решил создать профсоюз артистов кабаре! Как тебе это нравится? Никто ещё ничего подобного не слыхал — профсоюз артистов кабаре! Уж его и уговаривали, и пугали, купить хотели — вдвое оплату предлагали увеличить. Ничего не помогло. Однажды ночью, когда Фанфани выходил из мюзик-холла, трое подошли: он опомниться не успел, как они его так обработали, что он потом полгода в больнице провалялся — все деньги на лечение ухлопал. Хозяева Кабаре — народ серьёзный, им на ногу не наступай. К тому же его в чёрный список включили. Нигде ему работы не было. Вот только старуха Амадо их пригрела: Фанфани когда-то, когда она ещё ничего не имела, от голода её спас. Кормил, поил. А ты чего пришёл? Так просто?

— Да нет, Юл — говорю я по делу. Ты бы не мог мне одолжить деньжат? Вот как нужно.

— Могу. Я как раз сегодня получил. Юл, он парень не жадный. Домой, правда, денег никак не донесёт. Его мать отцу моему жаловалась, что её сыночек мало в своём Фонаре получает ей, мол, приходятся по ночам шить. А мы то знаем, сколько он имеет! Один попросит песенку смычать, другой. Чем поздней, тем щедрей. Каждый ему кое-чего в руку кладёт. Джо, тот слепой, не видит. А ударнику, ему всё равно. Ему бы напиться после закрытия… Юл им по монетке сунет, старухе Амадо что положено, отдаст. Остальное себе. То Мари чего-нибудь подарит, то с нами в кафе сходит. А потом, я знаю, хоть он и молчит, он на машину копит. Как восемнадцать стукнет — права сможет получить. Он к тому времени и накопит. Так что ему есть куда деньги девать. Только для матери никак не остаётся.

— На что тебе? — спрашивает Юл меня.

— Хочу, — говорю, книг купить. Парень один предлагает весь комплект серии «Маска» за четверть цены. Стоит? — Ну что ж, раз за четверть — стоит. Покупай. Дал он мне монеты, пошёл я в «Калипсо» и купил хороший нож. Сантиметров десять лезвие. Нажмёшь кнопку, щёлк — и как молния вылетает. А ручка под кость.

Теперь пусть «висельники» подходят. Род хоть и малютка, а рука у него быстрая. Род-малютка! Род — быстрая рука!

Род — стальное лезвие! Только надо, чтоб отец не нашёл. А то так по заднице надаёт, что опять неделю не присядешь.

А что было, когда я из магазина шёл! Такое увидал, до сих пор в себя не приду. При мне банк ограбили! Как в кинофильме. Я сам лично видел! Своими глазами! Да если б только видел… Ну, банк не банк, но кассира банка ограбили. Со стрельбой с масками! Я расскажу, как было дело.

Иду. Не поздно, часов шесть, может, семь. Светло ещё, народу — полная улица.

Если от метро не направо, к нам идти, а налево, там есть такая улица, довольно широкая, длинная-длинная, к центру ведёт. Метрах в ста от угла, напротив кино, банк — филиал Центрального.

И у кино остановился, разглядываю афишу. Смотрю, к банку, прямо к подъезду подъезжает чёрная машина; в ней шофёр и ещё какой-то парень. Парень вылезает. Это, оказывается, банковский служащий в серой форменке, в каскетке, на поясе пистолет. И сразу из банка выходит другой, в такой же форме, но старый, тоже с пистолетом. В руке здоровая холщовая сумма с красными печатями на замках.

А народ ходит, снуёт взад-вперёд…

Только пожилой к автомобилю подошёл ррраз! Я и не заметил, откуда она взялась, эта машина, тоже чёрная, здоровая. Из неё четверо в масках, с пистолетами, и к кассиру, Парень, который за кассиром приехал, только за свой пистолет схватился, А ребята в масках его по голове дубинкой, кассира тоже, сумку схватили и к своей машине. Тогда шофёр, который в банковской машине сидел, открыл стрельбу. Один на бандитов за руку схватился и упал, другие этого шофёра с его машиной прямо в решето превратили! Дым, шум, народ кричит, бабы визжат, Из банка охранники выскочили, те с пулемётами, А стрелять боятся; люди кругом. Так они в воздух.

В общем, опомниться никто не успел, как машина с замаскированными скрылась. Я скорей на ту сторону. Там уже толпа, полицейские прибежали, через несколько минут сирены завыли, полиция понаехала. Охранника молодого и кассира в чувство приводят. Шофёра мёртвого из машины вынули, унесли. И ещё двое прохожих пострадали. Одного при перестрелке в ногу ранило, другого в руку. Полицейские всех расспрашивают, записывают свидетелей. На меня никакого внимания, Я только сунулся, а один мне подзатыльник: — А ну, давай отсюда, окурок!

«Окурок»! Сам длинный, как день без жратвы, а я, конечно для него «окурок». Ну к чёрт с ними, думаю. Я-то всё видел, мог бы всё рассказать. Не хотите не надо. Старика прохожего, которого в ногу ранило, перевязали — и в такси. А второй — молодой парень — говорит: «Ерунда, чуть задело». Но его всё равно начали перевязывать.

И вот в этот момент — как вспомню, прямо мурашки во коже бегают — он пиджак с плеча скинул, чтоб его легче было перевязать, и из кармана у него выпала… маска. Сам не знаю, как получилось: я эту маску ногой под машины. Их тут много понаехало.

Глянул на парня — вижу, и он на меня смотрит, глаза горят, лицо белое, как бумага. Парень подмигнул мне, и тут меня оттёрли.

На следующий день я всё в газетах прочёл. Махнули полтораста тысяч! Никаких следов. Машина у них была краденая, номер на ней фальшивый. Лиц никто не разглядел — в масках были. Одну маску, правда, нашли потом на месте нападения, но чья они, установить не удалось. Шофёру убитому было пятьдесят лет, у него трое детей. Директор банка сам ездил к вдове, выражал благодарность. Ей пенсию банк дал — сто монет. А что на них сделаешь?

Сто пятьдесят тысяч! Вот это деньги! И легко-то, главное, как. Ну минуту, наверное, всё длилось, не больше — и сорок тысяч на брата! Этого мой старик за пять лет не заработает. А тут за минуту!

Я, конечно. Юлу и Нису всё рассказал в подробностях. Только про маску умолчал. Друзья-друзья, а такое никому нельзя доверить. Тем более Нису. Он расскажет Клоду, а того я знаю.

Целую недолю ходил и всё вспоминал это происшествие, а потом подумал: ну что особенного — рядовое происшествие! Каждый день и газетах о таких пишут. Просто я сам никогда такого не видел — только в кино. А оказывается, что в кино, что так — всё одно. Конечно, рискуют они, грабители. А кто не рискует? Вот у отца балкой одного зашибло в прошлом году, семья судилась-судилась, так ничего и не высудила. «Сам он, — сказали, — виноват. Завод не отвечает».

И этот шофёр, которого убили. Он ведь тоже каждый день рисковал. В конце концов прихлопнули-таки его. Ну и что его семья получила? Гроши. А те ребята рискнули, так по крайней мере сколько сразу заработали…

Они то заработали, а мой старик всё боится, что зарабатывать перестанет. Вчера я спал ещё утром, слышал, как они с матерью трепались.

Да перестань ты наконец переживать! Смотри, извёлся весь — мать говорит.

— Изведёшься, — отец ворчит, — мне из конторы, знаешь, этот мой дружок, ну ты знаешь, хромой, по секрету сообщил, что восьмой цех решено полностью автоматизировать в этом году. А мой десятый! Думаешь, они восемь цехов автоматизируют, а потом возьмутся за одиннадцатый и двенадцатый? Да? Только десятый не тронут, потому что там, видите ли, господин Штум! Так? Не выйдет! Если восьмой модернизируют, так девятьсот человек уволят…

Но, дорогой, ведь ты же двадцать лет проработал на заводе, не могут же они взять и…

— Представь себе, могут! Ещё как! Ты что ж, забыла, скольких они уволили, кто и по двадцать пять работал? Зачем им мастер? У них в цехе несколько человек всего и останется. Зато все с инженерным образованием. А платить им будут, как рабочим — должности-то для рабочих считаются! Инженеров безработных, слава богу, хватает.

Мать кофе подливает и говорит:

— Но, дорогой, все рабочие в твоём положении. Они не допустят, Клод сказал…

Тут отец совсем рассердился?

«Клод, Клод»! Побольше слушай его! Вот такие, как он, во всём и виноваты, Они вечно дирекцию раздражают, лезут со всякими требованиями, сидели бы себе, и всё было бы спокойно.

— Но ведь они уже добились повышения зарплаты и увольняли благодаря им меньше людей. они за каждого борются..

— Вот я посмотрю, как они за меня будут бороться. За меня! Какое мне я конце концов дело до всех! Я пятнадцать лет спину гнул, пока мастером стал! Только обзаводиться начали… Нет, пусть меня не трогают! А остальные как хотят… Ох, прямо сердце болит, дай-ка мне вон тот графинчик, с анисовой.

— Дорогой, ведь восьми ещё нет…

— Давай, давай! ворчит отец, — Это же для меня лекарство. Лучше любых пилюль. Давай…

Старик теперь «лекарство» в больших дозах принимает А на днях Клод зашёл. Он к нам не очень-то заходит. Это отец к нему бегает. А тут меня в другую комнату выгнали, но я, конечно, к замочной скважине.

— Вот что, Штум, — говорит Клод, — кончай дурака валять. А то тебе действительно по шее дадут, и правильно сделают.

— Ты о чём? — спрашивает отец.

— Не притворяйся, Штум. Пить брось. Когда ты тут дома пьёшь, дело твоё. Но ты уже два раза на завод приходил навеселе. Пока дирекция не знает, только ребята, кончай это дело. Будут нам потом тыкать: вон у вас мастера напиваются!

Отец смутился!

— Да это я случайно, Клод. Пойми, жизнь такая. Ночью, днём — всё время мысли, мысли. Ведь часа нет, чтобы быть спокойным за завтрашний день.

— Брось ты, IIIтум. Меньше бы пил, больше бы интересовался, что твои товарищи делают. Забился, как сурок в нору, только о себе и думаешь.

— Ну ладно, Клод, договорились. Кончаю. Всё. А как, ты думаешь, дальше будет? Я слышал, что восьмой…

— Я тоже слышал, все слышали. Мы уже предупредили дирекцию. Они хотели семьсот человек уволить. Мы требуем не больше трёхсот, да и этих с месячным пособием и чтоб их детей в детском саду оставили. Сейчас идёт борьба, а ты вместо помощи за воротник закладываешь…

— Так я да тебе говорю, Клод, жизнь такая, — отец оправдывается. — И Род ещё этот, негодяй, меня в гроб загонит.

Вот Род, это ты верно говоришь, Штум. Я б на твоём месте давно меры принял. Но опять ты сам виноват. Как ты его воспитываешь? Ремнём…

— А что он понимает, кроме ремня? — кричит отец.

Тут я тихо-тихо от двери в коридор и на улицу. Эти разговоры я не люблю. Пошлю я их когда-нибудь к чёрту и смотаюсь. Что, один не проживу? Проживу!

Мать только жалко…

Пошёл с ребятами кое-какими поболтать. Надо тоже нам банду сколотить вроде этих «висельников». А то они повадились к нам в район ходить. Беда, ребята у нас какие-то никудышные. Но человек десять всё-таки сколотил. Уговорил. Боюсь только, разбегутся они в случае чего.

Да ещё один тут завёлся, вроде Клода. Этакий Клод в миниатюре. У них, оказывается, есть на заводе из учеников какая— то молодёжная организация. Называют себя клуб «Металлист». Между прочим, Нис тоже там. Ну он понятно — ему нужно за кого-то выступать, А эти не только спортом занимаются. У них походы туристские. Летом лагерь организовали свой. Они, наверное, и политикой занимаются… Не говорят, конечно. Но ребята они дружные, ничего не скажешь. Почище «висельников» — один за всех, все за одного. Без всяких цепей и ножей обходятся. Помню, один вечер как-то организовали, арендовали Белый зал. Танцы, угощение, девчонок пригласили — у них в эту организацию девчонок принимают, — веселятся. А «висельники» не знали, думали, обычный вечер, припёрлись. Много — человек двадцать. И давай шуметь, к девчонкам приставать. Ну эти «металлисты» их так в работу взяли! Я думал, от «висельников» одни уши останутся. Ничего подобного, «Металлисты» дали им пару раз по морде, отняли ножи, кастеты и всех доставили в полицию вместе с «вещественными доказательствами». Чтоб всё по закону.

Вот они какие!

В полиции «висельникам» бока намяли и выпустили. А вечера «металлистам» запретили устраивать. Чтоб «не создавать ситуацию, могущую привести к нарушению общественного порядка». Так и написали в бумаге. Я сам читал её на дверях Белого зала.

Ну, а мы не побоимся нарушать общественный порядок. Я решил своих ребят проверить.

Три дня караулили одного «висельника» — у него девчонка в нашем районе живёт. Он к ней ходят вечерами, чтоб незаметно. Мы их поймали, когда он её после кино провожал. На первый раз ребята хорошо поработали. Когда мы разбежались, он ещё в сознание не приходил. Но всё-таки нас одиннадцать было, а он один. А если на равных? И потом надо ребят в настоящее дело втиснуть, пока ещё деликатничают: девчонку ту взяли и отпустили. Я предлагал обрить ей голову, как «висельники» делают. А ребята испугались. Ничего, привыкнут.

Ходил смотреть новый боевик. Он вообще-то не новый, но в нашем кино сегодня первый день. Называется «Двенадцать пуль в твоей шкуре». Там один профессиональный убийца — мастер метать ножи. У него под воротником, на спине, был нож прикреплён. Когда на него наставляли пистолет и приказывали стоять смирно и заложить руки за затылок, он выполнял команду, А потом молниеносно выхватывал из-за шеи нож и метал его во врага. Насмерть! Классно!

Надо мне тоже научиться так метать, Род-малютка! Род — смертельный бумеранг! Род — длинная рука!

 

Глава четвёртая

«ЗОЛОТЫЕ ГОРОДА»

Я люблю свой кабачок «Чёрный фонарь». Люблю приходить туда, когда табачный дым уже затянул зал. Когда большинство столиков занято и стоит глухой гул голосов.

Госпожа Амадо говорит мне:

— Здравствуй, мальчик! Мог бы прийти и пораньше.

Приди я в семь утра, она сказала бы то же самое. Но когда бы я ни пришёл, Джо всегда уже здесь. Он поднимает на меня глаза — не глаза, а толстые чёрные очки, глаз у него нет — и хрипит:

— Хелло, Юл!

У него голос как у Армстронга, Он приходит раньше всех и тихо-тихо играет псалмы и негритянские песни. Играет он здорово. И никто из посетителей не догадывается, что Джо слепой.

Последним приходит Ударник. Его так все и зовут — Ударник. По-моему, он сам не помнит своего имени. Он приходит и прежде всего идёт клянчить виски. Госпожа Амадо кричит на него, но виски даёт. И весь вечер, каждый перерыв, он просит виски, а она кричит на него, но наливает и записывает на его счёт. В конце недели Ударнику нечего получать. Как он ест, на что живёт — не пойму. Что я ему даю из чаевых, только у него и остаётся. Я уверен, их он тоже пропивает. Но пока играет — держится, не сфальшивит. А уж как кончил, выпивает последнюю рюмку и сразу становятся пьяным. Когда только приходит в кабачок, он ещё трезвый и всегда говорит мне: «Добрый вечер, сынок!»

Точно в одиннадцать часов я беру гитару и включаю микрофон, сначала нас никто не слушает. К двенадцати начинают слушать. Выпьют, кое-кто с дамами приходит. Вот тогда-то я им пою свои песенки. Сначала «Голубого попугая», потом «Мою девчонку». Если вижу, что слушают хорошо, — «Счастливчиков с улицы Мальшанс». Этой песне всегда хлопают. Скоро я спою новую — «Мари». Ещё немного, и я её закончу.

В половине первого начинается программа кабаре. Сначала выступает Лола. Она хорошая, только очень толстая. Голос у неё высокий-высокий, а поёт она те же песни, что и Эдит Пиаф! Но её всё равно никто не слушает, и ей это тоже всё равно. Ей, главное, спеть, а в конце недели получать свои сто монет.

У неё сын в тюрьме. Тихий был парень, гравёром работал. Это она так думала. И здорово зарабатывал. Денег ей много приносил, автомобиль купили, шоколад, рассказывает, килограммами ела.

А однажды ночью является полиция, и сына забирают. Он только и успел крикнуть; «Прости, мама!» Она, когда рассказывает, в этом месте всегда плачет. Оказывается, он деньги фальшивые делал. Получил двадцать лет каторги. Вот она и поёт, чтоб заработать и ему переслать. «Скорей бы он вышел, — говорит, — сил нет ждать». Да разве она дождётся? Он всего два года как сидит…

После Лолы выступает Лили. Раньше ей нельзя. Надо, чтобы все подвыпили. Гасят свет, прожекторы цветные включают. Это чтоб не очень было заметно, какая Лили тощая и некрасивая. Танцует она здорово. Она ведь балерина. Лет пять назад в Оперном театре танцевала — не примой, конечно. Говорит, блестящую карьеру ей предсказывали.

Потом новый директор пришёл, начал приставать к ней. Она этого директора выгнала. Он её и съел. Сначала ролей не давал, потом уволил. Она туда-сюда и, наконец, в мюзик-холл устроилась, хотя и не хотела. А куда идти? И вот влюбился в неё редактор большой газеты. Зазвал домой и попросил, чтоб она голая перед ним танцевала. Она этому редактору пощёчину влепила.

— Ну что ж, — сказал он ей, — не хочешь для меня одного в таком виде танцевать, будешь для всех.

И стала её газета травить. Как она в какую-нибудь труппу устроится — эту труппу сразу ругать начинает. В конце концов её никуда не стали брать.

В общем, болталась Лили по разным кабаре и теперь вот у нас приземлилась.

После Лили идёт номер Фанфани. Хорошие они старики. Хоть он и ненормальный какой-то — всё правду ищет, из-за этого и жизнь себе испортил. Но о них я в другой раз расскажу. В два часа второй сеанс. Вся программа повторяется. В промежутке мы играем, а посетители танцуют. Почти всех посетителей я знаю. Вон тот в углу, с бородой, — это главный букмекер. Он собирает деньги от мелюзги. Когда игроки сделают ставки и принесут монету, те тащат всё ему. Он у нас самый почётный посетитель. Хоть его агенты заходят на пять минут, но каждый заказывает что-нибудь. Иногда и выпить не успевают — можно убрать и другому посетителю подать.

Между прочим этот бородач не только на лошадей пари принимает, но и на боксёров. Род как-то сказал Нису:

— Эх ты, шляпа! Стань профессионалом. На себя бы ставил этой бороде, а потом проигрывал. Сразу миллионером бы сделался!

Что я тебе, Сони Листон? Уголовник? — ответил Нис. —

Лучше уж совсем бокс бросить, чем в тёмных делах участвовать.

Рядом с бородачом — большой столик для туристов, У госпожи Амадо два-три знакомых швейцара в больших отелях. Вот они этим туристам и шепчут на ухо:

— «Чёрный фонарь» — один из самых подозрительных кабачков городского «дна». Там можно увидеть бандитов, убийц.

И любопытные туристы, дрожа от страха, приходят к нам и глядят на всех круглыми глазами. Гадают — кто бандит, а кто убийца.

Швейцарам госпожа Амадо отдаёт двадцать пять процентов от заработанного на туристах. Шофёрам такси, которые привозят провинциалов, — десять, а девкам, приводящим своих ночных знакомых, тридцать, потому что они ещё уговаривают пить побольше виски, а то и шампанское.

У дальней стенки сидят «коммерсанты». Это мы так называем спекулянтов. Тоже хорошие клиенты. Как сделку заключат, так обмывают. А если уж очень удачную, так прямо кутёж идёт. Эти мне больше всего чаевых дают: «Юл, сыграй «Попугая»!», «Юл, сыграй «Счастливчиков»!»

Иногда приходит какой-нибудь случайный прохожий. Или как тот подлец, который импресарио назвался. Сколько я тогда слёз пролил! Никто не знает — мать только. «Колесо скрипучее, бездарность…» Чего он мне только тогда не наговорил! А чем я хуже Пресли или Эвалона, да Синатры того же? Они даже песенок не могут сами сочинять! А у них я виллы, и машины, и яхты, и денег девать некуда! И девчонки из-за них травятся, и клубы их имени устраивают! Неужели я так я просижу всю жизнь в этом «Фонаре»?

Иногда, когда играю глаза закрою и вижу, какую я бы себе виллу построил. Пальмы чтоб на самый песок наступали… Вила белая-белая. Как в фильме «Рай на Гавайях», там тоже вроде меня паренёк с шарманкой ходил, а потом стал знаменитым певцом и миллионном, Чтоб бассейн был бирюзовый. Я бы Мари так одел, что она не успевала бы платья менять! И отдельный маленький домик для мамы, на берегу… Неужели всего этого никогда не будет? Неужели я так и не доберусь до золотых городов?..

Мы кончаем работать в три часа ночи. Народу кабачке почти уже не остаётся. Так, несколько пьяных…

И отдаю госпоже Амадо половину чаевых, несколько монет даю Ударнику и Джо.

Сначала я делил чаевые между нами тремя поровну, но потом подумал: Ударник всё равно всё пропивает, а Джо один живёт, К тому же он слепой. Много ли ему нужно? Да и работаю и больше. Так что на оставшихся у меня пятидесяти процентов я беру половину. А теперь, когда у меня Мари, я беру две трети. Но Ударник и Джо и так довольны.

Джо вообще-то никогда не жалуется. Он мне как-то рассказывал. Он в Штатах жил, на Юге. Начал петь в кабачках, в церкви тоже пел. Концерты давал. Потом вступил в лигу какую-то, которая за права негров борется, и вырученные от концертов деньги стал в эту лигу сдавать, ну и речи произносить. Как-то ехал он на машине после концерта домой, Его догнали два больших автомобиля, прижали к тротуару. Вылезли люди в куклуксклановских балахонах, вытащили его из машины и увезли за город. Там на поляне они ему дубинкой горло перешибли, глаза выкололи и надпись на грудь повесили: «Так будет с каждым проклятым ниггером, который не подчинится нам». Он долго лечился, но петь уже не мог. И жить в Америке он не захотел. Приехал к нам, в наш город. Вскоре кончились деньги, и он стал играть у нас в «Фонаре».

Ну к кабачок! Словно все, кому не повезло, сговорились здесь собраться. Неужели и я неудачник? Род сказал:

— А при чём тут ты? Неудачником никто не рождается. Ими только дураки становится. А если ты парень толковый — всегда устроишься. Вот твой Джо, пел бы себе да пел, богатым был. Так надо ему было обо всех черномазых заботиться! А ты, если дураком не будешь, — пробьёшься.

Легко сказать «пробьёшься»! Таких певцов у нас в стране больше, чем канареек.

Вот с чем мне повезло, так это с Мари. Помню, как мы с ней познакомились. Только я начал в тот вечер петь, смотрю, входит девушка — откуда, думаю, в нашем кабачке ангелок взялся? Она вся такая светлая, голубоглазая, румяная, волосы, как мёд, коса на голове закручена, фигура красивая. Глаз с неё не спускаю. Потом уж я узнал, что её отец срочно прислал передать что-то одному типу, который у нас всегда вечера проводил.

Она ждала его. Сидит, меня слушает, даже рот открыла от удовольствия. В перерыве подошёл к ней, спрашиваю:

— Как вас зовут?

— Мари.

— Нравятся вам мои песенки?

— Ой, очень!

— Я их сам сочиняю. И музыку и слова…

Она смотрит на меня, словно перед ней сам Пресли, и говорит:

— Замечательные песенки!

— Сейчас я спою песенку «Счастливчики с улицы Мальшанс» специально для вас, — говорю. — Я её редко пою. Она посвящается моим друзьям. А для вас я тоже песню сочиню… И я стал ежедневно в «Уголок влюблённых» бегать. Когда один, когда с Родом и Нисом.

Начали мы с Мари встречаться. То в кино зайдём, то на лодке покатаемся, то просто погуляем.

Сижу я однажды в «Уголке», жду, когда Мари освободится.

Вдруг сам Макс ко мне подходит.

— А ну-ка, — говорит, — поди сюда.

Иду. Он ведёт меня в заднюю комнату, запирает дверь, берёт меня своей громадной волосатой ручищей за шиворот, подносит мне к носу кулак и говорит:

— Если не оставишь Мари в покое, из следующей получки заказывай гроб.

Вдруг из другой двери выскочила Мари и как закричит:

— Не тронь его, отец! Отпусти!

Макс прямо остолбенел. Отшвырнул меня, повернулся к

ней и смотрит, А она подошла к нему и говорит, на этот раз тихо:

— Ты меня знаешь, отец. Так вот, клянусь тебе, если ты его хоть пальцем тронешь, я убью себя! Слышишь? Убью! Ты знаешь — я это сделаю.

В жизни не думал, что Мари может быть такой: запыхалась, кулачки сжала, глаза отчаянные.

Макс смотрит на неё и молчит. потом на меня посмотрел и говорит:

— Ну вот что, щенок, можете видеться! Но помни, я с вас глаз не спущу. Если замечу, что ты себе позволил чего, пощады не жди — раздавлю, как блоху. И имей в виду — из-под земли достану. А ты марш отсюда, — это он Мари, — мы ещё с тобой поговорим…

Вот мы и встречаемся. На её рождение Макс даже выходной Мари дал. Время мы провели хорошо. А потом, когда мы остались с Мари вдвоём, и спросил её:

— Ты бы хотела быть моей женой? Вот увидишь, Мари, я буду богатым, куплю тебе всё, что захочешь…

— Смешной ты! — отвечает. — Зачем мне твоё богатство? Мне ты нужен. Лучше с тобой, бедным, чем с любым другим, будь он сто раз миллионер, — и улыбается.

Она ещё красивей, когда улыбается. Только улыбается она редко… Я как-то спросил Мари, может нас Маке убить, если узнает, что мы с ней целуемся?

— Отец — страшный человек, Юл. Ты даже на представляешь. какой он страшный. Он только меня и любит. Хоть кричит, хоть иногда затрещины даёт, но любит…

И такая печальная стала. Я уже не рад был, что завёл этот разговор.

Род мне тоже намекнул как-то:

— И как тебе Макс разрешает за Мари волочиться, ума не приложу! Не дай бог ему в руки попасться!

— Подумаешь, — говорю. — Плевать я хотел на твоего Макса!

— Ох и дурак же ты, — говорит. — Да стоит Маису пальцем шевельнуть, от тебя не то что мокрого места, вздоха не останется.

— Прямо уж…

— Да ты что? Не понимаешь, что ли, кто такой Макс и чем он занимается?..

— А чем? — спрашиваю.

— Ох и дурак же ты. — Род даже сплюнул, — Ты ещё глупей, чем можно подумать, когда тебя лучше узнаешь…

 

Глава пятая

ТАК ОНИ ЖИЛИ

Улица Мальшанс просыпалась рано. Ненамного позже, чем Юл, проглотив свой бесполезный ужин, ложился спать.

Первыми тишину нарушали грузовички, развозившие по окрестным лавчонкам зелень, хлеб, молоко. Они останавливались у дверей лавчонок, слышалось звяканье бутылок в корзинах, шуршанье ящиков урчанье запускаемого мотора. Голосов не было слышно. О чём говорить? И полупроснувшийся лавочник и заспанный шофёр он же грузчик — повторяли одни и те же давно привычные движения; они проделывали их и год, и три года назад, и один бог знал, сколько ещё лет будут повторять. Утреннее приветствие заменял им скупой кивок.

У подъездов жилых домов грузовички не останавливались: на этой улице молоко и хлеб никому на дом не доставлялись.

Дворники и мусорные машины тоже как-то не особенно нарушали тишину. Затем наступал маленький перерыв, а потом обитатели улицы отправлялись па работу. Сначала шли рабочие. Одни выходили хмурые, подняв воротники плащей, с досадой поглядывая на серое, беспросветное небо, на скользящие по нему рваные тучи, поёживаясь под пронизывающей дождевой пылью.

Другие, подобно Клоду, шли группами, шумно и бодро, без шапок, с открытой грудью. Их громкие голоса, порой смех разносились из конца в конец улицы и замирали вдали.

Господин Штум, мастер, сначала выглядывал из подъезда, словно принюхиваясь к погоде, прислушиваясь к утренним шумам, и только потом торопливо бежал к метро, тревожно поглядывая на часы.

Появление хозяек знаменовало окончательное пробуждение улицы Мальшанс. Хозяйки были разные.

Старые, усталые от долгой, без баловства жизни; деловитые, храбрые, самоотверженно несущие повседневный груз забот покорные, безжалостные, примирившиеся со всем и во всём отчаявшиеся; молодые, полные надежд я веры, а главное, полные любви к своим таким же молодым мужьям.

Хозяйки шли с сумками, кошёлками, корзинами, надев на голову платки, прозрачные косынки от дождя, старые шляпы, порой даже не успев причесать густые, жидкие, чёрные, медные, каштановые, золотистые волосы.

Они тяжело волочили ноги или бодро стучали высокими, хрупкими каблучками. Они хрипло и звонко, громко и шёпотом, устало и задорно приветствовали друг друга. Они толпились небольшими очередями у булочной, у бакалеи, у зеленной. Покупая ежедневную небогатую провизию, они придирчиво и ворчливо перебирали овощи, хлеб и, прежде чем отдать деньги за покупку, задумывались, кошелька и разложив на ладони тусклое серебро.

Потом из окон начинали доноситься запахи кухни, которые дождь быстро гасил. На подоконниках и балконах возникали толстые полосатые матрацы, заплатанные перины, ветхие простыни. На этой улице жили бедные люди, У них были бедные вещи. Но они сохраняли своё достоинство, они старались, чтоб и в маленьких, пусть тёмных, пусть сырых комнатах было убрано, чтоб, придя домой, усталый муж или сын видел на столе чистую скатерть.

Часам к десяти утра улица Мальшанс заполнялась музыкой. Она помогала бороться с плохой погодой, усталостью, тревогой и заботами. Радио уносило людей в весёлые, прочные миры, где не было причин для страхов и беспокойств, где не было неудачников, где всегда солнечно, сытно, весело и спокойно. Радио уносило в мечту.

Для хозяек это было самым удобным временем слушать передачи. Радиокомпании знали это и, разумеется, шли навстречу своим «дорогим радиослушательницам».

Радиослушательницы с интересом внимали, как приготовить обед из ничего, как вредно есть омары и икру и как полезно — картофель и салат. Они узнавали, что могут прекрасно обставить квартиру, приобрести телевизор и холодильник, часы и платье, внеся лишь какую-то ничтожную сумму, а потом бог знает сколько времени выплачивая ежемесячно ещё более ничтожные суммы. «Дорогим радиослушательницам» сообщалось, в каких магазинах идёт осенняя распродажа, в каких обувь продаётся за полцены, в каких намечается бросовая скидка.

«Не упустите случая! — радостно возвещал диктор бархатным, чарующим голосом. — Покупайте! Пятьдесят процентов скидки!»

Но особенно внимательно слушали хозяйки еженедельное выступление мадам Калиостро. Приветливый старческий голос сообщал гороскоп на неделю.

«Родившихся под знаком Водолея в долах ждёт неожиданная радость, в любви — лёгкая ссора со счастливым примирением, что касается здоровья — надо быть внимательным к печени; родившимся под знаком Весов не следует играть на бирже, в любви они найдут то, что давно искали, и пусть берегут желудок: от мяса и устриц лучше воздержаться…» Мать Юла, с семи часов склонившаяся над шитьём, разгибая ненадолго усталую спину и тревожно поглядывая в сторону сына — не мешает ли радио, — улыбалась: шла передача «А почему бы и вам?..»

Это была увлекательная передача, и по сообщению Института общественного мнения, её слушали восемьдесят процентов взрослого населения страны. Передача посвящалась людям, которым повезло. Оказывается, таких было сотни. Нет, тысячи! Десятки тысяч! Перед микрофоном выступали удачливые дельцы, кинозвёзды, разбогатевшие фермеры, сделавшие карьеру политические деятели, блестяще вышедшие замуж секретарши, ставшие чемпионами спортсмены, завоевавшие славу певцы… Они выступали в этот час ежедневно, вот уже много лет. Когда-то все они были бедными, голодными, отчаявшимися. Но в какой-то момент, послушав эту передачу, они взяли себя, руки, и… теперь они богаты, знамениты, счастливы. «А почему бы и вам не сделать так же?» — этими словами радиопередача заканчивалась.

Мать Юла улыбалась. Сегодня выступал прибывший недавно в город шестнадцатилетний Фабиан. Знаменитый заокеанский певец.

Фабиан работал в аптеке и получал шесть долларов в неделю. Его заметил импресарио Маркуччи; два года он обучал Фабиана, а в четырнадцать лет пристроил сниматься в фильме «Человек-гончая». Фабиан заработал на этом тридцать пять тысяч долларов, то есть столько, сколько заработал бы в своей аптеке за сто тринадцать лет. Теперь он светила и миллионер.

Кто знает, может, и Юлу тоже повезёт?.. И тогда, хоть на старости лет, она будет счастлива.

Так мечтала мать Юла, как, впрочем, мечтали все на улице Мальшанс.

Но мать Юла не догадывалась, как близки к осуществлению её мечты. Юл просто ничего не успел ей рассказать.

Вчера, когда он исполнял одну из своих песенок, в кабачок вошли двое. Один — толстый, в бежевом пиджаке, серых брюках и зелёном галстуке. Другой — высокий, худой, очень элегантный, в очках.

Они сели за один из столиков и заказали целую бутылку виски, что сразу сделало их особо почётными посетителями кабачка.

— Сейчас, дорогой Том, ты увидишь типичную программу кабаре, — сказал высокий по-английски. — Какая-нибудь дряхлая танцовщица, фокусник, третьеразрядный стриптиз. Погоди! Что он там поёт, этот мальчишка? Его не услышишь, даже если он всунет микрофон в рот!

Толстяк захохотал, но внезапно оборвал смех и стал внимательно прислушиваться к пению Юла. В заключение тот, как всегда, исполнил «Счастливчиков с улицы Мальшанс».

пел Юл.

— Слушай, Лукас, — толстяк наклонился вперёд, он говорил шёпотом, — ты всё-таки свинья! Ты мне продал сейчас триста штук. Ты сказал, что это лучшие, самые модные. Я тебе отвалил сумасшедшие деньги. А эту почему не дал?

— Но, Том… — пытался прервать его высокий.

— Что Том? Не будешь же ты утверждать, что это песня другой фирмы? Не старайся! «Лукас-мелодии» такую не пропустила бы!

Да пойми ты наконец, — рассердился, в свою очередь, высокий, — я сам первый раз слышу эту штуку! Спросим мальчишку. Пусть скажет, где он её подцепил.

Там временем Юл кончил петь, положил гитару на табурет и отправился в заднюю комнату. У пианино, на котором негромко бренчал слепой Джо, стояла теперь Лола. Когда первые звуки её пронзительного голоса разнеслись под низким потолком кабачка, даже видавшие виды Том и Лукас поморщились.

— О боже, — простонал Том, — она поёт ещё хуже, чем та моя девчонка, которая пела вниз головой на трапеции. Помнишь?

— Помню, — пробормотал Лукас — Эй! — крикнул он официанту, — На минуточку!

Клиентам, заказавшим целую бутылку виски, не приходилось повторять дважды. Как только официант подскочил к столику, Лукас спросил:

— Этот парень, он что?..

Туманный вопрос не смутил официанта.

— Шестнадцать лет. Он у нас уже год. Зовут Юл Морено, сам песенки сочиняет…

— Сам? — В голосе Лукаса звучало недоверие. — А ну-ка, позови его сюда, — сказал он решительно.

Через пять минут Юл уже сидел за столиком.

— Тебя Юл Морено зовут? Нам официант сказал. А меня Лукас.

Юл молчал, он побледнел, ладони его сразу стали мокрыми.

Лукас! «Лукас-мелодии»! Самая знаменитая фирма грампластинок в стране! Фирма, владевшая лучшими эстрадными певцами, устраивавшая турне иностранных знаменитостей здесь и своих за границей! Но почему сам всемогущий Лукас оказался тут? В этом жалком кабачке?

— Ну чего уставился, парень? Да, я тот самый Лукас! Тот самый! Скажи-ка, ты исполняешь много песенок нашей фирмы?

— Да, господин Лукас, конечно, Они… они ведь самые… лучшие. — Юл чуть заикался.

— Ну, а эта? Про счастливчиков? Что-то я её не помню!

— Эту я сам сочинил, господин Лукас, И про голубого попугая, У меня ещё есть. Я…

Погоди. Что значит сочинил? Музыку или слова? — Лукас внимательно рассматривал Юла.

— И то и другое, господин Лукас.

Юл был так взволнован, что не заметил взглядов, которыми обменялись Лукас и его заокеанский друг.

— Интересно, интересно! — заметил Лукас, хоти его лицо не выражало ничего, кроме скуки, он даже зевнул. — Забавно! Знаешь что? — сказал он, опять зевая, — Зайди завтра к нам в контору, Может, что-нибудь сделают для тебя мои ребята. Возьми эту карточку.

Лукас достал из кармана небольшой, ослепительно белый кусочек картона, на котором стояло всего три слова! «Лукас-мелодии». Президент». Вынув ручку, он нацарапал в уголке карточки какой-то крючок, протянул её Юлу и снисходительно улыбнулся.

— Собратьям по профессии надо помогать друг другу. Ты нам спел сегодня, а я скажу ребятам, чтоб подыскали тебе чего-нибудь получше. Ты здесь сколько имеешь. В неделю, с чаевыми и за вычетом «дани?»

— Сто. Сто пятьдесят… — на всякий случай приврал Юл.

— Ну-ну… — неопределённо промычал Лукас ж протянул Юлу тонкую сухую руку.

Когда Юл отошёл, Лукас устремил вопросительный взгляд на толстяка.

— Да. Думаю, что да, — задумчиво произнёс Том, отвечая на невысказанный вопрос. — Длинный, смазливый. Девки помирать будут. Сам музыку пишет, слова. Сам поёт.

— Ну, поёт-то он, прямо скажем… — заметил Лукас с гримасой. — Да и музыка у него…

Том укоризненно посмотрел на своего собеседника.

— Ну, дорогой, уж не тебе говорить: «поёт», «музыка». Поставишь усиленные микрофоны, слова и музыку ему твои ребята такие накатают, что только держись! А раструбите, что сам пишет…

Помолчав, Том спросил:

— Скажи, Лукас, почему тебе так везёт? А? Ты их как грибы в лесу находишь. А?

Лукас самодовольно усмехнулся. «Находишь, находишь»! Конечно, находит! Слава богу, дело у него поставлено. Пятьдесят человек круглый год болтаются по свету, пропивают его деньги в таких вот кабачках, на студенческих вечерах, праздниках песни в деревнях и городишках. Ещё сотня ежедневно принимает в студии бессчётных кандидатов. Бледные и дрожащие, они шепчут своими жалкими голосишками какую-нибудь песенку, умоляюще глядя на равнодушных экзаменаторов. Ещё две сотни трудятся ночами, создавая слова и музыку песен, за которые получают гроши и которые в миллионах экземпляров разносят по земному шару пластинки «Лукас-мелодий». Их будут петь, под них танцевать миллионы юношей и девушек, и пластинки эти доставят на своих мелодичных крыльях миллионы долларов в сейфы прославленной фирмы.

Но главное не в этом. Главное даже не в чудесной, сложнейшей аппаратуре, могущей шипящий, скрипучий, глухой голос сделать на пластинках звонким и чистым, задушевным и проникновенным, громким и надрывным. Главное — в рекламе!

Не пятьдесят, не сто, не двести, а две с половиной тысячи человек работают в отделе рекламы и сбыта продукции фирмы! Здесь сидят коммерческие гении, получающие оклады министров, — художники, писатели, ораторы, режиссёры… Именно им обязаны сказочным успехом случайные избранники, а не своим талантам, длинным ресницам, чувственным губам, мужественному профилю, а то а вообще неизвестно чему. Именно они, безвестные, безликие коммерческие гении рекламы, создают клубы, члены которых собирают пуговицы от одежды очередного кумира его старые галстуки или шнурки от ботинок. Это они вызывают бешеные погромы во время концертов, самоубийства пылких поклонниц, всевозможные трагедии и сенсации.

Они изучают спрос и сами создают его. Они «запускают» моду на ту или иную музыку или танец. По их рекомендации всемогущий президент фирмы господин Лукас вызывает из небытия и низвергает в небытие очередные знаменитости.

«Находит»! Нет, милый Том, великий Лукас не находят, а создаёт знаменитых, популярных эстрадных певцов.

Этот мальчишка, как его, Юл Морено, и ещё сотни тысяч таких, как он, могут до седых волос петь, сочинять музыку и песни и никогда не знать сытого дня. Конечно, среди них есть немало талантливых! Но без него Лукаса, они ничто. Они не пробьются! Больше того, если они попытаются пробиться помимо него, он сумеет закрыть для них двери любого театра, концертного зала, музыкальной фирмы.

…Ложась в четыре, утра, Юл просыпался обычно не раньше двенадцати. Поэтому его мать была немало удивлена, услышав, что сын завозился за ширмой, хотя пробило только десять.

— Юл, мальчик мой, что случилось? — спросила она с беспокойством.

Но Юл промчался мимо неё и исчез за дверью, крикнув лишь «Здравствуй, мама!». Он спешил в ванную, помещавшуюся в конце коридора я обслуживавшую всех жильцов этажа. Вернулся он через несколько минут, часто вымытый, аккуратно причёсанный. Торопливо надевая за ширмой свой праздничный костюм, Юл, наконец, поведал матери событие вчерашнего вечера.

— Я сейчас побегу туда, мама! Ну не выйдет так не выйдет. Что я теряю?.. — уговаривал он скорее себя, чем мать.

— Дай тебе бог, мой мальчик! Дай тебе бог! Я верю, что всё будет хорошо… Я буду молиться…

Юл был весь мокрый от волнения, когда подходил к десятиэтажному дому из стекла и бетона, на крыше которого днём и ночью сверкали гигантские буквы: «Лукас-мелодии» — и крутилась пластинка метров десяти в диаметре. Снабжённые фотоэлементом, широкие стеклянные двери автоматически раскрылись, когда он робко подошёл к ним, и Юл очутился в сверкающем светлым металлом и розовым мрамором вестибюле.

Посредине возвышался ржавый, скрученный велосипед с припаянными к нему кастрюлями и крышкой от унитаза. Это было произведение знаменитого скульптора-абстракциониста обошедшееся фирме в восемнадцать тысяч долларов и носившее название «Гармония».

На автоматических самооткрывающихся дверях гостеприимство фирмы заканчивалось. Ещё бы! Если допустить, чтобы любой доморощенный Тинно Росси заходил сюда демонстрировать своё искусство — о-го-го! — что бы тогда получилось…

Не успел Юл оказаться в вестибюле, как к нему подошёл швейцар с переломанным носом и расплющенными ушами. Ещё трое-четверо таких же стояли у лестницы и лифтов. Их многоопытный взгляд мгновенно определял посетителя. Они безошибочно склонялись в глубоком поклоне перед «нужным» и решительно выбрасывали на улицу «ненужного». Юл, несмотря на свой праздничный костюм — а может быть, именно поэтому, — явно относился к категории «ненужных».

— Эй, парень! Далеко? — спросил швейцар, становясь между Юлом и лифтами.

— Господин Лукас назначил мне прийти… Я…

— Господин Лукас? Лично? — швейцар иронически улыбался. — А он не обещал прислать за тобой машину?

— Вот, господин Лукас дал мне это… — сказал Юл, подавая карточку, оставленную ему Лукасом в кабаре.

Швейцар поглядел на таинственный знак в уголке картонного квадратика, который на условном языке сказал ему: подателя немедленно препроводить в приёмную президента компании, минуя все инстанции.

— Прошу вас! Сюда, пожалуйста. — Изуродованное лицо швейцара так и залучилось приветливостью. — Вот лифт.

Юл прошёл за швейцаром к крайнему лифту, и этот лифт без остановок доставил его на плоскую кровлю здания, где под сенью огромной пластинки, окружённые садом, находились апартаменты президента.

Покинув лифт, Юл оказался в большом, отделанном ореховым деревом зале где стояло лишь несколько мягких кресел и возвышалась небольшая эстрада с роялем и микрофоном. Одну из стен сплошь занимало огромное зеркало.

— Будьте любезны подождать, — сказал швейцар и исчез

Швейцар доложил о приходе Юла дежурной секретарше, дежурная секретарша — личной секретарше, личная секретарша нажала на столе одну из украшавших его многочисленных кнопок и шёпотом произнесла в замаскированный под настольный календарь микрофон:

— Господин Лукас, прибыл Юл Морено вызванный вами на сегодня. Он в зале. — Она помолчала. — Сейчас, господин Лукас, ясно, господин Лукас.

Секретарша нажала какие-то другие кнопки и снова сказала в микрофон:

— Господин Рилей, господин Бенкс, господни Норман, господин… — Она назвала ещё полдюжины фамилий. — Господин Лукас просит вас немедленно в зазеркальную комнату.

Через пять минут заведующие вокальным отделом, отделом рекламы и сбыта продукции, отделом оформления исполнителей, главные консультанты по текстам, по песенной музыке, по одежде, по гриму собрались в небольшой продолговатой комнате, расположенной рядом с залом и отделённой от него громадным зеркалом. Для находящегося в зале Юла зеркало это и выглядело зеркалом, а для сидящих в соседней комнате зеркало было обыкновенным окном, через которое можно было наблюдать за всем происходящим в зале. Специальная аппаратура обеспечивала великолепную слышимость из зала и, наоборот, не пропускала даже шёпота из зеркальной комнаты в зал.

Исполнители и не догадывались, что за ними наблюдает столь высокий синклит. В зале перед ними сидели в креслах один-два второстепенных работника, никак не проявлявших своих чувств. У одного из них помещался незаметно скрытый в ухе микрофон, через который он получал указания: пусть исполнитель споёт ещё одну песню, с аккомпанементом, без аккомпанемента, громче, тише, пусть зайдёт в юридический отдел подписать контракт, пусть убирается к чёрту…

Когда президент компании и его советники уселись в кресле в зазеркальной комнате, Лукас наклонялся к микрофону и негромко произнёс:

— Валяйте.

В зал вошёл седой, профессорского вида человек в очках, важно поздоровался с Юлом и пригласил его на эстраду. Юл, дрожа от волнения, подошёл к микрофону, взял гитару на эстраде, кроме рояля, были и другие инструменты, — торопливо настроил её и вопросительно взглянул на «профессора».

— Ну-с, молодой человек… — «Профессор» сделал паузу, поковырял в ухе, словно прислушивался к некоему внутреннему голосу, и, наконец, сказал: Спойте-ка нам эту, как её, про попугая, потом про девчонку и, наконец, про счастливчиков.

Юл запел. Его и без того слабый голос срывался, гитара фальшивила, но постепенно привычка взяла своё, и, когда он запел «Счастливчиков с улицы Мальшанс», он показал лучшее на что был способен.

— Так, так! — сказал «профессор», когда Юл кончал петь, — Так, так. — Он что-то забормотал себе под нос и снова поковырял в ухе.

Дрожь пробегала у Юла по спине, руки сделались липкими, в горле пересохло.

Решалась его судьба! Сейчас вот этот седой, величественный старик, наверное знаменитый композитор и знаток, вынесет ему приговор.

Но «профессор» не спешил. Он и не мог спешить. В зазеркальной комнате разгорелся спор.

— Ну? — спросил Лукас, когда Юл кончил петь.

— Голос слабый, — нарушил молчание заведующий вокальным отделом Рилей. — Музыка никчёмная…

— Музыка действительно плохая, — поддержал главный консультант по песням.

— А слова? — спросил Лукас. Его маленькие глаза блестели за стёклами очков, лицо ничего не выражало.

Главный консультант по текстам усмехнулся:

— Таких текстов, господин Лукас, мои ребята могут вам выдавать по тридцать на дюжину.

— Так какого же чёрта не выдают? — зашипел Лукас, устремив на консультанта яростный взор. — А? Ведь музыку и этот текст парень сам написал! Сам! Я триста пластинок продал сейчас американцам. А когда их представитель услышал эту песню, он мне истерику устроил: «Почему её нет?», «Надо сжать кулак…», «Идти вперёд без лишних слов…» Вот что сейчас требуется!.. А вы что скажете, Бенкс? — неожиданно оборвав себя, обратился Лукас к заведующему отделом рекламы и сбыта продукции.

Тот уже понял настроение шефа и ответил:

— Отлично, мистер Лукас! Здесь есть над чем работать. Сам музыку, сам слова. А посмотрите на внешность. Он же красавец! Худоват немного, и плечи…

— Плечи сделаем, как у борца, — деловито вмешался заведующий отделом оформления исполнителей Норман. — Губы растянем. Движениям научим. Выступать в костюме нельзя. Думаю, в чёрной вязаной кофте, воротник — шаль, брюки — шерсть. Рыбаки! Моряки! Гудзонов залив! Северный закат! — Норман замолчал.

— Ну, так что решаем? — спросил Лукас. — Берём — решительно сказал Бенкс.

— Берём! — поддержал Норман.

— Ну что ж! Попробуем! — пожав плечами, присоединился Рилей.

— Не попробуем, а берём! — взорвался Лукас. — Болтаетесь по всем странам, ничего найти не можете! Президент компании должен вам людей находить! Да ещё где? Под самым носом! В нашем городе! — Лукас, видимо, был очень горд, что сам обнаружил кого-то, и, следовательно, этот кто-то должен был отличаться особенно высокими достоинствами. — Всё! — Лукас решительно встал. — Вы, Рилей, сделайте две-три дюжины песен, которые он сам написал. И музыку, — повернулся он к главному консультанту по песням. — Вы, Бенкс, поговорите с парнем и подготовьте биографию и план «запуска», А вы, Норман, приглядитесь к нему. Может, чего-нибудь лучше найдёте, чем кофту? Сейчас все в кофтах и свитерах горланят. Надоело! — Лукас наклонился к микрофону и бросил: — В юридический отдел!

— Ну что ж, молодой человек, — «профессор», поковыряв в ухе, подошёл к Юлу, который от напряжения был на грани обморока, — неплохо! Зайдите сейчас в юридический отдел, восьмой этаж, комната восемьдесят три. До свидания…

Юл, словно автомат передвигая ноги, спустился по лестнице и нашёл восемьдесят третью комнату. Секретарша ввела его в роскошный кабинет. На все вопросы Юл отвечал только одним словом «согласен». Заведующий отделом был уже предупреждён о Юле.

Единственное, что его интересовало по-настоящему, — это исполнилось ли уже Юлу шестнадцать лет. А раз исполнилось — всё в порядке, он имел право подписать договор. Мысль, что ошалевший от счастья кандидат будет читать, а тем более оспаривать текст договора, Даже не приходила ему в голову.

Такого ещё не бывало.

— Ну, вот и всё, — любезно улыбнулся заведующий, когда Юл поставил свою подпись на восьми экземплярах договора. Поздравляю вас, господин Морено. Желаю успеха. Завтра можете прийти в кассу за авансом. Или вы предпочитаете чековую книжку? У нас все расчёты в долларовом выражении… Пока можете получить три тысячи…

Юл побледнел и бессильно опустился в кресло. Забегали секретарши, ему подавали воду, ватку с нашатырём. Наконец Юл пришёл в себя и, поблагодарив всех слабой улыбой, направился к лифту. Швейцар проводил его до дверей, предложил вызвать такси. Но на такси у Юла не было денег, и он пошёл пешком.

Дважды по дороге домой он останавливался, присаживался на скамейки в скверах. Он плакал. Вот и исполнилась его мечта!

Сколько ночей, сколько бессонных часов провёл он, представляя себе эту минуту! И вот она наступила!

Три тысячи долларов! Машина, зимнее пальто матери, дорогой подарок Мари, костюмы, галстуки, ребятам чего-нибудь… И это только аванс!

Юл вынул договор. Но читать не смог, буквы плясали у него перед глазами. Юл, задыхаясь, прибежал наконец на улицу Мальшанс. Счастье распирало его. От счастья он готов был разорваться.

Прежде всего к Мари! Теперь Макс увидит! Теперь он сам будет бегать за Юлом! Он возьмёт Мари и умчится с ней на Гавайские острова! В Нью-Йорк!..

И вдруг у входа в «Уголок влюблённых» Юл увидел Ниса. Нис неторопливо шёл, что-то насвистывая. В руках он нёс старый, перешедший от брата спортивный мешок — видимо, направлялся на тренировку.

— Нис! — радостно закричал Юл, размахивая договором. — Нис! Ты не поверишь!..