Я спросил его:

— Какой операции?

Я хорошо запомнил тот день. Может быть, потому, что он был с утра таким спокойным, солнечным и тихим. А спокойных дней стало выпадать на мою долю все меньше и меньше.

Встали поздно. Гудрун варила кофе на кухне. Это она умеет делать великолепно. Хоть на что-то пригодилось ее мелкобуржуазное воспитание, от которого она теперь так отчаянно открещивается. Готовит она очень хорошо — особенно блинчики с вареньем, с медом или с сахарной пудрой. Ах, какие блинчики, пальчики оближешь! Впрочем, когда пальцы пахнут порохом, то такое желание пропадает. А в те дни у меня они чаще пахли порохом, чем медом. Вот так-то.

Я стал очень старательно заниматься по утрам гимнастикой. Наверное, потому, что реже стал ходить в спортзал. Ну что там делать? Совершенствоваться в каратэ? Каратэ, конечно, может пригодиться, но, когда больше имеешь дело с пистолетом, лучше научиться как следует стрелять. Гимнастикой я занимаюсь каждое утро исправно. Приобрел целую аппаратуру. Гудрун это поощряет. Иной раз она садится, закинув ногу на ногу, курит и с удовольствием наблюдает, как я, обливаясь потом, качаю гантели, растягиваю эспандеры, отжимаюсь.

Сама она, сколько ее помню, зарядку не делала, между тем мускулы у нее железные. Иной раз так обнимет, что у меня кости трещат, а я, как вы знаете, отнюдь не слабак.

Если уж хотите, чтоб я с вами был совершенно откровенным, то признаюсь — перестал я посещать спортзал из-за Эстебана. У нас были одни и те же часы тренировок, только боксеры тренировались в нижнем зале, а мы в верхнем. И всякий раз так получалось, что домой мы возвращались вместе. Вот это меня тяготило. А после одного разговора я вообще перешел в другую группу, потому что разговаривать с Эстебаном мне стало невмоготу. Я начал избегать его, да он, надо признаться, мне и не навязывался.

Плохой это был разговор. Дурацкая манера у Эстебана — говорить то, что думает. Вот он и сказал мне, что давно мы уже перестали быть друзьями, что мой единственный друг теперь Гудрун и что он об этом очень сожалеет, потому что она стерва и до добра наша дружба с ней меня (да и ее) не доведет. Ну, может быть, он не совсем так выражался, поделикатней, но смысл был такой.

Я, конечно, возражал. А потом долго размышлял над его словами. Странно: мы стремимся вроде бы к одной цели, но их уважают, а нас нет. Ведь и мы и они против капитализма, против атомной бомбы, против «грязной» войны, за равенство, за свободу. И мы и они. Сначала я думал, что расхождение наше в методах. Они все делают (это я только вам признаюсь, по секрету) чисто как-то, честно. Говорят то, что думают, и делают то, о чем говорят. А мы?

А мы, во-первых, не говорим, а орем, во-вторых, делаем совсем не то, что проповедуем. Мы против войны, а льем кровь, мы против капиталистов, а кто же тогда Франжье? Мы против атомной бомбы, но лозунги-то у нас реваншистские, а что такое реванш, как не война? Когда я слишком долго размышлял обо всем этом, я шел к Гудрун. Она, как всегда, успокаивала меня. Действительно, невозможно справиться со всей этой империалистической верхушкой с помощью пустой болтовни. Революция бескровной не бывает. Так зачем ждать, пока «созреют массы»? Разве нельзя этому созреванию помочь, проложить, так сказать, к нему путь бомбами и пулями? Если, как утверждает Гудрун, да и Франжье, собственность — это кража, то владелец этой собственности — вор. А воров полагается наказывать. Между прочим, и смертью.

Вы, конечно, скажете, что наказанию предшествует

приговор, который выносит суд. Кто же судьи? Да мы же и судьи!

С другой стороны, если каждый будет сам себе и следователь и судья, могу себе представить, что начнется. Ого-го!

Да, не было у меня в голове ясности. Это теперь, когда я создаю эти «мемуары», мне все ясно и понятно. А тогда такая путаница была в голове, такая каша, что иной раз хотелось куда-нибудь уехать подальше — в Африку, что ли, или в Австралию. Вот Эстебан так и сказал мне: «Не хватает сил — уезжай». Надо было его послушаться, уехать подальше и пробыть там подольше. Но как раз на это сил и не хватало.

Трудные были тогда для меня времена. И хотя я изображал из себя «главу семьи» (а Гудрун поддерживала эту игру), но в общем-то она мне помогла прой-' ти тот кусок моего, теперь я это понимаю, никчемного жизненного пути (уж лучше бы не помогала!).

Мы вели тогда странный и смутный образ жизни. Половину дня проводили в конторе у шефа. И, честно говоря, не всегда задания, которые я получал от знаменитого адвоката, были связаны с защитой его клиентов. Ну, хоть такое.

Однажды мне и еще одному студенту нашего курса, тоже подрабатывавшему в конторе, поручили разыскать и привезти к шефу важную свидетельницу. Франжье предупредил, что женщина эта неврастеничка, всего боится и в свидетели идти не хочет. Но если он с ней поговорит, то сумеет переубедить. Важно только доставить ее к нему без лишнего шума. Поэтому лучше привезти ее к нему не домой, не в контору, а на его загородную виллу (я тогда впервые узнал, что у Франжье, идейного борца против личной собственности, имеется загородная вилла, даже две, как я потом выяснил).

Словом, подъехали мы с этим желторотым студентом к маленькому домику, который нам указал Франжье (начертил план на бумажке). Студент остался в машине, а я позвонил в дверь. Открыла средних лет неприметная женщина в фартуке, в резиновых перчатках (что-то делала по хозяйству).

— Вы, — говорю, — госпожа такая-то?

— Я.

— Вас просит приехать к нему господин адвокат. Это ненадолго.

— Какой адвокат? — удивляется она. (А меня шеф предупредил, что она будет играть комедию, мол, ничего не знаю, ничего не ведаю.)

Я говорю ей:

— Прошу вас, не упрямьтесь, это ради вашего же блага, поедемте. (В точности выполняю все инструкции шефа.)

— Уходите! Я ничего не понимаю. Несете какую-то чепуху. Вы, наверное, пьяны. Уходите. А то позову полицию.

Тогда я заталкиваю ее в дом, вынимаю из кармана компресс с какой-то дрянью и крепко прижимаю к ее лицу. (Странный, конечно, способ обращения со свидетелями, но раз так приказал шеф…)

Она чуть подрыгалась и замерла.

Тащу в машину, благо район пустынный, и мы с моим трясущимся с непривычки подручным отвозим ее на виллу, в сотне километров от города. Нас ждет Франжье и еще какой-то бородатый тип в очках, которого я раньше не видел. Вношу «свидетельницу» в дом, тащу в подвал (Франжье указывает дорогу). Там комната (для прислуги, что ли?) без окон, как бомбоубежище. Стол, кровать, стул, гардероб, умывальник. Кладу женщину на кровать.

— Все? — спрашиваю Франжье.

— Все, — отвечает. — Уж я с ней найду общий язык. Мой клиент будет доволен.

И я уезжаю.

А потом узнаю, что главный свидетель обвинения на процессе, в котором участвовал Франжье, неожиданно отказался от всех своих показаний и подзащитного нашего шефа оправдали за недостатком улик.

Ну, оправдали так оправдали, ничего особенного — мой шеф удачливый, он и не такие процессы выигрывал.

Только вот как-то случайно попалась мне на глаза газета с материалами, посвященными тому процессу (в свое время о нем много писали). На одной из бесчисленных газетных фотографий изображен главный свидетель обвинения, тот самый, что так внезапно и необъяснимо отказался от всех своих показаний. Фоторепортер снял его на пороге его дома вместе с женой. Я сразу узнал и дом и жену. Только на фото она без фартука и резиновых перчаток, а в шляпке и меховом жакете. Но я-то ее сразу узнал. Все ясно. Я б на его месте тоже отказался от показаний. Жена как-никак… Какая все же свинья мой дорогой шеф. Мог бы посоветовать мне хоть темные очки надеть. И тут я вспоминаю, что он таки посоветовал мне это. Только я пренебрег его советом.

Эх, если б я так поступал со всеми другими его советами… Почему мы все так крепки задним умом, а? Почему, я вас спрашиваю.

Впрочем, разве все честные, порядочные, законопослушные и благополучные поймут меня? Как же! Дурак, скажут, сам виноват. И будут правы.

Однако вернемся к нашим баранам (как говорят французы), то есть опять же ко мне (извините за неважный каламбур). Значит, мы с Гудрун аккуратно работали в процветающей адвокатской конторе «Франжье и сын», ходили на лекции, участвовали в студенческих демонстрациях и митингах.

Мне показалось, что студенты стали в то время более агрессивными, какими-то нервными, что ли. Не все, конечно, но многие. Может, потому, что больше употребляли героин, ЛСД, марихуану и другие наркотики, а может, потому, что в студенческих газетках стало появляться все больше призывов к применению «контрнасилия». В одной из них некая журналистка по имени Рика, довольно знаменитая, по крайней мере, я ее часто читал, та, что призывала считать полицейских мишенями, так и писала: «На своем долгом и горьком опыте студенты познали наконец, что ничего не достигнут, если будут спокойными и корректными, и что надо быть шумными и беспощадными».

Она еще не то писала, эта журналистка. Я представлял ее себе вроде Зебры — этакой истеричной Эгерией с ножом в зубах и автоматом в руках.

А потому был немало удивлен, когда к нам в гости явился сам господин Франжье с дамой, которую представил как свою невесту, назвав Рикой. Может быть, это другая Рика, подумал я, но оказалась та самая. И оказалась совсем другой, чем я представлял.

Одета, правда, вроде моей Гудрун, но вся в бриллиантах. И вообще видно — интеллектуалка! Веселая, симпатичная, она мне сразу понравилась. Шефу она, конечно, не невеста, но ровня. Он к ней относился с подчеркнутым уважением.

Посидели, поболтали. Вдруг заваливается Зебра, как всегда, взлохмаченная, словно кошка, которую окунули в ванну и вынули для просушки.

— Шеф сообщил, что предстоит «операция». Вот тут я и поинтересовался — какая же?

— Скажи, — спрашивает меня Рика, — когда ты приходишь в магазин, тебя не возмущает изобилие вещей? Ну, которые тебя там окружают? И которые ты не можешь купить?

— Я по магазинам не хожу, — говорю.

— А меня возмущает! — сразу, конечно, подключается моя Гудрун. — И магазин — это лишь символ. Таково все наше общество потребления!

— Правильно, — подхватывает Рика. — Изобилие мещанских вещей и мещанских идей. Народ приобрести эти вещи не может — за них надо платить. А идеи бесплатны. Сколько можно терпеть все это!

— Надо жечь и уничтожать оружие господствующего класса. И это магазинное изобилие — тоже оружие.

— Оно недостойно нашего времени…

И пошли, и поехали! Мы с Франжье молчим. Зебра тоже. Жует жвачку. В такие минуты она действительно похожа на лошадь. Вернее, на корову. Но это бодливая корова, и рогов у нее бог, вопреки пословице, не отнял.

Короче говоря, выясняется, что «Армия справедливости» решила провести «операцию» по поджогу одного из крупнейших в городе магазинов «Два квартала», и поручено это нам — мне, Гудрун и Зебре. А штабное, так сказать, руководство (с почтительного расстояния) осуществляют Франжье и Рика. И вот они пришли посоветоваться.

Через минуту выясняется, что советоваться нечего. Они настолько тщательно все продумали, что остается только исполнять.

На следующий день отправляемся в магазин — в эту «империалистическую крепость имущества потребления», по выражению Гудрун.

Мы ходим по его десяти этажам, мимо бесчисленных прилавков, стеллажей, витрин, где лежит, висит, стоит «имущество потребления».

Народу тьма — дамы среднего достатка, озабоченные мужчины, старухи и старики, мамы с детьми, молодежь. Смотрят и изучают, но покупают мало.

Мы в джинсах и свитерах. Таких здесь много. По эскалатору поднимаемся с этажа на этаж, высматриваем удобные для проведения «операции» места. Отдел одежды. Здесь все просматривается. Снимаю с вешалки плащ, захожу в примерочную кабинку. Она маленькая, после закрытия ее наверняка убирают, тут сумки не оставишь — сразу заметят.

Поднимаемся в отдел «Белье — рубашки». Здесь нет даже примерочных кабинок. «Косметика», «Сувениры», «Игрушки» — слишком много продавщиц.

Наконец добираемся до девятого этажа — «Мебель». Все заставлено гарнитурами, диванами, столами, кроватями, креслами… Продавцов не видно. Ну, кто в наше время покупает в универсальном магазине мебель?

Гудрун даже смеется над таким предположением. Все втроем валимся на кровать, пробуем мягкость пружин, садимся в кресла-качалки. Зебра открывает летний бар, дурачится, изображает, что пьет, что напилась, незаметно выдавливает стекло в шкафу, отламывает ручку. Мы хохочем.

Никакого внимания. Впечатление такое, что на всем этаже ни одного человека — ни покупателя, ни продавца. Крепость без гарнизона!

Еще через день вновь приходим в магазин. За двадцать минут до закрытия — «Два квартала» закрывается в семь. На этот раз я тащу фирменный полиэтиленовый пакет, в который кладут продукты в продовольственном отделе. Тяжелый, черт.

Если б продавцы знали, какие в моем пакете продукты!..

Меня сопровождает Зебра. В сумке у нее пистолет. На всякий случай. На какой?

Магазин почти опустел. Продавцы нетерпеливо поглядывают на часы. Некоторые незаметно начинают набрасывать на прилавки брезентовые покрывала. Наше появление восторга не вызывает — приперлись, когда пора закрывать!

Мы быстро поднимаемся в мебельный отдел, находим какой-то глухой тупик между старинной столовой и современным кабинетом, и, пока Зебра смотрит по сторонам, я засовываю свой пакет в глубину нижних полок книжного шкафа. Зебра кашляет, я мгновенно покидаю тупик и нос к носу сталкиваюсь с продавцом. Он подозрительно разглядывает нас — не украли ли мы, например, обеденного стола.

Зебра ему так и говорит:

— Чего смотришь, думаешь, обеденный стол украли? Не бойся, ваш отдел небось единственный в магазине, где не воруют.

Продавец хочет что-то сказать, но передумывает, наверное, решает, что перед самым закрытием не стоит связываться, еще придется задержаться. Он поворачивается к нам спиной, Зебра показывает ему вслед язык, и мы бегом спускаемся по уже не работающему эскалатору. Верещит звонок, возвещая о закрытии магазина.

С поразительной быстротой продавцы накрывают все чехлами и исчезают, начинает гаснуть свет. Буквально через три минуты, когда мы подходим к запасным дверям, в которые выпускают последних запоздалых посетителей (вроде нас), гигантское помещение словно вымерло.

У дверей уже ждут ночные охранники с собаками. Идите, идите, друзья, сегодня вам не удастся выспаться на дежурстве, уж поверьте мне.

На улице нас ждет Гудрун. Она справилась раньше, оставив свой пакет в отделе спорттоваров, под резиновой лодкой.

Удивительное дело! Небось войди мы в магазин с пустыми руками, а выйди с пакетами, никто бы ничего не сказал — это нормально для магазина. А вот нормально ли войти с пакетами, а выйти без них? Но этого никто не заметил.

Мы отправляемся в ближайший ночной бар и задерживаемся там надолго.

Что происходит дальше? Не знаете? Не читали в газетах? Напомню.

Около полуночи в пожарную часть звонит дежурный из расположенного напротив магазина таксопарка. Он сообщает, что в окнах девятого этажа «Двух кварталов», по его мнению, виден подозрительный свет. Потом звонят еще два-три человека — горит и пятый этаж, на котором расположен отдел спорттоваров. Почти сразу же звонят ночные охранники магазина. Все они трезвонят в пожарную часть. И через несколько минут с воем сирен по городу мчатся красные машины.

Почти в это же время в ночную редакцию телеграфного агентства раздается звонок, и четкий женский голос, как сообщают наутро газеты, заявляет: «Сейчас загорится магазин „Два квартала“. Это акт политической мести. Мы не уничтожаем людей — мы уничтожа ем богатства гнилого общества потребления». (Эту фразу Гудрун придумала сама.)

Вместе с другими посетителями бара идем смотреть на пожар. Языки пламени вздымаются к ночному небу, искры летят во все стороны, струи воды полосуют мрак. Воют сирены, ревут моторы, кричат полицейские и пожарные. Красота!

Все-таки мы молодцы!

Молодцы, да не очень. У нас хватает ума сообразить, что пора смываться. Я звоню Фраижье в два часа ночи. К телефону подходит Рика. Я спрашиваю, что делать. Она в ярости: «Не смей звонить, болван, отправляйтесь, как договорились, по первому адресу», — и бросает трубку.

Мы залезаем в «фиат» Гудрун и мчимся по указанному адресу (Франжье дал нам их три на случай бегства). Так вот, бежать мы догадались, а ехать без превышения скорости — нет. И нас задерживает в двух шагах от спасительного убежища патруль дорожной полиции за нарушение (мы к тому же проехали на красный свет, но какое это имеет значение в два часа ночи, когда кругом ни одной машины, ни одного пешехода?).

Гудрун вылезает из машины. Но от возбуждения после удачно проведенной «операции» мы так накачались в этом баре, что она еле держится на ногах. Мы с Зеброй в не лучшем виде. К тому же эта дура начинает орать, оскорблять полицейских и даже пытается укусить одного из них за нос. Зебра заработала оплеуху, и всех нас забрали в полицию.

Хотя забрали нас вроде бы за нарушение правил дорожного движения, но все равно полагается обыскивать. Тем более что эта дура Зебра вела себя с полицейскими по-хамски. И тогда на свет извлекается из ее сумочки пистолет, у меня из кармана запасной плексигласовый пакет магазина «Два квартала», а из кармана Гудрун ключ, с помощью которого она включила взрывной механизм замедленного действия своей бомбы.

К тому времени уже все полицейские комиссариаты — знают о поджоге и ищут преступников, то есть нас.

Прямо ночью поднимают с постели продавцов и, заспанных, привозят в полицию.

Начинается опознание. Мерзкая процедура.

Продавщицы сразу узнают Гудрун. Прибывший на место Франжье (он, разумеется, взялся осуществлять нашу защиту) возражает, что в тот час Гудрун была единственная покупательница в брюках и потому ее нетрудно запомнить. Но продавщицы в один голос вопят, что они запомнили ее по прическе, по глазам, по «лихорадочному поведению». Меня и Зебру сразу же признал тот продавец из мебельного отдела, которому она нахамила.

Короче говоря, нас сажают в тюрьму, и начинается подробное следствие.

Гудрун как-то сразу успокоилась — она вяжет мне свитер и слушает музыку. Я читаю Маркузе, «Майн кампф» Гитлера, книги по юриспруденции.

Маркузе пишет, что рабочие больше не являются потенциальной революционной силой, а вот студенты «представляют наиболее передовой уровень сознательности человечества», и потому они должны повести на совершение революции «сверхэксплу а тируемую» силу общества, слишком невежественную и беспомощную, чтобы реагировать самой. Враг же известен — это «порядок, установленный индустриально высокоразвитым обществом». Не знаю, правильно ли это, но мне нравится… Через книги, которые раньше не читал, я открываю для себя мир, о котором не имел представления. Мне говорят, и я начинаю думать, что насилие абстрактно не существует. Всякое насилие — это ответ на насилие. Что такое полицейский, для чего он существует? Чтобы совершать насилие надо мной, а если прикажут — уничтожить меня. Поэтому, если я уничтожу его, это будет актом самообороны. Кто-то из английских философов, Бекон кажется, сказал: «Делайте людям то, поступайте с ними так, как они поступили бы с вами, но делайте это раньше них». Очень мудро. И у меня возникает отчаянное, ни с чем не сравнимое, бешеное желание оказаться на свободе, жить и поступать, как хочу, а не так, как хочет это надутое, самодовольное, богатое общество, которое присвоило себе право диктовать мне свои условия!

Короче, я принимаю решение бежать. В тюрьме между камерами нет телефона. Во всяком случае, у нас. Хотя говорят, что те, кто украл не гроши, а миллионы, живут в камерах получше, чем в иных отелях. Но не мы. Телефонов у нас нет, но связь есть. Тем более что у нас, у всех троих, один адвокат — Франжье. Он навещает нас почти ежедневно — готовит план защиты. Так, по крайней мере, все думают. Но он готовит план побега.

Весь план покоится на глупости и доверчивости тюремных властей. Я позже много раз задавался вопросом: как получилось, что в нашей стране, где подозрительность тюремного начальства может сравниться только с его жестокостью (уж мне можете поверить), оно в то же время бывает крайне доверчиво, а в чем-то даже гуманно? Но потом сообразил, что никакого противоречия здесь нет. Просто жестокость и подозрительность оно проявляет к одним, а наивно и гуманно ведет себя с другими.

Еще когда нас задержали, полицейские намяли нам бока и вообще не церемонились. Но, когда выяснилось, что мы «политические», но не коммунисты, а, как они нас называли, «праваки», отношение сразу изменилось. Порой у меня создавалось впечатление, что они нас даже побаиваются, как бы смутно опасаются, что придет наш час и, в случае чего, мы им все припомним.

Через посредство нашего адвоката одно довольно солидное издательство заказало нам с Гудрун брошюру на тему «Юридические права студенчества в борьбе а свою автономию». Для того чтобы написать этот руд, нам необходимо работать в библиотеке Научно-сследовательского юридического института. Выясняется, что и институт заинтересован в этой работе. Учитывая ходатайства издательства и института, а также то, что следствие затягивается (и соответственно наше предварительное заключение) и что вина наша пока не доказана, администрация тюрьмы дает согласие.

И нас с Гудрун начинают ежедневно возить — правда, в наручниках — в читальный зал института. Там рядом с большим залом есть маленький — всего два стола и шкафы с каталогами. Из этого зала одна дверь ведет в холл (в него ведут и все другие двери читальни), а другая — из холла на улицу. Но если пройти в библиографический кабинет, то можно попасть во двор (проходной).

Читальня открывается в девять часов, а библиографический кабинет и малый зал с каталогами в восемь. Поэтому основной народ приходит незадолго до открытия, чтобы занять места получше в большом зале, и лишь немногие приходят к восьми. К этому часу привозят и нас, сажают в маленькую комнату. Полицейские, с которыми мы сцеплены наручниками, отпирают их, садятся за второй свободный стол и листают какие-нибудь журналы.

В день X, едва мы начали работать, в комнату входит Рика в парике, в темных очках, я едва узнал ее. Она оглядывается, ища место, и в конце концов садится за стол полицейских, попросив их подвинуться. Минут через десять появляются еще две девицы в очках и начинают смотреть каталоги.

Сначала мне становится смешно — я чувствую себя на съемках детективного фильма, и притом не из лучших. Эти парики, наручники, темные очки…

Но постепенно меня охватывает волнение. Да нет, это не детективный фильм, это жизнь. И смерть, между прочим, тоже. Я чувствую, что Гудрун вся в напряжении.

Дальнейшие события застают нас врасплох. Внезапно дверь распахивается, и на пороге появляется человек в маске с пистолетом в руке. В то же мгновенье Рика молниеносным и поразительно сильным для столь изящной женщины движением опрокидывает на полицейских стол, и те шлепаются на пол в нелепых позах, а на них сыплются журналы, книги, подшивки газет.

Мы с Гудрун приходим в себя и выскакиваем в холл. Рика за нами. Обе девушки, возившиеся возле каталогов, изображают панику. Они неловко топчутся в дверях, загораживая нас от полицейских, стрелять те не могут, так как рискуют попасть в этих, не вовремя подвернувшихся растерянных девиц.

Мы быстро минуем пустынный холл, влетаем в библиографический кабинет, устремляемся к двери во двор. Путь нам преграждает какой-то старикан в старомодном пенсне. «В чем дело, куда вы?» — кричит он фальцетом. Человек в маске, не останавливаясь, стреляет в него. Старик падает, девушки-библиографы визжат, хлопают двери, слышны крики… Мы выскакиваем во двор, там стоит большой черный «ситроен» с заведенным мотором. Мы ныряем в него, и машина через проходной двор выезжает на параллельную улицу и вливается в поток движения.

Мы с Гудрун и Рикой высаживаемся у тихого дома на окраине. Человек в маске, которую он так и не снял, и сидевший за рулем парень, лица которого я не разглядел, продолжают путь. Больше я их никогда не встречал.

Забегая вперед, скажу, что девушки, которые помогли нам «заклинить» полицейских, отделались легко, хоть их и вызывали на допрос, но обвинить ни в чем не. могли. На их месте кто хочешь заметался бы, запаниковал…

Не так легко отделался старик библиограф: пуля угодила ему в печень — будет на всю жизнь инвалидом. Но, во-первых, пусть радуется, что в живых остался, во-вторых, пенсия по инвалидности больше, чем по старости, тоже хорошо, и, в-третьих, нечего изображать из себя героя, если тебе за шестьдесят.

Гудрун со своей дурацкой любовью к театральным эффектам, конечно, сразу же послала в газеты письмо, где, в частности, писала:

«Неужели полицейские псы действительно думают, что мы позволим бросить на два-три года в тюрьму наших товарищей? Неужели хоть один полицейский пес воображает, что развитие классовой борьбы, реорганизация пролетариата может происходить без того, чтобы мы одновременно вооружались? Мы будем сопротивляться с оружием в руках!»

«Армия справедливости» Что касается Зебры, то она осталась в тюрьме, и мы ломали головы, как ее оттуда вытащить.

Вся эта история вызвала много шума в газетах. Писали об «обнаглевших анархистах», о «новом примере беспомощности полиции», о «необходимости, наконец, навести порядок». Сенсацией выглядело поведение известной журналистки Рики, доказавшей не только словом (в своих статьях), но и делом (участвует в нашем освобождении), что борьба «бунтарей» выходит за рамки полемических стычек и превращается в открытые вооруженные столкновения. Между прочим, ее поступок у многих вызвал сочувствие и даже восхищение — в основном у газет правого толка.

Все, что случилось тогда со мной, напоминало мне сцены из иных научно-фантастических романов: герой как бы движется в пространстве и времени и в то же время пребывает в неподвижности. Он и участвует в событиях и одновременно наблюдает их со стороны. Мне казалось, что я совсем мальчишка, школьник, студент. Меня увлекают школьные вечеринки, девчонки, еще какая-то ерунда. И в то же время я понимал, что стал опасным преступником, террористом, поджигателем и грабителем, похитителем, да и убийцей. Во всяком случае, соучастником убийства. Что обратного пути нет, что я должен уйти… да нет, уже ушел в подполье.

В жизни у всех у нас много рубежей. Минуем их одни за другим. И не бывает возврата к прошлому. К хорошему ли, к плохому.

Вот и сейчас, когда я мысленно пишу эти свои «мемуары», я подошел к очередному рубежу. К какому? Ведь какой-то рубеж неизбежно станет последним… Но мы еще поговорим об этом. А тогда я ушел в подполье. И Гудрун и Рика. Сначала меня это напугало. Все же я занимался на юридическом факультете и имел кое-какое представление о возможностях современной полиции, об Интерполе, о трудностях и опасностях жизни вне закона.

Но потом я сказал себе: в нашей стране, во всей Европе, не говоря уж об Америке, Юго-Восточной Азии или Ближнем Востоке, в подполье живет, действует и процветает такое количество террористов, бандитов, уголовников, торговцев наркотиками, беглых банкротов, наемных убийц, разных мафиози и членов преступных синдикатов всех мастей и рангов, что они вполне могли бы составить население небольшой страны, уж не меньше Швейцарии, во всяком случае.

Это особый мир, особая страна. Здесь свои законы и правила, свои пути и столицы, сюда легко попасть, но почти невозможно отсюда выбраться. Здесь идут свои войны, и гибнут свои герои. Только здешний герой в той, нормальной, жизни преступник. Мир и антимир, вещество и антивещество (нет, я решительно переначитался фантастики!).

Во всяком случае, когда за спиной целая организация вроде «Армии справедливости», рассуждал я, нечего бояться. (Если б знал я тогда то, что знаю теперь, я боялся бы еще меньше.)

В общем, оказалось, что получить фальшивые паспорта не проблема, украсть машину тоже несложно, а уж найти квартиру, где спрятаться, тем более.

Потому что в нашем обществе всем на всех наплевать. Никто никого не интересует, если только из него нельзя извлечь выгоду. Воюет каждый за себя. Или все-таки нет? Вот помните, я говорил вам, что задумывался, почему таких, как Эстебан, уважают, а таких, как я, нет? Помните? Я еще подумал, что тут дело в методах. Но теперь-то я знаю, что в другом. Вот им не наплевать на всех, для них понятия счастья, свободы, перспектив конкретны и основываются на ясной и точной науке. Поэтому их борьба прицельна. А наша? А наш фундамент каков? Придет время, в конце этих моих душевных излияний я сам все скажу. А пока придется вам меня слушать. Не гоните коней. Мне, во всяком случае, спешить некуда…

Так о чем я рассуждал? Ах, да, о моем новом подпольном существовании.

В квартире, о которой я говорил, мы прожили недолго — дня два. Потом за нами заехал Франжье и увез в какой-то охотничий домик в горах, километрах в ста — ста двадцати от города, в стороне от шоссе, в глухом лесу, в долине. Кругом ни души.

В случае чего вот, — сказал Франжье, пригласив нас на чердак и показывая на древние сундуки. Вокруг них валялся чуть ли не целый театральный реквизит — какие-то старинные торшеры, кресла, тумбочки — наверное, хозяин или хозяйка домика увлекались любительскими спектаклями. Франжье открыл один из сундуков. Ну и ну! Если вы думаете, что там лежали бархатные камзолы или туфли с пряжками, ошибаетесь. Там были вполне современные предметы — автоматы, гранаты, патроны, мины, пистолеты, был даже маленький миномет!

Так что в случае чего есть чем встречать непрошеных гостей. А вот дорогих друзей будем встречать по-иному.

Тогда-то он и показал нам бар возле камина, замаскированный под книжный шкаф.

— Сегодня заедет еще один наш друг, так что вместе отметим ваше освобождение. Он привезет паспорта.

Потом мы с Гудрун отправились спать, а Франжье с Рикой продолжали о чем-то шептаться в гостиной.

Я задумался над мучившим меня вопросом: почему преуспевающая, даже знаменитая журналистка Рика, которой ничто не угрожало, вдруг пошла на эту авантюру с нашим спасением тогда в библиотеке? Ведь вместо нее туда могла прийти любая другая, вроде тех девушек, что «изучали каталоги». Я понимаю: ради нашего спасения она могла бы на это пойти, если нельзя было иначе. Но в том-то и дело, что вполне можно было без нее обойтись. Так почему?.

Загадка, тайна…

Нас разбудил Франжье, стучавший в дверь, да так громко, что Гудрун схватилась за револьвер — она с ним теперь не расстается. Играет, как маленькая.

— Эй, голубки, спускайтесь, стол накрыт, ждем..

Мы умылись холодной водой и спустились в столовую. Действительно, стол накрыт. Рика постаралась. Особенно по части бутылок — целая батарея.

А в углу у камина сидит тот самый дорогой друг. Курит трубку и рассматривает нас.

Мы же рассматриваем его.