STRANGE fits of passion have I known: And I will dare to tell, But in the lover's ear alone, What once to me befell. When she I loved look'd every day Fresh as a rose in June, I to her cottage bent my way, Beneath an evening moon. Upon the moon I fix'd my eye, All over the wide lea; With quickening pace my horse drew nigh Those paths so dear to me. And now we reach'd the orchard-plot; And, as we climb'd the hill, The sinking moon to Lucy's cot Came near and nearer still. In one of those sweet dreams I slept, Kind Nature's gentlest boon! And all the while my eyes I kept On the descending moon. My horse moved on; hoof after hoof He raised, and never stopp'd: When down behind the cottage roof, At once, the bright moon dropp'd. What fond and wayward thoughts will slide Into a lover's head! 'O mercy!' to myself I cried, 'If Lucy should be dead!'

SHE dwelt among the untrodden ways Beside the springs of Dove, A Maid whom there were none to praise And very few to love: A violet by a mossy stone Half hidden from the eye! Fair as a star, when only one Is shining in the sky. She lived unknown, and few could know When Lucy ceased to be; But she is in her grave, and oh, The difference to me!

I TRAVELL'D among unknown men, In lands beyond the sea; Nor, England! Did I know till then What love I bore to thee. 'This past, that melancholy dream! Nor will I quit thy shore A second time; for still I seem To love thee more and more. Among the mountains did I feel The joy of my desire; And she I cherish'd turn'd her wheel Beside an English fire. Thy mornings show'd, thy nights conceal'd, The bowers where Lucy play'd; And thine too is the last green field That Lucy's eyes survey'd.

THREE years she grew in sun and shower; Then Nature said, 'A lovelier flower On earth was never sown; This child I to myself will take; She shall be mine, and I will make A lady of my own. 'Myself will to my darling be Both law and impulse; and with me The girl, in rock and plain, In earth and heaven, in glade and bower, Shall feel an overseeing power To kindle or restrain. 'She shall be sportive as the fawn That wild with glee across the lawn Or up the mountain springs; And hers shall be the breathing balm, And hers the silence and the calm Of mute insensate things. 'The floating clouds their state shall lend To her; for her the willow bend; Nor shall she fail to see Even in the motions of the storm Grace that shall mould the maiden's form By silent sympathy. 'The stars of midnight shall be dear To her; and she shall lean her ear In many a secret place Where rivulets dance their wayward round, And beauty born of murmuring sound Shall pass into her face. 'And vital feelings of delight Shall rear her form to stately height, Her virgin bosom swell; Such thoughts to Lucy I will give While she and I together live Here in this happy dell.' Thus Nature spake – The work was done — How soon my Lucy's race was run! She died, and left to me This heath, this calm and quiet scene; The memory of what has been, And never more will be.

A SLUMBER did my spirit seal; I had no human fears: She seem'd a thing that could not feel The touch of earthly years. No motion has she now, no force; She neither hears nor sees; Roll'd round in earth's diurnal course, With rocks, and stones, and trees.

Какие тайны знает страсть! Но только тем из вас, Кто сам любви изведал власть, Доверю свой рассказ. Когда, как роза вешних дней, Любовь моя цвела, Я на свиданье мчался к ней, Со мной луна плыла; Луну я взглядом провожал По светлым небесам. А конь мой весело бежал — Он знал дорогу сам. Вот наконец фруктовый сад, Взбегающий на склон. Знакомый крыши гладкий скат Луною озарен. Охвачен сладкой властью сна, Не слышал я копыт И только видел, что луна На хижине стоит, Копыто за копытом, конь По склону вверх ступал. Но вдруг луны погас огонь, За крышею пропал. Тоска мне сердце облегла, Чуть только свет погас. «Что, если Люси умерла?» — Сказал я в первый раз.

Среди нехоженых дорог, Где ключ студеный бил, Ее узнать никто не мог И мало кто любил. Фиалка пряталась в лесах, Под камнем чуть видна. Звезда мерцала в небесах Одна, всегда одна. Не опечалит никого, Что Люси больше нет, Но Люси нет – и оттого Так изменился свет.

К чужим, в далекие края Заброшенный судьбой, Не знал я, родина моя, Как связан я с тобой. Теперь очнулся я от сна И не покину вновь Тебя, родная сторона — Последняя любовь. В твоих горах ютился дом. Там девушка жила. Перед родимым очагом Твой лен она пряла. Твой день ласкал, твой мрак скрывал Ее зеленый сад. И по твоим холмам блуждал Ее прощальный взгляд. IV Забывшись, думал я во сне, Что у бегущих лет Над той, кто всех дороже мне, Отныне власти нет. Ей в колыбели гробовой Вовеки суждено С горами, морем и травой Вращаться заодно.

Though the torrents from their fountains Roar down many a craggy steep, Yet they find among the mountains Resting-places calm and deep. Clouds that love through air to hasten, Ere the storm its fury stills, Helmet-like themselves will fasten On the heads of towering hills. What, if through the frozen centre Of the Alps the Chamois bound, Yet he has a home to enter In some nook of chosen ground: And the Sea-horse, though the ocean Yield him no domestic cave, Slumbers without sense of motion, Couched upon the rocking wave. If on windy days the Raven Gambol like a dancing skiff, Not the less she loves her haven In the bosom of the cliff. The fleet Ostrich, till day closes, Vagrant over desert sands, Brooding on her eggs reposes When chill night that care demands. Day and night my toils redouble, Never nearer to the goal; Night and day, I feel the trouble Of the Wanderer in my soul.

Многопенные потоки, Пробежав скалистый путь, Ниспадают в дол глубокий, Чтоб умолкнуть и заснуть. Стая туч, когда смирится Гнев грозы и гул громов, Шлемом сумрачным ложится На зубчатый ряд холмов. День и ночь косуля скачет По скалам среди высот, Но ее в ненастье прячет От дождя укромный грот. Зверь морской, что в океане Крова мирного лишен, Спит меж волн, но их качанья Он не чувствует сквозь сон. Пусть, как челн, грозой гонимый, Пляшет ворон в бурной мгле, — Рад он пристани родимой На незыблемой скале. Робкий страус до заката По пескам стремит свой бег, Но и он спешит куда-то В сень родную – на ночлег… Без конца моя дорога, Цель все так же впереди, И кочевника тревога День и ночь в моей груди.

Господень мир, его мы всюду зрим, И смерть придет, копи или расходуй. А в нас так мало общего с природой, В наш подлый век мы заняты иным. Играет море с месяцем златым, Порхает ветер, опьянен свободой, Иль спит и копит мощь пред непогодой. Что нам с того! Мы равнодушны к ним. Мы для всего чужие. Боже правый, Зачем я не в язычестве рожден! Тогда, священной вскормленный дубравой, Я видел бы веков минувших сон. При мне б из волн вставал Протей лукавый, При мне бы дул в крученый рог Тритон.

– Бессилен человек и близорук, Он в прошлом весь, и нет надежды боле, И даже радость, промелькнувши вдруг, Ему не в силах скрасить скорбной доли! – Но есть творцы; из бренной сей юдоли Они, минут нарушив перестук, Выводят Мысль – и жизни мрачный круг Горит зарей, неведомой дотоле. Воображенье властью неземной Страдающих спасет от горьких мук; Оно вернет заблудшему покой, Врачуя амарантами недуг; С цветами веры в час печали злой Оно для всех – незаменимый друг.

Dear BECHER, you tell me to mix with mankind; I cannot deny such a precept is wise; But retirement accords with the tone of my mind: I will not descend to a world I despise. Did the Senate or Camp my exertions require, Ambition might prompt me, at once, to go forth; When Infancy's years of probation expire, Perchance, I may strive to distinguish my birth. The fire, in the cavern of Etna, conceal'd, Still mantles unseen in its secret recess; At length, in a volume terrific, reveal'd, No torrent can quench it, no bounds can repress. Oh! thus, the desire, in my bosom, for fame Bids me live, but to hope for Posterity's praise. Could I soar with the Phoenix on pinions of flame, With him I would wish to expire in the blaze. For the life of a Fox, of a Chatham the death, What censure, what danger, what woe would I brave! Their lives did not end, when they yielded their breath, Their glory illumines the gloom of their grave. Yet why should I mingle in Fashion's full herd? Why crouch to her leaders, or cringe to her rules? Why bend to the proud, or applaud the absurd? Why search for delight, in the friendship of fools? I have tasted the sweets, and the bitters, of love, In friendship I early was taught to believe; My passion the matrons of prudence reprove, I have found that a friend may profess, yet deceive. To me what is wealth?~it may pass in an hour, If Tyrants prevail, or if Fortune should frown: To me what is title?~the phantom of power; To me what is fashion?~I seek but renown. Deceit is a stranger, as yet, to my soul; I, still, am unpractised to varnish the truth: Then, why should I live in a hateful controul? Why waste, upon folly, the days of my youth?

Милый Бичер, вы дали мне мудрый совет: Приобщиться душою к людским интересам. Но, по мне, одиночество лучше, а свет Предоставим презренным повесам. Если подвиг военный меня увлечет Или к службе в сенате родится призванье, Я, быть может, сумею возвысить свой род После детской поры испытанья. Пламя гор тихо тлеет подобно костру, Тайно скрытое в недрах курящейся Этны; Но вскипевшая лава взрывает кору, Перед ней все препятствия тщетны. Так желание славы волнует меня: Пусть всей жизнью моей вдохновляются внуки! Если б мог я, как феникс, взлететь из огня, Я бы принял и смертные муки. Я бы боль, и нужду, и опасность презрел — Жить бы только – как Фокс; умереть бы – как Чэтам, Длится славная жизнь, ей и смерть не предел: Блещет слава немеркнущим светом. Для чего мне сходиться со светской толпой, Раболепствовать перед ее главарями, Льстить хлыщам, восторгаться нелепой молвой Или дружбу водить с дураками? Я и сладость и горечь любви пережил, Исповедовал дружбу ревниво и верно; Осудила молва мой неистовый пыл, Да и дружба порой лицемерна. Что богатство? Оно превращается в пар По капризу судьбы или волей тирана. Что мне титул? Тень власти, утеха для бар. Только слава одна мне желанна. Не силен я в притворстве, во лжи не хитер, Лицемерия света я чужд от природы. Для чего мне сносить ненавистный надзор, По-пустому растрачивать годы?

Oh well done Lord E – n! and better Lord R – r! Britannia must prosper with councils like yours; HAWKESBURY, HARROWBY, help you to guide her, Whose remedy only must kill ere it cures: Those villains, the Weavers, are all grown refractory, Asking some succour for Charity's sake— So hang them in clusters round each Manufactory, That will at once put an end to mistake. The rascals, perhaps, may betake them to robbing, The dogs to be sure have got nothing to eat- So if we can hang them for breaking a bobbin, 'Twill save all the Government's money and meat: Men are more easily made than machinery- Stockings fetch better prices than lives- Gibbets on Sherwood will heighten the scenery, Showing how Commerce, how Liberty thrives! Justice is now in pursuit of the wretches, Grenadiers, Volunteers, Bow-street Police, Twenty-two Regiments, a score of Jack Ketches, Three of the Quorum and two of the Peace; Some Lords, to be sure, would have summoned the Judges, To take their opinion, but that they ne'er shall, For LIVERPOOL such a concession begrudges, So now they're condemned by no Judges at all. Some folks for certain have thought it was shocking, When Famine appeals, and when Poverty groans, That life should be valued at less than a stocking, And breaking of frames lead to breaking of bones. If it should prove so, I trust, by this token, (And who will refuse to partake in the hope?) That the frames of the fools may be first to be broken, Who, when asked for a remedy, sent down a rope.

О Райдер и Элдон, достойную лепту Внесли вы, чтоб Англии мощь укрепить! Но хворь не излечат такие рецепты, А смогут, пожалуй, лишь смерть облегчить. Орава ткачей, это стадо смутьянов, От голода воя, на помощь зовет — Так вздернуть их оптом под дробь барабанов И этим исправить невольный просчет! Нас грабят они беспардонно и ловко, И вечно несыты их жадные рты — Так пустим немедленно в дело веревку И вырвем казну из когтей нищеты. Сборка машины труднее зачатия, Прибыльней жизни паршивый чулок. Делу торговому и демократии Виселиц ряд расцвести бы помог. Для усмиренья отродий плебейских Ждут приказания двадцать полков, Армия сыщиков, рой полицейских, Свора собак и толпа мясников. Иные вельможи в свои преступленья Втянули бы судей, не зная стыда. Но лорд Ливерпуль отказал в одобренье, И ныне расправу вершат без суда. Но в час, когда голод о помощи просит, Не всем по нутру выносить произвол И видеть, как ценность чулка превозносят И кости ломают за сломанный болт. А если расправа пойдет не на шутку, Я мыслей своих не намерен скрывать, Что первыми надо повесить ублюдков, Которым по вкусу петлей врачевать.

Клятвопреступники нашли здесь отдых вечный: Безглавый Карл и Генрих бессердечный. В их мрачном склепе меж надгробных плит Король некоронованный стоит, Кровавый деспот, правящий державой, Властитель бессердечный и безглавый. Подобно Карлу, верен он стране, Подобно Генриху – своей жене. Напрасна смерть! Бессилен суд небес! Двойной тиран в Британии воскрес. Два изверга извергнуты из гроба — И в регенте соединились оба.

My soul is dark – Oh! quickly string The harp I yet can brook to hear; And let thy gentle fingers fling Its melting murmur o'er mine ear. If in this heart a hope be dear, That sound shall charm it forth again: If in these eyes there lurk a tear, 'Twill flow, and cease to burn my brain. But bid the strain be wild and deep, Nor let thy notes of joy be first: I tell thee, minstrel, I must weep, Or else this heavy heart will burst; For it had been by sorrow nursed, And ached in sleepless silence long; And now 'tis doomed to know the worst, And break at once – or yield to song.

Душа моя мрачна. Скорей, певец, скорей! Вот арфа золотая: Пускай персты твои, промчавшися по ней, Пробудят в струнах звуки рая. И если не навек надежды рок унес, — Они в груди моей проснутся, И если есть в очах застывших капля слез — Они растают и прольются. Пусть будет песнь твоя дика. Как мой венец. Мне тягостны веселья звуки! Я говорю тебе: я слез хочу, певец, Иль разорвется грудь от муки. Страданьями была упитана она, Томилась долго и безмолвно; И грозный час настал – теперь она полна, Как кубок смерти, яда полный.

The dead have been awakened – shall I sleep? The World's at war with tyrants – shall I crouch? The harvest's ripe – and shall I pause to reap? I slumber not; the thorn is in my Couch; Each day a trumpet soundeth in mine ear, Its echo in my heart…

Встревожен мертвых сон, – могу ли спать? Тираны давят мир, – я ль уступлю? Созрела жатва, – мне ли медлить жать? На ложе – колкий терн; я не дремлю; В моих ушах, что день, поет труба, Ей вторит сердце…

The King was on his throne, The Satraps throng'd the hall: A thousand bright lamps shone O'er that high festival A thousand cups of gold, In Judah deem'd divine — Jehovah's vessels hold The godless Heathen's wine!

In that same hour and hall, The fingers of a hand Came forth against the wall, And wrote as if on sand: The fingers of a man; — A solitary hand Along the letters ran, And traced them like a wand.

The monarch saw, and shook, And bade no more rejoice; All bloodless wax'd his look, And tremulous his voice. «Let the men of lore appear, The wisest of the earth, And expound the words of fear, Which mar our royal mirth.»

Chaldea's seers are good, But here they have no skill; And the unknown letters stood Untold and awful still. And Babel's men of age Are wise and deep in lore; But now they were not sage, They saw – but knew no more.

A captive in the land, A stranger and a youth, He heard the king's command, He saw that writing's truth. The lamps around were bright, The prophecy in view; He read it on that night — The morrow proved it true.

«Belshazzar's grave is made, His kingdom pass'd away, He, in the balance weigh'd, Is light and worthless clay; The shroud his robe of state, His canopy the stone; The Mede is at his gate! The Persian on his throne!"

Царь на троне сидит; Перед ним и за ним С раболепством немым Ряд сатрапов стоит. Драгоценный чертог И блестит и горит, И земной полубог Пир устроить велит. Золотая волна Дорогого вина Нежит чувства и кровь; Звуки лир, юных дев Сладострастный напев Возжигают любовь. Упоен, восхищен, Царь на троне сидит — И торжественный трон И блестит и горит… Вдруг – неведомый страх У царя на челе И унынье в очах, Обращенных к стене. Умолкает звук лир И веселых речей, И расстроенный пир Видит (ужас очей!): Огневая рука Исполинским перстом На стене пред царем Начертала слова… И никто из мужей, И царевых гостей, И искусных волхвов Силы огненных слов Изъяснить не возмог. И земной полубог Омрачился тоской… И еврей молодой К Валтасару предстал И слова прочитал: Мани, фекел, фарес! Вот слова на стене, Волю бога с небес Возвещают оне. Мани значит: монарх, Кончил царствовать ты! Град у персов в руках — Смысл середней черты; Фарес – третье – гласит: Ныне будешь убит!.. Рек – исчез… Изумлен, Царь не верит мечте. Но чертог окружен И… он мертв на щите!..

A spirit pass'd before me: I beheld The face of immortality unveil'd — Deep sleep came down on every eye save mine — And there it stood, – all formless – but divine; Along my bones the creeping flesh did quake; And as my damp hair stiffen'd, thus it spake: 'Is man more just that God? Is man more pure Than he who deems even Seraphs insecure? Creatures of clay – vain dwellers in the dust! The moth survives you, and are ye more just? Things of day! you wither ere the night, Heedless and blind to Wisdom's wasted light!'

И дух предо мною прошел. Я узрел Бессмертного лика бесславный удел. Все спят. Но в бессоннице передо мной Явился бесплотный он, словно сквозной. И дрогнула плоть вплоть до взмокших волос, Когда мой пришелец ночной произнес;

«Прав человек иль бог? И разве чище Вы, люди на духовном пепелище? Живущие в пыли, созданья праха, Вас червь переживет, не зная страха. Игра мгновенья, отблеск увяданья, Вас губит ночь, вас ослепляет знанье».

Tell me, thou Star, whose wings of light Speed thee in thy fiery flight, In what cavern of the night Will thy pinions close now? Tell me, Moon, thou pale and gray Pilgrim of heaven's homeless way, In what depth of night or day Seekest thou repose now? Weary Mind, who wanderest Like the world's rejected guest, Hast thou still some secret nest On the tree or billow?

Светлокрылая звезда! Неужели никогда Не находишь ты гнезда И летишь поныне? Молви, месяц-нелюдим! Бесприютный пилигрим, Странствуя путем своим, Ты грустишь поныне? Ищешь, ветер, ты во мгле, Нет ли места на земле, Хоть на ветке, хоть в дупле, Хоть в морской пучине…

One word is too often profaned For me to profane it, One feeling too falsely disdained For thee to disdain it; One hope is too like despair For prudence to smother, And pity from thee more dear Than that from another. I can give not what men call love, But wilt thou accept not The worship the heart lifts above And the heavens reject not,— The desire of the moth for the star, Of the night for the morrow, The devotion to something afar From the sphere of our sorrow?

Опошлено слово одно И стало рутиной. Над искренностью давно Смеются в гостиной. Надежда и самообман — Два сходных недуга. Единственный мир без румян — Участие друга. Любви я в ответ не прошу, Но тем беззаветней По-прежнему произношу Обет долголетний. Так бабочку тянет в костер И полночь к рассвету, И так заставляет простор Кружиться планету.

I met a traveller from an antique land Who said: «Two vast and trunkless legs of stone Stand in the desert. Near them on the sand, Half sunk, a shattered visage lies, whose frown And wrinkled lip and sneer of cold command Tell that its sculptor well those passions read Which yet survive, stamped on these lifeless things, The hand that mocked them and the heart that fed. And on the pedestal these words appear: 'My name is Ozymandias, King of Kings: Look on my works, ye mighty, and despair!' Nothing beside remains. Round the decay Of that colossal wreck, boundless and bare, The lone and level sands stretch far away.

Поведал путник мне из древней стороны: «Стоят без тела две ноги в пустыне Огромные. Вкруг них в песках видны Лица осколки: холод властный стынет В губах брезгливых, брови сведены — Рука ваятеля прекрасно уловила Тех чувств оттенки, хрупкою игрой Живого мертвый камень наделила. На пьедестале надпись том гласила: «Я Озимандия – всех Королей Король! Внимает пусть трудам моим всесильный И пусть трепещет!» Обрывались строки. Вокруг руины мерно колесили Пески бескрайние, наги и одиноки».

Men of England, wherefore plough For the lords who lay ye low? Wherefore weave with toil and care The rich robes your tyrants wear? Wherefore feed and clothe and save, From the cradle to the grave, Those ungrateful drones who would Drain your sweat – nay, drink your blood? Wherefore, Bees of England, forge Many a weapon, chain, and scourge, That these stingless drones may spoil The forced produce of your toil? Have ye leisure, comfort, calm, Shelter, food, love's gentle balm? Or what is it ye buy so dear With your pain and with your fear? The seed ye sow another reaps; The wealth ye find another keeps; The robes ye weave another wears; The arms ye forge another bears. Sow seed, – but let no tyrant reap; Find wealth, – let no imposter heap; Weave robes, – let not the idle wear; Forge arms, in your defence to bear. Shrink to your cellars, holes, and cells; In halls ye deck another dwells. Why shake the chains ye wrought? Ye see The steel ye tempered glance on ye. With plough and spade and hoe and loom, Trace your grave, and build your tomb, And weave your winding-sheet, till fair England be your sepulchre!

Англичане, почему Покорились вы ярму? Отчего простой народ Ткет и пашет на господ? Для чего вам одевать В шелк и бархат вашу знать, Отдавать ей кровь и мозг, Добывать ей мед и воск? Пчелы Англии, зачем Создавать оружье тем, Кто оставил вам труды, А себе берет плоды? Где у вас покой, досуг, Мир, любовь, семейный круг, Хлеб насущный, теплый дом, Заработанный трудом? Кто не сеет – жатве рад, Кто не ищет – делит клад, И мечом грозит не тот, Кто в огне его кует. Жните хлеб себе на стол, Тките ткань для тех, кто гол. Куйте молотом металл, Чтобы вас он защищал. Вы, подвальные жильцы, Лордам строите дворцы, И ваши цепи сотней глаз Глядят с насмешкою на вас. Могилу роет землекоп, Усердный плотник ладит гроб, И белый саван шьет швея Тебе, Британия моя!

An old, mad, blind, despised, and dying king,— Princes, the dregs of their dull race, who flow Through public scorn, – mud from a muddy spring,— Rulers who neither see, nor feel, nor know, But leech-like to their fainting country cling, Till they drop, blind in blood, without a blow,— A people starved and stabbed in the unfilled field,— An army, which liberticide and prey Makes as a two-edged sword to all who wield,— Golden and sanguine laws which tempt and slay; Religion Christless, Godless – a book sealed; A Senate, – Time's worst statute unrepealed,— Are graves from which a glorious Phantom may Burst, to illumine our tempestuous day.

Слепой старик и вечно в дураках — Король. Ублюдки-принцы – даже этой Семейки срам, чей Кембридж – в кабаках, — Грязнее грязи, сволочь, сброд отпетый. Пиявки щеголяют в париках, Убийцы нацепляют эполеты, Народ стращая – загнанный в правах, Голодный, босоногий и раздетый. Незыблемый Закон, нагнавший страх На всех, кто не златит его кареты, Продажная религия в церквах, Продажных депутатов пируэты — Вот Англия! Вот кладбище! – О, где ты, Кровавый призрак с пламенем в очах?

The keen stars were twinkling, And the fair moon was rising among them, Dear Jane. The guitar was tinkling, But the notes were not sweet till you sung them Again. As the moon's soft splendour O'er the faint cold starlight of Heaven Is thrown, So your voice most tender To the strings without soul had then given Its own. The stars will awaken, Though the moon sleep a full hour later To-night; No leaf will be shaken Whilst the dews of your melody scatter Delight. Though the sound overpowers, Sing again, with your dear voice revealing A tone Of some world far from ours, Where music and moonlight and feeling Are one.

Ярко блещут Стожары, Несказанная в небе сияет Луна. Звонко пенье гитары, Но лишь с голосом Джейн оживает Струна. Неба мрак серебристый Лунно-звездные нежно согрели Лучи; Дарит голос твой чистый Душу струнам, чьи мертвенны трели В ночи. Звездный свет, замирая, Хочет видеть луны золотую Красу; Лист не дрогнет, вбирая Гармонических струн неземную Росу. Звук летит окрыленный, Раскрывая в ночное молчанье Окно, В этот мир отдаленный, Где любовь, лунный свет и звучанье — Одно.

We are as clouds that veil the midnight moon; How restlessly they speed, and gleam, and quiver, Streaking the darkness radiantly! – yet soon Night closes round, and they are lost for ever: Or like forgotten lyres, whose dissonant strings Give various response to each varying blast, To whose frail frame no second motion brings One mood or modulation like the last. We rest. – A dream has power to poison sleep; We rise. – One wandering thought pollutes the day; We feel, conceive or reason, laugh or weep; Embrace fond woe, or cast our cares away: It is the same! – For, be it joy or sorrow, The path of its departure still is free: Man's yesterday may ne'er be like his morrow; Nought may endure but Mutability.

Мы, словно облака вокруг луны, — Летим сквозь ночь, трепещем и блистаем. Сомкнётся тьма – и вмиг поглощены, Мы навсегда бесследно исчезаем. Мы точно звуки несогласных лир — Ответ наш разный разным дуновеньям. Не повторит на хрупких струнах мир То, что с прошедшим отошло мгновеньем. Мы спим – расстроен сновиденьем сон. Встаем – мелькнувшей мыслью день отравлен. Веселье, плач, надежда, смех и стон — Что постоянно в мире? Кто избавлен От вечных смен? – Для них свободен путь. Ни радость, ни печаль не знают плена. И день вчерашний завтра не вернуть. Изменчивость – одна лишь неизменна.

То one who has been long in city pent, 'Tis very sweet to look into the fair And open face of heaven, – to breathe a prayer Full in the smile of the blue firmament. Who is more happy, when, with hearts content, Fatigued he sinks into some pleasant lair Of wavy grass, and reads a debonair And gentle tale of love and languishment? Returning home at evening, with an ear Catching the notes of Philomel, – an eye Watching the sailing cloudlet's bright career, He mourns that day so soon has glided by: E'en like the passage of an angel's tear That falls through the clear ether silently.

Тому, кто в городе был заточен, Такая радость – видеть над собою Открытый лик небес и на покое Дышать молитвой, тихой, точно сон. И счастлив тот, кто, сладко утомлен, Найдет в траве убежище от зноя И перечтет прекрасное, простое Преданье о любви былых времен. И, возвращаясь к своему крыльцу, Услышав соловья в уснувшей чаще, Следя за тучкой, по небу скользящей, Он погрустит, что к скорому концу Подходит день, чтобы слезой блестящей У ангела скатиться по лицу.

At Morn, at Noon, at Eve, and Middle Night, He passes forth into the charmed air, With talisman to call up spirits rare From plant, cave, rock, and fountain. – To his sight The hush of natural objects opens quite To the core: and every secret essence there Reveals the elements of good and fare, Making him see, where Learning hath no light. Sometimes, above the gross and palpable things Of his diurnal ball, his spirit flies On awful wing; and with its destined skies Holds premature and mystic communings: Till such unearthly intercourses shed A visible halo round his mortal head.

В ночную стынь, в полдневную жару Он смело ввысь летит. Без промедленья Луга и скалы, воды и растенья Идут к нему на тайную игру. С предметов он срывает кожуру, Добро и красоту являя зренью, И там, где Знанье слепо, вдохновенье Сквозь скорлупу ведет его к ядру, Над оболочкой грубою и явной На мощных крыльях дух его стремглав Взмывает ввысь, и, таинства познав, С пространством он беседует как равный. И виден круг бессмертья огневой Над обреченной смерти головой.

The poetry of earth is never dead: When all the birds are faint with the hot sun, And hide in cooling trees, a voice will run From hedge to hedge about the new-mown mead; That is the Grasshopper's – he takes the lead In summer luxury, – he has never done With his delights; for when tired out with fun He rests at ease beneath some pleasant weed. The poetry of earth is ceasing never: On a lone winter evening, when the frost Has wrought a silence, from the stove there shrills The Cricket's song, in warmth increasing ever, And seems to one in drowsiness half lost, The Grasshopper's among some grassy hills.

Вовеки не замрет, не прекратится Поэзия земли. Когда в листве, От зноя ослабев, умолкнут птицы, Мы слышим голос в скошенной траве. Кузнечика. Спешит он насладиться Своим участьем в летнем торжестве, То зазвенит, то снова притаится И помолчит минуту или две. Поэзия земли не знает смерти. Пришла зима. В полях метет метель, Но вы покою мертвому не верьте. Трещит сверчок, забившись где-то в щель, И в ласковом тепле нагретых печек Нам кажется: в траве звенит кузнечик.

It keeps eternal whisperings around Desolate shores, and with its mighty swell Gluts twice ten thousand Caverns, till the spell Of Hecate leaves them their old shadowy sound. Often 'tis in such gentle temper found, That scarcely will the very smallest shell Be moved for days from where it sometime fell. When last the winds of Heaven were unbound. Oh, ye! who have your eyeballs vexed and tired, Feast them upon the wideness of the Sea; Oh ye! whose ears are dinned with uproar rude, Or fed too much with cloying melody- Sit ye near some old Cavern's Mouth and brood, Until ye start, as if the sea nymphs quired!

Шепча про вечность, спит оно у шхер, И, вдруг расколыхавшись, входит в гроты, И топит их без жалости и счета, И что-то шепчет, выйдя из пещер. А то, бывает, тише не в пример, Оберегает ракушки дремоту На берегу, куда ее с излету Последний шквал занес во весь карьер. Сюда, трудом ослабившие зренье! Обширность моря даст глазам покой. И вы, о жертвы жизни городской, Оглохшие от мелкой дребедени, Задумайтесь под мерный шум морской, Пока сирен не различите пенья!

When I have fears that I may cease to be Before my pen has glean'd my teeming brain, Before high-piled books, in charactery, Hold like rich garners the full ripen'd grain; When I behold, upon the night's starr'd face, Huge cloudy symbols of a high romance, And think that I may never live to trace Their shadows, with the magic hand of chance; And when I feel, fair creature of an hour, That I shall never look upon thee more, Never have relish in the faery power Of unreflecting love;—then on the shore Of the wide world I stand alone, and think Till love and fame to nothingness do sink.

Когда мне страшно, что в едином миге Сгорит вся жизнь – и прахом отойду, И книги не наполнятся, как риги Богатой жатвой, собранной в страду; Когда я в звездных дебрях мирозданья Пытаю письмена пространств иных И чувствую, что отлетит дыханье, А я не удержу и тени их; Когда я вижу, баловень минутный, Что, может быть, до смерти не смогу Насытиться любовью безрассудной, — Тогда – один – стою на берегу Большого мира, от всего отринут, Пока и слава и любовь не сгинут.

Why did I laugh tonight? No voice will tell. No God, no Demon of severe response, Deigns to reply from Heaven or from Hell. Then to my human heart I turn at once. Heart! Thou and I are here sad and alone; I say, why did I laugh! 0 mortal pain! О Darkness! Darkness! ever must I moan, To question Heaven and Hell and Heart in vain. Why did I laugh? I know this Being's lease, My fancy to its utmost blisses spreads; Yet would I on this very midnight cease, And the world's gaudy ensigns see in shreds; Verse, Fame, and Beauty are intense indeed, But Death intenser – Death is Life's high meed.

Чему смеялся я сейчас во сне? Ни знаменьем небес, ни адской речью Никто в тиши не отозвался мне… Тогда спросил я сердце человечье: Ты, бьющееся, мой вопрос услышь, — Чему смеялся я? В ответ – ни звука. Тьма, тьма кругом. И бесконечна мука. Молчат и бог и ад. И ты молчишь. Чему смеялся я? Познал ли ночью Своей короткой жизни благодать? Но я давно готов ее отдать. Пусть яркий флаг изорван будет в клочья. Сильны любовь и слава смертных дней, И красота сильна. Но смерть сильней.

My heart aches, and a drowsy numbness pains My sense, as though of hemlock I had drunk, Or emptied some dull opiate to the drains One minute past, and Lethe-wards had sunk: 'Tis not through envy of thy happy lot, But being too happy in thy happiness,- That thou, light-winged Dryad of the trees, In some melodious plot Of beech en green, and shadows numberless, Singest of summer in full-throated ease. О for a draught of vintage, that hath been Cooled a long age in the deep-delved earth, Tasting of Flora and the country green, Dance, and Provencal song, and sun-burnt mirth! О for a beaker full of the warm South, Full of the true, the blushful Hippocrene, With beaded bubbles winking at the brim, And purple-stained mouth; That I might drink, and leave the world unseen, And with thee fade away into the forest dim: Fade far away, dissolve, and quite forget What thou among the leaves hast never known, The weariness, the fever, and the fret Here, where men sit and hear each other groan; Where palsy shakes a few, sad, last gray hairs, Where youth grows pale, and spectre-thin, and dies; Where but to think is to be full of sorrow And leaden-eyed despairs; Where beauty cannot keep her lustrous eyes, Or new love pine at them beyond tomorrow. Away! away! for I will fly to thee, Not charioted by Bacchus and his pards, But on the viewless wings of Poesy, Though the dull brain perplexes and retards: Already with thee! tender is the night, And haply the Queen-Moon is on her throne, Clustered around by all her starry fays; But here there is no light, Save what from heaven is with the breezes blown Through verdurous glooms and winding mossy ways. I cannot see what flowers are at my feet, Nor what soft incense hangs upon the boughs, But, in embalmed darkness, guess each sweet Wherewith the seasonable month endows The grass, the thicket, and the fruit-tree wild; White hawthorn, and the pastoral eglantine; Fast-fading violets covered up in leaves; And mid-May's eldest child, The coming musk-rose, full of dewy wine, The murmurous haunt of flies on summer eves. Darkling I listen; and for many a time I have been half in love with easeful Death, Called him soft names in many a mused rhyme, To take into the air my quiet breath; Now more than ever seems it rich to die, To cease upon the midnight with no pain, While thou art pouring forth thy soul abroad In such an ecstasy! Still wouldst thou sing, and I have ears in vain— To thy high requiem become a sod Thou wast not born for death, immortal Bird! No hungry generations tread thee down; The voice I hear this passing night was heard In ancient days by emperor and clown: Perhaps the self-same song that found a path Through the sad heart of Ruth, when, sick for home, She stood in tears amid the alien corn; The same that oft-times hath Charmed magic casements, opening on the foam Of perilous seas, in faery lands forlorn. Forlorn! the very word is like a bell To toll me back from thee to my sole self! Adieu! the fancy cannot cheat so well As she is famed to do, deceiving elf. Adieu! adieu! thy plaintive anthem fades Past the near meadows, over the still stream, Up the hill-side; and now 'tis buried deep In the next valley-glades: Was it a vision, or a waking dream? Fled is that music:-do I wake or sleep?

От боли сердце замереть готово, И разум – на пороге забытья, Как будто пью настой болиголова, Как будто в лету погружаюсь я; Нет, я не завистью к тебе томим, Но переполнен счастьем твой напев, — И внемлю, легкокрылая Дриада, Мелодиям твоим, Теснящимся средь буковых дерев, Среди теней полуночного сада.

О, если бы хотя глоток вина Из глубины заветного подвала, Где сладость южных стран сохранена — Веселье, танец, звон кимвала; О, если б кубок чистой Иппокрены, Искрящийся, наполненный до края, О, если б эти чистые уста В оправе алой пены Испить, уйти, от счастья замирая, Туда, к тебе, где тишь и темнота.

Уйти во тьму, угаснуть без остатка, Не знать о том, чего не знаешь ты, О мире, где волненье, лихорадка, Стенанья, жалобы земной тщеты; Где седина касается волос, Где юность иссыхает от невзгод, Где каждый помысел – родник печали, Что полон тяжких слез; Где красота не доле дня живет И где любовь навеки развенчали.

Но прочь! Меня умчали в твой приют Не леопарды Вакховой квадриги, — Меня крыла Поэзии несут, Сорвав земного разума вериги, — Я здесь, я здесь! Кругом царит прохлада, Луна торжественно взирает с трона В сопровожденье свиты звездных фей; Но темен сумрак сада; Лишь ветерок, чуть вея с небосклона, Доносит отсветы во мрак ветвей.

Цветы у ног ночною тьмой объяты, И полночь благовонная нежна, Но внятны все живые ароматы, Которые в урочный час луна Дарит деревьям, травам и цветам, Шиповнику, что полон сладких грез, И скрывшимся среди листвы и терний, Уснувшим здесь и там, Соцветьям мускусных, весенних роз, Влекущих мошкару порой вечерней.

Я в Смерть бывал мучительно влюблен, Когда во мраке слушал это пенье, Я даровал ей тысячи имен, Стихи о ней слагая в упоенье; Быть может, для нее настали сроки, И мне пора с земли уйти покорно, В то время, как возносишь ты во тьму Свой реквием высокий, — Ты будешь петь, а я под слоем дерна Внимать уже не буду ничему.

Но ты, о Птица, смерти непричастна, — Любой народ с тобою милосерд. В ночи все той же песне сладкогласной Внимал и гордый царь, и жалкий смерд; В печальном сердце Руфи, в тяжкий час, Когда в чужих полях брела она, Все та же песнь лилась проникновенно, — Та песня, что не раз Влетала в створки тайного окна Над морем сумрачным в стране забвенной.

Забвенный! Это слово ранит слух, Как колокола глас тяжелозвонный; Прощай! Перед тобой смолкает дух — Воображенья гений окрыленный. Прощай! Прощай! Напев твой так печален, Он вдаль скользит – в молчание, в забвенье, И за рекою падает в траву Среди лесных прогалин, — Что было это – сон иль наважденье? Проснулся я – иль грежу наяву?

Season of mists and mellow fruitfulness, Close bosom-friend of the maturing sun; Conspiring with him how to load and bless With fruit the vines that round the thatch-eaves run; To bend with apples the mossed cottage-trees, And fill all fruit with ripeness to the core; To swell the gourd, and plump the hazel shells With a sweet kernel; to set budding more, And still more, later flowers for the bees, Until they think warm days will never cease, For Summer has o'er-brimmed their clammy cell. Who hath not seen thee oft amid thy store? Sometimes whoever seeks abroad may find Thee sitting careless on a granary floor, Thy hair soft-lifted by the winnowing wind; Or on a half-reaped furrow sound asleep, Drowsed with the fume of poppies, while thy hook Spares the next swath and all its twined flowers; And sometimes like a gleaner thou dost keep Steady thy laden head across a brook; Or by a cider-press, with patient look, Thou watchest the last oozings, hours by hours. Where are the songs of Spring? Ay, where are they? Think not of them, thou hast thy music too,— While barred clouds bloom the soft-dying day, And touch the stubble-plains with rosy hue; Then in a wailful choir, the small gnats mourn Among the river sallows, borne aloft Or sinking as the light wind lives or dies; And full-grown lambs loud bleat from hilly bourn; Hedge-crickets sing; and now with treble soft The redbreast whistles from a garden-croft, And gathering swallows twitter in the skies.

Пора туманов, зрелости полей, Ты с поздним солнцем шепчешься тайком, Как наши лозы сделать тяжелей На скатах кровли, крытой тростником, Как переполнить сладостью плоды, Чтобы они, созрев, сгибали ствол, Распарить тыкву в ширину гряды, Заставить вновь и вновь цвести сады, Где носятся рои бессчетных пчел, — Пускай им кажется, что целый год Продлится лето, не иссякнет мед! Твой склад – в амбаре, в житнице, в дупле. Бродя на воле, можно увидать Тебя сидящей в риге на земле, И веялка твою взвевает прядь. Или в полях ты убираешь рожь И, опьянев от маков, чуть вздремнешь, Щадя цветы последней полосы, Или снопы на голове несешь По шаткому бревну через поток. Иль выжимаешь яблок терпкий сок За каплей каплю долгие часы… Где песни вешних дней? Ах, где они? Другие песни славят твой приход. Когда зажжет полосками огни Над опустевшим жнивьем небосвод, Ты слышишь: роем комары звенят За ивами – там, где речная мель, И ветер вдаль несет их скорбный хор. То донесутся голоса ягнят, Так выросших за несколько недель, Малиновки задумчивая трель И ласточек прощальный разговор!

Ich tanz nicht mit, ich rдuchre nicht den Klцtzen, Die auЯen goldig sind, inwendig Sand; Ich schlag nicht ein, reicht mir ein Bub die Hand, Der heimlich mir den Namen will zerfetzen. Ich beug mich nicht vor jenen hьbschen Metzen, Die schamlos prunken mit der eignen Schand'; Ich zieh nicht mit, wenn sich der Pцbel spannt Vor Siegeswagen seiner eiteln Gцtzen. Ich weiЯ es wohl, die Eiche muЯ erliegen, Derweil das Rohr am Bach, durch schwankes Biegen, In Wind und Wetter stehnbleibt, nach wie vor. Doch sprich, wie weit bringt's wohl am End' solch Rohr? Welch Glьck! als ein Spazierstock dient's dem Stutzer, Als Kleiderklopfer dient's dem Stiefelputzer.

Gib her die Larv', ich will mich jetzt maskieren In einen Lumpenkerl, damit Halunken, Die prдchtig in Charaktermasken prunken, Nicht wдhnen, ich sei einer von den Ihren. Gib her gemeine Worte und Manieren, Ich zeige mich in Pцbelart versunken, Verleugne all die schцnen Geistesfunken, Womit jetzt fade Schlingel kokettieren. So tanz ich auf dem groЯen Maskenballe, Umschwдrme von deutschen Rittern, Mцnchen, Kцn'gen, Von Harlekin gegrьЯt, erkannt von wen'gen. Mit ihrem Holzschwert prьgeln sie mich alle. Das ist der SpaЯ. Denn wollt ich mich entmummen, So mьЯte all das Galgenpack verstummen.

Ich lache ob den abgeschmackten Laffen, Die mich anglotzen mit den Bocksgesichtern; Ich lache ob den Fьchsen, die so nьchtern Und hдmisch mich beschnьffeln und begaffen. Ich lache ob den hochgelahrten Affen, Die sich aufblдhn zu stolzen Geistesrichtern; Ich lache ob den feigen Bцsewichtern, Die mich bedrohn mit giftgetrдnkten Waffen. Denn wenn des Glьckes hьbsche Siebensachen Uns von des Schicksals Hдnden sind zerbrochen, Und so zu unsern FьЯen hingeschmissen; Und wenn das Herz im Leibe ist zerrissen, Zerrissen, und zerschnitten, und zerstochen — Dann bleibt uns doch das schцne gelle Lachen.

Разубранному в золото чурбану Я возжигать не буду фимиам, Клеветнику руки я не подам, Не поклонюсь ханже и шарлатану. Перед развратом спину гнуть не стану, Хоть роскошью он свой прикроет срам, Не побегу за чернью по пятам Кадить ее тщеславному тирану. Погибнет дуб, хоть он сильнее стебля, Меж тем тростник, безвольно стан колебля, Пред бурею лишь клонится слегка. Но что за счастье жребий тростника? Он должен стать иль тростью франта жалкой, Иль в гардеробе выбивальной палкой.

Личину мне! Отныне я плебей! Я не хочу, чтоб сволочь золотая, В шаблонных масках гордо выступая, Меня к родне причислила своей. Хочу простых манер, простых речей, В которых жизнь клокочет площадная, — Ищу их, блеск салонный презирая, Блеск острословья, модный у хлыщей. Я ворвался в немецкий маскарад, Не всем знаком, но знаю эти хари: Здесь рыцари, монахи, государи. Картонные мечи меня разят! Пустая шутка! Скинь я только маску — И эти франты в страхе бросят пляску.

Да, я смеюсь! Мне пошлый фат смешон, Уставивший в меня баранье рыло. Смешна лиса, что ухо навострила И нюхает меня со всех сторон. Принявшая судьи надменный тон, Смешна высокомудрая горилла, Смешон и трус, готовящий кадило, Хотя кинжал и яд припрятал он. Когда судьба, нарушив наш покой, Игрушки счастья пестрые сломала И в грязь швырнула, черни на потеху, Когда нам сердце грубою рукой Разорвала, разбила, растерзала, — Тогда черед язвительному смеху.

Murs, ville Et port, Asile De mort, Mer grise Ощ brise La brise Tout dort. Dans la plaine Naot un bruit. C'est l'haleine De la nuit. Elle brame Comme une вте Qu'une flamme Toujours suit. La voix plus haute Semble un grelot. D'un nain qui saute C'est le galop. Il fuit, s'йlance, Puis en cadence Sur un pied danse Au bout d'un flot. La rumeur approche, L'йcho la redit. C'est comme la cloche D'un couvent maudit, Comme un bruit de foule Qui tonne et qui roule Et tantqbt s'йcroule Et tantqbt grandit. Dieu! La voix sйpulcrale Des Djinns!.. – Quel bruit ils font! Fuyons sous la spirale De l'escalier profond! Dйjа s'йteint ma lampe, Et l'ombre de la rampe… Qui le long du mur rampe, Monte jusqu'au plafond. C'est l'essaim des Djinns qui passe, Et tourbillonne en sifflant. Les ifs, que leur vol fracasse, Craquent comme un pin brыlant. Leur troupeau lourd et rapide, Volant dans l'espace vide, Semble un nuage livide Qui porte un йclair au flanc. Ils sont tout prиs! – Tenons fermйe Cette salle ou nous les narguons Quel bruit dehors! Hideuse armйe De vampires et de dragons! La poutre du toit descellйe Ploie ainsi qu'une herbe mouillйe, Et la vieille porte rouillйe, Tremble, a dйraciner ses gonds. Cris de l'enfer! voix qui hurle et qui pleure! L'horrible essaim, poussй par l'aquillon, Sans doute, о ciel! s'abat sur ma demeure. Le mur flйchit sous le noir bataillon. La maison crie et chancelle penchйe, Et l'on dirait que, du sol arrachйe, Ainsi qu'il chasse une feuille sйchйe, Le vent la roule avec leur tourbillon! Prophиte! Si ta main me sauve De ces impurs dйmons des soirs, J'irai prosterner mon front chauve Devant tes sacrйs encensoirs! Fais que sur ces portes fidиles Meure leur souffle d'йtincelles, Et qu'en vain l'ongle de leurs ailes Grince et crie a ces vitraux noirs! Ils sont passйs! – Leur cohorte S'envole et fuit, et leurs pieds Cessent de battre ma porte De leurs coups multipliйs. L'air est plein d'un bruit de chaones, Et dans les forкts prochaines Frissonnent tous les grands chкnes, Sous leur vol de feu plies! De leurs ailes lointaines Le battement dйcroot. Si confus dans les plaines, Si faible, que l'on croit Ounr la sauterelle Crier d'une voix grкle Ou pйtiller la grкle Sur le plomb d'un vieux toit. D'йtranges syllabes Nous viennent en cor. Ainsi, des Arabes Quand sonne le cor, Un chant sur la grиve Par instants s'йlиve, Et l'enfant qui rкve Fait des rкves d'or. Les Djinns funиbres, Fils du trйpas, Dans les tйnиbres Pressent leur pas; Leur essaim gronde; Ainsi, profonde, Murmure une onde Qu'on ne voit pas. Ce bruit vague Qui s'endort, C'est la vague Sur le bord; C'est la plainte Presque йteinte D'une sainte Pour un mort. On doute La nuit… J'йcoute: — Tout fuit, Tout passe; L'espace Efface Le bruit.

Порт сонный, Ночной, Плененный Стеной; Безмолвны, Спят волны, — И полный Покой. Странный ропот Взвился вдруг. Ночи шепот, Мрака звук, Точно пенье И моленье Душ в кипенье Вечных мук. Звук новый льется, Бренчит звонок: То пляс уродца, Веселый скок. Он мрак дурачит, В волнах маячит, По гребням скачет, Встав на носок. Громче рокот шумный, Смутных гулов хор, То звонит безумно Проклятый собор. То толпы смятенной Грохот непреклонный, Что во тьме бездонной Разбудил простор. О боже! Голос гроба! То джинны!.. Адский вой! Бежим скорее оба По лестнице крутой! Фонарь мой загасило, И тень через перила Метнулась и застыла На потолке змеей. Стая джиннов! В небе мглистом Заклубись, на всем скаку, Тисы рвут свирепым свистом, Кувыркаясь на суку. Этих тварей рой летучий, Пролетая тесной кучей, Кажется зловещей тучей С беглой молньей на боку. Химер, вампиров и драконов Слетелись мерзкие полки. Дрожат от воплей и от стонов Старинных комнат потолки. Все балки, стен и крыш основы Сломаться каждый миг готовы, И двери ржавые засовы Из камня рвут свои крюки. Вопль бездны! Вой! Исчадия могилы! Ужасный рой, из пасти бурь вспорхнув, Вдруг рушится на дом с безумной силой. Все бьют крылом, вонзают в стены клюв. Дом весь дрожит, качается и стонет, И кажется, что вихрь его наклонит, И оторвет, и, точно лист, погонит, Помчит его, в свой черный смерч втянув. Пророк! Укрой меня рукою Твоей от демонов ночных, — И я главой паду седою У алтарей твоих святых. Дай, чтобы стены крепки были, Противостали адской силе, Дай, чтобы когти черных крылий Сломились у окон моих! Пролетели! Стаей черной Вьются там, на берегу, Не пробив стены упорной, Не поддавшейся врагу. Воздух все же полон праха, Цепь еще звенит с размаха, И дубы дрожат от страха, Вихрем согнуты в дугу. Шум крыл нетопыриных В просторах без границ, В распахнутых равнинах Слабее писка птиц; Иль кажется: цикада Стрекочет в недрах сада Или крупинки града Скользят вдоль черепиц. Этот лепет слабый, Точно ветерок; Так, когда арабы Трубят в дальний рог, — Дали, все безвестней, Млеют нежной песней, И дитя чудесней Грезит долгий срок. Исчадий ада Быстрей полет: Вернуться надо Под адский свод; Звучанье роя Сейчас такое, Как звук прибоя Незримых вод. Ропот смутен, Ослабев; Бесприютен Волн напев; То – о грешной В тьме кромешной Плач утешный Чистых дев. Мрак слышит Ночной, Как дышит Прибой, И вскоре В просторе И в море Покой.