Часть вторая
Глава I
Серое вылинявшее небо. Горы маячат как тени. Вот уже который день беснуется ветер, мечется по горам, бьется о, скалы, спускается в низины, на еланях поднимает снежные вихри и гонит их по лесу, пригибает деревья к земле, выворачивает их с корнями. Глухо гудит от набегов ветра тайга. Старик Согдямо, набросив на худые плечи, парку — куртку из оленьей шкуры, протянул к очагу костлявые руки. Холодно в чуме. Синий дымок огня торопливо струится в дымовое отверстие. Вот так же струйкой утекает жизнь из тела Согдямо. Сейчас бы взять ружье да пройтись по горам, посмотреть в лицо вьюге. Но ослабли ноги, ослабли руки, ослабли глаза. Сомкнулся мир вокруг чума. Давно старика покинула удаль. Только верные спутники-воспоминания теснятся вокруг него, поддерживают жизнь.
Угас огонь в чуме. Вьюга не унимается. Должно быть, охотники чем-то разгневали злых духов, и те загоняют в гнезда соболей и белок, заметают их следы. Попробуй-ка найди зверьков в такой кутерьме. Согдямо неторопливо набивает трубку табаком, поднимается на слабые ноги, выходит из чума. Ветер с яростью набрасывается на него, в морщинистое лицо бросает снег, рвет парку. С лабаза с жалобным криком снимается ворон. Он голоден. А тут, на лабазе, оленья шкура, от нее идет такой вкусный запах. Но страх перед человеком гонит его прочь. Охотники считают, что эта птица приносит несчастье, потому-то при первой возможности убивают ее. Но ворон старый и опытный, он прилетит сюда, когда опустеет стойбище.
К Согдямо подошел Суктан, ткнулся мордой в колени старика и завилял хвостом, радуясь встрече. Он тоже, старый и глухой. Охотники давно уже не признают Суктана за животное и часто награждают его пинками. Только Согдямо никогда не обижает его. Как и прежде, когда Суктан был лучшей зверовой собакой, старик обращается с ним ласково,
— Пойдем за дровами, — приглашает он Суктана, — иначе околеем. Видишь, как сердятся горы.
Бредут по снегу два старика: Согдямо впереди, Суктан за ним. Согдямо часто останавливается и подслеповатыми глазами смотрит в седую даль.
Там, где-то в горах, охотники добывают зверя. Степан велел промышлять много соболя и белки. Им дали муки, масла, сахару, табаку, спичек. Даже ему, Согдямо, выделили продукты.
«Это все старается Митька Воронов, сын Трофима Двухгривенного, — Неторопливо думает Согдямо. — Не в отца пошел. Шибко заботится об охотниках. А Трофим — худой человек, злей шатуна. Когда старуха заболела, пришел к нему, со слезами просил дать немного крупы, муки, и сахару. Не дал. Говорить не стал, потому что в ту осень соболиных шкурок ему не принес. А где их было взять? Не родился корм, укочевали соболи. Старуха есть мясо не могла, каши просила. Так и умерла голодной.
А Митька сам на стойбище пришел, в бумагу записал, кому что надо. Потом в город ездил. Мне мешок муки дал. Испугался я: чем платить буду, плохой охотник стал. Митька засмеялся. Теперь Советская власть, говорит. Сам немного спромышляешь, сын и невестка помогут. Шибко хорошую власть принесли с войны Степан и Митька. Помочь бы им надо, да силы мало. А когда-то один на медведя ходил, тушу молодого оленя на себе в чум приносил. А сколько за свою жизнь соболей и белок спромышлял — сложи в кучу, однако, гора будет. Все Трофим Двухгривенный забрал».
Нарубил старик охапку дров и понес к себе. За ним понуро брел Суктан. «Хорошую власть принесли Степан с Митькой, — продолжает размышлять Согдямо. — Только одно плохо, зачем ребятишек в город отправили. Совсем тайгу забудут. Кто потом охотиться будет? Прикочуем в деревню, к Степану пойду, говорить стану. Ребятишек возвращать надо. Учить буду их зверя промышлять».
Развел он в чуме очаг, повесил чайник, стало тепло. Вскоре прибежали дети пастуха Хогдыкана — десятилетняя Нака и одиннадцатилетний Камикан. Старик усадил их рядом, налил в чашки чай, разломил пополам лепешку и достал из мешочка два кусочка сахару.
— Петли смотрел? — спросил старик Камикана. Они вместе их ставили.
— Смотрел, — откусывая сахар, ответил Камикан. — Совсем ленивые зайцы стали. Не ходят, спят под колодами, ветра боятся.
— Амака, а мы гнездо нашли, — сообщила Нака. — В нем две белки живут.
— Почто не спромышляли?
— Лук дома забыл, — ответил Камикан. — За ружьем к тебе пришли.
— Какой такой охотник, — рассердился Согдямо. — Пошто без лука ходишь? Съедят звери.
— А мы хотели недалеко сходить, — защищала брата Нака.
— В тайге без ружья и за водой нельзя ходить, — наставлял Камикана дед. — Здесь дом зверя. Он везде ходит. Худой зверь-шатун возле дома подкараулит. Пошто об этом забываешь? Один раз оставишь дома ружье — голову потеряешь. А сохатого увидишь, привязывать его будешь, потом по ружье пойдешь?
Нака звонко засмеялась. Камикан бросил на нее сквозь щелки глаз сердитый взгляд, с шумом отодвинул от себя чашку с чаем и встал.
— Ружье, амака, дай.
— Вместе пойдем, Наку возьмем, — уже миролюбиво предложил Согдямо.
Впереди уверенно, как большой, шагает Камикан. На плече ружье. За ним с большим трудом, как костыли, переставляет ноги Согдямо. За стариком курочкой семенит Нака. Перевалили сосновый бор, спустились в распадок. Место здесь глухое, темное, сплошной стеной стоит ельник. Ветер цепляется за вершины деревьев, в серый снег сыплет продолговатые шишки.
Вот и гнездо. Черный ком на старой ели. Камикан палкой шаркает по стволу дерева, из гнезда выскакивают две белки и с удивлением смотрят вниз.
— Хорошо целься, — наставляет Согдямо. — Пошто торопишься? Ноги поставь хорошо. Приклад прижми крепче. Дрогнет ружье, пулю мимо белки бросит.
Обдирал белок Камикан, Нака ему помогала. Согдямо молча следил за парнем. Маленький охотник возле отца и матери давно научился снимать шкурки.
— В деревню пойду, сдам белок и зайцев. Наке конфет куплю, а тебе, амака, табаку. Степан хвалить будет.
— Еще бусы мне купи, — просит Нака. — Бисер купи. Я тебе алочи красивые шить буду.
Ночью Согдямо разложил костер на улице и в медных чайниках варит чай для охотников и еду для собак в большом котле. Ветер раздувает головешки, стелет пламя по земле. Старику помогают Камикан и Нака. Они подсыпают снег в чайники, следят за костром. Тревожно на душе старого таежника. Где же охотники? «Как в такую погоду найдешь стойбище? Злые духи горы с долинами сровняли, все тропы замели. Ночь темную послали. Совсем ослепили людей, дерево в двух шагах не увидишь».
Первой пришла Бирокта. У нее на плечах и шапке толстый слой снега. Расседлала оленя, отпустила пастись, а сама прошла в чум и разложила костер. Согдямо молча налил невестке в деревянную чашку чая, положил кусок сахару. Бирокта отпила глоток, поддернула плечами, две глубокие морщины на лбу будто глубже стлали.
— Шибко промерзла, — голос у Бирокты простуженный. — Совсем темно, чуть ноги о колодины не поломала.
— Худой день. Пошто далеко ходила, думать надо, — упрекнул ее старик.
— Близко пойдешь, кого добудешь, — Бирокта усталым взглядом посмотрела на деда. — Надо кочевать на новое место. В хребты идти надо, там соболи есть.
— В хребтах теперь снег глубокий. Собаки не пойдут. А без собак что с соболем сделаешь? И белки возле речки больше.
Бирокта встала, повесила над костром котел и положила в него кусок оленьего мяса. Дым расползся по чуму. Защипало глаза. Согдямо надсадно закашлял. Набил трубку табаком.
— Чаю попей, — Бирокта поставила перед стариком чашку.
— В груди какая-то боль поселилась, — беря чашку, пожаловался старик. — Дышать тяжело стало.
— Сало медвежье пить надо, легче будет.
Откинулся полог. Вошел Кучум. Был он весь какой-то длинный: длинные ноги, длинные руки, длинная шея. Лицо серое, редкие усы.
Кучум сбросил понягу, смел с нее снег и опустился на оленью шкуру. На поняге у охотника соболь и десять белок.
— Совсем пристал, — вздохнул Кучум, достал трубку из кармана и раскурил. — Пять хребтов перевалил, пять речек прошел. Ноги гудят. Ты как спромышляла? — спросил он Бирокту.
— Семь белок. Совсем сегодня не ходили. Крепко спят. А у меня спина худо гнется.
— Много зачем ходишь? На олене ездить надо.
— Жалко оленя, молодой еще. На речке Каменке след выдры видела. Завтра пойду промышлять.
— Я бы с тобой пошел, — сказал Согдямо, — да не выдюжить мне.
— Ты, отец, дома хозяйничай. На хлеб мы добудем.
— Пошто Урукона в город послали? Помогал бы.
— Степан велел посылать.
— Степан молодой, что знает. Какие охотники из ребят получатся, если в городе жить будут? Неладно что-то делает Степан.
Вернулись с охоты Кайнача, Хогдыкан и его жена. Стойбище ожило: хрюкал и олени, люди рубили дрова. Требуя еды, нетерпеливо лаяли собаки. Камикан бегал из чума в чум и рассказывал, как он дедушкиным ружьем двух белок спромышлял.
— Однако еще у нас один большой охотник появился, — похвалила его Бирокта.
Камикан был счастлив.
Только к полуночи управились охотники с делами. Но спать никто не ложился: на стойбище не вернулась Ятока. Где потерялась шаманка? Не шатун ли повстречался? А может, заблудилась? В такую погоду немудрено сбиться с пути. Охотники собрались в чуме Согдямо. Надо прогонять злых духов. Старик достал из-за пазухи крохотного идола-сохатого, покормил его мясом.
— Прогони от нашего стойбища злых духов, — зашептал Согдямо. — А ты, амака, спи спокойно. Мы никогда тебе не делали зла.
Охотники сидели в покорном молчании. Каждый мысленно старался задобрить своих духов. Без них разве можно справиться с хитрым лешим, который то птицей по тайге летает, то зверем бродит, то ветром мечется? Попробуй разгадай, в каком он обличии сегодня. Согдямо открыл полог и заговорил громче:
— Спи, спи, амака. Мы будем охотиться на глупых белок и трусливых зайцев, промышлять глухарей и рябчиков. Согдямо бросил за порог кусочек мяса и закрыл полог.
В очаге огонь пляшет, потрескивает. Он тоже о чем-то говорит, быть может, он хочет отогнать грустные думы охотников. За чумом захрюкал олень. Сильными ударами покопытил снег.
— Снег нынче большой упадет. Тяжело будет оленям добывать корм, — покачивал косматой головой Хогдыкан. — У меня уже два годовичка пропали. Без оленей останусь, на чем потом кочевать буду? К Ятоке в пастухи идти придется.
— Совсем неладно живем, — согласился Кучум. — Русские парни новую жизнь в деревне делают. А мы все ждем, что скажут Урукча и Ятока.
— Зря, сын, родовой Совет ругаешь, — сердито проскрипел Согдямо. — Стариков обижаешь.
— Стариков обижать нельзя, а нас можно, — загорячился Кучум. — Ты всю жизнь у отца Ятоки, у Мотыкана, в пастухах был. А что нажил? Седую бороду. А много ли в ней проку? Кайнача с малых лет спину гнул на Мотыкана, а теперь на Ятоку. Что у него есть? Женится, куда жену поселит? Чем кормить будет?
Старик Согдямо молча слушал сына, а сам думал: «О чем говорит Кучум? Так жили и живут все охотники».
— Правильно говорит Кучум, — прервал мысли старика Хогдыкан. — Я всю жизнь пасу оленей у Урукчи. А что имею? Голодный хожу. Спасибо русским парням — Степану и Дмитрию, все дали. А то бы как жить стал? Некуда податься охотникам. К русским парням идти надо. Вместе думать надо, как жить.
— Я про то и говорю, — махнул длинной костлявой рукой Кучум. — У Ятоки сейчас в пастухах семь бывших жен Мотыкана. Тоже ничего не получают. Как так?
— Совет так решил, — ответил Согдямо.
— В Совете-то кто? — спросил и сам же ответил Кучум. — Урукча, Ятока да старики. Старики хоть и бедные и головы у них седые, да души старые. Надо свой Совет выбирать, из бедных и молодых. Такой Совет о людях будет думать. Русские избрали Степана, и охотникам легче стало.
— Правду говорит Кучум, — вмешалась в разговор Бирокта. — Русские купцы за людей нас не считают. Меня, когда еще девчонкой была, Крохалев за три соболя продал. А если бы никто не купил, так бы в лесу бросил. Ой, злые люди. Пошто так? Женщины одежду шьют, чумы ставят, ребятишек нянчат, охотиться ходят, а их за людей не считают. Пошто так?
Правду говорила Бирокта. У женщин жизнь еще хуже, чем у мужчин. Но почему так? Кто придумал такую жизнь?
Еще долго под свист ветра думали свои думы охотники, искали верную тропу в таежной глухомани.
Но вот дружно залаяли собаки. Из леса на лыжах вышла Ятока, сняла котомку, сбила рукавицей снег с плеч и потом посмотрела на охотников, что вышли из чума.
— Худой соболь попал, — сказала Ятока. — Весь день ходила, только к ночи нашла.
На этот раз беда прошла стороной.
Ятока пьет чай. В железной печке потрескивают дрова. Эту печку подарил ей Василий. Вначале Ятока посмеивалась над парнем; эвенки хорошо костром обходятся, но теперь благодарна ему. В чуме тепло, нет дыма.
Добрые духи послали сегодня удачу Ятоке. Но на душе почему-то нет радости. Вчера опять во сне красных оленей видела, а за ними мать стоит и плачет. Три раза она приносила в жертву духам оленей: вначале пять быков Кайнача резал, потом пять важенок, потом пять телят. Ничего не помогает. «Худая из меня шаманка стала, — думала Ятока. — Делаки силу отнял. И охотники другими стали. Раньше убегу от отца, приду к ним, жалеют. Теперь совсем чужие».
А вчера пошла Ятока за дровами и услышала, как Бирокта кому-то говорит:
— Чем Ятока лучше Урукчи? Людей палкой не бьет? Прогонять их надо. И свою жизнь делать, как русские парня в Матвеевке.
Принесла Ятока вязанку дров, бросила у чума, а тяжесть на плечах осталась. «Не хочу я людей обижать. Отец — оленей дал. Пошто меня обвиняют? Я людям добра хочу. Все брошу, как жить стану?»
Думы бредут по тайге, разыскивают Василия. Сегодня Ятока след в хребте видела. Он ходил. Широко шагает. Соболя в колодине промышлял. Рукавицы на колодину клал. Отпечатки остались: бисерный узор поверху. Его рукавицы.
Неспокойно спала в эту ночь Ятока. Снились ей горные реки, через которые она никак не могла перейти, И утром чуть свет оседлала у′чика, Придется заехать в чужие охотничьи угодья, но там она не будет промышлять белок. Только увидит Василия, поговорит с ним и вернется.
Поторапливает Ятока оленя. На снегу встречаются следы белок и соболей. Одни присыпало снегом, другие были свежими. Но Ятока на них не обращает внимания.
Перевалила хребет, спустилась в низину. Ерники. На них два сохатых кормятся. Увидели Ятоку, подняли головы, не поймут, что за зверь идет к ним.
— Гэй! — озорно крикнула Ятока.
Сохатые вздыбились и легко побежали к лесу.
Ятока пересекла низину и повернула на север. Где-то здесь должен охотиться Василий. Далеко ходит от зимовья. Ятока старается представить, как он ее встретит, но это ей плохо удается. Она тихо напевает:
Тучи, как птицы, летят,
Сосны на солнце блестят.
К милому едет Ятока.
Горы, где Вася, скажите.
Ветры, мне путь укажите.
Сердце тоскует о нем.
Холодно птицам зимой.
Холодно девушке в чуме одной.
Пусть он меня обогреет.
Смотрит — Василий стоит на косогоре и привязывает белку к поняге. Он в серой оленьей парке, в черной из собачьего меха шапке. Короткая черная бородка делала лицо круглым.
— Вася! — крикнула Ятока и погнала оленя к нему.
Василий выпрямился, его обветренное лицо тронула улыбка.
— Здравствуй, Вася, — Ятока спешилась и робко протянула маленькую ручку. Василий осторожно пожал ее, точно боялся раздавить. Ятока звонко рассмеялась.
— Ты что?
— Чудной маленько. Борода выросла. Стал как старик Согдямо.
— Бритву не успел купить. Сегодня же на костре опалю.
— Не надо, — замахала руками Ятока, — борода хорошо. Совсем большой мужик стал. Теперь приглашай в свой чум. В гости пришла.
— Проходи, — Василий с колодины под кедром смахнул снег. — Хозяйка тайги в таком кресле не сиживала. Не пройдет и года, как пироги и шаньги подам на стол.
— Где возьмешь?
— У меня есть скатерть-самобранка. Это почище твоих духов. На рожне глухаря изжарим. Утром попался, не хотел стрелять, потом соблазнился. Теперь сгодится. — Василий разложил костер, повесил над ним котелок на таган, разделал глухаря. Ятока с любопытством следила за ним.
— Теперь придется немного подождать. — Василий закурил и сел рядом с Ятокой.
— Как промышляешь? — спросил а Ятока.
— Неплохо. А ты как живешь?
— О тебе шибко скучаю. Вот привезла тебе подарок. — Ятока достала из сумки меховые чулки, расшитые красной тканью. Василий, рассматривая узоры, проговорил:
— Мастерица. Спасибо.
— Ты, наверное, совсем забыл Ятоку?
— Нет, Ятока, не забыл, — задумчиво ответил Василий. — Узелок все крепче затягивается. В одну петлю лезем. Как бы выть потом не пришлось.
— Пошто так?
— Скажи, ты соболей в город кому-нибудь посылала? Купцу Крохалеву?
— Зачем купцу посылать буду? У Дмитрия в Госторге провиант брала, ему сдавать буду. Так Степан велел.
— А вот Степану кто-то сказал, что посылала. И я тебе помогал. — Василий испытующе посмотрел на Ятоку.
— Это худой людь говорил, злой.
Ятока встрепенулась.
— Я у старика Двухгривенного была. Чай пить заходила. Генка пришел, меня не видит, старику говорит: «Васька тунгусов мутит, не велит нам пушнину сдавать, но я его проучу. Он двух соболей Ганьке дал, тот увез с собой, а я пустил слушок…»
— Вот гад, — Василий стукнул кулаком по колену. — Дал я Ганьке двух соболей, невыходных, собаки ранней осенью задавили. Парень-то на красного командира поехал учиться, как ему не помочь? А Генка вон куда повернул и тебя приплел. Степан сердится. Вот это пироги.
Ятока ничего не сказала. Наплела узоры жизнь, попробуй их разобрать, да еще тогда, когда у тебя за плечами только восемнадцать девичьих лет, и ничего больше.
— Что голову-то повесила?
— Пастухи не хотят работать. Охотники сердятся. Степан ругается. Совсем одна Ятока. Как жить? — Ятока посмотрела на Василия.
— Скажи, Ятока, старик Трофим Двухгривенный — очень хороший человек?
— Пошто хороший? Людей шибко обманывает.
— А Урукча?
— И Урукча — худой. С Григорием Боковым гуляют, охотников спиртом поят, соболей у них забирают. Как потом люди жить будут?
— Видишь, что Боков, что старик Двухгривенный, что Урукча — одного поля ягода. Дай им волю, последний кусок из рук вырвут.
— Так, Вася. Шибко плохие люди.
— И ты с ними заодно.
— Пошто так говоришь? — Ятока с укором посмотрела на Василия.
— Ты послушай. Кто тебе оленей пасет? Бедняки. А как они живут? Кусок хлеба не всегда есть. Вот и выходит, обираешь ты их так же, как и Трофим Двухгривенный.
— Старик — злой человек. Сердца у него нет.
— У тебя сердце есть, а много ли проку от этого людям? Степан говорит, надо новую жизнь строить, чтобы всем людям хорошо было. У тебя пять тысяч оленей, а другие с голоду умирают. Разве это дело?
— Раньше думала, много оленей — очень хорошо. Теперь совсем измучилась, не знаю, делать что. Бери всех оленей. Делай, что хочешь.
— Они мне на что?
— Ты мужик, думай. Мне совсем плохо, хоть пропадай.
— Ну, и дела у тебя. Давай вместе думать?
— Давай.
Ятока сразу повеселела. Василий снял с тагана котелок, налил в чашки чаю, поставил перед Ятокой рожень с мясом.
— Угощайся. — А сам достал из котомки круглую баночку с монпансье и подал Ятоке. — Давно уже ношу.
Ятока взяла конфеты и заулыбалась.
— Спасибо, Вася. Ко мне когда в гости придешь?
— На днях как-нибудь заверну.
— Приходи. Совсем одна.
Василий разрезал кусок хлеба пополам и положил на понягу перед Ятокой.
— Пей чай, а то остынет.
…Ветер стих, долгожданное солнце радостно смотрело на Ятоку и Василия. А они неторопливо шли по тайге. За Ятокой тянулся олень. Он ревниво косился на Василия, стара лек задеть его по спине ветвистыми рогами.
Женя Пучкова пробиралась косогором. На ней шапка, телогрейка, подпоясанная ремнем, на котором висит нож в берестяном чехле. На ногах унты до колен, на плече ружье. В таком одеянии Женя кажется еще короче, как коробочка, что поставь, что положи. Пухленькие щеки ее, румяные от мороза, точно обожженные утренней зарей. Брови и веки припудрены инеем.
Потоком света залиты пади и горы. Кругом чуткая морозная тишина. Деревья, седые от куржака, искрятся. В ветках суетятся синицы, по стволам юрко шныряют поползни, мяукают кукши, усердно стучат дятлы.
Жене не по себе. Первый раз в жизни она оказалась с глазу на глаз с тайгой. Верно, хаживала с подругами за ягодами, но тогда тайга была другой, рядом были люди.
Впереди залаяли собаки. Голос их катился по распадку звонкий и чистый. Женя подошла к ним. На дереве сидела белка, положив пушистый хвост на спину, и рассматривала девушку. Такую диковину она видела в тайге в первый раз и не знала, испугаться ей или нет. На всякий случай заскочила повыше. Женя выстрелила. Дробь забила по сучкам. Белка фыркнула и запрыгала с дерева на дерево.
— Милая, родненькая, остановись, — умоляла Женя. Белка еще проворней скачет, собаки гонятся за ней.
Несколько раз стреляла Женя, пока кое-как спромышляла.
— Какой из меня охотник, Степан Сергеевич, — привязывая к поняге белку, рассуждает Женя. — Да и жалко мне эту живность.
И опять бредет Женя по снегу, за ней тянется мелкая строчка следов. Впереди села кедровка, что-то поклевала, вспорхнула на ветку.
— Голодно тебе, — посочувствовала Женя.
Она посмотрела, где садилась птичка: на снегу три скорлупки от кедрового ореха. Теперь только Женя увидела на склоне молодые кедры. Посадили их кедровки. Осенью эти рябенькие птички в хребте добывают орехи, а потом прячут их в лесах впрок на зиму. Но многие кладовые теряют. Проходит несколько лет, и в этих лесах вырастают кедровые рощи. Об этом Жене рассказывал Сема.
— Прощай, лесовод, — улыбнулась Женя птичке. — Спасибо тебе за старание.
А собаки снова уже лаяли на белку.
…Женя вернулась к зимовью поздно. Степан рубил дрова, Надя с Дусей варили ужин, — еду для собак.
— Как удача? — спросил Степан.
— Десять белок.
Степан улыбнулся, помог Жене снять понягу, смахнул с белок снег.
— Видишь, дело-то на лад пошло. А ты удирать хотела. Да на другую осень мы всех мужиков за пояс заткнем. Это я тебе точно говорю.
— Нет, Степан Сергеевич, не получится из меня охотник. Сердце робкое, так и екает при каждом шорохе.
— Это пройдет. У нас в отряде один боец был, страсть как боялся кавалеристов. Как увидит коня, винтовка из рук валится. А потом пообвык, такой отчаянный парень Стал, любо-дорого.
— Так он мужик, а я что? К зимовью стала подходить, а из-под ног вылетел рябчик. Я схватилась за дерево да Как закричу: «Ма-а-а-а-ма!»
Степан засмеялся.
— Такой грех с каждым может случиться. Мы как-то летом пришли сюда с отцом. Сумерки уже были. Открывает отец дверь в зимовье, а на него из угла смотрят несколько глаз. Отец ружье выронил, упал на колени: «С нами крестная сила». Оробел, сов за нечистую силу принял. Да мало ли что с охотником может приключиться. Я один раз от сохатого так удирал, что чуть штаны дорогой не потерял. Убил у него матку, он рассердился и давай меня гонять.
— Девчонки много сегодня спромышляли? — спросила Женя.
— Надя соболя и семь белок. А Дуся — двадцать две белки. Я же тебе говорил, что утрем мы кое-кому нос.
В зимовье чисто: стены выбелены, стол выскоблен, на полу хвоя, пахнет зеленью. В углу печка железная топится. Вдоль стен развешаны беличьи шкурки. Степан принес несколько листов бересты и пригоршню углей.
— Не рисовать ли, Степан, собрался? — спросила Надя.
— А что? — улыбнулся Степан. — Срисую вас и пошлю в Москву. Пусть мировой пролетариат глядит, как мы здесь, в глухомани, строим Советскую власть.
— Степан Сергеевич, — попросила Женя, — ты меня хоть на вершочек повыше срисуй.
— Ничего, Женя, мал золотник, да дорог. Да я бы для тебя не пожалел листа в сажень, потому что ты для Советской власти человек дюже нужный.
Степан раздал девчонкам по листу бересты и по углю. Те недоуменно переглянулись.
— Это для чего, Степа? — спросила Надя.
— Воевать будем с неграмотностью.
— Что-то загадками говоришь, Степан Сергеевич, — прок говорила Женя.
— А ты хочешь написать письмо Семе? — спросил Степан.
Женя покраснела.
— Тоже выдумаешь. Я ни одной буквочки не знаю.
— То-то. А нам все знать надо. Вот доктор позарез нужен. Где его взять? Надо посылать кого-то учиться. А кого? Грамотных-то нет. Вот подучу вас и отправлю в город всех троих.
Дуся смотрела на него блестящими темными глазами и не знала, верить или нет. Тряхнула пышной кудрявой головой, улыбнулась.
— Не пужай, Степан Сергеевич.
— Да я не пужаю. В прошлом году мы здесь трех глухарей добыли. У каждого в желудке крупинки золота. Выходит, в этих горах амбары добра, а как его взять, не знаем. Отнять надо у леших клады и людям отдать. А кто это будет робить? Мы с вами. Только надо грамотой овладеть.
Степан углем большими буквами написал на бересте: «ЛЕНИН» — и посмотрел на девчат.
— Что это значит?
— Не знаем, — за всех ответила Надя.
— Это вождь пролетариата всего мира Ленин. Он поднял рабочих, и разгромил всех буржуев-кровопивцев и установил Советскую власть. Берите уголь и бересту и будем писать. Первая буква Л, пишется вот так, Е пишется вот так.
Девчата старательно выводили буквы. Когда слово было написано, Степан каждую из девчат заставил повторить буквы.
— Степа, а ты сам-то Ленина видел? — спросила Надя.
— Нет, не довелось. У нас в отряде комиссар был, Олег Петрович Бояркин, так он два раза встречался с Лениным. Говорит, небольшой такой, простой, а ума — на мировую революцию. Вот Ленин-то и велел учиться, потому что пролетариям управлять всем миром, а без грамоты дело — табак.
Теперь давайте напишем слово «РЕВОЛЮЦИЯ». Значит оно вот что — прогоняй буржуев и устанавливай Советскую власть.
— Степан Сергеевич, а у меня все буквочки из головы выскакивают, — пожаловалась Женя.
— А ты их там привязывай.
Глава II
Максим потерял собаку. Кайла точно сквозь землю провалился. И куда его унесла нелегкая? Без собаки в тайге глухим и слепым становится охотник. Пробирается сквозь густые заросли Максим. Вот возле кедра кто-то взбороздил снег: сохатый прошел. А рядом, наконец-то, след собаки — Кайла пробежал махом. К реке погнал зверя. Теперь вернется через сутки, а то и через двое. Сохатый осенью, после рева, пуглив, не остановится.
Максим присел на поваленное дерево, достал кисет — подарок Дуси. Чем-то родным и далеким пахнуло на него. «Дурак я, не пошел к ней тогда. — Максим закурил. — Нюни распустил».
Так уж, видно, устроен человек: прозрение к нему часто приходит с опозданием. В синей дали между горами виднелась белая полоска. Это река Каменка. Где-то там охотилась Дуся. «Отсюда километров тридцать будет. Ведь за день туда и обратно сходить можно». Максим посмотрел на солнце. Оно уже за полдень перевалило. «Не успеть». И он пошел косогором. Попался беличий след. Белка то в одном, то в другом месте разрывала снег — откапывала орехи из кладовых кедровок. Вот впереди кто-то мелькнул.
— Ух! Ух! — крикнул Максим, надеясь, что белка испугается и бросится на дерево.
Подбежал к тому месту, где кто-то мелькнул: на снегу кровь, клочья беличьей шерсти и соболиные следы.
— Вот разбойник. Из-под носа добычу увел.
Максим осмотрел следы соболя.
— Самец. Спасибо скажи, что Кайла ушел за сохатым, а то бы быть тебе на поняге.
В низине залаяли собаки. Максим прислушался, не Кайла ли. Нет, лаяли Семины собаки. Раздался выстрел, и все стихло.
Пришел он к зимовью вечером, там уже Дормидонт Захарович, отец Семы, сидел у костра, на коленях лыжа.
— Что стряслось?
— С горы стал спускаться, на камень наехал, будь он неладный, поломал лыжу. Вот чиню. Может, немного подюжит, а нет, так голицы мастерить придется, А ты что так рано?
— Кайла сохатого угнал.
— Табак твое дело. Сутки теперь пластаться за ним будет. Придется тебе завтра дневать. Иди, чай попей, я сварил.
— Не хочется что-то. Пойду дров принесу.
В сумерках пришел Федор Максимович, отец Максима, принес глухаря и двадцать белок.
Сема появился после ужина. Снял понягу, поставил ее у дверей, сел на нары и стал ножом счищать снег со штанов.
— Что припоздал? — спросил Дормидонт Захарович,
— Бусик подвел. — Сема разделся и закурил. — Хотел уж домой поворачивать, а тут потрафил на свежий след соболя. Собаки махом ушли по следу. Вскоре залаяли, чувствую, лай не напористый, опять в камни загнали соболя. Подхожу, валуны, будто их кто сюда нарочно натаскал, а между ними дыры. Я кое-какие заткнул, потом зажег бересту и сунул в одно отверстие, дым потянуло под камни.
Сел и посматриваю на Кнопку. Она беспокоится, с лапы на лапу переступает: тут где-то соболь, погнал его дым. А Бусик отошел и свернулся калачиком.
Немного погодя соболь выскочил. Кнопка за ним, но поскользнулась на камне и свалилась на Бусика. Тот спросонок-то перепугался и всадил зубы в Кнопку. Завизжали оба и покатились кубарем.
Соболь с перепугу заскочил на дерево. А собаки комком мимо прокатились. Он соскочил и тягу в голец.
Так и пошли ни с чем. Только Кнопка виновато смотрит на меня, мол, Семен Дормидонтович, прости, обмишурилась я, и все этот болван Бусик, чтоб ему ни дна ни покрышки.
— Соболя-то жалко, — смеялся Дормидонт Захарович.
— Другого сыщем. А Бусику — наука, до смерти будет помнить.
Сема встал, налил в миску супу, нарезал хлеб. Вся жизнь у него была с искринкой. Если сам не придумает дормидонтку, то тайга ему подсунет такое, что только руками разведешь.
— Сохатые с глубоких снегов пошли к реке, — сообщил Федор Максимович.
— Худо дело, — покачал головой Сема. — Собакам покоя не будет, будут гоняться за ними. Я один раз из-за этих сохатых чуть жизни не решился.
Дормидонт Захарович с любопытством посмотрел на сына. У него такое же полное, добродушное лицо, как и у Семы, только глаза потемней да посуровей.
— Что-то я не припомню, когда это с тобой было.
— Разве всего упомнишь?
— Дайте парню сказать, — вмешался в разговор Федор Максимович.
— Пошел я как-то в рев сохатить. Иду по речке Наригонде. За Лысым хребтом марь-то помните?
— Как же, — первым отозвался Федор Максимович. — Я как-то ночевал там. Места добрые, любит там зверь жировать.
— Так вот, вышел я на эту марь, — продолжал Сема, — смотрю, сохатый идет прямо на меня. Бык. Такая громадина, отродясь ничего подобного не видывал. Как зарод. А рожища — наше зимовье со всеми потрохами на ней уместится. Подпустил я его сажень на двадцать, прицелился в лоб, стрел ил. Он на все четыре ноги сунулся. Даже не брыкнулся. Подошел к нему, пнул — готовый. А день жаркий. И до того меня жажда одолела, все горло слюной зацепило. Повесил я на рога ружье, понягу, отвязал котелок и пошел за водой.
— Охотник, дубиной тебя отвозить некому было, — возмутился Дормидонт Захарович. — Пошел, а кровь не выпустил. Так все мясо испортить можно.
«Это правда, — подумал Максим. — Не мясо, одна кровь будет».
— Возвращаюсь, — не торопясь продолжал Сема. — Ставлю котелок. В это время бык как вскочит и попер прямо на меня. Душа моя от страха провалилась к коленкам и дрыгает там чуть-чуть. Ладно, — рядом дерево оказалось, шмыгнул я на него, как белка.
Подбежал бык к дереву, двинул раза два по нему рожищами и пошел своей дорогой. А на рогах у него ружье, поняга, на ней хлеб, топор, мерзавчик спирту.
— Так тебе, дураку, и надо, — Дормидонт Захарович даже заерзал на нарах.
Федор Максимович улыбнулся в усы, мол, хитро следы запутываешь, да интересно, как выпутаешься.
— На другой год пошел туда белочить, — будто не слыша отца, рассказывал Сема дальше. — Дай, думаю загляну на злосчастную марь. Вдруг в самой чаще собаки залаяли. Лают напористо, как на медведя. Не берлогу ли нашли? Зарядил ружье пулей. — Крадусь. Подобрался к чаще и глазам своим не верю. Толстое дерево. Возле него сохатый в яме по брюхо стоит. Свалил я его. Подхожу. А это тот бык: на рогах моя поняга и ружье. Оказывается, зацепился он ремнем за сук и простоял весь год, яму с мой рост вытоптал.
Дормидонт Захарович сплюнул.
— Что ты, сын, голову морочишь? Да у сохатого еще в декабре рога падают, а весной новые вырастают.
— Вот над этим я и ломаю голову, как он со старыми рогами остался.
Дед Корней допил чашку чая, крякнул, вытер рукавом губы и стал одеваться. Нахлобучил старую беличью шапку, распоровшуюся в нескольких местах, надел собачью шубу с черными пятнами на спине и желтыми подпалинами по бокам и подпоясался синим кушаком.
— Ты это куда, Корнеюшка? — убирая со стола посуду, спросила Домна Мироновна.
— Надо попроведовать учителя. Да и за ребятами догляд сделать.
Дед Корней вышел из дома и остановился на крыльце, Над селом занимался день. Звезды уже погасли, но небо все еще было серое, будто запотевшее стекло, только на востоке просинился закраек. С крыльца были видны крыши, заваленные толстым слоем снега. От них к небу тянулись сизые столбы дыма, шевелились, курчавились наверху, будто состязались, кто красивее выведет узоры. Вдоль деревни, по угору, серой лентой пролегла санная дорога. От домов к реке сбегали тропинки и, точно паутины, сходились у проруби.
Вдали маячили горы. Там где-то находились товарищи деда Корнея. Защемило тоской сердце старого охотника. На краю деревни залаяла собака. Дед Корней приподнял ухо шапки, прислушался. Собака лаяла вяло, должно быть, от безделья. Но для старика голос ее звучал укором, что он околачивается возле баб.
Из будки вылез кобель Рыжик, зевнул и посмотрел на хозяина. А старый охотник зашел в сарай, взял пальму, попробовал острие пальцем и поставил на место.
— Эх, горько вздохнул дед, вышел за ограду, постоял у калитки и засеменил к школе. Следом за ним бежал Рыжик.
В школе дед Корней осторожно приоткрыл дверь и заглянул в класс. Ребята сидели за партами, их головенки — черные, русые, рыжие — склонились над тетрадками. Ванюшка Воронов, сын Дмитрия, решал у доски задачу. Поморов что-то записывал в журнал. Он поднял голову и увидел деда.
— Корней Иванович? Проходите. У нас скоро перемена.
На деда Корнея уставились десятки глаз. Он стянул с головы шапку, прошел между парт и подсел к Сережке, брату Максима.
— Здравствуй, деда, — прошептал Сережка.
— Здорово. В тетрадку смотри, — также шепотом ответил дед.
— А я уже решил.
— За другую примайся.
Поморов постучал карандашом по столу. Сережка опустил голову, а дед Корней смущенно хмыкнул и стал рассматривать стены, прикидывая, скоро ли занарядить баб белить.
Прозвенел звонок, мальчишки окружили деда и наперебой спрашивали:
— Дедушка, когда пойдем петли ставить?
— Дедушка Корней, а у нас пять зайцев попало.
— Дедушка Корней, а мы в воскресенье пойдем белочить?
Дед Корней вертел головой и не знал, кому отвечать. Наконец у него кончилось терпение.
— Что вы тараторите, как пустые сороки, — прикрикнул дед. — Никакой сурьезности. А еще мужики. Какие из вас охотники получатся, срам один.
Ребята замолчали, но глазенки их искрились смехом.
— Шкуры-то поснимали? — спросил дед Корней.
— Сняли, — в десяток голосов зашумели ребята.
— Тихо вы, воробьиное племя. Вечером досмотрю, ладно ли сделали.
Дед Корней подошел к Поморову.
— Беда мне с таким народом, — пожаловался дед. — Никакого сладу.
— Что поделаешь, дети. Сами такими были, — улыбнулся Поморов.
— Пришел узнать, не имеешь ли нужды в харчишках. Поди, все вышли?
— Зря беспокоитесь, Корней Иванович. Есть мясо, рыба, ягоды. Молоко женщины приносят. Хлеба тоже довольно.
— Смотри, паря, чуть чего, мне давай знать. А то Степан придет, такую бучу заварит, обоим тошно будет.
— Не печальтесь. Как здоровье-то ваше?
— Поясница ломит, особо к ненастью. Худо ноги слушаются. А то бы давно в лесу был. — Дед Корней махнул рукой. — Пойду, Михаил Викторович. Надо еще Марью проведать, без мужиков-то ей, поди, тоже несладко.
— Приходите, Корней Иванович, вы мне обещали про приметы таежные рассказать.
— Как-нибудь в другой раз. Чуть не забыл. Ребятишки-то ладно ведут себя? Не хулиганят?
— Хорошие дети.
— Ты смотри, сильно-то их не балуй. Им в тайгу идти, а там, паря, жилы крепкие надо.
— Парни растут молодцами.
Дед Корней вышел из школы. На улице голубел снег. От проруби с разных сторон брели коровы, мычали. У крыльца деда поджидал Рыжик. Увидев хозяина, завилял хвостом.
— Замерз? — дед Корней погладил Рыжика. — Ничего. Лето придет, отогреемся.
И дед засеменил вдоль деревни. По дороге завернул домой, прихватил мерзлого налима и направился к дому Захара-Медвежатника.
Мария Семеновна хлопотала у русской печи.
— Здорово живем.
— Проходи, Корней Иванович, — обрадовалась Мария Семеновна.
— Налима тебе на пирог принес. Вчера на крючок поймал.
— Спасибо. Раздевайся. Чай пить будем. Шаньги поспели.
— От чая не откажусь, — дед разделся. — Я слышал, прихворнула ты.
— Оклемалась. А ты-то что поделываешь?
— Топчусь мало-мало дома. Ребятишек обучаю ловушки ставить.
— Тоскуешь, поди, по лесу-то?
— Что толковать, — дед Корней тряхнул бородой. — Ночами сна нету. Как вспомню, что Захар без меня в тайге, душа наизнанку выворачивается. Я его сызмальства охотничьему делу учил. Как-то белочил я на Икиче, по речке, верст двадцать отсюдова. Старуха напекла шаньги и говорит Захару: «Снеси-ка Корнею гостинец». Он тогда еще подлетком был, взял узелок, пальму и побежал ко мне. Собака с ним — Черным кликали. Зверовой кобель был.
Прихожу я в зимовье. Мальчонка на нарах сидит, забился в угол, даже печку не затопил. Спрашиваю его:
— Ты что это чай не варишь?
А он:
— Я, дядя Корней, волка испужался.
— Где ты его взял?
— Черный на дерево загнал.
— Ты, паря, что-то заговариваешься. Почти до седой бороды доживаю, а не слыхивал, чтоб волки по деревьям лазили.
— Я думал, белку Черный лает. Подхожу, заглянул на сосну, а на ветке волк сидит. Зубы на меня оскалил. Я и узелок с гостинцем дорогой потерял.
— Усомнился я. Что-то не то парнишка говорит. Пошли на лай к Черному. А на дереве рысь. Матерая, таких я отродясь не видывал. Вот и напужался Захар.
Дед Корней отхлебнул чай.
— А потом, когда вырос, первейшим охотником стал. Мы с ним, почитай, больше сорока зверей спромышляли. Силищи у мужика на троих было.
— Как они у меня там? — вздохнула Мария Семеновна. — Вася еще совсем не оздоровел.
— Лес выпользует. А мне пора. Сейчас ребятишки из школы придут, пойдем кулемки рубить. А вечером еще заверну.
Только в сумерках дед Корней пришел домой из леса. Доволен: пять кулемок срубил для ребят и четыре плашки поставил.
Заглянул в куть — Домны Мироновны нет: видно, ушла к Марии Семеновне на посиделки. Дед выпил несколько стаканов чаю, взял тетрадку, которую ему подарил Поморов, и тоже пошел к Вороновым.
У Вороновых полная изба баб: прядут, вяжут, вышивают, говорят все разом, точно ранней весной воробьи на кусту, попробуй разбери их. Три девочки светят им березовыми лучинками. Дед Корней присел у печки и раскурил трубку. Что за жизнь, слова не с кем обронить. Скорей бы охотники вышли из леса.
— Бабоньки, споем, — предложила тетя Глаша и запела:
Соловей кукушку уговаривал:
Полетим, кукушка, в теплые края.
Выведем, кукушка, два себе птенца,
Тебе для потехи, а мне для пенья…
У тети Глаши голос чистый, звонкий. К нему припа′рился мягкий, душевный голос Марии Семеновны. И вот уже поют все. И кажется деду, что это его куда-то зовут дороги.
А Татьяна Даниловна уже запевает новую:
За горами, за горами синими,
Где орлы тревожат тишину,
На тропе оленьей ранним утром
Я тебя, девчонка, обниму.
Подарю тебе я все цветы лесные,
Угощу прохладной ключевой водой,
Уведу тебя я в рощи золотые,
Где ночует месяц молодой.
Я из зорь дворец тебе построю,
Я из радуг платье подарю,
От морозов я тебя согрею,
От беды тебя я сберегу.
Думает свои грустные думы дед Корней. Когда-то и он хаживал на оленьи тропы.
В избу вошел Сережка Круглов, брат Максима. Он в оленьей парке, в мохнатой лисьей шапке, под мышкой «Букварь». Поздоровался, стал раздеваться.
— Вот и учитель к нам пришел, — улыбнулась Мария Семеновна.
Бабы оставили прялки, рукоделие и сгрудились вокруг стола. У каждой лист бумаги. Дед Корней положил на табурет свою тетрадку. Сережка поставил у стены на лавку черную доску из фанеры и достал из кармана кусочек мела.
— Мы сейчас повторим, как пишется фамилия Воронов.
— Ядрена-матрена, — ругается дед Корней. — Не ту гумагу прихватил.
— Корнеюшка, тебе-то на что учиться? — спросила Домна Мироновна.
— Может, тебе письмо про любовь сочинить хочу, — отрезал сердито дед.
Бабы засмеялись, а Домна Мироновна обиженно поджала губы.
— Внимание, товарищи, — стараясь подражать Поморову, серьезно говорит Сережка. — У нас теперь народное государство. И грамота всем нужна. И ты, бабушка Домна, тоже садитесь за стол.
— Что ты, Сережа, на старости-то лет людей смешить, — замазала руками Домна Мироновна. — На том свете, поди, и такую примут.
— А может, — вмешалась в разговор Татьяна Даниловна, — бог возьмет да и не примет. Скажет, в коммунизме жила, а грамоте не разумеешь. Пошла отсюдова.
— Ох, греховодница, — выговаривает Татьяне Даниловне Домна Мироновна.
Сережка писал на доске буквы. Дед Корней потел у печки. Нарисует каракулю, и с той стороны посмотрит, и с этой. Силится уразуметь, что значит, и никак не может. Фамилия Вороновых вроде ладная, а начинается с такой буквы, будто две краюхи хлеба положили одну на другую и разрезали пополам. И почему она так называется — «В», один лешак знает. Пока дед Корней так размышлял, Сережка на доске другое слово написал.
— Матвеевка. Это название нашей деревни.
Опять ломает голову дед Корней. Он по еле заметной вмятине в земле определит, какой и куда зверь прошел, а тут вот заело, хоть плачь: никак не может отличить букву от буквы.
Дед Корней встал и подошел к столу. Рисуют бабы буквы, пыхтят. Ладно у них получается. Тетя Глаша по складам чтение ведет, тянет, будто запеть силится.
— Сережа, — тетя Глаша покосилась на старика, — а дед Корней подглядывает.
Бабы засмеялись. Дед Корней смущенно хмыкнул, сунул трубку в карман и потрусил к печке. Зло кипело в его душе. Не чертово ли племя эти бабы, ругался про себя дед. Наградил их бог языком хуже колючки. Врут люди, что из ребра Адамова произвел баб на свет всевышний. Не могло такого наказания получиться. Разве то ребро болящее было, а потому крен на язык дало. Опять же страдания от их языка нам, мужикам, принимать приходится. Выходит, промашку дал бог. Против себя зло учинил. Поди, с похмелья эти дела проделывал. У меня с похмелья, особо когда бражки лишку хвачу, тоже помутнение бывает. Один раз на охоту пошел, залаяли собаки сохатого, хвать, а ружья-то нету. Вдругорядь поплыл рыбачить, а сети дома забыл.
Отыскав причину ошибки бога, дед успокоился и снова стал писать. Но тут бабы учуяли запах паленины.
— Что-то горит, бабоньки, — встревожилась Татьяна Даниловна.
И дед Корней учуял паленину. Все забегали по избе. Грешили на девочек: нечаянно уронили уголек от лучины, вот что-то и загорело. Обшарили всю избу, но огня не нашли.
— Может, потолок у трубы загорелся?
Дед Корней вышел в сени, по лестнице на вышку забрался. Осмотрел потолок возле трубы, крышу. Нет огня. Вернулся в избу, ломает голову, что могло загореть.
Пожар обнаружила тетя Глаша. Ткнула Татьяну Даниловну в бок и показала на деда Корнея. А у него из кармана волнами выплывал дым. Бабы замерли. Дед Корней крутил головой. Вот он дрыгнул ногой, будто лягнул кого-то, потом еще. Тетя Глаша хихикнула в кулак. Дед Корней опять дрыгнул ногой и, скособочась, заплясал. Сунул руку в карман, выдернул, тряхнул ею, опять сунул, выхватил трубку и запустил под порог.
— Будь ты неладна, — ругался он, вывернул карман и стал давить пальцами огонь.
Бабы хохотали:
— Дедушка, да ты так всю деревню спалишь.
Дед схватил шапку и — на улицу, подальше от этого бабьего племени. Пришел домой, даже чай пить не стал, залез на печку.
Разбудил его петух, он горланил на кути надрывно, с хрипотцой.
— Эко тебя разобрало, — проворчал дед, сел, свесил ноги с печки и закурил. В голову лезли немудрящие мысли. Ведь сон какой-то видел, и, на тебе, вылетел. Слез с печки, вскипятил самовар, сел чай пить. Встала и Домна Мироновна.
Утром закутанная в шаль пришла соседка — Прасковья Спиридоновна, жена старика Двухгривенного. От ее большого роста совсем низенькими стали дед Корней и Домна Мироновна. Поздоровалась, села на скамейку у порога. Дед Корней глянул на нее и начал деловито набивать трубку табаком.
— Беда будет, — развязывая большую пуховую шаль, с тревогой проговорила Прасковья Спиридоновна. — Курица всю ночь пела.
— А ты ей, голубушка, голову отруби, — посоветовала Домна Мироновна. — Да забрось за дворы. Беда-то пустырем и пробредет.
— Затем и пришла к Корнею Ивановичу. Пусть зарубит.
— Э-э-э, милая, самой надо. Иначе проку не будет. Только курицу изведешь.
— Да лешак с ней…
Глава III
Горы… Им нет конца. С утра собирается пойти снег, но никак не осмелится. Стаи косачей и глухарей перелетают с хребта на хребет в поисках пищи. Снег давно уже завалил голубицу и чернику, приходится довольствоваться кедровой хвоей и почками берез.
Кердоля наметанным взглядом провожает птиц. Вот уже целую неделю он пробирается таежной глухоманью. Едет на сильном пятнистом олене, за ним тянется целая связка животных с вьюками, в которых упрятаны фляжки со спиртом.
У Кердоли лицо усталое, глаза полузакрыты, будто дремлет. Но вот он оживился, посмотрел вокруг. Где-то здесь должна быть стоянка Урукчи. Кердоля знает, во главе рода стоит шаманка Ятока, но она еще совсем девчонка. Держит в руках охотников Урукча. Пока примет человеческого жилья нет. Клонится голова Кердоли, покачивается в такт шагам оленя.
Сквозь хмарь пробивается солнце. Горы оживают, от снега льется поток белого холодного света. Но все это не трогает Кердолю: давно огрубело его сердце, тяжелым камнем на душе лежит обида, которую нанесли ему люди. И нет любви к людям в душе спиртоноса. Он ненавидит эти горы, своих соплеменников, бескорыстных и простодушных.
Глаза Кердоли шарят по горам, надеясь увидеть где-нибудь дымок, но вокруг только тайга. Невеселые думы копошатся в голове. Когда-то и он, Кердоля, любил этот край, поклонялся горам и рекам. Он мог часами бродить туманным утром и слушать, как поют птицы. Или, выследив сохатого, из-за укрытия любоваться, как резвятся телята. А как смешно обучает житейскому опыту своих "питомцев глухарка… Многое еще знает Кердоля, да только разучился радоваться всему этому. Потому-то и людям возле него всегда плохо.
Вспомнил Кердоля тот страшный день. Стояла весна. А в их чуме лежало два трупа — умерли отец с матерью. Что делать? Семнадцатилетний паренек сидел на пне и глотал слезы. К нему жались сестренка с братишкой. Кердоля посадил малышей на оленей и пошел к стойбищу: люди помогут ему в горе.
Но у стойбища его встретили охотники и прогнали: они боялись, что парень принесет с собой смерть. И Кердоля покочевал вторы.
Это была страшная дорога. Следом за ним увязалась смерть. Вначале умер брат, потом сестренка. Голодный и оборванный, прикочевал он в другой род, но и здесь его не приняли. Дали оленя, снабдили мясом и отправили подальше от стоянки. И опять, как зверь, бродил по тайге Кердоля. Оленя съел, питался ягодой и кореньями, а тут подкрались морозы. И околел бы парень где-нибудь под, корягой, да случайно повстречал купца. Нанялся Кердоля ему в проводники. Так очутился в городе, среди чужих, без денег и куска хлеба.
Приютил его у себя дворник. Кердоля помогал ему. Так и прожил зиму. А весной со старателями ушел на прииск. Но и здесь не было радости. Работал наравне со, всеми, но должен был еще и каждому прислуживать. Били его кому не лень. Били за то, что не везде поспевал, били за то, что попадал под тяжелую руку, били за то, что не было у него ни роду ни племени, били за то, что не на ком было сорвать злость, били за свою каторжную старательскую жизнь.
Не вынес всего этого Кердоля и сбежал в Карск. Вот тогда-то он и встретил молодого купца Крохалева.
С тех пор не раз хаживал Кердоля с винтовкой и ножом по большим дорогам, носил спирт на прииск, торговал им втихаря, за что потом сидел в тюрьме. Теперь бы новой жизнью зажить, да жалко расставаться с разбойничьими дорогами. К тому же и работать Кердоля давно отвык, попробуй прокормить себя охотой. Да и к чему? На ведре спирта можно в десять раз больше заработать.
Набросило дымок. Олени заволновались. Кердоля на всякий случай проверил ружье, нож. Кто знает, что его ждет. Оставил оленей, прокрался косогором к ручью. У берега сосновый борок. Среди него десятка полтора чумов. Чум Урукчи с краю, его Кердоля сразу узнал: чум большой, обтянут оленьими шкурами. Постоял он с минуту, загнал в ствол патрон и пошел на стойбище. Залаяли собаки. Вышел заспанный Урукча, щупленький, хилая бороденка пучком — старик не старик.
— Кердоля, здравствуй. Давно поджидаю тебя.
— Здравствуй, Урукча. Русских нет?
— Далеко. Зачем пойдут сюда. Проходи в чум. С дороги чай пить надо.
— Оленей приведу, чум поставлю. Потом чай пить будем.
— Или некому у нас за гостем поухаживать?
В просторном чуме было тепло. Кердоля разделся и сел на пегую оленью шкуру. Перед ним на маленький столик черноглазая жена Урукчи Нариман поставила чашку с горячим чаем. Кердоля отпил глоток и блаженно провел рукой по груди.
— Купец Крохалев тебе кланяется.
— Спасибо. Как дела идут у него?
— Не жалуется. На твою помощь надеется.
— Что делать мне?
— Совсем немного. Забрать соболей у охотников надо.
— Спирт привез?
— Хватит.
— Будут соболи.
— Как твои дела? — посмотрел на Урукчу Кердоля.
— Худо стало, — искренне признался Урукча, — Митька, младший сын старика Двухгривенного, и Степка мутят охотников и оленеводов. На меня нож точат. Оленей забрать грозятся. Только мешок дыма получат. Я уже половину оленей угнал за реку Белую. А там чуть што, в тундру уйду, найди меня там, — самодовольно рассмеялся Урукча.
Кердоля посмотрел на него настороженно.
— Говоришь, Митька Трофима Двухгривенного охотников мутит?
— Старика не бойся, — махнул рукой Урукча. — Дай время, он сам Митьку на пальму посадит, как медведя. Да и Степке несдобровать.
Кердоля облегченно вздохнул.
— Где Трофим охотится?
— У Холодного ключа. С Никифором там. Велел тебе прийти к нему. Однако соболей немного припас.
— А Митька где?
— В другом месте.
Пока Кердоля с Урукчой разговаривали, жены хозяина, а у него их три, привели оленей Кердоли, чум поставили. Перед гостем и хозяином дымились куски жирного мяса. Урукча из фляжки наполнил пять чашек спиртом.
— За хозяина, — поднял чашку Кердоля.
От спирта закружилась голова. Три женщины забавляют гостя: пляшут, поют. Заходят охотники, кладут возле Кердоли соболей и уносят с собой фляжки спирта. На стойбище уже слышатся песни, пьяные выкрики. Кердоля обгладывает жирные оленьи ребра и не сводит глаз с подвижной Нариман.
— Шибко горячая, — подзадоривает гостя Урукча. — Пять соболей не жалко за такую отдать.
Кердоля бросает хозяину пять соболей и тут же рывком сажает себе на колени гибкую Нариман, подносит ей чашку со спиртом. Она пьет и, обхватив за шею своего нового повелителя, смеется. Все русские купцы, которые приезжали к Урукче, были ее ночлежниками. Кердоля отправляет Нариман в свой чум стелить постель.
— Продай Нариман совсем, — просит Кердоля.
— Чем кормить будешь? Саранками, да где их зимой найдешь? — смеется Урукча. — Иди ко мне пастухом. Найду девку.
— Худой из меня теперь пастух.
— Тогда ешь, что дают.
С улицы доносится пьяный гвалт: крики, ругань, смех, детский плач. Эвенки гуляли. Пили все: мужчины, женщины, дети. Валялись на снегу, дрались. Били друг друга, пускали кровь из носа, увешивали синяками, за что, никто не знал.
В чуме появилась Нариман.
— Постель готова.
Кердоля аккуратно связал соболей, бросил их Нариман и, шатаясь, вышел вместе с нею из чума. А когда вернулся, для него уже была приготовлена новая порция мяса.
— Не соврал Урукча, Нариман шибко хорошая. Кердоля налил в чашки спирта. — Украду я ее у тебя.
— Пулю схватишь.
— Черт с тобой. Выпьем.
На улице раздался выстрел. Урукча с Кердолей вышли из чума. По снегу с окровавленной рукой каталась женщина. Над ней склонился мужчина и плакал. Рядом валялось ружье. Недалеко от них в снегу сидела девочка, силилась встать, но не могла, отчего звонко смеялась. А дальше девушка с распущенными косами обнимала дерево и что-то ему пела. У, ее ног сидел старик, теребил тощую бороденку и выл на все стойбище.
— Шибко гуляют, — проговорил Урукча. — Завтра снова за спиртом придут. Похмеляться надо.
Три дня пело, плакало и стонало стойбище.
Кончились у охотников соболи, и они понесли связки беличьих шкурок. Но пропить их эвенкам было не суждено: там, где стоял чум Кердоли, из земли торчали только жерди. А спиртонос в это время звериными тропами пробирался к зимовью Трофима Пименовича Двухгривенного, прикидывая в уме, хватит ли спирта на всех охотников.
Опять приснилась Василию Капитолина. Будто мчатся они по тайге на лошади, а в них из ружья Боков стреляет. Проснулся Василий. В зимовье темно. С противоположных нар доносится храп Дмитрия.
Все это время гнал от себя Василий думы о Капитолине, да только не, всегда это удавалось. Вот и сейчас вспомнилась встреча с ней перед уходом в тайгу. Шел он вечером к Семе. Свернул в проулок, навстречу Капитолина с Генкой.
— Привет, своячок, — рассмеялся Генка.
Потемнело в глазах у Василия. Он шагнул к Генке.
— Гад, ползучий…!
Генка попятился.
— Ты что, сдурел?.. Я пошутил…
Капитолина загородила собой Генку.
— Уймись, Вася, — безразлично проговорила она.
Василий ушел. Но смешок Генки до сих пор стоял в ушах. Было в нем что-то постыдное. И у Василия осталось ощущение, будто прикоснулся к чему-то грязному, липкому.
Василий поднялся, сходил за дровами, затопил печку, стал собираться на охоту.
— Как погода? — спросил Дмитрий.
— Ветер поднимается.
Проснулся Захар Данилович и тоже стал одеваться.
— Дмитрий, твой кобель что-то прихрамывает, — привязывая к поняге котелок с продуктами, сообщил Василий.
— Вчера о сук лапу поранил. А ты что продуктами запасаешься?
— В вершине Каменной приметил след соболя, последить думаю. Может, заночевать придется, так не теряйте.
Тайга… Вот уже несколько часов бредет по ней Василий. Снега навалило в пол колена, ходить стало тяжело. Надо на лыжи вставать. Из распадка холодный ветер будто рашпилем дерет щеки. Деревья покачивают ветками, рассыпая белую, снежную пыль. На седом небе табунятся серые рваные облака.
Малыш нашел белку, Василий добыл ее. Вдруг слева по распадку раздался выстрел, второй, третий. Потом долетел крик. Малыш навострил уши.
— Нас кто-то зовет, — проговорил Василий. — Услышали лайку. Кто же сюда мог прийти? Разве Ятока?
Василий торопливо пошел косогором. В тайге люди напрасно звать не станут. Прошел с полверсты. Дымок показался. Вот и человек возле костра. Кайнача? Лицо бледное, осунувшееся, глаза воспаленные.
— Что стряслось? — здороваясь, спросил Василий.
— Однако нога в суставе маленько в сторону пошла.
Василий бросил взгляд на ноги Кайначи. Одна нога разута, сустав потонул в синем кольце опухоли.
— Как это тебя угораздило?
— Немного пьяный был.
— Пьяный? — удивился Василий. — Ключевой воды напился?
— Пошто воды. Спирт Кердоля привез.
— Приполз, гад. Всех соболей пропяли?
— Всех, — убитым голосом ответил Кайнача.
— Когда уходит Кердоля?
— Завтра. Я пошел соболя на похмелье спромышлять, да вот.
Василий ничего не ответил, только зло выплюнул окурок и стал осматривать ногу Кайначи.
— Эх, Кайнача, Кайнача. Друг еще. Подвел ты меня. Почему Степану не сообщил, что пришел этот старый волк Кердоля? Тебя же просили.
— Спирт пил, а потом ум отнялся.
— А другие охотники где?
— Гуляют еще. Кучум тоже пошел в лес за соболем, но я дорогой след его видел, на стоянку к Степану повернул.
— Молодец.
Василий с силой дернул ступню Кайначи. Сустав щелкнул. Кайнача заорал на весь лес.
— На место встала, — успокоил Василий. — Два-три дня, и ковылять помаленьку будешь. Покричи да обувайся. Идти надо.
— Как я пойду? — страдальчески морщась, спросил Кайнача.
— Что-нибудь придумаем.
Василий накормил Кайначу, взвалил его на спину и пошел. Малыш и собаки Кайначи с удивлением и любопытством смотрели на парней.
— Зря я тебя несу.
— Пошто?
— Кердоле помогаешь людей грабить.
— Шибко выпить охота была.
— Рабочие помощи от тебя ждут, а ты спиртоносу душу продал. А еще в город учиться ходил. Степан ребра тебе переломает. И правильно сделает. Я ему сам помогать стану. Потому что худой ты парень. И ума меньше, чем у костлявого карася.
Василий упорно шагал. С лица пот катился. Расстегнул парку, снял рукавицы.
— Отдохнуть немного надо, — проговорил Кайнача.
— Ты сиди. Упустим Кердолю, и плакали соболи. Как потом в глаза рабочим посмотрим? Обокрали нас, извините. Нет, бойё, так не пойдет. Мы этой росомахе наступим на короткий хвост.
Пошатываясь, Василий подошел к стойбищу, опустил Кайначу на землю и вытер пот с лица. Собаки подняли лай.
— В каком чуме Кердоля?
Кайнача показал на стоявший на отлете чум. Шевельнулся полог, и в нем вырос Кердоля с ружьем в руках. Василий сделал шаг. Кердоля вскинул ружье. Василий замер. Дырочка дула смотрела ему в переносицу. Еще раньше он знал, что у Кердоли не дрогнет рука спустить курок. И все-таки попался в его лапы, как глупый рябчик в силок.
— Брось ружье, Кердоля. Все равно не уйдешь. Товарищи под землей найдут тебя.
— И твоих Степку с Митькой пошлю туда ж… — Договорить Кердоля не успел. На его грудь прыгнул Малыш и всадил в руку клыки. Грохнул выстрел. Кердоля выпустил винтовку и, воя от боли, закрутился, стараясь оторвать от себя Малыша.
Василий шатался, по лицу струилась кровь. Он видел как огненный язык лизнул конец дула, но выстрела не слышал, голову что-то дернуло, чумы поехали колесом…
Ятоку рано утром подняли крики. Это бушевала Бирокта. Второй день ходила она пьяная от чума к чуму и жаловалась на свою судьбу. Ятока подогрела чай и села завтракать. Бирокта вошла к ней, шлепнулась у печки и закачалась из стороны в сторону.
— Худой человек Кердоля, — причитала Бирокта. — С купцом за спирт купили меня у отца. Потом бросили, как собаку. Прогонять его надо.
— Зачем соболей ему за спирт отдаешь? — упрекнула ее Ятока. — Степан ругаться будет.
— Неучи меня, — отрезала Бирокта. — Дай выпить.
— Нету у меня спирту. Чай пей.
— Сама чай пей.
Бирокта выползла из чума и запела.
«Надо Васе сообщить, — подумала Ятока. — Совсем погубит людей Кердоля. Спирт пьют. Замерзнут. Совсем беда мне. Спать ночью ляжет Кердоля, к Васе пойду. Днем пойти — узнает спиртонос, скроется в лесу, потом не найдешь». Так в думах коротала день Ятока. К вечеру пошла за дровами. Нарубила сухих веток, вышла к стойбищу и увидела Василия. В это время раздался выстрел, и он, выронив пальму, упал. Ятока подбежала к нему, осторожно приподняла голову.
— Пошто в мой чум не пришел?
Василий молчал. Ятока схватила пальму и бросилась к Кердоле, который, воя от боли, отбивался от Малыша.
— Проклятый человек! За што убил Василия? — с ненавистью и отчаянием спросила Ятока.
Кердоля исподлобья смотрел на нее и не отвечал. Ятока наставила ему в грудь пальму. Кердоля бросил тревожный взгляд на кончик острия.
— Говори, за што стрелял?
Ятока прижала к его груди пальму. Кердоля пошевелил рукой. Малыш зарычал. Кердоля замер.
— Последний раз спрашиваю, пошто убил Василия?
Ятока сильней надавила на пальму. Кердоля почувствовал, как острие прорезало парку и коснулось тела. Рука его была возле рукоятки ножа. Достаточно одного взмаха, чтобы заколоть эту сумасшедшую девчонку. Но Малыш был настороже. Этот разорвет гордо прежде, чем Кердоля достанет нож.
— Пусть твое мясо съедят… — Договорить Ятока не успела. С горы скатился Степан, выхватил у Ятоки пальму и оттолкнул девушку. Следом за ним появились Кучум и Дмитрий.
— Что ты делаешь, Ятока?! — спросил Степан.
— Пусти, Степан, — рвалась к Кердоле Ятока. — Убивать его надо. Василия стрелял.
— Убил?! — выкрикнул Степан.
— Вон лежит.
— Свяжите, — кивнул он на Кердолю Дмитрию и Кучуму, а сам бросился к Василию. Расстегнул на нем рубаху и прислонился ухом: сердце стучало сильно, толчками. Приподнял голову, стер со лба кровь. Рана была повыше виска, кость целая. Василий застонал.
— Давай его в чум, — сказал он Ятоке.
— Живой?! — невольно вырвалось у девушки.
— Черепок целый, жить будет.
Занесли Василия в чум. Ятока обмыла рану, завязала чистой тряпкой. Василий тихо стонал.
— Контузило парня. Скоро очухается. Присматривай за ним.
Степан вышел. Возле связанного Кердоли курили Дмитрий и Кучум.
— Попалась, старая ворона, — обращаясь к Кердоле, проговорил Степан.
— Если не убьете, уйду.
— Мы, Кердоля, и не таких соколиков водили. На каких стойбищах побывал?
— У ветра спроси.
— Ничего, узнаем.
Завели Кердолю в чум. Степан вытряхнул из сумок соболиные шкурки. Дмитрий с Кучумом стали рассматривать их.
— Вот моего отца соболи, — узнал Дмитрий. — Видишь, как лапки правлены. В этой же связке и те, которые он скупал потихоньку.
— А это Урукчи соболи, — определил Кучум. — Это других эвенков.
— Теперь что скажешь? — спросил Степан.
Кердоля не ответил.
— Молчи, черт с тобой. Кучум, а где Хогдыкан, Бирокта, Согдямо?
— Пьяные спят.
— Выпороть бы их надо. Да шут с ними. Проспятся, к делу годятся.
Вошла Ятока.
— Как там Василий? — спросил Степан.
— Стонет.
Ятока бросилась к Кердоле, в руках у нее блеснул нож. Степан схватил ее, отнял нож.
— Что ты надумала, девчонка? Все дело нам испортишь.
Ятока, как клинком, полоснула взглядом Степана.
— Василий умрет, как Ятока жить будет? Ты ругаешь. Охотники сердятся. Один Василий с Ятокой добром говорит.
Ятока опустила голову и зарыдала.
— Эх, бабы, бабы, горе мне с вами, — примирительно сказал Степан. — Не плачь, Ятока. Поднимется Василий, это я тебе точно говорю.
Глава IV
В чуме горит свеча, колеблется ее пламя. Василий лежит на медвежьей шкуре. Его бледное лицо охватывает курчавая молодая бородка. На белой повязке — красное пятно. Дышит он глубоко. Ятока достала из сумки шаманский халат и шапку, присела возле Василия, смотрит на него. Горло сдавили рыдания, но шаман со слабым сердцем не сможет победить злых духов.
Вошла Бирокта. Вынесла печку, на месте ее разожгла небольшой костер.
Еще одурелый с похмелья Хогдыкан снимает шкуру с ездового оленя Ятоки. Это был ее любимец. Много гор одолела с ним девушка. И еще бы он послужил. Но духам нужна жертва. И Ятока отдает им самое дорогое. Пусть небо и горы знают, как любит она Васю. Хогдыкан между двумя соснами на сучья кладет жердь, на нее вешает оленью шкуру. Пусть духи знают, что их не обманывают. Он тут же развел костер. Изрубил мясо на куски, сбросил в большой котел и повесил его над костром. Затем изрезал сердце на мелкие кусочки, сложил в деревянную чашку, поставил ее в чуме перед Ятокой и сел у дверей. Следом за ним пришли Согдямо, Бирокта, приковылял Кайнача.
Ятока подняла голову, встала. И перед охотниками уже не убитая горем девушка, а грозная хозяйка тайги.
В черных глазах молнии, на груди вздрагивают косы, позванивая монетами, жесты энергичные, повелительные. Ятока надела шапку из красного бархата, на которой возвышались рога с четырьмя отростками, с боков на шапке бисером вышиты узоры, между ними идолы серебряной чеканки: гагары, щука, олень, белка. Из такого же красного бархата Ятока надела халат. На нем от ворота до пояса навешены крохотные идолы: орел, лебедь, глухарь, журавль, иволга — обитатели верхнего жилища. Это добрые Духи, помощники Тангары. От пояса до самого низа халата — другие идолы, покрупнее: крадется росомаха, ощерил пасть волк, распластал крылья черный ворон, собралась в комок с длинным хвостом крыса. Это. худые звери и птицы — злые духи, которые приносят смерть людям. По поясу идут изображения деревьев, они-то и отделяют добрых духов от злых. Самый низ халата оторочен изображением змеи, вышитой темно-желтым с зеленью шелком. Малейшее движение— и змея ползет, извивается.
Эвенки с замиранием сердца следят за каждым движением Ятоки. Смуглое лицо ее под красной шапкой непроницаемо. Вот она взяла бубен, повела плечами. Бубен негромко вздохнул. Идолы на халате вздрогнули и замерли. Вот бубен опять вздохнул раз, другой, третий. Ятока переступила с ноги на ногу и запрыгала в такт ударам, а они становились все чаще и чаще. Косы-змеи бешено заметались по ее груди. Лицо Ятоки побледнело, глаза стали безумными.
— Собирайтесь, быстрокрылые птицы, сбегайтесь, быстроногие олени, — строчила Ятока. — Злые духи, не рядитесь в буйные ветры, в черные тучи, в снежные вихри. О, вижу, вижу! Не летайте совами пучеглазыми, не ныряйте лягушами тонконогими.
Кайнача прислушивается к ее голосу. Где-то в затылке отдаются звуки бубна. Голова начинает туманиться, тело слабеет, все глуше звучит бубен, точно туманом наполняется чум. Ятока далеко, чуть видна, это она пошла к духам в верхнее жилище.
Взгляд у Ятоки отрешенный. Она уже ничего не видит веред собой. Движения ее становятся резкими, неровными. Ятока идет вокруг костра в буйной пляске, в руках ее неистовствует бубен, на халате беснуются идолы, черные косы обвили ей шею, душат. Дикие глаза устремлены в потолок чума. На ходу Ятока подхватывает чашку и кусочки мяса рассыпает вокруг себя.
— Это вам, мои верные слуги, — выкрикнула Ятока и заклокотала тетеркой, запела иволгой, закуковала кукушкой. — Ешьте, добрые духи. Черный змей, вижу, как ты крадешься к сердцу Василия. Пусть клюют тебя гагары и журавли, растопчут олени…
Остервенело гудит бубен, точно какая-то неведомая сила подбрасывает Ятоку под самый потолок. Голос ее срывается. Ятока упала на колени, выронила бубен, хотела встать, но не хватило сил. В изнеможении она повалилась на медвежью шкуру рядом с Василием, вытянулась и потеряла сознание.
Охотники молча смотрят на нее. Сейчас Ятока встречается с духами. Надо сидеть тихо, чтобы не помещать ей. Ятока лежала долго, наконец открыла глаза, подняла голову и затуманенным взглядом посмотрела на людей… Бирокта поднесла ей чашку чая. Ятока с жадностью выпила и опять уронила голову на медвежью шкуру. Через некоторое время она с трудом села, усталая, разбитая, но глаза смотрели уже осмысленно. Сняла шапку, халат. Люди ждали, что она скажет.
— Черный змей перед глазами вился, — проговорила Ятока. — Наверное, он поселился в Василия. Птиц просила его клевать.
Бирокта принесла мясо. Охотники принялись за еду. Ятока отдыхала, Василий заворочался, открыл глаза.
— Кероля удрал?
— Нет, поймали. Степан и Дмитрий пришли. Кучум их привел.
— Где они?
— В чуме Кердоли.
А в чуме Кердоли горел небольшой костер, вокруг него, сидели Степан, Дмитрий и Кучум. Кердоля лежал связанный.
— Кажись, кончила беситься Ятока, — прислушался Дмитрий.
— Не уморила бы парня, — отозвался Степан.
— Что ему сделается?
— Любит его Ятока, — пояснил Кучум.
Послышались шаги, в чум вошел Василий.
— Здорово живем.
— Здорово. Садись, — подвинулся Степан. — Очухался?
— Вроде бы. Только в голове шумит.
— Пройдет.
Василий посмотрел на Кердолю.
— Ну что, гад…
— В другой раз встретишься — на пальме будешь, — сквозь зубы процедил Кердоля.
— Это поглядим.
— Сосунок, сволочь, — Кердоля с презрением отвернулся.
Василий закурил, но закашлялся и бросил самокрутку в костер.
— Как там твоя женская артель? — спросил Василий Степана,
— Ничего. Вчетвером за троих охотников спромышляли. На будущий год вам с Дмитрием по бригаде вручу.
— Спасибо скажи, шатунов нынче нет, а то бы твои бабы давно в деревне за прялками сидели, — улыбнулся Дмитрий.
— Ничего, побродят по лесу, пообвыкнут, это я вам точно говорю, А почуют бабы свою силу, не удержишь в деревне.
— И будешь потом сам ребятишек рожать и нянчить, съязвил Дмитрий.
Все засмеялись.
— Вам только зубоскалить, — обиделся Степан.
— А что с этим чертом делать будем? — спросил Василий, кивнув на Кердолю.
— Сможешь завтра идти? — спросил Степан.
— Смогу.
— Поведем его с собой. Дорогой прихватим старика Двухгривенного, Может, ты, Дмитрий, отведешь отца в деревню?
— Нет, лучше вы.
— Ладно, — согласился Степан. — А ты с Кучумом пойдешь за Урукчой. Да смотрите там, лбы не подставляйте.
Василий лежит на руке Ятоки. В чуме темно. На стойбище уже через, горы и буреломы пробирается рассвет. Бирокта на улице разложила костер и варит мясо, чтобы хорошо накормить людей перед дорогой.
— Спасибо тебе, Ятока, — Василий с нежностью погладил ее по щеке.
— За што?
— Если бы не ты, то теперь лежал бы где-нибудь под деревом и клевали бы меня вороны.
— Малышу спасибо скажи.
— Кердоля проворный мужик. Заколол бы его ножом, а потом бы и меня докончил.
— Теперь никуда тебя не пущу.
— Мне и самому неохота уходить от тебя. Да надо. Морозы сильные ударят, выходи в деревню. Там и про оленей подумаем, что с ними делать.
Ятока обвила руками шею Василия и прижалась к нему.
— За Кердолей шибко смотри.
— Куда он теперь денется.
…Никифор сидит на нарах, захватив в свою медвежью лапу бороду. На лице растерянность.
— Поторапливайтесь, — донесся с улицы голос Степана.
Защелкали копыта оленей, зазвенел бубенчик. Через минуту все смолкло. В зимовье вползла тишина. От маленького замерзшего оконца на стол падала серая полоска.
Никифор глубоко вздохнул. Душу коробила боль. Не хотелось верить, что Степан с Василием арестовали отца и увели, как самого последнего варнака. Ведь внуки его. И Митька с ними заодно. Против отца. Да после этого есть ли на свете бог? Что же будет? Отец — каторжник. Еще несколько лет назад кто бы посмел ему против слово сказать? Все отцу в пояс кланялись. Да и его, Никифора, не иначе как Никифором Трофимовичем: величали. Просили замолвить словечко перед отцом, чтобы долги отсрочил.
— Митька соболей отца опознал, — шепнул Никифору Кердоля. — За Урукчой пошли.
Никифор крутнул заросшей волосами головой, как медведь, и опять всадил руку в бороду. «Не сносить тебе, братец, головы, — подумал Никифор, — Всем вам припомню отцовскую каторгу».
Еще вчера не было человека счастливее Никифора. Продали через Кердолю купцу Крохалеву по хорошей цене соболей. В Карске ждут товары. Теперь они прижмут Митьку: в его Госторге кладовые-то пустые.
— У соболей-то крылышки выросли, — довольно ухмылялся Трофим Пименович. — Куда теперь инородцам податься? Ко мне в лавку. У Митьки-то пуп голый. Я им припомню все. А Степка пусть свой коммунизм из рваных штанов строит. Кукиш получат твои рабочие. Мы вместо их блинчики с маслом поедим.
Никифор молча соглашался с отцом. «Старик скоро богу душу отдаст, тогда я — хозяин», — думал Никифор.
И в мечтах видел себя уже в Карске. Сам Крохалев с ним за руку здоровается, в свои хоромы зовет. Пьют они заморские вина, с девками гуляют.
— Степка с Митькой от злости все зубы поломают, — хихикал в редкую бороденку Трофим Пименович, — Пройдоха Крохалев. Учись, Никифор. Вокруг пальцев обвел краснопузых.
А Никифора думы вели все дальше. Он видел себя на палубе собственного парохода. У причала — баржи с товарами. Чего только тут нету. На берегу толпятся эвенки.
У каждого мешки с пушниной. Среди инородцев Степан, Митька, Василий. Мнут свои шапки, кланяются Никифору, просят муки, сахару, табаку, спичек, пороху, дроби.
— Свой коммунизм ешьте, — отвечает Никифор и отворачивается.
— Накорми, Никифор, — слышатся голоса. — Христом-богом просим.
— Бога вспомнили. Забыли, как на нашу лавку зубы точили?
— По молодости, по глупости, — слышатся голоса.
— Ладно. Я не злопамятный. Берите метлы и метите дорогу до моего дома.
Идет Никифор. Сапоги поскрипывают. Атласную розовую рубаху треплет ветер. Впереди него согнутые спины Степана, Митьки и Василия — метут дорогу.
— Плохо работаете, — прикрикивает Никифор. — Видите, на сапогах пыль. Придется вам у другого, купца обедать. Я бездельникам не потакаю.
Идет Никифор, а с боков народ. Кланяются ему. Рядом приказчик бежит, докладывает, сколько наторговал. Тыщи лежат в железном сундуке. Их солдат с ружьем охраняет.
— Выйдем из леса, в город с обозом снаряжайся, — прерывает мысль Никифора отец. — Туды рыбу, мясо, кожу свезешь. Оттуда привезешь муки, пороху, дроби. Я потом тебе пропишу все. К весне, когда инородцы заголодают, за пуд муки можно будет пять соболей взять. Только кое-кому надо шепнуть, чтоб припрятали. И впрок не худо будет договориться.
Никифор продолжал мечтать. У него в деревне дом под железной крышей. Табун лошадей. Оленей надо завести с тысячу. Потом сдавать охотникам под пушнину. Погоди, Крохалев, все Среднеречье возьму в свои руки. В каждом селе у меня по приказчику, будет. Сибирский купец Никифор еще на ярмарке в России покажется. А Степан и Митька? Советская власть? Долго не продержится.
И вдруг в зимовье появились Степан с Василием. Увели отца. А с ним и мечту. Никифор вскочил и заметался по зимовью. Хватил пудовым кулаком по столу, лопнули кедровые доски.
— Врете, сукины дети, кровью умоетесь.
Оделся он в собачью парку, схватил винтовку и пошел на лыжах к горам. Вскоре он обогнал аргиш, залег в сосняке. Отсюда хорошо видна тропа, и в то же время его не могут учуять собаки, сажень сто было. По лесу бродил ветер, сбрасывал с деревьев снег, шептался с ветками. Уныло, по-кошачьи, кричали кукши. У Никифора гулко стучало сердце, дрожали пальцы.
Послышался звон бубенчика, постукивание копыт. На тропе показались Кердоля и отец, за ними шел Степан с винтовкой в руках. За Степаном трусцой бежал Малыш, за ним Василий вел оленей, у него винтовка тоже была наготове.
Кердоля шел свободно, точно спешил к кому-то в гости. Трофим Пименович с трудом переставлял ноги, горбился, будто нес какую-то тяжесть, редкую бородку его припудрил иней. Степан, сжимая винтовку, посматривал по сторонам. Шапка сдвинута на затылок, обрезанная выше колен шинель — нараспашку. Длинное лицо хмурое, жестокое.
У Василия из-под шапки виднелась повязка, на виске она алела красным пятном, лицо бледное.
Никифор загнал в ствол патрон и вскинул винтовку. Вот она, распахнутая грудь. Поймал ее на мушку. С наслаждением он держал на прицеле Степана. «А может, тебя вторым положить?» Никифор поймал на мушку грудь Василия, положил на холодную сталь спускового крючка палец. «Еще пять шагов тебе жить. Вот дойдешь до пенечка и — амба». Вдруг позади треснула ветка. Никифор оглянулся: в нескольких шагах от него стояла Ятока и на изготовке держала ружье. У Никифора от неожиданности и страха винтовка выпала из рук.
Поморов сразу же после уроков зашел к деду Корнею и засиделся. Старый охотник был рад гостю. Угощал Поморова вяленой соха′тиной и рассказывал ему одну за другой таежные истории.
— Иду я загривком по хребту, — дед Корней посмотрел в окно на дальние горы. — А снег уже чуть не по колено. Кобель куда-то запропастился. Азартный был, широко ходил. Потом услышал его лайку. Впереди голос подает. Прислушался — на соболя лает: сердито, но с уважением. Любил он промышлять этого зверька. Нет ни следка, а он его как из-под земли найдет.
Хребет на понижение пошел. Лес кончился. Я на прогалину вышел и оказался на скале. Кобель внизу где-то лает, сверху мне не видно. Я решил подойти поближе к закрайку и заглянуть вниз. Впереди бугорок, я думал, камень, а это снег надуло. Шагнул — и белый свет замелькал перед глазами. Закрыл глаза, чтобы не видеть собственной смерти, а тут меня как что-то дернет за спину, чуть все потроха не вылетели. Думаю, конец. Потихоньку глаза открываю: рядом отвесная скала, внизу камни из снега торчат. А я на дереве болтаюсь: вершина пришлась мне по спине под ремень. Тем и спасся от неминуемой гибели.
В комнату вошла Домна Мироновна.
— Батюшки, что делается-то на белом свете, — разохалась она. — Степан с Васькой Кердолю поймали да старика Трофима Двухгривенного под ружьем, как разбойника, привели. Василий в крови, говорят, стрелял злодей-спиртонос в него, да шаманка пулю отвела. Господи, вот страхи-то какие. Помилуй нас, царица небесная. Отведи беду от нашего дома.
Дед Корней и Поморов схватились за шапки и на улицу. К сельсовету подходил аргиш. Степан конвоировал Кердолю и Трофима Пименовича. За ними с забинтованной головой вел навьюченных оленей Василий. Бабы кинулись к сельсовету. Прасковья Спиридоновна упала в ноги к Трофиму Пименовичу и заголосила на всю деревню:
— Трофимушка, за что такой позор на нашу голову?
Старик дрожащей рукой гладил ее волосы.
— Что теперь с нами будет-то? Ой, горемычные. Люди, хоть вы заступитесь за несчастных. Не повинен Трофимушка ни в чем…
Степан угрюмо смотрел на эту сцену.
— Поплакали, хватит. Заходите, — скомандовал он арестованным.
Прасковья Спиридоновна встала.
— Отольются тебе, Степан, наши слезы, — выкрикнула она ему в лицо. — Кровью бы не пришлось плакать.
Степан тряхнул головой и медленно заговорил, выделяя каждое слово:
— Про слезы вспомнила, бабушка. А когда голодные охотники ползали в ногах твоего мужа, со слезами просили горсти муки для ребятишек, это забыла? Иль не помнишь, как эвенки за бутылку спирта продавали душу, а потом умирали голодной смертью?
— Антихрист. Чтоб тебе провалиться, — выкрикивала Прасковья Спиридоновна.
Степан увел в сельсовет арестованных. Василий, холодея, смотрел на старуху, которая сыпала проклятья. Он привязал оленей и пошел за Степаном, но Прасковья Спиридоновна преградила ему дорогу.
— И ты, выродок, с ними, — кричала она. — Чтоб под тобой земля провалилась, чтоб тебя медведи на куски разорвали!
К Василию бросилась Мария Семеновна, прижалась к его груди, точно хотела защитить сына от страшных слов.
— Прасковья, в уме ли ты, очнись, — проговорила Мария Семеновна. — Что ты мелешь?
— Нечистая сила! Варнак!
Старуха плюнула в лицо Василию. Он вытер плевок рукавом, и рука скользнула на середину черня пальмы. Дед Корней схватил его за руку:
— Что ты задумал? Не след охотнику с бабами связываться.
На крыльцо вышел Степан. Широко расставил ноги, закурил. Бабы выжидательно смотрели на него.
— Пошумели, бабы, и хватит, — спокойно проговорил Степан. — И ты, бабка Прасковья, издевательства тут не чини. Отправляйся домой на печку и дави там клопов. А мы, мужики, и без тебя промеж собой разберемся. Найдем правого и виноватого. Так вот, товарищи, контра протянула руки, и к нам в тайгу. Уж больно ей не нравится наша Советская власть, власть рабочих и крестьян. Всякая шваль старается нам палки в колеса поставить. Посмотрите, что натворил Кердоля. Споил всех эвенков и забрал у них соболей. Без куска хлеба людей оставил.
Прасковья Спиридоновна присмирела.
— Вы посмотрите на Василия, — продолжал Степан. — Так этот гад ползучий, Кердоля, чуть не застрелил парня. Да обмишурился немного. Как вам это нравится?
Женщины зашумели. Мария Семеновна всхлипнула, прижалась к Василию.
— Грабить эвенков и стрелять в Василия помогал Кердоле Трофим Пименович. Своих соболей ему сплавил и тех, что крадучись от Советской власти брал у охотников за долги. Я на собрании говорил, кто хоть одного соболя укроет, тот враг Советской власти. Трофим Пименович продал Кердоле сорок пять соболей. А Кердоля через купцов этих соболей в Маньчжурию перепродаст. Это ли не разбой на большой дороге? И мы будем судить их обоих как контру.
Бабы содрогнулись. Выстрелом для них звучало это незнакомое слово — контра. Оно представлялось каким-то чудовищем.
— Вы плачете о своих родственниках. А у Советской власти один родственник — тот, кто ей помогает строить новую жизнь. А кто встанет поперек дороги — раздавим.
И вы, бабы, не хнычьте. В нас стрелять они не жалеют патронов, но и у нас пусть жалости не просят. А теперь идите по домам и хорошенько подумайте, придут мужики — и им скажите, до чего додумались.
Женщины подхватили под руки Прасковью Спиридоновну и повели домой. Степан вошел в сельсовет, за ним последовали Василий, дед Корней и Поморов. Василий поставил пальму, дрожащими руками завернул самокрутку и глубоко затянулся. Лицо его все еще было бледным, между бровей легли две складки — первые зарубки суровой таежной жизни.
— Ничего, Васюха, злей будешь, — проговорил Степан. — Если бы не наша сила, то эти бабы когтями бы нас в клочья изорвали. С контрой дело иметь — не в бирюльки играть. А тебе коммунизм строить, для этого, паря, надо сердце иметь крепкое.
— Бабы ведь. Видеть слез не могу.
— А твоя мать — не баба? Сейчас бы ревела над твоим трупом. Такую жалость ты выкинь из души.
Степан посмотрел на деда Корнея с Поморовым.
— Ну, как у вас дела здесь?
— Ничего, — ответил Поморов. — Учим детей, учим женщин. Промыслом занимаемся помаленьку.
— Вот и добро,
— Все-таки изловили Кердолю, — радовался дед Корней.
— Поймали.
— Что нам делать? — спросил Поморов.
Степан встал, прошелся.
— Тебе, Михаил Викторович, надо хорошо разъяснить про контру бабам и особо ребятам. Нам из них революционеров делать, им тоже драться придется.
— Я это сделаю. А с арестованными что делать будем? Их надо допросить, а потом охранять, не вдвоем же с Василием будете все делать.
— В это дело мы тебя не примаем. За деда Трофима нам кое-кто не простит. В любое время в спину пуля может прилететь. А вся деревня — его родня. Сорвут зло на тебе. Меня Дмитрий заменит, да и Сема с Василием не оставят в беде. А тебя кто заменит? Кто ребятишек учить будет? У нас каждый грамотный человек на счету.
— Выходит, я буду со стороны смотреть, как товарищи с контрой борются?
— Выучить ребят грамоте, тебе этого мало? Нужен будешь, позовем.
Через три дня появились Дмитрий, Кучум, а с ними пастух Урукчи Наро, низенький, уже седой эвенк. Все трое сразу же зашли в сельсовет.
— Ушел Урукча, — прямо с порога сообщил Дмитрий. — Кто-то предупредил его. Оленей заранее угнал в тундру.
— Далеко не уйдет. В тундре тоже Советы есть. А Наро что же остался? Здорово, Наро.
— Здравствуй, бойё, — ответил Наро. — Пошто, Степан, меня обижаешь? Зачем я с Урукчой пойду?
— Другие же пастухи ушли.
— Хэ, ушли. Кого силой угнали, кого обманули. Я знаю, придут к нам пастухи.
— Без оленей-то что делать будем? — проговорил Степан.
— Пошто без оленей? Оленей я сюда пригнал, поближе к деревне. Много оленей — пять раз по сто.
— Наро, да ты же молодец.
— Что теперь делать будем? — спросил Наро. — Куда оленей деваем?
— Вот что, — Степан взял лист бумаги, быстро написал несколько строчек, расписался и поставил печать. — Этих оленей у Урукчи конфисковала Советская власть. Теперь они принадлежат нам, народу. Назначаю к пастухам комиссаром Кучума. Вот бумага с печатью. Теперь ты, Кучум, — уполномоченный Советской власти, береги оленей пуще глаза. Если Урукча задумает отнять, применяй оружие. Отдадите оленей — судить будем. Понял?
— Понял, — кивнул Кучум.
— Через полтора месяца с пастухами приходите в село. Оленей поближе пригоните. Будем избирать новый родовой Совет. Советский. Там и решим, что с оленями делать.
За плечами Василия котомка, лямки режут плечи. Лыжи глубоко прорезают снег. Разогрелся Василий, расстегнул парку. Вокруг тайга. На ветках толстым слоем лежит снег. Закухтило лес. Небо высинело морозом. Малыш бредет позади по лыжне. Учует белку, бросится в сторону, а потом опять трусит лыжней.
Забинтованную голову Василия сверлят невеселые думы. «Старик тоже бы не пожалел для меня пули. Зверье, и только. Напакостят, а ответ держать боятся. Никифор волком смотрит. Этот похлеще отца будет. Не только пот, но и кровь из жил выцедит, только дай волю — постарается отомстить».
Василий сдвинул брови, сильней сжал пальму, на которую опирался.
Плотно стоят могучие кедры, будто плечами поддерживают друг друга. На их вершинах кормятся глухари. Малыш залаял, оглянулся на Василия.
— Сейчас пока мясо есть. В другой раз спромышляем.
Ныряя под ветки кедров, Василий стал спускаться с хребта. К вечеру он добрался до зимовья. Захар Данилович обдирал белок.
— А я тебя сегодня не ждал. — Он с тревогой поглядел на повязку. — Болит голова?
— Рана саднит.
— Бирокта приходила, сказывала, как дело было. Ты тоже хорош, голову, как телок, подставил.
— Не ожидал я.
— Куда Кердолю со стариком девали?
— В город увезли. Степан с Дмитрием прямо оттуда придут на зимовье.
Захар Данилович завернул самокрутку.
— Заварили вы кашу.
— Пусть не идут против народа. Мама гостинцы прислала. — Василий развязал котомку и стал выкладывать на стол шаньги, пироги, пышки.
— Корней как там живет?
— Вместе с бабами грамоте учится.
Захар Данилович улыбнулся.
— На што она ему, грамота-то? Или к богу в писари собрался?
— Чем-то надо заниматься. Поклон тебе послал. Велел сходить к Кислому ключу, посмотреть, цело ли, его зимовье.
Никифор опрокинул в волосатый рот стакан спирта, заел соленым груздем и уставился в тарелку с мясом.
— Колдунья и есть…
Имя Ятоки он даже боялся произнести. В деревне только о том и говорили, как она пулю от Василия отвела.
— Если бы не она… Давно бы волки кости Васьки со Степкой обглодали.
Никифору послышались шаги. Он вздрогнул, испуганно огляделся. Никого нет. «Эта ведьма опять где-то тут бродит», — с испугом подумал Никифор. Тогда Ятока как из-под земли появилась, отобрала ружье, нож. До села проводила и только потом куда-то исчезла.
Никифор налил еще стакан спирта.
— Может, хватит, — войдя в горницу, робко попросила жена Фекла. Была она маленькая, как подросток, щупленькая, но проворная, как хорек. И волосы у нее были огненно-рыжие. А лицо с желтизной. Говорила Фекла так, будто из пулемета строчила.
— Не твое дело.
Никифор выпил, шумно понюхал корочку хлеба и, захватив ручищей бороду, задумался. Отец перед отъездом шепнул, чтобы рассчитался с Дмитрием, Степаном и Василием сполна.
— В волчьих капканах передохнете, — скрежетал зубами Никифор. — Самострелов попробуете. Пусть только лето придет. Сейчас бы, да на снегу примет слишком много остается.
Пришла Прасковья Спиридоновна в мохнатой шапке Трофима Пименовича. Не раздеваясь, она тихо подсела к столу.
— Ты чего это, Никифор, выпиваешь? Или праздник сегодня какой?
— Ты бы разделась, маманя, — предложила Фекла свекрови. — Да и пошто шапку-то тятину одела? Люди смеяться станут.
— Я сегодня с Трофимом ночью разговаривала, вот он и велел шапку одеть.
— Откуда он взялся-то?
— Да дома, в уголке сидит. Побегу самовар ставить, голодный, чай.
— Посиди, мама, — проговорил Никифор. У него разрывалось сердце. — Выпей маленько, может, полегчает.
— Разве чуточку.
— До чего гады человека довели, — шумно вздохнул Никифор и налил в принесенную Феклой чашку разведенного спирта.
— Я все-то не буду, немного Трофимушке оставлю.
Прасковья Спиридоновна выпила, гладила себя по груди, покачивала головой и улыбалась младенческой улыбкой. Фекла стояла возле стола, страдальчески смотрела на свекровь и утирала передником слезы. Никифор зло мял бороду.
Глава V
Первый раз в жизни Капитолина так надолго отлучалась из дому. Шла она по улице и не узнавала родной деревни Красноярово. Дома, присыпанные снегом, будто ниже стали. Вот и родной дом. И он стал каким-то другим. Переступила порог. Мать самовар разжигала.
— Доченька, — радостно всплеснула руками Ольга Ивановна.
— Здравствуй, мама.
Ольга Ивановна помогла Капитолине снять котомку, раздеться. Усадила ее в переднем углу.
— Я бы еще побелочила, да собаку рысь покусала.
— Вот беда-то какая. Как там отец-то?
— Здоров.
— Ладно ли спромышляли?
— Хорошо. Десять соболей бог дал. И белок без малого четыреста добыли.
— Слава богу. Ты посиди, я побегу баню затоплю.
Капитолина ходила по дому. Все здесь было привычным, родным. Прошла из горницы в свою комнату. Поправила на постели подушки. Остановилась у окна. За селом виднелся Красный Яр. С хребта к обрыву по сугробам брели сосны. У них она встречалась с Василием. Как это, кажется, давно было. И было ли? Как во сне. Все переболело, осталось где-то в горах, в таежной глухомани.
А где сейчас Генка? И он кажется каким-то далеким и нереальным. А Урукча? Капитолине стало не по себе. Это что-то из недоброго сна. Не хотелось думать о нем, но и не думать не могла. Отошла от окна. Завтра не нужно идти на охоту. Как-то странно. А что делать? Подумала и ничего придумать не могла. Пожалуй, ружье надо почистить, лыжи подремонтировать — одно крепление оборвалось.
Пришла Ольга Ивановна.
— Радость-то я тебе не сообщила.
Капитолина насторожилась.
— Урукча-то убежал. Скатертью дорожка. Видно, дошли мои молитвы до бога.
— Куда убежал-то? — ничего не понимала Капитолина.
— Куда? В тундры. К северным морям. Чтоб сгинуть ему там, лешему.
— Да ты толком обскажи, — волновалась Капитолинами
— Верно, ведь ты ничего не знаешь. Что тут было-то. В лесу спиртонос Кердоля объявился. За спирт всех белок, соболей у тунгусов собрал. Ему Трофим Пименович помогал. Вот Кердолю-то с Трофимом Пименовичем и арестовали. Дмитрий отца-то сам в тюрьму свез. Грех-то какой взял на душу. Кердоля в Василия стрелял. Ранил в голову. Ятока пошаманила, он сразу на ноги встал.
— А Урукча-то где?
— Его тоже хотели арестовать. Ходили мужики на стойбище. А он убежал. Степан наказ дал, кто встретит Урукчу, поймать его и в сельсовет привести.
Капитолина задумалась. Радовалась, что Урукчи нет, но на душе тревожно. Отец каждый день поджидал Кердолю, Соболей для него припас. А если Степан нагрянет? Отца — в тюрьму, в лавке все под метлу. Жутко стало Капитолине.
— Никифор велел предупредить Григория, — продолжала Ольга Ивановна. — Да я не осмелилась в тайгу-то идти!
Капитолина поспешно стала одеваться.
— Ты куда, девонька? — забеспокоилась Ольга Ивановна,
— К тяте.
Через несколько минут она уже мчалась верхом на лошади к зимовью.
Матвеевка вот уже несколько дней находилась в каком-то оцепенении. Все знали, что арестован старик Трофим Пименович Двухгривенный и какая его ждет участь, но никто не верил в то, что его повезут в тюрьму, надеялись на какой то случай. Думали, попугает его Степан, на том все и кончится. Но когда Дмитрий вывел отца из сельсовета и усадил на оленью нарту, когда Прасковья Спиридоновна, задыхаясь от крика, упала в снег, все поняли, что пощады деду не будет.
Бабы молча разошлись по домам. Валилась работа из рук. Тюрьма. Она представлялась преисподней. Каторжанин. Это для вольной охотничьей деревни было все равно, что вымазанные дегтем ворота дома, в котором жила невинная девушка.
Собрались бабы на посиделки к тете Глаше. Молча пряли, вязали. Вздохнет какая-нибудь, задумается. Татьяна Даниловна попробовала завести песню, не получилось.
— Что вы, бабы, или голоса подмочили? — спросила она.
— Нет что-то ладу, — вздохнула Нина Павловна; — Не будь мой Максимушка в беде, разве бы он отстал от партийцев и комсомольцев. И до всего им дело, будто о своем радеют.
— Верно, девоньки, — согласилась тетя Глаша. — Раньше всяк мужик хотел в своем балагане схорониться, а эти всей артелью гоношатся. Нам бы, бабы, помогать им надо.
— И то правда, — поддержала Нина Павловна. — Куда им без нас. Только старика зря арестовали. Ему жить-то осталось, почитай, ничего.
Вошел Поморов в унтах из черного оленьего камуса, в беличьей шапке и в овчинном полушубке.
— Добрый вечер, — поздоровался он.
— Проходите, Михаил Викторович, — засуетилась тетя Глаша. В переднем углу поставила табурет, кумалан на него постелила. Бабы сразу приободрились.
— Что-то песен не слышно? — спросил он, окидывая взглядом баб. — Или о мужьях скучаете?
— Как не скучать о них, — ответила Татьяна Даниловна. — Они, поди, родненькие.
— Верно, — Поморов улыбнулся. — Меня мать в каждом письме домой зовет.
— Привезли бы ее сюда, — посоветовала тетя Глаша.
— Не едет. — Лицо Поморов а стало серьезным. — У нее там муж, мой отец, похоронен. Жизнь-то у них трудная была, а жили в ладу, понимали друг друга.
— Что же с отцом-то случилось? — спросила тетя Глаша.
— Шомполами запороли. Один купеческий сынок постарался, офицер. Он тогда у белого генерала Колчака служил.
— О господи, — вздохнула Мария Семеновна. — За что они его так, проклятущие?
— За то же, за что и в вашего Василия стрелял Кердоля. Жалко богатому со своим добром расставаться. Вот и свирепствует. Отец у меня был машинистом. Отказался везти белую армию. Скрылся. Нашелся предатель, выдал. За это и запороли. Теперь им в открытую нельзя, так потихонечку делают. Кердолю к нам в тайгу подослали. Не поймай его наши парни, сколько бы народу без куска оставил. Нам рабочие прислали последний пуд муки, ждут от нас пушнину, чтобы на нее в других странах купить машины. А на этих машинах ткать ситец, варить сахар, добывать машинами в шахтах свинец, изготовлять ружья. О нас же заботятся. А эвенки соболей пропили. Выходит, и хлеб съели, и фигу рабочим показали. Как потом, другой осенью, к рабочим за провиантом пойдем, какими глазами на них смотреть будем? А Трофим Пименович, пользуясь нуждой эвенков, скупил у них соболей, сам спромышлял и решил поторговать с городскими купцами. А кто ему на это дал право? Эти леса и эта земля — народные. И все, что есть на ней, принадлежит народу. Так у кого же он ворует? У своего же народа. А мы не хотим, да и не позволим, чтобы нас грабили. Хоть ты, Трофим Пименович, и нашего корня человек, но пошел против народа. И уж теперь извини.
— Разве мало добра-то в лесу? На всех хватит, — осторожно возразила Нина Павловна.
— Да, тайга богата, и с этим богатством мы будем обращаться по-хозяйски, и грабить тайгу нэпманам больше не позволим.
Бабы сидели присмиревшие. Трудно осмыслить и привыкнуть к тому, что все теперь принадлежит народу, им самим. Да ведь звери, птицы — боговы. Кто их выращивал? Спромышлял — твое счастье, нет, — не на кого жаловаться. Так примерно думали бабы. Но вслух не решались высказаться, не их это дело, придут мужики, разберутся.
Но проходили дни, арест Трофима Пименовича Двухгривенного стал помаленьку забываться, на посиделках опять запели песни. А длинными ночами ворочались бабы в постелях, все чаще и чаще вспоминали мужей.
Первыми из тайги вышли Надя, Женя и Дуся. И старый и малый пошли посмотреть на них, послушать таежные приключения. Только дед Корней махнул рукой и заявил своей старухе:
— Охотников нашли. Да я с тобой, почитай, пятьдесят лет прожил, а умного слова про тайгу не слыхивал. Тебя от мышей-то в дрожь бросает, а что при виде медведя будет? Подол мокрый.
— Корнеюшка, так они молодые, — пробовала возразить Домна Мироновна.
Дед Корней сердито сплюнул.
— Дура-баба. Или ты старухой была, когда я на тебе женился?
А бабы оживились: скоро и их мужья выйдут из леса. Готовили пельмени, пекли пироги, варили бражку.
Мария Семеновна возвращения мужа и сына ждала как большого праздника. Весь дом сиял чистотой: пол выскоблен до желтизны, на нем яркие домотканые дорожки, на окнах новые ситцевые занавески с мелкими голубыми цветочками. Мех на кумаланах, вычищенный снегом, блестел, как шелк. Над дверью прибиты ветки пихты, от них вся изба наполнилась нежным душистым запахом.
Мария Семеновна затопила баню, белье из сундука достала. На крыльце Малыш залаял. Набросила она шаль, выбежала из дома. Малыш к ней, весело хвостом виляет, старается руку лизнуть.
— Исхудал-то как, — гладила Мария Семеновна Малыша. — Теперь отдохнешь. А где мужиков-то бросил?
В ограду вошли Василий и Захар Данилович. У обоих бороды в куржаке, за плечами поняги, к которым привязаны объемистые мешки с пушниной.
— Ну, здравствуй, Марья, — поклонился Захар Данилович.
— Здравствуйте-здравствуйте, дождалась-таки. — Мария Семеновна открыла дверь. Василий с Захаром Даниловичем вошли в дом.
— Рана-то у тебя как, Вася?
— Зажила, мама.
— Слава богу. Я сейчас веники принесу, белье в горнице.
— Ты-то как тут живешь?
— Хворала два раза, да вот оклемалась.
— Много охотников вышло?
— Три бригады. И остальных поджидают.
— Дед Корней здоровый?
— Ничего, только извелся весь. Прасковья, старика Двухгривенного, умом тронулась, ходит, все улыбается чему-то.
Пришел дед Корней.
— С возвращением вас.
— Спасибо.
Дед Корней окинул взглядом Василия.
— В отца, паря, попер. Вон как тайга-то тебя выходила. Пожалуй, быка кулаком собьешь.
— Куда мне, дедушка, — улыбнулся Василий.
— Ты, ядрена-матрена, не прибедняйся. Отец-то в твои годы медведя за загривок поднимал, как щенка.
— Ты, паря, того, маленько лишку хватил, — усмехнулся Захар Данилович.
— Что лишку? — закипятился дед Корней. — Самолично видел. Как-никак промышляли. Как ноне-то добыли?
— Не пожалуемся.
— Вот и добро.
— Пойдем с нами в баню.
— Я недавно парился. Да оно лишнее не будет. Пошли.
Баня небольшая. В ней каменка, полок, лавка вдоль стены. Две бочки с водой: одна с горячей, другая с холодной. Захар Данилович положил на каменку веники, поливает их водой и поворачивает. Камни зашипели, от березовых веников запахло прелыми листьями. Василий с дедом Корнеем сидят на лавке. Дед Корней блаженно почесывает грудь. Василий всем телом ощущает тепло, идущее от каменки, и с наслаждением вдыхает прелый запах веников.
— Ты, Захар, что-то долго колдуешь над вениками, — не вытерпел дед Корней.
— Веник, паря, надо умеючи распаривать: будет немного суховат лист, и не получишь удовольствия от парения. И перепаривать нельзя. Скользкий лист тоже не обласкает душу. Вот теперь впору.
Захар Данилович раздал веники, надел рукавицы, шапку, так же облачился и дед Корней. Василий смотрел на стариков и посмеивался.
— Подбрось, Васюха, пару ковшичков, — попросил Захар Данилович.
Василий плеснул воду на каменку. Горячий пар взметнулся к потолку. Захар Данилович шлепнул себя веником, крякнул от удовольствия.
— Подбрось еще немного.
Василий выплеснул на каменку еще ковш воды. Пар клубом ударился о потолок и заволок всю баню. Захар Данилович с дедом Корнеем хлестались вениками. Василий тоже парился от души. Намочит голову — и на полок. Но волосы тотчас становились сухими, накалялись, как проволока. Жгло уши и руки.
— Еще подбрось пару ковшичков, — просит Захар Данилович.
Жарко даже на полу. Первым сдался дед Корней. Он неловко слез с полка и лег на пол.
— Ты что, паря? — спросил его Захар Данилович.
— Голова вкруг пошла.
Василий с Захаром Даниловичем выбежали и бросились в сугроб, а оттуда бегом в баню. Василий плеснул на каменку пару ковшиков воды и полез на полок. Следом за ним Захар Данилович.
— Я уж не могу вас поддержать, — сожалел дед Корней. — Сила не та стала. А был дюже крепкий.
После бани мужики напились квасу и отдыхали в горнице. Мария Семеновна в кути готовила ужин.
— Балаган в вершине Ключевой сохранился? — спросил дед Корней.
— Покосился, — ответил Захар Данилович. — Я его подправил. Ночей пять там ночевал. Белки ноне кедровой много было.
— А зимовье у Лебединого озера?
— Сгорело. Пал прямо по нему прошел. Один нижний венец остался.
— Я это зимовье рубил, когда еще холостяком был, — Задумчиво проговорил дед Корней. — Места там добрые. Белки всегда много водилось. И рыбы в озере много.
— Лабаз только один и уцелел.
— Вот тебе раз, — оживился дед Корней.
Вошли Степан с Надей.
— С легким паром вас, — Степану бросились в глаза распаренные лица мужиков.
— Спасибо.
— Ты еще своих баб не растерял? — усмехнулся дед Корней.
— Дедушка, да он сам в лесу у нас потерялся, мы его кое-как нашли, — сказала Надя.
Все засмеялись.
Пришли Сема, Татьяна Даниловна, Дормидонт Захарович, Дмитрий с женой, Михаил Викторович Поморов. Бабы пошли в куть помогать Марии Семеновне, мужики курили, вяло переговаривались, нащупывая тему для разговора.
— Корней Иванович, грамоту-то одолел? — спросил Дмитрий.
— Иди она к ляду, — махнул рукой дед Корней. — Два месяца букву «В» изучал, тетрадку гумаги исписал, не пошло дело — и баста. Хоть волком вой.
Мужики дружно смеялись.
— Степан, что с оленями Урукчи думаешь делать? — спросил Захар Данилович.
— Не знаю. Наверное, всем охотникам придется раздать.
— Не годится так, — возразил Поморов.
— Это почему?
— Очень просто. Какой-нибудь ловкий мужичок найдется, приберет к рукам всех оленей, и останемся мы все в дураках.
— Урукча так и разбогател, — вспомнил Захар Данилович. — Когда он похоронил отца, пятнадцать оленей было. Потом женился на вдове, оленей двести за ней взял. Стал охотникам под соболей оленей давать для кочевок и охоты. Разбогател и стал из них кровь сосать, как клещ.
— А мы контроль учиним, — не сдавался Степан. — Изберем председателя родового Совета из бедняков.
В горницу вошла Татьяна Даниловна, была она в новом синем сарафане, в темных меховых сапожках. Вокруг шеи в несколько рядов бусы. В одной руке у нее чайник, в другой — стакан.
— С благополучным возвращением вас, — Татьяна Даниловна слегка поклонилась.
— Спасибо.
Она налила в стакан бражки и поднесла деду Корнею.
— Тебе, дедушка, от всех баб за ученье ребятишек большое спасибо.
— Что толковать-то. — Дед Корней опрокинул стакан, от удовольствия крякнул. — Хороша.
Татьяна Даниловна наполнила стакан и поднесла Захару Даниловичу.
— Тебя, братец, с хорошим промыслом.
— Спасибо.
Татьяна Даниловна обнесла всех бражкой и ушла. А вскоре в горницу внесли два стола, накрыли их скатертью. На столе появился пирог из налимьей печени, фаршированные потрошками рябчики, расколотка из сигов и хариусов, язи с душком, копченый таймень, сохатиная губа, брусника в сметане, соленые грузди, красная тайменья икра.
— Гости дорогие, прошу к столу, — пригласила Мария Семеновна.
Когда все уселись за стол, Мария Семеновна взяла чайник, налила стакан бражки и поднесла деду Корнею.
— Дай бог тебе, Корней Иванович, здоровья.
— Спасибо. Только выкушай вначале сама.
Мария Семеновна отпила, поморщилась, долила стакан и подала деду Корнею.
После второго стакана бражки женщины разрумянились.
Ой, при лужке, при лужке,
Да в широком поле,
При веселом табуне
Конь гулял на воле,—
запела Татьяна Даниловна. И песню подхватили все.
Василий с Семой потихоньку вышли на улицу. Ночь стояла морозная, звездная.
— Где сегодня посиделки? — спросил Василий.
— У Женьки.
Парни пошли улицей.
Федор Максимович сидел на маленькой скамеечке, у сундука. Максим прямо на пол из мешка вытряхнул перед ним пушнину. Подошел Сережка, взял косматую с куцым хвостом шкуру, похожую на собачью.
— Это кто такой, тятя? — спросил Сережка.
— Росомаха.
— Ты убил?
— Нет, Максим.
Максим взял у Сережки шкуру, повесил на гвоздь у окна.
— Пусть маленько подбыгает.
— Братка, как ты ее добыл?
— Да как. В хребте жили сохатые — матка с телком. Ночью на них напала росомаха. Телок с перепугу потерял мать. Росомаха погнала его, целые сутки шла за ним. Телок выбился из сил. Тогда она его и задавила. Возле мяса Кайла и загнал ее на дерево.
— А быка росомаха может задавить, матерого? — спросил Сережка.
— Давит и быков.
— Такая маленькая?
— Зато клыки у нее острые.
Федор Максимович взял шкурку соболя, тряхнул. Темный мех принял воздушную легкость.
— Серега, говорят, ты здесь в учителя подался, — усмехнулся в усы Федор Максимович.
— Обучал женщин, — с достоинством проговорил Сережка. — Мама вон писать научилась.
Нина Павловна убирала со стола посуду.
— Грамотей из меня, — махнула рукой, — одна стыдобушка. Только фамилию и научилась рисовать.
— Вот и неправда, — возмутился Сережка. — Весь алфавит знаешь.
— Буквы-то знаю, да только куда какую ставить, ума не хватает.
— Вот видишь, буквы знаешь, — проговорил Сережка. — А бабушка Домна бойкот объявила. Мы хотели проработать ее на собрании и порицание вынести, да Михаил Викторович запретил.
— Что-что бабушка Домна объявила? — спросил Максим.,
— Бойкот.
— Это что же за зверь такой — бойкот?
— Слушай ты его, — вмешалась в разговор Нина Павловна. — Бабка учиться отказалась, а он ее бойкотом обзывает. Каких только слов не выдумают, срам один. Будто по-человечески уж и говорить нельзя.
— Теперь и мужиков учить будем, — сообщил Сережка.
Нина Павловна с любовью посмотрела на сына.
— Сам-то хоть хорошо учись.
— Я и так стараюсь.
Донеслось ржание.
— Максим, сходи-ка посмотри, не выбежал ли со двора конь, — попросил Федор Максимович.
Максим оделся и вышел в ограду. Стояла морозная тишина. И в ней отчетливо было слышно, как конь жует овес. Вот он фыркнул и тряхнул головой: звякнули удила. «Узду-то надо бы снять», — подумал Максим, но сам не двинулся с места. За огородами, в комнате Дуси мерцал огонек.
Максим вышел на угор и вскоре очутился у дома Прочесовых. Прошелся несколько раз под окнами, словно какая-то сила тянула к огоньку. Максим встал на завалинку и заглянул в окно. За столом у лампы сидела Дуcя и вышивала. Максим осторожно стукнул в стеклину. Дуся подняла голову, отложила рукоделие и стала одеваться.
Вскоре хлопнула дверь, и на улицу вышла Дуся. Приостановилась, увидела Максима и поспешила к нему.
— Здравствуй, Максимушка.
— Здравствуй.
— Я только о тебе подумала и — стук. Как живешь-то?
Они шли по угору.
— Сколько раз собирался к вам на зимовье зайти, но не мог.
— Помнил обо мне? — обрадовалась Дуся.
— Вспоминал.
— А я-то думала…
— Ты, Дуся, не сердись на меня…
— Что выдумываешь. Пришел — и рада. Позовешь, хоть куда пойду с тобой.
Дошли до школы, повернули обратно. Дуся была счастливая, и от этого и у него на душе веселей стало.
— На будущий год пойдем вместе белочить, — предложила Дуся.
— Не боишься в лесу?
— Днем ничего. А вот когда припоздаю, страшно.
Остановились у калитки.
— Завтра придешь? — спросила Дуся.
— А ничего, что увидят тебя со мной?
— Какой же ты дурной. Люди давно уже все забыли.
— А мне все как-то не по себе. Кажется, что за человека не считают. Другой раз в глаза людям боюсь посмотреть.
— Горюшко ты мое горькое. И как тебе охота мучить себя? Я же с тобой. — Дуся обняла Максима и поцеловала. — Приходи завтра. Стукнешь в окно два раза.
— Ладно.
Когда пришел Максим домой, все уже спали. Он, не зажигая света, разделся и лег. И засыпал сегодня Максим счастливым человеком.
Василию не терпелось проехаться на Орленке. Наскоро позавтракав, он вышел из дома. Из конуры вылез Малыш, изогнув спину, потянулся и зевнул. Подошел к Василию.
— Отсыпаешься, — похлопал по спине друга Василий. — Смотри, солнце какое нынче светлое. К весне покатилось. Скоро прилетят утки, лебеди. Оживает наша тайга-матушка.
Под навесом он взял уздечку, седло и пошел во двор. Орленок, увидев его, заржал. Конь поправился, черная шерсть лоснилась. Василий оседлал его, похлопал по шее и вскочил в седло.
— Зажирел ты, паря. Не годится. Надо лишнюю водичку выжать.
Орленок вздыбился, перебрал передними ногами, вынес Василия на улицу и помчался вдоль деревни. Ветер бил ему в лицо, рвал мохнатые уши шапки, а Орленок будто плыл над землей, чуть покачиваясь. Деревня кончилась. Навстречу побежали заснеженные луга со стожками сена, перелески. Вот дорога нырнула в лес, замелькали мимо бронзовые стволы сосен. Потом дорога упала в темный ельник и вдруг вырвалась на реку. Гикнул Василий, ударил под бока Орленка, тот его целиной по склону вынес на яр.
Натянул Василий повод. Орленок поднял голову, остановился, шумно вздохнул и точно врос в землю. В низине виднелись дома деревни Красноярово, засыпанные снегом, над ними поднимались струи дыма. Вон с резными наличниками третий дом от этого края — Боковых. У Василия защемило сердце. Он круто повернул Орленка и огрел его по шее поводом. Орленок вздрогнул, покосился на хозяина и вынес его на дорогу.
В лицо опять ударил ветер. «И зачем меня черти занесли сюда?» — подумал Василий. Вскоре он подъехал к своему дому. За забором виднелись ветвистые оленьи рога. Орленок захрапел, попятился.
— Дурень, — похлопал его Василий по шее. — Кайнача с Бироктой пришли.
В ограде было десятка полтора оленей. Все как на подбор: сильные, крепкие, для гонок приведенные. Перед каждым лежала кучка ягеля. Олени с наслаждением жевали его. Василий привязал Орленка, накинул ему на спину старый коврик, чтобы не остыл, и вошел в избу. Там уже сидели Кайнача, Бирокта и Ятока. Ятока была в желтом шерстяном сарафане, в расшитых бисером сапожках из белого оленьего камуса.
Василий остановился перед Кайначей.
— Вторую ногу не пропил? — дружески улыбнулся он.
— Пошто долго помнишь? Ой, какой злой парень, — огорчился Кайнача.
Все засмеялись.
— Запомнишь небось, голова-то у меня не чугунная.
Василий посмотрел в глаза Ятоке: сколько в них радости.
— Я теперь буду у вас останавливаться? — робко спросила Ятока.
— Конечно, места на всех хватит.
Василий взял ее за руку и повел в горницу. Здесь он достал из сундука коробочку, открыл ее, и Ятока увидела янтарные бусы. Их было три нити. На одной, покороче, они были величиной с горошину, на второй покрупнее, на третьей — еще крупнее. Ятока боялась оторвать взгляд, ей казалось, что Василий в свою ладонь собрал смолистые капли, они еще не успели застыть, а потому просвечиваются, отливая желтизной. В них точно отразился золотистый отсвет сосен и неяркий свет осенних березовых рощ.
Василий надел на шею Ятоке бусы. Это по его заказу Дмитрий привез их из города. Ятока боялась пошевелиться.
— Мне? — наконец спросила она.
— Тебе.
Ятока осторожно, одним пальцем дотронулась до бус, потом прижала их своей маленькой рукой и закружилась.
— Ой, какой ты хороший, Вася.
— Да ты покажись людям.
Ятока кинулась ему на шею, чмокнула в щеку и выпорхнула в прихожую. Следом за ней вышел и Василий.
— Ой, балуешь девку, — покачала головой Бирокта.
— Пусть покрасуется, — ставя на стол тарелки, рассудила Мария Семеновна. — Выйдет замуж, начнет ребятишек рожать, не до нарядов будет.
Охотники поели, взяли мешки с пушниной и пошли в Гос-торг. Там собрались почти все промысловики. Радовался Дмитрий: с богатыми трофеями пришли охотники из тайги. А тут кстати подошел обоз из города: привезли товары, продукты, ружья, порох и дробь.
— Кто следующий? Женя? — спросил Дмитрий. — Да подходи смелей.
Женя из мешка на прилавок вытряхнула связки беличьих шкурок и соболя.
— Да вы, мужики, поглядите, — посмеивался Степан. — Придется кое-кому поучиться у наших девчат.
— Ты тоже наговоришь, Степан Сергеевич, — смущалась Женя.
— А как белка обработана, — подхваливал Женю Степан. — Высший сорт. Эх, черт, рано я женился. Это же не невеста, а клад.
Мужики добродушно посмеивались.
Василий увидел Сему, окруженного парнями, подошел к нему.
— Как-то раз пошел я по чернотропу соха′тить, — рассказывал Сема. — Иду наволоком. Слышу, впереди хохот раздается. У меня мурашки по коже и ноги в коленках слабеть начинают. Некому быть здесь, кроме лешего. Хотел стрекача задать, но потом любопытство взяло: лешего живого еще не видывал.
— Какой отчаянный, бойё, — вставил Кайнача.
— Не мешай, Кайнача, — зашикали парни.
Иду помаленьку, — продолжал Сема. — Хохот все ближе. Голос грубый, а сила такая, ветки от него шевелятся. У меня волосы помаленьку кепку поднимают. Смотрю, впереди озеро. Выхожу на закраек леса. Сидит он на берегу. Здоровенный, косматый. Зайца за уши держит. Окунет зайца в воду, тот лапами машет, фыркает, а ему забавно. Запрокинет голову и гогочет на весь лес.
— Сам водяной? — спросил Кайнача.
— Погоди ты, — зашумели на него.
— Долго так забавлялся. Потом отпустил зайца и говорит: «В другой раз будешь знать, как над стариком насмехаться». Заяц отскочил, хлопнул ушами и кричит: «Косматый дурак!» А сам тягу. Проскочил мимо меня, ног под собой не чует.
Взревел от обиды косматый, и вслед за зайцем. Увидел меня с ружьем, встал на задние лапы и говорит:
— Что ты, зайчик, я пошутил. Убери ружье.
— Ладно, — говорю. А сам наутек, не помню, как домой прибежал.
— Однако это кто был-то? — серьезно спросил Кайнача,
— Кто? Медведь.
Кайнача некоторое время ошалело смотрел на Сему,
— Однако врешь маленько, — под общий хохот заключил Кайнача.
В магазин вошел старик Согдямо, с ним Нака и Камикан.
Старик положил на прилавок несколько связок беличьих и заячьих шкурок, два соболя.
— Все, — проговорил Согдямо, — Втроем промышляли, Осенью продукты брал. Хватит ли рассчитаться?
— Сейчас подсчитаем, — ответил Дмитрий.
В магазине наступила тишина. Все следили, как Дмитрий раскладывал пушнину по сортам. Бывало, Трофим Двухгривенный соберет с прилавка пушнину и как обухом по голове: «Итого, долгу осталось за тобой десять рублей и два гривенника». На что жить до следующей осени, чем питаться?
Дмитрий защелкал на счетах, взглянул на старика и улыбнулся:
— Дедушка, сколько осенью взял провианта, теперь можешь еще два раза по столько получить.
Охотники оживились. Согдямо поднял голову.
— Сколько долгу? — спросил он.
— Нету долгу, — ответил Дмитрий. — Тебе еще причитается. Можешь купить, что хочешь.
— Совсем ничего не понимаю. Сколько еще соболей добывать надо?
Охотники зашумели. Согдямо с недоверием смотрел на них. Первый раз в жизни он не был должен. Можно ли в это поверить?
— Не должен? — переспросил Согдямо Дмитрия.
— Нет, денег хватит еще хорошие покупки сделать.
— Дай Наке бусы и конфет, — голос Согдямо дрогнул, — а Камикану — ружье.
Глава VI
Ятока сдала пушнину. Дмитрий похвалил, что много зверьков спромышляла. И Степан сказал спасибо. Хорошо было на душе у девушки, светло. В руках она несла кулечек с конфетами и пряниками — это гостинцы Марии Семеновне. На шее Ятока чувствовала бусы, от этого было еще радостней. Вместе с ней радовалось и солнце, оно ярким светом залило всю деревню, реку, лес. Искрился голубой снег.
Ятока вошла в ограду дома Вороновых. Олени, привязанные у амбара, подняли головы, начали копытить снег. «Надо хорошо покормить их. Завтра гонки. Голодные быстро устанут». Ятока, положив свертки на нарту, взяла мешок и каждому оленю положила по кучке ягеля. В амбар дверь была приоткрыта, и оттуда доносилось ритмичное постукивание ладони (это Мария Семеновна сеяла муку) и приглушенные голоса.
— Женится Вася на Ятоке, вот увидишь, — донесся голос Татьяны Даниловны.
— Если люба, пусть женится, — ответила Мария Семеновна. — Я перечить не стану. Видно, сама судьба послала ее Васе. Два раза от смерти спасла.
— Какая из нее хозяйка, — убеждала Татьяна Даниловна. — Ни постирать, ни коров подоить. Сама за нее все делать будешь.
— Научится. Я вижу, любит она Васю.
Ятока улыбнулась. «И тебя люблю, тетка Марья, как мать, — подумала Ятока. — Свою-то я плохо помню».
— А ребятишки, — не сдавалась Татьяна Даниловна. — Все пальцем показывать станут: шаманята бегают. Да и добрые люди обходить дом стороной будут: шаманка, нечистая сила, поселилась.
Мария Семеновна вздохнула.
— Не знаю, Таня, Васе с ней жить, вот и пусть думает, не маленький. А мне бы только внуков дождаться, понянчить, а там и на погост пора.
— Не будет в их жизни добра, Мария. И где у него глаза? Доброй девки не нашлось. С шаманкой связался. Одна стыдобушка.
Ятока потихоньку вышла из ограды, пересекла деревню и пошла в лес. Точно тяжелый камень свалился на ее плечи и давил, давил. «Зря, тетка, ругаешься. Не придется краснеть Васе за меня, — думала Ятока. — Сами духи избрали меня шаманкой. Разве могла я их ослушаться? Делаки, могучий дух, скажи, что мне делать?» Но дух рода молчал.
— Не сердись на меня, Лесной владыка, — шептала Ятока. — Любит меня Вася. Бусы подарил. — Ятока прикоснулась пальцами к бусам. — Дух рода, не гневайся, не хотела тебя обижать. Но тяжело мне. Чужих оленей оставил мне отец. А мне чужого не надо. Сегодня Степан мне руку пожал, спасибо сказал. Люди первый раз на меня хорошо смотрели. Я шибко рада была. Теперь хочу, чтобы всегда так охотники на меня смотрели. Одной тяжело жить. И пусть будет так, как хочет Вася. Как хотят все люди. Не сердись на меня, мудрый и добрый Делаки. Отказываюсь я от духов… Забери их себе… Я буду простой охотницей. Со мной будут люди.
Вдруг Ятока почувствовала толчок в животе. Она еще и не успела понять, что произошло, как снова почувствовала настойчивый толчок. Ятока опустила руки на живот и села в снег. Глаза ее сияли от счастья. У Ятоки будет ребенок! В его жилах течет кровь Василия, кровь любимого человека. И этот крохотный человечек принадлежит ей, Ятоке, женщине из рода Делаки. Радуйтесь, горы! Радуйся, солнце! Скоро в этих лесах появится новый человек.
— Его никто не будет называть сыном шаманки, — проговорила Ятока. — Он будет учиться. Вступит в комсомол. Потом пойдет в горы с отцом промышлять зверя. Вырастет крепким и сильным охотником.
Ятока обняла елочку, которая была чуть-чуть выше ее.
— Елочка, подружка ты моя. Я отказалась от духов. Сильно боялась, что Лесной владыка накажет меня. А он сделал меня матерью. А мать в роде Делаки все почитают, даже Могучий дух, потому что у него тоже есть мать. Теперь Васе не надо стыдиться меня, а людям бояться.
Совсем рядом, на старую сухую лиственницу, сел дятел и застучал по стволу. «Это он оповещает лесных жителей, что у меня скоро будет сын, — улыбнулась Ятока. — Всем скажи, он очень будет любить тайгу, зверей, птиц».
Ятока погладила ветки елочки и пошла в деревню. Душа ликовала от счастья. Все свои немудреные горести и печали она вместе с духами передала старику Делаки. Пусть он ищет другого шамана, а она, Ятока, теперь свободная, как птица. И ей было так легко, что хотелось подняться над горами и парить. Пусть люди смотрят с земли и радуются. «А пока я Васе ничего не скажу, — думала Ятока. — Приду к нему из тайги вместе с сыном».
В ограде Вороновых Ятока с нарты взяла кулечек с пряниками и конфетами и вошла в избу. Мария Семеновна в кути готовила обед.
— Это тебе, тетка Марья. Гостинец.
— Спасибо, Ятока. А ты Васю не видела?
— Из Госторга к Семе пошел. Давай я тебе помогать буду.
— Ставь самовар. Налей воды, а потом разожги.
— Это я умею делать. На Холодной реке у меня подруга есть. Меня учила. Еще учила корову доить, — улыбаясь, рассказывала Ятока. — Оленей я дою, а коров не умею. Взяла ведро, пошла в хлев. Корова нюхает меня, голову отворачивает: мой дух не нравится, шибко дымом и мясом пахнет. Я тяну за титьку, молоко не бежит.
— Ах ты, грех-то какой, — смеялась Мария Семеновна.
— Потом корова опять повернула голову ко мне. Рога большие. Испугалась я. Боднет — пропала Ятока. Подругу зову, а она смеется. Тяну за титьки, они тянутся. Молоко мне на грудь брызгает. Совсем худо мое дело.
— Это с непривычки.
— Потом корова как лягнет по ведру. Улетело оно. Я закричала. Подружка прогнала меня.
— Так и не научилась доить? — спросила Мария Семеновна.
— Много раз доила. Научилась.
— Долго у подруги жила?
— Целое лето. Все ей помогала. Хорошо было. Только петух мешал. Такой злой был. Весь день бродит по ограде и караулит меня. Подбежит и давай клевать, крыльями бить.
— Вот сумасшедший.
— Совсем дурной был. Потом подружка мое платье надела. На крылечке сидит. Он подкрался и как налетит. Все лицо исцарапал. Долго думали мы, как его маленько проучить. У меня много тряпочек было. Мы ему их, на шею навязали, петух совсем сдурел, бегает по ограде, кричит. Потом прыгнул на забор, между досок голову затолкал и задушился.
— Так и сгинул?
— Девок обижать стыдно стало.
— О господи, — всплеснула руками Мария Семеновна. — Хозяйка-то не ругалась?
— Пошто ругаться? Такой варнак был, кто жалеть будет. Хозяин суп варил, нам с подружкой спасибо сказал, — Ятока разожгла самовар.
— Еще што делать, тетка Марья?
— Собак покорми.
Ятока унесла ведро. Через некоторое время вернулась вся в снегу.
— Что с тобой? — испуганно спросила Мария Семеновна.
— Малыш соскучился, — улыбнулась Ятока, — Играть ему надо. Столкнул меня в сугроб. Когда Кердолю поймали, рядом ходил, меня охранял. Все понимает, как человек. Шибко хорошая собака.
— Старик стает. Седьмая осень пошла. Надо смену растить.
Пришли Василий, Сема и Женя. Женя увидела на шее у Ятоки бусы, глаза у нее заблестели.
— Где покупала? В Госторге?
— Подарок это. В Госторге таких нет. Из города привезли.
— Мы за тобой, Ятока, пришли, — сказал Василий, — Дело есть.
— Куда пойдем? — спросила Ятока.
— К Жене. А потом на вечерку.
— Да вы хоть поешьте, — засуетилась Мария Семеновна.
— Нас Женя покормит.
Хлопнула дверь. Мария Семеновна подошла к окну. Молодежь шла по залитой солнцем улице. Василий был на голову выше всех.
Вечер. В сельсовете горит свет. За столом сидят Степан, Поморов и Дмитрий. Степан на листе бумаги что-то пишет и говорит:
— С премиями все. Теперь насчет праздника. Ты, Дмитрий, отвечаешь за соревнование на оленях. В гонках чтоб участвовали все эвенки. А ты, Михаил Викторович, отвечаешь за соревнование по стрельбе и организуешь различные игры. Вот, кажется, и все.
— Когда пушнину отправлять будем? — спросил Дмитрий.
— За два дня упакуешь?
— Если поможете.
— Бери всех комсомольцев.
— Говорят, что возле Карска банда пошаливает, — сообщил Поморов. — Кердоля со своими дружками. Одного заготовителя убили, пушнину забрали.
— Кто тебе сказал? — поднял взгляд Степан.
— С почтальоном разговаривал.
— Откуда Кердоля взялся? — удивился Дмитрий.
— Я получил письмо, — сказал Степан. — Кердоля из-под стражи бежал. Может наведаться и сюда.
— Сейчас не пойдет, — рассудил Дмитрий. — Снег по пояс. След не спрячешь. Если явится, так весной.
— А пушнину, Дмитрий, сам повезешь. И возьми с собой людей понадежней.
— Зачем?
— Ничего. Береженого бог бережет. Не что-нибудь, а золото повезешь.
Скрипнула дверь. Все подняли головы. В дверях стояла Ятока. Под мышкой у нее сверток.
— Здравствуйте, — чуть кивнула Ятока.
— Здорово, — за всех ответил Степан. — Проходи, садись.
Ятока подошла к столу.
— К тебе пришла, Степан.
— Выкладывай. У меня от товарищей секретов нет.
— Вот бумагу принесла.
Я тока подала Степану листок, исписанный карандашом.
Степан в недоумении посмотрел на Ятоку, подвернул фитиль в лампе и стал читать: «Красному партизану, председателю Матвеевского сельского Совета товарищу Воронову Степану».
Степан оторвал глаза от листка и посмотрел на Ятоку.
Она стояла какая-то присмиревшая.
«Пишет тебе гражданка свободной Советской России Ятока, — продолжал читать Степан. — Мне от отца осталось наследство — пять тысяч оленей. Но я не хочу эксплуатировать пастухов, охотников и прочих граждан. И клеймю позором паразитов трудового народа: Урукчу, Кердолю и Трофима Пименовича Воронова, по прозвищу Двухгривенный. И я, как сознательная гражданка, отдаю Советской власти и всем трудовым охотникам пять тысяч оленей. Документ подписываю собственноручно».
В конце стояло два маленьких крестика. Степан повертел листок и поднял взгляд на Ятоку.
— Кто это тебе написал?
— Вчетвером писали: я, Вася, Сема и Женя.
— А знаешь, что вы написали?
— Все знаю, разве маленькая, — обиженно ответила Ятока. — Оленей пять тысяч отдаю тебе. Зачем мне столько? Одна маета.
— А не хитришь?
— Какой непонятливый. Без шапки ходил, мозги подморозил.
Степан встал, улыбнулся.
— Маета, говоришь. Черт подери, да это же здорово, Ятока. Оленей — Советской власти… Вот тебе и Ятока. Вот тебе и шаманка!
Степан схватил в охапку Ятоку и закружил по комнате.
— Совсем дурной Степан стал, — высвободилась из его объятий Ятока. — Пойду к Наде. Жаловаться буду. Пусть тебе взбучку дает.
Все засмеялись.
— Ятока, а что я с твоими оленями делать буду? — по серьезнев, спросил Степан.
— Ты — Советская власть. Должен все знать.
Степан усмехнулся, крутнул головой.
— Должен знать. А вот не знаю. Ты — шаманка, и тоже ни черта не знаешь.
Степан выжидательно посмотрел на Ятоку. Ятока блеснула глазами.
— Я больше не шаманка.
— Что ты сказала?
— Совсем глухой.
Ятока вытащила из кармана чучело горностая — Делаки и положила на стол. Рядом положила шаманский халат, бубен и шапку.
— Скажи, Степан, всем охотникам, всем людям, я больше не шаманка.
Степан ошалело смотрел на Ятоку, на халат, на Делаки.
— Как это получается? Значит, по боку чертей?
Ятока с грустью посмотрела на чучело горностая, вздохнула и согласно кивнула.
— Куда я с твоим богом деваться буду? — взял чучело Степан.
— Можешь маленько шаманить с ним.
— Правильно, Ятока. Пусть сменит тебя, — смеялся Дмитрий.
Ятока вышла, а Степан, озадаченный, стоял с чучелом в руках.
— В каждой бабе тысяча чертей сидит, это я вам точно говорю. Попробуй угадай, что она через пять минут выкинет. А куда мне этого идола девать? Выкинуть? Да меня завтра эвенки в куски изрежут.
— Выкидывать нельзя, Степан, — заметил Дмитрий. — Узнают старики, сегодня же весь род уведут к Урукче в тундру. А он только этого и ждет. По-моему, отдать его надо старику Согдямо, и пусть с ним возится. Все равно ему теперь делать нечего.
— Халат шаманский я возьму, — сказал Поморов. — Пошлю в музей.
— А что с оленями делать будем? — спросил Степан.
— Надо коммуну создавать, — ответил Поморов.
— А как? Знаешь?
— Учиться будем.
— Легко сказать, учиться. Нашего бы комиссара сюда, — размечтался Степан.
В школе народу — ступить некуда. Хотя Степан и запретил курить, под потолком сизый дым облаком висит. Среди шапок и шалей, точно маки, красные косынки женщин-охотниц. Ятока сидит в переднем ряду с Надей. Перед ней, прямо на полу, скрестив и подобрав под себя ноги, дымит трубкой Согдямо. В дальнем углу, у окна, — Василий с Семой. У доски, за столом президиума, Степан и учитель Поморов. Справа от них, под красным знаменем, стоят два пионера.
Степан постучал карандашом по столу. Шум понемногу стал утихать. Степан встал, одернул гимнастерку, перехваченную широким ремнем, и окинул зал цепким взглядом.
— Честное слово, радостно у меня сегодня на душе, — улыбнулся Степан. — Два плана выполнили. Контра хотела нам вонючего хорька подсунуть, не вышло. Я получил письмо из райкома. Так что, товарищи охотники, от всей Советской власти вам большое спасибо.
Настроение у охотников было хорошее, и они от всей души хлопали,
— Но гулять нам долго не придется, — продолжал Степан. — В городе худо с харчами. Не успели по воде завезти: рано морозы ударили. Нет мяса даже для детских садов и больниц. Люди голодают. Рабочие очень просят оказать им помощь. Мы тут прикинули, создадим десять охотничьих бригад. Каждой бригаде задание — спромышлять по пять сохатых. Так что, мужики, готовьте лыжи. Придется немного попотеть. Об этом мы еще потолкуем с охотниками после праздника. А теперь слово имеет товарищ Поморов.
Поморов встал.
— Товарищи, я хочу вам сообщить одну отрадную весть. Была у нас шаманка Ятока. — По залу пробежал недоуменный шепот. — Я говорю, была шаманка, — повторил Поморов, — потому что Ятока отказалась от шаманства, сдала халат и шапку в сельсовет, и мы теперь пошлем его в музей. Сдала и чучело Делаки — основателя рода.
Надя обняла Ятоку и чмокнула в щеку. Старик Согдямо вскинул голову, сердито стукнул трубкой об пол.
— Пошто Совет родовой не спросила?
— Быть Ятоке шаманкой или нет — это ее личное дело. Мы считаем, она правильно поступила. Не дело девушке заниматься колдовством. А вот основателя рода Делаки, — Поморов взял со стола чучело горностая, — мы передадим самому уважаемому человеку — Согдямо. И пусть родовой Совет решает, кому его хранить.
Поморов подошел к старику и подал ему чучело. Согдямо взял и зашептал заклинания, чтобы Лесной дух не послал на их род беды.
— И еще, товарищи, — вернувшись к столу, продолжал Поморов, — Ятока отдала всех своих оленей Советской власти.
— Всех?!
— Да, всех. И это говорит о том, что мы идем правильной дорогой. Придет время, и нас поймут все. Мы очень рады, что Ятока теперь с нами, с Советской властью.
Поморов сел. Встал Степан.
— Событие это очень большое в нашей новой жизни, — заговорил Степан. — И я прошу всех граждан, особенно наших дорогих женщин, не попрекать Ятоку прошлым. Заблуждался человек. Это могло с каждым приключиться при царской власти, потому что царю было выгодно держать народ в темноте. И очень хорошо, что этому пришел конец. Мы строим новую жизнь, а бог и черти — нам плохие помощники. Побольше надо полагаться на собственную голову и на грамоту. И вас, дорогие женщины, тоже прошу бросить там всякие гадания, веру в сны и прочую чепуху. Потому что от этого не польза, а один вред Советской власти. Допустим, какой ты боец, если веришь в черта. А мы с вами — все бойцы. У нас посторонних нет. Ясно я выражаюсь?
— Степан Сергеевичу проговорила тетя Глаша, — а мне каждый день грезятся то звери какие-то, то мужики бородатые. Как же теперь быть-то? Глаза закрывать, не смотреть?
Выдай ее, Степан, замуж, вот и будет спать добром, — предложил дед Корней.
— Корней Иванович, — улыбнулся Степан. — Вот я тебе и поручаю гражданку Глафиру Пантелеевну. Помоги ей избавиться от разных пережитков.
— Степан Сергеевич, — не унималась тетя Глаша. — Да с дедом Корнеем мне еще и не такие сны пригрезятся.
От смеха зазвенели стекла. Степан постучал карандашом по столу.
— Посмеялись, и будет. И вы, товарищи женщины, мне здесь свое суеверие не распространяйте. А теперь приступим ко второй части. — Степан немножко помолчал.
— Все охотники в этом году заслужили похвалы. И все-таки больше всех спромышлял белок и соболей Василий Воронов. Сельский Совет премирует его двуствольным ружьём. Иди, Василий, получай премию.
Василий поднялся. В седой рысьей шубе и белых унтах он казался еще выше, здоровей. Шел он через зал немного смущенный. У стола Степан вручил ему ружье.
— Крепче держи, паря. Доведется в другой раз с Кердолей встретиться — зря голову не подставляй. Она еще нам сгодится.
— Спасибо, Степан.
— Покажи, Василий, подарок, — раздалось сразу несколько голосов.
Василий поднял над собой вороненую двустволку.
— Хороша, — оценил кто-то ружье.
— Осенью, когда мы собирались в тайгу, охотники посмеивались надо мной, — продолжал Степан. — С ума, мол, Степан спятил: бригаду из женщин организовал.
— Было такое.
— А ведь женщины кое-кому на пятки наступили. На будущий год как бы вам, мужики, краснеть перед ними не пришлось.
— Ты, Степан, обскажи лучше, как управлял ими? — спросил дед Корней. — У меня одна старуха, дак я и то замаялся: то в одну, то в другую сторону так и норовит.
— У меня, Корней Иванович, — улыбнулся Степан, — сознательные женщины были.
— Почитай, восьмой десяток доживаю, а таких не встречал.
— Ты, дедушка, просто не фартовый, — озорно крикнула Татьяна Даниловна.
По залу пробежал смешок.
— Так вот, товарищи, — говорил Степан. — Каждая женщина премируется шалью. Я с превеликим удовольствием вручу эти подарки. Прошу подходить.
Первой встала Ятока.
— Спасибо тебе, Ятока, за помощь Советской власти. — Степан вручил ей шаль и пожал руку.
Женщины получили шали и сели на свои места.
— Камикан и Нака здесь? — спросил Степан.
— Вот они, — ответила Бирокта.
— Давайте сюда, ко мне. Пусть все смотрят, какие у нас охотники растут.
Нака с Камиканом несмело подошли к Степану. Одеты они в оленьи парки с капюшонами, в унты, отчего казались толстыми и совсем крошечными.
— Тебе, Нака, подарок — коробка конфет и бусы, а тебе, Камикан, — конфеты и нож.
Таежники приветливыми улыбками подбадривали юных охотников.
Потом Степан вручил всем ученикам, кто охотился, по коробке конфет и по коробке цветных карандашей.
— Товарищи, в этом году с нами не было в тайге нашего уважаемого охотника Корнея Ивановича. — Степан взял в руки новенький белый полушубок. — Но он не сидел сложа руки, а обучал охотничьему делу ребят.
Степан подошел с полушубком в руках к деду Корнею.
— Это тебе от нас подарок, Корней Иванович.
— Что ты, ядрена-матрена, — замахал руками дед Корней. — За что?
— Говорю, за учебу ребятишек. Да и многих из нас делу научил. Вот за все разом и благодарность.
— Ну, спасибо, Степан Сергеевич. И вам, люди добрые, что не забыли старика.
Степан вернулся к столу, взял знамя. С обеих сторон встали пионеры, за ними — комсомольцы. Степан с бледным, взволнованным лицом двинулся к выходу и запел:
Слушай, рабочий, война началася,
Бросай свое дело, в поход собирайся.
Песню подхватили комсомольцы:
Смело мы в бой пойдем
За власть Советов
И как один умрем
В борьбе за это.
Степан вышел со знаменем на улицу и направился к реке, где должны были состояться соревнования. Следом за ним колонной шли все жители деревни. Ребятишки шагали рядом с комсомольцами. А песня крепла.
Рвутся снаряды, трещат пулеметы,
Но их не боятся красные роты.
Теперь пели уже все:
Смело мы в бой пойдем
За власть Советов
И как один умрем
В борьбе за это.
На середине реки Степан поставил в сугроб знамя. Рядом с ним с винтовками с красными повязками на рукавах встали Сема и Надя.
Соревнования начались с оленьих гонок. Двадцать пар оленей, запряженных в нарты, выстроились в один ряд. Василий подошел к Ятоке. Она сидела на нарте. Два ее пятнистых быка озирались по сторонам.
— Волнуешься? — спросил Василий.
— Маленько, — кивнула Ятока.
Подошел Дмитрий.
— Внимание! Раз, два, три! — скомандовал он.
Двадцать пар оленей рванулись вперед, оставляя за собой снежные вихри. Прошло несколько минут, и они скрылись. Там, на широком плесе, они повернут и помчатся обратно. Василий нетерпеливо ждал, но вот из-за поворота реки показалась первая пара оленей, за ней вторая, третья.
— Кучум первый идет!
— Нет, Кайнача!
— Ятока!
А олени с быстротой ветра мчались к финишу. Вот уже видно седоков. Первым мимо толпы промчался Кайнача, за ним — Кучум, Ятока. Запорошенные снегом, они подошли к Дмитрию. Он каждому из них через плечо надел красную ленту.
А парни уже с шуткой и смехом штурмовали ледяную горку. На ее вершине — елочка, к ней был привязан кулек с конфетами. В состязании принимали участие только парни. Девушки гурьбой стояли в сторонке, с ними был и дед Корней в новом белом полушубке.
— Разгон шире бери. Эх, ты, ядрена-матрена, — выкрикивал дед Корней. — Не парни, а так, труха. Унесу гостинцы своей старухе, вот тогда будете знать.
Парни прыгали, карабкались по ледяному склону горки и кубарем скатывались. Девчата подтрунивали над ними.
Максим, стоявший чуть в стороне от девчат, хмуро смотрел на парней.
— А ты что стоишь? — крикнул на него дед Корней. — Покажи-ка, как надо девчатам конфеты дарить.
Максим как-то болезненно улыбнулся, взял горсть снега, подержал в руке. Влажной ладонью провел по подошве унтов и точно на крыльях взлетел на горку, схватил кулек с конфетами и скатился. Встал, отряхнул снег. Эти конфеты парень должен подарить любимой девушке. Максим поднял голову. На него блестящими глазами смотрела Дуся и улыбалась, из-под шали у нее выбились кудри Максим нахмурился и шагнул к деду Корнею.
— Возьми, дедушка Корней. Угостишь бабушку Домну.
— Кто стрелять? Выходи строиться! — крикнул Поморов.
— Михаил Викторович, дай мне испытать в нож стрелить, — попросил Василий.
— Попытай.
Поморов отмерил пятнадцать шагов, в снег воткнул толстый обломок доски, к ней поставил нож острием к стрелку.
— Готово.
Василий лег на умятый снег. Охотники с любопытством посматривали на него. Если Василий попадет в острие ножа, то пуля будет рассечена надвое. Выстрел. Нож даже не дрогнул.
— Промахнулся, — сказал кто-то.
— Не говори под руку.
Василий послал пять пуль и встал. Все гурьбой бросились к необычной мишени. В доске с обеих сторон ножа было по пять пробоин.
— Ну, ядрена-матрена, и глаз у тебя, — качал головой дед Корней. — Отродясь такой стрельбы не видывал.
После оленьих гонок Согдямо разыскал Ятоку. Ходила она среди людей с красной лентой через плечо, радостная, счастливая.
— Пошто от старейшины рода отказалась? — Согдямо сердился.
— С отцом рода — Делаки — разговаривала, он так велел, — ответила Ятока.
— Беду на наш род не пошлет?
— Пошто? — успокоила старика Ятока. — Другого человека поставим во главе рода. Почитать Делаки будем. Зачем ему тогда сердиться?
— А кому передала своих духов? Другой бы шаман не взял. Тогда горе будет нам.
— Все мудрому Делаки отдала. Он сам знает, кого шаманом избрать, кому духов передать…
Когда закончились соревнования, парни и девчата пошли на берег, притащили сани, нарты и с визгом и смехом стали кататься.
До глубокой ночи продолжалось веселье на селе.
Глава VII
Согдямо пришел к деду Корнею, сел у печки и долго молча курил трубку. Все эти дни он не находил себе места. Десятилетиями жизнь его текла, как таежная река, без особых изменений. И год от года отличался только тем, что было много или мало белки, а в зависимости от этого он был больше или меньше должен Трофиму Пименовичу Двухгривенному. Вспомнилась юность. В тот далекий год его роду добрые духи дали пять парней. Много удачи и у охотников было. Согдямо убил двадцать соболей. Всех принес Трофиму Пименовичу. А пришла весна, чуть с голоду не пропал. Корой и кореньями питался. Спасибо отцу деда Корнея, выручил тогда, мешок муки дал. А тут вдруг жизнь вздыбилась, как одичалый олень в упряжке. И будто в другой мир попал Согдямо. «Совсем молодец Дмитрий, — думал Согдямо. — Правильно делает. Но пошто раньше охотники всегда в долгу были?» Тут старик Согдямо был как сохатый в яме, куда бы ни поворачивались его думы, на стену натыкались.
— Ты что это голову повесил? — спросил его дед Корней.
— Мало-мало думаю.
— Ну, и до чего додумался?
— Шаманить маленько надо. Злых духов отгонять от деревни. Штобы Митьке и Степану не мешали.
Дед Корней усмехнулся в бороденку.
— Эти мужики, паря, от любых чертей сами отобьются. Мы им плохие помощники. Сбросить бы нам годков по тридцать. Вот тогда б…
Старик Согдямо встал.
— Ты куда, паря? — спросил дед Корней.
— В сельсовет пойду.
— Долго-то не ходи. Скоро старуха ужин сварит.
«Кто теперь без шаманки злых духов прогонять от стойбища будет? — дорогой размышлял Согдямо. — Надо со Степаном поговорить».
Степан, увидев старика, встал, подвел его к столу и усадил на стул.
— Надо родовой Совет собирать. Старейшину избирать. Без него никак нельзя. — Согдямо не скрывал беспокойства.
— Завтра утром соберемся здесь, потолкуем. Ты у нас самый уважаемый охотник. Кого предлагаешь?
— Думать надо.
— Вот и думай. Я с молодыми охотниками и оленеводами уже толковал. Все предлагают избрать Кучума, сына твоего.
Старик поднял взгляд на Степана.
— Молодой он. И бедный охотник.
— Нам молодого и надо. Советскую власть в тайге строим. А это не шутка. Насчет бедности, дедушка, ты зря говоришь. Мы теперь все богаты. Вся тайга и все, что в ней есть, все — наше. И оленей много. Ятока пять тысяч отдала и пятьсот у Урукчи взяли. Весной телят тысячи полторы будет. А ты говоришь, бедные. С таким хозяйством управляться надо бойкому человеку.
— Совсем старик стал, худо понимаю. Пошто говоришь, наши олени? Как так?
— А вот так. Вас, эвенков, тридцать чумов. У вас пять тысяч оленей. Старейшина рода будет командовать, кому пасти оленей, кому охотиться, кому рыбу ловить. Ему помогать Совет рода будет. Часть оленей продавать государству будете, на вырученные деньги покупать продукты. Кучум как раз подходящий для этого дела.
— Со стариками совет держать буду.
— Хорошо. Подумайте.
Старик помолчал.
— Ребятишек учить охотиться надо. Вам помогать.
— Нет, дедушка, пусть учатся. В этом году в деревне интернат построим. И всех ребятишек за парты посадим. Грамоте научим, это я тебе точно говорю.
Утром эвенки собрались в сельсовете. Старики сели прямо на полу, на середину, на меховую подушку, положили чучело горностая Делаки.
— Уважаемые старики рода, — заговорил Согдямо. — Вы много жили, вы мудрее всех. Ятока отказалась быть старейшиной рода. Так ей повелел могучий дух нашего рода — Делаки. Теперь мы должны избрать самого достойного. Кто разговаривать будет?
— А что думает Согдямо? — спросил один из стариков.
— Все охотники и русские парни просят избрать Кучума.
Старики молчали. Степан волновался: «А вдруг заартачатся деды? Все дело нам испортят». Он шагнул в круг.
— Можно мне сказать слово?
Старики переглянулись.
— Говори, — ответил Согдямо.
— Уважаемые люди рода Делаки. Эвенки в этом году много спромышляли пушнины. За это всем вам большое спасибо от Советской власти. Теперь мы с вами в тайге строим новую жизнь. Когда-то нас обманывали, морили голодом Урукча, старик Двухгривенный, Боков; спаивал спиртом и обирал до нитки купец Крохалев. Теперь этому пришел конец. Сегодня мы избираем старейшину рода. Это должен быть человек честный, работящий. Советская власть не сомневается, что вы изберете достойного. Русские стараются помочь вам наладить хорошую жизнь. Мы считаем, что возглавить род достоин Кучум. Он хороший охотник, честный человек. И вместе с ним и с вами, уважаемые старики, мы многое сделаем. Будет у нас на столе еда, будет порох, будет свинец.
Степан отошел к столу, где стояли Дмитрий и Поморов.
— Кто разговаривать будет? — снова спросил старик Согдямо.
— Кучум будет достойным предводителем рода, — проговорил один из стариков.
— Кучум будет достойным, — повторили следом за ним все десять старцев.
Старик Согдямо встал, на подушечке подал Кучуму чучело Делаки, поклонился, взял за руку сына и привел его в круг старцев. Кучум сел, скрестив ноги.
— Сын мой Кучум, — голос Согдямо слегка дрожал. — Родовой Совет избрал тебя старейшиной рода. Будь честным и справедливым к людям.
Старики все встали и поклонились Кучуму. Подошли все охотники, пастухи и тоже поклонились.
Степан толкнул в бок Поморова.
— С богом что делать будем?
— Заставим его служить Советской власти.
Встал и Кучум, длинный, нескладный, и поклонился.
— Уважаемые старики. Спасибо вам.
На середину комнаты вышли девушки во главе с Ятокой.
— Хозяйки рода Делаки на дараму зовут, — пригласила Ятока всех, кто был в комнате.
— А хватит ли еды угостить охотников славного рода Делаки и гостей? — согласно обряду спросил Кучум.
— Хватит-хватит, — дружно ответили девушки.
— А вкусна ль дарама?
— Вкусна-вкусна!
— Хороши ли хозяйки?
— Ой, хороши.
— А будут ли песни, пляски?
— Будут-будут!
— Где же праздник нас ждет?
— У реки и у гор. Приглашаем вас всех. Веселиться начнем.
Кучум первым вышел из сельсовета. За ним старики, а следом — молодые охотники и гости.
За школой, на расчищенной от снега площадке, горели костры и в котлах варилось мясо. Старики и гости во главе с Кучумом сели полукругом на коврики. Женщины перед каждым поставили деревянные подносы с мясом, деревянные чашки для питья с бульоном. А в центре — небольшой туес с солью. Первым начал есть Кучум, и все последовали его примеру. А девушки и парни встали в круг, взялись за руки и начали танец ёхор. Ятока запела:
Радуйтесь, горы, радуйтесь.
Все танцующие в такт словам, сделав шаг вперед и шаг вправо, подхватили слова:
Радуйтесь, горы, радуйтесь.
Ятока запевала:
Праздник в тайгу к нам пришел.
Танцующие подхватили:
Праздник в тайгу к нам пришел.
А мужчины уже вели деловой разговор.
— Об оленеводах надо подумать, — наставлял Степан. — Охотники за пушнину получили все, что надо. А пастухи еще худо живут: купить им в Госторге не на что ни продуктов, ни товаров. Пушнину-то они не добывают.
— Верно говорит Степан, — отозвался Кучум. — Теперь олени наши. Думать о пастухах надо. Худо они живут, бедно.
— Я получил письмо с приисков. Послал мне друг, вместе воевали, он там комиссаром. Мяса у них нет. Давайте продадим им старых оленей. На эти деньги там же купим для пастухов одежду и продукты. Рабочим поможем, и нам будет хорошо.
— Старых оленей наберется штук, двести, — подсчитал Кучум. — Все равно их на мясо бить надо. Иначе пропадут.
— Вот и хорошо. Отправим туда несколько оленеводов и тебя, Кучум…
А к костру уже подходили парни и девчата из деревни. Василий принес гармошку.
…Утром Степан выписал Кучуму мандат: «Податель этого документа Кучум является на всем Среднеречье представителем Советской власти. Все его распоряжения и указания обязательны для всех.
Председатель Матвеевского сельского Совета — С. Воронов».
Василий, Сема, Кайнача, Женя, Дуся и Ятока шли по улице.
— Куда это вы такой гурьбой? — встретил их недалеко от своего дома дед Корней.
— На собрание, — ответил Василий. — В комсомол вступать будем.
— А что это мне-то никто про собрание не сказал? Придется теперь дела бросать.
— Ничего. Собирайся, дедушка, — улыбнулся Сема. — Мы без тебя собрание не начнем.
— Вот и ладно. Я вскорости приду, — дед Корней заторопился к дому.
— Я тоже хочу в комсомол, — вздохнула Ятока.
— Степан говорил, год обождать надо, — ответил Василий.
— Пошто так?
— Ты еще неустойчивый элемент. Ну, как лед весной, с виду вроде ядреный, а наступил на него, он и рассыпался. Вот так и ты. А вдруг шаманить начнешь? И будет позор всему комсомолу и Советской власти.
— Совсем ты смешной, Вася. Как буду шаманить? Халат отдала, шапку отдала, бубен отдала.
— Долго ли все это смастерить.
— Ты не обижайся, Ятока, — вмешался в разговор Сема. — На собрания мы тебя будем приглашать. Поручение дадим. На будущий год надо всех ребятишек в школу посылать. Родителей сможешь уговорить?
— Смогу.
— Вот тебе и дело. А там и в комсомол примем. Я сам рекомендовать буду.
— Ладно, — согласилась Ятока.
Школа была переполнена. Василий протиснулся вперед и сел рядом с матерью.
— Робеешь, сынок?
— Немного оторопь берет.
— Ничего, — Мария Семеновна слегка коснулась руки Василия, точно хотела отогнать от него волнение.
Пришли Степан, Поморов, Дмитрий и сели за стол. Дед Корней присел у дверей. Степан встал, заметно волнуясь, заговорил:
— Товарищи, когда я уезжал из Красной Армии, меня пришли проводить все бойцы и командиры. Комиссар мне тогда сказал: «Помни, Воронов, Советскую власть один не построишь». Когда я приехал в Матвеевку, нас было два коммуниста — Дмитрий Трофимович Воронов и я, один комсомолец— Михаил Викторович Поморов. Потом нас стало пять человек: вступили в комсомол Надя и Сема. И вот вчера нам в ячейку подали заявления Василий Воронов, Дуся Прочесова, Женя Пучкова и Кайнача. Это же здорово, товарищи. Теперь с нами в одном строю эвенки, вместе будем строить коммунизм на нашей земле. Кто хочет говорить по поводу приема в комсомол Кайначи?
— Дайте мне, — попросила тетя Глаша.
— Слово Глафире Пантелеевне.
Тетя Глаша подошла к столу.
— Я по-своему, по-бабьи, думаю так. Всем нам как можно ближе надо держаться к Советской власти. Почему так? Потому что охотники заботу от нее получили. Мой муж не из последних охотников был, а век вечный в долгах у деда Трофима Двухгривенного ходил. И видывала я, как из его лавки мужики со слезами выходили. Теперь этому конец. Я бы тоже в комсомол вступила, да волосы седыми стали. Время ушло. И мне даже завидно нашим девкам, наравне с мужиками все дела решают. Хорошо это. И нашей сестре времечко подоспело человеком стать. За всех за них я проголосую. Но вот Кайнача пусть скажет, как он продавал соболей Кердоле и как чуть Василия под смерть не подвел.
Тетя Глаша села. Встал Кайнача, долго мял в руках шапку.
— Ты смелей, — подбадривал его Степан.
— Тетка Глаша, пошто долго худое помнишь? — заговорил Кайнача. — Много я думал. Худо сделал. Друга чуть не сгубил. Всю жизнь помнить буду. Теперь придет беда — пополам делить будем. Придет радость — тоже пополам делить будем. У Кайначи слово крепкое, как ствол лиственницы.
Кайнача сел.
— Правильно, парень, толкуешь, — поддержал его дед Корней. — Сплоховал малость, так с кем из нас греха не бывало. А охотник добрый. Я еще с его отцом белочить ходил. Так он меня два раза от смерти спасал, и Кайнача не подведет. На любого зверя с ним пойду, потому как он таежного корня человек. И уж ежели сказал слово, так тому и быть. — Дед Корней сел.
— Дайте мне сказать, — встал Кучум.
— Говори. — Степан скупо улыбнулся.
— Правильно тетя Глаша ругала Кайначу. И других эвенков ругать надо. Дмитрий и Степан шибко стараются для охотников. Зачем их обманули? Как теперь эвенкам верить? Другой Кердоля придет, опять спирт пить будете, соболей продавать. Совсем худо делаете.
— Не будем больше, Кучум, — угрюмо сказал Кайнача.
— Мы еще на родовом Совете говорить будем. А Кайначу в комсомол принять надо. Всю жизнь на Мотыкана работал. Теперь пусть новую жизнь строит. — Кучум сел.
— Ставлю на голосование. Кто за то, чтобы принять в комсомол Кайначу, прошу голосовать. — Степан окинул взглядом зал. — Единогласно. Теперь обсуждаем заявление Василия. Кому слово дать?
— У меня вопрос к Василию, — встал Дмитрий. — Пусть обскажет, почему он в прошлом году пушнину Бокову сдал.
Василий встал и еле выдавил из себя.
— Сплоховал малость.
— Зятек Бокова. Как же тестю не помочь, — донесся чей-то голос.
— Напраслину несете на парня, — заступился дед Корней. — Промашка была. Так он потом голову под пули Кердоли подставлял.
— Верно говоришь, Корней Иванович, — поддержал Степан. — Василий — наш парень. Давайте голосовать.
Руки подняли все.
Приняли в комсомол и Дусю с Женей.
Из школы Василий шел с Ятокой и Кайначей. Кайнача расстегнул парку.
— Жарко? — улыбнулся Василий.
— Шибко жарко.
— Ты когда к нам приедешь? — спросила Ятока Василия.
— А вы что, уезжаете?
— Ехать надо. Олени голодные.
Глава VIII
Все дышало холодом: и земля, и небо, и горы. Покрылись куржаком деревья. Перемерзли речки. Дымились наледи. Максим шел в середине обоза. От мороза полушубок на нем хрустел на сгибах, точно был сшит из бересты. Фыркали лошади, скрипели полозья. За первым возом шагал Дмитрий с короткой кавалерийской винтовкой в руках. В серой парке из оленьего меха и длинных унтах Дмитрий казался совсем коротким. «Как обрубок», — подумал Максим. Позади послышался голос Василия:
— Но-о-о.
Максим оглянулся. Василий сидел на возу и курил. — На коленях лежало ружье.
Вот уже второй день обоз шел по колодистой лесной дороге. На первых и последних двух санях лежали мешки с рыбой, добытой товариществом «Красный охотник». На средних санях везли пушнину.
— Что бы ни случилось, Максим, а пушнину должны доставить в город, — сказал перед отъездом Степан.
— А если опять струшу?
— Кончай валять дурака. Не на игрище идете. Я говорю для того, что может всякое случиться. Кердоля наверняка давно нас поджидает. А стрелок он добрый.
Максим сжал в руках бердану. «Пусть попробует сунется, мы тоже чему-то научились в тайге».
Из лесу на дорогу прыжками выбежал Кайла и потрусил рядом с Максимом.
— Что, глубоковат снежок-то? — потрепал его Максим по загривку. — Весна придет, набегаешься.
Дорога-поднялась на седловину хребта и круто пошла вниз. Еще версты две-три — и зимовье Половинка. Тогда до Карска останется восемьдесят верст. Эта дорога почтовая. Каждую среду из Карска на Половинку приезжает — почтальон, его встречает ямщик из Матвеевки и везет с почтой дальше.
День клонился к вечеру. Солнце, теряя тепло и свет, медленно угасало. От деревьев на розовый снег упали широкие тени, в лесу сразу стало сумрачно. Мороз усилился. Зимовье выросло вдруг. Стояло оно у небольшого ключа среди редколесья. За ним виднелась сопка.
— Максим, затопляй печку и вари чай, — отдал приказание Дмитрий. — А мы с Василием коней распряжем. Не забудь занести хлеб: промерз он, топором не возьмешь.
В зимовье Максим первым делом зажег коптилку. Тусклый огонек осветил черные прокопченные стены. Вдоль них — широкие нары. И тут в нос ему ударил тонкий ароматный запах табака. Что это? Точно крапивой обожгла догадка. Максим выскочил из зимовья.
— Дмитрий!
— Ну что там стряслось?
— Кто-то там курил папиросы, — выпалил Максим.
— Не почудилось тебе? — спросил Василий.
— Да нет же.
Все трое вошли в зимовье. Запах папирос был слышен явно.
— Кто-то был перед нами. Распрягайте лошадей. Я посмотрю вокруг. — Дмитрий ушел по дороге в сторону ключа.
Василий с Максимом распрягли лошадей, привязали к деревьям, чтобы они немного остыли, а сами закурили. Винтовки держали наготове.
— Кого же тут черт носил? — гадал Максим.
— Добрый бы человек в зимовье был, не стал бы прятаться.
Вернулся Дмитрий.
— Банда Кердоли здесь, — сообщил он. — По дороге прошло пять оленьих упряжек. Значит, их пять человек. Были недавно. След у ключа потерялся. Как улетел.
— По наледи, наверное, ушли, — предположил Максим.
— На оленях-то? — усмехнулся Василий. — Да они головы себе поломают.
— Кердоля придумает. Чулки наденет на ноги оленям. Некатко и следа нет.
— Что же будем делать? — спросил Василий.
— Сейчас они не нападут, — ответил Дмитрий. Подождут, когда уснем. Значит, надо поужинать и выкормить, лошадей. А там что-нибудь придумаем. Ты, Василий, бери Малыша и заступай на пост. Вон, у ключа, видишь елочки? — Оттуда хорошо зимовье видно и дорога просматривается. А мы будем ужин варить.
Василий сидел под елкой на колодине. У ног его лежал… Малыш. Было тихо, и в этой тишине особенно гулко потрескивали деревья. Время от времени лошади Позванивали удилами. Над зимовьем из трубы вылетало красное пламя с синевой. Синеву пронизывали, юрко взлетая над крышей, искры и меркли. Не верилось Василию, что где-то в глухом распадке притаилась смерть.
Малыш встал и, навострив уши, уставился на сопку. Переступил с лапы на лапу, оглянулся на Василия, тихонько взвизгнул и опять замер.
Василий снял с предохранителя затвор. Кто-то с сопки наблюдал за зимовьем. Спасибо Дмитрию, что заставил с собой взять собак, Василий напряженно вслушивался в тишину. В ушах стоял звон.
В зимовье скрипнула дверь. К Василию подошел Максим.
— Ну что?
— Малыш на гору смотрит. Там кто-то.
Иди поешь.
— А ты Кайлу позови.
После ужина насыпали лошадям овса, дали сена. Все трое присели под елкой. Собаки сторожко наблюдали за сопкой.
— Что будем делать? — спросил Василий.
— Давайте подумаем, — шепотом отозвался Дмитрий. — Как бы я на их месте поступил? В обозе три человека. Вооружены. Неплохие стрелки. Защищаться будут до последнего вздоха. Значит, бить надо наверняка. Иначе потеряешь свою голову. Что делаю? За сопкой устраиваю лагерь. На сопке выставляю пост. Пришел обоз. Нападаю сразу, врасплох. Они этого не сделали. Не успели. Теперь придется ждать. Люди два дня в дороге, намерзлись, устали. Пока управятся с делами, время будет далеко за полночь. И только доберутся до тепла — уснут как мертвые. На рассвете я их беру голыми руками, расстреливаю, поджигаю зимовье, забираю пушнину и — ищи ветра в поле.
— А если наткнешься на засаду? — спросил Максим.
— Тогда не рискую. Ухожу вперед. Делаю засаду, где дорога проходит возле скалы или яра. Появляется обоз. Расстреливаю охрану, как рябчиков. Куда им деваться на чистом месте?
Василию жарко стало от этих слов. Он сбил на затылок шапку.
— Вот влипли.
— В ловушку их надо заманить, — предложил Максим.
— Это единственное спасение, — одобрил Дмитрий. — Кто окажется в ловушке, тому и прощаться с белым светом. Делаем вид, что о банде ничего не знаем. Выкармливаем лошадей и выходим в дорогу. Ночью не нападут: попробуй в темноте разглядеть человека, да и будут опасаться подвоха. Пойдут следом. И нападут, когда мы остановимся на отдых.
В полночь запрягли лошадей и вышли в дорогу. На всякий случай выставили дозор: Кердоля человек хитрый, может засаду оставить.
Первым впереди обоза шёл Максим. С ним бежали Малыш и Кайла. Одному было страшновато. А мороз как-то вдруг увял. На неба набросало тучи. Потянул ветерок. Зашумел лес.
Вдруг обоз остановился. «Что там случилось?» — подумал Василий и пошел вперед. Дмитрий с Максимом, присев на корточки, спичками освещали дорогу.
— Оленьи следы идут только к Половинке, в обратную сторону их нет, — говорил Максим. — Я в двух местах проверял.
— Значит, бандиты остались у зимовья, — поднялся Дмитрий. — Кружным путем через горы, чтобы нас опередить и встретить, не пойдут: снега глубокие, олени нарты не потянут по целику. Единственный путь у них — дорога за нами. Ты, Василий, садись на последний воз и следи в оба. Как бы они не напали врасплох. По одному сзади могут укокошить.
Снова двинулись в путь. Сани временами кидало из стороны в сторону. Василий сидел на возу и всматривался в темноту. Под полозьями на разные голоса пел снег, а ему казалось, что это из ночи льется тревожная музыка. Лошади позванивали удилами, скрипели завертки. Под парку к Василию пробрался холод. Он спрыгнул с саней и пошел рядом. Дорога вошла в густой темный ельник. Василий остановился, долго прислушивался, не послышится ли с детства знакомое Пощелкивание копыт оленей, но слышно было только поскрипывание удаляющихся подвод и фырканье лошадей.
К зимовью подъехали рано утром. Оно стояло на берегу небольшой речки. К нему почти вплотную длинными языками подходил ельник. А на другом берегу речки, прямо из чащи, вставала серая скала, на вершине которой росла огромная, с густыми корявыми ветками сосна. Вокруг нее стайкой разбрелся подлесок.
— Быстро распрягайте лошадей, — приказывал Дмитрий. Был он собран, перед опасностью в нем снова проснулся боец, лихой партизанский разведчик. — Ты, Максим, вон видишь три елочки, чуть в сторонке? — Дмитрий кивнул в сторону елового мыска, который подходил к самой коновязи. — Там и окапывайся. Постарайся за чем-нибудь укрыться. Ты, Василий, укроешься вон там, под соседками, возле дороги.
— А ты? — спросил Василий.
— Я им отрежу путь к реке. Вот у обрыва валун и кустарник, там залягу, но только позже, когда лошадям сена дам. Пока мы деремся, они наедятся.
— Тебя же увидят!
— Это и надо. Кердоля сейчас злой: чуть из-под самого носа не ушла добыча. Скоро он появится на скале. Я ему дам понять, что вы в зимовье. Потом и сам туда заберусь. И Кердоля тут как тут.
— Сам-то как выберешься из зимовья?
— Там же окно есть.
Василий занял свое место. Зимовье, дорога, дровни — все как на ладони. В почерневшую от времени стену зимовья вбиты гвозди. Рядом, у стены, лежит бревно. Видимо, ямщики привезли на дрова. Василий проверил затвор, работает хорошо. Дмитрий, казалось, беспечно возился у возов.
Василий заметил, как на скале, у сосны, что-то мелькнуло. «Пришли», — отметил про себя. Малыш чуть приподнялся.
— Лежать, — шепотом остановил его Василий.
Малыш замер.
Человека на скале, видимо, заметил и Дмитрий. Он закурил. Потом открыл дверь и громко крикнул:
— Ребята, ложитесь спать. Я один управлюсь с конями.
Немного в стороне от саней Дмитрий привязал к деревьям на веревки лошадей, чтобы при перестрелке не оторвались. Потом подошел к зимовью, потянулся, сбил с унтов снег шапкой, выплюнул окурок и скрылся за дверью.
Стук двери и — тишина, зловещая, недобрая. Небо будто стало еще темней. Лес то гудел, то замирал. Василий в ожидании прижался к земле.
…Максим тоже заметил человека на скале. Положил руку на загривок Кайле: лежать.
Почти прямо перед Максимом была дверь зимовья. Слева, мыском к коновязи, тянулся еловый лес. Отличный подход. Другой группе удобно подойти с тыла к зимовью. Зимовье оказалось в Середине треугольника, который они втроем образовали. «Молодец Дмитрий», — отметил про себя Максим. Теперь он наблюдал за ельником, по которому должны пройти бандиты.
Три человека, одетые в серые парки, бесшумно продвигались на лыжах от дерева к дереву. В первом Василий узнал Кердолю. Шел он легко, как росомаха.
Возле дровней Кердоля одним движением снял лыжи, подхватил их под мышку, в тот же миг подскочил к зимовью и подпер дверь палкой. Его спутники с карабинами наперевес замерли рядом.
Дмитрий давно уже вылез из зимовья через окно и лежал за валуном. Наблюдая за Кердолей, он даже улыбнулся от удовольствия. «Ловкий, черт, такого бы в добрые руки».
Василий поймал на мушку бандита, который стоял ближе к нему. «Что медлит Дмитрий?» Без его сигнала не велено стрелять. Из-за зимовья выскочили еще двое мужчин и бросили к дверям по охапке сена, запаслись они им у зародов возле речки. Кердоля поднес к сену спичку. Потянулся голубоватый дымок.
— Руки вверх! — долетел голос Дмитрия.
Кердоля, не целясь, выстрелил на голос и упал между зимовьем и бревном. Остальные бандиты заметались. Василий выстрелил в того, что был в полушубке. Тот выронил винтовку и осторожно лег. У дверей распластался еще один. Третий поднял руки. Из-за бревна на секунду показалась голова Кердоли. Он послал ему пулю. У мужчины как плети упали руки, и он завалился на утоптанный снег.
Василий высунулся. Над головой, задев сосенку, пропела пуля. Василий прижался к земле. А у дверей зимовья разгоралось сено, по стене уже пополз огонь.
Максим целился в Кердолю. Но когда Дмитрий крикнул, Кердоля отскочил. Саженях в десяти от него между санями лежал бандит и посылал пулю за пулей в Василия. «Вот, гад, Васюху бы не подстрелил». Максим приподнялся из-за колодины. Тут же правую руку у него дернуло, бердана выпала в снег. Он так и не понял, что произошло, и только увидел между стеной и бревном Кердолю.
— Взять! — крикнул Максим Кайле. Кобель прыгнул. Кердоля выстрелил. Кайла перевернулся и свалился в снег. Руку Максима зажгло, во рту стало сухо, и он потерял сознание.
Василий следил за Кердолей. Того надежно защищало бревно. «Я тебя дожду все-таки, — думал Василий и радовался, что огонь по сену подбирался к Кердоле. — От тебя еще жареным запахнет». Кердоля пошевелился. Василий увидел ствол его ружья и выстрелил. Ствол ударился о стену. И в это время Кердолю окутало дымом. А бандит от дровней стрелял. Но впереди Василия был небольшой муравейник. Пули хватали его и шли вверх.
Дым отнесло. «Черт, где же Кердоля?» И тут только Василий увидел, как он мелькнул среди ельника. Послал вдогонку пулю, но было уже поздно.
— Поднимайся, гад! — донесся голос Дмитрия. Он стоял у дровней, а из-за мешка поднимался здоровенный детина с поднятыми руками. Василий вскочил.
— Дмитрий, Кердоля удрал.
— Видел. Его теперь и леший не догонит. А ты, бандитская рожа, быстро туши огонь. Или я спалю тебя в этом зимовье.
Бандит бросился к огню и начал забрасывать его снегом.
— Максим! — крикнул Дмитрий.
В ответ послышался стон.
— Туши огонь, — бросил Дмитрий на ходу Василию. — Да смотри за этим гадом.
Максим пришел в себя и пытался сесть.
— Рука горит, — пожаловался он Дмитрию.
Сняли полушубок, разрезали рубаху. Пуля вошла пониже плеча в руку и вышла у локтя.
— Э, брат, ты еще счастливый. Кость целая.
Дмитрий перевязал рану.
— Кердоля меня.
— Хорошо хоть не в лоб. Сейчас покормим лошадей и двинемся. В городе тебя починят в два счета.
И снова среди заснеженной тайги по узкой лесной дороге свой путь продолжал обоз.
Посреди его со связанными руками шагал бандит. Он знал, что это его последняя дорога.
Укрытый тулупами Максим то как будто проваливался куда-то, то приходил в себя. Боль раздирала руку. За его санями шел Василий с винтовкой в руках. Рядом с ним трусил Малыш.
Поздно вечером обоз остановился у большого деревянного здания. Максима положили на носилки и унесли. Несколько человек в кожаных тужурках увели бандита.
Василий пришел к деду Корнею, принес увесистый кусок мяса и два глухаря.
— Здорово, паря, — засуетился дед Корней. — Проходи. Из кути вышла Домна Мироновна.
— Бабушка Домна, мама вот вам прислала.
— Спасибо. Раздевайся. Я сейчас чаек сгоношу.
Василий отнес в куть мясо и глухарей, прошел в горницу.
Дед Корней уже сидел на сундуке.
Рядом с ним, у стены, стояло ружье, пальма, на полу лежала котомка.
— Размяться, дедушка, собрался? — Василий присел рядом со стариком.
— Тайга манит. Чую, силы утекают, а душа не хочет смириться. Вчера во сне с медведем боролся. И хоть режь меня, задыхаюсь дома. Погляжу на горы, слезы навертываются. Вот и снарядился. Хочу сходить попромышлять оленей, они сейчас к реке на мелкий снег вышли. Может, потрафит.
— Силы-то хватит ли? Дотуда верст десять будет.
— В Захаровом зимовье у Большого ключа заночую. А там уж рукой подать.
— Может, не ходить тебе, дедушка?
— Не отговаривай, Василий. Не схожу — о тоски ноги протяну. Хлебну немного смоляного воздуха, глядишь, легче станет. А то грудь так и жмет. Да и харчи подходят к концу, а у порога весна — голодное время.
— Проживем как-нибудь, чай, не чужие.
— Сам еще попытаю. Отведу душу, а потом и ружье на клюку бабке отдам. Оно ведь в добрых руках только хорошо стреляет. — Дед Корней погладил ружье.
— Сколько думаешь походить-то?
— Да дня два-три.
— Может, меня с собой возьмешь?
— Нет, уж ты немного передохни. Тебе скоро опять в тайгу. Да и один хочу побродить.
Дед Корней набил табаком трубку.
— Максима-то куда подевали?
— В больнице. Через неделю-другую на почтовых прикатит.
— Кердолю отпустили?
— Ушел.
— Вот варнак удалый.
На рассвете дед Корней вышел из дома. Лениво дул ветерок. На небе громоздились облака, между ними светились звезды. Гудел лес. Дед Корней, опираясь на пальму, шагал хребтом. Скользя по плотному снегу, поскрипывали лыжи. Старик испытывал величайшую радость, что снова вышел на настоящую охоту. Олень зверь чуткий и осторожный, и не каждый рискнет пойти его промышлять.
День пришел как-то незаметно. Сильней загудел лес. Зашарились по деревьям кукши, замяукали. Дед Корней берег силы: шел косогором, а хребты переваливал в самых — низких местах.
К Захарову зимовью подошел только под вечер. Стояло оно на крутом берегу небольшой речки. В нескольких верстах от него возвышался годен, на нем-то и обитали олени. Но когда выпадали глубокие снега, они спускались в долины, где было много корма. Дед Корней попил чаю и пошел к перевалу. Отошел с версту, следы увидел. Вернулся назад, чтобы раньше времени не спугнуть зверя.
Ночь была длинная и беспокойная. Только сомкнет дед веки, а перед глазами табуны оленей. До сна ли тут? Поднимется, подбросит дров в печку, закурит. Не утерпел, вышел на охоту затемно. Олени на ночь к гольцу уходят: в горах теплее. Да и ветер там дует в одну сторону, легче хищника учуять. Пришел он к перевалу и в утренних сумерках еще издали увидел пробитую в снегу тропу. Сел от нее в нескольких саженях. Вскоре из-за гольца показалось солнце и залило розовым потоком света его вершину. Минуту спустя все вокруг искрилось неяркой синью.
Дед Корней не столько услышал, сколько почувствовал всем телом вздох. Поднял взгляд: на перевале стоял дикий олень и смотрел вдаль. Голова вскинута, над ней, точно обломки сучьев, молодые рога. Широкая темно-серая грудь. Тонкие сильные ноги. За ним вдоль тропы замерли важенки.
Гулко застучало сердце деда Корнея. Откуда и силы взялись. Так, наверное, чувствует себя старый согжой, когда бросается в последнюю смертную схватку с молодым соперником. Вскинул ружье. Утреннюю тишину вспугнул выстрел. Олень вздыбился, перебрал передними ногами и рухнул в снег. Важенки вздрогнули, метнулись в стороны и, ломая кустарник, скрылись в лесу.
Дед Корней, утопая в снегу, подбрел к оленю. Зверь бил ногами и громко стонал. Дед Корней воткнул в снег ружье, дрожащими руками достал нож и склонился над быком, чтобы прекратить его мучения. Только прикоснулся ножом к горлу, олень вздрогнул и вскочил. Дед Корней кубарем улетел в снег. Выбрался, олень стоит в нескольких шагах. Бока его вздымались, из ноздрей падали капли крови. «Где ружье?» — спохватился дед. Он подошел к месту, где лежал олень. Порылся в снегу и нашел: ствол отдельно, — приклад отдельно.
— Вот ядрена-матрена. Что же я с тобой робить буду? Нож потерял, пальму на сидьбе оставил.
Умными печальными глазами смотрел олень на охотника. Взгляд их словно говорил: «Погоди, старик, не торопи меня со смертью, дай взглянуть еще хоть раз на эти горы. Каждую осень, когда первые морозы касались земли, я приводил важенок к скалам. На мой зов приходили согжои. От стука рогов стонали горы, от топота копыт вздрагивала земля. А потом победителем я уводил важенок к гольцам, в поднебесную высь. Горный воздух кружил голову, наливал мускулы силой. И я снова рвался в бой. И в битве находил сладость жизни. Это были славные годы, полные тревог и привольной жизни».
Жалость невольно скребанула душу деда Корнея. Ведь и его родила тайга, он был сыном ее. И как же она останется без него и без этого оленя?
— Что уставился? Шагай, ляд с тобой. Погляди на своих важенок. Может, еще оклемаешься. А мне уж больше не встречаться с тобой. — Дед Корней сокрушенно махнул рукой, сбил с колодины снег, сел и раскурил трубку. На душе было холодно, точно олень взглядом погасил последнюю искру в сердце.
Олень поднял голову и затрубил. Но из пасти вырвался стон. Спотыкаясь, он побрел к гольцу. Дед Корней печально смотрел ему вслед.
«Много я за свою жизнь спромышлял зверей, но зря не губил, — оправдывался перед собой дед Корней. — Кабы не нужда, так и тебя бы не тронул. Нет, совесть моя чиста. Брал я у тайги только то, что было необходимо. Спасибо тебе, что ты меня кормила, давала мне жизнь. А теперь прощай…»
Дед Корней поднялся, подержал в руках обломки ружья, потом разжал заскорузлые пальцы, обломки провалились в снег.
— Вот и все, — вздохнул дед Корней и побрел к ели, где утром сидел в засаде. Надел лыжи, взял пальму и пошагал к зимовью. Тело старого охотника спеленала усталость.
От зимовья набросило дымок. «Кто-то пришел», — безразлично подумал дед Корней. Таежная жизнь теперь для него стала недоступной, а это значило, умер мир.
Встретил деда Корнея Сема.
— Что, дедушка, такой сумрачный? Я стрельбу слышал. Мимо настрелял? А ружье где?
Дед Корней только спросил:
— Чай сварил?
— Горячий еще.
Дед молча выпил чашку и закурил.
— Зверь, а глядит, как человек. Всю душу перевернул.
— О чем это ты?
— Да так. Кончилась моя тропа.
Хоть и разрешил Лесной владыка отказаться Ятоке от духов, все-таки в душе она побаивалась, а вдруг не так поняла. Возьмет да и накажет. Но проходили дни, и ничего не случалось. Эвенки по-прежнему охотились, пасли оленей. Только в одном была перемена: люди повеселели, стали разговорчивей, чаще на стойбище звучал смех. В каждом чуме было что поесть. Да и к Ятоке стали относиться по-другому, приносили ей угощенья, делились с ней своими немудреными радостями. Успокоилась Ятока.
Как-то к ней зашел Кучум, сел у печки, закурил.
— Как теперь жить думаешь? — спросил он.
— Буду охотиться, пасти оленей. Все делать буду.
— Это хорошо. Однако одной худо жить. Замуж надо идти.
— Жениха нашел?
— Найдем. Кочевать в летние пастбища будем, на Холодную реку зайдем.
— Зачем мне жених? Василия люблю.
— За него пойдешь, как жить будешь? Русскую работу не умеешь делать. Тебе худо будет. Василию худо. Совсем жизнь худой сделаете.
— Правду говоришь.
— Вот и подумай. — Кучум ушел.
«Ничего не знает Кучум. Скоро у меня охотник родится. Вдвоем будем. Василий в гости приходить будет. Вот и совсем много нас». Ятока прислушалась к ребенку, что настойчивыми толчками напоминал о себе.
Как-то днем она решила выделать для пеленок желтый пыжик. Мнет шкурку, радуется солнцу. Оно в щель полога просачивается, с каждым днем ярче светит. Это где-то за горами весна идет. И только когда залаяли собаки, вышла Ятока из чума. Смотрит — с пригорка Василий спускается. За плечами ружье, в руках пальма, на поясе нож. Неторопливо шагает. Первый охотник на селе, а хорошего охотника эвенки почитают больше всего, и все вышли встречать Василия. Каждый приглашает его к себе, но он подошел к чуму Ятоки.
— Здравствуй, Ятока. Или не ждала?
— Проходи, Вася.
Ятока откинула полог, Василий поставил пальму к дереву, на сук повесил ружье и лыжи, вошел в чум, снял котомку, парку и присел. Ятока захлопотала у печки.
— Через три дня в тайгу пойдем сохатить.
— Кто с тобой идет?
— Сема и Дмитрий. Втроем пойдем. В вершине реки Ключевой остановимся.
— Наши за оленями туда ходили. Зверя много там. А мы тоже скоро покочуем. У Глухариной реки весновать будем, Важенки телиться там станут.
— Не скоро свидимся. Земля травой оденется, листья на березах вырастут и я приду.
Ятока поставила на печку чайник с водой, котелок с мясом.
— Немного отдыхай. Быстро сварится.
Василий развязал котомку, достал шаньги, пироги, — калачи.
— Это мама прислала.
— Спасибо, Вася.
Ятока села рядом с Василием и заглянула ему в глаза.
— Ты что так глядишь?
— Мне подружка с Холодной реки сказала: долго на милого смотреть будешь — сын на него шибко походить будет. Пусть у моего сына будут такие же глаза, как у тебя. Пусть он будет такой же сильный и смелый, как ты.
— У какого сына?
Ятока взяла руку Василия и приложила к животу.
— Слышишь? Охотник растет.
Только теперь Василий понял, в чем дело.
— Ятока, родная… — Василий подхватил Ятоку на руки.
— Ой, совсем сумасшедший Вася, — смеялась Ятока. — Задушишь, кто сына тебе родить будет?
Василий опустил Ятоку на шкуру.
— Значит, быть свадьбе. Собирайся. Идем в деревню. Ох и прокачу я тебя на своем Орленке!
Ятока отрицательно покачала головой.
— Ты что? Да я сейчас же твой чум раскидаю по лесу.
— Нет, Вася, никуда я не пойду.
— Что с тобой, Ятока?
— Не сердись, Вася. В деревне я помру.
— Чепуху говоришь.
— Пошто не веришь?
— Привыкнешь. Сын с тобой будет, я с тобой буду. Кого тебе еще нужно? Собирайся.
— Нет, Вася, — решительно заявила Ятока. — Кочевать на Глухариную реку надо. Там гора есть, в ней дух матерей живет. Гору Матерей спрошу, потом к тебе приду.
— Беда мне с тобой. И до каких пор ты с этими духами возиться будешь? Ты же говорила, что бросила шаманить, — горячился Василий.
— Правду говорила, — невозмутимо ответила Ятока. — Однако добрых духов почитать надо. Совета у них спрашивать.
— Да что они тебе могут сказать, эти горы?
— За сына просить буду, пусть хорошим охотником вырастет. Не пойду к Горе Матерей — рассердятся духи, сына лишат. Шибко худо нам будет.
— Вот горе-то мое. Ремень бы взять да выхлопать из тебя всех чертей, худых и добрых.
— Зачем ремень? Весной приду, все хорошо будет. Теперь давай чай пить.
Ятока налила чай, поставила перед Василием чашку, нарезала хлеб. Василий отхлебнул несколько глотков и отставил чашку.
— Маленько отдыхай. Потом мясо варить будем.
— Схожу к Кайначе.
— Куда торопишься?
— Друг он. Обижаться будет.
— Сам сюда придет.
— Ладно. Дай топор. Пойду дров нарублю.
Ятока благодарно улыбнулась.
Глава IX
В зимовье жарко топилась печка. На столе горела свеча. Дмитрий лежал на нарах и курил. Сема у стола резал мясо.
— Завалил? — раздеваясь, спросил Василий.
— Годов четырех быка. Во время кормежки подкрался к нему.
— Ты, Дмитрий?
— Я к тальцам ходил, там три сохатых живут. До утра решил подождать, может, снежок пойдет. В ненастье они смирней.
— А мне не повезло, — сокрушался Василий. — Двух зверей следил и обоих испугал. Завтра самогоном пойду промышлять.
— Хватит силенки? — оглядел его Дмитрий.
— Посмотрим.
Сема поставил котел с мясом на печку, подбросил дров. Дмитрий поднялся и стал точить пальму.
— Через кедровый загривок табун оленей прошел, — сообщил он. — Идут шаг в шаг, как солдаты.
— С гольца пришли, — отозвался Сема. — Дед Корней вожака у них убил.
— Сказывали, бросил он зверя.
— Блажь на него нашла, что ли, — недоумевал Сема. — Мне даже не сказал, что подранка оставил. Но я смекнул. Ушел дед домой, а я по его следам в лес. Прихожу к тропе, вижу утолок. От него в горы кровавый след. Прошел немного, согжой мертвый лежит. Вертаюсь туда, где ранен был зверь, возле колодины в снегу поломанное ружье. На другой день привез я мясо деду Корнею, пытаю его, что случилось, — не говорит. Потом отдает мне пальму, а у самого слезы на глазах.
— Охотник первейший был, — вздохнул Дмитрий. — Вот теперь и берет тоска. Нам с вами далеко до него. Его отец Иван Иванович тоже до глубокой старости дожил. Плохо видел уже, а охоту не бросал. Так в зимовье и помер.
Поговорили немного, поужинали и легли спать, а утром чуть свет встали на лыжи.
— Ты смотри, Васюха, не запались, — напутствовал Дмитрий, — шибко пристанешь, бросай, у сохатого-то четыре ноги.
— Там видно будет.
Василий вышел на марь. На середине ее кормился сохатый, и Василий пошел на него. Бык поднял голову и долго смотрел, пытаясь угадать опасность. Потом тряхнул головой и легко побежал к горам. Василию это и надо было; на глубоких снегах зверь быстро устанет. Лыжи, подбитые мехом выдры, легко скользили по снегу. Сохатый скоро скрылся из виду, но Василий шел по следу. Он поднялся на хребет. Бык стоял на косогоре, должно быть решив, что ушел от погони. Василий покатился на него. Бык прыжками спустился в долину. Василий тут как тут. Заметался сохатый и бросился в хребет. Василий ему наперерез, но бык опередил его. Забежал на хребет и пропал. Поднялся и Василий, а бык уже в распадке. Оттолкнулся он пальмою, засвистело в ушах, захлестали по лицу ветки, но Василий не чувствовал боли. Его захватила погоня. Он увидел, что бык повернул обратно в хребет, и когда съехал в распадок, то сохатый был уже почти на вершине. «Обманул, — улыбнулся Василий. — Ну да больше ты меня не проведешь».
Василий спешно стал подниматься на хребет, а когда был на его вершине, сохатый уже бежал далеко в долине, и он съехал за ним на широкую марь. Снег здесь был глубокий, нанесен на кустарник волнами. Бык влетал в сугробы, грудью пахал их, вырывался и снова влетал. Василий шел ровным шагом. Пот заливал глаза, спина взмокла. Он расстегнул парку.
Зверь бежал в сторону реки на мелкие снега. Из ноздрей его клубами валил пар. Василий пошел в обход, и сохатый повернул обратно и ходко несся по пробитой колее. Василий следом. Солнце уже висело высоко в небе. Косогором поднялись в вершину распадка. Здесь бык перевалил в другую падь и пошел к реке.
И опять началась погоня. Василий чувствовал, как с каждой пройденной верстой его покидают силы. Кололо под сердцем, першило в горле, долбило в виски. «Может, плюнуть, — думал Василий. — А если больше не спромышляем зверя? Степан спасибо не скажет. В городе каждый фунт мяса на вес золота. Нет, не годится».
На пути опять хребет. На него Василий поднялся с трудом. Сохатый тоже из последних сил шел впереди. Василий поехал с хребта. Расстояние стало быстро сокращаться. Бык выбежал на марь, остановился, а когда Василий приблизился, со всех ног бросился на него. Но выстрел в грудь остановил сохатого и повалил в снег.
Василия тошнило. Ноги дрожали от усталости. Боль застряла в груди. Через силу он добрался до леска и разжег костер.
…Через две недели из Матвеевки в город отправился обоз с мясом.
Только через три месяца вернулся Максим из больницы. Уже было тепло, и шел он по родному селу в полушубке нараспашку, в сбитой на затылок шапке. Снова Максим мог в глаза смотреть людям: теперь никто его не назовет трусом.
Первым встретился дед Корней.
— Максим, — обрадовался он. — Как рука-то?
— Ничего. Чуточку побаливает еще, но это пройдет.
— Заходи. Обскажешь, как живет город. А сейчас я в сельсовет иду, Степан что-то звал.
— Я к нему же. Письмо привез. В больнице встретил его друга, воевали вместе.
— Кто такой?
— На золотых приисках работает. Комиссар там. Вот голова. Ленина видел. Начнет рассказывать — век бы слушал.
— Ученый человек, значит.
— Из рабочих вышел. Про наше житье все расспрашивал. Обещал приехать.
— Степан рад будет.
Дуся в окно увидела Максима. Вот он поравнялся с их домом, замедлил шаг. Дуся затарабанила в раму. Максим увидел ее, свернул в калитку и вошел в дом.
— Господи, да я уж и не чаяла тебя увидеть, — бросилась к нему Дуся.
— Мать-то с отцом где?
— Нету их. За сеном уехали. Да ты проходи. Садись.
Максим присел на табуретку у стола.
— А я каждый день на дорогу поглядывала.
Максим с благодарностью посмотрел на Дусю.
— Спасибо тебе, Дуся, за все…
— Это я у Ятоки целебных корней взяла. Упросила пошептать на них, чтобы силы больше было.
— Она же бросила шаманить.
— Так она только для меня, — простодушно призналась Дуся. — Разве ей не горько было, когда Василий болел?
— Ты же комсомолка.
Дуся запечалилась.
— Не сердись. Я же пошутил. А теперь пойдем к нам, — решительно встал Максим.
— Это зачем?
— Скажем маме, что мы женимся.
— Как же так, — Дуся опустилась на стул.
Никифор и вообще-то был нелюдим, а теперь совсем не показывался на люди, сидел дома, как медведь в берлоге… Вечерами молча пил водку. Фекла подходила к нему и начинала трещать, точно сорока в весеннюю оттепель, и волосы у нее еще красней становились, точно накалялись,
— Горюшко ты мое. Да так и известись недолго. Брался бы ты, Никифор, за ум. Не то погубишь и себя и меня. Ноне я была у Дмитрия. Люди жизнью не нарадуются. Анна располнела, все улыбается. А я, горемычная, на люди боюсь показаться.
Никифор хоть бы слово обронил. Первое время наведывался к нему Боков, старался разнюхать, много ли от деда золотишка да денег осталось, а Никифор молчит и теребит бороду.
— Да, дела… — уронит и выльет в свой косматый рот стакан спирта, занюхает корочкой и опять сидит.
Видя, что с Никифором каши не сварить, Боков помаленечку отдалился от него. Потом и вовсе уехал в город, разузнать, куда жизнь-то поворот делает.
А Никифор все поджидал вестей об отце.
Приехал Генка. Возмужал, в отца попер. Плечи как у богатыря, ручищи что пудовые гири. С мясистого лица буравчиками смотрят глаза.
— Ну? — спросил Никифор.
— Пять лет дали.
Никифор напился и весь вечер плакал, но утром встал бодрый и сразу к Генке с вопросом:
— Что ты думаешь делать?
— В городе хочу проживать. Дело большое затеял. Подряд взял на поставку леса. Сейчас кругом строят. Мне бы еще деньжонок немного, чтобы на ноги стать.
— Деньги дам. И золотишко есть.
— А может, и тебе, тятя, в город переехать, — осторожно предложил Генка.
— Куда мне. Здесь доживу. Уж давай ты в люди шагай.
Узнала Капитолина о приезде Генки. Пришла к нему.
— С приездом тебя, Геннадий Никифорович.
— Спасибо.
В доме деда Генка поставил на стол бутылку наливки, горкой конфеты насыпал.
— Выпьем по махонькой, — налил рюмки Генка. — Вспомним прежние деньки.
— Не пью. Нет больше к старому дороги.
— Вот как? — удивился Генка.
— Отец на меня дела оставил, до наливки ли теперь?
Генка смотрел на Капитолину и не узнавал ее.
— А если позову в город? — решил испытать Генка.
— Не позовешь, Геннадий Никифорович. Тебе нужна жена с тугим кошельком, а отец мой не даст, сам смотрит, где бы урвать кусочек.
— А ты ведь другой была ласковой.
— Была. Переболело.
— К старой любви вернулась?
Капитолина испытующе посмотрела на Генку.
— А почему не вернуться? Василий парень стоящий. Возьмем и уйдем в горы.
Капитолина встала.
— Ты куда?
— Прощай. Пойду искать свою дорогу.
А Генка у отца взял золотишко, деньги и через несколько дней укатил в город.
Степан очень обрадовался приезду врача. Немедленно снарядил баб белить и мыть сельсовет, который на время решил отдать под больницу. Вечером проверил, как идет у них работа, и пошел к Поморову, у которого врач поселился. Поморов с Алексеем Афанасьевичем Крохалевым сидели у письменного стола.
— К послезавтрему больницу приготовим, — сообщил Степан.
— Хорошо, — кивнул Крохалев. Голос у него глуховатый, приятный. — А мы с Михаилом Викторовичем завтра сходим на стойбище. Хочу взглянуть, как живут эвенки.
— Да они сейчас далеко, на Глухариной реке.
— Ничего. Доберемся как-нибудь.
— Беседу бы с эвенками провести, — попросил Степан.
— Можно. — Крохалев снял очки, протер их платочком и водрузил на нос. — Эвенкийский язык я знаю. Нас специально готовили для работы на севере, и медсестра хорошо говорит по-эвенкийски.
— Про шаманов позарез лекция нужна. — Степан закурил. — Про нашу Ятоку слышали?
Крохалев кивнул.
— Так растолковать людям надо, что это один обман.
Я пробовал сам, да грамоты маловато. — Степан махнул рукой.
— Учиться надо.
— Ночами сижу над книгами, когда-нибудь осилю их — а мне сейчас нужна наука. Вот так, позарез, — Степан полоснул ладонью по горлу.
Крохалев улыбнулся.
— Победили царя. Победим и свою неграмотность. А про Ятоку я много слышал еще в институте. Наш профессор, встречался с ней на Холодной реке. Присутствовал на ее камлании. Ятока обладает гипнозом, способностью усыплять людей.
— Вы людям это расскажите, особенно бабам. Замаялся я с ними. Без чертей и леших шагу ступить не могут. Ладно, еще Михаил Викторович выручает, а то бы мне труба.
— Побеседую я с ними.
— Еще надо потолковать с охотниками про контру, чтобы уши не развешивали.
— В этой области я мало сведущ.
— Как так? На удивился Степан. — Комсомолец?.
— Комсомолец, — кивнул Крохалев.
— Раз комсомолец, не имеешь права не знать про контру и прочих буржуев. Они и до нас лапы дотянули. Расскажи, как капиталисты с нами не хотят торговать, что делает мировой пролетариат.
— Такую лекцию я подготовлю.
— Вот и договорились.
Когда Степан ушел, Крохалев сказал:
— Немного со странностями человек.
— Вы его не поняли, — заступился за Степана Поморов. — За таким человеком народ пойдет в огонь и в воду. Прямой. Душа нараспашку. Грамоты мало, но зато знает, что ему делать надо. Этот колебаться на своей дороге не будет. Великолепная ясность в главном: кто за народ — тот свой, кто против — враг. И все на своих местах. Мы горы книг перерыли, доискиваясь правды, а Степан ее сердцем понял. Ведет за собой людей, таких же, как и он. И никто ему не сможет помешать, потому что на его стороне — правда.
Да и вообще, удивительный этот таежный народ, что взрослые, что дети. Как-то веду урок, Сережа Круглов поднимает руку, просится домой отпустить. «Зачем?» — спрашиваю. «Надо», — отвечает. Я не разрешил, продолжаю объяснение. Прошло немного времени, вдруг все мальчишки встают и направляются к двери. «Вы куда?» — спрашиваю. «А вы посмотрите в окно». Взглянул. Небо обложило тучами. По земле ветер поземку гонит. «Ну, и что?» — спрашиваю ребят. «Сейчас буран будет, — отвечает Витя Волков. — А дедушка Корней ушел кулемки рубить на Верхний луг. Немощный он. Не выбраться одному. Замерзнет».
— Ну и чем все это кончилось? — спросил Крохалев.
— Оставил за себя Сережу Круглова. Хороший мальчик. Провел он урок чтения, а мы с Витей пошли искать Корнея Ивановича. Пурга нас застала дорогой. В лесу она, как и в степи, беспощадная. Корнея Ивановича разыскали верстах в трех от села. Сидит у костра, балаган из веток сделал. Вместе потом и выбрались.
…На восходе солнца Поморов с Крохалевым пошли на эвенкийское стойбище. Утро было тихое, морозное. Замерзший за ночь снег похрустывал под лыжами. Крохалев неумело шагал за Поморовым. Его лыжи часто разъезжались, цеплялись за деревья, и с веток сыпался снег. Вскоре он шагал весь им запорошенный.
— Давайте, Михаил Викторович, отдохнем. Плохой из меня таежник.
Они присели на колодину, закурили. Снег отливал зеленью. В чуткой тишине громко перестукивались дятлы, посвистывали синицы.
— Красота-то какая, — залюбовался Крохалев.
— Хорошо, — согласился Поморов.
Только на другой день, в полдень, они вышли к Глухариной реке. На берегу ее, в редколесье, стояли чумы. Почуяв чужих людей, собаки подняли лай. Навстречу Поморову и Крохалеву вышли Бирокта и еще несколько женщин. У каждой в руке пальма.
— Кто это с тобой, учитель? — недружелюбно спросила Бирокта. Молва о том, что сын купца Крохалева ездит по тайге от деревни к деревне, давно уже дошла до стойбища.
— Доктор. Алексей Афанасьевич Крохалев. Пришел лечить вас.
— Твой отец — купец? — спросила Бирокта Крохалева.
— Да, — в недоумении ответил тот.
— В городе Карске живет?
— В Карске. А что?
— Уходи отсюда. Уходи добром.
Крохалев растерянно посмотрел на Поморова. Учитель не узнавал Бирокту. Что случилось?
— Бирокта, это же доктор. Приехал лечить людей, — пытался растолковать Поморов.
— Ты иди к нам, — морщины на ее лбу стали глубже. — Угощать будем. А доктор пусть уходит, — в голосе Бирокты была угроза.
— Нет, одного его оставить не могу. Где Кучум?
— Мужиков нету. Ушли оленей смотреть. Завтра или послезавтра будут.
— Так и не пустишь нас?
— Пусть доктор уходит добром и дорогу к нам забудет…
Поморову с Крохалевым пришлось возвращаться.
— Скажите, Алексей Афанасьевич, какое вы эвенкам зло сделали? Зря они за пальму не возьмутся.
— Ничего не понимаю. Я ведь первый раз их вижу.
— Может быть, в другом месте были? У них связи между родами отличные.
— Неужели вы считаете, что я могу людям какую-то пакость сделать?
— Но почему они вас гонят из тайги?
Крохалев только пожал плечами.
Вечером Поморов с Крохалевым пришли к Степану и рассказали, как их встретили на стойбище.
— Люди ничего не забывают.
— Так в чем же дело? — спросил Крохалев.
— Отец ваш Бирокту, она тогда девчонкой была, за бутылку спирта купил, а потом продал. Не раз он ходил по тайге, спаивал охотников и за бесценок забирал пушнину. Откуда эвенкам знать, что сын не по отцовской дороге пошел.
— Так что же мне делать теперь? — спросил Крохалев.
— Свое доброе имя наживать. Без него, как оленю без быстрых ног, не обойтись. Завтра я пойду с вами. Как-нибудь растолкуем им.
Глава X
Несколько дней дули теплые южные ветры. Они пригнали серые тучи и устлали ими небо. Воздух отсырел. Потемнел снег, точно увял. Вечером пошел мелкий дождик. А утром другой стала тайга: обмытые хребты налились темной зеленью, снег осел, набух от влаги, под ним в распадках забурлили ручьи; в сосновых борах появились проталины; медведи открыли свои берлоги, стачивали о деревья когти, которые выросли за зиму, раскапывали луковицы саранок, добывали корешки, лакомились на солнцепеках подснежниками; гудел лес от свадебных песен косачей.
Синими проталинами, точно ссадинами, покрылись реки. Прилетели утки.
Обрадовались охотники. Захлопали выстрелы в борах и на реке. На столах появилась жирная утятина, а вскроется река, в достатке и рыбы будет.
В первый же теплый вечер парни на Матвеевой горе разложили костер. И потянулась к нему молодежь. Василий пришел с гармошкой, присел на пень и пробежал пальцами по ладам.
— А ну, дайте размяться, — в круг вышел Сема. Тряхнул головой, топнул ногой, потом другой, точно проверяя, прочная ли земля, и пошел по кругу, припевая:
Я девчонку полюбил У высокой ели.
На свидание пришел,
Ее волки съели.
В круг впорхнула Дуся.
Меня Сема полюбил.
Сватать обещался.
На свидание пошел,
Зайца испугался.
— Так его, — подбадривали Дусю девчата.
Сема гусаком, вприсядку пошел вокруг Дуси.
Моя милка хороша,
Бойких уважала.
На свиданье не пришла,
Серу прожевала.
Дружный смех прокатился по бору. Дуся повела плечами, тряхнула косами.
Ой, девчонки, беда:
Меня Сема полюбил.
На охоту пошел,
Ружье дома позабыл.
Максим подбросил в костер хвороста, пламя взметнулось в небо, темнота откатилась в глубину бора,
— Давай кадриль, Вася! — крикнул кто-то. И сразу несколько пар выстроилось перед гармонистом.
Долго веселились парни и девчата. Домой Василий пришел уже совсем поздно. Присел на ступеньку крыльца, закурил. Где-то в конце деревни подвывала собака.
Подошел Малыш, ткнулся Василию в колени.
— А тебе что не спится? — Василий погладил Малыша. — Ятоку дождемся, с ней лучше будет.
У реки залаяли собаки. А немного погодя оттуда донеслось ржание лошади.
— Вот бездельники, тоже мне зверя нашли — на коня лай подняли. — Василий встал. — Спать, паря, пора.
Утром, сразу же после завтрака, Василий сел шить ичиги. Захар Данилович вязал сети. Мария Семеновна устроилась на сундуке с прял кой.
— Надо лодку новую делать, Василий. У старой-то дно совсем худое стало.
— Весну-то продюжит, батя.
— Мясо, мужики, кончается, — вмешалась в разговор Мария Семеновна, — Ты бы, Вася, сходил в лес, может, косачей спромышляешь. Корову утром выгоняла в поскотину, кругом косачи бормочут.
— Завтра с ночевой пойду. За Кудрявым бором ток хороший есть. С полдюжины можно взять.
— Ты уж курочек-то, Вася, не трогай, — попросила Мария Семеновна.
— Я их отродясь не стрелял. Разве какая случайно под дробь сунется.
В прихожую вошла Анна, жена Дмитрия.
— Я к тебе, Вася, Митя вчера на Соленую речку ушел, к вечеру обещал воротиться, и до сих пор нет. Не беда ли какая стряслась.
— Что с ним приключится? Утянул далеко и заночевал. Поди, не первый раз.
— Нет, Вася, что-то неладное. Сердцем чую. Кобель Буян за ним увязался. Поздно вечером прибежал. Всю ночь выл.
Василий отложил ичиги и встал. Вспомнил он вой собаки.
— Где Буян?
— Привязала я его.
— Мы с Семой сейчас придем.
— Спасибо. А я уж побегу. — Анна взялась за ручку двери.
— Ты Куда, девонька? — отложила веретено Мария Семеновна. — Чаевать сейчас будем.
— Спасибо, в другой раз. Сейчас Ванюша из школы прибежит, покормить парня надо.
Василий с Семой пришли к Анне. Буян сидел на цепи у будки.
— Буян, Дмитрий где? — погладил его Василий.
При упоминании имени Дмитрия, Буян завизжал, натянул день. Василий вопросительно посмотрел на Сему.
— Что-то, паря, неладно, — забеспокоился Сема. — Давай на поводок его и пошли.
Буян натянул поводок и, задыхаясь, потянул за собой Василия к Соленой речке.
Дул сырой ветер. На Матвеевой горе лаяли собаки. «Хоть бы беды никакой не приключилось», — думала Мария Семеновна. Сколько парней погубили эти горы. Под вечер на другой стороне реки она увидела двух человек. Вроде бы Сема с Василием. Только идут они один за другим и будто несут что-то. Больно защемило сердце.
— Посмотри, Захар, что-то понять ничего не могу.
Захар Данилович подошел к окну, долго всматривался.
— На носилках кого-то несут.
— О господи, — изменилась в лице Мария Семеновна.
Захар Данилович оделся и вышел на угор. Сема с Василием были уже на середине реки. Навстречу им бежала Анна, за ней Ванюшка. Она подбежала к парням, на секунду остановилась и упала на носилки. Дикий крик резанул сердце Захара Даниловича. Из домов выбегали люди и спешили к реке.
Сему с Василием сменили Степан с Максимом. Анна голосила, рвалась к носилкам, но ее силой удерживали женщины.
— Что с ним? — спрашивали мужики.
— Кто-то в спину стрелял, — хмуро ответил Василий. — Потом лежачего добил: пуля через грудь прошла и под ним в земле застряла.
Тело Дмитрия занесли в дом и положили на стол. Никто не заметил, как появилась Прасковья Спиридоновна. Она долго смотрела на сына.
— Спит Митенька. Такой-то ты у меня неспокойный был. Бывало, всю ночь криком кричал.
Прасковья Спиридоновна погладила волосы, убрала с них жухлый лист.
— Некому мне теперь печь грибные пироги, как-то ты их любил. Поди, и не поел перед смертью-то? Так я тебе и напеку на дорогу.
Женщины рыдали, мужчины, насупившись, вышли из-за дома.
— Как же случилось-то? — разговаривала с телом Дмитрия Парасковья Спиридоновна.
— Как?
А было так.
Вечер. Дмитрий заряжает патроны. Ванюшка ему помогает.
— Тятя, я пойду с тобой уточить?
— Завтра тебе в школу. В другой раз.
— А ты куда пойдешь? На Соленую речку? Где ленков ловили?
— Ага.
— Речка уже вскрывается.
— Вода в ней соленая, вот и разъедает. Утки туда и прилетают.
— Крохали?
— Крохали, гоголи, селезни.
— А стрелить ты мне дашь, когда пойдем?
— Зарядим послабей заряды.
— Из двухстволки?
— Из двухстволки. Закончишь школу, ружье куплю. Тридцать второй калибр. Как раз по тебе будет.
Ванюшка от счастья ерзал на стуле.
— Мама, слышишь, тятя мне ружье купит.
— Слышу, — Анна улыбается. Она у печки теребит косачей. — Балует тебя отец.
— И ничего не балует, — возразил Ванюшка; — Вот еще немного подрасту и убью сохатого. Тогда у нас всегда мясо будет…
— У сохатого, паря, ноги длинные, — забивая пистоны, говорит Дмитрий. — Собаку добрую на него надо.
— А у меня Чижик растет. Дядя Захар говорит, зверовой.
— Порода-то хорошая, натаскивать только надо.
Утром Дмитрий перевалил хребет и вышел на Соленую речку. Стиснутая с обеих сторон горами, она, продираясь сквозь камни, ревела на перекатах, пенилась, но на плесах текла спокойно.
Из-за поворота вылетел табунок селезней. Прогремели выстрелы, два селезня ударились о мерзлую землю. Поднял Дмитрий уток, тяжелые, жирные. Начало доброе. Позади треснула ветка, оглянулся: Буян стоит, виновато смотрит.
— А ты зачем пришел? Уток пугать? Марш домой!
Буян отошел немного и лег у дерева, прислушиваясь, куда хозяин пойдет.
Дмитрий прошел немного, поднялся на склон сопки, у подножья которой бежала речка, и сел на колодину под развесистой елкой. Внизу рокотала речка. Он услышал свист крыльев. Из-за поворота прямо на него летели два крохаля. Вскинул Дмитрий ружье, толчок в плечо, и — крохаль камнем упал в заросли. Дмитрий спустился к реке, нашел птицу и пошел берегом. Налетали утки, он стрелял их и шел дальше. Так прошло немало времени. Вдруг впереди раздался выстрел, и Дмитрий на поляне увидел Никифора.
— Здорово живем, — поздоровался Дмитрий,
— Здорово, — недружелюбно ответил Никифор.
— Много спромышлял?
— Штук десять. Да две унесло. — Никифор привязал уток к поняге и надел ее.
— Что-то тебя, братец, не видно. Все от людей хоронишься.
— От родного брата. — Никифор блеснул глазами. — На всю тайгу осрамил.
— Что пенять на меня. Я же вам говорил. Ты думаешь мне легко. Ведь какой бы ни был, а отец.
— Жалко стало. Кто же его в тюрьму упрятал, раззор семье сделал? Может, не ты, а кто другой?
— Сам он в нее лез, и ты помогал. Не пойму ни тебя, ни отца. Все в доме есть, а еще зачем-то гребете. Хорошо бы честным трудом, так нет, с бандитом Кердолей связались. Тебе-то пора одуматься. Жить-то придется при Советской власти.
Никифор в одной руке держал ружье, второй теребил бороду, в которой желтела хвоя, и тяжелым взглядом смотрел вдаль.
— А я, может быть, хочу жить по-своему, без ваших Советов.
— Интересно, как. это ты думаешь жить, — усмехнулся Дмитрий. — Рано или поздно все равно придешь ко мне в Госторг.
— Сдохну, но не приду. И за отца ты еще расплатишься.
— Войну объявишь? Дурак ты, Никифор, честное слово. Дороги к старому не будет, запомни. Что мы не успеем сделать, ребята подрастут, доделают.
Дмитрий завернул самокрутку, высек искру огнивом из кремня, прикуривая, отвернулся от ветра. Не успел он к самокрутке поднести дымящийся трут, как огнем обожгло нутро, раздался грохот, будто над речкой прокатился молодой гром. Дмитрий, выронив самокрутку и трут, повернулся.
Никифор стоял с бледным лицом. Из ствола ружья шел дымок.
— Брат… — прошептал Дмитрий. — В спину. Как самый последний трус…
С плеча Дмитрия соскользнуло ружье и глухо, ударилось о землю, а он упал плашмя на спину.
— Брат, добей, — простонал он. — Добей, братишка. Хоть здесь не будь трусом… Добей. Прошу тебя…
Никифора била мелкая дрожь. Вея злоба выплеснулась вместе с выстрелом, Никифор упал на колени.
— Митька, брат… прости.
— Добей… — катаясь по холодной земле, умолял Дмитрий. — Нутро огнем горит… Добей…
— Что я наделал… Митька, прости.
— Добей, братишка, — уже ничего не слыша, просил Дмитрий.
Никифор тяжело встал, дрожащими руками наставил ружье в грудь Дмитрию и выстрелил. Наступила тишина.
На куст села синица и запела звонко, беззаботно. Никифор некоторое время удивленно смотрел на нее, потом, волоча ружье за ремень, побрел вдоль берега. Отошел сажей двести, посмотрел на ружьё, бросил его и побрел дальше.
На поляну выбежал Буян. Увидел Дмитрия и очень удивился, что тот лежит на земле. Лизнул щеку и — отскочил. От страха шерсть поднялась дыбом. Буян метнулся к речке и завыл долго, протяжно от страха и горя.
— Василий, кто же убил? — Степан стоял бледный.
— Следы на снегу Никифора и ружье его. Нашли недалеко. Гильза пустая валялась возле Дмитрия.
— Идемте, — проговорил Степан.
В ограду к Никифору вошли человек тридцать. Никифор вышел на крыльцо в одной рубахе. Борода всклочена.
В руке нож.
— Ну, — процедил Степан.
— Виноват я перед вами, мужики. Видать, злоба разума лишила, Тебя, Степан, хотел первым подстеречь. А потом тебя, Василий… Да вот братишка подвернулся. Затемнение какое-то нашло. В спину ему стрелял…
Мужики качнулись и замерли…
— Мучился сильно… Упрашивал добить. Пожалел.
— Бросай нож, — приказал Степан. — И пошли в сельсовет.
— Погоди, Степан…
Никифор посмотрел на горы, взмахнул рукой и всадил себе в грудь нож по самую рукоятку…
…Только через неделю выбрался Василий на охоту. Пришел на ток рано, присел на колодину, закурил. Между веток виднелось небо с крупными дрожащими звездами. Из распадка доносился говор ручья, звуки его то усиливались, то затихали. Где-то гулко упала шишка. Чистый, упругий воздух был пропитан запахами талого снега, прелых листьев, хвои. Время от времени доносится хлопанье крыльев— это косачи слетались на ток. Из-за перелеска донеслось чуфырканье: токовик подал голос, и тотчас лес наполнился бормотанием.
В прошлом году Василий приходил сюда с Дмитрием. Теперь заведующим Госторгом избран Сема. Сразу же после похорон десять парней и девчат вступили в комсомол! Первым приняли Максима. Жаль, не было эвенков: по тайге кочуют они сейчас. «Где ты, Ятока, — подумал Василий. — Скорей бы увидеться».
Скучал без нее Василий. Ругал себя, что не увел тогда домой. «Размазня, — хмурился он. — Где-то ты смелый, а тут… Одну девчонку бросил». Но-появилась надежда скоро свидеться. Недавно к Степану приходил Кучум. На Глухариной реке эвенки надумали строить деревню, но плотники из них неважные. Вот и решили русские парни им помочь. Создали Красный отряд, а командиром Степан назначил Василия. Теперь, как только вскроются реки, он с отрядом поедет к, эвенкам.
Забелел восток, и звезды померкли, а косачи зачуфыркали сильней. Их белые подхвостные перья замелькали то там, то там. Одни дерутся, другие идут как-то боком, распустив слюну, а за ними бегут курочки и подбирают ее. С деревьев на них смотрят молодые петухи, для которых еще были запретны свадебные игры. У ног Василия откуда-то появилась курочка, и тотчас возле нее оказались два петушка. Прыгают друг на друга, бьются крыльями.
— Вот забияки, — усмехнулся Василий.
Курочка вспорхнула. Петухи остановились, чуфыркнули друг на друга и убежали за сосенки.
Сбоку хлопнул выстрел. Василий от неожиданности. вздрогнул. С дерева упал петух и глухо ударился о землю. На несколько секунд наступила тишина. Опьяненные любовной игрой косачи ошалело смотрели по сторонам. Наконец один из них чуфыркнул, и петухи опять заметались по поляне.
Василий выбрал двух покрупней и выстрелил. Они ткнулись друг к другу головами, а остальные шумно поднялись, перелетели неширокую марь и расселись в колке по листвянкам.
Из-за рощи вышел. Сема.
— Со свежениной тебя, — поздравил он.
— Тебя откуда нелегкая принесла? Напугал до смерти. Не хотел же идти.
— Передумал. Утром забежал к вам, а тебя след простыл. Вот и пошел искать.
Парни подобрали птиц и пошли, а — солнце уже поднялось над горами. Вдалеке пели косачи. Дятлы клювом, о сухие сучья выбивали длинную трель, а потом кричали на весь лес: «Ня-я-я>>. По стволам деревьев шныряли юркие поползни.
— Закончил принимать Госторг? — спросил Василий.
— Вчера вечером. Да оторопь берет. Дело-то нешуточное.
— Пообвыкнешь.
— Грамотешки маловато. Всю ночь не мог уснуть. Охотники к Дмитрию шли, как к брату. Он и совет мог дельный дать, и помочь. Верили ему. А поверят ли мне?
— Или люди тебя, Сема, не знают? Или умом бог обидел? Охотник хоть куда. А к кому же охотник пойдет, как не к своему брату — охотнику? Вон дед Корней как толкует: «У Семена-то, паря, душа светлая, потому и людям возле него всегда радостно». Выходит, мы правильно сделали, что тебя избрали. Дед-то толк в людях знает.
— Говорят, дед Корней к тебе в отряд записался, — улыбнулся Семен.
— Не хотел брать, так к Степану пошел и такую бузу поднял. Говорит, разве я повинен, что революцию поздно зробили. Затеяли артельное дело, а меня к чертям собачьим. Ты, Степан, вдумайся, почему я еще живу. Не хватает ума-то. То-то., Потому что только без двухгривенных и боковых я и дышать стал. А ты меня от дела гонишь.
— Ты его зря-то Не обижай.
— Да мне его жалко. Мочи в нем никакой уже нет,
Где-то рядом засвистел бурундук.
— Тихо, — прошептал Сема и свистнул.
Бурундук отозвался. Сема еще раз свистнул. Бурундук прыгнул на вершину колодины и припустил к ним что было сил, Не добежал до Семы с полсажени, встал на задние лапки и, мигая, уставился на него: здесь где-то отзывалась подруга. Ах, какой странный пень, и дух от него не лесной.
Сема хлопнул в ладоши. Бурундук с перепугу свистнул, нырнул под колодину и задал стрекача в чащу.
Уже по-летнему светило солнце. Кружили в небе коршуны. На склонах гор розовым заревом полыхал багульник. Река подняла лед, но у нее еще не хватило сил, чтобы понести его к северным морям. И на подмогу к ней по распадкам гор мчались бурные потоки. Льдины напирали одна на другую, пахали берега. В воздухе стоял скрежет, стеклянный перезвон, глухой шум, как будто горы гудели. Еще вчера перед селом синим отливом зияла полынья, а сет годна от берега до берега распласталась огромная ядреная льдина, хоть сейчас по ней скачи на лошади.
Вдоль деревни захлопали холостые выстрелы. Это охотники провожали зиму. Все жители Матвеевки высыпали на берег. К Семе с Василием подошли Степан, Максим, тетя Глаша, и дед Корней. Задымились самокрутки.
— Весна дружная, урожай хороший будет, — заключил дед Корней. — Лед ядреный, не успел изопреть. Заторов не миновать.
А река сравнялась с берегом, льдины, напирая одна на другую, в двух шагах от людей ползли, кружились, ворочались. Всюду чернели коряги, деревья.
— Витька Волков и Ванюшка Дмитрия на той стороне реки остались, — сообщил подбежавший Сережка Круглов.
— Кто сказал? — спросил Василий.
— Сам видел. По льдине утром переходили. Уточить пошли.
И верно. На противоположном берегу появились мальчишки с ружьями.
— Вот, ядрена-матрена, — замахал руками дед Корней.
Противоположный берег в половодье заливался. Как-то в молодости дед Корней вот так же, как эти мальчишки, оказался там. Когда хлынула вода, он вскочил на льдину и уплыл на ней. Только верстах в пяти ниже деревни выбрался на берег. Витьке с Ванюшкой не додуматься до того, малы еще, погибнут.
Мужики растерянно засуетились. Первым опомнился Сема. В ограде Вороновых он взял жердь, длиной саженей двух, и с ней под мышкой, прыгая с льдины на льдину, побежал через реку. Отважиться переходить реку, во время ледохода может только безумец. Достаточно сделать один неверный шаг — и гибель. Но идти кому-то нужно было: ребята сами не догадаются уйти в безопасное место. Если погибнет Сема, пойдет другой, третий, пока кто-то не перейдет реку. Василий следил за каждым движением Семы… «Спокойно, спокойно, Сема. Бери правее: там льдины идут плотнее. И выбирай белые, покрытые снегом — они покрепче». Сема будто улавливал мысли Василия. Но вот он побежал по узкой льдине. Ее конец зажали небольшие синие льдины. Даже отсюда, с берега, было видно, что они изъедены водой. «Прыгай и ложись, — подумал Василий, — иначе провалишься и раздавит, как пить дать». Сема сделал неровное движение и глянул по сторонам. «Что ты делаешь? — заволновался Василий. — Прыгай и ползком добирайся до следующей льдины». Сема прыгнул. Льдина под ним расступилась. Сема ухнул в воду и ушел бы ко дну, но его задержала жердь, которую он держал под мышкой.
Василий сжал зубы. «Что медлишь? Скорей!» Сема, опершись на жердь, выскочил из воды и распластался на льдине. Оттуда переполз на другую и побежал. Вот уже берег совсем рядом. Сема выбежал на край льдины, она обломилась, он оказался в полынье.
— Ай! — вырвалось у тети Глаши.
На Сему надвигалась льдина. У Василия от напряжения на лбу выступили капли пота. Но Сема уперся в нее ногами, и она медленно выталкивает его на другую. Василий вытер пот со лба. Сема тяжело поднялся и, припадая на ногу, побежал.
Вот и берег. Сема прыгнул на него, шатаясь, сделал несколько шагов и остановился. К нему подбежали ребята. Сема что-то сказал им и пошел к лесу. Мальчишки за ним. Вскоре на горе, за густым ельником, показался дымок,
— Молодец, ядрена-матрена, — проговорил дед Корней.
Василий с Максимом закурили из одного кисета.
— У меня аж сердце зашлось, — признавался Василий. — Мне бы не одолеть.
Максим посмотрел на грозную, ворочающую глыбы льда, реку.
— Шутки с ней плохи.
Из-за поворота реки медленно выползла огромная, сверкающая на солнце льдина. Она мяла, крошила все, что ей попадало на пути. От нее пахнуло холодом, как из погреба. Это был накипень.
— Пожалуй, сажени полторы будет толщиной, — определил дед Корней. — Не развернется у Белого яра, крутой там поворот. Запрудит реку. Пополощет нас здесь.
— Скот весь угнать, на Матвееву гору, — распорядился Степан. — Женщинам и ребятишкам в школу перебраться.
Вода быстро прибывала. Вот она выбралась из-подо льда, мутным валом хлынула на берег, ударилась о стены домов и залила деревню. Вслед за волной на берег пополз лед. Передние синеватые глыбы уперлись в землю, на них сзади полезли другие, и вот уже вдоль всей деревни по берегу образовалась ледяная стена высотой с могучий кедр, которая медленно подвигалась к домам, готовая раздавить их. Люди с Матвеевой горы и от школы со страхом смотрели на эту разъяренную стихию.
— Пару бы ящичков динамиту, — проговорил Степан.
А вода прибывала. Лед на реке дрожал, кувыркался, кругом ходили мутные воронки.
— Розорит нас, нечистая сила, — качал головой дед Корней.
Ледяная стена все ползла к домам. С ее верха уже падали куски на дома. Но вдруг река, будто тяжело вздохнув, зашипела, вода звонко забулькала, и лед понесло.
— Слава тебе, господи, — дед Корней перекрестился. — Пронесло беду.
Лед просел и поплыл быстрее. С берегов в реку хлынул водяной вал, унося с собой всякий мусор. А ледяная стена вдоль деревни блестела на солнце и слезилась.
На ночь женщины с детьми остались в школе, а мужчины разложили на берегу несколько костров, варили мясо, вели неторопливые беседы. Под утро стала затихать река, а когда встало солнце, то по темно-синей глади мчались отдельные льдины, На них плыли чайки.
— Вишь, как катаются, — улыбнулся дед Корней.
Несколько лодок скользнуло и поплыло к другому берегу. Вскоре они вернулись. Сема поднялся на угор. Через всю щеку проходил у него кровавый рубец. Из толпы вышла тетя Глаша.
— Спасибо тебе, Сема.
Мальчишки виновато стояли рядом с ним.
— А вас что понесло? — сердито спросил их Степан,
— Мы думали, льдина постоит, — промямлил Витька Волков.
— В другой раз я вам подумаю.
Глава XI
Степан жил в старой отцовской избе недалеко от школы. Место здесь было высокое, хотя лед и натолкало к самым окнам, но дом не затопило. Только одна льдина наползла на забор и раздавила его.
Степан подошел к ней, пнул легонько носком сапога:
— Такая и стену бы разворотила.
Прыгая со льдины на льдину, кое-как добралась до дому и Надя.
— Живем как на гольце. Ни пройти ни проехать.
— Как там, все дома целые? — спросил Степан.
— Не говори. У старика Двухгривенного лавку льдина в огород утолкала. Стоит на грядках целехонькая, будто век там была. А у Кругловых амбар развернуло. Весь перекосило. Перекладывать придется. У деда Корнея раму выдавила. Ругает тебя на чем свет стоит.
— А я-то тут при чем? — удивился Степан.
— Говорит, тоже мне, вояка. Не мог бомбу привезти, чтоб взорвать эту окаянную льдину.
— Вот старый! Может, ему еще и аэроплан, чтоб эту бомбу сбросить?
— Что это я стою-то, — спохватилась Надя. — Ты у меня с вечера голодный.
— Да я с мужиками ночью у костра ел.
— Раскладывай огонь. Сейчас супу наварим.
— Из топора, что ли?
— Да у нас селезень еще есть. Жирный.
Степан в ограде разложил небольшой костер. Надя принесла котелок с мясом и повесила на таган.
— Ты присматривай, чтоб не уплыл суп, а я пойду приберусь в доме.
Варево закипело. Степан пошел в дом за солью. Надя мыла полы. Увидев Степана, она выпрямилась, ойкнула и легонько опустилась на пол.
— Что с тобой?!
Степан бросился к Наде, хотел поднять ее, но она отстранилась.
— Не надо. Сейчас пройдет.
— Ты заболела?
У Степана было испуганное лицо, Надя, глядя на него, ласково улыбалась.
— Да что с тобой? — допытывался Степан.
— Ребенок, Степа, у нас скоро будет.
— Так ты что же раньше-то молчала? — совсем растерялся Степан.
— Раньше-то я девкой была.
— Да я не про то. Что делать-то будем?
— Смешной ты у меня, Степа. Растить ребенка вместе будем.
— А мне-то что делать?
— Иди вари суп, а то уплывет,
— Ребенок-то когда будет? — не слушал Степан Надю. — Ему, поди, одежонку какую-то шить надо. У Семы в Госторге кожа есть. На ичиги пойдет.
— Ты еще ружье сходи купи, — смеялась Надя.
— И куплю. И пальму скую. У меня кусок стали хороший есть. Специально берег для пальмы. Теперь сгодится.
— Сам-то ты у меня ребенок ребенком. — Надя дернула Степана за чуб. — Иди вари суп. Я полы домывать буду.
— А может, я…
— Да иди ты…
Степан походил вокруг костра. «А ведь что-то делать надо, — думал он. — Зыбку я смастерю. А еще что? Отец, называется. Может, сходить к тете Глаше, посоветоваться. Опять же как-то неудобно».
Надя вышла на крыльцо.
— Сварился суп?
— Сварился.
— Неси, есть будем.
Надя нарезала хлеб, налила в тарелки суп. Потом взяла со стола лист бумаги.
— Степа, я лист какой-то на полу нашла. Рисунки на нем.
— Это я рисовал эвенкийскую деревню. Вот здесь по берегу будут дома, а среди сосен школа. Рядом изба-читальня.
— Когда же мы со всем этим управимся?
— Это же лето не последнее. Постой, а как же ты теперь с отрядом поедешь?
— Да так и поеду. Не скоро же будет ребенок.
Степан почесал за ухом.
— Вот дела. Чем с вашим братом заниматься, лучше революцию делать. Там хоть все понятно — бей беляков, и точка.
— Если мужики только воевать будут, тогда где же нам, бабам, ребятишек взять?
— И то верно.
— Да ты ешь.
Степан подвинул к себе тарелку.
— Я сейчас поплыву сети ставить, а то завтра и поесть будет нечего. И уток на озере постреляю.
— Возьми меня, Степа.
— А что, поплывем.
Через час Степан с Надей отплывали от берега. Степан сидел за веслами, Надя — на носу. Быстрое течение подхватило лодку, и замелькали берега.
У Ятоки на коленях лежит сын, тянет ручонки, что-то силится достать.
— Совсем большой стаешь, — ласково смотрит на него Ятока. — Скоро с отцом в тайгу пойдешь. Белки много промышлять будешь. Я ждать вас буду.
Из чума ей видна речка, за нею горы. На их вершинах лежит солнце, от него полнеба в огне. Щебечут птицы. Где-то недалеко праздно кукует кукушка. За стойбищем у дымокуров хрюкают олени.
Ятока покачивает сына и тихо напевает:
По тайге широкой
Реченьки шумят.
По горам и долам
Шел лихой отряд.
Эту песню она слышала от Василия с Семой, когда осенним вечером была с ними на озере. Они ловили рыбу, а потом у костра пели песни, а в небе кричали журавли.
Это не разбойнички,
Парни молодые,
Все они охотнички,
Стрелки удалые.
Ятока вздохнула. Но что это? На стойбище залаяли собаки и умолкли. А песня звучала все сильней. И вот уже хорошо слышны ее слова:
Где вы, наши девушки,
Пойте веселей.
И встречайте, матери,
Дорогих гостей.
Ятока с сыном на руках вышла из чума. По берегу реки ехал конный отряд. Впереди всех на Орленке под красным знаменем Василий. Из чумов выбегали дети, женщины. Навстречу отряду уже шли Кучум, Согдямо и Кайнача.
Всадники свернули к стойбищу.
Эх, били мы Семенова,
Били Колчака.
А японцы сдрейфили,
Дали стрекача.
Мы ведь не разбойнички,
Парни боевые,
Все-то мы охотнички,
Стрелки удалые.
Василий спешился и подошел к Кучуму.
— Товарищ Кучум, — рапортовал Василий. — Матвеевский Красный отряд прибыл для строительства эвенкийской советской деревни.
— Так что принимай гостей, ядрена-матрена, — проговорил подошедший дед Корней.
— Спасибо, — улыбался Кучум. — Мы шибко рады гостям.
А Василий уже отдавал распоряжения:
— Сема, бери себе несколько человек и ведите коней на пастбище. Максим, плыви ставить сети, чтобы на завтрак рыбы было вдоволь. Женя и Надя, выбирайте место для кухни. Ребята вам котлы установят,
Эвенки толпились вокруг приехавших, помогали им расседлывать лошадей. Василий увидел Ятоку, шагнул к ней. Она была все та же лесная девушка и в то же время совсем другая. Немного пополнела, а от этого как будто повзрослела. Взгляд темных глаз стал теплей. Казалось, что Ятока знает такое, что никому не известно. И она с достоинством хранит эту тайну.
— Здравствуй, Ятока, — Василий волновался,
— Здравствуй, Вася. На охотника посмотри, — Ятока кивнула на сына, который таращил глазенки на заходящее солнце.
— Сын?
— Сын, — улыбнулась Ятока.
— Ребята, сюда, — крикнула Женя. — В нашем отряде-прибыло. Еще один боец появился.
— Качать Ятоку!
Василий неловко взял сына. И Ятоку тотчас подкинули в воздух сильные руки.
— Ой! — отбивалась Ятока. — Совсем сумасшедшие ребята.
— Как назвала сына? — спросила Женя Ятоку,
— Никак не звала. Отца поджидала.
— А ты-то что молчишь? — наступала на Василия Надя.
— Дмитрием назовем. Димкой.
— Правильно, Василий, — одобрил дед Корней. — Дмитрий стоящий был человек.
Погасло солнце. Несмелые сумерки опустились на тайгу. Ятока унесла спящего Димку. За ней в чум пошел Василий.
— Как жила-то? — Василий с любовью посмотрел на Ятоку.
— О тебе все думала. У Димки твои глаза, твоя улыбка. Шибко радовалась. Правильно подруга говорила. На тебя смотрела, Димка шибко похожий.
— Чудачка. Так он мой сын.
— Конечно, твой. И походка твоя.
— Как узнала про походку? Он и ползать еще не умеет.
— Когда на коленях держу, широко шагает.
— Не смеши.
— Надолго приехали?
— До сенокоса будем. А ты собирайся. Без тебя и Димки мама меня на порог не пустит.
В самом центре стойбища парни поставили козлы. На них Василий с Семой пилят плахи для полов, потолков и тес для крыш. Сделано уже много за два месяца.
— Все! — крикнул Василий. — Он скатил с козел бревно, оно глухо упало и рассыпалось на доски.
— Тесу теперь хватит. — Сема по-хозяйски огляделся.
За кухней, где возились Надя и Женя, раздался выстрел. Василий с тревогой посмотрел в ту сторону.
— Кто-то из берданы лупанул, — определил Сема,
— Кого там черт носит? — Василий спрыгнул с козел.
В это время из чащи вышел Кайнача.
— Ты какого черта здесь с ружьем балуешься? Люди же кругом, — ругал Василий Кайначу. — Убьешь еще кого-нибудь.
— Зачем людей стрелять буду? Сохатого добывал.
— Иди девчонкам сказки расскажи.
— Пошто не веришь? Зачем на оленях возить мясо? Пусть само на ногах идет. Подранил сохатого, пригнал сюда и кончил.
— Ну и черт же ты, Кайнача, — примирительно сказал Василий. — Переполошил всех. Мы чуть за ружья не схватились.
Подошел дед Корней. Он точно помолодел, и походка-то другой стала. Везде он успевал побывать: у строителей, на валке леса, не забывал и кухню.
— Ты, паря, только посмотри, что мы тут натворили без тебя, — хвалился дед Корней.
Кайнача не узнавал стойбище. На крутом берегу, вдоль реки, выстроился ровный ряд срубов. Один сруб был уже под крышей. Несколько парней, русских и эвенков, вставляли рамы.
— Скоро новоселье справлять будем, — радовался дед Корней.
Раздался металлический звон. Кайнача вздрогнул. Василий с Семой засмеялись. Это Ятока в железный лист била молотком, созывая на обед.
— Што делаешь? — погрозил ей кулаком Кайнача. — Всех зверей распугаешь.
Парни бросали работу, мылись и рассаживались под деревьями в тени. Ятока разливала суп в миски. Надя и Женя разносили их. А дед Корней отправился в чум Согдямо чай пить.
Старик сидел в чуме и курил трубку.
— Чаек найдется?
— Найдется, бойё. — Согдямо налил ему чаю.
— О чем это думаешь? — отхлебывая чай, спросил дед Корней.
— Как же не думать? Дома нам строите. Чем платить будем? Где деньги возьмем?
— Совсем ты постарел, Согдямо. Платы не надо.
— Как так? Как-та давно ушел я на охоту. Прибежали мои олени и остановились у дымокура Урукчи. За это он с меня шкурку соболя взял.
— Нет Урукчи, паря. Убежал. Бедный народ теперь хозяйствует. А у бедных людей — чистые сердца. И по другим законам они живут. Вот Степан все про коммунизм толкует. Только что это такое и с чем его едят? Не знаешь? И я долго голову ломал. Так прикидывал и этак. И потом осенило меня. Коммунизм-то совсем простая штука. Бежит по лесу ручеек. Напоил коня, и нет ручья. А сбежались ручейки — река стала. И тут уж на пути ее не становись — все снесет. Пока мы врозь были, Урукча, Боков и старик Двухгривенный щипали нас, как коршуны рябчиков. А собрались мы в кучу, где эти коршуны? Вот оно куда ведет.
Согдямо взял лист бересты, повертел в руках и стал что-то вырезать. Дед Корней с любопытством смотрел, но ничего понять не мог.
— Что ты делаешь? — спросил он Согдямо.
— Василий велел. Фигурки нарисовал, велел их вырезать. По ним людей учить будет.
— Буквы, — поправил его дед Корней. — Я, паря, всю зиму грамоту учил, не далась. Вчера смотрю, как Васюха пишет, тоска взяла. — Дед Корней поставил чашку. — Спасибо за чай, Согдямо. Пойду погляжу, что там парни делают.
А у кухни шел спор, как назвать деревню.
— Кайнача, — скажи, как бы ты назвал деревню? — наседал на него Сема.
— Как назвал? Деревня.
— Да каждую деревню деревней зовут.
— А ты пошто по-другому назвать хочешь?
Сема сплюнул, парни захохотали,
— Породите вы, — остановил их Сема. — Это же первая эвенкийская деревня. И не просто деревня, а советская, красная деревня.
— Красный охотник и назовите, — собирая посуду, между прочим сказала Женя.
— Ребята, а ведь верно, — обрадовался Сема. — Несите доску.
Тут же на доске написали углем: «Деревня Красный охотник». Доску прибили к сосне на самом видном месте.
Степан выехал из леса и сразу увидел новые дома под крышей. Обрадовался, но его поразила тишина. Нигде ни души. На кухне под котлами горели костры. Горели костры и возле чумов. Люди только что были здесь. Куда они подевались? Не банда ли какая тут шалит? Степан спешился, привязал коня к дереву, проверил затвор берданы.
От реки донесся смех.
— Фу, черти, — облегченно вздохнул Степан и пошел на голоса.
Река Глухариная небольшая, сажен тридцать шириной. Все жители находились на косе. В кругу было видно деда Корнея, Василия, Кучума. Они склонились над чем-то.
Степан протиснулся в круг. На дресве стоял медвежонок и пугливо озирался по сторонам. Потом начал по-детски хныкать.
— Что теперь с ним делать, один лешак знает, — озадаченно теребил бороденку дед Корней.
— Где вы его взяли? — спросил Степан.
— Медведица привела, — оживился дед Корней. — И что ей вздумалось по этому месту пройти? Или троп мало в тайге? Учуяли ее собаки и насели. Угнали в горы. А этот поганец на дерево. Отсиделся там. Что теперь с ним делать?
Отпустите, — посоветовал Степан.
— Отпустить немудрено. Сгинет без матери, ведь дите неразумное. А вырастет — зверь будет. Вот незадача.
— Дедушка, отдай нам, — выступил несмело из толпы Урукон.
— Возьми. Да накорми. С утра голодный. Молока дай. А к осени заматереет, тогда и отпустим его в лес.
Ребята поймали на поводок медвежонка и гурьбой повели на стоянку.
— Как у тебя, Корней Иванович, дела? — спросил Степан. — Веди, показывай строительство.
— Один дом уже совсем готов. Вселять будем кого или обождем, когда все достроим?
— Чего ждать-то, Корней Иванович? Кличь людей. Степан поднялся на крыльцо нового дома, поправил ремень на гимнастерке.
— Товарищи! Еще вчера Боков, Урукча, старик Двухгривенный за людей нас не считали. Мы гнули спины, на охоте да в оленьих стадах себе простуду наживали. А что нам доставалось? Костры да морозы.
— Долги еще были, — напомнил Согдямо.
— Вот-вот. И было так потому, что силы мы своей не знали и жили, как кроты, каждый в своей норе. А встали в один строй. Вот и в тайге выросла деревня. Это же здорово! От этой деревни у нас, таежников, начинается новая жизнь.
— Мне слово, Степан, дай, — попросил Кучум.
— Говори, паря, — отозвался дед Корней.
На крыльцо поднялся и встал рядом со Степаном Кучум.
— У нас есть такой обычай, — Кучум волновался. — Если ты протянул руку в беде охотнику, то становишься братом этого охотника и членом нашего рода. Вы построили нам дома, своими руками зажгли огни в очагах — огни жизни. Так пусть огонь нашего рода будет и вашим огнем. Теперь вы все члены нашего рода. Как говорят русские, низкий поклон вам, кровные братья.
— Спасибо, Кучум, за доброе слово, — пожал Степан его сильную руку.
— И тебе, Степан, спасибо за то, что другом пришел к нам.
— В первый дом мы решили поселить самого уважаемого охотника — Согдямо. Проходи, дедушка, — пригласил старика Степан.
Согдямо поднялся на крыльцо. Помолчал, а потом сказал:
— Шибко спасибо вам. Но в дом, однако, жить не пойду.
— Ты что это, ядрена-матрена, — закипятился дед Корней. — Или еще не надоело кости морозить в чуме?
— Шибко надоело. Но не пойду в дом жить. Прилетят добрые духи, где они меня найдут? Увидят дом, скажут, люча тут поселился.
Все озадаченно смотрели на Степана. Положение. Как из него выкрутиться? Всех выручил Сема.
— Дедушка Согдямо, а мы им напишем, что ты здесь живешь. — На дощечке Сема написал углем: «Согдямо», а дощечку прибил к двери. — Вот и все.
Старик с уважением посмотрел на непонятные ему знаки и шагнул в дом.
— А теперь я всех приглашаю на праздник — рождение деревни, — проговорил Кучум.
— Спасибо, — за всех ответил Степан. — Я вам, товарищи, привез хорошую весть. Письмо получил из губкома комсомола, место одно дали на рабфаке. Так что давайте думать, кого пошлем учиться.
Для большинства слово рабфак значило, что надо ехать куда-то далеко. И от этого «куда-то» было тревожно. Ведь для всех жителей Матвеевки за горами жизнь была непонятной, а потому чужой.
— Вот и для нас пришло время за науку браться, — продолжал Степан. — Отправить надо парня серьезного, чтобы не подвел нас.
Все почему-то посмотрели на Василия. А у него от этих взглядов пот на лбу выступил.
— Васю надо послать, — предложила Надя.
Василию стало тяжело дышать.
— Я так же думаю, — улыбнулся Степан.
— Страшновато что-то, Степан, — сказал Василий.
— Чудак-человек, зверя не боится, а перед городом струсил. Там тебе и театр, и библиотека, и вся культура. Кто за то, чтобы комсомольца Василия Воронова направили на учебу в рабфак? Единогласно. Поздравляю, Василий. Помощь нужна будет — нас кличь. Пиши, коли мешать там разная контра будет. Найдем управу.
Василий поднял голову.
— Степан, пошли хоть Сему, вдвоем подручней будет.
Женя подвинулась к Семе, точно закрыть его хотела.
— На будущий год и Сему пошлем, вместе с Женей. А пока тебе одному придется ехать, и не мешкай, собирайся в дорогу. Придешь в обком комсомола, обскажешь все. Они определят тебя, куда надо.
Через несколько дней Василий с Ятокой были уже в Матвеевке. Мария Семеновна обрадовалась их приезду. Засуетилась. Увидела берестяной короб, а из него на нее уставились синие глазенки.
— Ты где это его взяла, девонька? — спросила Мария Семеновна.
— Сын. Димка.
Мария Семеновна удивленно посмотрела на Ятоку, потом на Василия.
— Твой сын?
— Мой, — смущенно ответил Василий.
— И скрыл от матери, — обиженно поджала губы Мария Семеновна.
— Ятока все.
— Я с вами обоими еще потолкую.
Мария Семеновна поставила зыбку на кровать, вынула ребенка и положила на одеяло. Димка сучил ногами, тянулся ручонками к Марии Семеновне и улыбался беззубым ртом.
— Вшитый отец, — улыбнулась Мария Семеновна. — Захар, ты только погляди.
Захар Данилович подошел к кровати, Димка посмотрел на него и закричал.
— Ишь ты, какой голосистый, — Мария Семеновна завернула внука в пеленки, взяла его на руки и повернулась к Ятоке с Василием, которые стояли рядом и не знали, как себя вести.
— Вот что, молодые. Вы промеж себя как знаете, а внука я вам не отдам.
— И то правда, — поддержал жену Захар Данилович. — И тебе, Ятока, нечего мытариться с ребенком по тайге. Коли народили дитя, так нечего барахтаться на разных берегах. И меня, старика, извините, коли что не так было.
— Молоко-то он пьет? — спросила Мария Семеновна.
— Как большой, — улыбнулась Ятока.
— Вы идите погуляйте, а я внука искупаю и спать уложу.
Василий с Ятокой вышли из дома.
— Пойдем на Матвееву гору, — предложил Василий.
Прохладной таежной тропой поднялись они на гору и остановились на краю утеса. Далеко внизу о каменный берег беспокойно бились волны. В воздухе, пропахшем смолой, мхами и ключевой водой, стоял птичий гомон… От утеса, через зеленую кипень лесов, убегала тропа. Через несколько дней по ней с котомкой за плечами уйдет Василий, и кто знает, куда она уведет его и когда ему доведется снова ступить на эту землю.
— Ты не забудешь меня? — Василий обнял Ятоку.
— Пошто говоришь так? Учись. Мы с Димкой шибко тебя ждать будем.