Говорят, кто блинов не едал, тот и Масленицы не праздновал.

У меня, маленького, праздник такой был, были и блины. Причем, блины чуть ли не волшебные! А становились они такими оттого, что затевала их моя бабушка на лад тоже почти волшебный, да еще и секретный.

Сам я бабушкино блинное чудодейство подглядел случайно.

В ночь на Масленицу спал я на печке, пробудился от странного говора в избе. Свесил я вниз голову и вдруг вижу: сквозь прибелённое морозцем окошко смотрит месяц. Смотрит пристально, как живой. А бабушка почему-то не на кухонном столе, на подоконнике помешивает что-то ложкою в квашонке для теста, подставляет ее под сияние месяца, вполголоса чуть ли не поет:

И месяц на самом деле как бы шевелится, так и льет лучи в квашонку к бабушке. Бабушка благодарно кивает ему: «Спасибо, месяц-месяцóк, спасибо! Поздравляю и тебя с праздничком!»

Ну, а я на все на это с печки таращусь, дивлюсь. Бабушка мое шевеление слышит, задергивает окошко занавеской. Затем, встав на печной приступок, она поправляет обеими руками жаркое изголовье подо мной:

— Разве не спишь?

— Может, сплю, а, может, и не сплю… — бормочу недоуменно я. — Ты вот зачем с месяцем разговариваешь? Колдуешь что ли?

Бабушка торопливо усмехается:

— Что ты, что ты! Это тебе приснилось!

— Ничуть не приснилось… Я же слышал, как ты поздравляла его с Масленицей, как просила удачи на утрешние блины…

Но бабушка уходит от объяснений ловко:

— Об утрешних блинах речь утром и пойдет! А теперь еще потемки. Давай досыпай, спи!

И бабушка начинает меня ласково поглаживать ладонью; постепенно я угомоняюсь; на печке мне становится опять сонно, — я задремываю вновь.

Пробудило меня яркое утро в избе, приманчивый запах горячей стряпни. Я откинул одеяло, спрыгнул на пол. Передо мной стол, на нем белая скатерть, на скатерти на тарелке — высоченная стопа блинов.

Бабушка печку уже истопила, от хлопот она вся румяная, распаренная, при том — очень веселая. На ней праздничная в голубых горошинках кофта, она и мне говорит:

— С праздничком, милый засоня, с доброй Масленкой! Давай умывайся, наряжайся да за приятное дело принимайся!

А приятное дело — это садиться за теплые блины.

Умытый, в отглаженной рубашке, я сижу за столом напротив бабушки. Мы обмакиваем блины в густую сметану, дружно уплетаем их. Я жмурюсь от сладости, с полным ртом кое-как выговариваю:

— Ох, бабушка! Этакой вкусноты я раньше и не едал!

В словах моих правда, бабушка радостно кивает:

— Стало быть на блины у меня все ж таки — удача!

И только она про удачу сказала, так я тут ночные чудеса и вспомнил. Из-за стола выскочил, кинулся на кухню, схватил квашонку, в нее уставился, — даже наклонил к свету, к яркому окошку.

Бабушка кричит:

— Что там ищешь? Что?

Я отвечаю:

— Серебряный лучик! Лучик от месяца, с которым ты разговаривала, волшебничала! Который тебе помогал зачинать блины!

— Ну и как? Нашел? — смеется бабушка.

— Нет, не нашел… Теперь там только чистое донышко да отсвечивает из окошка, золотится солнышко.

— Вот и славно! Побежал по серебро — прибежал к золоту! — улыбчиво, лукаво по-прежнему путает меня бабушка.

И манит рукой еще ближе к окошку:

— Полно тебе ворошить ночные сны, хватит разгадывать бабушкины секреты… Лучше на улицу глянь! Смотри, широкая-то Масленица по всей по деревне покатилась! С молодым народом, с гармонью, с плясом и с твоими дружками-ребятишками… Да все торопятся на горку, все — на горку! Беги и ты не отставай. А потом зови самолучших приятелей к нам на угощение.

И тут я — на плечи пальтецо, на голову шапку! — в сенях подхватываю саночки, лечу, грохочу с крыльца на улицу.

Я мчусь по снеговой, ослепительной, тоже ярко вызолоченной мартовским солнцем дороге. В конце улицы галдят мальчишки, визжат девчонки, хохочут девушки и парни, напевно заливается, вспыхивает алыми мехами гармонь. Там идет катанье с такой крутой у нас горы, что лишь у самых смелых не замирает дух.

Вот туда, в эту общую радость я и бегу, спешу. Бегу не только, чтобы лихо, с ветерком пронестись под гору на санках, но и похвалиться дружкам, какие у моей бабушки нынче блины.

Блины поджаристые, блины — чистое объеденье! А самое главное, — затеянные на лад совсем, совсем почти волшебный. Ведь пускай мне бабушка о ночном своем чудодействе так и не призналась, но я-то все равно это видел собственными глазами!