ПОСЛЕДНЕЕ ВОСХОЖДЕНИЕ

А. А. КУЗНЕЦОВ. Документальная повесть

Посвящается памяти погибших в горах друзей-альпинистов, героев этой повести — выдающегося учёного, депутата Верховного Совета СССР, ректора Московского государственного университета, вице-президента Академии Наук СССР, академика Рема Викторовича Хохлова, начальника Эльбрусской лавинной станции МГУ Юрия Арутюнова, сменившего его на этом посту Нуриса Урумбаева, учёных Льва Васильева и Андрея Мигулина.

  Здесь описано всё как было. Вернее, так, как мне представляются описываемые события, ибо выяснилось, что другие свидетели этих событий представляют себе всё, что произошло на леднике Фортамбек и на пике Коммунизма в 1977 году, по-разному. Совсем не потому, что кто-то из нас неискренен. Во-первых, каждый из нас видел и оценивал происходящее со своих позиций; что одному казалось достоинством, другой воспринимал как недостаток. Во-вторых, на высоте, в таких трудных условиях, реакции людей часто бывают неадекватными, этого также нельзя не принимать во внимание. В-третьих, после многократного пересказывания (а рассказывать об этом каждому из нас приходилось по много раз), факты постепенно преображались, и в силу желания обосновать своё место в событиях, и для усиления эффекта. Что тоже сказалось на истинном содержании случившегося.

  Я не претендую на единственно правильное изложение фактов. Но я вёл дневник и теперь опираюсь на эти записи, отбросив все остальные наслоения, хотя и отдаю себе отчет, что это тоже весьма субъективно.

23 июня 1977 года.

  Мои дорогие!

  Вы знаете о моей привычке всегда и везде, при любых обстоятельствах вести дневник. На то, что я не пишу писем, вам тоже никогда не приходилось обижаться. Предстоит сложная и интересная экспедиция. На леднике, на большой высоте, скорчившись в холодной и низкой палатке, писать трудно. Но мне хотелось бы рассказать вам обо всём, что будет происходить. И вот, в самолете Москва-Душанбе я решил объединить письма к вам со своим дневником. У меня есть два блокнота с отрывными листками, я буду писать на них, отрывать исписанные странички и посылать вам. А вы уж, пожалуйста, не теряйте их, заведите папку и аккуратно, в хронологическом порядке подшивайте эти письма. Они могут мне пригодиться.

  Когда наш самолет сел в Душанбе, к нему подкатил трап, которым управлял таджик в чёрной тюбетейке. Из иллюминатора я с недоумением наблюдал за тем, как он без конца утирал лицо платком. Выйдя на трап, мы попали в парную баню. Сорок два градуса в тени. Это под вечер. Пока мы стояли, пытаясь отдышаться, привезли багаж экспедиции. И вот тут мы, наконец, поняли, что такое азиатская жара.

  Мы — это передовой отряд экспедиции из семи человек. В наши задачи входит достать десять баллонов газа для кухни, тонну бензина, закупить на полтора месяца овощей и других продуктов и все это отправить в город Джиргиталь, откуда предстоит перебросить это вместе с тремя тоннами остального груза вертолетом на ледник Фортамбек.

  Почесывая влажные затылки, мы размышляли о том, как бы нам переночевать на куче мешков и рюкзаков, чтобы к утру их не стало меньше. И тут я услышал удивленный возглас:

  — Саныч, это ты?! Вот чудеса!

  Это был мой старый друг Володя Машков. Мы не виделись много лет. Когда-то вместе ходили на восхождения на Тянь-Шане и на Алтае. На северной стене Талгара мы оба поморозились. Я меньше, он сильнее. На моём письменном столе под стеклом лежит фотография, на которой изображена наша спортивная группа из четырех человек. У Володи на шее на веревочке висит ноготь с большого пальца его ноги.

  — Вы никак на Фортамбек? — Володя здоровался за руку с нашими ребятами, большинство из них он, конечно, знал.

  — На Фортамбек, к тебе поближе. Ты, говорят, начальник Памирского фирнового плато?

  Чёрное от не сходящего загара лицо Машкова пошло мелкими морщинками.

  — Не, я директор Каспийского моря.

  Это он скромничает. Володя на самом деле хозяин плато. Руководит работой станции «Восток» медико-биологической экспедиции Таджикской Академии наук, расположенной на Памирском фирновом плато на высоте 6100 метров над уровнем моря. Он инициатор создания этой станции, он её творец и полновластный хозяин. Вот уже семь лет Владимир Сергеевич руководит научной работой этой базы.

  — Читал, читал о тебе, Володя, в газетах, — после того, как Машков со всеми поздоровался, мы снова обнялись и похлопали друг друга по спине. — Слежу за твоей биографией.

  У него уже седые виски. И в кудрях седина пробивается. Но всё такой же быстрый, решительный, энергичный.

  — Я ведь тоже, Саныч, слежу за всем, что ты пишешь. И даже собираю. Ну, — осмотрелся он вокруг, — я так понимаю, что вам надо куда-то сложить барахло и где-то переночевать. У меня машина, а в нашей конторе размещается на полу вся поляна Сулоева  .

  Мы сидим на базаре в тени каштанов и пьем чай. Журчит вода в арыке, воркуют горлинки, монотонно звучит дутар. А вокруг все красно от помидоров, зелено от огурцов. Между пёстрыми халатами и яркими чалмами пробирается к нашей чайхане Марк Дюргеров, университетский гляциолог. Он недавно приехал из Антарктиды.

  — Приличная картошка по 25 копеек. Оптом отдаст дешевле, — он усаживается за столик. — Дайте пиалку.

  Взяв пиалу, Марк тянется к крану и воду выливает себе на голову.

  Еще один участник группы — Нурис Урумбаев — умелыми, ловкими движениями, с шиком, как фокусник, режет узбекским ножом перец, помидоры и какие-то неизвестные никому из нас травки: готовит на огромном блюде салат.

  — Ну, что ж, Николай Николаевич, — поворачивается он к Володичеву, — надо брать.

  Колю Володичева, физика из НИИЯФа (институт ядерной физики) мы все называем по имени и отчеству, поскольку он начальник экспедиции.

  — Пусть Нурис останется, а мы сходим, — говорит Вадим Павлов, худощавый, лысоватый, с седеющей бородкой, ботаник из университета. (Теперь он заведует кафедрой.)

  Даже сквозь тёмные очки сверкают на солнце бухарский шелк и парча женских платьев, их расшитые блёстками тюбетейки и газовые платки с золотинкой. Но на обратном пути к чайхане, с мешками на плечах, мы уже ничего не видим. Щиплет глаза от пота.

  Всё закуплено, получено, и теперь мы ждем машину. Везти груз по памирскому тракту и дальше в Джиргиталь выпало мне и Борису Струкову, гляциологу, работающему вместе с Нурисом. Боря прекрасный альпинист и работяга. Помню, встретил его как-то под перевалом Бечо со стороны Сванетии. Он шагал с рюкзаком (который возвышался над его головой) — заканчивал какой-то сногсшибательный поход по Кавказу через шестнадцать перевалов. По-моему, он остался в этом походе единственным его участником, остальные отвалились. На него можно положиться в любом деле.

  Я даже рад, что мы с ним едем, а не летим: что увидишь в самолете? Хотя совсем недавно у меня были иные планы. Я собирался на Памир, но в другом качестве: у меня была редкая возможность провести лето, путешествуя по всему Памиру на вертолете. От одной альпинистской экспедиции к другой. Согласился взять меня с собой представитель Федерации альпинизма СССР по Средней Азии Андрей Андреевич Снесарев. Такая гастроль по Памиру дала бы, наверное, для моей работы по изучению птиц высокогорья гораздо больше, чем пребывание на одном месте. Но получилось иначе. Мне вдруг позвонил Нурис:

  — Поздравляю...

  — С чем?

  — Вы включены в состав нашей Гималайской экспедиции. Ректор университета Рем Викторович Хохлов рекомендовал вас. Готовится приказ. Для начала едем вместе на Памир, на пик Коммунизма. А потом — Гималаи.

Заманчиво, конечно. Хрустальная мечта, так сказать. Мне доводилось изучать птиц высокогорья во многих горных системах — от Альп до Камчатки. Но попасть в Гималаи — значит побывать в самом центре происхождения и распространения высокогорной фауны.

  — Ты полагаешь, я ещё гожусь для пика Коммунизма?

  — А почему бы и нет? Попробуем.

  — Но я не готовился, не тренировался. И потом я все же не высотник. Сознайся, Нурис, тут без тебя не обошлось.

  Нурис засмеялся:

  — Да, я говорил. Но Рем Викторович вас давно ведь знает.

  — Когда ехать?

  — Через месяц. Мы ещё успеем потренироваться. И вот ещё что, напишите для Рема Викторовича тему ваших исследований и её обоснование. Прямо сейчас. Я заеду и заберу.

  Это сделать нетрудно. Мои научные интересы остаются почти теми же. И я не стал раздумывать долго:

  — Хорошо, Нурис, я еду. Спасибо.

  Вот почему Хохлов просил меня недавно изложить для него письменно соображения о прикладном значении альпинизма. Теперь все ясно.

  Экспедиция называется Гималайской, но официально именуется Комплексным научным высокогорным отрядом МГУ. Выезд ее в Гималаи намечается в 1980 году вместе с командой советских альпинистов, планирующих восхождение на высшую точку мира — пик Эверест (8842 м). Рем Викторович постепенно сколачивал вокруг себя ядро экспедиции, подбирая ученых самых разных специальностей из числа альпинистов. Важно только, чтобы темы их исследований были связаны с высокогорьем. За несколько лет, проведенных совместно на больших высотах Памира и Тянь-Шаня, эти люди должны были сработаться, притереться друг к другу, и тогда из них мог бы получиться коллектив, способный работать в самых трудных условиях высоты и одновременно способных дать хорошие результаты в комплексных научных исследованиях высокогорья. А необходимость этих исследований доказывать не приходится, нивальный пояс гор в настоящее время изучен в гораздо меньшей степени, чем, скажем, Арктика или Антарктида. В 1975 году в отряд входили только четыре человека — начальник отряда доктор географических наук Г. Н. Голубев и кандидаты наук Н. Н. Володичев, Н. А. Урумбаев и В. Н Павлов. В 1976 году отряд значительно увеличился, и Р. В. Хохлов сам поехал с ним на Памир, а в этом, 1977 году, в экспедиции принимают участие уже более двадцати человек, из них тринадцать членов отряда. Остальные - альпинисты. Я включился в подготовку экспедиции и начал тренироваться.

•

  Я позволю себе отвлечься от дневниковых записей, чтобы рассказать о Нурисе. Почему я говорю ему «ты», а он мне «вы» и почему он так и не согласился перейти со мной на «ты», как я его об этом ни просил. Дело в том, что я мог бы назвать его своим учеником, если бы он давно уже не перерос меня на голову во всех отношениях — в спортивном, научном и просто по-человечески. Нурис стал большим специалистом но снежным лавинам. Лавиноведение у нас наука сравнительно молодая и все более и более необходимая для практической деятельности человека в горах. Без инженерной гляциологии не обходится теперь ни одно крупное строительство в высокогорье. Нурис Урумбаев провёл необычное по своей новизне и методике исследование параметров движущихся лавин. Мне довелось быть свидетелем этих исследований.

  Прошлой зимой я приехал под Эльбрус покататься на лыжах Остановился в Проблемной лаборатории снежных лавин МГУ, которая находится у подножья вершины. Приехал я в сложное время. Год выдался снежный, и уже были жертвы. Нурис руководил спасательными работами по поискам потерпевших, прогнозировал сход лавин и на основе этих прогнозов давал рекомендации. Домой он приходил поздно ночью, и поговорить нам никак не удавалось. Борис Струков, работавший вместе с Нурисом, рассказывал мне, как за одно лето они установили на пути лавин арматурные металлические вышки. На каждой из них — пять датчиков на разных высотах. Включаются они автоматически при сходе лавины и передают информацию в лабораторию, начиненную электронными самописцами.

  Наконец лавинная опасность для района Эльбруса миновала, и мы с Нурисом пошли в лабораторию.

  Я рассматривал самописцы, напоминающие электронно-вычислительные машины. В них что-то гудело, пощелкивало, мигали разноцветные лампочки, колебались на циферблатах стрелки.

  — И все это ты сам придумал? — спрашиваю я, с почтением разглядывая сложную аппаратуру.

  — Ребята помогли, — говорит Нурис,

— Боря Струков, Миша Павленко, Лева Масюков... Один бы я ничего не сделал.

  — Слушай, Нурис, объясни ты мне простыми словами, что дает эта установка.

  — Ну, как что?! — удивляется и даже немного обижается он. — Мы знаем теперь. на какой высоте какая сила удара у лавины, как убывает сила воздушной волны по мере удаления от склона... Всё это в зависимости от состояния снега, от времени года, от высоты снежного покрова. Мы получаем полную информацию о том, что происходит внутри лавины.

  — Кто-нибудь проводил раньше подобный эксперимент?

  — Нет. Могу сказать с уверенностью, что установки, которая бы позволяла так заглянуть внутрь лавины на всем её пути, нигде еще не было.

  Мне приятно это слышать. Я знаю Нуриса  давно, без малого двадцать лет. Помню его еще школьником, он впервые появился тогда у нас в альпинистском лагере «Ала-Арча» на Тянь-Шане. Потом был Московский университет, были Хибины, Якутия, Камчатка... много разных мест и еще больше целеустремленного труда. Не раз ходили мы с ним в горах. Бывало, ходили и вдвоём.

  Потом Нурис защитил диссертацию по снежным лавинам. Защита была не совсем обычной. На двадцать первом этаже МГУ, в одной из аудиторий географического факультета, рядом с научными руководителями Нуриса — известными учеными Г. К. Тушинским и С. С. Григоряном сидели мать Нуриса, старенькая Зейнаб, сестра Зульфия и братья — трактористы Сагит и Нурмахамат, приехавшие из далекого среднеазиатского городка Газалкента для того, чтобы послушать своего сына и брата. Пришло на защиту и много альпинистов.

  Обойдя лабораторию, мы сели с Нурисом друг против друга с пиалами горячего чая в руках.

  Люди так устроены, что никому в голову не приходит мысль о своей гибели. Именно своей, а не кого-то другого, и именно здесь, сейчас, а не где-то и когда-то. — Нурис всё ещё не мог освободиться от впечатлений последних дней.

— Когда положение стало угрожающим, мы решили закрыть на замок все турбазы и гостиницы, никого не выпускать. Так и сделали. На третий день среди туристов «Терсколаю, «Чегета» и «Иткола» стало назревать что-то вроде бунта. Люди приехали кататься на лыжах, затратили деньги и отпуск, а их держат взаперти! Но тут как раз и началось! Лавины пошли одна за другой... Тот, кто оставался в помещении, не пострадал.

  — Ты помнишь, чтобы когда-нибудь здесь навалило столько же снега, как в этом году? — спросил я.

  — Снега бывало и больше. Плохо то, что он лёг на образовавшийся слой глубинного инея, изморози — это и создало лавинную опасность. К тому же несколько дней подряд не было видимости и невозможно было вовремя обстрелять опасные склоны и лавиносборы.

  — Но ведь стреляли?

  — Конечно, стреляли и много лавин спустили. Перед этим мы прекратили всякое движение между Терсколом и Азау, переселили жителей из более опасных мест, вовремя оповестили туристов. Пока что профилактика — самое эффективное средство против лавины.

  В дверь заглянул начальник Эльбрусской лавинной станции Юрий Георгиевич Арутюнов.

  — А... вот ты где, Саня, — заулыбался он, — и «бабай» тебя чаем поит.

  Заходи Юра — с наигранной важностью проговорил Нурис. — У нас всё есть, ты не думай. Просто Сан Саныч чай любит.

  — Пиалку выпью, — согласился Арутюнов.

  И вот за чаем у Нуриса я впервые и услышал о Гималайской экспедиции.

  — Большое дело затевается, — рассказывал Юра, — грандиозное! Только Хохлов способен на такое. У него масштабы! Если уж горы — то Гималаи, если наука

— то организация в горах межпланетной станции. В науке, как и в вашей литературе, автор проявляется полностью: его культура, воспитание, характер, отношение к миру. Видно, когда автор думает одно, а пишет другое.

  Все идеи Рема Викторовича чисто Хохловские. Понимаешь, если проблема, то важнее и нужнее её и быть не может; если какая-то идея, то настолько смелая и неожиданная, что кажется сначала фантастической. Мне очень хочется в Гималайскую экспедицию.

  — Ты защитись сначала, а потом уже думай о Гималаях, — приземляет своего начальника Нурис.

  Как они не похожи друг на друга! Нурис небольшого роста, плотный и на широком его лице с чуть раскосыми глазами — спокойствие и этакая восточная невозмутимость. Юра же худощавый, быстрый, кавказского темперамента человек. Он может увлечься, вспылить.

  — Видал?! — обращается ко мне Арутюнов. — Хитрый бабай! Сам поедет, а мне вроде бы и ни к чему!

  — Тебе, действительно, надо заниматься делом, — поддерживаю я Нуриса.

  У Юрия Георгиевича только что вышла книга о лавинах и лавинной опасности. Я успел её прочесть. Прогноз лавин в пространстве и во времени, то есть определение лавинной опасности в конкретных условиях и по видимым признакам. Там же прогноз лавин непостоянного действия. Такие особенно опасны... В странах запада большие лавины непостоянного характера называют женскими именами, как и тайфуны.

  По этой работе он и должен в ближайшее время защитить кандидатскую. А ему всё недосуг: работал в альпинизме, много лет возглавлял в Эльбрусском районе горно-спасательную службу, теперь стал начальником лавинной станции …

  — Я поеду с Хохловым, чтобы вы ни говорили. — горячится Юра, — одно другому не мешает. Не отпустят — в свой законный отпуск поеду с Ремом Викторовичем на Памир. Имею я право взять отпуск?!

  — Никто ему не ответил. Все трое подняли головы и прислушались. Где-то прогрохотала лавина. Нурис стремительно выскочил из комнаты и побежал к своим самописцам. Мы — за ним. Оказалось, сошла «домашняя» лавина. Это была шестая по счету лавина, записанная приборами этой зимой.

27 июня. Джиргиталь.

О, памирские дороги! Я думаю, иному человеку, не уезжавшему из дома дальше Сочи, хватило бы впечатлении от такого пути на всю жизнь. Бешеные и мутные от ярости Вахш и Сурхоб; громады скал, обрушивающиеся прямо перед машиной на дорогу; повисшие над пропастью колеса; малиновые, лиловые и оранжевые склоны, и над всем этим — режущая глаз белизна снегов и льдов. И масштабы. Именно грандиозные масштабы в первую очередь отличают Памир от Кавказа.

  Наш шофёр Омон, сорокалетний, с бритой головой и большой чёрной бородой. остановился и вышел с ковриком для совершения намаза. Омон — человек с большим чувством достоинства, знающий и образованный человек. Он разговаривает на шести языках — на своем родном таджикском, русском, казахском, киргизском, туркменском и татарском. Но если он знает все эти языки так же, как русский, то он не знает ни одного. Омон не пьёт, ибо это запрещено кораном и автоинспекцией. Вместо этого он кладет под язык насвай и употребляет опиум.

  Вернувшись в кабину машины, он замечает кратко:

  — Хаит будет.

  И вскоре мы остановились у белого мраморного памятника, изображающего скорбящую женщину. Омон показал на покрытые редким кустарником холмы.

  — Вот здесь стояло селение Хаит. Больше двух тысяч жителей, — пояснил он на плохом русском языке. — В одну минуту его завалило. Никто не спасся.

  Гигантский оползень — часть горы — сошёл на селение неожиданно. Погибли все, кто был. И по сей день на горе виден свежий срез, отличающийся более светлым тоном от окружающих склонов.

Струков фотографирует (он делает хорошие фотографии, вполне профессиональные, но применения они почему-то не находят). Я ничего не снимаю просто так, «на память», мои фотографии идут в дело. Борис же снимает лучше меня, у него есть вкус, и он отлично разбирается в фотоаппаратуре, но его фотографий никто не видит. И всё у него так. Работает с гляциологами, делает не меньше других и ту же самую работу, но результаты её почему-то не имеют к нему никакого отношения. Статей он не пишет и диссертаций не защищает. Когда Рем Викторович приезжает в Азау на лавинную станцию, Борис не выходит его встречать и приветствовать, хотя любит Хохлова не меньше других. Рем Викторович понимает его и всегда сам приходит к Струкову поздороваться, узнать, как он живет, потолковать. Они вместе ходили в горы. Удивительное дело, когда на станцию приезжает факультетское начальство, то все чувствуют определенное напряжение. Идет подготовка к встрече, волнение, суета... А Рем Викторович приезжает - всё спокойно. Ничего он не требует, никого не отчитывает, всем доступен. Он друг и желанный гость.

  В Джиргитале, милом зелёном городке на границе Таджикистана и Киргизии, нас уже ожидали прилетевшие самолетом ребята, Первыми лететь на ледник Фортамбек с грузами и для установки лагеря Николай Николаевич поручает Вадиму Павлову и мне. Конечно, неплохо бы отдохнуть от впечатлений дороги и от тряски, переночевать в Джиргитале на высоте двух тысяч метров для постепенной акклиматизации, но отказаться я не могу. Коля не приказывает, он как бы делится своими соображениями. Тихим, спокойным голосом. Вадим знает место, у меня — опыт организации лагерей, нам и карты в руки.

  Манера Володичева руководить экспедицией для меня нова и неожиданна. Такое впечатление, что всё делается само по себе. Полнейшая демократия — университетская традиция. Все заботятся о деле, все одинаково инициативны, никто не ждет никаких распоряжений. Мне приходилось руководить альпинистскими лагерями и экспедициями, но я впервые встречаюсь с таким стилем руководства. Надо сказать, он мне нравится. К тому же в этой экспедиции - я человек новый, а такой порядок заведён в университетских делах издавна. Кое-что поразило меня ещё в Москве при подготовке выезда. Я тогда спросил у Володичева:

  — А кто у нас отвечает за альпинистское снаряжение?

  — А зачем отвечать? — посмотрел на меня без улыбки Николай Николаевич.

— Каждый знает, что ему нужно.

  — Да, но мы же должны знать, что у нас есть и чего нет. Хотя бы из группового снаряжения.

  — Зачем? — он как бы советовался и раздумывал вместе со мной. — Если чего не хватит, возьмем в международном лагере или у Машкова, у наших соседей. Правильно?

  И меня покорила его спокойная уверенность, несуетливость, ибо всё шло как надо, все одинаково работали, никто не уклонялся и не отлынивал, никто не кивал на другого. Владельцы автомобилей свозили грузы ко мне в Зоологический музей МГУ, другие закупали продукты, третьи упаковывали и заколачивали ящики. Николай Николаевич на редкость спокойный человек. Когда разговариваешь с ним по телефону, кажется, что он положил трубку, так долго он молчит перед тем, как ответить. Он небольшого роста, крепкого сложения, с выпяченными губами и светло-русыми волосами. Мне все больше и больше нравится наш начальник. Я даже раздумываю над тем, что неплохо было бы мне в своей прошлой деятельности вести себя так, как он: достойно, несуетливо, спокойно.

  Может быть Коля подражает Рему Викторовичу? Никто из нас и никогда не видел Хохлова суетящимся, спешащим, раздраженным. Хотя... два раза видели его очень даже сердитым. Это было прошлым летом. В 1976 году  Рем Викторович с нашими же ребятами делал восхождение на пик Коммунизма. Раньше их вышли группы иностранцев. Один австриец тогда сорвался и погиб, а трое, не дойдя до вершины, «схватили холодную ночевку» и поморозились. Двое из них еще могли кое-как двигаться, а у третьего руки-ноги почернели и наступил явный сдвиг в психике. Следом за ними на Большую гору поднимались их же товарищи — австрийцы со знаменитым Шмуком во главе. Подошли к ним, посмотрели, оказали кое-какую помощь, но спускаться не стали, оставили их и пошли дальше, к вершине. Следующими к потерпевшим подошла наша группа: Иван Богачев, Рем Хохлов, Нурис Урумбаев, Андрей Мигулин, Леша Шендяйкин, Лёва Добровольский, Борис Струков и Эдик Мысловский. Подняли они бедолагу и потащили скорее вниз. Парень остался жить, хотя и без пальцев, но наши лишились из-за него восхождения.

  И вот в этой ситуации, при спуске, когда дошли до нижнего лагеря австрийцев (пик Парашютистов), пострадавшие стали милостливо раздавать свои вещи, ибо унести их все равно не могли. В знак благодарности за спасение австрийцы стали дарить нашим ребятам полиэтиленовые чашки, маслёнки, ножи для открывания консервов — всё по мелочам. Копаются австрийцы, собирают свое барахло, никак не могут решить, что с ним делать: нести или оставить, чтобы потом сняли. А наши ребята сидят усталые, измученные, потерявшие восхождение, к которому готовились целый год.

  Андрею Мигулину, одному из учеников Хохлова, тоже подарили этот самый консервный нож. Рем Викторович сказал только одну фразу: «На кой... тебе этот нож?!» Но сказал это так, что ребята сразу же все «подарки» повыкидывали с высоты плато па ледник. Остался у Нуриса лишь австрийский ледоруб, свой он сломал на спасательных работах, а предстояло еще спускаться.

  И второй раз Рем Викторович потерял терпение, когда внизу стали разбирать случай с австрийцами. Шмука и Реггату спросили, почему они пошли вверх, бросив товарищей. На что те ответили:

  — Вы русские спасатели, вы и обязаны были спасать.

  Тут Рем Викторович очень сердито, хотя и сдержанно сказал им:

  — Мы не спасатели. Мы точно такие же альпинисты, как и вы. Мы тоже приехали в горы в свой отпуск и на вершине нам хотелось быть ничуть не меньше, чем вам.

 

28 июня 1977 года.

  Вчера нас с Вадимом Павловым забросили вертолетом на ледник Фортамбек. Из Душанбе, из адской жары сразу на высоту 4000 метров, на снег, на лёд, в холод... Началась акклиматизация. Первое ощущение высоты — лёгкая голова. Всё прекрасно, чувствуешь себя хорошо, свободно и думаешь: «Смотри-ка, какой я молодец!» Ну, чуть задыхаешься, когда таскаешь ящики, так это — пустяки. Зато горы какие! Сразу два семитысячника перед тобой — пик Евгении Корженевской и пик Коммунизма!

  Но состояние эйфории скоро проходит. Наступает бессонная ночь. К утру мы оба совсем больные, и хочется первым же вертолётом улететь обратно, вниз. Но мы знаем, что еще денёк-два таких мучений, и всё войдет в норму. Надо только шевелиться. Скоро все будут здесь, и экспедиция зато может сразу начать нормально работать.

  Первая ночь была трудной. Известно, люди старше 40 лет акклиматизируются на высоте гораздо хуже молодых, особенно астеники. Это как раз мы с Вадимом. Дышишь вроде спокойно и вдруг несколько непроизвольных глубоких вдохов подряд «ху-ху-ху-ху»! Не хватает воздуха. Так называемое дыхание Чейн-Стокса. Тогда садишься, откидываешь полу палатки и думаешь: «Нет, это не для меня, надо удирать».

  Отдышавшись в очередной раз, Вадим говорит:

  — Ничего, это нормально. Леша Шиндяйкин (врач и тренер международного лагеря) на что могучий мужик, а как прилетит сюда, всю ночь бегает за палатку. Прямо наизнанку его выворачивает. Он говорит, это признак здоровья, сопротивляется организм.

— Ты хоть переночевал в Джиргитале, ворчу я, — а тут — прямо из Душанбе.

  — А что толку? Тоже не сплю.

  — Ты знаешь, я читал, что во время индо-китайского конфликта в 1962 году индийские войска кинули самолетом сразу на 4500. И они все полегли, несколько тысяч человек. Как мы с тобой.

  — Да уж... мы с тобой сейчас не вояки.

  — Ничего, Вадим, ничего... Потерпим, скоро пройдет.

  На утро, без всякого аппетита позавтракав у Машкова, разбираем снаряжение, ставим палатки. Совершенно измочаленные опускаемся на только что сооруженные из сланцевых плит скамейки, установленные нами возле такого же каменного столика. Разделись, рубашки и свитера под себя. Вадим напялил на свою лысую голову белый берет, вернее, белый чехол от фуражки. Он с ним неразлучен, этот чехол я видел на нём и на Кавказе, и на Тянь-Шане. Солнце печёт немилосердно, размаривает и клонит ко сну. Напряжение солнечной радиации здесь куда больше, чем в Душанбе. Грудь печёт, а спине холодно.

  — Ты знаешь, Вадим, — вздохнул я. — сдается мне, что пик Коммунизма не для меня.

  Павлов почесал указательным пальцем свою наполовину седую бородку:

  — И не надо.

  — Как так? — изумился я.

  — А так. Я для себя еще в Москве решил, что на вершину не пойду, — он взял со стола маленькое зеркало и стал рассматривать свой облупившийся нос.

— У нас научная экспедиция и у меня свои научные задачи, свой план. Выполню его и улечу. — он осторожно оторвал от носа кусок кожи. — Кто точит зубы на гору, кто в форме, тот и пойдет. А всем не обязательно. Я и в прошлом году не ходил. Ты осудишь меня?

  — Почему... Это твое дело, — сказал я совершенно искренне.

  — И тебя никто не осудит.

  — Но ведь Хохлов собирается? И Нурис, и Богачев, и Мигулин, да и все остальные вроде.

  — По обстановке, — сказал Вадим. — по обстоятельствам. Там будет видно. И потом Рем, можно сказать, высотник. Он на Корженевской был, на восточной Победе, на пик Ленина два раза поднимался. А вот пик Коммунизма ему не дается. Две попытки у него уже были: в прошлом году и в семидесятом. Сделает он эту Гору — будет «барсом снегов» . А тебе зачем? Ты давно уже мастер спорта.

Бывший. Я бывший мастер спорта. Мастера разные бывают. Те, кто выполнил нормы мастера спорта в начале шестидесятых годов, по нынешним временам всего лишь перворазрядники, а те, кто получил звание в начале пятидесятых — с трудом потянут на второй разряд. Тогда «мастеров спорта» давали за одну «пятерку» .  Правда, у меня их шесть. Но с тех пор и нормативы стали выше и маршруты много труднее. Разве сравниться мне теперь с Юрой Бородкиным, Борисом Гавриловым, Эдиком Мысловским или Борисом Студеневым — тренерами международного альплагеря?! (Да и не только в этом дело, просто непонятны мне такие разговоры, это неспортивно. Не в звании дело.) Павлов понял моё молчание и сказал:

  — Ты же не высотник. На какой высоте ты был?

  — На Эльбрусе, — неохотно сознался я.

  — Вот видишь... А сколько у тебя восхождений?

  — Точно не знаю, не считал, но думаю сотни полторы наберется.

  — Пятерки у тебя все стенные. Так?

  — Так.

  — Вот и подумай, серьёзно ли в нашем возрасте начинать заниматься высотным альпинизмом.

  Я подумал и решил, что он, в общем-то, прав. У каждого альпиниста есть свой профиль, своя специализация что ли. Даже первенство по альпинизму проводится у нас по нескольким классам. Есть класс высотных восхождений, есть класс восхождений высотно-технических и класс траверсов. Обычно каждый альпинист выступает в каком-то одном из этих классов. Бывают, конечно, и универсалы.

  Тем более, что высотно-технические и высотные восхождения имеют много общего. Но я «делал» стены, т.е. совершал технически сложные восхождения, а разница между стенными и высотными восхождениями приблизительно такая же, как между бегом на короткие дистанции и марафоном. Совсем другая работа, иные нагрузки, различная техника и тактика. И, конечно, высота. Высшая точка Западного Кавказа — Домбай-Ульген имеет высоту всего 4040 метров над уровнем моря. На такой высоте мы сейчас сидим. Вершины Альп, на которых приходилось бывать, тоже не высоки: Маттергорн — 4478 метров, а высшая точка Альп — пик Монблан — 4810 метров. Стены километровые, отвесные, порою даже с отрицательным уклоном, но не высота. Трудности восхождения не определяются только высотой, категория трудности маршрута на высоту четырех тысяч метров может быть выше, чем на иной семитысячник. Просто это разные вещи.

  — Да, наверное, — сказал я, поразмыслив. — Опять же возраст.

  — Возраст еще ничего, мы с Ремом ровесники. Важна форма и тренировки. Рем в волейбол играет, так выпрыгивает над сеткой на половину туловища. Видел, как он играет?

  — Видел. Силён, — тут, я вспомнил, как мы тренировались с Ремом на Ленинских горах перед выездом сюда. Хохлов бегал лучше меня, бежал десять километров, мог и пятнадцать. Главное, он тренировался регулярно, в любую погоду и каждый день. Причем всю жизнь. У меня в последнее время это не получалось.

  Хотя я как будто и согласился с Вадимом, но все же в глубине души сознавал, что буду пробовать, испытывать и терзать себя до предела, до самого последнего момента.

  — Ну, давай поставим последнюю палатку, — Вадим тяжело поднялся.

  — Постой, я вот еще что хотел спросить, — остановил я его, — будет ли у нас какое-нибудь собрание-совещание по планам спортивной и научной работы? Ведь надо решить не только для себя, идёшь или не идёшь.

  — Вряд ли, — ответил Павлов, — у нас не принято проводить совещание. Когда пойдут, тогда скажешь.

  — Прекрасно! Вот это я понимаю... Истинная свобода!

29 июня 1977 года.

  Теперь я немного осмотрелся и начал представлять себе наш район. Мы в самом что ни на есть центре Памира, в наиболее высокой его части. Наш лагерь разбит на поляне Сулоева, названной по имени погибшего на пике Коммунизма в 1968 году участника памирской экспедиции Валентина Сулоева. Между склонами горы Камень и боковой мореной ледника Фортамбек — большое пространство, на нем размещается не только наш лагерь, но и медико-биологическая экспедиция таджикской Академии наук, и международный альпинистский лагерь «Памир-77». Сюда же должны прибыть альпинистские экспедиции Грузии и Украины. На поляне текут ручьи, и она, в отличие от окружающих склонов и морен, вся покрыта зеленью. В основном — эдельвейсами. Я вчера спросил у Машкова:

  — Хочешь стать миллионером?

  — Хочу.

  Я наклонился и сорвал эдельвейс.

  — Вот этот невзрачный серенький цветочек в Швейцарии стоит пять долларов. Нагрузи ими вертолет и дуй в Швейцарию.

  — Спасибо, Саныч, я подумаю.

  Ледник Фортамбек имеет длину 27,2 километра, мы находимся у его верховьев. Тут есть симпатичный парнишка — Валентин Огудин, он интересовался происхождением местных названий и установил, что ледник назывался раньше у киргизов Портамук. «Портам» по-киргизски лопух, а «мук» — давным давно живший здесь народ. Река из Фортамбека впадает в долину Муксу, кишлак есть с таким названием и так далее. Частица «мук» здесь часто встречается.

  Пройти на ледник из долины его реки очень трудно, почти невозможно: отроги хребтов Академии наук и Курайтопчак - сближаются и образуют теснину с лессовыми и осыпными склонами. Крюка в них не забить. Поэтому сюда можно попасть только на вертолете.

  За мореной и ледником — напротив поляны Сулоева — вздымаются отвесные двухкилометровые стены, там над ними как раз и лежит знаменитое Памирское фирновое плато. Выше поляны ледник поворачивает направо (если смотреть вверх по ущелью), и над этим поворотом над поляной почти трехкилометровая стена вершины Москва. Чёрные, скалы, ледовые сбросы, сверкающий снег. Встанем лицом к пику Москвы. Справа будут склоны вершины Камень, позади — долина Ледника и пирамида пика Корженевской, а слева — стены плато.

  Памирское фирновое плато можно представить себе в виде длинного стола, на котором в левом углу лежит большая кипа книг — пик Коммунизма. По дальнему краю стола расставлены предметы письменного прибора — пики Куйбышева, Абалакова, Ленинград. Правда, форма плато не прямоугольная, она в виде удлиненного овала, вытянутого с северо-востока на запад-юго-запад. Высота плато около шести тысяч метров, длина приблизительно 12 километров, а ширина до 3-х километров. Во все стороны Памирское фирновое плато обрывается отвесными полутора — и двухкилометровыми стенами. Таким образом, пик Коммунизма, так хорошо видный с поляны Сулоева, возвышается над нами на 3500 метров. Вот каковы масштабы.

  Открыто Памирское фирновое плато совсем недавно. Впервые оно глухо упоминается в книге «Таджико-Памирская экспедиция 1933 года». В 1937 году альпинисты видели его с вершины пика Коммунизма и только в 1948 году Памирское фирновое плато было впервые нанесено на карту. Первыми же людьми, ступившими на плато, были альпинисты экспедиции «Буревестника», руководимой К.К. Кузьминым. Они поднялись сюда с ледника Гармо через пик 6189 метров, названный ими пиком Куйбышева. Это было в 1957 году. Среди этих альпинистов находился и Иван Дмитриевич Богачев. Он должен приехать вместе с Хохловым и возглавить восхождение.

  Дождя, естественно, на плато не бывает, идёт только снег. И этот снег скапливается, преобразуется в фирн и создает огромный ледник. Все ледники лежат на наклонной площади и движутся, а плато ровное. Только в левой его части (опять же от нас), у пика Кирова, есть небольшое понижение. Сюда и стекает понемногу лёд с фирном и валится в жёлоб ледника Трамплинный и через него на Фортамбек. По сравнению с гигантским плато и накопившимся там снегом, русло Трамплинного очень мало, что-то метров 350 в ширину. На плато со склонов вершин, которые мы представили себе в виде чернильного прибора, оказывается боковое давление, лёд и фирн как бы выталкиваются потихоньку с плато и падают с вертикальных двухкилометровых стен в сторону ледника Фортамбек.

  Такие явления в горах бывают, их называют возрожденными ледниками, однако Памирское фирновое плато своей ровностью и большой протяженностью обломков льда на стене больше напоминает материковый ледовый щит в миниатюре. Только в Гренландии или Антарктиде глыбы льда обламываются в океан и становятся айсбергами, а тут они летят с высоты двух километров, раскалываются, разбиваются о скалы, измельчаются в пыль и падают на ледник Фортамбек в виде лавин. Работающий здесь гляциолог В.Я. Фрейфельд насчитывает в среднем более сорока лавин в сутки. Сфотографировать лавину здесь не составляет особого труда.

  Снежные лавины — проблема старая и в то же время новая. Лавины в горах сходили всегда, но только сравнительно недавно высокогорье начали обживать интенсивно, и тогда лавины стали подлинным бичом для жителей гор, исследователей, лыжников и альпинистов. Описание «белой смерти» встречается уже в сочинениях Полибия, рассказывающего о переходе через Альпы войск Ганнибала (218 год до нашей эры); описаны они и Титом Ливием, и Страбоном в его «географии». Само слово «лавина» происходит от латинского «lаbоus» — скользкий. Когда люди попадали в высокогорье, они неизбежно сталкивались с этим грозным явлением природы. Так, в первую мировую войну во время боевых действий между Австрией и Италией в лавинах погибло 60 тысяч солдат. Особенно страшен был «чёрный четверг» — 13 декабря 1916 года, в этот день лавинами засыпало сразу шесть тысяч человек.

  Высокогорные районы Альп по сравнению с Памиром, Тянь-Шанем или Алтаем освоены и заселены уже давно. Отсюда и опыт защиты от лавин. Жители Альп очень продуманно выбирали места для селений, часто строили дома с мощным клином лавинореза, обращенным в сторону склона горы. Над дорогами устраивали специальные козырьки или строили противолавинные галереи, вроде тех, что сооружены у нас в верхней части Военно-Грузинской дороги. Дамбы и стенки, перехватывающие заграждения и другие тормозящие устройства помогали удерживать снег на склонах, не давая ему ринуться всей тяжестью вниз и смести все на своем пути. А сила у лавин может быть огромной. На Алтае мне довелось видеть лавину, которая одной только своей воздушной волной повалила весь лес на противоположном склоне. Известен случай, когда воздушная волна пылеобразной лавины подняла в воздух 120- тонный электровоз и ударила им в здание вокзала.

  При высоте падения в полкилометра лавина может достигать скорости 180 километров в час, 50 метров в секунду. Если принять во внимание, что мокрый снег весит почти столько же, сколько и вода, а мощная лавина состоит из многих кубометров снега, то станет ясно, почему в снежных лавинах деревья летят как спички, а дома — словно спичечные коробки.

  Давно уже существует в Альпах служба лавинного надзора, разработано специальное снаряжение для поисков людей, засыпанных лавинами. Лучшими помощниками спасателей были огромные добродушные собаки бело-рыжей окраски — сенбернары. Но теперь эти собаки стали редки, и для поиска людей используют немецких овчарок. Горноспасательные службы таких стран, как Австрия или Швейцария, держат более сотни обученных лавинных собак. Опытные псы чуют погребённых под снегом людей на глубине двух-трех метров. Известны случаи, когда собаки находили и спасали жизнь людям, находившимся под снегом на глубине пяти метров!

  Одинаковых лавин не бывает. Они различаются по причинам возникновения, по морфологическому признаку, то есть по траектории движения, по разновидностям снега, по мощности, размерам и так далее. Общая причина возникновения лавин заключается в том, что в определенный момент сила тяжести снега, которая тянет его вниз, становится больше силы сцепления, удерживающей снег на склоне. Снег вязок и пластичен. Он может сжиматься и растягиваться, может течь, как жидкость, и быть плотным, как камень. Он все время меняется под воздействием температуры и давления. Для того, чтобы сошла лавина, необходимо одно главное условие — уменьшение сцепления снега. Под его толщей водяные нары нередко сублимируются и создают «глубинный иней», или «глубинную изморозь» — непрочную прослойку из ледяных кристаллов особой формы. Сцепление в этом горизонте нарушается, и по нему, как по ледовой горке, снег и съезжает вниз. На образование лавин влияет не столько крутизна склона, не столько рельеф, сколько обильные снегопады и резкие изменения в состоянии погоды — потепление, сильный ветер, состояние снега.

30 июня 1977 года.

  Прилетел с грузом Боря Струков. Теперь нам с Вадимом стало уже полегче таскать ящики и мешки от вертолёта в лагерь. Борис привез мне из Джиргиталя записку от Арутюнова: «Санечка, я теперь называюсь «человеком, который прилетел на Памир с чемоданом». Вырвался я, всё хорошо. Хочу на Гору. Скоро увидимся. Обнимаю, Юра».

  Арутюнов прилетел прямо с Тянь-Шаня, где он проводил свои гляциологические работы. У него никак не получалось участие в нашей экспедиции, да и научный руководитель был против, он считал, что экспедиция только отрывает Юру от подготовки диссертации. Но Юрий Георгиевич мечтал сделать восхождение на пик Коммунизма, давно мечтал и не мог пропустить такой возможности. (Насчет чемодана было понятно только нам двоим. Когда-то мы с ним и со сванским альпинистом Шалико Маргиани ходили зимой через Местийский перевал в Сванетию. У меня в рюкзаке имелась прекрасная черкеска из сванского домотканного материала, и я назывался «человеком, который выпендривается в черкеске». Шалико звали «человеком, который хотел бы зарезать человека, который выпендривается в черкеске», ну, а Юра именовался «человеком, который не дал зарезать человека, который...» и т.д. В общем, «дом, который построил Джек». Это была счастливейшая пора нашей жизни, и когда мы хотели сделать друг другу приятное, мы вспоминали Сванетию.)

  После Юриной записки у меня стало еще неспокойнее на душе, я все думал о восхождении. Вот и Юра идет...

  Мы быстро справились с грузом, я взял ружье, бинокль и пошел вверх по ущелью наблюдать и добывать своих птичек. Что за странная штука такая — альпинизм, — думалось мне. — Может быть просто привычка, обстановка, внушение, наконец? Хотя ведь Вадим вот ничего мне не внушил... Почему я не могу отказаться раз и навсегда от мысли о восхождении? Почему не могут прожить без гор? Мы все любим то, что знаем, к чему привыкли, что стало нашей жизнью. Скажем, я не знаю моря, и оно для меня не существует. А для моряка?.. Мы всю жизнь в горах. Но ведь есть кроме гор великолепная русская природа европейского севера, есть мягкие пейзажи русской равнины, есть на свете Валдай, Байкал, Камчатка, наконец, а как красиво наше Подмосковье?! А мы ничего не хотим знать, кроме гор. Я уже сейчас знаю, что следующей весной мне будут сниться эти грандиозные стены, этот постоянно гремящий ледник Трамплинный, первые лучи солнца на вершине пика Корженевской, недоступный и манящий к себе пик Коммунизма. И я буду просыпаться с улыбкой и ощущением счастья. Даже в самое тёмное утро. И дело тут не только в красоте. Альпинизм ведь прежде всего спорт. А что такое спорт? Движение, работа мускулами, которой нам при нашем образе жизни сейчас так не хватает? Да, конечно, в какой-то степени это так. Но ведь и с гиподинамией можно справиться при помощи эспандера или, скажем, бега трусцой. Нет... Здесь другое.

  Я согласен с теми, кто утверждает, что всякий спорт — прежде всего игра. Да, да — игра! А игра — дело серьезное. Упаси вас Бог подумать, что игра занятие только для детей. Помнится, в какой-то статье по психологии попался афоризм. Дословно на память воспроизвести его не могу, но смысл был таков: познание структуры атома — это игра по сравнению с игрой.

  Мы все, без исключения, отдаём игре, сами того не зная, половину своей жизни. Игра не только спорт. Танец, песня, живопись, музыка, да и всё искусство есть не что иное, как игра. Недаром говорят: «Играет на скрипке». Самые казалось бы разнообразные действия в нашей жизни несуг в себе элементы игры. Играя, человек развлекается, обучается, тренируется, формируется как личность, совершенствуется; играя, готовит себя к подобной же деятельности, но более важной для него. Стрельба из лука в цель (всё равно — в каменном веке или в наше время) и решение сложных математических задач учениками или студентами в чем-то в сущности, совпадают. Мало того, игра часто определяет суть человека. Мой друг Саша Игнатов высказался в своей книге об этом так: «Скажи мне, во что ты играешь, и я скажу тебе, кто ты».

  Уинстон Черчилль, например, считал игру самым важным занятием для мужчины. Любимой его игрой было складывать из кирпича стены. Он сам построил себе дом, гараж, конюшни, а когда строить было уже нечего, он просто каждый день, надев фартук, складывал кирпичную стену. Потом ее разбирали и он строил заново. Фридрих Шиллер высказался по этому поводу еще категоричнее: «Человек играет только тогда, когда он в полном значении слова человек, он бывает вполне человеком только тогда, когда играет. Это положение может показаться парадоксальным, но на нём будет построено, я вам это обещаю, всё здание эстетического искусства и ещё более трудного искусства жить».

  Мягкий пушистый снег под давлением превращается в горах в твёрдый лед. Альпинизм с его предельными ситуациями делает человека неуязвимым в его обычной жизни. После этого его не испугаешь трудностями, в то же время он и вершины дел начинает выбирать по силам. Восхождение часто происходит на пределе, надо максимально приблизиться к нему, но нельзя его перейти. Это обостренное чувство меры и есть искусство альпинизма.

  Спорт определенно где-то соприкасается с искусством. Объединяет их игра. Скажем, что такое художественная гимнастика? Спорт или искусство? Сейчас мы ее называем спортом, но ведь от названия сущность не меняется. Даже если мы балет назовем спортом. Кстати, балет на сцене Большого театра — искусство, а балет на льду? Спорт? Где тут грань? Многие виды спорта дают возможность видеть определенные проявления человеческой личности, видеть, наслаждаться ими, сопереживать им. Именно поэтому так выросла в последнее время зрелищная сторона спорта. А сопереживание — это уже от искусства.

  Альпинизм лишен зрелищной стороны спорта. Зрителя тут нет. И именно поэтому он еще в большей мере спорт, чем другие виды. Это чистая игра, игра с самим собой, самосовершенствование, а не работа на зрителя, на публику. Может быть, поэтому мне, альпинисту, так трудно понять болельщиков. Мне кажется, пассивное восприятие как искусства, так и спорта, убивает их сущность, ибо человек не участвует в самой игре и тем самым не обогащает себя. Стихи или живопись можно ведь глубоко понять лишь тогда, когда ты сам в душе немножко поэт или художник, так же, как красоту альпинизма может оценить только тот, кто его отведал или, благодаря своему воображению, своей фантазии, постарался его понять. А иначе люди, судя об альпинизме, будут лишь разводить руками, пожимать плечами, а кто по самоувереннее — повторять пошлости вроде: «Умный в горы не пойдет, умный горы обойдет». И где уж тут понять, что и на альпинизме строится «трудное искусство жить». А предела совершенствованию, как телесному, так и духовному быть не может.

 

2 июля 1977 года.

  Прилетели ребята. Юра Арутюнов переживает ту же эйфорию, что и мы с Вадимом в первые часы пребывания на Фортамбеке:

  — Санечка, грандиозно! Кажется, где только не был, а таких гор не видел.

  — Да, район удивительный...

  — Рерих, — захлебывается от восторга Юра, — чистый Рерих! Ты посмотри разве бывают такие краски в природе?! Противоестественные краски! Какой насыщенный синий цвет у неба! А какие тона! Оранжевый, лиловый, фиолетовый...

  Все эти дни я хожу к вертолёту и приходится наблюдать только что прилетевших на поляну людей. Реакция у всех одна, даже у старых горных волков — ступив на землю, стоят и смотрят на горы. Спохватываются, начинают здороваться, таскать ящики и рюкзаки, а потом опять останавливаются и замирают, глядя на горы.

  — Если бы ты знал, как я рад, что попал сюда! — сияет от счастья Юра. — Все свои, все вместе собрались и еще два семитысячника перед глазами!

  Арутюнов может быть суровым и непреклонным, но у него тонкая, ранимая душа. За это я его и люблю.

  Нурис устроился со мной в палатке, и мы отправились резать барана. Прилетела наша ученая повариха Ирина Сосиновская и с ней три барана; кухня налажена, начинаем готовить сами. Перед тем, как приступить к делу, Нурис поворачивает барана головой на восток и, отвернувшись от меня, говорит какие-то слова по-казахски. Так полагается по ритуалу. Нурис подходит к делу как и следует прирожденному скотоводу, у него ничего не пропадает: шкура засаливается, печень тут же идет на сковородку, из требухи, сердца, лёгких, почек приготовляется прекрасное национальное блюдо вроде колбасы — журме. Идет в дело и голова овцы.

  Работы много, но обстановка весёлая, все трудятся дружно, с шутками.

  Вечером меня пригласил к себе в гости Машков. Двухместная брезентовая палатка, пол застелен толстым войлоком, стол, кровать, альпинистское снаряжение. Сам Машков одет в тёплый стёганый халат, на ногах у него толстые шерстяные носки и азиатские остроносые калоши. Только вместо тюбетейки на голове горнолыжная шапочка-колпак.

  Расположились на полу. Уютно пофыркивает альпинистский примус, пахнет кофе. Молодая, очень стройная женщина с черными, как угольки, глазами — Римма Сабирова ловко накрывает «на стол». Вообще-то ее зовут Рано, она врач, научный сотрудник таджикской медико-биологической экспедиции и неплохая альпинистка. Несмотря на свою хрупкость, Римма была на трёх семитысячниках и постоянно носит клетки со своими белыми крысами на плато.

  Когда мы повспоминали прошлые времена и старых друзей, поговорили о жизни, я попросил Володю рассказать о работе:

  — Хотя бы в двух словах — чем занимаетесь, какая тема исследования.

  — Тем у нас несколько, одна из них — влияние высокогорья на живые ткани. Римма работает вместе с Белкиным. (Виктор Шаевич Белкин руководит медико-биологической экспедицией Таджикской Академии наук. Машков отвечает за всё только на плато.)

  Римма тут же пришла на помощь:

  — Мы заносим животных на высоту, были с ними и на пике Коммунизма. Часть из них умирает, остальных забиваем, тушки замораживаем и внизу изучаем. В живых тканях под влиянием высоты происходят серьезные изменения, омертвение целых участков, происходит разрыв сосудов, клетки не делятся, нарушаются биоритмы... Материал получаем бесценный.

  —- Теперь понятно. Хорошая у нас у всех  перспектива... А что за станция «Восток», что там есть? — я принимаю из рук Риммы очередную чашку кофе.

  — Пока что только палатка, — говорит Машков.

— Владимир Сергеевич скромничает, снова вступает Римма, — замечательная палатка, не простая, вы увидите. Пол войлоком застелен, как здесь, для утепления сделан подпалатник. Газ, движок, свет. Это на такой-то высоте! Гостиница Машкова. Можно выпить чаю и даже молочка горячего. В прошлом году помороженных иностранцев молоком отпаивали. Все заходят, ночуют — и альпинисты, и иностранцы, и наши ребята. У нас ведь все рабочие — кандидаты наук, не меньше. Приезжают к Владимиру Сергеевичу как альпинисты и вкалывают простыми рабочими, грузчиками. Из самых разных городов — из Москвы, из Новосибирского академгородка, из Ялты, из Минска... В этом году у нас работают казанцы — очень хорошие ребята. Получают гроши, 60—70 рублей в месяц, зато Владимир Сергеевич дает им восхождение.

  Машков хмурится, закуривает.

  — С этими ребятами, — говорит он, — выговор себе схлопотал по альпинистской линии, звание старшего инструктора альпинизма сняли, запретили на два года быть выпускающим в республике. Хорошо мастера оставили.

  — Несчастный случай?

  — Если бы …

  — Как раз нет. — поясняет Римма, — за все семь лет у нас ни одного несчастного случая. У альпинистских экспедиций было много, а у нас нет.

  — Прижала меня федерация альпинизма. Дискредитирую я пик Коммунизма, с третьим спортивным разрядом вожу, а то и без разряда. Но у нас же не альпинистские восхождения, у нас наука, а на этот счет никаких правил нет. Как хочешь, так и крутись.

  Машков рассказывает об организации станции «Восток», о перспективах расширения ее возможностей и создания постоянных условий для ведения научной работы. Его увлекает связь альпинизма с наукой, только альпинизма для него уже недостаточно. И сделано для ведения научных исследований на плато уже немало. В прошлые годы ставили палатки, их валило ветром, уносило и сбрасывало со стены. Потом рыли снежные пещеры. И вот, наконец, нашли в восточной части плато, на склонах пика Кирова на высоте 6100 метров прекрасную защищенную от ветра скальную площадку, рядом — небольшое озерцо, в июле оно днём оттаивает, можно брать воду. Здесь и установили станцию.

  — Ты ратуешь за связь альпинизма с наукой. Рем Викторович тоже придает большое значение прикладному альпинизму. А у нас, в отличие от тебя, альпинистская сторона дела не продумана до конца. Нет  плана восхождения, нет групп, нет выпускающего. Мы с тобой альпинисты, знаем к чему такое ведёт.

—Да, получаются ножницы.

—Мне думается, никаких разграничений между наукой и альпинизмом в данном случае не следует делать. Если учёный идет на восхождение, ему необходимо иметь соответствующую спортивную квалификацию, а коли уж группа ученых работает на такой большой высоте, она обязана придерживаться альпинистских правил. Никакого компромисса тут быть не может.

  Володя не соглашается со мной:

  — А где я возьму тогда двадцать мастеров спорта? Тебе хорошо говорить, а пойди найди их. По-твоему, выходит, федерация мне правильно влепила?

  — Не знаю. Но здесь что-то недодумано и у тебя и у нас. Ты знаешь, я пятнадцать лет был начучем альплагерей, насмотрелся. 

 Возьми любой несчастный случай, и ты обязательно найдешь нарушение в технике страховки, в недостаточной физической или технической подготовке и в тактике. Обязательно.

  Володя смотрит на часы.

  — Прости, — он протягивает руку и берет с кровати портативную рацию. Вытягивает штыревую антенну: — Яга, Яга, я база, я база. Как слышите меня? На приёме.

  Из потрескивающей рации — на улице холод, ветер, но палатка Машкова стоит как вкопанная, — раздается хрипловатый голос:

  — База, база, я Яга. Слышу вас хорошо. Владимир Сергеевич, приём.

  — Что имеете ко мне, что имеете ко мне? Приём.

  — Понял вас, понял. Всё нормально, всё нормально. Нам нужны сухари, у нас остались только сладкие, и какую-нибудь мазь для губ. Губы сгорели. И бензин. Приём.

  — Понял вас, понял. Будет, будет. Завтра Юра с Витей выходят, принесут. Больше ничего? Приём.

  — Больше ничего. Всё, всё, приём.

  — К вам больше ничего не имею, связь кончаю. Будь здоров. ЭС КА (конец связи), до завтра.

  Машков кладет рацию обратно на кровать.

  — Пойдешь на Гору? — спрашивает он меня (он не поясняет, о чём идет речь; всем ясно, что такое Гора).

  — Не знаю... Чувствую себя паршиво.

  — Надо сходить, как же... «Акклимаешься», потренируешься, сходишь на Камень, а там потихоньку, налегке... Я с тобой пойду. Забросим тебе на  "Парашютистов"  пуховку, штаны, дадим   шекельтоны  . Вот Римма была на Горе, ещё с нами сходит.

  — Обязательно надо сходить, — с присущей ей экспансивностью начинает Римма. — Владимир Сергеевич шесть раз был на пике Коммунизма...

  — Неужели шесть раз? — перебиваю я её.

  Машков улыбается и лихо так говорит

  — А что?! И в седьмой пойду и в восьмой. Ничего страшного. Саныч, ты увидишь.

  — Вы знаете, я умирала наверху, просто умирала, — опять быстро и страстно говорит Римма, — а он подошёл ко мне и сказал: «Вставай, посмотри вокруг. Как прекрасна жизнь! Погляди на горы, на вершины». Я встала и пошла. И ничего.

  В это время по брезенту палатки кто-то постукивает:

  — Владимир Сергеевич, можно?

  — Входи, Олег, входи, — отвечает Машков.

  В палатку ползком влезает курчавый румяный парень.

  — Садись кофе пить, — приглашает хозяин.

  — Спасибо, мы пили. Сколько баранов нам заказать, трёх хватит?

  — Мало. У нас выходы предстоят, берите пять.

  Парень, пятясь, вылезает из палатки.

  — Передай Юре, — добавляет Машков,

— пусть возьмут сухарей ребятам и мази. Сгорели они.

  — Хорошо. — Олег исчезает.

  — Вы знаете, — продолжает разговор Римма, — одна иностранка, я забыла её фамилию, швейцарка, по-моему, только родила в феврале, а в июне взошла на Аннапурну.

  — Чего ты про иностранку, — говорит со смешком Володя, —ты сама на шестом месяце делала траверс  Варзобской   пилы.

— Глаза у Машкова делаются вдруг хитрыми, ликующими. — Ты видел, Саныч, снегоход? Снегоход! «Лайка-2». Скоро затащим на плато.

  — На себе?

  — А как же?! С вертолёта бросишь — ничего не останется. Разберем и затащим. Придешь на плато, я тебя покатаю. Такси! — засветился весь  Володя. — Только у нас и нигде в мире!

  У вертолетной площадки внизу я видел машину, похожую на мотоцикл, но на гусеницах. Однако не представлял себе, что ее можно унести в рюкзаках по стене на плато.

  — А трактор видел?!

  — Как же, при мне грузили в вертолет в Джиргитале.

  — «Владимировец», — с гордостью произносит Машков. — Теперь ничего на себе таскать не будем по поляне, от вертолета до лагеря. Сели и поехали.

  — Да здесь всего-то метров двести...

  — Пятьсот, Саныч, почти пятьсот. И по этому пути перенесены сотни тонн груза. На горбу. Кто носил, тот знает, что это такое.

  Колесный новенький трактор ярко- красного цвета я уже фотографировал и так и сяк. Уж очень необычно смотрится он здесь, на леднике, на фоне ледовых стен пика Москва.

  — Вот так и живем, — говорит Машков, — осмотришься, всё поймешь. А на Гору мы с тобой сходим по старой памяти. Ты «не боись»!

  А я думал про себя: «Как вырос этот человек, как возмужал на такой работе! Может быть, я увлекаюсь, но думаю, что сейчас его можно было бы поставить рядом с Нансеном или Амундсеном. Когда-то я водил его на восхождения, теперь он поведёт меня».

•

  Судьба Владимира Сергеевича Машкова складывается пока неудачно, если не трагично. На плато, в палатке, где находились Машков и Сабирова, взорвалась канистра с бензином. Владимир Сергеевич получил такие сильные ожоги, что его с трудом удалось спасти. Потом началась инфекционная желтуха, болезнь Боткина, занесённая при переливании крови, а дальше пошли и ещё большие неприятности иного плана... Другого человека, почти каждого из нас, все эти беды просто раздавили бы. Но Володю Машкова согнуть трудно.

  Недавно они с Риммой были у меня в гостях, и Володя строит планы новых восхождений.

  Вернувшись от Машкова, я залез в свой пуховый спальный мешок, и вспомнилось мне наше с ним восхождение, страшная стена, где мы едва не остались навсегда. Такое не забывается.

  Я закрыл глаза и увидел, как мы шагаем по узенькой тропинке, выбитой на зелёном сочном лугу ногами альпинистов. Всякая дорога умна, а такая вот тропинка

— особенно. Она вьётся по склонам, избегая крутых подъемов, выбирая самый удобный путь, и приводит прямо к цели.

  Подходы к вершине — время для размышлений. Чего только не передумаешь, часами шагая по этим тропкам с рюкзаком за спиной!.. Мы ходим вместе давно, и постепенно в команде сложилось распределение обязанностей. Ким Кочкин - первый. Он прекрасный скалолаз и очень вынослив. Смелость его граничит с отчаянной удалью, он иногда рискует, Киму нужна надёжная страховка и авторитетный совет, а то и приказ.

  Володя Машков — это человек «за всё». Он несёт тяжелый рюкзак, работает на льду, идет первым, когда Киму надо отдохнуть. Как врач, он отвечает за нашу аптечку. На его обязанности лежит также фотографирование и, при необходимости, рация. (Володя в нашей команде появился, когда понадобилось заменить травмированного Мишу Кондратенко. На первом же восхождении мы поняли, что не ошиблись в выборе.)

  Костя Семенюк, огромного роста, совершенно лысый парень в очках — наш тяжеловес. Он идет последним, несет груз и выбивает крючья. Костя так наловчился в этом деле, что вытаскивание крюка, на которое другие бы затратили немало усилий, занимает у него всего несколько секунд. Он дёргает их куда легче, чем хирург-стоматолог зубы, — глянет раз, стукнет молотком, потом подцепит, дёрг... и крюк уже звенит на карабине. Костя несёт примус и бензин. Продуктов ему давать нельзя, только консервы: его рюкзак, спальный мешок, пуховый костюм и вся одежда пропахли бензином.

  В тот раз мы шли на последнее восхождение сезона. После тренировок мы сделали уже два восхождения пятой категории трудности, нам нужно было третье.

Пройдя длинный утомительный подъем по крутой морене, где камни при каждом шаге едут вниз и кажется, что ты топчешься на месте, мы выходим наконец на ледник, идем по льду под «нашу» стену и, выбрав на боковой морене место, куда не долетают камни, ставим палатку. Костя с Володей принимаются за приготовление ужина, а мы с Кимом идем взглянуть на стену.

К полудню горы меняют свой облик. Освещённые сверху скалы теряют рельефность и громоздятся тёмными, нерасчленёнными глыбами. Вдали появляется дымка. Пришедшие невесть откуда облака делают горы пятнистыми.

Стена выглядит внушительно. Высота её девятьсот метров. Много гладких и крутых участков, и есть один участок со льдом. Почти беспрерывно то там, то здесь по стене со свистом и грохотом летят камни. Они ударяются о скалы, скатываются в нижние кулуары, где лежит снег.

Достаю из кармана описание маршрута, и мы с Кимом, поглядывая на стену, проходим маршрут глазами от подножья до вершины.

— В общем-то идется, — заключает Ким, — ничего страшного. Постояла бы только погода.

Я смотрю на стену и, как всегда в таких случаях, испытываю двоякое чувство. Мне хочется её пройти. Я муравей перед ней, перед этой громадой, и мне хочется вступить с ней в единоборство и победить. Но в то же время сосет под ложечкой, где-то в глубине души, копошится что-то холодное. Невозможно понять, что это такое — то ли страх, то ли неудовлетворение собой, своей неуверенностью. Хотелось бы мне знать, испытывает ли Ким подобное чувство? Наверное, оно ему знакомо: ведь если бы не было страха и сомнений, неинтересно было бы и идти на эту стену.

—Ну как, Саныч? — спросил Володя, когда мы вернулись к палатке.

—Будь здоров!

—Стена как стена, — сказал Ким, — ходили люди, и мы пройдем.

—Это, конечно, не пик Победы, Володя, и не западная стена южной Ушбы, это обыкновенная стена пятой категории, но, мне кажется, она сложнее, чем то, что мы прошли в этом году.

— Сложнее или опаснее? — спросил Костя.

— Сложнее. Камни летят, но мы проскочим кулуары поутру, когда их не будет. А дальше камнепада не должно быть, все-таки какой-то контрфорс намечается, хоть и стена.

Мы съели всё приготовленное Володей и Костей, напились впрок чая и залезли в спальные мешки ещё засветло, чтобы хорошо выспаться и пораньше выйти. Я курил, высунувшись до пояса из палатки, потому что был единственным курящим в группе. Костя лежал на животе и смотрел на стену, а Ким и Володя легли ногами к выходу, «валетом» с нами: так свободнее.

—Я вот думаю, — прервал молчание Ким, — сделали мы две стены, сделаем и эту, третью. И никто, кроме нас самих, не узнает, что это такое. На заводе считают, что я отдыхаю, вроде как в Сочи. Дома давно уже принимают за сумасшедшего. Мы к этому привыкли, Плюем... Но ведь неправильно. Как вы думаете, Сан Саныч?

Я был несколько удивлен. Ким суров и немногословен. Работает токарем на одном из барнаульских заводов, читает мало. Застенчивый и стеснительный, Ким избегал «умных» разговоров. Для него легче сводить альпинистов на восхождение, чем потом рассказать о нем. На разборе из него слова не вытянешь. Но Ким хорошо разбирается в людях, очень тонко чувствует красоту природы и бесконечно предан горам. Однако он об этом никогда не говорит.

—А разве тебе мало, Ким, того удовлетворения, которое ты получаешь от восхождения? — ответил я.

  — Это правильно, удовольствие мы получаем. Но обидно, Саныч, что люди многого не знают и не понимают... Вы  должны написать об этом. Чтоб все прочли и имели представление, чтоб это было понятно каждому.

  Подумав, я ответил:

  — Это не так просто, Ким.

— Таких книг об альпинизме у нас нет, сказал Володя. — Пишут обычно так: «Далее следует участок трудных скал с небольшим количеством зацепов. Протяженность участка около тридцати метров, страховка крючьевая». И в скобках - «четыре крюка».

  — Точно, точно, — подтвердил Ким.

  И еще: «Подъем в пять часов, выход в пять сорок пять. К шести подошли под взлет, ведущий к первому  «жандарму»  , и начали подъем по ледовому склону крутизной около 60—65 градусов».

(Жандарм — скальная башня на гребне, преграждающая путь.)

 А что чувствуют при этом люди, что они думают, их переживания — этого нигде не описано. А для чего мы ходим? Для души, чтобы как раз и получить эти переживания.

  — Ну, для чего мы ходим, это не совсем ясно, — раздался скептический голос Кости.

  — Почему не ясно? — возмутился Ким.

  Костя повернулся к нему и сел, подпирая головой конек палатки.

  — Знаешь, Ким, люди разные на свете бывают. Вот мы ходим для души, как Володя говорит, а другие для разряда и славы, чтобы получить мастера спорта. А некоторые инструкторы на этом зарабатывают. Ведь так, Сан Саныч?

  — Как сказать... Люди, конечно, бывают разные, и даже у нас, в горах. Но вот такую стену не сможет человек делать за деньги: не потерпят его горы. И потом, я тебе скажу, не любя этого дела, никто не станет им заниматься даже ради профессии. Не мёд. А в том, что люди хотят получить разряды, стать мастерами, ничего плохого нот. Каждое дело должно иметь свое завершение. И вы должны стать мастерами. Взгляды могут быть разными, но всех нас объединяет всё-таки что-то общее. К сожалению, насколько мне известно, у нас мало кто занимается вопросами психологии альпинизма.

  — Психология! — засмеялся Володя. — Какая уж тут психология?

  ...Я понимаю Кима. Вы посмотрите хотя бы, как рисуют альпинистов. Возьмите любой журнал, везде одно и то же: на всех рисунках альпинист лезет на гору, цепляясь ледорубом. Так все и думают, что по скалам ходят при помощи ледоруба.

  Я решил воспользоваться случаем и вызвать ребят на откровенность.

  — Раз уж заговорили об этом, скажите мне, что заставляет вас завтра лезть на эту стену?

  Костя не стал долго раздумывать, он сразу сказал:

  — Я, например, люблю природу и хожу, чтобы любоваться природой.

  — Володя захохотал. Костя... ох! Какая же тут природа! На этой стене?!

  Но Костя упрям, он стоял на своем.

  — Очень даже хороша природа. Суровая природа. И я люблю на нее смотреть. Это моё дело, и нечего смеяться.

  — Ну а ты? — спросил я Кима.

  Ким был недоволен таким оборотом разговора.

  — Потому, что люблю это дело, и все тут, — сердито ответил он. — Если я перестану ходить или не смогу, значит, мне конец.

  Мы немного помолчали, обдумывая слова Кима. Потом я повернулся к Володе:

  — А ты?

  Машков был уже готов к вопросу.

  — Вы читали, конечно, «Аннапурну» Эрцога? Может быть, помните, там есть предисловие Люсьена Деви — председателя французской альпинистской ассоциации?

  — Ну как же... На это все обратили внимание, хорошо сказано.

  — Так вот и мне кажется, что это самое правильное определение сущности альпинизма. Лучше не скажешь.

  Я понял, что после высказывания Кости и сердитого ответа Кима, вызванного неумением изложить свои мысли, Володя из тактичности не хотел блеснуть умной цитатой. Но Ким тут же спросил:

  — А что он говорил?

  Тогда я процитировал: «В борьбе с вершиной, в стремлении к необъятному человек побеждает, обретает и утверждает прежде всего самого себя». Володя продолжил: «В крайнем напряжении борьбы, на грани смерти Вселенная исчезает, оканчивается рядом с нами. Пространство, время, страх, страдания более не существуют. И тогда все может оказаться доступным. Как на гребне волны, когда во время яростного шторма внезапно воцаряется в нас странное, великое спокойствие. Это не душевная опустошенность, наоборот — это жар души, ее порыв и стремление. И тогда мы с уверенностью осознаём, что в нас есть нечто несокрушимое, сила, перед которой ничто не может устоять».

  ...Выходим в темноте. Немного подташнивает, то ли от выпитого шоколада, то ли от того, что рано встали. Снег в кулуаре твёрдый, смёрзшийся, в нём с трудом выбиваются ступени. Несколькими сильными ударами можно проделать только отверстие для носка ботинка. Горы молчат, все камни вмёрзли в лед, и камнепада можно пока не опасаться. Но кулуар всё-таки лучше проскочить побыстрее. Мы связываемся, я нахожу подходящий выступ, перебрасываю через него веревку для страховки, и Ким, убрав айсбайль  в рюкзак, начинает подъём. Вначале стена не очень крутая, но камни лежат плохо. Ким идет мягко, как кошка, пробуя рукой каждый выступ, за который берется, и ступая так, чтобы камень не вырвался из-под ноги и не полетел вниз. Он забирает немного вправо, чтобы не быть над нами. Всё это делается им по привычке, машинально. Приемы скалолазания, работа с веревкой, выбор наиболее простого и безопасного пути, забота о стоящих внизу — одновременный учет всех мелочей достигается путем постоянных тренировок и опыта. Об отработанном приёме уже не думаешь, он выполняется сам по себе. Поднимаясь всё выше и выше, Ким закладывает идущую к нему веревку за надежные выступы скал. В случае срыва он повиснет на этой верёвке. Это позволяет ему выйти на всю её длину, на все тридцать пять — сорок метров. Наверху он находит удобное место и кричит мне, что страховка готова и можно идти. Я подхожу к нему с верхней страховкой и сразу же иду дальше, уже с нижней. Так же двигаются за нами Володя с Костей.

  Через два часа мы подходим к стенке, на которой уже нет выступов и зацепов. Она крутая и почти гладкая. Ким достает из рюкзака набор скальных крючьев и карабины, навешивает их на грудную обвязку, надевает через плечо длинный темляк молотка. Здесь страховка будет осуществляться при помощи крючьев. Ким находит трещину в скале, подбирает для неё подходящий крюк сантиметров двенадцать — пятнадцать длиной и вгоняет его молотком в трещину. Крюк звенит и, повторяя изгибы трещины, намертво входит в скалу. Чем глубже уходит в неё крюк, тем звук его становится выше. Крюк «поёт». Это значит, он надёжен. Если бы звук был глухим, дребезжащим, то положиться на него нельзя. Тогда лучше его перебить или подобрать другой по толщине и форме. Но Ким с первого взгляда определяет, какой нужен крюк. Продев в отверстие забитого крюка стальной карабин и пропустив через карабин веревку, Ким начинает подъём. Я держу двумя руками идущую к нему через карабин веревку, она идёт по моим рукавицам, а я внимательно слежу за каждым его движением. В случае срыва Ким упадет на то расстояние, на которое он ушел от крюка, и ещё на такое же расстояние ниже крюка. Далеко от крюка уходить нельзя (не более четырех — пяти метров): при отвесном падении на глубину более десяти метров верёвка в момент натяжения может сломать ребра.

  Нащупывая пальцами малейшие зацепы, Ким уверенно продвигается вверх. Через несколько метров он находит удобное место для правой ноги. Передние трикони ботинка хорошо держат его на скале. Левая нога сцепилась триконями с едва заметным выступом. Приникнув к скале, Ким внимательно изучает её, потом снимает с грудной обвязки нужный крюк и заколачивает его в трещину. Надев на крюк карабин, он пропускает в него свою верёвку и движется дальше. Третий крюк, четвертый, пятый, и вот уже Ким на узенькой полочке, где можно поставить ногу на всю ступню. На это место он принимает меня и идет дальше. Одна верёвка, другая, третья...

  К двенадцати часам мы выходим на хорошую площадку, где можно разместить палатку. Перспектива весьма заманчивая, но у нас ещё впереди часов шесть рабочего времени, да и погода стоит отличная, надо её ловить.

  — Идем дальше, Саныч, — предлагает Ким.

  Но я в раздумье. Просчет в тактике восхождения может иногда оказаться опаснее срыва и камнепада. Надо всё взвесить.

  — По описанию, Ким, следующая площадка будет часов через восемь работы. Мы можем не дойти.

  — Но до этого места тоже семь — восемь часов работы, — возражает он, — а мы дошли за шесть. Мы идём хорошо, погода отличная. Засветло будем там, это точно.

  Хорошо бы посоветоваться, но стук Костиного молотка, которым он выбивает крючья, раздаётся ещё далеко внизу. С площадки Костю и Володю не видно. Прямо за краем её начинается пропасть, из которой мы поднялись. Ледник уже далеко-далеко внизу. Огромные его трещины, что мы не могли перепрыгнуть и обходили, кажутся отсюда тоненькими ниточками.

  — К тому же ты устал, Ким.

  — Ни капли. Съедим сейчас чего-нибудь, и до вечера свободно проработаю.

  — Но ты учти, сейчас пойдут самые трудные участки — «оконные стекла», потом лед.

  — Я знаю. Дойдем, Сан Саныч, я вам говорю, дойдем!

Ещё и ещё раз я всё взвешиваю. Если мы не успеем добраться засветло до площадки, нам предстоит «холодная ночёвка» — придется провести ночь на стене в сидячем, а то и в стоячем положении, без палатки, без горячей пищи. Это может подорвать силы. И вообще, холод, высота, бессонная ночь, затекшие в неудобном положении руки и ноги... Бр-р-р-р!

  — Сколько у тебя крючьев?

  — Шестнадцать. — говорит Ким. пересчитав крючья. — Кроме того, четыре; ледовых. Карабинов маловато, но ведь ребята поднесут. Нельзя такую погоду упускать. Гляньте, ни облачка. Как стеклышко! И я соглашаюсь.

  — Идем!

  Отсюда, с площадки, стена кажется непроходимой. Но Ким подходит к скалам. находит одну зацепку, вторую, звенит крюк, и вскоре я его уже не вижу за перепадом скалы.

  — Пошё-о-о-л! — кричит Ким и быстро выбирает запас моей веревки. Вскоре мы доходим до первого трудного места. Прямо перед нами поднимается короткая, но совершенно отвесная стена, которая на высоте метров пяти имеет округлую выпуклость, так что в одном месте получается нависание, отрицательный уклон. Слева — гладкие, покрытые натёчным льдом нависающие скалы, справа — узкий желоб, по которому то и дело со свистом летят камни. Путь один — прямо в лоб.

  Ким забивает крюк, вешает на него рюкзак, достает из рюкзака лесенки. Это лёгкое приспособление из шестимиллиметровой верёвки — «репшнура» и трёх дюралевых перекладин-ступеней. В верхней части верёвки связаны вместе, и за это место лесенка пристегивается к карабину с крюком. Ширина ступенек такова, что на них можно поставить ботинок или продеть в лесенку ногу до бедра, чтобы сесть на перекладину.

  Ким как можно выше забивает крюк и вешает на него лесенку. Потом, поднявшись по раскачивающимся ступенькам, забивает другой крюк и вешает на него вторую лесенку. Перебравшись на нее, он отстегивает первую и вешает ее выше - третий крюк. Так, забивая крючья и вешая на них трёхступенчатые лесенки, он медленно продвигается вперёд. Идущая от меня к нему веревка проходит для страховки через все карабины. Кроме этого мне приходится его подтягивать до уровня верхнего крюка. Этот способ подъема чрезвычайно трудоёмок и требует максимального напряжения сил. Скала отбрасывает Кима, он кряхтит, скрипит зубами, тяжело дышит. Я вижу, как у него от напряжения начинает дрожать нога. Больше часа такой работы не выдерживает самый выносливый. Но вот он наконец скрылся за выпуклостью стены и кричит мне оттуда:

  — Отдохну!

  Отлично. Значит там можно расслабиться.

  Снизу показывается лохматая голова Володи. Не вылезая дальше, он осматривает стену и тихонечко, протяжно свистит.

  — Вот так, — говорю я, — час десять минут.

  Вскоре появляется и Костя. Он тоже проводит взглядом по идущей к Киму веревке, а потом уже вылезает и пристегивается рядом с нами на самостраховку.

— Мы говорили с Володей, Сан Саныч, — сообщает Костя, немного отдышавшись, — и решили, что вы правильно сделали.

  Я не очень уверен в этом и молчу. Но слышать такие слова мне приятно. Ребята хотят в случае неудачи разделить со мной ответственность за принятое решение. Но я знаю, что она -  на мне.

  — Вы поели там что-нибудь? — спрашиваю я.

  — Баночку шпротов. Саныч, в настоящем прованском масле, сантиметров по тридцать великолепной колбасы типа «польская полукопченая» и по ма-а-а-ленькому кусочку хлеба, — смакуя, говорит Володя. — Всё это мы съели не стоя, а сидя. Сидя на великолепной площадке, на которой мы могли бы даже лечь. Но мы не захотели...

  Ким отдохнул и уходит дальше на всю веревку. Теперь эта веревка называется «перила». По ней сначала поднимаются вверх Володя и Костя, потом своей верёвкой они вытаскивают рюкзаки: с рюкзаками здесь не пролезть. И тогда уже иду я, снимая карабины и выбивая крючья. Володе и особенно грузному Косте подниматься по веревке на руках тяжело. Они дышат, как паровозы. Начинает сказываться усталость, да и высота. Я же после выбивки крючьев так изматываюсь, что, добравшись до «лба», повисаю на веревке и беспомощно болтаюсь на трёхсотметровой высоте, как куль.

  А впереди самый сложный участок маршрута, так называемые «оконные стёкла» — гладкие, отвесные стены с несколькими горизонтальными полочками, на которых при нужде может собраться вся группа. Общая высота этого участка метров сто двадцать, приблизительно высота Московского университета на Ленинских горах. В нашем измерении это четыре веревки.

  Ким устал, но не хочет в этом признаться, не дает Володе идти первым.

  — Саныч, — доказывает он. — я же больше всех отдохнул, я же давно поднялся, а он ещё не отдышался.

  — Ладно, иди. — говорю я. — Володя сменит тебя на втором «стекле». Ты не выкладывайся, работы еще много, тебе силы надо беречь больше всех.

  Ким идёт, бьёт крючья, лезет, лезет и лезет.

  В одном месте он никак не может найти зацепку. Крюк забить тоже некуда. Ким шарит по скале руками, ещё и ещё раз просматривает её, но ничего не может найти.

  — В-о-он трещина. — показывает Машков на скалу метрах в двух над нами.

  — Я вижу, — говорит Ким, — но при моем росте до нее не дотянуться. И ты не достанешь, даже Костя. Дай, Володя, я на тебя встану — не отводит глаз от трещины Ким.

  Машков подставляет ему спину. Ким забирается на него.

  — Выпрямляйся. — командует Ким.

  Володя послушно выпрямляется. Ким

тянется изо всех сил, но дотянуться не может. Тогда он говорит:

  — Володя, я встану тебе на плечи.

  Трикони ботинок впиваются в плечи

Машкова. Он морщится, но молчит.

  — Эх. совсем чуть-чуть!.. Три сантиметр«! — стонет Ким.

  — Вставай на голову, — говорит Володя. — Стой! Пусть Саныч капюшон накинет.

  Я накрываю ему голову капюшоном пуховки, и Ким железными острыми три- конями встает на голову Володи. Тот только зажмурился. Ким забивает крюк и радостно кричит:

  — Порядок! Сейчас верёвку накину, вы меня подтянете!

  После этого участка Ким уступает дорогу Володе. Тот идет спокойно и надёжно, но медленнее Кима. Я поглядываю на солнце. Оно приближается к горизонту. Лучи его уже не греют, и нас всех, ожидающих своей очереди подъема по перилам, начинает колотить дрожь. Для тех, кто не идет первым, альпинизм — это умение спокойно переносить и течение получаса удары осколков льда, летящих градом из-под ледоруба товарища; терпеливо ждать, когда всё это кончится.

  «Оконные стекла» позади. Мы поднялись над ледником почти на полкилометра. Всё тело ломит от усталости. Голова словно набита ватой. Во рту пересохло. Чувства притупились. Но в то же время ты мобилизован до предела и забываешь обо всём, кроме одного — ты твёрдо знаешь, что тебе надо делать. Ибо... обратного пути нет. А впереди...

  Впереди крутой лёд с островками зализанных скал. Лед натёчный, он плохо держит кошки, совсем не держит ледовых крючьев, и в нем очень плохо вырубать ступеньки — натёчный лед как стекло, в нем нет вязкости, и он скалывается линзами.

  Первым выходит Ким. Он должен подняться до скального острова метров пятнадцать по льду и там поискать пути — то ли по скалам, то ли по льду в обход острова. Я довольно паршиво стою на остром ледовом гребешке и страхую Кима через скальный крюк с карабином. Он быстро поднимается по льду на передних зубьях кошек. В правой руке у него айсбайль, в левой — крюк. Ким цепляется за лед не только кошками, но еще клювом айсбайля и ледовым крюком. Вот он добрался до низких обледенелых скал, но зацепиться не за что, скалы заглажены и зализаны. Он судорожно ищет хоть какую-нибудь трещину, но не находит. Наконец Ким, балансируя, тянется рукой к заднему карману, где у него молоток. Мы ждём. Ким долго выстукивает скалу, словно Доктор больного. Ноги у него дрожат. Раздается звук забиваемого крюка, но звук глухой и не сулит ничего хорошего. Ким оборачивается ко мне.

  — Саныч, крюк ненадежный. По скалам не пройти, я иду в обход.

  Он и так уже ушел слишком далеко от моего крюка, а теперь Ким обходит скалу и скрывается за ней. Верёвка медленно ползет вверх. Время тянется нестерпимо долго. Кима не слышно. Крючьев он не бьет. Потребовать от него, чтобы он забил еще крюк, — значит только помешать ему, ведь Киму виднее. Допущен просчет, нарушены правила страховки.

  — Ким! — кричу я. — Верёвки осталось пять метров!

  Ким молчит, веревка медленно ползет к нему.

  — Ким, верёвки два метра!

  Опять молчание.

  — Ким, верёвка вся!

  В ответ чуть слышно раздается какой- то хриплый голос Кима:

  — Саныч, тут плохо... Подойди.

  Если уж Ким так говорит, значит, действительно, плохо. Очевидно, ему надо ещё немного веревки, чтобы дойти до спокойного места. Но как я могу подойти?! Это значит снять страховку с моего крюка и заодно самостраховку. Это значит, что вся страховка Кима — плохо забитый крюк. Это значит, что в случае его срыва мы летим с ним вместе на глубину пятьсот метров.

  — Саныч, подойди! Два метра, — хрипит Ким.

  Я снимаю карабины с крюка.

  — Иду!

  Но не успел я сделать и несколько шагов, как наверху заскребло, и я увидел летящего вниз головой Кима. Всё, что произошло дальше, длилось не больше секунды. Эту секунду я стоял неподвижно. Но мысль моя работала с такой быстротой, что я успел принять решение: как только вырвется крюк, прыгнуть по ту сторону ледового гребешка, на котором я недавно стоял. Я успел пожалеть, что не видел склона по ту сторону гребешка и поэтому не знаю теперь, далеко ли я упаду, если верёвка разорвется на перегибе. Я успел заметить, что у меня нет запаса верёвки и я не смогу протравить ее, чтобы самортизировать рывок. И, кроме этого, у меня осталось еще время на то, чтобы ждать, когда вырвется плохо забитый крюк.

  Но крюк не вырвался. Капроновая верёвка растянулась, словно резина. Ким пролетел мимо меня и потом, как мячик, подскочил вверх. При этом меня так дернуло, что я едва удержался на ногах.

  Ким болтался на ледовом склоне чуть ниже меня. Натянутая веревка не давала мне подойти к нему. Ким тихонько стонал.

  — Ким, не шевелись! — крикнул Машков. Он всё видел и понял, что крюк еще может вылететь, если его расшатывать. Володя быстро подходил к Киму, Костя налаживал ему страховку через выступ.

  — Что у тебя? — строго спросил Володя, наклонившись над Кимом.

  — Не пойму, — простонал Ким, — бок, кажется, правый.

  — Ноги целы? Пошевели ногами.

  — Целы вроде.

  — Давай попробуем встать. Саныч, смотри! — крикнул он мне.

  Володя осторожно поднял Кима и поставил на крутой лед, подпирая его снизу. Сверху Кима держала верёвка. Тихонечко, помогая Киму переставлять ноги, Володя боком перевёл его к скале и щелкнул карабином, Ким был застрахован. Тогда Володя посмотрел на меня. Положение у меня было на редкость дурацким. Мне ничего не оставалось, как просить отстегнуть мою веревку от Кима и идти до них без страховки. Ох, как мне этого не хотелось! Но я сказал:

  — Отстегни веревку от Кима, и я пойду. Здесь немного.

  — Постой, Саныч, — спокойно сказал Володя. — Я тебе ее перекину, ты возьмешься за нее для равновесия. Только не нагружай!

  Он подождал, пока я подойду, и повернулся к Киму. Стоять рядом с ними было негде. Я взял у Володи молоток, забил для себя крюк и вырубил ступеньку для ног. После этого я посмотрел на Кима. Лицо у него было серое. Он сидел уже в веревочной петле, боком к скале. Володя ощупывал его с ног до головы.

  С Кима я перевел взгляд на лед и посмотрел вниз. Я отчетливо представил себе, как мы катимся по льду, как нас бьет о скалы и швыряет вниз, представил себе два кровавых куска мяса, валяющихся на снегу у подножья стены, в которых нельзя уже узнать ни меня, ни Кима. Мне стало нехорошо и чуть не стошнило.

  — Всё в порядке, ребята, — сказал Володя, окончив осмотр Кима. — Голова, позвоночник целы, переломов нет. Ушиб ребер, может быть трещина, но не больше. Всё в порядке, Ким. Слышишь?

  Ким слабо улыбнулся.

  — Ну, Саныч, что дальше будет? — весело спросил Машков.

  Его голос сразу отрезвил меня, и я ответил спокойно и громко:

  — Не спеши. Сейчас скажу.

  Я огляделся. Место было скверным — ни встать, ни сесть, ни повернуться. Крутой лед и едва торчащие из него заглаженные и обледенелые плиты скал. Светлого времени оставалось час.

  — Будем ночевать, — сказал я. — Для начала бейте крючья. Лупите во все трещины все, что есть, — и скальные и ледовые. Там, где сидит Ким, вырубим площадку и сядем.

  — Может быть, ляжем, Саныч? — тактично подсказал Володя. — Под натёчным должен быть хороший лед. Время есть, сделаем как следует, чтоб отдохнуть. И Киму место нужно.

  Против этого возразить было нечего. Володя прав. Его спокойствие подействовало на меня самым благоприятным образом. Не знаю, случайно ли он предложил работу большого объема или понял, что это быстрее рассеет впечатление от случившегося. Во всяком случае, действовать сейчас надо было именно так — заняться делом и только делом.

  — Вот Ким так Ким, — только и сказал Костя. — Ну и повезло же...

  И тут же принялся с ожесточением вгонять в скалу ледовый крюк. (Да, тогда повезло. А через несколько лет на Алтае Ким погиб.)

  Работали мы изо всех сил. И когда совсем стемнело, под скалой была готова площадка. Володя еще предлагал вырубить ниже ступеньку для ног, чтобы удобнее было сидеть. Но времени уже не оставалось.

  Пока мы с остервенением рубили лед, Ким сидел, вернее висел, на скале в люльке из веревки. Он сильно мерз. Мы разули его, натянули ему на ноги две пары толстых шерстяных носков и прямо в пуховке засунули в спальный мешок. Тогда он задремал. Осколки льда били по спальному мешку, некоторые из них попадали в лицо и залетали внутрь мешка, но Ким не шевелился и даже посапывал во сне.

  Конёк палатки был растянут на двух ледовых крючьях во всю длину и получалась односкатная палатка, в которой можно было сидеть рядышком в спальных мешках, подложив под себя рюкзаки. После продолжительной возни мы устроились очень неплохо.

  Удивительная вещь палатка! Как только залезешь в нее, сразу же чувствуешь себя дома и моментально забываешь, что она стоит на краю пропасти и что из неё некуда выйти. Володя, севший с краю, у входа, развел примус, натопил из льда воды и сварил жиденький овсяный суп на мясных кубиках: всем хотелось только пить, особенно Киму. Он еще чувствовал некоторую слабость и боль в боку. Ровно в десять часов вечера надо было дать ракету. Её ждали в лагере наши товарищи и спасательный отряд. Когда я завозился в поисках ракетницы, Ким осторожно спросил:

  — Какую думаешь дать?

— Зеленую, конечно, — успокоил я его.

— У нас же все нормально.

  Ким немного помолчал и сказал:

  — Мы дошли бы, Саныч, до площадки, если бы не эта история, Негде там было зацепиться, понимаешь— негде...

  — Брось, Ким, — ответил я. — При чем здесь ты? Вина моя. Ты устал, торопился. Нельзя работать по четырнадцать часов в день на такой стене. Нам надо было останавливаться тогда.

  — Мы дошли бы, Саныч, тут совсем рядом, — опять сказал Ким.

  — Брось, Ким, — рассердился Машков, которому я передавал заряженную ракетницу. Он высунулся из палатки, раздался гром выстрела, и наши лица озарились слабым зеленым светом. Мы проверили, как держится веревка, пропущенная через палатку, опустили головы на колени и сделали вид, что заснули. Вряд ли можно назвать это состояние сном. Когда сидишь вот так, тесно прижавшись друг к другу, не можешь вытянуть ноги и пошевелиться, когда снизу и сзади ото льда несёт холодом, это не сон, а забытье. Но оно тоже дает отдых, главным образом моральный, для нервов. Большое неудобство испытываешь в таких случаях от того, что все время помнишь: рядом с тобой сидит товарищ, и переложить руку, переставить ногу или поправить под собой рюкзак — значит потревожить товарища, нарушить его сон. Приходится сидеть иногда в самом неудобном положении и терпеть.

  Я не стал будить ребят, когда рассвело: нужен хороший отдых. Но вот заворочался Ким, и я спросил у него:

  — Как дела, Ким?

  — Не знаю кто как, а я поспал, — ответил он. — Можно идти.

— Я посмотрел па часы. Было уже восемь. Пора собираться.

— Мы выбрались из палатки на лед, пристегнулись по очереди на крючья и сразу попали в другой мир. Стоять, не держась за верёвку, можно было только на том месте, где стояла палатка. Вниз уходил крутой лед. Положить что-нибудь — рукавицы, пояс, ботинки, банку консервов невозможно, всё сразу летит вниз. Кое-что мы всё-таки упустили, хорошо что не ботинки. Пришлось по очереди залезать в палатку, одеваться и укладывать там рюкзаки. В палатке же развели примус и выпили по кружке стынущего чая.

— Ким чувствовал себя хорошо и просился вперед. Но я его не пустил, пошел Машков. Шел он, как всегда, спокойно и уверенно. За ним двигался Ким. Я попросил Костю выбить и спрятать крюк, спасший нам жизнь, и пошёл вслед за Кимом.

  Выйдя на лёд и глянув вниз, я обнаружил, что у меня пропала привычка к высоте. Ощущение, что у тебя под ногами несколько сот метров отвесной стены вызвало неприятное чувство, оно всегда мешает работать, придаёт движениям неуверенность. Во время тренировок оно пропадает. Постепенно к высоте привыкаешь и перестаешь её замечать. Но привыкать к ней приходится все-таки каждый раз заново. Очевидно, картина, которая так отчетливо возникла вчера перед глазами, сбила «иммунитет». Вот когда я понял Ваню — нашего товарища, которого мы не взяли в группу. Прекрасный скалолаз, но после срыва и травмы стал бояться. Он прямо весь трясся на скалах, дрожал и становился, как мел. Это должно пройти со временем, но пока для сложных восхождений он не годился. Ходить с ним стало опасно. Мы советовали ему потренироваться на скалах и на простых вершинах, постепенно снова привыкая к высоте. Мне же предстояло побороть страх прямо сейчас, сию минуту, ибо надо было идти. Представляю себе, что чувствует сейчас Ким! Внешне он спокоен. Но это ему, наверное, недёшево дается. И я ... преодолеваю неуверенность и страх.

  Через час мы ступили на площадку, куда могли попасть вчера: отличное место для ночевки. Держим совет. Ясно, что до вершины сегодня не дойти. Не все группы, даже выйдя рано утром, успевали отсюда подняться до вершины, им приходилось ночевать на стене.

  — Ну так что же? — сказал Ким. — На то и стена. Чего же сидеть здесь?

  Володя поддержал его.

Я тоже думаю, надо идти. Всё равно, не сегодня, так завтра будет у нас ночёвка на стене. Что мы не видели холодных ночёвок? А какая погода завтра будет — еще неизвестно.

  — Завтра мы можем быть дома, — сказал Костя.

  Дома... При этом слове возникла перед глазами наша лагерная четырёхместная палатка с деревянным полом и кроватями. баня по-чёрному, наш стол в столовой, лица друзей. И... ощущение полного покоя и блаженства. Как это далеко и невероятно... А ведь где-то еще дальше — город, по-летнему одетые люди, троллейбусы и трамваи. А еще дальше —жена, дочурка, книги, мягкий свет настольной лампы. Неужели все это действительно есть?! Даже самые обычные вещи становятся после восхождения удивительно дорогими для всех нас.

  «Травка моя, травушка!» — вспомнилось мне. Пожилой альпинист после многодневного траверса и продолжительных спасательных работ лежит на носилках посреди невысокой и редкой травы. Он гладит её, и на глазах у него слезы: «Трав- ка моя, травушка!»

  ... Лёд кончился, и над нами теперь возвышались коричневые монолитные граниты. Застучал молоток, зазвенели крючья, по рукавицам с шелестом побежала обледеневшая веревка. Берешься за найденную зацепку, другой рукой — за шероховатый выступ, предварительно опробовав его, ставишь ногу на использованную уже для руки выемку в скале, переносишь на нее вес тела, выжимаешься на ноге, ставишь другую ногу. Упоры, захваты, распоры, выжимания, подтягивание... Вверх, вверх, вверх. Подъёмы сменяются ожиданиями, ждешь, когда пройдут товарищи. Сегодня мы на всех трудных участках применяли перила: поднимаемся по верёвке первого. Руки от этого налились тяжестью, пальцы одеревенели. Но так — легче и быстрее. Кожа на кончиках пальцев давно уже содрана, штормовые костюмы изодраны и протерты, от усталости притупляется внимание. Собираешь все силы, чтобы не ошибиться, не просчитаться, не допустить оплошности. И более всего мне — руководителю группы, надо думать об этом. Ведь небольшая ошибка может обернуться большой бедой. И её уже не исправишь. «Выдай! Выбирай! Готово! Пошёл!» — других слов мы почти не говорим в этот день.

  Подходим под стену последнего, предвершинного взлета. Высота его метров семьдесят. Дальше, согласно описанию маршрута, стена должна выполаживаться, пока не перейдет в гребень, ведущий к вершине. Всем четверым стоять негде, и мы развешиваемся на веревках для совета вокруг стоящего Володи. Дальнейший путь неясен. Быстрее всего можно было бы подняться по скальному жёлобу, залитому натёчным льдом. Но по нему летят камни.

  «Ж-же-же-же!» — раздается вибрирующий звук большого камня — «чемодана». «Увить! Увить!» — проносятся на огромной скорости мелкие камушки. С таким свистящим звуком они идут издалека, «транзитом» — с самого верха. «Бах! Трах-тара-рах-тах-тах!» Это шлёпнулся и разлетелся на куски камень неподалеку от нас.

  — Прямо не поднимешься, — говорит Ким. — Здесь без шлямбура нечего делать — гладко. Налево, за жёлоб тоже не сунешься, я смотрел.

  — Значит, надо разведать направо, — предлагает Володя.

  — Саныч, посмотри, как там по описанию.

  Я уже смотрел, но теперь читаю вслух. Написано очень невнятно, получается, что вроде бы надо подниматься по желобу. Ким с моей страховкой идет посмотреть желоб. Володя, страхуемый Костей, выходит на большой выступ скалы — глянуть, что там справа. Через некоторое время все повисают на прежних местах.

— Камни идут верхом, — говорит Ким,

— в самом желобе сыплет только мелочь. Но лед, зараза! Аж сосульки!

  Володя уже кричал нам сверху, что справа пути нет, и теперь объясняет подробно:

  — Плиты, крутые плиты со льдом. Страховки нет. Кроме того, камней летит больше, чем по желобу.

  Решаем подниматься по желобу и идти сегодня, поскольку ночевать здесь всё равно негде. Ким уходит в жёлоб на всю веревку и просит подвязать ему вторую. Но узел, связывающий веревки, не проходит через карабины забитых Кимом крючьев. Поэтому одновременно за Кимом приходится идти Володе. Это опасно: Ким может сбросить на Володю камни. Но что делать, если Киму нужна веревка и он не может остановиться в жёлобе... Вскоре Ким кричит, что он вышел. Обе веревки кончились. Конец идущей я закрепляю на всякий случай на карабине. Заглядываю в жёлоб и вижу Володю, который поднимается метрах в тридцати надо мной. Отхожу от жёлоба и говорю Косте:

  — Скоро выйдет. Снимает веревку с карабинов, чтобы можно было вытащить рюкзаки.

  И вдруг раздается страшный грохот. Кажется, обрушилась вся стена. Из желоба летят скальные глыбы в несколько тонн весом каждая. Мы с Костей инстинктивно прижимаемся к скале. За грохотом наступает мертвая тишина. Страх, дикий страх пронизывает меня. Огромным усилием воли я поднимаю голову и вижу белое лицо Кости. Он с ужасом смотрит на ползущую из желоба веревку. Показывается ее перебитый конец. Нити капрона распустились махровой кистью. Веревка соскальзывает мимо нас и распрямляется внизу, повиснув на нашем карабине. «Вот и всё... — думаю я. — Как тихо стало. Володя пролетел, когда мы прижались к стене. Надо посмотреть вниз. Да вряд ли увидишь. Его, конечно, сбросило на ледник. Ким, наверное, остался. Он должен был остаться, он же вышел! А может быть, это сверху пошло?! Тогда смело обоих. Без верёвки нам с Костей отсюда не выбраться. Остался обрывок. Крикнуть Киму. А если он не ответит?»

  Костя молчит. Я делаю движение, чтобы подойти к желобу, и вдруг отчетливо слышу голос Машкова:

  — Ребята! Всё в порядке, из-под ног ушло!

  — Жив!!! — выдыхает Костя и. прислонившись к скале, закрывает глаза.

  А Володя кричит наверх:

  — Ким, верёвку перебило! Подниматься мне?

  — А куда же ты денешься? — кричит Ким. — Вылезай! Саныч! Са-а-аныч! Верёвка ушла?

  — Нет, — кричу я, — у нас! Закреплена была!

  — Что делать будем? — орет Ким.

  — Пусть Володя подойдёт, тогда решим!

  — Чего?

  Слышно плохо, и нам приходится кричать во все горло и по слогам.

  — Во-ло-дя! Ты вы-ни-ма-ешь веревку из карабинов?

  — Вы-ни-маю!

  — Ким! Надвяжите оба конца ваших репшнуров, реп-шну-ров, сбросьте вниз. Я по-дой-ду и свя-жу ве-рёв-ки! Понял?

  — Понял, Саныч! Сейчас сделаем!

  Но делается это всё не так быстро.

Пока мы достаем верёвку и связываем её, пока вытаскиваем наверх рюкзаки Кима и Володи, которые все время в желобе, пока мы перекрикиваемся до хрипоты, подходит ночь. Нам с Костей подниматься завтра. Будет светло, поутру камни не летят, они скреплены льдом, а со свежими силами легче пролезть по веревке эти семьдесят метров.

  Со свежими силами... Я сидел в верёвочном кольце и с тоской думал о предстоящем завтра подъеме. Свежих сил не будет. Нет уже никаких сил. Третьи сутки почти без сна, вторые почти без еды. Сейчас мы с Костей пожевали сухого печенья, которое никак не лезло в глотку без воды. Кусочки льда, которые мы пососали, только обожгли рот и вызвали еще большую жажду. «Черт меня понес на эту проклятую стену! — думал я. — Сделал две в этом сезоне, и все тебе мало. Старый дурак! Когда будешь жить как все люди ?!»

  Я поносил себя последними словами и твердо решил никогда больше не ходить на сложные восхождения. Правда, я вспомнил, что такие клятвы давались мной и раньше. Но, как всегда в таких случаях, я был уверен, что такого уже не случится. «Это идиотизм, — рассуждал я.

— Что можно придумать более бессмысленного, чем лезть на километровую стену?! Какому здравомыслящему человеку прийдет это в голову? Подвергать себя опасности, рисковать жизнью — и из-за чего? Из-за сомнительного удовольствия поиздеваться над самим собой. Представляю, как бы все это выглядело, если бы испортилась погода... И сейчас-то нет уверенности, что мы выберемся отсюда».

  Мне жаль было себя, жаль жену и дочь, жаль недоделанных мною дел. Я поднял голову. Рядом со мной на стене висел в белом спальном мешке, словно в саване, Костя. Он был похож на привидение. В небе горели звезды. Далеко внизу, там, где кончались черные горы, мерцали огни города. Они переливались, как платье на цирковой артистке. Это от колебания воздуха. Сейчас около одиннадцати. Люди ходят по освещенным улицам, гуляют, едят мороженое, смеются. Каждый из них, когда захочет, может выпить сколько угодно газированной воды, пива... Ну, нет, если удастся выбраться отсюда, больше я никогда не сделаю такой глупости.

  Я надвинул себе на глаза спальный мешок и попытался задремать.

  Когда стало светать, мы никак не могли докричаться до Кима и Володи. Дул свежий ветерок. Голоса слышны, а что они нам отвечают — не разобрать. Костя несколько раз подряд кричал вверх:

  — Ким, можно идти?!

  А потом насупился и осерчал. Он посмотрел на меня поверх очков и сказал:

  — Невозможно так работать. Я сейчас брошу все и уйду.

  Потом, внизу, мы долго хохотали над этой фразой. И он тоже. Но тогда я посмотрел на Костю с опаской. (Высота и постоянное ощущение опасности оказывают на психику такое давление, что самые разумные люди совершают чудовищно глупые поступки.)

  Пользуясь веревкой, я поднялся по жёлобу без особых затруднений, хотя участок был покрыт сплошь стеклом натёчного льда. С верхней страховкой всё просто, а вот с нижней...

  — Как ты здесь пролез, Ким, — не представляю, — сказал я, когда моя голова просунулась в верхнюю горловину жёлоба.

  Володя и Ким рассмеялись. Они сидели в мешках на небольшом уступчике скалы и были похожи на близнецов-пингвинов.

  — Чего ржёте?

  — Я вчера сказал это же самое, — пояснил мне Володя, — ну слово в слово.

  — Как спалось, Саныч? — спросил Ким.

  — Спасибо, хорошо. Только скучно без вас было и мысли мрачные в голову лезли. Напугался вчера из-за Володьки.

  — Вот она, вершина, — Ким показал на виднеющуюся вдали скалу. К ней вел довольно простой гребень.

  ... Большая скальная глыба и куча камней на ней. Это вершина. Мы сидим и жуем колбасу, поглядывая по сторонам. Картина знакомая, привычная, как и с тех вершин, на которые мы водим новичков, — горы, горы и горы. Камни, снег, снег, лед. Я видел это без малого раз двести. Спуск прост: по некрутому снегу на ледниковое плато, оттуда на перевал, и с него по снегу на ледник.

  Что я ощущаю? Пожалуй, прежде всего радость, что остался жив, что все кончилось хорошо. Но рядом с этой радостью растет и растет, вытесняя усталость, другое чувство. Оно вливается в меня теплом, пока не согревает душу и не охватывает все мое существо. Я не знаю, как его назвать. Радость победы?. Гордость? Просто счастье? Ощущение своей силы? Может быть... И нечто большее, чему и в самом деле невозможно найти определение.

 

3 июля 1977 года.

  Прилетели уже все, кроме Р.В. Хохлова и И.Д. Богачева. Они прибудут вместе через неделю. Сейчас Рем Викторович, кажется, в Канаде.

  Сегодня у нас был совместный поход в горы с Вадимом Павловым и Юрой Ермаковым. Каждый занимается своей работой. С Вадимом хорошо ходить — приятный человек, к тому же помогает мне определять растения из желудков птиц. Ему это ничего не стоит: глянет только и сыпанет латынью.

  Павлов выясняет состав растений, жизненные формы и их приспособляемость к крайним условиям высокогорья. В малюсенькие цветочки он вставляет чувствительный термометр, внешне похожий на шариковую ручку, и измеряет температуру такого цветка. Одновременно собирает альпийские растения для гербария.

  Любопытная работа у географа Юрия Григорьевича Ермакова. Его интересует загрязнение природной среды тяжелыми металлами, что выходят из труб фабрик и заводов, и теми, что распространяются благодаря удобрениям и ядохимикатам.

  Проблема рассеивания в природе солей таких тяжелых металлов, как свинец, никель, кобальт, цинк, ртуть, и так далее -  сейчас очень важна. Отходы заводов оседают не только на первых десятках километров, их тонкодисперсные частицы разносятся по всему миру. И вот фоновые значения таких загрязнений можно получить лишь на больших высотах, на нетронутых снегах высокогорья.

  Мы сошлись у моренного озера, рядом с которым лежит большой снежник. И уселись отдохнуть на солнышке. Над ущельем стрекочет вертолёт — делает заброски на плато для машковцев.

  — Когда видишь здесь вертолёт, — говорит Вадим, — начинаешь понимать всю грандиозность масштабов.

  Действительно, вертолёт поднимается вверх на фоне стены и постепенно становится маленькой тонкой мухой, не больше. И тут соображаешь, что до него семь-восемь километров, а стена, высоту которой как-то не оцениваешь без сравнения, стена сразу становится двухкилометровой.

  Может он сесть на плато? — спрашивает Юра Ермаков. Он не альпинист и в настоящих горах не бывал, хотя повидал немало, работал во многих странах Европы и только что вернулся после годичного пребывания в Соединенных Штатах.

  — Посадить его можно, да взлететь он не взлетит, — отвечает Вадим, — опоры в воздухе для взлета не хватает.

  Я вспоминаю подобный случай:

  — На грузинских ночёвках, на пяти тысячах сел однажды Ми-4, так до сих пор там стоит.

  — А трактор ходит, ему кислорода хватает, — Юра не одобряет заброску сюда трактора, ибо он наносит своими колесами незаживающие раны поляне Сулоева. Как вездеходы в тундре.

  — Трактор ходит, а вот пойдет ли на шести тысячах снегоход — это вопрос, — вспоминаю я восторги Машкова. — Обидно будет, если такой труд пропадет даром. Там, наверное, особая смесь нужна, для простой кислорода может не хватить.

  — Можно себе представить, — говорит Ермаков, — что будет с поляной Сулоева через десять лет. Эдельвейсы и растительность погибнут под колесами трактора. Вертолёт будет взлетать в облаке пыли.

  — Это точно, — соглашается с ним Вадим, — тропа на Эверест идет нынче по свалке. А здесь только в этом году будет человек двести, не меньше. Одних иностранцев сотня набирается вместе с тренерами. Отхожих мест нет, мусор, отбросы, консервные банки, полиэтилен... жалко такое прекрасное место...

  — Знаете что, я думал об этом, — Юра начинает рыться в своей полевой сумке,

— и кое-что уже подсчитал. Проведу небольшое исследование, прикину все это на научной основе и дам рекомендации руководителям экспедиции. Надо исправлять положение, пока не поздно.

  Мы согласны с ним. Все жители поляны поймут необходимость сохранения ее природы в первозданном виде. Иностранцам это нетрудно объяснить и потребовать от них выполнения определенных правил.

  — Банки и отбросы с кухни мы еще в прошлом году сбрасывали в трещину ледника, в  рантклюфт , — подсказывает Павлов, — далековато ходить, но ничего не поделаешь... На то дежурные есть.

  И мы решаем, вернувшись в лагерь, первым делом соорудить носилки для отбросов, определить им место возле кухни и договориться, что все дежурные будут ежедневно выносить мусор на ледник. В леднике все перемелется.

  — Вадим, покажи путь подъема на плато, — прошу я. Стена перед нами, и в бинокль ее можно хорошо рассмотреть. На плато со стороны Фортамбека можно подняться только по этой стене, другого пути нет.

  — Вот справа, — протягивает руку Павлов, — видно ребро, идущее прямо на нас. Оно и есть маршрут «Буревестника». Выходят по осыпи справа, видите?

  — Да, да, понятно.

Потом на гребешок, дальше по снегу, здесь крутой участок, перила из веревок натягиваются (так называемая «Запятая») и выходят на скалы. Чуть повыше

— скалы под названием «Верблюд». Тут обычно ночуют. И дальше по снежному контрфорсу — на пик Парашютистов. Пика, собственно, никакого нет, это край плато. Маршрут имел 5 «А» категорию трудности, потом стал 4 «Б», а сейчас и совсем не классифицирован, поскольку машковцы навешивают здесь на все лето веревки.

Маршрут непростой. Подъём на северную вершину со знаменитой Ушбы (на Кавказе) имеет категорию трудности 4 «А», то есть он проще, чем ребро «Буревестника». Известный альпинист Юрий Владимирович Бородкин рассказывал мне, что первыми разведали маршрут в 1966 году Валентин Божуков и Николай Шалаев. В том же году спортивная группа «Буревестника» под руководством К.К. Кузьмина открыла поляну и убедилась в том, что здесь может садиться вертолёт. А в следующем, 1967 году альпинисты поднялись по этому ребру и впервые вышли отсюда на плато.

8 июля 1977 года.

Сижу в палатке, препарирую тушки птиц, но получается неважно: холодно, руки корявые, не слушаются, не держат скальпель и пинцет. Вечером и ночью температура падает ниже нуля. Утром, пока солнце не осветило палатку, не хочется вылезать из мешка. А у меня ранним утром самая работа.

Последняя неделя у меня, как и у всех, целиком ушла на научные исследования. Собрал довольно интересную коллекцию птиц, провел учет численности, ряд экспериментов, изучаю содержимое желудков и зобов. В этом районе орнитологи никогда не работали, поэтому работы — непочатый край.

  В представлении людей, не имеющих отношения к современной зоологии, новое в нашей науке — это обязательно новый вид животного. Однако открыть новый, совершенно не известный науке вид еще более невероятно, чем отыскать зарытый пиратами клад. Птицы — наиболее изученный класс позвоночных животных, можно с уверенностью сказать, что в природе не осталось не известных науке. Да и самой описательной зоологии, такой, какой мы ее представляем по Брему, тоже давно не существует. Тем не менее, высокогорье, как менее всего изученная область нашей планеты, может преподнести любой подарок и в этом отношении.

  Из девятнадцати видов птиц, отмеченных мной в верховьях ледника Фортамбек, несколько случайно залётных — кукушка, розовый скворец, удод, белая и желтоголовая трясогузки. В один из ясных дней они просто залетели снизу. Кулик-черныш (необычный для этих мест лесной куличок) остался здесь, видимо, во время весеннего пролета, осел на моренных озерах, задержался на лето, но не нашел для себя оптимальных условий и не загнездился. Горный конёк как бы урод в своем роде, ибо все остальные коньки обитают на сырых лугах, болотах, в тундре и на увлажненных участках леса и степи. Он приспособился к высокогорью и стал почти настоящим альпийцем, хотя внешне остался тем же коньком, разве что нет у него пестрин в окраске, как у других коньков. Гнездятся здесь и птицы-космополиты, например, ворон и беркут. Этим все равно, где жить, они обитают и в тундре, и в пустыне, и в лесу, и в горах. Истинных альпийцев не так уж и много: улар, альпийская галка, альпийская и гималайская завирушки, большая чечевица, красный вьюрок, краснобрюхая горихвостка, краснокрылый стенолаз... Это все эндемики высокогорья, то есть птицы, которые обитают только здесь и нигде больше. И вот как раз среди них, среди альпийцев, мы и находим птиц, о которых в толстых книгах сказано: «Биология совершенно не изучена». Это в наших-то семидесятых годах двадцатого века!

Совсем недавно так писали о красном вьюрке. В коллекции птиц нашего музея, насчитывающей более ста тысяч птиц, имелось всего два экземпляра красного вьюрка. Причем обе птицы были взрослыми самцами и обе добыты не на территории СССР, а в Кашгарии. Красные вьюрки живут выше снежной линии, выше ледников. Понятно, что кроме альпинистов их никто и не видел. На зиму они вниз не спускаются, в отличие от многих других птиц. Мне повезло открыть обитание этих птиц на Тянь-Шане и Памире, распространить их ареал на все высокогорье Средней Азии, собрать данные по их биологии. После этого казахские орнитологи вместе с альпинистами нашли первое гнездо красного вьюрка. Об этом событии было сообщено на первой странице газеты «Известия». Так всего десять лет назад была  раскрыта тайна красного вьюрка, небольшой, размером со скворца, птицы, самцы которой имеют ярко-красную окраску. Раскрыта, но не до конца. Остается неясен механизм приспособляемости к обитанию среди вечных снегов и льдов.

Но есть еще одна таинственная птица, я мечтаю хотя бы только увидеть ее. Один раз, мельком. В определении ее я не могу ошибиться, ибо много раз вертел в руках единственный в музее экземпляр, один-единственный на сто тысяч других птиц. Это белогрудый голубь. Голубь как голубь, почти весь белый, только голова и спина аспидно-серые. В полете, снизу он должен смотреться совершенно белым. Ни с сизым, ни со скалистым голубем его не спутаешь. Мы ничего не знаем о белогрудом голубе, ни о том, где он обитает, как гнездится, чем питается... ничего. Известно только, что белогрудого голубя видели несколько раз высоко в горах и один раз случайно добыли. Причем видели его не орнитологи. Я расспрашивал об этой птице ведущего орнитолога Таджикистана, члена-корреспондента Академии наук И.А. Абдусалямова, участника многочисленных экспедиций на Памир. Он не встречал белогрудого голубя. Никогда не видел его и один из ведущих орнитологов Киргизии А. Кыдыралиев, всю жизнь проработавший в горах. Видимо, белогрудый голубь живет очень высоко. Как он там живет, совершенно непонятно. Клюв у него голубиный, красные лапы тоже голубиные, как такая птица может обитать среди вечных снегов и льдов?!

Да и вообще мы почти ничего не знаем об адаптации птиц к условиям высокогорья. Исследований по этому вопросу проведено не так уж много. Известно, скажем, что недостаток кислорода компенсируется повышенной концентрацией эритроцитов и гемоглобина в крови. Реакцией на гипоксию служит также такой морфолого-физиологический признак у птиц, как увеличение размеров и веса сердца. Это помогает насыщать кровь и ткани тела недостающим кислородом. К непродолжительности теплого периода, как годичного, так и дневного, птицы приспособились за счет убыстренного развития. С подъемом в горы уменьшается также число яиц в кладке. Например, на равнине у рогатого жаворонка бывает 5—6 яиц, а в высокогорье 1—3. Птицы не успевают здесь выкормить второй выводок, поэтому обычно ограничиваются одним.

  Как приспособление к резкой суточной амплитуде температур (разница температуры воздуха на Памире; может достигать за одни сутки 40') отмечалась дневная активность птиц. Ночных птиц здесь нет. Защищаясь от ветра, в верхней зоне гор они меняют свои привычки в отношении гнездования, все они устраиваются в укрытых от ветра местах, в скалах, в нишах под камнями, в норах, брошенных мышами, сурками и другими грызунами.

  Немалое значение для адаптации птиц к высоте имеет их питание: к счастью, в разреженных и низкорослых альпийских растениях содержится много различных чрезвычайно питательных веществ, в частности, протеина. В одной из научных статей было показано, что от губительных действий ультрафиолетовых лучей и солнечной радиации птиц спасает структура и пигментация оперения, которые не препятствуют поглощению длинноволновых, тепловых лучей. Считается также, что поглощению тепла птицами высокогорья способствует тёмная окраска (чёрные альпийские галки и клушицы, тёмноокрашенные горихвостки и некоторые вьюрки). Но как же тогда быть с белогрудым голубем или снежным вьюрком?

  Многое, очень многое здесь еще неясно. Одна из монографий о природе высокогорья заканчивается словами: «В заключение следует сказать, что проблема экологии высокогорных животных, их адаптация к особой абиотической среде еще весьма далека от разрешения.

  Очевидна необходимость детальных эколого-физиологических исследований в экосистемах различных географических широт».

  ... Сегодня у меня был разговор с Николаем Николаевичем Володичевым о Хохлове. «Литературная газета» поручила мне написать очерк для раздела «Наш советский характер». Думаю просить Рема Викторовича разрешения написать о нем. Беда в том, что совершенно ничего не понимаю я в физике, поэтому попросил Володичева хоть немного и в самой популярной форме рассказать мне о круге научных интересов Рема Викторовича.

  — У него очень широкий диапазон, — в раздумье говорит Николай Николаевич.

  — Известно, какой Коля «говорун», из него каждое слово приходится вытягивать клещами. Володичев опять молчит и наконец произносит: Великий человек, очень крупный ученый. Возможно, гениальный.

  — Вы можете хотя бы перечислить их, эти интересы?

  — Затрудняюсь. Мировую славу Рему Викторовичу принесли его работы по нелинейности. Есть такое понятие в физике. Скажем, маятник. Зависимость между отклонением от положения равновесия и возвращающей силой прямо пропорциональная, линейная. Но вот колебания усиливаются, и тут зависимость значительно усложняется...

  Ремом Викторовичем создана первая лаборатория нелинейной оптики, а потом кафедра волновых процессов. Он ею и заведовал в МГУ. Ленинская премия присуждена Рему Викторовичу как раз за исследования нелинейных когеррентных взаимодействий в оптике.

  А еще он занимается лазерами, лазерным синтезом элементов.

  Из всего сказанного я понял вот что. Целый ряд руд, например, таких металлов, как серебро, олово, цинк, литий, висмут, совершенно необходимых для современного производства, иссякают на нашей планете. Серебра, скажем, скоро совсем не станет, запасов его почти не осталось. Что делать? Придумывать заменители, суррогаты? Не всегда возможно. Искать их и доставлять с других планет? Слишком дорого и возможно не так скоро. Выход из положения Р.В. Хохлов нашел в синтезе этих элементов при помощи процесса сверхплотного сжатия термоядерной плазмы. Такой синтез требует сверхтемпературных режимов, в миллиарды градусов, и огромных плотностей, которые превышают плотность свинца, Скажем, в тысячу раз. Только чрезвычайно мощными лазерными, электронными и ионными импульсами возможна подобная обработка мельчайших крупинок сырья. Энергия их будет достигать десятки киловатт-часов, зато длительность обработки очень мала — миллиардные доли секунды. Эта одна из идей Рема Викторовича позволит в будущем искусственно создавать любые элементы, хочешь — платину, хочешь — золото, хочешь — серебро.

  Фантастика, не правда ли? Похоже на сказку. Многовековая мечта алхимиков. Я и раньше слышал, что многие идеи Рема Викторовича поражают ученых кажущимся неправдоподобием, удивительным полетом фантазии, воображения.

  — Надо сказать, неорганическая плотность, — продолжает Николай Николаевич, — может стать в нашем будущем такой же категорией для истории развития человечества, как открытие огня, электричества, гидростатики, реактивного двигателя, ускорителей частиц... вот что такое Рем Викторович в одном только направлении его работы.

Поговорив с Володичевым, я понял что мне не удастся написать очерк о Хохлове — учёном. Не зная физики, бессмысленно даже браться за такое дело. Синклер Льюис для того, чтобы написать книгу о Поле де Крюи, два года прожил с ним вместе, мало того, он объездил с ученым крупнейшие бактериологические лаборатории Европы и Америки, наблюдал работу выдающихся микробиологов мира и сам в конце концов сделался неплохим микробиологом и бактериологом. И только после этого он написал роман о Поле де Крюи, который называется «Эроусмит». Если мне и придется писать о Реме Викторовиче, то лишь как о человеке и альпинисте. Вернее, об академике и ректоре МГУ, достигшем в спорте крупных успехов. Надо только найти для очерка ключ, «ход».

9 июля 1977 года.

  На поляне рядом с нами построен весьма красочный лагерь из синих, зелёных, красных, жёлтых и оранжевых палаток — международный альпинистский лагерь «Памир-77". Собственно, это лишь филиал лагеря, основной международный лагерь находится под пиком Ленина, а сюда прилетели альпинисты более высокого класса, ибо восхождение на пик Коммунизма сложнее, чем на пик Ленина.

  Прилетели поляки, чехи, немцы из ГДР и ФРГ, альпинисты Франции, Австрии, Швейцарии, Японии. Где-то под пиком Корженевской сидят американцы. Длинные волосы и бороды, экзотические костюмы, разноязыкая речь. Два «толмача», Николай и Валерий, только успевают переводить, их не хватает на всех, помогает язык жестов и «эсперанто»: «Комен монтена йок». Командует международниками Анатолий Георгиевич Овчинников, известный альпинист, человек волевой, сдержанный и для всех без исключения авторитетный. Для тренеров дисциплина здесь железная, чуть свет — часовая зарядка с бегом, дежурства, чётко распределенные обязанности. В тренерах у Овчинникова — цвет советского альпинизма, мастера спорта, заслуженные мастера, «барсы снегов», многократные чемпионы Союза по альпинизму. Имена многих из них хорошо известны и за рубежом.

  А для иностранцев порядок другой. Им предоставлена полная свобода. Приходи только вовремя в столовую, а так — живи как хочешь. Можешь делать зарядку, можешь не делать и спать до завтрака, можешь идти на вершины, можешь не ходить. Выпуск советских альпинистов на восхождения происходит в соответствии со строгими правилами: тщательный медосмотр, потом проверка квалификации, имеешь ли ты право по своей подготовке, как физической, так и технической, идти на этот маршрут, достаточно ли у тебя опыта для данного восхождения, хорошо ли ты знаком с маршрутом и предстоящими трудностями, достаточно ли в группе снаряжения и продуктов. Продумываются и утверждаются связь по радио, визуальные наблюдения и т.д. Всё это проверит и после того даст разрешение на выход (а иногда и не даст) специально назначенное федерацией альпинизма лицо — Выпускающий. В каждом районе присутствует также представитель федерации, он координирует выходы, следит за проведением первенства Союза по альпинизму, разрешает конфликты и вообще представляет собой верховную альпинистскую власть. У нас на Фортамбеке представителем федерации альпинизма Юрий Михайлович Широков — физик-теоретик, доктор наук, профессор Московского университета и, конечно, мастер спорта. Юрий Михайлович — однокашник Рема Викторовича и его большой друг.

Для иностранцев всех этих правил не существует, они могут идти куда хотят, на любую вершину, это их дело. Тренеры только консультируют их и дают рекомендации. В случае чего, спасательные работы за счет иностранцев. За несчастные случаи с ними мы ответственности не несем. Таков порядок на Западе, и мы предоставляем им возможность жить по своему. Ходить на восхождения с ними наши ребята не могут, ибо они подчиняются нашим альпинистским правилам, а иностранцы нет.

Познакомился со всеми иностранными группами и их планами. С поляками и немцами из ГДР мы быстро нашли общий язык: во-первых, я бывал у них раньше, а во-вторых, в Польше и ГДР только что переведена моя книга «Внизу — Сванетия», и все они читали её. Это книга об альпинизме.

Польской группой руководит председатель федерации альпинизма Анджей Пачковский. Он доктор наук, филолог из Польской Академии наук и хорошо говорит по-русски. Анджей свой парень. Вечерами он сидит у нас в большой шатровой палатке-столовой, где как-то само собой образовался клуб для всей поляны Сулоева. Руководителем штурмовой группы у них Ежи Миловский, физик, лазерщик, тоже доктор наук из Польской Академии. Поляки заявили очень сложный маршрут — первопрохождение по северной стене пика Москвы, той самой стены, что смотрит прямо на поляну.

Альпинисты из ГДР, их двенадцать человек, собираются поначалу все вместе сходить на пик Коммунизма, а второй группой — на пик 30-летия Советской власти. Руководителем у них Петер Ренер, человек бывалый, кроме восхождения в Альпах и Татрах, поднимался на нашу Ушбу по двум маршрутам, был на пике Ленина и пике Коммунизма.

Сильная команда у австрийцев. В прошлом году они потеряли здесь одного товарища, но тем не менее планируют опять подняться на Большую гору. Руководителем у них Ганс Латрейс.

  У чехов три группы из разных районов и городов. Планируют сделать пик Корженевской и пик Коммунизма. Среди них и журналист из «Руде право» Брагослав Браун, двадцать пять лет занимающийся альпинизмом, он был даже на вершине Котопахи в Эквадоре. Но сейчас он тяжеловат. В прошлом году схватил на плато пневмонию и его еле-еле спасли.

  Французы — горцы из Гренобля и Шамони, гиды, полупрофессиональные альпинисты, хотя у каждого из них есть своя профессия — учёные, врачи, инженеры, преподаватели. Есть среди них и женщина — Шантель, медсестра из Шамони. Женщина есть и у швейцарцев, ребят молодых, самонадеянных и очень уж бородатых и волосатых. Все как один — Робинзоны Крузо. Швейцарцы и французы общительны, просты и веселы. А вот японцы...

  Пришел вместе с толмачом Валерием в палатку к японцам и натолкнулся на такой прием, что больше общаться с ними не захотелось.

  Сняли ботинки, вошли, поздоровались, сели, как они, поджав ноги, представились. Мазидо Хидехо, член компании «Телефон и телеграф Японии», 25 лет, из Касиган; Итида Есихиро, продавец газет,

27 лет, из Киото; Такахаси Джуники, врач из Осако.

  Молчат, смотрят настороженно, никто не улыбнется. Что мне угодно? Хочу познакомиться с их планами. Молчат. Интересно было бы узнать также об их альпинистском опыте. Молчат, сидят, не шелохнувшись. Толмач Валерий представил меня как журналиста. Я достаю удостоверения, визитную карточку, показываю. По очереди, очень внимательно все это изучается. Несколько фраз по-японски. Чем я здесь занимаюсь? Орнитологией. Переглядываются.

  — Так какие же у вас альпинистские планы?

  Ответ односложен:

  — Пик Коммунизма.

  — Бывали ли раньше на семитысяч никах?

  — Цуньсаг в Каркаруме, 7293, — и опять молчат.

  Не за того меня принимают.

  Так разговор и не состоялся, встали, поблагодарили и ушли.

  Валерий смеется:

  — У вас очень неправдоподобная биография: то вы альпинист, то журналист, то орнитолог. Здорово их накачали перед выездом!

10 июля 1977 года.

  Прилетели Хохлов и Богачев. Писателя Солоухина нет, и, видимо, не будет. А жаль. В прошлый раз он сходил со мной на Тянь-Шане на «единичку» — пик Адыгене, получил «Альпиниста СССР» и написал любопытную повесть — «Прекрасная Адыгене». Здесь ему было бы куда интереснее.

  Собралась и наша спортивная группа. Она должна была прийти к нам через перевал. Но на второй день похода заболел Ракотян, и они вернулись в Джиргиталь. Положение спортивной группы какое-то неясное, вроде бы они с нами в одной экспедиции, но в то же время к университету отношения не имеют, проводят здесь свой отпуск. Они должны оказать поддержку во время восхождения, но среди них нет сильных альпинистов, мастеров, высотников. Валя Ракотян, правда, здоровый мужик, но он в последнее время располнел и вот к тому же еще заболел. Должен прилететь Анатолий Васильевич Севостьянов, знаменитый высотник, очень сильный альпинист, но он будет недолго и пойдет ли он на пик Коммунизма? Вроде, собирался на пик Корженевской.

  Руководить восхождением будет Иван Дмитриевич Богачев. Он тоже не наш, не университетский, заведует научно-исследовательским институтом, но у них с Хохловым какие-то общие научные интересы, и они старые друзья. В прошлом году вместе шли на пик Коммунизма, да не дошли из-за этих самых австрийцев, которых пришлось спасать. Для своих пятидесяти лет Богачев выглядит отлично. С годами люди при небольшом росте часто полнеют, Иван же сух и строен. Зимой каждую неделю бегает на лыжах «тридцатку», летом — кроссы.

  Рем Викторович поселился в палатке вместе с сыном Митей, студентом физфака МГУ. Они быстро устроились, Рем Викторович переоделся в шорты, ковбойку, белую шапочку с козырьком и вышел на солнышко обозревать лагерь. Иван Богачев и Андрей Мигулин, на редкость широкий в плечах парень, возились с лазерным телефоном, привезенным сюда для испытания. Есть идея установить один из этих небольших аппаратов на плато и наладить по лазерному телефону связь с лагерем на Фортамбеке. Но что-то там у них не ладилось. Хохлов подойдет к ним, постоит, сложив руки на груди, посмотрит и молча отойдет. Высокий, худощавый, подтянутый.

  Я сижу, снимаю шкурку с улара, горной индейки, как альпинисты называют эту птицу. Подходит Рем Викторович.

  — Как птички? Интересно получается?

  — Очень. Любопытная вещь — приспособляемость к экстремальности. Собственно, никакой экстремальности для живущих здесь птиц нет, они существуют в оптимальных для них условиях.

  — Ну да, — высота экстремальна только для нас и для белых мышей Машкова.

  — Совершенно верно. А помести этого улара в Московский зоопарк, это и будет для него самые, что ни на есть экстремальные условия. Но в чем суть этой приспособляемости? Вот что хочется понять.

  Рем улыбается, молчит, думает о своем, а потом говорит:

  — Когда будет написана статья, копию сразу мне. Будем ходатайствовать об учреждении трудов нашего отряда.

  Смотрю на его довольное лицо и думаю о той невидимой и в то же время непреодолимой преграде, которая отделяет меня от этого человека. Высокий лоб без залысин; густые темные волосы зачесаны назад; седины в волосах и бровях не видно; лицо с морщинами и складками, свойственными пятидесятилетнему возрасту; не очень веселые глаза; добрая улыбка... Невидимая завеса состоит, наверное, из загадочности, таинственности, окутывающих для меня Рема Викторовича. Скажем, вот Нурис Урумбаев. Смотрю на него и, как мне кажется, понимаю, что он думает, что чувствует, как он устроен. А Рем Викторович — загадка. Чувствую только исходящую от него доброжелательность.

  Он отходит к палатке Володичева, который возится со своими приборами, готовя их к выходу. Завтра мы с ним уходим в акклиматизационный поход на вершину Камень (5000 м). Хохлов долго стоит молча возле Николая Николаевича, держа себя за локти, потом так же тихо и коротко разговаривает с ним о чем-то.

  В прошлом году была история с этими приборами. При раскладке груза достался Рему Викторовичу радиоактивный какой-то аппарат. А он не знал, что несет в рюкзаке, и клал его на ночь себе под голову.

  Стоит Рем передо мной в своих шортах, смотрит, как работает Коля, а мне вспоминаются различные истории, связанные с ним. Надо сказать, о Хохлове ходит уже немало легенд. Но вот история из первых уст.

  Есть у нас один общий друг, альпинистский доктор. Он, наверное, будет недоволен, если я здесь назову его имя, пусть он будет Лёней. Этот Лёня бывал с Хохловым в альпинистских экспедициях. Помню, одно время собиралась у Лёни «на вторники» университетская братия — Толя Нелидов, Вадим Самойлович, Слава Цирельников, Борис Лакшин, Саша Усатый. Леня старше нас, он читал нам свои фронтовые рассказы, а мы их обсуждали.

  И вот однажды Леня пришел к Хохлову на прием как к ректору МГУ. Тот его приветливо встретил, усадил, и Леня, чтобы не тратить зря времени Рема Викторовича, сразу приступил к делу:

  — Ты знаешь, Рем, что у меня детей нет, а вот у моего фронтового друга есть дочь, и я хочу тебя просить устроить её учиться в университет. Помоги, пожалуйста.

  Хохлов помолчал, а потом спросил:

  — Как ты себе это представляешь?

  — Тебе виднее, — ответил доктор, — откуда мне знать, как это делается.

  Тогда Хохлов сказал:

  — Леня, зачем ты ко мне пришел?! Неужели ты не понимаешь, что я не могу этого сделать?! Я должен просить декана. Допустим, он мне не откажет, но тогда и он может просить меня о чем угодно...

  «И знаешь, Саша, — рассказывал мне Леня, — тут я вдруг понял, какого я свалял дурака, поддавшись уговорам моего друга. И так мне стало стыдно, что тут же сказал об этом Рему».

  — Хорошо, что ты это понял, — ответил Хохлов, и они расстались друзьями.

  Известен мне и другой случай. Человек по научным делам должен был лететь в Америку. По науке все сложилось хорошо и вдруг — стоп, не проходит он по анкетным данным. Заменили другим. Тогда тот, первый, пошел на прием к Рему Викторовичу. Хохлов выслушал его, расспросил обо всем, что касается науки, и сказал: «Вы поедете. Я беру ответственность на себя». Поверил человеку. И поездка прошла с большим успехом.

Подобных историй о Реме ходит много, но я ни разу не слышал, чтобы кто-нибудь отозвался о нем неуважительно. Непонятно, как это может быть, ведь невозможно быть для всех хорошим, старая истина. И вот — на тебе!

 

 

12 июля 1977 года.

  Вернулся с Камня. Акклиматизация и ведение научной работы. Вылез я на этот проклятый Камень при последнем издыхании. Не спал ни минуты! Палатка на снегу, холод адский, ветер палатку рвет, вырывает растяжки из снега, а я пошевелиться не могу. Всего-то поднялись на тысячу метров! Посреди ночи, когда стал задыхаться, захотелось расстегнуть па- латку и выброситься вниз. Николай Николаевич утешает: в следующий раз будет легче. Но будет ли он, этот следующий раз?!

  Камень — округлая снежная вершина и на ней большая светлая скала. Выглядит отсюда все, конечно, здорово. Открывается вид на пик Корженевской, на плато, на пик Коммунизма. Хотелось сделать круговую панораму на широкую пленку, но спусковой механизм в аппарате замерз. Потом отогрел его за пазухой и удалось сделать несколько кадров с поднимающимися сюда тренерами международного лагеря. Они пришли все вместе, переночевали и ушли, у них тоже акклиматизация.

  Восхождение на вершину Камень окупилось для меня несколькими счастливыми минутами. Минуты две я наблюдал пару красных вьюрков. Ружья,я не брал, да и не стал бы стрелять: красный вьюрок занесен в Красную книгу. Мне достаточно было отметить сам факт его пребывания здесь. Второе наблюдение — осуществление моей хрустальной мечты: я видел белогрудых голубей. Пара совершенно белых птиц держалась в стае чёрных альпийских галок и вместе с ними облетала скальные стены. Галки не прогоняли голубей, видимо, присутствие их рядом было для галок вполне обычным. Пара в середине июля... Стало быть, можно предположить, что голуби где-то здесь гнездятся, а если так, то у них должны быть сейчас птенцы, для которых родители собирают корм. Что это за корм?

  Чёрная стая с двумя белыми голубями скрылась за скальным отрогом, исчезла, словно видение. Это, конечно, большое везение, но о такой встрече можно лишь упомянуть в статье, ничего не утверждая. Хотя я и ни минуты не сомневаюсь, что видел белогрудых голубей, для утверждения этого факта требуются документы: шкурка, гнездо, яйца, скелет, на худой конец — фотографии.

(Белогрудый голубь. В орнитологических коллекциях Зоологического музея МГУ хранится более 100 тысяч птиц. Белогрудый голубь в этих коллекциях представлен одним-единственным экземпляром. Добыл этого голубя знаменитый русский путешественник и ученый Н.М. Пржевальский. Это произошло более 100 лет назад. С тех пор птицы этого вида и коллекцию не поступали. Белогрудый голубь остается таинственной, недоступной и неизученной птицей.)

  Завтра на Камень пойдет Рем Викторович с группой. Николаю Николаевичу удалось даже поработать. Он расставил на снегу свою аппаратуру которая получает солнечную энергию через самодельные батареи, все сидел над ней на корточках в тёплой красивой пуховке и что-то записывал. Его портативные приборы умещаются в обыкновенном рюкзаке, сам их придумал, сам изготовил. На эти приборы специально приходил смотреть вице-президент Таджикской Академии наук П. М. Соложенкин, гостивший на поляне Сулоева. Очень был ими заинтересован. Володичев занимается изучением особенностей космического излучения в высокогорье.

  — Ты первый?

Нет, почему же, Азимов и Вавилов измеряли спектр в горах, но тогда не было еще таких счетчиков, — указывает он на свою аппаратуру.

  — А какое практическое значение имеет эта работа?

  — Задача чисто научная, — отвечает Николай Николаевич недовольно.

  — Будешь мерить и выше?

  — На плато буду работать, а если удастся, то и на вершине.

  Нет, не нашего это птичьего ума дело. Отошел я от Коли и стал делать круги вокруг Рема Викторовича. Выбрал удобный момент, спрашиваю:

  — Рем Викторович, как вы посмотрите на то, что я напишу о вас очерк в «Литературную газету»?

  — Отрицательно, — говорит и улыбается.

  — Почему?!

  — Не из скромности, по другим причинам. Напишите о Машкове. Куда лучше? Интересный человек.

  Всё, разговор окончен. Спорить не будешь. Ах, чёрт возьми, жалко! А я такой хороший заход придумал для очерка! Что делать? Ему виднее.

Сегодня проводил наверх Юру Арутюнова. Он пошел на плато вести свои гляциологические наблюдения. Веселый пошел, счастливый! «Приходи, — говорит, — Санечка, на «Восток», гостем будешь». Завтра туда же выходят для акклиматизации и исследований гляциологи Дюргеров, Урумбаев. С ними ребята из спортгруппы. Надо и мне идти. Теперь, после Камня, должно быть полегче. Не помру же я на тренировочном выходе. А если и помру, не самая плохая будет смерть. Мне вспомнилось почему-то, как в доме творчества Союза писателей сидел я в столовой за одним столом с очень старым писателем. Ему было восемьдесят девять лет. Совершенно беспомощный, плохо уже соображал, заговаривался, всё ронял, и мне приходилось заправлять ему за галстук салфетку, чтобы он не пачкал свой костюм. Я пошел в библиотеку, нашёл его книгу и стал читать. Она была полна задора, огня, искрометного остроумия. Написана книга шестьдесят лет назад, в первые годы советской власти. Как мне стало тогда грустно... Лучше уж остаться в горах. Что и случилось с Юрой. Но тогда я не знал, что Юра уходил навсегда.

  Теперь, спустя полгода, я думаю иначе. Юра Арутюнов получил желанную вершину ценой своей жизни. Не слишком ли дорогая цена? Я жив, вижу и слышу мир, воспитываю сына, хожу на работу, читаю, пишу... А его нет. Что может быть дороже жизни, дарованной нам Великим Случаем? И вправе ли мы распоряжаться жизнью, данной Богом? Может быть, и есть на свете вещи, что дороже жизни, скажем, самый любимый человек. Родина, убеждения, честь... Но ведь здесь не было такой альтернативы. Подвиг ради науки? Да. можно и так сказать, но наука не требовала от Юры его жизни. Говорили: «Преждевременно ушел от нас...» Ушёл. Очень далеко. Уходит все дальше и дальше. Что греха таить, начинаем забывать. Со временем всё чаще и чаще отпускает эта боль Помню, меня страшно поразило, что в день гибели Юры ребята, сидя на корточках, ели воблу и смеялись. В тот самый день Юра впервые был забыт на несколько минут. Потом на часы, на недели, а через несколько лет мы можем не вспоминать о нём и месяцами. Жизнь не останавливается, живут вдовы, осиротевшие дети, потерявшие детей матери, возлюбленные... Живу и я. И не могу сказать, что мир для меня стал иным. Нет. И альпинизм тоже. В том-то и дело, что все мы прекрасно знали и раньше, что альпинизм не риск, альпинизм — искусство с помощью опыта, техники и тактики устранять всякий риск, малейший риск. Юре ли не знать этого, мастеру спорта, профессиональному горноспасателю? Так как же так?! В чем же дело?!

14 июля 1977 года.

  Сегодня к нам в палатку заглянул Иван Дмитриевич Богачев. Нуриса не было. Я посадил Ивана на кусок поролона и сказал:

Хочу задать тебе один вопрос. Работа экспедиции в самом разгаре, каждый занимается своим делом, каждый что-то копает, ковыряет, но в науке мы никак не связаны друг с другом. Ты не знаешь, чем занимаюсь я, а я совсем не представляю себе твоих задач. Никакого общего разговора у нас по науке не было и, видно, не будет. Можешь ты мне популярно объяснить, для чего все это нужно? Иван засмеялся, сморщив свой округлый и облупленный уже нос.

— А ты знаешь, что сказал по этому поводу Максвелл?

— Откуда мне знать?

— Он сказал: «В науке был сделан большой шаг вперед когда убедились, что не следует начинать с вопроса »а для чего это нужно?».

— Это ты брось, Ваня, я отлично знаю, что ты человек земной, сугубо практического склада, что ты всегда занимался вещами чисто утилитарными, тут же находящими применение. Недаром ты лауреат Ленинской и Государственной премий. Я серьёзно. Хочу знать, какую роль могут играть мои птички, мое чисто фаунистическое исследование в общих задачах нашей экспедиции. И каковы задачи самого нашего отряда?

Богачев уселся поудобнее.

— Рем Викторович придает большое значение комплексным исследованиям высокогорья, — начал говорить Иван своим тихим вкрадчивым голосом, — ты же понимаешь, что на такие исследования способны только альпинисты. Пусть каждый из нас работает над своей темой. Я думаю, он потом посмотрит, кто что сделал, как сделал и тогда направит на главное, найдётся место и для твоих птичек.

— В чем оно, в чем главное?!

— У Рема широкие интересы и такой размах, что ты не можешь себе представить.

— Это я слышал. Очень хорошо. А конкретно? — наседал я.

— Пожалуйста. Одно из направлений нашей работы: на плато, на скалах пика Кирова, на 6100, там, где сейчас находится машковская станция «Восток», будет построен дом-лаборатория. Недавно я видел эскиз этого дома. Он сделан известным архитектором Градовым. Научная фантастика! Рядом посадочная площадка для вертолетов. Таких вертолетов, чтобы садились на шесть тысяч метров, еще нет. но они будут. Тут же бассейн. Там есть небольшое озерко, в теплые дни оно оттаивает и будет использовано для набора воды. В доме несколько помещений. Одно для научной работы. В нем поддерживается атмосферное давление, равное давлению на высоте 3—3,5 тысяч метров. Известно, что такое давление достаточно для умственной работы. Другое помещение предназначается для отдыха, тут «высота над уровнем моря» будет 4—4,5 тысячи метров. Такое же, как у нас на Фортамбеке.

— Ничего себе отдых... — вспоминаю я первую ночь на леднике.

— Да, в таких условиях, — терпеливо и с вежливой улыбкой продолжает рассказывать Ваня, — трудовая деятельность уже менее интенсивна, но отдыхать можно. Нормального давления по нашим подсчетам в комнатах отдыха установить не удастся, это слишком увеличивает энергетические расходы. В третьем помещении давление будет равно давлению на плато. Только в нём будет тепло. Такая комната нужна для спокойного выхода наружу. Одно помещение будет отведено даже под оранжерею. Туг можно будет интенсивно выращивать овощи, фрукты, цветы. В небольшом объеме, конечно. Солнца хватает, почву привезем, хотя частично используем и горные породы.

Стены дома и крыша будут использованы под солнечные батареи. Для максимального получения энергии используется вся поверхность дома, она будет оборудована солнечными энергетическими установками.

— И в каком же состоянии сейчас находится этот дом? Он проектируется?

— мне не до конца верится в реальность идеи.

— Проектируется Сейчас разрабатываются исходные данные — кислород, поддув, температурный режим и т.д. Идут расчёты физиков, медиков, гляциологов... Именоваться дом будет станцией «Прогноз». Еще одна лаборатория МГУ. Видишь, даже название уже есть.

И программа исследований для «Прогноза» продумана: постоянное наблюдение за состоянием атмосферы, очень важные исследования озонного слоя земли (на высоте шесть тысяч метров можно будет постоянно оценивать, как деформируется приземный слой озона), частиц, приходящих из космоса, и вторичных, образуемых в результате взаимодействия космических частиц с атмосферой.

— То есть то, чем занимается сейчас Володичев? — Приятно проявить свои познания в области, в которой ты ничего не понимаешь. — Равновесный спектр в области низких энергий.

Но Богачев никак не реагирует. Он. видимо, полагает, что это знает всякий.

— Не только Володичев. Большая программа будет у наших гляциологов. Им не придется уже таскать на себе по стене тяжелые буры.

Арутюнов, Урумбаев, Дюргеров будут жить наверху, со всеми удобствами. Как короли. Сейчас они ста-вят себе задачу изучить зависимость накопления снега от высоты, что важно для прогнозов стока. Ведь в летнем стоке рек Средней Азии ледниковая вода составляет добрую половину. Представляешь, как это важно для хозяйства? Программа их исследования будет значительно расширена.

И, наконец, намечается большая программа исследований медико-биологических, тех, которые с такими трудностями ведут сейчас Белкин с Машковым. Медики будут изучать также жизнедеятельность научных коллективов на больших высотах и искать, оптимальные условия жизни и труда в такой искусственной обстановке.

— Вот ты рассказываешь, Ваня, а я вижу совершенно неземной, какой-то лунный пейзаж с этим причудливым домом...

Богачев меня перебивает:

— Ты угадал. Это и есть в конце концов самое главное. Станция «Прогноз» с ее искусственым климатом и всем необходимым жизнеобеспечением будет служить моделью для создания научных поселений между Землей и Луной.

—Ну, Иван, удивил... — Я только руками развел. — Спасибо. Только почему бы не рассказать об этом всем? Так интересно! Или «Прогноз» — закрытая тема?

—Тогда бы я не стал тебе рассказывать, — смеется Богачев. — Ничего тут секретного нет, ты можешь даже писать о наших планах, если захочешь. Могу тебя познакомить с архитектором, стоящий человек. Понимаешь, —добавил он после короткой паузы, — Рем в отпуске, ему тоже надо отдохнуть. В Москве соберёмся, поговорим.

Мы вышли из палатки и я увидел Рема Викторовича, который сидел вместе со своим сыном Митей и чистил картошку. Они помогали дежурным. Причем, они умеют делать это так, что их помощь ненавязчива и никому не бросается в глаза. Чистят картошку за палаткой.

Что написано на двери его кабинета в университете? «Р. В. Хохлов» и больше ничего. Перед самой экспедицией я был у него на приеме как у ректора. Желая, видимо, облегчить решение вопроса, моё непосредственное руководство взяло меня с собой для подкрепления. Но Рем и виду не подал, что мы давно знакомы: дело есть дело. В две минуты всё было решено самым лучшим образом. Да и все дела решаются у него так. Принимает всех, находит время и для студентов. И всех провожает до двери. Это каждые две минуты! Набегаешься... А на горных лыжах? Придёт на канатную дорогу и встанет в очередь. Ему говорят: «Пожалуйста. Рем Викторович, проходите. А он: «Ничего. спасибо, я постою. Народа немного». До подъемника всегда пешком, никакой машины.

Боря Струков рассказывал, шли они с Ремом и его сыновьями через несколько перевалов Кавказа и пришли через много дней пути в Домбай. Стали было палатку ставить для ночлега, да ребята попросились в гостиницу, хотелось помыться после стольких дней похода. Обросшие, грязные заходят они в гостиницу, а администратор и разговаривать с ними не желает, нет мест и всё. Рем не рассердился. А когда понял, наконец, администратор с кем имеет дело, тут сразу и номер, и сервис, и всё, что угодно. Вымылись, поужинали, а Рем Викторович говорит: «А что, Боря, ведь в палатке было лучше, верно?»

В таком духе он и сыновей своих воспитывал. На «Приюте 11-ти» под вершиной Эльбруса Нурис сказал как-то Хохлову, что ему нравится приверженность сыновей Рема Викторовича к горам. На это Хохлов ему ответил:

— Один из способов научить их чего-то достигать — пересиливать себя, трудиться, уживаться с людьми. У них всё есть, нет только никаких трудностей в жизни.

А Юра Арутюнов как-то говорил мне, что в тяжелом походе Рем в присутствии сыновей полностью подчинялся ему по всем. Даже в мелочах, что иной раз удивляло Юру. А потом он понял: это для детей.

16 июля 1977 года.

Вчера был день рождения Хохлова. Надо бы его хорошо описать, да не получается: пламя свечи колеблется от ветра, холодно, неуютно, руки мерзнут. Тахикардия. Вот и записываю только факты. Думаешь, потом, в Москве, вспомню. Чёрта с два! Что не записано, то, считай, пропало.

Думали мы думали, что бы такое сотворить для Рема Викторовича на день его рождения, вижу — надо брать дело в свои руки. Решил устроить большое представление «цирк факира Фортамбек». Заранее написали огромную афишу, красочную, с рожами и со страшными названиями номеров. Афиша получилась длинной в шесть метров. Пришлось ее разрезать и повесить тремя кусками в нашей шатровой палатке-столовой. Вся поляна бегала смотреть афишу и все с нетерпением ожидали самого представления.

Рем подходит ко мне, спрашивает:

— А какова будет моя роль? Что я должен делать?

— Ничего, — говорю, — только сидеть в первом ряду партера.

Камушками мы обложили «сцену» перед нашей с Нурисом палаткой, которая служила кулисами, а для зрителей выложили перед ней «партер» из больших камней. Факиром был я, а моей ассистенткой, несравненной красавицей Востока Бейбаба-Заде — Вадим Павлов. Его нарядили в платье повара Ирины, из-под которого торчали длинные волосатые ноги в альпинистских ботинках и выглядывали футбольные трусы. Сгоревшую рожу Вадима мы скромно прикрыли вуалью из марли — не полагается мужчинам видеть лицо красавицы. Когда же раскланивались после каждого номера, факир милостиво приоткрывал вуаль.

  Мне трудно описать это представление, поскольку я не мог посмотреть на него со стороны. Я видел только серьёзные и сосредоточенные лица своих партнеров, которые в сочетании с их костюмами придавали «артистам» самый дурацкий вид. Я разрубал кинжалом грудь красавицы, доставал сердце и швырял его публике, глотал ледоруб, лежал на кошках. Потом мы с Нурисом поднимали пятипудовые гири, делали пирамиду, изображали вертолёт и творили разные мелкие чудеса. Например, принесли мне большой кухонный нож и я попросил у публики чистый носовой платок. На представление пришла вся поляна, в том числе и гости Машкова. Нам было известно, что у профессора-параальпиниста  Льва Ефимовича Этингена есть носовой платок. Больше ни у кого чистого носового платка не было. И вот на глазах у изумленной публики стал я этот платок рубить и кромсать ножом. А ведущий — Юра Ермаков — предупреждает публику, что работа требует у артиста большого нервного напряжения, и если во время исполнения номера будет шум или смех, номер может не получиться. Но как только все увидели, что я делаю с несчастным платком профессора, стали смеяться и, естественно, номер не получился.

  Никогда я не видел, чтобы Рем так хохотал. Он сидел в первом ряду и укатывался от смеха. А мы, взрослые, седые и лысые люди валяли дурака и сами получали от этого огромное удовольствие.

  Рем просто обожает свою альпинистскую братию, эту своеобразную касту, где все равны, все на ты и все называют друг друга по имени. И его по праву старой дружбы в горах добрая половина экспедиции зовет просто Ремом. Он отлично чувствует себя здесь, среди старых друзей-альпинистов. Недаром в прошлом году он сбежал сюда на Фортамбек от своего юбилея, от своего пятидесятилетия и от всех пышных московских торжеств. Правда, и тут его настигли. Вчера прилетела делегация от местных товарищей с халатами, тюбетейками, с чайниками, пиалами... И, конечно, с бутылками и речами. Чайники и пиалы пошли на кухню в общее пользование. Они у нас еще с прошлого года оставались от юбилея. А по поводу бутылок и речей Рем сразу установил такой порядок: кто будет говорить о нём за столом, на того накладывается штраф — пиала водки или коньяка. Поскольку никто из нас пить не может, нарушать правила решались только гости.

  Был приятный вечер. Сидели в большой палатке при свечах и пели до глубокой ночи. Рем любит сидеть и слушать, когда ребята поют. Он в таких случаях досиживает до конца, уходит последним. Осипшие голоса, сгоревшие лица в свете пляшущих свечей, раздутые пуховики, оранжевые — международников, синие, красные, жёлтые — наши. Рем с первого дня ходит в моей красной пуховке, чем- то она ему понравилась, его не отличить здесь от остальной братии. Хотя и рожи у этой братии... Чего стоит один только Игорь Полевой, руководитель украинской экспедиции — голос хриплый, кожа на лице висит клочьями, как у прокаженного, седая щетина, мятая сигарета во рту... Прелесть! Настоящий волк из «Ну, погоди!».

  Наше единение могло бы выглядеть снобизмом, если бы оно не имело под собой прочной основы — испытанной дружбы. Каких только не вынесли нечеловеческих мучений на семитысячниках, сколько горя хлебнули вместе, сколько друзей похоронили. Как на войне. Не какой-нибудь зрелищный вид спорта, их никто не увидит ни на стене, ни на плато, ни на Большой горе. Собравшиеся здесь — секта, в которую путь никому не заказан, но и выхода из неё уже нет. На всю жизнь. Тут уж не притворишься, не подыграешь, все как голенькие, как на ладони. И потому они так доброжелательны и терпимы. Случается, конечно, ляпнуть кому-нибудь не то, так никто не заметит, сделают вид, что не слышали. И Рем такой же, он наш. Удивительный человек! Беспредельно добр и терпим к человеческим недостаткам. Со старыми друзьями за 20—25 лет происходят самые различные метаморфозы, но он остается верен старым друзьям, несмотря ни на что.

  Организованной зарядки у нас нет, а самостоятельно её не все делают. А Рем каждый день, пока мы все еще спим, сделает зарядку, сходит на ручей, принесет полные недра воды и поставит их на газовую плиту для каши и чая. Дежурные поднимаются — вода уже горячая. Всегда старается сделать больше других.

  Нельзя не любоваться также его отношениями с сыном. У нас тут есть сын такого же возраста и у другого члена экспедиции. Так он на своего отца покрикивает, без конца спорит с ним, и иной раз они начинают базарить на весь лагерь. Слушать такое неприятно и тяжело. Ровные же спокойные отношения между Ремом Викторовичем и Митей полны взаимоуважения и трогательной любви. Смотрю на них и думаю: вот бы мне наладить с моими детьми такой контакт, как было бы хорошо. Скажем, Рем говорит: «Уже холодно, Митя, стоит надеть пуховку». И Митя тут же идёт и одевается. Сядет Митя верхом на скамейку, поставит перед собой таз с горячей водой для мытья посуды, а напротив него сидит уже и Рем Викторович, засучивает рукава.

  Пока я размышляю, ребята всё ударяют по струнам. А потом кто-то говорит

  — Ну, а теперь для Рема, его любимую.

  — Давайте! — подхватывают все.

  — Давайте!!!

  И мы поем «В глухой таверне огонек...». Рем редко поет, но тут он подпевает и очень доволен. И странным кажется, что есть на свете люди, которые никогда не видели ледника и Большой горы.

    17 июля 1977 года.

Началось... Сегодня и завтра у нас у всех должен быть акклиматизационный выход Те, кто уже акклиматизировался на плато — Урумбаев, Струков, Зарудин, выходили на пик Корженевской. С ними группа под руководством Бориса Гаврилова. Группа из тренеров-международников лагеря под пиком Ленина, но маршрут у неё с нашей стороны. Четверка сорвалась на высоте 6900, пролетела пятьсот метров по крутому снежному склону, но задержалась, зацепившись веревкой за скалы. Остались живы, но побились, двигаться мог только Борис Ефимов, он и пришел в наш лагерь за помощью, проделав двухдневный путь с 6500 на 4000 метров без еды, без палатки, без страховки. Как он добрался, одному Богу известно. Пришел в себя он не сразу.

  Выходы наши сразу отложены, все идут на спасательные работы. Прямой связи с тем местом по радио нет, поэтому на вершине Камень организовывается пункт ретрансляции. Первым туда вышел с рацией Митя Хохлов, его догоняет Андрей Мигулин. Руководство спасательными работами взял на себя Иван Богачев. В лагере остаются только две наши женщины и «старики» — Богачев, Хохлов и я. Буду сидеть на связи. Многие международники сейчас на выходе, в эфире четыре их «Ласточки», «Восток», «Верблюд», спасотряд и ретранслятор.

  Отложено восхождение грузинской экспедиции, их двенадцать человек без повара. Прекрасные ребята! На спасательные работы идут и их руководитель Гиви Картвелишвили, и тренер Мито Ширашинидзе, и опытный спасатель Тариел Лухашвили. Не успели дать команду, как они уже тут как тут, с рюкзаками и в полной готовности.

18 июля 1977 года.

  Сегодня с ледника Трамплинного сошла гигантская лавина, ударилась о морену. снежная пыль поднялась вверх и осела на нас, повалив палатки в нашем лагере и лагере международников. Поляна покрылась толстым слоем снега, моментально уплотнившегося и тут же начавшего таять. Снежная пыль по мельчайшим щелочкам проникла в уцелевшие палатки, и в них всё сразу стало мокрым. Бед лавина наделала много, но когда она прошла, реакция у всех одна — веселье. Правда, вначале, когда увидели размеры идущей на нас лавины, было не до шуток. Иван Богачев крикнул: «Все в укрытие! За камни!». Однако я успел щелкнуть лавину на два кадра узкой пленки и только после этого бросился за ближайший камень. Там оказался Митя Хохлов, я прямо на него. В какой-то момент пришла волна удушья, потом сверху посыпало...

  Вечером пригласили в гости машковские казанцы. Они затащили снегоход «Лайка-2» по ребру «Буревестника» на плато и сегодня устраивают по такому поводу чай.

  Посреди шатровой палатки стоит на полу начищенный до огненного блеска самовар с медалями. Вокруг разложены всевозможные яства — сухари, сушки, баранки, печенье. По сторонам постелены пестрые ватные одеяла, на которых мы и устроились, поджав ноги по-азиатски.

  Казанская бригада Машкова состоит сплошь из старших научных сотрудников и кандидатов наук. Один только у них студент — Володя Ягафаров, но кличке Яга. Он разливает чай в пиалы и раздает их сидящим вокруг самовара оборванцам. Иначе этих ученых не назовешь. Обожженные небритые лица, истрепанные куртки и штормовки, хриплые, словно пропитые голоса.

  Давайте представим себе такую задачу: вам с товарищами надо на руках пронести по асфальтированной дороге в два километра машину, снегоход. Непросто, верно? А если эти два километра лежат не по горизонтали, а по вертикали? Скалы, крутой лед. Холод и ветер, высота, где каждое движение дается с трудом. Небывалый в истории человечества случай. Ни за какие деньги люди не возьмутся за такую работу. А тут только на одном энтузиазме, без всякой оплаты. Надо — и всё! Награда, правда, есть — восхождение на пик Коммунизма. Машков дает ребятам восхождение. Но я вам скажу, на такую награду не многие согласятся... А им больше ничего и не нужно.

  — Как вы его тащили?

  — Очень просто, — говорит Машков, — разобрали и тащили. Четыре дня.

  — Какие же были части, какого веса?

  Амин Хуснетдинов достает из нагрудного кармана штормовки мятую бумажку:

  — Значит так: рама — два метра сорок сантиметров, вес 40 килограммов. Несли все. На одном участке нам помогали тянуть ее на скалах ваши ребята — Нурис, Боря, Слава, Лева и Андрей. Мотор — 45 килограммов. Несли Эрик Раппопорт, Юра Хакимулин и я. Траки, 30 килограммов, нёс всю дорогу Владимир Сергеевич. Остальной груз был полегче, 20—25 килограммов.

  — Раму неудобно было тащить, — объясняет доктор Поткин, на снегу и льду мы её волокли на верёвках, а на скалах - все на руках.

  Ребята оживляются, начинают вспоминать.

  Машков наклоняется ко мне:

  — Как ты думаешь, что на них произвело самое сильное впечатление? Оно было у них от первого следа. Впервые на плато. Один дуралей как сел за руль, так и катался минут пятнадцать. Рот до ушей, забыл, что и другим хочется. И так им понравилось, что, когда бензин кончился, не пожалели из примусов слить. Готовы без еды остаться, только бы покататься, обновить машину. Тут как раз погода разошлась, красота!

  — Чего там... — раздаются голоса.

  — Давай гитару! Из угла палатки идет по рукам гитара.

  22 июля 1977 года.

  Пошёл я к доктору Юрию Степановичу Поткину, он работает у Машкова. Как-то мне не по себе. Одышка, пульс 100, а чуть нагрузишься — и 120 ударов в минуту. Все уже давно акклиматизировались, а я до сих пор не могу прийти в себя.

  Послушал меня Поткин и говорит:

  —У вас хрипы в лёгких. Хорошо бы вам спуститься в Джиргиталь и пожить там недельку.

  Вот оно что. Теперь всё понятно.

  —Отчего бы, — говорю, — вроде в Москве проходил осмотр и всё было в порядке.

  —Может быть, простудились, а возможно, осложнение после акклиматизации и горной болезни. Такое случается часто, — он берет со стола раскрытую книгу. — Как раз вот читаю новую книгу Малкина и Гиппенрейтера «Острая и хроническая гипоксия». Только что вышла, ребята привезли. Посмотрите этот абзац.

  Я стал читать.

  «ОСЛОЖНЕНИЯ ПРИ ГОРНОЙ БОЛЕЗНИ. Высотный отёк легких развивается обычно у недостаточно акклиматизированных лиц, которые за день-два поднимаются на высоту 3000 м и выше и сразу после этого начинают выполнять тяжелые физические нагрузки. Отёк лёгких может наблюдаться и у акклиматизированных людей... Ежегодно среди участников международного альпинистского лагеря на Памире наблюдаются несколько случаев отёка легких, они происходят преимущественно в самые первые дни пребывания в базовом лагере на высоте 3500 м, куда участники доставляются за один день из Москвы. Подобная заболеваемость среди участников лагеря составляет в среднем 5%».

  Далее шли такие страсти, что о них и говорить не хочется. Я захлопнул книгу. Ну ее к чертям собачьим! Давно известно, что, если человек начинает читать медицинские книги, он находит у себя симптомы всех болезней сразу. Хотя... «за день-два поднимаются на высоту 3000 м», а у нас 4000 м. «Сразу после этого начинают выполнять тяжелые физические нагрузки» — груз экспедиции, ящики и мешки, что мы таскали вдвоем с Вадимом. И так далее. Всё совпадает. Спрашиваю у Поткина:

  — Вы думаете, у меня отёк лёгкого? Смеется.

  — Нет, не думаю. У вас хрипы, вам надо поберечься. И уж, конечно, от восхождения в этом году придется отказаться.

  — А если я не буду спускаться в Джиргиталь?

  Юрий Степанович пожимает плечами.

  — Может быть, и ничего не случится, а может быть очень серьёзно. Если вы не хотите спускаться, поживите несколько дней в нашем домике, в тепле. Это совершенно необходимо. Тогда посмотрим. У нас здесь бывали случаи отёка лёгких и очень тяжелые случаи, но у вас картина пока несколько иная.

  Нурис в первую же ночь на Фортамбеке богатырски храпел, он даже не почувствовал высоты, а я не спал три ночи. Митя Хохлов сбегал на Камень для установки пункта радиотрансляции за несколько часов, а я еле-еле вылез. Машков ходит на «Восток», как я в Москве хожу на работу.

  Я уговаривал себя, что это всего лишь болезнь, она со всяким может случиться, но червь сомнения нашептывал, что это уже всё, что я никогда не буду стоять на вершине Самой высокой горы. Я говорил себе, что болезнь пройдет, что к моменту окончания спасательных работ и выхода на плато я буду опять в форме, а черный скептик, сидящий во мне, криво улыбался: «Твой выход будет выглядеть жалко и смешно. Нет, твоя песенка спета. В «Малеевке» ты еще лет десять-пятнадцать будешь на лыжне первым среди пожилых писателей, но не больше». Стыдно перед ребятами. «Я не иду, я заболел». Как это звучит? И означает лишь то, что я не принадлежу больше к их клану, что я не альпинист.

  После долгих самоистязаний я пришел к мысли, что не имею права мешать, быть обузой. Ведь сколько лет учил других: если не тянешь, не ходи. Лучше сразу остаться, чем потом возвращаться и срывать восхождение. По крайней мере, никому не придется нести мой рюкзак, а может быть, и тащить вниз меня самого. Так случилось, что делать?! Доктор и Машков скажут ребятам, они поймут и, как говорит Вадим, не осудят. Машкову очень хочется, чтобы я пошел. Он истинный альпинист. У всех, наверное, бывает так: когда видишь что-то прекрасное, редкое, удивительное, то хочется, чтобы твои близкие, твои любимые, твои друзья тоже это увидели. Для Володи нет ничего прекраснее его любимых гор. Я понимаю его. Но что делать, надо смотреть на жизнь реально. Надо смириться. Нурис сделает для меня хорошие кадры на широкую обратимую пленку, ребята опишут, как и что было. Юра Арутюнов расскажет, он умеет видеть то, что другие не замечают.

  На том я и порешил.

 

26 июля 1977 года.

  Спасательные работы заняли ровно неделю. Ребят сняли живыми, вывезли с четырёх тысяч на вертолете, все в порядке. Но план экспедиции поломан. Не все прошли шеститысячную акклиматизацию, в том числе Богачев и Хохлов. Так вот получается, нас пожалели, а эта жалость может выйти боком, ибо ребята на спасательных работах вошли в хорошую форму, а кто не был там, этой тренировки и акклиматизации не имеет.

  Хохлов и Богачев вышли из лагеря на плато только 24 июля. Без меня. Рем Викторович спешит, в первых числах августа ему нужно быть в Москве. Если решат идти на вершину, акклиматизацию они будут проходить на «Востоке». Следом за ним идут ещё две наши группы, акклиматизировавшиеся во время спасработ — группа Володичева и группа Урумбаева. Они подстраховывают Хохлова.

  Раздал своё снаряжение, которое приготовил и привел в порядок ещё неделю назад. Поскольку Володичев ушёл, мне приходится выполнять его обязанности, хотя официально меня на это никто не уполномочивал. Хлопот много, птицами заниматься некогда. Сижу на рации, узнал, что Иван Богачев заболел и спускается, сегодня должен прийти. Дошел только до Парашютистов. Так же было бы и со мной, Иван сильнее меня, он высотник. Как теперь без Ивана? Кто будет с Ремом? Никакого чёткого плана нет. Всё будет решаться там, на месте.

  Сижу на камне с Широковым, держу в руках рацию, ждём связи.

  — Нехорошо, что не было у них шеститысячной акклиматизации, — говорит Юрий Михайлович, — для акклиматизации надо подняться на «Восток» и спуститься сюда. Что за акклиматизация на месте?

  — Недаром Иван не потянул, — согласился я.

  — Трудное у меня положение, Сан Саныч. Вроде бы вы не входите в мою епархию, экспедиция научная, но ведь Рем пойдет на вершину. А его никто не выпускал...

  — Думал я об этом, Юрий Михайлович, и не раз уже, — отвечаю я и рассказываю Широкову о нашем разговоре с Машковым.

  — Научно-спортивная экспедиция дело новое, — как бы размышляет про себя Юрий Михайлович, — всякое новое дело требует основательного продумывания. Ведь опыта такого еще нет. Машков вошел в конфликт с альпинизмом. Пока я вижу только явное противоречие между ведением научной работы и альпинизмом. Надо искать пути к разрешению возникшей здесь двойственности.

  —А вы бы поговорили с Хохловым.

  —Говорил, Сан Саныч, говорил. Не советовал ему идти без акклиматизации.

  —Ну и что?

  —Ответил, что другого выхода у него нет, он торопится, ему надо быть скоро в Москве.

  —Торопиться в таком деле...

  —Вот и я говорил о том же, а Рем ответил, что, может быть, на вершину они не пойдут, поработают на плато и вернутся.

  —Вряд ли... — усомнился я.

  —Вот и я так думаю. Очень уж он заводной. Помню, лет двадцать назад в МГУ было много несчастных случаев в альпинизме и альпинизм прикрыли. Рем тогда еще не был ректором. Так он стал нам предлагать взамен альпинизма то ловлю тигров, то подводную охоту, то парашют. И что вы думаете? Прыгал с парашютом и подводной охотой тоже занимался. Один раз ехали мы к Чёрному морю, так он вел машину двадцать восемь часов подряд. Это у него в характере, не остановится на полпути.

  Боюсь, что читатель, прочтя последние строки моего рассказа, опять задаст этот сакраментальный вопрос: «Зачем?»

  Совершенно ясно, что Хохлов шел на вершину как спортсмен, а не как ученый. И подвигом ради науки не объяснить его чисто альпинистское восхождение. Так для чего же он шёл к вершине? Для чего преодолевал нечеловеческие трудности? Почему не берег свою жизнь? Надо разобраться в этом, понять, попытаться понять Рема Викторовича. Без этого рассказ о нем не имеет смысла. Но ответить на эти вопросы непросто, ох, непросто! Но и не ответить нельзя.

  В одной из своих книг я уже пытался понять суть альпинизма. Призывал на помощь многих выдающихся людей, занимавшихся альпинизмом, и на нескольких страницах цитировал мысли и высказывания С. М. Кирова, академика И. Е. Тамма, Антуана де Сент-Экзюпери, всемирно известных альпинистов Евгения Абалакова, Чарлза Эванса. Герберта Тихи и многих других. И что же? Однозначного ответа так и не было найдено, альпинизм для каждого из них означал своё. Сколько людей, столько и ответов. На вопрос, что двигало Ремом Викторовичем на пути к вершине в семь с половиной тысяч метров, мог ответить только он сам.

  Нам остается лишь размышлять и предполагать. Для того, чтобы хоть как-то приблизиться к пониманию дела, я пробовал задать эти самые вопросы себе: «А почему ты стремился к вершине? Ты остался в живых, так и ответь людям, что тебе там было нужно. Ты что, никогда не бывал на вершинах? Раз сто пятьдесят...» И, загнав себя в угол, я вынужден был ответить: «Не знаю». А потом: «Мне хотелось Очень хотелось!»

  Но ты же «человек разумный», а не птичка божья, ты можешь объяснить свое желание, — вступал я в отчаянный спор с самим собой.

  «Сложно... Здесь много всякого. Хорошо, попробуем. Первое, что лежит ближе всего: мне уже пятьдесят, поэтому хочется быть молодым и доказать себе и окружающим, что ты можешь всё, что мог раньше. И даже более того. При сём я понимаю всю бессмысленность такого желания».

  «Ладно уж... Люди постарше, может быть, тебя поймут. Но ведь ты ходил и в двадцать лет».

  «Ходил. И после каждого восхождения отлично чувствовал себя в этой жизни. Строил дерзкие планы и осуществлял их. Радовался жизни. Ощущал, что после всего пережитого самые простые радости приносят счастье».

  «А еще?»

  «А еще я любил все доводить до конца. Поэтому хотел стать мастером спорта и чемпионом Союза. Пустое тщеславие, пусть так. Теперь знаю, что лучше быть живым значкистом, чем мёртвым мастером спорта».

  «А теперь выкладывай, ради чего рисковал».

  «Не рисковал никогда. На волосок от смерти бывал, но не потому, что рисковал. Альпинизм — не охота на леопарда по Хемингуэю. И ты же не один идешь. В связке. Запиши, кстати, еще один пункт: человеку бывает очень нужен отказ от эгоизма, единение со своими близкими, с друзьями. И если это не удается в жизни, люди ищут удовлетворения этой потребности, уходя в горы. Сколько их было, эгоистичных, самовлюбленных мужей, которые бросали своих детей, а в горах жертвовали жизнью ради друга!»

  «Послушай, по этому поводу составляли специальные анкеты, опрашивали сотни альпинистов. Вопрос ставился так: «Что дают вам занятия альпинизмом?» И ни один из этих сотен альпинистов не дал полного, исчерпывающего ответа на вопрос. Да и не от большого ума он поставлен. Подобная категоричность свойственна детям и женщинам. Некоторым женщинам, скажем, чтобы их не обижать. Нет и не может быть двух людей, совершенно похожих друг на друга, поэтому нет и не может быть однозначного Ответа на поставленный вопрос.

  Здесь можно поговорить о самоутверждении, о самовоспитании, о самовыражении, о возвращении к природе, о заложенных в нас инстинктах борьбы, о радости победы... но важнее, наверное, понять, что альпинизм, устремленность человека к вершине выходит за рамки материального, Это духовная жизнь человека. То, что мы стараемся здесь понять, — область духа, а может быть, Высших сил. И это делает человека человеком.

  Животное лишено духовной жизни, все животные приспосабливаются к окружающей среде или вымирают. Они не пытаются воздействовать на нее. Человек же это делает. Стремление познать мир запрограммировано, как бы мы теперь сказали, в человеке. Что же, как не желание познать мир, самого себя и свои предельные возможности, заставляет людей отправляться на Северный полюс, на дно океана и, наконец, на вершины гор?

  Может быть, чем сложнее устроен человек, чем больше его возможности, тем сильнее его тяга к познанию. А чувство самосохранения при этом пропорционально не увеличивается...»

  Рем Викторович Хохлов жил всегда предельными категориями. Это одно из главных его качеств.

  Я включил рацию. Эфир был полон нашими «Ласточками»: иностранцы расползлись по всем вершинам, одна «Ласточка» говорит по-немецки, другая — по-французски, третья — по-японски. А то вдруг нежный женский голосок:

  —Владимир Сергеевич, я сижу на Верблюде с крысами, я с крысами сижу на Верблюде. Всё в порядке. — Это Римма Сабирова, конечно.

  На Камне прочно обосновался ретранслятор, Время от времени будем менять сидящих там ребят.

  Вчера явился наконец Боря Струков с палатками-гималайками, и смогла выйти последняя группа. Насмешил он нас, хотя комедия обернулась еще двухдневной задержкой выхода. Дело обстояло так.

  Надо было забросить на плато с вертолёта высотные гималайские палатки. У нас очень хорошие палатки — двойные, лёгкие, с выходом-трубой. Они яркие, красивые и удобные, хотя и дорогие. Одна такая палатка стоит около пятисот рублей. Володичев накануне договорился с вертолетчиками об этой заброске. Прилетел вертолёт, сел, но не выключается, шум от лопастей, ничего не слышно. Николай Николаевич показывает вертолётчикам вверх, те кивают головой в знак согласия. Кинули в брюхо вертолета палатки и говорят Борису Струкову: «Боря, сбрось, ты знаешь, где надо». А он стоит в одних плавках. Накинули на него пуховку, сунули в шекельтоны и посадили в вертолёт. Вертолёт взлетел и пошел... в город Ош. А тут непогода... вылетов нет. И сидит наш бедный Боря в таком виде в областном городе Оше два дня. А может быть, он уже в сумасшедшем доме. Надо ещё знать, как выглядит этот прекрасный парень: длинный, нескладный, огромные руки, кулак с голову. Злой явился как чёрт, а мы смотрим на него и помираем со смеху.

  С вертолётчиками у нас отношения непростые. Они словно прилетают к нам из другого мира, где люди работают только за деньги, где товарищеские отношения и общее дело ничего не значат и где не бывает таких энтузиастов-казанцев, благовоспитанных и душевных грузин и грузчиков — докторов наук.

  Альпинисты, базирующиеся на леднике Фортамбек, хорошо изучили их характеры. Тот капризен, этот покладист, один летит только в хорошую погоду, другой когда просят, кто возьмёт лишнее, кто не возьмёт. Больше всех нравился Владимир Сергиенко, спокойный и безотказный, меньше всех — Игорь Иванов. Этот высокомерен, напыщен и не в меру криклив. Вертолетчик он отличный, но когда с высоты своей кабины он позволяет себе кричать на нас: «Куда? Тебе что сказали ? Как бараны, говори — не говори!» — то нам остаётся только опускать головы и молчать. Мы очень от него зависим, ох как мы зависим от него!

   Валя Огудин принёс мне горсточку птичьих костей. Он собрал эти косточки, аккуратно завернул в бумагу и даже этикетировал: «Памирское фирновое плато, «Восток», 6100, 26 июля 1977 года».

  —Не знаю, может быть, альпинисты курицу ели, — несколько смущенно улыбается Огудин в свою большую русую бороду, — но решил взять на всякий случай.

  Развернув бумагу, я сразу понял, что кости голубиные.

  —Валя, дорогой мой! Вы не представляете. какую вы мне оказали услугу! Я подозреваю, что это кости белогрудого голубя! Белогрудого голубя! Неизвестной никому птицы! Другого голубя здесь не может быть, разве что кто-то из хищных птиц мог занести, но это маловероятно.

  —А как вы это установите? — широко открыл свои синие глаза Валя.

  —Сам я этого сделать не смогу, но я отдам их на исследование специалисту — Евгению Николаевичу Курочкину. Тот не ошибается. И, если он подтвердит мое предположение, это и будет как раз тем самым документом, которого мне не хватает для утверждения, что здесь, на Фортамбеке, обитает таинственная птица.

  30 июля 1977 года.

  После двухдневного пребывания на станции «Восток», на высоте 6100, Рем Викторович решил подниматься выше. Из группы Володичева никто идти не может, группы Нуриса почему-то нет, но она на подходе. Хохлов, Зарудин и Мигулин присоединяются к группе Машкова, в которой идут казанцы. Все мы снизу порадовались этому, с Машковым всё-таки спокойнее.

  29 июля они встретились на пути вверх с Арутюновым, Дюргеровым и Лифановым. Гляциологи работали на плато и на склонах пика Коммунизма около трёх недель. Большой срок для пребывания на такой высоте, можно сказать, подвиг. Накануне они поднимались под вершину и рыли свои шурфы, брали пробы снега на высоте около семи тысяч метров. Чувствовали они себя хорошо, ребята здоровые. Марк Дюргеров только что вернулся из Антарктиды, поэтому его называют Марком Антарктидычем. Там же побывал и Петр Лифанов, работающий сейчас на Фортамбеке от одного из институтов Узбекистана. Юрий Арутюнов — мастер спорта. Дюргерова не интересовала вершина, он мне говорил: «Зачем мне туда подниматься? Чего я там не видел? Я не альпинист, я гляциолог и делаю здесь свою работу». Но Арутюнов-то альпинист! А какой альпинист откажется от восхождения, когда вершина вот она — рукой подать. Арутюнов уговорил Дюргерова вернуться и вместе с Хохловым подняться на вершину. Их стало тринадцать.

  «Разные люди по-разному переносят пребывание на семикилометровой высоте, — напишет потом B.C. Машков. — У недостаточно акклиматизированных пропадает аппетит, плохо спится, не хочется двигаться. Но вершина всё равно манит, и редко кто при этих признаках горной болезни спешит уйти вниз: два - три дня недоедания не так ощутимы для организма, а цель-то — рядом! Вот и Рем Викторович сказал, что чувствует себя хорошо, но есть ничего не хочет и — только вверх. Наутро все тринадцать тронулись в путь, к вершине».

  Рем Викторович идет к вершине. Приходилось слышать разговоры о том, что таких людей, как Рем Викторович Хохлов, не следует пускать на восхождение, что, мол, нельзя подвергать их малейшему риску. Хорошо. Но кто, скажите мне, запретит ему это, кроме врачей? А врачи пустили. Когда погиб в авиационной катастрофе Юрий Алексеевич Гагарин, тоже ведь говорили многие, что нельзя таким людям, как Гагарин, летать на самолете. Но как летчику запретить летать?! Никак нельзя. Так же, как и альпинисту нельзя запретить подниматься на вершины. А Рем Викторович — опытный альпинист. Несмотря на всю свою занятость ученого, ректора, крупного общественного деятеля, он каждый год выкраивает время для гор. И зимой, и летом (Хохлов, как и большинство альпинистов, катается на горных лыжах). Он спортсмен и никогда не оставляет тренировок. Может быть, запретить ему этим заниматься? Не всем ведь нравится, что ректор Московского университета, академик, вице-президент Академии наук СССР, лауреат Ленинской премии и т.д. и т.п. бегает невесть зачем по Ленинским горем?

  Всё это так, но лагерь, вся поляна Сулоева и ребята наверху в страшном напряжении. Все следят за каждым передвижением его группы. Как связь, так у рации толпа народа. Установили трубу с увеличением в 60 раз и смотрим на вершину. Вчера хорошо было видно, как все тринадцать человек вышли на 6900 и поставили палатку. Сегодня утром видим: все вышли из палаток, шесть человек сразу ушли вверх (группа казанцев), а остальные семь двигались как-то непонятно — сходились, расходились, стояли, сидели. Что-то не то... Узнаем по радио, что Рем Викторович идет медленно, но от восхождения не отказывается. Пока всё в порядке.

  А там происходит вот что: Рем Викторович не может принять общий темп, задерживает группу. А в этот день надо дойти до вершины и спуститься обратно на 6900 к палатке. Стало ясно, что в этот день до вершины не дойти, надо или возвращаться или устраивать дополнительную ночевку под вершиной. Накануне Рем Викторович высказал сомнение: стоит ли идти дальше? Наутро Машков спросил:

  — Вернёмся?

  — Ну что вы, — ответил тот, — ни в коем случае.

  Тогда шесть человек машковцев идут налегке на вершину, а остальные семь остаются ночевать на 7300. Машков — с Хохловым, его ребята поднялись на вершину, спустились и ушли подстраховать группу Хохлова на 6500. Погода испортилась, видимости уже никакой. Там, наверху, сейчас здорово метёт и засыпает палатку. Неясно, где Нурис, с ним — тоже нет связи.

  На Фортамбеке в эту ночь не спали. Я слышал, как ворочается в соседней палатке Иван, как кто-то ходит в темноте, то и дело раздавались приглушенные голоса. Лёжа с открытыми глазами, я смотрел в темноту и старался представить себе, что происходит там, наверху. В одну палатку набилось семь человек. Можно только сидеть. Градусов двадцать мороза, резкий, пронизывающий ветер валит, рвет палатку, не хватает воздуха... Уже на плато, на высоте 6000 метров атмос-ферное давление меньше половины нормального, на 6500 оно равно всего 330 миллиметрам ртутного столба, а на 7000 - 300 миллиметрам. Дышать нечем. Уже здесь, на Фортамбеке, ёмкость лёгких за счет внутрибрюшного давления и отечности сокращается наполовину. И после такой ночи идти... На один шаг четыре вдоха и выдоха, а то и все шесть. Передали, что Рем Викторович не хочет ничего есть и пить. Потеря влаги большая, обезвоживание идет через усиленное дыхание. Тут только пить и пить. О, господи, скорее бы наступило это завтра и дал бы Бог, чтобы все было в порядке!

  31 июля 1977 года.

  Утром они долго не выходили из палатки. Судя по висящим на гребнях «снежным флагам», наверху холодно и метёт. Наконец мы насчитали всех семерых. Они медленно двинулись вверх. Отделилась и ушла к вершине четверка. Тройка остановилась, долго стояла на месте, потом медленно пошла вниз. В 14.30 узнаем по радио, что четверка, идущая к вершине, состоит из Арутюнова, Дюргерова, Лифанова и Мигулина. Машков и Зарубин спускают Рема Викторовича к палатке на 7300 и далее к палатке на 6900, которую поставила для них спустившаяся с вершины четверка Арутюнова. Около палатки остался встречать тройку Арутюнов, остальные трое восходителей ушли вниз: они не нужны, да и места им в палатке нет. С Ремом Викторовичем остаются Машков, Зарудин и Арутюнов.

  1 августа 1977 года.

  На первой утренней связи узнаем от Машкова, что тяжело заболел Юра Арутюнов. Диагноз: острый живот. Это может быть и приступ аппендицита, и холецистит, и непроходимость... Многое может быть, но ничего хорошего. Короче говоря, необходимы немедленный спуск и срочная операция. Идти Юра не может. Подошедшие снизу на помощь ребята упаковывают Арутюнова в спальный мешок и волоком быстро спускают. Там работают, кроме университетских, ребята Машкова и тренеры международного альпинистского лагеря. К вечеру Юру Арутюнова доставляют на станцию «Восток», спустив на 800 метров.

  Рем Викторович идет вниз сам. По радио мы без конца спрашиваем Машкова: «Как чувствует себя Рем Викторович? Как состояние Хохлова?». Машков всегда на этом месте делает паузу и отвечает осторожно: «Самочувствие удовлетворительное». Мы прекрасно понимаем, что Рем Викторович слышит разговор и что во время паузы Володя поворачивает голову в его сторону. Но знаем также, что Рем Викторович не ест и не пьёт, идет плохо, очень медленно, что было бы быстрее опустить его по снежному склону в спальном мешке. Иван твердит в микрофон: «Вниз, вниз, вниз!» К кислороду, к теплу, к жизни.

  И тут возникает идея, кажущаяся на первый взгляд совершенно бредовой: а что, если посадить на плато вертолет? И снять Хохлова вертолётом? Вертолёт никогда не садился на такой высоте, он не мог взлететь даже с пяти тысяч. Мы могли лишь сбросить с вертолета на плато грузы, сбросить со 150—200 метров и так, что бочки с бензином порою разрывались. а сгущенка перемешивалась с шекельтонами. Бывало, заброску вообще не удавалось найти. Ах, как нужны специальные вертолеты, которые могли бы садиться на плато, как нужна на нем посадочная площадка! Без них плато — ловушка. Все хорошо, пока ничего не случилось, а произойдёт вот такое — человека надо нести и спускать по двухкилометровой стене. А это занимает несколько дней, а то и неделю. А если попробовать «раздеть» вертолет, снять с него все, что можно, облегчить на тонну?

  Иван Дмитриевич — человек волевой и энергичный. Осуществление этой идеи он взял в свои твердые руки. Иван тут же летит в Джиргиталь, связывается там по телефону с самыми высокими инстанциями и с министром гражданской авиации, получает от него разрешение рискнуть машиной ради такого случая. В качестве исполнителя называется имя вертолетчика Игоря Григорьевича Иванова. Колесо завертелось...

  •

  Возвращаюсь от радиста, встречаю Юрия Михайловича Широкова. Он обут в ботинки с триконями, в пуховке, с ледорубом.

  —Борис Струков пришел. Сан Саныч, что-то неладно... — Юрий Михайлович натягивает на свою седую голову вязаную шапочку.

  —Где он?

  —У себя в палатке. Не ходите к нему, бесполезно: молчит, не разговаривает. Спрашиваю, с кем спустился — молчит, где остальные — молчит. Сказал только: «Надо встретить Васильева и Зарубина, они недалеко». Я смотрел в трубу, их видно. Надо идти.

  В лагере больше никого нет. Быстро одеваюсь, хватаю ледоруб, пуховку, и мы идем втроем: с нами еще дочь Левы Васильева — Лена, студентка. У нас жили несколько взрослых детей в лагере. Митя Хохлов уже давно уехал, ему надо в стройотряд.

  —Лена, только до ребра. — предупреждает ее Юрий Михайлович.

  В быстром темпе проходим ледник Фортамбек и за одним из ледовых нагромождений — сераком я вижу вдруг сидящего на камне Петю Лифанова. Его трудно узнать. Мы привыкли видеть его в плавках, бугры мышц, всегда черный от загара — красавец парень. А тут сидит сморщенный старичок с жалкой виноватой улыбкой.

  —Петя, что произошло?!

  —Ничего...

  —Где Васильев и Зарубин?

  Он тяжело поднимает руку и показывает на нижнюю часть ребра «Буревестника»:

  —Недалеко.

  Бежим дальше. Оставляем Леночку на леднике, ибо переход с ледника на склон опасен: глубокий рантклюфт и переходы по острому гребешку. Начинаем подниматься по склону. Видны два человека — близко, идут вместе.

  Сходимся. Похудевшее лицо Славы Зарубина покрыто белой глетчерной мазью, не поймешь, как он выглядит, но, вроде, ничего. У Лёвы Васильева всё лицо в коросте от ожогов и обморожений и сразу видно, что обе руки не работают. Однако держатся они бодро, шутят. Забираем у них рюкзаки, спускаемся на ледник.

  Встреча отца с дочерью несколько необычна. Никаких вопросов.

  —Привет! — говорит Лева.

  И Лена отвечает:

  —Здорово, альпинист!

  Слава Зарубин был с Хохловым, это мы знаем, а где был Лёва и что с ним произошло? Мы не расспрашиваем Будет ещё время.

Лёву надо срочно отправлять. Руки у него плохие... Но перед отлетом его вниз Юрий Михайлович Широков попросил Лёву в узком кругу старших товарищей рассказать о том, что же всё-таки с ним произошло. Широков пригласил на встречу Овчинникова, Севастьянова и меня.

  Мы устроились вчетвером на солнышке за палаткой. Подошёл Васильев. Лицо чёрное, губы в коросте, обмороженные руки забинтованы и заправлены в пуховые рукавицы, на ногах меховые чехлы ротунтов.

  Овчинников говорит: — Вам надо срочно улетать, спасать руки, но мы хотим попросить, пока вы здесь, рассказать о том, что с вами случилось. Возможно, у нас будет разбор в ваше отсутствие, поэтому нам бы хотелось услышать этот рассказ именно от вас. Другие нам ещё успеют рассказать.

  И Лёва начал говорить.

РАССКАЗ ЛЬВА ВАСИЛЬЕВА

  С «Востока» на 6500 мы вышли впятером: Урумбаев, Струков, Шиндяйкин и мы с Рокотяном. Остальные члены спортивной группы идти не могли. Они остались на «Востоке» с Володичевым. Нурис, Боря и Леша Шиндяйкин хотели догнать Хохлова, подстраховать.

  Шёл я тяжело, отстал. Ребята вернулись, встретили меня. Утром на 6500 каждый надел свой рюкзак и пошёл вверх своим темпом. Струков и Шиндяйкин ушли вперед. Нурис и Рокотян остановились, ждали меня. Я им крикнул, чтобы они не шли дальше увала, они меня не поняли. Приблизительно к 15 часам я выключился. Что-то случилось, нет сил и всё, не могу поднять ногу для шага, не могу пошевелиться. Наверное, оттого, что не было у меня шеститысячной акклиматизации. Полчаса отдохнул, прошёл немного вперед на разведку. Темнеет. Ветер, снег... За те полчаса, что я отдыхал, выпало сантиметров десять снега, снежной крупой. Вернулся к рюкзаку и решил зарыться в снег, заночевать под снегом. Страха, паники не было, я знаю, что 2—3 дня спокойно смогу пересидеть под снегом. У меня есть такой опыт. В туристском походе по северному Уралу я так ночевал. У меня своя система — зароешься в снег, заметёт тебя хорошим слоем и тогда жить можно. Положил поролон в спальный мешок, вырыл яму и закопался. Стало снегом заносить, не холодно, я даже поспал. Руки теплые, ноги теплые, пальцы шевелятся.

  Слышу крики, это Нурис с Шиндяйкиным меня ищут. Я им объясняю, что мне хорошо, прошу оставить меня в покое, а они не понимают. Говорю, это моя система, я не замерзну, а они знать ничего не хотят. Шиндяйкин кричал, ругался последними словами, Нурис молчал. Тогда Нурис пошёл наверх, чтобы спустить лагерь сюда. А Лёша всё кричит, то вставай, пойдем наверх, то вставай, пойдём вниз. Никаких обморожений у меня не было. Я не встал.

  Опять крики, приходят Нурис и Валя, они разошлись, порознь пришли. Бориса нет, палатки нет. Сделали мы в снегу яму на четырех человек и легли вместе. Я очень жалел, что покинул свое убежище. Что за сон на 6700?! Стали мёрзнуть. У меня на шее висели специально для такого случая толстые носки, но я забыл про них. Плохо соображал, затмение нашло. Утром пришёл Борис. Руки у меня уже сморщены. Спустились на 6500. Опять ничего не поели, не попили, хотя примус у нас был и бензин. Стали обсуждать положение, спорили, но так и не договорились. Я им свое — они свое. Спустились на «Восток», а там вниз пошли...

  (В этот раз Лева вернулся благополучно, а через несколько лет вместе с женой погибнет на пике Ленина.)

  Здесь уместно сразу же привести рассказы Нуриса Урумбаева и Бориса Струкова, которые были записаны мною на последующем разборе восхождения. Я хочу, читатель, чтобы вы сравнили и про-анализировали их.

 

 

РАССКАЗ НУРИСА УРУМБАЕВА

  На «Востоке» мы сообщили по радио Машкову, что выходим вслед за ними. Но утром мела такая метель, что идти было невозможно. Переждали немного и только в 14.40 собрались и вышли — Шиндяйкин, Струков и я. К нам ещё подключились Васильев и Рокотян. Пришлось топтать свежий снег. Остановились у шурфа гляциологов, подождали Васильева и Рокотяна. Васильев отставал. Боря Струков сильный, он идет вперед, бьет ступени и делает их поменьше, чтобы Васильев мог по ним идти. Лёва шёл своим темпом, но всё время в пределах видимости.

  На 6300 поставили палатку, а Васильева нет. Пошли за ним с Шицдяйкиным, он находился в 15 минутах ходу. Разгрузили его, привели. Лёша Шиндяйкин высказал мнение, что ему (Лёве) дальше идти нельзя, стоит вернуться. Но Васильев возвращаться отказался.

  Наутро и я предложил Васильеву и Рокотяну остаться, тем более, что была свободная палатка гляциологов. Лёва опять отказался. Вышли в 10 часов и на 6550 устроили получасовой отдых, чтобы подождать Васильева. Однако он опять держится от нас н 15 минутах ходьбы, несмотря на то, что мы его в этот день полностью разгрузили. Посовещались, решили — догонит. Поднялись на 6900. поставили палатку. Погода начинает портиться. Только что видели Васильева, и нет его. Я говорю Рокотяну «Валя, пойди, посмотри». Рокотян пошел, покричал, не нашел. Голос слышен, а не видно. Что такое?! Погода уже плохая, метет, видимости никакой. Надели мы с Лёшей пуховки, пошли искать.

  Слышим слабый голосок. Видим белый холмик, и его заметает снегом. Лежит Васильев в мешке, ботинки сняты и брошены в снег. Ещё полчаса — и их бы уже не найти. Ветер, мороз, пурга... Мы его тормошить — вставай скорее, замёрзнешь, что ты делаешь?! А он: «Не ваше дело, у меня есть своя система, я всегда под снегом сплю, для меня привычно». Мы его и так и сяк, и словами, и руками - не помогает. Рассуждает, доказывает, излагает свою теорию... Что делать?! Не нести же его на руках. Пошёл я за палаткой, устал уже туда-сюда бегать, выбиваюсь из сил. Расстояние, которое за 15 минут проходил, теперь полз на четвереньках минут 40. Выбрался, рядом с нашей — стоит палатка казанцев, они только что с вершины спустились, можете представить их состояние. Поднял Валю и Борю, сняли мы свою палатку. Она замерзла, огромный ком у Бориса под клапаном рюкзака, парусит... Они пошли вниз, а я решил выпить глоток воды у казанцев, замучился. Слышу голос Рокотяна, кричит что-то. Вылезаю я, а Валя говорит:

  —Борис улетел.

  —Как? Куда?

  —На сбросы в трещину.

  Что было, надел на себя, все остальное бросил в снегу. Фото и киноаппараты так там и остались (Мы с Нурисом должны были снять фильм для телевидения.) Обратился за помощью к казанцам. Стали прочёсывать все склоны — никаких следов. Исчез Боря. Слева — карниз, не выжить. А внизу Лёва с Лёшей замерзают без палатки. Теплилась во мне надежда: может быть, он с ними. Спускаюсь опять вниз, нашел их.

  —Борис здесь?

  —Нет.

  Объяснил им, что Борис улетел и Валя это видел. Ночь, пурга, мороз... Что делать?! Вырыли в снегу нишу, надели на себя всё, что можно было надеть, залезли в спальные мешки. Страшная ночь. В костях острая боль от холода. Мы с Рокотяном крайние. Лёву взяли в середину. Леша Шиндяйкин всё время заботился о нём, оттирал ему руки и ноги. Просидели так до утра. Всю ночь думал о Борисе и Юре. Что делать?! Наверху нас ждут, может быть, рассчитывают на нас, а подняться к ним уже нет сил.

  Утром Леша целый час надевал Васильеву ботинки, а тот все разглагольствует. Неэтично отозвался о Борисе. Тут уж у нас терпения не хватило. Леша рассвирепел: «Марш вниз! Будешь еще рассуждать!» Я тоже сказал ему пару слов: «Человек погиб из-за тебя!»

  И тут вдруг в сераках наверху что-то зашевелилось. Смотрю, появляется большая палатка на рюкзаке. Борис!!! Я Лёшу обнимаю: «Жив! Боря живой!» А Васильев все бубнит, требует разбора и всё излагает, какой он специалист по ночёвкам в снегу. И вроде бы в здравом уме человек.

  У Бориса серьёзные травмы, сильное сотрясение мозга и ушиб спины. Ему сейчас нельзя никакой работы давать, он должен лежать, а он не слушает врачей.

  Когда мы спустились на «Восток», оказалось, что Васильев сильно обморожен. Тут начались спасательные работы, и мы с Лёшей пошли наверх, не могли не пойти. А Лёву и Бориса я отправил вниз вместе с Зарубиным, они были уже не работники. В сопровождающие больным поставил Петю Лифанова.

  РАССКАЗ БОРИСА СТРУКОВА

  Взял я палатку, и пошли мы рядом с Рокотяном. Видимость меньше метра. Хоть глаз выколи. Нащупал ногой гребень и стал спускаться в три такта лицом к склону. Нога попала в пустоту, и я полетел. Если бы я был связан с Рокотяном, я бы сдёрнул его как муху. Упал неглубоко, так с высоты трехэтажного дома, но ударился головой и спиной. Потерял сознание. Сколько времени был без сознания, не знаю. Когда очнулся, вижу, что здорово повезло, упал на снежный мост. Но понял — одному не выбраться. Тогда я завернулся в палатку и закемарил. Утром вижу — светится, значит, есть выход. Я был без кошек, зато с ледорубом. Стал рубиться, вылез. Из-за серака увидел группу Нуриса, пересчитал их, обрадовался.

  Голова раскалывалась... Почему я бежал на спуске? Да я и в пьяном виде спущусь быстрее этих...

  2 августа 1977 года. 11 часов.

  Вот и всё... Нет Юры Арутюнова. Мы тут хлопочем, разговоры-переговоры ведём с «Востоком», готовим медикаменты и инструмент, чтобы сбросить им с вертолёта (Шиндяйкин решил оперировать Юру прямо там) и вдруг ретранслятор говорит:

  —База, база база! «Восток» сейчас передал, что Арутюнов скончался.

  И тишина в эфире, все замолчали. От перитонита. Я заплакал и ушел в палатку. Рыдает Ирина.

  23 часа.

  Иван развернул кипучую деятельность, всех заставил шевелиться. В это трудное время Богачев превратился в полновластного диктатора. Вертолет «разоружили», сняли с него двери, отделили брюхо, сняли даже приборы. Здесь раздавались голоса, что, мол, раз Арутюнов умер, вертолёт можно и не сажать. Хохлов в норме, дойдет сам. Но рисковать Хохловым нельзя. Иван всех зажал в кулак и даже, может быть, слишком крепко. Ребята наверху смертельно устали, падают. Мы перехватили случайно разговор с «Корженевы», что там, на плато, ещё есть больные. Но Богачев говорит:

  —Больные сейчас только те, кого несут. Кто стоит на ногах, тот сейчас не больной.

  Дал приказ всем до одного выйти на середину плато и вытаптывать посадочную площадку для вертолета. Форму и размеры площадки мы передали по радио, кроме того, я летал к ним и сбросил чертеж посадочной полосы. Его долго составляли, обдумывали, а теперь вертолётчик Иванов подкидывает и подкидывает всё новые требования к посадочной площадке: то надо посыпать углем, то вдоль полосы протоптать линии. А Иван жмёт на Машкова.

  Ребята наверху, после восхождения, транспортировки Арутюнова и Хохлова, после трёх дней беспрерывных спасательных работ, совершенно выбились из сил. Там всему голова — Машков, а он говорит, что топтать они, конечно, будут, но ночью это бессмысленно: морозный снег как порошок, он не утаптывается. Топтать его сейчас все равно, что толочь воду в ступе. А Богачев своим ровным тихим голосом говорит в микрофон: ретранслятор, передаете Машкову: снег надо топтать. Топтать всем до одного. Топтать всю ночь. К утру площадка должна быть готова. Передайте Машкову, что он деморализует людей. Это не похоже на Машкова. »

  Ретранслятор несколько смягчает слова Ивана: Машкова в этом нельзя обвинять. А Иван жмёт и жмёт.

  3  августа 1977 года. 0 часов 20 минут.

  Ночь. Только что была связь с плато. Хриплый, предельно усталый голос Нуриса Урумбаева:

  —Вытаптываем полосу. Работаем на пределе сил. Пришли ребята с телом Арутюнова. Сделаем всё возможное.

  С телом Арутюнова, с телом Арутюнова, с телом...

  Мы сидим с Иваном в нашей большой шатровой палатке, недавно еще такой весёлой. Сгорбились над столом. Молча смотрим на пламя догорающей свечи. А наверху...

  Огромное снежное поле, освещенное луной, резкие тени от холодных молчаливых вершин. Много-много звезд. Лютый мороз. Люди на снегу. В пуховках, в надвинутых до губ капюшонах, они топчутся на одном месте. Движения замедленные, словно во сне: нога медленно поднимается и медленно опускается, поднимается — опускается... Каждый топчет отведенный ему кусок снега по-своему, не видя другого и засыпая на ногах. Один топчет по кругу, другой — по квадрату, третий уже заснул и топчется на одном месте. А кому-то надо расталкивать их, расставлять, думать, руководить...

  Чуть в стороне чернеет на снегу спальный мешок, обвязанный веревкой, и в нём лежит Юра Арутюнов. Тело Арутюнова.

  МАШКОВ  ОПИСАЛ ВПОСЛЕДСТВИИ ЭТУ НОЧЬ ТАК:

  С КП  на Фортамбеке по радиосвязи (которая стала ежечасной) были переданы требования Иванова к взлётной полосе: круг диаметром 30 метров и примыкающий к нему прямоугольник 15 на 100, две тропинки длиной по километру с обеих сторон полосы для оценки рельефа с воздуха, разметка флажками и сброшенной накануне угольной пылью; критический срок готовности — 8.00. А у ребят, которые провели по две недели на шести-семи тысячах, которые в предель-ном темпе накануне на этой высоте транспортировали больного Арутюнова, которым уже пора просто отдохнуть от физических и эмоциональных нагрузок, до этого самого критического часа посадки вертолёта осталась только ночь. Ночь и две с лишним тысячи квадратных метров снега, сыпучего снега, который надо утоптать, утрамбовать. Виктор Власов, Валерий Петифуров-Северов, Эрнест Раппопорт, Нурис Урумбаев, Свет Орловский, Юрий Хакимулин и другие участники объединенного спасотряда МГУ, международного альплагеря, медико- биологической экспедиции — двадцать человек — выдержали этот бой: полоса нужного качества и в установленный срок была готова.

  9 часов 30 минут.

  Сейчас полетим. Иванов садится на своем Ми-4 на плато, а мы с Сергиенко на Ми-8 будет крутиться рядом. С нами еще Пэт Петерсен с киноаппаратом. Чтобы время так долго не тянулось, сел за дневник. Но, кажется, зря... Да. Летим.

  10   часов 10 минут.

  Ура-а-а-а! Сняли! Мы обнимались и целовались в вертолете с кинорежиссером Пэтом, ребята обнимались и целовались от радости на плато и на Фортамбеке. Ай да Иван! Был излишне жесток, но победил. А победителей не судят. Молодец и вертолётчик Игорь Иванов. Зря я его ругал, всё ему можно простить за этот подвиг. Как сели мы на Фортамбеке рядом с Ми-4, подошел я его поздравить и хочу прикурить у Михаила Михайловича Шагарова, его бортмеханика, вместе они летели, а у того руки так и ходят ходуном. Непросто досталось... Главное. Рем спа-сен. Он, вроде, ничего, в порядке. Переоделся сам. побрился, съел кусочек арбуза. Мы говорим прилетевшим за ним, что нельзя его спускать вниз, должен он хотя бы одну ночь переночевать здесь, на 4200. Не было у него акклиматизации, а теперь нет реакклиматизации. Нельзя же с семи тысяч и прямо на ноль. А нам отвечают, что есть приказ доставить его в кремлевку, в больницу 4-го управления. Не послушали нас, а врачи Шиндяйкин и Орловский наверху. Колесо раскрутилось, остановить его невозможно. Иван улетел с Хохловым. Всё... Спать!

  Теперь, спустя годы, я задаю себе такой вопрос: что это было? Глупость, невежество, непонимание того, что человек в таком состоянии не вынесет спуска в один день с семи с половиной тысяч на уровень моря?

  17  часов.

  Теперь, когда Рем спасён, у всех одна боль — Юра. Мы не говорим о нём, но Струков сел в уголок и сгорбился над миской, больной Юра Соколов мрачнее тучи, нет-нет да всхлипнет.

  —Ну, расскажи, Сан Саныч, — прерывает молчание Слава Зарубин, — как там всё было с вертолётом.

  —Он не выключался и не оседал на снег, только касался колесами, — отвечаю я без всякого интереса.

  —Посадка сколько заняла? Минуту, две?

  —Около того. Был момент на взлёте, накренился вертолёт. Сейчас, думаю, заденет лопастями за снег и... сальто- мортале. Или он уже разворачивался в этот момент, не знаю. Но было страшно.

  —Орден могут дать, — говорит Слава.

  —За это орден? — это наш скептик Ратников. — Не взлетел бы — бросил машину, ребята его спустили бы на ледник в целости и сохранности. За вертолёт он не отвечает, застраховался.

  —А чего он за Юрой не полетел?

  —Говорит, ради живого человека я рисковал, а мёртвого вы сами спустите. И потом такое напряжение, — я вспоминаю, как дрожали руки у Шагарова, — непросто это пилотам досталось, непросто, что и говорить.

  Вечером передали по радио, что Рем Викторович чувствует себя хорошо. Консилиум авторитетных врачей, среди которых был и специально прилетевший из Москвы профессор, признал, что никакой опасности для жизни нет и что Хохлова можно отправлять в Москву. Говорят, при этом московский светило сказал с улыбкой своим местным коллегам: «Вы поставили его на ноги, а ваши лавры мы будем пожинать в Москве».

  Когда все спустились вниз, Юрий Михайлович Широков предложил про-вести разбор восхождения, как всегда делают альпинисты. Сидя на разборе, я записал рассказы Машкова, Володичева, Зарубина, Струкова — почти всех участников событий. Привести их здесь целиком — значит много раз повториться, ведь люди рассказывали об одном и том же. Возьмём лишь отдельные куски из некоторых рассказов, чтобы попытаться воссоздать события в их последовательности.

  Наверное, для того, чтобы представить себе интересущие нас события, недостаточно только моего рассказа, рассказа человека, наблюдавшего за восхождением в подзорную трубу и разговаривающего с его участниками только по радио с поляны Сулоева. Возможно, одно свидетельство очевидца будет где-то перекрываться другим. Это не должно нам помешать.

  Первым на плато вышел Арутюнов, на следующий день — Дюргеров.

  Дюргеров: «Наш выход был сугубо научном, по крайней мере для меня, ибо восхождение на пик Коммунизма не входило в мои планы. Работы наши новы ичрезвычайно интересны, мы все трое и радовались возможности провести такие уникальные исследования.

  25-го июля мы были на 6500, 26-го июля поднялись на 6900 и выше, а на следующий день начали спуск вниз и на высоте примерно в 6700 встретили группу Машкова и Хохлова».

  Хохлов, Богачев и Зарубин стали подниматься на плато 24-го июля. Мигулин был уже там, вышел раньше с машковцами.

  Зарубин: «С Ремом я в 1969 году был на пике Корженевской, а в 1970 году вместе шли на пик Коммунизма, но дошли только до 6850. Три ночи пережидали непогоду с ураганным ветром и откатились вниз. В этом году решили взять реванш в том же составе: Рем, Иван и я.

  В первый же день дошли до Верблюда. На другой день вышли на Парашютистов. Сильный снегопад, пришлось мне два часа выкапывать палатку. Рем плохо себя чувствовал без акклиматизации, с Ваней то же что-то случилось, скис совсем. В четыре часа дня приехал на снегоходе Машков (мы ждали его с утра). Дал нам лыжи. Ивану нехорошо, идти не может. Надели мы с Ремом лыжи и двинулись без рюкзаков. Погода хорошая, пошли без пуховок. Рем идет позади с дистанцией в полкилометра, я останавливался, ждал его. Потом он бросил лыжи и пошел пешком. Уже через час поняли, что с пуховками мы дали маху, очень замерзли. Шли до «Востока» около трёх часов. Машковцы и Мигулин отпоили нас на «Востоке» чаем. Прекрасные ребята — машковцы».

  Машков: «На следующий день привез я им рюкзаки и стали думать о восхождении. Рем Викторович хотел сначала сходить для акклиматизации на 6500 и вернуться, но потом отказался от этой мысли, и два дня мы провели на «Востоке». Группы Нуриса нет, больше никто из ваших идти не может, кроме Мигулина. Стало ясно, что идём вместе с моими ребятами. У меня была группа в шесть человек. Ребята сильные, как раз то, что нужно для Хохлова.

  Рем Викторович нёс сначала свой спальный мешок, а потом шёл совсем без рюкзака. Зарубин слабее моих ребят, но сильнее Рема. Мы хотели сразу выйти на 6900, однако с ними очень спокойно сделали в первый день 6500 и на другой — 6900.

  Мело, палатку все время заваливало. Я варил, Поткин лежал с краю и подавал мне снег через всю палатку. Сразу заметили, что Рем Викторович плохо ест, на 6500 перестал пить. Спокоен, как всегда, но ему казалось душно в палатке, просил открыть, Поткину, который лежал с краю, это не понравилось, и он предложил Хохлову поменяться с ним местами.

  Рем Викторович очень небрежно относится к своему снаряжению. Он как-то беззащитен, у него отсутствует чувство самосохранения. Например, засунет в свой походный мешок одни ноги и лежит дрожит. Ему говоришь: «Рем Викторович, залезьте в мешок целиком, накройтесь пуховкой». — «Спасибо, мне хорошо», — отвечает. «Рем Викторович, снимите внутренние ботинки, так будет теплее». — «Нет, ничего, спасибо». На пуховке у него молния не работает. С прошлого года, между прочим. Кошки немецкие, из ФРГ. Разве это кошки?! Пройдёт сто метров — и они у него слетают. Руки у него давно поморожены, еще в прошлые годы, а он взял и отдал свои рукавицы. Я их тут же отобрал обратно: «Что вы делаете? Вам самому нужны». Спрашивал у него несколько раз: «Как ноги?» — «Ноги теплые». А теперь узнаю, что прихватило ему ноги. Вот так и приходилось за ним все время смотреть. Но энтузиазм в нас горит будет он на вершине!

  На 6900 — ночёвка между увалами Большого барьера. Приятная котловина, устроились неплохо. Прикинули, нас тринадцать, стало быть, четыре связки по три, сам я на скользящем. Одна связка топчет, вторая — с Ремом, третья — отдыхает.

  Наутро вышли. Прошел я 15 минут, сел и жду Хохлова — он идет полтора часа. Чую, таким темпом не быть нам сегодня на вершине. Советуемся, переформировываемся. Шестёрка моих ребят уходит на вершину, а мы решили заночевать на 7300 ».

  Зарубин: «Когда мы сошлись с гляциологами, я считал, что им надо идти вниз, они же без палатки, без продуктов. Были дебаты. На 7300 тех, кто был без мешков, положили в середину. Отношения нехорошие. Какой отдых в такой тесноте? Сил не набрались, никто не спал».

  Володичев: «Мы пришли на плато группой — Урумбаев, Шиндяйкин, Ратников и я. Моя научная программа требовала работать здесь минимум три дня. Но после нескольких переходов на плато я понял, что выше идти не могу. Ратникову это тоже стало ясно. Образовалась группа: Урумбаев, Струков и Шиндяйкин. К ним присоединились Васильев и Рокотян. Они вышли за Хохловым, отсутствовали два дня и 31-го июля вернулись физически и морально травмированными».

  Машков: «Вот так мы и заночевали семером в одной палатке. Площадка была маленькая, в полпалатки, да еще они втиснулись. Стойки падали, снежная крупа затекала внутрь, всё барахло  шекельтоны, примуса, веревки, кошки — съехало вниз. Три раза за ночь пришлось всем вылезать из палатки. Самая паршивая ночевка из всех моих ночевок. Снег со склона стекал и вытеснял нас. Тогда я встал, вылез и соединил конек палатки со склоном, стало лучше. Сна, конечно, никакого. Я спросил Хохлова: «Может быть, не пойдём?» Меня беспокоило прохождение предвершинного гребня после такой ночи. Для ослабленных людей там опасно. «Ну, что вы, — говорит, — пойдём».

  Держался он хорошо. Зарубин без конца ворчал на Арутюнова, а Рем только говорил: «Вам помочь? Давайте, я поддержу».

  И мы пошли. Утром укрепили, наладили с Зарубиным палатку и догнали их. Не уловил я момента, когда в Реме произошел перелом. Слава говорит, появилось у него что-то в глазах, я не заметил. Вижу только, что вместо пяти шагов подряд стал он делать один. Вниз он пошёл тоже плохо. Пятьдесят метров спускались до палатки час».

Зарубин: «Наутро — солнце... Четверка пошла вперед, а мы с Машковым и Хохловым решили не спешить. Оделись потихоньку, вышли. Прошли две верёвки, вдруг Рем садится: «Я дальше не пойду». Володя говорит: «Слава, догоняй ребят!» А я только посмотрел Рему в глаза и сказал: «Нет, не иду». Машков крикнул ребятам: «Старший - Арутюнов!»

  Спустились до палатки, поели, попили, стали спускаться дальше. Ребята сходили на вершину и догнали нас при подходе к скалам. Мы их отпустили, просили только палатку для нас поставить на 6500».

  Дюргеров: «Когда мы подошли к ним, Машков велел идти вниз, поставить палатку и вызвать доктора. Стали мы ставить палатку, а Юра уже ничего не может делать. У него не было сил идти дальше, и он остался».

  Зарубин: «Добрались мы до этой палатки на 6900; странность в глазах Рема стала исчезать, но говорит невнятно. Уложили его хорошо, на поролон. Ночью боль в пальцах и у меня и у Рема. Володя говорит, хорошо, что болит, значит, целы пальцы.

  Проснулись в пять часов от стона. Машков через меня перепрыгнул к Юре: «Что с тобой?» — «Боль в желудке». — «Язва была?» — «Нет». — «Гастрит?» — «Нет». Рем очень заботлив, по-матерински занимается Юрой. Сообщили по радио, пришли снизу ребята. Взяли Арутюнова на веревку, надели ему кошки, тронулись. Тут группа машковцев идет вверх, другие уже ребята. Они нехорошо, недоброжелательно высказались об экспедиции МГУ. Машков отвел их в сторону, сказал им пару «теплых» слов и повернул - не будет вам восхождения».

  Машков: «Чуть замешкался, подхожу и вижу такую картину: лежит куль из спальных мешков и из него смотрит на меня печальными глазами Рем Викторович. «Владимир Сергеевич, меня запаковали»... А это наши ребята снизу подошли. У Нуриса глаза горят жаждой деятельности, и они уже волокут Хохлова по камням.

  — Ребята, — говорю, — я обещал Рему Викторовичу, что мы здесь заночуем.

  — Богачев велит спускать, — неуверенно тянет Володичев.

  Но я овладел положением.

  — Распаковывайте, — говорю, — ставьте палатку.

  Уложили мы Хохлова, Коля устроил под него два поролона, а сами мы на снегу. Упаковали в мешки Юру Арутюнова и вниз повезли. Рем Викторович хлебнул бульона — прекрасно! Но он уже терял контроль над собой. Человек он скромный, даже стеснительный, никому никогда не мешал, в палатке с ним было одно удовольствие. А тут лёг по диагонали, оттеснил нас по углам и не замечает этого. Но дышит хорошо. Утром на 6500 мы узнали по связи о смерти Юры. Видимо, Рем Викторович очень остро воспринял гибель Юры, хотя и молчал. Сказал только: «Мужественно шёл Юра».

  Зарубин: «Подвалило много народа. Рема сопровождали два врача. Я ушёл вниз. Юру спустили на «Восток», уложили в большой палатке, сделали уколами блокаду. Он заснул. Под утро проснулся и тут же умер. Без слов. Неверно, что Рем ничего не пил, на спуске его заставили выпить почти полную флягу воды с сиропом.

  На «Востоке» я застал Струкова и Василева лежащими. Разнобой, все перемешалось, грязь... Я спрашиваю Нуриса: «Что произошло?» Все молчат. Тогда я говорю: «Нурис, возьми на себя руководство, наведи порядок!» Нурис приказывает мне идти вниз с больными. Забрали мы с Петей Лифановым Струкова и Васильева и пошли вниз, на Фортамбек».

  Володичев: «Когда начались спасательные работы, выяснилось, что наверх могут идти только Валентин Огудин и я. Ратников уже ушел на поляну с заболевшим Соколовым. Но когда Урумбаев, Шиндяйкин и Рокотян узнали, что происходит наверху, они нашли в себе силы вновь пойти вверх, и мы вышли впятером. Рем Викторович жаловался на ноги, я растирал ему в палатке ноги.

  На следующий день утром Хохлов пошёл с Машковым. Рокотяна послали за санями. Кое-как спустились в четвертом часу на плато, а там посадили Рема Викторовича на сани и привезли на «Восток».

  Машков: «Назревали события по посадке вертолёта. Ребята слонялись убитые несчастьем с Юрой, не знали, что делать. Надо было их мобилизовать.

  С народом я поступил жестоко. Только что спустились, холод, лежит мёртвый Юра... Пришлось встряхнуть их как следует. Создал четыре группы. Одна — при Хохлове, три — топтать снег для посадочной площадки. Отправил их в ночь, на мороз. Иван всё нажимает — давайте Арутюнова на площадку, давайте Хохлова. Леша Шиндяйкин не советует его беспокоить: «Хорошо спит, утром отвезем на полосу». Чуть свет — повезли. Рем Викторович говорит: «Я полечу только вместе с Юрой. Без него не хочу».

  Разбор в нашей большой палатке закончился. Анатолий Георгиевич Овчинников сказал в заключение, что допущены просчёты и промахи, что они ясны каждому из нас, что все они чисто тактического свойства. Сказал мягко и совершенно  правильно.

  Никого, ни одного человека, мне кажется, обвинить здесь или осудить за что-то нельзя. При желании — нетрудно, но это будет несправедливо. Кто из людей, не бывших там, вместе с ними, может стать им судьей?! Я помню, когда на пике Победы в 1955 году погибли одиннадцать моих товарищей, группа альпинистов Казахстана под руководством Володи Шепилова, моих друзей, с которыми я начинал и дошел до первого разряда, один писатель с поразительной лёгкостью описал их гибель, объяснил её причину и разложил всё по полочкам, определив долю вины каждого. А из группы никого не осталось в живых; кроме Урала Усенова, который утратил способность что-либо рассказать. Такое легкомыслие литератора мне не понятно. Ты побудь сначала в их шкуре, а потом берись судить.

  Но не думать невозможно. И когда мы разошлись по своим палаткам, не я один лежал без сна и старался понять, объяснить себе все происшедшее, определить свою вину и найти себе оправдание. Я старался не ворочаться, чтобы не беспокоить Нуриса, а он вдруг сказал мне громко, так, как будто мы ведем с ним разговор уже давно:

  —Никогда не смогу простить себе эти полкружки теплой воды. Но у меня не было больше сил, а Борис с Валей отдохнули. И заблудиться там трудно, путь идёт вдоль стен.

  —Спи, Нурис, спи, — нарочито ворчливо проговорил я и повернулся к стенке палатки.

 

4  августа 1977 года.

  Ну, дела... С утра узнаем, что с плато несут вниз не Арутюнова, а Мигулина.

  Острый живот, та же самая картина, что и у Юры. Говорят, есть такой закон в медицине — закон парных случаев. Не закон, а мистика какая-то! Вот напасть... И надо же — Андрей Мигулин! Здоровее малого нет на всём Фортамбеке, он — как комод. Правда, он, Арутюнов, Дюргеров и Лифанов дольше всех были на высоте, почти три недели.

  Состояние у Мигулина тяжелое, донесут ли, нет ли? Ребята очень торопятся, работают вовсю, хотят спустить Андрея сегодня к вечеру, чтобы сделать операцию. Ведь Юра жил с перитонитом всего сутки. Андрея надо успеть спасти. Юру закопали в снег на Парашютистов и оставили его там лежать одного. Найдутся ли силы у ребят снова подняться за ним? Или до следующего года? Надо похоронить его здесь, на поляне, похоронить как полагается. Извещены представители прокуратуры, вызваны врач и следователь для вскрытия, заказаны простой и цинковый гробы, а теперь не до Юры...

  Пока идет спуск Андрея, я пошел поискать место для могилы Юры. На краю поляны, напротив посадочной площадки вертолёта, образовалось небольшое альпинистское кладбище. На одиноко стоящем пятиметровом камне надпись из крупных бронзовых букв: «Валентин Сулоев 1933—1968 участник I и II памирских экспедиции 1967— 1968 гг.» И барельеф с изображением головы Сулоева в профиль. На этом же камне прикреплены металлические доски с надписями о погибших в этом районе альпинистах. А сбоку, под камнем, небольшая могилка с надписью масляной краской: Юрию Назарову 1937—1968 альпинисту-одиночке, погибшему при восхождении на п. Коммунизма». Он здесь не лежит, его не нашли. А могилка его напомнила мне могилы самоубийц, которых не разрешено было раньше хоронить на кладбище, и их хоронили за кладбищенской стеной. Он был у меня на Алтае, когда я там руководил альпинистским лагерем «Актру». Я тогда сказал ему: «Если вы ходите в одиночку, зачем приходить в альпинистский лагерь, где строго соблюдаются существующие в альпинизме правила?» И он ушел. Пошел в одиночку на Белуху. Конечно, перед смертью мы все равны, но лучше всё-таки, чтобы Назаров лежал в другом месте.

  Метрах в двухстах от камня Сулоева нашлось подходящее место для Арутюнова. Три камня: один стоит, другой лежит плитой, а третий округлый. Отсюда виден пик Коммунизма и весь лагерь. На нём и остановился. Думаю, ребята со мной согласятся. И я пошел за ломом и лопатой.

  18  часов.

  Возвращаются ребята, вышел к леднику встретить их. Худые, почерневшие, обросшие, грязные. Некоторые из них потеряли, надо полагать, по 12—15 килограммов веса. Подошел к Нурису, он сидел с другими на камнях, поджидая отставших. Обнялись, поцеловались и молчим. Потом заговорили о каких-то пустяках. Нурис постарел на десять лет. страшно на него смотреть. Андрей Мигулин шёл сам, его поддерживали, но шёл он на своих ногах. Привели, вымыли и Сразу положили на операционный стол.

  С утра врач Международников Валерий Балагин и врач грузинской экспедиции Рамаз Шенгелия стали готовить «операционную». Из домика-купе всё вынесено, он вымыт и посередине поставлен стол. В наших кастрюлях-скороварках кипятили инструмент и простыни, из какого-то таза ребята соорудили «операционную лампу». Наладили и прогоняли оба имеющихся в таджикской экспедиции движка, чтобы, не дай Бог, во время операции не остаться без света. Не откладывая ни минуты, Шиндяйкин и Орловский приступили к операции. Алексей Павлович Шиндяйкин работает в Институте скорой помощи им. Склифосовского. Здесь он тренер международного лагеря. Свет Петрович Орловский — старший научный сотрудник кафедры детской хирургии 2-го Московского медицинского института. Он врач международного лагеря. Опытные хирурги. Но они только что пришли вместе со всеми сверху, они вынесли в равной степени те же физические страдания и психические потрясения. Какие у них после этого должны быть руки и как их только держат ноги?! И тем не менее они взялись за скальпели. Наркоз осуществлял анестезиолог Валерий Михайлович Балагин. Доктор Рамаз Шенгелия взял на себя обязанности хирургической сестры.

   5  августа. 01.00.

  Никто не спит. Ходил и заглядывал в маленькое окошечко домика-купе, где идет операция. Картина фантасмагорическая. Врачи вместо халатов одеты в хламиды из простыней, руки голые, на головах чалмы из полотенец. Индийские факиры! Отчаянные ребята. А что делать?! До утра Андрей мог бы и не дотянуть.

  Вокруг домика толпится народ, все ищут дела, кто за водой бежит, кто воду кипятит, кто готовит еду и чай для врачей, а кому дела не хватило, те стоят и ждут, тихонько переговариваясь, чтобы не мешать.

  3  часа 30 минут.

  Операция закончена и прошла удачно. После невероятного напряжения ребята позволили себе немного расслабиться.

  12 часов.

  Допросил сегодня с пристрастием Лёшу Шиндяйкина и Света Орловского. Они удивительно разные люди, полная противоположность друг другу. Леша горячий, взрывной, увлекающийся, а Свет, наоборот, спокойный, выдержанный, неторопливый. Алексей Павлович спас жизнь не одному альпинисту. По работе же в скорой помощи, в институте Склифосовского его знает пол-Москвы. Что их объединяет, так это скромность. Ещё, наверное, — знание дела и добросовестность.

  РАССКАЗ АЛЕКСЕЯ ПАВЛОВИЧА ШИНДЯЙКИНА

  Отправили мы Рема и двинули толпой на плато. Везём на санях тело Арутюнова; сани впереди, а мы с Андреем Мигулиным идем за ними. И вдруг он хватается за живот под ложечкой. Я сначала выругался про себя — этого еще не хватало. Но смотрю на него — шутки в сторону. Андрея знаю давно, мужик он железный, и если уж он жалуется... Крикнул: «Ребята, стоп!» Остановились, повернулись, подходят к нам. «Снимайте, — говорю, — Юру, кладите Андрюху». Посмотрели мы его вместе со Светом еще раз. Все симптомы острого живота. Сделали обезболивающие уколы, чтобы не так мучился. Боли стихли, но скоро опять возобновились. Обезвоживание, а пить ему нельзя. Черты лица заострились, бледный, плохой... Я с ужасом думаю о транспортировке его по стене, особенно в скальной части.

  Наутро понесли. Методом «кокона», знаешь как — два спальных мешка один в другом. По снегу волоком спускаем, где-то на рюкзаке. Дошли до трудных скал. Тут мы (Орловский, Машков и я) поговорили с Андрюхой, сказали ему прямо: нужна срочная операция. Если мы тебя будем нести, пройдет несколько дней. Хочешь жить - вставай и иди по скалам сам. Сел он, потом встал, попросил сигарету, выкурил её и пошёл. Если бы я знал, что у него прободная язва... Неправдоподобно, но факт! Удивительная воля. Страшная боль, взрыв бомбы в животе! А он пошёл. С перитонитом! Полный живот гноя! Болото...

  РАССКАЗ СВЕТА ПЕТРОВИЧА ОРЛОВСКОГО

  Я поражался Андрею. Двадцать лет занимаюсь хирургией, но такого не видел. Не верил самому себе. Он шёл целый день по стене, по пятерочному маршруту. А как пришел на Фортамбек, мы его сразу на стол. Инструмента не было, да дело не в инструменте, были бы скальпель и руки. Резали мы его под местной анестезией, он был все время в сознании. А когда кончили, Андрей как ни в чем не бывало, спрашивает: «Свет, скажи хоть, что там было?»

  Мы пошли аппендикулярным разрезом и обнаружили колоссальное количество гноя. Отросток был изменен вторично, всё воспалено. Это сделало операцию сложной. Наркоз невозможно было дать — новокаин в считанном количестве. Продлили разрез кверху. Трудно было в техническом отношении, и ему много мучений. Обнаружили перфорированное отверстие в двенадцатиперстной кишке в десять миллиметров размером. Доступ невыгодный, но всё-таки удалось ушить надёжно двумя рядами швов. Провели санацию брюшной полости, промывание риванолем. Орудовали столовыми ложками. Трубочку подвели к двенадцатиперстной кишке как страховочный дренаж, на случай, если швы разойдутся. По ней вводятся антибиотики. Второй дренаж — в полость таза. Три часа ковырялись. Пришлось импровизировать, работали в простынях, расширители сделали из столовых ложек, маски сшили. Надо сказать, колоссальная воля у Андрея, всё вынес. Ну а нам просто ничего не оставалось, откладывать операцию до утра нельзя было, он бы умер. Пришлось пренебречь многими условностями.

  Утром прилетел самолёт санитарной авиации; Андрея Мигулина увезли в Душанбе (его спасли в тот раз, а через несколько лет он погибнет на восхождении).

  Сегодня ребята отдыхают, а завтра надо идти за Юрой. Но как они пойдут?! У Марка Дюргерова по возвращении на Фортамбек опухли ноги так, что не влезает ни один ботинок, у Славы Зарубина обморожены ноги, у Бори Струкова сильное сотрясение мозга. Нурис, уж на что здоровый парень, и тот держится за живот, врачи говорят — печень.

  6  августа 1977 года.

  Редеют наши ряды: улетел Севастьянов, улетели Васильев с дочерью, Зарубин, улетела вся спортивная группа.

  —Как крысы с тонущего корабля, — ворчит Борис, — рюкзачок на плечо, ледоруб под мышку — и шмыг в вертолет.

  Нурис ему возражает:

  —Ты не прав, Боря! Лёва со Славой поморожены, а у других ребят из нашей спортгруппы отпуск кончился. Ведь мы рассчитывали к 1—2 августа все закончить.

  Это действительно так. Но тем не менее, когда у меня спрашивают: «Вы полетите, Сан Саныч?» — мы молча переглядываемся с Нурисом. Как по-кинуть Фортамбек, не похоронив собственными руками Юру? А за Юрой идти уже некому, из 26 человек осталось семеро — Володичев, Ратников, Дюргеров, Струков, Урумбаев, я и Ирина Сосиновская. Но ребята идут за Юрой. Грузинская экспедиция, снова отложив свой выход на восхождение, присоединяется к нам в полном составе. А ведь у них первенство Союза, они готовились к нему не один год. Идут тренеры международного лагеря, бросив своих иностранцев, идут машковцы, ребята из украинской экспедиции. Не раз бывало — погибших оставляли наверху до следующего года, а иной раз и навсегда. Тело Валентина Сулоева пролежало год как раз на том же самом месте, где лежит теперь Юра.

  7  августа 1977 года.

  В трубу хорошо видно, как спускают спальный мешок с Юрой. Работают транспортировщики быстро и четко, к вечеру будут здесь. Прилетели брат Юры — Олег Георгиевич Арутюнов и жена — Наташа. Она не держится на ногах от горя, беспрестанно плачет. Наташа и Олег Георгиевич хотят похоронить Юру не здесь, а на Кавказе, там, где он жил, где работал, где все его знают. Мы не можем не считаться с желанием родственников, но возникает много дополнительных проблем: нет представителей прокуратуры, нет цинкового гроба...

  Прибыла для расследования несчастного случая с Арутюновым специальная комиссия из университета.

  По радиосвязи сообщают, что через несколько часов тело Юры будет на леднике. Решаю, что надо подготовить место, где бы он мог пробыть в ожидании всех необходимых в данной ситуации процедур. Собираю оставшихся, берём ледорубы и отправляемся на ледник навстречу транспортировочному отряду. В сераке, в большой глыбе льда вырубаем глубокую нишу, укладываем туда Юру, заваливаем льдом. Теперь остается только ждать. А пока мы сворачиваем лагерь, упаковываем снаряжение, забиваем ящики.

  8  августа 1977 года.

  Грузины, наконец, выходят на своё восхождение, на стену пика Абалакова. Мы с Нурисом идем проводить их. В трудные дни они показали себя отличными товарищами.

  Нурис ушел на несколько минут раньше, а я задержался, записывал адреса. И вот я возвращаюсь в лагерь, прохожу мимо палатки Машкова, вижу, он стоит и издали смотрит на меня. Подхожу. Какой-то странный взгляд. Никогда не видел, чтобы у Володи были такие глаза и такое лицо — с опущенными углами губ, суровое и печальное. Спрашивает:

  —Знаешь?

  —Что?

  Володя молчит несколько секунд, потом говорит:

  —Умер Рем Викторович.

  Я не понимаю его, смотрю на него и до меня не доходит, о чем он говорит.

  —То есть, как умер?!

  —Умер, — Володя отворачивается.

  —Кто сказал?

   —Слышали по радио, перехватили разговор. Наш радист.

  Забыв о Машкове, я направляюсь к радисту, он сидит у них в большой палатке-столовой.

  —Откуда сведения? — обращаюсь я к Овчинникову.

  —Сведения достоверные, — отвечает Толя, — сейчас передало киргизское радио, из Фрунзе.

  Выхожу из палатки и бреду в наш разорённый, опустевший лагерь. Страшно к нему подходить. Коля, Боря, Нурис...

  Нурис сидел в нашей палатке. Не плакал. Но лучше бы ему плакать...

  11 августа 1977 года.

  В актовом зале университета какая-то женщина прикрепляет каждому из нас на рукав траурные повязки. Одной не хватает, женщина суетится, снимает у кого-то повязку, недостающую нам. Я смотрю на ребят. Выбритые, в костюмах с галстуками, совсем не похожие на себя, они молча стоят и ждут. Потом мы все медленно проходим в фойе и встаем у гроба в почетный караул. Мы стоим у высокого холма из живых цветов.

  Новодевичье кладбище. Произнесены все речи, сказаны все слова, народ расходится.

  Потом мы приезжаем в университет. В профессорской столовой большие поминки. Места для нас нет. «Не уходите, — говорят нам, — сейчас подойдет Елена Михайловна, она хотела всех вас видеть». Кто-то хлопочет, сдвигает для нас в коридоре пустые столы, нас усаживают за них. Из набитого битком зала выходит жена Рема Викторовича. Мы встаем. Она останавливается, смотрит на нас и вдруг закрывает лицо руками и быстро уходит, почти убегает. С опущенными головами идём к выходу.

  2  сентября 1977 года.

  Сегодня утром зашла ко мне в Зоологический музей жена Нуриса — Люся Урумбаева, они живут рядом, в старом здании университета.

  —Не знаю, что с ним делать. До сих нор кричит по ночам, вскакивает. То с Арутюновым разговаривает, то с Хохловым.

  —Нехорошо... Я полагал, у него нервы крепче, чем у всех нас.

  —Просто он умеет себя держать. Кроме вас и Бориса, у него не было друга ближе Юры. А Рем Викторович был для него просто богом. Он его очень любил.

  3  сентября. Ночь.

  И вот мы сидим вдвоем с Нурисом у меня на кухне. Нурис рассказывает о том, как похоронили в Приэльбрусье Арутюнова.

  —Как ты спишь, Нурис?

  —Нормально.

  —Твоей вины нет, Нурис. Нет твоей вины, пойми!

  Нурис молча открывает красную ленточку у новой пачки сигарет «Сто-личные».

  —Там, наверху, — продолжаю я, — не было человека, я повторяю, ни одного человека, который бы показал себя трусом или эгоистом. У Левы Васильева явно произошел сдвиг в психике, а вы не поняли этого... Даже Машков, не говоря уже о других, не вполне отдавал себе отчет в своих поступках.

  —Вы хотите сказать, что мы все до одного были чокнутыми?

  —Нет, я не это хочу сказать. Просто на пределе человеческих сил. Я процитирую тебе Гиппенрейтера: «В этих условиях люди теряют способность адекватно оценивать свои силы и возможности, опасность ситуации. Происходит изменение в психическом облике и поведенческих реакциях». У тебя нет, наверное, оснований не верить Жене Гиппенрейтеру; ты с ним на одной веревке на Ушбу ходил.

  —В какой-то степени, возможно, вы и правы, — согласился Нурис. — Васильев был не в себе, это точно, а я не понял этого, сердился на него. Ему отрезали фаланги на всех пальцах, кроме одного. Знаете? Но дело не только в том, о чём вы говорите. Тут, Сан Саныч, нагромождение неожиданных и неблагоприятных обстоятельств. Спасательные работы, поломавшие наши планы и лишившие Хохлова, Богачева и других планомерной акклиматизации. Отсюда болезнь Богачева, самого опытного из нас высотника, который должен был возглавить штурм. Машков не менее опытен, но он плохо знал Рема Викторовича, особенности его характера. В этом отношении он не мог заменить Ивана, ходившего уже с Ремом Викторовичем на пик Коммунизма. Рядом с Хохловым не было человека, который мог бы ему приказать, настоять на своем. Авторитет Рема Викторовича слишком велик.

  —Однако ты сумел, Нурис, запихнуть его в мешок и запаковать для транспортировки.

  —Вы же знаете, в каком состоянии я к ним поднялся. Все тот же случай задержал меня на два дня. Потом эта изматывающая ночёвка на 7300. Гибель Юры, неожиданная, ошеломляющая. Прободение язвы двенадцатиперстной кишки на высоте 6900. Нечеловеческие усилия по вытаптыванию посадочной площадки для вертолета, и тут же прямо вслед за этим падает Мигулин. Всё сразу, как нарочно.

  —Случай сыграл здесь свою подлую роль, но одними случайностями, Нурис, всего не объяснить. Нам еще ходить в горы, и мы обязаны разобраться в происшедшем. Профессор Луцевич, замечательный хирург, популярно объяснил мне, что сразу два случая прободения язвы двенадцатиперстной кишки в данном случае — закономерность. У ослабленных людей резкое ухудшение условий или сильные стрессы очень часто приводят к прободению язвы.

  Тут еще и отсутствие чёткой грани, за которой мы из ученых превращались в альпинистов, привело к бесплановым выходам, стихийному составлению групп на месте (спортивных групп!), отсутствию проверки подготовленности, тактики и так далее. У нас не было Выпускающего!

  —А не вы ли, Сан Саныч, восхищались нашей свободой? Иди с кем хочешь, куда хочешь, оставь только контрольный срок...

  —А теперь вот говорю: для альпинизма такой порядок не годится. Выпускающий должен быть. Каждый подумает о себе, о своей группе, а он о всех. В данном случае он мог бы сказать «нет» и Володичеву, и Богачеву, и Хохлову. Что касается Рема Викторовича, то не самая последняя из причин несчастья — его спуск с шести тысяч, даже с семи, прямо на ноль в кремлевскую больницу!

  Иногда в повседневной жизни слышишь: «Что-то я себя неважно чувствую, наверное, меняется давление». Заметь — оно меняется на несколько делений ртутного столба. А здесь? На плато давление 330 мм, а в Москве — 760.

  Но некому было сказать тем, кто прилетел за Хохловым: «Простите, мы понимаем, что у вас приказ — немедленно доставить в больницу, но он сначала поживет два дня здесь, на Фортамбеке, этого требуют горы».

  —Ох, неизвестно, ничего неизвестно, Сан Саныч... Может быть, лучше было бы, а может быть, и нет...

  Поздняя ночь. Все в доме давно уже спят, на метро Нурис опоздал, завтра на работу. Но вспоминаем об этом только тогда, когда тихонько начинает трещать принесённый в кухню телефон. Звонит жена Нуриса, беспокоится.

  •

28 января 1992 года мой лучший друг Нурис Урумбаев погиб в лавине при спуске на лыжах с Эльбруса.

«Наука и жизнь»,  1993

*  *  *

 

ХОХЛОВ РЕМ ВИКТОРОВИЧ (1926-1977)

(80-лет со дня рождения)

     Москва. Окончил МГУ (1948). С 1952 работал в МГУ. 1965 – заведующий кафедрой волновых процессов. 1973-1977 – ректор МГУ. Советский физик, один из основоположников нелинейной (лазерной) оптики. Академик АН СССР (1974; член-корреспондент 1966), член Президиума АН СССР (с 1975), и.о. вице-президента АН СССР (с 1977). Член КПСС с 1951. Депутат Верховного Совета СССР – с 1974. 1976 – член Центральной ревизионной комиссии КПСС. 1970 – Лауреат Ленинской премии. Награжден орденами Ленина, Трудового Красного Знамени и медалями.  

     Хохлов отдал альпинизму 20 лет: КМС, медаль первенства СССР по альпинизму, покорение всех семитысячников страны, кроме одного, последнего – пика Коммунизма…

 

Последний маршрут Рема Хохлова

     По статье Власова Виктора – книга «Лед и пламень», 2003, стр. 44-51

      В альпинизме, особенно на заре его развития, ученых было больше, чем даже в шахматах. Первые масштабные памирские экспедиции были организованы под эгидой Академии наук. Напоминают об этом и названия на картах — хребет Академии наук, ледник Московского Дома ученых, пик Шмидта, пик Шокальского и многие другие.

     И хотя альпинизм не стал интеллектуальным видом спорта, в горах побывало немало ученых. Абстракции гор и научное мышление лежат в соприкасающихся полях.

     Недалеко от нашего лагеря на поляне Сулоева стоял лагерь экспедиции Московского государственного университета, в составе которой готовился к штурму пика Коммунизма Рэм Викторович Хохлов – вице-президент Академии наук СССР.

     В один из дней отдыха я зашел к соседям и был тут же мобилизован чистить картошку. Я присоединился к тем, кто сидел вокруг большого тазика, загорая и ведя разговор, затрагивающий московскую служебную тематику. Мне показалось, что Хохлов, рядом с которым мне выделили место, тяготился этим разговором. Он напомнил присутствующим, что большинство из них находится в законном отпуске. Дискуссия постепенно угасала, картошка кончалась, и я на излете академической беседы решил задать, как мне казалось, невинный, нейтральный вопрос:

     – Рэм Викторович, что Вы думаете об НЛО?

     Его реакция меня удивила. Благодушное выражение лица исчезло, он настороженно посмотрел на меня и каким-то официальным голосом ответил:

     – Академия наук этим вопросом не занимается.

     Я почувствовал, что невзначай коснулся «немодной» темы.

     Но уже через несколько минут деликатный Рэм Викторович, как бы заглаживая излишнюю строгость тона, подошел ко мне и завел дружелюбный разговор о своеобразии этого района.

     Через несколько дней мы с Валерием Петифоровым вышли на очередное «дежурство» на пик Коммунизма. Обычно такие выходы делались для подстраховки иностранных альпинистов. И хотя в тот момент никого из наших подопечных наверху не было, это решение руководителя филиала МАЛа – Анатолия Георгиевича Овчинникова – не удивило, так как на пути к вершине была группа МГУ.

     Когда мы пришли на восточную оконечность плато к палатке таджикских биологов, то узнали, что в штурмовом лагере умер Арутюнов и заболел Хохлов.

     Включив рацию, я понял, что в эфире давно уже идет радиообмен, и что в базовом лагере принято решение о попытке эвакуации пострадавших с помощью вертолета. Команде МГУ предлагается срочно подготовить посадочную площадку.

     Решение, принятое «штабом» было смелым, но реальным. Технические возможности вертолета МИ-4 теоретически позволяли это сделать. Дело оставалось за исполнителями.

     Однако, Машков, который находился рядом с больным Рэмом Викторовичем, высказывал по рации сомнения в целесообразности и возможности организовать «аэродром» за одну ночь. И люди устали, и фактура снега не позволит его утрамбовать, и может быть Хохлову к утру станет лучше, и он сможет идти самостоятельно. И тогда спуск не займет много времени.

     Штаб твердым голосом Богачева настаивал на том, что нельзя терять время, и сообщил, что уже готовится пилот и машина. И вообще на плато будет оказана помощь – там должна быть группа МАЛа плюс группа Власова – и слышу, как кто-то добавляет в микрофон – плюс группа «ласточка 18».

     Все эти три группы представляли мы с Валерой – «ласточка 18» были нашими радиопозывными.

     Напряженное обсуждение шло предо мною как бы на двух уровнях: в эфире – в осторожном, почти протокольно выдержанном стиле – и рядом в палатке биологов, так сказать, открытым текстом, где выражалось неверие в успех – и летчик вряд ли полетит, да и посадочную площадку не сделать.

     И тут я подумал, что эту площадку подготовить можно и вдвоем. Мы двинулись с восточной оконечности к центру плато. С нами пошел и третий, но потом он спасовал.

     Мне очень хотелось помочь Рэму Викторовичу, мне очень хотелось помочь пилоту, и я помнил, что это моя вторая попытка строительства аэродрома в горах. Первый раз не повезло. Может быть, повезет во второй.

     Я более десятка раз пересекал плато, знал особенности рельефа и понял, что есть место, где удастся организовать взлетную площадку. И что это надо сделать к утру.

     Утро – оптимальное время для такого полета: при низкой температуре воздуха улучшаются летные характеристики вертолета и уплотнится, смерзнется снег на аэродроме.

     Мы пришли в район ледника Трамплинный уже в темноте, поставили палатку, и я направился к краю плато, где нашёл небольшую возвышенность, к которой был удобный подлет и которая плавно уходила вниз к обрыву. Это позволило бы пилоту осуществить взлет, не набирая высоты, разгоняя машину под уклон.

     Подобный приём часто применялся при старте планера. На планерной базе в Коктебеле, например, планерист стартовал с обрыва в сторону моря и в конце разбега оказывался в воздухе, имея большой запас высоты для маневра. Вот здесь был возможен аналогичный вариант.

     Я обозначил контур посадочного круга, тут ко мне присоединился Валерий, и мы молча начали свой монотонный путь, утаптывая снег, по спирали от периферии к центру.

     Посчитал площадь круга, площадь следа от ботинка, и с учетом темпа нашего движения получалось, что часам к семи-восьми утра мы должны успеть все сделать.

     Покончив с математическими расчетами, в тишине и темноте принялся философствовать, чтоб скоротать время. Наше перемещение было похоже на перемещение пахаря на пашне. Сложилось так, что традиционное направление движения — по часовой стрелке или против — для западной и восточной цивилизации было различным. А так как мы топали против часовой стрелки, то я получил пищу для размышлений о том, что в напряженный момент непроизвольно отдал предпочтение восточному образу действий.

     Мое философствование прервало появление в середине ночи людей из команды МГУ, пришедших сверху. К этому времени половина дела была сделана. Часть пришедших – среди них в темноте узнал Николая Володичева и Нуриса Урумбаева – присоединилась к нам, и к рассвету мы завершили проект. Имея запас по времени, даже расширили взлетную дорожку сверх необходимого минимума.

     Сообщили по рации штабу о нашей готовности, и вскоре над нами несколько раз прошел вертолет, сделавший разведку. Он сбросил мешок с привязанной к нему запиской. В мешке была угольная крошка, а в записке — эскиз уже сделанной нами площадки и просьба посыпать черной смесью контуры круга и взлетной дорожки, так как при утреннем освещении утоптанный снег слабо контрастировал на фоне свежего. Записка была адресована ... Володе.

     Мы выполнили просьбу и получили по рации подтверждение, что готовится первый рейс для больного. Нас просили провести загрузку вертолета максимально быстро, и в облегчённом варианте. По голосу говорившего в штабе чувствовалось огромное волнение.

     Было понятно, что в случае неудачной посадки нам предстоит транспортировать с плато по ребру «Буревестника» и экипаж вертолета.

     Наконец, в небе появляются два вертолета, летящих на разной высоте, и один из них – МИ-4 – осторожно приближается к нашему кругу. Другой – МИ-8 – сверху контролирует ситуацию. Потом мы узнали, что с него велась киносъемка.

     Ревущий вертолет садится по-самолетному. Вращающиеся лопасти издают на высоте шести тысяч метров звук непривычной тональности. Да и сам вертолёт выглядит необычно – силуэт изменен из-за снятых задних дверей-створок, в кабине не видно второго пилота.

     Машина касается утоптанного снега, и несколько человек почти бегом несут носилки с больным к открытому кормовому проему вертолета. В левой части проема стоит механик, который принимает носилки и одним рывком вдвигает их в глубину кузова.

     В этот момент один из биологов, пришедший вместе с альпинистами МГУ, попытался использовать вертолет, как попутный трамвай, и отправить с ним багаж – свой ящик с биологическим материалом и экспериментальными мышами.

     Не успел он сунуть этот ящик в правую свободную часть кормового проема вертолета, как механик ударом ноги выбрасывает его на снег, неуклонно реализуя принцип максимального облегчения машины.

     Всё это занимает секунды, и МИ-4, сильно задрав хвост, начинает разбег под уклон в сторону сбросов ледника Трамплинный. Сейчас все решится.

     Аэродром не подвел, и я вижу, наконец, как почти в самом конце дорожки разбега появляется просвет между снегом и передним колесом шасси. Просвет увеличивается, и вертолет на бреющем полете скрывается в провале ледника. Теряю его из вида, но через несколько томительных секунд по рации сообщают, что снизу видят машину, благополучно выходящую в долину. И вскоре мы узнаем, что пилот Игорь Иванов совершил посадку на поляне Сулоева.

     В наших рядах – ликование. Нам передают поздравления штаба. Начинается обсуждение знатоков: каким орденом наградят пилота и как теперь будет называться это место на плато.

     Но эйфория исчезает после очередной радиосвязи. Нам говорят, что второго рейса не будет.

     Это решение меня не удивило – дважды подряд рисковать действительно не стоило.

     На лыжах, превращенных в сани, начинаем транспортировать тело Арутюнова на запад. Вдруг острый приступ валит на снег Мигулина. Мы перекладываем его на сани. Тело Арутюнова остается на плато — за ним придут следующий раз. Везти двоих не на чем, да и силы, судя по всему, уже не те. Снег раскис, движение замедлилось. Только в сумерках спустились в базовый лагерь. На самом трудном участке Мигулин нашел в себе силы идти самостоятельно. А ночью в полевых условиях Орловским и Шиндяйкиным ему была сделана спасительная операция.

     В свое время строки Киплинга:

     День, ночь, день, ночь, —

     Мы идём по Африке

     Я воспринимал как поэтический перебор. Здесь же – не в Африке – всё было именно так: день, ночь, день, ночь.

     Потом, уже в Москве, когда я смотрел кадры, снятые Пээтом Пэтэрсом сверху из второго «контрольного» вертолета, я удивился тому, какой довольно правильной геометрической формы круг я разметил при тусклом свете звезд...

*  *  *

 

О  авторе

Кузнецов Александр Александрович (18.01.1926) – Москва. В 1941 г. (в 15 лет) пошел работать токарем на московский завод «Аремз», выпускающий военную продукцию. Работал по 12 часов без выходных. Заболел туберкулезом легких, был отпущен с завода и освобожден по болезни от армии. Награжден несколькими медалями, в том числе «За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг.». Поступил в 1943 году в театральную школу-студию Ю.А.Завадского. До окончания студии снялся в главных ролях в трех художественных фильмах («Сибиряки», «Зоя», «В дальнем плавании») и в нескольких эпизодических ролях в других фильмах. По окончании студии в 1948 году был направлен в «Театр для детей и юношества Казахстана» (Алма-Ата). Играл главные роли во всем репертуаре театра, но, не поладив с его главным режиссером Наталией Сац, в 1951 году ушел из театра и больше никогда не возвращался к этой профессии. В 1949 - закончил школу инструкторов альпинизма в «Горельнике». Здоровье в горах восстановилось, и с тех пор почти 30 лет работал инструктором, начспасом в а/лагерях Тянь-Шаня, Алтая, Памира, Кавказа. Начучем работал в а/лагерях «Варзоб» (который сам и организовывал), «Баксан», «Ала-Арча», «Актру». Руководил экспедициями в Фанские горы (1954) и в горный узел Матча (1955). МС СССР – 1963. 1966-1977 преподавал альпинизм геодезистам в МИИГАиК. Получил звание доцента. Работая в альпинизме, продолжал учиться. 1956 – закончил два факультета МГПИ им. Ленина - географический и физвоспитания. Увлекшись изучением птиц высокогорий, одновременно с работой в альплагере провел на Тянь-Шане орнитологическое исследование и защитил кандидатскую диссертацию на тему «Авифауна Киргизского хребта и ее структура». 1977-1988 – работал старшим научным сотрудником в отделе орнитологии Зоологического музея МГУ. 1974 – принят в Союз писателей СССР. Первая повесть «Сидит и смотрит в огонь» написана на зимовке в горах Тянь-Шаня. Литературе нигде не учился и ни в каких литературных студиях и на курсах не состоял. На март 2003 года Кузнецовым опубликовано более сорока книг, некоторые из которых переведены на основные европейские языки.