В личных покоях короля Герейна было пусто и светло от длинных, незабранных плафонами ламп. Даже занавесей нет на высоченных окнах. Стол, стул, по оштукатуренным стенам развешано оружие, карты, в углу — перекладина со старым летным комбинезоном, прожженным и потрепанным. По правую руку — закрытый дролерийской завесой проем, наверное, ведет в спальню. Завеса текла и струилась, как вода, не позволяя видеть обстановку внутри.
— В мое время у короля была гвардия из отпрысков цветных лордов, — сказал Анарен, вспомнив двух стриженых парней в королевских мундирах у дверей, и еще двоих — у входа на галерею.
Вран, черный и злющий, как северный ураган, отбыл со своими людьми на Четверговую. Только что не рычал и зубами не щелкал. Ну да скатертью дорога.
— Да, сейчас тоже так, — Герейн кивнул на простецкую табуретку. Анарен сел, уперев руки в колени.
— У меня — почетная гвардия, у моего сына, Вито — его сверстники, тоже из бывших цветных семей…
— Заложники.
— Да, это так. Однако сам понимаешь…
— Дролери — лучшие телохранители.
— Точно.
— Это вызывает трения.
— Не без того.
Герейн зашагал по комнате — сапоги блестели — потом расстегнул крючки на вороте, помотал головой.
— Фуф. Сегодняшнее празднество было похоже на мясорубку. Политические последствия будут ужасны. Но тем не менее я рад видеть тебя… — он запнулся.
— "Я рад видеть тебя, о мой немертвый предок?" — предположил Анарен.
За темными стеклами бесшумно расцветали всплески салюта — стекла, похоже, тоже были непростые.
— А ты немертвый? — во взгляде сереброволосого короля зажегся интерес. — В семейной хронике говорится, что ты пропал без вести после битвы под Маргерией.
— После битвы под Маргерией я жил еще десять лет, — ответил Анарен. — Прятался. После… того, как умерла Летта, мне было все равно.
Герейн смотрел внимательно, не отводя взгляда. Серебряная амальгама дробилась и умножалась — как коридор зеркал, серебро в серебре.
Бесконечная череда королей, не люди и не дролери, нечто среднее… потомки, отпрыски Лавена Странника; хотел ли он для своих детей такой судьбы?
Может, и хотел.
— Меня убил Король-Ворон. В поединке. Разрубил мне плечо, ключицу и грудную кость. Я неделю лежал в какой-то дыре, подыхал и никак не мог подохнуть окончательно. Лавенги живучи, знаешь ли. Я ждал, может, придет моя фюльгья… но пришел этот… наймарэ по имени Полночь, посланник Холодного Господина. Предложил стать одним из Ножей. И сказал, что у меня есть сын. Я… не знал, что ребенок выжил. Анарен Эрао Лавенг.
— Ничего этого нет в учебниках. И в летописях тоже. Кроме деяний Эрао Северянина, конечно.
— Неудивительно.
— У Алисана фюльгья — оленья кошка, — сказал Герейн, чуть помедлив.
— Вот как.
— Да.
— Когда это произошло? На войне?
— Нет, он… с самого начала. Во время родов что-то пошло не так.
— Жаль, я не встретил его. Хотелось бы посмотреть на вас обоих. Помню, как я ломился в монастырь, в котором вас прятали. Жаль, что ничем не смог помочь. Пушечное ядро помешало. Не пережил столкновения с новыми технологиями. Иногда думаю: вот проклятая судьба — вечно опаздывать. Верно, со мной такое потому, что я отступил тогда, под Маргерией… бросил все.
— Жаль и мне. Монастырь я помню плохо — только вспоминаю, как горела башня. Дролери забрали нас прямо оттуда, тетка моя взмолилась Госпоже Дорог. А ты… помнишь все эти семьсот лет?
— Нет, я… нечасто возвращаюсь. Три раза было. В остальное время — как в дурном сне, обрывки какие-то бессмысленные. В первый раз я вернулся во время нашествия Драконенка. Мой сын, Эрао, вел войска на юг, в решающую битву. Отец признал его, сделал военачальником. А я… я оказался на противоположной стороне. Осознал себя аккурат посреди драконидского войска. Сын… ради него я и стал Ножом, выторговал взамен на службу Холодному Господину охрану и опеку для него. Да он и так бы, наверное, справился… он был храбрым мальчиком. Я тогда не нашел ничего лучше, чем попасть под стрелу в первой же битве. Потом темнота… очнулся за пару лет до резни, бродил по Дару, приглядывался, пытался понять — зачем я здесь. Говорят, что если выполнишь то, что хочет от тебя Холодный Господин, то умрешь по-настоящему, насовсем. Он заберет свой нож обратно. Так и не понял — началась смута, я быстро сообразил, что к чему, пытался спасти вас, — он смотрел и смотрел в серебряную амальгаму, в сияющие холодные радужки. — Вот только…
— Анарен. Твое Высочество… — Герейн нахмурился. — Не знаю, чего хочет Холодный Господин, но мы с Сэнни — вот они, живы, здоровы, возвращаем Дар в прежние границы. И в немалой части благодаря тогдашнему твоему предупреждению.
— Не стыдишься ли ты полуночного предка?
— Нет. В первую очередь ты — Лавенг. Я… пожалуй, рад. А теперь ты понял, для чего вернулся?
— Кто знает? Я давно в Катандеране, несколько месяцев. Пока прижился… Пытался в кои веки осознать, что натворил тогда, семь сотен лет тому назад. Вот… даже спектакль заказал. В Королевском театре. Глупо, конечно. Древний замшелый Лавенг занимается самокопанием с помощью наемных актеров. Знаешь, я ведь с тех пор ни одного стихотворения не написал. Как отрезало. Нож, что ли, мешает. Думал, может для спектакля напишу последнее. Самое главное. И — ничего. Слова… не складываются. Наверное, живые мертвецы не пишут стихов.
Салют за высоким окном вспыхивал и вспыхивал — беззвучно и ярко, рассыпая цветные рефлексы на сияющем серебре. Лицо Герейна оставалось в тени: на самом деле не так уж много света давали эти длинные, слабо гудящие лампы — тоже, наверное, дролерийская выдумка.
— Я тоже не пишу стихов, — сказал потомок. — Подумаешь. Не в стихах счастье. Счастье в единстве границ и охраняемом воздушном пространстве. Вот еще пришлось у всех лордов земли и производства конфисковать, а то они за триста лет без королей основательно позабыли, что владения им дают Лавенги за службу. Драка была — как на псарне. А насчет стихов я не силен.
— Ты вот что, король Герейн, — Анарен побарабанил пальцами по колену. — С воздушным пространством я готов помочь. Дай мне… что тут у вас есть? Оружие, которое стреляет далеко. Рыцарское.
— Истребитель?
— Не так уж сразу… Что-то менее убойное. Но чтобы можно было попадать далеко и с большой точностью.
Герейн подошел к стене, снял с нее длинноствольное оружие, на дролерийский манер некрасиво обмотанное крашеным бинтом.
— Самозарядная винтовка Араньена. Подойдет? Сейчас патроны достану.
Он принял оружие, попробовал приложить к плечу. Молодой король ковырялся в большом железном ящике, переставлял какие-то коробки.
Винтовка приятной тяжестью лежала в руках и еле уловимо пахла смертью.
— Нашел. Вот. Калибр семь шестьдесят два, оптику дролери собирали, не промахнешься. Сейчас все покажу — и еще бинокль дам. А тебе зачем?
— Так, — сказал Анарен. — В целях безопасности воздушного пространства. Слушай меня внимательно, потомок, сейчас я расскажу тебе нечто довольно важное, а ты сделай какие-нибудь выводы.
* * *
Рамиро сунул руку под засыпавшие лицо белые волосы и пощупал под челюстью.
Рядом кто-то из зевак мял пальцами запястье Десире.
— Что у тебя? Есть?
Рамиро покачал головой и поднялся. Сосед сунулся на его место, откинул волосы с лица девушки. Правой щекой она прижалась к асфальту, левый глаз стеклянно смотрел на Рамиров ботинок. Из ноздрей тянулась черная струйка и пряталась под щекой.
Как же ты так, девочка… Как же ты…
Лара!
Рамиро даже зажмурился на мгновение. Лара… Ларе надо позвонить, и…
Отдаленно грохнуло, все вокруг сделалось алым, золотым и зеленым. В небе над Светлорецким монастырем, над излучиной Ветлуши, над яблоневыми холмами университетского городка, над высокой, заслоняющей Светлую улицу железнодорожной насыпью расцветал великолепнейший салют.
Волосы Десире стали розовыми, потом голубыми; асфальт словно засыпало серебром. По испещренному дымками небу загуляли, перекрещиваясь, лучи прожекторов.
Высоко, под полотном моста, на темных балках распластался серый паучок. Рамиро плохо видел — туда не доставал ни свет фонарей, ни отблеск салюта — но, кажется, Ньет лежал неподвижно, не поднимая головы.
Обогнув людей, склонившихся над телом, и стоящие у тротуара машины, Рамиро пробежался до крутого склона железнодорожной насыпи, облицованной плитами, и прорезанной зигзагом пешеходной лестницы. Одним духом взлетел наверх.
Каменные башенки, расцвеченные салютом, тропка вдоль рельс, шириной в две доски. Железный парапет. Рамиро перелез его там, где настил моста прошивала гигантская изогнутая ферма, повис на руках, спрыгнул на пересекающую пролет балку. Едва не сорвался; нога внутри ботинка скользила по крови. Осторожнее, сказал он себе, будет глупо грохнуться вниз не по идейным соображениям, а по неаккуратности. Хватаясь за липкие от мазута раскосы, полез по балке вперед. Прямо над головой задрожал, загрохотал металл — по мосту шел поезд.
Внизу замелькали синие вспышки — подъехали наконец муниципалы и скорая. Толпа заметно увеличилась, цветные отсветы блуждали по обращенным вверх лицам.
Ньет не дополз ярда полтора до середины пролета, где стояла Десире. Он был совсем рядом, но дотянуться не успел. Теперь он лежал лицом вниз, вцепившись в балку, и на оклики Рамиро не отзывался.
Рамиро перелез через распластанное тело, сел на балку верхом и принялся по одному отлеплять приварившиеся к железу пальцы. Рука мальчишки уже мало походила на человеческую: птичья лапа с выступающими костями и жилами, в чешуе и струпьях, испятнанная черным, с когтищами, как у орла. Осмоленная кровью ладонь лохматилась лопнувшей кожей, текла сукровицей. Пальцы шевельнулись и вцепились в распоротый Рамиров рукав.
— Ньет? Ньере, слышишь меня? Ньет!
Нет ответа. Ничего он не слышит.
Рамиро отлепил вторую руку, — она была ничуть не лучше первой — приподнял Ньета и посадил на балку лицом к себе.
На щеке и брови спекшийся ожог, даже волосы с этой стороны будто мазутом вымазаны. На груди и животе одежда расползлась и промокла чернильной кляксой. Потянуло тошным кислым запахом горелой в кислоте плоти. Рамиро видел подобные ожоги от холодного железа, и даже еще более ужасные. На мертвом дролери. На живых — не видел.
Рамиро содрал с себя остатки смокинга, завернул мальчишку. Перекинул его через плечо, кое-как поднялся, держась за откосы.
Внизу, прямо под их балкой, муниципалы растянули брезент. Белые халаты закатывали в машину укрытые простыней носилки. Мигал синий проблесковый фонарь на скорой, безмолвно стояли зрители. Уезжать никто не собирался, все ждали финала. По небу под мерное буханье ходили лучи света, вспыхивали и опадали снопы разноцветных звезд.
Черт. То-то будет разочарование, когда они увидят, что химерка, за которую все так волновались, — фолари. Муниципалы заберут его, зашвырнут в грузовик и отвезут за сто первую милю, в отстойник. И не факт, что мальчишка выживет, с такими-то увечьями. Его свои же затопчут.
И кому какое дело, что этот фолари пытался спасти человеческую девушку.
Не спас же.
Рамиро добрался до каменной тумбы моста и остановился. Надо размотать фаху и привязать Ньета к себе, тогда обе руки освободятся.
— Эй, — окликнули его.
Желтый круг от ручного фонарика скользнул по стене, по ногам, остановился на лохмотьях, укрывших Ньетову спину. Фонарик горел на лбу муниципала, повисшего на веревочной лестнице. Муниципал протянул руку:
— Давай сюда паренька и лезь за мной. Ты ранен? — Рамиро замотал головой. — Вылезти сможешь? Давай мальчишку.
— Я в порядке, оцарапался, мальчишка легкий, это мой племянник, из рук не выпущу.
— Ладно, тогда лезь вперед, — муниципал перешагнул на балку, освободив лестницу.
На мосту стояли еще двое с фонарями и одеялом наготове, отбирать мальчишку не стали, но отконвоировали вниз, к машинам. Вокруг еще топтались зеваки. Санитар из скорой приглашающее распахнул дверь и кивнул на сидение рядом с носилками.
— Забирайтесь. Мальчика на коленях подержите?
— Нет. То есть да. Из рук не выпущу. Это мой племянник, я Рамиро Илен, Цех Живописцев. Девочка, которая упала — Десире Край. Ее искали уже несколько дней.
— А вы тут откуда? — спросил муниципал со значком капитана на плече. — Почему в крови?
— Шел домой по набережной, попал в облаву, потом увидел детей на мосту. Получилось, Ньет девчонку первым нашел. Десире — его девушка… была.
У капитана в кабине требовательно зазвенела рация. Он засунулся внутрь, взял наушник и закричал:
— Двадцать второй, я пятнадцатый, слышу вас, прием! У нас труп, химерка, да, девочка. Опознали, Десире Край, везут… Куда везете? — оглянулся на санитара.
— Госпиталь святого Вильдана.
— В святого Вильдана. Еще парнишку сняли, тут родственник его. Что? Где? Сколько? — капитан нецензурно выругался. — Слушай, друг, а что там начальство, ребят с облав снимать не собираются? Что, они так и будут жабок по городу отлавливать? За каким бы хером? А что дроли говорят? Что? Мать их через пропеллер! Да, мы едем, да, сейчас же. Отбой. — Он выпрямился и рявкнул: — Бригада, в машину!
Пока муниципалы забирались в фургон, капитан ругался по-черному, ни на кого не глядя, потом ткнул Рамиро пальцем в грудь.
— Береги мальчишку! Химерки прыгают, как оголтелые. Восемь трупов уже, чтоб их черти растащили. Вы, все! — яростно оглядел зевак. — У кого дети, быстро по домам, проверяйте, где кто… Чертовы дроли говорят, это жертвы чертовой Полуночи.
— Из рук не выпущу, — третий раз повторил Рамиро.
Взвыла сирена, муниципалы укатили.
— Нам тоже пора, — сказал санитар.
— Мы с Ньетом лучше домой. Ему не стоит попадать в больницу, он от хлорки задыхается. Я ему таблетку дам и ночь с ним посижу, посторожу.
— Какую таблетку? — нахмурился санитар.
— Валерианку.
— Слушай сюда. На Липовой ночная аптека, берешь там… — санитар принялся перечислять медикаменты, Рамиро кивал и повторял за ним, не пытаясь запомнить. Ему нужна была мазь от ожогов и воз калорийной еды — в том случае, если Ньет очнется.
— Теперь что касается тебя самого, — санитар окинул взглядом заскорузлый рукав и пятна на Рамировом плече. — Фолари, говоришь, покусали? Среди них немало ядовитых. Жар, озноб, онемение?
Рамиро помотал головой.
— Пока не радуйся. Про бешеных фолари я не слышал, но кто их знает… Дома промоешь раны марганцовкой или сулемой, примешь противогистаминное — и утром топай к врачу.
Рамиро покивал.
— Если что, не раздумывая звони в скорую, — напутствовал санитар, влез в машину и захлопнул дверь.
Рамиро огляделся. Зеваки рассосались, рядом стоял лишь лысенький мужичок в клетчатой рубашке, а чуть дальше двухдверная "синичка".
— Твоя? — кивнул в ее сторону Рамиро. — Нам тут рядом совсем, подвезешь?
— Конечно, отвезу, залезай. Жалко девчонку как!
— Мать ее жальче. И этого героя, — Рамиро легонько встряхнул свою ношу, — тоже жалко. Почти ведь дотянулся.
— Может, спугнул ее, она и прыгнула.
— А вот этого ему лучше не говорить.
— Типун мне на язык! Садись, поехали.
***
Когда она очнулась, в трюме баржи было тихо и темно. Болела голова. Стены тошнотворно покачивались, ощущалось движение вперед. Пахло сырой землей — как в могиле. Пробитая снарядом брешь была заделана — или показалось; может быть, просто темно снаружи. Слабо светились наполненные странной водой стеклянные шары.
Пр-р-р-р-р-р, пела вода за бортом. Тарахтел буксировочный катер.
Они плывут… куда-то.
Амарела попробовала сесть, под пальцами проминалась земля. Пол шатнулся. Рубашка отсырела и противно липла к телу. Натирал ремень.
Она повозилась, оперлась на руки, кое-как уселась, привалившись спиной к мешкам.
Темно. Тошно. Болят ребра, болит разбитое колено, вообще все болит, на губах и в носу запеклась сухая корка.
Такое ощущение, что череп треснул. Правый глаз видит хуже левого. Она поморгала.
Теперь, когда отхлынуло адреналиновое опьянение, тело дотошно выставило подробный счет — со всеми повреждениями. Не оплатить, похоже.
Трт-трт-трт, — мотор, пение воды и грубые голоса наверху.
Амарела прислонилась щекой к жесткому джуту мешка и безучастно прикрыла глаза. Мозг отказывался анализировать информацию.
Меня тошнит.
Снова пустота и темные разводы под крепко зажмуренными веками.
***
Трт-трт-трт. Она снова открыла глаза и бессмысленно таращилась в сияющую темноту. Шары светились мягким голубоватым светом, но не разгоняли тьму.
Глупо было бы помереть внутри набитой непонятной землей баржи, которую тянут вверх по Маржине. Глупо, но, видимо, ничего больше не остается.
Вспомнился принц Алисан — сияющий и надменный. Цветное окно. Дождь в Катандеране. Цветущие липы. Сеющийся туман на взлетной полосе.
Наверху, ближе к носовой части, что-то грохнуло и покатилось. Крепко выругался мужской голос. В небе, за ненадежной пеленой брезента, слышался постоянный, неумолимый грозный гул, высоко-высоко над ее плавучим склепом шли боевые машины короля Герейна.
Глупо. Глу-по.
Она попыталась подняться и поняла, что ноги не слушаются.
Наймарэ, нагой и страшный, в черной бугристой броне, приросшей к телу. Белый безгубый рот, белые волосы. Труп с перерезанным горлом лежит на письменном столе, запекшаяся щель раны, волосы, слипшиеся в толстые сосульки. Мальчишка с татуированным ртом.
Серебряные всплески волос, яростный кошачий взгляд, стремительные движения. Взмах — и профессор Флавен… да, какой он, к темным, профессор — летит в стену, ударяется спиной, всем телом.
Кто это был? Кто.
Я умираю.
У-ми-раю.
Против ожидания, она ничего не ощутила. Слабое сожаление — и только.
Плохая королева. Не справилась ни с чем.
Так говорят собачке, нагадившей в неположенном месте.
Плохая, фу.
Я умираю в каком-то деревянном гробу, наполненном землей. Никто и не найдет. Есть ли здесь крысы?
Неслышное движение в полумраке. Гул моторов в вышине, в крови, толкается в сердце.
Она проследила расплывающимся взглядом — кто-то маленький, стройный стоял рядом.
Белое смутное пятно лица, текущие смоляные реки волос, шелестящий шелк одежд.
Кто-то стоял рядом с ней, смотрел сверху вниз — рукой подать.
Не пахло от него ни человеком, ни сумеречным.
Амарела опустила глаза — на просыпавшейся земле стояли белые узорчатые башмачки, слабо придавив податливые комья. Подол длинного незнакомого одеяния казался тоньше паутины, глаже речной воды. Шелк, шелк, — водопады шелка, струи темных прядей, глаза — как два черных зеркала.
— Странно… выглядишь, смерть, — она с трудом открыла рот, язык почти не слушался.
Смерть в белых одеждах спокойно рассматривала ее — пустое, отрешенное лицо, печальное, кажется.
Темно-темно, захрупало стекло под башмачком. Осколки опустевшего шара так и лежали рядом. Существо прошло мимо нее.
За белым подолом, в земле проступали какие-то белесые выпуклые веревки, змеились, как черви, поблескивали.
Амарела вздрогнула, прижимаясь к мешкам. В слабом свете шаров росли побеги, поднимались, теснясь к стеклу, оплетая ее сапоги, тыркаясь в порванную джутовую ткань — разнимали сложенные ладони семядолей, высовывали корни там, где оно прошло — и тут же увядали, бледные, бессмысленные. Резко пахло землей.
За бортом текла вода, пульсировала кровь в ушах. Катер тянул баржу с сагайской плодородной почвой вверх по Маржине. Рейна Амарела безучастно смотрела, как маленькие следочки прорастают травой и листьями, картинка расплывалась и мутнела. Тяжелый гул самолетов заполнял весь мир. Через сорок пять минут на бухту Ла Бока упали первые бомбы.