Смоленские святые

1.

В церкви было малолюдно. Две-три старушки шептались о чём-то в углу, за колонной. Молоденькая девушка стояла на коленях перед иконой Божьей Матери и беззвучно шевелила губами. Глаза её были полны слёз. Пахло горящим воском, глядели из тёмных углов святые. Мальчик лет шести перебегал от одной иконы к другой, ставил свечки, пожилая женщина, бабушка, наверное, провожала его умильным взором.

Галина Сергеевна тоже поставила свечки — как её научили — за здравие, за упокой, заказала благодарственный молебен и тихонько ходила по церкви, разглядывая роспись. Молиться она не умела и не знала, как себя вести. Вроде бы всё сделала так, как надо, но всё равно оставалось чувство какой-то неудовлетворённости.

Она вышла из церкви, следом за ней вышла бабушка с внуком. Они повернулись лицом к входу, троекратно перекрестились и поклонились. Галина Сергеевна тоже перекрестилась и спустилась с крыльца. На скамейке сидели её муж, Игорь Васильевич, и внучка Оленька, любимица, точная копия Галины Сергеевны. Муж взглядом спросил: ну как? Она, пожав плечами, кивнула в ответ: нормально, села с ними рядом и огляделась. Обширный двор, многочисленные строения, дорожки, посыпанные гравием, клумбы с яркими цветами, ухоженные газоны. Тут и там стояли свежевыкрашенные скамейки, журчал небольшой фонтанчик. На одном из одноэтажных домиков была вывеска: «Церковная лавка». Они купили в лавке три серебряных крестика, несколько иконок и детские книжки, рассказывающие о жизни и подвиге святых мучеников.

Галина Сергеевна и её муж не были религиозными людьми, хотя в душе верили, что есть какая-то высшая сила. Галина Сергеевна давно уже была на пенсии и почти всё время проводила на даче недалеко от Москвы. Игорь Васильевич преподавал экономику в одном из институтов, два-три раза в неделю ездил в Москву на своей старенькой «Волге».

Однажды днём Галина Сергеевна почувствовала сильную боль в животе. Никогда прежде она такую боль не испытывала, даже во время родов. Она выпила обезболивающее, но это ничуть не помогло, и с каждой минутой боль становилась всё сильнее и сильнее, она была просто невыносимой. Галина Сергеевна хотела позвонить мужу, но не успела — потеряла сознание.

Игорь Васильевич, вернувшись вечером на дачу, обнаружил жену лежащей на полу без сознания.

Шансов спасти её практически не было. И всё-таки врачи, боровшиеся за её жизнь несколько часов, сделали чудо — она осталась жива.

Очнувшись после небытия, она вдруг услышала фразу: «Тебя спасли смоленские святые». Кто это сказал? Она, с трудом поводя глазами, оглядела реанимационное помещение — никого не было. Странно… Она ведь ясно слышала эти слова, кто-то же их произнёс.

Потихоньку жизнь возвращалась к Галине Сергеевне. В общем и целом она чувствовала себя неплохо. Уже следующей весной она опять копалась на даче, сажала цветы, делала грядки и клумбы. Но нет-нет, да вспоминала слова, услышанные ею после операции: «Тебя спасли смоленские святые». Кто знает, может это и правда? Только почему именно смоленские? И почему они её спасли — ведь она неверующая?

— Игорь, — сказала она как-то вечером мужу, — ты знаешь, не дают мне покоя те слова про смоленских святых. Кто их сказал? Я ведь не спала, я ясно слышала чей-то голос. Зачем они были сказаны?

— Может быть, это была реакция на наркоз? — осторожно заметил муж. Они уже неоднократно обсуждали эту тему. Что он мог сказать?

— Я вот думаю, не поехать ли нам в Смоленск, в тамошний храм? Соседки говорят, что надо съездить, свечки поставить.

— Давай съездим, почему бы нет? В ближайшие выходные и поедем. Ольгуньку с собой возьмём. Внучке Оле недавно исполнилось три года, дед её нежно любил.

2.

После церкви они хотели покататься по городу, посмотреть достопримечательности, но потом передумали — решили сразу отправиться домой.

Машина легко катила по шоссе. Галина Сергеевна думала уже о доме, о предстоящих, важных и не очень, делах и заботах. Кругом расстилались поля, вдалеке темнела кромка леса, над деревьями виднелась маковка церкви, рядом с шоссе вилась речушка с заросшими мелким кустарником берегами. В высоком ясном небе плыли лёгкие, как пух, облака.

— Давай остановимся ненадолго, — попросила Галина Сергеевна мужа. — Смотри, красота какая!

Они свернули с шоссе на просёлочную дорогу, по которой, видимо, редко ездили — вся она заросла ромашками, колокольчиками, васильками, огромными разлапистыми лопухами. В траве стрекотали кузнечики, порхали бабочки, высоко в небе пел жаворонок. Олечка побежала собирать цветы, а Галина Сергеевна достала из багажника сумку с едой — пора перекусить, с утра ничего не ели.

Вдруг тишину расколол рёв двигателей — из-за кромки леса, низко над землёй, появился самолёт и, набирая высоту, пронёсся прямо у них над головой. Оля испуганно рванулась назад, прижалась к деду и вся дрожала. «Не бойся, милая, это самолётик полетел», — успокаивал дед малышку, чертыхнувшись про себя: откуда он взялся, этот самолёт, наверное, аэродром где-то неподалёку.

А Галина Сергеевна, застыв, смотрела вслед самолёту и не слышала ни голоса внучки, ни голоса мужа. Она вдруг превратилась в трехлётнюю девочку, бредущую с матерью и старшим братом в толпе таких же измученных людей по полевой дороге — куда они идут, она не знает. Идут они долго, у неё болят ножки, хочется пить и есть, но ни воды, ни хлеба нет. Она то и дело просится на ручки, а мама, пронеся её немного, вновь опускает на землю. По небу летят какие-то чёрные, огромные птицы, на крыльях у них белые кресты. Вдруг из птиц начинают сыпаться какие-то предметы, и мама кричит: ложитесь и закрывает их с братом своим телом. А вокруг происходит что-то непонятное: грохот, огонь, земля поднимается в воздух, летят комья земли, кричат люди.

— Галя, — услышала она голос мужа, — что с тобой? Тебе плохо?

— Нет-нет, — Галина Сергеевна, стряхнув наваждение, попыталась снова заняться обедом, но не могла — всю её сотрясала крупная дрожь.

— Игорь, мне кажется, что я здесь уже когда-то была. Понимаешь, я здесь уже была. Я помню, я вспомнила вот эту дорогу и речку. И церковь вон там, видишь? Я их видела. Мы здесь убегали от немцев в 41-году, я была тогда совсем малышкой, но я помню, как самолёты нас бомбили… А знаешь, ведь мы где-то здесь жили во время войны, у одной тётеньки, тёти Маши, кажется… Деревня называлась Горькая, мама говорила. Я точно помню: Горькая. Мы ещё с братом смеялись, лучше бы сладкой назвали… — сбивчиво говорила она. — Давай поищем, это где-то здесь. Давай спросим у кого-нибудь, а?

3.

Деревня Горькая была мало похожа на ту, полуразрушенную, оцепеневшую от страха деревушку военной поры. Вместо вросших в землю, крытых соломой изб, стояли крепкие рубленые дома, кое-где виднелись красно-кирпичные особняки, окружённые плотными заборами, почти у каждого дома стояла машина. Казалось, Горькой не коснулись печальные изменения, произошедшие с российской деревней с началом перестройки, но приметы нового времени были уже налицо: то тут, то там шумели стихийные барахолки, стояли, утонув в многолетнем навозе, корпуса ферм с выбитыми окнами и содранными крышами… У магазина колыхалась длиннющая очередь, наверно, выбросили какой-нибудь дефицит. Впрочем, дефицитом сейчас являлось практически всё.

Галина Сергеевна смотрела по сторонам и не могла найти ничего, что напомнило бы ей те далёкие годы. Зря они сюда приехали. Кого она тут найдёт? Кто её помнит! Глупость сделала, не надо было затевать эту поездку.

Они проехали по ухабистой асфальтированной дороге до конца деревни, где речка делала крутой поворот, образовав как бы полуостров. На высоком берегу этого «полуострова» стояли несколько убогих домишек, спрятавшихся среди кустов сирени и акации. Неподалёку высилась старая церковка, купола которой и виднелись с полевой дороги.

— Да вот же, вот она, церковь, я её помню! — взволнованно воскликнула Галина Сергеевна. — Давай подъедем поближе, это точно она!

Они подъехали к церкви, старой, деревянной, без ограды — вместо ограды всё те же сирень и акация. Окна выбиты, дверей нет, над куполом, громко каркая, летают сотни ворон.

В домах, по всей видимости, никто не жил — забитые досками окна, тишина, запустение… Ни одной живой души, даже собак не видно.

— Поедем отсюда, — Игорь Васильевич взял жену под руку. — Не надо было сюда приезжать.

— Да-да, — согласилась Галина Сергеевна, — ты прав.

В голову пришли когда-то читанные стихи: «Не надо приходить на пепелище, не надо ездить в прошлое, как я…»

Они уже садились в машину, как вдруг дверь одного из домов открылась и показалась старая бабулька, одетая, несмотря на жару, в валенки и телогрейку. Она, приложив козырьком руку к глазам, всматривалась в незнакомых людей.

Галина Сергеевна вышла из машины.

— Куда ты? — попытался остановить её муж, но она уже шагала к старушке. Внучка Олечка побежала за ней, тихонько говоря: «Бабушка, это кто? Это Баба-яга, да?»

Старушка пристально смотрела на приближающуюся Галину Сергеевну и на девчушку, в глазах её Галина Сергеевна заметила недоверие и даже страх.

— Здравствуйте, бабушка.

Старуха, не отвечая, всё так же непонятно глядела на них.

— Это кто? — вдруг, кивнув на Олю, спросила она.

— Это, это Оля, внучка моя.

— А ты кто?

— Я… — начала было Галина Сергеевна, но странная старуха перебила её:

— Ты Анна?

— Анна? Почему Анна? Меня зовут Галина Сергеевна.

— А где Анна?

— Бабушка, я не знаю, про какую вы Анну спрашиваете, но я хотела у вас спросить, не знаете ли вы, здесь когда-то жила тётя Мария, у неё ещё шестеро детей было? Мы у неё в войну жили.

Старуха надолго замолчала, всё так же пристально разглядывая их.

— Это я, — наконец, сказала она. — А ты, значит, Галя, дочка Аннушки?

Галина Сергеевна только теперь поняла, про какую Анну спрашивала женщина — про её, Галинину, мать, Анну Александровну.

— Так это вы, тётя Мария? — кинулась она к женщине.

— А Анна-то где? — уклоняясь от её объятий, опять спросила старая женщина.

— Мама умерла давно, тётя Мария. В Ташкенте. Мы после войны в Ташкенте жили, я потом в Москву учиться уехала, а мама так и прожила там до самой смерти.

— Значит, умерла Анна… Не дождалась я… — тихо проговорила старушка. — Ну, вот и всё, и мне теперь жить незачем.

Галине Сергеевне вдруг стало не по себе — что она такое говорит? Что значит — жить незачем? Может, старушка не совсем здорова? Нет, как бы там ни было, она должна поговорить с ней. Мать, пока была жива, частенько вспоминала Марию, говорила, что хотела бы увидеть её, да всё как-то не складывалось поехать: из Узбекистана в Смоленск — не близкий свет. Потом началась перестройка, распад страны — какие уж тут поездки! А потом мать умерла. От аппендицита. Пятнадцать лет прожила после онкологической операции, а от аппендицита умерла. Практиканты аппендицит вырезали… — Пойдёмте в хату, — после долгого молчания сказала старушка.

4.

Муж Марии, Николай, перед самой войной был арестован и осуждён на три года за антисоветские высказывания. Что он там высказывал, Марии было неизвестно, да и Николаю, пожалуй, тоже — мало ли что он мог наболтать с пьяных глаз! А выпить он любил! Загулы случались многодневные, он иногда так долго отсутствовал, что в деревне начинали его забывать. Мария тянула дом, хозяйство, работала в колхозе и рожала, одного за другим, ребятишек. Шестеро ртов просили ежедневно хлеба, а он не всегда бывал в доме. Самому старшему, Павлику, было двенадцать лет, а младшенькая родилась в начале войны, когда отец семейства уже совершал трудовые подвиги на Беломорканале. Тесная хата, с земляным полом, с печью в пол-избы и полатями едва вмещала всех. Спали вповалку, укрывались драными дерюжками и разным тряпьём. На крюке, вбитом в потолок, висела люлька с младенцем.

В один из дождливых осенних вечеров в дверь хаты постучали. Павлушка, выглянув, увидел женщину с ребёнком на руках и державшегося за её юбку пацанёнка лет шести. «Мам, — крикнул он, — тут нищенка пришла!»

«Я тебе дам — нищенка! — сердито откликнулась мать, — богач нашёлся, — она толкла в большом чугунке картошку на ужин. — Кто там, пусть заходит».

Анна, увидев кучу чумазых ребятишек, казалось, заполнивших всё пространство, хотела повернуть назад, но силы оставили её, и она опустилась прямо на земляной пол. «Чего стоишь, — закричала мать на Павлика, — неси фуфайку, подстели под неё!» Сама, взяв девочку, положила её на тёплую лежанку, укрыла тряпьём, мальчика подсадила на печку, сунув ему горячую картофелину. Он тут же, обжигаясь и давясь, стал есть. Дети с любопытством смотрели на него, толкались и хихикали.

Так Анна с детишками оказалась у Марии. В селе давно уже были немцы, полицаи ходили по домам, выявляли колхозных активистов, коммунистов и комсомольцев.

Возле школы, превращённой в полицейский участок, соорудили виселицу, согнали народ и повесили директора школы, и он висел там целую неделю, другим в устрашение.

— Ты меня, я смотрю, не узнала? — спросила хозяйка на следующее утро Анну.

— Нет, — вглядываясь в её лицо, ответила удивлённая Анна, — мне кажется, мы никогда не встречались. А вы меня знаете? Откуда?

— Оттуда! — резко ответила Мария и вышла из хаты. Анна пошла за ней.

— Мария, я, честное слово, вас не знаю. Может, вы ошиблись?

— Ошиблась я, как же! Ты моего мужика посадила, детей без отца оставила. Ошиблась! — со злостью сказала Мария.

Анна ошеломлённо смотрела на неё.

— А… как ваша фамилия? — Она до войны работала судьёй и, конечно же, ей приходилось выносить обвинительные приговоры. Ну, надо же было попасть именно в эту семью!

— Что тебе моя фамилия! Мужика нет, отца у детей нет, вот и вся фамилия!

Анна хотела сказать, что она действовала по закону, наверно, её муж был виноват, иначе не посадили бы, но… промолчала. Она слишком хорошо знала, как бывает.

— Мы уйдём, сегодня же уйдём, — не глядя на Марию, сказала она.

— Куда? Где вас ждут? Живите, чего уж…

— Нет-нет, мы уйдём, вы и так в тесноте.

— Ну, как хотите! Уговаривать не буду.

— Мама, — в хату вбежал запыхавшийся Павлик, — полицаи по деревне ходят и с ними два немца с автоматами.

— А ну, быстро все на печь! — хозяйка шлепками загнала ребятишек на печку, приказав сидеть там тихо. — А вы чего! — гаркнула она на Анниных детей. — Особого приглашения ждёте?

Заскрипела дверь, в сенях послышались тяжёлые шаги, и в избу ввалились староста деревни и два немца, в мокрых шинелях, с автоматами. Вторые сутки, не переставая, шёл сильный дождь, перемежаемый снегом. На дворе всего лишь середина ноября, а уже снег… Старики говорят, что зима ожидается суровая.

— Слышал, у тебя гости появились? — пьяный староста, сощурившись, смотрел на Анну. — Кто такая? Документы?

— Нет документов, сгорели все при бомбёжке, — обмирая от страха, отвечала Анна. Всё, конец, думала она, сейчас хозяйка выдаст её… Дети, дети как же… одни останутся…

— Ну, раз нет документов, собирайся!

— Да сестра она моя, сродная, — вдруг сказала Мария, — из городу приехала. Дом ихний сгорел, документы тоже все сгорели… Сеструха она мне…

— А муж где? Небось, воюет, против доблестной немецкой армии? — староста икнул.

— Нигде он не воюет, сидит он! Посадили, как врага народа! — сказала Мария. Анна, стараясь не показать изумления, смотрела на неё.

— И ничего не сидит! — вдруг закричал сынишка Анны. — Мой папа командир! Он с фрицами воюет!!!

— О-те-те-те! — староста с издёвкой смотрел на женщин. — Вы кого обмануть хотели, мокрохвостки! А ну, собирайтесь, разберёмся, что вы за птицы. Обе собирайтесь! — рявкнул он.

Мария кинулась к висевшим в углу иконам, достала замызганный конверт, сунула его под нос старосте.

— Вот, читай, от мужика ейного. А ты чего молчишь, — накинулась она на Анну, — из-за твоего каторжника нам погибать?

Староста осмотрел конверт, прочитал обратный адрес, вытащил листок и стал медленно, по слогам читать: «Добрый день или вечер, дорогие жена и детки… Шлёт вам свой пламенный привет с далёкого севера ваш муж и отец…». Не дочитав, он свернул листок, положил его обратно в конверт, ухмыльнулся:

— Ну, ладно, смотрите у меня! Самогон есть? — без перехода спросил он у Марии.

— Есть, есть! — Мария достала из-под лавки большую бутыль с мутной жидкостью. — Бери, Михей Ильич, бери весь. Хорошему человеку не жалко.

Староста взял бутыль, показал немцам. Те, стоявшие как два истукана, оживились, зацокали языками: «О, шнапс, шнапс!»

5.

Таких лютых морозов, как в ту зиму, не помнили даже старики.

Семейство Марии голодало. Корову давно свели со двора немцы, была надежда на кур, но и тех переловили фрицы, осталась одна картошка, но едва ли её хватит до нового урожая. Да и будет ли он, новый урожай, придётся ли посадить огород — никто не знал. Война в разгаре. Немцам дали под Москвой от ворот поворот, народ немного ожил, появилась надежда на перелом в войне, но пока полстраны было под немцем.

В один из самых морозных дней Марию вызвали в управу.

За столом сидел Фонарёв, бывший зав–лубом из их деревни, в куцем немецком мундире, с усиками под Гитлера. Мария даже не сразу его узнала, хотя, как и все, давно знала, что он теперь большая шишка у немцев, и слухи о его жестокости вызывали у людей ужас.

— Ну-ка, расскажи мне про свою двоюродную сестру? — ухмыляясь, сказал он, — откуда она у тебя взялась? Я ведь не Михей, я вас всех здесь как облупленных знаю. Нет у тебя никакой сестры, и не было никогда. Так что давай, выкладывай, а то, ты меня знаешь!

— Да как же, Вася… Василий Кузьмич, — пролепетала Мария, — а Анька-то? Она в городе жила, ты, наверно, не помнишь, она давно уехала.

— Ты мне не финти! — отрезал он. — Значит, так. Иди сейчас домой, и пусть твоя «сестра» завтра прямо с утра идёт сюда. Разберёмся, чья она сестра.

И смотри — если что, тебе несдобровать. Со всем твоим выводком расстреляю, сам лично.

Наутро, не дождавшись Анны, Фонарёв, в сопровождении двух полицейских, сам явился к Марии.

Анны и её детей не было.

— Не знаю, где она, — тупо твердила Мария на все его вопросы.

Фонарёв, рассвирепев, ударил её по лицу. Она отшатнулась. Зазвенело в голове, левый глаз сразу перестал видеть.

— Говори, а то убью!

— Не знаю я! Утром проснулись — её нет. И детишек с собой увела.

— Ищите! — приказал полицаям Фонарёв. Полицаи облазили весь двор, заглянули в сарай, в подвал, опрокинув там бочки с квашеной капустой, сожгли сеновал — всё тщетно. Один из них полез, было, под кровать, но оттуда вдруг раздалось громкое «га-га!», и он, заорав с перепугу, вскочил на ноги. Под кроватью, как это испокон веков повелось в русских деревнях, сидели в огромных плетёных корзинах гусыни — высиживали яйца. Усидчивые мамаши неделями не поднимались с места, и лишь изредка вставали, чтобы выйти во двор и опорожнить желудок. Одна из гусынь, видно, решила, что сейчас как раз подходящий момент для этого. Она спрыгнула на пол и пошла к двери, шипя и вытягивая шею. Не дойдя до двери, гусыня извергла из себя огромную вонючую лужу зелёного цвета. Изба наполнилась зловонием, Фонарёв, зажав нос пальцами и, матерясь, выскочил на улицу, вслед за ним метнулись полицаи.

Фонарёв уехал в город. Полицаи несколько раз заявлялись к Марии, смотрели, вынюхивали, но уходили ни с чем.

Близился конец зимы. Люди шептали, что в лесу появились партизаны. В нескольких деревнях были нападения на полицейские участки, в одной убили старосту, отличающегося особой жестокостью. Немцы устраивали облавы, патрулировали дороги, люди боялись выходить из дома. На дверях управы появилось распоряжение: с наступлением темноты запрещалось находиться на улице, за неповиновение — расстрел на месте. Хватали всех, кто был хоть чем-то подозрителен. Вновь арестовали Марию, заперли её в сарае вместе со всеми детьми, кроме Павлика, — его не было дома. Немцы как-то дознались, что Анна, постоялица Марии, была до войны судьёй — видно, кто-то узнал её и донёс. Фонарёв сам допрашивал Марию, избивал её, грозился расстрелять детей. «Скажи, где она, и я отпущу тебя!» — орал он, размахивая перед носом женщины пистолетом. Мария отвечала только одно: «Не знаю!»

Павлик с наступлением темноты пробрался в хату, не зажигая огня, пошарил в шкафу, нашёл чёрствую краюху хлеба и с жадностью впился в неё зубами. «А как же они? — мелькнула мысль, — их же никто не кормил два дня…». Взяв огарок свечи и спички, он залез под кровать. Гусыня, спрятав голову под крыло, спала. Павлик осторожно отодвинул корзину, поднял охапку слежавшейся соломы, открыл находящийся под ней люк, оттуда пахнуло холодом и сыростью. Он спустился в подвал, вырытый, видимо, ещё дедом или прадедом, неизвестно для каких целей, зажёг свечу. «Тётя Аня, вы здесь?» — шёпотом спросил он. «Здесь, здесь, — ответил слабый голос. — Это ты, Павлик? А где мама?» «Её с ребятишками забрали, они в сарае школьном сидят. Я слышал, полицаи говорили, что вас ищут, вас кто-то видел и донёс, что вы у нас прячетесь, и мамку грозятся расстрелять…». Анна охнула. Уже два месяца Мария, рискуя жизнью, прячет их в этом подвале, отрывает от своих детей последний кусок, чтобы накормить её и детишек, а теперь вот может погибнуть из-за них…

Ночью выпал снег, может быть, последний в этом году. Деревня выглядела мирно и празднично, и только виселица с раскачивающейся петлёй напоминала, что страшный сон продолжается.

Анна шла в полицейский участок. Она понимала, что это конец. Только бы детей не тронули! И тут же больно сжалось сердце — и детей не пощадят, пытками выведают у того же Павлика, где они.

— Где начальник? — спросила она полицая, сонно таращившего на неё глаза. — Буди его, скажи, что я пришла. Сама.

Фонарёв на её требование отпустить Марию громко захохотал, потом сказал, злобно ощерясь:

— Отпустим, отпустим, не сомневайся. Только твоих выб… найдём, и всех вас отпустим.

Её затолкали в тот же сарай, где была Мария с детьми и другие арестованные. Увидев её, Мария ничего не сказала, только подвинулась чуть в сторону, давая ей место. В сарае было холодно, сквозь щели залетал снег и ложился на спящих людей. Женщины, положив в середину детей и согревая их своими телами, лежали молча, думая каждая о своём и о том, что ждёт их завтра.

Ночью в село вошли партизаны; разгромив полицейский участок, они освободили пленников, в том числе и Марию с Анной.

До самого отступления немцев они прожили в партизанском отряде.

6.

Машина легко бежала по асфальту. Олечка, свесив головку набок, спала в своём кресле. Галина Сергеевна и Игорь Васильевич молчали. Галина Сергеевна вновь и вновь перебирала в уме все подробности неожиданной встречи, вспоминала лицо Марии, слышала её печальный голос: «Мне теперь незачем жить…» «Почему вы так говорите?» — спросила она Марию. «Как почему? — вопросом на вопрос ответила старая женщина, — Я столько лет ждала и надеялась, что встречусь с Анной, что когда-нибудь увижу её… А теперь — всё… Зачем же мне теперь жить? Для чего?»

«Какие же это были люди, наши родители, и вообще, то поколение, — думала Галина Сергеевна, — где, в чём они находили силы, чтобы преодолеть всё, что выпало на их долю? Откуда в них столько душевной доброты и чистоты? Нет, это просто какие-то святые были!» «Смоленские святые», — внезапно пришло ей в голову. Вот она, разгадка! Точно, смоленские святые! Смоленские, рязанские, московские… русские!..

Редкие машины, неожиданно возникнув из темноты, на мгновение ослепляли их фарами и снова исчезали во тьме. Вдали багровой полоской догорал закат.

По радио передавала концерт Людмилы Зыкиной.

 

Голуби

Время от времени я делаю себе подарок: покупаю журнал… что-нибудь вроде «Имена», «Биография» или «Караван историй». Люблю читать о жизни знаменитых, а то и вовсе неизвестных мне людей — трагедии, страсти, любовные перипетии. Эти журналы — не «жёлтые», очерки написаны мастерски, хорошо поданы, с большим уважением к героям.

На этот раз в качестве подарка — «Имена». Открываю наугад — рубрика «21 вопрос», где герои публикаций отвечают на поставленные вопросы. Интересно, как люди себя представляют, позиционируют. Без подсказок журналиста, без их фантазий и домыслов.

«Какое ваше самое главное достоинство? А какой недостаток?» — спрашивает журналист и получает ответ, иногда весьма забавный, иногда — сразу чувствуется — неискренний, направленный на то, чтобы приукрасить свой образ, выглядеть в глазах читателей лучше, умнее, значимей.

Отложив журнал, я вспомнила, что в одной из передач на местном телевидении ведущая тоже спросила меня: «Как вы считаете, какая самая главная черта вашего характера?» Я, на свою беду, сразу же ответила: «Доброта». На беду потому, что после этого уже несколько лет один мой хороший знакомый не упускает случая съязвить: «Надо же, добрая она, оказывается! Скажите, пожалуйста!», имея, наверное, собственное мнение на этот счёт. Хотя мы в дружеских отношениях, и он меня давно знает. Ну, ему виднее…

В окно стукнул голубь. Я махнула журналом, но он не обратил на это не малейшего внимания. Поворачивая головку то в одну сторону, то в другую, разглядывал через стекло цветы, стоящие на подоконнике, смотрел на меня, словно ждал чего-то. Я знала, чего он ждёт, но не торопилась, борясь с собой. Голубь взмахнул крыльями, затоптался, загулькал — из-под ног полетели земля и оторванные цветы настурции. Ах ты, негодник! Я открыла балконную дверь, согнала его с цветочного ящика, но он, перелетев на другой край балкона, как ни в чём не бывало, уселся на другой ящик и выжидающе смотрел на меня. Я закрыла балкон и перестала обращать на него внимание.

Голуби появились у нас на балконе этим летом. Молодая пара, судя по блестящим, глянцем отливающим перьям, стала частенько сидеть на перилах балкона. Я с умилением смотрела, как они целуются, как нежно голубок гладит своим клювом перья голубки, что-то воркует, воркует… Она отвечала ему взаимностью. Потом голубка куда-то исчезла, голубь сидел один, грустный, нахохленный. Однажды я заметила, что он, подняв с пола какой-то прутик, взлетел с ним на антресоль в торце балкона. Потом ещё раз, ещё, и я поняла, что, видимо, там они устроили гнездо. Голубка не показывалась. Голубь куда-то улетал, почти на целый день, вечером возвращался, взлетал на антресоль, потом вновь садился на перила. «Слушай, — сказала я мужу, — наверное, у нас на антресолях голуби свили гнездо. Голубь один сидит, а голубка не показывается. А чем же она питается?» «Да он ей в клюве еду носит», — ответил муж. Мне стало так жалко голубя, ведь он целый день где-то летает, ловит, наверное, мошек, чтобы накормить подругу. Это сколько же надо ему налетать, наловить этих мошек! Я достала из шкафа банку с пшеном и щедро насыпала его на балконе. Голубь, сначала испуганно вспорхнувший при моём появлении, присмотрелся, подождал, пока я уйду с балкона, слетел на пол и быстро-быстро застучал клювом. Через некоторое время, выглянув в окно, вижу, что от пшена не осталось и следа, а голубь опять куда-то улетел. Скорей всего, к реке полетел, воды набрать, ведь голубка, наверное, пить хочет. Я налила воды в формочку из-под пельменей, поставила на балкон. Утром формочка была пуста. С тех пор так и повелось: утром насыпаю корм, наливаю воды — вечером всё пусто. Голубь уже никуда не улетает. Изредка появляется голубка. Посидев с супругом на перилах балкона, опять надолго исчезает.

Однажды, вместо нашего голубя, я увидела какого-то чужого — крупного, взъерошенного, с тусклыми, неопрятными перьями. Он сидел, нахохлившись, закрыв глаза, и был похож на одинокого вдовца, потерявшего жену. Но тут же мне стало смешно: он напомнил мне одного поэта из Красноярска, красивого, высокого мужчину, но когда он сидит, опустив голову и согнувшись в три погибели, в профиль напоминает старого ворона или вот такого голубя…

Потом на балкон прилетело сразу несколько голубей. Они дрались, галдели, клевали «нашего». Мне это не понравилось, тем более, они не подпускали его к корму. Пришлось несколько раз погонять их, что им, конечно же, не нравилось, но всё же они куда-то улетали. Оставался только старый голубь. Он целыми днями неподвижно сидел на перилах, я даже не видела, когда он клюёт или пьёт воду, но и пшено, и вода быстро исчезали. Изредка появлялся молодой, шумно взлетал вверх, на антресоли, побыв там какое-то время, спускался на балкон и они сидели, поодаль друг от друга… Чужие голуби прилетали каждый день, но я их не кормила. Приходилось несколько раз в день выходить на балкон, и хлопать ладонями или махать какой-нибудь тряпкой. Они испуганно взлетали, но, покружившись вокруг дома, опять садились на ограждение. Наш «старичок» тоже взлетал вместе с ними, но возвращался тут же, совершенно не боясь меня.

С антресолей однажды послышался писк, и мы поняли, что там вывелись птенцы. Муж ругал меня, что я кормлю птиц, они привыкнут, и тогда от них никуда не денешься, но мне было жалко их — ну и пусть, чем они мешают! Однако вскоре я поняла, что он был прав. Ранним утром, едва только начинало светать, на балконе начиналась возня, хлопанье крыльев, гульканье и тому подобное.

И хоть мы привыкли рано вставать, мне это совсем не нравилось. Уже целая стая чужих слетались на балкон. На полу появились засохшие пятна, которые они роняли, сидя на перилах. «Да это же удобрение, — смеялась сестра, когда я пожаловалась ей на это безобразие, — гуано называется, собирай и ко мне на огород привози».

Но, шутки шутками, а пятен становилось всё больше. Полдня у меня ушло на то, чтобы убрать их. Вымыла пол на балконе, полила цветы, убрала лишнее барахло — красота!

Чужие голуби несколько дней не появлялись, а наши вели себя довольно скромно, я продолжала их подкармливать. Если забывала это сделать, они напоминали о себе.

Сидим, завтракаем. Старый голубь, сидя на ящике с настурцией, выжидающе глядит в окно. Мне становится неловко — мы едим, а он голодный — отставив завтрак, иду за кормом, наливаю воды в корытце. Меня они уже не боятся — клюют, чуть ли не с рук. Пока я сыплю крупу, они нетерпеливо топчутся рядом. Того и гляди, ноги начнут клевать. С антресоли доносится громкий писк, возня. Скорей бы выросли да улетели!

Ага, улетят, как же! Захожу в спальню — и… столбенею: на верхней полке зеркала сидит старый голубь. Спокойно так, невозмутимо, даже не пошевелился. На голубом атласном покрывале темнеет уже подсохшее пятнышко, видно, давно тут обосновался. Ну, наглец, это уж слишком! Выгоняю его, но самой кажется, что он всем своим видом показывает, что недоволен.

Нет, надо что-то с ними делать. А что? Не выбросишь же маленьких голубят, которые и летать не умеют. Подожду ещё.

В конце балкона у нас кладовка, устроенная за выступом дома. Слышу, в ней шебуршат, дай, думаю, посмотрю — что там. А там — мама дорогая! Рамки к картинам, загрунтованные холсты, куски ДВП, ждущие, когда ко мне придёт вдохновение и я начну рисовать, тазики, банки и всё остальное — густо покрыты этим самым удобрением. Вдобавок ко всему тяжёлая капля шлёпается сверху, с антресолей, прямо мне на голову.

Ругаясь и чуть не плача, долго убираю всё это, закрываю дверь в кладовку, мою пол на балконе. Старый голубь не улетает, сидит, смотрит. «Кыш, гад такой», — машу я тряпкой, а он — ноль внимания.

Ну, всё! Никакого вам больше корма, хватит! Два дня не обращаю на них внимания. Они обиженно заглядывают в окна, садятся на подоконник, стучат клювом в стекло — я непреклонна.

Однажды днём вижу — два молоденьких голубёнка сидят, совсем юные. Пробуют взлететь — не получается, падают обратно, пищат. А их ведь кормить надо, сами ещё не умеют. Бедный папаша летает туда-сюда целый день…

Тайком от мужа беру банку с зерном, выхожу на балкон. Старый голубь мигом слетает с ограждения, нетерпеливо ждёт, когда я отойду, и принимается клевать. Птенцы тоже неуклюже слетают, почти падают с ограждения, робко приближаются к корму. Старый отгоняет их, клюёт.

«Ах ты, жадина, — говорю, — тебе одному, что ли насыпала! А ну-ка не трогай их!» И, что удивительно, старый голубь заходит с другого конца кучки, не обижая больше голубят. Они неумело клюют, стучат крохотными носиками. Голубка сидит на перилах, не вмешивается — мудрая мамаша.

Вообще, за голубями интересно наблюдать — у них существуют свои законы, своя иерархия, свои сложные взаимоотношения: любовь, ревность, ссоры — всё, как у людей. Да… Всё, как у людей, это уж точно. А что до их беспардонности и наглости — так и среди людей частенько встречаются такие же «голуби»: ты для них стараешься, выворачиваешься наизнанку, помогаешь, а они — раз! — и капнут этим самым гуано тебе на голову. А иногда и в душу.

«Какая самая лучшая черта вашего характера?» — читаю в журнале. «Я трудоголик», — отвечает знаменитость. — «А самый большой недостаток?» — «Я — трудоголик!».

Меня тоже ведущая тогда, в телепередаче, спросила, что мне больше всего не нравится в моём характере. Я ответила.

Что ответила? А догадайтесь с трёх раз.