Невеста смерти

Лафферти Линда

Судьба молодой чешки Маркеты была предопределена с самого ее рождения. Дочь цирюльника, а также владельца бани, она должна была, как и ее мать, стать банщицей – помогать посетителям мыться и позволять им всевозможные вольности. Но однажды ее судьба круто изменилась…

В городок, где жила Маркета, привезли на лечение внебрачного сына императора Рудольфа II, дона Юлия, подверженного страшным приступам безумия. Ему требовались лечебные кровопускания, которые и должен был производить местный цирюльник – отец Маркеты. Однако случилось непредсказуемое – сын короля воспылал безумной страстью к хорошенькой простолюдинке. Маркета решила использовать это чувство, чтобы вернуть пациенту здравый рассудок. Все окружающие в один голос твердили ей, что сумасшедшим нельзя доверять. Вот только девушка их не послушала…

 

Linda Lafferty

The Bloodletter’s Daughter

© Самуйлов С. Н., перевод на русский язык, 2014

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Э», 2016

* * *

 

 

Благодарности

Во-первых и прежде всего – глубочайшая благодарность моему мужу, писателю и редактору, Энди Стоуну. За двадцать семь лет он, равно как и я, пережил немало душевных мук в связи с отказами издательств. «Просто продолжай писать, – сказал он. – Писатель пишет».

Энди, мой «пробирный камень», научил меня писать хорошо, заставляя работать все больше и больше… привил мне любовь к искусству и моим романам, как изданным, так и неопубликованным. Данная книга – результат этой любви.

Моим родителям, Фреду и Бетти Лафферти, которые привили своим детям любовь к книгам в нежном возрасте, в результате чего вся наша семья теперь читает книги.

За время написания этого романа мною, и не только, была проделана огромная научно-исследовательская работа. Я бы хотела поблагодарить переводчиков и чешских друзей, предложивших мне помощь. Спасибо, Зузана Петрашкова, Иржи Вацлавичек и Мирка Гамарра. Спасибо Якобу Рипплу, принимавшему меня в пражском «Дум у Вельке Боты» с безграничным чешским радушием.

Сценарист Владимир Войирж помог мне достать DVD с его документальным фильмом для чешского телевидения, иллюстрирующим историю дона Юлия и Маркеты Пихлеровой. Спасибо ему и чешскому телевидению за этот ценный источник.

Ключевым моментом для меня как для писателя стал тот день, когда я смогла подержать в руках «Книгу Чудес» – Манускрипт Войнича. Огромная признательность за эту возможность Марте Флаг, Йельскому университету в целом и его президенту Ричарду Левину – в частности. Библиотека редких книг и рукописей Бейнеке – это нечто волшебное!

Спасибо Норе Феллер из «NoraFeller.com» за необычные авторские портреты. Моя белая швейцарская овчарка, Роско, лижет вам щеку, хотите вы этого или нет.

Написание книги – процесс уединенный, но некоторые из моих друзей оказали мне в этом жизненно необходимую поддержку. Спасибо тебе, Нэнси-Элиша, моя любимая сестра, прочитавшая все, что когда-либо было мною написано, до последнего слова. Ее вера и любовь к моим книгам вели меня сквозь самые мрачные часы на протяжении почти тридцати лет.

Другие дорогие друзья и читатели: Сара Кеннеди Флаг, Энн Фитцгиббон Шустерман, Люсия Каретто, Джуди Шарп и Элизабет Хаас Уайт. Спасибо вам, дорогие, за поддержку в эти годы.

Спасибо:

Кэролайн Ливит, которая ворвалась в мою жизнь и помогла мне удержаться, когда меня сокрушила издательская индустрия. Кэролайн, ты – талантливый автор и необыкновенный человек. Да благословит тебя Бог!

Дэвиду Форреру, работавшему со мной над ранними версиями этой книги.

Моему редактору, Мелоди Гай, направлявшей меня мягкой, дружеской рукой. Мне понравилось работать с ней. Я доверяла ее суждениям абсолютно и старалась отвечать ее ожиданиям. Спасибо, Мелоди.

Джессике Фогльман, давшей исчерпывающую экспертную оценку на стадии рецензирования.

Моему директору по рекламе и маркетингу Даниэле Маршалл.

Сотрудникам литературного агентства «Гельфман Шнайдер», помогавшим по всем вопросам – Виктории Марини и Кэти Глисон.

Бетси Роббинс и всем в «Кертис Браун транслейшн».

Отдельное спасибо писательской организации Аспена и исполнительному директору Лизе Консильо. Не зря я тридцать лет посещала летнюю писательскую конференцию! Там прекрасные июньские мастерские и талантливые авторы, которые всегда делятся своим опытом и умениями.

Браво – арт-отделу «Амазона». Вы просто ослепили меня дизайном обложек.

Спасибо моему редактору, Линдси Газзардо, твердо верившей в «Дочь цирюльника». Ты – крестная мать этой книги. Спасибо за твою веру и упорство. «Амазон паблишнг» – вы выпустили книгу в свет. Спасибо за риск.

И, наконец, моему блистательному агенту, Деборе Шнайдер, которая взяла меня после восемнадцатилетнего отсутствия и приютила сразу три книги. Chai, Дебора, Chai!

 

Пролог. Малыш джулио и зашифрованная книга чудес

В феврале 1599 года снега в Праге не было – только ледяные дожди и жестокие холода, пробиравшие до костей всю Богемию. От густых саксонских лесов у Дрездена до темных холмов Шумавы севернее Вены, от целебных вод Карловых Вар на западе до сырых, поросших соснами гор вдоль польской границы на востоке холодные зимние дожди откладывались в скрипучих суставах и порождали меланхолическое настроение, и измученным, извозившимся в грязи богемцам оставалось только вздыхать по свежему белому снегу.

Ледяные капли цеплялись за окна Пражского Града, королевского замка, возвышавшегося над старинным городом. Серебристые струйки воды неторопливыми змейками сползали по стеклу, следуя неровностям толстого, неровного кристалла.

За открытой книгой, подперев голову руками, сидел мальчик лет тринадцати, не больше. Нежный и хрупкий бежевый пергамент освещала чадящая сальная свеча на столе красного дерева. Даже в середине дня сочившегося в окна жидкого зимнего света недоставало для чтения.

Да и прочитать этот манускрипт никто еще не смог.

У мальчика, что с жадностью всматривался в книгу, были медовые волосы, которые он то и дело убирал с зеленовато-голубых глаз цвета северного Адриатического моря.

Джулио изучал драгоценную книгу в комнате матери, поскольку королевская детская была слишком шумным местом для впечатлительного мальчика. Утром он долго обхаживал и упрашивал своего деда, Джакопо Страду, смотрителя огромной королевской сокровищницы, позволить ему посмотреть бесценную книгу загадочного происхождения. В очередной раз смахнув непокорную прядь, Джулио склонился над причудливыми цветными иллюстрациями.

Особенно ему нравились картинки, изображавшие банщиц, обнаженных женщин в наполненных зеленоватой водой корытах. Мать поддразнивала сына, говоря, что он мужает и его привлекают их белые груди.

– Это естественно, Джулио, – ворковала она, ласково поглаживая его волосы. Любовница короля Рудольфа Второго хорошо понимала такого рода вещи. – Скоро и ты отыщешь дорогу к пражским баням и своими глазами увидишь банщиц.

Но Джулио только нахмурился и потряс головой. Мать не понимала – он искал секрет. А вот смеющиеся женщины на картинках понимали его… особенно одна, изящная, смотревшая на него со страниц. Она наверняка знала тайну книги – в этом Джулио не сомневался. Вот если б могла заговорить с ним…

Он постарался сосредоточиться. Уж не голоса ли банщиц звучат у него в голове? Нет. Что-то, как удар молнии, встряхнуло его всего, да так, что лицо дернулось, будто от паралича, и щеки задрожали, как сырое яйцо на кипящем жире.

А после ударившей в позвоночник молнии в голове грохнул гром. И это точно был не голос.

Еще нет.

Это был неодолимый порыв, влечение к вещам столь ужасным, что его красавица-мать непременно бы расплакалась, если б узнала. Мальчику вдруг захотелось назвать ее шлюхой. Вот! Едва он подумал об этом, как ругательное слово заполнило его рот, выпятило губы и едва не вырвалось в комнату. Будь Джулио рожден законной супругой короля Рудольфа II, вся империя Габсбургов стала бы однажды его владением. Только его одного.

Шлюха!

Левый глаз задергался, и мальчику пришлось прижать к нему пальцы, чтобы остановить тик.

За окном шел дождь, и тяжелые капли лизали стекло. Тени расписывали дрожащие узоры на голой штукатурке между гобеленами, как будто водяные жилы кипели, а не замерзали.

Внезапно зимний свет, сияющий луч, пронзивший копьем серые тучи и окно, озарил, пусть и на краткие мгновенья, его сидевшую на кровати мать. Внимательный взгляд Джулио вобрал ее профиль, белоснежную кожу и округлую грудь, приводившую в восторг короля, заселявшего детскую пищащими детьми. Глаза ее напоминали вставленные во влажное стекло аквамарины. Выгнув шею, она рассматривала свои лоснящиеся черные волосы, заколотые гребнем из слоновой кости.

Вошедший в комнату слуга доставил королевское послание. Прикрыв ладонью дергающийся глаз, Джулио снова склонился над таинственными иллюстрациями. Взгляд его проследовал за зеленым каскадом воды, пробегавшей через бочонки – похожие на купальные лохани, только без днища – и с плеском низвергавшейся в пруд, в котором резвились обнаженные женщины.

А может, эти бочонки напоминают части телескопа, изобретенного Галилеем приспособления для наблюдения за небесами? Надо бы записать мысль… Джулио потянулся через стол к стопке листков.

– О, прекрасно! – воскликнула Анна-Мария, пробегая глазами записку. – Твой отец желает навестить нас!

Рука мальчика застыла в воздухе.

– Придет король? Сейчас?

Кожа вокруг его глаза задергалась еще сильнее. Он торопливо собрал свои бумаги.

– Да, дорогой! – ответила его мать. – Так что порадуй меня и веди себя пристойно. Ты же знаешь, он в тебе души не чает. И постарайся не чудить, мой золотой.

– Мама! Он всегда мною недоволен.

– Нет, нет, Джулио! Он любит повторять, что ты останешься при нем и что когда-нибудь поможешь ему управлять Трансильванией. Я сама это слышала. Ты должен относиться к нему снисходительнее и прощать ему гневливость. Ты – его сокровище, сыночек мой.

В дверь резко постучали.

– Король, – объявил слуга и отступил в сторону.

Рудольф II вошел в комнату, в длинном плаще и бархатном берете с пером, воткнутым в него с небрежным изяществом.

– Ты восхитительна, – проворчал он, улыбаясь расчесывающей черные волосы Анне-Марии в ответ на ее призывный взгляд. – Оставь нас!

Слуга, к которому были обращены последние слова, поклонился и выскользнул за дверь. Тяжелый засов с громким щелчком встал на место.

Рудольф стремительно шагнул к кровати.

– А сейчас я спутаю твои волосы так, что никакой гребень не расплетет узлы!

Костяная расческа полетела на пол.

Не сводя с любовницы горящих глаз, правитель принялся развязывать шнурки на штанах.

– Подождите, ваше величество! Пожалуйста! Разве вы не видите за столом нашего сына Джулио? – остановила его женщина.

Его величество обернулся и лишь теперь заметил мальчика с пером, а также чернильницу, песочницу для промокания чернил и стопку бумаги.

Сдержав с раздраженным вздохом обуявший его порыв, Рудольф опустился на кровать и откинулся на шелковые подушки. Пристально глядя на сына, он ждал, пока его страсть остынет. Бесчестить себя перед детьми не пристало даже королю.

Джулио был его первенцем и самым любимым сыном. Мальчик унаследовал приятные черты и страстность матери-итальянки. Рудольф обожал своего старшего и баловал его щедрым содержанием, самыми лучшими наставниками, лошадьми, дорогими нарядами и коллекцией ценных часов.

Король с удовлетворением отметил интерес Джулио к внутреннему устройству механизмов, внутренние части которых лежали на паркетном полу в дворцовой детской. Одной из граней его одаренности – Рудольф приписывал ее своей крови – была увлеченность механикой. Король часами наблюдал за тем, как мальчик внимательно рассматривает крохотные детали и самозабвенно разбирает и собирает часы.

Но сейчас Джулио склонился над чем-то, лежащим на письменном столе. И это были не часы.

– Что у тебя там, малыш? Книга? – спросил правитель.

Джулио с усилением сглотнул. В голове его требовательно звучали голоса, и он с трудом отбивался от них.

Не сейчас!

– Книга Чудес, – ответил он, сжимая и разжимая кулак.

Рудольф нахмурился.

– Я же сказал Джакопо держать книгу под замком и лично приглядывать за тобой, когда ты смотришь ее! Где мой антиквар?! – взревел король, делая шаг к сыну.

Анна-Мария торопливо сползла с кровати и положила руку ему на плечо.

– Вы забываете, ваше величество, что я – дочь синьора Страды. И за работой его внука надзираю я.

Плечи короля смягчились, и плоть зазвенела от ее прикосновения. Однако эта книга была одним из ценнейших его достояний…

– За работой? Какой еще работой? – поинтересовался он.

– Джулио, покажи королю свои таблицы и чертежи, – попросила женщина.

Мальчик склонил голову в знак повиновения, глубоко вздохнул, чтобы унять дрожь, и начал разворачивать связку недавно отложенных листов.

– Джулио разгадывает книгу, ваше величество, – с гордостью сообщила его мать. – Такой умный малыш!

Король снисходительно фыркнул.

– Знатоки языков, математики и алхимики пытались разгадать секрет книги, и за тринадцать лет никто из них не снискал успеха. Мальчишке не раскрыть ее тайн!

Тем не менее любопытство его величества было задето. Взглянув на работу сына, Рудольф увидел математические таблицы, четырехугольники, схемы и чужестранные слова, записанные на полях, как примечания. В душе его шевельнулась гордость – труды сына напоминали комментарии его собственных алхимиков, мудрецов почтенного возраста.

– Что это? – спросил он уже спокойнее.

– Я сравниваю использование символов со всеми европейскими языками, – сказал Джулио, и его зеленые глаза лихорадочно блеснули, а рот пересох и задвигался сам собой, как у одной из механических игрушек Рудольфа.

Больше всего на свете он любил говорить о Книге Чудес. Но при этом мальчик явил ту свою грань, которая более всего пугала его мать – особенную грань, омраченную призраком габсбургского безумия.

– Группы значений, повторяющиеся сочетания букв, – продолжал он, отчаянно жестикулируя. – В одних случаях это только начало слова, в других – окончание, в третьих – середина. Королевский мастер шахмат, сарацин, говорит, что это свойственно арабскому и встречается в иврите, но мне еще нужно справиться у какого-нибудь грамотного еврея. Я думал, что когда вы в следующий раз встретитесь с рабби Лёвом, то, может быть…

– Что?! – взревел король, и Джулио втянул голову в плечи и вскинул руку, защищая лицо. – Мой сын будет разговаривать с жидом?! Да знаешь ли ты, какой вред может причинить подобная глупость? Если католики и протестанты узнают, что кто-то из Габсбургов советуется с жидом, они потребуют моей крови!

– Но, отец! Я бы мог встретиться с ним втайне, когда он придет ко двору…

– Не называй меня отцом! – перебил король, отвешивая сыну звучную пощечину. – Оставь нас и больше не трогай книгу! Тебе следует гулять по улицам и тавернам или охотиться в лесу, а не горбатиться над книгой, как какому-то жалкому кастрату-отшельнику, и не прятаться под юбками у матери!

Правитель вовсе не хотел обидеть сына, но его взрывной нрав перевесил любовь и осторожность. Кольца на его пальцах добавили силы удару. Кровь из рассеченной о зубы щеки заполнила рот мальчика, и он вытер губы, испачкав рукав синего атласного камзола.

– О, Джулио, мой дорогой, у тебя кровь! – воскликнула Анна-Мария, подбегая к сыну и прижимая его голову к груди.

– Оставь мальчишку в покое! Не трогай его! – загремел Рудольф, выплескивая гнев и раздражение. – Он слаб и робок, избалован и изнежен! Господи, да ему это только на пользу! Другой на его месте просился бы загнать оленя, сходить на медведя или кабана, а не сидел бы, как девчонка, с книгой!

Джулио закрыл ладонями уши. Книга была его спасением, убежищем от нехороших желаний и видений. Но отец схватил его руки и оторвал их от лица.

– Слушай меня! И не смей закрывать уши, когда говорит король. Ты должен добиваться женщин, пить в тавернах, гулять напропалую… Быть мужчиной, которым я мог бы гордиться! Должен возвращаться домой в крови после медвежьей охоты или просто уличной драки, будь оно все проклято!

Затем правитель повернулся к любовнице и недовольно нахмурился.

– Даже лучшая моя гончая рычит на этого рохлю! А уж суки-то знают… У него нет ни мужества в сердце, ни семени в яйцах, чтобы заслужить уважение даже у собак!

– Ваше величество, пожалуйста, умоляю вас. Он ведь всего только ребенок! – запротестовала Анна-Мария.

– Убирайся с глаз моих, мальчишка! А ты, женщина, ступай в постель – твое место там! Я слишком долго ждал и должен получить свое!

Прижав к щеке ладонь – кровь никак не останавливалась, – Джулио выбежал из комнаты, а потом и из замка, промчался через двор и пролетел по мостику к конюшням. Упав на колени в стойле своего любимого пони, где его никто не видел, он дал волю слезам.

Спасаясь от отцовского гнева, Джулио позабыл о своем и теперь снова услышал зовущие его голоса. Да, это были голоса, он понимал их, и они вливали ему в уши злобу и ненависть. В последние месяцы голоса навещали его все чаще и чаще, и чтобы унять их, он с головой уходил в изучение книги.

Теперь книги не будет, а значит, не будет и тишины. Мальчик сжал зубы и ощутил вкус крови во рту, соленый и кислый, с примесью горькой, сернистой желчи в горле.

Голоса понукали его, требовали, чтобы он делал нехорошее, злое, жестокое… И они не умолкали, а звучали все громче и громче. Громче и громче.

Вкус крови держался на языке, пока Джулио не свыкся с ним. В нем, этом вкусе, даже было что-то приятное. Ярость разгоралась все сильнее, разбегалась по венам. Он стал прислушиваться к голосам – они понимали его гнев.

Через какое-то время Джулио проглотил собравшуюся во рту кровь и вернулся в замок, где отыскал королевского камергера Румпфа, ближайшего советника отца, и, не вдаваясь в объяснения, заявил, что желает посетить баню за Влтавой, ту, что за огороженным еврейским кварталом.

– Полагаю, не для купания? – вскинул бровь Румпф.

– Так соизволил мой отец, – ответил Джулио, выплевывая слова, как горькие зернышки. Камергер, знавший, что так оно и есть, с печальным видом кивнул.

* * *

В ту ночь Джулио стал мужчиной с прекрасной банщицей, доставившей юноше огромное удовольствие своими умелыми руками и пышной грудью. Когда она закончила с ним, а он – с нею, банщица живо собрала брошенные им новенькие золотые в кожаный мешочек. В ту же ночь Джулио вернулся в замок в карете Румпфа, пьяный от эля и пахнущий собственным семенем и пикантными, солоноватыми соками женщины вдвое его старше.

На следующее утро лучшую гончую короля нашли зарезанной насмерть, с разбросанными по королевской псарне внутренностями.

 

Часть 1. До падения

 

Глава 1. Перловица Чески-Крумлова

Поздняя весна 1605 года

Баня на Влтаве была бледно-желтой, цвета зимнего солнца. В богемском городке Чески-Крумлов она стояла почти четыре сотни лет, втиснувшись между другими домами, жмущимися друг к дружке, как пальцы в кулаке. Но за все это время никто еще не ненавидел ее так сильно, так свирепо, как Маркета Пихлерова. Юной банщице не нравилось многое в этом блекло-желтом доме, но больше всего не нравилась профессия, определенная ей с самого рождения.

Маркета была не из тех, кто принимает жизнь такой, какая она есть, покорно и безропотно. Год за годом местные распутники не спускали с нее глаз, наблюдали, облизываясь, как она растет и хорошеет. Маркета ощущала на себе их сальные взгляды, оценивающие ее, как какого-нибудь набирающего вес теленка. Однако, проходя мимо, она отбрасывала волнистые пряди с серых, цвета бури, глаз и, вызывающе подняв голову, отвечала обидчику тем же. Жест этот открывал ее миловидное, «сердечком», лицо с румяными щечками, вспыхивавшее пламенем, когда разгорались страсти.

Розовые щечки только подчеркивали необычный цвет буйных, непокорных волос. Есть люди, у которых разные глаза – Маркету же природа наделила волосами сразу нескольких оттенков. Огненно-рыжие пряди соседствовали с золотистыми и каштановыми, словно отражая краски богемской осени.

Но самой заметной ее чертой был подбородок – небольшой, но сильный, решительный, выражавший суть ее натуры. Невзирая на мнения других, вопреки собственным страхам, она задирала его гордо и дерзко и так шла по жизни – с прямотой и открытостью, поражавшими и пугавшими многих, кто знал ее недостаточно хорошо.

Лишь один человек во всем свете мог превзойти девушку в страстности и решительности – ее мать, Люси Пихлерова, управительница городской бани.

Маркета была дочерью Люси и ее супруга, Зикмунда Пихлера, цирюльника-хирурга и городского рудомета.

Профессия рудомета почиталась в Богемии уважаемой. Мужчины и женщины равно раскошеливались, чтобы полечиться пиявками. Бывая в обществе отца, Маркета всегда высоко держала голову, поскольку сама помогала ему в кровопускании, поднося красивые керамические лотки для сбора истекшей из вены пациента крови. Она не хуже отца знала извилистые тракты крови и точки пульсации. Знала, как собирают пиявок и обращаются с ними. Маркета и сама ставила бы их нуждающимся, если б только Гильдия цирюльников и хирургов дозволяла женщинам практиковать сие ремесло.

Но эта профессия была для нее закрыта – как и многие другие. Дочь богемской банщицы, Маркета была обречена и сама стать богемской банщицей – мыть горожан и доставлять удовольствие мужчинам. Ради хорошенькой банщицы разгоряченные похотью мужчины залезали в кошельки даже глубже, чем когда им требовалось пустить кровь, бросая серебряные талеры, дабы привлечь внимание красотки и направить ее ручку в нужное место.

Маркета с ужасом ждала того дня, когда и ее тоже выставят на продажу. В пятнадцать лет она уже вполне созрела, чтобы иметь покровителя и самостоятельно зарабатывать на жизнь. Более двух лет девушка отказывалась слушать мать, умолявшую ее продать свое юное тело и тем самым помочь семье. Она достигла возраста, когда ей надлежало начать развлекать гостей в бане и принимать их щедроты.

Ей едва исполнилось двенадцать, когда мужчины стали замечать ее, тиская набухавшие груди и залезая под сорочку. Она отбивалась, а одну особенно настойчивую лапу даже ошпарила кипятком. Люси тогда ущипнула дочь за руку и сказала, что она уже не ребенок, нуждающийся в защите, а женщина, которой должны восхищаться и пользоваться – за плату, разумеется.

Тогда-то Маркета и узнала, что ее роль в жизни, роль банщицы, заключается в том, чтобы поощрять одного-двух проказников, особенно когда те изрядно наберутся эля, который продавала им Люси. Ее работа – сделать их посещения «приятными».

– И что плохого в том, чтобы скрасить жизнь какому-нибудь уставшему бедолаге – пусть хотя бы в бане она станет для него чуточку более сносной? – говорила ее мать.

И что плохого в том, чтобы заработать мужскую благодарность, которая пойдет на пользу семье Пихлеров, добавляла за нее Маркета. Заработанные таким образом деньги позволяли Люси покупать на рынке свежее, сочное мясо. А еще у матери было строгое правило: дочь не должна позволять, чтобы ее лапали юнцы-ровесники, поскольку все они не имеют за душой ни гроша и выгоды от их внимания нет ровным счетом никакой.

– Они, конечно, будут тебя домогаться, но в карманах у них пусто. Только жадные руки, что тянутся к небесам, – говорила Люси, щекоча дочку под подбородком. – Пора бы тебе найти богатого покровителя. Зажиточного бюргера или купца. А еще лучше двоих – пусть бы они соперничали за твое расположение да поднимали цену.

Иногда Маркета задавалась вопросом, почему мать выбрала ее отца – да, члена гильдии, но всего лишь брадобрея, который вряд ли мог считаться бюргером. Тем не менее ее родители работали не покладая рук, стараясь, чтобы на столе был и хлеб, и эль, и даже позволяя себе время от времени мясо и откладывая на книги – для Зикмунда Пихлера. А еще отец ездил в старую столицу, Вену – ради расширения познаний в области кровопускания, – и эти поездки разоряли семейные финансы. Случались они по меньшей мере дважды в год.

Пихлер, со своей стороны, прекрасно понимал, какие требования предъявляются к семи работающим в бане женщинам. Вообще-то заведение на Влтаве принадлежало его семье на протяжении уже нескольких поколений. С Люси он познакомился, когда она пришла к его родителям еще совсем юной банщицей. Однако женился Зикмунд только после того, как убедился, что она приняла такую жизнь и будет управлять семейным предприятием властно, решительно и с пониманием его особенностей. А если в бане сосед оглаживает твою супругу… что ж, тем желаннее она будет для тебя ночью. Маркета много раз просыпалась по ночам, разбуженная писком и сопением родителей, шорохом и треском соломенного тюфяка.

В управлении баней отец никакого участия не принимал, полностью передав это дело жене. Сам он занимался тем, что стриг волосы, резал вены и ставил пиявки. Баня была уделом супруги.

Маркета всегда желала помогать ему и уйти из бани с ее запахами грязных тел и пота, похотливыми мыслями и разговорами. Она тоже хотела бы посвятить себя какому-то более высокому призванию.

Но чем дальше, тем более настойчивыми становились просьбы матери, чтобы она нашла себе покровителя. Однажды, подождав, пока муж уйдет в таверну своего брата Радека, Люси предприняла настоящую атаку.

– И долго еще ты будешь есть наш хлеб и смотреть, как растут и тощают близняшки? Тебе пора наконец взяться за ум и помогать нам с отцом сводить концы с концами.

Проглоченная ложка просяной каши встала комом в горле Маркеты. Девушка виновато опустила голову. Мать никогда не разговаривала с ней вот так в присутствии отца, но без всякого стеснения отчитывала ее, когда рядом были ее сестры.

– Я не хочу быть банщицей, – прошептала она.

– Что ты сказала? – спросила Люси и, поднявшись со скамьи, ухватила длинную косу дочери и намотала ее на руку. – Ты, что ж, вообразила себя слишком чистенькой, чтобы заниматься тем же, чем и я?! Банщица – ремесло надежное, с ним и за будущее можно не беспокоиться – грязные будут всегда, и всегда кому-то надо будет их отмывать. А женская рука в нужном месте будет всегда помогать мужчине забыть о горестях. Или вас, ваше высочество, это недостойно?

Маркета смотрела на просяную кашу, жаркий пар от которой согревал лицо, и слезы щипали ей глаза.

– Я не хочу, чтобы меня трогали старики! Я ненавижу их, мама! Эти грязные лапы и похотливые взгляды…

– Тогда отправляйся в поле. Ройся в земле, стирай до костей пальцы. И ешь каждый день вареные коренья. Думаешь, тогда мужчины не будут задирать тебе юбку? Будут, да только монетку в ладошку уже никто не положит.

Люси разжала пальцы и, выпустив косу, вздохнула и заключила старшую дочь в объятия.

– Так все устроено, доченька. Так определено. И почему только ты не можешь этого понять? Господь определил наш путь и дал нам средства для выживания.

Пихлерова-младшая понуро уткнулась взглядом в колени. Как она ненавидела день, когда кровь впервые просочилась сквозь ее юбку, и мать улыбнулась, гордая тем, что дочь наконец стала девушкой…

Она подняла голову и, встретив материнский взгляд, не отвернулась. Это сражение между ними шло уже давно. Правдой было и то, что младшие сестры-близняшки Маркеты выглядели слабенькими, а их провалившиеся глаза казались огромными на исхудавших лицах.

– Что мне должно делать? – сдалась старшая дочь.

Мать улыбнулась так широко, что Маркета увидела пустое место там, где год назад ей вырвали потемневший, гнилой зуб. Исходящий от него неприятный запах отвращал клиентов, и ей не оставалось ничего другого, как обратиться к кузнецу с просьбой взяться за клещи.

– Я только что нашла для тебя подходящего мужчину. Богатого бюргера. Такого, который может всех нас обеспечить, – сказала Люси.

– Кого? – крепко зажмурилась Маркета.

– Пивовара.

– Но он ведь женат и намного меня старше! – возразила девушка.

– Денег у него столько, что и девать некуда, и на тебя он давно заглядывается. Я сама видела, как набух его член, когда ты вошла в баню с ведром воды. Нет, он – как раз то, что надо. Поверь мне, он обеспечит нас всех, да еще и даст хорошую цену на пиво и эль.

К глазам подкатились горючие слезы, и Маркета сердито смахнула их. Для Люси Пихлеровой она была всего лишь средством добиться хорошей цены на пиво. Тем не менее к шлюхам с улицы Девственниц мать относилась с презрением, считая себя с дочерью «госпожами».

– Пообещай мне хотя бы, что никогда не расскажешь об этой сделке отцу, – с горечью сказала Маркета.

Люси фыркнула.

– Если он о чем-то и спросит, то только о том, как получилось, что мы можем позволить себе мясо на столе. К тому же твой отец знает, что рано или поздно это случится – ведь ты банщица, доченька.

– Придумай предлог, или я никогда не соглашусь, – потребовала девушка.

Мать кивнула и задумчиво пожевала губу. Так же она делала, когда торговалась на рынке – за кочан капусты или кусок мяса.

– Ладно, – прошептала Маркета. – Ради близняшек…

Люси широко улыбнулась и сжала ее в своих удушающих объятиях.

– Тебе нечего стесняться, доченька. Господь определил нам самим заботиться о себе. Ты принесешь немного счастья старику – и хорошее мясо и пиво на наш стол.

Она накинула на голову платок – на улице было холодно.

– Прямо сейчас к нему и схожу. Он наверняка в таверне. Я с ним на хорошие условия сторгуюсь, вот увидишь.

Маркета поежилась – мать собиралась торговаться и продать ее, как жирную свинью на рынке.

– А к Рождеству, смотришь, и близняшки поправятся… Благодаря тебе, доченька, – добавила Люси.

* * *

В баню пивовар пришел в пятницу вечером. Маркета убежала на берег реки, протекавшей напротив возвышавшейся над баней крепостной стены. Там она затаилась в камышах и долго плакала, приглушая рыдания влажным подолом рубахи.

Люси вышла из бани в мокрой тунике, сквозь которую проступала бело-розовая плоть. В холодном воздухе от разгоряченного тела поднимался пар.

– И что это ты тут делаешь? – спросила она, глядя на продрогшую дочь. – Пан пивовар уже пришел и спрашивает тебя.

Не дожидаясь ответа, банщица подняла дочку и, держа ее за руку, решительно повела к бане.

– Обидеть тебя я не позволю. Обещаю. Ты только доставь ему удовольствие, а больше ничего и не надо.

– Не могу, мама! Пожалуйста, помоги мне! – взмолилась девушка. – Отправь его домой.

Люси сурово посмотрела на нее. Если пан пивовар останется недоволен, ни мяса, ни эля на столе не будет. Сама она, пусть в волосах у нее и блестела седина, все еще позволяла проказливым рукам пошарить по ее телу – тут пощупать, там помять, – но при этом ясно давала понять особенно назойливым, что наставлять рога мужу никогда не станет. Старики платили за небольшое удовольствие, а раз так, то почему бы и не доставить им такую радость – от нее ведь не убудет?

Но ее увядающее тело уже не приносило тех денег, в которых нуждались подрастающие дочери-близняшки. Слабенькие, чахлые, они могли не пережить суровую зиму или лихорадку.

Но понимала Люси и страхи старшей дочери. Для той это было впервые.

– Потом будет легче, – прошептала она Маркете. – Вот увидишь.

– Нет, мама! – И юная банщица снова разрыдалась.

– Шшш… Ну хватит. Хватит! Перестань.

Но девушка только всхлипнула еще громче.

– Тише, тише… Не хватало только, чтобы тебя услышали. Может, мы еще устроим так, что все обойдется малым…

Оставив дочь в слезах на улице, Люси вернулась в баню.

Близняшки тем временем уже помогали богатому клиенту разоблачиться.

– Пан пивовар, нам нужно обсудить одно дело. У меня есть для вас предложение, – заговорила их мать.

Она наклонилась к уху старика и принялась что-то нашептывать. Пивовар поначалу нахмурился и упрямо покачал головой. Но Люси не отступила и продолжала шептать – с еще большей настойчивостью и решительностью:

– Дайте моей девочке немного времени. Пусть она привыкнет к вам. Подумайте, какое удовольствие вы получите, когда она отдастся вам добровольно!

В конце концов пивовар согласно кивнул, и Пихлерова-старшая отправилась за Маркетой. Ну вот, теперь еще и дочку уговаривать, вздохнула она. Но ведь Маркета – добрая девочка и не позволит, чтобы ее сестрички голодали в такое трудное время.

– А вот и наша скромница, наша пугливая лань, – объявила Люси сладким, как медовое вино, голосом. – Девочки, принесите нашему гостю кувшин эля. И пусть ему прислужит Маркета.

Старшая дочь вошла в баню уже с сухими глазами. В этот раз она так и не смогла отказать матери, тем более что Люси договорилась с покровителем об особых условиях.

В первую очередь девушка помогла пивовару снять лайковые сапоги. Мягкие, они напомнили ей о живых козлятах, и она бережно погладила их пальчиками, словно котят. За последние два года у нее была только одна пара обуви, но и ту она надевала лишь зимой – сшитые из холста и полосок свиной кожи, сапоги защищали ее от холода и снега. А о таких сапожках, как те, что носил пан пивовар, Маркета могла только мечтать. Мать говорила, что его карманы обшиты золотом, потому что город пил его пиво бочками. Свой продукт он продавал даже в Ческе-Будеёвице, пивной столице Богемии. Если все пойдет хорошо, то скоро на его деньги они будут покупать жир, мясо и пиво для ее худышек-сестер. Ее долг – помочь семье.

Она родилась банщицей.

– Ну же, Маркета, помоги мне с остальной одеждой, – сказал пивовар, широко раскидывая руки.

Одна из сестер поднесла гостю кружку с элем. За ней появилась мать.

– Что? – воскликнула, подбоченившись, Люси. – Вы еще не разделись? Вода уж остывает… Дана, принеси камни из очага да положи в бочку. Маркета, помоги пану пивовару снять одежду.

Старшая дочь стащила со старика холщовую рубаху. Его бурые, как пиво, которое он варил, подмышки пахнули кисловатым душком закваски и прелого хмеля.

Развязывая шнурки на портках, девушка нечаянно коснулась рукой пениса, и тот мгновенно вытянулся, как распрямившийся прут, розовый, словно подбрюшье белого поросенка.

– Пан пивовар, вы смущаете молоденьких козочек! – укоризненно заметила Люси.

Старик расхохотался, довольный, и его член запрыгал. А потом пивовар приложился к кружке.

Маркету тошнило, и у нее кружилась голова. По особому случаю мать угостила ее на обед свиной ножкой, и теперь вкус свинины напомнил о себе, подступив к горлу вместе с горьким вкусом пива.

Бежать. Бежать и не останавливаться. До самых гор. Туда, где густые сосны, где можно спрятаться в темноте и где ее никто не найдет…

– Думаю, вы уже поразили нашу Маркету, – продолжала мать. – Посмотрите на нее, слова вымолвить не может.

Толстяк-пивовар посмотрел на девушку и облизал губы, словно в уголках его рта прилипли крупинки соли. Его помощница с усилием сглотнула, сдерживая подступившую тошноту.

– Держи. – Мать протянула ей мочалку и щетку из камыша. – Маркета вас помоет, – любезным тоном добавила она, помогая гостю опуститься на банный табурет.

Девушка обмакнула мочалку в ведро, выжала воду на широкие, мясистые плечи клиента и принялась растирать его толстую шею и спину, как ее учили с шести лет.

Руки у нее были сильными, такими же сильными, как у любого мужчины, – ведь она занималась этим годами, растягивая и разминая узлы в телах посетителей. Мышцы под ее пальцами просто таяли.

Пивовар вздохнул. Его старый член то вскидывался, то падал, как прут на спину ишака.

Мать наблюдала за старшей дочерью из угла комнаты, кивая и подсказывая жестами, понукая ее продолжать.

Когда дошло до ягодиц, пивовар обернулся и обхватил Маркету за талию.

– Моя дорогая, – прошептал он хрипло. – Милочка!

Молодая банщица попыталась вывернуться.

– Нет, нет, мы с твоей матерью договорились! – настаивал старик.

Он потянулся к ее груди.

Девушка вскрикнула и отвесила пивовару пощечину.

– Уберите от меня руки!

– О, красавица! – Он словно и не слышал ее. – Иди ко мне, моя малышка!

Краем глаза Маркета увидела мать. Присматривая за моющимися в соседней комнате, Люси приглядывала и за дочерью – чтобы та обслужила гостя как надо и не сорвала с таким трудом заключенную сделку. Но и давать ее в обиду она не собиралась.

– Не распускайте руки, пан пивовар! – крикнула Люси, а когда ее слова не произвели на старого хрыча должного впечатления, несколько раз хлестнула его по голове и плечам камышовой метелкой, как делают прачки, разгоняя сцепившихся собак. – Отстань от моей дочери! Сейчас же! Хватит! Помнишь, о чем мы договаривались, – не лапать! – ревела она, потчуя пивовара метелкой, а потом схватила ведро с ледяной водой и вылила его ему на голову.

Старик завопил от холода.

Люси сердито подала ему сухое банное полотенце. Пивовар схватил его и принялся вытираться.

– И чтобы больше этого не было, пан! – Старшая банщица погрозила ему пальцем.

Толстяк отвернулся, недовольно ворча. Кожа на его спине и плечах сморщилась и покраснела от холодного душа.

– Сядь! – сердито бросил он Маркете, потирая те места, по которым она прошлась кулачками. – Сядь на скамью и дай мне посмотреть на тебя!

Девушка попыталась натянуть на бедра сбившуюся рубаху.

– Нет, так и сиди, – велел клиент. – Хочу посмотреть, что за покупку я сделал.

Теперь она поняла. Этот мерзкий старик будет пялиться на нее. Сколько раз она как зачарованная изучала расположение вен и анатомию человеческого тела! Сколько раз рассматривала отцовские рисунки, скопированные с оригиналов в Вене! Зикмунд научил ее видеть великолепие этого физического творения, замысловатые узоры кровяных сосудов, хитроумное взаимодействие мышц… Он рассказал ей о назначении одних органов и загадках других. Разглядывая наброски мужчин и женщин, девушка каждый раз восхищалась этим высшим творением Господа.

И вот теперь какой-то старый, похотливый козел будет таращиться на ее тело ради собственного удовольствия…

Она подумала о своих худышках-сестрах с запавшими глазенками. О Дане – с острыми локотками и костлявыми коленками; о Кате – с ввалившимся животиком и обтянутыми кожей скулами, похожими на белые ножи под бледной плотью.

Он хочет увидеть мое тело. Ну и ладно. Пусть увидит!

Маркета бросила на пол сорочку и вызывающе посмотрела на пивовара. В своем воображении она видела себя всего лишь рисунком на листе пергамента.

Страха не осталось – только отвращение.

– Раздвинь ножки, девочка, – потребовал старик.

Затем он наклонился и сделал это сам, своими липкими руками.

Кисловатый запах прелого хмеля и пота от лысины ударил в нос, и юная банщица отвернула голову – вдохнуть свежего воздуха, – чувствуя на себе жадный взгляд его крохотных, как бусинки, глаз.

Бумага, напомнила себе Маркета. Она не боялась – он ничего не мог ей сделать, потому что она была всего лишь рисунком в книге, фигурой, выполненной чернилами.

– А, вот они! Губки юной перловицы! – воскликнул пивовар.

Он просунул руку ей между ног.

Почему этот старый дуралей говорит об устрицах? В водах Влтавы водились двустворчатые моллюски с нежной плотью, выползающей порой из-под створок раковины. Их называли также перловицами.

Короткие и толстые, как обрубки, пальцы зашевелились в самом чувствительном ее месте, и Маркета отпрянула.

– Мама! – вскрикнула она.

– Устричка! – пробормотал клиент. – Сладенькая перловица! Раздвинь створки…

– Я же сказала, не лапать! – напомнила Люси, тыча в спину обидчика метелкой. Но упрямец, словно занятый лакомым куском зверь, не обращал на нее никакого внимания.

И тут он вдруг дернулся – раз, второй, третий – и, убрав руку от члена, удовлетворенно застонал.

– Ммм…

Сыпля проклятиями, Люси помогла ему подняться.

– Пан пивовар, вы упрямый старый козел! Идемте со мной. Вода в вашей лохани согрелась и ждет вас.

Она одобрительно взглянула на дочь через плечо и вывела клиента, который шел, покачиваясь, словно пьяный.

Девушка осталась одна.

Глупый старик. И что в этом такого занимательного? Это же отвратительно! Почему они все – и мужчины, и женщины – делают это… как звери в гон?

Думать об этом молоденькой банщице не хотелось. Предложение пивовара не подразумевало никаких чувств.

Я всего лишь рисунок на пергаменте, повторила про себя девушка. Он не может сделать мне ничего плохого.

Успокоившись и собравшись с силами, Маркета выглянула в соседнее отделение и увидела, что мать уже закрыла бочку крышкой и льет пиво пивовару в рот. Глазки у старика были сонными, а мясистая физиономия расплылась в ленивой, довольной улыбке.

Головы сидевших в других бочонках повернулись в его направлении. Многие восхищенно ухмылялись.

– Попробовали свежей устрицы, пан пивовар? – сказал бондарь, делавший для пивоварни бочонки. – Мы вас слышали! Хорошо слышали!

Все расхохотались, и бочки затряслись от веселья, выплескивая на каменный пол лужицы ароматизированной воды.

– Сейчас для них самое время, для этих устриц да мидий, юных и нежных, – заметил зеленщик, стараясь перещеголять бондаря. – Нам бы каждому по такой перловице, да еще с жемчужинкой!

В этот момент Маркета поняла, что эта кличка приклеится к ней надолго. И действительно, уже на следующий день полученное ею при крещении имя ушло в безвестность, уступив другому – Перловица. Так ее окрестили во второй раз.

Пан пивовар приходил каждую неделю, и ему дозволялось видеть Маркету обнаженной, хотя всегда в присутствии Люси, не разрешавшей и пальцем тронуть дочь. Удовольствие от созерцания юной девушки, сидящей перед ним голой на трехногом табурете, существенно увеличило доход Пихлеров. Пивовар с нетерпением ждал того дня, когда сможет беспрепятственно касаться тела Маркеты и иметь его в своем полном распоряжении. Цена тогда, конечно, возрастет…

Маркета страшилась его визитов и совсем ничего, как ее ни упрашивали, не ела в эти дни. Она уже не боялась пивовара, поняв, что старику не надо многого, но терпеть не могла его неотступный взгляд. Чем чаще он приходил в баню, тем больше она худела.

Зато близняшки поправлялись – мясо на семейном столе появлялось теперь несколько дней в неделю. Отец никогда не спрашивал, как Люси удается получать у мясника такие хорошие куски и откуда берется полный кувшин эля.

Он не спрашивал, но, разумеется, все понимал.

 

Глава 2. Безумный бастард Праги

Зима 1606 года

Вена, сумасшедший дом

– Он здесь! – крикнул мальчишка-оборванец, шлепая босыми ногами по каменным плитам огромного холла сумасшедшего дома. – Сам король Рудольф! Слава Австрийской империи… – Он замолк на полуслове, поняв вдруг, что сказать больше нечего, и уже на выдохе добавил: – Король здесь, герр Фляйшер!

– Перестань орать и вынеси ночной горшок, – прошипел главный смотритель, хватая служку за ухо. – И не носись здесь, как неподкованный пони, перед его величеством! Исчезни!

Начальник заведения нервно кивнул – жест этот можно было счесть знаком согласия – и, торопливо расправив черную форму, отряхнул ниточки корпии в капризном свете мерцающих фонарей. Сорвавшееся с губ дыхание повисло в холодном воздухе туманным облачком. Сердце колотилось как бешеное. Он с натугой сглотнул и придвинулся поближе к зарешеченной двери каменной тюрьмы. В дальней камере заголосила беззубая женщина – ее слюнявые десны блеснули красным в тусклом свете. Кто-то выкрикнул проклятие по адресу прибывающего с визитом монарха:

– Чертов Габсбург! Еще один осломордый дурачок!

– Потише, герр Шиле. Сумасшедший может потерять голову так же легко, как любой другой, – сердито предупредил смотритель, делая молчаливый знак стражнику.

– Заткни ему рот, – нервно покусывая губу, распорядился начальник.

Широкоплечий стражник поднял кожаный хлыст и бросился усмирять не ко времени подавшего голос болтуна. Сам же начальник выпрямился в полный рост и, дабы придать себе благородную осанку в ожидании почтенного гостя, вытянул короткую шею, что добавило ему сходства с любознательной черепахой.

В конце концов, не каждый день император самолично наносит визит в дом для сумасшедших.

Два смотрителя отодвинули деревянную задвижку и открыли окованную железными полосами дверь. Петли протяжно застонали, и огромные створки распахнулись на мощеную улицу, где уже остановилась королевская карета. Его величеству помогли сойти на землю. Поднятые высоко факелы освещали путь.

Облаченный в подбитый горностаевым мехом плащ, император Священной Римской империи, король Рудольф II, вошел в приют в сопровождении полудюжины советников и слуг. Едва сделав три шага, он остановился, смущенный запахом человеческих фекалий и протухшей мочи.

Главный смотритель отвесил государю поклон.

– Ваше величество, ваш визит сюда – огромная честь для меня.

Король посмотрел на него так, словно на глаза ему попалось дохлое насекомое.

– Так это здесь вы лечите несчастных душевнобольных? Вонь похуже, чем на испанской скотобойне!

Он схватил кружевной платок, предложенный ему одним из сопровождающих, и поспешно прикрыл нос и рот. Выпяченная габсбургская губа раздраженно затряслась под белой тканью.

– Нечистое тело, ваше величество, есть продукт поврежденного разума. Это лишь одно из многих зол, очищением от которого мы занимаемся, – стал оправдываться смотритель.

– Здесь воняет дерьмом! – перебил его король, с отвращением кривя губу.

В этот момент сразу несколько человек заухали и заулюлюкали в темном конце длинного коридора.

– А Габсбурги срут розами! – выкрикнул кто-то из них.

Король шумно втянул воздух между зубами, и кожа у него на висках натянулась от напряжения.

– Покажите мне тех, кто смеет оскорблять имя Габсбургов! – проревел он.

– Вы же понимаете, ваше величество, что они оскорбляют вас лишь потому, что разум их терзает тяжкий недуг, – взмолился главный смотритель.

– Покажите мне этих наглецов! – крикнул Рудольф.

Взяв из скобы у входа горящий факел, начальник нехотя повел гостей по темному коридору.

По мере продвижения процессии свет выхватывал из мрака грязные, окровавленные лица и почерневшие, гнилые зубы пациентов, большинство которых, подобно ночным жучкам, торопливо отступали в дальние уголки своих вонючих камер. Лишь один, не обращая внимания на общую суету, остался на месте – прижав искусанный вшами лоб к ржавым прутьям, он с вожделением взирал на сидевших в камере напротив голых женщин, бритые головы которых отражали свет приближающихся факелов.

– На этих женщинах нет одежды! – удивился, присмотревшись к ним, один из сопровождавших короля.

– Волосы выпали у них из-за болезни? – спросил королевский советник. – Они же лысы, как новорожденные мышата!

– Так с ними легче обращаться, – объяснил главный смотритель. – Лучше раздеть их раз и навсегда, чем драться с ними каждый день. Вши откладывают гнид в складках юбок, а нижнее белье заражается блохами. А головы женщинам мы бреем, чтобы в волосах не заводились паразиты, поскольку насекомые доводят их до умопомрачения – чего не случается с мужчинами.

Король поморщился – какая гадость! Вдалеке, там, где свет факелов растворялся во мраке, зашевелилось что-то непонятное. Как будто за приближающимся правителем наблюдала кучка оживших дынь.

– Это еще что такое? – удивился венценосный посетитель.

– Это и есть те люди, что выкрикивали оскорбления, ваше величество, – объяснил смотритель.

Присмотревшись, король различил три дергающиеся на полу головы без туловищ и остановился, не понимая смысла открывшегося ему жуткого зрелища. Потом выхватил у главного смотрителя факел и шагнул к ним.

– Слава королю! – просительным, а вовсе не насмешливым тоном произнесла одна голова.

– Сюда, мой господин! – воскликнула другая. – Выпустите меня из этого ада!

– Освободите меня, и я не буду резать плоть! Принесите лопату, откопайте меня, дабы я снова мог ходить!

– У меня чесотка в паху. Откопайте меня, дайте почесаться! Дайте вычесать терзающих меня паразитов!

Главный смотритель подскочил к королю и схватил факел.

– Пожалуйста, ваше величество, умоляю вас! Не приближайтесь к ним.

Тем временем один из советников короля склонился над ближайшим к нему несчастным, разглядывая трущийся о землю подбородок с хлопьями пены. Он даже достал очки, чтобы внимательнее рассмотреть говорящую голову, водруженную на вкопанное в спрессованную землю туловище.

Голова повернулась, щелкая гнилыми зубами.

– Отступите! – крикнул главный смотритель и, подойдя к вкопанному пациенту с тыла, схватил его за волосы и дернул назад. Голова скрипнула зубами. Подбежавший служитель выплеснул в искаженное гримасой лицо ведерко воды, отчего несчастный поперхнулся и закашлялся.

Королевский советник вскрикнул от ужаса.

Окружившая короля свита оттащила его от зашедшихся хохотом голов. В воздух поднялись клубочки пыли. Кашляя и плюясь, головы осыпали короля и его приближенных оскорблениями и бранью.

– Идемте отсюда. – Главный смотритель кивнул в сторону выхода. – Позвольте, ваше величество, показать вам то, ради чего вы сюда пожаловали.

Смущенный увиденным, Рудольф не стал сопротивляться.

Они прошли через двор к пустой камере. Главный смотритель поднял повыше факел, осветив соломенный тюфяк и ночной горшок. Из соломы с шорохом выбралась потревоженная суетой крыса: повернувшись к людям, она оскалила красновато-желтые зубы.

– Вот здесь, ваше величество, мы и будем его держать, – стал рассказывать смотритель. – Разумеется, у него будет собственная мебель, ковер и гардероб. Пищу ему будут готовить в кухне замка и подавать на серебряных блюдах. И, конечно, обращаться с ним будут… по-королевски.

Некоторое время король Рудольф стоял перед темницей, а потом ноздри его затрепетали, уловив омерзительный запах протухшей мочи.

– Нет, – пробормотал он. – Мой сын не будет прозябать в такой грязи и мерзости!

– Но, ваше величество!.. – запротестовал королевский советник, герр Румпф. – Дона Юлия невозможно более оставлять на улицах Праги. Если он совершит еще одно преступление, его придется заключить в тюрьму. Так сказал мировой судья, и этого же требуют влиятельные люди Богемии. Городские темницы ничем не лучше этих камер, а содержащиеся там заключенные еще страшнее здешних обитателей. Если не вмешаться сейчас, он закончит свои дни на виселице.

Король повернулся к другому своему советнику.

– Вот почему я привез его с собой в Вену. Чтобы он смог начать сначала в городе, который знает не так хорошо, как Прагу. Это все, что нужно мальчишке. И пусть с ним разбираются несчастные венцы.

– Ваше величество, умоляю вас! – воскликнул второй советник. – Дело закончится его смертью, имя Габсбургов будет запачкано, а империя окажется в опасности. Ваш брат Матьяш только и ждет подходящей возможности, чтобы захватить трон!

– В Вене мальчик сможет все начать заново.

– Вена – город менее снисходительный, чем Прага. Уверяю вас, там его поведение сочтут несносным.

Король Рудольф стиснул зубы. Гримаса гнева перекосила его лицо, и Румпф, склонив голову, отступил на несколько шагов.

– Нет! Никогда! – взревел правитель. – Не бывать такому! В нем моя кровь, пусть даже он и бастард. Жить в условиях столь гнусных недостойно Габсбурга. И он не станет делить свой хлеб с крысами!

Рудольф II сердито повернулся, махнув, словно крылом, полой плаща, и решительно двинулся в сторону улицы, где его дожидалась королевская карета.

Хриплый смех преследовал его до самых дверей, а когда они захлопнулись, главный смотритель остался один – с факелом в руке, в холодном мраке каменного коридора.

 

Глава 3. Аннабелла и магическая жемчужина

Сыпь появилась сразу после того, как Маркета в первый раз обслужила пана пивовара. Ярко-красное пятно вспыхнуло вокруг ее рта, а когда она разделась, то увидела сыпь на грудях и между бедер. Кожа воспламенилась везде, где он трогал ее; жар обжигал банщицу изнутри, заставляя ее метаться на соломенном тюфяке и скулить от боли.

Когда Маркета вышла утром к завтраку, мать сразу же схватила ее за подбородок.

– Что это?

Девушка отвернулась.

– Наверное, подхватила что-то от пивовара.

– Чепуха! – отрезала Люси. – Если б ты что-то и подхватила, сыпь появилась бы не сразу, а только через несколько дней.

В такого рода делах у нее был большой опыт.

– Нет, это дьявольские метки! – объявила она и перекрестилась, а потом посмотрела на старшую дочь так, словно была готова утопить ее во Влтаве ради спасения остальной семьи.

– Что значит «дьявольские метки»? Какие, по-твоему, дела у меня были с дьяволом, если не считать, что мне пришлось обслуживать женатого мужчину? – огрызнулась девушка.

Мать нахмурилась и ничего не сказала. Плеснув в миску супа, сваренного с капустой и ячменем, она поставила ее перед Маркетой и занялась луком. Но потом спросила:

– Ты трогала что-нибудь в отцовской цирюльне?

Старшая дочь промолчала, сделав вид, что полностью увлечена супом. Не дождавшись ответа, Люси повторила вопрос:

– Так трогала или нет? Подбирала волосы?

– Нет. Ты же знаешь, он этого не позволяет. И я думаю, ты зря так боишься этих волос. Когда-нибудь наука докажет, что все это – глупые предрассудки.

– А ты, значит, знаешь все про темный мир? – прищурилась старшая Пихлерова. – Прочти-ка молитву, пока дьявол не украл твою душу за такую дерзость! Сплюнь, Маркета! Сплюнь сейчас же на землю и забери назад свои слова, пока дурной глаз не поразил наш дом за твою гордыню и хвастовство.

Спорить с матерью было бесполезно, поэтому Маркета собрала побольше слюны и плюнула на камен-ный пол.

– И что мне теперь делать со всей этой краснотой на теле? – спросила она.

Теперь Люси забеспокоилась по-настоящему и, отодвинув в сторону лук, уставилась на дочь.

– Так у тебя это не только на лице?

– Оно везде, где он ко мне прикасался. Ты бы знала, как жжет между ног!

Мать скривилась, словно крот, впервые вылезший из норки на белый свет.

– Больше он до тебя не дотронется – вот увидишь. По крайней мере, пока, – пообещала она.

– Пусть так, но ты взгляни на это…

Люси раздраженно посмотрела на дочь и с такой досадой бросила нож на разделочную доску, что нарезанные овощи разлетелись по столу.

– Надо избавиться от этого уродства. Если мы не сотрем метку дьявола, пивовар может и не взглянуть на тебя больше.

Маркета промолчала и, разломив хлеб, окунула краешек в суп. В ожидании больших денег мать не поскупилась на душицу и обрезки свинины.

– Нам нужно вернуть твою прежнюю белую кожу. – Люси взяла тряпку и вытерла оставшийся на полу след от плевка. Затем немного помолчала и продолжила: – Ты должна сходить к знахарке, Аннабелле, на улице Длоуха. Она состряпает какое-нибудь целительное зелье и подскажет, как облегчить боль. Тебе же надо возвращаться… на работу.

Маркета вздохнула. Работа. Отныне только это у нее и остается. Но пока… пока нужно воспользоваться советом матери и пойти к колдунье.

Ей уже приходилось слышать о знахарке Аннабелле и ее матери, тоже Аннабелле, старой карге, умершей прошлой зимой. Всех женщин, живших в том доме на улице Длоуха, звали Аннабелла, и все они передавали свои чары – а также и дом – из поколения в поколение, от матери к дочери. Нынешняя хозяйка была лишь на несколько лет старше Маркеты и жила в доме одна. Что случилось с ее отцом, дедом и другими мужчинами в этой семье, никто не знал – в старом доме всегда жили только женщины.

Соседом знахарки был алхимик, в свое время державший лабораторию в первом дворе возвышавшегося над городом Рожмберкского замка. По слухам, ему почти удалось получить золото из свинца и создать эликсир жизни. Но потом Вильгельм Рожмберк умер, а его брат, Петр Вок, растратил деньги на женщин, пьянки и войну с турками-османами, оставив алхимика ни с чем.

– Пойди к Аннабелле и спроси, есть ли у нее трава или снадобье от твоего недуга, – велела Люси дочери. – Повяжи платок, прикрой лицо и ступай прямиком к ней. Будет лучше, если тебя такой никто не увидит. Доешь суп и отправляйся!

Маркета сняла с крючка накидку и повязала шерстяной платок, прикрыв им воспаленное лицо.

– Если не застанешь ее дома, поищи на кладбище – Аннабелла может быть там, – добавила мать.

Девушка поежилась. Идти на кладбище у нее не было ни малейшего желания. Иногда, когда в доме не оставалось совсем никакой еды, она ходила к излучине Влтавы – поискать мидии, – и тогда ее путь проходил мимо кладбища. Отец давал ей корзинку и тупой железный нож, хотя помогал тот мало и она все равно резала пальцы об острые раковины.

Проходя по берегу, Маркета частенько чувствовала, как по ногам, ласкаясь, словно кошка, пробегает холодок от могил. Оглядываясь через плечо, девушка видела могильные камни кладбища францисканского монастыря, а иногда, затачивая нож о речной камень, слышала невнятный шепот. Когда она резала палец о раковину, кровь капала в воду и расплывалась красными змейками, которые тут же уносило неторопливое течение.

Сегодня Маркета шла по городу, опустив голову и пряча от прохожих лицо. Было холодно, и никто из встречных, с кем здоровалась девушка, не спрашивал, почему она завернулась в платок.

– Добрый день, слечна.

– Добрый день, – кивала в ответ Маркета.

* * *

На улице Длоуха она постучала в нужную дверь и отступила в ожидании ответа, притопывая, чтобы согреться, по мостовой. Маркета вытащила из деревянного сундука ботинки, хотя мать и нахмурилась – ведь чем чаще надеваешь обувь, тем быстрее ее снашиваешь. Но на улице было холодно, и от булыжников у девушки болели ступни. Она наклонилась и потуже затянула кожаные ремешки, которыми крепились к ногам стоптанные деревянные подошвы. Появившиеся ниоткуда три кошки принялись тереться о ее лодыжки, мурлыча и обнюхивая гостью.

– Ее там нет, – произнес чей-то голос.

Маркета обернулась и увидела бредущего по улице высохшего старика.

– Видел, как уходила утром с корзинкой, – рассказал он. – Может, за грибами отправилась, хотя их сейчас и нет. Скорее, за кореньями или речными мидиями. А вернее всего, пошла на кладбище.

– Вы ведь алхимик, – сказала через платок Маркета. Теплый воздух, пройдя через ткань, вырвался наружу клубочками пара. – А я – Маркета Пихлерова.

– А, дочь цирюльника! – кивнул старик-алхимик и протянул руку. – Приятно познакомиться.

Придерживая левой рукой платок, девушка поздоровалась с ним правой. Он внимательно посмотрел на нее белесыми глазами.

– Почему ты закрываешься, милая?

Маркета вздохнула и опустила платок.

– Из-за сыпи. Поэтому и пришла к Аннабелле. Может, у нее найдется какая-нибудь мазь.

– Похоже на трансмутацию, – пробормотал старик, касаясь ее лица ледяными пальцами. Жест этот был чисто профессиональным – никакого осуждения или отвращения в выражении его лица Маркета не заметила.

– Изменилось ли что-то в твоей жизни или желаниях? Я вижу, что тело пытается сбросить некое противное тебе состояние, – сказал алхимик.

Банщица вздрогнула и постаралась собраться с духом. Этот человек видел ее в первый раз, так откуда же он узнал о ее трудностях?

– Как вы определяете такое, господин? – спросила она.

– Всю свою жизнь я изучал трансмутацию и каббалу. Такая сыпь часто бывает знаком возмущения тела и души. – Он посмотрел ей в глаза. – Тебя ведь тревожит что-то, милая?

Маркета опустила глаза на булыжную мостовую, обледенелую и скользкую.

Алхимик откашлялся.

– Да. Боюсь, я преступил черту. Отыщи Аннабеллу; может быть, у нее найдется что-нибудь для тебя. Она – женщина умная, как и ее мать, и силой обладает большой – для своего возраста.

Пихлерова поблагодарила его. Старик кивнул, повернулся и потащился дальше, к своему дому на Широкой улице, где у рыночных рядов шла бойкая и шумная торговля. Девушка же поспешила к реке по улице Длоуха, в обход городской площади, держась подальше от оживленного рынка.

Аннабеллу она нашла на краю кладбища, среди могил. Стоя на коленях, рыжеволосая знахарка рылась в грязи в поисках кореньев. Неподалеку высилась горка свежей земли – могила утонувшего несколько недель назад местного мальчика.

– У этих корней особенная сила, данная им уходящим духом, – промолвила, не поднимая головы, знахарка. – Ты ведь та девочка, которую прозвали Перловицей, да?

Как же так? Аннабелла даже не посмотрела на нее. Зрение у Маркеты было очень хорошим, и она еще издалека разглядела юное тело под бесформенной темной накидкой, но то, что это именно Аннабелла, поняла, только когда увидела спутанные рыжие волосы. А ведь знахарка даже голову не подняла!

– Откуда ты меня знаешь? И как узнала про это прозвище? – спросила банщица.

– Не смущайся и не красней. – Аннабелла наконец повернулась и посмотрела на девушку карими глазами. – Из-за того, что думают люди, беспокоиться не стоит.

– Обидно, – сдавленно пробормотала Маркета.

– Не сдавайся. Сплетни да пересуды только отнимают силы, потому что люди боятся всего, кроме самого привычного и знакомого. В твоем имени заключена большая сила, ты это знаешь?

Аннабелла отряхнула и вытерла руки и поднялась с могилы.

– А теперь убери платок и дай мне посмотреть, что ты под ним прячешь, – сказала она, лениво, как кошка, потягиваясь.

Пихлерова сглотнула и разжала пальцы. Платок упал.

– Нехорошо, – покачала головой травница. – Где-то еще есть, да? В женских местах?

Ее собеседница снова покраснела.

– Да. Там еще хуже, чем на лице.

Знахарка поцокала языком.

– С этим надо что-то делать.

– Сколько ты с меня возьмешь? Много я дать не смогу.

– А вот тут ты ошибаешься. Ты очень многое можешь мне дать. Я докажу тебе это.

Взяв Маркету за руку, колдунья отвела ее к реке и указала на гнездо лежащих под водой раковин.

– Я избавлю тебя от сыпи, если ты поможешь мне. Покажи, в которой из раковин самая большая жемчужина.

Маркета посмотрела на нее как на сумасшедшую.

– Я не разбираюсь в жемчуге. Ничего о нем не знаю. Даже старик, что продает их на рынке, не может знать, в которой из раковин есть жемчужина. Знал бы – был бы богачом.

– Перловица. Это имя тебе дали в миг страсти. В такие моменты дух говорит правду, пусть даже и изрекает ее устами самых низменных и недостойных человеческих существ. Но большинство людей слишком глупы, чтобы понять смысл посланий духа. Взять хотя бы мидию. Попавшая в раковину песчинка раздражает ее, и она стремится избавиться от нее, как от мусора. Но в конце концов случается чудо красоты, и песчинка становится жемчужиной. Так что, Маркета, укажи на раковину. Но то, что в ней найдется, достанется мне, обещаешь?

Банщица дотронулась до горевшей от сыпи левой груди, вздохнула и опустилась на колени над облепленным мидиями каменистым выступом. Раковины как будто шевелились под волнистой зыбью, то отступая, то приближаясь. Обросшие мхом и водорослями, они напоминали евреев с растрепанными бородами, толпившихся каждое утро у городских ворот в ожидании, когда те раскроются и впустят их.

Десятки раковин – как найти среди них ту, в которой прячется жемчужина?

Девушка наклонилась и коснулась поверхности воды левой рукой.

Эта раковина ничем не отличалась от других – ни больше, ни меньше остальных, ни ярче, ни темнее, так же облепленная мхом… Маркета дотронулась до нее, и створки тут же закрылись.

– Эта.

Аннабелла кивнула, опустилась рядом с Маркетой и достала нож. Лезвие у него было изогнутое и лучше подходило для открывания мидий.

Обработав раковину со всех сторон, знахарка оторвала ее от камня, улыбнулась, посмотрела Пихлеровой в глаза и ловко, как торговец на рынке, просунула лезвие между створками, после чего одним поворотом запястья вскрыла добычу.

Внутри лежала жемчужина – такая большая, каких Маркета никогда еще в глаза не видела.

– Теперь быстро положи ее в рот – на удачу, а потом выплюнь мне на ладонь, – распорядилась Аннабелла.

Маркета так и сделала. Вкус оказался приятный, свежий, и она улыбнулась. А потом выплюнула жемчужину на подставленную ладонь Аннабеллы. Рыжеволосая знахарка вынула кожаный мешочек, опустила в него жемчужину, крепко затянула шнурки и спрятала мешочек под корсаж.

– Что ж, теперь давай займемся твоей сыпью.

Они вместе вернулись в дом знахарки, и там снова появились три кошки – только теперь они замяукали хором. Аннабелла наклонилась и погладила каждую.

– Мои хорошие, – промурлыкала она, открывая дверь.

На полках в большой комнате стояли, теснясь, глиняные горшочки с мазями и топленым жиром. В центре комнаты находилась открытая костровая чаша, хотя, судя по всему, готовила хозяйка на устроенной у стены печи.

Наверное, здесь она и творит свое колдовство, подумала, озираясь, Маркета и произнесла про себя короткую молитву. Но уходить ей совсем не хотелось. Одна из кошек, ярко-рыжая, с зелеными глазами, задержалась в доме, наблюдая за гостьей.

С потолка свисали связки сушеных трав, и комната напоминала перевернутый сад с тянущимися вниз цветками и листьями.

Маркета чихнула. Раз, потом другой.

– Так и будет, пока не привыкнешь, – сказала Аннабелла. – У тебя над головой сушатся с полсотни разных трав и цветов. Я заварю ромашковый чай, и мы начнем лечить твою сыпь.

Она взяла с полки глиняный горшочек с проволочной ручкой и налила в него воды из кувшина, а потом поворошила палочкой угли и принялась дуть, пока те не разгорелись с новой силой. Подбросив в огонь березовое полено, знахарка вытерла руки о фартук и, подхватив горшочек щипцами, сняла его с крючка в очаге.

Маркета уловила запах сочащегося жиром копченого окорока, висевшего над огнем в печи. В отличие от ароматов неизвестных трав, этот был ей знаком. Жители Чески-Крумлова хранили мясо и колбасы подвешенными в дымоходе, чтобы дым не давал им портиться.

Вооружившись ножом, Аннабелла заглянула в дымоход, просунула вверх руку и улыбнулась, нащупав жирную колбаску. Прибежавшие на запах кошки требовательно замяукали, и хозяйка выдавила на пол немного жира – мол, полижите.

– Давай! Поедим мяса с хлебом да выпьем эля. Надо отпраздновать! – Она поставила на стол большой кувшин и две глиняные кружки.

Девушки сели на скамью у огня и в ожидании, пока закипит вода для чая, принялись за хлеб и колбасу.

– Как ты меня нашла? – спросила Аннабелла.

– Твой сосед, алхимик, сказал, что ты можешь быть на кладбище, – ответила Маркета.

– А, пан алхимик… Да, он человек наблюдательный. А ты знаешь, что он еще и астролог? Большой мудрец, хотя в алхимии успехов не снискал.

– Сказал, мол, сыпь у меня из-за того, что тело и дух возмущены.

Аннабелла задумчиво прожевала кусок колбасы. Причмокнула губами. Кивнула.

– По-твоему, он прав?

– Не знаю. Я думала, ты скажешь, – развела руками ее гостья.

– Я же не в твоем теле и духе! И жемчужину нашла не я, а ты сама.

Маркета смущенно вздохнула и посмотрела на прыгающие в печи огоньки.

– В жизни бывают моменты, которых я сама стыжусь, – призналась она. – Есть такое, что я хотела бы изменить.

– Не стесняйся, говори. Мне ты можешь рассказать.

Маркета с усилием сглотнула.

– Не хочу быть банщицей. – Она произнесла это так, словно выплевывала горькую траву. – Не хочу показывать себя мужчине, чтобы тот потешился. Особенно старому да женатому. Ненавижу… эту вонь… эти руки…

Гостья охнула – здоровенная рыжая кошка прыгнула ей на колени.

По-прежнему глядя на огонь, Аннабелла протянула руку и погладила кошку, которая выгнулась под ее ладонью и заурчала.

– Похоже, твое тело тоже не переносит его прикосновений. Тебе надо искать выход. У тебя есть мечта? Что бы ты хотела делать?

Маркета опустила голову и уткнулась взглядом в рыжий мех.

– Скажи мне. Скажи, какого будущего ты хотела бы для себя, – настаивала травница. – Пусть даже самого невозможного. Не говори, кто ты есть, не говори, кем должна быть, – скажи, чего ты хочешь.

К дыханию знахарки примешивался аромат трав, словно и сама она была частью висящего над головой сохнущего сада.

И Маркета сказала то, чего никогда раньше никому не говорила. То, о чем раньше не смела и подумать, не то что произнести вслух.

– Я хочу быть целительницей. Хочу быть рудометом… нет, настоящим лекарем, чтобы излечивать людей, согласно учениям Парацельса и Галена.

– А, Парацельс… – протянула Аннабелла. – Знаешь ли ты, что многими из его приемов и лекарств мы, знахарки, пользуемся уже сотни лет? Его библия целительных трав собрана из рецептов наших матерей и бабушек, передававшихся женщинами из поколения в поколение.

Маркета недоверчиво покачала головой. Парацельс был ученым, а не каким-то кудесником, и слова Аннабеллы звучали для нее кощунством.

Знахарка пожала плечами.

– Вижу, ты мне не веришь. Что ж… – Не договорив, она поднялась и открыла старчески заскрипевший сундук, после чего наклонилась к нему, а потом выпрямилась и осторожно вынула Книгу Парацельса.

– Что это? – изумилась Маркета. – Ты смогла позволить себе такое?! Это ж настоящее сокровище!

– Ну да. Это подарок. Скажем так, я оказала очень большую услугу одному весьма богатому и влиятельному человеку, – улыбнулась Аннабелла. – Брысь, Пророчица! – Она махнула рукой, прогоняя рыжую кошку, привольно разлегшуюся у Маркеты на коленях, и положила на ее место увесистый фолиант. – Открой.

Гостья и подумать не могла, что когда-нибудь собственными глазами увидит писания самого Парацельса, тем более в доме колдуньи в Чески-Крумлове. Вдохнув пьянящий животный запах пергамента, она бережно взяла книгу и невольно залюбовалась покрывавшим страницы тонким чернильным письмом.

«А ведь Аннабелла умеет читать!» – поняла вдруг девушка.

– Кто научил тебя грамоте? – спросила она.

– Тот самый добрый сосед, которого ты встретила сегодня, – пан алхимик. А теперь посмотри, что здесь говорится о кожных воспалениях. У меня есть для тебя снадобье – иванова трава, выдержанная в вымоченном овсе.

Осторожно, одну за другой, переворачивая страницы, Маркета стала искать запись о средстве от кожного воспаления.

– Да, есть. – Она широко улыбнулась. – Парацельс называет его «красным маслом».

Едва услышав название, Аннабелла протянула руку к сияющему, как закат, горшочку.

– Как собрала на Иванов день, так и настаиваю. У этих цветов, если собрать в нужный час, особая сила. Возьми его с собой, а дома налей в чашку – ровно столько, чтобы дно закрыло. Потом добавь с полчашки вареного овса и сделай припарку в тех местах, где есть сыпь.

Маркета кивнула.

– Но это еще не все. Ты должна принимать по три капли настойки в день и думать при этом о своей мечте, – продолжала травница. – Обязательно думать – иначе настойка не подействует.

Дочь цирюльника опустила голову.

– Какой от этого толк? Мама договорилась, что я буду обслуживать пивовара, а семье нужны деньги. Я – женщина, и если стану практиковать кровопускание или что-то другое, меня обвинят в…

Она осеклась.

– В колдовстве? Ты этого боишься? – спросила Аннабелла. – Ну, сестричка, наберись смелости и иди за мечтой, а не покоряйся требованиям матери и не слушай, что говорят и советуют сплетники!

Маркета кивнула.

– Сохранишь надежду – лекарство подействует. Предашься отчаянию – ни я, ни кто другой тебе уже не помогут, – предупредила ее хозяйка. – А теперь давай-ка выпьем ромашкового чаю с медом. Он тебе на пользу – хорошо успокаивает.

С этими словами знахарка наклонилась и погладила гостью по голове.

– Какие у тебя необыкновенные волосы… Никогда не видела столько разных цветов сразу. Как пятнистый янтарь.

Она повернулась и пристально посмотрела Маркете в глаза.

– Может случиться день, когда тебе, сестричка, снова понадобится моя помощь. Не забудь, я здесь для того, чтобы служить невинным и достойным. И помни вот что: не бойся добрых духов, что приходят тебе на подмогу.

Маркета устроилась поудобнее и снова открыла книгу. Рыжая кошка по кличке Пророчица заурчала у ее ног.

Два часа спустя банщица вышла из дома Аннабеллы с совсем другим настроением, исполненная твердости, решимости и силы, как жеребенок, вырвавшийся порезвиться в высокой летней траве. Холодный ветер будто бы смягчился, и она отпустила платок, уже не беспокоясь о том, что кто-то увидит волдыри на ее лице.

 

Глава 4. Эрцгерцог Матьяш, младший брат Рудольфа II

Поздняя осень 1606 года

Высокий бородатый всадник мчался во весь опор по гребню приземистых холмов, растянувшихся вдоль Дуная. Ветер швырял белую гриву андалузского жеребца в глаза наезднику, склонившемуся к самой холке, копыта взбивали глину…

Матьяш, эрцгерцог Верхней и Нижней Австрии, оглянулся – намного ли отстала свита. Никто не мог состязаться в скорости с его серым скакуном по кличке Королевский Дукат.

С пяти лет обучавшийся в Испанской школе верховой езды своего отца, императора Максимилиана II, Матьяш вырос на спине липицианских скаковых лошадей. Из Андалузии в Австрию их завезли его отец и дядя и разводили там исключительно для Габсбургской монархии. Отцовская страсть к лошадям передалась и Матьяшу. И хотя его старший брат Рудольф, коренастый и невысокий, разделял его увлечение андалузской породой, гордостью отца был именно Матьяш, длинноногий и бесстрашный, словно сливавшийся с седлом.

Император Максимилиан знал – его младший сын станет настоящим воином.

Взъехав на каменистый кряж, всадник сдержал коня, и тот беспокойно загарцевал на месте, топча копытами ковер из красных маков. Он уже отъехал на несколько миль от стен древнего Эстергома – «жемчужины излучины Дуная» и старой столицы Венгрии. Младший брат короля Рудольфа твердо решил защищать город, всего лишь чуть более десяти лет назад отвоеванный его армиями у османов.

Стоя на вершине, эрцгерцог окинул взглядом зеленые холмы. До него уже дошли слухи о турецком вторжении с юго-востока, за Будой, но пока что никаких дымков от бивачных костров, на которых янычары обычно готовят еду в огромных медных котлах, заметно не было.

Боевой дух османа, подумал Матьяш, больше всего зависит от того, чем наполнена его обеденная миска. Знаком доблести и высокого звания была суповая ложка, отличавшая офицера от простого солдата. Не звезда. Не полумесяц или золотая нашивка – капитана, корбачи, узнавали именно по наличию половника.

За последние годы Матьяш много чего узнал о турках – больше всего из уст одного из своих военачальников, богатого трансильванца Ференца Надашди, от золота которого в значительной мере и зависела защита Габсбургов от мародерствующих османов.

Но ни финансовая поддержка, ни воинственный пыл Надашди не снискали ему симпатий Матьяша, и даже случившаяся год назад смерть военачальника в сражении не отозвалась в сердце эрцгерцога ноткой сожаления. Его бросало в дрожь от одного лишь вида брутального трансильванца. Во время османской кампании эрцгерцогу не раз приходилось останавливаться на ночлег в родовом замке Надашди, Чахтице, мрачной, продуваемой сквозняками каменной крепости у подножия Малых Карпат. Встречая испуганных слуг и ежащихся от страха крестьян, Матьяш нередко задавался вопросом, кого эти бедные люди боятся больше – турков или семью Надашди?

Больше всего на свете Надашди любил воевать, а на войне особое удовольствие получал от пыток. Даже турки, прозвавшие его Черным рыцарем Трансильвании, испытывали перед ним страх. Ходили слухи, что и жена Надашди, Эржебет Батори, племянница польского короля, отличалась такими же, как и у супруга, садистскими наклонностями.

Но, как ни прискорбно, такого рода союзы с богатыми и могущественными семьями Европы были жизненно необходимы династии Габсбургов. Именно Надашди познакомил Матьяша с жестокими обычаями и верованиями османов. Врага надо знать, постоянно говаривал он. И не просто знать, а знать лучше, чем он знает тебя.

От него брат короля узнал, что турки красят коней перед сражением, а среди янычаров немало бывших христиан, захваченных мальчиками в плен, прошедших обрезание и воспитанных в духе исламского воинства. Узнал он и о том, что проклятые нехристи, насаживающие на колья головы повергнутых врагов, ежедневно по пять раз молятся своему богу. Что прежде чем простереться перед ним, они обязаны умыться. Что если на поле битвы нет воды, они утираются песком, проводя пальцами за ушами и от лба к затылку, как кот лапой.

Нехристи… Матьяш наклонился и сплюнул на землю. Однако же эти варвары ломились в ворота Европы, снова угрожая самой Вене и все ближе подбираясь к сердцу цивилизованного христианства.

Именно эрцгерцог и его армии, ведомые в том числе и такими людьми, как Надашди, сдерживали здесь, на венгерском фронте, дальнейшее продвижение неверных. Брат, император Рудольф II, оказал ему высокую честь, поручив опасную миссию и назначив главнокомандующим в войне против турок.

«Рудольф был бы только рад увидеть мою голову на османской пике, и чтобы вороны клевали мне глаза, – с горечью подумал Матьяш. – Вот тогда бы он наконец от меня избавился!»

Король опасался эрцгерцога в первую очередь потому, что у него не было законных детей, – из-за этого-то и выставлял всевозможные препятствия, удерживая младшего брата подальше от Праги и трона…

Взгляд Матьяша упал на смятые конскими копытами маки, а мысли его устремились к очаровательной кузине, Анне Австрийской. Он с усилием сглотнул – пока жив король Рудольф, ему не позволят просить ее руки. Как, если уж на то пошло, и руки какой-либо другой женщины.

Мало того что его величество не давал Матьяшу разрешения на брак, он вдобавок еще и отозвал младшего брата из его родного Линца и бросил сюда – планировать и проводить оборонительные и наступательные операции против надвигающихся османских армий. Из года в год никакой иной жизни, кроме войны…

С каким удовольствием эрцгерцог переложил бы это тяжкое бремя на плечи старшего брата! Но Праге не было никакого дела до Венгрии с ее выжженными полями, с ее ранеными и убитыми… Король Рудольф тратил золото на алхимиков, астрологов и мистиков. Отвернувшись от Венгрии, он умыл руки и предоставил Матьяшу и его союзникам заботиться о защите страны.

Весь интерес короля к Венгрии сводился к тому, чтобы обложить налогами и загнать в нищету протестантское большинство, изо всех сил старавшееся спасти древнее королевство. Если б не помощь Петра Вока Рожмбека, вложившего огромные средства в турецкую кампанию, османы уже давно заняли бы Моравию, Богемию и Вену.

Над далеким холмом поднялась тонкая струйка дыма. Жеребец заржал, несомненно, почуяв запах кобыл в неприятельском лагере.

«Нападем на рассвете, – подумал Матьяш. – Если окружим лагерь и отрежем путь отступления на Буду, то, может быть, и остановим их дальнейшее продвижение в Венгрию. Вечером посланные на север и восток разведчики, скорее всего, принесут известия о других вражеских отрядах, ведь османы никогда не задерживаются на одном месте надолго – они всегда на марше…»

Эрцгерцог повернул коня в сторону лагеря: пришло время вместе с командирами спланировать утреннюю атаку.

Но прежде чем пришпорить Дуката, он еще раз обвел взглядом усыпанные цветами долины и пологие зеленеющие холмы. Когда-нибудь все это будет частью его королевства. Когда-нибудь он сам будет править здесь как властитель Священной Римской империи.

В Праге у него было много шпионов, так что Матьяш был в курсе всех последних новостей. В последнее время они приезжали на венгерский фронт особенно часто, принося одну и ту же весть, спеша обменять на серебро то, что узнавали благодаря длинным языкам и чутким ушам.

Сын короля, дон Юлий, безумен! Пражане плюют и свистят ему вслед, когда тот бродит по городским улицам, однако же император не предпринимает ничего, чтобы усмирить своего отпрыска.

Любимый сын Рудольфа был его ахиллесовой пятой. Осведомители пересказывали Матьяшу отвратительные истории со скандалами на улицах Праги и Вены и в борделях обоих этих городов, жуткие слухи о тронувшемся рассудком бастарде, которого боялись даже шлюхи.

И вот теперь, как давали понять знающие люди, Рудольф решил-таки заключить дона Юлия в тюрьму.

Узнай своего врага, говаривал Надашди. И найди его слабое место.

«Придет день, – подумал Матьяш, – и мой юный племянник поможет мне предъявить права на трон». Он повернулся и с улыбкой встретил наконец-то догнавшую его свиту.

 

Глава 5. Белая Дама

В первый раз Маркета увидела Белую Даму Чески-Крумлова, когда отмывала в реке белую керамическую чашу. Утром отец сделал кровопускание, и после того как она вылила дурные гуморы пациента на землю в саду, на тонких стенках остался буро-коричневый круг.

Держа чашу в холодной искрящейся воде Влтавы, Маркета скребла и скребла ногтями засохшую на ободке кровь, а когда уже оттерла пятно, вдруг почувствовала, что сверху на нее кто-то смотрит. Она подняла голову и пробежала глазами вверх по каменным стенам, уходившим от берега к самому замку.

Стоявшая там, высоко над бегущими водами, женщина была белой как снег, – в белых атласных одеждах и легкой, почти прозрачной накидке, окутывавшей ее бледные руки. Завязанный сбоку широкий серый пояс стекал вниз длинными белыми складками. Длинные, завитые колечками волосы – по моде столетней давности – были цвета сена.

Женщина грустно улыбнулась Маркете с высоты дворцовой стены, и та от неожиданности разжала пальцы. Чаша упала в воду и стукнулась о камень. Спрятав грязные коленки под суровым домотканым платьем и мокрым передником, девушка исполнила неуклюжий реверанс. Дама на стене была, наверное, из рода Рожмберков, знатной семьи, владевшей замком и бывшей для горожан такой же властью, как и король. Склонившись в поклоне, Маркета увидела надколотую чашу и представила, что скажет мать. Пациенты отца, особенно из тех, что побогаче, всегда обращали внимание на такого рода вещи.

Когда она подняла глаза, женщина в белом уже исчезла. Девушка подобрала пострадавшую посудину, положила ее в мокрый передник и, повернувшись, с тяжелым сердцем поплелась домой.

* * *

В таверне дяди Маркеты частенько останавливались венецианские торговцы, и за воскресным обедом, когда собиралась вся семья, он пересказывал услышанные от них истории. Дядя Радек никогда не был женат и всю жизнь кормился тем, что готовила его сестра. Непонятно на каком основании он полагал, что место за столом Пихлеров даровано ему по праву рождения, независимо от того, может или нет семья позволить себе лишний рот.

Вечером следующего после исчезновения дамы в белом дня Радек, по своему обыкновению, сам пригласил себя на обед. Когда все возносили молитву, Маркета бросила на дядю быстрый взгляд исподлобья и увидела, какими голодными глазами он смотрит на еду. Приготовленные ее матерью блюда возбуждали его так же, как пса возбуждает сучка в течку. На кнедлики он взирал с такой жадностью, что девушка даже покраснела. А это с ней случалось нечасто – работая с матерью в бане, она повидала всякого.

После того как Пихлеры воздали хвалу Господу за его щедроты, Зикмунд кивнул, произнес традиционное «доброго аппетита» и преломил хлеб.

Пока Люси наливала в миску суп с капустой и чечевицей и накладывала кнедлики с печенкой, ее братец Радек набивал рот свежим хлебом, испеченным днем близнецами. Так, жуя хлеб, он и обращался к присутствующим, отчего его словам приходилось пробиваться через бурый комок мякиша.

– А еще один торговец, богатый, привез для Рожмберков всякие красивые ткани и драгоценности. – Он приложился к кружке с пивом и отправил в рот кнедлик. – Говорит, напрасно только время потратил – золота у них нет, и его товары они больше не покупают.

– Как будто Рожмберки не могут купить все, чего душа желает! – усмехнулась Люси. – Катаются на золотых каретах, дамы обвешаны жемчугами… Даже старым медведям во рву дают жирные куски – я собственными глазами видала! Как же может быть, что они не в состоянии купить что-то красивое?

– Я передаю только то, что сам слышу от своих клиентов, а им врать незачем, – ответил дядя Радек, выковыривая большим пальцем застрявший между зубами кусочек кнедлика. Завершив этот маневр, он с удовольствием слизнул изъятый кусочек и смачно причмокнул губами. – Для Рожмберков наступили трудные времена. Может, им даже придется продать замок.

– Продать замок! – эхом отозвалась Маркета. – Может быть, поэтому та дама в белом гуляет по стенам. Хотелось бы мне увидеть ее еще раз!

За столом вдруг стало тихо – все замерли, и даже Радек перестал причмокивать.

Мать уставилась на старшую дочь большими глазами.

– И когда же это ты, девочка, видела даму в белом?

– Оставь ее в покое, Люси. – Отец отложил нож с нанизанной на него половинкой кнедлика. – Дай девочке спокойно поесть.

– Ты меня слышала! – не унималась мать. – Отвечай, когда ты видела женщину в белом?

– Сегодня, когда мыла на реке чашу, – ответила Маркета. – Я сначала напугалась немного и даже выронила чашу, поэтому та и раскололась. Мне правда очень жаль. Дама стояла на стене и смотрела на меня. Раньше я ее никогда не видела. Светловолосая, вся в драгоценностях, а кожа у нее даже белее отбеленной простыни.

– Белая Дама, – пробормотал дядя Радек и наконец сглотнул. – Она ее видела. Боже, моя собственная племянница! Перловица, у тебя точно дар…

– Не смей называть ее так в нашем доме! Это отвратительная кличка! – взорвался Пихлер, тыча столовым ножом едва ли не в лицо шурину. – Здесь тебе не таверна, а приличный дом, так что и веди себя прилично!

Маркета вдруг почувствовала, как кровь отлила от ее лица, а щеки похолодели и онемели. Никогда раньше никто не осмеливался назвать ее Перловицей в присутствии отца. Она хотела провалиться на месте, забиться в трещинку между каменными плитами пола, спрятаться в темноте, чтобы ее никто не видел.

До сих пор девушка надеялась, что отец не знает, как называют ее теперь горожане.

Мать соскочила с лавки, шагнула к ней и, опустившись на колени, схватила за руку. Маркета едва не вскрикнула от боли.

– Какие на ней были перчатки? – требовательно спросила Люси.

– Перчатки? – переспросила ее старшая дочь.

– Да. Они были белые или черные?

– Я… я не видела никаких перчаток. Нет… у нее не было перчаток. Голые руки и кожа… кожа бледная, как у мраморной статуи.

– Лгунья! – крикнула мать и вдруг, совершенно неожиданно, отвесила дочери звонкую пощечину. – Разбила нашу лучшую чашу, а теперь сочиняешь небылицы про Белую Даму, хочешь всех нас напугать!

Маркета прижала ладонь к вспыхнувшей от жгучей боли щеке. Ошеломленная, она даже не заплакала. Мать никогда еще не била ее. Сестренки-близняшки разом побледнели, сжались от страха и ухватились друг за дружку.

В следующий момент Пихлер поднялся из-за стола и оттолкнул мать с такой силой, что та полетела на пол. Отец всегда был человеком мягким и покладистым, но сейчас с ним творилось что-то неладное: он накричал на дядю Радека и поднял руку на мать.

– Наша Маркета не лжет! – рявкнул он. – Если она говорит, что видела женщину в белом, то так оно и есть! Должно быть, это какая-то родственница или гостья кого-то из Рожмберков. Если наша дочь говорит, что у нее были голые руки, значит, так и было. И не смей больше бить ее, если только не хочешь получить от меня то же самое!

Зикмунд шагнул к дочери, крепко обнял ее и прижал к себе – так, словно защищал ее от всего света. От его бороды пахло кнедликами, а дыхание несло запах эля.

– Кто эта женщина и почему мама так рассердилась? – шепотом спросила Маркета.

– Садись и доешь все, что осталось, – велел ей глава семейства. – Ты бледная и худенькая. Нехорошо, если мои пациенты увидят, что моя помощница, моя собственная дочь едва поднимает чашу с кровью.

– Но как же Белая Дама?..

– Не сейчас, доченька. Поешь.

Отец взял свою миску и ножом смёл остававшиеся кнедлики вместе с подливкой в миску Маркеты. Стук лезвия об оловянную миску прозвучал непривычно громко – все остальные замерли, не смея издать и звука, чтобы не прогневать еще раз главу семьи.

Старшая Пихлерова поднялась сначала на колени, а потом встала на ноги и вернулась к столу, после чего, подобрав юбку, опустилась на лавку. Вся ее поза – высоко поднятая голова и выпрямленная, как доска, спина – выражала возмущение и негодование.

До самого конца ужина Люси то и дело бросала на старшую дочь сердитые взгляды и почти ничего не ела, как будто потеряла вдруг всякий аппетит. Маркета, однако, заметила, что время от времени ее мать бьет мелкая дрожь.

* * *

На следующий день Пихлер отправился в Вену – посетить собрание членов Гильдии цирюльников и хирургов и познакомиться с новейшими исследованиями в области флеботомии. Поцеловав на прощание старшую дочь, он взял с нее обещание вести себя примерно и не ссориться в его отсутствие с матерью.

Маркета вздохнула и дала обещание, добавив, что поможет Люси в бане. Утром она перестирала целую гору простыней и полотенец, а потом, натянув между деревьями веревку, развесила их сушиться на берегу Влтавы. Увидев треплющееся на ветру белье, мать одобрительно кивнула, и Маркета улыбнулась.

– Ты заслужила сегодня отдых. Можешь не ходить в баню, мне сегодня помогут Дана и Катя, – сказала Пихлерова-старшая.

Девушка чмокнула мать в щеку, прекрасно понимая, что та старается загладить вину за вечернее происшествие. Люси торопливо обняла дочь и махнула рукой – мол, ступай, погуляй да погрейся на солнышке.

Маркета сразу же отправилась к своей лучшей подруге, Катарине Млынарковой, дочери местного мельника. Девушки вышли к реке, уселись на бережке и опустили ноги в прохладную воду – как раз напротив высоченных стен рожмберкского дворца. За спиной у них натужно постанывало водяное колесо мельницы, и подружки нежились под солнцем, наслаждаясь нечастыми минутами покоя и безделья.

В обществе сверстницы Маркета понемногу успокоилась и пришла в себя после случившейся накануне странной, необъяснимой вспышки матери.

От Катарины всегда пахло мукой и сахаром. Особенно по воскресеньям. В этот день ее мать работала для всего города, обеспечивая выпечкой в том числе и семейство Рожмберков.

Катарина была пухленькой, и мука с сахарной пудрой постоянно собирались в складках ее влажной кожи, откладываясь на шее, в ложбинке между грудями, в изгибах локтей и между пальцев. Светловолосая озорница, она ко всему относилась легко и надо всем смеялась, как будто была постоянно под хмельком на бесконечном праздничном пиру.

Поклонников у дочери мельника хватало с избытком – как не влюбиться в девушку, столь страстно любящую жизнь, и чья семья к тому же готовит масляные бисквиты для благородной знати? Сидя на бережке и болтая ногами в прохладной воде, подружки обменивались девичьими секретами. Тут-то Катарина и поведала Маркете о своем самом большом желании: провести целую ночь с сыном кузнеца, дать ему попробовать вкуса ее кожи, и чтоб он вылизал каждую ее сладенькую складочку, каждую потайную щелочку.

Слушая это признание, Маркета заговорщически хихикала, зная наверняка, что мечта подруги никогда не сбудется. Отец относился к выбору дочери неодобрительно и косо поглядывал на паренька с вечно потным и чумазым лицом и грязными от копоти пальцами. Мельник небезосновательно считал, что Катарина может привлечь жениха и получше – может быть, мясника или даже богатого торговца.

Мало того, мельник вообще запретил дочери проводить время в компании какого бы то ни было мужчины – пусть, пока он не подыщет подходящего ухажера, держится женского общества. Катарина выбрала Маркету, чем немало удивила последнюю – и зачем первой городской красавице водиться с дочерью кровопускателя?

Но смешливую толстушку привлекал сильный, независимый характер подруги и восхищала ее страстная, непреходящая тяга к наукам. Она с увлечением слушала рассказы Маркеты, которая, в отличие от большинства женщин, умела и любила читать.

Зимой девушки с удовольствием катались в своих башмаках на деревянной подошве по обледенелой мостовой холмистой Мясной улицы, скользя и падая под улюлюканье и свист мясников. В перчатках без пальцев, закутавшись поплотнее в шерстяные накидки и притопывая, чтобы не замерзнуть, рубщики мяса с удовольствием хлопали отважным девчонкам. Щеки у Маркеты горели румянцем после нескольких часов в сырой, душной бане, а бледная кожа Катарины розовела и блестела, как глазированный пирожок.

Они были неразлучны, и, когда встречались, особенно в такие вот теплые, «ленивые» деньки, Катарина могла часами расчесывать и заплетать длинные волосы Маркеты.

– Какие у тебя необычные, прелестные волосы… Во всем мире таких нет, – вздохнула она. – В них все краски, какие только бывают в девичьих волосах. Янтарь, каштан… Посмотри-ка! Светлая прядка, совсем как у меня! А вот эта иссиня-черная, будто вороново крыло. Такие же у той цыганочки, Руби. О, а это!.. – И Катарина вдруг вырвала у подруги волосок.

– У-у! – взвыла та.

– Огненно-рыжий! Как у ведьмы Аннабеллы, – поддразнила ее дочь мельника, поднимая волосок к свету. – У тебя, наверное, заколдованные волосы!

– Не называй ее ведьмой! – шикнула на нее Маркета. – Ты же знаешь, Церковь их сжигает! Аннабелла – знахарка и умеет исцелять многие недуги.

– Успокойся! Я не Церковь и не король. И обижать нашу городскую целительницу вовсе не желаю. А теперь, ради Бога, расслабься и дай мне закончить дело.

Катарина снова подняла густые, тяжелые пряди и принялась заплетать их своими мягкими, умелыми пальцами.

– Если б они не так сильно спутались, я бы заплела твои волосы в косички разного цвета, и, будь уверена, ни одна из них не повторяла бы другую!

Она нежно и заботливо перебирала волосы подруги, распутывала узлы и растягивала их в длинные пряди, и Маркету начало клонить в сон. Девушки сидели в мягкой траве, у самой реки, и Катарина сплела для дочери цирюльника венок из полевых цветов, в изобилии росших на каменистой почве и оживлявших поля и лужайки Чески-Крумлова.

Дочь мельника забрасывала Маркету вопросами о ее отце и о профессии рудомета – как затачивают ножи, что такое четыре гумора тела, высвобождаемых при кровопускании, сколько человек он спас и сколько спасти не смог. Ее интересовало все – каким инструментом он пользуется, чтобы надрезать плоть, в какие банки собирает кровь, как ставит пиявки…

Каждый раз, задавая вопрос, Катарина прилежно крестилась, как будто и в знаниях о кровопускании, и в самой практике флеботомии, составлявшей основу профессии Зикмунда Пихлера, было что-то греховное.

– Расскажи еще раз, – виновато попросила она, касаясь пальцами лба и груди. – Про гуморы. Да, ты уже рассказывала, но у меня все перепуталось. Я не такая умная, как ты.

Маркета вздохнула. Она не могла поверить, что дочь мельника, держащая в голове сотню рецептов, не может запомнить четыре простых гумора.

– Черная желчь. Вот это только и осталось в памяти, – призналась толстушка. – Меланхолия, хандра…

– То, что совершенно тебе несвойственно и даже противоположно. Странно, что из всего ты запомнила только это одно.

– Может, потому что слышала, как кто-то говорил, будто у короля Рудольфа случается меланхолия. Но расскажи про другие! – взмолилась Катарина. – И как твой отец приводит их в гармонию?

Маркета улыбнулась – ей было приятно, что подруга такого высокого мнения о работе цирюльника. Хороший кровопускатель может излечить больного – мужчину, женщину или ребенка, – если ему удастся уравновесить все четыре жидкости тела.

– Кровь, сангвинический гумор, – это смех, музыка, страсть, – принялась в очередной раз объяснять банщица. – В твоих венах, подруга, его столько, что можно ведрами черпать.

Катарина засмеялась, откинув голову, и ее белые зубы заблестели на солнце, а свет заискрился на крупинках сахара, облепивших пухленькое горло.

– Дальше, Маркета. Расскажи про другие. Пожалуйста!

– Флегма, слизь. Гумор вялый, текучий…

– Как сын могильщика. Такой унылый, такой уставший от самой жизни… Похож на старичка-крота. Терпеть не могу, когда он таращится на меня на улице с такой печальной физиономией!

– И последняя – желтая желчь. Самая жестокая, самая болезненная. Гнев, алчность, распутство – это все из-за нее. Даже убийство.

Глаза у Катарины расширились. Ничто так не захватывало ее, как легенды и сказки.

– Убийство… – прошептала она.

– Избыток желтой желчи ведет к потере рассудка. Она закипает в венах и рождает нестерпимое вожделение или убийственную страсть. Так сказано в книге.

Катарина кивнула, с нескрываемым восхищением глядя на подругу.

– Ты и твои книги… Какой чудесный дар – открывать мир в этих волнистых строчках!

Из-за реки долетел голос матери, звавшей Маркету домой – в бане потребовалась ее помощь.

Молодая банщица тут же поднялась и чмокнула подругу в щеку.

– Мне надо идти. С тобой хорошо, даже настроение поднялось. Тебе нужно обязательно выучиться читать. И тогда ты сама сможешь разбираться в этих волнистых строчках.

Катарина недоверчиво уставилась на нее.

– Я? Я смогу читать?

– Конечно. А почему нет? Это же никакая не магия! Нужно только учиться и практиковаться.

Дочь мельника взяла подругу за руки и поцеловала.

– Ох, перестань! – Маркета отдернула руки. – Не надо так!

Помахав Катарине на прощание, она поспешила к Банному мосту.

* * *

Чтение действительно было чудесным, редким даром, полученным Маркетой от отца вместе с возможностью заниматься с учителями, слишком бедными, чтобы платить за кровопускание деньгами, и обменивавшими свои умения и знания на услуги цирюльника. Книги были по преимуществу на латыни, и юная ученица с трудом продиралась через тексты с помощью Зикмунда. Но ее неплохого владения чешским и немецким хватало, чтобы читать и писать простенькие предложения, произнося вслух звуки и складывая их в слова.

Ее сестрички-близняшки, Дана и Катя – им уже исполнилось десять лет – не умели ни читать, ни писать. Как и большинство детей в Чески-Крумлове, которые не посещали латинскую школу иезуитов, никаких особых неудобств они от этого не испытывали. Девочки лишь качали головой, когда видели, что старшая сестра снова сидит с книгой на коленях, водя пальцем по строчкам и бормоча что-то себе под нос. Они нисколько не обижались на Маркету за то, что у нее есть то, чего нет у них, и никогда не имели желания тратить драгоценные свободные минуты на какие-то книги.

Вечером, когда старшая дочь Пихлеров, по обыкновению, сидела, склонившись над драгоценной книгой, обдумывая значение разных слов, Люси протопала к столу и мокрыми пальцами потушила чахлое пламя сальной свечи, оставив дочь в темноте, которая была бы полной, если б не тлеющие в печи угольки.

– Не трать попусту свечи! – сердито выговорила мать. – Мы не Габсбурги! Отправляйся спать. Никакой пользы от чтения нет. В бане оно тебе не поможет. И вообще, женщине это ни к чему. Только глаза портишь.

Какое-то время Маркета сидела в темной комнате, вдыхая расползающийся по ней густой, прогорклый запах сального дыма и касаясь пальцами пергамента.

Отец считал, что ей важно научиться читать, поскольку она с ранних лет проявила интерес к его профессии. Продолжить его дело, стать цирюльником-хирургом дочь не могла – для женщин эта область была просто закрыта, – но она быстро освоилась в роли его помощницы. Маркета знала, как править инструменты, ножницы и бритвы, а когда Зикмунд отворял кровь, уверенно держала чашу для ее сбора, что успокаивающе действовало на пациентов. Она знала, где находятся точки кровопускания, выучила расположение вен и умела при необходимости останавливать кровотечение.

А еще Маркета знала, что никогда-никогда не притронется к срезанным отцовскими ножницами волосам. Оставшийся в них дух мог оказаться злобным и поразить ее насмерть. Или, по крайней мере, войти в ее душу – либо сделать ее бесплодной.

Особенный интерес у Маркеты вызывали телесные жидкости и болезни, появлявшиеся вследствие их неуравновешенности. В отцовской профессии было что-то близкое к божественному провидению, что-то родственное чуду. Знакомые говорили, что девушка пошла больше в отца, чем в мать, но люди постарше скорее признавали в ней сходство с тетей, матерью-настоятельницей монастыря Бедной Клары. Завидев девушку на улице, они обменивались понимающими взглядами и согласно кивали седыми головами. И действительно, люди, помнившие благочестивую мать Людмилу в семнадцать лет, находили в старшей дочери цирюльника странное, почти мистическое повторение ее черт и манер.

Однажды, когда Маркета только-только начинала ходить, отец шепнул ей на ушко, что она наделена даром целительства. Он думал, что дочь еще слишком мала, чтобы понять и запомнить эти слова.

Но она поняла и запомнила.

Шагая по Банному мосту к бане, Маркета с грустью думала о том, что отец снова уехал в Вену. Как бы ей хотелось оказаться рядом с ним и послушать доклады о последних открытиях в области человеческой анатомии и флеботомии!

Разумеется, она и представить не могла, что еще одно открытие – случайная встреча с одним из Габсбургов на улицах Вены – навсегда изменит жизнь ее отца.

И что он будет первым, кто принесет в Чески-Крумлов страшную, чудовищную и запретную новость.

 

Глава 6. Рудольф II и Книга Чудес

Король Рудольф раздраженно почесал в носу наманикюренным ногтем. Не самый изысканный жест, тем более когда находишься при венском дворе, но, с другой стороны, так ли уж это важно? В конце концов, император Священной Римской империи, король Венгрии, Моравии, Богемии и Хорватии может позволить себе кое-что. Восточные королевства платили ему дань и просились под его покровительство и защиту, так что он мог включить их в состав своих владений.

А если принять во внимание последнюю утреннюю новость о возмутительном поведении его бастарда Юлия – которого все, за исключением королевской семьи, называли доном Юлием, – какого осуждения может заслуживать ничего не значащее почесывание в носу? У него есть божественное право, и…

Один из многочисленных карликов, очень прыщавый, хихикнул и прошептал что-то, заслонив рот пухлой ладошкой.

– Уж не надо мной ли ты смеешься, паршивец? – сердито бросил король, зловеще нацелив побывавший в носу палец на неосторожного карлика. – Ну-ка, подойти сюда, жаба бородавчатая!

Глаза у низкорослого человечка полезли от ужаса на лоб, а во рту у него пересохло. Король славился внезапными приступами гнева, а придворный карлик был всего лишь одним из многих, подаренных Рудольфу для развлечения, так что его исчезновения никто не заметил бы. При мысли оказаться в венской темнице несчастного затрясло от страха.

– Конечно, нет, ваше величество! Да я скорее отрублю себе правую руку, чем посмею оскорбить моего повелителя! – ответствовал он.

– Тогда что же так тебя развеселило? Говори!

Карлик заколебался, придумывая, как оправдаться, и глаза его заметались по сторонам, как всполошенные рыбешки.

– Я… я просто… Мне вот подумалось, так ли замечательна и весела жизнь в Праге, как говорят некоторые. Музыка, пиры, искрящаяся зелеными бликами Влтава…

При венском дворе все знали, что его величество предпочитает Вене Прагу, куда он частенько уезжал, сбегая от неотложных государственных дел и королевских обязанностей, досаждавших ему в Вене. Там он мог без помех предаваться своей меланхолии, любви к искусству, увлечению астрономией, экзотическими животными, прекрасными женщинами и часами.

От тюрьмы, а может быть, и чего-то пострашнее карлика спасло вмешательство королевского советника, Вольфганга Румпфа.

– Да уж. Для человека, никогда в жизни не бывавшего в столице и в глаза не видевшего ее неизбывных красот, малыш неплохо осведомлен о достоинствах Праги. – Министр с усмешкой взглянул на трепещущего шута. – Какое прозорливое замечание из уст существа столь ничтожного!

– Чудесный, очаровательный город, – мечтательно пробормотал король, позабыв на миг свой гнев. – Вена меня раздражает уже одним своим видом, и Дунай ни в какое сравнение не идет с Влтавой. Разве я не провозгласил Прагу Вечным городом Священной Римской империи? И почему только государственные дела удерживают меня в продажном, как старая шлюха, городе, где мне постоянно слышится голос моей ворчливой матери? Нужно незамедлительно приготовиться к переезду в Прагу. Румпф, обратитесь сами к этим нудным советникам, опостылевшим мне своими вопросами и прошениями! Я устал от их лести и угодничества.

Министр Румпф, давно привыкший принимать бразды правления империей, особенно в те дни, когда его величество предавался меланхолии, выразил согласие низким поклоном.

– Однако, мой господин, прежде чем вы отбудете в Прагу, – сказал он, обращаясь к начищенному до блеска сапогу короля, – нам нужно, если на то будет ваша воля, обсудить судьбу вашего сына, дона Юлия Цезаря Австрийского.

– В жилах Джулио порченая кровь его матери-итальянки. Это мое наказание за связь с чужеземной шлюхой, – ответил правитель.

У Вольфганга задергалась бровь. При дворах европейских монархов уже давно укрепилось мнение, что сам император унаследовал психические расстройства – приступы меланхолии и вспышки гнева – от своей прабабушки, Хуаны Безумной Испанской, возможно, самой сумасшедшей из всех Габсбургов. И вот теперь очередь дошла до дона Юлия, демонстрирующего неопровержимые признаки фамильного умопомешательства. Незаконнорожденный сын не перенял от отца темную, угрюмую меланхолию, но являл воинственные склонности, угрожавшие всем, кому случалось находиться рядом с ним.

По крайней мере, короля Рудольфа скорее следовало называть эксцентричным, чем ужасным, а его приступы проходили довольно быстро, думал министр. Та же Хуана Испанская на протяжении нескольких лет отказывалась предавать земле тело своего супруга, ласкала его и даже спала с разлагавшимся трупом. Держать при дворе гниющее тело и королеву, которая предается с ним любовным утехам, было нехорошо, тем более когда турецкий султан Сулейман вел войну и требовал дани от южных областей. Однако же проблема с бастардом существовала и требовала неотложного решения.

– Прошлой ночью, мой господин, дон Юлий напал с ножом на собственного слугу и ранил беднягу в руку. Его задержали, и сейчас он находится в охраняемой комнате в здании суда, – рассказал Вольфганг.

Лицо короля исказилось. Румпф молча ждал ответа, надеясь, что Рудольф овладеет собой раньше, чем в нем заговорит гнев.

– Чертов ублюдок! – выпалил, не сдержавшись, император. – Будь он проклят со всеми своими братьями и сестрами! Чертовы ублюдки, все шестеро!.. Ладно. Освободите его. Немедленно. По моему приказу.

– Сие деяние, ваше величество, стало кульминацией целой ночи непотребства и дебоша. – Министр Румпф понизил голос почти до шепота. – Дон Юлий поймал на улице двух проституток и совершил насилие на глазах у поддерживавшей и ободрявшей его пьяной толпы. Слуга попытался вмешаться, оторвать его от непотребных девок и прикрыть его голую спину, за что – совершенно незаслуженно – получил от вашего сына удар ножом. Он даже мог бы истечь кровью, если б в толпе не нашелся цирюльник, который и успел остановить кровь.

Король промолчал. Он вдруг вспомнил, как однажды, много лет назад, ударил сына за то, что тот пытался разгадать Книгу Чудес. Вспомнил, как тот интересовался устройством и работой часового и других механизмов, музыкальных шкатулок и заводных игрушек.

Возможно, та же самая склонность к логике и порядку толкала Юлия к изучению непостижимого текста загадочной Книги Чудес.

Почему же он вышел тогда из себя? Почему не сдержался? С того дня прошло семь лет, но память до сих пор не давала правителю покоя, и чувство вины терзало его душу.

Что случилось с тем умным, любознательным мальчишкой? Король так гордился им, возлагал столько надежд на старшего сына, унаследовавшего привлекательные черты его любовницы.

И вот теперь… Джулио вырос вздорным и сварливым толстяком, обжорой, объедающимся пирожными и упивающимся элем. Все чаще и чаще он заказывал в дворцовой кухне блюда одно роскошнее другого, да еще в возмутительных количествах: дичь, ветчину, уток, пироги, сыры, изысканную венскую выпечку, богатую маслом и кремом… По ночам он гулял и играл, являлся домой пьяным и жестоко обращался со слугами. Выставил себя в самом неприглядном виде на улицах и в тавернах Праги, а теперь вот осрамился и в Вене…

Как же разочаровал этот мальчик отца! Юлию уже исполнилось двадцать, и никаких оправданий его возмутительному поведению Рудольф больше не находил. Рыхлый толстяк с опухшими глазами, он выглядел отвратительно. Что случилось с его чудесными, унаследованными от матери глазами цвета венецианского стекла? Утонули в раздувшемся лице, как изюминки в поднявшемся тесте…

Ни стыда, ни совести?

Советник несмело тронул короля за рукав, и Рудольф посмотрел на его руку.

– Ваше величество, – негромко, но с напором сказал Румпф. – Нам непременно нужно предпринять что-то, иначе вашего сына убьют или же с ним случится кое-что похуже.

– Что вы предлагаете?

Министр стиснул зубы и закрыл глаза.

– Приют.

– Никогда! Только не тот кошмар, свидетелем которого мы были! Заговорите об этом еще раз, и я вас уволю.

Вольфганг вздохнул.

– Тогда, если его нельзя поместить в приют, вам, ваше величество, скорее всего, доведется увидеть, как вашего сына убьет кто-то из ваших же подданных. Или ваш брат, Матьяш, использует его как повод, чтобы захватить корону. Если ваш сын продолжит в том же духе, ни один житель Вены не выступит против Матьяша.

Рудольф выпрямился и напрягся.

– Да падет чума на его голову!

– Вы не должны давать ему такое преимущество. Выкажите монаршую силу, уберите сына подальше, прежде чем им воспользуется Матьяш.

Король посмотрел на министра. С усилием сглотнул.

– Предложите решение! Я не могу обречь своего сына на ад, подобный тому, что мы видели.

В памяти правителя встали картины с бритыми наголо женщинами и визжащими головами вкопанных в землю безумцев, умолявших отпустить их.

– Я не допущу, чтобы бастард стоил мне трона, – заявил император. – Клянусь! Может быть, астролог был прав в своем предсказании и в могилу меня сведет член моей собственной семьи…

Вспомнив о пророчестве, король задумчиво покрутил на пальце перстень с рубином.

– Так скажите мне, Румпф, скажите! Что вы предлагаете? Но только имейте в виду, что я не упрячу сына в ту поганую яму, которую мы посещали.

– Я пытался отослать его в Трансильванию, как вы и надеялись, но его не желают там принимать. Если мы дадим ему назначение, нам снова придется воевать с валахами.

– Нет, – покачал головой Рудольф. – Нельзя допустить ослабления еще одного фронта против армии Сулеймана.

Тогда министр напомнил ему, что другой, уже испытанной альтернативой было помещение дона Юлия в монастырь.

– Ваше величество, вы не хуже меня знаете, что восемнадцатимесячное пребывание с монахами в альпийских горах никак не сказалось на его болезни.

– То была идея его матери, – проворчал Рудольф. – Она постоянно твердит, что ему недостает религиозной дисциплины.

– Мой господин, вы знаете, как я отношусь к духовенству, – прошептал Вольфганг. – Они только все усложняют. Тем не менее у меня есть еще одна идея, которая, возможно, понравится вашему величеству. Я даже взял на себя смелость изучить возможности ее осуществления. В Южной Богемии, меньше чем в двух днях пути от Вены, есть городок. Называется Чески-Крумлов. Лежит на той же реке, что и Прага, – Влтаве. Петр Вок и Рожмберки испытывают серьезные трудности в связи с финансированием оборонительных мероприятий против турок в Богемии. Думаю, мы смогли бы убедить их продать вам замок, куда и поместили бы дона Юлия под надежной охраной.

– Как заключенного?

– Под стражей до поправки его здоровья. Он будет укрыт в прекрасном замке на возвышающемся над городом холме. Об обстановке Рожмберки позаботились, замок вполне может соперничать с вашим градом. Они до сих пор держат во рву диких медведей как напоминание жителям об их принадлежности к итальянскому королевскому роду Орсини.

– Богемская семья – родственники Орсини? – усмехнулся король. – Не может быть!

Румпф кивнул. Богемская знать и особенно протестантское семейство Рожмберков давно были для Рудольфа чем-то вроде бельма на глазу. Без их согласия он не мог даже поднимать тамошние налоги.

– Вопрос, конечно, спорный, но я это к тому, что в свое время они не поскупились на обустройство и оснащение замка, – пояснил министр. – В такой обстановке ваш сын, несомненно, найдет покой и снова обретет здравый рассудок.

По лицу короля скользнула улыбка. Представляя сына хозяином собственного замка и владельцем богемского поместья, он даже потянул себя за мочку уха.

– Будем считать, что дело решено! Договоритесь с Петром Воком о приемлемой цене и приобретите замок, а заодно, раз уж вы этим займетесь, и весь городишко. Мой сын станет владыкой Чески-Крумлова. Решено. А теперь мне нужно приготовиться к отъезду в Прагу. Карлик, приведи моего лакея!

– Так вы даете, ваше величество, разрешение на перевод дона Юлия в Чески-Крумлов? – уточнил Вольфганг.

– Я ведь уже сказал! Здесь он – источник неприятностей и угроза. Но мне придется настоять на том, чтобы его сопровождал священник – это поможет уговорить его мать. Ни она, ни мой дядя Филипп и слушать не станут, если за ним не будет присматривать какой-нибудь иезуит.

Император остановился, не закончив жеста, с повисшей в воздухе рукой.

– И вот что еще, Румпф. Я знаю, убедить Джулио поехать туда добровольно будет непросто, не говоря уже о том, чтобы как-то договариваться с ним, когда он окажется в заточении в том замке. Однако же, если он не исправится, мне придется принять более строгие меры – сократить средства на его содержание и вернуть в тот альпийский монастырь в Австрии, и пусть с ним снова разбираются чертовы монахи!

Румпф поджал губы, вспомнив, что монахам так и не удалось справиться с воинственным отпрыском короля. Никто не произнес больше ни слова, и тишину зала заполнило тиканье.

И тут правителю в голову пришла интересная мысль.

– А-а! – произнес он, глядя на огромные серебряные часы с фигуркой играющего на дудке Бахуса.

Каждый час эта фигурка оживала, и миниатюрный деревянный орган начинал играть музыку. Джулио было запрещено не то что разбирать их механизм, но даже прикасаться к ним.

– Для каждого осла есть своя морковка – сказал Рудольф. – У меня для моего упрямца-сына тоже найдется. Скажите, что если он согласится на наше предложение, то получит награду. Да. Скажите, что я позволю ему взять с собою Книгу Чудес. Пусть расшифровывает ее, но только при условии умеренного поведения и подтверждения такового священником или ответственным смотрителем.

– Я займусь этим.

– Я не разрешал ему прикасаться к ней еще тогда, когда он был мальчишкой, а не скотом, как сейчас.

– По-моему, прекрасное занятие – разгадывать таинственный текст. Достойное и полезное применение ума и знаний.

– Да, клянусь именем Господа! – с широкой улыбкой воскликнул король. – Книга Чудес могла бы увлечь его на годы. Прочитать ее не удалось самым лучшим математикам и языковедам… Хорошо бы занять его голову чем-то полезным, отвлечь от дебошей. В конце концов, я изрядно потратился на преподавателей и книги, а теперь дон Юлий расплескивает семя по канавам Праги и Вены на потребу пьяному сброду!

– От этого его излечит строгий распорядок, – сказал министр, стараясь зарядить правителя надеждой и не дать ему снова погрузиться в тьму меланхолии. – Иезуиты любого приучат к дисциплине.

– Ах да, иезуиты… Я помню их по Испании – с ними не поспоришь. Румпф, мне нужен врач. Такой, который всерьез занялся бы его лечением. Поговорите с моим доктором, Яном Есениусом, и узнайте, сможет ли доктор Мингониус поехать в Чески-Крумлов и уделить мальчику несколько месяцев. У Мингониуса могло бы получиться, он человек ответственный и не стал бы терпеть угрозы и лесть моего сына… Да, решено, я дам Джулио Книгу Чудес как награду за успешное излечение от темных гуморов.

Вольфганг кивнул. Доктор Мингониус пользовался при дворе большим уважением и имел репутацию почти столь же высокую, как и польский врач Ян Есениус. Единственным его недостатком была привязанность к супруге и семье, и ему, конечно, не захотелось бы оставлять их в Праге на время лечения королевского внебрачного сына.

– Я позабочусь о том, чтобы доктор Мингониус занялся доном Юлием, – сообщил министр. – А пока я уже отправил Якоба Хорчицкого в Чески-Крумлов с заданием подобрать прислугу и подготовить замок к приезду вашего сына. Он будет на месте самое позднее завтра, осмотрит дворец и выберет комнаты, подходящие для размещения дона Юлия. Нам еще предстоит определить затраты и расходы, а также стоимость покупки для королевского казначейства. Хорчицкий подготовит полный отчет.

– Хорчицкий? Мой ботаник?

– Да, ваше величество, наш императорский аптекарь. По счастливому совпадению, доктор родился в Чески-Крумлове и рос в тамошнем монастыре иезуитов. Он присмотрит за всеми приготовлениями и порекомендует надежную прислугу. Хорчицкий говорит на их диалекте и имеет хорошие связи с Орденом иезуитов.

Рудольф пощипал нижнюю губу.

– Сделайте так, чтобы Хорчицкий не оставлял слишком надолго без внимания наш ботанический сад. Обеспечить цветение орхидей по силам только ему одному. Если б только он смог изобрести снадобье, способное исцелить моего сына от безумия! Да, и поищите того цирюльника, который спас жизнь слуги, – распорядился король, поднимаясь с трона. – Он защитил моего сына, не допустив его смерти на улицах Вены. Вознаградите его достойно.

Это распоряжение императора Вольфганг Румпф так и не выполнил – отыскать цирюльника, спасшего жизнь слуги дона Юлия, он не смог.

Между тем этим цирюльником был не кто иной, как Зикмунд Пихлер, отец Маркеты, который в тот же день оседлал лошадь и отправился домой, в Чески-Крумлов.

Отвратительный эпизод с доном Юлием лишь укрепил его в желании как можно скорее покинуть Вену, на улицах которой насилие и разврат отдавались хохотом пьяниц и шлюх. Бывая здесь по несколько раз в год на протяжении многих лет, цирюльник до сих пор чувствовал себя чужим в этом городе. Мать воспитывала Зикмунда в строгом католическом духе, а его старшая сестра была настоятельницей женского монастыря Святой Клары, более известного как монастырь Бедной Клары из-за того, что поступавшие в него монахини принимали обет бедности. Жажда знаний влекла Пихлера в Вену, поскольку он хотел развить и усовершенствовать свои навыки и лечить еще больше больных, но ему была не по душе атмосфера непристойности и распутства этого города, неизменно вызывавшая у него отторжение. К тому же из-за его сильного чешского акцента венцы делали вид, что не понимают немецкий, на котором говорил Зикмунд, и грубо высмеивали его провинциальную чопорность и щепетильность.

Он мог бы не соглашаться, спорить, указывать на то, что ему принадлежит баня в Чески-Крумлове и что он сам не считает себя ханжой, а просто знает, какое поведение считается пристойным в бане и какое – на улице. Но Зикмунд Пихлер никогда и никому – а тем более чужестранцу – не признался бы, что является собственником такого заведения.

В этот раз поездка далась ему труднее обычного. Пришлось искать новое жилье, и доходный дом, комнату в котором снял Пихлер, хотя и находился неподалеку от гильдии, оказался намного хуже прежнего, где он неоднократно останавливался прежде, а жильцы его были грубее и куда менее благовоспитанны.

Услышав богохульство за столом во время завтрака, цирюльник перекрестился, что было встречено смешками со стороны других постояльцев. Ухмылки вызвал и его старомодный костюм, мешковатый и потертый, ясно выдававший глубокого чешского провинциала.

Тем не менее Пихлер стерпел насмешки, пусть даже лишь ради того, чтобы послушать выступление своего наставника, магистра Вайсса, на собрании Гильдии цирюльников и хирургов. Именно за ней, несравненной эрудицией Вайсса, он и приезжал в Вену, гонимый жгучей жаждой знаний.

Подходя к светлому, кремового цвета, зданию гильдии, Зикмунд испытывал примерно те же чувства, что и его сестра – при приближении к алтарю Божьему. Волнение подстегивало сердце, заставляя его биться быстрее и быстрее и гоня холодок по разгоряченной спине.

Магистр Вайсс пригласил Пихлера для изучения книги, своего рода Нового завета для посвятивших себя профессии цирюльника-хирурга. Он также расстелил свитки, наглядно представлявшие анатомию человеческого тела и пути движения крови. Знание эти были поистине бесценны. Английский парламент уже принял закон, согласно которому в целях продвижения медицинских знаний тамошняя гильдия получала четыре тела – специально отобранных и доставляемых тюремными носильщиками – каждый год. Бывали случаи, когда члены семьи совершали нападение на телеги, перевозившие тела их близких для препарирования. Тем не менее Генрих VIII отдал предпочтение науке, а его дочь, правившая ныне Елизавета I, оставила этот закон без изменения.

Жажда знаний у некоторых членов гильдии обострилась до такой степени, что они ссорились из-за трупов и даже похищали их, раскапывая могилы. Когда тела нищих и шлюх исчезали с переполненных кладбищ, куда родственники умерших никогда не приходили, этого никто не замечал.

Старательно копируя схемы кровеносных сосудов на пергаментные свитки, Зикмунд думал о том, как обрадуется Маркета, проявлявшая почти пугающий интерес к этим проводникам жизненных токов.

Но на следующее после отвратительного случая с доном Юлием утро до пана Пихлера дошли новости, заставившие его спешно собраться домой.

– Похоже, к вам, в Чески-Крумлов, пожалует гость королевской крови, – обронил мимоходом магистр Вайсс.

Зикмунду понадобилось несколько секунд, чтобы в полной мере понять смысл сказанного, – с немецким у него все еще возникали затруднения.

– Гость? – переспросил он.

– Внебрачный сын Рудольфа, безумный бастард, станет в ближайшее время новым хозяином крумловского замка и поселится во дворце.

– Но ведь Рожмберки живут там веками!

– Им нужно императорское золото, – объяснил герр Вайсс. – А вы получите королевского бастарда. Мне неприятно сообщать вам столь печальную новость, поскольку этот юнец – далеко не подарок. Грязный распутник и пьяница. В Праге, когда станет известно, что город избавился от него, люди будут всю ночь гулять на Староместской площади. Надеюсь, несчастному обеспечат надежную охрану, иначе женщины – да и мужчины – Чески-Крумлова не смогут чувствовать себя в безопасности.

Магистр наклонился и, понизив голос, прошептал цирюльнику на ухо:

– Я слышал, что прошлым вечером он совокуплялся со шлюхами прямо на улице – только ради того, чтобы дурная слава о нем разнеслась по всей Вене.

Только теперь цирюльник понял, что его собеседник имеет в виду того самого юного варвара, который накануне набросился с ножом и едва не убил собственного слугу. Он, наверное, и убил бы его, если б не вмешательство Пихлера, стараниями которого несчастный остался жив.

– И этот дьявол приедет и поселится в Чески-Крумлове? Да как же так? – возмутился Зикмунд. – Я уведомлю власти, и мы поднимем такой шум, что нас услышат даже глухие!

Вайсс лишь печально улыбнулся своему протеже.

– Можете шуметь, можете выть, как собаки на луну, но цвет лунного света от вашего воя не изменится. – Магистр наклонился еще ближе. – Наш император и сам не совсем в себе. Хотя об этом все знают, мне за такие слова вполне могут отрубить голову… И все же наш Рудольф – скорее меланхолик, чем холерик. А вот в его сыне преобладает желчь, и ему следовало бы проводить кровопускания – ради избавления от опасного гумора и защиты горожан.

– Я должен вернуться домой, – пробормотал Пихлер, осторожно закрывая драгоценную книгу Клоуза и закрывая ее на застежку. – Нужно незамедлительно предупредить город.

– Пожалуй, что так. Жаль, что вы не можете сейчас сосредоточиться на работе. Я многое хотел вам показать. В частности, познакомить с процедурой прижигания, которая может спасти много жизней… Рассказать о том, как важно хранить хирургические инструменты в надежном месте, подальше от зловоний и остриженных волос, способных испускать собственные дурные гуморы…

– Хирургическими инструментами я пользуюсь только для хирургии и храню их в дубовом ящике. Этим занимается моя дочь. А парикмахерские бритвы и ножницы держу на отдельном подносе. Одни никогда не смешиваются с другими, как мясо с молоком у еврея.

– У вас хорошее чутье. Говорят, волосы обладают собственной силой, как доброй, так и злой. На вашем месте я бы сжигал их или закапывал, чтобы ваша дочь не притронулась ненароком.

– Спасибо за совет, – сказал Пихлер, собирая в мешок вещи и записи. – Постараюсь вернуться следующим летом, если накоплю денег на поездку.

– Нет, приезжайте раньше. В конце января королевский врач Ян Есениус проведет первое публичное препарирование трупа. Ожидается около тысячи зрителей со всего света. Друг мой, соберите кроны для этого путешествия!

– Здесь, в Вене? – удивился цирюльник.

– Нет; по распоряжению короля Рудольфа оно пройдет в Праге.

 

Глава 7. Утопленные блохи

Расположившаяся на берегу Влтавы, в тени Рожмберкского замка, баня напоминала гриб, выросший на корнях гостеприимного дерева. Заглядевшись на замок с его высокими окнами и красочной башней, высокий мужчина в одеждах из итальянского шелка и тонкой шерсти невольно сбавил шаг перед Банным мостом. Взгляд Якоба Хорчицкого, придворного врача, имперского алхимика и смотрителя королевского сада, сбежал по дворцовой стене к бледно-желтой бане внизу.

Она осталась именно такой, какой запомнилась ему с далекого детства. Иезуиты считали ее гнездом порока, местом, где жители городка сообща, отбросив скромность, принимали горячие ванны.

Якоб улыбнулся, вспомнив увещевания и предостережения иезуитов. Состоя теперь на королевской службе, он вернулся в родные места, к тому же треклятому, богомерзкому заведению.

Министр Румпф отправил его в Чески-Крумлов с заданием осмотреть Рожмберкский замок и убедиться, что тот пригоден для размещения – и ограничения передвижений – дона Юлия. Удостоверившись, что исполнение этих требований достижимо, что условия содержания соответствуют высокому статусу гостя и что никаких трудностей с обслуживанием сына короля возникнуть не должно, Хорчицкий мог считать свою миссию исполненной и вернуться домой.

Путешествие из Праги получилось долгим и нелегким: на грязной, разбитой дороге карета наскочила на камень, и у нее сломалась ось. Два дня пришлось провести в Ческе-Будеёвице – ночевать на паршивом постоялом дворе, есть несвежую пищу, да еще и терпеть «услуги» грубоватого и всем недовольного хозяина и его супруги со сморщенной мышиной физиономией. К постояльцам эти двое относились отвратительно, предлагая только жесткое, жилистое мясо да разбавленное водой пиво. Мало того, тюфяки на кроватях были набиты перепревшей соломой. Солому эту, судя по всему, не меняли уже несколько лет, так что Якоб всю ночь чесался от блошиных укусов и в результате расцарапал до крови лодыжки.

Едва ступив на мост, он увидел девушку, входящую в реку со стороны Латрана. Босая, с двумя ведрами, она шла осторожно, стараясь не испачкать рубашку о камни. Ее чистые волосы сияли на солнце.

Наблюдая за девушкой в искрящейся воде, Хорчицкий потер чешущиеся лодыжки. Туника у незнакомки промокла от пота и банного пара, а кожа покрылась красными пятнами от укусов холодной Влтавы. Когда она наклонилась, чтобы зачерпнуть воды, солнце упало на ее волосы, и Якоб увидел, как замигали в черных и каштановых прядях яркие, рыжие и золотистые, огоньки.

И тут по его шелковому камзолу запрыгала блоха. В баню! Ему надо в баню – утопить проклятых паразитов в кипятке, а заодно и покончить с этим адским, нестерпимым зудом.

– Маркета! – окликнула девушку вышедшая из бани мать. – Давай-ка быстренько сюда!

* * *

Юная банщица остановилась на полпути, поставила ведро на землю, потерла спину длинными пальцами и повернулась к матери, встречавшей у дверей высокого, в богатых одеждах мужчину, который, стянув перчатки, вежливо обратился к ней.

При виде приятного и хорошо одетого незнакомца Маркета замерла в удивлении – что могло привести такого человека в обычную сельскую баню?

– Я пять дней добирался сюда из Праги, – заговорил новый клиент. – У меня все болит, и мне нужно хорошенько отмыться. А еще я… у меня завелись блохи.

– Конечно, мой господин, – с положенным реверансом и белозубой улыбкой ответила Люси Пихлерова.

«Чудно, право, – подумала она про себя. – Богач стыдливо жалуется на то, что все бедняки Богемии принимают как само собой разумеющееся!»

– Мы устроим для вас хорошую баньку, чистенькую и душистую. Если пожелаете, можно добавить бодрящих трав. Я пошлю дочерей приготовить бочку, а вам прислужит Маркета, – сказала главная банщица.

У ее старшей дочери пересохло во рту. Было в незнакомце что-то – и даже не прекрасный костюм и любезные манеры, – отчего сердце ее застучало вдруг быстро-быстро. Гость улыбнулся, и она опустила голову, пряча вспыхнувшее лицо.

– Маркета! – Мать толкнула ее локтем. – Забыла, как положено себя вести? Отведи почтенного господина в помывочную да обслужи его наилучшим образом.

Девушка молча кивнула и, приняв от гостя плащ, повесила на крючок у двери. За плащом последовал шарф – редкой красоты вещь, словно сотканная из паутины, цвета утреннего леса, когда солнечные лучи пронзают свежую листву. При виде его Маркета даже тихонько охнула.

– Нравится? – спросил незнакомец, наблюдая за ее пальцами, нежно поглаживающими шелк.

– Никогда не видела ничего столь же прекрасного. С ним даже ризы священника не сравнятся, – ответила девушка, будучи не в силах отвести глаз от шарфа.

Она уже собиралась развесить по крючкам остальную одежду, но тут Люси схватила ее за руку.

– Нет-нет, для таких вещей у нас есть особенное, безопасное место. А этот прелестный шарф, он ведь из червячной слюны, да? У вас она называется шелком? Такую редкую красоту на виду оставлять негоже. Простите, господин, я только покажу дочери, куда это все положить. Не дело вешать столь богатые вещи у двери, откуда их может запросто стащить какой-нибудь вор. Пожалуйста, подождите. Мы ненадолго.

Люси подхватила шарф и плащ и, поведя бровью, велела дочери следовать за ней.

– Вот он, девочка, твой счастливый момент, твоя удача! – объявила она, кладя плащ на соломенный тюфяк и отступая, чтобы полюбоваться им со стороны. – Хотела сбежать от пивовара? Этот жмот уже жалуется, что, мол, получает за свои деньги слишком мало, а ему хочется не только смотреть, но и трогать. Что ж, сделай так, чтобы наш сегодняшний гость понял, каким подарком для него ты можешь стать!

Кровь отхлынула от лица Маркеты.

– Что такое ты говоришь, мама?!

– Этот человек в десять раз богаче пивовара. А может, и в сто! Посмотри на покрой плаща, посмотри, какая ткань… Не иначе как придворный.

– И что?

– Сделай ему приятное, дочка. Доставь гостю удовольствие. Хорошие ручки в нужном месте – и пан пивовар поймет, сколько надо платить за банщицу, которая развлекает приезжих из самой Праги!

– Но, мама! – запротестовала Маркета. – Ты же сама говорила, что если я соглашусь прислуживать пану пивовару, то денег хватит всей семье. Я сделала все, как обещала.

Люси обняла дочь и, крепко прижав ее к груди, прошептала ей на ухо:

– Если появится соперник, пивовар заплатит втрое больше. Кто знает, какую цену он назначит, узнав, что ты трогала чужака? И кто знает, сколько даст за то, чтобы однажды взять твою девственность… Давай, дочка! Все, что от тебя требуется, – это опустить руки куда надо, когда будешь его намыливать. Если он только застонет от наслаждения, до пана пивовара тут же долетят слухи, что ты обслуживаешь посланца королевского двора. А какой он красавчик!..

И, не дожидаясь ответа, Люси Пихлерова поспешила вернуться к заждавшемуся гостю, которого одарила еще одной белозубой улыбкой.

– Моя дочь, Маркета, проводит вас в помывочную, а я самолично прослежу, чтобы вода была такая, как вы пожелаете. Хотите теплую или горячую, чтобы пар шел?

– Теплую на ощупь, но приятную. Вариться, пани, не хочу, – со смехом ответил богатый клиент. – Мне бы только утопить этих проклятых блох, а больше и не надо.

Он перевел все еще смеющиеся глаза на дочку Люси.

– Меня зовут Якоб Хорчицкий. Я – придворный врач короля Рудольфа II. И мне приятно познакомиться с вами, милая Маркета.

Юная банщица приняла протянутую руку и, не зная толком, как нужно обращаться с королевским лекарем и какие манеры приняты при пражском дворе, на всякий случай исполнила книксен.

– Пожалуйста, герр Хорчицки, идемте со мной.

– Пан Хорчицкий, – поправил ее мужчина. – Или Якоб, раз уж тебе предстоит меня мыть. А поскольку я не обратился к тебе на немецком, то и «герр» не совсем уместно.

– Но ведь все, кто приезжает из Праги, говорят по-немецки!

– Я тоже говорю по-немецки, но Чески-Крумлов – мой родной город, и здесь я предпочитаю говорить на родном языке.

Лишь теперь девушка заметила, что в чешском ее собеседника и впрямь проступает крумловское произношение. А еще он был врачом, целителем, умеющим выделять лекарство из трав, как Аннабелла. Вот только раньше она никогда его здесь не видела.

Маркета показала гостю табурет, сидеть на котором ему полагалось, пока она будет мыть его мылом и камышовой щеткой. Затем помогла ему снять мягкие, с прекрасной подошвой сапоги и темно-синий камзол.

– Так вы лекарь? – спросила она, с трудом сдерживая переполнявшее ее волнение. – Как Гален или Парацельс? – Ей вдруг захотелось показать, что она не только заурядная банщица.

Рука Якоба замерла на шнурках штанов. Слегка наклонив голову, он с любопытством посмотрел на нее.

– И что наша юная банщица знает о Галене, а тем более о Парацельсе?

Приняв эту реплику как оскорбление, Маркета гордо вскинула голову.

– Я изучаю его способы очищения и распознавания целебных трав и растений, герр доктор.

– Пожалуйста, называй меня Якобом. Так ты умеешь читать?

Девушка даже прикусила губу, чтобы не сорваться и не нагрубить богачу. С другой стороны, конечно, он удивлен – далеко не каждая банщица может складывать буквы в слова!

– Да, умею. И да, я знаю о Парацельсе и его методах, как и о четырех гуморах Галена, – сказала юная Пихлерова.

Лицо пражского гостя расплылось в широкой улыбке.

– Так ты, должно быть, дочь цирюльника!

Маркета не знала, как он пришел к такому заключению, но в груди ее вспыхнула искорка гордости.

– Да. – Она вытерла мокрые руки о банную простыню. – Мой отец – цирюльник-хирург Пихлер. Я – его помощница.

Заметив, что ошеломленный посетитель никак не может справиться с узелком, она подошла к нему и, привычно подцепив узел ногтем, развязала шнурок.

– У одной моей подруги есть Книга Парацельса, и я каждую неделю посвящаю несколько часов изучению его способов лечения. Понимаете, мне хочется учиться. Я хочу знать. Хочу…

– Маркета! – перебила девушку мать, выглядывая из-за угла соседнего отделения. – Вода уже согрелась, а ты еще даже не приступила к своей работе!

– Извини, мама, мы просто разговорились…

– Хватит трепать языком! Дай нашему бедному гостю расслабиться. Он не для того сюда пришел, чтобы слушать болтовню какой-то банщицы!

– Мама, мы…

– Займись делом, дочь, и не забудь о том, что я тебе сказала.

Справившись с остальными шнурками, Маркета вдруг почувствовала, как полыхнули огнем ее щеки. Подведя Якоба к табурету, она велела ему сесть и, отворачиваясь, стянула с него штаны и аккуратно положила их на скамью. Теперь перед ней сидел голый мужчина. Она видела таких сотни раз, но почему-то не могла смотреть в глаза именно этому.

Потом взгляд ее наткнулся на серебряный крестик у него на шее. Руки у нее задрожали, и ей пришлось перевести дух.

– Не лучше ли снять цепочку? – предложила девушка. – Она может потускнеть от мыльной воды.

– Нет, слечна, не надо. Я никогда ее не снимаю. А мыльная вода только пойдет на пользу – ее давно не мешает почистить.

Якоб вдруг почувствовал – что-то не так.

– Я не священник. Обращайся со мною так же, как обращалась бы с любым другим мужчиной, который просто пришел помыться, – сказал он банщице.

Маркета решительно кивнула.

– Да. Конечно.

Она подошла к нему сзади и наклонилась, чтобы взять ведро с водой и мыло, повторяя себе, что будет обращаться с ним так же, как с самым обычным посетителем, земляком.

– Закройте, пожалуйста, глаза.

Затем девушка полила на него сверху, обмакнула в воде кусочек зеленого мыла и принялась намыливать его волосы.

Искусные руки уверенно массировали голову врача, пальцы скользили между темными волнистыми прядями… Кончиками пальцев юная банщица убирала с бровей мыльную пену, взбивала там, где ей хотелось, белые гребешки и при этом ощущала себя работающим с глиной скульптором. Плечи ее клиента расслабились, а узлы мышц как будто таяли под ее пальцами.

– Какие у тебя руки! – вздохнул Якоб. – Это определенно большой талант.

Услышав его вздох, Маркета затаила дыхание, наклонилась ближе, и тут он вдруг открыл глаза и улыбнулся ей. Застигнутая врасплох, она в ужасе отпрянула.

– Не пугайся, моя маленькая банщица, – сказал Хорчицкий, наклоняя голову и глядя на нее. – Смотри, я снова закрываю глаза, но, пожалуйста, не останавливайся, продолжай. Твои руки творят чудеса.

Он зажмурился, но не смог скрыть улыбку.

В этот раз работа заняла больше времени, чем обычно. Девушка терла, мужчина вздыхал от удовольствия, и ей не хотелось останавливаться.

В конце наступил момент, когда нужно было переходить от спины к груди и остальному. Краем глаза Маркета увидела мать – стоя в сторонке, пани Пихлерова энергично призывала ее продолжать. Но потом сидевший в бочке завсегдатай потребовал еще эля, и Люси поспешила наполнить его кружку.

С усилием вздохнув, Маркета наклонилась вперед и принялась широкими кругами натирать мылом грудь и живот Якоба.

– А-а-а-а… – застонал тот.

Банщица обошла табурет и встала перед ним. Посмотрела вниз. Слегка возбужденный, его пенис лежал между ног, а темные, густые волоски поднимались к пупку густой, темной дорожкой. Затем Маркета подняла взгляд к поблескивающему под мыльной пеной серебряному крестику на груди клиента.

Набрав воздуху, она потянулась к его паху.

И тут руки отказались ей повиноваться. Словно забыв все, что умели, потеряв уверенность и сноровку, они застыли, онемевшие и бесполезные.

Она придвинулась ближе и снова подняла руки с твердым намерением довести дело до конца, но ее пальцы как будто парализовало.

Якоб открыл глаза и увидел перед собой застывшую девушку с бледным от страха лицом. Подавшись вперед, он осторожно взял трясущиеся, мыльные и мокрые руки банщицы в свои и посмотрел в ее полные ужаса глаза.

– Тебе не обязательно притрагиваться ко мне, слечна, – негромко сказал он. – Я сделаю все сам.

В глазах у девушки защипало. Маркета хотела вытереть слезы, но Хорчицкий держал ее руки в своих ладонях, как двух попавших в силок, трепыхающихся птах.

– Ладно, – прошептала она. – Только, пожалуйста, не говорите моей матери. Пообещайте, что не скажете.

– Обещаю. – Присмотревшись повнимательнее, Якоб понял, что кроется за пеленой слез в серо-голубых глазах. – Твоя мать рассчитывает на прибавку, да?

Маркета молча кивнула.

– Она ее получит, – мягко сказал он. – Принеси воды ополоснуться.

С этими словами мужчина выпустил ее руки, и они, вспорхнув, улетели назад.

– Да, – чуть слышно прошептала девушка. – Сейчас принесу.

Вернувшись с ведерком воды, Маркета увидела, что Якоб сидит, опустив голову, и губы его неслышно шевелятся. Потом он быстро поцеловал серебряный крестик, и, когда отпустил его, тот упал на грудь, подпрыгнул и качнулся из стороны в сторону, как маятник.

– Доктор Хорчицкий, я принесла вам ополоснуться, – сказала девушка. – Если вы уже готовы…

– Да-да, конечно. Пока мыло не высохло. Спасибо.

Она полила ему на голову, плечи и спину, а потом он взял у нее ведерко и закончил мыться сам.

– Вы готовитесь принять духовный сан? – поинтересовалась Маркета, когда гость, поставив на пол ведро, отряхнул воду с лица.

– Нет, вовсе нет, – ответил тот. – Я занимаю должность придворного алхимика и врача. Тебя, наверное, вводит в заблуждение этот крест. Видишь ли, я воспитывался в монастыре иезуитов и ношу его с детских лет. Но позволь заверить тебя еще раз, у меня нет всех добродетелей, присущих священнику.

Вцепившись взглядом в крест – ни выше, ни ниже – Маркета коротко кивнула и протянула клиенту банную простыню.

Завернувшись в грубоватую ткань, Якоб снова посмотрел на девушку – закусив нижнюю губу, бедняжка изо всех сил сдерживала слезы. Он протянул руку, взял ее за подбородок и заставил поднять голову. Их взгляды встретились.

– Не расстраивайся, слечна. Ты не сделала ничего плохого. Я не скажу твоей матери. Обещаю.

Банщица смотрела на него так, словно молила о подтверждении обещания.

– Иди сюда, – не отрывая глаз, шепнул медик.

Губы у нее были теплыми и влажными, и поцелуй вышел коротким и неожиданным для них обоих. Забыв обо всем на свете, девушка сделала шаг вперед, и в тот миг, когда тела их соприкоснулись, Маркета залпом выпила запах чистой кожи и волос Хорчицкого.

Из соседнего отделения донесся громкий голос Люси, и ее дочь моментально отпрыгнула назад и поправила платок. Щеки ее горели.

– Идем, слечна. – Мужчина осторожно тронул ее за плечо. – Проводи меня к бочке.

Пока Маркета вела пражского гостя к бочке, головы всех прочих купальщиков поворачивались ему вслед. Высокий, мускулистый, он шел с изяществом и гибкостью, выдававшими годы службы при пражском дворе. Никто не признал в нем бедного, нескладного мальчишку, выросшего в стенах монастыря иезуитов, находившегося лишь в четверти мили от бани.

В соответствии с обычаем, распространенным по всей Южной Богемии, посетители бани пани Пихлеровой не разделялись по признаку пола – мужчины и женщины сидели в деревянных бочках по соседству, группируясь по интересам. Пивовары часто предпочитали отмокать рядом с хозяином таверны, чтобы поговорить об эле и вообще о делах, лавочники жались к поставщикам, а зеленщики – к крестьянам, часами засиживавшимся в бочках после тяжелой работы в поле.

В этот день дочь цирюльника и элегантный молодой человек из Праги образовали собственную группу.

Маркета пододвинула к бочке табурет, чтобы Якоб мог подняться и самостоятельно спуститься в воду.

– А-а-а-а… – выдохнул он, закрывая глаза и по плечи погружаясь в горячую воду.

– Маркета!

Люси уже спешила к ним с озабоченным видом и ведром в руке.

– Как это ты так быстро справилась? – сердито проворчала она. – И что, вымыла нашего гостя? Ему было… приятно?

Девушка только начала шевелить губами, как на вопрос хозяйки ответил сам гость:

– Ваша дочь, пани, доставила мне огромное удовольствие. Обслужила даже лучше, чем банщицы в Праге. У нее руки богини. Ничто не принесет мне большего наслаждения, за исключением одной вещи: ужина в ее обществе. Принесите нам хлеба, сыра и эля – на двоих. Я хочу закончить наш с Маркетой разговор.

Уставившись на незнакомца с открытым ртом, Люси сначала только кивнула и лишь потом, придя в себя, сбивчиво добавила:

– Да, господин. И пирог. Я принесу вам пирог.

Маркета посмотрела на человека в бочке.

– Я не могу ужинать с вами, – прошептала она. – Я работаю. Мне надо работать.

– Я заплачу за то время, что вашей дочери не будет, – донеслось из бочки. – И заплачу хорошо, пани.

– Значит, хотите поговорить? – уточнила Люси, подбоченившись. – И только?

– У меня вода остывает. Принесите горячий камень. А потом – прохладительного для двоих, – попросил Хорчицкий.

Не зная, как быть и что делать, Маркета опустилась на табурет и прошлась взглядом по старым просмоленным бочкам, изрядно потрескавшимся снаружи за несколько десятилетий службы. Старое дерево пахло свежей лавандой и речной водой.

– Ты, наверное, знаешь Аннабеллу? – спросил голос из бочки.

– Да, господин, – отозвалась молодая банщица. – А вы тоже ее знаете?

– Конечно. Добрая целительница Чески-Крумлова… – усмехнулся Якоб. – Она прекрасно разбирается в травах и снадобьях. Я знаком с нею чуть ли не всю жизнь.

– У нее есть Книга Парацельса.

– Знаю. – Голос утонул в плеске воды – вероятно, личный врач короля устраивался поудобнее.

Тем временем Дана и Катя принесли гладко оструганную доску, чтобы положить ее поперек бочки. За ними последовала Люси с тяжеленным подносом, нагруженным едой и двумя глиняными кружками эля. От жары, спешки и усилий ее пухлые щеки еще больше раскраснелись.

Доска слегка прогнулась и заскрипела под весом доставленного угощенья.

– И, пани, положите камень погорячее, – распорядился Якоб.

Старшая Пихлерова привычно махнула Маркете, но гость покачал головой.

– Нет-нет, она моя гостья и останется рядом со мной. И не беспокойтесь, пани, я хорошо вам заплачу – за обслуживание.

Маркета отвернулась, пряча улыбку, и огляделась – разговоры стихли, и все вокруг смотрели только на них.

Так продолжалось еще целый час. Никто не проронил ни слова: все лишь слушали королевского лекаря и банщицу, которые обсуждали настои, травы, кровопускание и прочие методы исцеления. Говорили они и о предстоящем публичном препарировании человеческого тела в Праге, честь совершить которое была предоставлена самому Яну Есениусу. Маркета доказывала пользу от уравновешивания телесных жидкостей посредством кровопускания, Якоб же считал этот метод жульничеством и обманом.

– Так вы не верите в галеновские гуморы? – спросила девушка, поднимаясь с табурета и заглядывая в бочку. Раззадорившись, она напрочь забыла свою недавнюю застенчивость и робость.

– Шарлатанство, – ответствовал Хорчицкий, поднося к губам кружку с пивом. – Тайна медицины – химия. Я – ученый, а не чародей. У себя в лаборатории я получаю лекарства из трав, корней и цветков. Выделяю целебные минералы из камней, воды и почвы и исцеляю пациентов, не забирая у них кровь.

Его собеседница сердито насупилась, не зная, что и думать о человеке, откровенно высмеивавшем то, чем всю жизнь занимался ее отец.

– Не хмурься. – Якоб вытер пену с губ обратной стороной ладони. – Тебе это не идет и только портит твою природную красоту.

И как это принимать? За оскорбление или за комплимент? Маркета не знала. Она насупилась было снова, но остановилась, захваченная двумя эмоциями – злостью и чем-то новым. Может быть, тщеславием? Потом девушка посмотрела исподтишка на придворного лекаря и увидела, что он широко ей улыбается.

В следующее мгновение до нее дошло, что он поддразнивает ее. Вот так новость! Оказывается, при королевском дворе мужчины поддразнивают женщин точно так же, как мальчишки – девчонок на улицах Чески-Крумлова.

Банщица улыбнулась медику в ответ, но тут же добавила с серьезным видом:

– Уж лучше хмуриться и кукситься, чем отвлекать вашу светлость от научных занятий и размышлений о собственной значимости.

Теперь уже Якоб не сразу уловил иронию и даже сердито сдвинул к переносице брови, но потом спохватился, улыбнулся и плеснул в нее водой из бочки. Она заморгала, отряхнулась и прорычала проклятие – особенное, крумловское, понять которое мог только уроженец здешних мест.

С любопытством наблюдавшие за этой сценой посетители разразились хохотом, а сам Хорчицкий с улыбкой поприветствовал ее кружкой пива.

Девушке было легко и хорошо. Она и не помнила, чтобы кто-то из клиентов матери уделял ей столько внимания и так ее развлекал.

Когда Якоб наконец поднялся, вода в бочке совершенно остыла, а среди веточек лаванды плавали черные точечки – утонувшие блохи. Он насухо вытерся банной простыней и попросил принести ему одежду.

Маркета не помогала гостю одеваться, но терпеливо ждала у двери. Выйдя из помывочного отделения, он шагнул к ней, вновь мягко взял ее за подбородок и заставил поднять голову.

Только теперь она увидела у него в руке чудесный зеленый платок.

– Вот так, слечна. – Врач повязал платок ей на шею, как ребенку.

От его прикосновения пушистые волоски у нее на затылке разлетелись в стороны.

Закончив, Якоб отступил на шаг и оглядел ее с восхищением и удовлетворением.

– Это будет напоминать тебе о Праге. Волшебный город ждет тебя, Маркета Пихлерова.

Сказав это, он поклонился, сел на коня и ускакал.

 

Глава 8. Известие о доне Юлии в Чески-Крумлове

Зикмунд Пихлер вернулся домой на следующий день – на неделю раньше, чем его ждали. Услышав глухой цокот копыт по Банному мосту, Маркета, развешивавшая на послеполуденном солнышке выстиранное белье, оглянулась, увидела приветственно машущего ей отца и бросилась ему навстречу с раскрытыми объятиями.

– Успокойся. Полегче! – Пихлер потрепал по холке лошадку, испуганно попятившуюся от бегущей девушки. – Ты уже дома. Отдохнешь, наешься сена…

Он неторопливо спешился, и Маркета уже по первому его шагу поняла, что отец провел в седле много часов подряд и давно не отдыхал. Сейчас ему было за тридцать, и он уже не так легко, как в молодости, переносил долгие путешествия. Лошадь тоже устала – мундштук у нее во рту побелел от пены, бока впали от жажды…

– Отец! Что случилось? Почему ты так рано приехал? – удивилась дочь. – И почему так спешил, что едва не загнал кобылу?

Цирюльник улыбнулся – его любимица всегда отличалась наблюдательностью и вниманием к деталям. Много раз он говорил ей, что хороший лекарь должен безошибочно примечать симптомы и несоответствия. Передавая лошадь мальчику-служке, спавшему в небольшой пристройке возле бани, Пихлер сказал:

– Пусть как следует напьется. Воды дай побольше. Но не корми до заката – она устала, и у нее будут колики.

Мальчик кивнул и уже повел лошадь к поросшему травой берегу реки, когда цирюльник снова окликнул его:

– Подожди, надо отвязать седельную сумку! У меня есть с собой кое-что, что я хочу показать тебе, дочка.

Он отвязал холщовую сумку и осторожно раскатал свернутый в трубку пергамент.

Едва взглянув на него, Маркета ахнула от изумления.

Рисунок на листе изображал человеческое тело со всеми кровеносными сосудами, нанесенными с исключительной точностью. Девушка уже давно пыталась проследить кровеносные токи, водя пальцем по голубым прожилкам под своей белой кожей и сверяясь при этом с отцовскими записями, но здесь было настоящее сокровище знаний.

Человеческое тело раскрылось пред нею во всем своем мистическом великолепии.

– Это из Англии, там они срисовывают вены прямо с тел, – сказал отец.

– Но посмотри, какая точность! – изумилась Маркета. – А вот и внутренние вены, перерезав которые можно убить человека…

– Если только он уже не мертв, – улыбнулся Зикмунд. – В Англии и Франции тела для научных исследований можно получить на законном основании. Наука – закон, дочка!

Девушка даже рот открыла от удивления.

– Закон?

– У них, как говорят, до сих пор бывают случаи разграбления могил. Впрочем, удивляться тут нечему, ведь Англия – страна дикая и жестокая.

Цирюльник немного помолчал, наблюдая за Маркетой, которая с упоением рассматривала рисунок, а потом негромко спросил:

– Как мать?

Дочь подняла голову.

– Жалуется каждый день – мол, от меня мало толку в бане, и с гостями я плохо обращаюсь. А еще я прищемила крышкой волосы пани Шмидт, и та визжала, как кошка в жару.

Девушка исподлобья взглянула на отца. Если бы только он мог вмешаться и каким-то образом избавить ее от ненавистной работы в бане!

– Я так ждала, когда же ты вернешься… – Маркета взяла его за руки. – А еще у нас пятеро больных, которым срочно требуется твоя помощь. Они уже почти согласились, чтобы кровь им пустила я.

Она сказала это в шутку, но отец посмотрел на нее сурово и покачал головой.

– Никогда, слышишь, никогда этого не делай! Дело не в том, что тебе недостает знаний. Нет, у тебя, как я полагаю, есть дар…

– Я никогда этого не сделаю, потому что не вхожу в гильдию.

Зикмунд взял ее за подбородок и легонько сжал, как делала мать, когда сердилась.

– И это единственная причина?

– Я не вхожу в гильдию, – упрямо повторила банщица. – И это было бы неправильно.

Пихлер отпустил ее подбородок, и она отвернулась и тут же ушла, сказав, что должна принести воду в баню.

Но на самом деле в баню Маркета не пошла – вернувшись в дом, она подбежала к соломенному тюфяку и вытащила из-под перьевой подушки шелковый зеленый платок. Платок, все еще хранивший в своих тонких нитях запах Якоба Хорчицкого.

* * *

Не теряя понапрасну времени, Пихлер решил поговорить с членами городского совета. Все собрались в таверне Радека, а Маркета помогла расставить кувшины с пивом и ароматной медовухой.

– Не позволим, чтобы нами здесь управлял какой-то габсбургский бастард! – воскликнул мэр и так громыхнул кулаком по столу, что в кувшине заколыхалась пена. – Отправим в Прагу делегацию и выскажем все королю.

– А как же Рожмберки? Не следует ли нам пойти к ним и спросить, по какому праву они продают замок безумцу? – послышались со всех сторон возмущенные голоса.

– Для них важно золото, – пробормотал судья. – У нас нет законного права обращаться к ним с такими требованиями.

– Но если уедут они, то уедет и вся прислуга, а это больше трех сотен человек. Кто будет покупать наши продукты? Как будет выживать Чески-Крумлов? – снова зашумели все присутствующие.

– С удовольствием сбросил бы их всех в ров вместе с их медведями, – проворчал один из членов совета. – По какому праву они собираются поставить над городом габсбургского дурачка? Что, если ему понравятся наши женщины или, того хуже, кто-то из наших мальчиков? По слухам, у его отца такие вот извращенные вкусы… Никто не будет чувствовать себя в безопасности.

Тут Пихлер счел уместным рассказать несколько историй об отвратительных похождениях дона Юлия в Вене и о том случае, свидетелем которого стал сам. Слушатели бормотали проклятия, а мэр даже заявил, что Габсбурги, совокупляясь между собой, выродились и стали ничем не лучше слепых розовых мышей.

Маркета слушала это все, тихонько стоя в уголке. Отец никогда не делал тайны из отношений мужчины и женщины, объясняя, что это естественная потребность человеческого тела, и девушка знала мужскую и женскую анатомию так же хорошо, как и четыре гумора. Зикмунд также полагал, что именно желчь, самая опасная из всех телесных жидкостей, вызывает нарушения в сексуальных действиях и является симптомом неуравновешенности как у мужчин, так и у женщин.

Когда первая волна возмущения спала, Пихлер сообщил, что сопровождать дона Юлия будет священник-иезуит, испанец, служивший при дворе Филиппа II.

– Только этого нам и не хватало, испанского иезуита! – проворчал мэр, бывший непоколебимым протестантом. – Паписта, вещающего римские наставления на чужеземном языке. Плетущего заговоры против нашей Церкви.

Собрание разошлось далеко за полночь, так и не приняв какого-то плана действий. Чем больше проглатывалось пива, тем громче звучали хриплые угрозы, но противопоставить королевской воле было нечего.

Домой Маркета и цирюльник возвращались под черным небом. Отец разговаривал сам с собой вслух.

– Кто знает, может быть, мне удастся вылечить его регулярными кровопусканиями? Это было бы настоящим чудом, в котором он так нуждается…

Глядя на звезды, перемигивающиеся в ночном небе, Маркета прошептала короткую молитву. Мысли ее снова унеслись к Якобу Хорчицкому. Интересно, смотрит ли он сейчас на те же звезды, что и она?

Внизу, в непроглядной темноте, шумела, извиваясь, как ползущая через город змея, невидимая Влтава.

* * *

Не прошло и недели, как городской совет сочинил петицию и назначил гонца, которому и надлежало вручить ее королю в Вене.

Они не знали, что король был уже в Праге, а министр Румпф пригласил Рожмберков в Вену для обсуждения продажи замка. К тому времени, как гонец вернулся домой, стороны уже договорились и вопрос был улажен, так что посланник привез известие о сделке и о скором прибытии в Чески-Крумлов злосчастного королевского бастарда.

* * *

Зазвонили церковные колокола, и горожане, оставив таверны, пекарни, лавки и поля, поспешили на площадь – узнать последние новости. Мэр стоял у колодца на крепко сбитом деревянном ящике.

– Королевский министр обещает, что дон Юлий будет содержаться под замком, пока не придет во вменяемое состояние, – объявил он. – Мы обратились к богемским дворянам, в первую очередь к Петру Воку, с просьбой ходатайствовать за нас перед королем. Это их ответ.

– А если он выйдет? Если вырвется из-под замка? Кого ударит кинжалом? И что станет с нашими женщинами? – посыпались со всех сторон вопросы.

– Не выйдет. У меня есть слово короля – слово Румпфа, – что он будет содержаться во дворце и никогда не пересечет ров. Пока не исцелится, – пообещал градоправитель.

Толпа встретила это заявление недовольно – люди ворчали и плевали на мостовую.

– Еще не было такого Габсбурга, который не поступал бы по-свойски. Этот бастард будет приходить в город и охотиться за нашими женщинами, – слышалась отовсюду мрачная речь.

– Так вот как Габсбурги поступают со своими подданными! Отправляют к нам своего сумасшедшего!

Мэр нахмурился.

– Тебе бы лучше, до приезда Габсбурга, поучиться держать язык за зубами, – сказал он самому громкоголосому горожанину. – Услышит стражник из Праги, как ты поносишь сына короля, – и отправишься собственную башку искать.

Собравшиеся зашикали. На мостовую снова посыпались плевки.

Зикмунд всегда говорил, что сплевывать и отхаркиваться полезно, потому что так человек избавляется от жидкости, которая может быть ядовитой, – флегма, собирающаяся от избытка флегматичного гумора, легко становится болезнью. Вид заплеванной мостовой Чески-Крумлова должен был бы порадовать цирюльника, но улыбки на его лице Маркета не видела.

 

Глава 9. Священный заговор в Венгрии

Новенькая, только что отчеканенная монета – сверкающий серебряный кружок на ладони, – как будто подмигнула. С талера на него смотрел старший брат, король Рудольф II.

– Говоришь, протестовал сам папа римский? – спросил Матьяш, переворачивая монету.

Папский посланец, венский епископ Мельхиор Клесл, утвердительно кивнул.

Из Вены в Эстергом, венгерский городок на неспокойной границе, где Священная Римская империя сражалась с турками, Клесл добрался по Дунаю, на купеческой барже. Из-за ворот туда долетал грохот османских литавр, и епископ то и дело ежился от страха. Его миссия имела жизненно важное значение как для папы римского, так и для империи, но приграничные земли лежали выжженные, а саму границу отмечали окровавленные колья с насаженными на них гниющими головами.

Подлинного мира с турками не было и быть не могло. Никогда.

Внизу, под старинной каменной крепостью, лежал приготовившийся к сражению Эстергом, стратегически важный пункт, отбитый у противника в 1595 году армиями Матьяша. Турки стояли лагерем в пределах видимости от крепостных стен города, который они окружили плотным кольцом, как окружают добычу голодные волки.

Клесл представил сверкающие ятаганы кровожадных янычар, принесших слово пророка Мухаммеда в самое сердце Европы. Папское благословение Матьяшу епископ доставил издалека, из утопающей в роскоши спокойной Вены. Пока карета тряслась по прилегающим к Дунаю холмам, Клесл не раз и не два подносил к губам висевшее на шее распятие, укрепляя себя мыслью, что ему поручили богоугодное дело – вручить послание главы католической церкви непосредственно младшему брату Рудольфа II.

В отличие от императора, Матьяш оказался человеком немногословным, а кроме того, настоящим солдатом, никогда не уклонявшимся от битвы. Большую часть времени он проводил здесь, на границе, на длинной полоске венгерской земли, все еще принадлежащей Священной Римской империи.

Епископ промокнул виски белым платком и постарался собраться с духом.

– Его святейшество объявил короля Рудольфа алхимиком. Ни один смертный, тем более католик, не должен стремиться к общению с темными силами загробного мира. Теперь вся Священная Римская империя будет вспоминать о его заигрывании с темными силами и жидами каждый раз, когда купец достанет монету из кошелька.

Медленно растекшаяся по губам Матьяша улыбка тронула уголки рта над коротко подстриженной бородкой. Он подбросил сияющий талер и поймал его на ладонь, словно бросал жребий.

В продуваемой сквозняками камере замка они были одни, но епископ все равно понизил голос. Через высокие окна вплывал едкий запах пороха – где-то, не так уж и далеко, громыхали пушки…

– По поступающим сообщениям, Рудольф постоянно общается с евреями. Рабби Лёв допущен ко двору и в присутствии короля обсуждает каббалу и эликсир жизни, – продолжил папский посланник.

– Не совсем католическое понятие, а? – обронил Матьяш, и его глаза заговорщически блеснули.

Епископ возмущенно фыркнул.

– Эликсир вечной жизни – наш Господь, Иисус Христос, Бог, посланный с небес, дабы спасти нас всех от вечного проклятия!

– Тем не менее как император Священной Римской империи Рудольф является охранителем и духовным авторитетом католической церкви.

Епископ моргнул.

– Жаль, – сказал Матьяш, рассматривая образ брата в одеждах алхимика. – Хотя сходство приличное, хорошо отчеканилось. Монета, несомненно, будет напоминать всем в Европе об этом алхимическом поиске.

Лицо Мельхиора стало вдруг красным, как турецкая паприка, которую венгры щедро добавляли в рагу. Он оглядел голую комнату, в которой не было никакой мебели, кроме потертого гобелена, нескольких грубо сколоченных стульев и соломенного тюфяка.

– Его должно остановить, – прошептал священник. – Суть вверенного мне конфиденциального послания заключается в том, что ежели вы как добрый католик смените Рудольфа на престоле – своевременно и подобающим образом, – то получите и папское благословение, и всемерную поддержку церкви.

– Это слова самого папы? – уточнил Матьяш.

– Они слетели с его святейших губ. Короля Рудольфа должно остановить. Терпеть его поведение более невозможно.

Младший брат короля снова улыбнулся и сжал серебряный талер указательным и большим пальцем.

– Я оставлю ее себе, – сказал он, опуская монету в карман. – Сохраню как напоминание об обещании и доброй воле его святейшества.

Епископ Клесл наклонился поближе к Матьяшу.

– Его святейшество верит в вас как в несгибаемого защитника католической веры. И считает, что вы уведете паству от губительного богохульства. Протестантов в Богемии развелось не меньше, чем червей в падали.

– Я окружил себя лютеранскими советниками, верными друзьями, практикующими эту достойную осуждения веру. Простит ли его святейшество этот грех? И смирится ли с тем, что в двадцать лет я занял сторону Вильгельма Оранского и Нидерландов?

Священник сложил руки на коленях.

– Он полагает это все ошибками молодости и верит, что вы, как и полагается Габсбургу, вернетесь к истинной вере.

– Тут есть некоторый риск, – заметил Матьяш. – Из всех Габсбургов я наименее католический.

Его собеседник вздохнул и, повернув руки ладонями вверх, раскрыл их перед императорским братом.

– Его святейшество верит, что вы принесете мир империи и остановите наступление османов, прежде чем те осадят Вену. А потом и поведете заблудших к истинной вере.

Матьяш поднялся и, пройдя к окну, посмотрел на сверкающие внизу воды Дуная. Вдалеке, за стенами Эстергома, на травянистых лугах, виднелись загоны боевых коней османов, выкрашенных снизу красным или зеленым. Краски эти понемногу блекли от дождей и солнца.

– Они не черви, эти протестанты, – сказал брат Рудольфа со вздохом, не отворачиваясь от окна. – Они – люди, жаждущие свободы, чтобы исповедовать свою веру. И это их земля, мой добрый епископ. – Он посмотрел на папского посланца. – На мнение его святейшества, вероятно, повлияло приближение к Вене османских армий, не так ли? Возможно, обеспокоенность этим фактом и содействовала укреплению моих позиций.

– Неспособность вашего брата вести турецкую кампанию – вот что встревожило всю Европу, – ответил священник. – Мы не сомневаемся, что вас провозгласят королем Венгрии.

Он приблизился к Матьяшу, который стоял в разлившейся по каменному полу небольшой лужице света. «А ведь этот младший Габсбург будет неплохо смотреться с золотой короной Священной Римской империи на своей благородной – и католической – голове!» – подумалось ему.

– Сейчас ни один венгр не принесет Рудольфу клятву верности! – продолжал Клесл. – Им нужен настоящий солдат, вождь, ведущий их в сражение против турок. Они пойдут за вами, Матьяш. И его святейшество считает, что еще многие католические королевства потребуют, чтобы их судьбу определяла ваша твердая рука, а не безумец, заигравшийся с черной магией.

Затем епископ снова наклонился к Матьяшу.

– Но его святейшество желает знать, как забрать власть у вашего брата, не проливая при этом крови. Протестанты слишком многочисленны – в Богемии их, должно быть, большинство – и могут обратиться против нас, если действовать слишком поспешно. Рудольф потакает им, даже допустил к своему двору. Достаточно назвать того лютеранина, Иоганна Кеплера, и лекаря Яна Есениуса.

– Они умнейшие люди, эти протестантские еретики. По крайней мере, мне так говорили, – отозвался брат короля, и глаза его озорно блеснули, когда Мельхиор снова вспыхнул от негодования.

– Папа желает знать, как мы свергнем Рудольфа, не допуская войны.

– Набравшись терпения, мой добрый епископ. Не торопя время. – Взгляд Матьяша ушел на север, к далеким границам Богемии. – Мой брат Рудольф сам себе копает могилу. Мои источники в Праге сообщают, что сейчас гроза собирается в городке Чески-Крумлов, и если она разразится, дело двинется вперед. Ключом к нашему триумфу может стать, сам о том не догадываясь, мой племянник-бастард Джулио. Правление Рудольфа основано, если не ошибаюсь, на тонком равновесии. Все, что от нас требуется, – это набраться терпения и ждать.

Епископ церемонно кивнул младшему Габсбургу и попрощался. Ему не терпелось тронуться в обратный путь, в Вену, лежащую вдалеке от диких османских орд. И чем скорее, тем лучше.

Матьяш проводил посланца взглядом – тот шел к выходу, и подол его черной сутаны подметал серые камни.

 

Глава 10. Строгий режим

Лето 1606 года

Король Рудольф II не стал разговаривать с сыном перед его отъездом из Вены. Эта обязанность, в дополнение ко многим прочим, легла на плечи министра Вольфганга Румпфа. Все необходимые приготовления для приема дона Юлия на новом месте, в Чески-Крумлове, были закончены, но Румпф из осторожности ничего не говорил ему до самого последнего момента.

И вот министр получил официальный королевский приказ, скрепленный печатью Габсбургов. Вольфганг еще раз посмотрел в окно на стоящую в ожидании карету, тяжело вздохнул и, сделав знак стражникам, чтобы следовали за ним, вошел в отведенные королевскому сыну покои.

– Чески что?! – взревел дон Юлий в ответ на заявление министра и раздраженно потер виски – голова трещала от выпитого накануне, как случалось почти каждое утро. – Вы что, смеетесь надо мной?! Нет, не имею ни малейшего желания.

Румпф снова вздохнул. Из всех многочисленных неприятных поручений, исполнять которые ему приходилось в должности главного министра Рудольфа II, самым худшим было это – улаживать дела королевского бастарда.

– Я не смеюсь и не шучу, – ответил он спокойно. – Приказ отдал ваш отец, его величество король. И я сей приказ исполню. Вам надлежит незамедлительно отправиться в Южную Богемию.

– Заткнись, ничтожный германец! От твоего голоса у меня голова раскалывается.

Вольфганг с удовольствием плюнул бы на этого вечно недовольного грубияна, но поступил мудрее, сглотнув собравшиеся во рту соки. Рассматривая лицо молодого человека, министр находил за обрюзгшей наружностью и оплывшим вследствие неумеренности телом следы сходства с Анной-Марией да Страда, королевской любовницей. Дон Юлий унаследовал от матери прекрасную кожу и высокие скулы, а его голубовато-зеленые глаза были столь же уникальны и чисты, как редкие бриллианты. Не распухни он так от чрезмерного потребления напитков и еды, его даже можно было бы назвать красивым.

А вот от Рудольфа Джулио достались разве оттопыренные губы Габсбургов, красные и полные, как будто он только что ел кровавое мясо.

От созерцаний и размышлений министра оторвала летящая ему в голову фарфоровая ваза. Румпф вовремя пригнулся, и ваза, ударившись о стену, разбилась на кусочки.

– Отправляйся в ад! – проорал Юлий. – Я там не выживу, в этой Богом забытой чешской дыре, где они, наверное, и по-немецки-то не говорят, а у их шлюх из ушей торчат волосы. Проваливай, Румпф! Мне пора завтракать, а от твоего лепета только портится аппетит.

– И еще одно, дон Юлий. – Донося эту новость, министр испытал особенное удовольствие. – Ваш отец распорядился, чтобы вы принимали пищу не чаще трех раз в день. Так было и с ним самим, когда он в таком же, как вы сейчас, возрасте находился при дворе дяди, испанского короля Филиппа. Так что вам предстоит привыкнуть к жизни аскета.

– Будь ты проклят со своими приказами! – крикнул бастард и, почесывая в паху, махнул рукой стражнику. – Ты, несчастный, скажи поваренку, чтобы обслужил меня.

Стражник в нерешительности посмотрел на Румпфа, уже кривившего от нетерпения рот.

– Дон Юлий, вы под стражей. Никакого отдельного повара, никакого слуги, никакого лакея больше не будет, – заявил Вольфганг. – Приемы пищи сокращаются с двенадцати до трех, вы не будете общаться с женщинами, и в дороге вас будет сопровождать священник, которому по прибытии в Чески-Крумлов вы сможете исповедоваться в тамошней часовне.

– Исповедоваться? – Налитые кровью глаза уставились на министра. – Я не стану исповедоваться перед каким-то папистом!

В воздухе потянуло ароматом бекона.

– Видишь! Когда дон Юлий приказывает, слуги только что с ног не падают, спеша угодить мне, как и подобает в отношении старшего сына их короля. Принеси мой завтрак, ты, ничтожный навозный жук! – крикнул Джулио.

Румпф отступил в сторону, и подошедший стражник поставил на столик тарелку с постным беконом и кусочком черного хлеба.

Сын Рудольфа скривил недовольную физиономию.

– Это для кого такое?! Где сыры? Где курица? Селедка? Где мой эль, черт бы вас побрал! Мне нужен эль – от головы.

– Садитесь и ешьте, дон Юлий, – сказал министр, бросая взгляд на свои карманные часы. – До полдника еще далеко, а у нас много дел. Стража доставит вас к карете, как только вы закончите трапезу. Прощайте, мой господин.

* * *

Возмущенные вопли Юлия разносились по полям и лугам, мимо которых, следуя по старой дороге в Богемию, тащилась королевская карета. Во избежание повреждений членов и дряблой плоти, поскольку узник метался в карете, его связали мягкими полосками холщовой ткани.

Мужчины при виде его плевали на дорогу, а женщины крестились за занавешенными окнами.

Сопровождать дона Юлия министр Румпф не смог – его внимания требовали более важные государственные дела: пока король со всем двором веселился в Праге, управлять империей приходилось Вольфгангу. Вместо него в неблизкий путь отправился священник-иезуит Карлос-Фелипе. Младший сын в дворянской семье Ронда, он вырос в Мадриде и со временем стал духовником некоторых весьма влиятельных особ при испанском королевском дворе, хотя так и не поднялся до самой монаршей семьи.

Когда короля Рудольфа и его брата Эрнста отправили в детском возрасте ко двору их испанского дяди, Карлос-Фелипе был одним из их наставников. Он понимал, что сумасбродство – фамильная черта Габсбургов, но этот бастард, дон Юлий, был хуже всех, кого ему довелось повидать. Да, двоюродный брат бастарда, дон Карлос, сын короля Филиппа II, тоже слыл чудаком и частенько задерживался в подвалах Эскориала, предпочитая живым общество умерших предков. Но безумие испанского принца было по природе своей болезненным, и он никогда не демонстрировал такой ярости и агрессивности, как Юлий.

Священник поежился, вспомнив рассказы о Хуане Безумной и ее любви к телу умершего супруга, Филиппа Красивого. Хуана была прапрабабушкой обоих мальчиков.

Карлос-Фелипе знал, что дон Юлий одержим теми же демонами, что и его испанские родственники, и потому представляет опасность не только для самого себя, но и для всей династии Габсбургов. Священник поклялся королю, что сделает все возможное и невозможное, чтобы очистить душу молодого человека от вселившегося в нее дьявола.

– Вы знаете, конечно, об иезуитском монастыре в Чески-Крумлове, – сказал министр Румпф, объясняя священнику его миссию. – Постарайтесь заручиться помощью других братьев. Боюсь, совладать с доном Юлием будет совсем не просто.

Карлос-Фелипе поиграл пеньковой веревкой, охватывавшей его тонкую талию и служившей пояском для черной шерстяной сутаны. Ему уже приходилось иметь дело со странными привычками дяди дона Юлия, Филиппа II, и его слабого рассудком сына Карлоса.

Он чувствовал, что в состоянии справиться с бастардом. Восточная ветвь Габсбургов размякла и изнежилась. Столь ценимые ими австрийские манеры и обычаи допускали слишком многое и были терпимы к слабости – здесь требовалась строгость и суровая дисциплина испанского двора.

Словно прочитав мысли священника, министр Румпф сказал:

– Полагаю, вам достался не простой пациент, но потакать ему не следует.

– Потворство дурным привычкам лишь поощряет новые, – склонив голову, ответил иезуит. – И – да, я обращусь к моим братьям. Возможно, кто-то из них и пожелает оказать мне помощь в нашей работе.

Заканчивая разговор, Вольфганг добавил:

– Проследите за тем, чтобы дона Юлия не развязывали, пока он не будет помещен в надежное место в пределах дворца. Ему, однако, позволено бывать на свежем воздухе по меньшей мере три раза в неделю. Король полагает, что вы дадите ему возможность охотиться в окрестностях Чески-Крумлова для укрепления здоровья и выносливости. При этом его должны сопровождать конные стражники числом не менее полудюжины, дабы он не сбежал и не забрел в город.

Священник кивнул. Охота, преследование зверя с собаками – занятие полезное, дисциплинирующее как разум, так и тело.

– И еще одно. Будучи покровителем наук, король Рудольф считает необходимым послать в Чески-Крумлов также и лекаря, – продолжал министр. – Мне сообщили, что в скором времени к вам присоединится весьма почтенный член пражской Гильдии цирюльников и хирургов. Ему даны строгие указания наблюдать за состоянием сына короля и посылать в Прагу соответствующие отчеты. Король запретил кровопускание до тех пор, пока дон Юлий сам не даст на то согласия, но полагает, что упомянутый лекарь, Мингониус, может представить двору свои наблюдения и предложения относительно возможного курса лечения.

– Для этого грешника лечение одно – воля Божья, – сухо ответил Карлос-Фелипе.

– Возможно, вы и правы. Но не забывайте, что молодой человек – старший сын императора, пусть даже и незаконнорожденный. Король не потерпит, скажем так, неподобающего обращения со своим отпрыском. Он также распорядился, чтобы вы вели каждодневные записи и отсылали отчеты с курьером в Прагу.

Прежде чем отпустить священника, которому предстояло отбыть в неблизкий Чески-Крумлов, министр Румпф уважительно поклонился ему, испытав при этом немалое облегчение.

* * *

Дон Юлий все еще выл от боли, только терзали его не легкие и мягкие путы, а клыки голода в желудке. Годами он не знал удержу в еде, потакая своей привычке к обжорству. Чрезмерность во всем – еде, любовных утехах, насилии – стала для него обыденностью, и никаких ограничений он не признавал.

В полдень карета остановилась в маленьком богемском городке. Не знавший немецкого трактирщик так удивился, увидев королевскую карету, что едва справился с обслуживанием потребовавших эля гостей. Возница распорядился очистить заведение, чтобы освободить место для дона Юлия и его свиты. Собравшиеся на пыльной улице изумленные горожане изо всех сил старались рассмотреть сына короля.

Высокородного пассажира развязали, но священник и два стражника остались рядом и следили за каждым его движением. Жена трактирщика притащила подносы, нагруженные рагу и жарким, квашеной капустой и жирными, истекающими соком колбасками.

При виде такого изобилия Джулио заметно оживился, и глаза у него заблестели.

– Подождите. – Карлос-Фелипе поднял руку. – Нужно проверить пищу.

Юлий пускал слюну уже от одних только ароматов доброй богемской кухни.

– Ну так поспеши, – проворчал он. – Если рагу отравлено, может, ты и умрешь быстрой смертью!

Жадный до еды, он частенько обходился без дегустатора ради того, чтобы поскорее набить рот, и теперь с нетерпением смотрел, как первый стражник осторожно пробует рагу.

– И просяные блинчики. Про них тоже не забудь. Потом утку и колбаски, – наставлял его иезуит.

– Хватит! – рявкнул королевский сын, грохнув ладонью по деревянному столу. – Обслужи меня. Это приказ.

Но священник еще не закончил.

– Вам следует научиться терпению, – возразил он Джулио. – Ваш отец попросил обучить вас многим добродетелям и, помимо прочего, терпению и умеренности. Он сам получал такие уроки при дворе вашего двоюродного дедушки Филиппа II.

Стражник замялся, но потом вспомнил строгий наказ министра Румпфа, передавшего распоряжение самого Рудольфа II: исполнять приказы Карлоса-Фелипе. Воодушевленный видом яств, он расположился за столом и принялся набивать брюхо.

Дон Юлий на мгновение потерял дар речи.

– Прочь, стервятники! – завопил он, опомнившись. – Вы не пробуете – вы меня объедаете!

– Не обращать внимания, – приказал священник.

Императорский бастард соскочил с табурета и опрокинул стол. Пенное пиво растеклось, а жаркое и колбаски полетели на земляной пол. Жена трактирщика вздрогнула от страха и позвала мужа, который, выглянув из кухни, в отчаянии всплеснул руками.

– Господин, вам не понравилась пища? Мы – люди простые и подаем, как умеем. Помилуйте нас!

– Все было прекрасно, – успокоил его иезуит. – Не так ли?

Он посмотрел на ошеломленных стражников и испуганного слугу, которые послушно закивали. А бедный конюх, воспользовавшись моментом, не побрезговал подобрать с пола гусиную ножку и тут же начал ее грызть.

– Мы заплатим вам за все, еду, питье и обслуживание, – пообещал священнослужитель. – И вот что еще, пока мы здесь… У вас есть хороший черный хлеб? Думаю, нашему королевскому сыну этого вполне хватит.

Дон Юлий сжал кулаки и угрожающе вскинул руки.

– Черный хлеб? Я буду обедать, ты, демон!

Карлос-Фелипе достал мешочек с золотыми монетами, полученный от министра Румпфа.

– Вот, возьми. – Он вложил пару золотых в руку сбитой с толку женщины. – И принеси нам кувшин с прохладной колодезной водой. Хлеб и воду мы заберем с собой.

С этими словами священник повернулся к стражникам и сделал знак связать подопечного.

Вот так для дона Юлия началась новая жизнь.

 

Глава 11. Прибытие

Суббота для бани – самый суматошный день. Жители Чески-Крумлова спешили помыться и побриться до воскресной службы.

– Благословения достоин только тот, кто чисто выбрит, – изрек пан Манн. – Предстать перед Господом с четырехдневной щетиной – это богохульство.

Когда Маркета спросила, почему же евреи при всей своей набожности такие волосатые, отец махнул ей рукой – помолчи.

– Что ты знаешь о евреях? – Пан Манн удивленно повернулся к девушке белым от мыльной пены лицом.

– Днем я вижу их на рынке, где они торгуют всякой мелочью, – ответила та. – На закате они уходят, исчезают за городскими стенами. Мама сказала, что они – евреи. Носят такие маленькие шапочки и большие бороды. Они набожные и смиренные.

– Даже если они повыдергивают все свои треклятые патлы, до последнего волоска, и станут похожими на жареного воскресного цыпленка, им все равно не очиститься от греха, – заявил клиент.

– Маркета, принеси длинную бритву, – распорядился Зикмунд.

– Но, пан Манн, – не сдавалась девушка, – говорят, среди них есть искуснейшие целители. Правда, папа, ты ведь сам мне говорил?

– Бритву, Маркета, – повторил цирюльник. – У пана Манна высыхает лицо. Я не хочу порезать его чудесную кожу.

Сидевший на стуле человек поджал губы и ткнул в его дочь пухлым пальцем.

– Вот что бывает, когда допускаешь девушку в мир мужчин. Она начинает расспрашивать о евреях! И что дальше? Не успеешь и глазом моргнуть, как заявит, что хочет стать кровопускателем и унаследовать твое дело.

Отец положил руку на плечо дочери, и Маркета промолчала. Ее трясло от злости, но из уважения к отцу она не издала ни звука. Мысли ее снова унеслись к молодому лекарю Якобу Хорчицкому. К тому, как легко и свободно они говорили о медицине. И как он поцеловал ее…

– Ступай, помоги матери в бане, – сказал Пихлер.

Девушка кивнула пану Манну и вышла.

* * *

Пар ударил ей в лицо, едва она открыла дверь. Из тумана донесся голос матери:

– Вот и хорошо! Я уже хотела посылать за тобой Катю. Помоги Миклошу сесть в бочку да положи доску – я принесу ему эля и колбасы.

Поддерживая за руку молодого крестьянина, Маркета обратила внимание на его анатомические особенности. От тяжелой ежедневной работы с мотыгой, лопатой, вилами и серпом вены под кожей проступили очень четко, особенно в местах, обычно защищенных от солнца одеждой. Мысленно прослеживая голубые ниточки, Маркета старалась отложить их в памяти.

Кто-то дернул ее за ухо.

– Отвернись! – прошипела Пихлерова-старшая.

Девушка залилась краской, с опозданием поняв, что мужчина принял ее научный интерес за любование его телом. Пенис его уже набухал и покачивался из стороны в сторону под непристойные шуточки и гогот моющихся.

– Ну-ка, садись! – крикнула его мать, смущенная, но втайне гордая за сына, убедительно продемонстрировавшего мужскую доблесть.

– Перловица, – шепнул Миклош, наклоняясь к смущенной банщице. – Я бы с удовольствием открыл твои створки…

– Маркета, принеси воды! – бросила Люси. – Живо!

Миклош многозначительно улыбнулся, и у девушки от этой улыбки мурашки побежали по коже. Вот и еще один ухажер нашелся…

В конце концов, все мужчины залезли в бочки, где их анатомические детали были надежно скрыты от любопытных глаз Маркеты, и ей, под хихиканье и перешептывания купальщиков, позволили вернуться в помывочное отделение.

Тем не менее вечер прошел хорошо, поскольку пан пивовар слег с простудой и молодой банщице не пришлось его обслуживать.

Она принесла два ведра горячей воды, и ее младшая сестра, Катя, бросила в них по пучку чабреца. Потом Маркета сходила к котлу, взяла лежавшую на углях кочергу и, вернувшись, опустила ее в воду. Кочерга зашипела, и высушенные листья запрыгали от побежавших вверх пузырьков.

Прежде чем гость опускался в бочку, девочки чистили ее щетками из камыша, росшего по берегам прудов, в которых Рожмберки разводили карпов. Камыш собирали младшие сестры, а Маркета присматривала за пасшейся неподалеку коровой. Та привлекала пиявок, которых Пихлер использовал для кровопускания, и когда они присасывались, его старшая дочь выводила буренку из воды на лужок. Напившись крови, пиявки падали на травку, так что их оставалось только собрать.

В ту летнюю ночь свободных бочек не осталось, и купальщики живо обсуждали последние новости и обменивались свежими сплетнями. Люси Пихлерова металась между ними, проверяя воду. Однажды ошпарившийся больше в баню не приходил. Ступив на деревянную скамеечку, она опускала в воду локоть – ее заскорузлые от постоянных стирок пальцы давно потеряли чувствительность к температуре.

Главной и даже единственной темой разговоров был габсбургский принц.

– Пан Брод сказал, что он в нескольких часах езды отсюда, вроде бы остановился на ночлег в Ческе-Будеёвице.

– А ваш муж, пани Пихлерова, собственными глазами наблюдал его непотребства на улицах Вены?

– Так и есть, пани Пструх. Этот человек – безумец. Но что с того, ведь он сын короля!

– Габсбург в Чески-Крумлове! Кто бы мог представить, что Габсбург будет жить среди нас, здесь, в Южной Богемии!

Люси Пихлерова только улыбнулась.

– Да. И я слышала, что он не женат.

Пани Пструх оттопырила губу.

– Ну и что? – пробормотала она. – Посмотрите на его отца. Шесть детей от этой итальянской шлюхи, а жениться так и не смог… Даже наследником не обзавелся. Тот, кто едет к нам, – сумасшедший ублюдок. Женат или нет, нам-то что?

– А вот что, – сказала Люси. – Любовница Рудольфа живет в граде, как королева. И юный принц наверняка пожелает, чтобы ему прислуживали так же, как Рожмберкам.

– Он не принц, а бастард, – проворчал сидевший в соседней бочке мэр.

Хозяйка бани пропустила его слова мимо ушей.

– Вы, пани Млынаркова, печете самый лучший хлеб из муки вашего супруга, – сказала она жене мельника. – Как только Габсбург почует запах вашей выпечки воскресным утром, он сразу же пошлет слугу за хлебом и сладкими булочками. И вы снова станете работать в дворцовой кухне, как работали у Вильгельма Рожмберка, когда он был жив.

Мать Катарины улыбнулась про себя, и ее пухлые щечки заколыхались так, что глаза почти утонули в складках плоти.

– А вот вы – жена мясника, – продолжала пани Пихлерова, повернувшись к другой клиентке. – И разве не вы делаете лучшие колбаски во всей Южной Богемии? Разве Петр Вок не объедался вашими вкусностями и даже не забирал их с собой в Требонский дворец?

Жена мясника так энергично закивала, что в ее бочке случилось небольшое волнение.

– Жаль только, что сын короля не придет мыться в нашу баню, – грустно добавила Люси. – Вам всем будет от него польза, а что могу предложить я?

– Кровопускание! – воскликнула пани Пструх. – Может быть, дон Юлий наймет вашего мужа. Ему же надо лечиться!

И тут все снова засмеялись, да так, что бочки закачались. А еще все представили, как юная Маркета выносит чашу с габсбургской кровью и поливает ею огород.

* * *

К тому моменту, когда королевская карета подъехала к Банному мосту, на берегах Влтавы собралось не меньше сотни любопытных горожан. В конце концов, Габсбурги заглядывают в Чески-Крумлов далеко не часто. Один лишь старик Дамек помнил визит в город отца Рудольфа, случившийся пятьдесят лет назад.

И вот теперь один из этой династии собирался поселиться в замке Рожмберков.

Впереди кареты ехали несколько всадников, и один из них, молодой дворянин со светлыми волосами и в венском костюме, даже подмигнул стоявшей у дороги Катарине. Девушка покраснела и опустила голову, отчего едва не пропустила саму карету.

– Посмотри, вон он! – шепнула ей на ухо Маркета.

Карета прокатилась по мосту с занавешенными шторками из красного бархата. В какой-то момент старческая рука, сухая и дряблая, высунулась из окошка и на секунду развела шторки.

Маркета увидела лицо священника в черной сутане. Рядом с ним сидел плотный молодой человек, похоже, связанный и с кляпом во рту. Взгляд его впился в дочь цирюльника. Карета дернулась, и голова пленника вдруг вырвалась из окошка. Выгнув шею, он смотрел на девушку, пока та не скрылась из виду.

Маркета была первой жительницей Чески-Крумлова, что попалась на глаза дону Юлию. Она часто думала потом, не в тот ли миг решилась ее судьба.

* * *

В то жаркое лето 1606 года лишь немногие в Чески-Крумлове спали спокойно. Вопли и завывания пронзали ночь, тревожа самый глубокий сон, и гнетущая духота богемских равнин лишила покоя мирный городок на Влтаве.

Днем жители Чески-Крумлова напоминали сомнамбул, слоняющихся по мощеным улочкам.

– Как можно спать, когда он так ревет? – шепотом жаловались они друг другу. Все знали, что ругать Габсбурга опасно, но когда ночь за ночью не можешь уснуть, нервы натягиваются до предела.

– Священник, что приставлен к нему, пытается изгнать демонов из его плоти. Говорят, он живет на хлебе и воде.

– Подумать только, Габсбург ест то же, что и мы!

Дон Юлий и сам не мог представить себе такого. Он проклинал иезуита и швырял в него всем, что только попадалось ему под руку. Из отведенных ему покоев убрали все, что могло стать метательным снарядом.

– Хочу пирожного! – ныл несчастный, глядя на складки кожи, свисающие с его опавшего живота. – Хочу колбаску! Я чую запах – в этом треклятом городишке жарят мясо… Что за пытку ты мне устроил! Злодей! Варвар!

Карлос-Фелипе холодно посмотрел на своего подопечного, поцеловал распятие и снова спрятал его под плотной шерстяной сутаной.

– Вы только лишь начинаете понимать удовольствия жизни. Разве когда-нибудь вы ощущали запахи столь остро? Разве могли наслаждаться ими?

Джулио плюнул в его сторону.

– Ты, мешок испанских костей! Что ты знаешь об удовольствии, бесхребетный оскопленный демон? Тебе неведомо наслаждение мясным пирогом! Ты никогда не зажимал шлюху между ног!

– Только пустой живот, сухие губы и очищенное сердце позволят вам снискать благословение Божье, – сказал священник.

Юлий прыгнул на него, но два стражника легко удержали узника, ослабевшего после длительного голодания. Теперь он мог только проклинать иезуита, призывать на его голову мучительную смерть и прочить его душе муки ада. Не забывал сын Рудольфа и помянуть недобрым словом мать своего тюремщика.

Впрочем, Карлос-Фелипе тоже страдал, пусть и по-своему. Он знал толк и в еде, и в питье, но местные богемские блюда были, на его тонкий кастильский вкус, чем-то вроде корма для скота. Речная долина, в которой лежал городок, сохраняла запахи и ароматы здешней кухни, которые висели в воздухе недвижным облаком. Каждый вдох был пропитан уксусом от солений и хмелем из пивоварни. От мужчин на улице несло густым духом пенистого эля и кислой капусты. Но хуже всего был тмин! Лежа ночью на тюфяке, священник изнывал от жажды по свежему, не испорченному тмином воздуху. Даже кожа местных жителей пропиталась этой ненавистной специей: они ели пищу, тушенную с треклятыми семенами, а еще добавляли их в огромные бочки, в которые погружали свою белую плоть – и, сидя в них, заливали в себя огромными кружками зловонное пиво.

Злосчастная спора! Карлос-Фелипе уже не сомневался, что в пристрастии богемцев к тмину есть что-то греховное, как и в безумном увлечении андалузийцев шафраном. Все это – специи неверных, которыми они отравляют простую, здоровую пищу, дарованную людям Господом. Собирать тычинки крокуса и добавлять в рис желтовато-оранжевое семя – иезуиту всегда виделось в этом что-то вульгарное и даже хуже… маврское.

Все эти острые приправы из чужеземных специй отдавали дьяволом.

Испанский священник тосковал по сочной свиной отбивной, какие едят в Авиле, на испанских равнинах, по простой пище, без всяких добавок, кроме соли – этой крупинки Господа.

 

Глава 12. Замок Рожмберков

Осень 1606 года

Через два месяца после приезда дона Юлия в Чески-Крумлов прибыл еще один гость. Им был доктор Томас Мингониус, прославившийся на всю Австрию и империю своими приемами кровопускания. Получив письмо с этим известием от герра Вайсса, Зикмунд Пихлер не сразу поверил своим глазам.

– Доктор Мингониус – один из лучших в Европе, первый после Яна Есениуса! – воскликнул он.

– Есть еще доктор Хорчицкий… он останавливался здесь, когда ты был в Праге… думаю, он тоже очень хороший врач, – сказала Маркета.

Пихлер только махнул рукой.

– Доктор Хорчицкий работает с растениями и цветочками, но не с живой человеческой кровью. Медицина, которую он практикует, ничем не лучше бабушкиных припарок. Вот Мингониус – да, это настоящий хирург, знаменитый кровопускатель. Только за то, чтобы провести в его обществе хотя бы минуту, послушать, задать вопрос, я бы отдал глазной зуб на серебряной тарелочке.

И, словно предложение этой щедрой жертвы было услышано за горами и долами, молитва Пихлера не осталась без ответа. Не прошло и двух дней после прибытия новой знаменитости, как конюх принес цирюльнику письмо от самого доктора Мингониуса, написанное твердой рукой на прекрасном пергаменте.

Я нахожусь здесь в услужении у дона Юлия и хотел бы узнать, не могли бы вы посетить меня. В ближайшее время мне потребуется некоторая помощь, и герр Вайсс рекомендовал вас как умелого цирюльника-хирурга.

Какая удача! Пихлер не верил своим глазам.

– Я буду помогать доктору Мингониусу! – пробормотал он, держа письмо в дрожащей руке. – Одному из королевских лекарей!

– Ты увидишь сына короля! Увидишь, как кровь Габсбурга потечет в твою чашу! – Его жена сжала в волнении руки.

Зикмунд посмотрел на нее, нахмурился и уже открыл рот, чтобы что-то сказать, но передумал.

– Маркета! Собери мои вещи для кровопускания. Только самые лучшие инструменты. Наточи ланцет. Дай хрустальную банку, самую лучшую. И принеси керамическую чашу для сбора крови. Только не ту, что со сколом! – распорядился цирюльник.

– Я дам тебе свежую рубашку, – сказала Люси. – Белую. Ту, что ты надеваешь в церковь на крещения.

И уже через час пан Пихлер поднимался по крутой дороге от бани к замку.

* * *

Запах гниющего мяса встретил доктора Мингониуса, едва тот вошел в коридор, ведущий к покоям дона Юлия. Доктор накрыл ладонью нос и рот.

– Боже мой! Что за вонь? – изумился он.

Священник кивнул на дверь.

– Загляните в прихожую – и сами увидите.

Стражники открыли дверь. В комнате валялись необработанные шкуры животных, оленьи головы и туши… Огромная медвежья шкура кишела червями.

– Дон Юлий желает хранить свои охотничьи трофеи при себе. Ни о чем другом не желает и слышать, – объяснил Карлос-Фелипе.

– Я его врач и требую, чтобы все это было немедленно убрано отсюда и сожжено! – воскликнул Томас. – Какая отвратительная мерзость! Рассадник болезней! Пусть слуги вынесут эти вонючие туши и отскребут полы и стены со щелоком!

При этих словах доктора Юлий поднял голову и повернулся к гостю.

– А, добрый доктор Мингониус… – Он встал из-за стола, за которым сочинял очередное письмо к королю с просьбой об освобождении. – Отец прислал вас сюда осведомиться о моем здоровье?

Медик внимательно посмотрел на того, кого знал еще ребенком. Теперь перед ним стоял молодой человек двадцати лет. Плотный и грузноватый, он все же похудел на крестьянской диете, и его ясные зеленые глаза, унаследованные от матери, красавицы-итальянки, сияли на лице, загорелом и обветренном в результате конных прогулок по богемским холмам. Впервые за последние годы доктор узнавал черты любознательного мальчика, который с такой упрямой увлеченностью изучал когда-то его книги.

– Король постоянно озабочен состоянием вашего здоровья, дон Юлий, – сказал Томас. – И шлет вам теплые приветствия и наилучшие пожелания.

– Свинья! – взревел молодой человек, бросаясь на Мингониуса, но стражники быстро схватили и скрутили его.

– Вижу, физически вы окрепли, но дурная желчь все еще в избытке, – заключил врач, приходя в себя и поправляя одежды, смявшиеся после стремительного отступления. – Что ж, думаю, мы продолжим разговор за полуденной трапезой. Но лишь после того, как все эти отвратительные туши и паразиты будут удалены из вашей комнаты.

– Но они – мои единственные спутники! – захныкал дон Юлий. Гневливый буян в мгновение ока превратился в жалкого, несчастного узника. Протянув руку, он погладил кишащую червями медвежью голову. – Неужто суждено мне остаться без друга в этом треклятом узилище! – Лоб его сморщился, губы задрожали, а глаза сузились в щелочки. Словно ребенок игрушку, он ласково поглаживал пальцами мех.

– Все вынести и сжечь – незамедлительно, – распорядился доктор Мингониус, обращаясь к стражникам.

Закрывая за собой дверь, он слышал, как ревет и воет, борясь с тюремщиками, его пациент.

– Мои прелести! – бушевал он. – Мои ненаглядные!

Доктор и священник вышли в прихожую, где остались одни и где никто не мог их слышать.

– Выглядит определенно намного лучше. Я имею в виду, физически, – заметил медик.

Священник поблагодарил за комплимент поклоном.

– Я стараюсь изгнать демонов, что терзают его ум. У него строгий режим, и я сам каждое утро и каждый вечер молюсь за его душу. И да избавит Господь от демона сердце его!

Томас задумчиво потер подбородок.

– В этом мы с вами расходимся.

– В чем именно, герр доктор?

– Я полагаю, что у этого столь буйного, дикого поведения есть вполне научное объяснение. Вы же видите причину духовную.

– Мы все – сыновья и дочери Создателя, герр доктор.

– Не буду спорить, но сомневаюсь, что строгий режим питания – вода, хлеб, бульоны – действенное средство исцеления. Он требовал?.. – Врач замялся и посмотрел на священника.

– Шлюх? – презрительно скривив рот, подсказал иезуит. – За последние две недели – нет, ни разу. Поначалу – да, было. Особенно его интересовала одна, часто проходившая внизу девушка. Чего он только о ней не говорил…

– Кто эта девушка?

– Дочь владельца местной бани. Они живут у реки, как раз под дворцом. Окно комнаты дона Юлия выходит на реку, что дает ему возможность подглядывать за ней и вообще за всеми, кто проходит по мосту. Все они – мишени его грязных мыслей. Им он шлет брань и оскорбления. Но мне удалось ослабить его устрожением поста. – По лицу Карлоса-Фелипе скользнула и тут же исчезла тень улыбки. – Таковы пути Господа.

– Итак, режим ослабил его, по крайней мере временно, – задумчиво повторил слова иезуита Мингониус.

– И я намерен продолжать в том же духе, пока душа его не очистится полностью. В ней обитает дьявол.

Священник растянул тонкие губы в слабом подобии улыбки и сложил тощие, костлявые пальцы в молитвенном жесте. Томас обратил внимание на вены, проступившие под его сухой, туго натянувшейся кожей, покрытой пятнами от долгого пребывания под палящим испанским солнцем.

– Я хочу провести кровопускание, – сообщил доктор, постукивая пальцами по деревянному столу.

Испанец поджал тонкие губы.

– Министр Румпф сказал, что король не позволит, чтобы его сыну отворяли кровь. Он предупредил меня об этом перед отъездом из Вены. Вы ведь и сами должны знать!

– Да, знаю, но теперь он прислал меня обследовать дона Юлия и определить курс лечения. Вероятно, местные бюргеры пожаловались королю на те вопли, которыми он оглашает город, и на его оскорбительное для жителей поведение во время проезда через город на охоту и обратно. Его величество не хочет возбуждать враждебные чувства у своих подданных в Южной Богемии. От их имени выступает Петр Вок. Мне поручено смирить дона Юлия и восстановить покой городка.

– Только не кровопускание! Сие есть деяние богопротивное.

Медик покачал головой.

– Вы живете в мире Божьем, я же пребываю в мире науки. Дон Юлий безумен. Мы не можем не принимать в расчет нынешнее состояние рассудка вашего подопечного, поскольку король хочет, чтобы его сын свободно гулял по Чески-Крумлову. Рудольф не может смириться с мыслью, что дон Юлий содержится здесь на положении узника.

– Нет! – запротестовал священник. – Вы же видели его! Разрешить ему свободно выходить за стены замка недопустимо. Такие отлучки возможны только под надежной охраной и только на охоту, – иначе никто не защитит горожан от его диких, непристойных выходок. Он должен оставаться под моим присмотром.

Мингониус задумался. Представлялось маловероятным, что император надолго оставит иезуита смотрителем дона Юлия. Скорее всего, как он подозревал, нынешняя ситуация была временной – Рудольф хотел наказать сына и успокоить свою мать-испанку.

– Мне, разумеется, понадобится непосредственное разрешение нашего короля на проведение кровопускания, – сказал врач. – Но как только таковое поступит, я осуществлю его незамедлительно. Я уже послал за местным цирюльником-хирургом и рассчитываю на его помощь. Возможно, дону Юлию понадобится регулярное лечение пиявками до моего следующего приезда. Я не могу надолго оставлять семью и двор.

Карлос-Фелипе повернулся к окну.

– Вы полагаете разумным привлекать местных? – с сомнением поинтересовался он.

– Я знаю дона Юлия со дня его рождения. Мне нужно, чтобы за ним наблюдал человек беспристрастный, на чье суждение и помощь я мог бы рассчитывать. Проводить кровопускание с таким пациентом – дело нелегкое! Цирюльник должен познакомиться и сойтись с доном Юлием, чтобы продолжать лечение и после моего отъезда.

Священнослужитель кивнул, хотя лицо его и посуровело.

– Я тоже подумывал о том, чтобы призвать кого-то из монастырской братии.

Доктор Мингониус недовольно поморщился.

– Какой может быть толк от местного священника в таком деле?

– Такой же, как и от местного цирюльника. Беспристрастное суждение.

* * *

Зная, что за сыном Рудольфа II присматривает иезуит-испанец, аббат Бедрих Прохазка с удовлетворением принял приглашение посетить замок. Удовольствие его омрачало лишь осознание того факта, что ждать приглашения пришлось много недель.

– Весьма кстати, что племянник Филиппа II находится под опекой иезуитов, – сказал аббат, с благодарностью принимая в свои пухлые ручки чашку чая. – Такого же рода духовное попечение и наставление королева обеспечила двум своим сыновьям – его величеству Рудольфу II и его брату Эрнсту.

Карлос-Фелипе согласно кивнул и устроился поудобнее в кресле – с чашкой на крохотном блюдечке. Размешивая сахар серебряной ложечкой, он задумчиво наблюдал за водоворотом растворяющейся сладости.

– Да, это кстати – и вполне в духе габсбургской традиции. Я лично сопровождал его величество и его брата в Мадрид, когда они были еще детьми. В первый год им пришлось нелегко, хотя оба быстро выучились кастильскому. Монастырская жизнь в Монсеррате сильно отличалась от той, к которой они привыкли в развращенной Вене. – Он поиграл ложечкой. – Вообще-то у меня нет полной власти над подопечным. Мне поручено только умерить его аппетиты и удержать от крайностей.

Аббат Прохазка озадаченно посмотрел на испанца и поставил чашечку на стол.

– Вы провели священные обряды? – спросил он.

– Он отказывается от них.

Бедрих нервно сжал руки.

– Отказывается от причастия? Если об этом станет известно, наши недруги не преминут использовать сей неприятный факт против нас. Гуситы и…

– Да, знаю. Но что есть, то есть. Дон Юлий не приемлет никакого духовного наставления и отвергает все попытки направить его на путь истинный.

– Что же его интересует?

– Еда и питье. А когда эти аппетиты удовлетворены – женщины.

Аббат Прохазка задумчиво погладил двойной подбородок.

– И это все, о чем он думает?

– Он может быть довольно вспыльчив и жесток, хотя в последнее время сильно ослаб вследствие строгого режима, и сейчас ему недостает ни воли, ни сил предаваться порокам с прежним усердием, – стал рассказывать Карлос-Фелипе. – Но все продолжится, как только ему позволят окрепнуть. Я пытаюсь изгнать дьявола голодом, и, похоже, мне удалось ослабить его склонность к насилию. В таком состоянии справляться с ним легче.

Прохазка медленно провел ногтем по краешку фарфоровой чашки.

– Тогда мы должны сломить его волю, – изрек он. – Во имя спасения его души и габсбургской империи мы должны привести его к Господу. Только Бог может излечить хворь и поправить рассудок.

* * *

В то самое время, когда аббат Бедрих распивал чаи с Карлосом-Фелипе, доктор Мингониус принимал цирюльника Пихлера в вестибюле первого двора замка. Именно здесь астрологи и алхимики Рожмберков – однажды их собралось больше сотни – занимались своим ремеслом, и здесь до сих пор пылились старинные стеклянные емкости, медные перегонные кубы и разнообразные мензурки.

– Королевское разрешение на кровопускание до сих пор не получено. Король не решается переходить к процедурам из этих областей науки. Тем не менее я рассчитываю, что таковое будет мне дано, – говорил Мингониус, меряя шагами каменный пол. – В предстоящие месяцы я лично не смогу присутствовать при кровопускании, и мне хотелось бы знать, есть ли здесь сведущий цирюльник-хирург, который мог бы меня заменить. Я начну процедуры и завершу первый лунный цикл – и хочу, чтобы вы продолжали мой курс в зимние месяцы.

– Спасибо, герр доктор. Я в высшей степени благодарен вам за доверие, – отозвался Зикмунд.

– Вас рекомендовал герр Вайсс, глава венской гильдии. По его словам, у вас острый ум и вы любознательны и интуитивны. Предупреждаю, дон Юлий – пациент не из легких. На растущей луне настроения его меняются к худшему.

Пихлер вспомнил тот вечер на венской улице, когда ему пришлось наложить жгут, чтобы остановить кровотечение и спасти человеку жизнь. А все только из-за того, что тот осмелился прикрыть голую задницу дона Юлия.

– Да, я понимаю, что он несговорчив, – кивнул цирюльник.

– Именно так, но нам нужно уравновесить гуморы, если мы хотим излечить его и ту рану, которую он нанес всей империи. Вы только представьте, как нам станут доверять, когда люди поймут, что наука может исцелять душу и темперамент!

Зикмунд снова кивнул.

– Конечно, герр доктор.

– Завтра утром, обязательно до завтрака, мы первым делом вместе осмотрим пациента. Это самое лучшее время для диагностирования гуморов.

* * *

На следующий день отец Маркеты прибыл к воротам дворца еще до рассвета. Из еще скрытого темнотой рва доносилось ворчание медведей, грызущих кости теленка, и шорох крыс, дерущихся за крохи, падающие из беззубых пастей старых хищников.

– Цирюльник Пихлер, – сказал стражник Миклош Халупка, почесывая покрасневший от холода нос. Халупка нередко бывал в бане Пихлеров и еще чаще – в таверне Радека. – Рано пожаловали. Входите.

Обитые железными полосами деревянные двери протяжно заскрипели и открылись перед гостем. Дородный стражник кивнул.

– Подождите здесь, я сообщу, что вы пришли, – сказал он и ушел, оставив Зикмунда одного посреди двора.

Через бледный круг луны пробегали рваные дымки облаков. Приглушенный серебристый свет плясал на сером камне замка, раскрашенного под мрамор какого-то далекого итальянского палаццо. Цирюльник поднял взгляд ко второму этажу, где из окон с освинцованным стеклом изливался бледный свет.

Он моргнул, и тут глаза у него полезли на лоб – у открытого окна стояла женщина в чудесном белом платье, какие носили столетием ранее. Бледная, светловолосая, элегантная, как все Рожмберки… Но разве они все не уехали? А если уехали, то как могли оставить такую женщину под одной крышей с необузданным безумцем? Но в глубине души Пихлер знал – она не из живых Рожмберков. Он уже видел ее однажды, когда был ребенком…

Потом Белая Дама оглянулась через плечо во двор, посмотрела прямо на Зикмунда и подняла свечу, осветив бледное лицо и черные перчатки.

– Он с вами увидится – испанский священник, – объявил показавшийся в дверях стражник. – Пан Пихлер, на что вы смотрите, там же темно…

Ошеломленный цирюльник не смог произнести ни слова и лишь указал пальцем в направлении призрака.

Вынырнувшая из-за дырявого облака луна осветила двор и замок, и гость смутился, обнаружив, что показывает на пустой коридор за открытым окном. Теперь там никого не было.

– Как вы узнали, в какой комнате разместился дон Юлий? – шепотом спросил стражник. – Только не говорите никому, а то священник решит, что это я вам сказал!

С этими словами он впустил цирюльника в холодные и мрачные коридоры Рожмберкской крепости.

* * *

Хотя Зикмунд Пихлер и провел некоторое время в Вене, да и родился в тени Рожмберкского замка, он и представить не мог той роскоши, что кроется за каменными стенами. Прекрасные гобелены и тяжелые бархатные портьеры вызывали изумление и восхищение – взгляд терялся в богатых красках и замысловатых узорах. Стены покрывали роскошные ткани с пятилепестковой розой, гербом Рожмберков, на каждой панели, а изысканные канделябры освещали портреты элегантных мужчин и женщин. В полумраке мигали величественные хрустальные люстры.

От деревянных полов шел густой, насыщенный запах воска, и изношенные кожаные подошвы поскрипывали на этой безупречной поверхности, возвещая о прибытии гостя. Скрип этот, подумал Пихлер, наверное, раздражал высокомерных аристократов, чьи лайковые туфли бесшумно скользили по полированной поверхности. Солидная мебель темного дерева – секретеры, столы, кресла с витыми подлокотниками – стояла в темноте, как молчаливая стража. Цирюльник вошел в комнату, расписанную библейскими сценами: Авраам, приносящий в жертву сына, Лот, соблазняемый дочерьми… Какие странные темы для украшения стен! Жертва и грех. Неужто именно это и беспокоило жившие здесь благородные семейства?

Гость стоял перед фресками, пока свечи прислуги не отправили их в тень.

На позолоченных деревянных панелях кессонного потолка красовались все те же резные пятилепестковые розы. Завороженный всем этим великолепием и роскошью, Пихлер медленно повернулся.

И почувствовал, как кто-то осторожно, но твердо взял его за плечо.

– Пан цирюльник, идемте. Священник ждет, – услышал он чей-то голос.

Зикмунд натужно сглотнул и легонько потряс головой, пытаясь собраться с мыслями. Он уже почти забыл, зачем его вызвали в замок.

Открытая дверь вела в зал для собраний. Большую часть свободного пространства занимал длинный, узкий стол. В углу потрескивала и шипела огромная, обложенная керамической плиткой печь, отдававшая тепло ближайшим комнатам и коридорам. «Какая у нее белая и гладкая поверхность!» – подивился цирюльник. В громадном, продуваемом сквозняками замке обойтись без такой печи в холодные богемские зимы было невозможно, но то, что она оказалась теплой ранним утром осеннего дня, выглядело в его глазах ошеломляющей роскошью.

Во главе стола, склонившись над увесистым фолиантом, сидел испанский священнослужитель. Отложив перо, он поднял голову, окинул Пихлера изучающим взглядом и лишь затем сподобился на кислое приветствие.

– А, герр цирюльник! Доктор Мингониус присоединится к нам в самом скором времени. Боюсь, у него, в отличие от нас, иезуитов, нет привычки вставать рано, – произнес священник с сильным кастильским акцентом.

Подпустив таким образом шпильку протестантскому доктору, испанец довольно улыбнулся и сложил ладони домиком. Зикмунд стоял, переминаясь с ноги на ногу и ожидая приглашения сесть.

– Мне сказали, что вас рекомендовала венская гильдия цирюльников-хирургов, – продолжил Карлос-Фелипе. – Доктор Мингониус весьма удивился, обнаружив человека, столь подготовленного и пользующегося всеобщим уважением, в богемской глуши, вдалеке от культурных столиц.

– Вы очень добры, святой отец. – Пихлер поджал губы – его городу только что нанесли незаслуженное оскорбление. – Я стараюсь учиться как на практике, так и во время поездок в Вену и Прагу.

Карлос-Фелипе снова кисло улыбнулся и даже поморщился, как будто уловил некий несвежий, оскорбительный для его обоняния запах. Потом он повернулся и жестом указал на окно, из которого открывался вид на Влтаву.

– Вы ведь живете там, внизу, не правда ли? У вас там баня, на берегу реки?

Так и не дождавшись предложения сесть, гость подошел к окну.

– Да, именно там. Я вижу свет в окнах – это моя жена готовит завтрак и греет воду в котлах, чтобы постирать простыни и полотенца. Если б у вас нашелся камешек, я бы бросил его в окошко – вот бы она удивилась!

Священник не принял предложенный гостем легкомысленный тон и только поджал недовольно губы. От цирюльника пахло розмарином и элем, что больше пристало бы женщине, а не мужчине. Карлос-Фелипе слышал, что в Богемии часто моются в бане, погружаясь в бочки с горячей водой и травами. Обычай этот иезуит считал варварским и противоестественным, дерзким вызовом Богу, создавшему человека таковым, какой он есть, что включало в себя и обильное потоотделение. Вода дана для крещения и других священных таинств, а не для того, чтобы вымачивать в ней греховное человеческое тело.

Мало того, здешние мужчины мылись в бане вместе с женщинами! Нет, эти богемцы воистину неисправимы! И даже сам папа римский не знал, как изничтожить их греховные, богопротивные привычки.

Между тем Пихлер, уловив прогорклый запах пота, издаваемый сутаной священника, отвернулся за глотком свежего воздуха. Что за вонь! Принимать гостей и распространять такой смрад равносильно оскорблению. С другой стороны, этот человек – чужеземец, а о чужеземцах, особенно о латинянах, рассказывали много любопытного и, в частности, об их привычках поглощать в огромных количествах чеснок, пряные колбасы и кислые красные вина, обжигающие горло и желудок.

В какой-то момент цирюльник даже подумал о том, чтобы предложить священнику воспользоваться услугами его супруги – она могла бы выстирать сутану и как следует просушить ее на свежем осеннем воздухе. При стирке можно было бы добавить в воду побольше сушеного тимьяна или, например, лаванды. Зикмунд даже представил, как Люси, склонившись над сутаной, по-собачьи обнюхивает суровую ткань, дабы убедиться, что все следы телесных запахов наконец устранены и сутана пахнет свежо и приятно.

Улыбаться священнику Пихлер не стал. Испанец держался холодно и даже враждебно: не протянул руки, не пригласил гостя сесть. И зачем ему вообще иметь дело с этим чужаком, тем более что речь идет о делах не духовных, а исключительно медицинских? Церковь всегда мешала науке, вставала на пути прогресса, неодобрительно относилась к любым новым знаниям и открытиям…

И иезуиты были хуже всех.

Некоторое время мужчины молча смотрели друг на друга.

– А, вот и отлично! – сказал Мингониус, входя в комнату. – Вижу, вы уже познакомились. – Лицо у него порозовело после умывания холодной водой, а теперь и раскраснелось от тепла. – Хорошо, что вы пришли. – Доктор протянул цирюльнику руку. – Да еще так рано… Эти иезуиты самое неподходящее время выбирают! – Он бросил взгляд на священника, снова сгорбившегося над бумагами в углу. – С другой стороны, угнаться за Богом – дело нелегкое.

Карлос-Фелипе бросил на Томаса испепеляющий взгляд, и его холодные серые глаза на мгновение вспыхнули над хищным, орлиным носом.

– Должен предупредить, доктор, ваши реплики граничат с богохульством, – сурово заявил он.

– Только граничат?.. Ну, все равно еще рано! – махнул рукой медик. – А практики у меня нет. Герр Пихлер, не желаете ли эля на завтрак? Немного хлеба с сыром? Может быть, супа? Боюсь, это все, что мы можем предложить, поскольку наш рацион здесь довольно скуден. Нам всем приходится невольно подстраиваться под режим дона Юлия, хотя, видит Бог, я никак не могу понять, для чего это нужно.

– Обжорство – порок, – проворчал священник, – и оскорбление Господа, пострадавшего за грехи наши.

– Как и отсутствие милосердия и благодарности Богу за изумительную щедрость, – парировал доктор, щелчком пальцев подзывая стоявшего в коридоре мальчика-слугу. – Принеси-ка нам на завтрак хлеба, сыра, эля и еще чего-нибудь, что найдешь в кладовой. Пусть герр Пихлер знает, что мы радушные хозяева, а не жестокие тюремщики.

Иезуит насупился и что-то пробормотал себе под нос по-испански.

В юном слуге Зикмунд узнал одного из сыновей городского пекаря, Иржи, брата Катарины, с которой дружила Маркета. Он ободряюще кивнул мальчишке, и тот поспешил прочь по холодному коридору – на поиски еды и питья.

– Ну же, пан Пихлер, садитесь. Располагайтесь поудобнее, – пригласил гостя врач. – Уж и не знаю, почему вы до сих пор стоите.

Священник промолчал и даже не поднял головы.

* * *

Немного погодя Иржи притащил поднос со свежим ржаным хлебом и сыром, вдобавок к которым перед гостем поставили большую глиняную кружку с элем, укрытым кремовой шапкой подрагивающей над краем пены.

– Этого хватит? – спросил слуга, потупившись.

– Да, вполне. Но ты не уходи далеко – нам еще могут понадобиться твои услуги. – Мингониус коротко улыбнулся и махнул рукой. – Ступай!.. Угощайтесь, пан цирюльник, – продолжил он затем, обращаясь к гостю. – Сейчас я объясню вам наш план. Священник пожелал остаться и послушать обсуждение курса лечения. Видите ли, мы оба отвечаем за благополучие дона Юлия, но взгляды у нас разные. Наш великий король Рудольф одинаково приемлет научный и духовный мир, а потому и бремя ответственности возложил на нас обоих в равной мере. Я так полагаю, что из Праги уже отправлен посыльный с письмом, в котором мне позволено отворить юноше кровь.

– Кто вмешивается в дела Господа, тому не откроется слово Божье, – подал голос испанец.

– Уж не хотите ли вы сказать, что король Рудольф, правитель Священной Римской империи, есть обычный смертный? Если так, то ваши слова, как мне представляется, граничат с изменой и злоумышлением против его величества императора, – парировал Томас. – Может быть, вам следует произносить их шепотом в своих молитвах, по-испански и за крепкими стенами собора…

Пихлер молча жевал хлеб, не рискуя произнести и слова.

– Главное в моем плане – большое очищение. – Длинный палец Мингониуса решительно рассек воздух. – Нам нужно добыть пиявок, но пиявок не абы каких. Те, что нам необходимы, водятся в здешних прудах Рожмберков. Я уже добывал их в прошлом – мы отвозили их в ведерках в Прагу. Самое благоприятное время для кровопускания – поворот к зиме, и это время уже близко.

– Пиявок я могу добыть завтра, – с готовностью отозвался цирюльник. – Я и сам пользуюсь этими прудами для пополнения собственных запасов.

– Будьте любезны, расскажите, как вы собираете их? – поинтересовался врач, прежде чем откусить краешек хлеба.

– Пастух разрешает мне использовать его коров в обмен на кровопускание и помывку в бане. Пиявки прилепляются к корове, пока та стоит в воде и жует траву. Потом мы выводим скотину на луг и ждем, когда они, насытившись, отпадут. Отрывать их раньше пастух не позволяет из опасения, что они могут повредить кожу животного.

– То есть потом им приходится неделями поститься, прежде чем они снова захотят крови, – заметил медик.

Пихлер улыбнулся и смахнул с губ пивную пену.

– Я все планирую заранее, герр доктор. В пристройке к бане у меня всегда есть голодные пиявки, запасенные еще с весны. Если вы хотите глубокого очищения, мы можем использовать их прямо сейчас.

– Варварство! – провозгласил Карлос-Фелипе. – Животное пьет кровь из жил человеческих!

– Думаю, это вполне в духе ваших собственных традиций. Разве не испиваете вы кровь Христову каждое воскресенье? – повернулся к нему Томас.

Священник перекрестился и зашептал молитву.

– В любом случае, герр цирюльник, использовать этих пиявок мы не можем, – сообщил Пихлеру доктор. – Я не могу допустить, чтобы пиявка, пившая в недавнем времени кровь коровы, касалась сына императора Священной Римской империи.

Цирюльник заметно сконфузился.

– Нам нужно найти для привлечения пиявок наживку более чистую, – продолжал Мингониус. – Я слышал, что у вас есть дочь, добродетельная девственница…

Зикмунд не ответил.

Врач отметил его сдержанность и тут же поспешил нарушить установившуюся тишину.

– Это ведь она стирает на берегу у реки, под стеной замка?

– Да, и она же в конце каждого дня моет мои инструменты и чаши для сбора крови.

– Отлично, она подойдет. Составляя отчет о процедуре кровопускания для короля Рудольфа, мне будет нужно отметить, каким способом мы собираем пиявок. Вряд ли ему понравится, что пиявки для его сына насыщались кровью коровы. Речь ведь идет о крови Габсбурга, понимаете?

Пихлер лишь теперь понял, что никогда не задумывался о таких вещах. Какое невежество! Смущенный и растерянный, он сидел перед придворным доктором.

– Конечно… да… – пробормотал несчастный цирюльник, в дополнение ко всему ловя себя на том, что съел большую часть предложенного хлеба и сыра. Вот же и впрямь неотесанная деревенщина!

– Совсем другое дело, если пиявок добудет невинная девушка. Думаю, они вполне сгодятся и для королевского сына.

Зикмунд отодвинул кружку.

– Я позабочусь об этом, герр доктор.

Мингониус улыбнулся.

– Вот и хорошо. К тому же и время на нашей стороне. Вода еще не слишком холодная, так что эти твари не залегли в спячку, хотя девица может изрядно замерзнуть в рожмберкских прудах.

Покой замка вдруг разорвал пронзительный вопль.

– Ага, вижу, наш подопечный соизволил проснуться, – вздохнул врач.

Священник поднялся из-за стола.

– Я поведу его к молитве.

– Вы никуда его не поведете, – с улыбкой возразил доктор. – Так же, как и я.

За новым воплем последовал долгий, мучительный стон.

– Бог со мной! – торжественно заявил иезуит. – А дьявол, как я вижу теперь, с вами обоими.

* * *

Пихлер невольно поежился, когда доктор Мингониус постучал в дверь. Из комнаты доносился грохот бьющейся посуды и крики дона Юлия.

– Надеюсь, вы успеете отскочить, если он вдруг нападет на вас, – сказал врач, оглядывая своего коренастого и плотного спутника. – Наш подопечный весьма проворен и быстр, хотя стражники, похоже, научились предвидеть его намерения. Но вы, с вашей бородой, станете легкой мишенью.

Перехватив озабоченный взгляд Томаса, Зикмунд погладил ладонью бороду и кивнул.

Стоявший рядом с ним стражник повернул ключ в большом замке и слегка приоткрыл дверь. Из комнаты тут же высунулась, ища за что бы ухватиться, рука со скрюченными пальцами. Ломаные, грязные ногти, никаких колец или других украшений… И тем не менее гладкая кожа выдавала руку аристократа.

– Отойдите, дон Юлий, прошу вас, – предупредил один из стражников. – Отойдите и сядьте в кресло – к вам пожаловал господин доктор.

– Будь он проклят, этот доктор! – закричал в ответ Джулио. – Они со священником держат меня здесь, как узника.

Пихлер проскользнул в комнату и, остановившись за спиной Мингониуса, огляделся. Грязная, вся в пятнах кровать красного дерева под балдахином с неубранной постелью и скомканным красным жаккардовым покрывалом, перевернутая фарфоровая чаша для умывания на полу, рядом разбитый вдребезги кувшин…

Взъерошенный и растрепанный Габсбург позволил стражникам усадить его в кресло. Чуть в сторонке встал Карлос-Фелипе. Мрачное выражение на лице иезуита не давало оснований считать его человеком, способным повести за собой другого в общей священной молитве.

– Подойди, – приказал дон Юлий Мингониусу. – Что за крестьянина ты привел с собой сегодня?

– Он – мой товарищ по гильдии, цирюльник и хирург Чески-Крумлова, – сказал медик.

Зикмунд стащил шапку и низко поклонился сыну короля.

– Что ж, по крайней мере, каким-то манерам он обучен, да и меня признал за того, кто я есть, – пробурчал королевский бастард. – Скажи-ка, брадобрей, почему ты не прилагаешь свои навыки к собственной физиономии?

– Предпочитаю носить бороду, – негромко ответил Пихлер, не поднимая взгляд выше коленей сына короля. – Моей жене и дочери так нравится.

– Женщинам доверять нельзя, особенно в мужских делах, – наставительно произнесли капризные габсбургские губы. – Ну-ка, брадобрей, посмотри на меня!

Пихлер поднял голову.

– Я тебя знаю. – Юлий ткнул пальцем в цирюльника. – Видел здесь, из окна. Ты живешь и работаешь в том доме внизу.

Зикмунд промолчал. Что еще знает пленник замка о нем самом и о его домочадцах?

– Да-да, я знаю тебя. Я наблюдаю за твоей семьей. У тебя есть дочка… такая… с непослушными волосами. Каждый вечер она ополаскивает посуду в реке.

Цирюльник сцепил зубы. Дон Юлий знает о его семье! Но страх не должен был помешать исполнению им обязанностей помощника Мингониуса. Именно поэтому он и находился здесь.

– Да. Она ополаскивает чаши для сбора крови и медицинские банки. Дочь помогает мне, – рассказал цирюльник.

– Именно поэтому пан Пихлер и пришел сюда сегодня, – добавил Томас. – Мы ждем разрешения от вашего отца, дабы пустить вам кровь. Время сейчас самое подходящее – переход от осени к зиме. Вам пойдет на пользу…

– Варвары! Злодеи! – вскричал Джулио. – Мало того, что вы месяцами держите меня под замком… Отец говорил, что мне будет позволено ходить по городу. Это – мое королевство, и я – владыка Чески-Крумлова!

При мысли о том, что этот безумец может получить свободу, цирюльнику стало не по себе.

– При вашем нынешнем состоянии об этом не может быть и речи, – твердо сказал Мингониус. – Возможно, после одного-двух кровопусканий, когда ваши гуморы придут в равновесие…

В дверь постучали, и стражники тут же напряглись, готовые, если понадобится, схватить Юлия. В комнату проскользнул запыленный гонец с кожаным мешочком. Дверь закрылась. Щелкнул замок.

– Дайте мне письмо, – протянул руку врач.

Посыльный заколебался.

– Оно адресовано мне, – сказал Карлос-Фелипе.

Гонец с поклоном вручил иезуиту конверт с красной королевской печатью.

Пока священник вскрывал письмо, никто не проронил ни слова.

– Ну же, быстрее! – нетерпеливо крикнул королевский бастард и, неожиданно для всех вскочив и прыгнув к священнослужителю, выхватил конверт у него из рук и развернул пергамент.

В первое мгновение лоб его прорезали морщинки озабоченности, но потом они разгладились, а лицо перекосилось от радости.

– А, да, Мингониус! Можете делать свое дело. Пустите мне кровь. Что такое несколько пиявок, если совсем скоро я снова стану свободным человеком! – воскликнул он.

– Что? – выдохнул Пихлер.

Томас с поклоном попросил разрешения прочитать письмо, и дон Юлий швырнул его в лицо доктору.

– Читайте, читайте. Вы делаете мне кровопускание и отпускаете уже здорового. Похоже, отец передумал держать меня взаперти в этом Богом проклятом замке!

Карлос-Фелипе перекрестился и коснулся губами кончиков пальцев.

– Не может быть, – прошептал он.

Прочитав письмо, Мингониус озабоченно нахмурился и передал пергамент священнику.

– Боюсь, что может. Как только мы проведем двухмесячный курс кровопусканий, его надлежит освободить, и тогда дон Юлий станет владыкой Чески-Крумлова.

Зикмунд ничего не сказал. Он думал о дочерях.

– Да, можете ставить мне ваши пиявки, – ликовал Джулио. – Но только если приведете с собой вашу премилую дочурку, ту, с чудными волосами. Так-то вот, герр брадобрей. Пусть она мне прислуживает! Желаю увидеть ее вблизи.

Он повернулся к доктору Мингониусу, и по левой стороне его лица пробежал нервный тик. Врач протянул было руку, но Юлий оттолкнул ее.

– А как же Книга Чудес? – холодно и отстраненно спросил он. – В письме упоминается о ней. Почему вы не сказали, что книга здесь, у вас?

Книгу Томас с самого начала прятал в своей комнате. С императорским сыном он вел себя осторожно, как с противником в карточной игре с большой ставкой. Сейчас настал черед сделать сильный ход.

– Книга будет предоставлена в ваше распоряжение, и вы сможете работать с ней, но только после того, как мы – я и священник – убедимся, что вы излечились и вам можно доверить сокровище столь огромной ценности. Таково распоряжение короля, – объявил медик.

Дон Юлий отвернулся, а чуть позже, когда он снова посмотрел на доктора и цирюльника, от спазма на его лице не осталось и следа – оно было спокойным и сосредоточенным.

– Приносите ваших пиявок, – сказал он уже не так громко. – И не забудьте привести девушку.

 

Глава 13. Письмо для Маркеты

Усталый всадник в мятой одежде и забрызганных грязью сапогах приблизился к бане. В Чески-Крумлове его не знали, но акцент указывал на то, что родом он из северных областей империи. Поперек седла лежал толстый кожаный мешок, потертый и истрепанный.

Спешившись, всадник постучал в дверь покрасневшими от холода костяшками пальцев.

Дверь приоткрылась, и выглянувшая в щель Люси Пихлерова недоверчиво уставилась на чужака.

– Не здесь ли проживает слечна Маркета Пихлерова? – осведомился незнакомец, утирая рукавом рубашки потное лицо. На правой щеке, когда он опустил руку, осталось грязное пятно.

Люси кивнула.

– Да, здесь, и я – ее мать. Что вам нужно от нее?

Неожиданный гость открыл кожаный мешок и вынул письмо, сложенное и запечатанное большой печатью красного воска.

– Мне поручено вручить это ей.

Хозяйка открыла дверь пошире и протянула руку.

– Можете дать его мне. Дочка сейчас работает в бане.

Незнакомец покачал головой.

– Господин, написавший письмо и оплативший его доставку, сказал, что я должен передать его лично, из рук в руки.

Пани Пихлерова нахмурилась.

– Маркета! – крикнула она, повернувшись в глубь дома. – Поди сюда!

– Иду, мама! – отозвалась девушка.

В ожидании дочери Люси сложила руки на груди и оглядела чужака с головы до ног. Она увидела, что он прибыл издалека – на это указывало утомленное, со следами пыли лицо и шея, усталые, опухшие глаза и напряжение в спине. Потянувшись, он поморщился и моргнул.

– Вам, пан посыльный, надо бы хорошенько попариться, – заметила женщина. – Вашего коня отведут в конюшню, покормят и почистят, а мои дочери поухаживают за вами в бане. У моей Маркеты ангельские ручки. Разомнет вам спинку, разгладит узелки – другим человеком выйдете!

Посыльный покачал головой – будучи человеком бережливым, он считал каждую монетку. Конечно, баня в Чески-Крумлове обошлась бы куда дешевле, чем в Праге, но расстаться с денежкой было выше его сил. Он уже задумал купить новое седло, чтобы хоть чуть-чуть облегчить дальние поездки, которыми и зарабатывал себе на жизнь.

Мысли его, однако, потекли в другом направлении, как только появилась Маркета. Девушка еще не успела вытереть руки о белый передник, а испачканное лицо гонца уже расплылось в улыбке.

– Тут человек говорит, что у него письмо для тебя. – Люси кивком указала на незнакомца.

Ее дочь уставилась на гостя большими глазами – никогда раньше никаких писем она еще не получала.

Посыльный передал ей сложенную и запечатанную бумагу и ободряюще кивнул. Маркета взяла письмо с осторожностью и почтением, словно гостию на причащении.

– Ну же, открывай! От кого оно? – спросила хозяйка дома.

– Даже не представляю, – пробормотала в ответ девушка.

– Открывай! – потребовала ее мать.

Маркета покачала головой.

– Нужно хорошее лезвие, чтобы сломать печать. Попрошу у папы нож.

Девушка умчалась, и гонец, проводив ее взглядом, повернулся к Люси.

– Пожалуй, добрая пани, я все же приму ваше предложение.

– И правильно сделаете. – Хозяйка свистнула, подзывая присматривавшего за конюшней мальчишку. – Говорю вам, не пожалеете!

Интерес к письму у банщицы быстро отступил перед денежным: завлекая в баню нового клиента, она уже слышала приятный звон монет в кармане.

Явившийся на зов Вацлав взял коня под уздцы и повел к конюшне.

– Ты же вернешься в баню? – крикнул вслед Маркете посыльный.

* * *

Отца в комнате не было – он еще не вернулся из Рожмберкского замка, куда отправился на встречу с доктором Мингониусом. Маркета остановилась в нерешительности. Трогать без разрешения его инструменты ей не позволялось. Но и ждать возвращения отца она не могла.

Открыв дубовый сундучок, девушка протянула дрожащую руку к ящичку с ланцетами и лезвиями, развернула кожаный конверт и взяла острый нож. Короткое, остро заточенное лезвие грозно блеснуло в тусклом свете.

Осторожно, словно письмо было неким живым существом, просунув лезвие под печать, она срезала ее и при этом ухитрилась оставить в неприкосновенности бумагу. Затем развернула документ, из которого тут же выскользнули два серебряных талера – они со звоном упали и покатились по каменному полу. Маркета наклонилась за ними и в изумлении открыла рот. На лицевой стороне монеты проступала фигура Иоакима, отца Девы Марии. А потом девушка стала читать письмо.

Моя дорогая Маркета!
Якоб Хорчицкий Тепенек

Надеюсь, письмо это найдет тебя в добром здравии. Я помню то чудесное купание в вашей бане и твои искусные ручки, так умело разминавшие мои усталые мышцы. Я во всех подробностях помню нашу короткую встречу, но не хочу отвлекаться на воспоминания, поскольку речь пойдет о деле неотложной важности.

Ты сказала, что умеешь читать, поэтому я и решил обратиться к тебе, используя эту твою способность. Я помню о твоем интересе к вопросам научным и медицинским, и, возможно, мы могли бы обсудить их в переписке.

Насколько мне известно, доктор Мингониус пользуется услугами твоего отца, пытаясь вылечить дона Юлия кровопусканием. Ты говорила, что часто помогаешь отцу в его делах, хотя я и уверен, что он не допускает тебя к опасному пациенту. Тем не менее ты, вероятно, в состоянии оценить положение больного. Любые сведения этого рода чрезвычайно важны для короля.

Сопровождающий дона Юлия священник подготавливает для короля ежедневные отчеты. То же делает и доктор Мингониус. Однако любые замечания и наблюдения твоего отца могут иметь решающее значение для понимания состояния дона Юлия. То, что ты услышишь, может оказаться для нас важнее любого отчета. Доктор Мингониус убедил короля принять предложенный им курс лечения, но при этом его величество желает, чтобы я проверял отчеты как Мингониуса, так и священника. Для получения достоверных сведений ему нужны надежные глаза и уши.

Я, если ты помнишь, не отношу себя к сторонникам галеновских гуморов и, скорее, являюсь последователем Парацельса и химии человеческого тела.

Я был бы весьма признателен, если б ты послужила нам в этой роли. Взамен я мог бы знакомить тебя с достижениями медицинской науки, новыми открытиями и теми опытами, что ставятся здесь, в Праге. Таким образом, ты послужишь нашему королю, его величеству Рудольфу II.

Нужно также, чтобы о нашей переписке никто не ведал, поскольку она касается монарших дел. Король будет знать только о том, что у него есть беспристрастный осведомитель, регулярно посылающий мне отчеты.

Согласна ли ты на такое предложение?

Буду ждать ответа. Тебе, очевидно, потребуется какое-то время, чтобы все обдумать и написать письмо. Для того чтобы избежать подозрений, я буду пересылать письма через нашу общую знакомую, Аннабеллу, которой вполне можно доверять.

Посылаю деньги на возмещение расходов – на покупку чернил и бумаги. И немного сверху за освобождение меня от треклятых блох!

Доброго тебе здравия, твой товарищ по службе нашему королю Рудольфу II,

Маркета схватилась за горло – от волнения у нее перехватило дух. Письмо с новостями из Праги! Отчеты о научных достижениях! Переписка с врачом императорского двора! Она сжала полученные талеры, уже зная, что решение принято окончательно и бесповоротно.

Что она точно знала и умела, так это хранить секреты. Особенно для человека такого приятного и ученого, как доктор Якоб Хорчицкий. Того, чьи губы касались ее губ и чьи руки лежали у нее на плечах, когда он повязывал шарф на ее шее.

Набросив на плечи шаль, Маркета поспешила на рынок, чтобы купить пергамент у местного дубильщика, совершенно позабыв про ждущего ее в бане посыльного.

 

Глава 14. Пиявки для Габсбурга

Пихлер вернулся из дворца только вечером, но к ужину почти не притронулся. Он только обхватил голову руками, сжав виски большими пальцами.

За столом цирюльник съел кусочек колбасы и, неохотно поковырявшись в капусте, раздраженно заявил, что в ней не хватает тмина и вообще все получилось невкусно. Старшая дочь сразу поняла, что случилось что-то нехорошее – на готовку отец жаловался нечасто. И еще реже мать молча сносила такие оскорбления.

– Маркета, я должен попросить тебя об одолжении, – сказал Зикмунд наконец, кладя нож на тарелку и уступая некоей силе, переборовшей даже аппетит.

– Конечно, папа. Я сделаю все, что только потребуется, – пообещала девушка.

Пихлер вытер рукавом лоб и снова сжал пальцами виски. На дочь он не смотрел – казалось, куда больше его интересует растекшийся по тарелке жир.

– Завтра тебе придется пойти к рожмберкским прудам и принести пиявок. Я пойду с тобой.

Маркета озадаченно посмотрела на него.

– А как же корова пана Бренера? Разве я сделала что-то не так? Сколько раз я водила ее туда? Хотя бы однажды подвела тебя? Да и пиявок у нас сейчас хватает. В бочках, в подвале, их больше тридцати. По-моему, это хороший запас.

Отец отвернулся и посмотрел на мать. В ответ Люси Пихлерова упрямо выпятила подбородок – мол, договаривай, раз уж начал.

– Скажи ей, – она сложила руки на животе.

Цирюльник тяжело вздохнул.

– Пиявки, которыми нам придется пользоваться, должны быть собраны не так, как обычно. Они должны присосаться не к животному, а к человеческой плоти. Мне даны на этот счет самые строгие распоряжения. Иначе я никогда бы не попросил тебя о таком.

Смысл сказанного дошел до девушки не сразу.

– Мне нужно, доченька, чтобы ты сама вошла в пруд и привлекла пиявок своей нежной кожей и свежей кровью. Мы собираем их не для кого-нибудь, а для сына короля, дона Юлия.

Маркета поежилась. Ей стало вдруг не по себе при мысли о пиявках, затаившихся в мутных водах пруда. Или, может быть, оттого, что ее кровь неким образом смешается с кровью заточенного в замке безумца?

– Дона Юлия? Воющего принца? – переспросила она.

Пересилив себя, Пихлер с несчастным видом посмотрел на нее.

– Мне очень жаль, доченька. Но ведь это ради здоровья сына короля и… во имя науки.

– Да, папа, конечно, – кивнула Маркета. – Ради науки. Не беспокойся, утром я буду готова.

Зикмунд облегченно выдохнул, но уже в следующий момент снова нахмурился.

– А сейчас сходи в таверну и посмотри, где там задержались твои сестры. Я отправил их за элем, и они до сих пор не вернулись. Как бы твой дядя не заставил их отскребать котлы…

– Хорошо.

Маркета сняла с крючка накидку и повязала на голову теплый шерстяной платок.

– Скажи им, чтобы немедленно возвращались! – крикнул вслед отец. Осенний ветер, ворвавшись в дом через открытую дверь, бросил на каменный пол пригоршню сырых, опавших листьев.

– Мне нужно поговорить с тобой, – обратился затем Пихлер к жене, с усилием пережевывая хрящеватое мясо. – Дело первостепенной важности.

– Что такое? – спросила Люси, подсаживаясь к мужу. – Рассказывай.

– Маркета… она не…

– Что?

– Она еще девственница?

Пани Пихлерова уронила взгляд на тарелку.

– Знаю, я обещал тебе, когда мы женились, что не стану вмешиваться в твои дела и что баня в твоем полном распоряжении, но сейчас это важно для самого короля.

– Для короля?! – воскликнула Люси, и рука ее взлетела к горлу.

– Сбором пиявок должна заниматься только непорочная девушка. Если Маркета уже лишилась девственности, ты должна немедленно сказать мне об этом.

Хозяйка дома уставилась на мужа, раскрыв рот.

– О нет, нет! Она чиста, клянусь тебе! Маркета еще ни разу не была ни с одним мужчиной.

– Хорошо, – пробормотал Пихлер. Он с облегчением перевел дух и слегка расслабился, а потом завел руку за спину и потер себя между лопатками. – Знаю, наша дочь в том возрасте, когда девушки обзаводятся покровителем, но нам здорово повезло, что она остается девственницей. Пить кровь Габсбурга будут лишь те пиявки, что соберет Маркета.

Люси Пихлерова промолчала. Она думала лишь о том, что едва не обменяла непорочность дочери – а вместе с нею и возможность служить королю Богемии, императору Священной Римской империи, – на жалкие обрезки мяса и пиво.

* * *

Тем же вечером Зикмунд созвал членов городского совета Чески-Крумлова и почтенных горожан в таверне дяди Радека. Там, в подвале с каменными стенами, за запертой дверью и закрытыми ставнями, они и просидели едва ли не до утра, обмениваясь мнениями, споря, а по необходимости и крича друг на друга. Наполнялись и опустошались кружки, стучали по деревянным бочкам кулаки, и в воздухе летали страшные слова об измене.

– Король Рудольф не может позволить безумцу расхаживать по нашему городу, – заявил из своего угла дубильщик, сидевший в одиночестве из-за распространяемой им вони. – Как мы защитим от него наших женщин?

– Я видел письмо собственными глазами, – повторил сказанное ранее Пихлер. – Распоряжения короля совершенно ясны. А потом дон Юлий спросил меня о моих дочерях. Он наблюдает за женщинами из своих палат в замке.

Пекарь громыхнул кулаком по столу.

– Я убью этого ублюдка, если он только притронется к моей Катарине!

– Придержи лучше язык, – предупредил городской тюремщик. – Вот донесут на тебя в замок – и встретишь утро на виселице. Это ко всем относится; думайте, что говорите.

Из-за стола, возвысившись над всеми, поднялся кузнец, черный от копоти и еще не остывший от жара горна.

– Я не буду стоять в стороне и смотреть, как этот гнусный бастард бесчестит наших женщин. – Он продемонстрировал внушительный кулачище. – Мы все знаем, что говорят о нем в Праге и Вене. Городок у нас мирный и богобоязненный, но если он тронет кого-то из наших, я и на плаху пойти не побоюсь.

И снова заговорил Пихлер. Остальные слушали цирюльника внимательно, потому что он один во всем Чески-Крумлове встречался с доном Юлием лицом к лицу.

– Я обращаюсь к вашему благоразумию… – начал Зикмунд.

– Это ты благоразумный, пока он твоих девочек не тронул! – оторвавшись от кружки, подал голос канатчик.

Пихлер тяжело посмотрел на него.

– Думаешь, я за девочек не тревожусь? Особенно за Маркету – она-то уже не маленькая! Он говорил о ней сегодня. Он наблюдает за нею, когда она вечерами моет посуду в реке. Как и вас, меня бросает в ужас при мысли, что этот человек будет свободно ходить по нашим улицам, но я знаю то, что слышал собственными ушами. Король объявил, что он получит свободу после того, как пройдет цикл кровопускания. Я знаю, что не сумею защитить себя и семью от гнева Габсбурга. Дон Юлий набросится на нас, и это случится сразу же, как только мы уравновесим его гуморы.

– Выпусти всю кровь из шлюхиного отродья, – проворчал в углу какой-то пьяница. – Одно неловкое движение ножом, и ты окажешь Богемии огромную услугу.

Тюремщик шикнул на смельчака и, выйдя из-за стола, на всякий случай проверил дверь и окна – не слоняется ли возле таверны кто-то из королевских стражников.

– Послушайте Пихлера, дурачье, – бросил он, возвратившись на место. – Видать, вы не насмотрелись на повешенных и не знаете, как дрыгает и бьется человек на веревке, а то бы не спешили накинуть петлю себе на шею.

– Доктор Мингониус – известный и уважаемый врач, – продолжил цирюльник. – Мы будем работать вместе и постараемся отобрать у сына короля побольше дурной желчи. Но я видел его в Австрии и знаю, сколь он жесток и груб. Поэтому могу лишь предупредить: держите ваших женщин под замком. Опасность угрожает им всем, и так будет еще долго, поскольку нам разрешили лечить его не более двух месяцев.

* * *

Пихлер разбудил Маркету задолго до рассвета. Люси уже собрала для мужа и дочери узелки с хлебом, сыром и соленым огурчиком, и ее старшая дочь положила свой узелок в карман фартука. Юбку она подтянула повыше и завязала узлом на поясе, чтобы подол не промок от росы и не испачкался. Когда такое случалось, мать заставляла ее отбивать грязные юбки на камнях со слитой из ночных горшков мочой, чтобы вывести пятна. Поэтому девушка всегда старалась любой ценой сохранить одежду чистой.

Дорогу к прудам, в которых Рожмберки разводили карпов, отец знал даже лучше, чем она сама, и ей оставалось только удивляться тому, как быстро и легко он находит пролегшую в лугах тропинку. Ответ девушка нашла сама – много лет, еще до ее рождения, он проходил этим путем, когда собирал пиявок для практики. Пихлер нес на длинном коромысле два деревянных ведра, но, несмотря на ношу, двигался легко и уверенно, обходя деревья и проскальзывая между кустами.

Подойдя к плотине, отец и дочь увидели пастуха, Петра, доившего коров в блеклом свете наступающего дня. Увидев их, он приветливо помахал рукой и широко улыбнулся беззубым ртом.

– У меня тут свежий карп. Ваша юная пани может приготовить его вечером на ужин. Такой здоровый, что и на плече не унесете!

– Спасибо, Петр. Вы всегда добры к нам, – ответила девушка.

Она сморгнула выступившие на глаза слезы, вспомнив единственного внука старика – ее первую детскую любовь, мальчика, умершего пять лет назад от ветрянки. Каждый раз, глядя в добрые глаза Петра-пастуха, она видела Петра-младшего.

– А, да, вам же нужна корова! – спохватился старик. – Подождите чуть-чуть, я сейчас выжму из нее последнее.

Пихлер покачал головой.

– Сегодня мы обойдемся без вашей коровы. Маркета сама войдет в воду и соберет пиявок.

Петр так резко выпрямился, что скамеечка под ним пошатнулась, и он ткнулся головой в бок коровы, которая возмущенно замычала и хлестнула его хвостом по шее.

– Девочка? – переспросил пастух изумленно.

– Да. – Зикмунд упрямо выпятил подбородок. – Нам нужны пиявки для дона Юлия, сына короля. Мне приказали, чтобы их собрала… моя дочь.

Петр поднялся, задумчиво почесывая затылок. Растерянно посмотрел на цирюльника.

– Маркета будет привлекать кровососов на себя?

Пихлер с серьезным видом кивнул и поблагодарил старика за подаренную рыбину, заверив, что жена с удовольствием приготовит карпа вечером, и они обязательно выпьют эля за здоровье Петра.

Пройдя через густой и высокий камыш, отец и дочь остановились у самого края неглубокого пруда.

– Готова, дочка? – спросил цирюльник.

– Готова, папа.

– Раньше ты никогда ничего такого не делала. Так вот, когда пиявка начнет присасываться, она прокусит тебе кожу, но потом боль, как будто по волшебству, пройдет, словно ничего и не было. Ты будешь чувствовать только движение воды.

Маркета стиснула зубы. Она видела пиявок в ведрах, в темном углу бани. Отец не разрешал ей трогать их, тощих и голодных, и всегда сам вынимал их из мутной воды и ставил своим пациентам. Она собирала их потом, когда они, напившись крови, падали на мокрую траву с коровы Петра или, разбухнув от дурных гуморов больного, на холодный каменный пол. Толстые, сытые и вялые, пиявки лежали, раскрыв овальные рты с крошечными острыми зубками.

Но теперь-то они будут искать ее плоть и именно к ней будут стремиться в мутной, холодной воде пруда. Они почуют ее и нападут на нее, чтобы пить ее кровь. Маркета посмотрела на отца и кивнула. Пусть он знает, что она все понимает и принесет ради него любую жертву.

Девушка ступила в пруд. Поначалу ничего не произошло. Может быть, вода слишком холодная? Она поежилась, и отец тут же набросил ей на плечи свой шерстяной жакет. Пахнущий пивом и дымом от огня таверны, он в холодной сырости рассвета напомнил о домашнем тепле и уюте.

А потом дочь цирюльника что-то почувствовала. Едва ощутимое дрожание в воде, мягкое прикосновение водоросли или прутика.

И укол.

– У-у-у! – не удержалась она.

– Вот молодец, – успокоил ее отец. – Потерпи немножко, и ты ничего не будешь чувствовать.

Маркета посмотрела вниз и увидела приникшую к икре пиявку размером не больше мизинца. И еще две плыли к ее ногам.

– У-у! О-о! – снова закричала девушка.

– Оставайся на месте, не двигайся, пусть присосутся, – стал успокаивать ее Зикмунд. – Нам нужно, чтобы они ухватились покрепче, иначе ты сбросишь их, и они могут уже не вернуться.

Стоять на одном месте, не шевелясь и не переступая с ноги на ногу, было неудобно, но Маркета старалась. Девушка смотрела на отца – при каждом укусе, когда она вскрикивала, он подбадривал ее с берега. Вскоре вода вокруг уже рябилась от маленьких тварей, облепивших ее ноги и колышущихся, будто крохотные бурые флажки.

– Ты, должно быть, разворошила гнездо, – сказал Пихлер. – Подожди еще немного. Постарайся не сбросить их и не отпугнуть других. Но и дать им напиться твоей кровью тоже нельзя. Они должны быть голодные, когда мы поставим их дону Юлию.

Маркета кивнула. Никаких щипков и укусов она больше не ощущала. Боль сменилась странным онемением. Кожа не чувствовала даже холода воды, ноги как будто напились медовухи…

Мысли ее почему-то перескочили на сына короля. Она представила, как пиявки вопьются в его кожу. Будут ли они с таким же аппетитом пить кровь Габсбурга, и как две крови, его и ее, смешаются в животах этих червей?

Девушка содрогнулась от отвращения и скрестила руки на груди.

– Как там у вас, все хорошо? – Старик Петр приковылял к краю воды, остановился на бережку и вдруг побледнел, увидев в камышах Маркету.

Девушка опустила голову. Доходившая до середины голени вода бурлила от бурых тварей, пробивающихся к ее ногам, жаждущих ее крови.

– Выведи ее на берег! – проревел пастух, потрясая в воздухе кулаками. – Выведи девочку из воды, Зикмунд, а не то я сам ее вынесу!

Цирюльник посмотрел на него, потом на дочь.

– Не торопись. Медленно. Не потревожь их. Выйди на траву, и я сам их соберу.

Маркета осторожно повернулась и побрела через камыши к берегу. В зябком свете осеннего утра она увидела с дюжину облепивших ее ногу пиявок. Теперь, когда вода больше не поддерживала их, блестящие тельца беспомощно обвисли.

Петр ругался так, словно отгонял самого дьявола. При этом старик пользовался словами из моравского наречия, которых Пихлеры не понимали.

Глаза у цирюльника сияли так, словно дочь только что принесла ему золота из центра земли. Он осторожно посыпал пиявок солью – по крупинке на каждую, – и те одна за другой упали в траву.

Не теряя времени, Зикмунд бросился собирать добычу и складывать ее в ведра.

– А о дочери кто позаботится, а, брадобрей? – проворчал старик Петр. – Ты собираешься заняться ее ранами?

Цирюльник снял с ноги Маркеты последнюю пиявку, опустил ее в ведро и только тогда поднял голову.

– Подобные раны получает каждый, кому ставят пиявок. Их бывает много, но крови за такое короткое время она потеряла совсем чуть-чуть.

Пастух подошел к дрожащей девушке и ласково, как заботливый дедушка, поцеловал ее в макушку.

– Да благословит тебя Господь! Да обережет Он тебя от такой дикости! – Глаза старика наполнились слезами. – Нечистое это дело. И не пристало такому ангелу, как ты, путаться с дьяволом.

– Успокойся, Петр, – вмешался Пихлер. – Ничего дьявольского тут нет. Это наука.

– А как по мне, так одно и то же. – Пастух перекрестился высохшей правой рукой с заскорузлыми пальцами. – Есть такие дела, в которые людям встревать не должно – их лучше Богу оставить.

Он шумно высморкался в ладонь и утерся рукавом. И Маркета вдруг поняла, что старик плачет. Чтобы мужчина плакал – такого она еще не видела! Не говоря ни слова, Петр поцеловал ее озябшие руки и крепко обнял, бормоча под нос молитву Деве Марии.

Не зная, что сказать, девушка камнем застыла в его объятиях.

 

Глава 15. Предупреждение Катарины

Глаза у Катарины едва не вылезли на лоб, пока она слушала, как подруга собирала пиявок в рожмберкском пруду. Девушки сидели дома у Пихлеров, в кухне, рядом с дышащей теплом печью. Нагрянувший вдруг холод напомнил о том, что зима уже не за горами.

– И ты даже не боялась? Господи, подумать только! Представить не могу, как эти жуткие червяки впиваются тебе в ноги и высасывают кровь! – ахала дочь мельника.

Она в ужасе передернула плечами и, содрогнувшись от отвращения, закрыла ладонями лицо. Маркета попыталась успокоить ее, но Катарина заявила, что хочет увидеть ее раны.

– Посмотри. Видишь, ничего особенного, только маленькие отметинки. – Дочь цирюльника потерла оставшиеся на ногах красные точки. – Отец потом нянчился со мной, как с принцессой. Заставил близняшек искупать меня как следует и обслужить, а я сидела да попивала самый лучший темный эль, какой только нашелся у дяди Радека. В воду добавили лаванды, и я не вылезала из бочки целый час.

Катарина состроила гримаску, и кожа на ее прелестном носике собралась складками. Маркета поняла – подруга думает о чем-то более страшном и дурном, чем пиявки.

– В этом есть что-то плохое, что-то зловещее, даже дьявольское. Помнишь сказки про фей и Водяного? – спросила она и наставительно выставила палец – старинные чешские сказки были для нее непререкаемым авторитетом. – Эти червяки – слуги Водяного, – провозгласила девушка, поглядывая на красные от укусов голени Маркеты. – Тебе еще повезло, что злой дух не пришел за тобой сам, не схватил своими кривыми когтями и не утащил на дно, в свою подводную пещеру.

Юная Пихлерова рассмеялась. Все страхи Катарины шли от сказок и суеверий. У самой же Маркеты, как она считала, представления о мире определялись наукой. Получалось так, что подруги как будто говорили на разных языках.

Вот и теперь дочь мельника в ответ на смех Маркеты покачала головой и, понизив голос, пробормотала:

– Вспомни историю про Лидушку. Это предупреждение.

Историю про Лидушку в Богемии знали все. Однажды, когда она стирала одежду в реке, выпрыгнувшая на берег лягушка попросила девушку стать крестной матерью ее детей. Лидушка последовала за лягушкой по хрустальной, прозрачной, как вода, лестнице в некую сияющую комнату и благословила маленьких головастиков. Бродя по просторному дворцу, она попала в зал, где на полках стояли перевернутые вверх дном стеклянные банки. Девушка перевернула одну из них, и из банки вылетела голубка. Лидушка поняла, что здесь томятся пойманные души, и одну за другой выпустила их на свободу.

– Откуда у тебя в голове такие глупости? – спросила, помолчав немного, Маркета. – И какое отношение имеет Лидушка к кровопусканию?

– Слуги Водяного присосались к твоей душе, – предупредила ее Катарина. – Помяни мое слово, нас ждут недобрые времена!

Маркета снова рассмеялась, но потом вдруг увидела, что подруга отвернулась и крепко зажмурилась, чтобы не заплакать. Тогда дочь цирюльника протянула руку и погладила ее по волосам. Сначала Катарина попыталась уклониться, но потом смягчилась и даже позволила разгладить ее посыпанные сахарной пудрой волосы. Желая развеселить подругу, Маркета облизала свои пальцы, и они действительно оказались сладкими, как рождественские леденцы.

– Эти пиявки – медицинские, – принялась объяснять она. – И со сказками не имеют ничего общего. Рты у них такие маленькие, что присосаться к твоей душе они просто не могут. Зато они могут освободить тело от дурных гуморов. Как Лидушка освободила голубей из банок, так и пиявки высасывают плохие телесные жидкости и высвобождают добрый дух внутри.

Катарина на мгновение наморщила лоб, но тут же покачала головой.

– Мне приятнее думать о голубях, чем о гадких бурых червяках!

В кухню вошел Пихлер. Держался он как-то странно, словно ему было не по себе, и даже движения его выдавали нервозность и неуверенность.

– Да, папа? Что случилось? – повернулась к нему дочь.

Цирюльник посмотрел на нее, а потом перевел взгляд на Катарину.

За спиной у него появилась жена.

– Ну же, скажи ей! – Люси подтолкнула мужа вперед. Щеки у нее раскрасились румянцем, глаза горели – такой возбужденной и довольной Маркета не видела мать уже давно.

– Дон Юлий требует, чтобы я взял тебя помощницей при кровопускании, – вздохнул Зикмунд. – Говорит, что не примет меня, если я появлюсь в замке без тебя.

Рука его дочери сама собой соскользнула с липких прядей подруги. Ошеломленная, она молча уставилась на отца.

Усталое лицо матери расплылось вдруг в счастливой улыбке, а из горла у нее вырвался громкий, раскатистый смех. Это было так неожиданно, что Маркета даже вздрогнула.

Люси радостно потирала руки.

– Сам сын короля Рудольфа желает видеть мою дочь в своем замке! Ну разве это не самый удачный день для всех нас?

Маркета заметила, что Катарина и Зикмунд обменялись тревожными взглядами. Радости пани Пихлеровой они определенно не разделяли.

– Ну же, дочка, я сама тебя помою, – продолжала Люси, нетерпеливо поглядывая на гостью. – Побыстрее! Надо приготовиться, а времени совсем мало!

Дочь мельника застыла на месте, словно ребенок, сунув в рот палец.

– Габсбург, – пробормотала она наконец, приходя в себя. – Господи ж Боже мой!

Маркета поспешно попрощалась с ошеломленной подругой и послушно поплелась за матерью в баню, так и не успев расспросить отца о подробностях.

* * *

Готовя дочь к визиту в замок, Люси Пихлерова достала свое самое главное сокровище – богемский костюм. Пошитый в полном соответствии с крумловскими традициями, он был украшен замысловатой ручной вышивкой.

Маркета натянула чулки, подвязала их лентами и надела юбки, накрахмаленные до такой степени, что они вполне могли бы стоять и сами по себе. За юбками последовали галенка – богато расшитая блузка, надевать которую юной банщице позволялось только по большим праздникам, – и кружевной пояс, едва державшийся на стройных девичьих бедрах.

Тщательно, до блеска, расчесав дочери волосы, Люси затянула их в тугой узел и водрузила ей на голову белую вышитую шляпку, которую подвязала для верности черной бархатной лентой.

Закончив с приготовлениями, она отступила на шаг – оценить полученный результат.

– Вот и я была такой же в девичестве, – с грустью пробормотала Люси, и Маркета поняла, что мысли унесли ее в далекое прошлое.

Хотя платье и выстирали самым тщательным образом, запах матери крепко въелся в ткань, и девушка ощущала его даже теперь. Платье было частью приданого Люси, и она надевала его и в девичестве, и позже, уже замужней женщиной, но только в особых случаях: на Рождество, крещения, по другим праздникам… В последние годы оно лежало в сундуке – Пихлерова слишком располнела и носить его больше не могла.

Завершающей деталью костюма был накрахмаленный белый передник, расшитый темно-красной нитью и украшенный блестками, выкрашенными в разные цвета чешуйками карпа.

Оглядев себя в последний раз, Маркета вдруг поняла, что выглядит совершенно глупо. И куда только она так вырядилась?

– Но ведь я же иду на кровопускание, а не на какое-то торжество! Зачем мне этот праздничный наряд? – запротестовала она.

Мать фыркнула – ну какая же глупая девчонка!

– А в чем еще ты позволишь себе предстать перед сыном короля? – поинтересовалась она ехидно. – В старой шерстяной шали и холщовой рубахе банщицы? У них, у знати, так принято – в крестьянской одежде тебя и на порог дворца не пустят.

– А если я запачкаю твою белую блузу кровью дона Юлия? Ты же знаешь, как это бывает – кровь льется в чашу, и брызги часто летят на одежду!

Люси Пихлерова улыбнулась.

– Буду показывать ее по кроне за раз. Жена торговца тканями зуб отдаст, чтобы только взглянуть на кровавое пятно принца.

Маркета поежилась.

– Он не принц, – негромко сказала она и, увидев, как полыхнуло у матери в глазах, добавила: – Он – королевский бастард.

Люси схватила дочь за ухо, оцарапав его своими ломаными ногтями, и как следует дернула.

– Никогда и нигде больше так не говори! – прошипела она, брызжа слюной Маркете в лицо. – Он есть и всегда будет старшим сыном короля. В его жилах течет кровь императора.

Потом женщина посмотрела на свою руку и только теперь поняла, что помяла белую шляпку. Она разжала пальцы и разгладила материал.

– Помни и не забывай, что тебе выпала редкая возможность, – сказала Люси уже спокойнее. – Не растрачивай впустую то, что досталось промыслом Божьим. Дон Юлий теперь – владыка Чески-Крумлова, как раньше Рожмберки.

Пока мать стягивала черными лентами ее корсаж, Маркета раздумывала над ее словами и скрытым в них смыслом. Что она имела в виду, когда говорила о редкой возможности? Возможность помочь отцу в медицинской практике или что-то совсем другое?

* * *

Едва пройдя во двор замка, отец и дочь услышали завывания дона Юлия. Цирюльник поговорил по-немецки с одним из стражников, и тот отправился уведомить об их прибытии священника и доктора Мингониуса. Маркета тем временем прислушалась.

Взгляд Пихлера беспокойно скользнул к окнам второго этажа, и на лицо его легла тень тревоги.

– Он там? В той комнате? – спросила его дочь.

– Да, – коротко ответил цирюльник и снова нахмурился.

– Что тебя так тревожит? Ты делал сотни кровопусканий. Разве у Габсбурга не такая же кровь и не такие же сосуды, что и у нас, людей низшего звания?

– Дело не в этом, дочка. Если я расскажу тебе, что видел во дворце вчера утром, ты, наверное, сочтешь меня… безумцем.

– Расскажи. – Маркета нашла руку отца и крепко ее сжала. – И что бы я ни услышала, я никогда не подумаю о тебе дурно.

Зикмунд опасливо оглянулся на оставшегося у ворот стражника.

– Рассвет еще не наступил, было темно. – Он понизил голос до шепота. – Стражник отправился доложить о моем приходе, и в ожидании его возвращения я заглянул в коридор и увидел…

– Ее! – неожиданно для самой себя произнесла Маркета, и сердце у нее в груди сжалось и подпрыгнуло. Она нетерпеливо посмотрела на отца. – Ты увидел ее, да? Белую Даму?

Он тоже видел ее! Белая Дама явилась им обоим!

Девушка радостно схватила отца за руки. Теперь он никогда не будет сомневаться в ней!

Пихлер опустил голову, посмотрел на пряжку своего сапога и сдержанно кивнул.

– Должно быть, да. Говорят, в замке нет других женщин, кроме тех, что работают в кухне, возле конюшен. Доктор Мингониус распорядился, чтобы рядом с принцем не было ни одной женщины. Но ты должна поклясться, что не скажешь об этом ни одной живой душе, и прежде всего – твоей матери.

– Это будет наш с тобой секрет, – пообещала Маркета и, собравшись с духом, спросила: – Отец, а почему я здесь?

Теперь уже цирюльник сжал ее руку.

– Я говорил тебе, дочь. Принц не даст согласия на кровопускание, если со мною не придешь ты. Без тебя он не подпустит к себе даже доктора Мингониуса. Луна сейчас растет, и его поведение, как говорит доктор, становится все более непредсказуемым.

Настала очередь Маркеты опустить голову и зацепиться взглядом за чулки.

– А не потому… не потому, что я немного разбираюсь в том, чем ты занимаешься?

Едва произнеся эти слова, она поняла, что вопрос прозвучал глупо.

Отец поджал губы и покачал головой.

– Мы уже обсуждали с тобой эту тему, и с тех пор ничего не изменилось. Ты – девушка, и путь в эту профессию для тебя закрыт.

– Конечно, – едва слышно пробормотала Маркета, чувствуя, как вспыхнули ее щеки.

– Слушай меня внимательно. Принц – человек больной духом и телом. Он не ценит науку, не уважает людей, как мужчин, так и женщин, не питает жалости к животным. Прости, но он…

– Цирюльник! Пихлер! – крикнул стражник.

– Идем, дочка. Сохраняй спокойствие и помогай мне, как всегда, – велел Зикмунд. – С доктором Мингониусом говори на немецком – пусть видит, что ты образованная девушка. Твое дело – держать чаши и менять их по мере необходимости. Не смотри на дона Юлия. Не разговаривай с ним. И никоим образом не поощряй его ни в чем.

Проходя по роскошным залам и коридорам, Маркета невольно затаила дыхание. Она не только не видела такой красоты, но и не представляла, что подобное может быть. Картины в позолоченных рамах, полированное дерево, инкрустированная мебель, роскошный, сочных цветов бархат… Паркетные полы и ковры – ковры, ступить на которые она решилась только после того, как сопровождающий стражник с улыбкой, но настойчиво предложил ей пройти.

– Они здесь для того и положены, – сказал он. – Иди смелей! Не расползутся!

Запах болезни Маркета ощутила еще до того, как они подошли к комнате дона Юлия. Она принюхалась. Это был запах дурного гумора, напоминавший горячий уксус.

Отец пытливо посмотрел на нее.

– Чувствуешь, да?

– Чувствую, – кивнула девушка.

– Это желтая желчь. Запах неуравновешенности.

У двери их ожидал доктор Томас Мингониус. Девушку он приветствовал с видом заботливого дядюшки.

– Так вот она какая, Маркета, единственная, кому дон Юлий согласился отдать свою кровь… Ты очаровала Габсбурга, моя дорогая! Поздравляю.

Юная Пихлерова смущенно потупилась.

Доктор протянул руку. Девушка никогда не видела, чтобы так здоровались с женщиной. Она вопросительно посмотрела на отца – и тот кивнул.

Рукопожатие у знаменитого доктора было крепким и уверенным.

– Прости за бестактность, – произнес он уже мягче. – Твой отец говорит, что ты прилежная последовательница медицинского учения Галена.

– Да, я верю в него. – Маркета подняла голову и посмотрела врачу в глаза. – Но я знакома также и с трудами Парацельса.

Удивленный столь смелым заявлением, Мингониус моргнул, но тут же улыбнулся.

– Весьма необычно для девушки. Такое увлечение наукой…

Он помолчал, а потом, уже посерьезнев, перешел к делу.

– Сегодня у тебя будет возможность наблюдать очень больного пациента. Я согласился на твое присутствие только потому, что сын короля не проявляет желания принять медицинскую помощь. Мне пришлось, если можно так выразиться, предложить ему взятку. И сейчас я буду разговаривать с лунатиком.

При последних словах доктор выпятил нижнюю губу. Но если мимика и выдавала его упрямство, то глаза свидетельствовали о беспокойстве, как будто доктор вел мысленную борьбу с чем-то, или же был не согласен сам с собой.

– Помни, Маркета, ты не должна говорить с ним, о чем бы он ни просил, как бы ни умолял. Если он поведет себя грубо или неподобающим образом, отведи глаза и не слушай. Он болен, очень болен, и, при всем своем воспитании, не выказывает пристойных манер в обращении с молодыми женщинами, – предупредил Томас. – Он может казаться принцем, каковым и является, будучи старшим сыном короля. Может казаться несчастным, заблудшим ребенком. Но поведение его непостоянно, и, пребывая под влиянием холерических гуморов, как сейчас, он груб и подл, как расхититель могил, и опасен, как бешеный пес.

Пихлер откашлялся.

– Да, да. Пора начинать, – закивал медик. – Я прошу тебя подождать. Возможно, нам удастся уговорить его провести кровопускание без тебя. Может быть, он уже позабыл о своем требовании.

После этого Мингониус повернулся и кивнул стражнику, который постучал в дверь.

– Здесь доктора, – предупредил он.

Второй стражник потянул тяжелую дверь, которая открылась с протяжным скрипом.

– Пойдем, усадим его, – сказал он. – А уж потом пусть и они заходят.

– Шлюхино отродье! – вырвался из комнаты пронзительный крик. – Можете отрезать себе лишнее, а меня оставьте в покое!

Томас расправил плечи и шагнул за порог.

– Доброе утро, – произнес он громким и бодрым голосом.

Пихлер посмотрел на дочь, приложил палец к губам и передал ей сумку с ножами и ведерко с пиявками, покоившимися на мокрой траве в мутной болотной воде, а потом тоже вошел в комнату королевского сына.

Маркета осталась в коридоре, чувствуя себя связанным и приготовленным для печи гусем. Тесный корсаж сжимал ей груди, а пальцы ног не помещались в материнских ботинках. Ей, привыкшей к простому, свободному платью, в котором она помогала отцу, или длинной белой рубашке, в которой работала в бане, было не по себе в нарядном облачении.

Стражник, и сам нередко посещавший баню Пихлеров, облизал губы и лукаво подмигнул ей. Сдерживая гнев, девушка посмотрела ему в глаза. Она пришла сюда не забавы ради, а чтобы помогать отцу – как он смеет обращаться с ней, словно с банщицей! Столкнувшись с ее смелым взглядом, стражник сконфузился и опустил глаза, сделав вид, что рассматривает паркетный пол.

Из комнаты по-прежнему доносились протестующие крики и проклятия, изрыгаемые как доном Юлием, так и стражниками, а может быть, и обоими лекарями.

Затем дверь открылась, и Зикмунд Пихлер вышел в коридор. Волосы его растрепались, а на щеке краснела глубокая царапина.

– Отец, ты поранился? – испугалась его дочь.

– Маркета, – не отвечая на вопрос, сказал цирюльник, – доктор Мингониус просит, чтобы ты вошла.

Он забрал у нее сумку и молча кивнул, не обращая внимания на стекавшую по щеке тонкую струйку крови.

– Держись от него как можно дальше, даже когда поднесешь чашу. Собирай кровь, но не приближайся, чтобы он не смог тебя укусить. Сейчас он связан, но без пут бывает очень проворен и быстр, – предупредил девушку цирюльник. – Будь готова отскочить и бежать к двери.

Он говорил прерывисто и все еще не мог отдышаться.

– Он под властью желтой желчи, холерического гумора, и потому смертельно опасен.

Маркета шагнула за порог.

В углу, у большого окна с видом на Влтаву и баню, сидел дон Юлий, привязанный к тяжелому резному креслу. Услышав легкие шаги, он повернулся и посмотрел на помощницу цирюльника.

Даже похудевший за последние недели, королевский сын оставался грузным, и девушка сразу же признала в нем Габсбурга. Признала прежде всего по характерной нижней губе – полной, красной и отвисшей. Природа, однако, обошлась с ним милостиво, наделив также и материнскими чертами – точеным итальянским носом и четко очерченными скулами. Лицо у него было овальным и вполне благородным, глаза – голубовато-зелеными, ясными и беспокойными.

– Ну вот, наконец-то что-то, на что стоит посмотреть! – бросил он.

Правая его рука дернулась, натянув веревку, к паху, а глаза вспыхнули.

Кровь бросилась в лицо Маркете, и она быстро опустила глаза. Пихлер, сжимая кулаки, шагнул к дочери и встал рядом с ней.

– Девушка будет помогать нам при кровопускании, а вы, пожалуйста, ведите себя, как и полагается благородному мужу, – сказал Мингониус. – В противном случае она уйдет.

– Нет! – рявкнул дон Юлий, изо всех сил натягивая путы и всматриваясь в Маркету так, словно пытался узнать в ней знакомую. Лицо его отобразило некое чувство.

Нечаянная встреча с невинностью смягчила личину порока, из-под которой проступили черты ребенка.

– Я знаю тебя! – прошептал пациент, подавшись вперед, насколько позволяли веревки. – Ты – королева книги, Ангел Купален!

– О чем он говорит? – чуть слышно спросила Маркета, повернувшись к отцу. Услышав, как Габсбург называет ее ангелом и королевой, она встрепенулась от странной дрожи.

– Это говорят гуморы. Держись естественней, не робей, но и не приближайся к нему, – велел ей Зикмунд.

Между тем сам больной вдруг посерел и забормотал что-то нечленораздельное, качаясь всем телом взад-вперед.

Доктор Мингониус подошел ближе, оставаясь при этом на безопасном расстоянии от Джулио и не прикасаясь к нему.

– Здесь, со мною, дочь цирюльника. – Он обратился к подопечному тем любезным голосом, каким взрослые разговаривают с несмышлеными малышами. – Помните, вы требовали, чтобы она пришла с герром Пихлером? Возможно, для одного дня компания слишком большая… – Он повернулся к Маркете и кивком показал ей на дверь.

– Не-е-ет! – пронзительно, словно умирающий заяц, взвизгнул Юлий. – Не-е-е-е-ет! Уберете от меня это божественное создание – и я умру! Вот увидите! Она – ангел из книги, слетевший, дабы раскрыть наконец-то тайны Вселенной!

Девушка в ужасе повернулась к отцу. Они и впрямь имели дело с сумасшедшим!

Дверь снова заскрипела. В комнату кто-то вошел.

– Перестаньте, дон Юлий. Вы видите ее впервые. И женщины никогда не трогали ваше сердце, – произнес появившийся на пороге одетый в черную сутану священник. – Вы поносите их и оскорбляете. Вы получаете дьявольское удовольствие, причиняя им страдания и муки.

– Молчи, иезуит! Ты отпугнешь ее! – прошептал императорский бастард. – Она явилась из другого мира и обладает силами, о которых тебе неведомо.

– Вам следовало заранее объявить о своем присутствии, – сухо заметил доктор. – Мне казалось, мы договорились, что я пекусь о теле, а вы – о душе. Пожалуйста, оставьте нас.

– Король попросил меня быть свидетелем при первом кровопускании, – спокойно ответил Карлос-Фелипе, опускаясь на край обитого тафтой кресла. – Его величество желает удостовериться, что вы не подвергаете дона Юлия жестокому обращению и не проводите процедур, на которые он не давал собственного, ясно выраженного согласия.

Иезуит холодно посмотрел на Маркету. Вся его наружность выдавала чужака, и она с трудом понимала немецкий, на котором он изъяснялся с сильным кастильским акцентом.

– Красивой ее не назовешь, – изрек он наконец, изучив девушку с таким видом, словно она была какой-то деревяшкой. – Слишком худа. Да еще эти пестрые волосы… Как у лисицы! Тем не менее она, похоже, привлекла внимание дона Юлия. Я прав?

– Глупец! Я обожаю ее так же, как ты – своего Бога! – заявил сын Рудольфа II. – Я неделями наблюдаю за ней из окна. Эти медовые пряди… Поди ко мне, мой ангел! – воскликнул он, поворачиваясь к Маркете. Узник подался вперед, и путы врезались в кожу у него на руках. – Расскажи мне, как ты сошла с пергамента, дабы остаться рядом со мной, – попросил он.

Девушка взирала на него в полнейшем изумлении, но с места не сходила.

– Видите, что сделали с его рассудком гуморы? – прошептал доктор Мингониус и, повысив голос, обратился к больному: – Дон Юлий, во дворце нет женщин, поскольку болезнь подвигает вас к поведению, более подобающему животным, а не особам благородного статуса. Но если вы будете вести себя прилично, мы наймем местных девушек, которые могли бы прислуживать вам и развлекать вас. Мы отопрем двери и позволим вам гулять во дворе и по саду. Вам даже будет разрешено изучать Книгу Чудес.

Юлий рыкнул в сторону доктора и щелкнул зубами, словно бешеный пес, после чего снова повернулся к Маркете. Злобная гримаса на его лице растаяла, будто лед под жарким солнцем.

– Ты должна быть из пергамента и красок, но выглядишь такой живой… Позвольте мне коснуться ее! Умоляю вас, доктор!

– Нет. Никаких прикосновений, – покачал головой Томас.

– Она – душа моя, и была ею с того дня, как я родился на свет, когда отец купил для меня книгу, – продолжал больной. – Шестьсот пятьдесят дукатов, вот сколько он заплатил за нее. «Придет день, и я смогу гордиться тобой, – так он сказал мне. – Гордиться! Ты изучишь герметические принципы, Каббалу и узнаешь секрет эликсира жизни…»

Оборвав себя на полуслове, дон Юлий уставился в пустоту и словно забыл о тех, кто был с ним в комнате.

– Книга и впрямь замечательная, – согласился доктор Мингониус, внимательно наблюдая за подопечным и беря на заметку цвет его лица, болезненную оцепенелость и даже запах, ради чего ему пришлось наклониться и обнюхать пациента.

Глаза у дона Юлия расширились, белки выкатились, как у испуганной пожаром лошади. Тело его подергивалось, по правой стороне лица пробегал нервный тик. Снова и снова он бессознательно потирал пальцы, будто раскатывал невидимые песчинки.

– Она владеет тайнами Вселенной. Я должен прикоснуться к ней! – произнес он наконец, и вновь рванулся вперед, натягивая впившиеся в тело веревки. Стоявшие рядом стражники ухватились за кресло, не без труда удерживая его на месте.

– Что ж, она уйдет, – сказал врач и жестом предложил Маркете выйти.

– Нет! – возопил дон Юлий, отчаянно сопротивляясь стражникам. Тяжелое деревянное кресло запрыгало по полу.

Дочь цирюльника в ужасе отскочила и лишь усилием воли заставила себя не побежать к двери.

– Если не будете слушаться, она сейчас же уйдет. Позволите пустить вам кровь, и она подойдет ближе, – заявил Томас.

– Насколько ближе? – спросил, смиряя себя, безумный принц.

– Достаточно близко.

Словно услышав некий голос, дон Юлий устремил взгляд вверх.

– Да, клянусь Богом! Ради нее я согласен пролить кровь.

– В этом нет нужды. За нас все сделают ланцет и пиявки, – ответил медик.

– Пиявки? – переспросил пациент.

– Да, – вступил в разговор дотоле молчавший Пихлер. – Дабы избавить вас от вредоносных гуморов, мы принесли свежих пиявок. Они очистят области скопления яда, добраться до которых не может ланцет.

– Я не позволю этим мерзким тварям присосаться к моим жилам! – Сын короля снова дернулся. – Чтобы какой-то червяк пил кровь Габсбурга! Иезуит, ты мой свидетель. Я отказываюсь от такого лечения. Сейчас же освободите меня от пут, иначе я пожалуюсь на эту пытку отцу!

Понимая, что проигрывает, доктор Мингониус взглянул на Зикмунда.

А его дочь задержалась у двери, и слова, сами собой слетевшие с ее губ, удивили ее саму.

– Не беспокойтесь, дон Юлий.

– Маркета! – прошептал Пихлер. – Не заговаривай с ним.

– Они лишь вчера напились моей крови, – продолжала девушка, подходя к креслу, чтобы больной мог видеть ее лучше. Сын короля уловил ее запах, и ноздри его раздулись – он стал похож на бьющегося в стойле жеребца. Помощница медиков осторожно приблизилась к нему, что-то нежно шепнула, и он мгновенно успокоился.

– Вы ощутите лишь легкий укус, а потом почувствуете себя так, будто выпили что-то крепкое. И больше никакой боли, господин, клянусь вам, – заверила принца девушка.

Вцепившись в нее взглядом, дон Юлий изучал ее черты и даже повернул слегка голову, чтобы лучше слышать ее голос.

– Она говорит, как ангел Господень! Слушайте! – воскликнул он.

– Что за богохульство! – проворчал священник. – Стража, развяжите его. Он отказался от кровопускания, и я тому свидетель.

– Помолчите, – оборвал его доктор. – Это не ваше ведомство! – Он тоже посмотрел на Маркету, но уже по-другому, иначе, чем прежде, словно лишь теперь понял что-то. – Да, дон Юлий. Все так и есть, как она говорит. Эти самые пиявки вчера целовали кожу прелестной богемской девицы.

Слова врача дошли до королевского сына не сразу, а когда он все же понял их смысл, на лице его медленно расцвела улыбка, пусть и немного скособоченная.

– Если эти червяки касались твоей кожи и несут в себе драгоценный эликсир твоего тела, – произнес он, не спуская глаз с Маркеты, – то пусть же смешают они в себе твою кровь с моей, чтобы быть нам навсегда вместе! И пусть я получу тайну Книги Чудес и ангела в жены.

От этих слов в груди у девушки похолодело.

– Быстро несите инструменты и пиявок, – шепнул доктор Пихлеру.

– Боже! Благодарю Тебя за благословение, посланное с этим ангелом! – воскликнул дон Юлий, складывая молитвенно руки. – Откройте же мне вены, и пусть они примут его!

– Держите крепче, – предупредил стражников цирюльник и, погрузив руку в ведро, извлек бурую пиявку. Ее круглый рот жадно всасывал воздух, и Маркета, присмотревшись, увидела крохотные, похожие на напильнички зубы.

– Соедини нашу кровь! – провозгласил Джулио. – О Боже милостивый, да свершится небесное причастие!

– Не желаю более слышать сии богохульства! – прокричал священник и, махнув по полу сутаной, вскочил с кресла и в гневе устремился вон из комнаты.

Зикмунд тем временем поставил пиявок на запястья, предплечья и шею пациента. Дон Юлий счастливо улыбался.

– Сейчас мы откроем вену, – предупредил доктор Мингониус. – Всего лишь на несколько секунд – убедиться, что мы достигли глубин дурного гумора, куда не могут проникнуть пиявки.

– И она… она будет держать чашу, – пробормотал больной.

– Да, если вы не станете бушевать.

Маркета уже шла к нему, и королевский сын, повернув голову, следил за каждым ее движением. Он выглядел совершенно умиротворенным, как будто жадные червяки высосали всю его злость.

Тем не менее приближаться девушка не стала и, пока ее отец вскрывал вену на предплечье пациента, стояла поодаль и только потом осторожно шагнула вперед, изо всех сил убеждая себя, что веревки и стражники удержат безумного принца.

Кровь наконец пролилась в сияющую белую чашу, и Маркета ловко сменила один сосуд на другой, чтобы не потерять ни единой капли.

Юлий откинул голову на спинку кресла.

– Я чувствую ее, – прохрипел он. – Не вижу, но чувствую.

– Хватит, – распорядился Томас. – Остановите кровь. Он отдал ее достаточно. Подождем, пока напьются пиявки, но кровь сегодня отбирать больше не будем.

Две или три пиявки уже отвалились и лежали на полу – раздувшиеся, напитавшиеся габсбургской кровью. Маркета наклонилась, подобрала их и вернула в ведро, чтобы отнести домой.

– Фройляйн, дайте пиявок мне. – Мингониус забрал у нее корзину. – Я должен избавиться от них таким способом, который удовлетворил бы нашего короля.

Девушка, потупившись, сделала реверанс. При этом взгляд ее упал в корзину, где на мокрой траве мирно покоились пузатые червяки.

* * *

Домой из замка отец и дочь возвращались молча. Крики Габсбурга не тревожили больше Чески-Крумлов – только ветер шумел над рекой да чирикали птахи.

Зикмунд то и дело поглядывал исподтишка на свою юную помощницу, но она шла, глядя строго перед собой и лишь здороваясь с соседями, стоявшими у лавок и домов и провожавшими ее взглядами.

– Дочка пана Пихлера ходит во дворец лечить сумасшедшего принца, – шепнула своей свекрови пани Ковач и, не отрывая глаз от Маркеты, вытерла мокрые руки о фартук.

– И он дозволяет такое! Видеть несчастного в час припадка безумия!.. – отозвалась та.

Пан Дворак, полировавший фарфоровые банки у себя в аптеке, тоже отвлекся от дел. Он видел, как Маркета наклонилась, чтобы поднять выползшую из деревянного ведра и упавшую на мостовую пиявку. Девушка заботливо и молча положила ее в ведро.

– И как только он допускает ее к умалишенному? – спросил себя Дворак, выходя на улицу, чтобы вытряхнуть пыльный коврик.

* * *

Встречая с улыбкой пристальные взгляды земляков, Маркета кивала и поправляла аккуратно повязанный на голове платок.

Жена зеленщика приветливо помахала девушке и попросила передать привет матери, а также напомнить, что она придет в баню в субботу.

– Перловица сегодня такая миленькая, – сказала пани Кранц супругу, складывавшему пирамиду из кочанов капусты. – Ты только посмотри, так и сияет!

Пан Кранц вздохнул и потер спину – ему с утра пришлось носить ящики с овощами и корнеплодами.

– Да, миленькая, хотя пану Пихлеру стоило бы кормить дочку получше. Пан пивовар неплохо платит ее матери за обслуживание, так что могли бы давать девочке побольше мяса и сыра.

– Все так, – согласилась пани Кранц, – но сегодня в ней есть что-то особенное.

В тот день необычное сияние Маркеты заметила не только зеленщица. Девушка остановилась у мясной лавки, купить колбасы к ужину, и хозяин, известный на весь город скупердяй, отказался принять у нее деньги.

Сын колбасника, Андреж, увидев дочку цирюльника, нырнул за весы, достал из кладовки солидный кусок бекона и провел жирным обрезом по своим непокорным рыжим патлам – чтобы лежали ровнее.

– Твой отец вывел из принца дурные гуморы, – сказал колбасник. – Сегодня я не слышу этих диких криков, и моя рука тверже держит нож.

Андреж завернул колбасу в чистую тряпицу и, передавая Маркете сверток, вдруг замер, заметив, как искрятся ее глаза и сияет кожа.

Девушка сама забрала сверток и застенчиво улыбнулась.

– Какой он? – шепотом спросил Андреж. – И впрямь сумасшедший, как все говорят? А кровь? Королевская кровь не такая, как у нас? Голубая? И запах у нее тоже особенный?

– Разве кровь ягненка отличается от крови быка? – с улыбкой ответила покупательница. – И ты, когда рубишь туши, чувствуешь разницу в запахах?

– Но ведь у мяса разный вкус, да? – В глазах молодого человека запрыгали озорные искорки. – Одно слаще другого.

Маркета поцокала языком.

– Я не пробовала его кровь на вкус. А за колбасу, Андреж, спасибо. Твой отец очень добр, – добавила она, повысив голос, чтобы ее услышал и мясник.

Еще раз поблагодарив хозяев, девушка вышла на улицу и жадно вдохнула свежего воздуха. Колбасник пропах мясом, и резкий, металлический запах крови впитался в его кожу и само дыхание. И еще от него пахло деньгами, зажатыми в жадных кулаках монетами. А от его сына – свиным жиром.

* * *

Получив доставленное посыльным письмо, Якоб тут же вскрыл его нетерпеливыми руками. И улыбнулся, увидев чернильные кляксы и помарки – верные признаки усердия и спешки отправителя. Он ждал ответа почти две недели. Тем не менее написанное на чешском послание оказалось вполне разборчивым, а явленная простой банщицей способность к письменному изложению произвела на ботаника приятное впечатление.

Похоже, решил он, старания цирюльника дать дочери образование не прошли даром. Далеко не все ученики латинской школы могли бы сравниться в письме с этой провинциальной девушкой.

Досточтимый доктор Хорчицкий!
Маркета Пихлерова.

Я безмерно удивилась полученному от вас предложению. Принимаю его с готовностью и желанием и обещаю держать переписку между нами в секрете от всех, как вы и просили. Служить его величеству королю Рудольфу для меня великая честь.

Наблюдать больного не составляет труда, поскольку я сейчас помогаю отцу при кровопусканиях. Так что полагаться на слухи не приходится. Здесь я пишу только о том, что видела и слышала сама.

Дон Юлий шумен, криклив и ведет себя очень грубо, к доктору Мингониусу относится безо всякого почтения, так что его приходится привязывать к креслу. Он рычит и плюется, богохульствует и проклинает не только врача, но и священника.

По какой-то неведомой причине его злобные гуморы утихают в моем присутствии. Иногда он как будто становится ребенком, растерянным и смущенным. В такие моменты он делает самые странные заявления, но позволяет, если я рядом, отворять ему кровь. Когда я говорю с ним, отец и доктор Мингониус работают намного быстрее.

Он постоянно твердит о какой-то книге с причудливыми иллюстрациями, изображающими дев и воды, и содержащей заклинания и магические формулы.

Дон Юлий – заблудшая душа. Смею ли я сказать, что жалею его за эти муки? Был ли он когда-то нормальным человеком, таким, как вы? Я знакома уже с двумя людьми из королевского двора – с вами и с доном Юлием. Какое же странное это должно быть место, если оно создало таких различных почти во всех отношениях мужчин!

Ваша слуга, верноподданная нашего благородного короля, Рудольфа II,

Уже неделю из замка не доносилось криков и завываний. Возвращаясь вечером домой, Пихлер рассказывал, что сын короля ведет себя спокойно, отдыхает и принимает пищу.

– Он стал весьма послушным, – говорил цирюльник за полдником, состоявшим из кнедликов и колбасы. – Даже испанский священник отметил улучшение в его состоянии. Они вместе читают молитвы. Удивительно, но желтой желчи словно и не бывало!

Цирюльник задумчиво прожевал сочный кнедлик.

– А что еще, отец? – спросила его Маркета.

Зикмунд бросил взгляд на жену, помешивавшую вечерний суп.

– Просит, чтобы ему позволили увидеть тебя, – прошептал он, поднося палец к блестящим от жира губам. Делиться этой новостью с Люси ему не хотелось.

– Так что, за лечение королевского сына прибавка будет? – спросила, оглядываясь через плечо, пани Пихлерова. – Какое-то же возмещение должно быть – ему теперь полегчало, да и городу спится спокойнее без этих его воплей…

– Никакой прибавки нет, – покачал головой ее муж.

Хозяйка дома фыркнула и переступила с ноги на ногу.

– И что нам пользы от этих Габсбургов? Заказов от них никаких – ни на пирожки, ни на колбасы, ни на стирку, ни на бритье. В баню никто из них не ходит. Наши товары они не покупают. Раньше те, кто жил в замке, весь город поддерживали. А как теперь Чески-Крумлов будет выживать?

Пихлер надрезал колбаску, выпуская из нее жирные соки.

– Меня снова вызвали.

Люси отложила овощи и повернулась к мужу.

– Они попросили тебя вернуться?

– Да. Доктор Мингониус хочет встретиться после полудня. Что ему нужно, я не знаю. Может, все-таки предложит делать дону Юлию кровопускания после того, как сам вернется в Прагу…

Пани Пихлерова вытерла руки о фартук.

– Разве я вам не говорила, что этот дон Юлий принесет нам целое состояние!

Цирюльник отложил нож и украдкой взглянул на дочь. Та опустила голову.

– А еще он спросил, не мог бы я привести с собой Маркету, – добавил Зикмунд.

Уголки губ у его жены непроизвольно поползли вверх, что случалось не слишком часто.

– Вот как? Сын короля прикипел к нашей дочурке, а?

Пихлер метнул в ее сторону обжигающий взгляд и стиснул зубы так, что на скулах у него вздулись желваки.

– Ты не понимаешь? Этот человек безумен. И опасен для всех.

Он снова посмотрел на дочь, а та подняла наконец голову и положила нож.

– Ты готова сопровождать меня? – спросил ее отец. – Нам нужно выйти в четыре часа.

Маркета даже вздрогнула от неожиданности. Наверное, она испытала бы что-то подобное, если бы на представлении марионеток одна из кукол обратилась непосредственно к ней со сцены.

– Я… я не знаю, – пробормотала девушка.

– Конечно, готова. Собирайся, дочка, пойдешь с отцом! – решила за нее Люси. – Я только поглажу костюм…

– Нет! – воскликнула Маркета, вскакивая из-за стола. – Я пойду, да, пойду. Но наряжаться больше не желаю, и не стану. Надену ту же юбку и кофту, которые ношу каждый день.

На пани Пихлерову это заявление подействовало, как холодный душ. Лицо ее вытянулось от огорчения.

– И кем ты предстанешь перед ним? Обычной девчонкой!

– А я, мама, такая и есть. Самая обычная. И в ленточках ходить не хочу.

– Она хочет, чтобы он увидел в ней доброту, мягкость и ум, – сказал цирюльник. – Ее присутствие успокаивает его.

– Кому он нужен, ее ум! Это же Габсбург, его сызмальства по книжкам учили! А теперь ему другого хочется – богемской красоты попробовать, на настоящую женщину полюбоваться, – заспорила Люси.

– Прекрати, мама! – воскликнула ее дочь.

Пихлер громыхнул кулаком по столу – пустая кружка подпрыгнула, остальная посуда задребезжала.

– Моя Маркета – не какая-то шлюха. И он ее не получит!

Девушка с облегчением выдохнула – слова отца пролились бальзамом на ее сердце. Как же долго она ждала этих слов! Как давно хотела услышать, что он вступится за нее…

Но теперь уже Люси надвинулась на мужа, и глаза ее пылали яростью.

– Да ты дурак! Ты – лекарь, и тебе полагается лечить его. Почему ты не веришь в себя и в дочь? Твоя работа – спасти беднягу от демонов, что изводят его и мучают. А чары нашей дочери смягчат его истерзанную душу. Почему бы не поверить в это? А если ему и впрямь станет легче, если он исцелится, подумай сам, какой может быть благодарность Габсбургов и что она принесет нашей семье! Мы можем зажить так, как никогда и не мечтали. Может быть, Маркета переберется в Прагу, чтобы быть рядом с ним. Может, даже поселится в самом дворце. Будет носить шелка да меха, ходить по пражским улицам под ручку с сыном короля… И нас, конечно, не забудет. Подумай, каким влиянием станет она пользоваться при дворе и какие богатства принесут нам ее связи!

Зикмунд уставился на жену так, словно впервые ее увидел. Затем он медленно поднялся, посмотрел на дочь и сказал:

– Встретимся на мосту в три часа. Жди меня там. Потом вместе пойдем во дворец.

– Хорошо, отец, – ответила Маркета.

На Люси никто из них даже не посмотрел.

* * *

Цирюльник уже готовился выйти из дома, когда в дверь постучали. Он открыл – за порогом стояла рыжая ведунья, Аннабелла, с корзиной в руке.

– Добрый день, слечна. Чем могу помочь? – спросил ее хозяин.

– Я пришла повидаться с вашей дочерью, а заодно принесла вашей доброй супруге грибов, что собрала на горных склонах, – ответила знахарка.

Пихлер провел гостью в баню и позвал дочь.

– К тебе пришли.

К Маркете никогда никто не приходил, кроме Катарины, и, увидев ведунью, она радостно улыбнулась. Аннабелла многозначительно подмигнула ей. Дочь цирюльника сначала растерялась – что бы это значило? – но потом догадалась. Ну конечно! Травница принесла письмо из Праги!

– Спасибо, отец, – заторопилась Маркета. – Встретимся, как договорились, в три часа на мосту.

– Не опаздывай, дочка.

– Не опоздаю, папа.

Зикмунд поцеловал ее в щеку, кивнул и, попрощавшись с Аннабеллой, отправился по своим делам.

– Ну что? – нетерпеливо спросила Маркета, как только за ним закрылась дверь. – Новости из Праги? Говори же поскорей!

Гостья улыбнулась и достала из корзинки письмо.

Дорогая Маркета!
Якоб Хорчицкий

Прими мою глубочайшую благодарность за письмо и прежде всего за то, что согласилась сообщать о ходе лечения дона Юлия. Я был поражен, узнав, что ты имеешь возможность своими глазами наблюдать за кровопусканием. Это замечательно, но вместе с тем вызывает у меня серьезную озабоченность.

Прежде всего, ты не должна жалеть пациента. Дон Юлий очень опасен и пребывает во власти безумия. Он ударил ножом одного из своих слуг и совершил несколько других отвратительных деяний. Именно поэтому его отослали из Праги на лечение и лишили свободы действий.

Я хотел сам обратиться к доктору Мингониусу с просьбой удалить тебя от дона Юлия, дабы защитить твою невинность. Он способен вырваться и напасть на тебя!

Но написать доктору Мингониусу означало бы раскрыть тайну нашей переписки, а этого я не могу себе позволить. И все же замок – небезопасное место для любой девушки. Бывать там слишком рискованно.

Между тем уже сейчас, когда я пишу это письмо, доктор Ян Есениус готовится к публичному вскрытию. Ожидается приезд сотен гостей, желающих не только присутствовать при аутопсии, но и поделиться последними медицинскими открытиями и обсудить их на месте.

Король чрезвычайно доволен тем, что внимание Европы, Азии и Африки привлечено сейчас к Праге. По его мнению, столица Священной Римской империи достойна быть и столицей научного мира. В последнее время он преисполнен восторга и гордости.

И еще одно. Ты упоминаешь книгу с девушками в воде. Возможно, речь идет об одном из самых главных сокровищ короля, Книге Чудес.

С нетерпением жду твоего следующего отчета. Надеюсь, зеленый шарф еще у тебя и ты носишь его себе на здоровье. Мне приятно думать, что его шелк ласкает твое нежное горло, особенно сейчас, когда дни все холоднее и холоднее.

Желаю доброго здоровья и прошу быть осторожной ради твоей безопасности.

Твой товарищ по службе его величеству,

– Ты на эти новости надеялась? – спросила Аннабелла, внимательно всматриваясь в лицо Маркеты.

– Даже не знаю, – отозвалась та. – Он боится за меня. Послушай, я должна поделиться с тобой секретом, который ты никому не можешь раскрыть.

Ведунья кивнула, и Маркета поведала ей о том, каким чудесным образом повлияло ее присутствие на поведение сына короля. Этот секрет, в равной мере пугающий и завораживающий, Аннабелла выслушала с необыкновенным спокойствием и до конца дня пребывала в задумчивом состоянии.

 

Глава 16. Монастырь Бедной Клары

Маркета так и не поняла, почему отец хотел встретиться с нею так рано на мосту. От их дома до замка можно было дойти за несколько минут: достаточно было всего лишь подняться по крутой мощеной дорожке.

Стоя на мосту, девушка смотрела вниз, на неспешно несущую свои воды Влтаву и темные тени прячущейся под мостом форели.

Пронзительный свист разрезал воздух, и Маркета повернулась – кто бы это мог быть? Вверху, в окне второго этажа, дон Юлий махал белым платком. Заметив, что она подняла голову, он перестал махать и указал на нее рукой.

Девушка растерялась, не зная, как себя вести. Ответить реверансом или просто склонить почтительно голову? А может быть, помахать в ответ? Но не сочтет ли сын короля такой жест оскорблением его высокого звания, непростительной дерзостью?

Дон Юлий разжал пальцы, и платок, трепеща, медленно опустился на берег реки, а точнее, на горку мусора.

Безумный пленник посмотрел на Маркету и засмеялся, указывая на белую тряпицу на кучке отходов – туда со стены замка выбрасывали объедки и сливали опивки. Резкий, гогочущий смех эхом разнесся по долине.

Дочь цирюльника отвернулась и снова уставилась вниз, зацепившись взглядом за форель, стойко державшуюся на месте вопреки течению. Сердце ее так сильно колотилось о ребра, что его стук отдавался в горле.

Со стороны улицы Латран до девушки долетел голос ее отца. Он быстро шел к мосту.

Маркета попыталась успокоиться, не показать, что разволновалась. Зикмунд выглядел непривычно серьезным и даже мрачным. Неужели он видел, как она переглядывалась с доном Юлием?

– Ты вовремя, это хорошо, – сказал он ей. – Давай-ка поспешим. Я хочу познакомить тебя кое с кем, прежде чем мы отправимся во дворец.

Он взял дочь за руку, и они зашагали по мосту. Подняв голову, Маркета увидела, что Юлий молча смотрит на нее сверху.

* * *

Монастырь Бедной Клары расположился неподалеку от францисканского монастыря, на берегу Влтавы, в какой-то сотне шагов от кладбища, на котором собирала грибы Аннабелла.

Тяжелая деревянная дверь, скрипнув, открылась, и они – отец и дочь – ступили на его территорию. Запах открытого огня и спертого воздуха ударил им в нос. Жар давил, как улегшийся на грудь кот, так что даже дышалось с трудом.

Открывшая дверь монахиня, похоже, встретила цирюльника, как знакомого.

– Пан не будет против подождать снаружи? Я сама отведу вашу дочь к ней, – сказала она.

– Да, конечно, – кивнул Зикмунд.

– Зачем мы здесь? – шепотом обратилась к отцу Маркета, когда монахиня, взяв ее за руку, увлекла за собой в темный коридор.

– Тебе нужно поговорить с твоей тетей. – Лицо мужчины дрогнуло, но тут же приняло суровое выражение. Собираясь с духом, он выпрямил спину и решительно выдвинул подбородок. – Она даст тебе смелость и твердость, чего я сделать не могу.

Старая монахиня у двери улыбнулась, но ее тусклые карие глаза смотрели на Маркету с любопытством, как на некую диковинку, забавную безделушку в котомке разносчика.

– Да, в тебе есть что-то от матери-настоятельницы, – пробормотала она. – Я вижу немалое сходство. Ты напоминаешь мне ее в молодые годы.

Они подошли к старой, ветхой двери, источенной жучками под толстым слоем воска. Монахиня постучала и, подняв скрипучую задвижку, толкнула дверь ладонью.

– Матушка, я привела к вам гостью.

За письменным столиком у единственного в комнате окна сидела тетя Маркеты, Людмила. Никогда прежде девушка не видела ее вживую – только на рисунке, хранившемся в отцовской комнате. Тетя всегда была для нее что мертвая – навечно заключенная в монастырь.

Монахиня с усилием поднялась. Плат обрамлял ее приятное, милое, хотя и морщинистое лицо с добрыми, как у отца, глазами. Вот только сейчас в них застыла печаль, словно они видели некую великую трагедию.

– Моя дорогая племянница! – промолвила старушка, и голос ее дрогнул. – Иди же ко мне, Маркета!

Девушка шагнула в распростертые объятия и вдохнула ее запах – дым от огня и ладан, впитавшийся в одежду. Мылась настоятельница не так часто, как ее родственники, да иначе не могло и быть. И все же этот запах был своим, родным, уютным. Маркета подумала о собаках, узнающих по запаху членов семьи. Да, они с этой женщиной были родными, своими по крови и плоти – она чувствовала это.

Они долго простояли так, а потом мать-настоятельница отстранилась и отступила, глотая слезы.

– Садись. – Она указала на деревянный табурет. – Времени у нас немного. Сестра Милана, подождите, пожалуйста, с моим братом и пошлите за Маркетой, когда он скажет, что пора.

Дневной свет почти не тревожил полумрак маленькой комнаты. Людмила зажгла еще одну свечу и пристально, словно изучая знакомую карту, всмотрелась в лицо племянницы.

– Итак, дитя мое, мой брат рассказал мне о твоей беде. Похоже, ты приглянулась Габсбургу, пусть и незаконнорожденному.

– Да, госпожа. Дон Юлий выказывает мне нежеланное внимание.

– Нежеланное… Понимаю.

Маркета поерзала на неудобном и слишком узком для нее табурете.

– Я должна была всего лишь держать чашу для сбора крови, – добавила она.

– И ты, как я поняла, заговорила с ним. Хотя тебя и предупреждали не произносить ни слова.

– Да, но только лишь для того, чтобы содействовать лечению. Он отказывался ставить пиявок, а это единственный способ уравновесить его гуморы.

Монахиня слегка отклонилась назад, к прямой и жесткой спинке стула. Маркета уже заметила ее неровное дыхание и частое откашливание.

– Единственный способ, говоришь… Да, твой отец упоминал, что ты проявляешь большой интерес к медицине, – сказала настоятельница.

– Да, госпожа.

– И ты вполне уверена, что это средство – кровопускание – есть путь к исцелению королевского сына?

– Да, уверена. Он определенно неуравновешен – в нем избыток желтой желчи.

– И эта желтая желчь… в чем она проявляет себя?

– В гневе. Жестокости. Насилии. Нездоровых мыслях.

– И в распутстве, так? Твоего Габсбурга вряд ли можно назвать образцом добродетели.

Маркета почувствовала, как напряглась у нее спина.

– Он мне не ухажер. Он – папин пациент. И он безумен. Вы ведь слышали, наверное, вопли и крики, что доносятся из замка?

Обдумывая ответ племянницы, Людмила обвела взглядом комнату.

– Скажи мне, чем еще одарил тебя Господь?

Девушка недоуменно уставилась на собеседницу в тусклом свете.

– Не понимаю…

– Случалось ли тебе слышать зов иных? Другого мира? Видеть сны, преследовавшие тебя потом на протяжении дня? Не чудились ли тебе голоса?

– Боюсь, у меня нет вашего духовного призвания.

Тетя вскинула брови и поджала губы.

– Не говори так, Маркета. Ты чувствуешь неуравновешенность гуморов. Возможно, ты умеешь воспринимать и то другое, что недоступно обычным людям.

Дочь цирюльника прислушалась к проникающему через стены слабенькому голоску поющей девочки. Ей вспомнился мамин зяблик, щебетавший за деревянными прутьями клетки.

Она покачала головой.

– Я не такая одаренная. Я всего лишь помогаю отцу.

Людмила подалась вперед, протянула руку, взяла племянницу за подбородок и посмотрела ей в глаза. Маркете ничего не оставалось, как тоже смотреть в глаза тете.

– Ты очень упрямая. – Монахиня уронила руку на колени. – Твой отец говорил, что ты видела Белую Даму.

– Он сказал вам про это?

– Мы с братом очень близки. Ты, может быть, удивишься, если я скажу, что тоже видела ее?

– Когда? Где?

– Белая Дама явилась мне, когда я была в том же возрасте, что ты сейчас. И в том же месте – над рекой, в окне дворцового коридора. Она звала меня.

Изумленная Маркета, услышав это, задала тот же вопрос, что и ее мать:

– Какого цвета у нее были перчатки?

– Перчатки? Нет, в тот раз она была без перчаток. Как девица. Но я упомянула об этом только для того, чтобы открыть тебе глаза на другие твои способности. Женщина, которую ты видела, – это призрак Перхты Рожмберк, Белой Пани. Она была доброй женщиной, раздавала хлеб и кашу беднякам Чески-Крумлова. Отец выдал ее за богатого помещика, Йохана фон Лихтенштейна. Муж обращался с ней немилосердно и, узнав, что ее приданое оказалось меньше ожидавшегося, жестоко ее избил. Другие женщины в семье заставляли бедняжку выполнять работу служанки. Ее бранили и оскорбляли. Но на смертном одре супруг попросил прощения за все причиненные ей страдания.

– И она простила?

– Нет, – задумчиво произнесла старая монахиня. – Отказала. И тогда он проклял ее на последнем дыхании жизни. Когда же Перхта и сама умерла, ей было суждено стать призраком Рожмберкского замка и вечно бродить по его коридорам.

Людмила немного помолчала, пристально глядя на племянницу ясными голубыми глазами.

– Многие видят ее тень и ощущают в воздухе ее запах, но не многим дано видеть ее саму. Мы с тобою, Маркета, наделены этим даром.

Наверное, ей следовало склонить голову и поблагодарить тетю за комплимент – оказывается, они похожи и могут даже видеть духов из другого мира.

Но ни того, ни другого Маркета не сделала.

– Почему? – Девушка дерзко вскинула подбородок.

Будь рядом мать, она живо пресекла бы такую выходку, обозвав дочь нахалкой и грубиянкой.

– Почему что, дочь моя? – спросила настоятельница.

– Почему этот дар достался мне? Почему я могу видеть духов, Белую Даму? И почему вы?

Тетя перевела взгляд на висевшее на стене распятие.

– Она приходила, чтобы предупредить тебя, и была без перчаток, поскольку ты еще не приняла решение. Только когда ты определишься, Белая Дама выберет их цвет: белый – на счастье и удачу, черный – на злосчастье.

Некоторое время Маркета сидела молча, обдумывая услышанное и вспоминая голые руки Белой Дамы.

– Вот так вот, дитя мое. Думай. У тебя есть дар и благословение духа. Прими мудрое решение, – сказала настоятельница.

– И какое это решение?

Взгляд Людмилы, казалось, проникал в мысли ее гостьи. Маркета подумала, что они с тетей и впрямь похожи, даже несмотря на внушительную разницу в возрасте. Кожа у старушки, редко видящей солнце, была такой же бледной, как и у девушки; подбородок и нос имели ту же форму. Интересно, а волосы у нее тоже пестрые?

– Ты можешь найти убежище здесь. Укрепишь дух и веру, станешь монахиней, – предложила Людмила. – У нас есть сестры, способные видеть будущее, и они направляют все свои силы на служение Господу.

Предложение прозвучало так неожиданно и серьезно, что Маркета соскочила с табурета. И как только тетя могла подумать, что она согласится! Неужели это все придумал отец? Наверняка без него не обошлось!

Поняв, что ведет себя грубо, она исполнила реверанс, а потом взяла руку монахини и поцеловала.

– Простите меня, дорогая тетя, но я не смогла бы стать монахиней.

Мать-настоятельница печально вздохнула и кивнула. Отвернувшись, она посмотрела на фигурку Девы Марии под распятием.

– Я вижу. Да и монастырь не выдержит твоего упрямства и импульсивности. Ты слишком честолюбива, чтобы стать Христовой невестой. Дабы поклоняться Богу, должно быть смиренным. Ты же, при всем твоем незнатном происхождении, смирения лишена.

Смирение, повторила про себя дочь цирюльника. С какой стати? Зачем оно ей?

– Ты, моя дорогая племянница, ищешь чего-то другого, – продолжала Людмила. – Увы, ты стала поклонницей науки. Служение Господу и его сыну, Иисусу Христу, поглощает человека целиком. Боюсь, следовать двумя дорогами невозможно. Ты пропустила, прослушала призыв Божий спасти собственную душу и молиться за души других.

Теперь Маркета смотрела на тетю, едва сдерживая ярость. Монахиня говорила с полной убежденностью в своей правоте, а ее вздернутый острый подбородок был готов, казалось, уколоть племянницу за то, что та не последовала ее примеру. Слова Людмилы были не чем иным, как обвинением девушки в духовной скудости, потому что она выбрала науку.

Смолчать Маркета не могла – больше она уже не думала о том, что обидит монахиню.

– Тетя Людмила, многим ли вы помогли, проведя так много лет в этом темном монастыре? – спросила она. – Поклоняться и служить Господу в темноте безопасно, но люди страдают на свету, и там мы видим их страдания. Видим и, по крайней мере, пытаемся предложить им настоящую помощь, а не бесполезное стояние на коленях со сложенными руками!

Брошенный Маркетой вызов, словно в зеркале, отразился на лице ее тети.

– Как ты смеешь говорить мне такое! Я – мать-настоятельница этого монастыря, и мы служим Богу в нашей простоте, бедности и преданности.

– Вы не хотите пачкать руки страданиями того мира, что за стеной, где ваша помощь могла бы изменить что-то по-настоящему.

Маркета поднялась, зная, что вела себя неподобающим образом, но сейчас ей было все равно. Уже подойдя к двери, она обернулась и задала последний вопрос.

Ей нужно было это знать.

– Пригласить меня в монастырь просил отец? – спросила она.

– Да. Он тоже видел Белую Даму.

Мать-настоятельница закусила губу и отвернулась. Но Маркета слышала, как она всхлипнула.

Спустя мгновение девушка уже бежала по коридору, по старым деревянным половицам, и звук ее шагов разлетался эхом по всему монастырю.

 

Глава 17. Женщина-хирург

Монахини расступились – как будто черное море раздалось в обе стороны перед покидающей монастырь гостьей. Маркета торопливо прошла между ними, выскочила за дверь и снова побежала. Глядя ей вслед – вырвавшейся на свет, на свежий воздух из полумрака монастыря с его тяжелым запахом ладана и скорбными старухами, – одна из юных послушниц, новенькая по имени Фиала, не смогла сдержать подступивших к глазам слез.

– А она присоединится к нам? – с надеждой спросила бедняжка, не обращаясь ни к кому в особенности. – Вот бы мне такую подругу!

Сухая, как щепка, пожилая монахиня, расшивавшая в темном углу, возле огня, сутану, оторвалась от работы.

– Эй! – воскликнула она, тыча иголкой воздух. – Что за ерунду ты говоришь! Друзья ждут тебя на небесах – ангелы Господни и Он сам!

– Мне бы хотелось иметь подругу и на земле, – вздохнула девушка, но ее никто не услышал, кроме старой женщины у огня.

– Закрой дверь, Фиала, пока все тепло не ушло, – велела она.

– Да, сестра Агнесса, – кивнула послушница и с тяжелым сердцем толкнула скрипучую дверь.

* * *

Услышав, как закрылась у нее за спиной дверь монастыря, Маркета на мгновение оглянулась и побежала к отцу, ожидавшему ее возле моста.

– Зачем ты отправил меня к тете? Зачем?!

Не выдержав ее сердитого взгляда, Пихлер отвернулся и опустил голову.

– Я боюсь за тебя, – тихо сказал он. – Я видел силу Габсбургов. Эта сила есть даже у безумного дона Юлия. Ты и представить не можешь, какова она. В монастыре ты была бы в безопасности и сохранила чистоту.

– Была бы в безопасности? Сохранила чистоту? И это все, чего ты желаешь для меня? – Дочь Зикмунда с такой силой сжала кулаки, что ногти врезались ей в ладони. Ей вспомнился пивовар, и в глазах защипало от обиды и слез.

Отец посмотрел наконец на нее и понурился.

– Ты просто девушка. Да, одаренная, но все равно девушка. И с этим ничего не поделаешь. О твоих познаниях в медицине никто не должен знать, иначе тебя станут считать чудачкой. Или, того хуже, ведьмой.

Его слова жалили, как рой налетевших, гудящих над головой пчел. Ошеломленная, дочь смотрела на отца с открытым ртом и впервые видела его внезапно постаревшим и слабым, хотя он был здоровым, крепким мужчиной, которому не исполнилось еще и сорока.

– Ох, дочка, если с тобой что-то случится, я не знаю, что буду делать, – признался он.

Маркета заметила, что у него потек нос. Он вытер покрасневшие глаза сухими костяшками пальцев с потрескавшейся кожей и отвернулся к реке, пряча от нее лицо. Она сглотнула и протянула руку к его запястью.

– Отец, со мной ничего не случится. Я буду учиться у тебя и доктора Мингониуса. И не подойду к дону Юлию ближе, чем ты скажешь.

– Ты не понимаешь. Король Рудольф не допустит, чтобы его сын долго оставался связанным. Это оскорбляет его гордость. Он хочет думать, что дон Юлий здоров и в своем уме, что он достоин носить имя Габсбургов. Королевская гордость – опасная штука. Она, как огонь, пожирает все, чего касается.

Маркета посмотрела на угрюмо нависший над ними замок. Вверху, над их головами, хрипло каркали вороны.

– Как только дон Юлий освободится, он придет за тобой, – предупредил ее Зикмунд.

Девушка поежилась.

– Тогда я сбегу. Уйду в Прагу, – заявила она.

Ее отец покачал головой.

– Нет. Ты не понимаешь, сколь решительны и упрямы Габсбурги.

Маркета поймала себя на том, что мнет пальцами край передника.

– Нет, папа. Это ты не понимаешь моей решимости. Дон Юлий не получит меня. Ни один мужчина не получит меня без моего согласия.

Пихлер не ответил.

– Уже темнеет, – сказал он после долгого молчания. – Нам пора в замок, давай же поспешим.

* * *

В этот раз дон Юлий был спокойнее. Увидев Маркету, он изобразил улыбку, которая была бы даже приятной у человека, чей разум не был бы столь безнадежно поврежден. Но девушка помнила слова отца и держалась на безопасном расстоянии, лишь изредка, чтобы не привлечь к себе внимания, бросая в сторону пациента осторожные взгляды.

Слишком толстый, думала она, хотя дон Юлий заметно похудел с того дня, когда приехал в Чески-Крумлов. За столом он, должно быть, был жаден до масла, пирогов и эля. Разве может быть приятен толстый мужчина? Взять хотя бы пивовара с его дряблым, отвисшим подбородком и мягкими шаловливыми пальцами, так и норовящими залезть куда не следует. Мужчины с таким аппетитом наверняка скупы в любви, им важны только они сами. Девушке вспомнились толстяки из дядиной таверны, жадно набрасывающиеся на еду, усердно высасывающие из костей мозг, а потом бросающие их в огонь. Благовоспитанный мужчина, способный и в любви не только брать, но и давать, должен быть сдержанным и утолять голод неторопливо, смакуя вкус и наслаждаясь им наравне с любовницей.

Перед мысленным взором Маркеты снова возник худощавый Якоб Хорчицкий: ее пальцы до сих пор помнили прикосновение к его тугим и крепким мышцам. Вот образец мужчины – дисциплинированный, с тонким вкусом и трезвым рассудком. А еще со щедрым сердцем.

* * *

И что с того? Дону Юлию было все равно, мечтает о нем помощница медиков или нет. Он был одержим ею, и отсутствие интереса с ее стороны никак на эту одержимость не влияла.

– Милая Маркета. – Он вытянул левую руку и ногу, на которые доктор Мингониус и Пихлер собирались поставить пиявок. – Посмотри на этих червяков; им нужна не моя плоть, а твоя. Попробовав твоего сладкого нектара, они не спешат отведать габсбургской крови. Ты избаловала их, моя дорогая.

Цирюльник исподтишка взглянул на дочь. Он уже сделал пациенту прокол пинцетом и теперь держал наготове особенно крупную пиявку. Маркета подставила белую фарфоровую чашу, куда капля за каплей стекала густая кровь.

Пиявка наконец приникла к крохотной ранке, и дон Юлий откинул голову и блаженно закатил глаза.

– Вот мы и соединились, мой милый ангел!

Девушка заметила, как набух, натягивая шнурки, комок в штанах королевского сына. Он проследил за ее взглядом, самодовольно ухмыльнулся и медленно провел по плотоядным губам кончиком языка. Дыхание его участилось.

Сейчас дон Юлий не был тем растерянным, невинным мальчишкой, каким она видела его в конце прошлого визита. Не был он и бойким говоруном, каким был минуту назад.

Маркета затаила дыхание.

Глаза цирюльника полыхнули гневом. Пиявка, которую он держал, выскользнула у него из пальцев и шлепнулась в ведро.

– Работайте быстрее, – негромко сказал Мингониус, ставивший пиявок на грудь пациенту. – Пусть говорит и делает что хочет, – не обращайте внимания. Вы же знаете, в каком он состоянии.

Но Зикмунд уже не мог вынести эту пытку.

– Маркета, выйди! Сейчас же! – сердито приказал он.

– Нет! – взревел, вырываясь из пут, дон Юлий. – Если она уйдет, вам придется снимать всех ваших червяков!

– Успокойтесь, – попытался увещевать его Томас. – Вы и без нее прекрасно справитесь. Тем более что мы наполовину закончили.

– Нет! Нет! – Сын короля принялся раскачиваться из стороны в сторону, пока кресло не рухнуло с грохотом на пол. Деревянный подлокотник треснул и раскололся. Больной застонал – на его щеке уже набухал синяк.

Два крепких стражника с трудом освободили отчаянно сопротивляющегося пациента от пут и перетащили через комнату к другому, украшенному тонкой резьбой креслу с подлокотниками в форме львиных лап.

Врач наклонился к его уху.

– Успокойтесь же. Дайте пиявкам довести дело до конца. Они выпьют ваш гнев и очистят кровь от дурных гуморов.

Дон Юлий посмотрел на него с недобрым прищуром.

– Вы затеяли эту грязную игру, Мингониус, так придерживайтесь же правил! – прошипел он. – Вы согласились, что она будет присутствовать, держать посудину для моей крови… Выполняйте обещание или катитесь к дьяволу!

Несколько секунд медик молча смотрел на принца-бастарда. Лицо его напряглось, а глаза похолодели. Он кивнул.

– Она останется.

– Но, герр доктор… – запротестовал было Зикмунд.

– Хватит! – оборвал его Томас. – Перед вами Габсбург, герр Пихлер! Вы же не хотите иметь своим врагом короля Рудольфа?

Цирюльник не нашелся, что ответить.

– Подойди сюда, девочка, – сказал Мингониус.

Маркета подошла, держа дрожащими руками чашу, в которой колыхалась кровь.

– Сможешь остаться? – спросил ее доктор, вытирая со лба пот.

Девушка посмотрела на сына короля, ждущего ответа с безумными глазами.

– Да, конечно. Он же наш пациент. – Она через силу сглотнула. – Я останусь. Только не развязывайте его.

Врач кивнул и повернулся к юному принцу. Головка пениса уже выглядывала из его красных штанов. Доктор набросил на него белую тряпицу.

– Возьмите себя в руки, молодой человек. Или у вас уже и стыда не осталось? – с отвращением сказал он и обратился к цирюльнику: – Пихлер, оставшихся пиявок я поставлю без вас. Не будете ли вы так добры подождать в коридоре?

Зикмунд остолбенел.

– Но…

– Полагаю, сам я справлюсь лучше, – сдержанно повторил Мингониус. – Маркета останется и поможет мне.

– Но…

– Пожалуйста, доверьтесь мне. Вашу дочь никто не обидит – я этого не допущу. Мне потребуется ее помощь, и все пройдет легче, если вы побудете снаружи.

Пихлер перевел взгляд с медика на дочь и обратно, а потом сдержанно кивнул и вышел из комнаты.

– Наконец-то мы почти одни, – вздохнул дон Юлий. – Твой отец ушел.

– Но ее защитник здесь, – напомнил доктор.

Сын короля презрительно скривил губы и усмехнулся.

– Тогда тебе тоже лучше уйти, а пиявок она и сама поставит! – воскликнул он. – Пусть ее пальчики касаются тех пылких ртов, что, жаждая ее плоти, впиваются в мою.

– Об этом не может быть и речи, – заявил Томас.

Кресло снова покачнулось.

– Стража! – крикнул врач.

– Что там? – Пихлер попытался прорваться в комнату из коридора, но его не пускал стражник. – Маркета! Иди сюда! Сейчас же!

Отец… Мингониус… Дон Юлий…

Маркета вспомнила монастырскую тьму, гнетущий, удушающий запах ладана и грустное лицо юной послушницы. Отец хотел, чтобы она осталась там, сделалась одной из них. Он был готов обменять ее жизнь и надежды на свободу от необходимости видеть буйство безумца… Как будто все, чему она училась и к чему стремилась, ничего не значило.

Девушка подумала о том, что однажды отдаст свою девственность старому, толстому пивовару.

А вот здесь и сейчас великий доктор Мингониус, известный во всей Священной Римской империи, молил ее о помощи и нуждался в ней, чтоб исцелить сына короля…

Впервые в своей жизни Маркета ощутила вкус власти. Ее желал дон Юлий. Она могла помочь и угодить великому Мингониусу. Отец будет гордиться ею, потому что она сделает то, что не по силам больше никому.

– Оставьте нас. – Девушка решительно вскинула голову. – Вы, оба. Я все закончу сама.

– Маркета! Ты уйдешь со мной сию же минуту! – закричал цирюльник.

– Нет, – спокойно ответила его дочь. – Я знаю, где поставить пиявок. Оставьте меня с ним. Обо мне позаботятся стражники. Пожалуйста, отец. – Перед глазами у нее снова возник Якоб Хорчицкий, и Маркета подумала, что вот сейчас она станет настоящим доктором. Как он.

Мингониус посмотрел на нее так, словно по-настоящему услышал лишь теперь.

– Это правда? Она действительно знает кровеносную систему и точки приложения? – обратился он к цирюльнику.

– Так же хорошо, как я сам, – неохотно подтвердил тот.

– Тогда оставим ее, – негромко сказал Томас. – Она права.

– Но его поведение… его намерения…

– Я знаю мужчин, папа. Знаю их намерения. – Голос Маркеты зазвучал громко, чисто и ясно. – Я выросла в бане. Мне знакомы их порывы и желания, я видела их нагими. Что бы он ни сказал – меня это не смутит. А тронуть меня он не сможет, как бы ни пытался. Я сейчас не в бане, и я управлюсь с ним.

Цирюльник опустил глаза. Ему и в голову не приходило, что в бане дочь может получить такие знания. Он учил ее наукам, грамотности, анатомии… Баня же дала ей познания в предметах, о которых он мог только догадываться.

И от этой мысли ему вдруг сделалось грустно.

– Она права, – сказал Мингониус. – А кровь ему нужно пустить обязательно, любой ценой. Мы подождем в коридоре. Если он испугает ее, крики будут слышны и там.

– Он не испугает меня. – Маркета спокойно взглянула на обоих мужчин. – Он – мой пациент. И если он не изволит вести себя должным образом, я сразу же уйду. – Она посмотрела в глаза дону Юлию. – Вам понятно, ваше высочество?

Наблюдавший за всем этим с открытым ртом молодой Габсбург согласно кивнул, а потом вдруг сел повыше и выпрямился.

– Я, сын короля Рудольфа II, приказываю вам незамедлительно выйти!

Повернувшись к двум лекарям спиной, Маркета склонилась над ведром и выудила еще одну пиявку, плотную и мясистую. Зажатый между двумя пальцами холодный и мокрый червяк отчаянно вертелся.

– Откиньте голову, дон Юлий, – сказала девушка королевскому бастарду. – Я приложу пиявку вам ко лбу, чтобы она выпила дурные гуморы и вы могли спокойно отдохнуть. Вы – мой пациент, и я позабочусь о вас.

– Я весь твой, мой ангел. Ты только, пожалуйста, не покидай меня снова, – дрожащим голосом попросил молодой человек. – Демоны отступают, едва услышав тебя.

* * *

Двое мужчин в коридоре с тревогой ловили каждый доносящийся из комнаты звук, но слышали только довольные вздохи королевского сына.

Никто больше не кричал.

 

Глава 18. Книга Чудес

Оставшись наедине с доном Юлием, Маркета продолжала ставить пиявок. Пациент моргал и морщился, но не от боли, а из-за неловкой позы.

– Кресло чертовски неудобное, – пожаловался он, гримасничая. – У меня болит спина и еще где-то глубоко между лопаток. Но этим костоломам нет никакого дела до моих страданий!

Не говоря ни слова, девушка встала у него за спиной, положила ладонь между лопаток и нагнула принца вперед, насколько это позволили веревки. Нащупав затвердевшие узлы мышц, она принялась уверенно разминать их своими сильными, умелыми пальцами.

– О-о-о! У-у-у! – застонал дон Юлий. – У вас, фройляйн, руки целительницы!

Маркета ничего не сказала, но продолжила работу, проворными, энергичными движения согревая мышцы и направляя кровь в окоченевшие места. Ощутив под пальцами позвонки и ребра, она поняла, что больной худеет быстрее, чем ей казалось.

– Mein Gott! – выдохнул королевский сын. – Какое облегчение!

– Нужно сказать плотнику, чтобы изготовил для вас правильное кресло, – сказала девушка, разгоняя пальцами боль. – Такое, чтобы отклонялось назад и вы могли удобно лежать на мягких подушках. Вашей спине нужна хорошая опора. А еще нужны широкие подлокотники. – Пока ее руки работали, голова придумывала детали кресла. – И приподнятая подножка – чтобы мы, когда вы откинетесь на спину, могли дотянуться до внутренней стороны бедра. Надо также предусмотреть такие перекладины, чтобы я беспрепятственно дотрагивалась до вашей спины.

– Подумай, – вкрадчиво промурлыкал сын короля, – насколько проще было бы ставить пиявок, если б я лежал без всех этих веревок в своей постели, а ты – рядышком…

Маркета опустила руки и отступила на шаг.

– Я поговорю с доктором Мингониусом, чтобы сегодня же дал указания плотнику насчет кресла, – пообещала она.

– Такого кресла, чтобы твоим ручкам было легче дотягиваться до моего паха, – прошептал дон Юлий. – Я готов молить о таком кресле!

Маркета чувствовала взгляды ухмыляющихся стражников. Напомнив себе, что занимается лечением, она откашлялась и гордо подняла голову.

– Вы не будете больше говорить со мною в такой манере, или я уйду. Вам нужно понять это. А теперь, с вашего разрешения, давайте продолжим.

– Конечно, пожалуйста, госпожа доктор, – сонно пробормотал пациент. Плоть его словно таяла под руками девушки, и по спине растекалось тепло.

Дочь цирюльника обошла кресло и, опустив руку в ведро, достала вялую пиявку. Разогрев червяка в ладони, она дала ему почувствовать запах крови и, чтобы отвлечь королевского сына от непотребных мыслей, спросила:

– Скажите, пожалуйста, что это за Книга Чудес, о которой вы говорили с доктором Мингониусом?

Дон Юлий откинулся на спину, наслаждаясь ее прикосновениями, а Маркета, найдя над ступней нужную вену, поднесла к ней пиявку. Червяк вцепился в плоть, и бастард едва заметно вздрогнул, а потом расслабленно улыбнулся.

– Притворяешься, что не знаешь о книге, когда ты в ней едва ли не главная! Как в бане, что внизу.

Маркета почувствовала, как по ее коже побежали мурашки. Ей не нравилось, что больной так много знает о ней, но, с другой стороны, баня стояла под его окном. Люди приходили туда мятые и грязные, а уходили аккуратные и чистые.

– Какое отношение имеет баня моей матери к той книге? – поинтересовалась девушка.

– А-а-а, – протянул дон Юлий. – Сойдя с ее страниц, ты, должно быть, потеряла память. На самом деле ты всегда была банщицей, притом самой соблазнительной. В книге ты – та, с изящными бедрами, и из-за спины у тебя выглядывает херувим.

Маркета недовольно поджала губы.

– Память у меня отличная, и я никогда не видела и не слышала ни про Книгу Чудес, ни про купающихся ангелов и херувимов. Это галлюцинация, возникающая у вас в голове из-за неуравновешенности гуморов.

Королевский бастард вздохнул, и лицо его приняло печальное выражение.

– Плохо, когда забываешь, кто ты и откуда. Но тебе наверняка известны многие тайны, и если б только мы могли разбудить твою память…

Разговор шел не так, как хотелось девушке. Она приготовила пиявку для другой ноги. Дон Юлий не следовал тем путем, который указывал разум; он жил в своем собственном, придуманном мире. Маркета перевела дух. И все-таки ей нужно было узнать больше.

Попробовать разыграть сумасшедшую?

– Может быть, вы и правы, и я впрямь забыла, кто я и откуда. Мне бы увидеть те страницы – авось и вспомню, – сказала она.

Дон Юлий выпрямился и посмотрел на нее сверху вниз.

– Какая же ты умная! Я принесу книгу и покажу тебе. Ты снова увидишь на страницах свой мир и поможешь мне прочитать ее. Вот тогда мой отец смилостивится, и мы вернемся в Прагу и поженимся!

Маркета достала из ведра очередную пиявку. Король потакал старшему сыну, потворствовал его желаниям и отказывался признавать его безумие. Богатые одежды, конюшня, десяток слуг… Собственный замок и поместье. А что отдал бы Рудольф, если б дон Юлий вел себя как нормальный человек? Все сокровища, земные и небесные. Но жениться на простолюдинке… Сама мысль об этом была показателем безумия.

Однако спорить с сумасшедшим – себе дороже выйдет.

Маркета понимала, что сейчас сын короля не в состоянии управлять своим поведением, но, может быть, если он поставит перед собой ясно обозначенную цель, то и его поведение изменится к лучшему. Как-никак, пусть капля за каплей, пиявки все же вытягивали из его крови дурную желчь.

– Я хочу, чтобы вы притворились, будто я никогда не жила в книге и вы никогда меня там не видели. Представьте, что разговариваете с посторонним и объясняете содержание волшебной книги во всем ее великолепии, – попросила дочь цирюльника больного.

– А-а-а, предлагаешь игру? Но ты же только посмеешься надо мною, ведь проникнуть в ее глубины невозможно – они сокрыты от человека!

– Вот это мне и нужно – узнать, что способен понять смертный. Пока пиявки делают свое дело, расскажите мне вашу историю.

Юлий посмотрел на облепивших его ноги пиявок, а потом снова на девушку.

– Книга – труд мага, колдуна, герметиста, – начал он, закрыв глаза. – Символы рассказывают о браке луны и солнца, двух полярных противоположностей, как в Каббале или Герметических принципах Египта. В первом разделе говорится о всевозможных растениях, цветах и травах, используемых в медицинских целях. Там есть каталог, составленный колдунами и ведьмами. Рецепты, переданные неким древним старцем следующему поколению и прошедшие через века. Дальше идут разделы, посвященные Зодиаку и звездам, своего рода этюд о небесах. Ты и твои сестры отмечают двенадцать знаков Зодиака – банщицы собрались кружком у бочки, касаясь грудями края. Все они беременны, кроме тебя. У тебя такие стройные бедра! Прекрасные. Соблазнительные. Ты там – единственная девственница.

Маркета покраснела, но румянец держался недолго – любопытство затмило смущение. Что толку скромничать перед безумцем?

– Ты хранишь самые глубокие тайны, – продолжал Джулио. – Ты оберегала меня. – Он немного помолчал, потом понизил голос. – Ты сдерживала злые голоса. Ты спасла меня от них. А потом… – Его голос дрогнул и зазвучал нерешительно и тихо, словно шел откуда-то издалека.

А потом наступила тишина. Дон Юлий расслабился, обмяк, и по его щекам побежали слезы. С кровью из него вытекли и силы.

 

Глава 19. Шанс на мир

В охотничьей сторожке близ Каттербурга в ту ночь горели факелы. Здесь, в густой чаще, между сосен и буков, невдалеке от линии фронта, где шла война с османами, притаился заповедник Матьяша, эрцгерцога Верхней и Нижней Австрии.

Находившийся на этом месте охотничий домик унаследовал отец эрцгерцога, император Максимилиан II. Впоследствии тот домик сгорел дотла. В один прекрасный день, будучи на охоте, Матьяш обнаружил пепелище и рядом с ним чистый источник, ключевое озерцо среди камней и зеленой травы, под сенью величественных буков. Он привязал коня к ближайшему дереву, стащил сапоги и шагнул босыми ногами в искрящуюся прохладную воду.

Матьяш дал ему имя – Шёнбрунн, прекрасный источник.

И хотя владение Каттербург находилось в границах империи Рудольфа, именно Матьяш, влюбившийся в это место, поклялся восстановить его.

Будучи одним из шестнадцати детей Максимилиана II, эрцгерцог не мог похвастать близкими отношениями с отцом, которого знал преимущественно по портретам императора во дворце Хофбург. Максимилиан принес мир королевствам Моравии, Австрии, Богемии и Венгрии. Не находя времени на детей, он, однако, успевал выращивать тюльпаны в своих любимых садах Пражского града.

Как хотел бы Матьяш держать сейчас в руке тюльпан, символ мира и покоя! Но заняться посадкой клубней и подрезкой фруктовых деревьев можно было, лишь получив передышку в войне.

Вспомнив о прекрасных садах брата Рудольфа, эрцгерцог плюнул на землю. Не иначе как возделывает их сам королевский врач. Хорчицкий, кажется? Уж лучше б он отдал ножницы садовнику и отправился в Венгрию, помогать умирающим на ее полях солдатам! Но нет, Рудольф оставил доктора при себе – заботиться о пражских орхидеях.

И как только он смеет наслаждаться сладкими ароматами лилий и жасмина, когда на границах его собственного королевства полыхает пламя!

Их отец во время своего правления принес сюда мир. Не слушая рекомендаций папы римского, он предоставил равные права протестантам, в зародыше удушив начинавшуюся Реформацию. Максимилиан заплатил османам за мир в Венгрии и правил империей, в которой не полыхали костры войны.

В Шёнбрунне, еще не существовавшем при жизни императора, Матьяш ощущал незримую связь с отцом. После вони и дыма войны он наслаждался здесь тишиной и покоем австрийской деревни. Здесь к нему возвращались силы и ясный взгляд на вещи. Подобно отцу, он тоже жаждал принести мир Священной Римской империи.

Был первый день весны, и эрцгерцог смотрел в чистые воды, не замутненные сражениями, жадностью и властью. По возвращении в Линц он распорядился заново построить сторожку, чтобы иметь возможность наслаждаться уединением среди зеленых холмов Австрии.

Матьяш устал от войны. Уже в двадцать лет он, соединившись с протестантами, выступил против своего дяди, Филиппа II Испанского. В той битве на кону стояли Нидерланды. Безрассудная авантюра вызвала возмущение и ярость всего габсбургского семейства, но принесла эрцгерцогу известность как Королю-Воину, в отличие от его брата Рудольфа, предпочитавшего жизнь затворника.

Чудесный миг открытия источника, дерзкая юношеская авантюра в Нидерландах – как давно это было… Глаза Матьяша покраснели и слезились от постоянного дыма сражений с османами вдоль венгерской границы и едкого запаха пожаров, пропитавшего его шерстяную одежду. По ночам он просыпался, хватая ртом воздух, от одного и того же кошмара – длинные языки пламени лижут стены его любимого Шёнбрунна.

В такие ночи казалось, что вся его жизнь определялась одной только войной, и ничем больше. Он устал видеть смерть, распухшие тела и, прежде всего, бесконечные сражения под бессмысленно трепещущими на ветру флагами религий. Вот почему когда к домику на полном галопе подскакал посыльный, Матьяш распорядился привести его незамедлительно.

Он ждал предложений о мире.

Зерно компромисса легло в землю бессонной ночью. Венский мир навсегда закрепит за Матьяшем право на распоряжение Венгрией.

* * *

Эрцгерцог опустил сальную свечу пониже и поближе к карте, ловя капающий воск оловянной тарелочкой, которую держал в другой руке. Где-то далеко прокричала самка павлина, и жуткий пронзительный вопль разрезал тишину ночи.

Трепещущий язычок пламени осветил новую карту Венгрии, начерченную трансильванским дворянином Иштваном Бочкаи с благословения османов. Это, собственно, и было их мирное предложение. Территория к северу и западу – Королевская Венгрия, владение Священной Римской империи. Работая над документом, хитроумный картограф обозначил ее красным цветом. А на востоке, расширяясь к югу, к Черному морю, лежала болотно-зеленая Трансильвания.

И в середине мышиной массой разлилась Османская империя, включавшая в себя в том числе и Буду.

Матьяш нахмурился. Яркая раскраска Королевской Венгрии не могла скрыть того факта, что территория Османской Венгрии почти вдвое превышала долю Габсбургов. Мало того, предлагаемое учреждение княжества Трансильвании превращало габсбургскую Венгрию в карлика.

Изменник Иштван Бочкаи получал это огромное княжество в награду от османов за то, что сражался на стороне их орд. Эрцгерцог уже слышал о золотой, инкрустированной драгоценными камнями короне, подаренной предателю самим султаном Ахмедом. Поскольку османские султаны короны не носили, эта, в форме митры православного патриарха, получилась тяжелой и неуклюжей, но зато была изготовлена из чистого золота и украшена рубинами, изумрудами, бирюзой и жемчугом.

Иштван Бочкаи. Грязная свинья. Изменник-кальвинист, сражавшийся некогда на стороне Габсбургов, но перебежавший к нехристям. Король Трансильвании… да будь он проклят!

В дверь постучали, и вслед за стуком в комнату из холодного коридора ворвался, теребя огонек свечи, порыв сквозняка.

– Засиделись вы сегодня, – сказал епископ Клесл. – Павлин спать не дает или потребовалось духовное наставление?

Матьяш постучал пальцем по бумаге.

– Просматриваю карту. Королевство Бочкаи будет больше нашего, – пробормотал он. – Подавив протестантов, Рудольф вызвал войну, которую нам никогда не выиграть.

Священник вздохнул.

– Было время, когда я думал так же, как Рудольф. Избавить венгров от бича протестантизма и возвратить страну к традициям ее основателя, святого Стефана.

– Я помню. Вы называли протестантов вертлявыми червями на протухшем мясе.

Клесл посмотрел на карту. От недосыпа глаза его ввалились, и кожа приобрела пепельный оттенок. Он тоже устал от войны.

– Даже епископы бывают глупцами. Я недооценивал протестантов и их религиозное рвение, – признался он. – Жаждущие свободы находят ее, даже если пить приходится из отравленного колодца. Я искал ответы в своей душе.

– И что вы там нашли? – спросил эрцгерцог.

– Только один, повторяющийся снова и снова вопрос: как могут христиане-протестанты выступать заодно с варварами-сарацинами? Мы воюем с братьями во Христе!

Епископ перекрестился. В скудном свете его руки напоминали бледных призраков.

Матьяш кивнул и еще раз посмотрел на карту предлагаемого раздела венгерского королевства.

– Гордыня, – пробормотал он. – Гордыня моего брата. Рудольф ищет одобрения папы римского и дома Габсбургов, хвастливо обещая переделать все протестантские церкви в католические. Человек, почитающий оккультизм и опустошающий казну ради поисков эликсира жизни…

Мельхиор Клесл вздохнул.

– У его величества есть возможность усадить на католические скамьи уже не упорных протестантов, а мусульманских воинов. Теперь они никогда не откажутся от своей религии.

В ночи снова прокричал павлин. Матьяш напрягся и принюхался – уж не дымом ли потянуло? Нет, всего лишь запах, который он сам принес с фронта.

Его собеседник поежился.

– Утром первым делом сверну шею этому павлину и приготовлю из него суп, – проворчал он и добавил: – С вашего разрешения, господин.

– Мой брат настроил против короны едва ли не всех венгров! Из сотни здесь девяносто пять – протестанты. Мы не в состоянии драться с османами на границе и вести войну внутри самой страны. И какая только чума нашла на него?

Епископ не ответил.

– А вы какой совет дадите? Только не как священник, а как опытный политик! – попросил эрцгерцог.

– Политик? – Клесл вскинул бровь.

– Каждый имеющий звание священник, будь то епископ, кардинал или папа римский, является также и политиком.

Мельхиор согласно кивнул и состроил гримасу, но потом выпрямился и расправил плечи.

– Думаю, выбирать не приходится. Вам следует как можно скорее выторговать у короля приемлемые условия и начать переговоры о мире. Заставьте его, если понадобится, принять ваши предложения, иначе он развяжет войну со своими венгерскими подданными.

– Ему это сильно не понравится – отдавать землю и платить дань. Он уже пообещал католикам владения протестантов, и у них слюнки текут от таких обещаний.

– Наш король слеп и не видит ничего, что происходит за стенами Праги. Османы выжгут землю, заберут добычу и еще ближе подойдут к Вене. Договор нужно заключить прежде, чем они проглотят нас целиком.

Матьяш провел ладонью по растрепанным после сна волосам. Уступки и гнев могущественного брата – не самая лучшая перспектива для того, кто считает себя солдатом.

– Вы говорите мудрые слова, но мне не по душе являться к брату с предложением компромисса и признанием поражения.

Клесл тронул его за рукав.

– Ради всего святого, господин, прислушайтесь к моим словам! Пошлите людей к Бочкаи в Братиславу. Дайте венграм религиозную свободу, а иначе они выступят против империи и встанут в одни шеренги с янычарами. И тогда ничто не остановит их на пути к Вене.

Матьяш слушал епископа внимательно и сосредоточенно.

– Уравнять протестантов с католиками? – нахмурился он. – Мой брат никогда не даст на это согласия из опасения показаться слабым в глазах папы римского.

– Папа и без того уже невысокого мнения о нем. К тому же и Рим не может не признавать существование османской угрозы для всей Европы. И потом, нашему благословенному папе не приходится жить, имея под боком сарацинов с их ятаганами.

– И что, позволить Бочкаи воспользоваться нашим позором и расширить за наш счет Трансильванию?

– Земля эта дикая и опасная. Сомневаюсь, что Бочкаи проживет там больше года. Отдайте ему Трансильванию – страна кишит головорезами и ведьмами, которые только тем и заняты, что варят яд для королей. Попомните мои слова, рано или поздно корона снова достанется этим злосчастным Батори.

Матьяш взглянул в упор на Мельхиора и снял с пояса ключ. Открыв замок в столе, он достал документ со сломанной восковой печатью и бросил его на столешницу красного дерева.

– Прочитайте, мой дорогой священник. Убедитесь сами, как Господь благословляет меня.

Епископ поклонился в знак благодарности за честь ознакомиться с личной перепиской, запечатанной кольцом Габсбурга.

– Что это? – спросил он затем.

– Тайное письмо от моих младших братьев. Просят встретиться с ними в Линце. Фердинанд и Максимилиан считают, что если нашего старшего брата не остановить, империю ждет неминуемый крах.

Епископ вскочил со стула.

– Господин, это же… Они поддерживают ваше восшествие на престол?

Матьяш закрыл глаза.

– Да. Да, мой добрый Клесл. Уверяют, что поддержат. И убеждены, что прочие семьи сделают то же самое. Демонстрируемая Рудольфом неспособность к управлению – пятно на имени Габсбургов.

– Да благословит Господь вас и ваши королевства! Вы, король Матьяш, спасете империю от кровопролития.

– Отныне я буду полагаться на ваш совет. Я свяжусь с Бочкаи и начну предварительные тайные переговоры. Но для их успешного завершения нам нужно добиться военного преимущества. Пограничные земли возле Эстергома все еще под вражеской угрозой. Я восстановлю равновесие свобод; никто – ни католики, ни протестанты – не будет иметь какого-либо преимущества. Венгры смогут вернуться в свой христианский дом, не опасаясь преследования. Мы выступим против османов единой силой – клянусь в том перед Господом!

Пламя свечи задрожало от дыхания эрцгерцога и погасло, оставив в наступившей внезапно темноте только запах дыма.

 

Глава 20. Чары Маркеты против Книги Чудес

Доктор Мингониус осторожно притворил за собой тяжелую дверь. Дон Юлий мирно спал.

Медик вздохнул, и эхо, пролетев по пустым коридорам замка, вернулось холодком сожаления.

Лишь теперь он понял, что всегда смотрел на сына Рудольфа как на «проблему» и не видел живого человека из плоти и духа. Девушка, простая богемская банщица, заставила дона Юлия пролить слезы. И пусть его непредсказуемое поведение можно было списать на безумие и неуравновешенность гуморов, что-то в слезах молодого человека тронуло сердце Томаса.

В нем жила душа, пусть и загнанная в некий темный уголок. В этом безумном бастарде, чьи отвратительные выходки унижали и подрывали репутацию одного из могущественнейших монархов Европы. Возможно ли, что любовь сумеет победить жестокость и порочность дона Юлия? Доктор снова вспомнил мальчика, увлеченного часами и книгой, бывшей для него самым большим сокровищем. Что же случилось с ним?

Промчавшись по дворцовому коридору, сквозняк принес запах старого дерева, скрытого несколькими слоями воска. Доктор поднял голову и прошел взглядом по галерее портретов Рожмберков, влиятельных мужчин и женщин, столетиями населявших замок.

Прекрасные одежды и ледяные глаза. Писанные маслом, картины навечно сохранили и блеск драгоценностей, и высокомерие надменных лиц. Это богемское семейство считало себя равным королю на своих землях. Теперь замок притих без шумных придворных, заполнявших когда-то танцевальные залы и просторные вестибюли. Тишину нарушали только гулкие шаги врача.

Мингониус остановился перед портретом бледной белокурой женщины с завитыми в колечки волосами, в белом платье с длинным шлейфом. Кто она такая? В ее лице присутствовало нечто особенное, нечто завораживающее, нечто, заставившее доктора задержаться, выделив ее портрет из десятков других, составлявших галерею.

Потирая пальцем губу, он снова подумал о своем нынешнем пациенте. Может быть, стоит принести ему Книгу Чудес? Может быть, она станет той тропинкой, что приведет к потерявшемуся в безумце пытливому мальчику? И может быть, именно сейчас, когда душа дона Юлия смягчена воображаемой любовью к простой банщице, для этого самое время?

Томас улыбнулся. Брадобрей Пихлер выдал ее за девственницу, чтобы собрать пиявок для сына короля. Банщица, сохранившая невинность в шестнадцать лет, – в такое трудно поверить. Доктор хорошо знал, что делается в подобных заведениях и в сколь отчаянном положении оказались жители Чески-Крумлова после отъезда из замка Рожмберков. Ради выживания они готовы на все, даже на то, чтобы торговать непорочностью девицы. Нравственные принципы – непозволительная роскошь для бедняков.

И все-таки женщины богемских бань блюли некую традицию чести. Говорили, будто сам король Венцеслав, отец чешского христианства, посещал пражскую баню ради встреч с прекрасной банщицей Сюзанной, первой из его любовниц. Некоторые даже утверждали, что он взял ее в законные жены. Пытаясь повысить статус банщиц, Венцеслав даже поместил их в свою Библию. Значение сих заведений было столь велико, что их не трогала католическая церковь, не говоря уже о протестантской Реформации.

А еще в этой девушке, Маркете, было что-то необыкновенное. Странная загадочность, тронувшая как ничто другое даже дона Юлия. И коль так, не стоит ли воспользоваться новой одержимостью королевского бастарда, связавшего Маркету с банщицами из Книги Чудес?

Книгу нужно представить ему как награду. Увлекшись разгадкой текста, Юлий позабудет свои фантазии и саму Маркету. Разум его подчинится занятию более логическому и дисциплинирующему. Он снова будет выстраивать свои бесконечные графики и таблицы, пытаясь расшифровать рукопись, и со временем наука и рациональное мышление в нем возьмут верх!

Томас поймал себя на том, что завидует Маркете, сумевшей в одиночку снискать уважение дона Юлия. Но, как только место девушки займет Книга Чудес, он, Мингониус, вернет себе статус человека, излечившего Королевского Бастарда Праги!

Одна страсть вытеснит другую. Увидев перед собой старинный манускрипт, сын короля прилепится к нему, как пиявка к вене, и позабудет о банщице. И когда королевские министры нагрянут с проверкой, дабы составить для Рудольфа II отчет о ходе лечения, главным здесь снова будет он, Томас Мингониус…

Доктор вздрогнул, поймав краем глаза какое-то движение. Загадочная дама на портрете шевельнула рукой – он мог бы в этом поклясться! Сердце у медика заколотилось, а дыхание сбилось. Он постарался взять себя в руки и сделал несколько глубоких вдохов, не спуская глаз с руки в белой перчатке.

Будучи человеком рационального ума, доктор с некоторым даже вызовом смотрел на портрет, призывая женщину в белом сделать еще один жест. Но ничего такого, разумеется, не случилось – она осталась неподвижной фигурой, написанной маслом, навеки заключенной в холст.

«Что же это со мной? – спросил себя Мингониус. – Я ведь всегда был человеком науки. А теперь, как взбалмошная дамочка, смотрю на картину в ожидании невероятного… Фу!»

И все же, дабы добавить уверенности и подтвердить крепость научных убеждений, он коснулся пальцами старой краски, провел ими по складкам нарисованного платья.

«Вот же глупец! – Врач укоризненно покачал головой. – Чем скорее я дам дону Юлию книгу и перенаправлю его внимание, тем скорее получу полную власть над ним. И тогда я смогу завершить курс кровопускания и вернуться в Прагу – к семье и научным занятиям. Эта дикая Богемия начинает действовать на меня не лучшим образом».

Доктор отвернулся и быстро зашагал по коридору к своей комнате, где, запертая в сундуке, хранилась Книга Чудес. В какой-то момент он ощутил нечто вроде покалывания в шее, но удержался и не стал оборачиваться, дабы убедиться, что никто не идет за ним следом.

 

Глава 21. Королевские сады Праги

Поздняя осень всегда навевала грусть на Якоба Хорчицкого. Экзотическая многоцветная красота пышных королевских садов увядала, меркла и умирала вместе с чахнущим солнцем и холодеющей землей, тронутой первыми заморозками.

Хорчицкий уже наказал садовникам прикрыть луковицы тюльпанов слоем грунта и конского навоза, дабы защитить от суровых богемских холодов драгоценные цветы, купленные им лично в дополнение к первой партии, приобретенной еще в 1554 году. Луковицы он взял у турецкого купца из Константинополя, когда вел переговоры с одним сирийским торговцем, обязавшимся доставить гиацинты и нарциссы с Ближнего Востока.

Виноградные лозы и фруктовые деревца Якоб подрезал самолично, не позволяя посторонним трогать заскорузлые побеги, чудесным образом произрастающие из северной земли и прижившиеся на ней благодаря стараниям и нежной заботе Фердинанда I, деда короля Рудольфа.

Опершись на лопату, ученый устало вздохнул. Все вокруг как будто умирало. Или засыпало, поправил он себя, не желая предаваться мрачным мыслям. Настало время отдохнуть, набраться сил и приготовиться к весне, пока еще такой далекой…

Воображение нарисовало ботанику снежную зиму в монастыре и спящий под белым снежным одеялом симпатичный городок Чески-Крумлов. Интересно, как там дела у красавицы Маркеты? Продолжает ли она изучать труды Парацельса? При мысли о ее решимости лицо Хорчицкого дрогнуло в улыбке. Увы, как бы ни старалась Маркета, мечта ее невозможна.

Медик вдруг поймал себя на том, что очарован ею. Будучи ботаником и распорядителем этого фантастического сада, он, встречая новое растение, срисовывал его в свой журнал тщательно и во всех подробностях – корневая система, листья, плоды, цветы, стебли, семена, усики… И в тот день, увидев Маркету в бане, Якоб испытал такое же сильное желание нарисовать ее – непослушные волосы и сияющие серо-голубые глаза.

Он помнил ее восхитительные руки, сильные и умелые, скользившие по его спине, разминавшие окоченелые мышцы, выдавливавшие из них усталость. Помнил, как она застыла перед ним, когда нужно было, как и полагается банщице, помыть у него между ног.

Какая странная банщица… На удивление скромная и невинная. Медик достал из кармана ее последнее письмо и перечитал – не в первый уже раз.

Мой дорогой доктор Хорчицкий!
Маркета Пихлерова

Я с огромным интересом прочла ваше письмо, особенно новости о публичном вскрытии, проведенном Яном Есениусом. Прага, должно быть, – жемчужина всего мира. Вам повезло жить в городе, где правят наука и разум.

Пациент меняется буквально у нас на глазах и так похудел, что вы, наверное, и не признали бы его. Выезды на охоту укрепили его тело, глаза у него светятся здоровьем.

Дон Юлий говорит о любви. Предметом его страсти стала, кажется, я. Он постоянно путает меня с кем-то из книги, которую ему давали в детстве. Может быть, это и есть та самая Книга Чудес, о которой вы упоминали в последнем письме.

Обо мне беспокоиться не надо. Я вполне в состоянии позаботиться о себе. Даже не думайте нарушать наш секрет и обращаться к доктору Мингониусу!

Да, некоторые выходки нашего подопечного возмутительны и отвратительны, но я всегда говорю себе, что они порождены отравляющими его кровь гуморами. Он не может рассуждать и вести себя здраво, что немного меня печалит. Безумие уносит его, как река щепку. Он – несчастный человек, чья душа потерялась в ужасах разума. Порою, в какие-то отдельные моменты, я вижу перед собой брошенного, одинокого мальчика, молящего о внимании и тепле.

Он – человек и уже поэтому достоин нашего сострадания и сочувствия, разве не так?

Надеюсь, письмо застанет вас в добром здравии и верно служащим нашему королю.

Якоб поежился от налетевшего с севера холодного ветра, тронувшего окоченевшие ветви яблони у него над головой. Сморщенное яблоко упало на землю и подкатилось к его ногам.

И как только Мингониус подпустил эту девушку к дону Юлию! Любовь… Что такое любовь в глазах сумасшедшего?

Разумеется, на такую любовь нельзя отвечать взаимностью!

Хорчицкий вспомнил, как взял дрожащие, скользкие от мыла руки Маркеты в свои. Как она робела, дотрагиваясь до него. Чем, какими мерзостями встретил ее дон Юлий? В Праге королевский сын водил компанию с проститутками и ворами – нежности от него ждать не стоило. И что это за разговоры о потерянном мальчике?

Шагах в двадцати от фруктового сада стояла теплица – каменное строение со съемной крышей. Бригада садовников готовила крышу к приближающейся зиме, заделывая дыры сланцевой плиткой. Они тоже остановились и посмотрели в сторону Польши, откуда прилетел холодный северный ветер.

Войдя в теплицу, Якоб всей грудью вдохнул густой апельсиновый аромат. Влажные душистые испарения тропических деревьев и растений ударили ему в голову, так что он едва не покачнулся.

Здесь, среди экзотических ботанических даров и приобретений со всего света, ботаник находил покой и отдохновение. Ему нравилось думать о своих достижениях, о том, как далеко он шагнул в жизни. Мальчишкой ему приходилось спать под грубой рогожкой на полу в монастырской трапезной и питаться объедками со скудного стола братии. Ему не дозволяли выходить в город, так что он и сам в шесть лет стал почти что монахом.

А потом Якоб познакомился с Аннабеллой, тогда еще юной и бродившей по холмам над Чески-Крумловым в поисках грибов. Они подружились и пронесли эту дружбу через годы, деля друг с другом и одиночество, и любовь к ботанике. В городе никогда не встречались – только в тайных местах в лесу, где и обменивались новостями и знаниями, добытыми из природы и книг…

От раздумий ученого отвлек недовольный рев королевского любимца, льва Мухаммеда, просившегося в теплый домик и в нетерпении царапавшего когтями деревянную дверь.

«Ах, Мухаммед! – подумал Якоб. – Король избаловал тебя еще больше, чем свою первую любовницу. И как же он будет страдать, если вдруг по какой-то причине потеряет тебя навсегда…»

Не будучи любителем сидеть без дела, Хорчицкий принялся снимать сухие листья с шелковицы, подаренной королю одним азиатским султаном.

Сын Рудольфа II признается в любви простой провинциальной банщице? Нет, такого не может быть!

Будто наяву, ботаник увидел ее большие, словно затянутые дымкой глаза, и воспоминание отдалось ноющей болью в груди. Как она встрепенулась, как отпрянула, словно испуганная птичка, когда он улыбнулся ей! И как шагнула ближе, когда его губы коснулись ее губ…

Чепуха! Внимание дона Юлия не может быть постоянным, потому что сами мысли его переменчивы, как ветры в горах. Бастарду неведома любовь. Он понятия не имеет о нежности.

Взгляд Якоба упал на распускающийся бутон тюльпана с сияющими, нежными, красными, как кровь, лепестками.

Когда лет десять назад голландский посланник при дворе Рудольфа II впервые увидел здесь тюльпан, его глаза заблестели от слез – столь прекрасны были эти кроваво-красные цветы.

 

Глава 22. Оскорбление

Зима 1606–1607 годов

Катарина придержала для Маркеты дверь мельницы, и девушка поспешила войти, спрятаться от неистового ветра, который обжигал глаза и с жутким завыванием носился в лопастях водяного колеса. Огромный жернов стонал и скрипел на своих подмостках в центре помещения.

Мать Катарины, Элишка, и младший брат, Иржи, стояли у открытой печи с висящим над пламенем большим железным котлом. Они подогревали сваренный с медом глинтвейн, который Иржи предстояло вечером, выйдя на работу, отнести в замок. Вино каждый месяц давало небольшой, в несколько талеров, приработок этой семье, заметно обедневшей – впрочем, как и все прочие семьи в Чески-Крумлове – после отъезда Рожмберков.

Жена мельника каждый вечер отсылала бочонок глинтвейна стражникам и слугам замка. Пан Халупка, начальник стражи, лично контролировал продажу ароматного, сдобренного пряностями напитка своим подопечным, следя за тем, чтобы те получали ровно столько вина, сколько требуется для несения бравого дозора между полуночью и рассветом, в те безмолвные часы, когда компанию людям составляет разве что слабое мерцание звезд на бессердечном зимнем небе.

– Давай присоединяйся, – промолвила тучная Элишка, наливая в глиняную чашку немного глинтвейна для Маркеты. – Садись поближе к огню и расскажи нам какую-нибудь историю о габсбургском принце.

Гостья поцеловала ее в щеку и села рядом на грубо обтесанную скамью.

– Ба! Да ты до костей продрогла, – сказала хозяйка, суя в руки Маркеты теплую чашку. – Щеки – что замороженная мертвечина!

– Какой он – дон Юлий? Расскажи! – попросила Катарина.

– Почему бы тебе не спросить у брата? – ответила ее подруга, поднося чашку к холодным губам и отпивая глоток. От теплоты кружки в пальцы вернулось кровообращение. – Иржи работает в замке каждый день, моего же отца лишь изредка вызывают туда пускать принцу кровь.

– Да, вот только у Иржи нет для нас тех историй, что есть у тебя, Маркета, – сказала Элишка. – Он лишь ходит за едой и выпивкой, заготавливает дрова да бегает за доктором. Ты же знаешь, дона Юлия он даже и не видит!

Ее сын важно кивнул.

– В комнаты мне, как и всем нам, входить возбраняется. Мне даже одним глазком взглянуть на него не позволяют. Слуги убираются у него в комнате и меняют белье, только когда он охотится на оленя или кабана, так что сына короля никто из нас даже и не видит.

Маркета уставилась на огонь, ощущая на себе пристальные взоры трех пар глаз. Что она могла сказать этим людям? Они знали, что дон Юлий безумен, но не знали, даже представить себе не могли, что он, насмотревшись в детстве рисунков в какой-то странной книге, называет ее ангелом. Она не смела признаться, что дон Юлий не позволяет королевскому врачу ставить ему пиявки, и заниматься этим приходится ей. Расскажи она это Элишке – и новость растечется по городку, словно жир по нагретому противню.

– Он странный, – только и сказала дочь цирюльника.

– Он говорит с тобой? – не отставала Катарина.

– Иногда. Да, он обращается ко мне, хотя я и не понимаю, что он хочет сказать. Несет всякий бред. – Девушка не желала углубляться в эту тему.

– Что ж, Маркета, тебе посчастливилось видеть одного из Габсбургов и иметь доступ к переливанию королевской крови. Куда ты опорожняешь свои чаши? – спросила Элишка, забирая у гостьи пустую кружку, чтобы вновь ее наполнить.

– Этим занимается доктор Мингониус. Мы оставляем чаши, а потом, как я слышала, после того, как ее освятит испанский священник, кровь сливают к корням особого дуба, растущего с северной стороны замка.

Хозяйка дома согласно кивнула – она знала, что, освященная подобным образом, кровь не может быть потом использована ведьмами и колдунами в их магических обрядах, а также что после такого освящения твари, которые лижут землю, не смогут унести душу молодого Габсбурга.

– Хотелось бы мне остаться и послушать тебя еще, да не могу – надо идти на рынок покупать еду, – с сожалением сказала супруга мельника. – Поговаривают, один торговец из Ческе-Будеёвице привез сегодня на продажу целую повозку капусты и соли. Капуста хранилась в холодной комнате под древесными опилками. Жена каретника видела ее собственными глазами – так, по ее словам, долгоносики и черви не оставили на кочанах ни единой отметины.

Она стянула с крючка шерстяную накидку и плотно закуталась в нее, натянув капюшон на голову.

– Пойдем, Иржи, бери тачку, и мы купим все, что нужно. Закинь в нее две бадьи вина и мерную кружку, – велела женщина сыну. – Думаю, этого будет достаточно, чтобы выменять у торговца – ему-то, небось, не больно уютно на холоде да при таком ветре! – несколько кочанов капусты и немного соли.

Когда ее мать и брат ушли, Катарина взяла подругу за руки и с мольбой заглянула ей в глаза.

– Расскажи мне еще что-нибудь о доне Юлии. Неужто он и впрямь связан тонкими шелковыми веревками, как все говорят? А правда, что он боится пиявок и начинает извиваться, когда твой отец подносит их к его телу? Мы слышали, как он кричит в те дни, когда ему пускают кровь.

Маркета неспешно допила чашку – лицо ее выражало нерешительность.

– Ты умеешь хранить тайны, Катарина? – спросила она. – Поклянись, что…

– Клянусь, клянусь всем, что свято, только скажи!..

Гостья слизнула с губ последние капли медового вина.

– Это я ухаживаю за доном Юлием. Он не подпускает к себе доктора Мингониуса, не говоря уже о моем отце.

Дочь мельника ахнула от изумления.

– Ты – женщина!.. И ты ухаживаешь за одним из Габсбургов?!

– Ты поклялась мне…

– Нет-нет, честью клянусь, я буду нема как рыба! Но… но как так случилось, что ты можешь прикасаться к дону Юлию, а личный врач его величества не может?

– Дон Юлий должен был согласиться пройти этот курс лечения, как повелел король. Но он не допускает к себе доктора Мингониуса. У него в глазах ненависть. Лишь со мною он… находит успокоение.

Глаза Катарины сделались круглыми, словно масленичные блины. Она сунула пальцы в рот, как делала всегда, когда была удивлена или озадачена.

– Так он… находит тебя привлекательной? – спросила она наконец.

Маркета посмотрела на нее сердито.

– Да какая разница? Как ты не понимаешь, Катарина – у меня есть собственный больной! Мой отец ошибался. У меня мало того что есть пациент, который слушается меня, и лишь меня одну, так этот пациент – еще и один из Габсбургов!

Дочь мельника осторожно кивнула.

– Но у него не все в порядке с головой, – сказала она. – И не станет ли сам король возражать, когда узнает, что за его сыном ухаживает женщина?

– Никто и никогда этого не узнает. Да и доктор говорит, что король Рудольф очень рад тому, что здоровье его сына идет на поправку. Он не станет возражать, даже если сам Сатана будет лечить его сына, до тех пор пока к тому возвращается здравомыслие, а имя Габсбургов остается незапятнанным.

Катарина отступила на шаг от своей лучшей подруги, приблизившись к огню. Какое-то время она ничего не говорила. Маркета видела, что она пребывает в глубоком раздумье, переваривая услышанное. Но когда тишина стала уже невыносимой, гостья тронула дочку мельника за плечо.

– Все в порядке. Он мой пациент, ничего более. Никакого вреда от этого не будет.

Катарина повернулась к подруге лицом.

– Ну, и как тебе это – ухаживать за особой королевских кровей, видеть привязанного к стулу принца, а, Маркета? Ты никогда не думала, каково бы это было…

– Что именно? – насторожилась дочь цирюльника.

– Заниматься с ним любовью, – сказала ее подруга, отворачиваясь обратно к огню, чтобы Маркета не увидела залившую ее лицо краску.

Она думала о своей собственной любви, сыне кузнеца Дамеке, с которым ей запрещали видеться.

– Не неси вздор, Катарина! – рассердилась ее гостья. – Дон Юлий – Габсбург, к тому же известный своим злобным нравом.

– Что не мешает ему оставаться мужчиной, а тебе, Маркета – женщиной. Он ведь в полной твоей власти, не так ли? Иногда мне нравится фантазировать о том, что мой кузнец привязан к стулу, и мы одни в комнате… Мой отец никогда бы…

– Твой отец никогда не позволит тебе встречаться с Дамеком, ты же знаешь. – Маркета попыталась перевести разговор с дона Юлия на что-то другое, пусть и ранящее ее собеседницу. – К чему мучить себя такими глупыми мыслями? Забудь его – он всего лишь влюбленный юнец с запачканным сажей лицом.

Катарина натужно сглотнула и схватилась за грудь, словно у нее перехватило дыхание. Она в ярости повернулась к подруге.

– И что теперь, я не могу мечтать о том же, что и ты?! Почему бы дочке мельника не выйти замуж за кузнеца? И кто бы мог подумать, что банщице по прозвищу Перловица доведется обрабатывать своими умелыми ручками одного из Габсбургов?

Маркета вспыхнула, словно ей отвесили пощечину. Она ощутила, как где-то в глубине ее рта разливается желчь. Никогда прежде Катарина не называла ее Перловицей.

– Прости меня, Маркета! – почти тотчас же пожалев о сказанном, воскликнула Катарина и потянулась к руке подруги в знак извинения за нанесенное оскорбление.

Но гостья отдернула руку, поплотнее запахнула шерстяную накидку и выбежала на холод, громко хлопнув за собой дубовой дверью.

 

Глава 23. Пагубное пристрастие Габсбурга

В тот вечер мать Маркеты нарочно позаботилась о том, чтобы старшая дочь получила лишний кусок свинины. Погрузив деревянный черпак глубоко в котелок, она окунула мясо и кнедлики в густую коричневую подливку. Уже по этому жесту принужденной щедрости Маркета поняла – мать кается за ту настойчивость, с которой требовала от нее любой ценой снискать благосклонность габсбургского принца. Люси уразумела, что надавила слишком сильно, но девушка знала – мать постарается зайти с другого бока, как только решит, что прощена.

Пани Пихлерова всегда извинялась – и убеждала – посредством пищи. Она верила, что любого, кто с ней не согласен, легче будет переманить на свою сторону на сытый желудок.

– Кушай, Маркета. Не стоит дону Юлию видеть тебя такой бледной. Свиное мясо вернет румянец на твои щечки. Или я не права, муженек? – спросила она, ожидая одобрения.

Пихлер ничего не ответил, продолжая жевать кнедлики, которые он запивал пивом.

Маркета прикусила губу, но кивнула – да, она с удовольствием съест еще немного мяса. Она ужасно проголодалась. Если что и вызвало у нее раздражение, так это замечание матери о ее щеках.

– Дону Юлию нет никакого дела до того, красные у меня щеки или же белые, как снег, – сказала она. – Он сумасшедший, и его представления о красоте искажены дурными гуморами в крови. С мясом этой свиньи он занялся бы любовью не менее охотно, нежели со мною.

Люси застыла с повисшими в воздухе руками. Лицо ее покраснело, словно она находилась в бане рядом с наполненной кипятком бадьей.

– Принц находит тебя привлекательной, – отрезала она, опускаясь на скамью, которая застонала под ее весом. – Что это еще за разговоры – о любви со свиньями? И тебе ли сомневаться в одном из Габсбургов, слечна?

Предполагалась, что это чешское слово, обозначавшее незамужнюю девушку, стрелой пронзит сердце Маркеты: мать опасалась, что ее столь странно одержимая медициной дочь никогда не найдет себе мужа.

Девушка не ответила. Пусть уж лучше мать тешит себя иллюзией о том, что ее дочери удалось очаровать принца крови. Ей было даже выгодно внушить Пихлеровой-старшей, что она проводит время в обществе дона Юлия: в дальнейшем это могло лишь помочь ее планам изучать медицину в Праге.

– Свинина просто замечательная, я даже не сомневаюсь, что мои щеки вскоре станут красными, как яблоки, – сказала Маркета, стараясь выдерживать как можно более любезный тон. – Уже чувствую, как кровь приливает к лицу, окрашивая мои гуморы сангиной.

Мать улыбнулась – слегка настороженно. Ей не нравилось, когда дочь заговаривала о крови.

* * *

На рассвете доктор Мингониус встретил Маркету и ее отца у ворот Рожмберкского замка.

– Ночь для него прошла спокойно, – рассказал он им. – Я отослал королю письмо, сообщая об улучшении. Мне удалось убедить дона Юлия сделать небольшую собственноручную приписку, которая станет лишним свидетельством этого изменения его настроения. Его величество будет очень рад!

Крепко пожав Пихлеру руку в знак признательности, врач повернулся к Маркете.

– Разумеется, о вашем участии, фройляйн Пихлерова, я предпочел умолчать. Сами понимаете…

– Да, конечно, – согласилась дочь цирюльника. – Было бы странным упоминать о вмешательстве женщины в медицинские вопросы.

– Именно, – промолвил Томас с удовлетворением, хотя и смерил ее внимательным взглядом. Не было ли дерзости в этом ответе?

В голубых глазах девушки играли лукавые искры, немало его обеспокоившие.

* * *

Мингониус провел Пихлера с дочерью в комнату, расположенную по соседству с огромным фарфоровым котлом, из которого клокочущая вода перетекала в толстые трубы, обогревавшие замок. Огонь бушевал вовсю, и кухарки быстро подали богатый завтрак – колбаски и бекон на восхитительных фарфоровых тарелках, нарезанный ломтиками свежий сыр, не тронутый по краям плесенью и не изъеденный червяками, как отметила Маркета, хлеб, как черный, так и белый, из пекарни катарининой матери, сливочное масло и свежую сметану в глиняных горшочках, а также два больших кувшина темного эля.

– Ешьте, – сказал доктор Мингониус. – Ешьте, а потом обсудим наши сегодняшние медицинские процедуры.

Но Маркета не смогла осилить и половину колбаски. Она с беспокойством смотрела на Томаса, сидевшего напротив с раскрасневшимся от духоты и крепкого эля лицом. Его голос гудел, наполняя комнату громкими воодушевленными звуками. Судя по всему, он был очень доволен своим письмом королю и тем фактом, что ему удалось убедить дона Юлия черкнуть отцу несколько строк.

– Благодаря кровопусканиям его душевное состояние пришло в норму, – сказал он. – Дурная кровь, которая причиняла ему такие страдания, ушла.

– Он попросил благословения у Бога, – поправил доктора чей-то голос. – Все мы должны вознести за это хвалу милосерднейшему Господу!

В комнату, необъявленным и никем не замеченным – в который уже раз! – вошел испанский священник. «До чего же он скрытный и незаметный! – подумала Маркета. – Даже и непонятно, что именно – иезуитское воспитание или испанская кровь – позволяет ему растворяться во тьме и двигаться почти незаметно». Не будь он священником, она бы сочла его колдуном или же вором.

С появлением Карлоса-Фелипе теплая атмосфера в комнате заметно остыла. Огонь уже не согревал спины сидящих там людей, а эль не разгонял кровь так быстро, как минутой ранее.

Маркета поежилась и плотнее запахнула полы шерстяной накидки.

– Он упал передо мной на колени и попросил прощения, – сказал священнослужитель. – И я написал собственное послание нашему королю. Его величество будет рад такому духовному улучшению.

– Присаживайтесь, святой отец, и разделите с нами трапезу, – предложил доктор Мингониус. – Мы как раз обсуждаем наше медицинское вмешательство.

– Я уже перекусил черным хлебом, – ответил священник. – Прервал послемолитвенный пост час назад. Мне и самому нужно спланировать духовное вмешательство. Работы – непочатый край.

Томас посмотрел на испанца с подозрением.

– Вы не должны подталкивать его к тому рубежу, который нарушит его душевный покой, – сказал он. – Дон Юлий ни во что не ставит католическую церковь, и если он станет проводить слишком много времени наедине с Богом, то может взбунтоваться и начать чинить помехи лечению.

– Какое кощунство! – отрезал Карлос-Фелипе. – Чем больше времени он проводит на коленях, моля нашего Господа о прощении, тем больше вероятность того, что грехи его будут забыты и ему откроется дорога на небеса.

Подняв кружку с элем, Мингониус сделал неспешный глоток и пристально посмотрел на маленького священника, лицо которого было искажено злобными морщинами, походившими на складки долгие месяцы переходившего из рук в руки свитка.

– Вы забываете о неделях ада и страданий, которые вам пришлось вытерпеть, прежде чем мы приступили к кровопусканиям, забываете гниющие тела животных и крики, что оглашали замок и весь Чески-Крумлов, – напомнил доктор. – Если вы поднажмете на него слишком сильно, он начнет сопротивляться. И вам известно это столь же хорошо, как и ваше Писание. Если мы хотя бы на неделю прекратим наши попытки очистить его холерические гуморы посредством кровопускания, ваши молитвы снова будут прерываться его неистовыми воплями. Если пиявки перестанут высасывать его кровь, святой отец, он уже не будет, аки агнец, преклонять перед вами колени. И тогда именно вы – вы один! – будете нести ответственность за его сумасшествие.

– Да как вы смеете обвинять меня в чем-то, Мингониус! Меня, которого поддерживают иезуиты, папа и сам король! – возмутился испанец.

– Вы забыли еще упомянуть Господа Бога. И я сомневаюсь в том, что его величество станет и дальше оказывать вам поддержку, если его сын вновь начнет бредить. Всем известно, что король Рудольф отнюдь не в восторге от католической церкви. Его депрессивная натура сформировалась в мрачные дни при дворе его дядюшки, короля Филиппа. Испанец настолько развратил его сангвинический темперамент, что даже великий доктор Ян Есениус не смог это исправить. Жизнерадостный мальчуган, коим Рудольф был при венском дворе, после стольких лет, проведенных в Эскориале и Мадриде, возвратился в Вену уже меланхоличным принцем.

– Король Филипп научил его дисциплине и Слову Божиему, – прошипел священник.

– Ваше мнение, святой отец, мне совсем не интересно, – промолвил Томас, откусывая кусочек сыра. – Если вам и мне придется сражаться за хорошее самочувствие дона Юлия, я уверен, что наш славный король встанет на мою сторону, а не на сторону какого-то испанца, который стирает до костей колени его сына, заставляя последнего молиться на холодном граните.

– Дайте мне знать, когда закончите с ним, – с раздражением бросил Карлос-Фелипе. – Пришлите мальчишку в часовню. Я буду молиться там о его душе. Я написал, что кровопускания следует прекратить, и король услышит мое предложение из уст самого архиепископа Праги. Думаю, вашего отзыва осталось ждать недолго, герр доктор Мингониус.

Как только священник удалился, громко хлопнув тяжелой деревянной дверью, врач улыбнулся и налил себе еще одну кружку эля.

– Думаю, он забыл упомянуть, что будет молиться не только о спасении души бастарда, но и о моей вечной жизни, – произнес он с ухмылкой. – Просто забыл, полагаю.

В планы Мингониуса входило провести с доном Юлием как можно больше времени без применения пиявок или ланцета. Он надеялся, что сын короля вскоре убедится – ему и Пихлеру можно доверять, а это позволит отлучить бастарда от Маркеты и ее ухода за ним. Девушку можно было бы использовать в качестве своеобразной взятки, чтобы прикупить у больного немного времени.

Судя по всему, сын короля увлекся Маркетой так сильно, как некоторые увлекаются опиумом.

* * *

– Доброе утро, дон Юлий, – пророкотал доктор Мингониус голосом, который спугнул воробышков с толстого каменного подоконника. Комната наполнилась шумом хлопающих крыльев – птицы улетели в направлении Чески-Крумлова.

Императорский бастард вяло отвернулся от окна, но, увидев лишь двух мужчин, снова явил вошедшим свою спину. Его движения были медленными и неравномерными, а рука слегка дрожала.

– Чем это вы занимаетесь? – спросил Томас, подходя ближе.

– Кормлю птичек, – ответил его пациент слабым, больше похожим на шепот, голосом. – Мне нравится наблюдать, как они клюют, а потом улетают.

Мингониус отметил крайнюю бледность на лице молодого человека.

– Вы сами-то сегодня ели, дон Юлий?

– Нет, – сказал сын короля, медленно опускаясь на обложенный подушками стул. – Нет аппетита.

Медик отметил и это. Отсутствие аппетита у человека, прежде требовавшего с дюжину, а то и более, блюд в день, безусловно, являлось значительным, хотя и не обязательно благотворным изменением. «Баланс, – подумал он. – Мы должны уравновесить гуморы в его теле и способствовать появлению новой жизненно важной крови».

– Мне придется назначить вам плотный завтрак и еще два приема пищи в день, – сказал он вслух. – А также, для стимуляции новой крови в ваших кровеносных сосудах, вы должны выпивать целую бутылку красного вина.

– Я не голоден, – промолвил Джулио. – Мне не нужно ничего другого, кроме как побыть одному.

– Чепуха! – сказал доктор. – Что, если я разрешу Маркете войти и покормить вас собственноручно?

Юлий резко выпрямился и чуть прищурил левый глаз.

– Она с вами? Мне снова будут пускать кровь?

– Нет-нет! Вам не будут пускать кровь по меньшей мере еще сутки. Новая кровь должна как следует растечься по вашим венам, прежде чем мы возобновим кровопускания. А к тому времени плотник уже доставит новое кресло. Надо бы не забыть скопировать его конструкцию и представить ее при дворе… Гениально!

– Это была идея Маркеты, – сказал больной. – Вам следует назвать его ее именем.

Мингониус нахмурился.

– Пошлите за нею, доктор. Я был бы не прочь увидеть ее снова. – Дон Юлий провел рукой по рукаву врача, а затем, словно просящий ребенок, намотал на палец шелковую ткань его камзола. – Она единственная, кто понимает мои страдания. Я вижу это в ее глазах, чувствую в ее руках. Умоляю вас, славный доктор, пошлите за ней!

– Она здесь, сударь, – ответил Томас, – и я могу устроить так, чтобы она посидела с вами, пока вы будете есть и пить согласно моим предписаниям. Но только в том случае, если вы пообещаете, что будете вести себя с ней благородно и позволите нам остаться в этой комнате.

– Она будет есть вместе со мною?

– Да, если вы принимаете мои условия.

Через полчаса Маркета уже сидела в конце длинного стола, напротив дона Юлия. Тот пристально наблюдал за ней, а она делала вид, что ест, хотя в действительности лишь возила еду по тарелке.

– Твои манеры приведут двор в ужас, – заметил сын императора уже более бодрым голосом. – Ты держишь вилку, как крестьянин – вилы!

Откинувшись на спинку стула, он рассмеялся жестким, металлическим смехом, в котором было что-то нечеловеческое.

Маркета отложила вилку и густо покраснела.

– Дома мы вилками не пользуемся. Я никогда не держала в руках чего-то другого, кроме ложки и ножа.

Слабый румянец, выступивший на лице Юлия, померк, превратив его лицо в каменисто-белую маску.

– Я смутил тебя, моя дорогая… Ты явилась из старинной книги, обитателям которой не знакомы ни вилки, ни прочие изобретения двора.

– О чем это он? – шепотом спросил Пихлер.

Мингониус покачал головой – мол, не знаю. Полностью сосредоточив свое внимание на бастарде и Маркете, он пытался понять, что между ними происходит.

– Какой же я глупец! – воскликнул дон Юлий и, вскочив, начал пробираться вдоль стола к девушке.

Двое стражников отклеились от стены, преградив ему путь.

– Прочь! – прикрикнул на них королевский сын. – Я желаю лично извиниться перед этой милой дамой.

– Сядьте, – сказал Томас. – Вы должны сесть и закончить трапезу, как мы и договаривались. Можете принести извинения и со своего места. Она вас прекрасно слышит.

– Но я обидел ее, – промолвил дон Юлий, дрожа. Было заметно, что ему стоит немалого труда держаться на ослабевших ногах. – Она может снова раствориться среди этих страниц!

Мингониус кивнул стражникам, и те отвели молодого человека на место.

Габсбург беспокоится из-за того, что его слова могли ее обидеть! Беспокоится настолько, что хочет извиниться! У Маркеты голова пошла кругом. Жители Чески-Крумлова при каждой возможности обзывали ее «Перловицей», ехидно хихикая и нимало не заботясь о том, сколь оскорбительно для нее это прозвище. Да и старому пивовару не было никакого дела до ее чувств – он думал лишь о себе, пожирая глазами ее тело.

– Не бойтесь, ваше высочество, – сказала Маркета. – Я совсем не обиделась. Вы правы, я мало что знаю о придворном этикете. Вы должны научить меня ему.

Она встала и подала стражнику знак перенести ее стул поближе к Юлию.

– Если вы будете вести себя хорошо, я посижу рядом с вами и вы поучите меня тому, как едят принцы. Тогда даже король не поймет, что я – простая девушка из Чески-Крумлова.

Мингониус осторожно кивнул. «Умница, – подумал он. – Умеет отвлечь. Где она научилась такой проницательности?»

– Даю вам слово, о, прекрасная дева! – пообещал больной. – Вы только подойдите, и я обучу вас, не причиняя вам ни малейшего вреда. Подойдите же, умоляю!

Пока Маркета устраивалась на стуле рядом с сыном короля, стражники стояли по обе стороны от дона Юлия.

Все оставшееся утро сын короля показывал дочери цирюльника, как правильно держать вилку, тянуться за кубком и пить вино и как это делают пражские придворные дамы.

«Если я когда-нибудь попаду в Прагу, – подумала Маркета, – то удивлю доктора Хорчицкого знанием этикета. Он будет взирать на меня в изумлении и спрашивать, где я научилась столь изысканным манерам… Ха! Меня обучал сын короля, отвечу я, собственной персоной».

Она улыбнулась дону Юлию, думая о Праге, а он вернул ей улыбку и, просияв, продолжил обучение.

Маркета узнала, как следует вытирать губы и пальцы, слегка касаясь их салфеткой. Наконец, научившись очищать фрукты, она предложила один из них хозяину замка, слегка коснувшись его пухлой нижней губы, все еще сохранявшей красноватый оттенок, даже несмотря на обильное кровопускание.

От ее прикосновения по спине дона Юлия пробежала мелкая дрожь.

– До чего ж ты пленительна! – прошептал он. – Не будь их здесь, я бы и сам сотворил с тобой кое-что этакое…

Улыбка мгновенно слетела с лица Маркеты. Резко распрямившись, она отпрянула от королевского сына.

– Я не потерплю столь гнусных манер. Немедленно извинитесь, или я уйду навсегда.

– Да как ты смеешь требовать извинений от Габсбурга?! – проревел дон Юлий, мигом забыв о приличиях.

Девушка вскочила, отбежала на несколько шагов и, пригладив юбку, убрала за ухо выбившийся завиток.

– Думаю, мне лучше уйти. Доброго дня, доктор Мингониус. Доброго дня, дон Юлий.

– Нет! – вскричал больной, пытаясь подняться. – Не уходи, Маркета! Я… я извиняюсь. Вот! Ты получила то, что хотела – извинений от сына короля. А теперь пообещай, что сядешь рядом со мною.

Юная Пихлерова гордо вскинула голову и плотно сжала губы.

– Я принимаю ваши извинения за столь пошлое предложение, сделанное в моем присутствии. Но я оставляю вас, чтобы вы могли подумать над тем, как не допустить появления у вас подобных дурных мыслей в моем обществе в будущем. До завтра, дон Юлий.

– Маркета! Вернись! – закричал ей вслед ее пациент. – Стражники, чертовы вы остолопы, остановите ее! Она – мое сердце, моя душа… Мое спасение!

– Она не вернется, дон Юлий. Вы ее оскорбили, – сказал Томас.

Сын короля зарыдал, закрыв лицо руками, и доктор Мингониус и Пихлер вышли в темный коридор, оставив молодого человека наедине с самим собой.

 

Глава 24. Мечты о Праге

Испанский священник не ошибался, когда говорил, что король может призвать Мингониуса к себе. Верховой посыльный, забрызганный грязью и едва державшийся на ногах после марша по замерзшей дороге из Праги, прибыл в Чески-Крумлов через три дня. В сумке его лежало письмо, скрепленное печатью императора Священной Римской империи и адресованное доктору Мингониусу, в Рожмберкский замок.

В письме король выражал радость в связи с заметной переменой в состоянии его сына и поздравления врачу вместе с гарантией щедрого вознаграждения.

Содержался в нем и невысказанный намек на то, что и иезуиты также общаются с его величеством. В течение двух недель Томасу надлежало вернуться в Прагу, полностью передав попечение над королевским сыном в руки испанского священника.

«Еще одно кровопускание, – так звучало распоряжение короля Рудольфа. – Еще одно кровопускание, и вы получите вознаграждение по прибытии в Прагу. И я также жду с нетерпением вашего полного отчета по дону Юлию».

Мингониус уже представлял, каким будет вознаграждение, – изрядный участок плодородной земли к востоку от Праги с новым домом. В таком поместье можно выращивать белокочанную капусту и нежную, желто-оранжевую, землянисто-сладкую морковь вроде той, что крестьяне продавали на пражском рынке по воскресеньям. Продавали они и свежие, с прилипшими к нежной скорлупе пушистыми перышками яйца из-под кур-пеструшек, снесших эту красоту лишь несколько часов назад. Да, он тоже заведет таких, десятки крепеньких и пухлых несушек, что будут клевать червячков во дворе.

Но лучше всего – коровье молоко, жирное, бледно-желтое, свежее, с пенкой…

Хотя нет, нет – еще лучше сочные красные окорока, нашпигованные душистой гвоздикой и тмином и закопченные в собственной коптильне. Под висящими на крюках окороками будут собираться кошки, вылизывая густые капли жира на каменном полу.

Медик уже представлял, как устроятся в поместье его сын и симпатичная молодая жена. Он даже планировал, как будет навещать их по праздникам.

* * *

В Чески-Крумлове каждая дверь – уши, а каждое окно – глаза. По мере того как известие об успешном излечении Пихлером и Мингониусом безумного принца распространялось по городу, все больше и больше пациентов совершали паломничество в цирюльню при бане, чтобы им тоже пустили кровь. Стоял ноябрь, и хотя переходные времена года, осень и весна, всегда вызывали приток желающих привести в равновесие телесные жидкости, на сей раз Зикмунд Пихлер едва справлялся с наплывом клиентов.

– Сделай со мной то же, что и с габсбургским принцем, – подмигнул цирюльнику мясник. – Что хорошо сыночку короля Рудольфа, то и мне пойдет на пользу.

– Ты про Безумного Бастарда Чески-Крумлова? – Пришедший вместе с ним кожевник понизил голос, дабы слова его не дошли до ушей нежелательных слушателей.

Мясник ухмыльнулся, но посоветовал кожевнику перед визитом в цирюльню посетить баню. Бедняга безнадежно пропах вонью из дубильных чанов. Часовое вымачивание в горячей, с лавандой воде пошло бы на пользу не только ему, но и всему городу. Каждый раз, когда кожевник являлся в баню, Люси Пихлерова предупреждала об этом постоянных клиентов, которые не желали мыться одновременно с ним. Она даже завела для него отдельную бочку, поскольку никто не хотел платить за сомнительное удовольствие посидеть в бочке, где плескалась когда-то вонючая вода пана Ружички.

Горожане, приходившие один за другим покормить пиявок собственной кровью, пытались заодно выведать у Пихлера какие-то подробности о его главном пациенте. Но цирюльник держался стойко и сколько-либо значащими сведениями о королевском бастарде ни с кем не делился.

– Ну, а ты, Маркета? Расскажи-ка, каково это – держать чашу для королевского сына! Он и впрямь так безумен, как о нем говорят? Неужто не просит поцелуя у твоих сладеньких губок? – полюбопытствовал мясник, ущипнув девушку за щеку, при том что на предплечье у него извивалась пиявка.

– Он поражен, должно быть, в самое сердце, – согласился портной, оглядывая Маркету сверху донизу. – На севере таких милашек нет. Вот бы ела побольше да отложила жирку на бедра – была бы настоящей богемской красавицей!

– Хватит про мою дочь, – раздраженно оборвал его Пихлер. – Сиди смирно, дай пиявкам закрепиться как следует, а то от твоих верчений у них голова кругом идет. Маркета! Помой лотки да помоги матери в бане. С тебя на сегодня хватит!

Девушка кивнула трем пациентам, и те, бодро улыбнувшись в ответ и пожелав ей спокойной ночи, остались со своими пиявками, черными точками обсыпавшими их конечности, тела и головы. Мясник с торчащим из мраморно-белого лба водяным червем напоминал некоего странного единорога.

* * *

Пока Маркета мыла фарфоровые лотки, пальцы ее успели онеметь от холодных вод Влтавы. Кровь с лотков сначала окрашивала эти воды красным, а потом растворялась в гребнях и воронках неспешного потока.

Где-то вверху раздался крик.

Подняв голову, девушка увидела дона Юлия, стоящего у окна замка. Она поднялась и вытерла руки о передник. Ее знатный пациент опасно высунулся из окна, и тут же за спиной у него появился доктор. Но сын короля оттолкнул Мингониуса и снова подал голос:

– Маркета! Душа моей души! Приди ко мне!

Потревоженная его голосом и неумеренными жестами, стайка птиц сорвалась с деревьев и умчалась. Стражники оттащили буяна, и подошедший врач стал закрывать ставни. На лице его пролегли морщины озабоченности и даже страха, что не укрылось от зорких глаз шестнадцатилетней девушки.

Она знала: сейчас самое время заключить задуманную сделку, – а потому, оставив лотки и чаши на берегу для просушки, поспешила через мост к замку.

Мингониус, похоже, даже не удивился, когда дочь цирюльника вошла в гостиную в сопровождении одной из служанок.

– Чем обязан столь нежданным удовольствием, фройляйн Пихлерова? – спросил доктор, предлагая ей стул у камина. – Может, заклинания дона Юлия наконец убедили вас взять его в любовники? – пошутил он. – Такой страстный ухажер, такой откровенный в демонстрации своей любви…

– Я хочу сопровождать вас в Прагу, – без колебаний, решительно и твердо выпалила Маркета. – Хочу увидеть, как доктор Ян Есениус делает посмертное вскрытие.

Едва ли не впервые у Томаса не нашлось слов для ответа. Он посмотрел на девушку так, словно это она тронулась рассудком. Потом, нащупав стул, подтянул его и тоже сел.

– Вы должны взять меня! – продолжала упрашивать его гостья.

После недолгого молчания доктор все же собрался с мыслями.

– Ты действительно думаешь, что родители, отец и мать, отпустят тебя в Прагу без сопровождения? Чтобы ты посмотрела, как режут человеческое тело? Ты – юная барышня, а барышни в Праге не интересуются медициной. Это противоестественно, чтобы женщина присутствовала при столь вульгарном зрелище.

– Насчет меня не беспокойтесь. Я не такая утонченная, – заверила его собеседница. – Уверена, что бы я ни увидела там, все послужит моему образованию и вызовет живейший интерес.

Мингониус потер подбородок.

– Что ж, если ты не беспокоишься о себе, то я должен побеспокоиться о себе. Почему ты полагаешь, что я рискну собственной репутацией, согласившись с твоей безумной просьбой?

– Потому что если вы не согласитесь, то я не стану больше помогать вам с доном Юлием. И вы знаете, что без меня он ни за что не позволит вам приблизиться к нему с пиявками. Лечение придется прекратить.

Некоторое время медик сидел молча, задумчиво глядя на гостью. Он недооценил ее. Интересно, не угадал ли дон Юлий в своем безумии те скрытые в девушке качества, которые не заметил сам Мингониус? Иначе почему сын короля проникся столь пылкой любовью к обычной простолюдинке? Прежде доктор объяснял это именно безумием, но теперь впервые задумался, нет ли в ней чего-то большего, чем виделось ему раньше.

Подумал он и об обещанной королем Рудольфом награде. Если девушка доставит неприятности, если заговорит за стенами замка, все слуги и стражи в котором связаны клятвой хранить молчание, слухи быстро распространятся далеко за пределы Чески-Крумлова. Замки Рожмберков в Богемии обслуживали многие торговцы, так что истинная история кровопусканий определенно дойдет до самого Петра Рожмберка. А тому доставит немалое удовольствие поделиться с королем занятным рассказом о том, как простая девушка из Чески-Крумлова смогла исполнить то, что оказалось не по силам великому доктору Мингониусу. И все узнают, что дон Юлий выставил его из комнаты, что он даже не присутствовал при кровопускании!

Мысли эти в суматохе пронеслись в голове врача, заставив его нахмурить лоб.

– Ты никогда не сможешь заниматься медициной, слечна Маркета. – Впервые за все время пребывания в Чески-Крумлове Томас произнес чешское слово. – Что хорошего даст тебе образование? Это пустая трата сил и времени.

– Мне нужно лишь ваше согласие взять меня в Прагу и посмотреть, как доктор Ян Есениус будет проводить вскрытие. Я хочу увидеть вены, органы…

– Слечна! Столь неделикатные выражения…

– Послушайте меня. Вы – доктор, а я – прислуживаю в бане. Что стыдного в мертвом человеческом теле?

– Об этом и речи быть не может! – резко бросил медик и тут же представил, как король, подобно ребенку, в приступе злости сметающему с доски шахматные фигуры, отнимает у него награду, его землю. Не будет толстеньких малышей, вскормленных на теплом коровьем молоке. Не будет хрупких яиц с прилипшими нежными перышками. Не будет сочащихся окороков в подвале. Не будет свежевскопанного огорода, встречающего землистым ароматом его, уставшего от города и двора, доктора Мингониуса, возвращающегося в новой карете из Праги.

Маркета заметила, как вспыхнуло от злости лицо ее собеседника, не привыкшего принимать условия, продиктованные кем-то другим, а уж тем более женщиной, да что там – девчонкой…

Пальцы ее нервно теребили бахрому шали.

– Думайте, сколько вам будет угодно, – сказала она, поднимаясь. – Когда согласитесь, вы знаете, где меня найти. Но луна растет, и дону Юлию пора делать кровопускание. Я видела, как он оттолкнул вас у окна – вы не можете удержать его в руках. Пройдет совсем немного времени, и он станет таким же опасным, каким был до приезда сюда. Вы не доведете лечение до конца, и отчет дойдет до короля еще раньше, чем вы достигнете Праги. Представьте, что подумает его величество, когда услышит, что его сына лечила женщина, а не придворный врач… А теперь, герр доктор, с вашего позволения, мне пора уходить.

Ошеломленный и оттого несколько заторможенный в жестах, доктор Мингониус проводил дочь цирюльника до дверей. Ну и ну, с таким умом девчонке бы строить махинации при самом дворе! Интересно, давно ли она замыслила эту интригу? Как умелый шахматист отдает должное достойному противнику, так и Томас искренне восхищался ее живым умом.

Он улыбнулся – какая дерзкая барышня! Даже не заметив этого, доктор снова заговорил с ней на немецком:

– Я бы с большим удовольствием обзавелся деловым партнером с таким талантом. Вы умеете добиваться своего и прекрасно торговали бы лошадьми на рынках Праги. Жаль, что вы не разбираетесь в лошадях, фройляйн Маркета.

– Слечна, – поправила девушка. – Предпочитаю слышать, как вы обращаетесь ко мне на чешском.

Она поплотнее закуталась в накидку и набросила на голову шаль – за воротами замка хозяйничал холод.

* * *

Маркета постучала в дверь домика на улице Длоуха. Знахарка встретила ее приветливо и тут же сунула ей в замерзшие руки горячую чашку липового чаю.

– Пей, – приказала она. – А я принесу письмо, что пришло сегодня.

Аннабелла тут же вернулась со сложенным листом пергамента. Маркета отлепила губы от горячего края и развернула это послание.

Моя дорогая Маркета!

Спасибо за последнее письмо. Твое предостережение принял к вниманию. Разумеется, я не стану делиться своим беспокойством с Мингониусом, но мне страшно думать, что ты бываешь так близко к дону Юлию. Если он каким-то образом освободится от пут, тебе будет угрожать огромная опасность. Ты не видела, на что он способен, но я видел.

Почему ты должна обязательно присутствовать при кровопускании?

Да, я понимаю, что без твоей помощи я ничего бы не знал о его выздоровлении, а доктор Мингониус не добился бы такого успеха.

Не знаю, что и делать. Разрываюсь между необходимостью получать сведения о состоянии дона Юлия и беспокойством за тебя.

Похоже, ты принимаешь непосредственное участие в медицинских процедурах. Почему это так необходимо? Предупреждаю еще раз, сочувствовать такому пациенту нельзя – это непрофессионально и опасно. Из твоего последнего письма я понял, что ты жалеешь его. Не жалей. Чрезмерное сопереживание ведет к субъективности, а врачей учат быть объективными и профессиональными, избегать эмоций. Опиши мне его физические симптомы. Фокусируется ли его взгляд? Дрожат ли руки? Повторяется ли он или говорит бессвязно и непоследовательно? Какого оттенка его кожа, какого цвета ладонь? Десны красные или розовые? Дыхание…

Следующие несколько слов были зачеркнуты. Девушка не разобрала их и стала читать дальше.

Опиши мне его физическое состояние и буйства. Эти наблюдения необходимы для постановки диагноза.
Якоб

Теперь что касается пражских новостей. Вся Европа поражена работой нашего математика, Иоганна Кеплера, и его революционными теориями в астрономии. Он говорит, что считает правильной точку зрения Коперника, согласно которой центром нашей вселенной является Солнце и все планеты вращаются вокруг него. Даже наша Земля. Католическая церковь встретила это заявление воплями и угрозами. Будучи протестантом, Кеплер работает без оглядки на папу римского и пользуется в своих исследованиях небесной сферы благословением и поддержкой короля, сдерживающего папистов в интересах свободного научного поиска.

Гений! Какое же счастье жить в столь славный век открытий и просвещения! Прага и впрямь солнце цивилизации, святилище науки, разума и искусства.

Но есть и тревожные слухи. Младший брат короля, Матьяш, похоже, вознамерился захватить трон. Он собирает вокруг себя венгров, а его союзники утверждают, что король, по причине своей меланхолии, слаб и неспособен править. Говорят, что в Богемии и Моравии находятся люди, склонные прислушиваться к изменническим речам Матьяша, особенно после его успеха в переговорах о мире в Венгрии.

Дон Юлий остается незаживающей раной в сердце его величества, и я полагаю, что именно этим во многом объясняется его меланхолия. Слава Богу, что этого безумца убрали в Чески-Крумлов!

В завершение прошу тебя еще раз: держись подальше от дона Юлия. Не забывай, с кем имеешь дело и какую опасность он представляет. Отойди в сторону, и пусть врачи занимаются своим кровопусканием.

И, пожалуйста, расскажи мне про ту книгу, о которой он говорит. Уверен, это должна быть Книга Чудес.

Желаю тебе доброго здоровья и защиты Божьей.

Больше всего на свете Маркета хотела бы сказать Якобу, что лечением дона Юлия занимается она, и только она одна. Отойди в сторону, как же! Ей пришлось бороться с собственной гордостью, загонять ее вглубь, как непослушного щенка, вертящегося под ногами, тявкающего и требующего внимания.

Дочь цирюльника знала, что должна молчать – ведь если король услышит, что лечением его любимого сына занимается девушка, да еще обычная банщица, он придет в ярость. Отца, доктора Мингониуса и, возможно, ее саму могут бросить в темницы града.

А ей хотелось бы повидать в Праге не только тюремные стены.

И все же, сидя в доме Аннабеллы и сочиняя ответ Якобу, Маркета не отказала себе в маленькой радости. Обмакнув перо в чернила, она поджала губы и довольно улыбнулась.

Мой дорогой доктор Хорчицкий!
Маркета Пихлерова

Я обдумала ваши слова насчет того, что врачу полагается быть объективным и не принимать во внимание душу пациента. Потому позвольте мне подробно описать его физическое состояние, а также истинную суть вопроса.

Дон Юлий сильно похудел. Точнее сказать трудно. Внешне он изменился совершенно. Кожа его потемнела в результате занятий охотой и пребывания на свежем воздухе. Взгляд фокусируется – иногда с отчаянием – преимущественно на мне. Глаза чистые и красивые, как драгоценные камни.

Дыхание… но тут у вас зачеркнуто! И все же вы, может быть, обрадуетесь, узнав, что дыхание его приятное и здоровое, как у младенца. Да, я могу это сказать, поскольку мне случалось находиться достаточно близко от него. Но он при этом связан, и за ним наблюдает стража.

Он клянется мне в любви. Хочет, чтобы я вышла за него замуж и вернулась с ним в Прагу как его жена.

Я сообщаю вам эти мои наблюдения совершенно объективно, без всяких прикрас и какого-либо сочувствия в отношении пациента. Просто излагаю факты, как они есть.

Полагаюсь на ваше обещание сохранять в тайне нашу переписку. Не сообщайте королю о чувствах пациента ко мне, иначе под угрозой окажется безопасность как моя, так и моего отца и доктора Мингониуса.

Ваша помощница в служении нашему благосклонному королю, с пожеланием доброго здоровья,

Читая и перечитывая это письмо, Якоб так стиснул пергамент, что на его мягких краях остались вмятины от пальцев.

– Она в большой опасности! – пробормотал он и уже собрался было отпустить посыльного, но в последний момент передумал. – Как вам показалась девушка? Она в добром здравии? – поинтересовался он.

– Хорошенькая. Как всегда, – ответил курьер. – И ручки у девушки просто ангельские. Никто не умеет так размять узлы на спине, как слечна Маркета.

Хорчицкий даже моргнул от удивления. Ему и в голову не приходило, что собеседник может быть столь близко знаком с его осведомительницей.

– Нет, господин, только узлы, – поспешил внести ясность посыльный, поняв, что выразился несколько двусмысленно. – Она поправила мне спину. Да ее мать побила бы меня палкой, если б я позволил себе лишнее!

Он неловко переступил с ноги на ногу, заметив грозный блеск в глазах доктора, и, подумав, добавил:

– Пани Пихлерова хвастает, что невинность ее дочери дорого стоит. Вот и присматривает за клиентами, чтобы не отведали товар раньше времени.

Якоб сердито повернулся к посыльному спиной и занялся рассаживанием королевских орхидей.

 

Глава 25. Катарина и амбар

Отправившись на рынок, Катарина прикупила необходимые семейству Млынаров мясо, корнеплоды и овощи для супов и тушеных блюд. В силу ее необычайной красоты торговаться с продавцами с Широкой улицы у нее получалось лучше, чем у матери. Отец, пусть и неохотно, но все же позволял дочери покинуть мельницу, так как те деньги, что ей удавалось сэкономить, лишними для семьи не были.

Однако Катарина ходила за покупками столь охотно отнюдь не потому, что ей нравилось торговаться с продавцами. Она делала это, поскольку на переполненном утреннем рынке у нее появлялась возможность перехватить взгляд Дамека, сына кузнеца.

При ее появлении на большой Широкой улице по рядам рыночных торговцев, у которых было не так уж и много радостей на дню, неизбежно прокатывалась волна возбуждения.

– А вот и хорошенькая дочка мельника, – говорил зеленщик своему племяннику, который, весь в поту, снимал с телеги тяжелые ящики с капустой. – До чего же приятно оторвать усталые глаза от замерзшей грязи и увидеть, что к тебе приближается такая красавица!

Очарованный торговец давал Катарине лучшую цену, извлекая для нее из закромов не тронутые червями продукты, а затем улыбался довольной улыбкой, когда ее изящные пальчики невзначай касались его ладони при передаче самой пустячной суммы за приобретенные овощи и корнеплоды.

То же повторялось и в мясной лавке, хотя сварливая жена мясника придирчиво следила за тем, чтобы муж не лишился выручки из-за одного лишь подмигивания какой-то девицы. Тем не менее и из этой лавки Катарина уходила с самой нежной вырезкой, а пану мяснику всегда удавалось украдкой сунуть ей пару колбасок или тайком наполнить ее глиняный кувшин свежим лярдом, когда супруга случайно отворачивалась.

Пану Млынару не нравилось отпускать дочь одну в эти походы на рынок. Прежде он посылал с ней Иржи, своего младшего сына, и тот, следуя за сестрой словно приклеенный, по настоянию отца следил за тем, чтобы к Катарине ни в коем случае не приближался сын кузнеца. Однако теперь Иржи прислуживал в замке и не мог ее сопровождать.

В один из таких дней на оживленной рыночной улице Катарина почувствовала, как чья-то рука нежно легла ей на локоть. Обернувшись, она увидела перед собой симпатичное лицо Дамека, чьи карие глаза светились любовью.

– Встретимся за пивоварней, – шепнул он. – Я должен тебя увидеть!

Губы девушки промолвили «нет», но в глазах юноши стояло такое желание!.. Внезапно смутившись от его немигающего взгляда, она потупила взор, а когда наконец осмелилась поднять голову, он уже исчез в толпе.

Катарине предстояло сделать еще немало покупок, поэтому она не знала, сможет ли увидеться с Дамеком и вовремя вернуться домой, чтобы приготовить обед. Яркое зимнее солнце уже согревало ей спину, и она знала, что отец и другие братья и сейчас не отказались бы от супа и краюхи свежего хлеба.

Девушка быстренько приобрела все необходимое, даже не став выбивать лучшую цену. На этот раз она не озаботилась тем, чтобы погладить мясника по руке или поторговаться с зеленщиком, кокетливо накручивая на палец якобы случайно выбившийся из прически завиток волос. Хотя мать, конечно, заметит, что она потратила все выданные монетки, ничего не сэкономив для следующего раза, и станет распекать за то, что она была столь беспечна с семейными деньгами.

Пивоварня стояла на Латранской стороне Влтавы, за баней и францисканским кладбищем. Путь до нее от суетливого рынка предстоял неблизкий – нужно было обойти одну из делающих петлю излучин реки, а у Катарины с собой была еще и тяжелая корзина, куда вошли три головки капусты и несколько фунтов корнеплодов, из которых она намеревалась приготовить суп для голодных братьев. Над верхней губой у девушки выступили капли пота, и тонкие его струйки уже текли и по ее запястьям. Она беспокоилась, как бы не растаяло свежее масло или не свернулись в кувшине густые сливки.

И почему Дамек назначил встречу в таком отдаленном месте?

Ответ она знала – ее отец избил бы его до потери сознания, а может, и вовсе убил бы, если бы обнаружил, что они тайком встречаются. Тканая тростниковая корзина по-прежнему больно врезалась в нежные ладони девушки. Она подняла корзину на уровень груди, обхватив ее посередине обеими руками.

– Зачем ты несешь такую тяжесть? – окликнул ее чей-то голос из полумрака ближайшей лачуги.

Посмотрев через плечо, Катарина увидела темноволосую цыганку, сидящую на неотесанной бревенчатой скамье. Одетая во все пурпурно-красное, она носила в ушах сверкающие сережки цвета чистого серебра, тогда как волосы ее были перехвачены на затылке желтым шарфом.

– Я… я…

– А, понимаю, – ухмыльнулась незнакомка, обнажив редкие зубы. – Встречаешься с любимым. Вижу по твоим глазам.

Катарина едва не задохнулась от изумления. Лицо ее залилось краской.

– Можешь быть спокойна, красавица, – рассмеялась цыганка. – Я умею хранить секреты. Но остерегайся хозяина пивоварни. Это не человек, а сам дьявол.

Она сплюнула в грязь и в жесте проклятия вытянула руку в направлении пивоварни.

– Можешь оставить корзину у меня, – предложила она. – Так ничто тебе не помешает насладиться обществом твоего возлюбленного.

Катарина уже знала, чего можно ждать от цыганок, а потому решила оставить утренние покупки при себе. Покачав головой, она вежливо поблагодарила женщину.

– Не доверяешь мне, а, красавица? – промолвила та, и ее улыбка погасла. – Что ж, тут ты права. Ступай же, и заставь потом своего любовничка тащить эту тяжесть!

Дочь мельника поспешила удалиться – она и так сильно опаздывала. Солнце уже начало растапливать лед в лужицах, и от влажной земли поднимался легкий туман. Когда она подошла к пивоварне, в нос ударил зловонный запах хмеля. «И как только Маркета терпит ухаживания этого толстяка-пивовара!» – подумала она, поморщившись.

– Сюда! – позвал знакомый голос из заброшенного амбара.

Катарина на всякий случай огляделась: никого. Открыв дверь амбара, она обвела взглядом кучки обмолоченного ячменя.

– Дорогая! – вскричал Дамек. – Мне нужно было с тобой повидаться!

Он стоял в тени в паре метров от двери, и пока глаза девушки не привыкли к мраку, она могла различать лишь его силуэт. Как и всегда, он был весь покрыт сажей, из-за чего его лицо и руки терялись в тусклом свете.

– Если мой отец застанет нас вместе, он тебя убьет! – сказала девушка.

И тут парень увлек ее в укромный уголок амбара. Корзина выпала у нее из рук, и кочаны капусты раскатились во все стороны.

– Я готов рискнуть, – прошептал Дамек и обнял подругу, слизывая сахар с нежной кожи.

У Катарины подкосились ноги, и сын кузнеца, покрывая горячими поцелуями ее лицо, обхватил девушку рукой за талию. Он осторожно подвел ее к коричневым холмикам ячменя. Запах зерна смешался с мускусным ароматом возлюбленного, по закоптелому лицу которого, оставляя белые полосы, сбегали слезы страсти.

– Милая, – шептал он среди шквала поцелуев. – Я думал, мы никогда…

– Кто здесь? – прокричал вдруг мужской голос. – Кто тут ворует мое зерно?

Вскочив на ноги, Дамек выступил вперед, закрывая Катарину собою.

– Я ничего не ворую! – крикнул он в ответ. – Позвольте мне выйти, и я покажу свое лицо. – Я – Дамек, сын кузнеца.

Он знаком призвал девушку к молчанию, и она отползла в самый темный угол ангара.

– Ну давай, выходи!

Дамек огляделся, и от испуга у него перехватило горло. Он понимал, что не должен позволить пивовару узнать правду, но не знал, как еще объяснить свое присутствие здесь.

Высоко подняв руки, он вышел на свет, где с вилами наперевес стоял хозяин амбара.

– Ты! – воскликнул тот. – А твой отец знает, что ты – вор?

– Да никакой я не…

– А это тогда что еще? – Пивовар пнул ногой плетеную корзину, все еще наполненную корнеплодами, мясом, лярдом и сыром. Не сводя глаз с пленника, толстяк нагнулся, чтобы произвести осмотр ее содержимого.

Сочные колбаски измазали жиром его руки, а лярд из глиняного кувшина пролился на кусок ткани, которым был обернут свежий сыр. В глубине блеснул наполненный желтоватым маслом кувшин.

– Тому, кто может себе позволить покупать такие хорошие продукты, нет смысла воровать мой ячмень, – сообразил старик. – Что ты здесь делаешь?

Сжав челюсть, Дамек посмотрел ему прямо в глаза.

– Как вы и сказали, ворую ваше зерно.

Прищурив глаза, пивовар смерил дерзкого юношу пристальным взглядом.

– Проваливай из моих владений, – сказал он, наставив на парня вилы. – Возвращайся в свою грязную лачугу. Только вот корзину тебе придется оставить.

У Дамека не осталось другого выбора, как удалиться, надеясь на то, что хозяину не придет в голову тщательно обыскать весь амбар. Он шел не останавливаясь до тех пор, пока не решил, что старик его больше не видит. Пивовар же тем временем побросал в корзину рассыпавшиеся по земле продукты, и его полное лицо расплылось в довольной улыбке.

Подхватив тяжеленную корзину, он поковылял к дому.

Сын кузнеца видел, как Катарина выбежала из хранилища и унеслась в противоположном направлении, срезая путь к дому через францисканский монастырь. Интересно, подумал он, как она объяснит случившееся.

Бредя обратно к деревенской площади и кузнице, юноша услышал, как в своей жалкой хибаре поет печальную любовную песню цыганка.

 

Глава 26. Укрощение Габсбурга

Через два дня после того, как она потребовала извинений от дона Юлия – и получила их, – Маркета вернулась в замок вместе с отцом. Молодой Габсбург был с нею предельно почтителен. Он отодвинул для нее стул, знаком приказал слугам принести для нее одной блюда и спокойно сидел напротив, сложив ладони домиком.

«Она восхитительна, – подумал Мингониус. – Ничего необычного, кроме этих чудных волос. Простовата. Но сообразительна».

Слуга принес письмо для доктора. Томас прочитал его, кивнул и вслед за слугой вышел из зала. Через несколько минут он вернулся с тремя мужчинами, облаченными в атласные придворные одежды. Задержавшись в дверном проеме, они какое-то время наблюдали за Маркетой и доном Юлием, явно пребывавшим в прекрасном расположении духа.

– Кто эта девушка? – спросил один из гостей.

– Дочь местного цирюльника. Она его развлекает, ничего более, – ответил врач.

Придворные советники о чем-то зашептались между собой. Все внимание дона Юлия в это время по-прежнему было приковано к девушке.

Маркета внимательно слушала его рассказ об обычаях и нравах пражского двора. Он поведал ей о правилах этикета, обязательных к исполнению как мужчинами, так и женщинами, объяснил, как делать реверанс перед королем, как оставаться в реверансе, пока не пройдет король, и как отступать назад, не прерывая реверанса. Он то смеялся, приседая в поклонах и с невидимым веером в руке играя роль женщины при дворе Габсбурга, то хлопал ресницами, делая вид, что флиртует с Мингониусом, уже вернувшимся на свое место.

Томас громко расхохотался, и Пихлер осмотрительно последовал его примеру. Он не мог поверить, что его дочери удалось пробудить в молодом принце-бастарде эту шаловливую натуру.

– А потом, – продолжал Юлий, устремляясь к кровати и пытаясь что-то нашарить под ней, – ты должна поклониться – да-да, поклониться! – со всей искренностью…

С величайшей церемонностью императорский сын прошелся по комнате с пустым ночным горшком.

– О да, ты должна поклониться королевскому дерьму! – заявил он.

Зикмунд открыл рот от изумления, но Мингониус успокаивающе похлопал его по руке. Потом, чуть наклонив голову, подмигнул советникам, встретившим последнее предложение дона Юлия довольным хихиканьем.

– Так и есть, – сказал доктор. – Я и сам не раз кланялся испражнениям короля Рудольфа. В конце концов, они ведь прошли через его августейшую персону и потому достойны почтения. Однако нашей Маркете едва ли нужно все это знать.

Дон Юлий наградил его хмурым взглядом.

– Я обучаю Маркету тому, что от нее потребуется, когда она приедет со мною в Прагу. Она должна знать придворный этикет, чтобы не попасть там впросак. В Книге Чудес ничего не говорится об обычаях европейской монархии.

– Ах да, понимаю… Не знал, что она будет сопровождать вас в Прагу, – сказал Томас, с опаской взглянув на советников – как знать, что они могут об этом подумать. – Но, разумеется, вы не можете вернуться до тех пор, пока не докажете отцу, что научились вести себя подобающим образом.

– Да, я буду паинькой. Буду делать все, что потребует от меня мир, лишь бы заслужить доверие и любовь Маркеты, моего ангела. Абсолютно все, – заверил сын короля всех присутствующих.

Мингониус смерил его недоверчивым взглядом, но дон Юлий прикрыл лицо ладонями и принялся массировать виски большими пальцами.

– Что-то я утомился. Пойду, полежу немного, – сказал он.

Стражники помогли ему подняться из-за стола.

Он же кивнул в сторону Маркеты.

– Хочу, чтобы она составила мне компанию в постели.

– Ну уж нет! – заявил Пихлер.

– Я не составлю вам компании, дорогой принц, – сказала девушка. – Но вернусь, чтобы продолжить обучение. И, если позволите заметить, ваше сегодняшнее поведение меня несказанно порадовало.

Она подошла к кровати, на которой ее пациент уже лежал, блуждая по комнате рассеянным взглядом, наклонилась и нежно поцеловала его в лоб.

– Вам нужно поспать, мой господин. Я вернусь через несколько дней, как только вы окрепнете.

Затем Пихлер и Маркета направились к двери, и дон Юлий закрыл глаза. Мингониус склонился над ним, дабы лишний раз убедиться, что с ним все в порядке.

– Она – истинный ангел, – прошептал больной.

– Несомненно, – тихим голосом подтвердил доктор. – Я лишь сейчас осознал, сколь она очаровательна.

На этом медик ретировался, чтобы принять от придворных гостей глубочайшие поздравления с успешным излечением сына Рудольфа II от его пагубных пристрастий.

Но гораздо больше посетителей интересовали странные чары дочери цирюльника.

 

Глава 27. Зловещая награда

Мингониус постучал в дверь покоев дона Юлия. В левой руке у него была коробка, обернутая тончайшей телячьей кожей.

Дон Юлий, все еще слабый после кровопускания, вяло помахал рукой в знак приветствия.

– Доброе утро, – сказал врач, удостаивая сына короля легким поклоном.

– Доброе утро, доктор, – прошептал бледный Юлий. Перед ним стоял плотный завтрак: селедка, хлебцы, сыры и эль. К еде он, однако, даже не притронулся. – Что вы там принесли?

– Это ваша награда, – промолвил Томас, улыбаясь послушному пациенту. – Узнав, что вы согласились на то, чтобы вам пустили кровь, король разрешил мне позволить вам поработать над книгой.

Дон Юлий не ответил, но протянул руки, чтобы взять сверток, как мать раскрывает объятия давно потерявшемуся ребенку. Доктор заметил, что его руки трясутся, будто у немощного старика. С потерей крови он терял и немало сил. Возможно, даже слишком много.

Императорский бастард положил книгу на стол и приказал принести свежее полотенце. Прежде чем снять кожаную обертку, он тщательно вытер пальцы. Затем с предельной осторожностью открыл книгу и со свистом втянул в себя воздух, после чего с шумом выдохнул, как человек, воссоединившийся с возлюбленной.

Врач стоял перед больным и смотрел на страницы. Он ахнул, когда дон Юлий раскрыл книгу на рисунке с обнаженными женщинами, купающимися в зеленой воде. Яркие цвета, причудливые иллюстрации и странный текст поразили его.

– Что это, могу я поинтересоваться? – спросил Томас.

– Это загадка из загадок, – протянул Юлий. – Последний раз я видел ее, когда мне было тринадцать. Это была моя первая настоящая любовь.

Взгляд его сделался холодным и отстраненным.

– Даже интересно, не перерос ли я ее уже? Когда-то, давным-давно, она меня очаровывала, и эти чары защищали меня, тогда еще ребенка…

Он начал листать страницы, на которых были изображены разноцветные растения, листья, семена и корневые системы, а потом перешел к другим, показывавшим Зодиак: круги, разделенные на части и обозначавшие месяцы года, и украшенные еще более обнаженными женщинами в искусной работы бочках.

– Что это за язык? – спросил доктор Мингониус. – Египетский? И что означают эти символы?

Дон Юлий прикусил губу.

– Это загадка, милейший доктор. Никто ее не знает, даже я. Одно время я был убежден, что ответ известен банщицам, но они ни с кем не желают им делиться. Я спрашивал, не является ли эта книга частью Каббалы. Или дневником мастера-алхимика. Или же зашифрованным писанием Леонардо да Винчи, родившегося в одну из субботних ночей одна тысяча четыреста пятьдесят второго года. Но как я ни умолял, секрет они не открыли. А когда мне не отвечают, я бываю очень груб с людьми. Как подумаю, что это было на самом деле – самому не верится…

Доктор улыбнулся – пациент, похоже, наконец признал-таки свое прошлое поведение странным, возмутительным. Какой прогресс!

Но уже в следующую секунду его улыбка погасла.

– Банщицам? – переспросил он. – Почему вы называете их банщицами?

Дон Юлий вернулся к той странице, где женщины сидели в бочках.

– Разве все они – не банщицы? Это же очевидно! Вы только посмотрите на эти бочки, Мингониус. А вот эта – та, рядом с которой в кадке плещется, поглядывая на ее спину, озорной малыш… Вам не кажется, что мальчонка слишком юн, чтобы наслаждаться телом столь зрелой женщины?

– Быть может, это купидон или ее собственное дитя?

– Нет, – сердито возразил сын императора. – Это посетитель бани, впервые любующийся видом голой женщины. Он улыбается, потому что глуп и полагает, будто уже познал все тайны и заслужил своей удалью благосклонность короля. Но тайны по-прежнему хранит банщица, и книга зашифрована навсегда. Она не выдаст этих секретов и лишь смеется над его глупостью. Но все дело в том, что тем самым она оберегает его, защищает от возможного зла.

Бастард уставился на банщиц задумчивым взглядом. «Снова думает о Маркете, – решил Мингониус. – Мы не только не стерли из памяти больного воспоминания о банщицах, но и усилили их. Удастся ли мне когда-нибудь заставить его позабыть эту девушку?»

Именно тогда Томас подумал, что король допустил серьезную ошибку, дав Юлию, пусть и на время, Книгу Чудес.

 

Глава 28. Приглашение в Прагу

На следующий день Мингониус передал Пихлеру в письме, что ни ему, ни его дочери не следует появляться в замке в ближайшие две недели.

– Две недели? – Цирюльник с сомнением покачал головой. – И как раз тогда, когда у пациента наметилось улучшение? О чем только думает Мингониус…

Короткое письмо кровопускателю пришло вместе с другим, запечатанным красным воском и адресованным Маркете. Подивившись, Зикмунд передал его дочери.

Та нетерпеливо сломала печать и пробежала глазами по чернильным строчкам на плотном пергаменте. Томас написал письмо на чешском, чтобы ей было легче его прочитать.

Будьте готовы уехать со мною на следующий день после очередного кровопускания. Мы поедем в моей карете, и я уже договорился с женщиной, которая сопроводит вас до прибытия в Прагу. Надеюсь, вы сохраните мое предложение в тайне.

Дочитав до конца, Маркета счастливо улыбнулась.

– Что там, дочка? Почему доктор пишет тебе? – заинтересовался цирюльник.

Девушка прижала пергамент к груди, поднялась на цыпочки и поцеловала отца в щеку.

– Давай прогуляемся до реки. Я хочу поделиться с тобой кое-какими новостями, – сказала она.

Они вернулись с прогулки через два часа, оба вымотанные состоявшимся горячим обсуждением. В конце концов Маркета все же настояла на своем; теперь им предстояло изложить суть дела матери. Они также договорились подать все так, будто девушку приглашают в Прагу погостить и побывать при дворе короля Рудольфа II, а не для того, чтобы учиться медицине и наблюдать научные методы лечения.

– Мама, я должна отправиться в Прагу – разумеется, не одна, а с сопровождающей. Там меня ждут в доме пани Мингониус. И доктор Мингониус пообещал, что возьмет меня с собой во дворец. Может быть, я даже увижу самого короля! – выпалила юная Пихлерова, придя домой.

Люси крепко обняла дочь, прижала ее к груди и принялась целовать ей пальцы, один за другим, как будто их обсыпали сахаром.

– Моя доченька будет представлена королю Богемии, императору Священной Римской империи! – с придыханием повторяла она. – Какое благословение ты принесла нашей семье!

Маркета приняла материнскую благодарность с полагающимся достоинством, а вот отцу происходящее определенно не нравилось.

– Отныне никаких ведер, даже не трогай. – Пихлерова-старшая ломала пальцы от счастья. – Я сама тебя вымою и натру жиром и травами. Дай-ка посмотреть на твои руки! С такой кожей и такими ногтями они сразу увидят, что ты простая деревенская девчонка. Посмотри, какие морщины и заусеницы! И краснота от горячей воды… Тебе нужно отдохнуть и больше есть – теперь я каждый день буду покупать мясо, чтобы ты ела его до самого отъезда.

– Мама, до отъезда пятнадцать дней, – сказала девушка. – Не слишком много, чтобы располнеть!

– Ох, я сейчас же начну собирать сундук! – всплеснула руками Люси. – Что взять? И в чем ты поедешь? Надо срочно договориться со швеей, посмотреть, что можно пошить на те жалкие гроши, что у нас есть.

– Мама, доктор Мингониус сам позаботится, чтобы у меня в Праге была подходящая одежда. Этим займется его жена.

– А кто эта сопровождающая, о которой ты говорила?

– Женщина из Праги, одна из служанок жены доктора Мингониуса. Она приехала сюда с ним, чтобы следить за готовкой и домашним хозяйством в замке, пока доктор будет здесь.

– Вот и хорошо. Замечательно!

Маркета прикусила губу. Какая же лицемерка ее мать! Беспокоится о сопровождении, а сама столько раз оставляла ее наедине с голыми мужчинами в бане, которые постоянно норовили ущипнуть ее сквозь рубашку за мягкое место… Юная банщица носила воду и подкладывала в бочки раскаленные камни, а они нарочно громко хвалились своей мужской доблестью. Пьяные торговцы лошадьми, купцы и воры бесстыдно глазели на нее, когда она подносила им кружки с элем, и прихлебывали из ее рук, потому что их собственные усердно трудились под водой. Она считала удачей, когда на бочки ставились крышки, скрывавшие все, кроме потных плеч и распутных ухмылок.

И вот теперь мать беспокоится о том, кто поедет с ней в Прагу!

В конце концов пани Пихлерова договорилась встретиться с сопровождающей женщиной в замке и заранее обсудить все вопросы, связанные с путешествием Маркеты в Прагу.

Прошло совсем немного времени, и уже весь рынок гудел, обсуждая поразительную новость – одной из горожанок предстояло посетить двор короля Рудольфа! Мясник прислал в дом цирюльника бекон и ветчину, зеленщик – несколько плетеных корзинок с капустой и луком, сапожник порадовал Маркету парой новеньких туфель, а швея – обрадованная тем, что король, может быть, увидит ее работу, если хоть мельком взглянет на миленькую девушку, – вышитой искусно рубашкой и черной телогрейкой. Потом, подумав, она добавила еще и нижнюю юбку, отделанную кружевами, со своими инициалами по кайме.

– Покажи ее жене доктора Мингониуса. Может, ей захочется пошить себе что-то здесь, в Чески-Крумлове, – сказала швея, настойчиво вкладывая сверток Маркете в руки и крепко ее обнимая.

Соседи давали девушке лучшие украшения – разумеется, на время, – думая о том, как возрастет их ценность после того, как они попадут на глаза самому королю.

– Пообещай, что наденешь это перед его величеством, – говорили они.

Священник настоял на том, чтобы Маркета посетила специальную службу, на которой он благословит ее в путь. Все горожане заранее запасались продуктами, готовясь устроить пир в ее честь. Другие девушки смотрели на сверстницу с изумлением и восхищением, а некоторые даже с завистью – надо же, Перловица побывает в великом городе Праге!

И только Катарина смотрела на нее с дружеской любовью, смахивая слезы. Больше всего на свете несчастная дочь мельника хотела просто обнять лучшую подругу на прощание и пожелать ей счастливого пути.

Но даже во всей суете приготовлений Маркета не могла не думать о последнем перед отъездом кровопускании, исполнить которое надлежало ей самой.

* * *

Новое кресло, изготовленное из прочного красного дерева, доставили в замок еще до очередного кровопускания. Пан плотник уважительно поклонился доктору Мингониусу, когда два его сына внесли изделие во дворец.

– Сделали все так, как приказала слечна Маркета, – рассказал он. – Будь времени побольше, я положил бы еще слой масла, но нам не хотелось, чтобы принц испачкал одежду.

Задумчиво теребя верхнюю губу, Томас обошел кресло.

– Прекрасная задумка, – обронил он наконец. – И замечательное исполнение, герр плотник.

– Я в точности скопировал ее рисунок. Подлокотники расположил пошире, чтобы вам было легче ставить пиявок на бока пациенту. Теперь доступ к телу свободный со всех сторон. И сзади перекладины – можно к спине подступиться, – похвастался мастер.

– Я и подставку для ног вижу, – заметил врач. – Да, теперь мы можем спокойно ставить пиявок на внутреннюю сторону бедра, не боясь, что он лягнет нас, как только ослабнут путы.

– Как договаривались, доктор. Я лишь следовал вашему плану и указаниям Перловицы.

– Моему плану, – повторил медик, который лишь теперь понял, что девушка действовала от его имени. – Да, хорошо. Исполнение прекрасное – вы замечательный мастер. И, пожалуйста, верните мне рисунок, я хочу скопировать его при дворе.

Плотник уже поклонился и собрался уходить, когда Мингониус с улыбкой приставил палец к губам.

– Герр плотник, вы назвали фройляйн Маркету «Перловицей»…

Мебельщик растерянно заморгал.

– Я… ничего такого… без всяких таких мыслей, герр доктор. Ее в Чески-Крумлове все так называют.

Широкая улыбка Томаса смутила бедного плотника, и он растерянно опустил глаза, лишь теперь сообразив, как звучит это прозвище в ушах придворного врача. Если, конечно, он и в самом деле понял его не вполне пристойное значение.

– Тогда это останется между нами. Что же, подходящее прозвище для банщицы. – Мингониус усмехнулся и, подмигнув напоследок плотнику, отпустил его.

Тот кивнул и поспешил к выходу, спрашивая себя, когда же он наберется смелости попросить деньги за кресло.

* * *

В следующие две недели Томас несколько раз встречал Пихлера, поскольку регулярно посещал таверну Радека. В разговорах с цирюльником он уверял, что позаботится о Маркете в Праге, но вместе с тем выражал обеспокоенность состоянием пациента, который стал слишком апатичным, вялым. Говорил он и о том, что продолжать лечение нужно лишь после того, как больной окрепнет и его организм восполнит кровопотерю.

Но были и другие причины, по которым врач откладывал дальнейшее лечение. Он рассчитывал, что, не видя Маркету, королевский сын позабудет ее, и его увлечение банщицей рассеется, как сон. А когда дочь цирюльника уедет из Чески-Крумлова, дон Юлий позабудет о ней навсегда.

Двухнедельный отдых и хорошее питание пошли королевскому сыну на пользу – он окреп и набрался сил. Когда Маркета вернулась наконец в Рожмберкский замок, но еще не подошла к охраняемым воротам, первое, что она услышала, были вопли дона Юлия.

– Его нужно связать, – сказал доктор Мингониус, обращаясь к трем стражникам. – Ни при каких обстоятельствах не оставляйте его на свободе. Я не стану отворять кровь без его согласия, но если он задумал что-то нехорошее в отношении себя или других, нам придется держать его связанным.

Он перевел дыхание и посмотрел на девушку.

– Маркета, подожди здесь. Не входи, пока я не позову.

Дочь цирюльника обратила внимание и на морщины, четче обозначившиеся на лице медика, и на темные круги у него под глазами – от недосыпания и постоянного беспокойства. «Ему, наверное, трудно смириться с моим присутствием, – подумала она. – Вмешательство женщины противоречит всем его профессиональным установкам, особенно сейчас, после поздравлений и похвал королевских министров».

Прошло больше часа, когда Маркета услышала шарканье сапог по деревянному полу, грохот тяжелой посуды и гром проклятий. Потом до нее донесся просительный голос доктора Мингониуса – и снова крики, снова проклятия и завывания. Казалось, в комнате разбушевался дикий зверь, а не человек. Может быть, перерыв между кровопусканиями получился слишком большим, потому что целебное действие процедуры начало ослабевать. «Сегодня полнолуние, – подумала девушка. – Да, пожалуй, они ждали слишком долго».

Через какое-то время – ей оно показалось целым веком – она услышала, что ее зовут:

– Маркета! Ангел мой!

И тут же – словно отрезало – наступила полная, зловещая тишина. А потом послышался тягучий скрип тяжелой двери.

– Можете войти, фройляйн, – сказал доктор Мингониус. Волосы у него были всклокочены, а бархатный зеленый костюм порван в нескольких местах. – Будьте осторожны, не подходите близко.

– Как же я смогу поставить пиявок, если не подходить близко? – вспыхнула девушка.

Напустив на себя уверенный вид, она прошла мимо доктора и, едва переступив порог, остановилась – кресло!

Бастард сидел в новом кресле, связанный, но опираясь на алые бархатные подушки. Спинка находилась в наклонном положении, а спину пациента поддерживали горизонтальные перекладины. Плотник в точности следовал ее указаниям. Маркета улыбнулась.

– Твое изобретение весьма удобное, моя дорогая, – сказал дон Юлий, заметив ее улыбку. – Я чувствую себя королем, восседающим на троне.

Врач наблюдал за своим пациентом с открытым ртом. Он еще не отдышался после только что завершившейся схватки, а больной уже был спокоен и любезен. Появление Маркеты подействовало на него волшебным образом.

Девушка исполнила реверанс, показав, что его урок не прошел даром. Глаза ее заблестели при виде пациента и кресла.

– Я тебя порадовал! – воскликнул дон Юлий. – Какая очаровательная у тебя улыбка… Подойди ближе, дорогая, дай посмотреть на тебя!

Дочь цирюльника осторожно приблизилась.

– Ты стала только краше после нашей последней встречи. Неужели это воды Влтавы творят такие чудеса? Я каждый день смотрю, как ты моешь посуду и стираешь в реке полотенца…

Королевский сын отклонился от привязанной к подлокотнику руки и указал пальцем в направлении бани.

– Я знаю, дон Юлий, – кивнула Маркета. – Я вижу вас наверху. Однажды вы выбросили в окно белую тряпицу. Что вы хотели этим сказать?

Томас решил, что ему пора вмешаться, и, откашлявшись, подошел к пациенту с ведром, в котором плескалась мутная вода.

– Теперь вы позволите поставить пиявок? – спросил он.

Дон Юлий скривил нос.

– Я веду речь о любви, а вы говорите о червяках! Дайте мне побыть наедине с милой Маркетой, и она сможет резать меня ножом. Даже вырезать сердце и…

– В этом не будет необходимости, – тут же отозвался Мингониус. – Будем следовать тому же плану. Стражники останутся. И если вы только попытаетесь дотронуться до Маркеты, она уйдет и не вернется. Вам понятно?

Дон Юлий усмехнулся.

– Избавьте нас от вашего зловонного присутствия – оно мешает воспринимать сладкий аромат Маркеты.

– Вы не должны обращаться к доброму доктору в таких оскорбительных выражениях, – сказала девушка. – Сейчас же извинитесь.

Задетый ее повелительным тоном, императорский бастард посмотрел на свою возлюбленную.

– Прошу извинить, герр доктор, – проворчал он неохотно. – Не будете ли вы столь добры оставить нас?

Мингониус провел ладонью по лбу, не в первый уже раз поражаясь умению дочки цирюльника контролировать безумца.

– Конечно, дон Юлий.

Когда дверь за ним закрылась, сын короля вздохнул, а Маркета подумала, что этот вздох идет из самого его сердца.

– Прости за несдержанность, моя любовь. Но они, эти люди, представляют все, что я ненавижу и презираю. – Его взгляд ушел в никуда или, может быть, в себя самого. – Они всем управляют, всеми распоряжаются… Этот дьявол, Мингониус, не позволял нам видеться, хотя я и просил, умолял его… Они считают меня больным. Считают, что мною нужно управлять.

– Но вы действительно больны, дон Юлий, – возразила Маркета. – Поэтому и приходится ставить вам пиявок.

– Ты веришь этому, мой ангел? Веришь, что я болен? Из-за того, что гневаюсь на тех, кто лишил меня свободы? Из-за того, что ненавижу того сморщенного священника, который заставляет меня молиться Богу, в которого я не верю?

– Но вы же должны верить в Бога, дон Юлиус…

– Но вы же должны верить в Бога, дон Юлиус! – повторил сын короля, подражая ее голосу. – Нет, уверяю тебя, нет! После всего, что я видел и слышал от голосов, – не могу.

Маркета поежилась. Ей еще не приходилось слышать, чтобы кто-то так откровенно признавался в своем неверии. Да, кто-то был лютеранином, кто-то – реформатом, но вера в Богемии стояла прочно.

В Бога верили все.

Но дон Юлий не верил.

– Помолитесь поскорее матери Божьей, чтобы простила вас, – сказала девушка.

– За меня помолишься ты, Маркета. Мою молитву она не услышит.

Дочь цирюльника прошептала короткую молитву и посмотрела на дона Юлия. Сейчас он выглядел не безумцем, не лунатиком, а просто заблудшим. Он был Габсбургом – да, но при этом и пленником. И, может быть, останется в таком положении всю свою жизнь…

К горлу девушки подступил комок, дыхание у нее перехватило, и ей пришлось дважды откашляться.

– Я знаю, Маркета, о чем ты мечтаешь. Ты мечтаешь стать врачом, изучить медицину и заниматься этим в Праге. Я прав? – спросил ее пациент.

Она промолчала. Как у него получилось прочитать ее мысли?

– Ты смеешь мечтать о невозможном, – заявил сын короля. – А знаешь, о чем мечтаю я?

Девушка покачала головой.

– Я мечтаю сбросить проклятие Габсбургов, этот ярлык безумия. Я мечтаю гулять по пражским улицам, чтобы женщины при виде меня не прижимали к груди детей и не торопились спрятаться.

Дочь цирюльника дотронулась до его плеча – не для того, чтобы поставить пиявку, а чтобы успокоить и утешить.

– Мне очень жаль, – прошептала она. – Правда.

Дон Юлий посмотрел на нее.

– Не надо меня жалеть. Я хочу, чтобы ты любила во мне того, кем я мог бы стать. Я всем сердцем хочу, чтобы ты любила меня, потому что знаю – твоя любовь, твое доверие могут изменить меня раз и навсегда.

Маркета взглянула на стражников, зорко следивших за каждым жестом, каждым движением дона Юлия, а потом посмотрела на ведро, в котором под мутной водой дремали пиявки.

– Мне нужно сделать то, зачем я пришла, – тихо сказала она. Если бы только королевский сын не выглядел таким потерянным! Это расстраивало девушку и отвлекало ее от дела. В каком-то смысле ей было бы легче исполнить свой долг, будь больной гневлив и груб, а не растерян и жалок.

Дон Юлий кивнул, и стражники поправили веревки так, чтобы она могла начинать. Он вытянул руки так далеко, как только позволяли путы.

Маркета отметила про себя его покорность и готовность предоставить себя в полное ее распоряжение. Почему он согласен подчиниться ее воле, но не другим? Когда она оставалась с ним наедине, как сейчас, он казался ей – не слишком ли смело с ее стороны верить в такое? – нормальным.

Никогда еще его зеленые глаза не были такими ясными и лучистыми. При первой встрече они были налиты кровью – потому и напугали ее так сильно. Теперь же они сияли, выдавая глубину натуры, ум и – вопреки богохульству – душу молодого человека.

За последние месяцы дон Юлий сильно изменился. Лицо его в результате строгой диеты стало строже и серьезнее, щеки ввалились. Он стал безразличен к еде, потерял аппетит, и доктор Мингониус говорил, что его приходится едва ли не заставлять есть. Портной уже несколько раз ушивал его одежды, и теперь они подчеркивали достоинства его фигуры – крепкой и мускулистой, подтянутой и закаленной часами верховой езды.

Маркета вспомнила, как несколько недель назад испугалась его возбуждения. Сейчас страсть выдавали только горестные нотки в голосе бастарда да просительное выражение в его глазах. Он напоминал ей мальчишку, растерянного и одинокого.

Прежде чем поставить первую пиявку на предплечье, девушка достала из отцовской медицинской сумки небольшой нож-ланцет. Кожу сына короля теперь густо покрывали рубцы, оставшиеся на месте предыдущих надрезов.

– Больно будет только в первое мгновение, – сказала дочь цирюльника, поднося лезвие к вене.

– Я доверяю тебе. Доверяю полностью, – отозвался ее пациент.

Маркета посмотрела ему в глаза.

Он моргнул и резко втянул воздух, когда лезвие вскрыло ему вену.

– Кровь возбудит пиявку, и она присосется. – Девушка опустила руку в холодную воду, нащупывая червяка.

– А ты доверяешь мне? – шепотом спросил дон Юлий, скользя по ней блуждающим взглядом. – Доверяешь?

Юная целительница замялась. В его немигающих, кошачьих глазах было что-то завораживающее. Ничего прекраснее она еще не видела.

– Да. – Ответ прозвучал неожиданно для нее самой.

– Тогда попроси их уйти, – шепнул сын короля, кивая в сторону стражников. – Я связан. Я не смогу обидеть тебя. Доверься мне. Я должен остаться с тобой наедине.

– Отец и Мингониус никогда этого не позволят. Протяните другую руку. Согните ее… вот так… насколько позволяет веревка, – распорядилась девушка.

Больной послушно следовал ее указаниям и затаил дыхание, когда лезвие вскрыло его кожу.

– Несправедливо, что соглашаться и подчиняться постоянно должен я, – заявил он вдруг. – Ты не доверяешь мне. А мне нужно сказать тебе кое-что наедине.

– Да, я помню, что вы хотели нашептать мне однажды, какие отвратительные предложения делали.

– Этого больше не будет, – еле слышно пообещал дон Юлий. – Но ты должна довериться мне. Посмотри на меня, Маркета. Посмотри на меня. Ты должна довериться мне!

Вторая пиявка присосалась к его вене, и девушка подняла глаза. От просительной, детской настойчивости пациента ей становилось не по себе.

– Снимите с него камзол, – обратилась она к страже. – Мне нужно поставить пиявок на шею.

Стражники приступили к работе, развязывая одну за другой веревки и снимая одежду.

– Лучше б ты сделала это сама, – прошептал дон Юлий, закрывая глаза. – Но ты бессердечна и жестока, когда речь идет о моих уверениях в любви.

Дочь цирюльника не ответила, и он добавил:

– Ведьма и ее червяки – сердце мужчины ничего для нее не значит.

Маркета посмотрела ему в глаза. Он тоже посмотрел в ее, пытаясь понять, задело ли девушку это обвинение. А потом его длинные темные ресницы опустились, словно занавес. Маркета почувствовала, как где-то внутри нее, в самой глубине, зародилось что-то живое, но не стала задерживаться на новом ощущении.

Работала она спокойно и уверенно, а дон Юлий, похоже, довольствовался молчанием. Его кожа, там, где она касалась ее, моментально краснела.

– Развяжите ноги и спустите штаны, – распорядилась девушка. – Мне нужно поставить там пиявок.

– Отошли… отошли их, – снова прошептал королевский бастард. – Или я не дам ставить червяков на шею и голову.

– Вы же знаете, что мы должны руководствоваться картой гуморов. Будьте благоразумны, дон Юлий, – стала увещевать его целительница.

– Тогда и ты будь благоразумна. Я только и делаю, что даю – слово, тело, душу. Я отдаю тебе свою кровь. Только тебе одной. Я даже от собственной гордости отказался ради тебя. Кто бы еще сделал для тебя столько? У меня же только одна просьба. Но не думаю, что у тебя достанет смелости исполнить ее.

Девушка стрельнула глазами в больного. Дерзко, с вызовом.

– Какая просьба, дон Юлий?

– Я хочу побыть с тобой наедине. Это ведь не так уж много! Или дело в том, что ты – женщина и я тебя пугаю? Конечно. Вот почему женщины никогда не будут врачами. Они не могут рисковать!

Маркета нахмурилась, пытаясь найти слова – не получилось.

– Стража! – позвала она. – Позовите доктора Мингониуса!

Дон Юлий беспокойно открыл глаза.

– Нет! Предупреждаю, я откажусь от лечения, пока ты не согласишься. Расколочу это кресло, если кто-то из вас, ты или доктор, попытается прилепить мне этих ваших червяков. Ты знаешь мое условие. Так что же, есть у тебя настоящая смелость, или ты такая же трусиха, как и остальные?

Маркета не ответила и даже повернулась к двери, решительно выставив подбородок.

Томас вошел, слегка прихрамывая. Все это время он просидел в коридоре на неудобном стуле, и у него затекли ноги.

– А голова? – спросил он. – Чтобы все сработало, нужно поставить пиявок на голову. И бедра…

– Я дошла только до середины, герр доктор. Вторую часть работы я хочу проделать наедине с пациентом, – сообщила ему девушка.

– Чепуха! Я не могу дать вам такое разрешение, – замотал головой врач. – Не могу оставить вас наедине.

– Это мои условия. – Лицо дона Юлия потемнело. – Если вы хотите, чтобы мы продолжили, то только она, только она одна, будет прикасаться ко мне. Я не желаю претерпевать унижение. Не желаю, чтобы стражники видели меня голого. Меня тошнит, когда они пялятся!

Маркета подумала о Праге. Этот город стал ее мечтой. Если сын короля откажется от кровопускания, священник тут же доложит о неудаче Мингониуса. Все решится за несколько дней, и за эти несколько дней дон Юлий разбудит даже мертвых своими воплями и криками.

Дурную кровь необходимо выпустить.

– Позвольте мне сделать это, – шепнула Маркета доктору Мингониусу. – Я знаю. Я смогу.

– Дорогая девочка, ты не понимаешь, о чем говоришь! Он же безумен! – Медик положил руку ей на плечо.

Всю жизнь ей говорили, что и как надлежит делать. Так чем она отличается от дона Юлия, связанного и беспомощного?

– Стража, привяжите его понадежнее и оставьте нас! – сказала Маркета.

– Остановись! – вспыхнул доктор. – Не проси меня…

– Вы сделаете так, как она говорит, иначе никто – это я вам обещаю! – не войдет в эту комнату, – громогласно заявил бастард. – Я сообщу отцу, что вы шарлатаны, и вам больше не позволят прикасаться ко мне. Клянусь! – Он напрягся и так натянул веревки, что тяжелое кресло заскрипело.

– Давайте же! – повысила голос дочь цирюльника. – Сделайте, как я говорю, и я спасу нас обоих!

Над верхней губой у доктора выступил пот. Иезуит, конечно, не преминет опровергнуть сообщения об успехе, с которыми только что отправились в Прагу королевские министры. Лишь бы он не подслушивал сейчас!

– Приведите священника! – крикнул дон Юлий, словно прочитав мысли врача. – Пусть сегодня же отправит донесение королю!

Доктор Мингониус посмотрел на пациента, а потом – снова на Маркету.

– Положитесь на меня, – повторила она. – Я смогу.

Томас пристально вгляделся в ее лицо и решился.

– Стража! Разденьте его и привяжите покрепче к креслу! – велел он. – Убедитесь, что он не сможет вырваться и напасть на фройляйн Маркету!

– Вон! – во всю силу легких проревел королевский сын.

Медик сердито повернулся и, еще раз с сомнением взглянув на девушку, вышел за дверь.

Стражники, кланяясь, стащили с пациента штаны, а потом затянули покрепче веревки у него на запястьях. Дон Юлий не удостоил их даже взглядом – он, словно зачарованный, неотрывно смотрел на дочь цирюльника.

– А теперь уходите, – бросил он, когда они закончили. – Если я трону ее хоть пальцем, можете вогнать мне в сердце все эти медицинские ножи.

Охранники переглянулись, но не произнесли ни слова. Один из них взглянул тайком на Маркету и даже открыл уже рот, чтобы что-то сказать, но потом подумал и промолчал.

Дверь за ними закрылась, и по спине у девушки прошел холодок. В комнате вдруг стало неестественно тихо. Ветер с реки, залетавший туда через окно, трепал огоньки свечей.

– Ну же, ты можешь не бояться меня, – произнес дон Юлий.

– Я и не боюсь.

– Лгунья! – рассмеялся связанный молодой человек. – Но смелая. Давай же, я в твоем распоряжении! Я – твой пациент, ждущий исцеления от твоих рук.

Маркета перевела дух. Она чувствовала запах его пота, тягучий, тяжелый запах тела. Он был знаком ей по бане, этот отчетливый запах мужчины, резкий, животный. Она подошла и ногой раздвинула его ноги в лодыжках.

– Почему не попросила? – обиженно проворчал больной. – Я бы и сам это сделал, развел ноги для тебя. Обещал ведь, что буду помогать.

С этими словами он широко развел ноги. Пенис висел между ними, как язык у собаки в жаркий день.

Говорить Маркета не решалась, но за ланцет взялась. Было видно, что сидящий в кресле человек часто ездит верхом: кожа с внутренней стороны его бедер стерлась, хотя уже и начала заживать, волос почти не было. Мышцы просматривались вполне отчетливо. Девушка коснулась бедра и провела пальцем вдоль вены.

Дон Юлий задышал надсаднее и глубже, откинув голову. Дочь цирюльника прилепила пиявку, и его кожа от ее прикосновения дернулась. Он шумно выдохнул.

Опустившись на колени, Маркета переместилась к спине Джулио и перетащила за собою ведерко. Просунув между перекладинами руку, она прошлась пальцами по позвонкам, чтобы найти нужные точки, а потом взяла ланцет и проткнула кожу. Пациент не шелохнулся и даже не моргнул. Девушке понадобилось несколько минут, чтобы поставить пиявок на спину, и все это время никто не нарушил тишину.

Наконец, Маркета закончила и встала перед больным.

– Пожалуйста, ваше высочество, поднимите голову. – Голос у нее дрогнул.

Дон Юлий медленно повернулся к ней лицом. Ресницы его затрепетали и вспорхнули, глаза встретились с ее глазами.

– Ты нужна мне, пойми. Ты – единственная, кому по силам заглушить голоса, – сказал он еле слышно.

– Какие голоса?

Сын короля покачал головой и состроил гримасу.

– Те, что у меня в ушах, в голове. Они там всю мою жизнь. Кричат, требуют… Но ты можешь заставить их утихнуть. Ты делала это, когда я еще мальчиком нашел тебя в книге.

– Не понимаю.

– Ты была единственной, кто мог встать между мною и моим отцом, между мною и демонами. Пока я мог смотреть на тебя и искать значение тайного языка, голоса в голове молчали.

Маркета сжала губы. Голос ее собеседника звучал совершенно нормально, но слова выдавали его безумие. Девушка сказала себе, что излечит его с помощью науки и рассеет эти странные представления о том, что она является какой-то частью мира его безумных фантазий.

– Посмотри на меня, Маркета. Посмотри на меня, – продолжал пациент. – Я люблю тебя всем сердцем и душой. Неужели ты не видишь этого в моих глазах?

Дочь цирюльника зажмурилась. Всего лишь на мгновение, но и этого хватило, чтобы магия его слов утратила свою силу и растаяла, как струйка дыма. Она перевела дух.

– Мне еще нужно поставить пиявок на виски и лоб. Будет лучше, если вы не станете сопротивляться, – сказала она строго.

– Я дал слово Габсбурга.

И все же молодой человек вздрогнул, когда острие ланцета прокололо кожу у него на лбу.

– На висках я прокалывать не буду, – сказала Маркета. – Кровь здесь слишком близка к поверхности и обильна. Я просто подержу пиявку, пока она присосется.

Ее прохладные пальцы замерли на висках бастарда, прижимая крошечных червяков к голубым жилкам. Ходили слухи, что кровь у Габсбургов не красная, а голубая. Сказки для невеж!

Пиявка никак не желала присасываться. Маркета ощущала взгляд сидящего перед ней мужчины – на лице, а когда она наклонилась, на грудях.

– Минутку. Сейчас я ее ободрю, – решила девушка.

Она взяла маленький нож, уколола свой палец и дотронулась им до виска пациента.

Почуяв запах свежей крови, пиявка вонзила крохотные зубы в вену. Пока она присасывалась, на палец Маркеты сползла капля габсбургской крови. Сползла и затекла в кутикулу ногтя.

Принц посмотрел на дочь цирюльника снизу вверх, и его красные губы раскрылись. Глаза его светились страстью, и у нее вдруг закружилась голова и задрожали колени. Она убрала руку с виска и приложила очередную пиявку к животу больного.

Крошечный кровосос лениво сполз к пупку. Маркета наклонилась и увидела, как заиграли мышцы под кожей дона Юлия. Живот покрылся капельками пота, и они, одна за другой, потекли, сливаясь в струйки, вниз.

Девушка не знала, как долго он трогал ее.

Веревки стягивали запястья королевского сына, но не помешали его длинным пальцам пробраться под передник целительницы. У нее захватило дух. И все же она сделала вид, что ничего не замечает.

Не уклонилась. Не отступила.

Он погладил ее между бедер – нежно, едва касаясь кожи подушечками сильных пальцев. Она чуть слышно вздохнула. В глазах у нее потемнело, и эта тьма накрыла и мир, и ее рассудок. В какой-то момент в сознание девушки прорвалась мысль, что она заходит слишком далеко, что это большой риск и глупость. Но ей было уже все равно.

В движениях пальцев больного появился ритм, все более отчетливый, требовательный, целенаправленный.

Дочь цирюльника не слышала голос рассудка. Она полностью поддалась желанию тела, его могучей силе, сметающей все остальное. Ее никогда еще не трогали так соблазнительно, никогда еще чужие пальцы не старались доставить ей удовольствие – они только хватали и тискали.

Дон Юлий поднял голову и нашел ее глаза, и на этот раз она не отвела взгляд. Глаза чародея, подумала девушка, глядя на него. Сын короля умел плести чары даже со связанными руками.

– Иди ко мне, мой ангел, – прошептал он. Его губы потянулись к ее губам, а пальцы все еще шарили у нее под юбкой, терлись о ее влажную плоть.

Маркета сама изумилась, вдруг осознав, что целует его. Рот у него был влажный, а губы оказывались везде в поисках ее языка. От него пахло яблоками и тонким вином. От сына короля пахло дворцами и привилегиями, возможностями и любовью…

Сын короля имел запах Праги.

Запах его плоти сводил девушку с ума. Он целовал ей шею, и грудь ее вздымалась.

– Развяжи меня, – попросил он снова.

Целительница склонилась над ним, и он поцеловал ее еще крепче. Вкус и требовательная власть его рта лишали ее сил. Чтобы не упасть, она оперлась одной рукой на кресло.

– Развяжи меня. Я дам тебе наслаждение, которого ты никогда не получишь от этих деревенских мужланов, – шептал дон Юлий, нежно покусывая ей шею. – Только развяжи, и я покажу…

Сердце колотилось в висках, и дышать делалось все труднее.

– Не могу, – отозвалась наконец девушка.

В его горле послышался глухой, низкий рык, шедший как будто из зверя, а не человека.

– Ближе, любовь моя, чтобы я мог чувствовать твое тело…

Маркета склонилась еще ниже. У Юлия была теплая кожа, отдававшая другой, богатой жизнью, в которой не было места каждодневной грязи и изматывающему труду. От него исходил аромат душистого мыла, чужестранных благовоний, королевских привилегий… Праги.

– Оседлай меня, чтобы я почувствовал твою близость.

– Нет, не могу, – прошептала она. – Не могу!

– Тогда развяжи меня! – прохрипел молодой человек ей в ухо. – Доверься мне.

Пьянящий запах его кожи и самого дыхания снова манил и притягивал.

– Не могу. Вы – мой пациент, дон Юлий.

В глазах королевского бастарда отразилась боль. Он отвернулся от девушки.

– Я не хочу, чтобы меня жалели, я хочу любить тебя. – Голос его прозвучал глухо. – Я хочу доказать тебе… – И тут голос окончательно сорвался, треснул.

Дочь цирюльника коснулась его щеки и попыталась повернуть лицом к себе, но он не дался, и на ее пальцах остались слезы.

– Я хочу показать всем, но прежде всего тебе! – тихо сказал больной, уткнувшись себе в плечо. Маркета поняла, что он стыдится слез и пытается справиться с ними.

Она погладила его по лицу и потерла его плечо ладонью. Спина Юлия теперь вздрагивала от рыданий.

– Тише, тише. – Девушка попыталась просунуть руку ему за спину, но веревки не дали ей такой возможности, и вместо спины получилось погладить только шею.

Мальчиком лишь немного старше нее, вот кем он был. А иногда и вовсе вел себя как ребенок.

– У тебя руки, как у моей матери, – вздохнул сын короля. – Мне так ее не хватает! Она пишет, что каждую ночь плачет по мне…

Чувствуя сопротивление веревок, Маркета все же продвинула ладонь ниже по спине Юлия и ощутила тугие канаты мышц между лопаток. Если б ослабить немного путы, тогда она смогла бы развязать узлы. И ему было бы удобнее.

– Мать умоляет короля освободить меня, но он и слушать ее не желает, – продолжал пациент.

Веревка впилась девушке в руку.

Бастард повернулся к ней лицом.

– Но ты… Ты ведь понимаешь, я знаю. Ты – мой ангел-хранитель. Вместе мы сможем побороть голоса демонов. Вместе мы непобедимы!

Проклятый узел! Ей удалось наконец потянуть за один конец веревки…

Дон Юлий почувствовал, как слабеет узел, и высвободил одно плечо. После этого, вертясь, словно змея, он сбросил путы со второго, наклонился вперед и вытащил руки.

А в следующий момент стиснул Маркету в объятиях и накрыл ее рот поцелуями.

– Не кричи, пожалуйста, не кричи! – умоляюще прошептал он. – Впусти меня, впусти, прошу тебя… Я докажу, что мне можно верить. Впусти меня!

Вот и его ноги оказались свободными – как только ему удалось? – а девушка и не заметила. Она не могла ни о чем думать. Юлий взял ее на руки и опустил на пол. Влажное от слез лицо нависло над ней.

– Ш-ш-ш… – Его губы уже были на ее губах… – Я только хочу чувствовать, что ты рядом… Я не трону тебя… не сделаю тебе ничего плохого.

Девушка лежала в его объятиях, а он смотрел на нее сверху, и его зеленые глаза блестели над ней, а на черных ресницах еще висели слезинки.

Юлий погладил ее по лицу, и ей на губы упала, сорвавшись, соленая капля. Молодой человек наклонился и потянулся к ней губами, а она закрыла глаза, пробуя каплю на вкус.

– Ты можешь довериться мне. Я сказал, что могу быть благородным. Ничего другого в этом мире мне и не нужно.

Он привлек девушку к себе, и она ощутила тепло его тела. Его рука бережно и осторожно оглаживала ее груди.

– Хочу любить тебя… Сейчас.

– Нет… мне нужно… – попыталась возразить дочь цирюльника, но пациент накрыл ее рот своим. – Вы должны вернуться в кресло. Они вот-вот войдут.

Сын короля застонал и приник к ней еще плотнее. Она ощутила через юбки силу его желания.

– Вы должны доказать, что я могу вам доверять, – сказала Маркета, пытаясь подняться; дыхание застряло у нее в горле. – Так докажите! Докажите, что у вас есть благородство! Докажите, пока еще не поздно!

Дон Юлий крепко зажмурился и отстранился. Затем поднялся и, прежде чем его врачевательница успела встать, просунул ноги в растянутые узлы, а плечи – под веревки.

– Свяжи меня! – Он открыл глаза и посмотрел на Маркету снизу вверх. – Свяжи покрепче, потому что иначе я не справлюсь со страстью.

Девушка затянула веревки настолько туго, насколько смогла. Пока она возилась с ними, больной, не отрываясь, следил за каждым ее движением, и жилка у него на шее трепетала все быстрее, так что подрагивала и плоть.

– Туже! – приказал он. – Еще туже!

Маркета потянула так сильно, что веревки впились ему в кожу.

Затем она поправила юбки и платок. Лицо девушки горело от прилива крови, и Маркета не могла поднять глаза, чтобы встретиться с Джулио взглядом. Так она и отступила, опустив голову.

– Не знаю… что на меня нашло. – Сжала виски. – Прошу простить, господин. Я… я…

– Как ты можешь так говорить? Как можешь отрицать то, что случилось между нами?! – Дыхание императорского сына стало легче, его желание остывало, и он уже смотрел на девушку внимательно, пристально. – То, что нашло на тебя, называется любовью. – Он снисходительно усмехнулся и устало откинулся на спинку кресла. – Ты полюбила меня. Меня!

Маркета посмотрела на закрытую дверь и вдруг почувствовала, что краска заливает ее лицо. Как она могла полюбить сумасшедшего?

– Не беспокойся, – сказал дон Юлий, заметив ее взгляд. – Я сберегу твой секрет, мой ангел, раз уж ты так хочешь. Теперь ты убедилась, что мне можно доверять. Но рано или поздно ты будешь моею. Клянусь.

На пол упала, напитавшись, первая пиявка. Рядом шлепнулась вторая.

– Ну же, Маркета. Притворись, что ничего не случилось. Собери пиявок и причешись, – сказал ей пациент. – Когда они войдут, ты должна выглядеть опрятной, уверенной и рассудительной. Ты – мой врач, дорогая.

Дочь цирюльника обернулась и посмотрела на него, а Юлий вскинул бровь. Насмехается? Он сказал, что ей нужно выглядеть уверенной и рассудительной. Так неужели она потеряла рассудок и вела себя неразумно… как сумасшедшая… как он?

Полностью оправившись и взяв себя в руки, Маркета позвала доктора Мингониуса и отца. В руках она держала с десяток пиявок.

Доктор расцвел – крови было взято так много, и при этом ни звука протеста!

– Отлично, дон Юлий. Как вы себя чувствуете? – обратился он к больному.

– Словно коснулся небес, поцеловал звезды и свалился на землю, – откликнулся тот. – Нет, грохнулся!

Маркета отвернулась, чтобы никто не заметил румянца на ее лице. Разгоряченное, оно отчаянно пульсировало.

– Что ж, я хочу, чтобы вы хорошенько поели и выпили вина. Вам нужно набираться сил, – сказал Томас.

– Да, да, я чувствую, что проголодался. – Юлий искоса взглянул на девушку. – Я бы съел что-нибудь простое, деревенское. По-моему, у меня появился вкус к богемским лакомствам.

Дочь цирюльника повернулась к двери, с трудом сдерживаясь, чтобы не побежать.

– Да, доктор, вы не против, если я поблагодарю Маркету приватно? Вам не нужно уходить, просто разрешите ей подойти ко мне, – сказал бастард, кивая в сторону девушки. – Пожалуйста, окажите мне такую любезность.

– Конечно. – Мингониус потер лоб, удивляясь такой перемене в настроении пациента и его любезному тону. «Как ей, простой банщице, удалось добиться такого результата? – недоумевал он. – Ко мне он обращается с мягкой насмешкой, а к ней – с подчеркнутым уважением!»

Маркета подошла к королевскому сыну скованной походкой, чувствуя, как пылают ее щеки.

– Терять рассудок так чудесно, – хрипло прошептал Юлий. – Не забывай об этом. А я уже жду момента, когда мы закончим начатое.

 

Глава 29. Очарование Бельведера

Летний дворец Бельведер утопал в снегу и инее, а его зеленая куполообразная медная крыша покрылась корками льда. Поющий фонтан не исполнял песен, но холодные ветра с пронзительным зимним свистом разбивались о его бронзовые чаши. На круглой поилке, поблескивая изморосью, стояла статуя пастуха, игравшего на флейте.

Якоб подошел к аркадам, любуясь изяществом итальянских сводов.

Знаменитый Бельведер был ближайшим соседом его собственного скромного жилища, деревянного домика в дальнем уголке дворцового сада. Путь Якоба от мальчишки-поваренка, спавшего на полу в иезуитском монастыре, до постоянного обитателя королевских садов казался настоящим чудом, и Хорчицкий каждое утро, просыпаясь, мысленно благодарил Бога за то, что тот предоставил ему возможность жить среди такой красоты.

В самом летнем дворце, продуваемом сквозняками, было довольно-таки холодно, но Рудольф упорно желал проводить все больше и больше времени в своем садовом прибежище, несмотря на то, что стояла зима. Якоб не сомневался, что даже если во всех каминах и печах будет постоянно пылать огонь, королю, с его плохой циркуляцией крови, будет здесь зябко и неуютно.

А значит, он будет раздражен.

Ботаник поднял глаза на медный купол, от гладкой поверхности которого отражался солнечный свет. Обсерватория Тихо Браге. Помимо того, что Бельведер являлся королевской резиденцией, верхние этажи дворца служили платформой для изучения небесного свода.

Рядом с филигранной работы портиком стоял стражник. Якоб чуть приспустил шерстяной шарф, открывая лицо. Стражник кивнул, и они, прошествовав к западной двери, вошли во дворец. До сих пор посещать это королевское убежище Хорчицкому не дозволялось.

Король Рудольф перевез туда множество драгоценностей, собранных в Кунсткамере. Взору Якоба предстала коллекция безоарных камней, по слухам, обладавших алхимическими свойствами; их странная крапчатая расцветка отражала желчь травоядных животных, в желудке или кишечнике которых эти камни образовались. Коридоры дворца были забиты астролябиями, глобусами, часами, квадрантами и математическими инструментами, сделанными из бронзы и олова. В большом зале стояла скульптура Борея, северного ветра, похищающего Орифию, богиню северных горных ветров.

Ученый в изумлении глазел по сторонам, продвигаясь по залу, словно в зачарованном вальсе. Стены были сплошь – одна позолоченная рамка вплотную к другой – увешаны портретами обнаженных богов и богинь, сплетавшихся в страстном объятии. Десятки обольщений и похищений следовали друг за другом в бесконечном ряду: Венера и Адонис, Вакх и Церера, Гермафродит и Салмакида и многие другие, которых гость не смог распознать, даже несмотря на свое классическое университетское образование.

Вытаращив глаза, Якоб уставился на бога Вулкана, прижимавшего к паху какую-то богиню. Ноги Вулкана были обернуты простынями, руки лежали на сосках богини, а сам он взирал на ее преобразившееся от экстаза лицо.

Далее шли Одиссей и Цирцея, Эрос и Психея – все те, чьи любови и вожделения передавались пылкими мазками кисти. То тут, то там шпионил за влюбленными сладострастный Купидон, злорадно ухмылявшийся, пока собаки и прочие звери наблюдали за их совокуплением.

Несмотря на соблазны придворной жизни, Хорчицкий, следуя традициям иезуитского монастыря, все еще оставался девственником, и теперь, при виде столь явного неистовства и страсти искусства, почувствовал, как к горлу у него подкатывает комок, и нервно сглотнул. Эротика с картин Рудольфа полностью поглотила его внимание, и стражник позволил королевскому гостю задержаться у коллекции, поглазеть на любовные экзерсисы богов.

– Взгляните-ка лучше на эту, – шепнул он, кивком указывая на полотно, на котором Геркулес, одетый в женскую тунику, с видимой неохотой крутил веретено под бдительным взором господствующей над ним Омфалы, а сама земная богиня, с тяжелой палицей на плече, горделиво демонстрировала зрителю свои мускулистые ягодицы и спину.

Якоб широко раскрытыми глазами взирал на яркие оттенки розового, пурпурного и зеленого и лучисто-матовую плоть едва прикрытых любовников.

– Такой вот вкус у нашего короля, – промолвил стражник, приподнимая бровь. – Весь дворец забит этим добром.

Ощутив шевеление в паху, ботаник проскрежетал зубами и начал пылко молиться, решительно настроившись не терять самообладания.

Он вдруг подумал о доне Юлии, как о маленьком мальчике. Тот рос в окружении этих предметов искусства с самого своего рождения; обнаженные любовники маячили над ним, даже когда еще ребенком он только учился ходить и выговаривать свои первые слова. Какое влияние оказали эти неистовые обольщения на его детские мечты и годы становления?

Стражник знаком предложил Якобу проследовать за ним из холодного большого зала в зал для приемов, где в камине горел огонь.

Король сидел на деревянном стуле с высокой спинкой, закутавшись в меха. Перед ним стоял стол, заставленный самой разной едой: жареными утками, тушеными свиными ножками, квашеной краснокочанной капустой, орехами, пирогами, элем и вином.

– Можешь подойти, – кивнул король. – Я приказал поварам принести чего-нибудь из нашей королевской кухни.

Несмотря на то, что от густого аромата жареного мяса у него потекли слюнки, гость поклонился и вежливо отказался.

– Я никогда не смог бы есть перед королем, ваше величество. Это было бы совершенно неуместно. Простите.

– Как скажешь, лекарь, – угрюмо промолвил Рудольф. – Слуги доставят все это к тебе домой.

Он подал знак унести еду – всю, за исключением чаши с орехами нескольких видов.

– Присаживайся, Хорчицкий, присаживайся. Что скажешь о моей коллекции?

– Она весьма впечатляющая, ваше величество, – дипломатично заметил Якоб, опустившись на стул напротив короля. – Никогда прежде не видел ничего подобного.

– Проще говоря, получив строгое иезуитское воспитание, ты находишь ее вульгарной, – сказал Рудольф, протягивая руку к чаше с орехами. Выбрав грецкий, он передал его слуге, который быстренько разломил скорлупу и положил орех на серебряный поднос, чтобы правитель смог сам вытащить ядро. – Жаль. Возможно, ты судишь ее слишком строго, так как видишь лишь похотливые совокупления. Кричаще безвкусный коитус, выдающий себя за искусство.

– Ваше величество, – произнес ученый, выпрямляясь. – Я провел вне монастыря уже несколько лет. Я моюсь в общественных купальнях и, конечно же, видел обнаженных женщин. Я не священник.

– Ах, Хорчицкий, сдается мне, иезуитские убеждения живут в тебе и по сей день. Я это вижу по зажатости твоей позы и искре морального осуждения в глазах – отвратительный иезуитский формализм не прошел для тебя бесследно.

– Я покинул монастырь, ваше величество. Я волен жениться или вести свою жизнь так, как мне заблагорассудится, до тех пор, пока я делаю это на добросовестной службе моему королю, – сказал Якоб. Он ослабил воротник, ощутив внезапную нехватку воздуха. – У меня нет никаких обетов перед Церковью, ваше величество.

– Полная и абсолютная чепуха, лекарь! Скажи лучше честно: уже здесь, в Праге, доводилось ли тебе наслаждаться интимными утехами банщиц или проституток?

Хорчицкий густо покраснел.

– Так я и думал, – усмехнулся правитель. – Ты забываешь, что я провел целых семь лет при испанском дворе и прекрасно знаю иезуитский ордер. Их щупальца забираются глубоко в душу, и перерубить их не так уж и просто. А уж ты, проведший среди них все свое детство и юность…

Король на какое-то время умолк. Поковыряв в зубах ногтем, он вытащил частичку застрявшей между ними ореховой скорлупки.

– Представит ли для тебя интерес тот факт, что коллекция, виденная тобою в большом зале, воплотила в себе самый значительный посыл многоуважаемого Парацельса? – промолвил он наконец.

– Парацельса, ваше величество? – искренне изумился Якоб.

– Согласно ему, существуют постоянное и изменчивое: мужчина и женщина, ртуть и сера. Их сочетание есть алхимическое брачное ложе – с этого начинается процесс очистки и трансформации.

Ученый снова подумал об энергетике совокуплений – как сложно было понять, где начинается бедро Вулкана, крепко прижимавшего к себе богиню… А андрогенная натура Гермафродита и Салмакиды и вовсе привела его в замешательство. Зачем понадобилось художнику изображать столь неприятную сцену?

Но, по крайней мере, соединение двух элементов, ртути и серы, давало теоретическое объяснение таким сюжетам. И все равно, стоило только Якобу подумать об этой картине, как рука его тянулась к воротнику – так неуютно он себя чувствовал.

– Словом, тебе будет о чем подумать при дистилляции растений и приготовлении настоев, – сказал король. – Парацельс живет не только в медицине, доктор Хорчицкий, но также в искусстве и в алхимии.

Император отряхнул руки от частичек скорлупы и потер ладони.

– Но довольно искусства, – сменил он тему. – Я вызвал тебя сюда, чтобы обсудить твой последний доклад из Чески-Крумлова. В нем ты пишешь, что твой осведомитель отмечает в состоянии моего сына благоприятные изменения.

– Да, ваше величество. После строгой диеты и охоты на оленей в горах на окраине городка он выглядит заметно похудевшим и пребывает в хорошей физической форме. Он довольно-таки долго сохраняет здравомыслие и даже обучает этикету рудометов, доктора Мингониуса и брадобрея Пихлера. Время от времени он даже причащается вместе со священником, который посещает его.

Толстые губы короля тронула легкая улыбка.

– Мальчик мой, Джулио… Ах, если он излечится, на дом Габсбургов свалятся все благословения! Нет ничего такого, на что я не пошел бы ради него. Ничего! Его мать плачет и умоляет даровать ему свободу.

Глаза Якоба широко раскрылись от изумления.

– Ваше величество, простите меня, но я вовсе не имел в виду, что дон Юлий уже излечился. Я хотел сказать лишь, что он уже не принимает лечение в штыки, как делал это в начале своего заточения.

Улыбка сошла с лица Рудольфа, и он сердито нахмурился.

– Не употребляй слово «заточение», Хорчицкий. Он – правитель Чески-Крумлова, и как только сможет достойно исполнять свои обязанности, станет править им. В скором будущем я намереваюсь сделать его правителем Трансильвании.

Ботаник подумал о политике Венгрии и Трансильвании, а также о слухах об Иштване Бочкаи и его восстании против правления Габсбургов, о привлечении к сражениям против христианского короля османских армий. Подумал, но ничего не сказал. Дни, проведенные в монастыре, научили его тому, что молчание – добродетель.

Три черные мухи, шумно жужжа, закружились над его головой. Это были зимние мушки, обычно сонно ползающие по подоконнику либо портящие мясо в кладовой. Распухшие и толстые, они опустились на стол, и сложив передние лапки, начали потирать ими, неспешно и ритмично.

Хлоп!

Якоб даже подпрыгнул, когда, резко опустившись, ладонь короля превратила насекомых в три темных пятнышка.

– Ха! – проворчал император, довольный собой. – Пред тобою три моих врага – папа римский, мой брат Матьяш и король Испании!

– Ваше величество, – пробормотал Хорчицкий в изумлении. Его поразило то, сколь непочтительно король отозвался о папе римском. Все в Европе знали, что Матьяш только о том и мечтает, чтобы сместить своего неуравновешенного брата, но неужели и в Ватикане уже замышляли заговор против Рудольфа?

Пока король вытирал руки поданной слугою белой салфеткой, Якоб обратил взор на панельный потолок, расписанный небесными светилами – звездами, планетами и знаками Зодиака.

Зачарованный алхимиками, божествами и небесными телами, мог ли король быть таким же безумным, как и его сын? В любом случае этот меланхолик был далек от христианства.

 

Глава 30. Обман и опасность

Возвращаясь с отцом домой, Маркета все еще чувствовала на лице жар поцелуев дона Юлия. Она шла молча, опустив голову, не поднимая глаз от обледенелой мостовой. К счастью, Зикмунд ничего не заподозрил.

– Не могу выразить, как горжусь тобой, дочка.

Он обнял ее за плечи. В других обстоятельствах девушка была бы благодарна ему за столь редкий жест любви. Она бы ощутила тепло его тела даже сквозь плотную шерсть пальто… Но сейчас Маркета лишь вздохнула и кивнула. Пошел снег, и она потуже затянула прикрывавшую голову и плечи шаль.

– Ты показала доктору Мингониусу, придворному врачу, что можешь в одиночку делать кровопускание. Неудивительно, что он хочет взять тебя с собою в Прагу. Ты – замечательная! – продолжал расхваливать ее цирюльник.

При слове «Прага» его дочь вздрогнула. Ну конечно, уже послезавтра они отправятся в Прагу, а этот ужасный дон Юлий с его опасными зелеными глазами останется здесь. И он уже не будет иметь над ней никакой власти!

– Мне будет недоставать тебя. – Зикмунд вытер глаза. – Знаешь, ты – моя любимица.

Маркета вдруг почувствовала себя так, словно вывалялась в грязи, окунулась в ту мутную воду, что плескалась в ведре с пиявками. Если б отец узнал, что сделала его любимица – что она почти сделала, – он заплакал бы от стыда. Все ее мечты о медицине, благородные устремления стать врачом или хотя бы овладеть знаниями и навыками этой профессии были только притворством. Она едва не позволила пациенту соблазнить себя. Потеряла голову с этим безумцем…

– Я тоже буду скучать по тебе, папа, – сказала девушка. – Но мне все-таки лучше уехать.

– Ты такая любознательная! – Пихлер остановился, посмотрел на дочь и только теперь заметил кровь у нее на руке.

– Да уж… – Маркета торопливо вытерла палец. – Пришлось уколоться, чтобы разбудить пиявку. И, наверное, я уколола слишком глубоко – кровотечение уже должно было остановиться.

Цирюльник улыбнулся – какая же она сообразительная, его дочка! И какая ловкая в своем деле!

В ту ночь Маркета вышла из дома и отправилась на Банный мост. Доски чуть слышно поскрипывали под ее легкими шагами, невесомыми в сравнении с оглушающим топотом копыт.

Она посмотрела на замок, на окна палат дона Юлия. Внутри горела люстра, и можно было даже сосчитать зажженные свечи. Внизу, под мостом, Влтава катила свои темные воды, и первые звезды уже сверкали на чернеющем декабрьском небе.

Через два дня она уедет из Чески-Крумлова и увидит великий город, Прагу. Так будет. Девушке хотелось, чтобы это произошло уже сейчас и чтобы она смогла позабыть то, что приключилось сегодня.

Маркета повернулась к северу, думая о Праге и о докторе Хорчицком – нет, не «докторе Хорчицком», а о «Якобе», который писал письма, доверял ей. Который поцеловал ее. Что он подумает, когда услышит, что она в столице, гостит у доктора Мингониуса? Сможет ли она доверить ему тайну, открыть, кто именно лечил королевского сына, или такая откровенность слишком опасна?

Сверху донесся свист, и дочь цирюльника подняла голову.

Дон Юлий стоял у окна, смотрел на нее и указывал на загорающиеся в небе звезды.

А потом раскинул руки, призывая ее к себе.

По спине девушки пробежал холодок. Она вспомнила, как уже видела кое-кого еще – призрака в белом, тоже призывавшего ее.

– Маркета! – прозвучал в тишине громкий голос ее матери. – Маркета! Да не стой же ты, как дурочка, на холоде! Я тебя ищу.

Пани Пихлерова тоже посмотрела вверх, прищурилась и увидела принца.

– Тебя зовет? – возбужденно прошептала она. – Твои глаза помоложе и видят получше моих. Так это он, габсбургский принц?

Безумный смех разлетелся эхом над рекой, и дон Юлий отступил в темноту.

– Он самый! И звал мою Маркету! – всплеснула руками Люси.

– Мама, не надо! Пожалуйста! – взмолилась ее дочь.

– Нет. Слушай! – Женщина схватила Маркету за руку и потянула, так что ей пришлось повернуться. – Не будь себялюбкой! Ты хоть представляешь, что могла бы дать нашей семье связь с принцем? Подумай о близняшках. Им что, так и таскать воду до старости? Ты же за наших городских парней выходить не хочешь. Думаешь, ты, Маркета Пихлерова, найдешь себе кого-то получше Габсбурга?

Девушка опустила глаза.

– Он с тобой амуры разводил? – спросила ее мать.

Маркета покраснела и отвернулась.

– Так и есть, разводил! – без слов поняла ее Люси. – Ну, девонька, нельзя все время только о себе думать. Если принц проявляет интерес, надо отвечать.

– Он сумасшедший, мама, – прошептала девушка. – Сумасшедший!

– Он – Габсбург! – Мать схватила Маркету за плечи. – Габсбург, который может всю нашу жизнь изменить. Кто ты такая, чтобы решать за всех нас?!

Сильные пальцы банщицы впились ей в плечи.

– Не разочаровывай нас, дочка. Мы все для тебя старались. И я тебя из бани отпускала, чтобы ты с отцом поработала. Спина у меня не железная, всю жизнь ведра-то поднимать.

Маркета вздохнула. Она знала, что это материнским трудом и потом оплачиваются отцовские книги и путешествия в Вену, что это ее заботами им всем есть чем пообедать и что надеть.

– Мужчина по твоей ласке сохнет, так почему бы не дать, чего он хочет? – шептала старшая Пихлерова. – Может, твоя любовь да доверие – это и есть то лекарство, что ему надобно. И уж Господь точно тебя накажет, коли не дашь ему такого шанса.

Девушка обернулась к замку. Она помнила губы своего пациента, помнила наслаждение от его вкуса и запаха. Это воспоминание и сейчас отозвалось в ней коротким трепетом. Откуда-то снова выплыло лицо Якоба Хорчицкого. Его письмо… Предупреждал ли он ее или беспокоился о ней? Она отогнала эту мысль. Дон Юлий хотел ее. Это она знала точно.

Якоб писал по большей части о науке и о тамошних, пражских новостях. Ни одного теплого слова. Ни даже намека. Может, придворный алхимик просто использует ее как осведомительницу? А тот нежный поцелуй? А шарф, повязывая который, он как бы невзначай коснулся ее шеи? Только вот было это все так давно…

Внимательно наблюдавшая за дочерью Люси Пихлерова чуть заметно улыбнулась.

– Принц-то – улов куда как получше пивовара, а?

Маркета отыскала в темноте глаза матери. Пивовар да его жадные руки – вот что ее ждет.

– Ну же, дочка, порадуй родителей! У меня уже и придумка есть, как взять в полон габсбургское сердце…

* * *

Часом позже Маркета выбралась из горячей бочки, распространяя аромат лаванды и розмарина. Мать надела на нее новую белую рубашку, ту, что дала ей для поездки в Прагу швея, синюю юбку и красивую красную безрукавку, а в сорочку сунула голубиную траву.

– Вот так. А теперь ступай да отнеси ему эти пироги. – Люси вручила дочери корзинку, застеленную клетчатой тряпицей.

– Но… Мама, меня не оставят с ним наедине, если только за дверью не будет доктора Мингониуса, – попыталась протестовать девушка.

– Твой доктор Мингониус сидит в таверне дяди Радека. – Пани Пихлерова чуть ли не вытолкала дочку за дверь. – Я сама его там видела, когда Радеку обед относила.

– Стражники одну меня не пропустят. Это невозможно!

– Ты – девочка смышленая. Что-нибудь придумаешь. Ступай, да не огорчай мать! – В голосе Люси зазвенели жесткие нотки. – А если не вернешься сегодня – я пойму. О семье думай. А я помечтаю про тебя да королевского сына.

С этими словами она поцеловала старшую дочь в лоб и без лишних церемоний выпроводила ее за дверь.

* * *

Что же склонило ее поддаться на уговоры матери? Долг перед семьей? Полная луна над Чески-Крумловом? Память о мягких губах дона Юлия и его игривых укусах, об аромате тонких итальянских благовоний вперемешку с запахом пота, о сладком вкусе вина и пирожных в его дыхании? Другого такого, кто так бы пах, а еще так нежно гладил и целовал ее, в Чески-Крумлове не было. Никогда.

Сама не зная, как это случилось, девушка вдруг поняла, что хочет разорвать все цепи, отринуть все преграды, отдаться бурливой волне наслаждения – и пусть ее, как веточку, уносит в море.

Она знала, что поступает плохо. Что это невозможно. А еще знала, что хочет, чтобы это случилось.

И что ее мать хочет того же.

* * *

Отвечая на стук в замковые ворота, часовой Халупка немало удивился, увидев Маркету.

– Поздно же вы сегодня… Вот только доктора Мингониуса еще нет.

– Не важно. Я просто принесла дону Юлию пирожков, что мама испекла, – ответила гостья.

Выражение на лице стражника не оставляло сомнений в его чувствах к королевскому сыну. Он презрительно фыркнул и скривился так, будто учуял какую-то вонь.

– Этот человек – сам дьявол, слечна. Знаю, ты помогаешь отцу отворять ему кровь, но, ради своего же блага, держись от этого чудовища подальше!

С этими словами охранник открыл ворота и позвал пажа.

– Проводи барышню Маркету, да присмотри, чтобы ее встретила экономка, слечна Вера.

Мальчик – младший сын зеленщика – поклонился гостье. Одет он был не по размеру: обувь была ему слишком велика, а одежда, наоборот, мала, так что его худенькие бледные руки далеко высовывались из рукавов.

– Привет, Вильгельм. – Девушка опустила руку в корзину и достала пирожок.

– Спасибо. – Паж сразу потянулся за угощением, отломил кусочек, сунул его в рот и жевал, пока они шли по коридору. Выпечка у Люси Пихлеровой была столь же хороша, как и у других хозяек в Чески-Крумлове, и мальчик облизывался от удовольствия.

Они вместе вышли во двор, и Маркета посмотрела вверх.

И замерла, как вкопанная. Вильгельм сделал три или четыре шага, прежде чем заметил, что она отстала.

– Тебе не плохо, слечна? – спросил он, утираясь рукавом. – Что случилось?

Глаза у девушки были широко открыты, и в них играл лунный свет.

– Ты видел ее? – спросила она.

– Кого?

– Смотри…

Маркета взяла мальчика за плечи, повернула его и указала на второй этаж замка. Там, прямо перед ними, она видела женщину в белом платье и с длинными черными перчатками на руках. Чахлый свет истекал, казалось, из самого ее платья, мягкого, ниспадающего, и следовал за ней, подобно тени.

– Я… Я ничего не вижу, слечна. Ничего, – помотал головой паж.

Женщина исчезла в глубине коридора, и свет померк.

Дочери цирюльника сделалось не по себе. Что с нею происходит? То ей вдруг отчаянно захотелось повидать безумца, вкусить его поцелуев, то теперь вот она увидела призрака…

А как же мечты о Праге и величии науки?

– Вильгельм, не окажешь ли мне любезность? – повернулась она к сыну зеленщика. – А я дам тебе еще один пирожок.

– Все, что угодно, слечна.

– Не говори никому, что я здесь. Я хочу сама отнести пирожки дону Юлию. А то кто-нибудь только испортит сюрприз.

– Но пан Халупка сказал…

– Да. Но он же не знает, что у дона Юлия день рождения. И я не хочу, чтобы кто-то еще это знал, кроме тебя. Тогда никто и не помешает, ладно?

– Ну… хорошо, – нехотя согласился Вильгельм, ковыряя мыском башмака расшатавшийся камень мостовой.

– Я никому ничего не скажу, так что не беспокойся, тебя не накажут. Это просто сюрприз, понимаешь?

Мальчик немножко приободрился. Маркета поделилась с ним секретом – только с ним одним! Ему давно уже нравилась эта симпатичная девушка.

– Мы войдем через дверь для слуг, – сказал он. – Ты можешь подняться по лестнице или, если хочешь сделать сюрприз, воспользоваться платформой.

– Чем?

– Там есть платформа, на которой из кухни поднимают еду. Стражники наверху относят подносы прямо к столу дона Юлия, и еда остается горячей.

– Ловко!

– Говорят, так сделали для Вильгельма Рожмберка, чтобы он мог есть прямо у себя. Ему не нравилась холодная еда, и он всегда наказывал слуг, если получал мясо не прямо из печи.

Мальчик оглянулся – проверить, не подслушивает ли кто? – и добавил:

– Мы с ребятами играем тут, когда дон Юлий во дворе или на окоте. Катаемся на платформе вверх-вниз.

Он вдруг замолчал и насупился, поняв, что проговорился.

– Ты ведь никому не скажешь, слечна? Если узнают, меня выпорют! И других ребят тоже! Да еще и место потеряю…

Маркета улыбнулась, представив, как крумловские мальчишки играют в рожмберкском замке.

– Конечно, нет, Вильгельм, – пообещала она. – Я сохраню твой секрет, а ты – мой.

Они прошли через заднюю дверь, и паж указал на деревянную лестницу, ведущую на второй этаж. Лицо его к этому времени перепачкалось сахаром, и он счастливо облизывал липкие пальцы. Девушка поцеловала мальчика в щеку.

На верхней ступеньке лестницы ее встретили стражники.

– Слечна Маркета! Ищешь отца? – спросил один из них. – Его здесь нет.

– Нет-нет. Я по медицинскому делу, – ответила целительница. – Доктор Мингониус говорит, что нам надо выстраивать доверие. Вы сейчас свяжете дона Юлия, а я, в доказательство своего доброго расположения, покормлю его пирожками.

Мужчины уставились на нее большими глазами.

– Доктор Мингониус ничего такого нам не говорил, – сказал другой охранник.

– Может, забыл… Он еще просил передать, чтобы вы на всякий случай связали дона Юлия покрепче. Как сегодня днем.

Стражники поговорили о чем-то между собой, а потом поклонились Маркете и вошли в комнату. Она осталась в коридоре.

Сначала за тяжелой дубовой дверью раздался громкий смех, потом голоса зазвучали тише. Девушка улыбнулась – какая все же перемена произошла с доном Юлием за последние недели, и как…

В конце коридора мелькнуло что-то белое. Она!

Женщина-призрак смотрела на Маркету, делая знаки руками в черных перчатках. Что ей нужно?

Ответить на эти требовательные жесты дочь цирюльника не успела – дверь вдруг отворилась, и стражники вышли из комнаты.

– Тихий сегодня, послушный, – сообщили они, удивленно поглядывая на уставившуюся в пустой коридор Маркету. – Наверное, кровопускание так подействовало. Даже руки сам протянул.

– Спасибо, – сказала целительница и жестом попросила их не входить вместе с нею. – Если что-то понадобится, я крикну.

Дверь закрылась, и Маркета перевела дух. От пола пахло воском, а в воздухе еще витали ароматы жареной баранины и красного вина. В светильниках на стене трепетал огонь. Как и несколько часов назад, дон Юлий сидел, привязанный, в новом кресле для кровопускания. Лицо его освещала горящая свеча.

– Добро пожаловать, Маркета! Чем обязан твоим вечерним визитом? – поинтересовался он.

У девушки же вдруг не нашлось нужных слов для ответа. А знала ли она вообще, зачем пришла сюда? Из-за матери, которой не терпелось сделать ее любовницей Габсбурга? Или ей самой так хотелось сказать ему, что она через два дня уезжает в Прагу? А может, она пришла извиниться за случившееся утром? Или потому, что ей так хорошо запомнился вкус его поцелуев?

– Я… я принесла вам пирожков, – произнесла она наконец. – Моя мама испекла днем…

Ее пациент снова рассмеялся.

– Пирожков? Ах, эти деревенские пирожки, такие свеженькие, такие сладенькие! Как и кое-кто еще в Чески-Крумлове. Разве я не говорил, что сегодня утром ощутил вкус сахара на твоих губках?

– Ш-ш-ш! – Маркета с опаской оглянулась на дверь.

– О, не беспокойся, твоему секрету ничто не угрожает! Они услышат тебя, только если закричишь. Подойди поближе, тогда мы сможем перешептываться.

Девушка села на стул, но на некотором удалении от принца.

– Ну же, сядь ближе! – принялся уговаривать ее тот. – Как ты собираешься кормить меня пирожками на таком удалении? Посмотри, я связан и не смогу тебя обидеть!

Гостья пододвинула стул поближе, царапнув при этом ножками по полу, и сама вздрогнула от раздавшегося скрежета. Запах вина в дыхании Юлия сделался сильнее. Он, должно быть, много пил.

– Вот так. А теперь будь хорошей девочкой и покорми меня пирожком. – Глаза его блеснули отсветом свечи. Сейчас они были того же цвета, что и Влтава в облачный день, темно-зелеными и грозными, но при этом загадочными и прекрасными.

Маркета достала из корзинки пирожок и подалась вперед, но в последний момент остановилась.

– Не хочу, чтобы вы подавились. – Она отломила кусочек пирожка и поднесла его к губам дона Юлия. Тот вдруг щелкнул зубами, и она в ужасе отпрянула назад.

Больной же громко рассмеялся.

– Все еще не доверяешь мне, мой ангел? Давай попробуй еще раз. Клянусь, я буду вести себя примерно!

Приняв кусочек сладкого пирожка, сын короля покатал его во рту и облизал испачканные сахаром и мукой губы. Со стороны могло показаться, что он впал в транс, но вблизи было видно движение его рта и слышно мягкое причмокивание.

– Моя мама хорошо готовит, – сообщила, запинаясь, Маркета. – Дядя Радек говорит, что она лучшая во всем городе.

– Мне наплевать, как готовит твоя мать. – Юлий наконец открыл глаза.

Два глубоких озерца мерцали перед девушкой тревожно и призывно. Более красивого мужчины ей никогда еще не встречалось.

– Мне нет никакого дела до всех прочих женщин, кроме тебя, – добавил королевский бастард.

Девушка поймала себя на том, что не может отвести от него глаз. Она моргнула и отвернулась.

– Почему вы говорите, что я – та женщина из вашей книги? Вы же видите, что я – живая, настоящая, из плоти и крови. Обыкновенная богемская банщица.

– Да, банщица. Ты и в книге тоже банщица… Обыкновенная? Ну уж нет! Ты – ангел, посланный мне во спасение.

– Нет, мой господин, во мне нет ничего магического, – сказала дочь цирюльника, разглядывая алый коврик под ногами. – Я – бедная девушка из Чески-Крумлова. Слишком многого вы от меня хотите – чтобы я была каким-то фантастическим существом, чтобы лечила вас и защищала… Ничего такого я не могу.

– Это ты думаешь, что не можешь, но знаешь ли ты о том, что знаю я? Ты всегда была со мною, с самого детства, хотя, может быть, и не знаешь об этом. Есть вещи, знать которые нам не дано. Ты спрашивала, верю ли я в Бога, и я ответил, что не верю. Но я верю в духовный мир, существующий за гранью нашего понимания. И я верю: то, что ты называешь «совпадениями», – это сигналы из другого мира.

У юной целительницы вдруг закружилась голова – да так, что ей пришлось схватиться за край стола. Маркета не привыкла к таким разговорам, а дон Юлий вещал почти как священник о невидимом мире, которого нельзя коснуться, который нельзя увидеть…

– А вы не допускаете, что это фантазии больного разума? – спросила она.

Сын короля ответил не сразу. Взгляд его ушел куда-то вверх.

– Фантазии? – повторил он наконец. – Если хочешь, называй их мечтами. Но все дело в совпадениях, и вот за них нам и надо держаться. Ты – банщица. И в детстве меня утешала как раз книжная банщица. И вот теперь ты здесь, и только ты одна можешь утешить меня. Это послание из другого, духовного мира. Эти послания – события, происходящие под видом тайны. Мы, смертные, можем лишь дивиться. «Что это? Какое странное совпадение – банщица в загадочной книге и банщица в Чески-Крумлове. Простая гримаса судьбы, не более чем случайность», – смеемся мы. Мы – глупцы! Нет, мы – трусы, не желающие принять существование Иного мира. В мирской суете мы оставляем без внимания божественные послания, не замечаем идущих оттуда вестей и беспокоимся о том, получим ли к обеду вареную репу.

В глазах молодого человека пылала страсть. Над верхней губой у него выступили капельки пота.

– Я же поставил целью замечать эти послания, – продолжал дон Юлий. – Ты – моя спасительница, единственная на земле, кто в силах мне помочь.

Маркета подошла к нему осторожно, едва смея дышать. Она с трудом следовала логике его рассуждений, но он говорил о Боге и смысле жизни. А девушка думала о собственной судьбе – как будет жить с пивоваром, как он отнимет у нее девственность, дыша ей в лицо своей кислятиной и шаря по ее телу короткими, тупыми пальцами… Здесь же Габсбург говорил с нею о возвышенном.

– Вы действительно верите, что я – посланница небес? – прошептала она. – Что я не просто банщица из Чески-Крумлова?

– Иди ко мне, мой ангел.

Маркета утонула в глазах Джулио. Она подалась вперед, и их губы встретились. Все, что было с ней утром – все телесные ощущения и эмоции, – вернулось, нахлынуло, подхватило ее, и в следующее мгновение она уже держала аристократическое лицо больного в своих руках. Лицо такое прекрасное, такое точеное… словно оно вышло из-под резца искусного скульптора.

Юлий устремился к ней, натягивая путы.

– Освободи меня, Маркета, – прошептал он влажными губами. – Ты ведь принесла с собою тот острый нож, чтобы разрезать веревки?

Девушка кивнула и отстранилась.

– Я так и знал, что принесешь. Знал, что ты меня любишь. – Глаза королевского сына сияли. – Никогда в тебе не сомневался.

Маркета сунула руку в кармашек передника, вынула ланцет и быстро перерезала путы у него на руках. И уже в следующее мгновение эти руки грубо схватили ее и перенесли к нему на колени. Ее лицо, горло, грудь – все прижалось, вдавилось в него с такой силой, что она едва не задохнулась.

– Режь остальное. Режь все! – прошептал молодой человек ей в ухо, горячо и требовательно.

Не задумываясь, дочь цирюльника принялась резать путы, и еще даже не закончила освобождать лодыжки пациента, как он уже вырвался, сбросил остатки веревок и накрыл ее рот ладонью. Ланцет выпал у нее из пальцев.

Еще через секунду Юлий вскочил и обнял ее со всей силой.

– Ты! Да, ты – мой ангел. Пусть только кто-то тронет тебя или обидит – я его убью. Клянусь тебе!

Девушка чувствовала, как стучит его сердце.

– Я знал, что могу доверять тебе, – шептал Юлий, гладя ее по волосам. – Я всегда знал, что ты – та. Мой ангел!

Он упал перед ней на колени и обхватил ее ноги.

– Ты одолеешь демонов, что нападают на меня со всех сторон. Они услышат твой голос и не смогут приблизиться.

Маркета стояла как вкопанная – сам сын короля был у ее ног! А потом она и сама опустилась на колени.

– Вы слишком многого у меня просите, дон Юлий, – прошептала она. – Я буду стоять вместе с вами против демонов, но, боюсь, во мне нет той силы, что видите вы.

Бастард поднял руку к ее щеке и убрал с ее лица прядку волос.

– Ты сама не знаешь, какой обладаешь силой, потому что сейчас ты в форме смертной. Ты должна оставаться скромной и покорной. Ты ничего не знаешь о темном мире, и в этом твоя сила.

Маркета плохо понимала смысл этих слов, но слышала главное – принц преклоняется пред нею, верит в ее силу. Она думала о вонючих телесах в бане. О пивоваре. Она думала о них, и ее передергивало от отвращения.

Юлий взял ее руку и пальцем начертил что-то на ее ладони. Девушке показалось странным, что он так внезапно перешел от слов обожания и любовных ласк к какой-то детской игре. Сначала он поводил подушечкой пальца по ладони – получилось немного щекотно, – потом изобразил что-то вроде серии волнистых линий, а закончил тем, что с силой ткнул пальцем в ладонь. Она моргнула от боли.

– Что это, мой господин? – спросила дочь цирюльника.

– Это иллюстрация из Книги Чудес, – рассмеялся Юлий, глядя на нее расширившимися от возбуждения глазами. – А какая – скажи ты.

– Как я могу сказать, если никогда не видела эту чудную книгу?

– Не смейся надо мною, – сухо отрезал Юлий. – Говори!

– Я не знаю, господин. Белка?

– Белка?.. Да ты смеешься надо мной, чертовка! Говори! Ты знаешь!

Больной стиснул руку девушки еще сильнее, так что ее ладонь закрылась, подобно раковине. Посередине его лба набухала пульсирующая вена.

– Ты знаешь. Что это?! – требовательно выкрикнул он.

– Нет!

– Это турецкая купальня с черепичной арочной крышей гарема. Ты там, среди других.

Внезапно Юлий замер, выпучив глаза, как будто увидел что-то ужасное. Однако уже в следующее мгновение эти глаза сузились в злые щелочки.

– Ты… ты – шлюха! Ты стоишь между ними в зеленой воде, ожидая своей очереди! Ожидая, когда султан возьмет тебя!

– О чем вы говорите? Какой султан? Какая зеленая вода? – воскликнула Маркета. – Отпустите мою руку… пожалуйста!

Больной схватил ее за плечи и встряхнул так, что у нее качнулась голова.

– Ты предала меня!

Он потащил ее к кровати, хрипло, шепотом, повторяя:

– Ты – шлюха! Но ты не достанешься ему. Ты никому не достанешься! Только мне!

Бастард швырнул ее на постель, прижался лицом к ее горлу и груди, накрыл ее собой. Всю. Он целовал ее, лизал, а потом стал кусать. Кусать ее груди.

– У-у-у! Вы делаете мне больно! Дон Юлий! – едва сдерживая крик, пробормотала Маркета.

Пациент зажал ей рот широкой ладонью.

– Молчи! – Голос его звенел холодной злостью. – Ты все испортила.

Он задрал ей юбки, верхнюю и нижнюю, и принялся рвать белье.

– Дон Юлий! Нет! Нет!

Не такой любви ждала Маркета.

Что-то ударило ее между бедер.

– Нет!

Джулио не ответил – он только сопел. Как зверь.

Резкая, обжигающая боль пронзила его жертву внизу, между ног. Она почувствовала, как порвалась ее тонкая, нежная плоть.

Маркета вертелась, дергала из стороны в сторону бедрами, отталкивала руки и плечи больного, но он все сильнее и сильнее давил ее внизу, врывался все яростнее, врезался все глубже. И рычал, рычал.

– Отдай мне тайну Книги! – прохрипел он ей в ухо. – Ты, сука Темного мира, дай мне ответы!

– Я не знаю! Клянусь! – пыталась вырваться целительница.

– Ты отдашь мне код! Отдашь! – Принц стал двигаться еще резче, словно хотел пронзить ее всю. – Как ты смиряешь голоса? Как заставляешь их умолкнуть? Говори!

Маркета всхлипнула от боли и посмотрела в его глаза, горящие яростью и безумием. Она слышала только его хриплое дыхание, рваное, обжигающее ей уши…

Несчастная зажмурилась, отказываясь смотреть на чудовище, зверя, который насиловал ее.

Потом он вдруг затрясся.

Этого ли хотела для нее мать? Вот он, Габсбург, у нее между ног. Она не чувствовала ничего, кроме боли и пустоты. И ужаса.

Тяжело дыша, Юлий скатился с нее. Теперь в его дыхании было что-то протухшее.

Горячие слезы текли по щекам девушки. Безумие ушло из глаз больного, мышцы на его лбу расслабились, пульсирующая вена сузилась до едва заметной зеленовато-голубой ниточки.

Он поднялся и посмотрел на целительницу – пристальным, растерянным взглядом.

– Почему… почему ты плачешь?

– Я… я не хотела этого. Не хотела, чтобы это случилось… так.

– Ты развязала меня!

– Я думала… вы обещали… любовь…

Юлий протянул руку и вытер пальцами слезы девушки.

– Я люблю тебя. И буду любить вечно. Разве этого недостаточно?

Нет! Нет!

Так вот какой любви он хотел! Теплой крови на простынях. Сувенира на память о жестоком насилии.

Маркета посмотрела на него в упор.

– Я пришла сказать вам что-то. – Откуда-то из темной глубины внутри нее вырвалась слепая ярость. Теперь она хотела сделать Юлию больно. Ударить его в самое сердце, пронзить насквозь. Растоптать его так, как он растоптал ее. Какая же она была глупая! И не просто глупая. Поверила в любовь… Поверила, что она – его ангел. А он изнасиловал ее.

– Сказать что? – переспросил королевский бастард.

И тогда дочь цирюльника бросила прямо ему в лицо:

– Я уезжаю в Прагу. Я не желаю видеть вас больше. Никогда! И я всем расскажу, что вы сделали со мною!

Тишина. Долгая, ужасная тишина, какая бывает перед самой грозной летней бурей.

– Что… что ты сказала? – прошептал больной.

– Я уезжаю в Прагу с доктором Мингониусом и…

Дон Юлий ударил девушку по лицу – сильно, с размаху, открытой ладонью. Дьявол вернулся, и она почувствовала запах серы.

Тьма с проблесками желтого и голубого… В темном водовороте красок мелькали лишь какие-то фрагменты комнаты. И звучал голос с пронзительной нотой бешенства:

– Ты хочешь меня оставить? Ты… единственная, кто может заставить их замолчать! Голоса! Ты нужна мне! Я люблю тебя!

Маркета попыталась позвать на помощь.

– Молчи! – Сын короля снова накрыл ей рот ладонью. – Предашь меня? Предашь моим врагам? – Он оглянулся на дверь. – Оставишь на милость голосам? Нет! Ты никуда и ни с кем не поедешь! Ты только что любила Габсбурга, и теперь ты – моя! Ты больше не выйдешь из этой комнаты без меня! Слышишь? Никогда!

Он толкнул девушку, и она пролетела через всю комнату.

– Я не позволю, чтобы какая-то шлюха, банщица делала из меня дурака! – Юлий шел на нее, на его губах уже выступила пена.

Защищаясь от ударов, дочь цирюльника закрыла руками лицо, а потом вдруг почувствовала какое-то движение и услышала тяжелый стук – один из стражников бросил дона Юлия на пол.

– Что случилось? – спросил он, растерянно озираясь. – Слечна Маркета, что с вами?

– Посмотри! Посмотри, что ты наделала! – крикнул бастард. – Это же был наш секрет!

– Берите его, – приказал стражник своим товарищам.

Сквозь завесу тьмы девушка уловила какое-то движение. Юлий отчаянно искал что-то на полу.

– Ланцет! – крикнула она.

Но было поздно. Одним ударом королевский сын отсек стражнику ухо и снова схватил Маркету.

– Не оставляй меня! – Он просительно заглянул ей в глаза.

Она попыталась вырваться, и его глаза снова вспыхнули безумием и заметались по сторонам.

– Ты чувствуешь? – захрипел он. – Их крылья касаются твоего лица… Когти впиваются в грудь… Не дай им войти в твое сердце!

Прижимая дочь цирюльника к себе, бастард махал ланцетом, отражая наскоки невидимых демонов. Острое, как бритва, лезвие едва не задело ухо Маркеты и зацепило ее щеку.

– Прочь! Не трожьте ее! – бушевал Юлий. – Это я вам нужен!

Теперь нож задел грудь девушки, и она, отпрянув, пошатнулась и свалилась на пол.

Второй стражник ухитрился огреть больного дубинкой. Оглушенный, тот сделал несколько неверных шагов и упал на колени, все еще сжимая ланцет.

Стражник помог окровавленной Маркете подняться.

– Ты цела, слечна? – спросил он испуганно.

Юлий рванул ее за руку и с силой толкнул к стене и открытому окну. И тут же устремился к ней сам, замахнувшись медицинским ножом.

– Я защищу тебя, мой ангел! Демоны тебя не тронут!

– Нет, Юлий, нет! – завизжала целительница.

– Прекратите, дон Юлий! – прогремел властный голос доктора Мингониуса.

Последовала короткая стычка, и Маркета снова ощутила на лице отдающее прокисшим вином дыхание. Она отпрыгнула назад, и внезапно все исчезло, кроме холодного и темного, свистящего в ушах ночного воздуха.

Падая, девушка вскрикнула. Крик получился негромким, и услышала его только она сама. Ничего больше для мира у нее не было.

 

Часть 2. После падения

 

Глава 31. Полуночный отъезд

– Маркета! Маркета!

Что это был за голос? Она знала, что умерла. Но тогда почему она все еще чувствует боль? Каждая частичка ее тела буквально кричала от боли. Трудно было дышать. Грудь, казалось, сплющилась.

– Маркета, дорогая девочка, скажи что-нибудь!

Она открыла глаза и увидела дрожащее и расплывающееся лицо доктора Мингониуса.

Потом ее ноздри наполнил неприятный запах, и та капля воздуха, что еще оставалась в легких, вылетела наружу вместе с кашлем. Что-то тяжелое и пушистое пробежало по ее ноге.

– Ты упала на груду мусора, – сказал медик. – Лежи спокойно, постарайся дышать.

Прошло нескольких долгих минут. Томас заставлял ее дышать и шептал ей на ухо слова ободрения, стоя рядом с нею на коленях посреди зловонной кучи. Он положил ей на грудь ее же руку, чтобы она могла чувствовать, как та вздымается и опускается при каждом отдающемся болью вдохе.

Потрясенная, девушка смотрела на нависшего над ней мужчину. Кровь от глубокой, через всю щеку и выше, раны все еще сбегала вниз по ее лицу. Когда врач наконец помог ей подняться, она увидела, что ее новая белая рубашка вся пропиталась кровью, вытекающей из пореза на запястье.

– Я попыталась поверить ему, – пробормотала Маркета и, упав на колени, расплакалась. Она чувствовала вонь от прилипших к рукам гниющих кухонных отбросов и человеческих экскрементов, и это зловоние лишь усилилось, когда она предприняла новую отчаянную попытку вдохнуть.

Господь приговорил ее к преисподней еще прежде, чем ее душа покинула землю.

Доктор снова опустился перед ней на колени и притянул к себе. Девушка разрыдалась, дрожа от горя и боли.

– Никогда не следует доверять сумасшедшему, – сказал Томас. – Никогда. Но я корю за это себя. Я не должен был позволять тебе ухаживать за ним. Я беспокоился о своей репутации, боялся оплошать как доктор… А теперь посмотри: все эти муки – моих рук творение!

– Нет, я хотела излечить его. И думала, что излечила, – возразила девушка. – Думала, что…

– Что твой пациент сможет полюбить тебя. Это также моя вина. Я подвел твою семью, подвел короля. Но хуже всего то, что я подвел тебя, Маркета. Давай-ка поднимем тебя и отведем в баню, где твоя мать сможет о тебе позаботиться…

– Нет! Только не к ней – видеть ее не желаю! Это была ее затея: она думала, что я смогу стать его любовницей, и ей никогда больше не придется работать.

Некоторое время Мингониус молчал.

– Ты по-прежнему хочешь уехать со мной, Маркета? – прозвучал наконец в темноте его голос.

Дочь цирюльника повернулась и подняла к нему лицо так высоко, как только позволяла ей боль.

– Ничего другого в этом мире я не желаю так сильно, как уехать в Прагу!

Доктор взглянул на луну, сморгнув первые попавшие в глаза зимние снежинки.

– Маркета, я не могу взять тебя в Прагу. Особенно теперь. Нам нужно найти для тебя безопасное убежище. Тебе нужен уход… ты сильно разбилась…

– Я… я должна поехать в Прагу! Мне нужно сбежать от него!

– Ш-ш-ш! – сказал медик, гладя ее по голове.

Он посмотрел вверх, на окно – факелы все еще горели. Было слышно, как завывает в замке дон Юлий.

– Ничего больше не говори, слечна. Передохни. Вернемся к разговору о Праге позднее, – решил Томас.

Они хранили молчание до тех пор, пока наконец доктор Мингониус не решил, что девушке ничто не угрожает, и не помог ей встать – сначала на колени, а потом и на ноги. Он испытал огромное облегчение, когда увидел, что она может идти, или по крайней мере, ковылять с его помощью. Когда они вернулись в замок, в его покои, врач приказал экономке Вере вымыть Маркету и одеть ее в какие-нибудь из своих одежд.

Переговорив со стражниками, доктор взял с них клятву – они будут молчать о случившемся. Меньше всего Мингониус хотел, чтобы обо всем прознал священник. Стражники, в свою очередь, были столь напуганы тем, что на них могут возложить вину за произошедшее с Маркетой, что с радостью пообещали держать рот на замке.

– Мы должны внушить ему мысль, что она мертва, – сказал Томас. – Она и выжила-то лишь по Божьей милости…

* * *

Было два часа ночи, когда к замку подъехала карета. Лошади с безумными глазами храпели, с похрапыванием выпуская из ноздрей на холодный воздух большие клубы белого пара, и нетерпеливо били копытами, спеша поскорее умчаться прочь. Багаж спешно побросали на задки кареты, и двое стражников вынесли Маркету. Доктор Мингониус и Вера помогли усадить девушку на обитое бархатом сиденье.

Дорога оказалась заснеженной и изрытой колеями. Экипаж трясло и бросало из стороны в сторону, из-за чего ехавшие в нем люди наталкивались друг на друга, словно кости в руке игрока.

У избитой Юлием Маркеты все лицо было в синяках и резаных ранах, которые то пульсировали, то немели, но вскоре она уже не чувствовала ничего, кроме глубокой ноющей боли в голове.

Доктор дал ей обезболивающее, и девушка, несмотря на жесткий, раздражающий ход кареты, уснула.

Когда она снова открыла глаза, сквозь шторы кареты уже пробивался солнечный свет. Маркета увидела замерзшие пруды Рожмберков, где в глубокой холодной воде дремали жирные карпы. Скоро их станут собирать для рождественского пиршества и продавать по всей Богемии – едва ли хоть один истинный христианин откажется отведать белой плоти этой рыбы в честь святого дня.

Веки девушки потяжелели после сна, а лицо пульсировало в барабанном ритме. Врач, увидев, что она проснулась, придвинулся поближе. Его пальцы прошлись по резаным ранам, которые он зашил перед отбытием из Рожмберкского замка. К тому моменту они уже начали морщиниться и протекать, но работа была проделана твердой рукой, и Мингониус полагал, что с Божьей помощью кожа стянется и ранки заживут.

Он мягко улыбнулся дочери цирюльника.

– Мы остановимся в Ческе-Будеёвице. Там есть небольшой постоялый двор, чистый и простой. Я выслал вперед всадника, чтобы предупредить хозяина о нашем приезде. Его жена – прекрасная повариха.

Затем Томас посмотрел на свою новую пациентку с некоторой озабоченностью.

– Ты ведь любишь форель, Маркета? Свежую, прямо из ручья?

Девушка попыталась улыбнуться, но когда кожа на ее лице натянулась, поморщилась.

– Для того, чтобы они зажили, нужно время, Маркета. Вера о тебе позаботится, – заверил ее медик.

Экономка улыбнулась и нежно похлопала ее по руке.

– Тебе пришлось через столько пройти в этой ужасной деревушке!

Интересно, многое ли ей известно, подумала Маркета, все еще не способная мыслить здраво и ясно. Женщина посмотрела на нее с опаской, но в ее голубых глазах сияла доброта.

– В Праге тебе понравится. Другого такого города нет на всем свете. Вот увидишь! – Вера легонько сжала ее руку. – Это мир философии, медицины и науки. – Она украдкой взглянула на доктора Мингониуса. – В нем живут самые лучшие художники, астрономы и поэты. Сама убедишься. Тебе никогда больше не захочется вернуться в Чески-Крумлов!

Томас приложил палец к губам.

– Довольно, слечна. Маркета слишком слаба, чтобы ехать в Прагу прямо сейчас. Пока сойдет и Ческе-Будеёвице.

Огорченная, Вера пригладила влажные, покрывшиеся кровавой коркой волосы раненой.

Маркета закрыла глаза, чтобы хоть как-то приглушить боль. Когда она снова проснулась, карета въезжала в городок Ческе-Будеёвице, и день близился к завершению. С того момента, как, затворив за собой тяжелую деревянную дверь, она вошла в комнату безумца, прошло чуть менее суток.

 

Глава 32. Ческе-Будеёвице

Глаза так распухли, что почти закрылись, но, не желая упускать возможности увидеть Ческе-Будеёвице, Маркета – пусть и морщась от боли – раз за разом открывала их ровно настолько, чтобы бросить в этот небольшой просвет мимолетный взгляд. До сих пор ей не доводилось бывать ни в каких других городах, кроме Чески-Крумлова, так что Ческе-Будеёвице казался иным миром, полным движения и жизни.

Карета остановилась на главной площади, красочной, как и в родном городе девушки, но значительно превосходящей крумловскую по размерам. Плотно примыкающие один к другому дома с остроконечными крышами ограничивали ее со всех сторон. На площади было полно людей – мальчишек, таскавших ведра с водой из протекавшей неподалеку реки, цыган, продававших пеньковые сумки и бочки соли богатым чужеземцам в дорогих одеждах, мужчин, управлявших длинными повозками, забитыми пивными бочками… В рыночных рядах мужчины и женщины торговали пронзительно кудахтавшими курами, корнеплодами и поношенными шерстяными вещами. Снег, плотно утрамбованный сотнями ног, давно уже превратился в широкую серую полосу льда.

От спин запряженной в экипаж тройки лошадей, похрапывавших на булыжной мостовой, поднимался пар – чтобы попасть в Ческе-Будеёвице до темноты, их пришлось гнать несколько часов кряду.

Вера и доктор помогли Маркете выйти из кареты, передав девушку в сильные руки хозяина постоялого двора и кучера.

– Она в плохом состоянии, – сказал владелец гостиницы. По-немецки он говорил бегло – по всей видимости, именно этот язык, а не чешский, был его родным. – Моя жена присмотрит за ней, если пожелаете.

– Спасибо за доброту, – сказал Томас. – Фройляйн Вера сама о ней позаботится и будет спать рядом.

Все еще крайне слабая, Маркета с признательностью приняла помощь двух мужчин, которые помогли ей доковылять до теплого помещения. В главном зале, где за длинными столами ужинали постояльцы, потрескивал в камине огонь. От дрожжевого аромата прекрасного пива и одного лишь вида жарящегося на огне мяса у девушки заурчало в животе – она ничего не ела уже почти двое суток.

Увидев ее лицо, жена трактирщика вскрикнула, но тут же прикрыла рот рукой. Перестав разливать пиво по кружкам, она отставила в сторону кувшин и вытерла руки о передник.

– Боже, да что же это с нею такое?! – спросила она. – Несчастный случай? Или это ее кто-то ножом?..

Маркета застонала и дотронулась до своего распухшего, побитого лица – неужели она действительно выглядит так ужасно?

– Ты задаешь слишком много вопросов, женщина, – проворчал хозяин гостиницы и подхватил девушку из Чески-Крумлова на руки одним могучим движением, словно жених, уносящий невесту в спальню.

– Она получит лучшую комнату в задней части трактира, где тихо и где никто ее не побеспокоит, – заверил он Томаса. – Белье только что постирано, а матрас набит свежей соломой, как вы и просили, герр Мингониус.

Спустя пару минут Маркета была уже в комнате с домоткаными красными занавесками на закрытом окне, широким соломенным тюфяком и пуховой подушкой. Одеяло было сшито из цветных прямоугольников, причем местами такой окраски, какой девушка никогда не видела в Чески-Крумлове. В углу поместились небольшой столик и табурет, на котором рядом с кувшином с водой стояла керамическая чашка.

Вера помогла Маркете снять башмаки, чулки и шерстяное платье. Оставшись в одной сорочке, девушка легла на свежий соломенный тюфяк. Ее спина, шея, руки и ноги напоминали замерзшие ветви деревьев – так они окоченели. В дороге она спала в неловкой позе и ничего не чувствовала, но теперь остро ощущала постоянную боль во всем своем избитом теле.

Маркета заплакала, уткнувшись лицом в льняную обивку матраса, и экономка попыталась утешить ее. От слез обивка промокла, сделавшись полупрозрачной, и под нею проявились желтые соломинки. Свежая, пахнущая осенними полями постель навевала дремоту.

Когда Маркета залезла под стеганое одеяло, подоткнув края под себя, пришел доктор Мингониус – осмотреть ее раны. По его обеспокоенному лицу девушка поняла, что ему не понравился вид пульсирующих порезов. Она пробежала пальцами по стежкам у себя на щеке и вздрогнула. Интересно, похожи ли они на тот шов, что был сделан у нее на запястье, – воспаленные язвочки между черными нитями?

– Не трогай их, Маркета, – сказал врач. – Приподнимись-ка, милачек!

Дочь цирюльника слабо улыбнулась, когда он назвал ее «дорогушей» по-чешски.

– Вот так. Тебе нужно пить пиво – как можно больше пива и воды из кувшина. И я пошлю кого-нибудь за супом. Ты должна постараться съесть его весь. Пиво будет вызывать сон и поспособствует заживлению ран. Хмель очень питателен, а обо всем остальном твое тело позаботится уже само, – заверил ее медик.

Жена трактирщика принесла травы, уменьшающие, по ее заверениям, отечность, и сварила для Маркеты настой. Она назвала его «Горной маргариткой» и сказала девушке, что держит эти травы засушенными в кухне, вместе с другими растениями, что свисают с балок. Вера сделала припарку из листьев и нанесла мазь на раны Маркеты.

Доктор Мингониус внимательно осмотрел растение, растер листья и цветки между пальцами, понюхал, лизнул, а затем кивнул в знак одобрения.

– Арника, – произнес он. – Это растение и пиво помогут твоим ранам затянуться. Мы останемся в Ческе-Будеёвице до тех пор, пока ты не поправишься.

На этом уставший доктор пожелал пациентке спокойной ночи и оставил ее на попечении двух женщин.

* * *

Они сказали, что она проспала трое суток. Даже когда Маркета просыпалась, все вокруг казалось ей смазанным и туманным, словно сон. К губам ей подносили кружки с пивом. Девушка ела похлебку из говяжьих костей и перловый суп, приправленный сухим майораном. Жена трактирщика с ложечки кормила ее говяжьим костным мозгом, который приходилось чередовать с глотками чая из арники.

Маркета вдыхала запах ее волос, благоухающих дымом лесного костра и ароматом жареной птицы. Руки женщины были красными и потрескавшимися от ежедневного мытья посуды в каменной раковине, но когда они прикасались ко лбу девушки, то казались влажными и мягкими. Трактирщица гладила ее, словно Маркета была ее любимой кошечкой, и та снова засыпала под чарами этих прикосновений.

Кроме этих приятных моментов и болезненных попыток воспользоваться ночным горшком – ее разорванная плоть все еще жутко болела, когда она мочилась, – дочь цирюльника ничего не помнила. Под одеялом было тепло, а по ночам она ощущала рядом успокаивающее присутствие Веры.

Наконец, как-то утром Маркета открыла глаза и поняла, что отечность уменьшилась. Обведя комнату взглядом, она увидела огрызок сальной свечи, четки и кувшин пива, стоявший на грубо обтесанном столике. На окне лежал толстый слой инея. Вода в оставленном у кровати ведре замерзла, и в том месте, где экономка погружала в ведро чашку, образовалась неровная корка щербатого льда.

– Проснулась! – сказала Вера, входя в комнату с пустым ночным горшком в руках. – А мы так о тебе беспокоились, милачек, так беспокоились!

Маркета усилием воли заставила себе принять сидячее положение и поежилась. От холода у нее застучали зубы.

– Вот, надень-ка, – промолвила Вера, порывшись в сумке, и накинула на плечи своей подопечной платок коричневатого цвета. – А теперь выпей-ка немного пива. Я попросила Ивану приготовить чаю, чтобы ты могла согреться. На улице метель заметает.

Маркета не могла говорить, а потому лишь кивнула. Весь день и всю ночь бушевала снежная буря, и когда они с экономкой проснулись наутро, каменный пол был присыпан снежком, проникшим в комнату через щели в ставнях.

 

Глава 33. Печали дона Юлия

Вот уже несколько дней сын короля как будто пребывал в ступоре. Карлос-Фелипе, испанский священник, возлагал надежды на первую неделю, полагая, что, может быть, ловкий доктор Мингониус оказал человечеству большую услугу, выпустив из бастарда всю кровь. Умри принц через день или два после кровопускания, никто не стал бы винить священника. И тогда дон Карлос мог бы покинуть эту Богом забытую глухомань и, как знать, возможно, даже вернуться к восхитительным красным винам и хересу Испании…

«Да, возможно, он умрет, – размышлял священник, – и Господу не придется долго ждать отмщения. Мы, люди церковные, можем дать лишь духовное спасение согласному. Этот сын шлюхи и короля плюет на Господа и смеется… Ничего, он заплатит у ворот ада!»

Мертвенная бледность дона Юлия навела иезуита на мысль, что принца залечили пиявками до смерти. Вслед за этим наблюдением его посетила мысль о морсилье, любимой кровяной колбаске с рисом, луком и пряностями. С добрым стаканом сухой, как кость, риохи, а не этой, сладенькой и душистой австрийской водички. Вот пища для настоящих мужчин – не чета этим будто надушенным белым винам, сладкому пиву и треклятому тминному семени, запах которого присутствовал в каждом богемском блюде.

«Умри же, бастард. Умри», – думал Карлос-Фелипе.

Но теперь, после отъезда Мингониуса, здоровье сына короля было в его руках. Иезуит не мог позволить мальчишке умереть. Однако он понимал, что если к дону Юлию вернутся отменное здоровье и сопутствующее сумасшествие, от его громоподобного рева и пронзительных воплей по ночам никому не будет покоя.

Надо было проследить за тем, чтобы безумец почаще охотился днем – в сопровождении легиона стражников – и, по возможности, проводил больше времени вдали от Рожмберкского замка. Хорошо бы достать немного опиума, чтобы усыплять юнца на ночь. На улицах Праги опиум продавали аптекари, но где его искать в Чески-Крумлове, испанец не знал, а заводить какие-либо связи с жителями презираемого им городка не намеревался.

Некоторое недоумение вызывал тот факт, что доктор Мингониус уехал глубокой ночью, даже не попрощавшись. Впрочем, симпатии они с иезуитом друг к другу не испытывали, а последнее кровопускание Томас, как и обещал, исполнил. Возможно, доктора вызвал король Рудольф, пожелавший узнать о состоянии здоровья пациента из первых уст.

Священник расспросил стражников, но те ответили, что ничего не знают: им было приказано доставить карету и подготовить ее к поездке – только и всего. Вполне ожидаемо, язык с ним охранники не распускали, но за глаза наверняка обсуждали его на своей дурацкой местной тарабарщине. Этим богемским жуликам доверять нельзя, решил Карлос-Фелипе. Скорее всего, своим враньем они помогали Мингониусу.

Для успешного исполнения миссии пришлось прибегнуть к помощи нескольких монахов-иезуитов. Бастард без особых возражений проследовал за ними в часовню, чтобы помолиться о вечном спасении. Исповедоваться дон Юлий отказался, но сам факт того, что в то первое утро он простоял два часа на коленях в холодной часовне, уже можно было счесть победой – священной победой.

Однако ближе к концу второй недели принц пожаловался на боли в груди и голове. Пока священник осматривал его, больной морщился, словно его донимала некая невидимая рана, а затем, вскрикнув от боли, запретил прикасаться к себе. Братьев-иезуитов с их кадилами он прогнал – чихая, кашляя и ругаясь на немецком, итальянском и латыни.

Он беспрестанно просил дать ему Книгу Чудес, но та исчезла вместе с Мингониусом.

А затем началась суета из-за Маркеты. Люси Пихлерова требовала встречи с императорским сыном, желая знать, почему ее дочь уехала в Прагу, не попрощавшись и не взяв те чудесные вещи, что собрали для нее жители Чески-Крумлова.

– Это совершенно невозможно, – сказал дон Карлос. – Видеть дона Юлия дозволяется лишь назначенным ему врачам, стражникам и священнику.

– Что вы такое говорите! – хмыкнула пани Пихлерова, скрестив на груди свои могучие руки. – Да мы каждую неделю видим, как он гоняет с собаками. Моя дочь виделась с ним много раз, в том числе и в тот вечер, когда уехала в Прагу.

«А что, если в тот вечер они снова пускали ему кровь? – подумал священник. – Тогда понятно, почему он такой бледный да рассеянный… Жаль, не закончили начатое и не отправили его к дьяволу!»

– Об этом не может быть и речи, – отрезал он. – И если б вы хоть немного соображали своей головой, то понимали бы, сколь опасен этот человек, и не позволяли дочери находиться с ним рядом.

– Он – Габсбург, – фыркнула Люси. – Разве нет?

Иезуит захлопнул дверь перед возмущенной женщиной и приказал стражникам вывести ее за ворота. Она задержалась на дальней стороне рва, бросая завистливые взгляды на откормленных медведей и горько завидуя их ужину.

К концу второй недели завывания и пронзительные вопли больного возобновились. Дон Юлий обнаружил небольшой пучок волос у окна, в том месте, где он порезал Маркете голову. Явившись на крики, священник обнаружил принца с прядью волос в руке.

– Что это у вас, дон Юлий? – поинтересовался он.

– Не твоего чертова ума, червяк ты сушеный! – отрезал бастард, пряча пряди в зажатом кулаке. Иезуит смог разглядеть лишь кончики длинных волосков, видневшихся у него между пальцами.

– Вы ее трогали? – пробормотал испанец, осознав, что именно зажато в кулаке больного. – Она поэтому уехала столь поспешно?

– Нет! – прорычал больной, вскакивая на ноги и устремляясь к священнику.

Стражники едва успели перехватить принца в тот самый момент, когда его рука уже тянулась к горлу дона Карлоса. Иезуит отскочил назад.

– Нет, нет, нет! – вопил дон Юлий, пытаясь вырваться из рук охранников. – Я не хотел ее убивать! Мною овладел дьявол! Я любил своего ангела больше жизни! Я проклят на муки ада и никогда больше не увижу мою Маркету!

Священник скривился, словно только что надкусил малагский лимон, и сердито посмотрел на стражу.

– Если она умерла, то хоть покинула этот Богом забытый городишко, – промолвил он, собираясь с силами, а затем, прищурив свои змеиные глаза, взглянул на безумца. – И это для нее благословение.

Лица стражников превратились в каменные маски. Отпустив сумасшедшего принца, они бросили Карлосу-Фелипе «До прделе!» и плюнули на пол. Да пошел ты! Испанскому священнику показалось, что он слышал слово «распятие», произнесенное среди других богохульных чешских ругательств, и это оскорбило его гораздо сильнее, чем все прочие неведомые проклятия, вылетавшие со слюной из возмущенных богемских ртов.

* * *

Цирюльник Зикмунд Пихлер снова и снова перечитывал письмо, присланное Томасом Мингониусом. Писалось оно явно в спешке, так что начертания букв отличались от обычно аккуратного почерка великого доктора.

5 декабря 1606 года
доктор Мингониус

Герр Пихлер!

Сожалею, что не могу попрощаться с вами лично, но мы должны покинуть Чески-Крумлов в крайней спешке. Произошло нечто ужасное – несчастный ли случай? – касающееся вашей дочери. Она тайком пробралась одна в комнату дона Юлия, судя по всему, с благословения вашей жены. Может ли такое быть?

Результат поистине ужасен! Последствия лишь чудом оказались не столь трагичными, какими могли быть, но все равно она была изрезана ножом и выпала из окна замка. Слава Богу, приземлилась на кучу мусора и осталась жива, но сильно пострадала, так что ее выздоровление займет несколько месяцев.

Я отвез ее в хорошую гостиницу в Ческе-Будеёвице и останусь с нею до тех пор, пока не увижу, что она может вернуться в Чески-Крумлов для дальнейшего восстановления здоровья. Найдется ли где-то в городе – помимо вашего дома – безопасное прибежище для нее? Боюсь, если дон Юлий узнает, что она жива, то пожелает вернуть ее в замок. Прежде всего он станет искать ее в бане.

Пока же я обхожусь с нею как с членом собственной семьи. Мне есть в чем покаяться, так что я почту за честь позаботиться о ее здоровье и помочь ей с исцелением.

Я отошлю ее в Чески-Крумлов в экипаже за свой собственный счет, когда она будет готова к столь длительному переезду. Пожалуйста, пришлите мне адрес, чтобы я мог дать его кучеру. Конечно, в ваш дом везти ее не следует, так как он хорошо виден из замка.

От всего сердца и с искренними извинениями,

Пихлер повертел в руках мятый пергамент. Горе его и ярость были столь велики, что обсуждать эту тему с женой он не решился. Цирюльник знал, как сильно Люси жаждет богатства и благородного положения, но даже и не подозревал, что она могла подтолкнуть Маркету к такому. Вот почему Пихлер плакал один, тихо, в укромном уголке цирюльни, глядя на ведра, в которых в холодной темной воде безмятежно спали пиявки.

 

Глава 34. Возвращение в Чески-Крумлов

Маркета воспрянула духом, получив письмо от отца. За две недели пребывания в «Сером гусе» ее синяки приобрели противный желто-зеленый оттенок, какой бывает у ростков нарцисса, глупо проглядывающих сквозь снег и лед ранней весной. Тело больше не ломило от тупой боли в костях и мышцах. Правда, швы с неделю еще гноились, но травы жены трактирщика действовали самым чудесным образом, так что в конце концов пульсирующая боль утихла, а воспаление спало. Тело начало заживать.

Своим знанием трав и цветов жена хозяина гостиницы напоминала Маркете Аннабеллу, хотя из-за забот по содержанию дома и таверны в порядке у нее оставалось мало времени для изучения и сбора лекарственных средств – нужно было пожарить колбаски, вскипятить супы, насадить на вертел и вовремя полить жиром гусей и уток… Руки у хозяйки были багровыми и загрубевшими. Уксус из квашеной капусты перекочевал на ее кожу красноватыми трещинками.

Тем не менее Маркета чувствовала в ней способность исцелять при помощи настоев и загрубевших рук. Именно они, эти потрескавшиеся руки, вкупе с заботливым уходом доктора Мингониуса и Веры, и направили девушку на путь выздоровления.

Дорогая доченька!
Твой любящий отец

Известие о твоих ранах и о случившемся в замке повергло меня в глубочайшую печаль. Слава Богу, ты жива, это настоящее чудо!

Доктор Мингониус в своем письме интересовался, можем ли мы найти для тебя здесь, в Чески-Крумлове, безопасное прибежище, так как о возвращении в баню не может быть и речи! Конечно, я подумал о монастыре Бедной Клары. Я спросил у твоей тетушки, возможно ли будет укрыть тебя там, но она опасается, как бы какая-нибудь монахиня не проболталась о твоем пребывании священнику и за тобой не явились иезуиты.

Есть ли еще какое-то место, где ты можешь найти приют?

Маркета перепачкала весь пергамент, перетаскивая пальцы с буквы на букву и проговаривая их вслух. Расшифровывать слова в таком израненном состоянии было не так уж и просто.

Она попросила трактирщика принести перо, чернила и пергаментную бумагу, пообещав, что с ним рассчитается доктор Мингониус – в ее собственных карманах не нашлось ни единой монетки.

Дорогой папа!
Маркета

Пожалуйста, прости мне мое безрассудство. Я знаю, что потеряла твое доверие и едва не потеряла свою жизнь.

Есть одна женщина, которая может согласиться приютить меня у себя, да и искать у нее никто меня не станет. Ты не мог бы сходить к Аннабелле, колдунье, и узнать, примет ли она меня?

Твоя любящая дочь,

Через неделю дочь цирюльника тайком перевезли в карете в Чески-Крумлов, где ей предстояло жить в доме ведьмы.

* * *

Открыв дверь, Аннабелла схватила Маркету за руку и поспешно втащила ее внутрь. Запряженная парой лошадей карета свернула за угол, уносясь к рыночной площади и подъемному мосту.

– Маркета! – Травница прижала гостью к себе в крепком объятии, и та почувствовала запах дыма от открытого огня в ее волосах, и другой, горьковатый, от не известных ей трав – на коже. Должно быть, незадолго до ее прихода ведунья творила некое заклинание. «Уж не для меня ли?» – подумала Маркета с содроганием.

– Знаешь, это чудо, что ты все еще живешь на этой земле, и ты должна до конца своей жизни благодарить за это Господа и возносить Ему хвалу! – заявила хозяйка дома.

Дочь цирюльника уже начала привыкать к этому чуду, потому что и сама немало ему посодействовала, но она не стала спорить и просто кивнула в ответ.

– Да, чудо, – прошептала она, и в глазах ее встали слезы. – Дон Юлий пытался меня убить.

– О, и он закончит начатое, если ему представится возможность! Он – нечестивец, сама его душа во власти демонов!

Ничего не ответив, Маркета уставилась на огонь в центре комнаты. Если душой Юлия действительно овладели демоны, то, возможно, она видела последние обрывки его настоящей, неиспорченной души – и поддалась им. Возможно, она сражалась с демонами за душу королевского сына. От этой мысли ей стало чуть менее совестно. Она вступила в бой – и заплатила ужасную цену.

Знахарка взяла гостью за подбородок, и они посмотрели друг дружке в глаза: первая – в серо-голубые, вторая – в зеленые с карими пятнышками, непропорционально распределенными между левым и правым глазом, как у радужной форели.

– Да, Аннабелла, – пробормотала Маркета, – я знаю, что была невероятно безрассудна, и мое безрассудство едва не стоило мне жизни. Но… все не так просто. Я что-то чувствовала, след любви, какой-то намек на нежность в нем. Я лишь…

Глаза травницы вспыхнули, и, схватив гостью за руку, она потащила ее к зеркалу, перекошенному и покрытому пылью. Не отводя свирепого взора от отражения Маркеты в зеркале, она принялась протирать его грязную поверхность рукавом. Затем, отведя волосы девушки назад, заставила ее посмотреть на вспухшие шрамы, оставшиеся там, где ланцет прошелся по ее плоти.

– И это, по-твоему, любовь и нежность?!

Гостья провела пальцами по красной, отекшей коже и нащупала бугорки на месте наложенных доктором швов и заживающую плоть с формирующимся грубым шрамом. В зеркале она увидела, как покраснели и увлажнились ее глаза, когда по щекам побежали слезы.

Аннабелла кивнула ее отражению и перестала давить ладонями виски Маркеты. Две молодые женщины обменялись в зеркале взглядами, сказавшими все лучше любых слов.

Маркета положила ладони на руки хозяйки дома и медленно отвела их от своего лица, не сводя глаз с ее отражения в зеркале. Затем обернулась и поцеловала пальцы колдуньи.

– Ты настоящий друг. Даже не знаю, кто бы еще рискнул приютить меня у себя.

Лицо Аннабеллы смягчилось, и она нежно обняла гостью.

– Я рада дать тебе убежище. Таков мой удел – помогать тем, кто нуждается в защите. Впрочем, такова была доля всех женщин в нашей семье. Требование к любой доброй колдунье – защищать невинных от сил зла… Пойдем, я угощу тебя ромашковым чаем.

* * *

Вот так и началась жизнь Маркеты с Аннабеллой.

Под домом находился странный каменный погреб – древние катакомбы, заполненные сушеными растениями, бутылочками с различными снадобьями и иссохшими частями животных – жизненно важными органами, высушенными лапками и шишковатыми когтями. Пол был сделан из костей, утрамбованных в землю, – компактно уложенные, они напоминали беловато-серые булыжники. Окинув взглядом уходящий вниз темный туннель, Маркета вздрогнула: когда-то ей говорили, что под ним, в каменистой земле, лежат останки древних кельтов – ее богемских предков.

Аннабелла приготовила для нее постель, набитую свежей, благоуханной соломой, и дала одеяло, наполненное мягкими гусиными перьями, чтобы она могла согреться в сырости кавернозного погреба.

Единственный доступ в погреб обеспечивала опускаемая дверь в полу, скрытая стоявшим на ней в кухне дубовым сундуком. Иногда Маркета задавалась вопросом: а найдет ли ее кто-нибудь, если с Аннабеллой что-нибудь случится или если она просто пропадет – до того, как ее кости присоединятся на полу к другим, уже упокоившимся там…

В ту первую ночь, когда она уже засыпала после вкусного ужина, состоявшего из обжаренного в почечном сале карпа, Маркете показалось, что в дальнем конце подвала промелькнула вспышка света.

Еще пару месяцев назад любознательная девушка обследовала бы весь погреб, проникнув в глубь катакомб с коптящейся сальной свечой в руке. Она бы исследовала его с тщанием, полная решимости выяснить происхождение этого явления. И уж точно не убоялась бы!

Но в эту ночь Маркета задула свечу и, укрывшись с головой одеялом, не открывала глаз до тех пор, пока не услышала, как Аннабелла отодвигает на рассвете тяжелый сундук.

 

Глава 35. Кеплер и небо

С поиском дома № 5 по Карловой улице никаких проблем у Якоба Хорчицкого возникнуть было не должно.

В ясный день отыскать расположенный всего в сотне шагов от Карлова моста в пражском Старом городе особняк Иоганна Кеплера было бы совсем не трудно. Но Влтаву уже окутал вечерний туман, растянувшийся, словно потягивающийся кот, над извилистыми улицами и водворивший холод и сырость на булыжные мостовые. Якоб дважды проходил мимо дома Кеплера, возвращаясь потом обратно и украдкой оглядываясь через плечо, чтобы определить, не следуют ли за ним, чужаком, заблудившимся в серпантине городских улиц, какие-нибудь мелкие воришки.

В этом мистическом мире, покрытом мантией серого тумана, Хорчицкий слышал звон колоколов астрономических часов, установленных на городской площади. Прислушавшись к заунывным металлическим звукам, он подумал о призраке смерти, скелете с колокольчиком в одной руке и песочными часами в другой, стоящем на карауле справа от часовой башни. Двенадцать набожных апостолов появились и снова исчезли в двух окнах, расположенных над часами, указывая точное время.

Чуть ниже, под священной тропой апостолов, компанию Смерти составляли Турок в тюрбане, Еврей с крючковатым носом и кошельком с золотыми монетами и Тщеславие, представленное фигурой, любующейся на себя в зеркале. Но время отбивала именно Смерть.

Наконец, Якоб остановился и обратился за помощью в иезуитский коллегиум – Клементинум. Он дернул за шнур колокольчика, висевшего рядом с массивными деревянными дверями.

– Pax vobiscum, – сказал он, когда тяжелая дверь открылась, скрипнув старыми петлями.

– Pax tecum, – ответил появившийся на пороге монах, наклоняя голову и складывая ладони домиком в знаке благословения.

– Брат, не скажете ли, как мне найти дом номер пять по Карловой улице, дом Иоганна Кеплера?

– А, герр звездочет… – задумчиво произнес монах, в сырой вечер укрывший голову капюшоном. – Он живет на другой стороне улицы, прямо напротив. Но ты не найдешь ответа в звездах, сын мой. Лишь в Боге.

Влажная шерстяная сутана монаха дохнула неприятным запахом, а сам он заглянул Якобу в глаза.

– Конечно. Но я здесь по делам короля, – сказал ботаник. – Благодарю за помощь, и доброй ночи тебе и братьям.

– Доброй ночи, сын мой. И да пребудет благословение Божие с тобой и королевским поручением!

И что только думают иезуиты о непоколебимом протестанте, живущем в двух шагах от центра их веры? Интересно, подумал Якоб, не оглядывается ли Иоганн Кеплер через плечо, когда вечером отпирает входную дверь…

Но, возможно, астроном и не боялся ничего, учитывая его высокое положение при дворе короля Рудольфа.

Впрочем, в густом ночном тумане, в отсутствие свидетелей, любой еретик-протестант подвергался серьезной опасности, так как религиозные фракции расходились во взглядах все больше и больше.

Какой-то воришка стащил молоточек с двери пятого дома по Карловой улице. Хорчицкий легонько постучал по небольшой коричневой двери костяшками пальцев, отметив облупившуюся краску и треснувшие доски.

Дверь открыла фрау Кеплер, смерившая его сердитым взглядом. Из-под ее белого льняного платка выглядывали скрепленные заколками волосы. От женщины исходил запах еды, и над ее верхней губой выступили капельки пота.

– Да? – произнесла она нетерпеливым голосом. – Что нужно?

– Скажите, герр Кеплер дома? – спросил неожиданный гость.

– Ему нездоровится, – ответила хозяйка, протягивая руку к двери с явным намерением ее захлопнуть. – Если хотите, чтоб составил вам астрологическую карту, приходите через неделю.

– Нет, вы неверно меня поняли, фрау Кеплер, – произнес Якоб, кладя руку на дверь, дабы предотвратить ее закрытие. – Я здесь по поручению короля, чтобы приготовить эликсир из растений и трав, который поможет вашему мужу встать на ноги. Его очень не хватает при дворе.

Женщина тут же раскрыла дверь настежь.

– Простите меня, – сказала она, вытирая рот. – Пожалуйста, проходите, герр…

– Хорчицкий. Якоб Хорчицкий.

– А, императорский аптекарь! – Супруга Кеплера хлопнула себя по вискам – мол, узнала – и поправила платок. – Принимать вас у себя – большая честь для нас.

– Могу я увидеть герра Кеплера?

– Конечно. – Отступив назад, женщина жестом предложила гостю войти.

Якоб пригнулся, чтобы не удариться головой о притолоку. Каменный пол был все еще влажным после мытья, а рядом с ведром с грязной водой валялась камышовая щетка – судя по всему, незадолго до его прихода фрау Кеплер занималась уборкой. Странно, подумал ботаник, жена придворного астронома сама моет полы…

– Не будете ли вы так добры подождать здесь, герр доктор, пока я сообщу о вашем приходе? – спросила жена Кеплера.

– Разумеется, благодарю вас.

Хозяйка начала подниматься по ступеням лестницы, ширина которой разве что совсем чуть-чуть превосходила ширину ее бедер. Кеплер, должно быть, находился на чердаке, откуда лучше всего было наблюдать за звездами. Якоб услышал приглушенные голоса, а затем и скрип половиц двумя этажами выше: фрау Кеплер наводила в комнате порядок для приема посетителя.

– Прошу вас, поднимайтесь. Извините за этот беспорядок – мы не ждали гостей. У нашей служанки сегодня выходной, – сказала она и густо покраснела, словно ее поймали за совершением какого-то ужасного прегрешения.

Хорчицкий проследовал за необъятными бедрами хозяйки, поднимавшейся на чердак. Она тихо постучала в маленькую дверь и ввела гостя в комнату.

Иоганн Кеплер лежал на раскладушке. По всей комнатушке валялись рисунки сфер и эллипсов, а также диаграмм движения планет, а у стены стояла деревянная модель солнечной системы.

Астроном не достиг еще преклонного возраста – по прикидкам Якоба, ученый и вовсе был его ровесником, – но широкий лоб Кеплера бороздили суровые складки, а острая бородка выдавалась вперед, как у какого-нибудь благочестивого и упрямого проповедника-протестанта.

– Добро пожаловать, герр фармацевт, – уныло произнес Кеплер со своего ложа. Его рубашка была измята, словно он несколько дней спал в одежде. – Чем обязан честью вашего визита?

Гость поклонился и предъявил письмо короля.

– Перескажите мне его содержание, Хорчицкий, – попросил Иоганн, приподнимаясь на подушках. – Я открою его позже, когда вспомню, куда положил нож для вскрытия писем.

– Король поручил мне собрать сведения, необходимые для назначения вам курса лечения. Он выражает глубокую озабоченность вашим отсутствием при дворе.

– Ах да! Его величество, вероятно, желает, чтобы я прислал его астрологическую карту на следующий месяц?

Якоб заметил, что губы Кеплера скривились в неприязненной гримасе. Он и раньше слышал, что этот ученый гнушается использовать свои точные математические данные по наблюдению за звездами для составления никчемных гороскопов. Астроном считал это унижением и осквернением истинной науки.

– В разговоре со мной король, повторюсь, выражал лишь обеспокоенность состоянием вашего здоровья… и надежду на то, что длительная работа над Рудольфовыми таблицами не будет отложена на слишком уж долгий срок, – ответил ботаник.

– Приятно это слышать, доктор Хорчицкий. Разумеется, мои помощники каждую ночь отмечают положение планет на карте, даже в случае моего отсутствия. Они обладают более острым, чем я, зрением. Мои вычисления основаны на их наблюдениях.

Якоб переступил с ноги на ногу, отчего старые половицы скрипнули. Король не станет долго терпеть отсутствие при дворе имперского математика и астролога.

– Могу я узнать ваши симптомы? – осведомился гость.

Словно и не услышав его вопроса, Иоганн Кеплер посмотрел на окно позади него.

– Будьте так добры, откройте, пожалуйста, ставни и окно.

Якоб развел в стороны деревянные ставни и закрепил их задвижкой. Кеплер спроектировал окно таким образом, чтобы, открыв его, можно было наблюдать ночное небо.

Сероватый туман уже дошел до уровня подоконника, но выше подниматься, похоже, не собирался. Ботаник посмотрел на чистое небо, где на темном фоне ярко мерцали звезды. Промозглый туман создал горизонт для этих небесных светил.

– Вы спрашиваете, каковы мои симптомы? – зашевелился под одеялом хозяин дома. – Ах, доктор Хорчицкий, я родился болезненным ребенком, и мои руки изуродованы оспой. У меня было слабое зрение, и без помощи линз я бы не видел и половины того мира, который другие принимают как должное. Ночное небо, доступное вашему даже невооруженному взгляду, без линз представляется мне сплошным туманом.

Якоб глубоко вздохнул. С этим пациентом ему определенно придется нелегко.

Взгляд доктора упал на лежавшие на столике у окна оптические инструменты. Он наклонился, чтобы получше рассмотреть зрительную трубу.

– Зато какими глазами вы располагаете сейчас, герр Кеплер! – воскликнул он. – Должно быть, вы видите через это стекло самое сердце Вселенной! Вы позволите?..

Иоганн коротко кивнул, и его гость приставил трубу к глазу.

Звезды как будто прыгнули ему навстречу.

– Надо же, какое чудо! – ахнул Якоб. Затем, чуть отодвинув трубу от глаза, он вдруг замер, внимательно рассматривая ее конические формы и яркий орнамент, после чего покрутил трубу в руке.

– Что-то не так? – спросил Кеплер.

Хорчицкий опустил трубу и еще раз осмотрел ее со всех сторон.

– Старинная вещица? – спросил он с удивлением.

Математик рассмеялся.

– Я бы сказал, что не очень. Голландец Янсен изобрел сей инструмент совсем недавно. Мне повезло стать счастливым его обладателем – это был подарок королю.

– Я видел ее раньше, – тихо сказал ботаник.

– Что? – воскликнул Кеплер. – Чепуха!

– Нет. Клянусь, я ее видел. И нечто подобное, но еще более сложное, – сказал доктор, глядя в скептическое лицо собеседника. – Могу я воспользоваться вашей чернильницей и пергаментной бумагой?

– Конечно.

Сев за кеплеровский стол, Якоб нарисовал ряд входящих одна в другую трубочек. Верхнюю он изобразил с изгибом, обозначающим выпуклую линзу. Закончив, не дожидаясь, пока чернила высохнут, передал пергамент хозяину.

Иоганн тут же уставился на примитивный рисунок покрасневшими глазами. Его бледное лицо вытянулось.

– Где вы это видели?! – спросил он напряженным голосом. – Где?

– В Книге Чудес, манускрипте, хранящемся в Кунсткамере его величества. На ее страницах много рисунков, подобных этому.

– Принцип тот же, что и у галилеевского телескопа, – сказал Кеплер.

– В том-то и дело! Откуда автор старинной книги мог узнать об инструменте, который изготовит в будущем великий астроном?

Математик снова обратился к рисунку. Глаза его жадно блестели.

– Мне нужен усовершенствованный телескоп, герр доктор. Я не могу вести наблюдения без итальянского инструмента Галилея. Мне нужно увидеть эту книгу!

– Сейчас она в распоряжении дона Юлия, сына короля, сосланного в Чески-Крумлов. Но Галилей, конечно, снабдит астронома его величества этим инструментом.

Кеплер неловко заворочался, устраивая повыше подушку.

– Нет. Галилей не хочет заводить соперника. Тем более если соперник – лютеранин. Несмотря на то что я письменно подтверждал точность его наблюдений и выступал против его заключения под стражу, он отказывается поделиться со мной своей замечательной трубой, хотя и просит меня поддержать его теории.

– Мне странно слышать, что ученый сознательно препятствует научному прогрессу.

– Жадность, Якоб. Жадность, политика, религия и тщеславие. Вот что заставляет отринуть науку ради сохранения власти. – Кеплер сжал свои ревматические пальцы в кулак. – Даже самый великий исследователь может поддаться чарам власти.

Ботаник подумал об астрономических часах и фигурке Тщеславия, любующегося собой в зеркале…

Но тут он вспомнил о цели своего визита.

– Ваши симптомы, герр Кеплер.

– Острая меланхолия. Я не могу заставить себя встать с постели или выйти за порог собственного дома. Мне совершенно все равно, буду я жить или умру.

– Герр Кеплер? – недоверчиво спросил Хорчицкий, искренне изумленный услышанным. – Вы, человек, получивший признание всей Европы, ставший наследником великого Тихо Браге…

– Браге? Я украл его наблюдения. Сразу же после его смерти я укрылся в нашей обсерватории и переписал его звездный журнал. Как утверждают его наследники, я – обычный мелкий воришка.

– Браге был вашим руководителем, вы работали вместе… Удивительно, что он не поделился с вами всеми своими изысканиями!

– Я был нужен ему как математик. Он зависел от моих расчетов, но при этом отвергал мои теории. Тихо Браге был подвержен недугу, который сушит человеческое сердце и препятствует науке. Да, он тоже был лютеранином, да, мы вместе работали, но он не верил в коперниковскую Вселенную. Браге не придерживался того представления, что планеты вращаются вокруг солнца. Блестящий ум, испорченный условностью.

Кеплер вздохнул и потянулся ревматическим пальцем за глиняной чашкой у кровати.

– И вот теперь я остался без средств к существованию. Император не платит мне уже целый год. Я наделал долгов, оплатить которые не в состоянии, и не имею сбережений. Жена пилит меня из-за денег, и мне приходится торговать гороскопами. Я составляю их для придворных и богатых купцов, у которых есть деньги. И при этом пытаюсь найти ключ к Вселенной.

– Ключ?

– Солнце и планеты обладают душой. Силой, если хотите. Солнце – это не только центр нашей Вселенной. Оно понуждает планеты двигаться по назначенным для них орбитам, вращаясь эллиптически вокруг великой силы, подобно тому, как дикарь, зачарованный пламенем, пляшет вокруг костра.

Якоб вдруг почувствовал какую-то пустоту в груди. Планеты с душой? Какая сила может быть во Вселенной, кроме самого Бога, который собственноручно установил орбиты планет и закрепил звезды на небесном своде?

– Но это же ересь! – запротестовал он. – Ересь, совершенно противоречащая Писанию!

– А я вот полагаю, что это есть истина, – сказал Кеплер. – Настанет день, и я докажу это. Наше солнце обладает силой, и планеты тоже ею обладают. Каждая движется по своему пути, но неразрывно связана с другой.

Иоганн посмотрел на стоящего у окна гостя.

– Подойдите ближе. Я хочу видеть ваше лицо.

Хорчицкий приблизился к его кровати и неохотно склонился над королевским математиком.

– А-а-а, как я и предполагал! В ваших глазах – укор иезуита, – вздохнул тот. – Вы разрываетесь изнутри. В отличие от многих орденов, иезуиты стремятся к знаниям и просвещению, однако традиции католической церкви тянут их назад. Жаль видеть такое в блестящем в прочих отношениях уме.

Якоб отстранился и выпрямился, проглотив всколыхнувшийся в нем оскорблением гнев.

– Иезуиты уважают Священное Писание, герр Кеплер, – возразил он, ловя себя на том, что ум его уже ухватился за рассуждения математика, как голодный за краюху хлеба.

– Уважают Писание? Фу! – Острая бородка астронома дерзко выпятилась. – Не знаю, удивитесь ли вы тому, что мне доводилось в своей жизни иметь в друзьях нескольких иезуитов. Так вот, стремление к знаниям, к истине часто берет верх над их проклятыми душами. Свет науки влечет их к себе, как свеча привлекает мошек. – Кеплер улыбнулся. – Королевский духовник, Иоганн Писториус, – один из моих ближайших знакомых. Его блестящий ум и красноречие упражняют мой дух, тогда как Галилей поворачивается ко мне спиной.

Якоб даже моргнул от удивления. Писториус, исповедник короля Рудольфа, водит дружбу с еретиком-лютеранином? Доктор знал многоуважаемого теолога, имевшего, вдобавок ко всему прочему, еще и медицинскую степень.

– Писториус полагает еретической, но также и соблазнительной мою теорию гармонических сфер, – оживился математик. – Планеты движутся не по идеальному кругу, их орбиты изысканно вытянуты под влиянием физической силы солнца, космической души самого Господа.

– То, что вы говорите, опасно, – снова возразил Хорчицкий. – И что же, духовник не доложил о вашей ереси?

– Конечно, нет. Порой мы спорим с ним часами, как и должно цивилизованным людям. Он не только оспаривает мои теории, но и сам работает над диссертацией о Каббале.

Якоб повернулся к окну – на чистом вечернем небе сияли звезды, а в повисшем над берегом тумане поднималась молодая луна.

Наблюдая за задумавшимся над его словами гостем, Кеплер потер ладони и сцепил ревматические пальцы.

– Гармонические сферы? – негромко повторил ботаник. Тонкая полоска месяца смешалась со звездами.

– Да, – кивнул его собеседник. – Тот, кто слушает всем сердцем и с чистой душой, обязательно услышит музыку космоса в ее совершенной гармонии. Грехи и заносчивость человека – вот что заглушает эти звуки.

Мысли Якоба устремились к Чески-Крумлову и запертому в замке сыну короля. Гордыня, жадность, власть… Барабанный бой войны и религиозных несогласий уже отдавался эхом в Восточной Европе. Реформация столкнулась с Контрреформацией, и сами Габсбурги выступили один против другого в борьбе за власть.

Хорчицкий подумал и о той девушке, банщице, живущей на берегу Влтавы, о ее невинности и жажде знаний, о ее стремлении исцелять больных. Тогда он посмеялся над нею и даже ущипнул ее за щеку, отмахнувшись от ее честолюбивых устремлений, как от чего-то незрелого и наивного.

И тем не менее ее чары подействовали.

Якоб снова посмотрел на звезды. Интересно, слышит ли она музыку планет, когда сильные мира сего слышат только тишину?

Иоганн Кеплер зашевелился и отбросил одеяло.

– Вы – хороший врач, – объявил он. – Ваше посещение уже очистило мне кровь и уравновесило гуморы лучше любого рудомета. Самое время вернуться ко двору и повидаться с Иоганном Писториусом. Мне так и хочется поспорить с ним о его теологических притязаниях. Добрый спор пойдет только на пользу старому упрямцу.

Математик поднялся и подошел к своему гостю. Положив руку ему на плечо, он повернул его к окну, и они вместе залюбовались усыпанными звездами небесами.

 

Глава 36. Крики в ночи

Весна 1607 года

Весть о том, что Маркета снова живет в Чески-Крумлове, постепенно распространилась по всему городку. Дочь цирюльника не боялась, что ее выдадут дону Юлию – все горожане, будь то мужчины, женщины или дети, презирали и ненавидели жестокого Габсбурга. Их долг, долг богемцев, состоял теперь в том, чтобы защищать ее, одну из них, и вскоре Маркета уже спокойно ходила по улицам и жила почти так же, как раньше. Швея сшила для нее длинную накидку с капюшоном из грубой черной шерсти, чтобы она могла прятать лицо и свои приметные волосы и чтобы Юлий не высмотрел ее из замка.

Цирюльник Пихлер приходил несколько раз в неделю и просил у Аннабеллы разрешения почитать Книгу Парацельса. Он столько лет ездил в Вену учиться, тем самым возлагая на свою семью нелегкое финансовое бремя, а великое сокровище медицинских знаний находилось, оказывается, всего лишь в нескольких минутах ходьбы от его дома!

Маркета наотрез отказалась возвращаться в баню, приняв решение никогда больше не разговаривать с матерью. Слух о том, что это Люси заставила ее пойти к дону Юлию в ту злополучную ночь, возмутил горожан, и они все, от мясника и мыловара до шипящих ей вслед проклятья женщин, стали демонстративно избегать ее.

Дела в бане пришли в упадок, и посетителей набиралось лишь на то, чтобы едва сводить концы с концами. Пани Пихлеровой, когда она приходила на рынок на Широкой улице, продавали только самую мелкую рыбу, самые жесткие мясные обрезки и заплесневелый бекон. А зеленщик и вовсе отказался продавать ей что-либо, и Люси приходилось покупать овощи и другие необходимые вещи у цыган и евреев за городскими воротами.

Маркета не соглашалась видеться с матерью, но с радостью встречалась с близняшками, которые приходили навестить ее по ночам, чтобы их не увидели. Она также попросила отца защищать их от материнской грубости и не позволить ей продавать их «услуги» посетителям. Зикмунд сконфуженно опустил голову и пообещал, что будет защищать их честь ценой своей жизни, и Маркета не сомневалась, что если б отец мог себе это позволить, то совсем закрыл бы баню.

А когда островки снега растаяли и лед вдоль берегов Влтавы затрещал, ночную тишину вновь прорезали пронзительные завывания дона Юлия.

С завершением курса кровопускания силы – и безумие – вернулись к принцу. С высоты Рожмберкского замка по всей долине разносился его вопль:

– Мар-ке-е-та-а!

То был жалостливый, молящий крик, от которого сжималось материнское сердце Люси. Он кричал только по ночам, когда стихал ветер, и его вопли прорезали свежий весенний воздух. От этих криков птицы вспархивали из гнезд и слепо разлетались в темноту.

Мужчины проклинали его на чем свет стоит и ходили с красными от недосыпания глазами. Женщины страдали от нервов и устремлялись к Аннабелле за успокоительными отварами.

Маркета кружками глотала приготовленный Аннабеллой чай и затыкала уши шерстяной пряжей, но все равно слышала свое имя, эхом разносящееся в воздухе. Пронзительный вопль проникал сквозь дверные щели и даже в подвал, заползал, извиваясь и скользя, как змея, в уши… Сны ее наполняли чудовищные красные губы и темный, как пещера, рот, изрыгающий ее имя, надвигающийся неотвратимо и в конце концов заглатывающий ее.

Когда становилось совсем уж невмоготу, Маркета уходила из дому с фонарем, шла в собор Святого Витта и сидела там, устремив взгляд на алтарь. С самого детства эта церковь была для нее тихим прибежищем, построенным из гранита на самом берегу Влтавы. Яростный рев реки заглушал все прочие звуки, и священнику приходилось перекрикивать этот грохот.

Тогда, в том, далеком уже, прошлом, Катарина плакала от страха и забиралась к матери на колени, боясь, что их всех смоет водой и они утонут. Но Маркета спокойно засыпала под отцовской рукой, и рев реки казался ей колыбельной.

Она печально улыбалась, вспоминая старую подругу. Казалось, минули десятки лет с тех пор, как они мирно сидели на берегу, и Катарина заплетала ей волосы.

Теперь, по ночам, голос реки, эхом разносящийся в просторном храме, нес успокоение. Тут и только тут Маркета не слышала безумного зова того, кого однажды по глупости сочла возлюбленным. Глядя на изображение Мадонны Чески-Крумлова, она молила ее о заступничестве. Разве не может Габсбург вернуться в Прагу и прекратить эту пытку? Ведь если б богемской знати пришлось провести хотя бы одну ночь, слушая безумные стенания дона Юлия, они обратились бы к королю с просьбой забрать своего сына из их владений. Но Мадонна на холсте безмолвствовала. Ей нечего было ответить на молитвы Маркеты – она лишь кротко взирала на своего святого младенца.

* * *

Катарина плакала часто и подолгу. Слишком часто, беспокоилась ее мать. Но с того зимнего дня, как дочка пришла домой с рынка без корзины и без какого-либо объяснения или оправдания и отец наказал ее, ничто на свете не могло вызвать у нее улыбку.

Пан Млынар запретил ей выходить из дома без кого-либо из старших братьев, матери или его самого. Простит ли ее Маркета после того оскорбления? Захочет ли когда-нибудь с нею разговаривать? Катарина сомневалась. Поэтому она была одна. И одинока.

Мельник, конечно, заметил, что его красавица-дочь, его гордость и радость, худеет на глазах. Его жена пекла для Катарины хлеб и всякие сладости, но девушку невозможно было убедить съесть больше, чем склевала бы птичка. На месте когда-то пухлых щечек у нее теперь выпирали острые скулы, и хотя Катарина по-прежнему оставалась самой красивой девушкой Чески-Крумлова, цветущей ее уже никто бы не назвал.

Пан Млынар всегда подозревал, что исчезновение корзины как-то связано с тем грязным паршивцем, сыном кузнеца. И хотя никаких подтверждений его подозрениям не было, до мельника дошел слушок, что этот мальчишка – вор и что его поймали с поличным в зерновом амбаре пивовара.

– Я же говорил тебе, толку из него не выйдет, – заявил Млынар дочери, самодовольно выпятив нижнюю губу. – Этот негодник – вор, и слову его грош цена.

Катарина открыла рот, чтобы ответить, но сдержалась.

– Думай, что хочешь, но он человек достойный, – сказала она только, хмуро взглянув на отца, после чего бросилась на соломенный тюфяк и заплакала.

Дни тянулись один за другим, долгой и однообразной чередой. Катарина шила и вязала, когда семья могла позволить себе купить шерстяной пряжи. Она стряпала и пекла вместе с матерью, чье настроение, как в зеркале, отражало настроение дочери, ибо добрая женщина не могла быть счастлива, не видя улыбки на лице своей любимицы.

– Доченька, не могу ли я что сделать, чтобы взбодрить тебя? – спросила она как-то. – Ты изводишь меня своим унынием. Это так на тебя не похоже!

Катарина устремила взгляд через толстое стекло на замок, вздохнула, и губа ее задрожала.

– Есть кое-что, – ответила она наконец.

– Только не упоминай кузнеца, – быстро оговорилась мать. – Ты же знаешь, переубедить твоего отца не в моей власти.

– Нет, тут кое-что другое, – сказала девушка, глядя на замковую башню. – Не могла бы ты послать известие в дом Аннабеллы, что я хочу навестить Маркету?

– Ох, моя дорогая! Ты же знаешь, твой отец ни за что не разрешит тебе увидеться с нею теперь, когда это так опасно… Тебе нужно держаться от нее как можно дальше!

– Но я скучаю по ней, – жалобно пропищала Катарина. – И хочу с нею повидаться.

Пани Млынаркова в задумчивости прикусила кончик языка.

– Ты можешь написать ей, – предложила она, и ее пухлое лицо разбежалось морщинками. – Мы можем заплатить писцу, чтобы тот послал ей письмо.

Впервые с тех пор, как она убежала из зернового амбара, Катарина улыбнулась.

– Да, я могу написать ей! И она прочтет мои слова. Ей это понравится. Ей нравится все ученое. В письме я попрошу у нее прощения.

– Ох, доченька… – вздохнула мать и, притянув Катарину к груди, погладила по волосам, а потом крепко обняла. – Доченька! Девушка, которой пришлось выстрадать столько, сколько выстрадала Маркета, уж верно, научилась прощать.

* * *

На следующий день Катарина отправилась вместе с матерью на рынок, где за служившей столом скамеечкой стоял писец со свертками дешевого пергамента, слишком темного и ломкого для важных документов, но вполне годящегося для всяких мелких счетов и корреспонденции.

– Моя дочь хочет послать письмо, – сказала пани Млынаркова. – Сколько вы возьмете?

– Зависит от того, сколько слов.

– Слов? – забеспокоилась женщина. – А сколько слов должно быть в письме?

Писец увидел свою выгоду.

– Возвышенная эпистола составляет сто слов. Меньшее количество будет оскорблением для адресата, – заявил он. – Я беру полталера за хорошее письмо.

– Полталера?! – ахнула потрясенная пани Млынар и, повернувшись к дочери, прошептала: – Мы не можем себе этого позволить. Если мы истратим полталера на письмо, нам не хватит на хорошую еду, а отец такого не потерпит.

– Конечно, мама, – разочарованно отозвалась Катарина и, прищурившись, посмотрела на писаря, который равнодушно чинил свое перо, ожидая, пока женщины переживут потрясение от объявленной на услугу цены.

– Наверняка есть что-нибудь, что мы можем предложить вам взамен, – сказала девушка. – Мы не можем позволить себе истратить полталера на какие-то чернила и кусок кожи животного.

– Так что ж – такова цена грамотности, – ответил писец, любуясь огнем в глазах пригожей девушки. – Для грамотного человека эти закорючки обретают смысл и несут важные сведения – или, как я могу догадаться, сердечные тайны…

Тут до пани Млынарковой дошло наконец, что имеет в виду этот человек.

– Нет, грубиян ты этакий! – возмутилась она. – Моя дочь пишет не любовное письмо. Она хочет написать простое послание своей подруге. Лучшей подруге – другой девушке.

– О! – отозвался писец, покусывая тупой конец пера; предложение, похоже, пришлось ему по душе. – Что ж, в таком случае, пожалуй, мы можем столковаться. Вы весь месяц носите мне свежий хлеб, а я напишу письмо.

– Месяц! – охнула мать Катарины.

– Или… что, если вы две недели будете приносить мне буханку хлеба, и я получу поцелуй от вашей красавицы-дочери.

– Ах ты негодник! – вскричала пани Млынаркова и повернулась к наглецу спиной. – Я пришлю сыновей, и они поколотят тебя за такую наглость!

Катарина схватила мать за руку и зашептала ей на ухо:

– Всего лишь поцелуй, мама! Я очень хочу написать Маркете!

– Ты не будешь целовать этого мошенника! – грозно заявила жена мельника.

– Мы вполне можем позволить себе отдавать по буханке хлеба две недели. Ты же знаешь, что можем!

Мать посмотрела в печальное лицо дочери, заглянула в ее умоляющие глаза, а потом снова повернулась к писцу, сурово прищурилась и процедила сквозь зубы:

– Поцелуй? Какой поцелуй?

– Просто поцелуй. В губы, – отозвался тот.

– Невозможно! – отрезала пани Млынаркова, и ее пухлые щеки затряслись от возмущения.

Писарь с безразличным видом пожал плечами, после чего бросил еще один взгляд на Катарину, на ее длинные белокурые волосы.

– Ладно. Только для нее – поцелуй в щеку. Медленно. Чтобы я почувствовал на себе ее дыхание. И буханка хлеба в течение двух недель.

– Договорились! – воскликнула девушка, которая привыкла торговаться и знала, в какой момент следует ударить по рукам.

Необычная троица исчезла за таверной дяди Радека, где Катарина, убедившись, что их никто не видит, поцеловала молодого человека в щеку, овеяв его лицо сладким дыханием.

Она испытала тайное удовлетворение, когда писец покраснел, как свекла зеленщика, и пообещал, что напишет письмо, которое растопит сердце ее подруги. Но, оговорился он, это послание не превысит ста слов – в противном случае потребуется еще один поцелуй, на этот раз уж точно в губы.

Через два дня письмо было доставлено в дом Аннабеллы. В нем говорилось:

Дорогая Маркета!
С вечной любовью и дружбой, Катарина

Уверена, ты не простила меня за мои глупые слова. Мне так плохо без тебя, потому что нет у меня подруги вернее и любимее, чем ты.

Отец запрещает мне видеться с тобою. Говорит, это слишком опасно. Два австрийских приятеля дона Юлия следят за мной на улице и оскорбляют, даже когда рядом мои старшие братья. Если я пойду к тебе, то могу привести их к твоему убежищу и обреку тебя на смерть. Пожалуйста, знай, что я по-прежнему люблю тебя.

Писец говорит, что у меня не осталось больше слов.

* * *

Слезы выступили на глазах Маркеты при виде выведенных чернилами на пергаменте слов подруги. Интересно, как дочь пекаря смогла оплатить услуги писаря? Ей недоставало Катарины, не хватало ее дружбы, и часто по ночам, в глубине подземелья, она вспоминала ее хрипловатый, беззаботный смех.

Маркета решила при первой же возможности послать подруге весточку.

* * *

Аннабелла вела себя странно. Не находя себе места, молодая целительница снова и снова, как кошка, расхаживала по земляному полу в своем доме на улице Длоуха. Начиная произносить заклинание, она забывала слова, а забредая в погреб, призывала духов, и ее голос отдавался в глубоком подвале глухим эхом.

– Что случилось, Аннабелла? – спросила Маркета однажды вечером, застав подругу увлеченно беседующей с кошками.

Знахарка вздохнула.

– Пришло время новой Аннабелле явиться в этот мир.

Маркета чуть не рассмеялась – эта девушка никогда не проявляла к мужчинам ни малейшего интереса. За исключением Зикмунда Пихлера, который приходил навестить дочь и почитать великую Книгу Парацельса, ни один мужчина ни разу не переступал порог дома колдуньи.

В этом доме пахло женщинами – поколениями женщин. Женским присутствием дышали простыни, а утрамбованный земляной пол был пропитан их потом и слезами. Сладкое дыхание девочек и сухой, дребезжащий кашель старух висели в спертом воздухе древнего жилища.

– Ты ведь знаешь, как появляются дети? – поддразнила хозяйку Маркета.

Аннабелла раздраженно отмахнулась.

– Да, да, я знаю, что в этом участвует мужчина. – Она с отстраненным видом накручивала на палец локон своих огненно-рыжих волос.

Ее гостья села рядом на деревянную скамью и погладила подругу по длинным волосам. Аннабелла принялась нервно теребить подол.

– Я не могу представить тебя с мужчиной. Не больше, чем тетю Людмилу с ухажером, – сказала дочь цирюльника.

Голос знахарки прозвучал глухо, словно откуда-то издалека.

– Мужчина нужен не абы какой. Будущая Аннабелла должна быть зачата в идеальном союзе. Это должен быть человек добродетельный, ученый и сострадательный. Увы, я не вижу никого, кто мог бы стать отцом такого замечательного ребенка.

Маркете снова стало смешно, но потом она призадумалась. Целительница начала худеть и бледнеть, а в лице ее проступало пугающее выражение рассеянности и озабоченности. Было ясно, что возникшее затруднение камнем лежит у нее на сердце.

– Когда-нибудь, Аннабелла, ты обязательно найдешь подходящего отца, – пообещала ей ее подруга. – Встретишь и поймешь – это он. Зачем спешить?

– Она должна быть зачата этой весной, когда земля пробуждается ото сна, – отозвалась травница, трясясь, как лист на ветру. – Этого требуют духи.

Маркета принесла теплое одеяло и накрыла им плечи подруги, а потом подбросила дров в огонь и поставила на угли железный чайник.

У доброй целительницы Чески-Крумлова явно начался бред.

* * *

Доктор Хорчицкий перевел взгляд с королевского сада на пару недавно родившихся оленят в оленьем загоне. Они были не крупнее больших лис и следовали по пятам за матерью. Пятнистые малыши осторожно ступали по молодой весенней траве вслед за грациозной оленихой.

Якоб любил весну. Заботливо опекаемые им тюльпаны стряхивали зимнюю мульчу, пробиваясь нежными головками сквозь влажную землю. Ботаник улыбнулся тюльпану со смешной шапкой из прошлогодних листьев и коры. Настойчивый в достижении цели, цветок упорно проталкивался через оставшийся с зимы мусор, весивший больше, чем луковица и стебель вместе взятые.

Чтобы родиться, надо сражаться. Ученый с улыбкой прижал к губам большой палец и ощутил земляной запах грунта.

В Чески-Крумлове весна наступает на несколько недель раньше, чем в Праге, подумал он, вспоминая долгие одинокие прогулки, которые совершал, будучи мальчишкой. Братья-иезуиты часто посылали его собирать грибы и ягоды в горах, и он, стоя на краю леса, бывало, смотрел вниз – на город, на извивающуюся по долине Влтаву… Видел рынок на Широкой улице, телеги и повозки с солью, свиней и домашних птиц, согнанных во временные загоны… Улицу обычно наводняли жестикулирующие продавцы и торгующиеся покупатели, и весь этот поток растекался по переулкам и тавернам и выплескивался на главную площадь, через которую тек постоянный ручеек горожан, наполнявших ведра из городского колодца.

Мысли Хорчицкого ушли в сторону. Почему уже несколько месяцев ничего не слышно от Маркеты?

Раздумья его прервало похожее на собачье рычание, за которым последовал сочный причмокивающий звук. Королевские верблюды выражали недовольство. В зоопарке, устроенном в пределах ботанического сада, пришло время кормежки. Через какое-то время рев львов и леопардов заглушил верблюжьи крики. Краем глаза Якоб заметил, как олениха настороженно подняла голову, прислушалась и крадучись повела оленят назад в траву, под защиту деревьев.

– Они прекрасны, не правда ли? – произнес чей-то голос.

Хорчицкий повернулся. Рядом с ним под гранатовым деревом стоял сам король.

Якоб склонился в низком поклоне.

– Да, ваше величество.

Рудольф II кивнул в сторону оленьего семейства.

– Видите, она не убегает, а просто исчезает в лесу. Какая грация! Жаль, что я так не могу.

– Ваше величество?

Император повернулся и погладил низкую ветку гранатового дерева. Оно лишь недавно освободилось из зимних одежд, но на нем уже появились маленькие нежно-зеленые почки.

– Я недавно получил известие о трагедии, произошедшей четыре месяца назад в Чески-Крумлове. Вы ведь из этого города, не так ли, доктор Хорчицкий?

– Да, – ответил Якоб, не сводя глаз с короля. – Ради Бога, ваше величество, расскажите мне, что там случилось.

Рудольф заколебался.

– Похоже, некая девушка выпала из окна Рожмберкского замка и разбилась насмерть. Из окна палат моего сына. Новость дошла до меня только сейчас, спустя месяцы после сего злополучного случая. Мои министры, когда появились первые слухи, молчали – не хотели меня гневить. А мой сын теперь, как говорят, день и ночь плачет по умершей девушке. И мало того, мой брат Матьяш растрепал эту новость по всей Европе, надеясь завоевать поддержку в своем посягательстве на трон.

– Ваше величество! – Якоб затаил дыхание. – Молю, скажите, кто была эта девушка…

Король пожевал губами.

– Она помогала своему отцу при кровопускании. Мингониус привлек его к работе уже там, в Чески-Крумлове. Какого дьявола девица оказалась одна в покоях моего безумного сына?! Не представляю. Я приказал вызвать доктора Мингониуса ко двору, как только тот вернется из Польши в сопровождении Яна Есениуса. Судя по всему, это произошло в день последнего кровопускания или на следующий. Мингониус уже отбыл в Прагу. А девица была одна с моим сыном, и он изнасиловал ее. Она упала из окна замка и разбилась насмерть.

Ботаник почувствовал, как отхлынула кровь от его лица, и переступил с ноги на ногу, чтобы не потерять сознания, усилием воли заставив себя дышать.

Воспользовавшись первой же возможностью вежливо удалиться, Якоб побежал к себе и написал Аннабелле, спрашивая, правда ли, что Маркета разбилась насмерть, и как вообще случилось, что ее оставили с доном Юлием одну, без охраны. Потом он поспешил в замок и, уплатив огромные деньги, нанял конного посыльного, которого и отправил спешно в Чески-Крумлов.

Ответ, нацарапанный свекольным соком на том же пергаменте, что и его письмо, пришел через несколько дней и уместился в одно слово на латыни:

VIVIT.

Жива…

* * *

Томас Мингониус появился при дворе, облаченный в меховую накидку и с посохом слоновой кости. Он не успел даже умыться после долгой, утомительной дороги домой, как нагрянули королевские стражники – ему надлежало незамедлительно прибыть к королю Рудольфу.

Направляясь к королю, доктор бросил взгляд вверх, на сводчатый потолок грандиозного зала Владислава. Наступал момент, которого он ждал и боялся вот уже несколько недель.

Сообщение правителя об убийстве доном Юлием богемской банщицы врач выслушал с притворным удивлением.

– Ваше величество! Я потрясен сверх всякой меры. Когда я покидал принца, он был послушен как ягненок, что засвидетельствовано и записано посланными вами министрами. Тогда и только тогда я позволил себе вернуться в Прагу.

Король сжал губы, и Мингониус увидел, как ходят желваки у него на скулах.

– Мой сын, как сказали стражники, ударил девушку ножом и выбросил ее из окна. По их словам – и они в этом клянутся – она сказала, что навещает его по вашему приказу.

Томас ахнул и изо всех сил постарался как можно правдоподобнее изобразить удивление.

– Она солгала! Неужели я подверг бы такой опасности невинную девушку?

Император впился взглядом в его лицо, ища на нем указание на измену, но обнаружил лишь то, что и хотел показать доктор – смятение и тревогу, вызванные ужасной новостью.

Нет, смешно и нелепо было думать, что уважаемый медик дал бы девице добро на полуночный, да еще без сопровождения, визит к больному. К тому же стражники сами подтвердили, что доктор в тот момент уже отбыл в Прагу.

Винить было некого, кроме самой девицы. Но случившееся дало неожиданно сильный повод младшему брату короля, Матьяшу, подстрекать недовольных к новым волнениям.

– Нет, доктор, я не могу возложить вину на вас, – сказал его величество. – Ведь вы уже были на пути сюда. Стражников высекли за невнимательность. Но откуда мой сын знал эту девушку? И почему стражники поверили ей, если только она не была довольно хорошо знакома с доном Юлием?

Доктор Мингониус молился о том, чтобы король не задал этот вопрос, но на всякий случай как мог подготовился к нему.

– Она была той самой девицей, что привлекала своей кровью пиявок. И, простите меня, государь, но она оказала нам большую помощь, – стал рассказывать он. – Дон Юлий принимал ее за деву из Книги Чудес. Только в ее присутствии он позволял отворять ему кровь.

Король Рудольф ошеломленно воззрился на эскулапа.

– Он верил, что она – иллюстрация из книги?

– Что она – истинный ангел, государь. И дон Юлий искренне полагал, что любит ее.

Император перевел взгляд на сады за окном.

– Почему меня не известили об этой странной девице? Кто она?

– Маркета Пихлерова, дочь цирюльника.

Правитель встал, повернулся спиной к доктору и прошелся туда-сюда по комнате.

– Подумать только, какая-то банщица может стать причиной моего конца!.. Матьяш кусает меня за пятки, жаждая завладеть короной, и теперь у него может получиться. И все из-за смерти какой-то простолюдинки, глупой девицы, у которой не хватило ума понять, как опасен может быть безумец!

Замерев перед королем в неподвижной позе, Томас поднял голову и решительно выдвинул подбородок. Он много раз репетировал эту сцену. Пусть говорит король. Пусть сам решит, что произошло.

Но неожиданно для себя доктор услышал собственный голос:

– Она была хорошей девушкой, государь, доброй и великодушной. Думаю, поэтому вашему сыну было так легко с нею.

– Доброй? Великодушной? Как ты можешь произносить эти слова в присутствии своего короля, когда империя в опасности?! Девица была дурочкой, простушкой, будь она проклята!

Рудольф с силой стукнул кулаком по каменному подоконнику и, похоже, даже не почувствовал боли.

– Ты свободен, эскулап!

– Да, ваше величество.

Пока врач, склонившись в поклоне, пятился к выходу, стражники открыли дверь в коридор.

И тут же, как только двери за ним закрылись, чьи-то руки крепко схватили его. Мингониус обернулся и увидел Якоба Хорчицкого.

– Нам надо поговорить, доктор, – сказал он, увлекая Томаса по коридору и в сад.

– Почему вы не сказали мне?! – взорвался Якоб, когда они вышли из дворца. Гнев его пересилил уважение к старшему коллеге. – Как посмели держать это в тайне от меня?

– Если б вы услышали о ее судьбе раньше короля, то оказались бы в серьезной опасности. Я скрыл это от вас, потому что вы могли повести себя опрометчиво, сделать что-нибудь сгоряча, – объяснил ему медик.

– Опрометчиво? Сгоряча?! Я бы помчался в Ческе-Будеёвице, чтобы быть с ней рядом!

– Вот именно. И вы думаете, что купцы, которые ездят из Ческе-Будеёвице в Прагу, не трепали бы языком? И это не дошло бы до короля? Два королевских лекаря, обосновавшихся в «Сером гусе» с загадочной раненой девушкой…

– Она нуждалась в моей помощи! Я должен был быть там!

– Вы не понимаете, даже сейчас… Что бы вы сделали? Привезли ее в Прагу, где ее наверняка бы заметили? У нее до сих пор лицо не зажило – всё в синяках и швы не сняты. Думаете, при дворе не сложили бы два и два? Доктор Хорчицкий лечит раненую девушку с крумловским акцентом… Чудно!

Якоб перевел дух. Он понимал, что Мингониус прав, но гнев все еще бушевал в его душе. Нужно было успокоиться и взять себя в руки. Хорчицкий и не представлял, насколько дорога ему эта простая богемская банщица, пока не испугался, что навсегда потерял ее.

Что-то сжало его плечо, и ботаник вздрогнул – собеседник тряс его, пытаясь привлечь его внимание.

– Вот, – сказал Томас, протягивая коллеге сложенный лист пергамента. – Прочтите.

Хорчицкий сразу узнал неуклюжий почерк Маркеты.

Мой дорогой Якоб!
Маркета

Простите меня. Вы предлагали мне мудрость, но я предпочла пренебречь ею и дорого за это поплатилась.

Вы предупреждали меня остерегаться дона Юлия, говорили, что он опасен, смертельно опасен. Но мне показалось, что я увидела в нем больше, чем просто безумца. Мне показалось, я разглядела его душу… Какой же дурой я была и как жестоко пострадала за это!

Мы с доктором Мингониусом решили, что вы прочтете эти слова, только если новость дойдет до короля и, следовательно, до вас. Как это ни глупо, но надеюсь, что так и случится. Знаю, это будет означать, что впереди меня ждет еще более страшная опасность, но уж пусть лучше я навлеку на себя гнев короля, чем вы будете думать, будто я исчезла из вашей жизни, будто вы мне ничуть не дороги.

Это ради вашей безопасности мы оставили вас в неведении. Таков мой долг перед вами за ваши предостережения и беспокойства. Но теперь вы знаете правду. Знаете о моей глупости. Знаете о моих страданиях. И знаете, что небезразличны мне.

Я пишу это с глубокой признательностью за вашу мудрость, которой пренебрегла. И за вашу заботу, которую только начинаю ценить.

Якоб прочел письмо дважды, после чего сложил и спрятал его.

– Маркета была осведомителем короля, не так ли? – мягко спросил Томас, держа коллегу за плечо. – Она призналась мне в этом, чтобы защитить вас. Мы договорились, что я отдам вам это письмо, только когда известие о нападении на нее дона Юлия дойдет до Праги. Узнай его величество, что нанятый вами шпион – та самая девушка, на которую набросился его сын, он пришел бы в ярость и отправил вас в тюрьму. А так он направил свой гнев на меня, хотя стражники и слуги и поклялись, что я отбыл в Прагу еще до нападения.

Якоб моргнул – на глаза у него наворачивались слезы.

– Вы настоящий друг для нас обоих. Расскажите, что с нею и как я могу помочь, – попросил он.

– Не знаю, чем кто-либо из нас может сейчас помочь. Она живет в доме знахарки, и жители Чески-Крумлова оберегают ее. Стражники и слуги поклялись молчать, но пока дон Юлий жив, она не будет в полной безопасности.

В эту минуту Хорчицкий понял, что должен немедленно ехать в Чески-Крумлов. И устроить все нужно как можно скорее. Развернув письмо от Маркеты, королевский врач прочел его еще раз.

 

Глава 37. Освобождение дона Юлия

День, когда сын короля получил свободу после многомесячного заточения в замке, принес черные тучи на горизонте и злые ветра, что прошлись плетью по Влтаве и согнули расцветшие по весне деревья. Внезапный указ короля застал врасплох как обитателей замка, так и горожан. Жители Латрана и Старого города узнали новость, только когда услышали торжествующие вопли дона Юлия, который сломя голову пронесся на своем черном жеребце вниз по крутому склону, через Банный мост и влетел на городскую площадь.

Укрывшись шерстяной накидкой и капюшоном, Маркета покупала у зеленщика кочан капусты, когда на площадь ворвался всадник. С принцем были двое его закадычных дружков, светловолосый и темноволосый, оба в атласных дублетах и штанах для верховой езды.

– Прячься, слечна! – предостерег зеленщик, толкнув Маркету за высокую капустную пирамиду. – Опустись на колени и не поднимайся, пока я не скажу!

Толпа подалась прочь от танцующих на месте коней, матери потянули к себе детей.

– Прячь своих женщин, Чески-Крумлов! Похотливый кобель дома Габсбургов снова на свободе! – прокричал белокурый всадник на небрежном немецком. Затем он развернулся в седле, свесив одну ногу, и глотнул из серебряной фляжки. – Слушайте меня, эй, вы, белобородые! Когда дон Юлий разгуляется вовсю, в этом дерьмовом чешском городишке не останется ничего святого!

Утомленный этой речью, он обмяк в седле и рыгнул.

– Отлично сказано, Хайнрих! – подхватил его приятель. – Вернулись развеселые денечки. Не так ли, дон Юлий?

В миг торжества сам королевский бастард выглядел, однако, не слишком счастливым. Отвернувшись от двух своих беспутных дружков, он рассматривал свои вытянутые вперед руки, то сжимая, то разжимая пальцы в ритме своего дыхания, пульсировавшего, как трава в реке.

– Где девушка с волосами цвета осенних листьев?! – взвыл он. – Как бы я хотел уснуть под ее душистыми прядями!

– Выбери другую, – раздраженно бросил его черноволосый спутник, который, как и блондин, говорил по-немецки с венским акцентом. – Найди себе другую девку и утопи печали в вине. Забудь ты эту дохлую шлюху!

– Франц, паршивец ты этакий! Блестяще! – икнул светловолосый молодой человек. – Мы будем пировать с крумловскими девками да пить до одури! Вот оно, твое лекарство, дон Юлий!

Но сын Рудольфа II как будто не слышал их: воззрившись на грозовое небо, он широко раскинул руки.

– Где моя Маркета? – вскричал бастард, когда первые крупные капли упали ему на лицо и глаза; он сморгнул их и продолжил вопрошать: – Разве ангелы не умеют летать? Разве они не умеют прощать, глядя на нас с небес?

Маркета затаила дыхание. Теперь он называет ее своим ангелом. Тот самый безумец, который изнасиловал ее, поранил ножом, и из-за которого она выпала из окна и только чудом не разбилась насмерть… Как она могла быть настолько глупой, чтобы хоть на секунду поверить, что в нем есть что-то еще, кроме жестокого и безжалостного зверя?

– Вот. – Хайнрих, светловолосый австриец, спрыгнул с лошади и выхватил из толпы Катарину. – Вот красавица, которая заставит тебя позабыть всех, кто был до нее.

Он взвалил ее на плечо. Девушка брыкалась и кричала, колотя его кулаками по спине. Но австриец бросил ее на землю перед доном Юлием, как мешок с зерном.

– Возьми эту девку и схорони свои печали у нее между ног, – пропыхтел он и опустился возле бочонка с элем.

Дочь мельника неуклюже поднялась и попыталась сбежать, но королевский сын схватил ее за локоть и дернул на себя. Он стал целовать ее в шею и лапать ее грудь, а потом грубо полез под юбку.

– Пусти меня! – завизжала Катарина. – Тебе нужна не я!

Императорский сын вдруг разжал руки и посмотрел на девушку так, словно та свалилась с неба, после чего обвел городскую площадь безумным взглядом.

Катарина бросилась прочь и укрылась в толпе.

Юлий же, пошатываясь, подошел к бочкам пивовара и пнул одну из них ногой.

– Пива! Столько, чтобы утопить память! – крикнул он и потер виски. – Мой ангел оставил занозу в сердце. И оно все болит по ней.

Маркета натужно сглотнула и вспомнила жаркие поцелуи, горевшие у нее на губах и шее… Какой же глупой она была!

Приятели дона Юлия переглянулись и покачали головами. Франц шатающейся походкой подошел к пивовару и его бочонкам.

– Ты слышал, что сказал королевский сын. Он попросил пива, ты, старый болван!

Пан пивовар поспешно выкатил большой бочонок и с глубоким поклоном предложил его дону Юлию, за что удостоился благодарного пинка под зад. Австрийцы покатились со смеху.

– А мы? Разве мы не его друзья? Где наш эль, приятель?

Бастард тяжело опустился на бочку.

– Где же богемские красавицы?! – крикнул он, похоже, позабыв, что всего минуту назад горевал по Маркете.

Взволнованный шепот пробежал по толпе. Вперед вытолкнули двух шлюх – одну с ярко-рыжими волосами, а другую с черными – с улицы Дев. Обе были лишь несколькими годами старше Маркеты. При всем профессиональном опыте, что лежал у них за плечами, сейчас они дрожали, как мокрые овечки, перед распутным королевским сыном.

Волосы девушек висели спутанными космами – они не мылись целую зиму и лишь кое-как подмывались, встав враскорячку над щербатым ведром. Женщины Чески-Крумлова подбадривали девиц, напоминая, что это их долг – удовлетворить похоть дона Юлия и спасти тем самым невинных девушек.

– Давай, покажи ему свои плечи! – подсказала жена рыбака, стаскивая с рыжеволосой блузу едва ли не по самые соски и обнажая ее белую кожу.

Девушки сделали два-три шага к сыну императора, но их принужденные улыбки замерли на выкрашенных свеклой губах.

При виде обнаженной женской плоти австрийцы оживились, загоготали и заулюлюкали. Дон Юлий присоединился к ним, демонстрируя перед толпой непристойные жесты.

– Ты, рыжая шлюха! – крикнула жена башмачника. – Покажи ему свою грудь! Ты столько раз показывала ее моему муженьку и сыновьям, что серебром, которое они тебе заплатили, можно было бы вымостить всю улицу Дев.

Но похотливый смех королевского сына внезапно оборвался, когда он получше разглядел стоящих перед ним шлюх. Его пьяные приятели тоже умолкли.

Толпа затихла – слышались только крики ворон, кружащих над Чески-Крумловым, да шорох дождя по мостовой.

– И вы смеете предлагать мне свои объедки?! – угрожающе прорычал Юлий. – Хотите всучить мне продажных девок?

Он с ревом схватил брюнетку, зажал ее шею в изгибе локтя и, притянув ее голову к носу, понюхал и скривил губы от отвращения.

– Ты воняешь чешским дерьмом! – прорычал он и, швырнув девушку на землю, выхватил рапиру. Несчастная проститутка в ужасе завизжала.

И ничего. Безумец оттолкнул ее, и она упала на мостовую. Слепо, как лунатик, дон Юлий переступил через нее.

– Принесите мне пива! – потребовал он.

Пивовар резво подчинился. Бастард поднес кружку к губам и одним махом осушил ее.

– Приведите мне беловолосую девку! – крикнул он.

Грубо расталкивая толпу, австрийцы двинулись в том направлении, куда убежала Катарина, – к пекарне. Но тут перед ними, преграждая путь, вырос сын кузнеца. В руке у него был кинжал.

– Не трожьте ее! – выкрикнул он.

Ни внушительные размеры, ни черное от копоти лицо юноши не произвели на австрийцев устрашающего действия. Они только рассмеялись.

– Ты собираешься остановить нас вот этим жалким ножичком? – глумливо ухмыльнулся Франц, хватаясь за шпагу. – Сейчас мы покажем тебе, что носят благородные господа!

И тут Чески-Крумлов опомнился. Страх, что гнездился в душах горожан, в один миг растаял, и они схватились за оружие. Вжикнули, вылетая из ножен, ножи, звякнули выхваченные из-под ящиков дубинки и молотки, выросли над головами серпы и вилы.

Ветер с воем пронесся над городской площадью, и крупные капли дождя ударили по разгневанной толпе. Упрямо сжав побелевшие рты, люди смаргивали дождь с глаз.

Двое австрияков внезапно протрезвели, услышав, как щелкнул хлыстом хозяин конюшни, и увидев, как грозно блеснули вилы. Со всех сторон на них смотрели глаза, горящие ненавистью, и лица, дрожащие от жажды крови.

Только дон Юлий не заметил опасности.

– Поехали в горы, – зевнул он. – Велите егерям приготовить гончих. Мне хочется крови!

Мальчишка, стоявший в сторонке с жеребцом, быстро подвел его к сыну короля. Тот устроился в седле и направил коня через толпу. Его приятели-австрийцы с готовностью последовали за ним.

– Прочь с дороги, дурачье! – прорычал бастард и, пришпорив коня, полетел галопом к городским воротам.

Поднявшись из-за пирамиды капустных кочанов, Маркета обнаружила, что весь Чески-Крумлов смотрит на нее.

* * *

– Она ведьма, точно тебе говорю, – сказала по-немецки дворцовая экономка, заправляя сальную прядь волос под белый платок. – Волосы что адское пламя, а глаза зеленые и блестят, как у кошки.

Старая венская кухарка перекрестилась и поцеловала кончики пальцев, разглядывая рыжую незнакомку у входа в первый внутренний двор.

– Что ей надо от доктора Хорчицкого? Разве он не из иезуитов? И неужто позволит женщине вроде этой переступить свой порог? Здесь ведь королевские владения!

Один из императорских стражников направился к ним, стуча каблуками по камням и недовольно хмурясь. Женщины, как раскудахтавшиеся куры, бросились врассыпную.

– Постыдились бы сплетничать в присутствии королевской стражи! – прокричал им солдат. – Занимайтесь-ка лучше своими делами да прикусите свои злые языки! Думаете, ваши голоса не разносит ветер?

Стражник сплюнул на серые булыжники и вернулся к хорошенькой незнакомке, кутавшейся от весеннего холода в шерстяные шарфы и черную накидку. Женщина, дожидавшаяся доктора Хорчицкого, была весьма недурна собой и выглядела совершенно особенной. В Праге он таких точно не видел.

Но даже стражник удивился, когда Якоб, войдя во двор, бросился к посетительнице и заключил ее в объятия.

– Аннабелла! Ты приехала, как раз когда я собираюсь отправиться в Чески-Крумлов!

– Тише, – зашептала его странная гостья, указав глазами на стражника. – Пойдем туда, где можно поговорить наедине.

Ученый взял себя в руки и сделал знак караульному.

– Спасибо, что впустил в град мою сестру. Она очень признательна за теплый прием.

После этого Якоб предложил Аннабелле руку, и они направились к его домику в дальнем конце сада.

* * *

Было уже далеко за полночь, когда Аннабелле удалось наконец рассеять страхи Хорчицкого и ответить на все его вопросы о Маркете.

– Не слишком ли опасно ей находиться сейчас в Чески-Крумлове?

Травница покачала головой. Она резала сыр своим маленьким ножом, и пляшущие в очаге языки пламени отражались на его сверкающем лезвии.

– Напротив, Чески-Крумлов – самое безопасное для нее место, – сказала она. – Благодаря самому дону Юлию вся Богемия теперь знает, как он изрезал ее ножом и как она выпала из окна. Мы хотим, чтобы все думали, будто она погибла при падении. Жители города скорее умрут, чем выдадут ее, потому что все они ненавидят Габсбургов лютой ненавистью!

– Но вдруг тайна будет раскрыта? Кто-то может сболтнуть лишнее – например, в Ческе-Будеёвице. Что, если король или, еще хуже, дон Юлий узнает, что Маркета жива? – продолжал волноваться ученый.

Аннабелла откусила кусочек сыра и приложилась к кружке с элем.

– Когда будет надо, тогда что-нибудь и придумаем, – ответила она, вытирая рукавом пену с губ. – А сейчас, пока она поправляется, ей безопаснее всего среди своих людей.

Хорчицкий покачал головой.

– Я не смогу успокоиться, пока не увижу ее своими глазами. Виню себя за то, что попросил Маркету докладывать о ходе лечения дона Юлия. Я должен поехать в Чески-Крумлов вместе с тобою.

Знахарка внимательно взглянула на него, обрезая корку с еще одного кусочка сыра, а потом повертела ножом, и красный свет огня взблеснул на лезвии.

– Ты обязательно ее увидишь, времени впереди много. Но не раньше зимы, Якоб. Отправившись в Чески-Крумлов сейчас, ты можешь привести за собой соглядатаев из Праги. Если ты действительно тревожишься за ее безопасность, то лучше пока воздержаться от встречи с нею.

Ботаник прошел к окну с толстым, кривым стеклом и устремил взгляд на звезды и залитый лунным светом цветущий яблоневый сад. Весна в этом году сильно запоздала, так что нежным корням и луковицам растений пришлось нелегко.

– Я должен был защитить ее от этого чудовища, – вздохнул мужчина, печально качая головой. – Она писала, что жалеет его. Мне следовало действовать более решительно. Запретить ей бывать у него. Никогда себе этого не прощу!

– Она жива, Якоб, жива.

– Да, но что ей пришлось пережить, через какие страдания пройти! И теперь…

Аннабелла отложила нож и вытерла руки о фартук.

– Что теперь, Якоб?

Королевский врач не нашел в себе сил повернуться к ней и вновь устремил взгляд в окно.

– Я намеревался сделать ее своей женою. Но теперь это невозможно.

Целительница поднялась и подошла к окну, после чего схватила ученого за плечи и развернула к себе.

– И почему же это? Почему ты не можешь жениться на ней?

Хорчицкий заколебался.

– Потому что ее изнасиловал королевский сын.

Аннабелла презрительно скривилась.

– А какое это имеет значение?

– Ты не понимаешь. Я ничего не могу с собой поделать. Меня таким воспитали. А если король узнает о прошлом моей жены? О том, что ее изнасиловал его сын…

Травница в гневе надвинулась на него со сжатыми кулаками.

– Для тебя так важна ее девственность? Не путай догмы священников с Богом и добродетелью! Неужели ты и впрямь веришь, что окровавленные простыни – знамя чистоты и невинности?

– Аннабелла! Ты не понимаешь. Я жил с этими догмами всегда, с самого детства, они вошли в мою плоть и кровь. Я не могу отринуть все, во что верил. Тогда мне пришлось бы начинать жизнь заново, искать новую меру. – Ботаник покраснел и попытался отступить от черной пропасти жизни без веры. – И король…

Молодая женщина шлепнула ладонью по столу, и это прозвучало как внезапный взрыв.

– Не говори мне о короле! Мы говорим о любви. Любовь стоит какого угодно риска и ничего не боится! Не будь глупцом, Якоб.

Она еще раз стукнула кулаком по столу.

– Если б мои заклинания имели такую же могущественную и ослепляющую силу, как религия! – Целительница, прищурившись, взглянула на собеседника. – И не притворяйся, что твоя собственная девственность не играет никакой роли в твоих страхах. Ты слишком гордый, Якоб.

Хорчицкий в гневе повернулся к ней.

– Ты не имеешь права так говорить!

– Ага! Значит, задела за живое! Это твоя собственная добродетель стоит на пути у твоего сердца. Я же знаю тебя, Якоб. Ты хороший человек, великодушный. Освободись от монастырских пут. Какую же черную тень бросили на твою душу эти злобные люди в дерюгах!

– Но это моя вера, Аннабелла!

– Вера? А ты видишь, как ослепила тебя Церковь, как искалечила твой истинный дух? Ты должен сбросить эти оковы, найти мужество и обрести себя.

Ученый отвернулся и устремил взгляд в темноту. Поглощенный отчаянием, он не заметил, как крумловская ведунья быстро сунула руку в полотняный узелок и достала крошечную синюю склянку. Вытащив зубами пробку, она плеснула содержимое в кувшин с темным элем, а потом, не спуская глаз с Якоба, продолжавшего смотреть в ночь, встряхнула кувшин.

Королевский ботаник провел пальцем по запотевшему стеклу. Здесь, на севере Богемии, весна еще не окрепла и оставалась хрупкой и слабой, как новорожденный, которого могут в любой момент принести в жертву задержавшимся зимним холодам.

Аннабелла вздохнула.

– Отойди от окна, Якоб. Не изводи себя так. Ты слишком беспокоишься из-за Маркеты и прошлого. Иди, выпей за ее здоровье, потому что в моем доме ей ничто не угрожает. Кроме того, у меня есть план, как спасти не только Маркету, но и всех невинных девушек Чески-Крумлова, если только духи помогут мне.

Знахарка налила Хорчицкому эля из кувшина. Он предложил ей выпить с ним, но ведунья отказалась.

– С меня уже довольно, я свою жажду утолила. Но сегодня я попрошу об одном одолжении. Не сейчас, позже. Пей, Якоб, пей. Пусть добрый эль смоет твои тревоги.

Снаружи, в темноте, заухала сова. Ученый осушил свою кружку с темным элем и налил себе еще. Аннабелла улыбнулась.

 

Глава 38. Темная зима

Зима 1607–1608 годов

В самом конце 1607 года священники-иезуиты Чески-Крумлова узнали историю изнасилования и чудесного спасения Маркеты. Аббат Бедрих Прохазка горячо молил Господа ниспослать ему мудрости. Днями стоял он на коленях, и в его старые кости просачивался холод древнего каменного пола монастыря.

В конце концов аббат решил, что воля Господа заключается в том, чтобы защитить невинную душу, и ничего не сказал испанскому священнику. Хотя Орден иезуитов твердо поддерживал корону и католических Габсбургов, крумловские священники не смогли заставить себя предать одну из своих ради того, чтобы ублажить дона Юлия.

Иезуиты умели хранить тайны.

Аббат Прохазка знал, что должен быть предан в первую очередь Богу, а потом Богемии, но не Рудольфу II. Одержимость короля оккультизмом не могла вызвать одобрения у священника. Лучше защитить невинную девушку, чем угодить Габсбургу и отправить ее на верную смерть. Бедрих верил, что решать человеческую судьбу должен Всевышний на небесах, а не габсбургская династия на земле. Если Господь сохранил девушке жизнь, стало быть, у Него имеются на нее другие планы.

Прохазка вздохнул, вспомнив собственное детство. Тетя Маркеты, Людмила, мать-настоятельница монастыря Бедной Клары, была его юношеской любовью, но однажды отказалась от всего и постриглась в монахини. У Людмилы была особая аура, которая перешла к ее племяннице. Маркета спаслась благодаря божественному вмешательству, в этом аббат не сомневался.

Но считал ли так же испанский гость? В этом Прохазка уверен не был. Он полагал, что Карлос-Фелипе слишком уж рьяно ищет благосклонности сильных мира сего, и тот факт, что он был когда-то духовником при испанском дворе Филиппа II, заставлял Бедриха сомневаться в его симпатиях к бедным и невинным. Аббат боялся, что испанец не станет защищать простую крумловскую девушку, банщицу. Скорее всего, ее судьба ему совершенно безразлична, поскольку не имеет никакого значения в большой шахматной игре, которую вели европейские политики и религиозные деятели.

Так что когда два священника встретились в следующий раз, дабы поговорить о душе дона Юлия, аббат Прохазка ни словом не обмолвился о падении Маркеты из окна замка Рожмберков.

* * *

Под протекающей крышей монастыря Бедной Клары мать-настоятельница, Людмила Пихлерова, лежала, прикованная к постели. Старые монашки шептались, что недуг подбирался к ней давно, ибо сотрясающий ее кашель уже много месяцев отдавался в монастырских стенах зловещим эхом.

Когда летние дни, приближаясь к осени, сделались короче, монахини поняли – время, отпущенное их наставнице на этом свете, истекает. Никто уже не сомневался, что еще до окончания суровой зимы Господь призовет ее к себе.

Людмила постоянно кашляла, отхаркиваясь алой кровью. Она так ослабела, что с трудом садилась, чтобы монашки кормили ее с ложечки бульоном, приготовленным на свиных костях и майоране. Больная часто приглашала к себе брата, хотя правила монастыря и запрещали присутствие мужчин. Но поскольку она была матерью-настоятельницей, а другие – монахини, аббат-иезуит и церковные священники – не возражали, Зикмунд Пихлер проводил у ее постели много часов.

– Как Маркета? Поправляется ли? – спрашивала умирающая, в то время как ее собственное здоровье ухудшалось день ото дня.

– У нее все прекрасно, дорогая Людмила, – отвечал ее брат.

– А, это хорошо…

Во время одного из таких визитов цирюльник потеребил бороду и признался:

– Знаешь, я ведь всегда хотел для нее, как лучше. Хотел защитить от этого безумца – поэтому и приводил сюда.

Людмила слабо кивнула, медленно качнув головой в ритм своему прерывистому дыханию.

– Конечно, брат. Ты поступил так, как и должен был поступить хороший отец. Ты пытался защитить и уберечь свою дочь.

Старая монахиня попыталась удержать затуманенный болезнью взгляд на брате – ей показалось, что голос его прервался всхлипом. Протянув руку к лицу Зикмунда, она дотронулась до его щеки, горячей и мокрой от слез.

– Ох, сестра! Я был плохим отцом, себялюбцем, – вздохнул он. – Я позволил жене продать ее покровителю, чтобы кормить близняшек лучшими кусками мяса! Я использовал деньги, которые она зарабатывала своим телом, чтобы покупать книги!

– Я знаю, – отозвалась Людмила, переводя глаза на фигурку девы Марии у стены и думая об этой женщине с всепрощающей улыбкой, скорбящей о сыне, но при этом стойко защищающей несчастное человечество и слушающей его молитвы. Мать Иисуса всю жизнь жила среди грешников, но целую вечность прощает их, своей любовью облегчая людские страдания…

Грешники. Люди. Настоятельница испустила тяжкий вздох, отчего ее грудь пронзила резкая боль. Она поморщилась, прижав к груди ладонь, после чего, осторожно отдышавшись, собралась с силами и снова заговорила:

– Монашки рассказали мне, что ее покровителем был пивовар. Они говорили, что если мы не вмешаемся, она отдаст ему свою девственность. Я тоже хотела защитить ее, сделав одной из нас.

Затем Людмила обратила глаза к окну – свет, проникавший через освинцованное стекло, растекался и играл на серых камнях. В это время года солнце не слишком баловало богемскую землю своим теплом.

– Знаешь, мое время уже близко, Зикмунд, – едва слышно проговорила мать-настоятельница. – Я встречусь с Иисусом и Отцом Его, Господом нашим.

Поняв, что она говорит, ее гость прогнал слезы, чтобы в такой момент быть таким же сильным, какой была она в эту минуту, говоря о Боге.

– Позволь Аннабелле приготовить для тебя снадобье, сестра, – попросил цирюльник. – Она исцеляла даже самых больных среди нас!

– Нет, – ответила Людмила и, закашлявшись, прижала белый платок к бледным губам. – Аннабелла посмотрит на меня и спросит, желаю ли я исцелиться и есть ли что-то, о чем я мечтаю. Я слыхала о ее проделках. Моя мечта – встретиться с Иисусом Христом, Господом и Спасителем нашим. И я уже на этом пути.

Пихлер взял руку сестры, лежащую поверх грубого шерстяного одеяла. Его поразило, какой чистой и белой оставалась ее кожа даже через столько лет. На ней почти не было морщин – защищенная всю жизнь монастырскими стенами, эта кожа редко видела солнце, ветер или снег.

– Мы не станем говорить о моем будущем в ином мире, – продолжала больная, – но сейчас мы живем в этом мире, ты и я. У меня есть одно желание. Знаю, ты будешь потрясен. Но выслушай меня, ибо в этом я непреклонна.

– Что такое, дорогая сестра? Обещаю, клянусь тебе исполнить все, что пожелаешь, – сказал Зикмунд.

Людмила подняла дрожащую руку и почесала лоб.

– Обещаешь? – уточнила она еще раз.

– Клянусь.

Старая женщина бессильно уронила руку, утомленная уже тем, что подняла ее. Прочистив горло, она потянулась за платком на одеяле. Пихлер моргнул, увидев на ткани алые пятна.

– Я хочу отдать свое тело твоей науке, чтобы вы с Маркетой еще больше углубили свои познания в анатомии.

– Ни за что! – вскричал цирюльник в ужасе от одной лишь мысли об этом. – Я никогда на это не соглашусь! – Он с такой силой сжал руку настоятельницы, что почувствовал, как подаются под его пальцами ее хрупкие кости.

Сестра охнула от боли и, выдернув руку, прижала ее к своей впалой груди. Но потом она собралась с силами и села, дрожа от усилий и глядя на брата запавшими и поблекшими голубыми глазами.

– Маркета права. Чего я достигла, просидев всю жизнь за монастырскими стенами? Своим последним деянием я должна помочь человечеству в поиске лекарств от телесных недугов. В своих молитвах я всегда радела о человеческих душах, а если отдам свое тело после того, как отлетит душа, то послужу людям так, как не служила еще никогда.

Это было уже слишком. Широкие плечи Пихлера содрогнулись от рыданий – он уже оплакивал свою сестру.

* * *

О том, что Маркета жива и все еще ходит по земле, дон Юлий в конце концов узнал не от иезуитов и не от жителей Чески-Крумлова. Он услышал об этом в маленькой таверне – в заведении, где отдыхали охотники и торговцы солью, уютно расположившемся в густо поросших соснами горах Шумавы, расположенном в целом, далеком и холодном, дне пути от Чески-Крумлова.

Именно там, в один из студеных февральских дней, королевский сын и подслушал пьяный разговор двух торговцев солью.

К концу зимы Юлий сделался угрюмым и замкнутым, больше меланхоличным, чем желчным. Испанский священник, у которого уже голова шла кругом от бесконечных завываний подопечного, наконец согласился на просьбы дружков принца позволить им взять его на недельную охоту в дебрях Южной Богемии, где в сосновых лесах бродят медведи, а по крутым берегам рыщут дикие кошки.

– Его надо убедить забыть эту простолюдинку! Воспоминания о ней преследуют его, как призраки! – увещевали австрийцы иезуита. – Разве можно смотреть, как мужчина льет слезы из-за какой-то банщицы? Дозвольте нам увезти принца на охоту. Душа его очистится куражом в холмах, где ветры настояны на запахе сосен. Погоня и жажда крови восстановят его здоровье, и он снова сможет спать по ночам. А вместе с ним и мы!

В конце концов Карлос-Фелипе согласился. Он решил, что будет сопровождать их в карете и поселится в таверне рядом с комнатой дона Юлия.

* * *

Таверна в Смрчине вмещала дюжину человек, большинство из которых были торговцами солью из Австрии, чьи караваны мулов держали путь в Прагу или Ческе-Будеёвице. Кормили там без затей; дичь жарилась на открытом огне, а ели ее с ножа, который все путники носили с собою, часто на шее. Испанский священник нашел пищу простой и приятной, напоминающей жареное на вертелах мясо Испании: зарумянившееся и без всяких приправ, за исключением соли.

И все же охота на свежем горном воздухе не оказала желаемого воздействия на дона Юлия, размышлял иезуит, поглядывая на своего мрачного, как туча, подопечного, который сидел, ссутулившись, над кружкой с элем и наблюдал, как лопаются пузырьки и оседает пена. Попытки своих дружков и священника втянуть его в разговор он отверг, буркнув, чтобы его оставили в покое.

Королевский бастард и его свита были не единственными посетителями в таверне, и те, кто тоже сидел там, успели изрядно нализаться и чесали языками без разбору.

Два дюжих торговца солью, уже накачавшись элем, продолжали опрокидывать в себя кружку за кружкой, громко, пусть и не совсем разборчиво, обмениваясь сплетнями.

– Она кричала, просила пощадить, а он выбросил ее из замка! – проревел один из них, сжав пудовые кулаки. – Для проклятых Габсбургов выбросить богемца из окна – так, ерунда, пустяк! Мы для них все одно что яблочные очистки и кухонные отбросы!

– Он порезал ее, вот что я слышал, – отозвался его приятель с грязной кожаной повязкой на одном глазу. – Мой друг говорил, что видел, как она появилась в «Сером гусе» с зашитым черными нитками лицом. Глаза распухшие, как будто ее побили. Не могла сама идти, трактирщику пришлось нести ее в комнату, как мешок с солью. Просто чудо, что она осталась жива!

Он помолчал, сделал глоток эля и потер костяшкой пальца засаленную повязку на глазу.

Священник метнул взгляд на дона Юлия, чтобы посмотреть, какое впечатление произвели на него эти слова. Меланхоличные глаза бастарда вначале заморгали, словно борясь с дурным воспоминанием, а затем он вскочил, рыча, как взбесившийся пес, и опрокинул свой эль.

Грохот разбившейся глиняной кружки насторожил двух торговцев. Перед ними вдруг возник всклокоченный человек с безумными глазами и оголенной шпагой.

– Где она?! – прорычал он. – Если дорожите своей жизнью, то скажете мне сию же минуту!!!

Мужчины вскочили из-за стола и выхватили свое оружие, готовые броситься на нападавшего.

– Стойте! – вскричал священник, вставая рядом с доном Юлием и двумя его приятелями. – Это сын его величества короля Рудольфа II, и вы, если только тронете его, окажетесь в темницах града!

Торговцы не стали убирать ножи в ножны, однако малость их опустили.

– Скажите ему, пусть уберет свое оружие! И мы сделаем то же самое! – прокричал мужчина с повязкой на глазу. – Мы ничего ему не сделали. С какой стати он нам угрожает?

– Где она?! – взревел сын императора, рубанув в воздухе шпагой.

Карлос-Фелипе придвинулся поближе к своему подопечному и зашептал ему на ухо:

– Если вы уберете шпагу, мы раскроем тайну. Мертвецы не разговаривают, дон Юлий, тайны умирают вместе с ними.

Сын короля кивнул или, скорее, дернул головой и, двигаясь одеревенело, как марионетка, опустил свою шпагу. Священник медленно и осторожно снял его руку с эфеса.

– А теперь, – сказал испанец, тяжело дыша, повернувшись к болтливым продавцам соли, – позвольте нам присесть с вами и поговорить о банщице.

Мужчины быстро выдвинули табуреты, чтобы принц и иезуит присоединились к ним за столом. Их помраченное элем сознание прояснилось. Все в Богемии знали о темницах Пражского замка, дыбе и прочих инструментах пыток, и у двоих торговцев солью не было никакого желания погостить в этих мрачных подземельях. Они рассказали дону Юлию и священнику все, что знали о таинственной банщице Чески-Крумлова.

 

Глава 39. Мужчина в доме Аннабеллы

Маркета почувствовала его сразу, едва только приоткрыла люк из подвала. Запах мужского пота и мускуса распространялся по дому, где веками пахло только женщинами.

Аннабелла больше не закрывала люк сундуком, поскольку теперь эта предосторожность была излишней: весь Чески-Крумлов считал своим долгом защищать поселившуюся у нее банщицу. К тому же и ночные кошмары Маркеты, в которых ее живьем замуровывали в подземелье, заставили хозяйку дома согласиться оставлять люк прикрытым только грубым шерстяным половиком.

Два дня назад Аннабелла ушла в горы – навестить могилу своей покойной матери и предыдущих Аннабелл нескольких поколений. Это было тайное место в глубине леса, известное только знахаркам, жившим в доме на улице Длоуха. Ведунья объяснила – глаза ее при этом пылали так, что из них чуть ли не сыпались искры, – что ей нужен совет духов, дабы подготовиться ко дням грядущим.

В то утро Маркета поднялась на рассвете. Много месяцев она спала допоздна, не имея под землей света, который разбудил бы ее. Те долгие часы сна помогали ей исцелиться, но теперь тело ее снова привыкло к ритму солнца и луны. Она поднялась по приставной деревянной лесенке и сдвинула крышку люка, насколько у нее хватило сил. Даже без закрывающего люк тяжелого сундука выбраться из подземелья без посторонней помощи было нелегко. Чтобы попасть в дом, приходилось протискиваться через узкую щель.

Этим утром Маркета намеревалась выпить чаю и съесть на завтрак краюху черного хлеба, а с первыми лучами утреннего солнца приступить к изучению Книги Парацельса. Но едва только она высунула голову из подполья, как ее сразу же остановил запах мужчины, а потом, также неожиданно, она увидела и его самого.

Он спал на полу – как был, в грязной одежде и сапогах для верховой езды. Тяжелое путешествие из Праги оставило его без сил.

Пока дочь цирюльника разглядывала его, широко открыв глаза, Якоб, вздрогнув, проснулся и заморгал.

– Маркета! – вскричал он, помогая ей вылезти из дыры в полу. Затем обнял девушку, крепко прижав ее к груди, и принялся целовать ее волосы.

– Ты приехал! – изумилась она. – Но ведь Аннабелла предупреждала, чтобы ты этого не делал!

– Я не мог больше ждать. Я должен был увидеть тебя, должен был объяснить… Есть нечто такое, что тяготит мою совесть. Но вначале скажи, где Аннабелла?

– Ушла в горы навестить могилы предков. Сказала, что должна посоветоваться с ними насчет своего плана.

Хорчицкий посмотрел на девушку безумными глазами.

– Плана? Какого плана? Если он касается дона Юлия, то ты не должна в нем участвовать. Едем со мной в Прагу! Немедленно!

– Нет, – покачала головой Маркета. – Я пока не знаю, в чем заключается план, но доверяю Аннабелле. Она заботилась обо мне в час нужды.

Вспыхнув от стыда, Якоб опустил взгляд в пол. Он подумал о том, как оба они, он и Аннабелла, предали Маркету в ту весеннюю ночь в Праге. Когда он проснулся на следующее утро и обнаружил нагую красавицу рядом с собою в постели, то потрясенно схватился за больную голову. От него незнакомо пахло запахом плотской любви.

– Ты околдовала меня! – воскликнул он тогда, с трудом поднимаясь на ноги.

Знахарка же только рассмеялась и, вытащив на грудь свои огненно-рыжие волосы, принялась распутывать узелки, сплетенные его пальцами в порыве страсти.

– Околдовала тебя!.. Это мое ремесло, дорогой друг. Но не сердись – я забрала твою проклятую девственность, а ты дал нам ребенка. И ребенка необыкновенного! Такую Аннабеллу, каких до нее еще не было!

Якоб в отчаянии схватился за голову.

– Не смотри на меня глазами совершенной невинности, – пожурила его ведунья. – И не смей притворяться, что не помнишь нашу ночь. Такую страсть и удаль, такое голодное желание нельзя объяснить только лишь одним моим зельем. У меня будет ребенок, которого я горячо желаю, а ты… у тебя больше нет твоего поповского целомудрия, которое смущало твою душу и отрицало любовь. Я освободила тебя.

И теперь, в тысячный раз вспоминая ту ночь, ботаник посмотрел на Маркету. Он подумал о ребенке, который рос в чреве Аннабеллы, и уже открыл рот, чтобы начать признание.

Но тут дверь распахнулась, и перед ними появилась хозяйка дома.

– Хватит! – сказала она, оттаскивая их друг от друга. – У нас нет времени на сердечные дела. Спрячься, Маркета. Якоб, идем со мною. Боюсь, час приближается куда быстрее, чем мы ожидали.

* * *

Дон Юлий так спешил, что едва не угробил жеребца. Он гнал скакуна галопом по ухабистым дорогам и заснеженным тропам через леса Шумавы, безжалостно охаживая его бока плеткой, пока не рассек шкуру до крови.

Карлос-Фелипе даже не пытался поспеть за тремя всадниками. Состязаться в искусстве верховой езды и атлетизме с молодым человеком, родившимся в седле и обучавшимся лучшими наездниками, – на это он не мог даже надеяться. Священник отправил двух австрийцев догонять королевского сына и поехал следом в легком экипаже, натужно поскрипывавшем на ухабистых дорогах Соляного пути.

Острые камни гор били жеребца по ногам, но у коня было храброе сердце, и он как будто чуял, что возвращается к родным рожмберкским конюшням. Безумие всадника передалось коню, объединив обоих в бешеной скачке. Железный стук подков, неистовые вопли и нечленораздельные выкрики разносились по долам.

Достигнув Чески-Крумлова, бастард поехал не в конюшни – поскакал через Банный мост прямиком к бане. Здесь он соскочил на землю, и тут, после многих часов в седле, ноги у него подкосились.

– Где она?! – взревел дон Юлий, поднимаясь на ноги.

Люси Пихлерова и несколько полуодетых посетителей выбежали из бани посмотреть, в чем дело.

– Где ты прячешь ее, паршивая старая шлюха?! – прокричал Юлий и, пошатываясь, направился к хозяйке с кинжалом в руке.

Люси взвизгнула и метнулась внутрь, закрыв за собой дверь на засов. Голые купальщики кинулись врассыпную, побросав одежду и прикрывая руками груди и причинные места.

Королевский бастард заколотил по массивной двери.

– Ты, шлюха, говори, где она! Я убью тебя и изничтожу всю твою семейку, если она не вернется ко мне!!!

К этому времени возле моста начали собираться горожане. Когда Люси отказалась открыть, безумец выхватил нож и атаковал дверь, свирепо вонзая лезвие в дерево, долбя и расщепляя тяжелые дубовые доски с таким неистовством, словно перед ним была живая плоть смертного врага.

Стук копыт известил о прибытии двух австрийцев, догнавших наконец своего сумасшедшего друга. Еще не успев отдышаться от бешеной скачки, они окинули взглядом сцену, оценили положение и обменялись несколькими словами на немецком. Светловолосый всадник галопом помчался в замок за подкреплением, а черноволосый спешился, бросив поводья ближайшему зеваке.

– Дон Юлий, идем! Мы найдем вашу банщицу, обещаю! – крикнул он бастарду. – Отойдите от двери, давайте вернемся в замок и разработаем план.

Сын короля метнул в него убийственный взгляд и продолжил свою свирепую атаку на дверь. Руки его уже кровоточили от острых щепок, царапающих кожу.

Пока он лихорадочно кромсал дерево, новость о нападении ненавистного Габсбурга на баню разлетелась по Широкой улице. Прибежали к месту происшествия и Якоб с Аннабеллой. Весь Чески-Крумлов собрался на Банном мосту, который уже скрипел и постанывал под тяжестью зевак. Травница и ее гость пробились сквозь толпу.

– Дон Юлий! Прекратите! – прокричал по-немецки Хорчицкий. – Пропустите меня, я придворный врач Рудольфа II!

Горожане сбились плотнее, освобождая узкий проход и с удивлением глазея на хорошо одетого незнакомца.

Услышав голос ботаника, безумец замер, но не обернулся, а прижался к двери лбом.

– Якоб! – вскричал он, и имя королевского врача повторилось громким эхом. – Ты тоже ищешь девицу из Книги Чудес… Так вот, ты ее не получишь! Она моя – до самой смерти и дальше!

– Отойдите от двери, дон Юлий. Ее там нет, – продолжил убеждать его Хорчицкий.

Сын короля ухватился за рукоятку кинжала и с усилием вырвал глубоко ушедшее в дерево лезвие. Зарычав, он повернулся к доктору с ножом в руке и подобрался, как готовый напасть зверь.

– Убирайся, эскулап! Ты не получишь ее. Ты не узнаешь ее тайны!

Но Якоб направился к безумцу, обходя толпу по краю.

– Бросьте оружие, дон Юлий. Прислушайтесь к голосу разума.

– Разума? Я знаю, зачем ты здесь!

– Книга Чудес сейчас при дворе, в руках вашего отца. Доктор Мингониус доставил ее туда в целости и сохранности.

– Будь проклят этот скотский король! Его алчная рука ласкает то, что он не в состоянии постичь! – крикнул дон Юлий. – Книга моя! Только я разгадаю ее тайны! Я, а не этот тупоголовый пьяница!

Толпа дружно ахнула. Никогда еще улицы города не слыхали такой хулы. Устами королевского сына говорила – нет, кричала – государственная измена.

– Идемте, дон Юлий. Доктор Мингониус вернется, как только мы успокоим дурные гуморы, владеющие вашим телом и душой, и вернется с книгой. Я сегодня же напишу ему, вот увидите, – пообещал Хорчицкий. – Идемте же. Мы слишком многое пережили, Джулио, чтобы все закончилось вот так.

Услышав свое детское имя, бастард затрясся, и нож задрожал у него в руке, как детская погремушка.

– Мне нужна только девица, только мой ангел! – вскричал он. – Мне сказали, что она жива, и она должна прийти ко мне и быть моей возлюбленной, моей женой! Моя душа томится по ней, и голоса… их без нее не заглушить!

Ноги его подкосились, и он повалился на землю. Изнурительная скачка и эмоциональный порыв, в конце концов, сделали свое дело. Больной начал всхлипывать, и из носа и рта у него потекла мокрота.

– С нею я могу одолеть демонов. Одним своим прикосновением она заставляет умолкнуть голоса у меня в голове. Больше никто не может спасти меня. Никто! – стенал несчастный, царапая землю окровавленными пальцами.

Перестук лошадиных копыт по булыжной мостовой возвестил о приближении стражников и кареты. Якоб отшвырнул ногой кинжал дона Юлия и опустился на колени с ним рядом.

– Идем, Джулио, – продолжил он уговаривать принца. – В замке я позабочусь о тебе и приготовлю горячую успокаивающую ванну. Демоны, что преследуют тебя, умертвляют твою душу.

Стражники спешились и помогли всхлипывающему дону Юлию сесть в карету. Убитый горем, Габсбург не сопротивлялся.

Ботаник наклонился к мостовой, подобрал валявшийся в грязи кинжал и вернулся к Аннабелле под любопытными взглядами толпы, следящей за каждым его движением и пытающейся понять, чем грозит Чески-Крумлову появление нового незнакомца.

– Принеси в замок красного масла и свои самые сильные сонные травы, – прошептал Хорчицкий знахарке. – И позаботься, чтобы Маркета никуда не выходила. Время сейчас очень опасное.

Он запрыгнул в карету, крикнул вознице, чтобы тот трогался, и всю дорогу к Рожмберкскому замку успокаивал плачущего пациента.

 

Глава 40. Якоб Хорчицкий в Рожмберкском замке

Карета с грохотом катила по мостовой. Короткий путь в гору, к замку, сопровождался завываниями дона Юлия. Якоб Хорчицки, знавший королевского сына почти всю его жизнь, с трудом верил собственным глазам, видя такое отчаяние у молодого человека, всегда гордившегося силой и данной ему властью, применить которые он мог по отношению к любому, кто становился у него на пути или мешал исполнению его желаний.

Какой гумор настолько овладел сыном короля, что низвел его до положения хнычущей пародии на мужчину? Неужели Маркета, открыв вены императорскому отпрыску, забрала у него не только кровь, но и душу?

Карета остановилась на замковом дворе, и Якоб распахнул дверцу.

– Не тревожьтесь, господин. Все будет хорошо, – сказал он по-немецки, а затем, ступив на мостовую, обратился к стражникам уже по-чешски: – Отведите дона Юлия в его покои и принесите корыто. – Они удивленно переглянулись, услышав его четкий крумловский акцент. Разговаривая с Джулио, ботаник пользовался немецким без малейших затруднений, и теперь, услышав, что королевский лекарь говорит с ними на их языке и диалекте, охранники были ошарашены.

– Да, я родился в этих краях, близ Чески-Крумлова, – пояснил он, видя их недоумение. – Я один из вас.

Времени на разговоры ни у кого не было. Стражники подхватили дрожащего мелкой дрожью дона Юлия и практически пронесли его через замковые двери вверх по лестнице, в ту часть Рожмберкского замка, где он жил в роскоши, соперничающей с королевской. Один из сопровождавших его людей, поймав слугу, приказал спешно готовить ванну.

Оставив мальчишке-пажу Вильгельму распоряжение – ждать чаи и снадобья Аннабеллы и принести их тотчас же по доставке, – доктор последовал за стражниками и стал свидетелем тому, как они положили своего подопечного на кровать и подложили ему под голову подушки, чтобы тот не подавился собственной слюной.

Глаза у больного закатились. Он отчаянно хватал ртом воздух, словно вытащенное из воды и оказавшееся в чуждой стихии морское чудище.

Все это, однако, не разжалобило Якоба.

– Вы напали на нее, и она упала и разбилась насмерть, – процедил он негромко сквозь стиснутые зубы. – Вы убили невинную девушку.

– НЕТ! – вскричал Джулио, силясь рассмотреть что-то за спиной ученого. – Она жива! Они обманули меня, эти проклятые крумловские свиньи. Они прячут ее. Все это время они прятали ее от меня!

Хорчицкий посмотрел на стражников, а потом вновь на дона Юлия. Безумцу известно, что Маркета жива! От этой мысли кровь у доктора застыла в жилах.

– Нет, дон Юлий, она разбилась, – повторил он. – Никто не смог бы выжить, упав с такой высоты!

– Она могла выжить, если упала на мусорную кучу, – произнес за его спиной голос с кастильским акцентом. В дверях стоял испанский священник. – Чудо, возможно, но чудо, которое скрыли от нас эти лживые крумловцы!

Высохший, как щепка, иезуит приблизился к кровати. Его сутана была помята и заляпана грязью, а вид у него был усталый и сердитый.

– А вы кто будете? – грубо спросил он ботаника. – Что вам нужно от моего подопечного, королевского сына?

– Я – Якоб Хорчицкий де Тенепек, врач короля, – ответил тот. – И могу спросить вас о том же – вы, кажется, заблудились. Монастырь иезуитов ниже по дороге. В Старом городе.

– А откуда вы узнали, что я иезуит? – огрызнулся Карлос-Фелипе.

– Я провел детство, выскребая миски и таская воду для братства, – ответил Якоб. – Есть у иезуитов определенная аура, которую не скоро забудешь.

Двое мужчин принялись настороженно оглядывать друг друга.

Сделав над собой усилие, дон Юлий поднялся на ноги.

– Я брошу в темницу ее отца, цирюльника, и буду держать его там до тех пор, пока она не придет ко мне!

– Бросите в темницу цирюльника? – повернулся к нему доктор. – И по какому же обвинению?

Лицо бастарда сморщилось – он изо всех сил старался придумать причину.

И тут священник совершил величайший из грехов.

– За то, что он скрывает правду от Габсбургов! – провозгласил он холодным, резким голосом. – Это явная измена. Весь этот проклятый город соучаствует в измене!

Потрясенный услышанным, Якоб уставился на иезуита. Старик, облеченный духовным званием, обрекал невинную девушку на смерть! Как такое возможно?

В ответ испанец посмотрел на него с откровенным вызовом, зло и надменно поджав тонкие губы. Нет, этот человек – не друг Чески-Крумлова или Богемии, понял Хорчицкий.

– Измена! – подхватил дон Юлий. – Да, я – властитель Чески-Крумлова по приказу короля и могу делать все, что пожелаю, с этой жалкой деревней и ее людишками. Они – мои подданные.

Безумный принц выпятил подбородок, оскалившись в маниакальной гримасе.

– Она любит своего отца. Она вернется ко мне! – торжествующе продолжал он, потирая грязные руки. – Я… я велю сшить для нее ночную рубашку с отделкой из медвежьей шкуры, чтобы сорвать потом с ее тела и уничтожить ее власть надо мной. Я буду насиловать ее, пока…

– Довольно, дон Юлий, – внезапно побледнев, оборвал его священник. – Вы уже забыли, что скорбите и раскаиваетесь? Господь сотворил чудо…

– Заткнись, жалкий старик!

Карлос-Фелипе замер в ужасе.

Молодой человек, еще недавно ползавший по полу часовни, проклинавший свой грех, выражавший глубокое раскаяние и заявлявший о своей любви к девушке, теперь смотрел на иезуита глазами, в которых полыхал безжалостный огонь шальной жестокости.

Самодовольный, порочный, злобный безумец вернулся после нескольких месяцев сожаления и раскаяния.

Священнослужитель думал о мести крумловцам, обманувшим не только дона Юлия, но и его самого. Ослепленному злобой, ему не было никакого дела до судьбы несчастной девушки. Слезы раскаяния королевского сына, его признание вины и мольбы об отпущении греха за убийство Маркеты, жалобное блеяние скорбящего – ничего этого как не бывало. Их стер холодный блеск скотской похоти и звериной жестокости.

Глаза старого священника округлились. Униженный, он покинул комнату, бормоча сухими губами горячую молитву, а дон Юлий за спиной у него сыпал угрозами и обещаниями адовых мук проклятой им девушке. Мальчик-посыльный доставил присланные Аннабеллой снадобья и пакетики с успокоительными чаями, и Якоб, будучи уже не в силах больше слушать эти омерзительные речи, поспешил к двери.

* * *

В течение восьми дней Хорчицкому удавалось смирять дона Юлия отварами и настоями, но он знал, что не может продолжать такое лечение без риска убить пациента, и ему вовсе не хотелось подставлять свою шею под топор палача короля Рудольфа.

Не раз и не два он просил Аннабеллу отослать свою гостью и предупредить ее отца, Зикмунда Пихлера, о неизбежном аресте, а когда Маркета отказалась уехать, поспешил в дом ведуньи.

– Он уже рассказал мне, что намерен сделать с тобой, – признался доктор. Волнения и тревоги за жизнь дочери цирюльника не прошли даром и для него самого – Якоб пребывал в постоянном напряжении. – Он приказал сшить для тебя ночную рубашку из тончайшего шелка, отороченную медвежьим мехом. Он говорит, что подойдет к кровати и…

– И что? – напряженно спросила девушка.

– Порежет тебя ножом в наказание за обман и будет насиловать до тех пор, пока ты, истекая кровью, не взмолишься о пощаде. Он твердо вознамерился убить тебя за то, что ты сразу же не вернулась к нему. – Ботаник оторвал взгляд от истертых досок столешницы и взглянул на Маркету. – Он всегда отличался жестокостью, а в периоды обострения становится настоящим изувером.

Якоб схватил девушку за плечи и привлек ее к себе.

– Умоляю, не возвращайся к нему! Позволь мне спрятать тебя. В Праге ты будешь под моей защитой.

Аннабелла наблюдала за ними обоими, ничего не говоря.

Маркета посмотрела Хорчицкому в глаза и увидела нежность, смешанную с ужасом.

– Я благодарю тебя за предложение защиты. Это очень великодушно, учитывая твое положение при дворе, – сказала она.

– Это не великодушие. Я не вынесу, если с тобой случится что-то еще.

Дочь цирюльника удерживала его взгляд, сколько могла, но потом отстранилась.

– Он бросит в темницу моего отца? Думаешь, он может его казнить?

Молчание Якоба было красноречивее любых слов. Маркета нахмурилась, лихорадочно накручивая на палец прядь волос.

– Как могу я допустить, чтобы отец гнил в темнице? Как обреку его на смерть из-за собственной глупости? – спросила она наконец.

– Я уже предупредил его и посоветовал бежать. Твоя мать должна сопровождать его. Сейчас никто не знает, что дон Юлий может сделать с нею.

Маркета ничего не сказала. Хозяйка дома сочувственно взяла ее за руку и тихонько сжала. За весь вечер она не произнесла и двух слов.

– Аннабелла, помоги мне, – попросила ее девушка. – Скажи, что делать?

Ведунья посмотрела на огонь в очаге.

– Близится масленица, и когда мы готовимся к посту, злые духи не знают удержу. Они исчезнут, когда весна вступит в свои права, но сейчас время опасное – духи неспокойны и бродят среди нас. Ничего хорошего это время не приносит. Февраль – плохой месяц.

Маркета смотрела на подругу, и глаза ее наполнялись страхом и разочарованием. Она научилась доверять предсказаниям знахарки, которые теперь сулили только дальнейшие беды.

– А как же твой план? Что сказали тебе твои духи? – спросила дочь цирюльника.

– Они велели мне подождать твоего решения. Сначала ты сама должна определить курс судьбы, и я не должна вмешиваться, пока ты не изберешь путь.

– Но я… что я могу сделать? Я бессильна!

Аннабелла подняла руку к перекошенному страхом лицу девушки.

– Ты поведешь нас, Маркета. Так или иначе, но поведешь – это сказали мне духи.

Дочь цирюльника в отчаянии закрыла глаза. Она не понимала, о чем говорит ее подруга.

– А пока принеси мне локон его волос, – сказала Аннабелла, обращаясь к Якобу и снова устремляя взгляд на огонь. – Я сделаю что смогу.

Спорить со знахаркой доктор не решился, поскольку сам был свидетелем силы и действенности ее зелий и странных заклинаний. И все же его задело, что в решающий, поворотный момент, когда явно требовались логика и здравомыслие, она обратилась к колдовству.

– Сомневаюсь, что смогу взять у него волосы, Аннабелла, – предупредил ботаник целительницу. – Дон Юлий не позволяет никому, кроме Маркеты, дотрагиваться до него.

– Придумай что-нибудь. Я должна получить его волосы, – сказала хозяйка, твердо глядя ему в глаза. – Волосы, которые растут на макушке и падают на глаза.

И хотя она отвернулась от огня, Якоб мог бы поклясться, что в ее глазах все еще отражается пляшущее в очаге пламя.

* * *

Предупреждение пришло слишком поздно – спасти цирюльника Пихлера было уже невозможно. Отца Маркеты арестовали не крумловские стражники, а два австрийских приятеля дона Юлия, Хайнрих и Франц. Этим двоим не терпелось разорвать чары, которыми богемская купальщица опутала их господина. Они жаждали вернуть своего старого приятеля, того королевского сына, каким он был когда-то, жаждали буйных драк, пьяных пирушек и необузданных оргий.

Австрийцы грубо схватили Зикмунда и потащили его к карете. Возница, наблюдая, как его старого друга вытаскивают из дома, по-чешски выкрикнул ему в темноте свое извинение. На что австрияки пригрозили, что, если он не прекратит каркать, как ворона, они высекут его и бросят к крысам в темницу – за компанию с приятелем.

Вопли и причитания Люси Пихлеровой привлекли соседей с обоих берегов моста. Хайнрих толкнул жену цирюльника на землю и плюнул на нее.

– Мать беспутной ведьмы! – прокричал он, приглаживая ладонью свои сальные белокурые волосы. – Отдай дочку дону Юлию, или больше никогда не увидишь своего муженька!

Карета покатила прочь, оставив всхлипывающую Люси на земле.

Никто в Чески-Крумлове не пришел утешить ее. Все молча вернулись к своим делам.

 

Глава 41. Людмила

Когда слух об аресте цирюльника Пихлера достиг монастыря Бедной Клары, новость тут же передали умирающей матери-настоятельнице. Престарелая сестра Агнесса преклонила колени перед ее изголовьем и шепотом рассказала о случившемся.

– Мой брат… – прошептала Людмила и крепко зажмурилась. – И я, наверное, уже не успею им помочь.

Старая монахиня склонила голову, покоряясь воле Господа.

– Все в руках Всевышнего, – вздохнула она, перебирая четки. Лицо ее посуровело, и на нем еще явственнее проступили морщины. Агнесса привыкла к жестокости мира смертных и находила утешение в людских несчастьях. То, что Людмила запятнала монастырскую святость присутствием мужчины, не являющегося священником, вызывало у нее презрение к настоятельнице.

Людмила же медленно открыла глаза и какое-то время смотрела на плотно сжатые, изрезанные горькими складками губы монахини. В лице этой женщины не было и следа доброты. Жесткое и суровое, оно напоминало смерзшуюся зимнюю землю.

Мать-настоятельница поднесла руку к своему лицу и обвела его контур дрожащими пальцами. Неужто и она носила то же обличье, что и эта благочестивая, но ожесточившаяся сестра, душа которой полна горечи?

– Пришли мне послушницу, ту, которая поет в зале, когда моет полы, – попросила больная.

– Я наказала ее за это, матушка Людмила, – сказала монахиня. – Больше она не будет так делать, уверяю вас.

– Жаль. Пришли ее тотчас же, – велела настоятельница. Потом она помолчала немного, собираясь с силами, и добавила: – И благодарю тебя за то, что принесла мне новости о моем брате, сестра Агнесса. А теперь ты должна пообещать, что исполнишь мои пожелания в отношении приготовлений к смерти. Исполнишь в точности.

При упоминании о смерти лицо Агнессы еще больше посуровело, а голова послушно склонилась перед главой монастыря.

– Клянусь именем Господа нашего, что сделаю так, как вы распорядитесь.

– И святой девы Марии?

– Святой девы Марии и святой Троицы. Благословенной дланью Господа Бога и сына его Иисуса Христа.

Людмила сглотнула и поморщилась, ибо глотать ей теперь было больно – так больно, что она готова была, скорее, утонуть в собственной слюне.

– Тогда я передам свои распоряжения через послушницу, которая поет сама себе. Ты исполнишь все, о чем я попрошу, как поклялась сделать при святых свидетелях.

Старушечье лицо Агнессы сморщилось от оскорбления, что последнюю просьбу матери-настоятельницы выслушает послушница. Губы ее вытянулись в тонкую нитку.

– Пришли девочку сейчас же, – прошептала Людмила, прежде чем недовольная монахиня успела что-то сказать, и, отвернувшись от нее, устремила взгляд на фигурку девы Марии.

* * *

Руки Зикмунда Пихлера были крепко связаны за спиной. Его втолкнули в покои дона Юлия, и от толчка он полетел вперед и растянулся на полу.

– Вот как! Брадобрей пожаловал с визитом! – произнес бастард, с силой пнув пленника в ребра. – Где же твои пиявки, мой друг?

– За что вы меня арестовали? – взмолился цирюльник, морщась от боли, и попытался перевернуться на бок. – Какое преступление я совершил?

– Ты обманул меня и спрятал свою дочку. Она вовсе не умерла при падении, ведь она же ведьма! Любой смертный разбился бы насмерть, упав с такой высоты! Но она самая настоящая ведьма, которая завладела моей душой!

– Она не ведьма, – простонал Пихлер. – Она невинная девушка, клянусь!

– Ха! Невинная? Ты лжешь, брадобрей! Думаешь, я не слышал ее прозвище? На улицах Чески-Крумлова ее называют Перловицей. Она – шлюха жирного пивовара, но отказывается делить постель со мною! Я – Габсбург! – бушевал дон Юлий. – А она готова раздвигать ноги перед вонючим торговцем пивом, но отвергает меня, сына короля?!

Зикмунд промолчал и только страдальчески закрыл глаза.

– Отправьте его в темницу! – взревел бастард. – Я верну мою Маркету, или ты умрешь, треклятый брадобрей!

* * *

Прежде чем войти в комнату матери-настоятельницы, послушница Фиала разгладила апостольник. Старая монахиня, сопроводившая ее сюда, была такой злой, какой юная послушница еще никогда ее не видела; даже злее, чем когда поймала Фиалу за пением при мытье полов. Сдерживая нервную дрожь, девушка открыла тяжелую дверь и приблизилась к кровати матушки Людмилы.

Она присела, потом поклонилась, снова присела и еще раз поклонилась.

– Матушка, – проговорила Фиала, обмирая от страха. – Мне так жаль! Простите меня за то, что я согрешила.

Настоятельница медленно повернула лицо к девушке.

– Согрешила? В чем?

Послушница чуть заметно выдохнула и начала заикаться:

– Сестра Агнесса… она так рассердилась… я думала… думала, что…

– Нет, нет! – отозвалась Людмила и, протянув свою слабую руку, сжала ладонь девушки. – Я позвала тебя, потому что слышала, как ты поешь.

– Простите меня, матушка, за мой грех…

– Какой же грех в том, чтобы петь за работой? Нет, песня – это причина, по которой я позвала тебя. От тебя все еще веет человечностью и радостью. Ты прожила еще слишком недолго в стенах этого монастыря, и они не успели задушить в тебе эту Богом данную жажду жизни. Я хочу попросить тебя об одном одолжении, и через тебя прошу, чтобы моя последняя просьба была исполнена в точности. Ты поклянешься, что сделаешь все так, как я скажу?

– Конечно, матушка, – ответила сбитая с толку послушница.

– Я хочу, чтобы ты наняла карету, которая отвезет меня в дом знахарки Аннабеллы. Я должна добраться туда раньше, чем умру, иначе все пропало.

 

Глава 42. Страшный сон Катарины

Шагая вдоль ревущей Влтавы, Катарина вспомнила, что прошлым летом видела неподалеку заросли черемши, и свернула с монастырской тропы в лес. Она потрогала пальцами лицо и шею, где кожа еще горела от поцелуев возлюбленного. Поцелуи были такими пылкими, что на коже вполне могли остаться выразительные следы. А если отец, увидев их, заподозрит, что она провела день отнюдь не за сбором луковиц и кореньев?

Ну и пусть. Катарина вызывающе тряхнула волосами, сохранившими свое золото даже при скудном зимнем солнце. Как он может ее наказать? Она и так уже практически пленница в собственном доме. Даже мать уже начала беспокоиться.

– Пожалуйста, поешь чего-нибудь, доченька, – умоляла она утром. – Ты же просто таешь на глазах – посмотри, как висит на тебе платье!

– Я не хочу есть, мама. У меня нет аппетита, – вздохнула в ответ девушка. – Ни к еде… ни к жизни.

Печаль дочери – беда для матери. Элишка уже не могла думать о чем-то другом.

Этим утром она решила – надо что-то менять. Дочке необходимо погулять – и не просто пройтись по двору. Но старшие братья работали с отцом на мельнице, и сопровождать ее мог только младший Иржи.

Элишка смилостивилась, отправив Катарину и Иржи накопать кореньев для рагу и супов вдоль дороги к старому монастырю. Она надеялась, что свежий воздух и красота заснеженных лугов и искрящихся озер взбодрят захандрившую дочь.

Рано поутру Катарина вышла из дома в суровой зимней накидке, неся в руке соломенную корзину. Согласно полученным указаниям, ей надлежало вернуться засветло, чтобы помочь с приготовлением обеда. Иржи шагал рядом, недовольный своим положением сопровождающего при старшей сестре в таком скучном деле.

Какое-то время девушка устало тащилась по улицам, но ближе к городской площади, рядом с которой находилась лавка кузнеца, поступь ее стала легче.

– Ох, Иржи! – сказала она, опустив глаза. – Я забыла взять маленькую лопатку, чтобы выкапывать коренья. Сбегай быстренько домой за нею. Обещаю, что буду стоять здесь, у колодца, пока ты не вернешься.

Мальчик недоверчиво посмотрел на сестру.

– Беги! – приказала она. – Что со мною может случиться посреди городской площади?

И Иржи помчался к мельнице по Панской улице, стуча по мостовой подошвами поношенных башмаков.

Дожидаясь брата возле колодца, Катарина впервые за несколько месяцев вдохнула воздух свободы.

Работавший в кузнице Дамек наблюдал за каждым ее движением. Вот она наклонилась попить из ковша в колодезном ведре… Вот поднесла ковш к губам… Сын кузнеца постучал молотком по раскаленной подкове.

– Ох, хотел бы я быть тем ковшом! – тихо пробормотал он.

Увидев, что его возлюбленная уходит, парень с силой потер глаза. Отец, заметив печаль в глазах сына, грубо его одернул.

– Будь мужчиной и забудь девчонку, – прорычал он, передавая раскаленную заготовку из кузнечной печи. – Пан Млынар найдет ей в мужья богача.

– Просто сажа в глаз попала, – дерзко отозвался Дамек и, отвернувшись, принялся стучать по раскаленному железу и стучал так, пока пытка не стала невыносимой.

Тогда он выскочил из кузни и побежал через площадь к своей возлюбленной, не заботясь уже о том, увидит его кто или нет.

– Куда ты идешь? – спросил он горячим шепотом. – Я должен тебя увидеть!

– Ты должен оставить меня в покое! – зашипела на него в ответ красавица. – Через минуту вернется Иржи и расскажет отцу, что ты подходил ко мне.

– Плевать мне на твоего отца… Куда ты идешь?

Катарина посмотрела через плечо парня на дорогу, ведущую к мельнице. Иржи все еще не было видно.

– В горы, на дорогу к монастырю. Собирать луковицы и коренья, – ответила она.

– Придумай, как улизнуть от брата, – сказал сын кузнеца, метнув взгляд в сторону таверны, из которой за ними мог наблюдать случайный посетитель. – Я приду и найду тебя.

Не дожидаясь ответа, он развернулся и зашагал к кузнице, чтобы закончить работу.

Спустя несколько минут к колодцу подбежал запыхавшийся Иржи с лопаткой в руке.

* * *

Улизнуть от Иржи оказалось не трудно. Брат и сестра договорились держаться на расстоянии крика друг от друга, а потом, когда проголодаются, сойтись в условленном месте и перекусить хлебом с маслом и сыром, узелочки с которыми они захватили с собой.

Дамек нагнал подругу на тропинке через луг, и та взвизгнула от радости, а потом от страха, что их могут увидеть.

Он затянул ее в заиндевелую траву за рощицей и заключил в объятия, заверяя в своей любви и покрывая ее лицо поцелуями, от которых на ее светлой коже оставались черные пятна.

Сын кузнеца вел себя благородно, и хотя ласки их были страстными и бурными, никогда не переходил последнюю грань с девушкой, которую поклялся сделать своей женой.

Они лежали в объятиях друг друга, и замерзшая трава оттаивала от жара их тел. Пара планировала будущее жаркими ахами и обещаниями на ушко. Если придется, они вместе сбегут в Ческе-Будеёвице и начнут все заново. Катарина не представляла жизни без любимых родителей, но не могла и подумать, что выйдет замуж за кого-то другого, кроме Дамека.

Через какое-то время девушка услышала голос Иржи.

– Я должна идти! – сказала она и, быстро поцеловав любимого, поспешила к дорожному святилищу, где мальчик уже приступил к трапезе.

– Ты ешь. Мне что-то не хочется, – сказала ему сестра.

– Не хочется? – удивленно переспросил тот с набитым ртом. – Значит, я могу и твою половину съесть?

– Да, конечно, ешь. Мне не повезло с кореньями, почти ничего не нашла. Пройду чуть дальше и поищу в другой стороне.

– Только не заходи далеко, – предупредил Иржи.

Девушка бросила на него раздраженный взгляд и зашагала прочь.

Катарина понимала, что ей надо побыстрее наполнить корзину, чтобы наверстать упущенное время. Она знала одно место в глубине леса, где дикий лук рос в тени высоких сосен. Идти было не близко – до горной речушки, и хотя туда крики Иржи наверняка бы не долетели, она могла запросто наполнить корзинку.

Девушка шла под ярким зимним солнцем, чувствуя, как горит ее кожа от страстных поцелуев Дамека. Улыбаясь, она опустилась на колени под деревьями и стала разгребать пальцами смерзшийся слой опавших листьев. Каждую весну здесь вырастал густой и сочный дикий лук, и тот, что не успевали собрать за лето, лежал спрятанным сокровищем до худых зимних месяцев.

Пальцы ныли от холода, и дочь мельника, вооружившись лопаткой, стала копать стылую землю. На небольшой глубине, похожая на длинный белый палец, пряталась продолговатая луковица. Рядом, под слоем веточек и листьев, таились еще несколько помельче.

Катарина как раз выкапывала луковицы, когда ощутила дрожание земли под коленями и услышала стук лошадиных копыт, приближавшихся по лесной дороге. Подняв глаза, она увидела трех всадников, одетых в яркие шелка и бархат и сидящих на прекрасных лошадях. Один натянул поводья и остановился рядом. Он был белокур и говорил по-немецки. Девушка ахнула, когда поняла, кто это.

– Ты на коленях молишь о моем появлении, красавица? – усмехнулся блондин. Катарина вскочила и сделала книксен, потуже завязав платок под подбородком.

– Я собираю коренья для своей семьи, – заикаясь, пробормотала она.

Два других всадника поравнялись теперь с Хайнрихом, и в одном из них девушка узнала габсбургского принца. Сердце ее заколотилось.

– А кто подберет тебя? – ухмыльнулся светловолосый австриец. Он спешился, бросил поводья приятелю и, похотливо ухмыляясь, подошел к юной горожанке.

– Иржи! – пронзительно закричала она, хотя и понимала, что это бесполезно. – Иржи!

– Кого ты зовешь, девушка? Похоже, никто не отзывается, – усмехнулся блондин.

– Добрый господин, пожалуйста, не трогайте меня! Я дочь мельника, и мой отец отблагодарит вас за мою защиту.

– Отблагодарит меня! К чему венскому придворному признательность какого-то богемского крестьянина? Но ты красавица, хоть и простолюдинка…

– Прекрати! – крикнул дон Юлий, сдерживая приплясывающего под ним коня. – Не тронь ее.

Хайнрих досадливо наморщил лоб, однако остановился.

Бастард спрыгнул с коня, и третий всадник, Франц, подхватил и его поводья. Сын короля отрывисто пробормотал что-то, словно спорил с кем-то невидимым, а потом потянул себя за спутанные волосы дрожащими от злости руками и уставился на Хайнриха, стоявшего рядом с испуганной девушкой.

– Возьми ее! – подначил королевского сына Франц. – Она излечит тебя от демонов.

Дон Юлий уставился на девушку. Взгляд его блуждал в зимнем свете, просачивавшемся сквозь сосновые ветки. Катарина так испугалась, что ее затрясло от страха.

Хайнрих, стиснув зубы, эхом подхватил за приятелем:

– Возьми ее! Возьми ее!

Голоса звучали у бастарда в голове, накатывая шумными волнами. Он зажал уши руками и заревел на весь лес.

«Возьми ее! Возьми ее!» — требовали голоса.

– Она моя!!! – прорычал он и стал надвигаться на Катарину, развязывая шнурки на штанах. В глазах его появилась осмысленность и сосредоточенность, свирепая и беспощадная.

– Вот мы и встретились снова, красавица!

* * *

Ее девственность забрали грубо и бесцеремонно, на холодной, усеянной прошлогодней листвой луковой поляне, прижав ее к шершавому стволу. За изнасилованием наблюдали двое улюлюкающих скотов, свято веривших, что, овладев девицей таким мерзким образом, королевский сын избавится от преследующих его демонов.

* * *

Что-то умерло в душе Катарины в тот день. Услышав стук удаляющихся в глубь леса копыт, она кое-как поднялась с земли. Листья и ветки прилипли к ее влажной от испарины коже, а там, где ее прижимали к земле, к ней прилипли листья и прутики.

Лицо у нее болело, на губах чувствовался солоноватый привкус крови. В складочках кожи, там, где раньше собиралась сладкая сахарная пыль, теперь держался вонючий запах мужского пота и семени.

Дочь мельника натянула на грудь разорванную кофточку и заковыляла туда, где рассталась с Иржи.

Облизывая окровавленные губы, она думала, что уже никогда, наверное, не сумеет ощутить сладкий вкус жизни.

 

Глава 43. Матьяш и Тамаш из Эстергома

Мальчишка с измазанным сажей лицом шуровал палкой в потухшем костре, пытаясь разбудить уснувшее пламя. Медленно, терпеливо подкармливал он огонек сухой травой и щепками.

Когда угли наконец полыхнули, он осторожно подул, стараясь поддержать воспрянувшую жизнь.

Но огонь был не единственным, за чем приходилось ухаживать. Его брат стонал неподалеку, под навесом из рваной грязной одежды.

– Воды… – прохрипел раненый.

Мальчик приподнял голову брата и прижал плошку с водой к его пересохшим губам.

– Пей, Адам. Пей.

Несчастный сделал глоток, хотя куда больше воды пролилось на подбородок и шею.

– Спасибо, Тамаш, – выдохнул он.

– А теперь поспи, – сказал мальчик. Он знал, что именно так сказала бы и их мама.

* * *

Сидя верхом на своем андалузском жеребце, Матьяш наблюдал за этой сценой в подзорную трубу. Затем вернул трубу своему сопровождающему.

– Принеси мне одеяло, – приказал он, возвращая трубу стоявшему рядом всаднику. – Я спущусь в тот лагерь.

Командир нахмурился и медленно покачал головой.

– Я отправлю туда разведчика. Вашему высочеству слишком опасно идти без сопровождения и пешком.

Матьяш вскинул руку, заставляя его замолчать.

– Немедленно принеси мне одеяло, – рявкнул он и, спешившись, бросил поводья слуге.

У командира глаза полезли на лоб, когда эрцгерцог Матьяш зачерпнул пригоршню грязи и сначала вымазал ею свои сапоги, а потом испачкал и лицо.

* * *

Набросив одеяло на плечи, Матьяш вступил во временный лагерь.

– Кто идет? – крикнул по-венгерски мальчишка, хватаясь за пику.

Они даже не оставили ему ружья, подумал эрцгерцог.

– Я из трансильванского отряда Батори, – отозвался он. – Ты говоришь по-немецки?

– Немного, – сказал мальчик, все еще целясь Матьяшу в сердце; сил на большее ему недоставало.

– Я пришел проверить, не укрываете ли вы здесь дезертиров.

– А почем мне знать, что ты сам не дезертир? – дерзко спросил мальчишка, откидывая с глаз грязные волосы. – Почем мне знать, что ты не пришел украсть то немногое, что у нас есть? И убить меня и раненых?

Брат короля невольно улыбнулся такой дерзости, особенно учитывая тщедушное сложение и бледность караульного.

– Помогите! – простонал человек, лежавший позади мальчишки. Глубокая рана на его шее пламенела алой розой на фоне грязной кожи.

– Ну, покажи, на что ты способен, – сказал юный охранник лагеря, роняя тяжелую пику и хватая кувшин с водой. – Подсоби мне с раненым.

Матьяш кивнул и пошел за ним к стонущему солдату.

– Держи это покрепче. – Мальчик приложил сложенную в несколько раз тряпицу к шее солдата. – И помоги приподнять его, чтобы он смог попить.

Эрцгерцог помог караульному поднять голову раненого к кувшину. В какой-то момент, когда он менял руку, повязка соскользнула с шеи солдата, и вода начала вытекать из его раны.

Глядя на этот ручеек, Матьяш вспомнил белого голубя, которого подбил, когда был мальчишкой. Он хотел оставить птицу у себя, но каждый раз, когда голубь пил, вода просачивалась из раны, проделанной его стрелой. В конце концов голубь умер. Матьяш прятал слезы от отца и старших братьев и тайком поглаживал белые перья.

– Надо плотнее прижимать тряпку, чтобы вода попала ему в живот, – напустился на него охранник, – иначе он не выживет!

Эрцгерцог прижал грязный комок к ране и немного подождал. Затем, когда он отнял тряпку, она была влажной, но не промокла.

Они с караульным уложили солдата на одеяло и оставили спать.

– Извини, мне нечего предложить тебе поесть, но можешь погреться у нашего костра, – предложил мальчишка. – Сейчас подброшу еще дров. Мои братья и дядя рассердятся, если я не окажу гостеприимства разведчику из королевских венгерских войск.

– Нет, не нужно тратить на меня дрова, – возразил императорский брат. – Побереги огонь для своих пациентов и стряпни. Как ты оказался тут?

Мальчик снова присел на корточки возле костра и стал подбрасывать в огонь ветки.

– Я был слишком мал и слаб, чтобы сражаться с турками. Когда они осадили Эстергом, дядя забрал меня из дома, чтобы научить быть мужчиной. Матушка, должно быть, плачет каждую ночь, но мы сражаемся, чтоб защитить город от нехристей и защитить наших женщин.

Матьяш понуро опустил голову. Этим утром Эстергом пал. Женщины и дети были изнасилованы, убиты или уведены в плен. От города не осталось ничего, кроме камней и обгоревших руин.

– А твой отец? – спросил он.

– Воюет в армии эрцгерцога Матьяша, – ответил мальчик, выпрямляясь и снова отбрасывая с лица грязные волосы. – Король говорит, мы – щит всего христианского мира.

Матьяш поморщился. Скоро мальчишка узнает, что его родные в Эстергоме погибли или уведены в турецкий плен и что никакого щита уже нет. Только раненые и мертвые – свидетели сражения.

– Говоришь, ты слишком слаб, чтобы сражаться, однако же тебя оставили здесь одного поддерживать огонь, заботиться о раненых, стряпать… Нелегкая работенка! Откуда в тебе силы? – спросил эрцгерцог.

Его юный собеседник пожал плечами, а потом взял руку незнакомца и приложил к своей груди.

– Положи пальцы вот сюда, справа, – сказал он, направляя его руку своей. – Чувствуешь?

Матьяш едва не отдернул руку. Принц крови, он не привык, чтобы до него дотрагивались, но свою роль все же сыграл. К тому же ему было любопытно. Грудь у мальчишки была впалой и напоминала дыню, из которой выскребли мякоть.

– Мама, бывало, говорила, что это тайный дар – иметь сердце с правой стороны, – рассказал тот. – Она говорила, это придает мне необыкновенную храбрость и силу. Думаю, поэтому я могу помогать раненым. Мой дядя считал, что так лучше, чем сидеть дома с женщинами.

Ладонь эрцгерцога соскользнула с груди мальчика. Он оглядел лагерь – повсюду лежали люди. Раненые, искалеченные… Еще один подал голос, требуя воды.

– Иду, – отозвался мальчик.

– Я должен доложить своему командиру, – сказал Матьяш. – И тебя не забуду. Ты…

– Тамаш.

– Тамаш Сердце-Справа… Надеюсь, твои братья и отец вернутся в лагерь живыми и здоровыми.

Караульный взглянул на своего брата Адама, который тяжело и сипло дышал.

– Молюсь, чтобы так и было, – отозвался он. – Хочу вернуться в Эстергом, увидеть маму и сестер… Боюсь, я не рожден для битвы, однако же мне говорят, что война идет с самого моего рождения.

Матьяш вгляделся в его лицо.

– А сколько тебе лет, Тамаш?

– Тринадцать.

– Да, это правда. Каждый год с твоего рождения мы воюем.

Мальчик присел на корточки и поворошил угли, пока те не разгорелись, а потом принес кувшин воды.

– Слишком долго. Мы все молимся о мире. Говорят, Матьяш может бросить вызов королю и подписать договор с турками.

Эрцгерцог воззрился на нового знакомого.

– Разве это не проявление трусости?

Тамаш покачал головой.

– Мой отец говорит, что миротворцы больше всех рискуют. Говорит, что любой дурак может начать войну, а вот чтобы остановить ее, нужна смелость.

– Твой отец, похоже, мудрый человек.

– Воды, парень! Я умираю от жажды! – прокричал раненый с кучи тряпья.

Кивнув ему, мальчишка ответил:

– Да, он самый мудрый на свете… Надеюсь, война скоро закончится. Я скучаю по мамкиной стряпне!

Матьяш кивнул в знак благодарности и стал взбираться на высокий, крутой холм к своей лошади и свите. Наверху он обернулся – мальчик подносил глиняный кувшин к губам умирающего.

 

Глава 44. Воссоединение

Маркета дрожала от ужаса, но сквозь сковавшее ее душу холодное оцепенение пробивалась одна ясная мысль.

Она не позволит отцу умереть в темнице замка.

Девушка слышала, что его держат в полной темноте, прикованным к стене, кормят только черствыми хлебными корками и каждый день секут плетьми.

Кое-кто из слуг, рискуя жизнью, приносил ему остатки еды с кухни и новости из внешнего мира. Цирюльник Пихлер умолял их передать дочери, что любит ее и что требует, чтобы она не отдавалась в руки дона Юлия.

– Он убьет ее. Так ей и скажите! – молил он. – Она должна бежать из Чески-Крумлова, иначе этот безумец найдет ее.

Слуги заметили, что о жене цирюльник не осведомился ни разу.

* * *

Масленица – христианский праздник, уходящий корнями еще в древние языческие времена – подходила к концу. Дальше начинался Великий пост. Пока же улицы Чески-Крумлова кишели горожанами, которые, вырядившись в костюмы животных, предлагали подношения, содействующие плодородию. Они знали, что злые духи пускаются во все тяжкие, пользуясь последней возможностью поозорничать, прежде чем наступит святой Великий пост.

Это было время безудержного пьянства и обжорства, когда горожане до отказа набивали животы мясом, под завязку накачивались пивом и устраивали пьяные буйные шествия по улицам. В тавернах было не протолкнуться, и аромат жареного мяса плыл по извилистым улочкам.

Это было традиционное время празднеств, короткая передышка для увеселения в самом унылом месяце в году. Однако зимой 1608 года все до единого жители Чески-Крумлова встречали праздник с опаской.

Холода еще держались, и берега Влтавы оставались под ломкой коркой льда. Зимний ветер разносил по округе завывания сумасшедшего принца. Безумный Габсбург правил из древнего замка, и один из горожан, человек ни в чем не повинный, был заперт в глубине крепостной темницы. А теперь еще стало известно, что королевский бастард грубо и безжалостно изнасиловал в лесу дочь мельника, Катарину, да еще и бросил ее там, окровавленную и полумертвую. Люди плевали на камни мостовой, поднимали глаза к серому небу и задавались вопросом, какая весна родится из таких дурных предзнаменований.

Каждый день дон Юлий рыскал в поисках Маркеты, и убийственный блеск в его глазах не обещал ничего хорошего. Некоторые уже начали потихоньку шептаться, что она должна отдаться в руки хозяина Рожмберкского замка и спасти их город.

Разорение, порок и ужас царили в Чески-Крумлове. Какую радость может принести наступление святой Пасхи, когда мир содрогается от такого греха и беззакония?

* * *

Маркета была дома одна, когда в дверь постучал возница, и порог, смиренно склонив голову, переступила юная гостья.

Для послушницы, готовящейся посвятить себя Богу, войти в дом той, которую едва ли не открыто признавали ведьмой, было немыслимо. Фиала понимала, что может навлечь на себя проклятье, но ей необходимо было выполнить просьбу матери-настоятельницы.

– Зачем ты здесь? И кто ждет в повозке? – спросила ее озадаченная Маркета.

– Там ваша тетя, мать-настоятельница. Ее последняя просьба – быть рядом с вами в свой последний час, – кротко ответствовала послушница. – Я поклялась исполнить ее пожелание. Она просит вас впустить ее и провести ее последние дни – а быть может, даже часы – с вами.

Дочь цирюльника потрясенно воззрилась на послушницу, которая стояла перед ней, взволнованно ожидая ответа.

– Конечно, – выдавила наконец Маркета, когда обрела дар речи. – Несите ее скорее сюда, на улице жуткий холод!

Она схватила полотняную простынь, расстелила ее поверх матраса Аннабеллы и шумно вздохнула. Неужели настоятельница монастыря и вправду ляжет на ведьмину кровать? Неужели сделает свой последний вздох на простынях колдуньи?

Возница внес легкую как пушинка Людмилу в дом. Монахиня поморщилась – каждое движение, каждый толчок причиняли ей сильную боль.

– Добро пожаловать, тетя, – сказала Маркета, целуя сухую щеку больной. – Но, умоляю, послушайте: постель, которую я вам предлагаю, – это постель Аннабеллы. Моя – в подвале.

– Она так добра, что уступает ее мне, – прошептала старушка, и когда ее положили на кровать, протянула руку, чтобы потрогать грубое полотно.

После ухода послушницы и возницы Маркета накрыла тетушку одеялами и раздула тлеющий огонь в очаге, после чего повесила на крюк над огнем глиняный чайник, чтобы приготовить чаю.

– Аннабелла выкапывает какие-то коренья, тетя Людмила, – объяснила она. – Когда вернется, она определит, чем можно тебе помочь. Ее знание лекарственных растений просто изумляет. Мне уже не раз приходилось видеть, как она излечивала, казалось бы, совсем безнадежных больных.

– Подойди ближе, дитя, – пробормотала пожилая женщина. Племянница опустилась на колени рядом с кроватью и взяла ее сухонькую руку в свою.

– Я пришла сюда не в поисках лекарства. Я пришла, чтобы увидеть тебя и поговорить с тобой по душам, прежде чем умру.

Глаза девушки наполнились слезами. Отец из-за нее в темнице, а теперь еще и тетя рискует своей бессмертной душой, переступив порог дома ведьмы, чтобы повидать ее… Что хорошего она, Маркета Пихлерова, принесла в этот мир?

– Прежде чем умереть, я хочу испросить твоего благословления, дорогая племянница, – продолжала монахиня. – Боюсь, я не вмешивалась в греховный мир людей. Я и вправду была плохой слугой Господа нашего.

Девушка не сразу поняла, о чем она говорит, а когда поняла, ахнула.

– Ох, нет! Тетя Людмила, вы добрая, благочестивая женщина. Умоляю, забудьте те мои злые слова! – Маркета преклонила колени и перекрестилась – привитая католической церковью привычка держалась очень прочно.

Не успела умирающая ответить, как дверь со скрипом открылась, и ее племянница заметила копну ярко-рыжих волос под синим шарфом.

– Аннабелла! Иди сюда, моя тетя очень больна! – позвала девушка хозяйку дома.

Травница повесила накидку на крючок. Она, похоже, совсем не удивилась, увидев настоятельницу монастыря Бедной Клары на своей постели. Мало того, знахарка наклонилась и поцеловала старухе руку.

– Я ждала тебя, Людмила. Боялась, что когда ты решишься, будет уже слишком поздно. Как я и писала, время – вот что самое главное.

Маркета удивленно посмотрела на подругу, не понимая, о чем та говорит. Но тетя кивнула и слабо улыбнулась.

– Уже почти поздно. Расскажи, чем я могу помочь.

* * *

Дон Юлий не мылся несколько дней. Волосы его спутались, а лицо перепачкалось в грязи и остатках еды. Больной отказывался пользоваться ночными горшками и оставлял лужи мочи и кучи дерьма прямо на паркетном полу. Он визжал и швырялся вазами, часами и дорогими керамическими фигурками в слуг, которые осмеливались войти к нему в покои.

Состояние его почти не отличалось от того, в котором он прибыл в Чески-Крумлов год назад. От увлеченного наукой мальчика, от красивого принца, от тех последних крупиц его истинной души, спасти которые пыталась Маркета, не осталось и следа.

Якоб ездил в Прагу – ходатайствовать перед королем о лишении дона Юлия власти над Чески-Крумловым и освобождении бедного цирюльника Пихлера. Но король отказал. Он затрясся от ярости, узнав, что его обманули и Маркета на самом деле не умерла.

– Пусть Чески-Крумлов сам разбирается с моим сыном – и пожинает плоды своего обмана!

Рудольфа, однако, обеспокоило резкое ухудшение душевной болезни сына, и он попросил Хорчицкого обсудить этот вопрос с другими придворными врачами.

Доктор вернулся в Чески-Крумлов так быстро, как только мог, сделав по дороге лишь одну остановку на ночлег, чтобы дать отдых лошади и самому себе. Но не успел он даже открыть дверь в покои королевского бастарда, как почувствовал невыносимую вонь.

– Дон Юлий, прошу, впустите меня! – прокричал Якоб, прикрыв нос платком, и, не дожидаясь ответа, распахнул двери в комнату.

– Ты, паршивый лекаришка! Предатель! – заорал на него бастард. – Ты знаешь, где моя возлюбленная, и предаешь меня, скрывая это! Ты против меня, как и все остальные!

– Дон Юлий, я привез новости от вашего отца. Новости и Книгу Чудес, – спокойно заговорил ботаник.

При упоминании книги гневливо-раздраженное выражение соскользнуло с лица принца, как волна с песчаного берега.

– Книга у тебя?

– Да, я держу ее в надежном месте, – солгал доктор, поскольку книга по-прежнему находилась в Праге, у короля. – И отдам вам ее, если вы выпустите цирюльника из темницы и прекратите поиски девушки Маркеты.

– Никогда!

– Ваш отец весьма удручен известиями о вашем поведении. Он снова посылает доктора Мингониуса в Чески-Крумлов, чтобы помочь мне лечить вас. Как и еще двух врачей, которые будут заниматься вами – ваш отец опасается за ваше здоровье.

– Да этому дьяволу нет до меня никакого дела!

– Его величество весьма встревожен слухами, которые распространяются по королевству и по всей империи. Ваши выходки потрясли цивилизованный мир. Матьяш, ваш дядя, использует недовольство людей, дабы разжечь мятеж и низвергнуть вашего отца, нашего короля.

– Ха! Поделом этой свинье.

Якоб сурово воззрился на королевского сына.

– А вы не думаете, что если ваш отец лишится короны, то и вашим привилегиям тоже придет конец? Полагаю, Матьяшу придется по вкусу мысль отрубить вам голову хотя бы только лишь для того, чтобы утвердить свою власть.

Дон Юлий нахмурился. Младший брат его отца всегда ненавидел его, и если б он поставил своей целью сесть на императорский трон, то не остановился бы ни перед чем.

– Книга Чудес. Где она? – спросил бастард.

– Как я уже сказал, она в надежном месте, где никто не сможет ее найти. Ваш отец обещает, что вы получите ее, если прекратите так вести себя. Он любит вас, вы его любимый сын, но ваше поведение вызвало скандал, который угрожает его трону. Вы зашли слишком далеко.

Больной не ответил – только почесал в паху.

Якоба передернуло от отвращения. Он изо всех сил старался сдержаться и передать послание Рудольфа так ясно, как ему было приказано. Но его гнев все равно прорвался наружу.

– Боже милостивый, приведите себя в порядок! Помойтесь! – повысил он голос. – Какой женщине доставит удовольствие находиться в вашем обществе? Ваши покои провоняли дерьмом, и вы сами запаршивели. Волосы спутались, как у обезьяны…

Дон Юлий потрогал свои всклокоченные волосы, похоже, впервые обнаружив, что они сбились в колтуны. Потом, подняв руки, принюхался к своему дублету.

– Да, надо бы помыться, – пробормотал он себе под нос. – Она должна влюбиться в меня, как в тот день, в тот волшебный день!

Хорчицкий округлил глаза. Неужели Маркета могла влюбиться в такого мужчину? Он подумал о серо-голубых глазах девушки и о том, как смягчается ее взгляд в любви. Возможно ли, чтобы этот человек и в самом деле соблазнил ее?

Что правда, то правда, бастард во всеуслышание заявлял о своей вечной любви к ней. По ночам весь Чески-Крумлов слышал его безутешные причитания, тоскливый плач по потерянной любви. Какой женщине не польстит, что любимый сын императора возносит ей хвалы и воспевает ее красоту, открыто провозглашает, что страдает и не может жить без нее? Дон Юлий кричал на весь свет, что Маркета потребна ему, как воздух, что без нее ему и жизнь не мила.

Неужели его страсть оказалась в какой-то момент столь пылкой и отчаянной, что поколебала здравый смысл Маркеты? И настолько ли она, эта страсть, безудержна и безумна сейчас, чтобы закончиться смертоубийством?

– Мне нужно искупаться, побриться и подстричь волосы, – решил принц. – Я должен предстать перед ней в наилучшем виде. Она должна снова влюбиться в меня!

Якоб вспомнил просьбу Аннабеллы. Прядь волос.

– Да, и после того как искупаетесь, я пришлю к вам цирюльника, – сказал он своему подопечному.

* * *

Осмотрев пятна крови на губах Людмилы, Аннабелла дотронулась пальцем до красных капель. Потом она поднесла палец к свече и стала рассматривать кровь, поворачивая палец и так, и эдак, а потом скрылась в подвале и стала рыться в сухих травах, костях, кореньях и талисманах. Маркета стояла над лазом и видела, как пляшет на стенах огонек свечи.

Она отвернулась, чтобы пошевелить горящие поленья под котелком. Вода закипела как раз к тому времени, когда Аннабелла появилась из темной дыры с чем-то, завернутым в фартук, и высыпала содержимое фартука на пол у очага.

Среди всякой всячины Маркета узнала высушенный крысиный хвост и безголовую жабу. Был там также корень в виде луковицы, похожий на тот, что девушка видела, когда впервые встретилась с ведуньей на кладбище, возле детской могилы. Корень жутковатым образом напоминал крошечного человечка: с отростками вместо конечностей, со сморщенной, ухмыляющейся рожицей и прищуренными глазками. Аннабелла вылила в котелок какое-то черное зелье из двух склянок. Над котелком поднялось сернистое облако, от которого Маркета, закашлявшись, отвернулась.

Травница же и бровью не повела, словно не заметила никакой вони. Она подбросила в варево костей и череп какого-то мелкого зверька, а чуть погодя добавила какие-то свежие органы – вероятно, сердце животного. После этого попросила пропитанный кровью платок Людмилы, который проследовал за всем прочим.

Наконец, знахарка взяла кружку и намазала ее внутри густой черной смолой.

– Вытяжка маковых масел, – объяснила она подруге. – Сладкое забвение магического цветка.

Маркета не понимала бормотаний и заклинаний, которые ведунья произносила на не знакомом ей языке – не на немецком, не на латыни и не на славянском, потому в них не прозвучало ни одного ясного слова.

В заключение Аннабелла налила из котелка в кружку немного варева и поднесла его Людмиле.

– Ты скоро умрешь, – сказала она, держа больную за руку. – Ты, конечно же, знаешь это.

Старая женщина кивнула, и ее белые губы растянулись в умиротворенной улыбке.

– Аннабелла! – вскричала Маркета. – А как же твои зелья, твои лекарства?..

– Бывают недуги, вылечить которые знахарю по силам, но с большинством мы не можем даже пытаться бороться, ибо есть куда более высокая сила, та, что управляет жизнью и смертью и определяет нашу судьбу, – объяснила травница. – Твоя тетя знает различие между нашим смертным миром и миром загробным. Вот почему она пришла к нам.

– Но для чего тогда это варево?

– Оно даст ей покой и силы для храброго деяния, которое она собирается совершить.

Маркета посмотрела на свою тетю Людмилу, белую, как пергамент, а потом снова повернулась к Аннабелле.

– Какое деяние она может совершить? – прошептала девушка. – Она едва жива!

– Деяние благородное и жертвенное. Я даю ей это зелье только для того, чтобы помочь пережить последние оставшиеся часы без мучительной боли, которая терзает ее сейчас.

* * *

Пихлер прижал грязные костяшки пальцев к глазам, заслоняясь от ослепляющего дневного света. Поднимаясь по лестнице, ведущей к покоям дона Юлия, он споткнулся, и двое крумловских стражников, знавших его с той поры, когда они вместе ходили в детстве в латинскую школу, поддержали арестанта.

– Этот лунатик хочет, чтобы вы подстригли его, – прошептал ему Халупка. – Вонючее животное наконец искупалось и желает выглядеть прилично.

– Для кого? – быстро спросил Зикмунд. – Для моей дочери?

Второй стражник поначалу ничего не сказал, но потом поднес губы к самому уху цирюльника.

– Сделайте так, чтобы лезвие соскользнуло. Спасите себя, свою дочку и всю Богемию от этого дьявола!

Якоб вышел из покоев бастарда и тихонько прикрыл двери.

– Вы цирюльник Пихлер?

Зикмунд кивнул, поклонившись хорошо одетому господину.

– Нам надо быстро поговорить, – заявил тот. – Я друг вашей дочери…

– Моей Маркеты! Ох, господин! – охнул Пихлер. – Как она?

– Я видел ее вчера ночью, и она была в добром здравии. Она принимает в доме Аннабеллы гостью, вашу сестру Людмилу, которая умирает.

– Людмила в доме ведьмы? – Лицо цирюльника вытянулось. От изумления он даже заморгал. – Не могу поверить!

– Вы тоже навещали Аннабеллу, насколько я понимаю, – напомнил ему Хорчицкий.

– Да, но я – не мать-настоятельница! Зачем она покинула святую обитель?

– Между вашей сестрой и Аннабеллой существует какая-то договоренность. Но знахарке требуется кое-что, чем только вы можете ее снабдить.

– И что же это?

Якоб наклонился поближе и прошептал пленнику на ухо:

– Прядь волос дона Юлия, с макушки. Вы должны срезать их и отдать мне, а я передам ей, иначе все погибло.

Пихлер не успел ответить – его ввели в покои, где на столе, рядом с только что искупавшимся Джулио, стоял тазик для умывания. Тут же были разложены бритвенные инструменты.

* * *

Дон Юлий разглядывал себя в полированном зеркале, поворачивая голову туда-сюда. Потом он придвинулся к окну, где зимний свет падал на чисто выбритую кожу.

– Вы выглядите особенно привлекательно правым профилем, – сказал Якоб, незаметно кивая Пихлеру.

Как только бастард повернул зеркало в другую сторону от цирюльника, тот наклонился, подхватил прядь состриженных волос и сунул их в карман.

– Вы совершенно правы, – провозгласил дон Юлий. – Надо запомнить, что, когда придет Маркета, мне следует повернуться к ней этой стороной. – Он скривил губы. – А она явится к закату, прежде чем у меня вновь отрастет щетина, иначе ты умрешь, брадобрей.

Пихлер сглотнул, но ничего не сказал. Он уже смирился со своей судьбой и лишь надеялся, что примет быструю и милосердную смерть от крумловского стражника, а не от руки ненавистного Габсбурга.

Не успел дон Юлий высказать новые угрозы, как его прервал стражник Халупка, попросивший разрешения войти.

– Господин, я принес срочную новость. – Взгляд стражника нервно забегал между Габсбургом и Пихлером. – Девица Маркета шлет известие, что отдаст себя в ваши руки нынче же.

Королевский сын подскочил, и глаза его лихорадочно загорелись.

Зикмунд уронил лицо в ладони.

– Жалкий брадобрей, – пробормотал дон Юлий, прогоняя его взмахом руки. – Стража, уберите этого человека с глаз моих!

Как только стражник увел Пихлера, бастард отдал еще один приказ:

– Немедля пришлите сюда швею. И принесите шкуру медведя, которого я убил на охоте.

* * *

Маленькая коробочка с обрезанной прядью волос принца была в течение часа доставлена в дом на улице Длоуха. Доставку поручили мальчишке-слуге Вильгельму, и он босиком пробежал по замерзшим улицам от замка до двери Аннабеллы.

– Доктор Якоб Хорчицкий ожидает распоряжений, – выпалил запыхавшийся мальчик, потирая сбитые и замерзшие ноги. – Какой ответ мне ему передать?

Аннабелла коротко кивнула.

– Моя работа много времени не займет. Передай, чтобы ждал меня в замке ближе к вечеру.

Маркета слышала этот короткий разговор, слышала, как закрылась тяжелая дверь. Она взяла тетушку за руку и шепотом попрощалась с нею.

– Я не могу позволить ему убить папу. Сама виновата, что по глупости доверилась безумцу. Папа не должен жертвовать своей жизнью из-за моей ужасной ошибки.

Тетя Людмила сжала ее руку с неожиданной силой. Похоже, зелье Аннабеллы уже действовало.

– Он обойдется с тобой дурно, если ты вернешься, – прошептала умирающая. – Не ходи!

– У меня нет выбора. Ему нужна я, и только я. Он убьет отца, если я не приду. Прощайте, моя любимая тетя!

Оставив плачущую монахиню на ложе, Маркета подошла к хозяйке дома и встала рядом с нею.

– Он намеревается убить тебя, – предупредила ее та.

– Да. Если только не полюбит меня снова, – возразила дочь цирюльника. – Я могу, по крайней мере, попытаться заставить его вспомнить… Он считает меня ангелом.

Аннабелла взглянула на Маркету печальными и пустыми глазами:

– Безумие непостоянно. Он может считать тебя ангелом в одно мгновение – и демоном, которого надо уничтожить, в следующее.

– А что еще я могу сделать? Скажи!

– Ты можешь отказаться и не возвращаться к нему.

– И что за жизнь у меня будет? – Голос Маркеты неожиданно зазвучал уверенно и сильно. – Он будет искать меня, убьет моих родных, чтобы заставить меня вернуться! Может, оно и глупо – идти к нему, но все, кого я люблю, в опасности из-за этого сумасшедшего. Он – Габсбург, и ему позволено убивать, насиловать и калечить, не боясь наказания. Голоса демонов снова завладели его душой.

Знахарка сделала глубокий вдох и медленно выдохнула.

– Ты не можешь унять эти голоса. Вся твоя нежность не заглушит их криков.

Маркета покачала головой.

– А что еще мне остается, Аннабелла? – повторила она. – Какой у меня выбор? По крайней мере, если он убьет меня, король навсегда упрячет его под замок или даже казнит, чтобы спасти трон от еще большего позора. И тогда весь этот кошмар закончится.

Травница молча посмотрела на девушку, а потом взяла ее руку и, поцеловав, прижала к своему сердцу.

– Вот почему ты видела Белую Даму, Маркета. Людмила и твой отец – тоже. Вы трое принесете себя в жертву ради спасения Чески-Крумлова. Не стану с тобой спорить; спрашиваю тебя, только чтобы быть уверенной. Я нахожу величайшее мужество в твоем решении. Я предвидела это, моя дорогая подруга, и уже сделала все приготовления. Но сейчас, когда решающий момент приближается, ты должна знать, что есть один хороший человек, который тебя любит. Лучший из всех, кого я знаю. Он любит тебя глубоко и по-настоящему. Но ты также должна знать, что я сделала хороший выбор отца для будущей Аннабеллы.

Глаза Маркеты метнулись к округлившемуся животу подруги. Как могла она не замечать его под шерстяной юбкой и фартуком?!

Ведунья улыбнулась в ответ на ее недоумевающий взгляд.

– У нас была всего одна ночь. Одна ночь, чтобы дать начало жизни моему ребенку. Ты – единственная, кого он любит.

Потрясенная дочь цирюльника оцепенела. Она вспомнила зеленый шарф, который Якоб повязал ей на шею, его длинные пальцы, коснувшиеся ее кожи…

Нет! Ее дорогая подруга предавалась любви с доктором в Праге и теперь носит его ребенка. Все завертелось у девушки перед глазами, когда она представила их вместе, сплетенных в страстном объятии.

Ревность в ней вспыхнула и зашипела, как капля воды на сковороде с раскаленным жиром. Грудь сдавило, и горечь подступила к горлу.

Аннабелла увидела, как заблестели глаза ее подопечной.

– Подумай, прежде чем что-то скажешь, Маркета. Послушай меня внимательно. – Она положила руки на плечи девушке и разок встряхнула ее, чтобы рассеять чары гнева. – Ты – единственная, кого он любит. Клянусь, что это правда!

Дочь цирюльника заглянула Аннабелле в лицо и увидела светящуюся там любовь.

Женщина, стоявшая перед ней, была ей другом, а не соперницей.

В груди отпустило, и Маркета глубоко вздохнула. Она закрыла глаза и медленно кивнула.

Думать о Якобе не было времени. Мечты о красивом, благородном докторе из великого города отступили, как солнечный свет, исчезающий за облаками. Думать нужно было только о том, что сделать, дабы искупить грех, который она совершила, поверив, что безумец способен любить.

Аннабелла повернулась и вытряхнула в кипящий котелок с телячьей кровью, которую купила у еврея-мясника за стенами Чески-Крумлова, обрезки волос дона Юлия. Те смешались с булькающей жидкостью и ушли вниз, в глубину.

Маркету передернуло, но она крепко обняла подругу.

– Ты приютила меня и приняла мою тетю. Не знаю, почему ты столь щедра и великодушна и почему рисковала так сильно. Но теперь пришло время и мне ответить тем же.

Аннабелла кивнула.

– Раз уж ты решила, что это твоя судьба, я помогу тебе, если сумею. Ты должна быть готова сегодня вечером. Якоб поможет мне осуществить мой план, но ты должна найти способ остаться сегодня наедине с доном Юлием. Мы встретимся еще раз, и я возьму у тебя кое-что ценное.

– Все что угодно! Возьми сейчас!

– Нет, время еще не пришло. Мы позаботимся об остальном, когда наступит подходящий момент.

Аннабелла прошла к двери и стащила с вешалки зеленый шарф.

– Надень его. Он будет напоминать тебе об истинной цели, – сказала она, повязывая шарф Маркете на шею. Руки ее задержались на плечах подруги, и знахарка закрыла глаза, шепча заклинание. А потом резко отстранилась и отвернулась, чтобы помешать зелье. Взгляд у нее сделался отстраненным, каким становился каждый раз, когда она занималась своими колдовскими делами.

Только выйдя из дома, Маркета сообразила, что не спросила, кому предназначено зелье.

* * *

Когда девушка проходила мимо бани, на улицу выбежала ее мать. С неприбранными волосами и темными мешками под глазами, в рваном платье, Люси Пихлерова устремилась к дочери.

– Ты вернешься к нему и спасешь своего отца? – взмолилась она, безумно вращая глазами. – Скажи, что спасешь моего мужа и приведешь его домой, ко мне, пока мы все не умерли с голоду!

Маркета ничего не ответила, но мать бежала следом за ней по извилистой дороге к замку, как бродячая собака.

– Я знала, что ты не дашь ему, доброму человеку, своему папочке, умереть! – говорила она, приплясывая, как безумная, рядом с дочерью. Люси понимала, что Маркета не позволит обнять себя или взять за руку, и поэтому держалась на безопасном расстоянии от нее, перебегая с одной стороны на другую. – Ты можешь очаровать габсбургского принца, можешь смягчить его дурной нрав, – бубнила она.

К этому времени и другие любопытные горожане уже шли за ними вверх по улице. Когда Маркета оглянулась в последний раз на Влтаву, за ней в гору следовали с десяток горожан – торжественно, как толпа скорбящих.

– Не ходи в замок! – раздался вдруг чей-то голос, сорвавшийся на всхлип.

Дочь цирюльника обернулась и увидела покрытое синяками лицо и заплывшие глаза. Не сразу узнала она свою подругу Катарину.

– Умоляю тебя, Маркета! Он убьет тебя. Посмотри, что он сделал со мною! – снова всхлипнула дочь мельника, сжав руку подруги.

Та в ужасе воззрилась на избитую красавицу, а потом потянулась другой рукой и дотронулась до ее распухшего лица.

– Оставь ее в покое, Катарина, – прошипела мать Маркеты, отталкивая девушку. – Она должна спасти своего отца!

Юную Млынаркову удержала толпа, а Люси потащила свою дочь за руку. Они поднялись по крутому склону к первому замковому двору. Толпа напирала сзади.

Подойдя к двери, Маркета перевела дух. Стражники, которые сопровождали ее, забормотали по-чешски:

– Ты жертвуешь собой для спасения отца – пусть же Господь спасет тебя саму, верную дочь! – сказал один из них.

– Ты делаешь это ради всего Чески-Крумлова, – прошептал второй и, перекрестившись, поцеловал девушке руку. – С твоею жертвой придет конец этому извергу.

– Да благословит тебя Господь, слечна Маркета! – пробормотали оба охранника, когда все подошли к входу в покои.

Никто из них не назвал ее Перловицей.

* * *

Швея все приседала и приседала в книксенах. Наслышавшись историй о грубости и жестокости императорского бастарда, бедняжка до смерти испугалась этого вызова. Она надеялась, что дон Юлий не позарится на ее давно увядшие прелести и торчащие зубы, но все равно беспокоилась – сильные, безжалостные руки могли запросто сломать ее тонкую шею.

– Не бойтесь, – шепнул Якоб. – Просто сделайте то, что он попросит.

Женщина нервно кивнула, натужно сглотнув страх, прочно угнездившийся у нее в горле.

– Швея, какой шелк ты можешь сегодня купить? – спросил дон Юлий.

Портниха взглянула на Хорчицкого, а потом ответила:

– Любую самую лучшую ткань, какую вы пожелаете, господин.

– Голубую. Я хочу голубой шелк, голубой, как чистая вода, – заявил больной. – Нет, голубой, как озеро, спокойное и широкое. Хочу, чтобы он был прохладным и светлым, чтобы струился по девичьей коже, освежая ее, словно она плавает, нагая, в лунном свете.

– Да, господин.

– И, – продолжал повелитель Чески-Крумлова, указывая на покрытую кровавой коркой медвежью шкуру в углу комнаты, – я хочу, чтоб ты сделала из нее кайму. Чисти ее, пока не заблестит, как живой медведь. Свирепый и гордый.

– Хорошо, господин, – отозвалась швея, в ужасе уставившись на окровавленный грязный мех.

– Все должно быть готово к сегодняшнему вечеру.

– К вечеру, господин?

– Ты оглохла, старуха? Да, до восхода луны, иначе утром твоя тощая шея будет лежать на колодке вместе с куриными.

– Слушаюсь, господин. Все будет готово к вечеру. Я посажу за работу и дочку, и невестку, но рубашка будет закончена к вечеру, клянусь!

– Она должна быть прекрасна. Должна годиться самой принцессе… нет, богине!

– Да, господин.

Дон Юлий махнул рукой – ступай.

– Правый профиль, так ты сказал, Якоб? – повернулся он к Хорчицкому.

Доктор, зная, что Маркета ждет за дверью, резко втянул воздух.

– Да, дон Юлий. Правый профиль у вас самый выигрышный.

– Пришли ее ко мне. Я готов приветствовать моего ангела.

* * *

Маркета много раз представляла тот момент, когда снова увидит своего пациента. Своего любовника. Мужчину, который изнасиловал ее. Безумца, который едва не убил ее. Она не знала, как встретит его: заплачет ли, накинется ли на него или станет молить о пощаде.

Теперь она просто пыталась собраться с силами, набраться мужества, чтобы встретиться с ним лицом к лицу. Девушка знала, что рано или поздно он решит убить ее. Она склонила голову в безмолвной молитве, сложив перед собой ладони. Бахрома зеленого шелкового шарфа впилась в ее пальцы, когда она сжала их в мольбе.

– Господь милосердный! Дай мне сил сделать то, что я должна сделать, – прошептала Маркета. В голове у нее промелькнула шальная мысль – побежать по коридору, вырваться из замка и спрятаться в подземелье до конца своих дней. – Дай мне храбрости, – попросила она. – Пожалуйста, Господи!

Блуждающий луч солнца прорезал тучи и сквозь освинцованные окна осветил ее сложенные в мольбе руки. В коридоре прозвучали тихие шаги. Маркета повернула голову. Стражники как будто ничего не видели и не слышали.

По коридору шла женщина в длинном белом одеянии.

Она подошла к Маркете с высоко поднятой головой. Улыбнулась с высоты своего немалого роста. И взяла девушку за руку.

– Не бойся, – только и сказала женщина в белом.

Вместе они приблизились к двери, и там она поцеловала Маркету в макушку.

– Помни мое обещание. Я никогда не оставлю тебя.

И, не сказав больше ни слова, Белая Дама направилась прочь по длинному коридору.

Двери распахнулись.

– Пусть войдет! – прокричал дон Юлий.

От прикосновения руки незнакомки осталось ощущение гладкости атласных перчаток. Девушка попыталась вспомнить, какого цвета они были, но, потрясенная встречей, упустила тогда эту деталь, а теперь было уже поздно.

Молча приблизившись к сыну короля, Маркета заметила капельку крови у него на шее от пореза при бритье. Капля медленно стекла по его горлу, по загорелой коже.

Принц смотрел на дочь цирюльника правым глазом, склонив голову под каким-то странным углом, словно не мог повернуть ее. Он походил на петуха, разглядывающего червяка и готового клюнуть. Из-за его странной позы девушка могла не смотреть ему в глаза и сосредоточилась на капле крови. Ей вспомнились пиявки. Ей вспомнилось слишком многое.

Маркета сняла с головы платок. Юлий увидел ее волосы, и его необычная поза переменилась. Проглотив всхлип, он протянул к ней руки и крепко прижал ее к груди, обнимая одной рукой и гладя по волосам другой.

Девушка оцепенела. Она силилась сдержаться, когда его губы стали покрывать поцелуями ее рот, лицо и шею. Бастард сорвал с нее зеленый шарф, бросил его на пол и прижался губами к ее коже. Он застонал и покачнулся, а потом упал на колени, осыпая ее пылкими поцелуями.

– Мой ангел! Ты вернулась ко мне, – бормотал он сквозь слезы. – Я думал, ты умерла!

Дочь цирюльника ничего не сказала, но наклонилась, чтобы поднять шарф с пола. Это был теперь ее талисман, источник силы, напоминание о любви и здравомыслии. Потом она выпрямилась, недоверчиво глядя на того, чьи руки обнимали ее колени. Дыхание его было теплым.

Наконец Юлий поднялся и взял ее лицо в ладони с нежностью и заботой. Маркета заглянула ему в глаза. Безумие в них отступило в зеленые глубины, и то, что она видела, было любовью, чистой и ясной.

Краем глаза девушка заметила Якоба, не сводящего с нее пристального взгляда.

– Приготовьте пир! – радостным голосом приказал дон Юлий. – Моя любимая выглядит худой и бледной. Мы должны откормить ее, прежде чем она вернется со мною в Прагу в качестве моей принцессы!

Он поцеловал Маркете руки, а потом стал целовать ее еще и еще, глядя на нее, как святой на распятие. Затем подвел девушку к стулу и предложил ей сесть и выпить вина. Снял с нее башмаки и помассировал ей ноги, с обожанием заглядывая ей в глаза. Губы его, горячие и влажные, целовали ее пальчики и лодыжки, мурлыча ласковые слова.

– Пир, я сказал, Хорчицки! – приказал счастливый любовник Маркеты. – Что ты стоишь там как истукан?

Якоб сделал знак слуге передать распоряжение дона Юлия на кухню. Маркета не заметила, когда слуга вернулся с еще одним посланием для доктора. Специальная клеть была доставлена в замок в карете алхимика и в сопровождении ведуньи Аннабеллы.

Дожидаясь во внутреннем дворе, знахарка успокаивала аббата Бедриха из иезуитского монастыря, выглядевшего невыразимо встревоженным.

 

Глава 45. Несколько часов любви и счастья

Остаток дня прошел в объятиях, невинных и обожающих, физических и духовных. Дон Юлий делился с Маркетой тайнами и открывал ей душу. Он не пытался овладеть ею силой, как она боялась. Вместо этого он предложил ей свой ум и душу, разговор о любви и верности. Он держал ее лицо в ладонях и заглядывал ей в глаза.

– Сегодня я буду любить тебя так, как должен был любить раньше, когда ты разрезала мои веревки, когда ты дала мне шанс, а я предал тебя, – говорил он. – Ты единственная, кто поверил мне, как же я мог отречься от тебя?! Сегодняшней ночью я все тебе возмещу. Это будет любовь, какой не знала еще ни одна женщина. Ты забудешь обо всем на свете, клянусь!

Тут он внезапно заплакал.

– Как мог я повести себя с тобой так жестоко, мой ангел?! Как мне убедить тебя, что это голоса управляли моими руками? Голоса…

Голова его склонилась на грудь девушки, и горячие слезы промочили ее блузку. Вскоре он уже всхлипывал, как маленький ребенок, уткнувшись в мягкую плоть чуть ниже ее плеча.

Маркета одеревенело обняла его, давая выплакаться. Молодой человек твердил, что плачет из-за своего предательства, из-за того, что причинил ей боль, из-за невыносимой тоски, которая терзала его, когда он думал, что она умерла.

Слова его были ясными и осмысленными. И хотя они слетали с его губ с великой силой потока, прорвавшего плотину, это не было бессвязным бормотанием сумасшедшего. Немецкий язык, звучащий грубо для крумловских ушей, передавал его тоску по любимой, холодный мрак его души, передавал муки одиночества и безутешную скорбь – так, как не смог бы передать чешский.

Все эти мольбы не пропали втуне. Это не слова безумца, говорила себе Маркета, прижимая Юлия к сердцу и целуя соленые, горячие слезы, слезы охваченного лихорадочным жаром ребенка. На какой-то миг – долгий миг – она позволила себе подумать, что, возможно, еще сумеет спасти его душу от терзающих ее демонов. И, быть может, она заслуживает его любви. Ведь у нее сердце женщины – женщины, которую никогда по-настоящему не любили. Тело ее продавали за мясо, соль и пиво жирному, вонючему пивовару. Никогда не знала она любви или уважения. А здесь, пред нею, сын короля говорил, что любит ее превыше всех на свете сокровищ. Любовь, богатство, жизнь в Праге…

Девушка так хотела позволить себе поверить в эти признания. Она купалась в его обожании. Ей так отчаянно хотелось, чтоб Юлий был обычным мужчиной, разумным и надежным – хотелось этого так же страстно, как и ему.

Но потом она прикусила губу и заставила себя выбросить из головы глупые, несбыточные мечты. Кому, как не ей, знать, что наступит момент, когда чудовище вернется. Он не нормальный человек и никогда им не будет. Где-то в глубине его похожих на изумруды глаз притаился демон, который нанесет удар, когда она меньше всего будет этого ожидать. Он изнасиловал ее и изрезал ножом. Он напал на ее лучшую подругу, милую, беззащитную девушку, в крумловском лесу…

Маркета крепко-крепко зажмурилась, а когда открыла глаза, то уже снова была сильной и невосприимчивой к его мольбам, но и не настолько глупой, чтобы позволить ему увидеть ее силу. Она была готова встретить свою судьбу и готова играть свою роль до самого последнего мгновения.

Послеполуденный отдых был устроен в малиновой столовой под сверкающими канделябрами. Дон Юлий настоял, чтобы Маркета сидела с ним рядом и чтобы их локти соприкасались. Разлучиться с ней хотя бы на миг было для него невыносимо.

Он наливал ей вина, кормил ее с рук, облизывая пальцы после того, как они касались ее губ; угощал ее свежими устрицами из далеких морей, завернутыми в морские водоросли на ледяной стружке, выдавливал лимоны из Испании на прозрачное мясо моллюсков и просил посмаковать кисло-соленый вкус на языке, прежде чем проглотить дары океана, которого Маркета никогда не видела. Они ели фрукт, называемый апельсином, который принц очистил острым ножом одним длинным, спиральным витком. Он клал девушке в рот дольки этого фрукта, и тот взрывался у нее на языке острым, пикантным вкусом.

– Шоколад. Привезен из Америки, – предложил он ей затем следующее лакомство. – Деликатес королевского двора.

Маркета облизала пальцы, дивясь насыщенному вкусу. Вино растеклось по ее жилам, и она улыбнулась. Если здесь ее ждет конец, что ж – она насладится каждым последним мгновением.

Дон Юлий потчевал ее до тех пор, пока она уже не могла больше проглотить ни кусочка. Он поцеловал ее ладони и заглянул ей в глаза, а потом попросил разрешения на минуту удалиться. Когда он вернулся, в руках у него была книга.

«Наконец-то я увижу Книгу Чудес и женщину, которую ему напоминаю!» – подумала Маркета сквозь винный дурман.

Но это была вовсе не Книга Чудес, а какая-то другая. Принц открыл ее на титульном листе, и она прочитала: «Молот ведьм, уничтожающий ведьм и их ереси, подобно сильнейшему мечу».

– Что это? – спросила девушка.

– Кто-то занимается колдовством, – ответил Юлий заговорщическим шепотом. – Какая-то ведьма колдует против меня, я уверен. Я чувствую, что на меня направлено какое-то зло. И когда я найду эту ведьму, то уничтожу. Она будет гореть на костре, а вместе с ней сгорят и мои демоны. А потом мы уедем в Прагу, поженимся в граде и будем жить долго и счастливо.

Маркета похолодела. Она подумала об Аннабелле и о своей умирающей тете. Вспомнила, как знахарка потребовала локон волос принца, вспомнила вонючее зелье, которое булькало в очаге над огнем, когда она уходила из дома на улице Длоуха…

Огромный обеденный стол тянулся вдаль. На другом конце девушка увидела Якоба, пристально наблюдающего за происходящим из полумрака коридора, а в свете мерцающего на стене факела разглядела висящий над ним портрет. У женщины на портрете, одетой в белое платье с серым поясом, была такая бледная кожа, какой дочери цирюльника еще никогда не доводилось видеть.

Маркета поставила на стол хрустальный бокал и уставилась на портрет. Она сразу узнала женщину и вгляделась в ее печальные глаза, опущенные на стоящего в тени Хорчицкого.

 

Глава 46. Последний день масленицы

Звуки масленичной процессии заглушали все остальные в Чески-Крумлове. Быть может, именно поэтому никто не заметил, как прекратились завывания Габсбурга, воссоединившегося с любовью своей жизни.

Оглушительный грохот трещоток состязался со звоном коровьих колокольчиков и грохотом барабанов, а также пением рожков и дудок. Эта какофония распугивала птичьи стаи и отзывалась одобрительными криками веселящейся толпы. Вырядились, так или иначе, почти все. Птицы с клювами и пестрые клоуны, мужчины в масках и рогатые олени или быки, медведи в накидках из медвежьих шкур и с медвежьими головами, чтобы пугать детей… Некоторые скрывались под разукрашенными шкурами коров и овец. Фермеры оделись в традиционную одежду прошлых веков – деревянные башмаки и, несмотря на холод, белые рубашки с открытым воротом. Они тащили плуги и разбрасывали по улицам семена – для плодородия и хорошего урожая. Их деревянные трехзубые вилы задирали юбки у женщин, и те визжали и хихикали.

Это карнавальное шествие продвигалось – не вполне твердо – по узким, извилистым улицам Чески-Крумлова, чтобы закончить свой путь, как всегда, на внешнем дворе Рожмберкского замка. Гулянья начались в воскресенье, и к этому дню, «разгульному» вторнику, костюмы всех крумловских ряженых уже были заплеваны и покрыты жирными пятнами. Тут и там валялись пьяные в костюмах медведей, козлов, овец, собак и цыплят, которые уже не вязали лыка и катались в снегу, порываясь присоединиться к шумной процессии.

Бруна, одно из самых устрашающих чудищ – помесь жирафа, козла и верблюда, – опрокинулся в сугроб у замковых ворот, не выдержав веса промокшего костюма и тяжелой от выпитого головы. Многочисленная свита – в разукрашенных ленточками шляпах, с клювами и в остроносых башмаках – пыхтела и кряхтела, пытаясь поднять свалившегося на ноги. Тяжелые колокольчики на поясе громко звенели. Веселый хозяин конюшни хлестал его плетью по бокам до тех пор, пока чудище не взревело и не кинулось на обидчика. Дело даже дошло до драки; правда, она быстро закончилась из-за слишком громоздких нарядов и неспособности участников стоять на ногах. Чудище поднялось, а двое драчунов глотнули из одной бутыли и во всеуслышание поклялись в вечной дружбе.

Рогатый дьявол вытянул руку в направлении замковых башен и смачно сплюнул на забрызганную элем мостовую. Призрак с лошадиной головой попытался его успокоить. Дьявол отбросил протянутую руку и принялся изрыгать богохульные оскорбления, далеко разносившиеся в холодном зимнем воздухе. Звериные и птичьи головы повернулись к нему, крича «нет, нет!», ибо эти слова могли стоить ему головы и навлечь гнев Габсбурга на всех остальных.

Тихая, украшенная лентами девушка с разрисованным веселым лицом, никак не вязавшимся с ее настроением, заплакала, размазав слезами яркие румяна. Дьявол подошел успокоить ее, положив ей на плечо черное мохнатое копыто.

* * *

Швея дрожащими руками сняла с Маркеты мерки и повернулась к трем своим помощницам. Дочь цирюльника увидела горку тончайшего голубого шелка, лежавшего в корзинке для шитья, и протянула руку к прохладной ткани.

– Для тебя, слечна. Для сегодняшней ночи, – сказала одна из молодых женщин и, встретившись с возлюбленной принца глазами, отвернулась.

Проследив за ее взглядом, Маркета увидела густой черный мех, завернутый во влажные полотняные простыни.

Ее передернуло.

– Что это? – спросила она испуганно.

– Тонкий шелк должен быть окаймлен мехом медведя, которого господин убил на охоте. Приказ господина, – ответила все та же помощница швеи.

Мех, по контрасту с роскошным шелком, устрашающе блестел на белой простыне.

Теперь уже ни одна из четырех женщин не смотрела на Маркету. Они собрали ткань и поспешно ретировались, чтобы приступить к срочной работе.

* * *

Якоб встретил Аннабеллу в дверях людской. С языка его готовы были сорваться десятки вопросов, но она остановила его, качнув головой.

– У нас нет времени. Нужно принести клеть. Я поговорила с женщинами на кухне. Ее поставят в кладовую, с глаз долой. Они не спросили меня, что в ней, но все до смерти боятся дона Юлия.

Ботаник кивнул и дал указание слугам принести деревянную клеть в кухню, где шли приготовления к ночному пиру.

– А теперь немедленно найди Маркету. Она должна прийти. Прямо сейчас, – сказала ему знахарка.

Хорчицкий заколебался, и лицо его исказилось от ревности, а глаза сузились до щелок.

– Оторвать ее от дона Юлия не так-то просто. Он с нею, как пьяница, которого невозможно оттащить от бутылки. Никогда не видел более отвратительного проявления безумной любви.

Аннабелла посмотрела на доктора с кривой усмешкой и тут же посерьезнела.

– Придумай что-нибудь. Приведи ее ко мне. Быстрее.

Якоб поднялся по устланной коврами лестнице к гостиной, где оставил королевского бастарда, когда Маркету увели, чтобы снять с нее мерки. Сейчас она возвращалась в сопровождении стражника по длинному коридору.

– Я провожу Маркету к дону Юлию. Ты свободен, – сказал ученый ее сопровождающему.

Стражник кивнул и повернул в сторону черной лестницы. Якоб подождал, пока его шаги стихнут внизу.

– Идем быстрее, – сказал он, хватая девушку за руку. – Аннабелла ждет тебя.

Однако затем он остановился. Протянул руку к шарфу у нее на шее. Поиграл тканью, погладил девушку по щеке. От его прикосновения по ее шее и затылку пробежали мурашки.

Хорчицкий привлек ее к себе и, крепко обняв, накрыл ее губы своими. Она ответила на поцелуй с пылом, не уступавшим его страсти.

– Бежим со мною! – взмолился мужчина, отрывая губы только для того, чтобы заглянуть ей в глаза. – Я люблю тебя всем сердцем. Поехали со мною в Прагу!

– Я не могу, – ответила дочь цирюльника между поцелуями, и губы ее задрожали на его губах. – Он из мести уничтожит весь город, если я сейчас оставлю его!

– Маркета! – прокричала Аннабелла с нижней ступеньки. – Якоб, отпусти ее немедленно! Нам нельзя терять ни минуты.

Ботаник и его возлюбленная сбежали по лестнице в кухню. Кухарки и слуги кланялись и приседали, глазами выражая им сочувствие и уважение.

Травница ждала их со сверкающими ножницами в руке.

– Сядь, – велела она девушке. – Я должна быстро остричь тебе волосы.

– Но… но именно мои волосы он любит больше всего! – испугалась та.

– Он вновь увидит их, обещаю, – ответила Аннабелла и отрезала первую прядь волос прежде, чем Маркета успела возразить.

– Если он увидит, что я остригла волосы, то убьет меня в приступе ярости! – продолжила спорить дочь цирюльника.

– Он в любом случае попытается убить тебя, что бы ты ни делала, – отрезала ведьма. – Поверь мне, это твое единственное спасение.

– Мне нет спасения. Твои зелья не излечат его безумия. Я обречена.

Аннабелла ловко и быстро щелкала ножницами, остригая пятнистые пряди, которые падали в ее раскрытую ладонь и осторожно складывались на полотняную простыню на столе. Когда она закончила, весь стол был покрыт блестящими, густыми локонами.

Маркета ощутила холодный, сырой воздух замка на своей голой шее. Она поежилась, дотронулась до обнажившейся кожи и поморщилась от холода.

Борясь со слезами, посмотрела на Аннабеллу и Якоба горящими глазами. Ботаник положил руку ей на плечо, но она стряхнула ее.

– Что ты наделала? Ты погубила меня! Вы оба сумасшедшие, такие же сумасшедшие, как и он! – закричала Маркета.

– Ты должна довериться нам, – сказал Хорчицкий. – План Аннабеллы – твоя единственная надежда.

– У меня нет надежды, – ответила девушка и вдруг успокоилась. Она знала, чем все закончится, и не собиралась дать себя одурачить еще раз. Ни дону Юлию, ни Якобу, ни Аннабелле. Даже своему собственному духу. Она должна быть сильной и смело встретить свою судьбу.

– Я заплачу за свои грехи жизнью, – прошептала она. – Я не переживу сегодняшнюю ночь.

– Нет! – взревел Якоб и, схватив ее за плечи, встряхнул с такой же силой, как это сделала когда-то Аннабелла. – Не будь дурочкой. Бежим со мной!

До сего момента травница хранила молчание, но теперь не выдержала:

– Прекратите, вы оба! – приказала она. – Маркета, возьми это.

Рука ее нырнула в корзину и вынырнула со сверкающим украшением – расшитым жемчугом головным убором из небесно-голубого шелка и золотой ленты. Этот изысканный головной убор был достоин самой королевы. Маркета подумала, что никогда в жизни не видела ничего красивее.

– Надень это и скажи ему, что твои волосы должны быть спрятаны до вечера, дабы доставить ему еще больше удовольствия, – наказала Аннабелла.

– Но как только он увидит, что я остри…

– Ты должна мне доверять. Надень.

Руки у Маркеты дрожали. Ее пальцы пробежали по жемчужным нитям и скрещенным лентам из чистого чеканного золота. Где Аннабелла взяла такое сокровище?

Между тем знахарка осторожно завернула остриженные пряди в тряпицу и сунула узелок в корзину.

– Будь готова вечером, – прошептала она. – Об остальном мы позаботимся.

Маркета втянула носом воздух и закрыла глаза.

– Смелее, – сказала ей Аннабелла, после чего повернулась и исчезла в темных глубинах людской.

 

Глава 47. Волшебный вечер

Маркета упорно не разговаривала с Якобом, пока тот провожал ее в покои дона Юлия.

Но перед тем как открыть дверь, он прочистил горло и замешкался. Поправляя головной убор, девушка прижала руки к вискам, коснувшись кончиками пальцев гладких жемчужин.

– Маркета… – подал голос Хорчицкий.

– Нет! – оборвала его дочь цирюльника. – Говорить тут не о чем. Я не дам себя обмануть. Слишком поздно для надежды.

– А для любви тоже слишком поздно? – прошептал мужчина, силясь овладеть своим голосом. Слезы жгли ему глаза.

У Маркеты задрожали губы.

– Не говори так! Какой у меня выбор? – горячо зашептала она. – Моему отцу отрубят голову, мою подругу будут насиловать снова и снова, пока не убьют… Оставь меня!

Якоб прижал ладонь к ее щеке.

– Позволь мне защитить тебя! – взмолился он. – Бежим сию же минуту, и я спрячу тебя там, где он никогда не найдет! Я обучу тебя лекарскому ремеслу. Я…

Но девушка так и не услышала, что еще собирался предложить доктор – двери распахнулись, и перед ними вырос дон Юлий. Их разгоряченные голоса донеслись до него из коридора. Глаза бастарда сузились, а щека дергалась, как в те дни, когда дочь цирюльника только познакомилась с ним.

– Что это ты делаешь наедине с моей Маркетой?! – прорычал больной. – Ты, предатель!

– Я просто сопровождал ее после пример… – начал оправдываться Хорчицкий.

– Проклятая свинья! Думаешь, я не чувствую запаха вашего совокупления, твоего семени у нее на ноге?

Девушка открыла было рот, чтобы возразить, но Юлий схватил ее за руку и втащил в комнату.

– Она моя, Якоб. Моя. И нынче вечером она откроет мне тайны Книги Чудес. Она научит меня, как разгадать текст, который не читал еще ни один смертный! Она – моя!

Книга Чудес, подумала Маркета. Пробный камень его сумасшествия. Он снова впал в безумие.

Юлий же захлопнул двери перед носом Якоба и грубо толкнул Маркету на диван.

– Что это у тебя на голове? – спросил он. – Ты же знаешь, как мне нравятся твои волосы. – Он протянул руку…

– Нет! – вскричала девушка, отворачиваясь и собираясь с духом, чтобы поиграть в кокетку. – Я хочу приберечь свои волосы для сегодняшнего вечера, когда надену новую ночную рубашку. Не портите удовольствие, которое я припасла для вас! Это будет мой сюрприз. – Говоря это, она поймала себя на том, что все еще надеется каким-то образом спастись, что таинственный план Аннабеллы достигнет цели.

Сын короля задумчиво оглядел ее и медленно улыбнулся.

– Разве вы видели когда-нибудь головной убор красивее этого? – спросила Маркета, поворачивая голову так и эдак. – Посмотрите, как блестит золото и мерцают жемчужины!

– Прелестно, – согласился молодой человек, потрогав золотую ленту. – Но когда оно скрывает твои волосы, то раздражает меня. Сними его.

– Но если я это сделаю, то испорчу самые волнительные минуты сегодняшнего вечера…

Глаза Юлия вдруг заблестели, как у голодного волка.

– А нам вовсе необязательно ждать до вечера. Я овладею тобой сейчас! – прохрипел он.

Холодный пот прошиб Маркету, и ей стоило немалых усилий сохранить спокойствие.

– Но, мой возлюбленный, нет… мы должны подождать. Ведь ждали же мы все эти месяцы! Я хочу, чтобы все было как полагается. Подождем, пока сошьют мой наряд. Пусть будет так, как ты планировал.

«Пожалуйста, Господи, – взмолилась она, – не дай ему снять этот убор с моей головы! Иначе я пропала!»

Дон Юлий смотрел на Маркету холодными глазами. Тепло любви из них испарилось.

– Где ты взяла такое дорогое украшение? – недоверчиво спросил он. – Я никогда не видел ничего подобного, даже при дворе отца. Откуда у бедной банщицы такое сокровище? И где ты взяла тот шелковый шарф?

– Это подарок, – быстро ответила девушка.

– Подарок от кого?! – прорычал больной сквозь зубы. – От Якоба Хорчицкого?

– Подарок от дорогого друга, дон Юлий…

Сын императора замахнулся на свою гостью.

– Ты, лживая шлюха! Раздвигаешь ноги перед старым пивоваром и перед лекарем моего отца… Думаешь, я не знаю твоего прозвища? Перловица! Тебя называют Перловицей, банная шлюха!

– Нет, дон Юлий, не называйте меня так!

– Перловица! – рявкнул принц. – Я думал, что ты умерла, и они смеялись надо мною… А ты все это время жила среди них, блудливая свинья!

– Я боялась, господин. Боялась вас и вашего гнева! Пощадите!

– Почему ты не можешь понять, как я люблю тебя?! Ты предаешь меня на каждом шагу, продажная девка! – вскричал бастард и зажал ладонями уши, защищаясь от голосов, которых Маркета не слышала.

– Посмотри на меня, Юлий. Посмотри на меня – не слушай голоса, мой дорогой! – попыталась она образумить его. – Умоляю тебя!

Молодой человек обратил покрасневшие от слез глаза на Маркету. На лице его отражалась мука. Призрак страдающего мальчика промелькнул по нему, как лунный луч среди сумрака полуночных туч.

Дочь цирюльника отвела его руки от ушей и прошептала:

– Останься со мной, Юлий. Не слушай их!

Но она уже видела, что голоса победили. Демоны завладели его душой.

– Поди прочь от меня, шлюха! – проговорил он чужим, холодным голосом.

Маркета закрыла руками лицо в ожидании удара, но вместо этого услышала скрежет ключа в замке и, открыв глаза, обнаружила, что осталась одна. Принц запер ее в своих покоях.

Девушка подбежала к окну и увидела флаги масленичного шествия, развевающиеся над пестрой толпой ряженых. После полудня город, по традиции, чествовал Бахуса, и это чествование, как водится, должно было закончиться его похоронами. Роль Бахуса в этом году исполнял жирный пивовар, а его жена и дети стояли с ним рядом. В одной руке он держал кружку с пивом, а в другой сжимал огромную, жирную гусиную ногу. Бахус чревоугодничал, пил без меры и распевал непристойные песенки под одобрительные крики толпы. За ним следовали горожане в костюмах церковного сторожа, могильщика, дьяка и плакальщиков, ибо завтра, в пепельную среду, бог виноделия должен был, согласно традиции, быть похоронен – после этого наступали тяжелые дни поста.

Внезапно на сцене появился скачущий на коне человек. Женщины завизжали и прижали к себе детей. Всадник – а это был дон Юлий – направил коня прямиком на Бахуса, топча его. Пивовар закрыл голову руками, когда лошадь протопталась у него по ногам и телу, но через секунду разъяренный всадник уже мчался в сторону городской площади, и топот железных подков состязался с криками изувеченного пивовара.

Маркета поняла – Юлий вернется только через несколько часов, пьяный и жаждущий крови. И эти часы – все, что у нее осталось.

* * *

Карета доктора Мингониуса прибыла в замок, когда от солнца осталась лишь кровавая полоса на горизонте, а на небе начали загораться первые звезды. Доктор ехал с двумя другими врачами, одним из которых был великий Ян Есениус.

Якоб вышел встретить их. Он сочувствовал своим уже довольно немолодым коллегам, которым пришлось проделать нелегкий путь почти без остановок, но им нельзя было терять время.

Томас обнял молодого врача.

– Где он? – спросил он без предисловий.

– Запер Маркету в своих покоях и ускакал в Чески-Крумлов. Растоптав при этом одного горожанина и…

– Маркету? – перебил ботаника Мингониус. – Он держит ее в заточении?

Но прежде чем Якоб успел ответить, Есениус, величавый господин лет сорока, прервал их:

– Позвольте представиться. Доктор Ян Есениус и мой помощник, доктор Йелинек. Полагаю, доктор Хорчицкий, мы имели удовольствие встречаться при дворе, но вы, вероятно, не помните меня.

Якоб чуть не рассмеялся, несмотря на ужасные обстоятельства, услышав эти слова из уст прославленного врача, известного во всей Европе и за ее пределами. Конечно же, любой образованный человек от медицины знал Есениуса!

– Разумеется, я помню вас, доктор Есениус, – ответил ботаник. – Для меня большая честь познакомиться с вами. И, думаю, с вами мы тоже встречались, доктор Йелинек.

Томас взволнованно кивал на эти любезности, но его морщинистое лицо было маской беспокойства.

– Мы должны немедленно вызволить ее из покоев, пока он не вернулся. Он… э… обидел ее как-то?

– После назойливой демонстрации любви он ударил ее по лицу и назвал шлюхой. Им вновь овладела маниакальная одержимость Книгой Чудес, – рассказал Хорчицкий.

Доктор Мингониус в этот момент уже стремительно поднимался по лестнице.

* * *

Дон Юлий оставил своего коня на площади. Горожане, после того как пивовара унесли на носилках, вернулись к гуляньям.

Они лишились Бахуса на день раньше. Что ж, значит, завтра его хоронить не придется. Не повезло, ворчали люди и, шатаясь, брели назад, в таверну, чтобы развеять разочарование чем-нибудь покрепче.

Прошлогодний Бахус, веселый кожевник, умер от простуды после того, как горожане похоронили его в сугробе на берегу Влтавы. И что принес им следующий год? Габсбурга, насилующего их женщин, петиции королю, которые тот оставил без внимания… Может ли предстоящий год быть еще хуже? А если раненый Бахус – еще худшее предзнаменование, чем мертвый?..

Но довольно! Важнейшая часть масленицы – пьянство и чревоугодие. Главное – набить брюхо мясом, а остальное уж как-нибудь устроится. Крепкие напитки даровали желанное забвение, унося прочь страхи и печали, наделяя беспечностью и счастьем на оставшиеся часы праздника.

Отупев от сливовицы, медовухи и эля, горожане даже не заметили, что хозяин Рожмберкского замка сидит среди них. И только когда он застучал кулаком по деревянному бочонку, требуя медовухи, угрюмый трактирщик бросил на него взгляд.

Дон Юлий утолял жажду полными кружками медовухи, которые заливал в себя одну за другой, словно никак не мог напиться. Пары спиртного поднимались и жгли глаза. Он сморгнул слезы и, поднеся ко рту глиняную кружку, опустошил ее одним махом.

Женщины, не такие захмелевшие, как мужчины, спешно попрятались по домам, увидев на площади коня королевского бастарда. Но мужчины Чески-Крумлова не собирались покидать таверну в самую веселую ночь в году – к черту Габсбурга! – и, словно назло, стали еще сильнее налегать на выпивку.

Дон Юлий почувствовал, как онемело его лицо и забурлила кровь. Медовуха пахла цветами, и он подумал о Маркете – вот бы зарыться лицом в ее волосы! Бастард криво ухмыльнулся обслуживавшему его человеку в костюме петуха с клювом и снова стукнул кулаком.

– Принеси кувшин!

Изо рта у него струйкой потекла слюна, и он вытер ее тыльной стороной ладони.

Остальные бражники в таверне говорили по-чешски – дон Юлий понимал этот язык, но говорил на нем плохо. Варварский, по его мнению, язык годился только для крестьян, и его следовало извести и заменить немецким – языком Бога и ученых людей. Губы его все сильнее кривились в презрительной гримасе по мере того, как чешская речь становилась все громче. Повторяющийся ритм слогов раздражал его, и сын короля снова помрачнел.

Огромный медведь хлопнул мясистой человеческой ладонью по бочке и что-то свирепо прошипел рогатому дьяволу. Гуляки сыпали проклятьями, все больше распаляясь с каждой выпитой кружкой.

Интересно, одолеет ли медведь дьявола, гадал дон Юлий под шум вина в голове. И что эта медвежья шкура… ах, да, из нее же будет кайма на ночном одеянии Маркеты! Маркета, мой ангел…

Нет! Шлюха!

Сегодня он покажет ей, кто хозяин! Как мог он прикасаться к ней, когда она сидела голой перед пивоваром, этой вонючей жирной свиньей… Она дарила свою девичью благосклонность простолюдину, который даже пражской шлюхи не достоин. А потом соблазнила Габсбурга.

Она заслуживает смерти.

Как могла его единственная истинная любовь так предать его?!

И разве не видел он похоть в глазах Якоба Хорчицкого? Его рука лежала на ее щеке, когда двери распахнулись. Они совокуплялись в темном коридоре, прямо у него под дверью…

Он покажет ей, как выставлять его дураком!

И Книга Чудес. Неужели она шептала ее тайны своему новому любовнику? Этому колдуну с его магическими зельями, увлеченному травами и цветами…

Неужели эти двое отравили его? Не в этом ли заключается тайна Книги Чудес – в рецепте его смерти? Его отец, Якоб, Маркета – все они замыслили убить его…

Зашифрованные слова книги – в них ключ к его гибели! Все эти незнакомые растения, текучие воды с купающимися прелестницами… Его кровь. Зеленая вода, в которой резвятся женщины? Зеленовато-голубая, как вены у него под кожей…

Королевский сын в ужасе уставился на свою покрывшуюся холодным потом руку, разглядывая пульсирующие прямо под кожей вены. Конечно! Они того же цвета, что и воды в книге. Девы, купающиеся в воде… девы с округлившимися от семени другого мужчины животами… купающиеся в его крови…

– Я убью ее! – взорвался дон Юлий.

Дьявол вскочил со своего места и покачнулся на нетвердых ногах, а медведь тщетно попытался усадить его обратно.

– Ты, габсбургское дерьмо! – прорычал дьявол, от которого разило кислым пивом и вареными яйцами. – Подлый злодей, охочий до невинных девушек! Трус!

Он сорвал с себя маску – это был сын кузнеца Дамек.

Дон Юлий заморгал – дьявол превратился в мужчину с измазанным сажей лицом и красными глазами. И с его губ слетали оскорбления. Еще никто и никогда не бросал ему вызов!

– Ты смеешь оскорблять Габсбурга?! – заорал он, неуклюже хватаясь за шпагу.

Однако молодой кузнец уже выхватил кинжал и молниеносным выпадом резанул сына Рудольфа II по лицу.

Шум и гам тут же стихли. В подвале воцарилась полная тишина – ведь пролилась королевская кровь. Слышался лишь треск горящих факелов, лижущих огненными языками каменные стены.

Дон Юлий поднес руку к щеке, и пальцы его окрасились кровью. Он изумленно уставился на красную жидкость, а медведь с петухом тем временем потащили вон ругающегося на чем свет стоит человека-дьявола, с криками и пинками выставив его за дверь.

Рана на лице – горизонтальный порез – была не смертельной, однако сильно кровоточила. Бастард сидел ошарашенный, трогая пальцами кровь и вспоминая пиявок.

Вокруг него кружились и вертелись спотыкающиеся козлы, кабаны, разинувшие рты куры и морские чудища. Они толкали друг друга, чтобы поближе увидеть окровавленного Габсбурга, преследуя и терзая его своими перешептываниями и проклятьями на гортанном чешском, которого он уже не понимал. Спертый воздух таверны пропитался кислой вонью хмеля и человеческого пота.

– Будьте вы все прокляты! – пронзительно вскричал дон Юлий, замахиваясь шпагой на эту толпу вурдалаков. Пьяное скопище расступилось.

Он пробился к выходу, вывалился на площадь, где и нашел свою лошадь, за которой присматривал босоногий мальчишка.

– Прочь с дороги! – заорал королевский бастард и пнул беднягу в ребра.

Продолжая размахивать шпагой, он вскочил в седло. Конь заржал и рванул с места в карьер, едва не сбросив седока. Вонзив шпоры в тугие бока жеребца, дон Юлий галопом поскакал к замку, сквозь зубы бормоча имя Маркеты.

* * *

– Маркета! Ты слышишь нас? – прокричал доктор Мингониус.

Ответа не последовало.

– Она, должно быть, в дальнем конце покоев, – сказал он доктору Яну Есениусу. – А где Якоб?

Они огляделись. Хорчицкий исчез.

* * *

– Мне надо вернуться к врачам, – сказал ботаник. – Думаю, Мингониус намерен сломать двери.

– Что? – нахмурилась Аннабелла. – Выпустить ее, чтобы дон Юлий мстил всему городу? Нет, послушай меня! Это верное решение, которое решит дело раз и навсегда.

– И ты уверена, что все получится, как задумано. А вдруг он…

– Таково ее последнее желание. Доверься мне. Отпусти всех кухонных слуг и запрети им входить.

Не дожидаясь ответа, Аннабелла уже просовывала железный клин в деревянную клеть, приоткрывая ее с большой осторожностью. Потом она обвязала клеть веревкой и затянула узел.

Якоб помог ей поднять клеть на платформу в шахте подъемника – приспособления, которое использовалось при Вильгельме Рожмберке, чтобы доставлять блюда на стол горячими.

– Ты уверена, что сможешь подтянуть канат без меня? – уточнил Хорчицкий.

– Я же буду не одна, а с Маркетой. Мы сильные, и груз достаточно легкий для нас. Ступай! Останови его прежде, чем он доберется до двери, иначе все пропало!

Натянув на плечи накидку, Якоб спешно покинул кухню.

Никто из них не заметил черной сутаны и блеска распятия в тени коридора.

 

Глава 48. Исповедь

За несколько часов до этого, опускаясь помолиться на холодный гранит монастырской часовни, Карлос-Фелипе Санчес де Мирамар услышал крики и протесты Маркеты, когда ее заперли в покоях, и завывания растоптанного на улице пивовара, сжимавшего сломанную ногу.

«Я помогал принцу-бастарду творить в Чески-Крумлове зло, – подумал священник. – Теперь он убьет девушку».

Карлос-Фелипе опустился на болезненно хрустнувшие колени и сложил ладони в молитве. Пальцы слушались его плохо. От сурового богемского холода не защищали ни гобелены, ни ковры, ни камины, и старый священник поежился под своей грубой шерстяной рясой. Тусклый свет, просачивающийся сквозь освинцованные стекла, лишь частично освещал алтарь и поточенную червями деревянную статую Христа на кресте.

Иезуит согнул в молитве одеревеневшую шею. Он вспомнил, как горячо молился, будучи молодым, как тайна Христа и аура святой Девы пленяли его душу и побуждали ревностно служить Богу. Он происходил из богатого семейства в Ронде, и у него не было необходимости вступать в орден, но он слышал зов так же ясно, как человек, одержимый любовью – это было некое волнение в сердце, которое подтолкнуло его посвятить себя иезуитскому братству. Карлосу-Фелипе нравилась эрудиция иезуитов, потому что он и сам был человеком книжным. Он считал большим везением и благословением Божьим, что ему выпала честь наставлять юных Габсбургов, Рудольфа и его младшего брата Эрнста, когда те прибыли к испанскому двору.

Все это казалось теперь таким далеким… Будущее тогда виделось дону Карлосу блестящим – усиление Священной Римской империи, где слово Божье будет вести и направлять руку императора, а иезуиты – внедрять священный порядок на европейском и американском континентах.

Но Габсбурги с каждым поколением порождают все более слабых монархов. Они спариваются между собою, как кролики в клетках. Несмотря на иезуитское воспитание и твердую руку дяди Филиппа II в его образовании, Рудольф увлекся коллекционированием картин, часов, всевозможных фривольностей и разных причудливых изобретений. Он тратил деньги на алхимиков и оккультизм, на астрономов и астрологов, которые предсказывали ему будущее по положению звезд, вместо того чтобы оставить судьбу в руках Господа. Ходили слухи, что его величество совсем отказался от веры, слишком занятый своими затеями, чтобы найти время помолиться Создателю.

Потом король вступил в богопротивную, греховную связь с итальянской девкой, чтобы породить этого дьявола, дона Юлия. Бастарда, который под попечительством и надзором Карлоса-Фелипе собирался теперь изнасиловать и, возможно, убить невинную девушку…

Думая о своей роли в этой трагедии, священник поморщился. Самообладание изменило ему. Гордость заставила его предложить схватить и наказать цирюльника за то, что тот солгал Габсбургу.

И ему.

Грудь иезуита вдруг пронзила острая боль. Он прижал кулак к сердцу. Что сталось с человеком, который верой и правдой служил Богу и который стыдливо, как влюбленный школьник, просил покровительства святой Божьей Матери? Когда сердце его сморщилось и усохло, как яблоко зимой? Много лет назад, когда он молился и учился в монастыре, его вера и душа были чисты. А теперь он – соучастник в убийстве, озлобленный старик, который помог безумцу заполучить безвинную жертву…

Сердце опять сдавило, и дон Карлос охнул. Он поднял глаза – нет ли кого-то, кто помог бы ему? – и увидел бледный свет над нишей со статуей девы Марии. Священник как будто даже услышал шелест юбок из тяжелой ткани, которую носят аристократки, хотя видел при этом лишь падающий в нишу свет. Он умирал, и свет – это, должно быть, был ускользающий от него Святой Дух.

– Прости меня! – простонал иезуит.

Внезапно свет исчез, и сзади послышались шаркающие шаги.

– Брат, – позвал священника голос из затененных глубин часовни.

Карлос-Фелипе тихо вскрикнул, сжимая грудь.

Аббат Прохазка поспешил к испанцу и, велев ему лечь, опустился рядом на колени и приподнял ему голову. Холод каменного пола просочился сквозь одежды иезуита, но давящая боль в груди отпустила, когда он почувствовал добрые руки, поддерживающие его в темноте. Он задышал чуть легче, хотя все еще боялся, что боль вернется.

– Я умираю! – выдохнул Карлос-Фелипе. – Господь наказывает меня за мои поступки, за мое предательство…

– В чем вы согрешили, брат мой? – прошептал аббат. – Я отпущу вам грехи.

– Да, – слабо отозвался лежащий у него на руках человек. – Я хочу покаяться в своих грехах, они отягчают мою душу.

Когда в западных окнах померк бледный зимний свет и в небе стали зажигаться первые звезды, сердце и душа Карлоса-Фелипе освободились от тяжкой ноши. Бедрих Прохазка, подозревавший испанского священника в том, что тот помогал дону Юлию искать Маркету, слушал его, напоминая себе, что должен принимать покаяние с сочувствием и всепрощением, как его и учили делать во имя Иисуса Христа.

Но одновременно с этим он уже обдумывал, как исправить сотворенное зло.

– Ваше время предстать перед Создателем еще не пришло, брат, – сказал аббат. – Кровь возвращается к вашим щекам.

Изумленный Карлос-Фелипе сел.

– Боль прекратилась!.. Слава Тебе, Господи! Но над душой моей тяготеет тяжкий грех, который должен быть искуплен.

Прохазка вгляделся в вечернем полумраке в его лицо и сказал:

– Есть один способ. Если желаете послушать…

– Какой же?

– Жила-была девушка по имени Людмила, – начал рассказывать Бедрих. – У нее были самые голубые на свете глаза и нежнейшая белая кожа. Но эта юная красавица отвергала ухаживания всех крумловских мужчин, даже того, кто любил ее всем сердцем. Для нее существовал только Иисус Христос. Она отреклась от всего мирского и ушла в монастырь Бедной Клары. И после многих лет неутомимой службы стала матерью-настоятельницей. А теперь она умирает, – продолжил аббат надтреснутым голосом. Он с трудом проглотил слезы и твердый ком в горле. – Но она еще не закончила служить Богу и человечеству и твердо намерена совершить еще один, последний, бескорыстный поступок. И у вас еще есть возможность очистить свою душу от греха против Маркеты и спасти ей жизнь.

– Как я могу послужить? – прошептал его собеседник, выпрямляясь и глядя аббату в лицо. – Я не смогу вынести это пятно на моей душе – оно прожжет мне дорогу в ад.

Прохазка глубоко вздохнул. Когда он впервые упомянул рыжеволосую ведьму, то думал, что Карлос-Фелипе наверняка обвинит его в богохульстве. Но тот лишь молча внимал, устремив взгляд в темноту, на статую Божьей Матери. Казалось, она наконец стала смотреть на него по-доброму.

 

Глава 49. Акт раскаяния

– Маркета! – позвала Аннабелла. Ледяной воздух шахты лифта обжигал лицо. Голос ее эхом вознесся наверх, к покоям.

Звук легких шагов подсказал, что дочь цирюльника подбежала к шахте. Затем послышался ее голос:

– Аннабелла! Я видела, он уже скачет сюда!

– Так не будем терять зря времени! – отозвалась ведунья. – Потяни веревку подъемника и помоги мне поднять платформу.

– Что ты делаешь?

– Доверься мне. Тяни!

– Возможно, вам нужна помощь мужчины, – произнес чей-то голос рядом с Аннабеллой. Обернувшись, она увидела испанского священника.

– От тебя мне помощь не нужна! – огрызнулась ведунья. – Займись лучше своим господином.

– Мой господин – Бог, – возразил иезуит.

– Значит, твой Бог – убийца, – отрезала знахарка. Священник ничего не ответил, но продолжал наблюдать за ее отчаянными потугами.

– Тяни, Маркета, тяни! – кричала она.

Но клеть на платформе зацепилась за каменную стену шахты.

– Он уже здесь! – отозвалась пленница. – Я вижу, что его лошадь скачет к конюшне.

Аннабелла стиснула зубы.

– Тяни же! – закричала она. – Тяни!

– Позвольте мне помочь, – снова подал голос Карлос-Фелипе. – Я потяну, а вы встаньте на платформу и направляйте ее в шахте.

Травница неуверенно взглянула на священника – стоит ли ему доверять, или в последнюю минуту он отпустит веревку и отправит ее на верную смерть?

Он встретился с ней глазами, и она прочла в них его намерения. Кивнув, Аннабелла подала испанцу конец веревки и забралась на платформу.

– Тяни, священник! Тяни так, словно от этого зависит спасение твоей души! – велела она ему.

Усилиями старого иезуита, получившего последнюю возможность снискать прощение Господа, и ведьмы, направляющей платформу в темной каменной шахте, клеть поднялась к свету, неся легкий как перышко груз.

 

Глава 50. Зло

Горящие на стене факелы освещали лицо безумца, гнавшего коня через дворы замка. В первом дворе он увидел пустую лакированную карету с черным гербом в виде двуглавого орла.

Во второй двор бастард влетел с проклятиями по адресу стражников. Стук копыт разлетелся эхом под арочными воротами, и конь шарахнулся от огня в коридоре, ведущем к главному входу в замок.

В дверном проеме путь ему преградил Якоб Хорчицкий.

– Гуляли на масленице, дон Юлий? – спросил он. – Что это за рана у вас на лице? Сувенир от крумловчан? Знак глубокого к вам уважения?

– С дороги! – рявкнул принц.

Но доктор остался на месте.

– Вы это заслужили, – объявил он спокойным голосом. – И не только это.

Дон Юлий выхватил кинжал и сделал выпад.

Однако справиться с пьяным безумцем оказалось нетрудно. Якоб блокировал удар, схватил противника за правую руку и с силой вывернул ее. Сын короля взвыл от боли и выронил кинжал на камни.

– Ты – позор своей семьи! – крикнул ему Хор-чицкий. – И ты не тронешь ее – слышишь меня?

– Отпустите его, доктор! – раздался у него за спиной голос с венским акцентом.

Ботаник резко повернулся, стараясь удержать принца между собой и врагом, но двое австрийцев уже стояли позади него.

– Отпустите его, или мы убьем вас и девушку прямо сейчас! – потребовал один из них.

Два клинка ткнулись ученому в спину.

– Клянусь, мы так и сделаем, – предупредил его Хайнрих. – Где ключи от палат, дон Юлий?

– У меня… в кармане, – отозвался тот.

– Дайте их мне, и я убью девку! – сказал Франц.

– Нет! – крикнул Якоб и, оттолкнув королевского сына, повернулся и выхватил шпагу. Принц проскочил в дверь и побежал вверх по ступенькам.

Хорчицкий атаковал Франца, целя ему в грудь. По двору разнесся звон клинков.

Обучаться фехтованию Якоб начал с опозданием – в монастыре иезуитов это искусство не преподавали. Тем не менее он занимался с тем же мастером, что и дон Юлий, и благодаря упорному труду, развил свои природные способности весьма быстро.

Франц провел выпад, сделал ложный маневр и снова нанес удар. Услышав за спиной какой-то шум, ботаник слегка повернул голову, ища глазами Хайнриха. Его противник тут же воспользовался моментом, и его рапира нашла плечо доктора.

Якоб отшатнулся, и тут Хайнрих воткнул клинок ему между лопаток.

Доктор упал на живот. Торчащая у него в спине рапира качнулась, как белый флаг капитуляции.

– Ты убил его! – крикнул Франц. – Быстрее, по коням! Нам нужно убираться из Богемии. Король повесит нас обоих за убийство его врача.

– Нас защитит дон Юлий, – возразил Хайнрих.

Его приятель презрительно плюнул на землю.

– Этот безумец не в состоянии защитить даже самого себя.

И австрийцы побежали к своим лошадям.

* * *

Связка ключей оттягивала карман. Дон Юлий бежал, обливаясь кровью и хватая ртом воздух. Еще на лестнице он услышал голоса и какую-то возню у его дверей.

Потом – треск дерева.

– Что все это значит?! – взревел он.

Стражник Халупка шумно выдохнул, вырывая топор из тяжелой дубовой двери. Лезвие глубоко ушло в твердое дерево.

– Брось топор! Сейчас же! – завопил дон Юлий. – Тебе приказывает сын короля!

Топор упал на пол, высекая искры из прочного камня.

Безумный принц наклонился за ним.

– Назад! – рыкнул он, держа в одной руке это грозное оружие, а другой шаря в кармане, куда положил ключи. Его внезапное появление и дикий, устрашающий вид произвели ошеломляющее впечатление, и на мгновение все, кто был у дверей, потеряли дар речи.

Этого времени бастарду вполне хватило, чтобы найти ключ, вставить его в замок и распахнуть дверь.

– Юлий! – воскликнул доктор Мингониус, бросаясь к двери. – Оставьте ее! Она не сделала ничего плохого!

Принц замахнулся на него топором, и доктор отскочил от взлетевшего лезвия.

– Она – шлюха, совокуплявшаяся в мое отсутствие с дьяволом! Она злоумышляет против меня! В ее зеленой крови – моя смерть! – проревел больной. Пена у него на губах смешалась с кровью из раны.

Дверь захлопнулась. Лязг тяжелой задвижки разлетелся по сумрачному коридору коротким гулким эхом.

* * *

– Маркета! – завопил дон Юлий, трясясь от гнева и ярости. – Где ты?!

Его голос унесся в каменные глубины палат.

Зал освещали горящие на стенах факелы и прекрасная, на тридцать шесть свечей, люстра. Пол был усыпан розмарином и другими ароматными травами.

В двух каминах, у входа и во внутренней палате, горел огонь. Пламя потрескивало в полной тишине. Бастард огляделся. Протер глаза. Принюхался. Запах чего-то резкого, вонючего, как будто здесь жгли волосы, ударил ему в нос, и слезы затуманили его глаза.

Он обернулся и покрутил головой, пытаясь установить источник вони, находившийся где-то рядом – так близко, что казалось, будто это горят его собственные волосы.

Над очагом булькал небольшой котел.

– Маркета!

Вместо ответа дон Юлий услышал хрип своего же дыхания. Войдя в спальню, он заметил платье – голубой шелк, отороченный мехом убитого им медведя, – лежавшее поперек кровати.

И тут он увидел ее. Под покрывалом.

Мягкие, гладкие волосы рассыпались по одеялу, переливаясь пестрой радугой в танцующем пламени камина. Она лежала спиной к нему, и он видел ее нежную шею цвета слоновой кости.

В глазах у него снова набухли слезы.

Дон Юлий слышал ее неглубокое дыхание, совпадавшее с едва заметным колыханием покрывал. Как ласточка, подумал он. Разбудить, обнять, а уже потом…

Голоса шептали в его голове, требовали, приказывали, подгоняли… Сопротивляясь им, молодой человек накрыл ладонями уши. Нет, они не сомнут, не растопчут его любовь к Маркете! На этот раз – нет.

Его лицо скривилось в мучительной гримасе, как лист пергамента в крепком кулаке. Он потянулся к любимой, растопырив, как слепой, пальцы – горячие слезы не давали ему возможности ничего увидеть. Потянулся, как тонущий тянется к берегу.

Раскинутые руки искали прошлое, то время, когда с ним была любовь красавицы-матери и забота отца, а он сам часами засиживался в королевской кунсткамере – чудо-ребенок, разбиравший часы и хитроумные механические игрушки и изумлявший учителей недетским умом.

Дон Юлий улыбнулся, устремив туманный взгляд через года к тому одинокому мальчику, водившему пальцами по красочным страницам загадочного манускрипта. К мальчику, проклятому кровью безумной бабки.

Рука королевского сына повисла над сияющими, расстелившимися по одеялу волосами. Пальцы нежно коснулись прядей. «Повернись, – молил он, – покажи лицо, заплаканное, кающееся за прегрешения передо мной!» Все было бы прощено, ведь он любил эту девушку с робкой, мальчишеской страстью, любил с того дня, когда впервые, много лет назад, увидел ее на странице книги.

Если бы она только улыбнулась, признавая и принимая его любовь к ней!

Ее улыбка заглушила бы голоса, эхом отдающиеся в темных, путаных коридорах его разума. Он ждал, когда она повернется.

Он ждал.

Мало-помалу улыбка меркла и таяла на его губах, а в висках у него все громче и настойчивее стучало сердце, отсчитывая секунды повисшей в комнате тишины.

Она не повернулась к нему. Одеяло все так же ровно поднималось и опускалось в такт ее дыханию.

Почему она не поворачивается? Почему? Она так нужна мне!

А потом Юлий услышал шепот.

Он задержал дыхание. Прислушался. Хор голосов, хор невообразимой армии демонов скандировал все громче и громче, и теперь уже никто не пытался заглушить их.

Почему она не хочет повернуться ко мне?

Принца передернуло. Без нее он беззащитен. А кроме нее, без нее некому отогнать голоса.

– Маркета! – крикнул он. – Маркета!!! Помоги мне! Проснись!

Дьявольский визг оглушал его, адский рев гремел в ушах. В одиночку ему не справиться. Он сжал виски, раздирая ногтями зеленовато-голубые вены, трепетавшие под тонкой вуалью кожи.

Шлюха! Не обращать внимания на Габсбурга! Не проснуться и не поприветствовать своего повелителя – какое оскорбительное высокомерие!

«Возьми ее! – требовали голоса. – Сейчас, пока не открыла глаза, ткни ее лицом в подушку и возьми сзади, как скотину».

Джулио взялся за шнурки. Облизал слюнявые губы.

Желчь подступила к горлу, как и тогда, в ту давнюю ночь, когда он, с ножом в руке, боролся с отцовской собакой в липкой от крови соломе.

Бастард пошатнулся и раскинул руки, чтобы сохранить равновесие.

Топор. Потемневшее лезвие манило зловещим отблеском дрожащего пламени факелов. Злобные голоса гремели в ушах, заглушая тихие всхлипы мальчика, обиженного отцовской оплеухой.

Он поднял топор и с силой опустил его на обнаженную шею, кремово-белую в тусклом свете.

– Шлюха! Ведьма!

Она застонала и, как ему показалось, прошептала имя – свое собственное, – а потом позвала Богоматерь. Блеск луны в безлунной ночи, колыхание белого шелка, запах, дуновение благоуханного ветерка…

– Прими меня! – воззвал с кровати приглушенный голос.

И всё. Ни звука больше. Красное на белых простынях, ползущая бесшумно кровь, нарастающий красный гул…

Дон Юлий смотрел на кровь. В висках бился пульс. Тело его облепили присосавшиеся пиявки. Он принялся сбрасывать их, отрывать от тела, от головы… Перед ним мелькнула рожа безумного дьявола из таверны, того, что проклял его и порезал ему лицо, и больной ощутил его смрадное дыхание. Потом дьявола сменил медведь. Медведь говорил по-чешски, и дон Юлий рубанул его по плечам – топором, со всего размаха. Появился танцующий олень с факелом в копыте. Восставший из могилы Бахус… Все кричали и выли, требуя мести за Чески-Крумлов.

Юлий изничтожил их всех. Порубил на куски, круша головы и кости, рассекая плоть. Он резал пиявок, выдирал их жуткие глаза, жаждавшие его крови. Он раскроил грудь матери, этой итальянской шлюхи, совокуплявшейся с его распутным отцом и оставившей ему в наследство клеймо ублюдка.

Он убил отца, этого злодея, завладевшего Книгой Чудес. О, да, да! Отца он убивал больше всего, снова и снова.

Когда стражники и врачи все же проломили дверь, от тела остались только мелкие кусочки, не больше тех, что в Чески-Крумлове бросают собакам.

* * *

Трясущегося и бормочущего что-то дона Юлия увел доктор Мингониус. Обведя взглядом забрызганную кровью, разгромленную комнату, он заметил в углу королевского сына. Забившись в тень, безумец нежно поглаживал клок спутанных волос.

Доктор закрыл глаза и помолился, прося у Господа сил.

– Идем, – сказал он. – Возьми меня за руку, Джулио. Я приготовлю тебе чай и теплую ванну.

Бастард не ответил – он лишь продолжал поглаживать клок волос.

– Ее больше нет, – сказал он глухим голосом. – Она ушла вместе с шифром. Теперь никто не сможет прочитать книгу. Никто не успокоит голоса. Никто. Никогда.

Другие медики прошли вперед, оглядывая сцену кровавого спектакля, качая головами и негромко переговариваясь.

– Идем, Джулио, – сказал доктор Есениус. – Идем отсюда.

– Приготовьте горячую ванну! И побыстрее! – крикнул стражникам Томас и прикрыл глаза ладонью; ноги его сделались ватными. – Ох, Маркета… – всхлипнул он. – Я подвел тебя!

Чья-то рука мягко легла ему на плечо. Врач открыл глаза и увидел старика-священника.

– Нам нужно поговорить, – шепнул испанец.

– Как вы могли допустить, чтобы она пришла сюда?! – воскликнул Мингониус, вытирая глаза. – Ради Бога, как вы могли?!

– Разве он не был владыкой Чески-Крумлова? Разве не получил власть от короля? – отозвался иезуит. – Или вы предпочли бы, чтобы меня отправили на плаху? Я и сам боялся этого чудовища.

Томас не ответил. Он не плакал с тех пор, как был мальчишкой, а теперь слезы лились из его глаз не переставая. Медику не подобало плакать, тем более личному врачу короля, но он ничего не мог с собой поделать.

Секунду-другую священник смотрел на него, понуро опустив плечи, а потом сказал:

– Идемте, доктор. Есть кое-что, о чем вам следует знать.

Мингониус взглянул на иезуита и вдруг увидел в его лице спокойствие и ясность, которых не замечал раньше.

– Будьте крепки в вере своей, – добавил старик.

– Позвольте мне позаботиться о нем, – сказал Ян Есениус, беря коллегу за локоть. – Вам нехорошо, друг мой.

Томас кивнул.

Затем, получив согласие дона Юлия, Есениус взял его за руку. Взгляд безумца рассеянно блуждал, а двигался он скованно и неуклюже, но не сопротивлялся и покорно, как детский пони, заковылял рядом с доктором.

– Я сам искупаю Джулио, – сказал Ян. – Я сам, господа, обо всем позабочусь! – добавил он громко и четко, и в голосе его прорезалась грозная нотка.

– Конечно, – согласились все. – Так и должно быть. Как распорядился король.

– С милости Божией, – пробормотал Мингониус.

Ян Есениус и дон Юлий спустились по ступенькам и проследовали за стражником Халупкой в купальню с глубокой мраморной ванной, уже наполненной горячей водой с пахучим розмарином – травой памяти.

* * *

Джулио снилось, что он плывет. Странные растения и цветы, которые он видел только в детстве, переплетались над ним, цепляясь корнями, изгибались…

Он напряг глаза и присмотрелся повнимательнее. Внизу, под ним, плавали девицы с округлыми животами и тяжелыми, набухшими грудями. Они смеялись и резвились, скатывались по водным горкам и падали в бурливые, неисчерпаемые пруды.

Принц плыл на спине, вместе с ними, отдавшись во власть неторопливому магическому потоку. Он ощущал любовь водных ангелов, так же медленно плывущих рядом. Он видел над собой лицо Яна Есениуса, его протянутую руку.

Покойся с миром.

Молодой человек ощутил боль – резкую, но недолгую. Лицо доктора померкло. Его место заняла женщина с бледной кожей и в белом платье, какие носили сто лет назад. Она манила его и улыбалась.

А потом вода вдруг стала красной. И это было последним, что видел дон Юлий. Все исчезло.

 

Глава 51. Похороны спасительницы Чески-Крумлова

Жители Чески-Крумлова погребли останки на францисканском кладбище, рядом с Влтавой. Отец Маркеты был безутешен, и его большие плечи дрожали, когда он плакал над могилой. Люси Пихлерова поседела за одну ночь, и люди шептались, что она подвинулась рассудком. Когда через несколько лет цирюльник умер, его вдову даже пытались изгнать из города. Но в конце концов крумловцы сжалились над несчастной, выжившей из ума старухой. Люси оставили в покое – доживать последние годы в бане, рядом с Банным мостом, под присмотром дочерей-близняшек.

В тот же самый день, когда Чески-Крумлов прощался с Маркетой, монастырь Бедной Клары скорбел по матери-настоятельнице, умершей одновременно с племянницей. Сложив руки, сестры молились за ее обреченную на вечные муки душу. Говорили, что она скончалась в постели знахарки, ведьмы, под домом которой, в древнем подземелье, и была погребена, как какая-нибудь язычница. Монахини так и не смирились с ее еретической изменой Господу.

Шестнадцать месяцев спустя было объявлено о смерти дона Юлия от воспаления горла, что объясняло его молчание после ночи убийства. По слухам, безумного принца держали под замком в зарешеченных комнатах замка, где за ним, по причине его опасности для окружающих, наблюдали только лечащие врачи. Дабы никому не приходилось заходить в спальню и выносить ночные горшки, для него устроили отдельное отхожее место, и лишь старому стражнику Халупке с женой, помогавшей в кухне, дозволялось приносить королевскому бастарду еду и убирать в комнате.

Тело дона Юлия до сих пор покоится в безымянной могиле на крумловском кладбище.

 

Глава 52. Коронация Матьяша

Лето 1608 года

Габсбурги называли его Прессбургер-Шлосс, но в Королевской Венгрии он был известен как Братиславский Град. Так или иначе, здесь находилась столица того, что осталось от управляемой Габсбургами Венгрии, три четверти которой оторвали от королевства османы.

– Уф! – выдохнул Фердинанд, младший сын Матьяша, останавливая взмыленного коня на проселочной дороге у Дуная. Жеребец под эрцгерцогом затанцевал, толкая крупом кобылу его ехавшего рядом отпрыска.

– Потише, потише, – успокоил Фердинанд скакуна. – Смотри, сын. Достойный соперник Пражского града. И где, в Венгрии!..

Замок стоял на возвышенности, с которой открывался вид и на венгерские земли, и на зеленые холмы Австрии – области, управлять которыми предстояло отныне новому королю, Матьяшу Габсбургу.

Гости – те, кому достало смелости открыто выказать поддержку Матьяшу в надежде на будущие милости – повернулись к представшему перед ними внушительному замку. Первое укрепление здесь построили еще кельты, потом его разорили и восстановили римляне, а дальше сюда приходили венгерские, польские и австрийские короли. Более тысячи лет стояла древняя крепость на холме, возвышающемся над Дунаем. В 1433 году, при короле Сигизмунде, замок служил центром Священной Римской империи. Венгры хвастали тогда, что град будет править империей – на зависть Праге и Вене.

И в этот день именно здесь, в соборе Святого Мартина, проходила церемония коронации Матьяша II. Многие твердили, что новая эра начнется тогда, когда Матьяш по справедливости наденет корону Рудольфа II и Священной Римской империи.

Внизу, под замком, на берега Дуная прибывали повозки с грудами земли из всех областей Королевской Венгрии. Из этой земли предстояло возвести Коронационный холм, на котором новый король даст клятву защищать все венгерские земли.

– И пусть катится к чертям король-отшельник, скрывающийся в Праге, когда мы воюем с турками! – пробормотал рабочий из Эстергома, бросая грунт на растущий холм.

– Безмозглый дурак во всем полагается на астролога и, если предсказание сулит опасность, из постели не вылезает, – поддержал его другой, подравнивая свой участок.

– Этот трус и пальцем не шевельнул, когда его сын зарубил невинную девушку, – вставила женщина, продававшая тут же медовуху для изнуренных жаждой мужчин.

Известие о трагедии в Чески-Крумлове передавалось по соляным трактам. Жуткую историю о невинной девушке, убитой безумным Габсбургом, торговцы разносили во все земли, где занимались засолкой мяса. Случившееся так шокировало Европу, что эксцентричный Рудольф II лишился поддержки как дворянства, так и простого люда. Через пять месяцев после трагедии в Чески-Крумлове Матьяш выступил маршем на Прагу, но Рудольф отказался от венгерского трона, лишь когда войско младшего брата уже приблизилось к городским воротам. Брат короля принял капитуляцию и повернул назад. Но его амбиции этим не исчерпывались.

Кучка земли превратилась в холмик, высящийся над дунайским берегом. Венгры из разных областей королевства с гордостью любовались им, отыскивая свою часть по местоположению и цвету грунта.

Между тем вверху, над городом, собравшиеся у ворот гости с удовольствием отмечали, что крепость, расположенная на перекрестке европейских дорог, между Карпатами и заснеженными Альпами, вполне достойна короля.

Многочисленные Габсбурги – братья, кузены и влиятельные протестанты, решившие сделать ставку на Матьяша, – вытягивали шею, чтобы рассмотреть могучие башни и желто-черные шелковые флаги Габсбургской империи, развевающиеся над венгерским королевством.

– Посмотри на внутренний двор! – восхитился эрцгерцог Максимилиан, еще один Габсбург, брат Рудольфа II, решивший оказать поддержку последнему Матьяша.

Сын эрцгерцога Фердинанда бросил камень в дворцовый колодец.

– Он что, бездонный? – спросил мальчик, не услышав после этого ни звука.

И лишь после этого из глубины донесся чуть слышный плеск.

– Почти, – улыбнулся его сопровождающий. – До воды здесь больше восьмидесяти локтей.

Эрцгерцог отвел сына в сторонку.

– Не подходи больше к колодцу, ты меня понял?

Он хотел, чтобы старший сын запомнил день коронации, а Матьяш запомнил присутствие его сына, но по спине у него пробежал холодок, когда он представил такую глубину.

– Сначала он выбросил ее из окна, – послышался рядом чей-то голос. – Но она вернулась…

Рассказ о дочери цирюльника уже становился легендой.

Гости столпились во внутреннем дворе, и, как часто бывает в таких случаях, их разговоры касались самых разных тем. В такие вот моменты обычно выковываются союзы, но хватает времени и на сплетни.

– Он действительно изрезал ей лицо и выбросил ее из окна?

– Я слышал кое-что похуже. Он взял девушку силой, а потом убил. Порезал на кусочки и плакал потом над ними, как ребенок над поломанной игрушкой.

– Будь он проклят! И Рудольф ничего не предпринял?

– В отношении своего сына-бастарда? Он держит его в Рожмберкском замке. К нему пускают только врачей и прислугу.

– Может, король думает посадить его на какой-нибудь трон – у Рудольфа на такое ума хватит…

– Отвратительное деяние! Такой камень на отцовское сердце… Король, должно быть, места себе не находит от горя.

– Говорят, он пытался покончить с жизнью, перерезав запястье осколком стекла.

Многое из того, что там говорили, было правдой. Рудольф II и впрямь заперся в граде, отставив там министра Румпфа и поручив ведение внешних дел своему слуге, Филиппу Лангу. Его ближайшим поверенным стал конюх, который, как утверждали некоторые, принял в свою постель Анну-Марию Страда. А по темным коридорам града бродил старый беззубый лев.

Какой контраст с Матьяшем, пятнадцать долгих лет сражавшимся с турками! Сегодня ему предстояло надеть корону, которую он заслужил по праву.

Сам Матьяш и его свита спустились из замка к собору Святого Мартина. Венгры приветствовали его радостными криками. Они склоняли головы перед человеком, добившимся мира с турками, человеком, которому вот сейчас предстояло стать их королем.

Брат Рудольфа поднялся по ступенькам, подошел к помосту и остановился перед епископом Эстергомским, облаченным в мантию с горностаевым воротником. Стоявший рядом венгерский палатин, лютеранин Иштван Иллешхази, чувствовал себя неловко, и его бархатное одеяние провоняло потом.

«Наверное, думает, что я казню его первым же своим указом», – усмехнулся про себя Матьяш, поглядывая на злосчастного Иллешхази. Прекрасные одежды протестанта были испорчены запахами пота, чеснока и красного вина, сочащимися из его кожи. Неподходящая конституция для человека столь богатого и могущественного…

Католический епископ возложил тяжелую золотую корону на голову нового короля Венгрии, и Матьяш выпрямился под крики «да здравствует король!». Затем сел на гнедого коня, подобрал свое монаршее облачение, проехал через ворота святого Михаила к передней городской стене и приблизился к Коронационному холму.

Сидя верхом на гарцующем жеребце, новый король принес коронационную клятву и направил острие меча на север, юг, запад и восток, выказывая решимость защищать всю Венгрию и ее народ.

Мягкая земля налипла на кончик сверкающего лезвия, и Матьяш улыбнулся. Рудольф сам выкопал для себя могилу.

Венгерская корона была первой из многих, носить которые предстояло Матьяшу. Ждать других ему придется недолго. С новыми союзниками он войдет в Прагу и займет трон императора Священной Римской империи.

 

Эпилог

Солнце пригрело голову молодой целительницы, коротко постриженные волосы которой блестели в ярком свете летнего утра. На коленях у нее лежала толстая книга, раскрытая на цветной странице с изображением лекарственных трав и описанием снадобий. Легко и бережно, словно лаская, она скользила пальцами по строчкам загадочного текста, то и дело поднимая голову и поглядывая на ботанический сад его величества.

Травяные настои и лекарственные вытяжки разукрасили ее пальцы во все цвета радуги. Хотя лично она и не представала перед королем, одно из ее снадобий излечило его в этом году от болезни печени. В благодарность его величество никогда не спрашивал, кто она и откуда. Все знали, что она – любящая супруга Якоба Хорчицкого и работает вместе с ним, создавая лекарства, исцеляющие как богатых, так и бедных.

Молодая женщина посмотрела на свои испачканные руки – руки, которые могли наконец помогать больным. Почувствовав тепло солнца на коже, она с благодарностью огляделась.

В этот ясный августовский день неумолчное жужжание пчел над глицинией соперничало с пением соловья и чириканьем птах в саду. Бабочки порхали с одного экзотического цветка на другой вспышками цвета, поймать которые не мог бы ни один живописец. В прохладе глубокого пруда под сиреневыми и белыми лилиями медленно плавал разноцветный карп, тревожа тихой рябью ясную водную гладь.

Женщина потянулась, вдыхая ароматный воздух. Опуская руки, она коснулась шрама на щеке, прятавшегося в гуще коротких волос. Пальцы ее задержались на этом месте, пройдясь по следу старой раны. Она закрыла глаза, и губы ее дрогнули – воспоминания еще не стерлись.

Гортанный крик, донесшийся от ворот, отвлек ее от раздумий. Целительница открыла глаза, и ее губы разошлись в улыбке. Положив книгу на скамью, она побежала навстречу огненноволосой гостье, пришедшей в сопровождении девочки лет двух с необычайно бледной кожей, темно-каштановыми волосами и лучистыми зелеными глазами.

Женщины расцеловались и обнялись, продлив объятия дольше, чем при обычном приветствии. Они смотрели друг дружке в глаза и плакали, а потом вместе повернулись к книге на скамье, и слезы их высохли, а на губах у обеих снова заиграли улыбки.

Темноволосая девочка попросила посмотреть книгу, и доктор раскрыла перед ней страницы.

Открыв рот, девочка уставилась на женщин, скользящих по водным горкам и плещущихся в глубоких прудах. Потом она вдруг рассмеялась, и солнце отразилось «зайчиком» от белых детских зубов.

Из теплицы, держа в руках какое-то цветущее растение, вышел высокий мужчина. Увидев гостей, он осторожно положил растение на землю и медленно, но уверенно зашагал по высокой траве, подволакивая ногу. Обнял рыжеволосую женщину и поцеловал ей запястье, а потом наклонился и подхватил на руки ребенка.

– Папа, – застенчиво прошептала девочка, и он расцеловал ее в обе щеки.

Женщина с короткими волосами бережно закрыла книгу, глубоко вдохнула и подняла лицо к голубому небу. Губы ее шевельнулись в молчаливой молитве. Рыжеволосая гостья кивнула и взяла подругу за руку.

И все четверо вошли в дом.

 

От автора

Согласно историческим хроникам, скандальное убийство банщицы Маркеты Пихлеровой в 1608 году потрясло европейские дворы. Рудольф II впал в глубочайшую меланхолию и прогнал всех советников и министров, поручив управление государственными делами своему камердинеру, Филиппу Лангу. В июне 1608 года брат Рудольфа Матьяш и его союзники выступили маршем на Прагу и принудили короля уступить королевства Моравии, Венгрии и Австрии. В 1611 году Матьяш захватил Богемию и оставил старшему брату только титул императора Священной Римской империи.

Остаток жизни Рудольф II провел в уединении, окруженный личной прислугой. Он превратился в затворника, тратившего все время на ботанический сад и свой ненаглядный Бельведер. Тяжелым ударом для Рудольфа стала смерть его любимца, льва Мухаммеда. Сам король умер двумя днями позже, 20 января 1612 года.

Последовавшая за этим Тридцатилетняя война между католиками и протестантами, вовлеченной в которую оказалась вся Европа, разорила и опустошила Богемию. В ходе битвы религий доктора Якоба Хорчицкого де Тепенека, пленника-католика, обменяли на пленника-протестанта, доктора Яна Есениуса. Позднее, в 1621 году, после битвы у Белой Горы, Есениус был казнен вместе с двадцатью шестью другими протестантами на Староместской площади в Праге.

Доктор Хорчицкий, принявший в войне сторону католиков, написал памфлет «Католическая исповедь». Он весьма преуспел на профессиональном поприще и создал лекарство на основе растительной вытяжки, aqua sinapii, оказавшееся весьма прибыльным. Хорчицкий носил титул королевского фармацевта как при Рудольфе II, так и при императоре Матьяше.

Через год после смерти дона Юлия в Рожмберкском замке обнаружили любопытную находку. Среди личных вещей нашелся и «Молот ведьм», двухтомный фолиант, объясняющий колдовство и черную магию. Вот что пишет по этому поводу Эрик Мидлфорт в книге «Безумные принцы Германии в эпоху Ренессанса»:

«Это, конечно, тот самый “Молот ведьм”, который, насколько мы можем судить, был куплен не для того, чтобы развлекать дона Юлия, но по подозрению, что он, как и его отец, околдован, и что для обнаружения ведьмы, возможно, должно предпринять некоторые дальнейшие шаги».

Книга Чудес, играющая столь важную роль в романе, известна как манускрипт Войнича и хранится в библиотеке редких книг и рукописей Йельского университета. Загадочный том с не расшифрованным и поныне текстом неким образом попал в руки личного врача короля Рудольфа и смотрителя его ботанического сада после смерти Габсбурга.

Имя Якоба Хорчицкого де Тепенека, ботаника и личного фармацевта Рудольфа II, написано на первой странице этой рукописи.

Ссылки

[1] Пер. В. Д. Метальникова, М. А. Колпакчи.

[2] Сарацинами в тогдашней Европе называли всех мусульман.

[3] Обращение к девушке, молодой незамужней женщине.

[4] Боже мой! (нем.)

[5] Мир вам (лат.).

[6] Мир с тобой (лат.).

[7] Дублет – мужская верхняя одежда, распространенная в Европе в Средние века.

[8] «Молот ведьм» ( лат. Malleus Maleficarum) – трактат по демонологии, повествующий также о надлежащих методах преследования ведьм (1487).

Содержание