Возвращенный рай

Лакснесс Халлдор Кильян

Исландия, конец XIX века. Каменщик Стейнар Стейнссон, как и всякий исландец, потомок королей и героев саг. Он верит в справедливость властей и датского короля, ибо исландские саги рисуют королей справедливыми и щедрыми, но испытывает смутное чувство неудовлетворенности, побуждающее его отправиться на поиски счастья для своих детей — сначала к датскому королю, затем к мормонам. Но его отъезд разбивает жизнь семьи.

Роман «Возвращенный рай» вышел в свет в 1960 году. Замысел романа о сектантах-мормонах возник у писателя еще во время его пребывания в Америке в конце 20-х годов. Массовое бегство исландцев в Америку, в «обетованную землю», так или иначе отражено во многих произведениях Лакснесса, в том числе в «Брехкукотской летописи», но лишь теперь писатель вплотную подходит к изображению этого специфического момента в истории страны.

Роман построен на документальном материале, в его основу положены подлинные события, происшедшие с исландцем Эйрикуром Оулафссоном и описанные им в двух книгах, которые были изданы в 1878 и 1882 годах. (Из «Предисловия» С.Неделяевой-Степонавичене)

 

Глава первая. Чудо-лошадь

В конце прошлого столетия, во времена Кристиана Вильхельмссона, предпоследнего иноземного короля, правившего в Исландии, жил на хуторе Лид в округе Стейнлид крестьянин по имени Стейнар. Отец окрестил его этим именем потому, что весной, когда мальчик появился на свет, с гор обрушились огромные глыбы камней. К началу этого повествования Стейнар был уже женатый человек, у него росли дети — сын и дочка; предки Стейнара владели этим хутором с давних пор, и ему он достался в наследство от отца.

В те времена исландцы считались самым бедным народом в Европе, такими, впрочем, были и отцы их, деды и прадеды от самых первых поселенцев. Но сами исландцы верили, что в далеком прошлом их страна переживала золотой век и они были вовсе не крестьянами и рыбаками, как сейчас, а героями и скальдами, вели свой род от королей, и владели оружием, золотом и кораблями. Как и все мальчишки в Исландии, сын крестьянина из Лида с малых лет возомнил себя викингом и любимым дружинником короля. Он выстругал себе из дерева секиру и меч и никогда не расставался с ними.

Хутор Лид был построен так, как с незапамятных времен строились крестьянские дворы в Исландии: основной жилой дом с островерхим чердаком, сени с кухней и домик поменьше с комнатами для гостей. Стены и полы в них были обшиты досками. Во дворе ряд подсобных помещений с остроконечными деревянными фронтонами теснились вплотную между домом и выгоном в последовательности, принятой в те времена в крестьянских усадьбах: сарай, навес для сушки рыбы, коровник, конюшня, овчарня и, наконец, маленькая кузница. Осенью за постройками возвышались стога сена, к весне они исчезали.

Такие торфяные строения, поросшие травой и ютящиеся у подножья гор, в ту пору часто можно было встретить в Исландии. Хутор, о котором идет речь, примечателен был тем, что владелец его хозяйствовал умно и умело. Здесь никогда ничто не приходило в упадок — в доме ли, во дворе ли. Все тотчас же чинилось и приводилось в порядок — так старателен был крестьянин, он трудился день и ночь. К тому же был мастером на все руки — в равной степени и по железу и по дереву. Давно уже повелось в округе показывать молодым крестьянским парням изгородь и стены в Лиде как наилучший образец для подражания. Каменная изгородь была так искусно и тщательно выложена, что равной ей не сыскать в округе. Усадьба в Стейнлиде располагалась у подножия отвесных гор, которые когда-то, тысячи лет назад, были морским берегом. Трава, растущая в расщелинах, корнями своими разрушала камни, и они выветривались, а в дождливую весну и осень от каменных уступов отваливались куски и с грохотом скатывались в долину. Эти камни причиняли немалый вред, уничтожали выгоны и пашни, а подчас повреждали и дома. Крестьянину из Лида весной приходилось основательно трудиться, чтоб очистить свой выгон и двор от тяжелых камней. Хозяин Лида работал больше остальных хуторян — ведь он любил во всем порядок. Сколько раз в день приходилось ему сгибать и разгибать спину с тяжелым камнем в руках, и единственной наградой для него была радость увидеть этот зловредный камень прочно вмонтированным в ограду.

Рассказывают, что у Стейнара из Лида был серый скакун, считавшийся лучшим в округе. Эта лошадь являла собой то самое чудо, которое положено иметь любому хутору. То, что конь — существо необыкновенное, не вызывало сомнений. Само появление его на свет было удивительным. Люди увидели вдруг, что за старой серой кобылой, которую не один год выгоняли в горы на пастбище с другими лошадьми, бежит жеребенок. Обычно старая кляча паслась у пруда, зимой же ее держали в конюшне. Никому и в голову не пришло, что она жеребая. И уж если когда-либо в этой стране и произошло непорочное зачатие, то именно в данном случае. Чудо совершилось в метель за девять ночей до первого дня весны. Ни цветка, ни проталинки у стен, не говоря уже о золотистой ржанке; разве только подчас буревестник взвивался ввысь, чтобы убедиться, на своем ли месте горы. И вот, в эту непогодь появилось на свет создание юное, юнее самой весны. Жеребенок бежал вприпрыжку за старой Граной легко и изящно, едва касаясь земли. Однако его крошечные копытца не были вывернуты назад. А это означало, что жеребенок все же не был сказочным конем из подводного царства, во всяком случае по материнской линии. Поскольку кобыла не готова была к его появлению, у нее не оказалось молока. Как же жить этому загадочному сказочному существу? Пришлось забрать старую Грану в дом и кормить сеном, а жеребенка пахтой. Это единственное, что могло заменить кобылье молоко. Так он и питался, пока не зазеленела трава.

А когда жеребенок вырос, он превратился в отличного коня с пушистой развевающейся холкой, с блестящей гривой, с маленьким изящным крупом, длинными стройными ногами, с красивой осанкой; глаза у него горели, и обладал он острым нюхом, легко находил путь; рысца мягкая, а в галопе ему не было равных. Назвали его Крапи, то есть Талый, из-за того что родился он в ту весну, когда бесконечно перемежался дождь со снегом. С тех пор время на хуторе исчислялось со дня рождения Крапи: год с той весны, когда родился Крапи, два года, три года и так далее.

На склонах гор отдельные ущелья заканчивались небольшими плато, поросшими травой. Сюда, наверх, забирались лошади из лежащих поблизости хуторов, образуя большой табун. Иногда они паслись у реки или на берегу моря. Только Крапи, любимец хутора, привыкший получать лакомые кусочки, мог один, когда ему вздумается, то рысью метнуться в горы, то не спеша спуститься в долины. После этих прогулок он любил остановиться у дома, просунуть голову в дверь и заржать на весь дом. Ждать ему приходилось недолго — он сейчас же получал масло, если только оно было в доме. Как приятно прижаться к его морде — она куда мягче девичьей щеки. Впрочем, Крапи не любил долго нежиться — получал то, что ему требовалось, и убегал прочь галопом, словно испугавшись чего-то. Останавливался лишь тогда, когда находил табун.

В те времена лето длилось в Исландии долго. По утрам и вечерам зеленые выгоны становились почти красными, а днем голубой простор казался зеленым. Вот среди этой необычной игры красок, на которую никто внимания не обращал, которая никого не волновала, и стоял хутор Лид в Стейнлиде, один из множества хуторов на юге, где ничего не происходило значительного — разве что высоко в горах парил буревестник, как и в те незапамятные времена, когда здесь жили предки нашего хуторянина. На уступах гор, в их расщелинах росли папоротник, дягиль, пузырник. Камни все так же падали с гор, подобно слезам бессердечного тролля, обитателя горных ущелий. На одном хуторе, если он под счастливой звездой, хорошая лошадь рождается только раз в человеческую жизнь, на другом этого не случается даже раз в тысячу лет. С моря — через пески и болота — доносится все тот же шум, что и тысячи лет назад. К концу сенокоса появляется кулик-сорока в красных сапожках, в черной шелковой накидке поверх белой рубашки; он важно разгуливает по скошенной траве, посвистывает и удаляется. Все эти тысячелетия пес — неизменный друг крестьянского двора — чувствует себя самой главной фигурой, когда по утрам, сытый, с высунутым языком, он бежит рядом с пастушонком, сопровождая его к дойным овцам. В такие летние дни с соседних хуторов доносится тоненький звон: это точат косы. К дождливой погоде обычно коровы на выгоне укладываются на землю, и, уж если все ложатся на один бок, дождя не миновать; и другая примета — к засухе: коровы одиннадцать раз подряд мычат на закате. Извечно одна и та же история.

Когда Крапи исполнилось три года, Стейнар надел на него уздечку — так легче было его ловить. Конь теперь пасся у дома на траве, вместе с прочими лошадьми, нужными в хозяйстве. Этим же летом его объездили и научили идти рядом с лошадью, несущей всадника. А в следующую весну хозяин стал приучать его к седлу. В длинные светлые ночи он угонял скакуна далеко за пределы своих полей и пускал в галоп. И когда в предрассветной тиши раздавался приближающийся стук копыт, оказывалось, что не все на хуторе одинаково крепко спят. Иногда на пороге появлялась девочка в нижней юбке с только что надоенным молоком в ведре. Из-за ее спины выглядывал босоногий викинг, спящий всегда с Топором Риммугигуром — Великаншей Битвы — под подушкой.

— А есть ли у кого-нибудь лучшая лошадь в округе? — спрашивал мальчик.

— Долго бы пришлось искать, сынок, — отвечал ему отец.

— А правда, что она волшебная? — спрашивала девочка.

— Думаю, что все лошади такие. Во всяком случае, лучшие из них.

— А может она скакать по небу, как лошадь в сказках? — спрашивал викинг.

— Ну конечно, мой мальчик. Если только господь бог ездит на лошадях, я уверен, что да.

— А может когда-нибудь родиться еще такая лошадь в округе? — спросила девочка.

— Я не очень уверен в этом, — отозвался отец. — Во всяком случае, не скоро. Зато я уверен в другом — пройдет немало времени, прежде чем здесь, в округе, родится другая маленькая девочка, которая озарит свой дом светом так, как озарила мой дом ты.

 

Глава вторая. Важным господам приглянулся скакун

В Исландии готовились торжественно отметить славный юбилей — тысячелетие со дня основания государства; по этому поводу будущим летом в Тингведлире у реки Эхсарау должен состояться большой праздник. Говорили даже, что на это торжество приедет из Дании король Кристиан Вильхельмссон, чтобы передать исландцам грамоту, дарующую право на самоуправление, которое, по мнению исландцев, всегда им принадлежало, вот только датчане никак не хотели признать его за ними. И с того момента, как Кристиан вступит на нашу землю, согласно конституции, Исландия будет называться королевской самоуправляемой колонией. Это известие с радостью встретили в каждом крестьянском доме, считая, что оно лишь предвестие еще больших радостных новостей.

А сейчас речь пойдет о том, как один летний день, незадолго до начала сенокоса, принес много хлопот собаке на хуторе Лид в Стейнлиде. Заслышав цоканье копыт, доносящееся с большой дороги, Снати вскочил, зло ощетинившись, прыгнул на торфяную крышу, как делал всегда в самых серьезных случаях, и залился лаем; наверное, такой лай можно было услышать у входа в пещеру Гнипахеллир в стародавние времена. А вскоре Лид заполнили гости, прибывшие на лошадях; в этих краях главные дороги шли через хутора и ими пользовались все. Когда Снати взбирался на крышу, обитатели хутора знали — к ним пожаловали не пешие путники, а важные господа.

Дело рассказчика — познакомить читателя с героями до того, как они появятся на сцене, и я охотно делаю это. Во двор въехали верхом два важных господина, сопровождаемые множеством лошадей и всадников; один из них был окружной судья Бенедиктсен. В этом рассказе нет возможности объяснить цель его приезда, ибо у начальства всегда бывает много различных поводов для визитов. Этот судья состоял на службе всего два года, он был молод и прибыл в округу прямо со студенческой скамьи. Почти все здесь считали судью поэтом, а некоторые осведомленные люди, стремившиеся не отставать от моды, называли его «идеалистом». До сих пор в Исландии не было идеалистов, и старики не понимали этого слова; но им казалось, что судья и впрямь отличается от тех судей, которые водились в стране раньше, и они прозвали его «слугой двух господ». Второй гость, Бьёрн из Лейрура, выбился в поверенные из низов. Он рано пришел к выводу, что исключительные способности и качества, которыми он наделен в отличие от других людей, могут избавить его от необходимости пасти скотину или ловить рыбу. В молодые годы Бьёрн обучался торговому делу при оптовой фирме в Эйрарбакки и несколько лет вместе со своими хозяевами прожил в Дании. Вернувшись домой, он заделался писарем при престарелом судье в Хове, получил от него несколько заброшенных хуторков на побережье — Нора, Болото, Слякоть и другие со столь же непритязательными названиями. Он объединил их в один хутор, выстроил большой дом, женился на деньгах и завел немало прислуги. К тому времени, когда начинается наш рассказ, Бьёрн давно уже не служит писарем. Он выполняет всевозможные поручения судей, а сейчас разъезжает по стране, имея полномочия от шотландцев закупать для них лошадей и овец за золото. Бьёрн из Лейрура часто возит с собой золото в плотных кожаных сумках, прикрепленных к седлу. Он скупает также остовы разбитых кораблей на южном побережье страны — иногда с аукциона, а подчас просто по сговору с высшими чиновниками. И Бьёрн всегда тут как тут, если кто-нибудь вынужден распродавать свое имущество — то ли нуждаясь в деньгах, то ли из-за убытков или какой-либо другой беды. Он уже прибрал к рукам много дворов, и не только в своей округе, но даже в отдаленных районах страны. Куда бы ни приехал Бьёрн из Лейрура, он отбирает самых лучших скаковых лошадей, не торгуясь, расплачивается золотом. Он неутомимый наездник, и самый трудный путь ему нипочем. Обладая самыми выносливыми лошадьми, он не раздумывая пускается вброд через озера и реки, будь это днем или ночью. Но хотя Бьёрн из Лейрура уже в годах, ему так и не удалось добиться доверия крестьян у себя в округе. Чем дальше от родных мест, тем более его ценят, тем большей популярностью он пользуется.

Бьёрн подружился с судьей Бенедиктсеном тотчас, как только тот приехал сюда, подарил ему лошадей, коров и земельные участки, затем стал его постоянным спутником. Нередко Бьёрну из Лейрура оказывалось по пути с судьей, когда тот разъезжал по своим служебным делам. Они вступали в оживленные разговоры с хуторянами, хохотали, причем водкой баловались редко, все больше коньяком да понюшками доброго табака.

Стейнар из Лида вышел из дому и пристально осмотрел свою изгородь, подправил один камень, потом другой, поглядел на луга, раздумывая, когда можно будет косить траву. Затем по старому доброму крестьянскому обычаю пошел навстречу гостям и почтительно приветствовал судью; с Бьёрном из Лейрура он расцеловался.

— Ты чертовски славный мужик! — воскликнул Бьёрн, похлопывая крестьянина по спине. — Все холишь да прихорашиваешь свою изгородь. Все-то ищешь, чем бы развлечься.

Судья, пробежав глазами по ровно выложенной каемке изгороди, тоже выразил восхищение:

— Представляю, что могли бы вы смастерить из камня, доведись вам пожить в Риме, как старику Торвальдсену.

— Плохой бы я был христианин, если б поленился приноровить нужный камень к нужному месту. Впрочем, это не такое уж легкое дело. По всей изгороди может найтись одно лишь отверстие, где требуется именно этот камень, а не какой другой. Одно могу сказать наверняка — я никогда не завидую тем, кто отыскивает себе более интересные развлечения, чем я. Лучшая часть этой изгороди построена не мною, а блаженной памяти моим прадедом, это он восстановил ее после извержения вулкана в прошлом веке, когда тут было все разрушено. У нас, живущих в этом веке, не тот глаз и не те руки, чтобы соорудить такую хорошую изгородь, как делали это в старину наши предки. К тому же и время работает на нас — камни как бы срастаются с божьей помощью, и новые поколения нет-нет да и приложат руку. И так до очередного извержения.

— Мне довелось слышать, что ты, старина, никогда не говоришь ни да, ни нет, — заметил судья. — При случае хотелось бы проверить, так ли это.

Крестьянин рассмеялся.

— Что-то не замечал, добрый судья, — сказал он, следуя старинной традиции древних обитателей Стейнлида, согласно которой с важными людьми принято разговаривать как с близкими родственниками или даже, скорее, как с обездоленными, которых ценят не за их заслуги, а лишь потому, что все мы дети божьи. — А не все ли равно в конце концов, произносишь ты да или нет, хе-хе-хе… Пожалуйста, друзья, милости просим, заходите в дом, отведайте воды.

— Скажи, друг мой, тот серый скакун отличнейшей породы, которого мы с судьей видели на лужайке, откуда он у тебя?

— Об этом, пожалуй, надо спросить у детей. Они верят, что лошадь появилась из морской пены. Я часто думаю, что детям жизнь доставляет больше радости, чем нам, взрослым. По правде говоря, это их лошадь.

Судья оставался в седле, Бьёрн же повел своего коня под уздцы, направляясь к дому.

Во двор выбежали дети. Бьёрн из Лейрура поцеловал их и дал каждому из них по серебряной монетке, как принято у богатых людей.

— Вот такую девочку я хотел бы взять в жены, когда она вырастет большой, а такого мальчика — себе в помощники, — сказал он. — Да, что же я собирался тебе сказать, дорогой Стейнар? Тебе, старик, чертовски повезло, обзавелся таким жеребцом. Ну зачем тебе такой конь? Не продашь ли ты его мне?

— Не могу этого сделать, пока дети считают его морским коньком. Надо подождать, пока он станет обычной лошадью, какими в конце концов становятся все лошади. Пока дети не подрастут.

— Верно, — поддержал его судья. — Нельзя отбирать у детей их фантазии и продавать их. Я думаю, Бьёрну есть чем развлечься и без этого. Кому-кому, а мне-то известно, что после Нового года он заполучил два больших судна, потерпевших кораблекрушение. Не говоря уже о самых видных хуторянках и крестьянских девушках в восточной округе…

— Наш новый судья иногда выражается несколько туманно, — сказал Бьёрн из Лейрура. — Что поделаешь, говорят, он поэт.

— Стейнар, если ты надумаешь расстаться с этой лошадью, — продолжал судья, — то продай ее мне. Именно такая лошадь понадобится мне, когда будущим летом я поеду встречать его величество.

— Я не видел ни одного чиновника, который за год не превратил бы отличную верховую лошадь в обыкновенную вьючную клячу. Меня же, Стейнар, ты прекрасно знаешь, и тебе известно, что, если мне в руки попадет хорошая лошадь, я из нее сделаю еще лучшую.

Судья раскурил трубку, оставаясь сидеть в седле.

— Ты продаешь их за золото в Англию, — сказал он. — Там их отправляют в шахты, где они слепнут. Счастье той лошади, которая превращается в клячу в Исландии, не успев попасть к тебе в руки.

— Побойтесь бога, друзья мои, — вмешался Стейнар из Лида.

— Назначай любую цену, — горячился Бьёрн из Лейрура. — Если тебе нужен тес для дома, проси, пожалуйста. Меди и железа у меня больше чем достаточно, а серебра — куры не клюют. Подойди поближе и загляни.

Бьёрн вытащил из кармана куртки большой кожаный кошелек, Стейнар подошел к нему.

— Как ты думаешь, что скажут мои дети, если я променяю их сказочного коня на золото? — спросил крестьянин.

— Правильно, — сказал судья, — стой на своем.

— Если не хочешь золотом, дам тебе дойную корову, — продолжал Бьёрн. — Две, если захочешь.

— Ну, у меня нет времени заниматься пустой болтовней, — заявил судья.

— Видишь ли, мой дорогой, когда мир перестает быть чудом в глазах наших детей, не так уж много тогда остается, — сказал Стейнар. — Подождем еще.

— Будешь в настроении, бери свою лошадь и приезжай в Лейрур. Осмотрим ее вместе и хорошенько все обсудим. Ничего так не люблю в жизни, как глядеть на красивых лошадей.

— И не вздумай вести своего коня в Лейрур, — вмешался судья, — даже если он предложит тебе корову. Вернешься домой с пачкой иголок в кармане.

— Заткнись, судья! Наш Стейнар достаточно хорошо со мной знаком, знает, что я никогда не торгуюсь, покупая лошадей. Давай расцелуемся — все равно, продашь ли ты мне свою лошадь или нет.

И гости уехали.

 

Глава третья. Исландия на заре романтики

Жизнь Исландии в описываемые времена была далека от романтики — люди там еще не научились находить удовольствие в прогулках верхом, подобно датчанам, у которых в обычае выезжать на воскресенье в лес. В Исландии считалось просто нелепым делать что-нибудь с развлекательной целью. Датский король специальным указом упразднил все развлечения более чем сто лет назад. Танцы считались изобретением дьявола, и в стране уже несколько поколений не осмеливались танцевать. Считалось неприличным, чтобы молодые неженатые люди ни с того ни с сего наступали друг другу на ноги, если только, конечно, они не собирались обзавестись внебрачным ребенком. Жизнь должна быть полезной и умножать славу господню. И все-таки в году были праздники.

Самый торжественный наступал тогда, когда отнимали ягнят от маток. Это происходит в середине лета; в эту пору солнце светит и ночью. Днем и ночью совершается во славу господа благословенный марафонский бег вдогонку за овцами; воздух дрожит от пронзительного блеяния — ягнята жалуются на все лады. Собаки с высунутыми языками бегают круглыми сутками, некоторые совсем осипли, даже лаять не могут. Отлучив ягнят от маток, их несколько дней держат в хлеву, а потом угоняют в горы. Это большая праздничная прогулка для всех — за исключением ягнят, конечно.

Гонят их целый день и всю ночь вдоль реки, от одной вершины к другой, пока не открывается горная долина, чужие горы с чужими озерами, в которых отражается чужое небо. Это мир диких гусей, и ягнята все лето будут делить с ними дары большой пустоши. Здесь сказывается холодное дыхание глетчера, и, почуяв его, Снати втягивает носом воздух и фыркает.

Хозяева Лида и соседних хуторов отгоняют в горы овец сообща. Иногда в этот поход берут с собой женщин. Бойкие служанки с нетерпением ждут этого праздника еще с осени — женщины страдают от однообразия куда больше, чем мужчины; увязываются и подростки, часто совсем маленькие мальчишки. На этот раз здесь был светловолосый паренек из хутора Драунгар — тот, что рыбачил один сезон в Торлауксхёбне; по пути домой он тогда ночевал в Лиде. Живет он ближе к востоку — там, где в горах образовались ущелья. В тот год как раз конфирмовали маленькую Стейну. Чтобы отпраздновать это событие — ведь его девочка стала совсем взрослой, — отец разрешил ей сесть верхом на Крапи, чего раньше он никогда не позволял. Он рассчитывал, что лошадь не помчится вскачь — она будет следовать за понуро бегущими ягнятами.

Любовь, как мы понимаем ее сейчас, еще не была завезена в Исландию. Люди соединялись без романтики, по неписаному закону природы и в согласии с немецким пиетизмом датского короля. Слово «любовь» сохранилось в языке, но, видимо, как наследие старых, далеких времен, когда оно имело какое-то совсем иное значение; возможно, оно применялось к лошадям. Но тем не менее, как уже говорилось, природа брала свое, и если парень и девушка не приметили друг друга во время длинных немецких проповедей о благочестии или при угоне овец в горы, под блеяние, громче которого не услышишь ни в каком другом месте в мире, то, когда они летним днем вместе вязали сено, избежать соприкосновения было невозможно. И хотя страстный монолог мог звучать лишь в душе, а самое большее, что могли сказать поэты о своих личных чувствах, — это выразить презрение к судьбе, и в те времена у людей все было на своих местах. И даже при скупом языке жестов и сбивающих с толку речах удавалось сохранять вполне естественную нормальную жизнь во всей округе.

Дочка крестьянина из Лида ни разу не взглянула на паренька, она смотрела в другую сторону. Но на своем скакуне она сидела очень уверенно, будто всю жизнь ездила верхом. Когда они поднялись так высоко в горы, что Снати принялся фыркать, перед их взором открылось огромное озеро, залитое солнечным закатом, потянуло волнующей прохладой. Вдруг парнишка подъехал к девочке.

— Ты этой весной была у пастора?

— Я опоздала на полгода. Я могла бы пройти конфирмацию осенью, но тогда еще не хватало немножко до срока.

— Когда я заглянул к вам, возвращаясь домой с рыбной ловли, я не поверил своим глазам.

— Да, я стала большой и безобразной. Одно утешение — я чувствую себя еще маленькой.

— У меня еще в запасе время повзрослеть и набраться ума. Но я уже многому научился на море.

— А я еще верю в самые невероятные вещи, — сказала девочка. — И многого не понимаю.

— Послушай-ка, — вдруг сказал паренек, — дай мне посидеть на твоей лошади; мы сейчас за холмом — твой отец не увидит.

— Ишь чего захотел! Не хватало отдать тебе лошадь здесь, в горах, где озера! Это же водяной конь!

— Водяной?

— А ты не знаешь?

— Что-то я не вижу, чтобы копыта у него были вывернуты…

— Я же не сказала, что он настоящий водяной. Он только наполовину волшебный. Послушай, нас, кажется, зовут?

— Мы скоро продолжим наш разговор. Я приеду навестить тебя, — сказал он.

— Нет, ради бога, не приезжай, я боюсь. К тому же ты совсем меня не знаешь, и я тебя тоже.

— Я не сказал, что заявлюсь сразу же. Не сегодня, не завтра. И не послезавтра. Может быть, когда тебе исполнится семнадцать лет. Я тогда тоже буду совсем взрослым. Надеюсь, вы не расстанетесь с этим конем и не отдадите его Бьёрну из Лейрура к моему приезду.

— Я от смущения, наверно, спрячусь в сундук, — сказала девочка и повернула лошадь, не взглянув на своего собеседника. В это время к ним подъехали их отцы.

— Тебе, мой светик, нужно следить, чтобы овцы в отаре там, слева, не отставали и не плелись в хвосте, — сказал отец девочки.

А другой крестьянин задумчиво произнес:

— Кажется, они уже приглянулись друг другу…

 

Глава четвертая. Лошадь и судьба

Угон овец в горы в середине лета, необыкновенная лошадь, сродни водяному коню, прохладное дуновение с глетчера — тот, кто побывал в такой поездке, будет помнить о ней всю жизнь, какой бы долгой эта жизнь ни оказалась, и в последний раз она оживет в его мечтах вместе с невыразимой тоской и предчувствием приближающейся смерти.

Девочка ездила на Крапи только один раз. А почему же не ездила после?

— Осенью мы толковали с тобой, Стейнар, о том, чтобы ты отдал мне своего серого скакуна в обмен на что-нибудь. Летом мне нужно встретить его величество. Очень важно появиться в Тингведлире в этот день на хорошей лошади. Я имею в виду, не ударить лицом в грязь не только перед датчанами, но и перед другими округами.

Стейнар из Лида усмехнулся по обыкновению.

— Я всегда восхищался лошадьми почтенного судьи, — сказал он. — Что за лошади! Им и реки нипочем. Такие лошади не подведут. Я не скажу о короле, но хотел бы я видеть такого судью в нашей стране, у которого были бы лошади лучше.

— Да или нет? — настаивал судья: как всякое начальство, он торопился и не располагал временем выслушивать околесицу.

— Гм… — Стейнар проглотил слюну. — Вот послушай, мой друг, что я скажу. Лошадь, о которой ты говоришь, никем не испробована и, можно сказать, не объезжена. Она вроде лишь забава у моих детей — они считают ее волшебной. Если этот конь и имеет какую-то ценность, то только в их глазах, и то пока они маленькие.

— Опасно сажать детей на такого коня, — заметил судья. — Лучше их привязывать к старой кляче.

— Да я не часто пока что разрешаю им садиться на него. Но зато должен сказать, что я всякий раз привожу в пример Крапи, когда рассказываю им о сверхъестественных лошадях, таких, например, как Грапи — конь, на котором восседал Сигурд Убийца Фафнира, отправляясь сражаться с драконом, или Фахси, лошадь Храфнкеля, годи Фрейра, которую ее хозяин посвятил богу Фрейру, объявив, что всякого, кто посмеет сесть на эту лошадь, кроме него самого, постигнет смерть; не забываю я и о Слейпнире, который так прыгает по Млечному Пути своими восемью копытами, что звезды разлетаются во все стороны; или рассказываю им, что жеребенок наш, наверное, водяной конь и что выбросила его на берег морская пучина. Так-то вот, старина.

— Что толку рассказывать мне старые басни? — молвил судья, зажигая трубку. — Я и сам могу сочинить не хуже этих. Вы, мужики, забываете, что Сигурд Убийца Фафнира давным-давно провалился в преисподнюю со своим драконом и прочим барахлом. А вот Бьёрну из Лейрура вы позволяете отбирать у вас все, что ему заблагорассудится, даже душу, если она у вас есть и если она ему понадобится.

— Я пока еще не думаю отдавать моему другу Бьёрну из Лейрура в долгое пользование Крапи, хотя Бьёрн, на мой взгляд, заслуживает всяческой похвалы, — сказал Стейнар из Лида.

— Придет день, милый мой, когда конек твой выскользнет у тебя из рук, и ты за него вовсе ничего не получишь. Вот тогда-то и пожалеешь, что отказал мне, — заявил судья, усаживаясь в седло.

Стейнар вновь рассмеялся, стоя на пороге.

— Что ж, я прекрасно понимаю — трудно вам смириться с тем, что у простого крестьянина хорошая верховая лошадь. Вы, важные господа, такого не прощаете, это уж точно. Тут уж вам становится не до шуток. Но, честно говоря, вскоре эта лошадь будет не более примечательна, чем все остальные, и, пожалуй, такой день уже наступил, хотя мне все еще трудно в это поверить.

Не раз уж бывало, что, чем больше приставали с чем-нибудь к Стейнару из Лида, тем добродушнее становилась его усмешка и хихиканье. Но долгожданное слово «да», и так не очень щедро употребляемое им, отодвигалось все дальше, пока не исчезало в бесконечности, там, где начинается область слова «нет».

Стейнар из Лида понимал толк в шутке не хуже знатных. И не секрет, что многие посмеивались, когда стало известно, что он отказался продать лошадь и Бьёрну из Лейрура, и судье; Стейнар дал понять, что сам собирается к концу уборки на своей лошади встретить его величество.

Заранее было решено, кто из именитых людей в округе поедет вместе с судьей на юг встречать короля; следует ли говорить, что Стейнара из Лида не было в их числе. Но он, кажется, нисколько не огорчился тем, что поедет один.

Несомненно, что-то в этой лошади было такое, что отличало ее от других. В сравнении с ней они становились незаметными; что-то в движении ее ног, в осанке, взгляде, во всех повадках говорило о том, что, пожалуй, неправильно считать, будто лошадиная порода застыла в своем развитии с тех пор, как утеряла рога; развитие продолжалось и после того, как у лошади образовалась самая совершенная нога, всего с одним-единственным пальцем, обутым в твердый башмак. Лошадь, о которой идет речь, была все равно что папа римский; она возносилась не только над другими лошадьми, но и надо всем, что ее окружало, — зеленой равниной, водой, горами.

Нет сомнений, что именно на этой лошади Стейнар из Лида собирался предстать перед королем или, как он с присущей ему скромностью говорил соседям: «Крапи собирается в Тингведлир, чтобы с неприметным жителем Лида на спине приветствовать его величество».

В округе нашлось немало зубоскалов, которые тут же передернули его слова, говорили, что лошадка из Лида решила отправиться в Тингведлир верхом на своем хозяине, чтобы поглазеть на короля.

Во дворе Крапи был ручным, как ребенок, да и когда он пасся на выгоне, без труда можно было набросить ему аркан на шею. Но он превращался совсем в иное существо, когда его хотели поймать в поле. Дома он вел себя как самый добропорядочный жеребенок, заслуживающий всяческих поощрений; так и хотелось выпустить его немедля на простор. В открытом поле жеребенок был сам себе хозяин. Если его хотели поймать, когда он с другими лошадьми пасся неподалеку от двора у песчаной равнины, он улетал от своих преследователей, как дуновение ветра, и, чем ближе подбирались к нему, тем быстрее он удалялся, — как бы превращался в ветер, со свистом проносясь над лугами, болотами, холмами, водой. А когда эта игра ему надоедала, скрывался высоко в горах. Так было и в этот день, когда Стейнар, спрятав недоуздок за спину, направился к пастбищу, чтобы поймать жеребенка: на следующий день он решил тронуться в путь. Крапи резко отскочил, тряхнул холкой, как бы испугавшись, помчался по горным тропинкам к отвесной скале и вскоре исчез за нею. Это означало, что теперь крестьянину со всеми чадами и домочадцами нужно собрать всех лошадей с гор, завести их в загон и уж только тогда удастся ему изловить упрямца.

Когда все семейство из Лида, преследуя жеребенка, добралось до вершины горы, они увидели, как он стоял один на верху холма, резко выделяясь на фоне неба. Он смотрел на ледник и громко ржал.

— Можешь ржать сколько тебе вздумается, дружище, — крикнул хозяин. — Быть может, вскоре тебе придется любоваться совсем другим.

Пыль, вздымающаяся облаком из-под копыт лошадей, везущих господ, ложилась на все тропинки в Стейнлиде, и топот этих лошадей смешивался с топотом лошадей из других округ. Чиновники собирались встретить короля, когда его корабль войдет в Рейкьявикскую гавань. Само собой разумеется, что судьи и депутаты будут самыми почетными гостями на предстоящем празднике в столице.

Поздним летним днем, таким тихим, что, кажется, единственно живыми существами на берегу были спящие вдоль дороги морские ласточки да кулик-сорока, разгуливающий по выгону, — в такую вот тишину, наступившую после отъезда знати, крестьянин из Лида оседлал свою лошадь, чтобы в одиночестве отправиться в путь. Снати закрыли в сарае. Жена, стоя на камне, вытирала с глаз положенные в таких случаях слезы; дети обнимали морду лошади, целуя ее в душистый нос. Они не ушли в дом до тех пор, пока отец их не исчез за грядой восточных гор.

 

Глава пятая. Осквернение священной лавы

В Огненном ущелье, в том месте Тингведлира, где когда-то сжигали на костре людей, поздним летним вечером за день до приезда короля собралась небольшая группа крестьян. Внизу каменистая почва горы была почти всюду покрыта мхом; на каменную глыбу, высотой с человеческий рост, тоже наполовину поросшую мхом, взобрался человек, чтобы поведать своим соотечественникам что-то очень важное. К этой группке потянулись любопытные, желавшие разузнать, что же такое происходит на этом Тинге. Среди них был и Стейнар из Лида. В руке он держал кнут.

Насколько Стейнар мог расслышать издалека, человек, стоявший на камне, приводил цитаты из Библии. Правда, Стейнара несколько удивило, что лица слушателей были лишены того благоговейного выражения, какое обычно возникает при подобном чтении. Наоборот, одни слушали с кислой миной, другие и вовсе не скрывали неодобрения. Оратора часто перебивали, кричали или смеялись. Но его это нисколько не смущало, он тотчас же находил, что ответить, хотя от природы не был красноречив.

Этот человек был примерно того же возраста, что и крестьянин из Лида; угловатый, костлявый, плечи приподняты, худой, лицо изуродовано — то ли оспой, то ли судьбой; весь его облик свидетельствовал о серьезных жизненных передрягах. В те времена большинство исландцев под бородой были круглолицы, их житейские испытания были так же просты и естественны, как детские печали; даже старики нередко напоминали своим обликом детей. У многих исландцев кожа была светлая, прозрачная, она принимала различные оттенки — от синюшной бледности до багрового румянца, в зависимости от погоды и питания. Лицо же незнакомца было почти серо-коричневым, цвета ледниковой воды глетчера или подогретого кофе, разбавленного снятым молоком. Волосы густые, жесткие, а одежда слишком велика для него. И все же он не выглядел забитым или несчастным.

О чем же говорил в Тингведлире у реки Эхсарау этот человек, нарушающий программу великого национального празднества, когда сердца всех добрых земледельцев страны бились учащенно, предвкушая новые, лучшие времена?

На вопрос Стейнара из Лида, кто сей проповедник, ему ответили, что это еретик.

— Вот как, — удивился Стейнар. — Не скрою, на такого человека интересно бы взглянуть. Через мой хутор прошло много незнакомого люда, но все они исповедовали истинную веру. Позвольте, а вы не знаете, в чем заключается его ересь?

— Приехал он сюда из Америки, чтобы возвестить явление нового пророка, противника Лютера и папы, — ответил мужчина, к которому обратился Стейнар. — Этого пророка, кажись, зовут Джозефом Смитом. У его сторонников много жен. Судьи сожгли книги этого человека, в которых говорилось о новом пророке. Проповедник приехал в Тингведлир, чтобы повстречаться с королем и просить у него разрешения напечатать новые свои книги. Эти люди, когда крестят детей, не кропят их, а окунают в воду.

Стейнар подошел ближе. То, что говорил неизвестный, так взбудоражило слушателей, что едва он успевал закончить фразу, как поднимался крик, его слова опровергали или от него требовали подробного объяснения. Некоторые были до того возмущены, что жаждали тут же заклеймить еретика.

— Какие доказательства в пользу погружения в воду приводит старик, о котором ты говорил? — спросил кто-то из толпы.

— А разве Спасителя не погружали в воду? Ты думаешь, Спаситель позволил бы окунуть себя, если бы господь бог не признавал крещения именно таким способом? Вспомните Библию, там всегда окунали. О крещении детей кроплением ничего не сказано в слове господнем. Нет, сэры, никому не приходило в голову плескать на младенцев воду до третьего века, когда началось великое отступничество. Невежды и безбожники сочли нужным умывать детей, прежде чем принести их в жертву медному богу. Они выдавали себя за христиан, а приносили жертвы дьяволу Сатурну. Позже папа, конечно, заимствовал этот дурной обычай вместе с другими заблуждениями; а вслед за ним и Лютер, хотя он и хвастался, что знает все лучше папы.

Вдруг кто-то крикнул:

— А может Джозеф Смит творить чудеса?

Оратор покачал головой:

— Напомните мне, какие чудеса сотворил Лютер? А папа? Я что-то не слыхал такого. В то же время вся жизнь мормонов — одно сплошное чудо с того самого момента, когда Джозеф Смит впервые разговаривал с богом. А когда Лютер разговаривал с богом?! А когда папа разговаривал с богом?!

— Бог беседовал с апостолом Павлом, — заметил какой-то знающий человек.

— Да, но это был совсем короткий разговор. И только один-единственный. После этого бог даже и думать забыл о старикане. А с Джозефом Смитом он говорил не раз, не два, не три, а сто тридцать три, не считая основного откровения.

— Здесь, в Исландии, божье слово — Библия, — произнес знаток богословия.

Но оратор тут же нашелся:

— Ты думаешь, продиктовав Библию, бог сразу же оглох и потерял дар речи?

На что находчивый собеседник сострил:

— Может, и не совсем оглох, но, уж конечно, онемел при мысли, что явится Джозеф Смит и станет исправлять все, что было им сказано.

— Оглох ли, онемел ли, — я не стану пререкаться с тобой на этот счет. Как я тебя понимаю, ты веришь, что бог навсегда умолк и почти все две тысячи лет не открывал рта.

— По крайней мере я не считаю, что бог разговаривает с идиотами.

— Ну разумеется, — ответил еретик, — он предпочитает разговаривать с богатыми крестьянами, с судьями и, пожалуй, иногда со священниками. Но разрешите мне добавить кое-что о чудесах, о которых вы меня тут расспрашивали. Какие чудеса вы можете противопоставить тому чуду, которое господь бог ниспослал Джозефу Смиту — откровению на золотой доске, спрятанной в Куморе, и тому, что потом уже особым откровением господь вразумил мормонов идти к земле обетованной, божьему пристанищу в долине у Соленого озера?

— Вы только послушайте, — закричал все тот же сообразительный, — с каких это пор Америка, это скопище бродяг и преступников, стала царством господа бога?

Теперь уже мормону пришлось проглотить слюну.

— Признаюсь, что здесь, в Исландии, иногда язык прилипает к гортани, и таким малообразованным людям, как я, приходится делать много усилий, чтобы развязать его. Но одно я вам скажу, так как знаю, что это истина: все, что собирались, но не смогли сделать ни Спаситель, ни святые папы, ну и все ваши лютеранские короли в придачу, все это осуществил Джозеф Смит и его ученик Брайам Янг, когда по поручению господа бога они повели нас, мормонов, в божий град Сион. Над этой страной сияет небесный свет, это блаженная долина господня и тысячелетнее царство на земле. И уже потому, что эта страна лежит за горами Америки, за ее холмами, пустынями, за гористыми склонами и реками, и потому еще, что именно в Америке была спрятана Золотая скрижаль господня, которую нашел Джозеф Смит, страна эта благословенна, как благословенно уже одно ее имя, — лучшая рекомендация.

— Из всех бродяг и мошенников Америки Джозеф Смит самый отъявленный! — закричал кто-то.

— Где же ваша земля обетованная?

— На небесах…

— Так я и думал. Не слишком ли высоко туда взбираться?

Вдруг кто-то сказал:

— Интересно бы посмотреть на эту золотую доску. Нет ли у тебя с собой обломка от нее? Неважно, что в этом деле замешаны мошенники. А ну-ка, расскажи подробнее, какие блага имеются в этом городе Сионе?

— В долине Соленого озера каждый простой крестьянин имеет десять тысяч овец, кроме другой домашней скотины, — ответил мормон. — А как в вашем тысячелетнем царстве?

Многие не могли прийти в себя, услышав, какими отарами овец владеют там, в земле обетованной.

— Наш Спаситель — это наш Спаситель, слава богу! — провозгласил какой-то набожный мужчина, словно прося бога уберечь его от таких огромных овечьих отар.

— А разве Джозеф — это не Джозеф? — засмеялся мормон. — Хотя я и не шибко ученый, я твердо верю: Джозеф — это Джозеф, слава богу.

— Новый завет говорит в нашу пользу, — закричал мужчина, похожий речью своею на священника. — Тот, кто верит в Христа, тот не верит в Джозефа.

— Ты заблуждаешься, — возразил мормон. — Тот, кто верит в Спасителя, может верить и в Джозефа. Верующий в Новый завет верит и в Золотые скрижали. Но тот, кто называет Новый завет надувательством, состряпанным мошенниками, и домогается, где подлинная рукопись, тот, конечно, не верит в Джозефа. Такому человеку ничего не стоит сказать, что он ни во что не ставит ни Новый завет, ни Золотую скрижаль. Такой обычно говорит: сторонники Спасителя выдумали Новый завет, а приверженцы Джозефа — Золотую скрижаль. Такой человек, не смущаясь, может объявить, что и Спаситель и Джозеф — бесчестные люди. Дело в том, дорогие братья, что мы, мормоны, с теми, кто так рассуждает, не хотим иметь дело, такие люди и такие речи нам чужды.

— Если я тебя правильно расслышал, — вмешался благообразный крестьянин, — так ты тут говорил о своих овцах. Кажется, у тебя их десять тысяч. А не расскажешь ли нам, сколько у тебя жен?

— Ты внимательно читал Библию? Помнишь, сколько там в Библии имеют жен? Ну, например, такой мужчина, как Соломон? Он ведь был не хуже тебя. А разве Лютер не разрешил курфюрсту Гессенскому иметь не одну жену? А зачем отменили папство в Англии? Да только затем, чтобы король Генрих мог себе позволить иметь несколько жен сразу.

— Мы здесь исландцы, — послышался голос из толпы.

— Да, но у исландцев всегда было многоженство, — отозвался мормон.

У некоторых благопристойных мужчин перехватило дух.

Кто-то закричал: «Лжешь!» Нашлись и такие, которые требовали от мормона доказательств.

— Так было по крайней мере в мои времена, — ответил он. — Здесь мужчинам разрешалось заводить себе несколько сожительниц, вместо того чтобы скрепить с ними союз узами брака и дружбы, как это делаем мы. Мормоны не допустят, чтобы молодые девицы погибли в позоре и бесчестии, если они не желают выходить замуж за какого-нибудь прощелыгу, которого им навязывают. Многие разумные девушки предпочитают делить между собою одного достойного мужчину, вместо того чтобы ублажать какого-нибудь бездельника. Мы в долине Соленого озера не выставляем на людское посмешище ни проституток, ни старых дев, ни опозоренных матерей семейства, ни вдов. Когда я рос в Исландии, в стране было полным-полно таких женщин. Дети обретали отцов, девушек выдавали замуж в зависимости от того, чье имя и репутацию приходилось спасать в каждом отдельном случае. Я сам плод такого многоженства. Говорят, что я сын пастора. Чиновники, разъезжавшие по делам службы, спали, как правило, с кем хотели, — с замужними, незамужними. Мою мать сплавили на острова Вестманнаэйяр, и она зачахла там от людского презрения. Меня привезли домой, и я вырос в ее родной округе. Приемных детей, часто незаконнорожденных, не очень-то жаловали в Исландии. В Первый день лета меня всегда стригли и меняли мне одежду. Для этого брали мешок, служивший всю зиму подстилкой для собаки, выбивали из него пыль об угол дома, прорезали дырку посредине и натягивали на меня. В Исландии всегда было многоженство, и вот так оно оборачивалось для женщин и детей. Все же в мое время было не так страшно, как в те далекие времена, когда несчастных незаконных жен, если у них появлялись дети, бросали в озеро, здесь, в Тингведлире. У нас же в долине Соленого озера…

Но тут честные люди решили, что больше терпеть нельзя. Некоторые начали кричать, что они приехали в Тингведлир не для того, чтобы видеть, как оскверняется священная лава, и слушать, как поносят честных и порядочных людей. Кругом раздавался ропот, требовали заткнуть рот оратору. Кое-кто из порядочных хуторян бросился к нему, чтобы столкнуть с камня. Мормон кинул на них быстрый взгляд из-под очков и умолк, не закончив.

— Вы что, хотите меня избить? — спокойно осведомился он.

— Если посмеешь еще раз открыть свой бесстыжий рот и будешь продолжать осквернять священное место, поплатишься за это, — крикнул господин, обутый в сапоги, подойдя вплотную к камню.

— Что же, я кончаю, — заявил мормон. — Предпочитаю умолкнуть. Бог все равно победит, даже если мормоны не станут ввязываться в драку. Прощайте, я ухожу…

Кто-то закричал:

— Постыдился бы произносить имя господне!

Мормон стал осторожно спускаться с камня. Несколько бравых молодцов подхватили его, но, конечно, не для того, чтобы помочь сойти, а чтобы поглумиться над ним. Они зажали его между собой, чтобы всякий, кому не лень, мог его ударить. Почтенный хуторянин в сапогах плюнул в него, а другой храбрец залепил ему пощечину.

В стороне стоял человек, вовсе не из важных, какой-то неприметный и невзрачный. В руке он держал кнут.

— Вот здорово, кнут есть! Эй ты, пугало! Дай-ка парням свой кнут, — крикнул толстяк с позолоченным шнурком и острой бородкой.

— Вам от кнута пользы будет немного, хе-хе-хе…. Он не простой. Он послушен только в моих руках, — отозвался Стейнар из Лида и рассмеялся обычным своим фальцетом.

Не получив кнута, люди отказались от мысли проучить мормона. Его отпустили — пусть убирается ко всем чертям. Мормон заковылял к озеру, согнувшись и загребая ногами. Многие, следуя старому исландскому обычаю, улюлюкали ему вслед, одни кричали «Америка», другие — «Соленая лужа», были и такие, которые осыпали его ругательствами. Но мормон не обернулся и не ускорил шага. Возбуждение довольно быстро улеглось, и толпа стала расходиться. Только крестьянин из Лида продолжал сидеть на камне со своим кнутом.

Он был одним из непрошеных гостей в Тингведлире. Никого не представлял — ни свою собственную особу, ни свою лошадь, может быть, в какой-то мере он представлял свой кнут. Следовательно, никто его не ждал здесь, никто не приготовил для него ночлега на этом большом национальном торжестве. Он был вынужден довольствоваться мхом, произрастающим на священных камнях. Не позаботился никто и об его угощении, к его услугам был только свежий воздух, которым дышали тролли в этих местах. Так как лошадь его с самого начала вечера находилась на попечении конюхов, при нем сейчас оставался только один кнут. Оказавшись здесь, в Огненном ущелье, и не зная, куда податься, крестьянин стал приглядываться, где мох потолще, чтобы не так чувствовался холод камней.

И когда все нападавшие на мормона разошлись, а крестьянин из Лида все бродил, погруженный в свои мысли, вдруг откуда ни возьмись вновь появился перед ним этот оратор. Он, оказывается, только пережидал за горами, пока остынет боевой дух преследователей. Мормон тщательно осматривался вокруг в сумерках позднего летнего вечера, будто потерял что-то. Проходя мимо Стейнара, он даже и не подумал приветствовать его.

— Добрый вечер, хороший человек! — окликнул его Стейнар.

— Уж не для меня ли ты приготовил кнут? — спросил мормон.

— Нет, что ты, не в моих привычках бить людей, — ответил крестьянин. — Я присматриваю местечко, где бы мне переночевать.

— А не видел ты мою шляпу?

— Нет. Мне казалось, у тебя ничего не было на голове, когда ты держал речь.

— Я положил ее в расселину, перед тем как начать говорить. Я всегда перед выступлением прячу шляпу — никогда не знаешь, что они сделают с твоей шляпой.

Стейнар из Лида любезно предложил свои услуги, и они оба стали разыскивать шляпу. Они искали ее в лаве, поросшей мхом, у подножия горы. Наступила полная темнота. Вдруг Стейнар заметил какой-то предмет, лежащий среди камней: это была шляпа, завернутая в прозрачную непромокаемую бумагу.

— Не твоя ли это?

— Большое спасибо, что нашел ее. Ты, кажется, везучий человек. Шляпа да смена нижнего белья — это все, что у меня осталось после того, как отобрали книги. Если я ее потеряю, то кто же я тогда без шляпы?

— А зачем ты завернул ее в бумагу?

— Так принято в Америке обращаться со шляпами, чтобы защитить их от дождя. Вощеная бумага не пропускает воды, и шляпа всегда как новенькая.

— И все же, — сказал крестьянин, — пожалуй, самое удивительное из того, что ты рассказывал, — это то, что существует такая чудесная страна в той части света, где ты живешь.

— Как бы вы здесь, в Исландии, ни колотили меня и ни оплевывали, все равно я не устану повторять: страна моя — чудо.

— Ты, кажется, натерпелся здесь немало, — заметил крестьянин.

— Ничего, пустяки. Мне редко когда приходилось так легко отделываться. Три раза попадал я в настоящие передряги, колотили изрядно. А сколько раз наставляли синяки под глазами! Один раз не досчитался зуба… Обошел почти все округи, и хоть бы кто предложил мне кружку воды или корку хлеба, не говоря уж о том, чтобы оставить ночевать: боятся нарушить приказ судей и священников.

Стейнар из Лида по обыкновению ни на кого не сетовал и никого не порицал, но тут он не удержался, чтобы не вспомнить старую поговорку, применимую в тех случаях, когда простым людям уже невмоготу терпеть барские причуды: накося, выкуси, господин судья.

— Ну, что это по сравнению с тем, что они отобрали у меня книги. Сто дней и почти все время пешком, от долины Соленого озера до Дакоты я прошел по Америке, пока нашел единственную типографию на западном полушарии, где есть шрифт с исландскими буквами и где я мог напечатать свою маленькую брошюрку. Там, если поискать, есть несколько таких же горемык из Исландии, как я, живут они у реки за лесами. И когда книги мои были напечатаны в Дакоте, я отправился с ними в Исландию. Теперь вот ничего не осталось…

— Прости, но что сделали эти глупцы с твоими книгами?

— Ясно что, — сказал мормон, — их отправили в Данию. Разум исландцев всегда находился в Копенгагене. Мне сказали, что датский департамент должен расследовать это дело. Я приехал сюда, в Тингведлир, чтобы повидаться с королем. Говорят, он немецкий крестьянин, а я видел много таких в долине Соленого озера. Разум датчан — в Германии. Немцы же не имеют обыкновения издеваться над исландцами, вот поэтому я возлагаю большие надежды на встречу с немцем. Я собираюсь спросить его, почему мне не дозволено иметь книги, как всем остальным в королевстве.

— Ты умно придумал, — сказал Стейнар из Лида. — Он, похоже, неплохой король.

 

Глава шестая. Большой национальный праздник. Исландцы пожинают плоды справедливости

В этой книге читатель не услышит рассказа о торжественном празднике в Тингведлире, куда народ собрался отметить тысячелетие своего государства и приветствовать короля Дании. Это событие запечатлено в подробных отчетах и позже — в замечательных книгах. Правда, отдельные детали, и далеко не пустячные, по мнению некоторых, не нашли места в этих интересных повествованиях. Здесь мы попытаемся рассказать об одном из эпизодов, описание которого нельзя найти нигде, за исключением не слишком значительных, но тем не менее правдивых книг.

Прежде всего следует напомнить совершенно забытый сейчас факт, а именно: было время, когда исландцы, все без исключения, хотя были они самыми бедными во всем северном полушарии, считали себя особами королевского происхождения. В книгах они возродили многих королей, о которых другие народы не хотят даже вспоминать и которые иначе были бы обречены на полное забвение и на этом и на том свете. Большинство исландцев считают своими предками королей, упоминаемых в древних сагах. Некоторые ведут свою родословную от военных вождей, другие от морских королей — викингов, третьи — от удельных князей из Норвегии или еще каких-то мест Скандинавии, четвертые — от предводителей варяжских дружин, служивших у королей престольного города Миклагарда, и, наконец, есть и такие, что ведут свой род от настоящих коронованных особ. Крестьянин, который не мог проследить свою родословную до времен Харальда Прекрасноволосого или его тезки Харальда Боезуба, многое терял в глазах своего прихода.

Все исландские древа тянутся до Инглингов и Скьёльдунгов, о существовании которых вряд ли кто теперь знает на свете. Многим исландцам ничего не стоит доказать, что их родословная берет начало от самого Сигурда Убийцы дракона Фафнира, короля Гаутрека Гаутландского и Хрольва Пешехода, а кто обладает большими познаниями, тот и вовсе может докопаться до того, что он в родстве с Карлом Великим и Фридрихом Барбароссой, или причислить себя к потомкам Агамемнона — одного из виднейших греческих героев, осаждавших Трою. Ученые считали исландцев самыми великими специалистами в области генеалогии в западном мире, пока Французская революция не доказала, что все родословные — не более чем бахвальство и ерунда.

Большинство крестьян прибыло на Тинг, чтобы собственными глазами взглянуть, что же представляют собой эти короли, которых описывали в своих книгах писатели прошлого. Было немало и таких, которые считали себя потомками куда более знатных особ, чем этот Кристиан Вильхельмссон. И хотя крестьяне относились с должным почтением к тому высокому рангу, который датчане даровали этому человеку вместе с королевским титулом, вряд ли король этот когда-либо в своей жизни встречался с людьми, считавшими его человеком более низкого происхождения, чем заскорузлые крестьяне, топтавшиеся здесь в своих сморщенных кожаных чувяках. В Исландии хорошо помнили, что этот отпрыск немецких мелкопоместных хусменов, жалкий подкидыш среди знатных людей Дании, только при помощи исландских родословных смог проследить свой род до датского короля Горма Старого, который, как утверждают некоторые, не существовал вовсе. С другой стороны, несмотря на его низкое происхождение, Кристиана Вильхельмссона исландцы ценили выше других датских королей. Это, очевидно, свидетельствовало о незаурядных его качествах и еще о том, что в стране фанатических приверженцев генеалогий в решающие моменты иные человеческие черты значили больше, чем благородная слизь, налипшая за тысячелетия.

И хотя Кристиан Вильхельмссон не мог похвастаться происхождением, все же он расположил исландцев к себе, даже вызвал у них восхищение. Он умел ездить верхом. В Исландии общепризнанно, что король должен быть отличным наездником, и никто не вызывает там большего уважения, чем ловкий седок на благородной лошади. Особенно высоко ценились в Исландии лошади белой масти, и, когда король ездил по стране, крестьяне соревновались между собой за право предложить ему белых лошадей. В те времена большинство исландцев нюхали табак из деревянных фляжек или рожков. На простонародном нижненемецком языке это называлось понюшкой, и исландцы с почтением относились к каждому, кто с охотой соглашался принять от них такую понюшку. Говорят, что Кристиан Вильхельмссон никогда не отказывался от нее.

Не будем оспаривать и того, что исландцы радовались возможности получить конституцию от датского короля, правда, проявляли свои чувства они весьма умеренно. Но на празднестве они совершенно выпустили из виду поблагодарить за нее короля. Нашелся только один человек, который, не имея на это полномочий, догадался поблагодарить короля от имени исландцев. Это был тот самый датский барон, который сочинил конституцию по заданию короля. По-видимому, многие исландцы считали, что, согласно этой конституции, им даруется то, что и без того принадлежит им по праву, и даже меньше того. И король в свою очередь забыл поблагодарить исландцев за самое ценное, что, по их мнению, они преподнесли ему, а именно за сочиненные по этому поводу стихи. Были поэты, которые посвятили королю по восемь стихотворений. В Германии не принято было воспевать в стихах знатных людей — ни губернаторов, ни курфюрстов, ни даже самого короля, — и Кристиан Вильхельмссон сделал большие глаза и растерялся, когда один за другим стали выходить поэты и читать посвященные ему стихи. Никогда раньше не доводилось ему слышать стихов, и он понятия не имел, что это должно означать.

Рассказывают, что на следующий день после праздника в Тингведлире на поле собралось несколько человек, чтобы испробовать лошадей, на которых король должен будет выехать на юг. Пришло сюда немало крестьян, поглядеть, как будут выводить коней. Среди них был и крестьянин Стейнар из Лида. Он стоял и держал за уздечку своего Крапи, о котором уже шла речь. Посмотрев немного, как выводят лошадей и разминают их, Стейнар повел свою лошадь, ласково поглаживая ее, к большому шатру, где за завтраком сидел король со своими придворными и исландскими начальниками. Поприветствовав стражу, крестьянин из Лида испросил разрешения повидать короля. И хотя просьбу его не бросились выполнять тотчас же, все-таки в конце концов о ней доложили одному из приближенных. Тот поинтересовался, что нужно крестьянину от короля. Стейнар из Лида ответил, что пришел к королю по делу — собирался вручить ему подарок. Спустя некоторое время придворный вернулся и сообщил, что король не принимает подарков от частных лиц, но что крестьянину дозволено войти и поприветствовать своего короля за завтраком.

В шатре за столом сидело много знатных людей в позументах; некоторые пили пиво. Пахло сигарами, которые господа обычно держат в зубах горящими. Кроме датчан, были тут и исландские важные господа. И уж конечно, появление простого крестьянина их покоробило.

Стейнар из Лида снял шапку у порога, пригладил волосы, которых у него, кстати, почти не было. Он вовсе и не пытался приосаниться или выпятить грудь. Нет, он шел себе вразвалку, по-крестьянски. По всему его виду не было заметно, что он считает себя ниже кого-нибудь из присутствующих. Казалось, вот так предстать перед королем для него обычное дело. И в то же время видно было, что пришел он не по пустяковому поводу.

Тяжело ступая, он подошел прямо к тому месту, где сидел король. Поклонился с достоинством, не слишком низко. Кое-кто из сидящих за столом господ так и замер, не донеся вилки до рта. В шатре воцарилась тишина. Подойдя к королю, Стейнар отбросил волосы со лба. Затем он обратился к королю с теми словами, какие, по свидетельству древних саг, подобало произнести исландскому крестьянину, обращаясь к королю.

— Меня зовут Стейнар Стейнссон из Лида, что в округе Стейнлид. Приветствую тебя, король, добро пожаловать в Исландию. Мы с тобой родичи, согласно родословной, которую составил для моего деда Бьярни Гвюдмундссон из Фуглавика. Я потомок древнего ютландского рода — Король Харальд Боезуб, который выиграл Бравалльскую битву, был моим предком.

— Прошу прощения у вашего величества, — произнес один из высокопоставленных чиновников на датском языке, выступая вперед и низко кланяясь королю. — Этот крестьянин — из моей округи. Я там судья. Но спешу заверить вас, что без моего согласия он осмелился беспокоить ваше величество.

— Мы охотно выслушаем, какое дело привело этого человека ко мне, если вы переведете нам его речь, — сказал король.

Судья Бенедиктсен поспешно приступил к делу: этот человек приветствует короля и говорит, что он в родстве с ним.

— Я прошу прощения у вашего величества, среди наших крестьян принято так считать; виной всему саги — они вошли в их плоть и кровь.

Король Кристиан ответил:

— Сейчас я полностью осознал, что большинству королей пришлось бы туго, доведись им обсуждать родственные связи с крестьянами в этой стране. Что еще хочет нам сказать этот благородный человек?

Стейнар Стейнссон продолжал свою речь:

— Поскольку мы, мой дорогой и любимый король, выяснили, что имеем много общего в родстве и в положении — если не ошибаюсь, ты тоже крестьянин из страны готов, — я хотел бы от имени своей округи поблагодарить тебя — ведь ты дал нам то, что мы, собственно говоря, и так имеем, то бишь право ходить с поднятой головой в своей стране. Ну кто может похвастаться лучшим подарком от повелителя, чем разрешением оставаться тем, что ты есть, и ничем больше. От себя лично я хотел бы отблагодарить тебя за этот подарок небольшим пустячком. У нас в роду всегда водились хорошие скаковые кони. У меня у самого есть, как признают многие, не совсем обычный жеребенок. Лучше всех это мог бы засвидетельствовать судья, так как среди прочих наших знатных людей он хотел купить его и взамен предлагал мне деньги и дружбу. Поскольку ты принес нам справедливость, я отдаю в твои руки поводья этого коня в знак благодарности и добрых пожеланий. Лошадь стоит перед шатром, за ней присматривают твои люди. Вот только уздечку мне хотелось бы при случае получить обратно.

Кристиан Вильхельмссон вначале попросил перевести ему речь на датский язык, но, не разобравшись, потребовал, чтобы камердинер перевел ее на его родной, немецкий, язык. Слушая перевод речи, король все больше и больше восхищался ею.

— Давайте-ка пойдем поглядим на лошадь, — предложил король.

Все вышли из шатра. У входа стоял конюх и держал за уздечку лошадь, а со всех сторон валил народ, чтобы собственными глазами посмотреть на это замечательное животное. Лошадь слегка дрожала, видимо, ей не нравилось, что ее выставили напоказ. Король сразу увидел, что то была прекрасная лошадь. Подойдя к ней, он погладил ее мягкой, но твердой рукой наездника, и она тотчас же успокоилась. Повернувшись к барону, стоявшему рядом с ним, король сказал по-немецки:

— Наверно, я и есть тот варварский хевдинг, который годится в короли этим исландцам. Но мне ничего не хотелось бы принимать в дар от крестьян. Проследите, чтобы из моей казны выдали должную сумму за скакуна.

Затем король стал прощаться со Стейнаром из Лида. Он подал ему руку и пообещал, что долго будет помнить такой подарок. Потом заверил его, что, если крестьянину когда-нибудь придется туго, пусть только даст знать об этом ему, и добавил, что в лице своего короля тот всегда будет иметь верного друга.

Стейнар из Лида поблагодарил за хороший прием и покинул своего короля, свою лошадь и великое национальное торжество.

 

Глава седьмая. Церковная служба

Стейнар взвалил на спину седло и отправился в путь. Он шел на юг по лесной тропинке, тянувшейся вдоль озера. Лес был старый, вырос он здесь еще тысячи лет назад, и отличался он от других лесов тем, что деревья здесь были величиной в человеческий рост; все, что росло выше, вымерзло. Деревья были скрюченные — такую форму они обрели, подчиняясь законам ветра. Крестьянин свернул на тропинки, которые вились вдоль рек, вытекающих из озера Тингвадлаватн и сворачивающих к низменности, где начиналась проезжая дорога, ведущая к его дому. Он шел весь день до самой ночи. Выпала роса, земля стала влажной и приятно запахла. Кончился самый длинный летний день. Два месяца без ночей, да и сейчас нельзя сказать, чтобы ночь была темной. То в одном хуторе, то в другом лаяли собаки. На лугу, где стояло уже собранное в стога сено, он решил переночевать. Положил под голову седло, набрал сена, чтобы укрыться, и съел половинку ржаной лепешки. Она была твердая, как подметка, но вкусная. К тому же — последняя из его запасов. Перед тем, как уснуть, он пробормотал нараспев:

Устал, продрог, промок я весь — хватит бродить по дорогам! Скинул седло и прилег я здесь, на луговине под стогом. [10]

Утром он зашел на хутор. Хозяин уже встал. Он спросил Стейнара, не мормон ли он. Стейнар ответил, что нет.

— Я чуть было не сказал — к сожалению, — добавил оп. — Я из Стейнлида, что на востоке.

— Ну, если ты говоришь, что ты не мормон, значит — нет. Мне еще не доводилось слышать, чтобы мормон побоялся признаться, что он мормон, когда его спрашивают об этом, хоть и знает, что ему не поздоровится.

— Каждый похваляется своей верой, — сказал Стейнар. — Я — моей, а ты — своей. Впрочем, нельзя ли попросить у тебя попить?

— Девушки, — крикнул хозяин дома, — вынесите этому человеку миску сыворотки да половину тресковой головы.

В безоблачном небе засветилось солнце. После обеда появилось марево. Море, дрожа, как бы поднялось, и острова Вестманнаэйяр, казалось, добрались до самого неба.

Стейнар совсем забыл, что сегодня воскресенье. Мимо него проехала группа людей — они направлялись в церковь. Кто-то заметил, что у него хорошее седло.

— Неплохое, и кнут в придачу есть. Только потерял уздечку.

Ему предложили лошадь, но он предпочел идти пешком. Крестьяне заметили, что, судя по всему, не так уж хороши дела в Стейнлиде.

— Ваша правда, добрые люди, — ответил Стейнар. — Перед вами маленький человек, такой маленький, что даже отсутствие лошади не делает его меньше.

Крестьянин Стейнар, оставшийся без лошади, пришел в церковь много позже других. Подойдя к чужой церкви, он увидел, что все уже там. Во дворе царила атмосфера той особой тишины, которая наступает в воскресные дни во время церковной службы. Лошади стоя спали у привязи, собаки сидели на церковной паперти, на лестнице и выли на острова Вестманнаэйяр, поднявшиеся до небес. Кругом ни души. Из церкви доносилось пение. Стейнар обрадовался, что поспел, пока служба не кончилась.

Пересекая церковный двор, он увидел три старых камня, к которым обычно привязывают лошадей; сейчас они почти утонули в траве и давно лежали здесь без применения; может быть, на этом месте когда-то был хутор или церковь. Рассматривая камни, он увидел, что к среднему было привязано что-то громоздкое. Подойдя поближе, он увидел, что это человек.

— Ну и дела, — произнес крестьянин.

Человек был связан и прикреплен веревкой к железному кольцу в камне. Во рту у него торчал кляп. Стейнар подошел еще ближе, всмотрелся в человека.

— Не ошибаюсь ли я, неужто мормон? — удивился Стейнар.

Мужчина был без шляпы, волосы всклокочены. При дневном свете лицо его казалось коричневым, словно из дубленой кожи. Кляп во рту сильно исказил черты его лица. Стейнар тотчас же пришел на помощь. Прежде всего освободил ему рот. Там оказался грязный круглый камень. Человек сплюнул несколько раз — в рот попали земля и глина; десны у него кровоточили. Затем мужчины поздоровались.

— Недурно тебя принимают, — сказал Стейнар, продолжая развязывать веревки.

— Ну, бывало и почище. — Мормон вытащил из кармана футляр от очков. — Я считаю, что легко отделался, если не разбили очки.

— Ну разве так обращаются с незнакомыми людьми? А еще называют себя христианами! — сказал Стейнар.

— Посмотри-ка, нет на мне грязи? — спросил мормон.

Стейнар спокойно и по-хозяйски свернул веревку, положил ее на камень, потом тщательно стряхнул грязь с мормона.

— Хм… ну что тут можно сказать, — произнес крестьянин. — Я не думаю, что буду чувствовать себя выше, если примусь дубасить других.

— А когда христиане вели себя по-другому? Они впали в великий грех еще во времена первобытного христианства.

— Прости, а где твоя шляпа? — вдруг спросил крестьянин.

— В надежном месте. Странно только: у меня такие хорошие сапоги, но их они никогда не отнимают.

— Ты, наверное, смелый человек, — сказал Стейнар из Лида. — Должно быть, это нужно, чтобы те, кто страдает от несправедливости, были такими стойкими.

— Не терплю только больших собак, — сказал мормон. — Я всегда их боялся: в детстве меня покусала собака.

— Прости, а куда ты направляешься?

— На острова Вестманнаэйяр. В старые времена там жил самый отпетый народ во всей Исландии, а теперь их считают самыми добрыми. Там находят себе убежище святые Судного дня.

— Удалось тебе свидеться с королем? — спросил Стейнар.

— Что тебе до этого? Кто ты?

— Я — Стейнар. Стейнар Стейнссон из Стейнлида. Помнишь, я тот человек, который отыскивал себе ночлег в Тингведлире.

— Благослови тебя господь, старый друг! — И мормон расцеловал крестьянина. — То-то мне показалось, что я где-то встречал тебя. Ну спасибо за нашу прошлую встречу! Нет, с королем мне не удалось повидаться. Исландцы позаботились об этом. Но он просил передать мне привет и сказал, что Джозеф Смит не запрещен в Датском королевстве.

— Значит, ты получишь свои книги? — обрадовался Стейнар.

— Не от исландцев. Один датский чиновник доложил о моем деле королю, а король — порядочный немец. Этот чиновник вернулся и сказал, что я могу получить все мои бумаги, если не поленюсь съездить за ними в Копенгаген. Вот какие люди эти немцы! А если датчане их затеряли, сказал король, то в Копенгагене мне разрешат напечатать столько книг, сколько мне заблагорассудится, и я смогу привезти их в Исландию и делать с ними все, что мне вздумается, — продавать их или раздавать бесплатно. Исландцы не имели права отбирать у меня книги. Я и сам знал это прекрасно. Я так же хорошо знал, что датчане лучше исландцев, но и тем и другим далеко до немцев.

— А ты уже, наверно, собрался в Копенгаген — печатать свои книги?

— Нет, мой друг, книги сами по себе не являются на свет, — ответил мормон, — и начинаются не с печатания. Меня даже страх берет, что такому, как я, малообразованному батраку с островов Вестманнаэйяр придется писать книги, чтобы обращать в другую веру исландцев. Единственное утешение, что бог всемогущ.

— Так-так, — произнес Стейнар из Лида. — Может, мы еще поспеем, пока служба не кончилась?

— Я сегодня уже пытался зайти в церковь. С меня, пожалуй, довольно. Нет нужды, чтобы тебя выбрасывали из дома господня больше одного раза в день. Ты иди, брат, и поклонись богу от меня. То, что люди должны терпеть во имя его, ничто по сравнению с тем, что сам бог вынужден терпеть по милости жителей этой страны.

— Прощай, мой друг. Счастливого пути. Храни тебя господь, — сказал Стейнар из Лида.

Пройдя несколько шагов, мормон обернулся. Он забыл поблагодарить крестьянина. Стейнар еще не успел войти в церковь; он пробирался к двери, осторожно переступая через лежащих на ступеньках собак.

— Спасибо, что помог мне, друг! — крикнул мормон.

— Подожди-ка минутку, — откликнулся Стейнар. — Я позабыл один пустяк.

Он взвалил седло на спину и направился к мормону.

— Видишь ли, я думаю, что поздно уже идти в церковь. Какую-то часть дороги нам по пути.

— Ну что ж, здравствуй опять, друг, — согласился мормон.

И они двинулись в путь. Когда они подошли к изгороди, мормон нагнулся и достал из расщелины свою шляпу. Как и раньше, она была аккуратно завернута в вощеную бумагу. Был тут и узелок со сменой белья. Мормон тщательно пригладил волосы и с важностью надел шляпу.

— Я забыл спросить твое имя, — сказал Стейнар.

— Да, ты действительно забыл. Епископ Тьоудрекур.

— Что ж, это звучит солидно. Так что я собирался сказать тебе? А, вспомнил: страна, откуда ты приехал, — чудесная страна.

— Разве я не говорил этого? И что же из этого следует?

— Я думаю об этом с того самого вечера в Тингведлире, — сказал Стейнар. — И, вероятно, уже никогда не забуду. Человек, которого бьют и связывают перед церковью и который тем не менее не хочет отказываться от своих слов, приезжает сюда не с пустой болтовней. Не могу понять, почему некоторые так боятся ехать в твою страну только из-за того, что их там окунут в воду. Я думаю, ты был прав, когда говорил, что Библия признает крещение при помощи погружения в воду. Не понимаю, почему исландцы не поменяют плохую страну на хорошую, если это почти ничего не стоит.

— О нет, я не говорил, что это ничего не стоит, — возразил епископ Тьоудрекур. — Ты, значит, неправильно меня понял. Даром ничего не дается, друг мой. Нет, сэр.

— Ну конечно, — повторил Стейнар, — я и сам мог бы догадаться, что окунуться — это еще не все. Но то и мило, что дорого. Прости, сколько тебе стоило это?

— Зачем тебе это знать?

— Я думаю о себе, — ответил Стейнар. — Могу ли я позволить себе то же.

— Это ты сам решай, — сказал епископ Тьоудрекур. — Если будем проходить мимо ручья с чистой водой, я тебя охотно окуну.

— А потом?

— Ты освободил меня, — сказал епископ, — и заслужил вознаграждение. Но я скажу словами апостола: серебра и золота нет у меня, а что имею, то даю тебе.

— Спасибо, дорогой епископ, — сказал Стейнар. — Я знаю, что у тебя добрые намерения. Если ты собираешься на юг, в Эйрарбакки, то здесь, у перекрестка, нам придется расстаться, и каждый пойдет своей дорогой. Благодарю еще раз. Я рад, что познакомился с тобой. Прощай. Да хранит тебя господь. Мне хотелось бы, чтобы мы с тобой стали друзьями.

— И я желал бы того же, друг, — ответил мормон.

— А случится тебе быть на востоке, в Стейнлиде, будь покоен: из хутора Лид на тебя не спустят собак.

На этом они расстались. Каждый пошел своей дорогой: один на восток, другой — на юг. Когда они отошли друг от друга на расстояние брошенного камня, епископ Тьоудрекур остановился и крикнул:

— Послушай, друг! Как зовут тебя?

— Да я разве не сказал? Стейнар Стейнссон.

— Ты спрашиваешь, что мне стоило стать мормоном?

— Не будем больше говорить об этом, друг мой.

— Мормоном может стать тот, кто пожертвует всем, — поворачиваясь и направляясь к Стейнару, сказал Тьоудрекур. — Никто не преподнесет тебе землю обетованную на ладони. Ты должен сам пройти через пустыню, должен покинуть родину, близких, хозяйство. Вот что такое мормон. И если дома у тебя нет ничего, кроме цветов, которые в Исландии называют сорной травой, ты покинешь их. Возьмешь с собой в пустыню свою любимую. Такой человек — мормон. Румяная, молодая, она несет на руках ребенка, прижимая его к груди. Вы идете и идете, день и ночь, неделю за неделей, месяц за месяцем, волоча свои пожитки на тачке. Хочешь быть мормоном? И вот наступает день, когда твоя возлюбленная падает от голода и усталости и умирает. Ты берешь из ее рук маленькую дочку, которая еще не научилась смеяться, и дитя смотрит на тебя вопрошающе. Ты — мормон. Но ребенка не согреет костлявый бок отца. Не многие способны заменить отца, мать же никто не заменит, друг. И ты идешь со своим младенцем на руках по пустыне, пока однажды ночью не заметишь, что маленькое тельце, скованное холодом, больше не шевелится. Вот кто такой мормон. Ты роешь руками могилу в песке и ставишь крест из двух веточек, которые тотчас уносит ветер; таков мормон…

 

Глава восьмая. Тайна красного дерева

Теперь в Лиде все чаще и чаще поглядывали на каемку горы, из-за которой обычно показывались всадники, едущие с юга. В доме держали наготове снятое молоко в ведре и кусочек масла, чтобы тотчас же сунуть его лошади, когда она вернется после длинного пути, усталая и голодная как волк.

Золотистая ржанка была необычно грустна этим летом, и кулик-сорока едва подавал свой голос. Это лето выдалось таким, что эхо вовсе не раздавалось в горах, крикнешь — и не услышишь ответа. Буревестник молча скользил вдоль черных гор.

Прошли уже все сроки, когда должен был вернуться хозяин, а он все не появлялся. Вдруг однажды детям показалось, что они заметили странника, бредущего с юга с котомкой за плечами. По мере приближения человек этот казался все более и более знакомым, в особенности его походка. Он делал шаг и притаптывал ногой, как бы пробуя крепость льда. Подойдя к изгороди, остановился и погладил ее. Поправил один камень, другой.

Девушка, дочка крестьянина, стоявшая во дворе, залилась вдруг слезами.

— Я видела это во сне, — рыдая, сказала она. — Я знала, что именно так случится. Теперь всему конец.

С этими словами она вбежала в дом.

Затем Стейнар вошел во двор, неся седло за плечами. Он приветливо поздоровался с женой и сыном и спросил, куда делась Стейна.

— А где Крапи? — спросил викинг.

— Ну, это целая история, — ответил отец. — По крайней мере у меня есть седло и кнут.

— Он, конечно, продал лошадь, — вставила жена.

— Маленькому человеку не под стать большая лошадь. Вот я и подарил ее королю.

— Ах, какая я глупая, — промолвила жена. — Конечно же, ты подарил ее королю.

— У меня было такое чувство, что настоящее место такой лошади при короле.

— И хорошо сделал, что не взял за нее деньги от короля. Не хотелось бы мне стать женой барышника.

— Ну разве можно, моя дорогая, брать деньги за такую лошадь?

— Наш скакун дороже денег, — сказала жена. — Здоровье и душевный покой — единственные ценности в жизни. И наоборот, все несчастья — от золота. Как я счастлива и благодарна богу, что у нас в Лиде оно не водится никогда.

— В благодарность король обещал мне свое покровительство, — сказал крестьянин.

— Вот видишь! Кто может у нас в приходе похвастаться дружбой с королем? Благослови, господи, короля.

— О ком же мы будем теперь заботиться? — И мальчик залился слезами так же, как его сестра.

— Только отказавшись от своей лошади, человек может познать, чего он стоит, — заявил отец.

— Не надо плакать, — утешала мать. — Ты не понимаешь, что за человек твой отец. Кто знает, быть может, вскоре король пригласит его к себе и сделает своим советчиком.

И мальчик утешился — он же был викингом и дружинником короля.

— Плохо только то, что я забыл снять уздечку, — вздохнул Стейнар. — Ну ничего, как-нибудь устроится.

Он взял седло и пошел в сарай.

Была уже поздняя осень, когда в хутор Лид прибыл важный гонец. Он переступил порог, вытащил скрепленное печатью письмо и протянул его хозяину.

В те времена власти посылали гонцов в дома бедняков только в тех случаях, когда требовалось известить о том, что их скарб будет описан или что их ждет выселение по той или иной причине. Насколько известно, такого письма, какое доставили сейчас нашему крестьянину, не доводилось получать еще ни одному бедняку в Исландии. В этом документе говорилось, что его величество, король Дании, шлет Стейнару из Лида свой всемилостивейший привет и благословение. Король приглашает крестьянина посетить Данию; королевский казначей получил указание оплатить все дорожные расходы, а также расходы, связанные с пребыванием его в Копенгагене — столице королевства. Король лично примет крестьянина в одном из дворцов — в том, где он будет жить к приезду Стейнара. Этим приглашением король хочет выразить свою благодарность за лошадь, которую он получил в подарок от Стейнара. Теперь эту лошадку зовут Пусси, во дворце все ее обожают, в особенности королевские дети. Пусси держат в конюшне при дворце Бернсторфф, летней загородной резиденции короля.

Считалось неприличным, чтобы знатные посланцы задерживались в бедняцких домах: дескать, нам, королевским слугам, недосуг останавливаться в пути. Однако посланца, привезшего это письмо, разбирало любопытство, и он постоял в дверях, дожидаясь, пока Стейнар прочитает письмо.

— Хорошее письмо, много важных новостей, — сказал крестьянин, дочитав до конца. — Ты, служивый, вполне заработал золотой. Но его у меня нет и никогда не будет. К тому же мать говорит, что золото — начало всякого зла в жизни человека. Приветствуй короля, передай ему, что я приеду навестить его, как только выберу время. И, пожалуйста, напомни придворному, что я забыл уздечку, когда передавал лошадь. При случае я хотел бы получить ее обратно.

Уже говорилось, что Стейнар из Лида был мастер на все руки. Руки у него и впрямь были золотые. Соседи из всего прихода спешили к нему за помощью: то инструмент починить, то хозяйственную утварь, — в руках Стейнара вещи становились как новенькие.

Теперь, когда наступила зима, Стейнар все чаще и чаще уходил из хижины, забирался в сарай и мастерил что-то из маленьких дощечек. Это была явно какая-то пустяковина, ничего из себя не представляющая. Выпилив и обстругав маленькие дощечки, он отбрасывал их в сторону, как будто занимался этим лишь для того, чтобы скоротать время. Но, наведываясь в хутора, расположенные по побережью, он всегда прихватывал оттуда какие-то кусочки дерева. Так всю зиму он провозился с этими дощечками. Работая, бормотал под нос старинные римуры, хотя никогда не допевал всей песни до конца, а каждый раз бубнил то один, то другой куплет:

Всех она собак кормила, всех она бродяг ютила — баба добрая мила и хозяйственна была.

Но сколько он ни мастерил, никак не мог добиться желаемого — то дощечки получались слишком толсты и коротки, то слишком длинны и тонки. Зима подходила к концу, начались весенние работы. Крестьянин принес в дом все, над чем он трудился зиму, и швырнул в очаг. После этого отправился собирать камни с выгона, нападавшие за зиму с гор, и стал поправлять изгородь.

Летом соседи не раз спрашивали Стейнара, правда ли, что он собирается в гости к королю, но он отвечал уклончиво.

Когда же сено было собрано в стога и сделаны все неотложные работы, он опять зачастил в прибрежные хутора и, как всегда, просил разрешения порыться в отбросах, прибитых к берегу, но не находил ничего подходящего. Однажды, переходя из одного двора в другой, он незаметно для себя очутился в Лейруре.

Бьёрн из Лейрура был не из обидчивых. Он сердечно расцеловался с крестьянином, пригласил его в дом и спросил, чем может служить ему. Стейнар ответил, что ему нужно несколько кусочков хорошего дерева — лучше всего красного, да и нужно-то ему немного, ну, скажем, не больше того, что может донести собака.

— Я надеюсь, — добавил он, — что ты на меня не в обиде за то, что я отказался тогда принять золото, которое ты предлагал мне.

— Ты отличный малый и, поверь, никогда не был мне так по душе, как в тот раз, когда отказался продать лошадь. Хотя настоящим исландцем ты проявил себя, оставив с носом судью. Вот такие-то, истинные исландцы, нам нужны! Здесь не пресмыкаются! Такие знаются только с королями! Так, значит, тебе нужно дерево? Красное? Я знаю, это дерево считается самым ценным в мире, а тебе подавай именно такое. Ну хорошо, мне повезло. Несколько дней назад на берег выбросило обломки русского корабля. Разобрал я их, и там оказалось много красного дерева. Я сложил все на выгоне. Пожалуйста, можешь взять хоть всё.

— Я могу истратить не больше семидесяти пяти — восьмидесяти эйриров, — сказал Стейнар. — Ты получишь их с моего счета в лавке в Эйрарбакки.

— Неужто мы, потомки королей и доблестные исландцы, так уж мелочны, чтобы вести расчеты из-за нескольких связок щепок, пусть даже красного дерева, — разобиделся Бьёрн из Лейрура.

— Я бедный человек, и мне не к лицу принимать подарка, — возразил Стейнар из Лида. — Это богачи могут позволять себе.

Бьёрн из Лейрура привел Стейнара на выгон, где под навесом лежали обломки корабля и куски красного дерева, сложенные в штабеля. И хотя Бьёрн из Лейрура и слышать не хотел об уплате, Стейнар был не из тех, чтобы не знать меры, — он отобрал совсем немного досок. Бьёрн и двое его рослых работников помогли крестьянину нагрузить лошадь. Затем Бьёрн проводил своего гостя и расцеловался с ним.

— Прощай! Да хранит тебя господь бог. Ну и молодчина же ты!

Стейнар сел на лошадь и поехал своей дорогой. Бьёрн из Лейрура закрыл за ним ворота. Из-за слякоти он был в сапогах. А когда собирался уже запереть ворота на засов, вспомнил вдруг об одном пустяке — исландцы, как правило, вспоминают о своем деле, уже распрощавшись, — и закричал вслед отъезжающему:

— Эй, послушай, мой дорогой Стейнар! Не разрешишь ли ты мне останавливаться у тебя на пастбище с моими лошадьми на одну-другую ночь, когда я буду перегонять их летом с востока для отправки в Англию? Дом твой ведь у проезжей дороги.

— Тебе и твоим лошадям всегда будут рады в Лиде. Днем или ночью, мой щедрый друг, — прокричал в ответ Стейнар. — Траве все равно, кто на ней пасется.

— Может статься, что я буду не один, при мне почти всегда несколько человек погонщиков, — сказал Бьёрн из Лейрура.

— Милости просим, для всех найдется место, — пообещал Стейнар. — Кого хорошо знаешь, тому охотно предоставляешь свой кров.

 

Глава девятая. Крестьянин уезжает и увозит свою тайну

Всех она собак кормила, всех она бродяг ютила.

Кто эта женщина, проявляющая такое щедрое гостеприимство? — могут спросить люди. Не добрая ли волшебница, живущая к востоку от солнца и к западу от луны? Или это норна, вершащая судьбами людей? Быть может, это добрая хозяйка хутора Лида, которая никогда не усомнилась в превосходстве своего мужа и восхищалась тем, что он отказался от золота? А может, это женщина в голубом одеянии, которая тысячу лет одиноко бродит по вересковым болотам у подножия гор в жаркие летние дни? Не королева ли это, живущая в Дании? А если это всего-навсего притворщица и обманщица, которую многие величают матерью-землей? Одно было совершенно ясно: женщину эту не очень возвеличивали в данных стихах, как, впрочем, принято в Исландии, когда речь идет о чем-то очень дорогом.

К зиме Стейнар из Лида все чаще и чаще уходил в свой сарай и запирался там. Выходя оттуда, он вновь вешал на дверь замок и ключ клал в карман.

— Папа, когда мы были маленькими, — говорила дочка, — ты нам всегда все рассказывал. Теперь — ничего. Только прячешься от нас, когда мы сгораем от любопытства.

— Вы давно уже износили детские башмачки, любимая моя крошка. Ваша чудо-лошадка Крапи стала теперь самым обыкновенным пони во дворце короля, и зовут ее Пусси.

— Все же расскажи нам что-нибудь, папа. Не обязательно сказки. Нам бы очень хотелось знать, что ты там делаешь?

— Может быть, с божьей помощью, до прихода весны мне удастся сделать один пустячок. Вот тогда-то я открою свою конуру и впущу вас.

Так оно и случилось. Весной, в один прекрасный день, когда земля освобождалась ото льда, Стейнар пригласил детей в сарай и показал им свое изделие. Это была шкатулка удивительной работы. Не лакированная, она сохраняла всю красоту и естественность красного цвета дерева. Поверхность ее была такой гладкой, словно ее тщательно отполировали ладонями. Сделана была шкатулка с таким мастерством, что, казалось, дерево обладало податливостью воска. Шкатулка была выше и длиннее большинства шкатулок, и все же не слишком большой. Нечто особенное таилось в ее пропорциях, такое, что отличало ее от других шкатулок. Она была одинаково приятна на вид и на ощупь.

Внутри шкатулки были большие и маленькие ящички. Под самым большим ящичком, который выдвигался, — дно, но не простое: под ним скрывалось три потайных отделения, а некоторые утверждают, даже четыре. Открыть эти ящички было невозможно, не зная секрета. Но прежде всего надо сказать о замке. Говорят, что такого сложного, мудреного запора не знали тогда в Исландии. Чтобы открыть его, надо было проделать много сложных операций. На крышке несколько пронумерованных кнопок, на которые, чтобы шкатулка открылась, надо нажимать в строго определенном порядке. Начинать нужно с восьмой и закончить первой, тогда все будет хорошо. Чтобы легче запомнить, Стейнар сочинил стихотворение. Стихотворение получилось длинное, написанное с тем искусством, каким обладают одни только исландские крестьяне.

Не выучив его наизусть, справиться со шкатулкой было невозможно.

Стейнар продекламировал своим детям стишок и открыл шкатулку. Дети были заворожены этим чудом.

СТИХИ О ТОМ, КАК ОТКРЫТЬ ШКАТУЛКУ Восьмую кнопку найди сперва, рядом десятая кнопка — гляди! — за ней последует номер два, а номер четырнадцать — впереди. Седьмая кнопка в углу — смотри! — рядом номер одиннадцать есть. Нажми на кнопочку номер три — выскочит кнопочка номер шесть. Будь внимателен! Номер пять, номер пятнадцать не пропусти. Номер тринадцать надо нажать, а там доберешься и до девяти. Коль все ты кнопки запомнить смог, запомни двенадцатую заодно с кнопкой четвертой. И дай тебе бог дно шкатулки увидеть! Но — Четырнадцать дал я ключей тебе, имея пятнадцать замков всего — единственный ключик оставлю себе, и ты не получишь его.

Девочка спросила:

— А что надо класть в эти ящички?

Отец ответил:

— В большой — серебряные монеты.

— А в тот, который разделен на четыре части? — спросил мальчик.

— Золото и драгоценные камни, — ответил отец.

— А что же тогда прятать в потайном ящике? — удивилась девочка.

— Ну что ж, я отвечу тебе, мой светик, — усмехнулся по своему обыкновению отец. — В него надо прятать то, что дороже золота и драгоценностей.

— Что же это? — спросила девочка. — Разве есть что-нибудь дороже их?

— Это тайны, которые никогда не должны узнать другие, пока стоит мир. — И отец закрыл шкатулку.

— A y нас разве есть столько золота? — спросил маленький викинг. — И так много драгоценностей?

— Какие у нас тайны? — спросила девочка.

— А как вы полагаете, дети мои, почему бог создал мир, отведя в нем место для серебра, золота и драгоценных камней и для тайн в придачу? Потому ли, что, обладая таким богатством, он не знал, куда его спрятать? Или потому, что у него на совести было что-то такое, что он хотел схоронить в укромном месте?

— Папа, — девочка не сводила глаз со шкатулки, — а кто же сможет открыть ее, когда мы умрем и никто уже больше не будет знать это стихотворение?

Весть об удивительной вещице разнеслась повсюду. И многие, чей путь лежал через хутор, стучались в дверь и просили разрешения взглянуть на чудо. Другие приезжали сюда специально из дальних мест. Кое-кто даже предлагал за шкатулку большие деньги.

Когда лето подошло к концу, Стейнар из Лида уже не скрывал, что собирается в Данию навестить своего скакуна Крапи и что едет он туда по приглашению короля Кристиана Вильхельмссона.

К поездке Стейнар готовился самым тщательным образом. Знаменитая портниха, живущая в соседнем приходе, сшила ему по такому случаю костюм из грубой камвольной шерсти; сапоги он заказал в Эйрарбакки. В путь же отправился ночью, не прощаясь с детьми, только взглянул на них перед уходом, когда они спали. Стейнару было без двух лет пятьдесят, когда он собрался в эту поездку. Его сына-викинга только что конфирмовали, а дочке Стейне подходило к шестнадцати годам. И хотя родные крестьянина были огорчены его отъездом до слез, все же сердца их переполнялись гордостью за него — человека, которого чужеземный король хочет видеть у себя, как в старинных сагах.

Жена Стейнара, осушая слезы концом передника, говорила соседям:

— Нет ничего удивительного в том, что король пригласил моего Стейнара. У них, за границей, царил бы мир и покой, будь там такие люди, как он. И я уверена, на земле настанет райская жизнь, когда такие люди, как мой Стейнар, будут советчиками короля.

Вот каким было хозяйство Стейнара к тому дню, когда он отправился в путь: он, как уже было сказано, владел отцовскими землями, стоившими двенадцать сотен по старинному исчислению, когда сотня соответствовала одной корове. Долгов он не имел, так как в то время крестьяне не получали кредитов — никаких кредитов попросту не существовало. Если крестьяне терпели убыток, они вынуждены были покидать хутора. В хозяйстве у Стейнара было тридцать овец-ярок и дюжина молодняка, две коровы, годовалый теленок и пять рабочих лошадей, которые обходились подножным кормом. Корова в Исландии с незапамятных времен считалась кормилицей, матерью человека. Овцу же использовали как разменные деньги. С помощью овец производили расчеты. По теперешним ценам овца соответствовала двухдневной заработной плате рабочего, но в те времена не было ни заработной платы, ни рабочих. Из тридцати овец на хуторе десять было нужно для увеличения стада, так что чистый доход Стейнара составлял всего лишь двадцать овец, которые соответствовали сорока рабочим дням в году. На это он мог купить у лавочника в Эйрарбакки, в двух днях езды от Лида, ржаной муки и зерна и еще кое-что необходимое по хозяйству. В те времена там была самая большая датская розничная торговля и туда стекался народ из самых далеких мест, часто покрывая расстояния не в одну сотню километров. Старых овец Стейнар пускал на мясо. Одежду делали дома из отходов шерсти, обувь — тоже дома, из недубленой кожи, подержав ее немного в квасцах. Детям всегда наказывали беречь обувь, не прыгать и не шаркать по земле. Рыбу Стейнар доставал у крестьян с прибрежных хуторов в обмен на баранину, а когда приходилось особенно туго, отправлялся зимой в Торлауксхёбн и нанимался в команду на открытую лодку, уходил за рыбой в море, где каждую зиму у бушующего побережья тонуло в бурю и шторм больше исландских рыбаков, чем гибнет солдат в войну.

 

Глава десятая. Барышники

Теперь будет рассказано о том, что случилось после отъезда Стейнара из Лида на юг, где он сел на корабль и отправился морем в чужую страну.

Крестьянин покинул дом лишь тогда, когда было убрано все сено, и рассчитывал вернуться домой к исходу осени с последним пароходом. На хуторе оставались жена и дети; считалось, что с осенними работами они справятся.

Ночи уже стали темными. Керосин в те времена был крестьянам не по карману, и свет в окошках на хуторах — редкое явление. Даже китовый жир, с незапамятных времен служивший главным источником освещения в Исландии, и тот слыл роскошью. Несколько бутылок керосина, который покупали в Лиде на целый год, берегли до тех пор, пока не наступали самые короткие дни. Старались делать все при дневном свете и, как только темнело, прикрывали огонь в очаге и укладывались спать. Вставали рано, как только забрезжит первая полоска света. И лишь тогда, когда ночи становились такими же длинными, как дни, впервые зажигали свет. Особенно длинными показались детям первые вечера после отъезда отца.

После трудного дня ничего не оставалось, как завалиться спать. Но случалось, что два неразлучных спутника — сон и сновидения — забывали навестить хутор. И тогда, чтобы скоротать время, домочадцы Стейнара лежали и прислушивались к отдаленному, чуть ли не в другом приходе, стуку копыт. Лежать и слушать, как кто-то проехал по дороге, сопровождаемый лаем собаки на крыше, помогает скоротать время. Каждое утро подсчитывали, сколько остается дней до приезда отца.

Поздним вечером, о котором сейчас пойдет речь, — это было в ту пору, когда овец возвращали домой с горных пастбищ, — на хуторе давно уже все спали. Никто в эту ночь не слышал стука копыт. Шел дождь. Среди ночи мать и дочь одновременно проснулись от оглушительной суматохи и возни вокруг дома. Вскоре кто-то подошел к окошку, постучал и, по принятому здесь обычаю, попросил открыть во имя господа.

Мать и дочь в спешке натянули на себя кой-какую одежку и бросились открывать дверь. Дождь лил как из ведра. На пороге стоял огромный детина, промокший, в толстой куртке и огромных сапогах. Он обнял и расцеловал женщин. Шел от него лошадиный дух, смешанный с запахом табака и коньяка. Борода была мокрая, а из носа шел пар.

— Это всего-навсего старик Бьёрн из Лейрура, — сказал приехавший. — Мы едем с восточных рек — я и несколько парней с лошадьми. Животные приустали, да и парням досталось — двое суток подряд не спали. Ни единой сухой нитки — промокли до костей. Боже мой, да это же просто блаженство — расцеловать вас тепленькими, прямо с постели. Ну а как мой дорогой друг Стейнар, все еще подхалимничает перед королем?

Хозяйка ответила, что Стейнар в Копенгагене и они не ждут его обратно раньше зимы.

— Но если вам нужен ночлег, то, пожалуйста, проходите в дом. Правда, ты знаешь, дорогой Бьёрн, мы не можем предложить вам ничего особенного, подобающего таким знатным гостям, как вы, хотя я всегда говорю: чем довольствуется Стейнар, мог бы довольствоваться и сам король.

— Ну, какие же знатные гости эти вот промокшие парни, дорогая хозяюшка, — отозвался Бьёрн. — Нам бы сейчас по миске супа горячего, пусть даже из старой говядины. Обо всем остальном я давно сговорился со Стейнаром. Впрочем, он сам предложил мне воспользоваться его домом. Двое моих работников — они здесь — могут подтвердить. Это было, когда мы помогали ему грузить на лошадь красное дерево: «Ты окажешь мне большую честь, Бьёрн, — сказал этот славный малый, — если остановишься у меня в следующий раз, когда будешь перегонять молодняк. Траве все равно, чьи лошади на ней пасутся». О парнях не беспокойся, хозяйка, могут переночевать в овчарне — им бы только немного сена подстелить.

— К сожалению, дорогой Бьёрн, суп мы можем приготовить только из крупы. В Лиде еще не забивали скотины — ждем Стейнара. Найдется и вяленая рыба, но что это за угощение для важных господ. Милости прошу, располагайтесь, три постели есть в общей комнате. Ты, конечно, можешь лечь отдельно.

— Ничего другого я от тебя и не ждал, моя дорогая, — сказал Бьёрн. — Что касается супа, то, я думаю, в наших сумках найдется баранья ножка и, если ты дашь нам крупы, все будет в порядке.

Хозяйка попросила дочку принести хвороста и торфа, чтобы побыстрее разжечь огонь в очаге.

И жизнь закипела. Человек десять промокших мужчин заполнили комнату. Домочадцы стягивали с них тяжелую одежду. Засветили огонек, но все равно нельзя было различить даже собственную руку из-за пара, подымавшегося от мокрой одежды. Тем, у кого не оказалось сухой смены белья, хозяйка дала из своего запаса. В ожидании супа подбодрились немного водкой. Кто-то затянул песню. Суп поспел только к рассвету. Кое-кто к этому времени уже уснул. Несколько человек улеглись в постель, несколько остались во дворе стеречь лошадей.

Под утро хозяйка благоразумно велела дочери пойти в горницу помочь улечься в постель старику вместо того, чтобы оставаться среди развязных барышников, к тому же подвыпивших.

— Ну, спасибо тебе, моя дорогая, уважила старика, — сказал Бьёрн из Лейрура и, пожелав хозяйке спокойной ночи, поцеловал ее. — Не плохо, чтобы такая расторопная девчушка поухаживала за стариком, окоченевшим в ледниковой воде.

На Севере существует старинный обычай — женщины лучших хуторов должны помогать ночным гостям стягивать с себя сапоги и одежду, когда те укладываются спать.

— Вот так-то, мой ягненочек, — пробормотал Бьёрн из Лейрура.

Его огромное, массивное тело заполнило почти всю комнату. Он похлопал девушку по щеке, погладил по волосам, как собачонку, потрогал за грудь, живот, ягодицы, как бы ощупывая ярку, достаточно ли упитанна. У девушки перехватило дыхание.

— Ты подросла, моя крошка, с тех пор, как я видел тебя в последний раз, тогда, во дворе, с отцом. Скоро сможешь мне пригодиться. Старуху мою совсем подагра скрутила, и к тому же она стала страсть какая ворчливая. Так что придется обзавестись помощницей.

При этих словах девушка еще больше смутилась. Она потупила глаза и не знала, что отвечать.

— Мы никогда не говорим «да», Бьёрн, — вдруг сказала она и поглядела на него в упор, несмотря на сильное смущение. — Только мой брат викинг иногда говорит «нет». Но отцу это не нравится, он считает, это все равно, что сказать «да».

Великанище уселся на кровать, уперся спиной в стенку и широко расставил огромные ноги. Девушка опустилась перед ним на колени и стала стаскивать с него покрытые грязью сапоги; такие сапоги предназначались специально для верховой езды, сверху они закреплялись ремнями; на нем были еще шерстяные рейтузы, связанные вместе с носками. Оказывается, он не так уж промок и продрог, как делал вид. Может быть, он и не так уж стар, как представляется.

Он сказал:

— Ты теперь, девочка, достигла того возраста, когда нельзя только икать в ответ, если какой-нибудь юнец однажды в сумерки шепнет тебе что-нибудь на ушко.

— Не скрою, — ответила девочка, — в позапрошлом году такое было. Я поехала на Крапи в горы во время сбора овец, и на закате, там, в горах, меня нагнал парень. «Можно мне сесть на твоего серого?» — спросил он. Никогда еще чужой человек не обращался ко мне с такой просьбой. Ну что мне было ему ответить? До сих пор не могу придумать.

— Ну, раз ты, мой ягненочек, не могла вымолвить ни «да», ни «нет», тебе лучше всего было бы молча слезть с лошади. А он, если уж он такой предприимчивый, пусть бы тогда садился.

— Как раз в это время подъехали мой отец и его отец, — сказала девушка. — Потому я и не знаю, что бы я сделала.

— Надо думать, он наберется храбрости и шепнет тебе кое-что при новой встрече.

— Следующей весной я больше не была в горах, — сказала девочка, — да и в этом году тоже. Как только отец отдал Крапи, я поняла, что мне уже никогда не ездить с овцами в горы.

— А вы что, с тех пор не виделись? — спросил Бьёрн.

— Иногда переглядываемся в церкви. Мне кажется, он не простил мне того случая и, наверное, никогда не простит.

— Ну что взять с этих молокососов, моя малютка? Бог с ними. То ли дело мы, старики. С нами не потеряешь времени зря.

— А ты мне вовсе не кажешься старым, Бьёрн, — возразила девушка. — И отец мой тоже совсем не старый. Когда я была маленькой, я любила засыпать, прижавшись щекой к его бороде. А потом это куда-то исчезло, как и все остальное.

— Да, моя птичка, детство пролетает быстро. А потом мы все чего-то мечемся, пока не состаримся. Тогда опять все становится на свои места. Вытри-ка мне ноги, малютка. И какого дьявола нужно было в один день скакать через три ледниковые речки!

Девушка продолжала:

— Отец часто напевал мне вот эту песенку:

Мы сидим к щеке щека. Моя — колюча и жестка. Твоя — нежнее лепестка прохладно-теплая щека.

— Хотел бы я быть на месте твоего отца, моя овечка, все то время, что мой друг Стейнар находится при короле. А теперь стяни с меня эти английские штаны — под ними ничего нет, я останусь ни дать ни взять в чем мать родила. Ты — настоящее сокровище, не чета той старой развалине, с которой мне пришлось коротать прошлую ночь в Медалланде. Спасибо тебе от всего сердца.

— Да благодарить-то не за что, — сказала девушка, поднимаясь с пола и потирая онемевшие голые колени; щеки у нее зарделись. Собираясь уходить, она сказала старику, чтобы он, не задумываясь, звал ее, если ему что-нибудь понадобится; и по доброте душевной, с доверчивостью, присущей юным девичьим сердцам, добавила:

— Мне доставит большую радость услужить гостю, если он проснется среди ночи.

— А куда же вы денетесь, ведь вы уложили нас, лошадников, в свои постели?

— Мама вовсе не собирается спать — она сушит вашу одежду на кухне, а мы с братом устроимся в сарае, на торфяной куче. Даже интересно для перемены. Да и спать осталось совсем немного — скоро утро.

— Что я слышу, дорогое дитя! — воскликнул Бьёрн из Лейрура. — Неужели я допущу, чтобы ты со своими волнистыми волосами, розовыми щечками и телом нежным, как только что взбитое масло, валялась где-то в сарае, на торфяной куче из-за меня? Нет! Хоть мы всегда и летим сломя голову, когда дело касается покупки и продажи лошадей, но не спешим гнать от себя девиц. Дай-ка я положу еще подушку в изголовье, а ты забирайся ко мне в постель, как в старину дева, снявшая злые чары со своего возлюбленного.

 

Глава одиннадцатая. Деньги на подоконнике

При утреннем свете обитатели Лида немало удивились — их выгон кишел лошадьми, такого количества лошадей, пожалуй, им не доводилось видеть во всей округе. И нужно сказать, табун был как на подбор. Если верить рассказам, то в то утро в Лиде паслось не менее трехсот лошадей, а иные говорят, что и все четыреста. В последние дни прошли сильные дожди, земля стала влажной и мягкой; комья грязи взлетали в воздух из-под копыт скачущих галопом лошадей, и там, где толпились животные, земля превращалась в сплошное месиво. Уже в первую ночь выгон был вытоптан и загублен. Этих лошадей пригнали из самых разных отдаленных мест, они были беспокойны, взбудоражены; молодняк или слишком пуглив, или вел себя чересчур игриво. Уже в первую ночь изгородь оказалась сильно поврежденной, во многих местах зияли пробоины. Та самая изгородь, которую так берегли в Лиде из поколения в поколение.

Проснувшись, девушка обнаружила, что она в комнате одна. Был уже день. На ней было платьишко — то, которое она набросила на себя вчера ночью. Ночной гость в огромных сапогах исчез. Поглядев в окно, она увидела, что их выгон, лужайку, весь хутор заполняли лошади. Когда она стояла у окна, взгляд ее упал на желтую монетку на подоконнике. Она пошла в кухню к матери показать ей этот странный предмет, сказала, что нашла его в горнице на подоконнике.

— Боже мой! — воскликнула женщина, взяв монету и разглядывая ее. — Ну конечно, надо было ждать, что наступит и этот день, как и все другие. И все же я думала, что Спаситель еще надолго оградит меня от прикосновения к этому металлу, который в глазах твоего отца не имеет никакой цены. Это называется золото, дитя мое. От него все несчастья в мире. До сих пор никто в Лиде не дотрагивался до него. Как случилось, что ты получила эту напасть от нашего гостя?

— Я там спала ночью, а когда проснулась, никого уже не было.

Женщина оторопела, взглянула на дочь и, обретя наконец дар речи, заговорила спокойно, стараясь приглушить глубокое чувство печали, как принято в этой стране в таких случаях, когда считается, что чему быть, того не миновать, и что всему приходит черед.

— Я молила моего Спасителя оберегать вас, несчастных, особенно пока у вас еще ветер в голове. Разве я не велела тебе лечь в сарае, дитя мое?

— Это правда, мама. Но я не понимаю, что со мной случилось. Я сняла с него одежду, пожелала спокойной ночи и собралась уходить. Вдруг старик спросил: куда ты идешь, бедняжка? И когда я ответила, что в сарай, буду укладываться там спать, он сказал, что не потерпит, чтобы из-за него я ночевала на торфяной куче. И вот ни с того ни с сего я возьми да и залезь к нему в постель. Тут же и уснула.

— Ах ты, моя бедная дурочка! Ну а потом что?

— Ничего, — ответила девушка. — Я ничего больше не знаю. А когда проснулась, нашла вот это.

— Неужели это правда, дитя мое, что ты спала с самим Бьёрном из Лейрура?!

— Мама, я не думаю, что Бьёрн уж такой плохой, как о нем говорят. Хоть я и глупа, но он не сделал мне ничего плохого.

— Запомни, нельзя ни с того ни с сего ложиться в постель с мужчинами, ты уже взрослая девушка.

— Кто? Я?! — воскликнула девушка и расплакалась. — И это говоришь ты — ты, которая лучше других, кроме самого Спасителя, знаешь, что я еще маленькая и что ни о чем другом я целыми днями не думаю, как о нашем отце и о том, почему он от нас уехал. К тому же я не раздевалась.

— В чем ты была? Так я и думала. Если ты еще не представляешь, что с тобой случилось, несчастная, то после этой ночи тебе надо будет следить за собой.

— А что же случилось со мной, скажи, мама?

— Неужели ты не почувствовала, дитя, что рядом с тобой был мужчина?

— Нет, конечно, я это почувствовала. Он ведь такой толстый. И я тоже здоровая и толстая. А кровать мала даже для одного.

— Он, наверно, прижимался к тебе? По крайней мере в мое время они так делали.

— Я смертельно устала и тотчас же уснула, — сказала Стейна. — А старик стал храпеть. И если кто и прижимался ко мне, когда я спала, — откуда мне знать! Во всяком случае, он прижимался не слишком крепко. По крайней мере я не проснулась. И даже ничего страшного мне не приснилось. Я проснулась, когда уже наступил день.

— Почему же ты стоишь и держишь эту золотую монету, дитя? Положи ее туда, где взяла. Ты не должна забывать — Бьёрн из Лейрура, судья и сам король предлагали твоему отцу золото за Крапи. И что он ответил?

Больше всего обитателей Лида удивляло, хотя они и не подавали виду, что их гости, видимо, не собирались покидать свой ночной приют. Наоборот. Утром на лошадях прибыл провиант и всякое снаряжение. Возле сеновала они разбили палатку. В Исландии считается неприличным спрашивать гостей, как долго они собираются пробыть у вас. К тому же гости не скрывали, что они поджидают здесь новую партию лошадей. Оказалось также, что гуртовщиков не прокормишь одним супом, хотя вчера ночью они заверяли, что готовы довольствоваться малым. Некоторые завалились спать в комнате и храпели там на все лады до конца дня, некоторые уселись во дворе, затягивались табаком из деревянных фляг или рожков, присматривая при этом за лошадьми. Несколько человек здорово подвыпили. Нашлись и такие, которые начали гоняться по выгону за игривыми жеребятами. Крестьяне по соседству всполошились. Они стояли начеку в своих дворах, чтобы защищать хозяйство от этого лошадиного нашествия, походившего на описанные в Библии напасти. Гуртовщики выдали матери и дочери мясо и муку и заставили варить суп и печь хлеб. Масло они держали в деревянных ящиках. На продукты не скупились. Если давали женщине кофе, чтобы поджарить на тагане, то уж не меньше фунта. Дети лакомились сахарной пудрой и датским мягким сыром.

Целые партии лошадей отсылались в один конец страны, с другого конца прибывали новые. Приезжали все новые и новые люди. Они располагались в палатке, подстилая под себя сено из большого стога.

Викинга Стейнарссона тоже приставили к лошадям и услали в другую округу.

Через несколько дней вернулся Бьёрн из Лейрура. Время близилось к полуночи, и все улеглись уже на покой.

— Где Стейна? — закричал он.

Мать просунула голову в дверь, готовая услужить. Старик чмокнул ее, втащил в комнату и заявил, что ему подавай молоденьких. Проснулась дочка. Несмотря на полночь, она разогрела ему суп; потом он захотел кофе, затем пунш; наконец она сняла с него одежду — он попросил помочь ему раздеться, потому что по обыкновению промок в ледниковой реке.

— Прошлый раз ты забыл золотую монету, — сказала девушка.

— Это твоя монета, моя радость, — ответил Бьёрн из Лейрура. — За то, что ты раздела меня.

— Мои отец и мать говорят, что золото — это причина всякого зла.

— Ну-ка, раздень меня опять, — попросил Бьёрн и рассмеялся.

На рассвете следующего дня он уехал покупать лошадей, оставив на подоконнике блестящую серебряную монету. В воздухе чувствовалась осень.

Чужие кони заполнили пастбища в Лиде, погонщики заполнили дом и двор. Кровать в горнице стояла разобранная и ждала Бьёрна из Лейрура, который иной раз приезжал, а иной — нет. Приезжал он обязательно среди ночи и всегда промокший.

— Где Стейна? — обычно кричал он.

Дочь Стейнара из Лида ни на минуту не могла оставить старика — спит он или бодрствует. Матери ее стало как будто все безразлично.

Как-то в осенний день, когда возвращают с горных пастбищ последних овец, на дороге показался всадник. Он завернул в хутор и попросил вызвать хозяйку. То был крестьянин из Драунгара. Его хутор третий к востоку от Лида. Это его сыну позапрошлым летом не удалось прокатиться на Крапи. Крестьянина пригласили в дом.

— Тебе есть что рассказать, хозяюшка, — сказал Гейр из Драунгара.

— Шестьсот лошадей — днем и ночью… А нас всего две неразумные женщины да еще мальчишка, которого услали куда-то перегонять лошадей. Боже, боже, что творится на свете!

— Я, конечно, не хочу называть вас чересчур безответными, но все же от женщин из Стейнлида можно было ожидать большей решительности.

— Я уже сказала тебе, что у нас нет ни разума, ни умения говорить как следует. Нет даже трещотки, чтобы попугать лошадей. Стейнар не хотел обзаводиться таким пустяком. Единственным нашим богатством всегда была мудрая голова Стейнара.

— Совать свой нос в чужие дела никогда не считалось добродетелью, — сказал крестьянин. — И каждый волен распоряжаться своим добром по собственному усмотрению. Но всем ясно, что выгон в Лиде превратился в сплошную грязь, и пройдет немало времени, пока вновь вырастет трава. Меня-то к вам привело другое. Мне кажется, что мой сын Йоуи подумывает при случае приехать к вам, повидать Стейну, вашу дочку. Хм… Я думаю, что неплохо будет, если кто-нибудь из соседей, кто вам приятнее, поговорит и с судьей. Именем закона он положил бы конец этому бесчинству.

— Должна тебе сказать, мой друг, что тот, кто сгоняет сюда лошадей, объявил, что имеет на это согласие Стейнара. Так что мне остается только надеяться, что тот, кто создал растения на земле, позаботится о том, чтоб трава снова выросла в Лиде. Иметь же хороших соседей всегда хорошо. Ты и твой сын — желанные гости здесь в любое время дня или ночи.

После этого Гейр стал прощаться. Проходя мимо окошка, он увидел деньги на подоконнике — большую английскую золотую монету и много блестящих серебряных талеров.

— Что я вижу, у вас, в Лиде, завелись деньжата?

— А, это старик Бьёрн из Лейрура. Он, когда уезжает по утрам, всегда оставляет что-нибудь. Но мы в Лиде никогда не знались с деньгами. К этим мы даже не притронулись. Это старик оставляет моей Стейне за то, что она помогает ему раздеваться. Бог да воздаст ему за это, хотя мы и не собираемся принимать деньги.

— Бьёрн, — сказала девушка на следующую ночь, стоя на коленях и снимая холодную грязную одежду с этого лихого наездника, больше других любившего скакать через ледниковые реки. — А золотая монета все еще лежит на подоконнике.

— Чего ты еще ждешь? — отозвался он. — Золото дают девственницам. Его получают только один раз.

— А там еще много серебряных монет. Мы с мамой боимся их. Что мы скажем отцу, когда он вернется?

— Серебро — для наших добрых подружек. — И Бьёрн рассмеялся.

Несколько ночей спустя девушка проснулась рано утром. Встала, посмотрела в окно и увидела снег. Это был первый снег. Белый и чистый, он покрыл землю поздней осенней ночью. Девушка заметила, что со двора исчезли все лошади. Следов на снегу не было. Значит, они уехали ночью до снегопада. Развороченная земля скрылась под снежным покровом. На хуторе царила тишина. В горнице больше не было слышно храпа чужого мужчины. Земля, хутор как бы вдруг переместились в другой мир — холодный, белый, безмолвный…

— Слава дорогому Спасителю, — произнесла девушка.

И тут она заметила, что рядом с той золотой монетой и блестящими серебряными на подоконнике лежала пригоршня медяков.

 

Глава двенадцатая. Жених

Последнее время обитателям Лида часто, особенно в сумерки, чудилось, что на повороте дороги, исчезающей за горой Скрида, появился человек. Казалось, он ступает осторожно и вместе с тем уверенно, как человек с неомраченной совестью, всякий раз притаптывая ногой о землю, как бы пробуя, выдержит ли она его. Им долго мерещился человек у дороги, но так никто и не появлялся. Должно быть, все это проделки эльфов. Молодежь в Лиде, измученная осенней суматохой, теперь спала тяжело, крепко; их постоянно преследовал один и тот же сон. Они видели своего отца, одиноко бредущего по бесконечной дороге где-то там, за границей, осенней ночью, и он никак не мог найти дорогу домой. Первый снег исчез, но птицы не вернулись, не видно было ни буревестника, ни поморника, только, отливая синевой спины, поблескивал ворон в светлых лучах осеннего солнца. Созрела, стала мягкой и красной брусника. Небо и земля погрузились в безмолвие. По ночам стало подмораживать. На вытоптанном выгоне и на развороченных пастбищах земля застыла комьями. В начале октября пришел последний пароход. Ночью с гор с грохотом срывались камни.

Паренек, которому так и не удалось посидеть на Крапи, появился на пороге хутора, протянул хозяйке руку.

— Я вот тут проезжал мимо.

— Ты хочешь поговорить о чем-нибудь со Стейной? — спрашивает хозяйка.

— Да ни о чем особенно, — отвечает парень.

— Я позову ее.

— Если она очень занята, то не нужно, — говорит гость.

— Она в чулане, сбивает масло. Подожди, наверно, она захочет стереть масло с лица перед тем, как встретиться с молодым человеком.

— Может, не надо ее беспокоить… Я приду потом, на рождество…

— На рождество? — удивляется женщина. — До рождества еще далеко.

Неплохо, когда парень стеснителен, но во всем должна быть мера.

— Я хотел было взглянуть на одну вещицу, которая, я знаю, есть у нее. Но если она занята, не нужно. Передавайте ей привет. Может, когда-нибудь потом…

— Да ты загляни к ней в чулан, парень.

Девушка стояла у торфяной стенки в нижней юбке, ворот блузки отстегнут. Она сбивала масло — неторопливо, ритмично: словно человек и его орудие слиты воедино в своеобразном танце. При появлении юноши девушка не прервала работы. Масло забрызгало все: ее голые руки, лицо, шею. Она улыбнулась и покраснела, продолжая свое занятие — в этом деле нельзя застрять на полпути.

— Пожалуйста, пройди и сядь на бочонок, — предложила девушка.

Когда он сел, она, не отрывая взгляда от маслобойки, сказала:

— Что и говорить, редко к нам залетают белые вороны. Как ты поживаешь?

— По-старому, как обычно, — помялся парень. — Ну а ты что скажешь?

— Все хорошо, — ответила девушка, не меняя ритма и положения.

И все же она успела бросить на него взгляд сбоку, любопытный, смущенный и радостный. Довольно долго она молчала, потом наконец нашлась, что сказать:

— Что с тобой? Ты стал словно меньше, я-то думала, ты больше и сильнее.

— Наверно, потому, что ты сама раздобрела, — сказал он, не сводя глаз с этой цветущей девушки.

— Глазеем друг на друга, словно впервые увиделись, — сказала она. — Давно мы с тобой не встречались. Но, может, ты просто замерз? Почему ты так долго не приходил?

— А ты ждала меня?

Она ответила:

— Ты сказал, что придешь. Я надеялась.

— Мы же иногда виделись в церкви, — сказал он.

— Ну, и это называется — виделись? Мне стыдно — наконец пришел, а я вся в масле. Ну ничего, зато попробуешь свежей сыворотки.

— Выпачкаться маслом не так уж страшно — есть грязь и похуже. А сыворотка — это только сыворотка, снятое молоко, ни больше ни меньше.

— А ты хотел что-нибудь другое? — спросила девушка.

— Я слыхал, у тебя есть золотая монета…

— Кто тебе это сказал?

— Тебе оставили ее на подоконнике. Одну из самых дорогих, из тех, что ценятся на всем белом свете.

— Ну что ж, это никакая не тайна. Я ее тебе покажу, вот только закончу сбивать.

Наконец масло было готово. Девушка переложила сбитые комья со стекающей сывороткой из кадки в корытце, пошла в кухню и взяла горячую, только что испеченную лепешку — ведь всегда принято к свежему маслу выпекать ржаные лепешки. Даже в стихах воспеты эти три блаженства в Исландии — горячая ржаная лепешка, полная женщина и холодная сыворотка.

Девушка, не скупясь, подцепила пальцем кусок свежего масла, положила его на лепешку, налила в кувшин сыворотки и подала юноше. Потом вытащила из-под подушки узелочек, развязала его, достала золотой и показала своему гостю.

— Угу, настоящий. Я думаю, за него можно купить целую корову. Как он тебе достался?

— А! — произнесла девушка, как бы подчеркивая, что это совсем пустяковое дело. — Тут один человек оставил. Можешь взять себе, если хочешь. Мы ждем отца со дня на день — он должен приехать из Копенгагена, — и я не знаю, что он скажет, если увидит у нас золото.

— Кто же дал его тебе? — спросил парень.

— Бьёрн из Лейрура, — ответила девушка.

— За что?

— Я помогала ему раздеваться.

— И ничего больше?

— Он был промокший, — сказала она. — Он повсюду скупает лошадей, и ему частенько приходится окунаться в ледниковую воду; на нем никогда не было сухой нитки, когда он приезжал сюда по ночам.

— Да ведь он негодяй! — выпалил Йоуи из Драунгара.

— За всю свою жизнь не слыхала такого отвратительного слова ни об одном человеке, — сказала девушка, и радость исчезла с ее лица. — Кроме того, это неправда: Бьёрн из Лейрура — хороший человек!

— Первый раз слышу, чтобы Бьёрна из Лейрура называли хорошим человеком. Наоборот, все знают, что он женится по три-четыре раза в год, не говоря уже о тех, на которых не надо жениться — они замужние. А сколько таких, которых он обманывает и бросает.

— Не понимаю, о чем ты говоришь, — изумилась девушка. — Это что, загадка?

— Хотелось бы, чтобы тебе не пришлось ее разгадывать, — ответил он.

— Хорошо тебе, что ты такой умный!

— Ты забываешь, что я почти на три года старше, и этой зимой уже четвертый раз буду рыбачить в Торлауксхёбне.

— По-моему, все, что ты сейчас плел, рыбацкие побасенки. Слушай же, что я тебе скажу: вряд ли есть еще такой справедливый и славный человек, как Бьёрн из Лейрура. Я всегда была застенчивой, боялась людей — до тех пор, пока он не стал ночевать у нас. Я так стеснялась тебя, что даже трудно передать. Два года я мучилась, что тогда, в горах, не отважилась разрешить тебе сесть на Крапи.

— Ну, раз ты теперь не такая стеснительная, то, может быть, расскажешь, зачем берет тебя старик в постель ночью?

— Кто рассказывал тебе?

— Погонщики болтают об этом, — ответил парень.

— Зачем берет меня в постель Бьёрн из Лейрура? Ну это уж слишком! Просто так, ни за чем, если хочешь знать. Ты смеешься! Не думала, что ты такой!

— Почему же ты мне не ответила?

— Я ни в чем не виновата, чтобы держать ответ перед тобой. Просто такой глупой, маленькой девчонке, как я, нравится, когда взрослый человек снисходит до разговора с ней, как с человеком.

— А потом?

— Что ты имеешь в виду?

— Такие типы сразу же начинают лапать.

— Лапать? Ты имеешь в виду ласкать? Меньше всего это похоже на Бьёрна из Лейрура, — выпалила девушка.

— Ты сама говорила, что раздевала его, когда он промокал до самых подмышек, — сказал парень.

— Не говорила я тебе этого. Было другое, но я не делаю из этого секрета, я рассказала маме. Часто, когда я стаскивала с него одежду, он говорил мне: «Ложись на край кровати рядом со мной, моя маленькая. Зачем тебе спать на торфяной куче в сарае?»

— Хотя я и мало смыслю в таких делах, — заметил парень, — не верится, чтобы такой мужик, как Бьёрн из Лейрура, заполучив в кровать девчонку, оставил ее в покое.

— Я тоже мало чего знаю. Только он не трогал меня. Правда, рядом с ним на меня нападала усталость и сонливость, и я не помпю, что бывало после того, как я ложилась.

— А он не прикасался к тебе?

— Только один раз, во сне, он толкнул меня невзначай. Но я отодвинулась и проснулась, точно мне приснилось что-то. И опять мигом уснула. Больше я ничего не замечала за ним, кроме того, что он большой и сильный. Представь себе, я редко спала так крепко, как со стариком. Никогда я не слыхала, когда утром он перелезал через меня и уезжал.

Юноша с сомнением рассматривал девушку.

— Как мужчине понять женщину! Нет более разных созданий на земле. Нужно либо верить, либо не верить. Я решил верить тебе, Стейнбьорг. А теперь мне пора. Нет больше времени. Спасибо за лепешку и сыворотку…

— И деньги, Йоуи, — добавила девушка. — Золотой. Хорошо, что я могу вознаградить тебя за то, что не разрешила тогда сесть на Крапи. Теперь-то лошадь при дворе короля и зовут ее Пусси.

— Не стоит вспоминать об этом. До свиданья. Я возьму твою монету в залог будущего. Спасибо.

Она смотрела на него, преисполненная благодарности за то, что он пришел, и тоски, потому что ему нужно уезжать так скоро. Она не удержалась, чтобы не сказать:

— Мне кажется, что за это короткое время ты стал больше и сильнее.

— Это благодаря лепешке и сыворотке, — сказал он. — И маслу из кадки.

Она смотрела, как он наклоняется, чтобы пройти в дверь, и чувствовала, что разочарована. Вдруг он обернулся в темном проеме дверей и подошел к ней, взглянул смущенно, собираясь что-то сказать.

— Ну что? — спросила она и улыбнулась, сильно покраснев.

— Я хотел лишь спросить, — сказал он, — такой золотой был только один?

Она задумалась, потом догадалась, что он имеет в виду. Улыбка исчезла с ее лица.

— Подожди-ка…

Она вытащила из узелка несколько красивых серебряных монет.

— Пожалуйста, — сказала она. — Возьми. Отцу наверняка не понравится, если он увидит их у меня.

Парень взял серебро и сказал, что это тоже неплохо.

— Но, — добавил он, — я хотел бы знать, не было больше золотых?

Она посмотрела на него удивленно. Вдруг ей пришла на ум мудрая фраза, вернее, ничего не значащая болтовня старого Бьёрна из Лейрура.

— Женщина получает золото только один раз, — сказала она, — а потом уже серебро.

— Ах, вот как! Так я и думал. Ты распрощалась с тем, что дороже золота.

 

Глава тринадцатая. О королях и царях

Стейнар из Лида не вернулся с последним осенним пароходом. Жена не видела иного выхода, как только обратиться к пастору; и она отправилась к нему.

— Я пришла к вам потому, что ближе всех к Провидению стоите вы, даже ближе, чем судья. Как вы думаете, жив мой муж?

Пастор ответил, что, хотя последний пароход и не привез сейчас сюда крестьянина, о его смерти не было известно к тому моменту, когда пароход отходил из Копенгагена.

Женщина спросила:

— Значит, можно предположить, что он умер?!

Пастор ответил:

— Гм! Как сказать — в прямом смысле, возможно, и нет.

Женщина сказала:

— Я спрашиваю вас потому, что невежество мое безгранично и, пожалуй, никогда я не была так глупа, как сейчас. Ваша же мудрость велика. Ответьте мне, может ли статься, что он умер?

— Это вполне могло случиться, — ответил пастор.

— Вы считаете, что это именно так? — Женщина устремила взор в пространство, и слезы застлали ее глаза.

— Ну может, и не совсем так, — сказал пастор.

— Не очень-то весело быть неразумной женщиной, — сказала жена Стейнара. — Я прошу вас отнестись снисходительно к моему вопросу: если мой муж, Стейнар, не умер или, быть может, не умер в прямом смысле, что же тогда значится в церковной книге? И, наоборот, если что-то говорит за то, что он умер, пусть даже и не в прямом смысле, сколько в таком случае с нас причитается слез?

— Я знаю, что все зависит от слез, моя дорогая, — сказал священнослужитель. — Крупные ли они и сколько их… В этом случае я хотел бы сказать, гм… Не отложить ли нам этот разговор до весны?

Затем священник наклонился и шепнул:

— Я слыхал, люди поговаривают, будто твой муж, Стейнар, снюхался с мормоном. Он повстречал его тем летом, когда приезжал король. Кое-кто говорит, что именно он освободил мормона, когда того привязали к камню.

Ближе к рождеству, когда слезы в Лиде уже не походили на отдельные льдинки, а превратились в сплошную ледяную глыбу, пришло письмо от отца. Оно было написано в Копенгагене в конце октября и отправлено с осенним пароходом. Но, когда оно прибыло в страну, никто не торопился доставить его по назначению. Это был замусоленный, скомканный клочок бумаги, побывавший во многих руках.

— Много рек на пути в Лид с востока, — сказала жена крестьянина. — Добрые вести идут долго, но все-таки доходят. Дурные вести приходят всегда на день раньше.

Непредвиденные обстоятельства, писал крестьянин, помешали ему вернуться домой осенним пароходом, как он собирался. Теперь поздно описывать новости, разве только рассказать для забавы несколько слов о шкатулке да, пожалуй, коротко описать встречу с Крапи. Потом следовало воздаяние должной благодарности Спасителю, наставлявшему автора письма на всем его пути, начиная с того самого часа, когда он покинул дом, до того момента, когда он писал это письмо.

А сейчас будет рассказано о том, как он приехал в Шотландию. Здесь его встретили королевские чиновники в позументах. Они рылись в мешках, проверяя, нет ли недозволенных товаров. Когда они увидели спальный мешок Стейнара, то спросили, что там. Он ответил им: моя постель. Они потрогали мешок и поинтересовались, что там внутри. А там была шкатулка, о которой шла речь раньше. «Это что за адская машина?» — спросили они и захотели открыть ее. Но легко сказать, а нелегко сделать! Тогда крестьянин вытащил «Стихотворение о том, как открыть шкатулку», показал, что надо сделать, и шкатулка тут же открылась. Тогда они спросили, сколько он хотел бы получить за эту штуку, но он ничего не ответил и закрыл шкатулку. Тут стали сбегаться чиновники, приходили все новые и новые и чином все выше и выше, и цена шкатулки все росла. Наконец пришел самый главный начальник шотландской таможенной службы и предложил английское золото, да столько, что можно купить две коровы. Он тоже попытался открыть шкатулку; рассматривал ее, нажимал на разные кнопки, ибо, кажется, он сообразил, что шкатулка открывается без ключа. Но, чем больше он нажимал на кнопки, тем недоступнее казалась ему шкатулка. Тогда крестьянин попросил переводчика сказать, что шкатулка открывается лишь только с помощью стихотворения. За стихотворение, сказал главный начальник, ты получишь золота на целую корову. Но, посмотрев на стихотворение, он растерялся. Тогда Стейнар похлопал важного господина по плечу и сказал, что, хотя их английская королева — сокровище из сокровищ, все же британскому королевству не под силу купить такую шкатулку. Это тот случай, когда золото не идет в расчет. Он опять завернул свою шкатулку в одеяло, и тут уж шотландцы не скупились на ругательства.

После нескольких приключений крестьянин из Лида прибыл в Копенгаген со своей шкатулкой. На пристани его встретил человек с письмом от короля. В этом письме сообщалось, что Стейнар должен остановиться в Морской гостинице на улице Вестергаде, 5, в Кристиансхавне, там его отыщет исландский студент, который покажет ему город. В письмо были вложены деньги на еду в трактире — без денег здесь ничего не получишь.

«К сожалению, времени нет рассказывать о Копенгагене — это такой город, о котором можно сочинять целые книги, — писал Стейнар. — Один только мост чего стоит! Он раздвигается сам по себе, я только не понял, каким образом, и тогда проходят большие корабли. Этот мост — настоящее чудо. Есть здесь очень интересная мастерская скульптур Торвальдсена, там стоят нежные феи и стройные юноши; а сколько сильных лошадей с воинственными всадниками! Я еще должен рассказать о газе, это самое главное чудо здесь; он дает людям свет и тепло. Представьте себе большой-большой котел с раскаленными углями; от него под землей идут трубы по всему городу, а потом через стены в домах эти трубы проходят прямо в комнаты; и, если человеку понадобился свет или огонь, стоит только отвернуть медный краник, поднести зажженную спичку — и готово. Не удивительно, что многим это кажется неправдоподобным, но все это правда и вызывает изумление. Я еще не рассказал о Тиволи. Это датчане устроили себе нечто наподобие царствия небесного и райских кущ, хотя мне там не понравилось, — писал крестьянин. — Вряд ли в детстве мне позволили бы так шуметь и кричать на глазах у всех, как делают они; не хотел бы я видеть своих детей за такими играми. Несколько человек, уподобясь кошкам, прыгали через отвесные стенки и выделывали разные штуки на перекладине и веревке. Слава богу, все сошло благополучно. А в доме для представлений на сцену вышло несколько несчастных в каких-то жалких одежках, они кувыркались, били друг друга по лицу и вообще вели себя самым неподобающим образом. И все это называется веселить публику! Одеты они были очень легко, в особенности отличались этим женщины. Я спросил соседа, что это за люди, и узнал, что мужчина — Арлекин, а женщина — Коломбина, был тут и парень по имени Паяц; он все время заискивал перед женой. Мне эта компания не пришлась по душе. Хотя, может быть, кому-нибудь это и было смешно — наверное, тем, кто не брезгует никакими удовольствиями.

Охотничий дворец короля, — продолжал Стейнар, — окружен лесом. Там среди деревьев резвятся олени, вытягивают длинные шеи и жуют листочки. Своими красивыми мордочками они напоминают ягнят; маленькие челюсти быстро-быстро двигаются, когда они жуют. Прыгают они легко и мягко, почти не слышно, как ударяют копытами о землю. Подумать только, знатные люди выезжают в лес и ради забавы убивают этих замечательных животных. А в старые времена, — писал Стейнар, — на такое убийство смотрели, как на священное дело, и каждый, кто занимался этим, считался в особом сговоре с богом. С тех пор выезжать в лес и убивать животных стало любимой благородной забавой для короля и его двора. Я не мог удержаться и пересчитал животных перед тем, как войти во дворец».

Затем наш крестьянин рассказал в письме, как он вместе с провожатым прошел через дворцовые ворота. «Здесь на лошадях восседали драгуны в полном облачении. На них было прямо страшно смотреть. Но, сказал мой провожатый, если с ними не здороваться и не заговаривать, они оставляют людей в покое. Перед дворцом, на лужайке, знатные кавалеры и красивые дамы играли с мячом и клюшкой. Лейтенанты в позолоченных мундирах, разгуливавшие по двору без дела, спросили, кто мы такие».

Тогда Стейнар ответил, что он тот самый человек, который прибыл из Исландии по приглашению короля, чтобы повидаться с лошадью.

«— И адская машина при тебе? — спросили они.

— Ну что вы, — ответил я. — Это всего-навсего шкатулка и стихотворение в придачу.

Тогда они впустили нас».

Король сидел в большой комнате. Он встал и пошел навстречу гостям, любезно приветствовал их, хотя с виду был немного рассеян и словно чем-то озабочен. Он спросил, как поживает крестьянин и его семья, затем поблагодарил за лошадку Пусси и сказал, что это презабавный пони Пусси — любимица внучат короля; они забавляются ею, когда приезжают сюда на отдых: ее впрягают в маленькую тележку, и она бегает по королевскому парку; Пусси с легкостью возит троих, а иногда и четверых детей. Крестьянин спросил короля, нет ли при дворе наездника, которому доставляло бы удовольствие поскакать на хорошей лошади по Зеландской равнине. Знатный хозяин ответил, что иногда мальчики садятся верхом на Пусси, но безопасней все-таки при этом вести ее в поводу: она может понести. В Дании, сказал король, и говорил он об этой стране так, словно она была каким-то неизвестным ему местом за границей, взрослым не положено ездить на пони; это считается истязанием животных, и не так давно одного человека оштрафовали за то, что он поехал на исландской лошади по Стрёгет. Но мы, заметил король, посмеялись над этим — мы-то сами ездили на этих маленьких созданиях по Исландии.

Когда король и его гость поговорили немного о лошади, Стейнар сказал, что привез с собой подарок для короля — шкатулку, изготовленную собственными руками, для хранения золота, драгоценных камней и всяких секретов. При этом он вытащил шкатулку, поставил ее перед королем и открыл сложный запор. Король поблагодарил за подарок и похвалил Стейнара за изобретательность. Но у него, бедняги, ничего не получилось, когда он сам попытался открыть шкатулку, писал крестьянин.

— Это я должен показать Вальдемару, — сказал король.

Он позвал своего сына Вальдемара, велел ему поздороваться с исландским крестьянином. Принц любезно приветствовал его, заговорил о Пусси и сказал, что она теперь упитанная, холеная, но немного упряма, как, впрочем, и все исландцы, если не найти к ним подхода. Принц Вальдемар захотел открыть шкатулку, но у него тоже ничего не получилось. И спустя некоторое время он сказал, что тут и сатана сломал бы голову и что, пожалуй, следовало бы показать эту машинку русскому царю. Он вышел на террасу и позвал королевских гостей, забавлявшихся на лужайке, объявив им, что из Исландии прибыл человек с такой головоломкой, для решения которой требуется не меньше способностей, чем для игры в крикет. При упоминании об Исландии все оживились. Вскоре в большую комнату набилось много народа, и можете поверить, что это были не вшивые старики, нищие старухи и прочая голытьба, живущая за счет прихода. Если бы не сам Кристиан Вильхельмссон, человек, на которого можно положиться, представлял ему гостей, он мог бы подумать, что старика из Лида здорово разыграли. Как раз в эти дни к королю Кристиану съехались его дети, зятья и невестки — навестить его и развлечься. Эти дети сами уже стали королями и королевами в разных странах мира, а кто еще не стал, то непременно станет.

«Прежде всего расскажу, — писал Стейнар, — о том, кто царствует над греками, потому что он первый подошел ко мне и протянул руку — такой величественный и любезный человек, лысый и с длинной бородой. Потом пришел принц Уэльский, женатый на Александре, дочери короля, ему предстоит управлять Британской империей и Индией в придачу; он и теперь частенько управляет государством, когда его мать, королева Виктория, развлекается по другим странам. Как и следовало ожидать, он не спешил приветствовать меня. В этой компании он первый взглянул на шкатулку, но вид у него был величественный, неприступный. Принц Эдуард — достойный молодой человек, с тщательно приглаженными блестящими волосами и круглым лицом. Я прекрасно понимаю, где уж такому человеку, которого ждет управление целым Британским королевством, выглядеть радостным. А затем подошел бойкий человек, лысый, с живыми глазами, почти с такой же бородой, как у Бьёрна из Лейрура; одет он был так, словно никогда не имел никакого отношения к военному делу, хотя кто-кто, а он-то должен был больше других блистать позолотой и не снимать ни днем, ни ночью ни сапог, ни сабли — ведь это был не кто иной, как русский царь Александр III. Он единственный в этой компании, кто сказал несколько слов крестьянину из Стейнлида, и мой провожатый, когда мы вышли из дворца, перевел его слова. Царь говорил, что ему довелось на своем веку повидать многих дикарей — и в России, и в других странах, в том числе даже тибетцев, а вот исландцев он никогда не видел. Царь считал, что никто из дикарей не похож друг на друга, за исключением исландцев и тибетцев, и это зависит, он думает, от того, что те и другие живут отгороженно ото всех других людей на земле: тибетцы отделены от остального мира сушей, а исландцы — водой. Впрочем, исландцев русский царь нашел более редкостными дикарями; он даже поставил какой-то крестик в своей записной книжке. Когда царь увидел, что будущий король Англии стоит, склонившись над шкатулкой, он сказал крестьянину, что недурно было бы построить крепость вокруг его Московского царства, сквозь которую было бы также трудно проникнуть, как открыть эту шкатулку, и чтобы английский король никогда не мог туда пройти. Уж очень славным показался Стейнару этот русский царь! Потом подходило много знатных дам — королев и цариц; все хотели собственными глазами взглянуть на дикаря из Исландии. Кое-кого, будь они в Стейнлиде, назвали бы толстухами. «Одна знатная дама из Греции перещеголяла всех — ее, кажется, зовут великая княгиня Ольга Константиновна. Она дала мне на память монетку. Была тут также и Дагмара, дочь Кристиана — русская царица. А потом посыпалось столько маркизов, графов, баронов и их жен, что и не сочтешь, как снегу напорошено! Они всегда ходят по пятам за королями и царями, и те смотрят на них как на прислугу в деревне; я слыхал, держат их для того, чтобы они помогали одеваться и раздеваться королевским особам и еще, прости меня грешного, сажать их на горшок. А в общем все эти люди очень простые и славные. Говорили они все на немецком языке — это главный язык в Европе. Датский они называют нижненемецким и презирают его».

И вот вся эта компания собралась в большой комнате, склонилась над шкатулкой и безуспешно пыталась открыть ее. Кое-кто даже разгневался; английский король первый, топнув ногой, отшвырнул жалкую исландскую дребедень и сказал, что это, должно быть, адская машина. Тут и другие заговорили, кто-то сказал, что же еще хорошего можно ждать от исландцев, которые всегда норовят поставить в неловкое положение благородных людей. «А когда я достал «Стихотворение о том, как открыть шкатулку», они поглядели на него и заявили, что это не намного меняет дело, и знатный господин из Великобритании схватил бумажку, скомкал в кулаке и швырнул на пол; слуги тотчас вымели ее. Но тут пришли несколько дам и сказали моему переводчику, что нас приглашают в другую комнату пить кофе с булками. Итак, мы покинули королей и царей всей вселенной, когда они изо всех сил старались открыть вышеупомянутую шкатулку».

Когда крестьянин подкрепился, пришел сам Кристиан Вильхельмссон и любезно сообщил, что главный конюх получил приказание подвести к дверям дворца Пусси.

«Мы вышли вместе и спустились по лестнице. Здесь, внизу, стояла лошадь. Конюх, одетый в красное, держал ее за поводья. Лошадь была ухожена, откормлена, с толстыми боками и животом. А как вычищена и вымыта!» Хотя ему, Стейнару, показалось, что лошадь изменилась к худшему. Ей не шла коротко подстриженная грива и подрезанный хвост. «Уздечка же была отделана кованым серебром, а кожаные части вышиты и подбиты фетром яркого цвета. Никогда еще исландская лошадь не удостоивалась такого почета. И вот, — пишет Стейнар, — я подошел к нашему Крапи, рожденному из морской пены и вознесшемуся до небес. Погладил его по морде. Мне показалось, что передо мной опять конь моей души. Я вновь заметил блеск в его глазах. Да и король сказал: по взгляду лошади видно, что она узнала старого хозяина. Но я думаю, что она посмотрела на меня отсутствующим взглядом, словно я покойный родственник, являющийся во сне; в эту минуту мне хотелось, чтобы она не узнала меня.

Я спросил конюха, нет ли здесь места для верховой езды, но он ответил: ничего, кроме этого парка. И потом повторил то, что уже говорил король: что Пусси разрешают возить детские тележки среди цветочных клумб, и добавил, что такая лошадка для детей хорошая игрушка, хотя и небезопасная — она может лягнуть, встать на дыбы, если не держать ее крепко за поводья».

Вот что писал крестьянин дальше: «Потом король попрощался со мной и сказал, что я могу просить у него все, что мне захочется и что в его силах выполнить. Я ему ответил исландской поговоркой: «Хорошо, когда король — твой должник». Но дело в том, сказал я, что из того, что может дать король, мне ничего не надо. Я вот только забыл уздечку на лошади, когда передавал ее тем летом, — сказал я, — и уздечку я охотно бы получил обратно. Тогда король призвал конюха и сказал: «Дай этому крестьянину столько самых лучших уздечек, сколько ему захочется». Заключил письмо крестьянин такими словами: «Итак, я передал в руки короля коня моей души и шкатулку моей души и получил уздечку; в придачу получил я фотографии королей и королев во всем их облачении».

Дойдя до этого места, крестьянин написал, что в Копенгагене уже давно наступила ночь и ему пора кончать, так как пароход в скором времени покинет гавань.

Приписка: «Я чуть было не забыл рассказать моему дорогому семейству, что после того, как я распрощался с королями, царями и их дамами и великой княгиней Ольгой Константиновной, я пошел купить себе на два эре воды, которая вытекает из скалы в лесу. Это самый чистый источник в Дании — источник Кирстен Пиль. И, верно, была на то воля Провидения, что я увидел человека, с которым дважды встречался в Исландии. Вначале мне даже показалось, что он мне почудился. Зовут его Тьоудрекур, он епископ. Он стоял у этого источника и пил добрую воду за два эре. Сама судьба свела меня с этим человеком. Так что на этот раз я не могу приехать в Исландию. Со слезными молитвами я вверяю вас господу и на том кончаю свою беседу с вами».

 

Глава четырнадцатая. Сделки

Глубокий снег покрывает землю; царит полный мрак, и, как уже говорилось ранее, никаких развлечений вот уже целых сто пятьдесят лет: ни света, ни денег, ни любви. Многие находят общий язык с богом, некоторые знают толк в овцах — в какой-то мере, но никто не понимает сердца. Все бормочут старинные стихи или бубнят себе в бороду изречения, и молодежь черпает сведения о жизни из древних саг. Однако стало заметно, что с прошлого года мальчишка вымахал чуть не с самого Эгиля Скаллагримссона, хотя крестьянин не победил в нем викинга настолько, чтобы он догадался в положенное время впустить барана к овцам. Слава богу, что вмешались добрые люди в дела на хуторе Лид. К концу течки они позаботились о тех овцах, у которых еще сохранился инстинкт продолжения рода. Но, к сожалению, совсем упустили из виду коров. Нет теперь на хуторе умной головы, жаловалась хозяйка.

Однажды в самый разгар зимы, когда темнота еще нависает над землей и весь мир лежит укрытый снежным покровом, собачий лай вдруг заставил сильнее забиться сердца в Лиде. Давненько у Снати не было повода вскакивать на крышу и заливаться лаем, и это было не сердитое рычанье, которым пес встречал появление ворон; в лае отчетливо слышались радостные нотки.

Вскоре на пороге появился огромный мужчина. Дом содрогался, когда он стряхивал с себя снег. Заключил в объятия всех обитателей дома, расцеловал, ткнув в лицо бородой, пропахшей табаком и коньяком.

— Лошадей кормить не надо — они сыты, а парни мои привыкли ждать на дворе, пока я убаюкиваю девиц в лучших хуторах. Говорят, что наш друг заделался мормоном, — добавил он.

— Не доведи господи, — со стоном молвила хозяйка дома.

— Мормоны! — воскликнул Бьёрн из Лейрура. — Вот это по мне — настоящие парни! Подавай им самое меньшее двадцать одну жену! И у каждой своя комната с отдельным ходом, моя дорогая, так что никакой тебе шумихи и скандала в доме. Не то что у нас в Исландии — без конца приходится изворачиваться, вилять да утаивать. Ну разве я не говорил всегда, что мой друг Стейнар — удивительный мужик. А вы, мои милые, я вижу, живете неплохо. А? Полнеете, да? Спасибо за прием, оказанный осенью. Я заглянул только, чтобы узнать, как вы тут. Полнеть неплохо, особенно если заплывешь жирком изнутри. Я знаю, мой дорогой Стейнар не простил бы мне, если бы я позволил, чтобы вы тут зачахли, пока он живет там, среди мормонов.

— Хотела бы я знать, — сказала женщина, — что это люди все время болтают о мормонах. Что это за побасенки? Мне кажется, я знаю своего Стейнара не хуже, чем женщины по соседству, которые болтают, что он стал мормоном. Не знаю, что они думали о Стейнаре до сих пор, но я должна сказать, хоть я и не шибко умна, что мой Стейнар, должно быть, сильно изменился за полгода, если обзавелся двадцать одной женой.

— Славная ты моя женщина, — сказал Бьёрн из Лейрура, — что за человек Стейнар, прекрасно знают и судья, и сам король. Он выше, чем «да» и «нет»; и в конце концов из него ничего не выжмешь, кроме ухмылки. Он выше золота. Такого человека еще не было в Исландии. Я взял бы на душу грех, если бы дал его женщинам увянуть с тоски. Говорят, у вас не хватает молока?

— Хуже того, — ответила женщина. — У старой Краснухи осенью был выкидыш, теперь она яловая; да тут еще, на беду, забыли случить молодую телку. На хуторе теперь только пустые головы. Этой зимой я приставила дочку к коровам — до этого она и понятия не имела о случке. И сама я поглупела. Так что, видишь, мы не купаемся в молоке. Маленький викинг не слишком силен, толку от него немного. Одна только Стейнбьорг, что прислуживала тебе, цветет.

Бьёрн из Лейрура подошел к девушке, ощупал ее со всех сторон; она залилась краской, у нее потемнело в глазах и подкосились колени.

— Значит, такие вот дела, — произнес Бьёрн из Лейрура, — черт побери!

— Я часто черпаю из бочки с китовым жиром, который отец оставил нам для освещения в самые темные дни. Боюсь, что скоро он кончится.

— Ничего, я позабочусь о вас. Вот только наладится дорога, пришлю вам корову, — сказал Бьёрн из Лейрура, кончив ощупывать девушку. — У меня на рождество отелилась одна. Молока дает немного, зато без перерыва. Правда, одна корова не решает дела — что пользы пристроить корову, когда девица не пристроена. Эх, был бы у меня подходящий парень для такой девушки. Однако что делать — нет его. Но ничего, моя милочка, что-нибудь придумаем.

Девушка совсем ослабела.

— Я вот вспомнил о парнишке, он живет здесь недалече. — И Бьёрн из Лейрура засмеялся. — Если память мне не изменяет, вы уже приметили друг друга.

Девушка опустилась на край кровати.

— Ты получишь хороший хуторок, я вам помогу и скотиной обзавестись, — продолжал Бьёрн из Лейрура.

Девушка уткнула лицо в согнутую руку.

Бьёрн подсел к ней на край кровати, посадил ее к себе на колени, и эта взрослая располневшая девушка снова стала маленькой девочкой.

— Ну что ты скажешь, моя милая?

— Не знаю, — пробормотала девушка ему на ухо. — Больше всего сейчас мне хотелось бы заснуть…

Он сидел долго-долго, держа ее на руках и баюкая, беспрестанно повторяя: моя милая, ах, моя милая, мой ягненочек, ах ягненочек, иногда варьируя: соня-девочка, моя милая…

Мать сидела не шевелясь, как изваяние.

— В мое время, дорогой Бьёрн, — вдруг нарушила она молчание, — парни приходили и сватались сами и весь риск брали на себя.

— Сейчас они больно застенчивы, сердечные, пока молоко не обсохнет на губах, — сказал Бьёрн из Лейрура. — Я ведь тоже почти до сорока лет все не решался посвататься к молодой. А теперь женюсь по четыре раза в год. Ну, мне пора. Похоже, что метель будет.

Гость ткнул бородой в лицо матери, затем дочери, обдавая их вновь сильным запахом табака и коньяка, с трудом протиснулся через дверь в своем огромном полушубке и сгинул.

Когда наступила оттепель, двое мужчин с прибрежного хутора привели в Лид корову с большим выменем. С собой они забрали яловую. В глазах соседей по приходу это походило на сделку.

Бьёрн на этом не остановился. Прошло несколько недель, и в один прекрасный день на пороге Лида появился парнишка из Драунгара. Правду говоря, это был уже не парнишка. Он возмужал и обрел уверенность с тех пор, как заходил сюда осенью. На этот раз он без околичностей осведомился о хозяйской дочке. Они остались с глазу на глаз. Некоторое время молча глядели друг на друга. Наконец он вымолвил:

— Значит, ты сказала неправду…

Девушка вздрогнула. Никогда еще в Стейнлиде никто не врал.

— Не понимаю, о чем ты? — удивленно спросила она.

— Осенью ты сказала, что ничего не случилось.

— А что случилось? Я не знаю, что произошло… Что-нибудь неладное?

— Не со мной, — ответил он.

— Слава богу, и не со мной. Если б только припомнить, что я тебе сказала!

— Ты спала с мужчиной?

— Да что же это такое! — выдохнула девушка. — Сколько можно об этом говорить!

— Целовала его? — спросил парень.

— Целовала Бьёрна из Лейрура? Он только иногда совал нам с мамой в лицо бороду — вот и все поцелуи.

Искренность, с какой отвечала девушка, смутила парня. Но еще больше сбивал с толку ее вид. Вот стоит она перед ним — такая раздобревшая — и смотрит прямо ему в глаза. Перед таким простодушием слова застревали в горле.

— Говорят, ты полнеешь, — сказал он. — И мне тоже кажется.

Она ответила:

— Я знаю, что выгляжу не слишком привлекательной, это правда. Но что я могу поделать, если я расту? Понимаю, ты не можешь мне простить, что я прошлой осенью вдруг сболтнула, что ты худенький. Не знаю, зачем и почему у меня это вырвалось! Ну, прошу тебя, не сердись на меня за это.

— Конечно, таких здоровяков, как Бьёрн из Лейрура, мало. Говорят, он дал тебе корову?

— Кто говорит? — спросила девушка.

— Да говорят.

— Что это, меня уже принимают за хозяйку?

— Во всяком случае, ты попала к старику в коллекцию.

— Куда попала? — удивилась девушка. — Как ты можешь такое выдумывать. Я-то считала, что вы в Драунгаре хорошие люди! Ну ладно, по какому делу ты пришел?

— Да как тебе сказать… Мне казалось, что он уже обговорил с тобой все.

— Обговорил? Что обговорил?

— Разве он не собирается выдать тебя замуж? Подыскать жениха?

— Ты, кажется, немного не в своем уме, парень!

— Я, конечно, не очень умен, — сказал он, — по крайней мере в твоих глазах.

— Бьёрн из Лейрура любит для забавы пошутить с людьми, — сказала девушка. — Шутки его иногда бывают занятны, но мне не доводилось слышать, чтобы кто-нибудь принимал их всерьез.

— Да, такие уж вы создания — женщины, — сказал парень. — Старики все шутят да шутят, и никто не принимает их всерьез, и меньше всего вы, женщины. А не успеешь оглянуться, как уже в постели с ними.

— Ведь надо же спать где-нибудь ночью. К тому же если все другие кровати заняты.

— Где они ни переночуют, считай, там и пополнили свои коллекции. С осени у него завелась другая — на востоке, третья — в Эльфусе и, наверное, еще много.

— Должна тебе сказать, ты суешь свой нос куда тебя не просят.

— Он предложил мне выбрать любую из трех, — сказал парень. — Но, насколько я понял, за тебя он дает больше.

— Будто я не знаю, как Бьёрн из Лейрура умеет разыгрывать! Я буду самой большой дурой, если поверю этой болтовне.

— Он предложил за тобой хутор и десять сотен, — сказал парень. — А о скотине договоримся отдельно.

— И ты слушаешь эту чушь? А еще называешься мужчиной!

— Думай как хочешь.

— Я?! Я ничего не хочу. Пожалуйста, не впутывай меня в эту пустую болтовню.

— А что ты собираешься делать?

— Ничего, — ответила девушка. — Мы ждем возвращения отца.

— Мне раньше казалось, что я тебе немножечко нравлюсь, — сказал парень.

— Ну, хватит. Кончай меня дурачить! У нас есть кофе — сварить тебе?

Он долго смотрел на нее, не зная, что предпринять. Наконец поднялся, взял свою шапку, помял, повертел ее в руках.

— А ты хотела бы выйти за меня замуж? — спросил он.

Тут девушка впервые потупила взор и серьезно ответила:

— Не знаю… А ты хотел бы этого?

— Если бы я точно знал, что я получу. Так я сказал и Бьёрну из Лейрура.

— А при чем здесь Бьёрн из Лейрура? — спросила девушка.

— С такого человека, как он, маловато хутора и скотины.

— С какой стати мы должны рассчитывать на Бьёрна из Лейрура, чужого нам человека? — спросила девушка. — Вот когда приедет отец, я скажу ему: отец, отдай мне и Йоуи из Драунгара половину нашего хутора. Ты дело говоришь, дочка, ответит он.

— Твой отец бедный человек, — сказал парень. — И мой тоже. А то, что я зарабатывал в Торлауксхёбне, я отдавал на хозяйство; только в этом году я могу рассчитывать на свою долю. Думаю, надо воспользоваться случаем и потребовать от него золото.

— За что?

— Ну, если говорить напрямик, так за то, что ты спала с ним, как ты сама призналась.

— Как я рада, что не разрешила тебе сесть на Крапи, лошадь моего отца, — сказала девушка.

— Бьёрн швырнул тебе одну английскую гинею, а тебе следовало бы получить все сто. Я хотел бы, чтобы ты сама пошла и сказала ему это…

— Ну, уж если я к кому-нибудь и пойду, так это к отцу. У него есть золото, драгоценности. И вдобавок еще тайны, в потайном ящичке, — тайны, которые ни одна душа никогда не увидит, — сказала девушка.

 

Глава пятнадцатая. Весной появляется ребенок

Весной не пришло ни письма, ни привета, и никаких новостей. Прибыл почтовый пароход «Диана» и опять ушел. В Лиде всю весну не теряли надежды, все ждали — вот-вот придет наконец смятый клочок бумаги, побывавший во многих грязных руках, как прошлой осенью. Но увы!

Овцы не окотились, как у других хуторян. Молока от коровы — подарка Бьёрна из Лейрура — едва хватало. И худо бы пришлось обитателям хутора, не получи они мешка ржи и пакета сахара от неизвестного благодетеля.

Земля лежала изувеченная лошадьми прошлой осенью. Еще в худшем состоянии был выгон; никакой надежды, что летом здесь понадобится коса. А как больно смотреть на усыпанный камнями двор! Сколько в этом году их нападало с гор! Такой ухоженный двор, сиявший прежде чистотой и порядком, со своей прославленной изгородью, пришел с осени в упадок, запустел.

Все на хуторе чувствовали себя плохо, и неудивительно — это обычное состояние в деревнях весной. Особенно нездоровилось дочери: она жаловалась на боли в паху и в животе.

Уж не заворот ли кишок — опасалась мать.

Но когда боли отпустили, женщина успокоилась и сказала, что, должно быть, всего-навсего колики.

Однажды Стейнбьорг с криком бросилась в постель.

— А что, если поставить холодный компресс? — спросила мать.

Когда холодный компресс не помог, мать предложила попробовать горячий.

К вечеру девушка не могла уже больше терпеть. Одолжив лошадь, мать послала сына на восток, через реку, за доктором. Поездка туда занимала несколько часов.

Утром, когда взошло солнце, мальчик привез доктора. К этому времени Стейна разродилась. Родился мальчик. Роды принимала мать.

Доктор рассвирепел. Он кричал, что никому не сделал ничего дурного в этом приходе и не заслужил, чтобы над ним так издевались.

— И откуда нам могло прийти в голову, что с ней именно это? — сказала мать.

— Ну а что скажет она сама? — спросил доктор.

— Мне откуда было знать? — ответила Стейна. — Я-то меньше всего ждала этого.

— Ну, тебе прекрасно известно, где ты бывала, — сказал доктор.

— Я нигде не бывала — только дома.

— Да, бог еще раз доказал свое могущество, — воскликнула мать. — Когда мы все уже готовы были потерять веру, и на свет не появлялись ягнята…

— Вам нечего передо мной оправдываться, — заявил доктор. — Рожайте сколько вам вздумается, но я тут ни при чем. Я вам не повитуха.

— Здесь наверняка свершилось чудо, — сказала мать. — Разрешите предложить вам чашечку кофе…

После доктора на хуторе появился пастор. Правда, он пришел уже тогда, когда девушка встала с постели. Он заявился со своей большой книгой. Ему тоже предложили кофе.

Он ответил:

— С тех пор как придумали этот кофе, бедному священнослужителю не предлагают и маковой росинки. Сегодня это уже тридцать седьмая чашка! Скоро я испущу дух из-за болезни желудка, как и мои предшественники. Но прежде, чем умру, я хочу зарегистрировать, что тут у вас случилось.

— Ничего не случилось, кроме того, что известно пастору, — сказала женщина. — Хозяин покинул свой дом, и никто не знает, жив он или умер.

Пастор надел очки, вытащил из кармана чернильницу и открыл книгу.

— Буду кратким. Стейнар Стейнссон. Никаких изменений, кроме того, что уехал за границу гостить к королю. Ходят слухи, что он повстречал там многоженца Тьоудрекура с островов Вестманнаэйяр. Да, гм… моя милая, он объявится, если не умер. Что еще?

— Остались только дети и я.

— Я всех занес в книгу, кого крестил и конфирмовал. Что еще?

— Ничего, кроме того, что родился ребенок…

— Вот как… — произнес пастор. — А разве вы ожидали чего-либо другого?

— Мы до сих пор не можем взять в толк, откуда он появился?

Призвали девушку, и пастор остался с нею с глазу на глаз.

— С каких пор, птичка моя, мы приобщились к христианству? — спросил он, имея в виду, когда конфирмовалась девушка. Выслушав ответ, он заметил: — Ну что же, многие девушки начинают и раньше. Я слыхал, что маленький здоров?

— Да, вполне здоров, — ответила девушка. — Спасибо.

— А кто отец?

— Не знаю, ребенок появился сам по себе.

— Да… гм… и все же…

— Мама тоже уверяет, что должен быть отец, — сказала девушка. — Хотя, правду говоря, я не понимаю, для чего?

— Видишь ли, так красивее выглядит в церковной книге, — ответил пастор. — Скажи, что стряслось с тобой, моя птичка?

— Ничего. Не понимаю, что должно было со мной стрястись.

— Для этого, конечно, не обязательно все снимать с себя.

— Я ничего не снимала с себя, — изумилась девушка.

— Ну ладно. Скажи-ка, ведь это правда, что осенью здесь останавливалось много лошадей? — спросил пастор.

— Кажется, да.

— А эти парни, что перегоняют лошадей, — веселый народ, не правда ли?

— Они меня не веселили.

— Нередко бывает в наших краях, что молодая девушка помогает ночному гостю раздеваться поздним вечером. Ну а что потом? Она тянет в одну сторону, он в другую, он привлекает ее к себе, да так сильно, что она не успевает опомниться, как уже оказывается в его объятиях в постели.

— Никогда раньше об этом не слыхала, — сказала девушка. — А что же потом?

— Весной появляется ребенок… Такие случаи записаны в моей книге.

— Я не лежала ни в чьих объятиях. Нас, детей, отсылали спать в сарай.

— Ну, каким-то же образом должен был появиться маленький?

— Наверно. Только мужчины тут ни при чем.

— Черт побери! Кто-то же стаскивал одежду с мужиков, когда они вваливались сюда промокшие до нитки?

— Иногда я помогала раздеваться старику Бьёрну из Лейрура, вот здесь, в этой комнате…

— Самому поверенному? — удивился священник. — Немногим доводится раздевать таких важных особ.

Пастор вынул пробку из чернильницы и приготовился окунуть в нее перо.

— Ну что, запишем старика и покончим с этим делом?

— Это пастор решает, что нужно писать.

— Но ты все же должна знать, как появляются дети на свет божий, моя птичка.

— Мне никогда этого не объясняли. Однажды я почувствовала: что-то вдруг стало расти у меня внутри. Мы все думали, что я толстею потому, что иногда любила зачерпнуть китового жира из бочки. И вдруг ни с того ни с сего появился на свет ребенок.

Пастор прекратил писать.

— Мне расказывали, что здесь видели золотые монеты. Что ты на это скажешь?

— Я не предполагала, что эта история известна многим, — сказала девушка. — Что правда, то правда. Прошлой осенью я получила золотой. Но я отдала его парню — он мне казался красивым, когда я была маленькой. Серебряные деньги я ему тоже отдала. Все, кроме медных.

— Ах, вот как! Значит, были и медные, — произнес пастор. — Это уже хуже.

— Я ничего не просила у Бьёрна из Лейрура.

— Тот, кто оставляет медяки, нехороший человек. В отношении девушек, конечно. Говорят, что поверенный — грубиян…

— Ну, это не мои слова, — ответила девушка. — Еще чего не хватало — чтобы я плохо отзывалась о людях!

— Значит, он тебе приятен? — спросил пастор.

— От него всегда хорошо пахнет. И руки у него всегда чистые. Может быть, слишком мягкие для мужчины.

— Ну, значит, так это было? А?.. Что ты смеешься, моя птичка?

— Неразумных людей часто смешат их неразумные мысли, — ответила девушка. — Стоило ему дотронуться до меня пальцем, как я тотчас же засыпала. Я смеюсь, потому что вспомнила об этом. Мне было с ним так хорошо и спокойно — как с отцом!

— Ну да, конечно, ты засыпала. А что потом?

— Я иногда устраивалась спать у него в ногах поздно ночью, когда не стоило уже идти в сарай, — сказала девушка. — Знаю, что про это не следует рассказывать. Но я хочу только сказать, что Бьёрн из Лейрура не какой-нибудь грубиян и неряха — совсем наоборот.

— А ты не заметила, птичка моя, где он к тебе прикасался?

— Нет, не заметила. И как же я могла заметить — ведь я же сказала вам, что спала.

— Это было выше или ниже диафрагмы? — спросил пастор.

— Диафрагмы? — изумилась девушка. — Я понятия не имею, что это такое. Меня никогда не интересовало, как называется то, что у меня внутри.

— Остерегайся мужчин, крошка, даже если они и не мормоны, — сказал пастор. — Берегись, а не то станешь мормонкой, дитя мое.

— Ну если отец мой мормон, то и мне не страшно быть мормонкой.

 

Глава шестнадцатая. Власти, духовенство и душа

Спустя несколько дней после описанного домашнего допроса пришло письмо от судьи. Оно касалось слухов об отце ребенка, родившегося в Лиде у Стейнбьорг Стейнарсдоухтир, а также невразумительных ответов, которые она давала духовному лицу. Требуется дальнейшее расследование этого вопроса. Поэтому в назначенный день девушке предстоит явиться к судье в Хов.

Отправляться в дальний путь пешком никогда не подобало в Исландии. Но на этот раз не было иного выхода. Лошади в Лиде никудышные, к тому же едва стоят на ногах после зимы.

Птицы кружили над девушкой, когда она шла. Переходя вброд горные прохладные ручьи, она сняла чулки и подоткнула подол юбки. Как приятно идти чудесной весенней порой! Девушка ощущала одновременно запахи моря и земли. Но когда она дошла до ледниковой реки, ей надо было переправляться на лодке.

Так как девушка отправилась в путь ранним утром, к полудню, когда она добралась до переправы, в груди у нее скопилось много молока. Она решила обратиться за помощью к жене перевозчика. Та спросила, откуда она идет, кто ее родители, и повела в чулан.

— Ну что там нового у вас на хуторе? — спросила женщина.

— Ничего особенного, насколько мне известно, — ответила девушка. — Все здоровы и благополучны. Только зимой с гор нападало много камней.

— Печально слышать, — заметила женщина. — Ну а как со скотиной — все в порядке?

— Кажется, — ответила девушка. — Да, можно сказать, все в порядке. Вот только овцы не окотились весной и лошади еще не оправились после зимы. Не то бы я поехала верхом. Когда-то у нас была замечательная лошадь. Ну а у вас что за новости?

— Да какие там новости, — ответила женщина. — Разве только то, что сегодня переправлялся тут через реку один с семнадцатью лошадьми.

— Наверно, это Бьёрн из Лейрура, — сказала девушка и засмеялась.

— Ты, значит, собираешься тем же путем? — спросила женщина.

— Да, мне прислали письмо. Сдается мне, они все там рехнулись.

— Ну, мужчины всегда одинаковы, — заметила женщина. — Я сейчас покрепче тебя затяну. Кажется, больше уже ничего не осталось. — И она показала девушке, сколько нацедила молока в плошку.

— Бог вознаградит тебя за помощь, — сказала Стейна, тронутая тем, что хозяйка не допытывается, почему у такой молоденькой девушки столько молока в груди.

— Может, ты голодна или хочешь пить? — спросила женщина. — Хочешь чего-нибудь горячего?

— Большое спасибо, — ответила девушка. — Мне пора уже идти дальше. Теперь мне будет легче. До свидания. Спасибо за все.

— Это тебе спасибо, — ответила женщина и поцеловала девушку на прощанье. — Не сворачивай, иди прямо: мой муж ждет тебя у переправы.

— Какой выгон у вас красивый! — сказала девушка. — Как бы мне не наступить на лютики.

— Спасибо. Храни тебя бог!

Девушка пересекла выгон напрямик, стараясь не наступать на цветы.

И вдруг она услышала, что ее окликнули. Хозяйка хутора стояла в дверях, голос у нее стал вдруг строгий, сухой — словно бы вовсе и не ее голос. Оказывается, она знала имя девушки, хоть не спрашивала об этом.

— Стейнбьорг, милая!

Девушка остановилась и обернулась.

— Ты меня зовешь?

Тут женщина сказала:

— Надо заставить старика уплатить. Поделом ему. Не надо довольствоваться той чепухой, которой он привык откупаться от вас, молоденьких девчушек.

На другой стороне реки стоял парень с двумя лошадьми. Сойдя с парома, девушка направилась к нему. Он стоял, опираясь на свою несколько встревоженную лошадь, и смотрел, как перебирает ногами девушка, приближаясь к нему. Это был Йоуи. Он еще издали приветствовал ее.

— Здравствуй, — ответила девушка. — Как учтиво с твоей стороны здороваться со мной, да еще на расстоянии. Где ты научился такой вежливости?

— Все приходит мало-помалу, — ответил он.

— Ждешь кого-нибудь?

— Тебя.

— А откуда ты знал, что я приеду?

— Сказали, что тебя вызывают на допрос. Меня тоже вызывали.

— Ты бы одолжил мне одну свою лошадь, раз уж нам с тобой по пути.

— Я закончил все и еду обратно. К тому же у меня только одно седло.

— А я привыкла без седла.

— Ты же мне не разрешила тогда сесть на твоего серого.

Девушка взглянула на него ошеломленно, покраснела до корней волос и потупила взор. Потом повернулась и пошла своей дорогой.

— Я же с тобой разговариваю! — крикнул он вслед.

— Мне кажется, мы с тобой уже побеседовали весной, — ответила она.

— Я хотел тебе сказать, что Бьёрн обо всем со мной договорился. Если судья будет тебя спрашивать, скажи, что это был я.

— О чем ты?

— Скажи, что прижила ребенка со мной. Мы поженимся.

— У тебя, верно, не все дома. Нет, такого я еще не слышала!

— Ты скажи только, что однажды я зашел к тебе в чулан. Ты сбивала масло, и я уложил тебя на ящик. Ты же прекрасно понимаешь: чтобы ребенок появился на свет, нужен мужчина.

— Не понимаю я мужчин, — ответила девушка. — Если ты мужчина.

— Ты достаточно взрослая, и пора бы тебе знать хотя бы, как спариваются животные.

— Хочешь сказать, что я животное? Да? Может быть, ты думаешь, я корова?

— Пастор требует, чтобы у ребенка был отец. И если судья начнет расспрашивать, ты только скажи, что это я поднял тебе подол чуть повыше колен.

— Если судья спросит, я отвечу то, что сочту нужным и правильным. Ничего другого я не скажу, не могу сказать, не должна и не хочу говорить.

— Пойми же, он предлагает нам деньги и землю, — крикнул он ей вслед.

— Мне никто ничего не предлагает.

— Разве ты не понимаешь, что тогда мы будем обеспечены на всю жизнь?

— А мне ничего не нужно.

Он вскочил в седло:

— Конечно, ты предпочитаешь за крону спать со стариком Бьёрном.

Девушка остановилась, обернулась и, поглядев на него в упор, спросила:

— А кто получил эту крону?

Парень стегнул лошадь кнутом и ускакал.

Судья лежал на диване без пиджака, читал детективный роман и курил трубку. Девушку ввели к нему через кухню, предварительно накормив кашей. Судья пускал такие огромные клубы дыма, что казалось, горит копна сена. Он засмеялся чему-то в книге, и вдруг взор его упал на девушку.

— Чего тебе? — спросил он поднимаясь.

— Мне велели прийти, — ответила девушка, — относительно ребенка.

— А-а-а… Так это ты та самая несчастная дурочка? — сказал судья, рассматривая ее. — Подумать только — какая молоденькая! Ну и плут же этот старик! Таких надо обдирать и пускать по миру, пусть бы его содержал приход! А в твоем положении, мой ягненочек, из двух зол выбирают меньшее. Тебе лучше всего соединиться с тем парнем, которого я допросил утром. Правда, не такая уж завидная партия. Ни одной из женщин, которых старик Бьёрн награждает своими незаконными младенцами, не позавидуешь. Ну скажи мне, что это вас, таких молоденьких, тянет к старику в постель? Мне вот никак не удается заполучить себе какую-нибудь красотку, хотя я ничем не хуже старика Бьёрна. Вот и приходится спать с собственной женой.

Девушка не нашлась, что ответить, к тому ж она боялась судьи.

— Слушай, что я тебе скажу, — продолжал судья. — Церковники наверняка потребуют расследования, что очень похоже на пастора Йоуна — он ведь известный крючкотвор. Помни, что я хочу помочь тебе. Что бы тебя там ни спрашивали, ты должна твердить одно: этот дьявол парень, ну как там его зовут, он поймал тебя в сарае или в коровнике…

— Во всяком случае, не в чулане, — сказала девушка. Ответ ее заставил судью встрепенуться, и он повторил удивленно:

— Значит, это было не в чулане, а где же? Впрочем, все равно. Где бы там ни было, он повалил тебя на ящик…

— Что я, животное? — спросила девушка и сердито взглянула на судью. — Или вещь какая-нибудь, которую можно швырнуть на ящик?

Судья вышел из себя. Топнул ногой.

— Что это за нахальство! Попробуй управлять таким народом! По-вашему, я должен превратиться в круглого идиота и перед богом и королем засвидетельствовать непорочное зачатие? Из такого народа дурь надо выколачивать плетью. Я больше не желаю слушать твою глупую болтовню! Скажешь так, как я тебе велел, девчонка!

Позже, в тот же день, девушку ввели в комнату, служащую залом суда. Судья восседал в синем должностном облачении с позолоченными пуговицами, в фуражке с позолоченным околышем. Был там еще какой-то человек с книгой. Пастор Йоун сидел у окна и наблюдал за своими лошадьми, пасшимися на выгоне. Никто не взглянул на девушку, неуверенно вставшую у порога. По глазам ее было видно, как сильно колотится ее сердце. Судья приказал подать ему книгу. Вероятно, он считал, что будет выглядеть внушительнее, держа книгу перед собой. Когда он открыл ее, из нее выпало несколько листков бумаги. Перебирая их, он что-то напевал себе под нос. Затем, не поднимая глаз, скороговоркой забормотал: «Согласно записке духовного лица от такого-то числа, такого-то месяца и так далее… гм… Стейнбьорг Стейнарсдоухтир из Лида дала невразумительные показания об отце рожденного ею ребенка. Вышеуказанная особа давала неразумные ответы вышеуказанному духовному лицу…» Ну, я не собираюсь читать до конца всю эту чепуху. Насколько я понимаю, дело ясное. Вот передо мной бумага, подписанная Йоуханном Гейрасоном из Драунгара, где он клятвенно подтверждает свое отцовство.

— Что-что? — переспросил пастор.

— Как «что»? — раздраженно отозвался судья.

— Я всего-навсего простой служитель церкви, — сказал пастор, — и мне не приходилось слышать, чтобы мужчины клятвенно подтверждали свое отцовство.

— А почему же нет?

— В подобных случаях они, как правило, клянутся в своей полной непричастности.

— Вы можете думать что угодно, мой дорогой пастор. И вообще, я могу приказать подогнать ваших лошадей и, пожалуйста, езжайте, если вам того хочется.

И, заглянув в книгу, судья добавил:

— Я официально вручаю вам этот документ как основание для законной регистрации вышеуказанного случая. Не вижу никакой причины, чтобы в нашей округе по этому поводу ходили всевозможные толки.

В зале воцарилась тишина. Это мгновение очень напоминало сагу о Ньяле — те места, где говорится, что наступила тишина. С переплета окопных рам птицы пересели на подоконник. В привычном «гм», слетевшем с уст пастора, звучали вопросительные нотки. Они относились к девушке.

— Я не знаю, — произнесла девушка.

— Чего ты не знаешь? — сурово спросил судья.

Набравшись духу, девушка наконец ответила:

— Я не знаю, как появляются дети.

Мужчины оторопело посмотрели друг на друга. Пастор засунул в рот табак.

— Этот вопрос не стоит на повестке дня, — заявил судья. — Мы собрались сюда не для того, чтобы разбираться в естествознании. Появление на свет ребенка подтверждено, отцовство установлено, и делу конец.

— Да… гм… — произнес пастор. — Как же так? Неужели я ослышался, птичка моя? Ты же на днях называла имя другого человека!

— Я со своей стороны закончил дело. — Судья захлопнул книгу. — Я велю подвести ваших лошадей.

Но пастор упорствовал.

— Могу я спросить, прежде чем удалюсь? Прости, дитя мое, скажи — парень, который подписал этот документ, когда он залезал тебе под подол?

— Никогда…

— Да-да, — кивнул головой пастор. — Могу я просить господина судью разрешить моим коням попастись еще малость? А теперь я хочу обратить внимание властей на то, что девушка не признает лицо, подписавшее этот документ, отцом ребенка.

— Еще бы! Неудивительно! — сказал судья. — Она не понимает ваших речей, вы изъясняетесь слишком старомодно. Я вас тоже не понимаю. Вы пытаетесь запутать человека, обращаясь к нему на языке саг. Это никуда не годится!

Тогда пастор спросил девушку:

— Когда ты спала с парнем из Драунгара, моя милая?

— Никогда, — ответила девушка.

— Но, кажется, немножко… с этим Бьёрном?

— Я на днях рассказала все отцу Йоуну, все, как было.

— Прошу прощения, — сказал пастор. — Вы, как судья, считаете обязательным, чтобы отец ребенка был установлен правильно?

— Мне все равно, — ответил судья. — Никто ведь не жаловался.

— Следует ли понимать так, что вы, судья, отрицаете необходимость заботы о спасении души в Исландии?

— Я думаю, что религия не должна вмешиваться в то, как люди совокупляются друг с другом, — отрезал судья. — Ведь Иисусу нет дела до того, как размножаются, скажем, млекопитающие. Но у духовенства, видно, другое мнение на этот счет. Дошло до того, что духовные отцы готовы объявить детородные органы вместилищем души.

— Значит, гражданские власти считают, что этот ребенок с самого рождения должен быть подкидышем и не иметь всю жизнь возможности доказать, кто его отец? Это достойно всяческого порицания, тем более что все происходит прямо на глазах у священника, призванного действовать согласно совести и по законам страны.

Судья вошел в азарт.

— Чего вы требуете от меня? — почти закричал он.

— Я требую, чтобы с этой несчастной из моего прихода и с ее ребенком поступили по закону и справедливости, — сказал пастор. — Я требую, чтобы меня призвали в свидетели перед судом.

— Приведите свидетелей с болота, — распорядился судья. — Необязательно, чтобы они умывались.

Вошли двое понятых, специально состоявших при судье для этой цели. Рослые, спокойные, с умными глазами, — правда, никто не мог усомниться в том, какой работой они занимались. У двери, перед входом, они оставили свои косы для резки торфа.

Так началось судебное разбирательство по требованию духовника из прихода в Лиде. Он начал с того, что надеялся уладить дело без суда. Но так как его доводы были извращены и высмеяны некоторыми высокопоставленными особами, у него не остается иного пути, как предъявить иск.

Судья постучал молотком по столу, призывая пастора придерживаться сути вопроса.

Когда наконец пастор осветил дело со всех сторон, судья стал допрашивать девушку. Она заявила, что никогда не делала секрета из того, что спала с Бьёрном из Лейрура. Но когда на нее посыпались вопросы, она не поняла, чего от нее хотят. Ей были так же чужды благопристойные слова, употреблявшиеся в суде для обозначения интимных отношений между женщиной и мужчиной, как и простонародное название этих отношений. В этой области она знала только то, что было связано со святыми и ангелами. Ей никогда не рассказывали, что дети появляются на свет иначе, чем у девы Марии. Она никогда не присутствовала при том, когда впускали барана к овце. И когда судья спросил, как же она объясняет случившееся, она ответила:

— Господь всемогущ.

— Я попрошу пастора растолковать этому неразумному созданию суть того, о чем мы ее спрашиваем, — сказал судья.

Пастор Йоун вооружился порцией табака и стал высокопарно излагать девушке таинства жизни, но вдруг она, закрыв лицо руками и разрыдавшись, простонала сквозь слезы:

— Я хочу домой!

— Не желает ли пастор задать свидетельнице какие-нибудь вопросы? — спросил судья.

Пастор сказал, что теперь, когда девушка вооружена должными знаниями в области естественной истории, она вполне подготовлена к тому, чтобы ответить: совсем ли она раздевалась прошлой осенью, ложась спать с Бьёрном.

— Я вовсе не раздевалась, — ответила она.

— Я уже спрашивал тебя об этом. Но не могло ли случиться, что ты сняла панталоны хотя бы с одной ноги, или что-нибудь в этом роде?..

— На мне не было никаких панталон.

— Ну, это многое меняет. Если б я только знал… Гм… В таком случае ты тотчас же должна была заметить нечто необычное. Ты не расскажешь нам об этом?

— Я уснула.

— А мужчина?

— Он спал, — сказала девушка.

— Тесно было в кровати? — спросил пастор.

— Кажется, немного тесновато.

— А не заметила ли ты… не придавил он тебя ненароком?

— Кажется, однажды немножко, когда я спала, — сказала она. — Но это было нечаянно, и я тотчас же опять заснула.

— Да… гм… — произнес пастор.

— Есть еще вопросы? — спросил судья, глядя на пастора.

— Нет, больше нет, — ответил пастор. — Я бы только хотел суммировать все это дело, как оно мне представляется. Итак, девушка находится ночью наедине с мужчиной, ее клонит ко сну, она принимает его предложение лечь с ним в кровать и засыпает быстро, так, как может уснуть утомившееся за день юное существо. По этой причине да еще по неслыханной неопытности и глупости она не понимает, что с ней произошло. Суд должен высказать свое отношение к происшедшему, а также оценить последствия.

Девушка смотрела непонимающе, ее тело обмякло, словно из него вынули кости. Потом ее лицо исказилось, и, глубоко вздохнув, она снова произнесла:

— Я хочу домой…

Слезы, хлынувшие из ее глаз, были прозрачными и тяжелыми, словно перенасыщенными солью. Они текли нескончаемо, и она не делала ни малейшей попытки осушить глаза. Не пытались помочь ей ни судья, ни пастор. И она взирала на мир с отчаянием человека, уже не ждущего помощи ниоткуда.

Судья приказал девушке выслушать документ, подписанный Йоуханном Гейрасоном из Драунгара. Подписавший документ признавал себя отцом ребенка, родившегося у Стейнбьорг Стейнсдоухтир из Лида. Они еще в детстве дали друг другу обет верности. Прошлой осенью молодые люди случайно встретились. Это произошло в Лиде, в чулане. Она была слишком легко одета, случилось то, отчего явился на свет ребенок. Йоуханн Гейрасон под присягой заявляет, что отец ребенка он, и никто иной.

Судья просил девушку ответить и требовал, чтобы она подтвердила достоверность того, что написано в этом документе. Девушка молчала.

— Что же случилось в чулане?

— Я сбивала масло, — простонала она.

— Ну а дальше?

— Я переложила масло из кадки в корыто…

— Вряд ли от этого мог появиться ребенок, — заметил судья. — Ну а потом что?

— С масла стекала сыворотка. — И девушка закрыла лицо руками.

— А потом он усадил тебя на ящик из-под масла и стал уговаривать… Так это было?

— У нас нет ящика для масла, — сказала девушка.

— Он приподнял тебе юбку выше колен, — продолжал судья.

Девушка только всхлипнула.

— Разве ты не понимаешь, девочка, что я хочу помочь тебе, — сказал судья. — Я делаю последнюю попытку: были на тебе штаны? Если не было, я признаю парня отцом твоего ребенка — иначе все напрасно.

Девушка повалилась головой на стол, у которого сидела, и сквозь рыдания пролепетала себе в рукав:

— Я хочу туда, где мой отец…

 

Глава семнадцатая. Вода в Дании

Сей целебный и дивный источник когда-то был извергнут из камня Кирстен Пиль. Ныне граф Ровентлау, не жалея труда, сей родник преукрасил и мрамором укрепил, дабы жажду прохожего и солдата утолила саксонской земли вода.

Эта надпись была высечена на камне у источника Кирстен Пиль в Дании более двухсот лет назад. Быть может, есть еще где-нибудь такое место, где из скалы бьет удивительная вода, подобно той, которая появилась после удара посохом Моисея, но об этом ничего не сказано в известных нам книгах.

Родниковая вода сообщает нежную прохладу всему телу. Известные во всем мире поэты, воспевшие эту воду, считают ее не только самым целебным, но и благороднейшим напитком во всей Дании. Тот, кто пьет эту воду и одновременно смотрит на солнце, испытывает в этот момент необыкновенное, неземное блаженство или сладостную нирвану, описываемую в книгах Востока. Однако нашим земным познаниям не под силу определить составные части этой воды, тем более объяснить, в чем таится ее необычайная целебная сила. Поэтому народ довольствуется тем, что благословляет природу и благодарит ее за этот драгоценный напиток, бьющий из скалы. Не забыл ли я сказать, что больным и раненым эта вода приносит удивительное исцеление? Сидящие в тюрьме, попив этой воды, обретают спокойствие, так как чистая вода придает им силы сносить тяжкую участь. Поэтому человеку, собирающемуся встретить смерть на рассвете, приносят эту воду ночью. И тот, кто напьется этой воды, радостно и спокойпо встречает свою смерть в Дании. Стоит эта вода два эре за кружку.

А теперь расскажем о том, что случилось с крестьянином из Лида после того, как он расстался с королем и повидал свою лошадь, достигшую такого высокого положения, как ни один конь, родившийся от кобылы в Исландии. Наш крестьянин оставил великих королей и царей мира ломать голову над его шкатулкой, открыть которую им не помогут все их познания и власть, вместе взятые. Не поможет им и обращение к божьей милости, которая упоминается в их титулах. Стихотворение же они потеряли.

Выйдя из дворца, крестьянин обратился к студенту:

— Что-то мне пить хочется. Я слыхал, что поблизости здесь есть место, знаменитое своим питьем, называется оно источник Кирстен Пиль. Я решил пойти туда, утолить жажду.

Студент немало удивился: вот это да — крестьянин из Стейнлида лучше его знает, куда надо ходить пить пиво! Правда, о таком кабачке, признался он, ему не доводилось слышать, хотя исландские студенты обучаются здесь, в Дании, уже добрых три столетия, и они-то уж не упустят случая приобщиться к главному развлечению или времяпрепровождению, принятому в этой стране, — заглянуть в кабачок и побаловаться пивом. Он чувствует себя уязвленным тем, что крестьянин, приехавший из Исландии, осведомлен в этом вопросе лучше, чем студенты. Здесь, в лесу, сказал студент, есть несколько кабачков, куда можно зайти посидеть и отведать замечательного пива. Студент считал, что сейчас самое время отпраздновать великое событие, знаменующее новую эру в истории Исландии, когда крестьянин возвысился над королями и царями, как в старинных сагах, оставив их в дураках. К тому же его откормленная лошадь почитается выше королевских министров. Он сказал, что исландским студентам долго придется пить пиво в Дании, пока наступит еще один такой день.

Крестьянин сказал, что охотно отметил бы этот день, угостившись прославленным напитком Дании. Они разузнали, как пройти в ту рощу, где из скалы бьет источник Кирстен Пиль. Увидев воду, студент загрустил; он тотчас же распростился с крестьянином и ушел.

Стейнар подошел поближе к нескольким мужчинам, сидевшим в задумчивости под деревьями. Не похоже было, что среди них есть люди зажиточные. Устав от хождения по лесу, они решили купить воды, которую так восхваляет старинная надпись. С пролива тянуло легкой прохладой. Одни сидели на железных стульях вокруг маленьких столиков, и по их довольным лицам было видно, какое наслаждение доставляла им эта добрая вода в жару. Другие терпеливо стояли с кружками в очереди. Крестьянин немало потратил времени, пока прочел надпись, высеченную на скале по-датски. Она кончалась словами: «Кружка— 2 эре, кувшин — 5 эре». Прочитав это, крестьянин встал в очередь, терпеливо ожидая, когда и он сможет испробовать прославленной воды.

Не отходя от источника, он осторожно пригубил кружку. Ему очень хотелось пить, и вода с каждым глотком возвращала свежесть его душе и телу. Смакуя эту удивительную воду и думая о том, какой должна была быть замечательной эта женщина, открывшая источник, — женщина, чье имя датчане вечно будут вспоминать с благодарностью, он вдруг заметил человека, одиноко сидящего спиной к нему за маленьким столиком в тени большого дерева. У человека этого была крепкая шея — не то чтобы такая уж молодая, свежая, нет, на ней проступали сухожилия, ее испещряли морщины, и все же она была удивительно прямая, и голова красиво посажена. Он был без шляпы, на макушке, не слишком богатой растительностью, топорщились непослушные клочья волос, лицо его было загорелым. Мужчина пил воду. Затем достал из кармана небольшой пакетик в газетной бумаге, развернул, вытащил оттуда черствый ржаной хлеб. Он принялся за него, запивая водой из источника. На стуле рядом с ним лежала почти новенькая шляпа, обернутая в вощеную бумагу. Стейнар подошел к мужчине и поздоровался с ним.

— Мир тесен, должен сказать. Добрый день, старый друг!

— Тебе день добрый, земляк, — ответил епископ Тьоудрекур, растягивая гласные, как это часто происходит под влиянием английского языка. — Присаживайся, дружище. Ты прав, мир тесен, особенно в этих широтах. Не выпьешь воды?

— О нет, благодарю тебя, — ответил Стейнар. — Я уж выпил целую кружку.

Ну конечно же, епископ Тьоудрекур пошел и купил своему земляку и себе еще по полной кружке воды Кирстен Пиль.

Когда они уселись и отпили немного воды, епископ Тьоудрекур спросил:

— Кто ты, земляк?

— Да я Стейнар Стейнссон из Лида в Стейнлиде. Мы уже встречались с тобой. Первый раз в Тингведлире, у реки Эхсаpay, когда приезжал король. А в другой раз — у церкви, на берегу залива Фахсафлоуи.

— Да неужто! Ну, здравствуй, здравствуй приятель, — обрадовался епископ Тьоудрекур, вставая и целуя крестьянина. — Спасибо за последнюю встречу. Что новенького?

— Да, кажется, все в порядке, — ответил Стейнар из Лида. — После того как мы расстались в позапрошлом году, до самого рождества стояла удивительно хорошая погода, а после рождества захолодало, весна была с сильными ветрами, неустойчивая, с туманами, которые мы называем вороньими. Лето довольно дождливое…

Но тут мормон перебил его:

— Поэтому в Исландии ни у кого нет плащей. Впервые я купил себе плащ, когда приехал в Юту, но, конечно, эта одежда там ни к чему. Но, послушай, друг, меня вовсе не интересует, какая погода была в позапрошлом году в Исландии. Лучше расскажи, как поживаешь ты сам?

— Ну что ж, старик из Лида приехал в Копенгаген и явился сюда пить воду из источника Кирстен Пиль, — ответил Стейнар.

— Ты прав, друг, человек — это сосуд, и важно, чтобы в сосуде была хорошая вода. Миссис Пайль была незаурядной женщиной. Я два раза в неделю приезжаю сюда, в лес, на речном пароходике, чтобы попить этой воды. Она мне напоминает воду в Юте.

— Мы заговорили о воде, и мне пришло на ум: ты по-прежнему погружаешь людей в воду?

— А как ты думаешь, дружище, — удивился Тьоудрекур. — Разве Спаситель позволил бы кропить себя водой, когда был младенцем в Вифлееме? Что происходит, когда ребенка кропят водой? Да всего-навсего вот что: рука пастора получает крещение, а ребенок, как и прежде, остается некрещеным. Тут не может быть двух мнений. Разве я не говорил тебе это в прошлый раз? К чему повторять одно и то же? Я просидел в Копенгагене целое лето — писал книгу об этом на исландском языке, она будет вскоре напечатана, и я возьму ее с собой вместо тех, которые они украли у меня. Вот так-то…

— Кто украл? Неужто власти? — спросил крестьянин.

— А иных воров в Исландии никогда не было, — ответил мормон. — Они все украли у моей матери — ее доброе имя и репутацию, хотя она была святая женщина. Они украли у меня все еще до моего рождения, кроме мешка, на котором спала собака. Его-то я и надевал, когда мне следовало быть хорошо одетым. Нет-нет, сэр. Это Джозеф Смит осчастливил меня и подарил мне родину. А теперь расскажи-ка мне о себе, мой друг. Что ты здесь поделываешь? Зачем приехал?

Стейнар ответил:

— Не помню, рассказывал ли я тебе в тот раз, когда с помощью божьей освободил тебя в Исландии… гм… что я как раз в тот день преподнес в подарок датскому королю коня. Я немножко смахиваю на того крестьянина из сказки, что отправился на лошади в город купить что-нибудь для детей, а вернулся пешком с пачкой иголок в кармане. Лошадь моя была серой масти, в яблоках. По правде говоря, это была лошадь моих детей. Потом король пригласил меня к себе домой навестить серого скакуна. Я только что оттуда. У него там собрались самые знатные в мире вельможи и повелители с их женами, и я преподнес им шкатулку; вот тут у меня их фотографии. Это я получил взамен. Жаль только, что потерял уздечку, которую вернул мне король.

Стейнар достал из кармана фотографии, полученные от королей, царей и цариц, и положил их на стол. Мормон молча снял бумагу со своей шляпы и надел ее. Эта новая с иголочки, опрятная шляпа контрастировала с его обветренным и загрубевшим от загара лицом. Казалось, словно какой-то иностранный щеголь забыл этот атрибут цивилизации посреди пустыни, вернее сказать, водрузил его на глыбу лавы.

— Мы, мормоны, надеваем шляпу, когда надо защищаться от солнца, — сказал епископ Тьоудрекур.

Он торжественно водрузил очки на нос, поправил их несколько раз, растянул уголки рта во всю ширь, хотя все равно ему пришлось держать фотографии на расстоянии вытянутой руки, чтобы рассмотреть их. Он очень долго рассматривал господ в позументах и королев с огромными бантами пониже спины. Не было на земле такого деяния, героического поступка или подвига, который не был бы запечатлен в орденах, красовавшихся на груди этих господ. Крестьянин из Лида тихонько усмехался.

Мормон, посмотрев все внимательно, снова завернул свою шляпу в вощеную бумагу, бросил косой взгляд на крестьянина и так же торжественно снял очки, как надевал их.

— К чему тебе вся эта ерунда?

— Прости, что я питаю слабость к моим королям, — сказал крестьянин из Лида, — и не в меньшей мере к божьей милостью царям. Взять хотя бы короля Георга из Греции, он ведь не самый видный из этих господ. Утверждают, что там, в Греции, он на иждивении прихода или, как говорят датчане, не в состоянии купить себе понюшку табака, а по положению и рангу забрался выше всех исландцев, я думаю, и с мормонами в придачу. Хе-хе-хе… А какая жена у него дородная! Все они стоят тем ближе к богу, чем больше у них власти над людьми.

— Да, если только они не разбойники… Я, кажется, сказал больше, чем собирался, — заметил епископ. — Но разреши мне спросить тебя, прежде чем я умолкну. Ты говорил, что преподнес им шкатулку, а прежде ты отдал им лошадь. Скажи, чего ждешь ты от этих людей?

Но крестьянин углубился в созерцание цветов, произрастающих в Дании: возле них как раз была маленькая клумба.

— Какие красивые цветы растут здесь, в этой стране! Хотя уже почти осень.

— Эта страна — сплошной огород, — заметил епископ Тьоудрекур.

А крестьянин из Лида сказал:

— Однажды я смотрел на мою маленькую Стейну, когда она спокойно и безмятежно спала в этом страшном мире. Ей в ту пору, кажется, было всего три годочка. Меня вдруг осенила мысль, что наш Создатель, если он существует, не имеет себе равных. «Боже мой, боже мой, — думал я, — вскоре изменится этот чудесный облик!» Потом у меня появился мальчик, который был похож на Эгиля Скаллагримссона, и на Гуннара с Конца Склона, и на всех норвежских королей. По вечерам он засыпал, положив деревянную секиру под щеку, потому что он хотел покорить мир! Гм… Ну, давай поговорим о чем-нибудь другом. Что это за примечательная штука там, на Востоке, за пустыней, о которой ты упоминал в прошлый раз?

— Табернакль, что ли? — спросил мормон.

— Наверное. А что это за табакерка?

— Это великое чудо! — сказал мормон.

— Вот именно, — сказал крестьянин, — не больше и не меньше. Прости, что из себя представляет эта табакерка?

— Пожалуйста, подлей себе еще холодной воды, — предложил мормон.

— Ты бы мне описал в подробностях ту табакерку, — сказал крестьянин, — тогда мне будет о чем подумать на обратном пути домой в Исландию. И я смогу рассказать что-нибудь интересное моим детям.

— Мой друг Брайям, наследник Смита, облюбовал место для этого чуда спустя год после того, как я пересек пустыню. Потом мы начали строить. Длиной это сооружение двести пятьдесят футов, шириной — сто пятьдесят, высотой — восемьдесят. Крыша покоится на сорока четырех колоннах из песчаника. Когда мы строили, от ближайшего селения на востоке, где можно было купить гвозди, нас отделяли тысячи миль непроходимой пустыни и восемьсот миль было до побережья на западе, где также продавались гвозди и прочие материалы. Но мы решили ничего не покупать.

— Интересно узнать, на чем держится такое сооружение, — сказал крестьянин из Лида. — Наверное, оно хорошо пригнано в пазах?

— Джозеф Смит думал не только о том, чтобы оно крепко держалось, приятель. Он думал о большем.

— Прости, пожалуйста, а что вы собирались хранить в этом огромном ларце? — спросил крестьянин.

— Святой дух, — ответил мормон.

— Вот так штука… — протянул крестьянин. — Это мне и в голову не приходило. Только теперь я начинаю осознавать, чего стоит моя маленькая шкатулка. Ну а как вам удалось залучить туда дух божий?

— Мы построили для него орган. Для этого органа достали отборную древесину. Мы привезли ее на волах за триста миль. Во всей Америке нет лучшего дерева для музыкальных инструментов. Святой дух не живет в словах, хотя и прибегает иногда к ним, имея дело с людьми немузыкальными. Святой дух живет в музыке, в звуках. Когда все было готово — и табернакль и орган, — святой дух нашел их такими совершенными, что решил поселиться там. Да, сэр. Великие музыканты мира специально приезжают в Юту, чтобы играть на этом инструменте, который, по их мнению, обладает таким проникновенным звуком, как никакой другой инструмент на земле.

— До чего удивительно, — сказал Стейнар. — Человек, возвращающийся из города с единственной драгоценностью — пачкой иголок в кармане, — наконец-то услышал такое, что стоит рассказать детям.

— Мало кого в Исландии так часто обвиняли во лжи, как епископа Тьоудрекура, — сказал мормон. — И ты не верь мне. Нужно верить виденному, а не сказанному, дружище. Поезжай сам и посмотри собственными глазами.

— Я много отдал бы за то, чтобы поехать и взглянуть на твой ларец. Счастлив тот человек, который причастен к нему. Кто знает, быть может, это сокровище достойно моей маленькой дочки, которая так безмятежно спала, и моего маленького мальчика, о котором я говорил. Если бы я не собирался послезавтра в Исландию на пароходе, то, пожалуй, я мог бы ради своих детей пересечь пустыню.

— Может быть, плата, которую требует от человека бог, и высока, зато он никогда не обманывает, — сказал мормон.

 

Глава восемнадцатая. Гость в доме епископа

Уже было рассказано о том, как Стейнар из Лида в Стейнлиде уехал из Исландии, чтобы повидать свою лошадь, живущую при датском королевском дворце, как он преподнес подарок, получив за это ничтожнейшую благодарность и никаких графских титулов, как потом он отправился к источнику пить воду. Вы помните, что здесь он встретил человека, существенно изменившего его судьбу; этот человек однажды был привязан к камню у церковных дверей на берегу залива Фахсафлоуи.

Проговорив некоторое время с епископом, Стейнар вдруг заявил, что его разбирает любопытство посмотреть на ту страну, в которой небесный правитель указал людям истинную веру. Если в той стране удовлетворены все запросы души и тела, заявил крестьянин, то ясно как божий день, что учение Джозефа Смита правильнее учения датских королей, и он хотел бы, чтобы его дети постигли это учение. Отсюда следует, что он, Стейнар, простой крестьянин из Лида, ради себя самого и своих близких решил примкнуть к новой вере, хотя для этого, сказал он, требуется многое, — например, нужны деньги, чтобы перебраться на другой конец земного шара по суше и по морю. Труднее всего ему будет объяснить своему семейству, почему он отправляется в эту поездку.

— Внушенное богом не нуждается ни в объяснении, ни в извинении перед людьми, — заявил епископ Тьоудрекур. — Нигде не сказано, что Спаситель, уходя из дому искупать грехи мира, объяснялся с матерью по этому поводу. Не делал этого и пророк Джозеф Смит, когда отправлялся возрождать христианство. Я перед тобой в большом долгу, дружище, и многим тебе обязан. Посмотрю, что я смогу для тебя сделать.

Потрясенный известием о том, что Сион существует на земле и врата его открыты для всех, крестьянин из Лида пропустил последний пароход, отправлявшийся в Исландию. Оказалось, что и карманные его деньги иссякли. Стейнар в тот же день пошел в город и обратился к мяснику, булочнику и канатчику с предложением купить фотографии, подаренные ему королем. Его изрядно обругали, послали ко всем чертям и заявили, что такие фотографии — небольшое украшение для жилища, к тому же их печатают ежедневно в газетах. А мясник сказал, что простой народ Дании уже тошнит от фотографий этих королей и королев. Канатчик же добавил, что королевские картинки не стоят даже веревки, необходимой человеку, чтобы повеситься. Булочник же прибавил, что готов дать ему даром по сдобной булке за каждого короля. Тогда Стейнар направил свои стопы в лавчонку, где девушка торговала швейными принадлежностями. Здесь он как-то покупал пуговицу для пиджака. Стейнар подарил девушке медаль, подаренную ему великой княгиней Ольгой Константиновной, и рассказал, что она за женщина, ну впрямь — образец красоты и благородства. Продавщица любезно поблагодарила исландца и дала ему взамен пачку иголок.

Вскоре после отбытия исландского парохода епископ Тьоудрекур пришел навестить крестьянина в Морской гостинице. Стейнар сидел в своей комнатушке и, погруженный в глубокое раздумье, ел булку. Не пускаясь в дальние разговоры, епископ вытащил из кармана кошелек, завернутый в носовой платок и заколотый тремя английскими булавками. Из кошелька он извлек американские доллары и дал Стейнару на поездку в божий град Сион. Епископ просил его присоединиться к группе скандинавских мормонов, которые в скором времени должны отправиться в путь. Перед этим их окунули в чистую воду, чтобы они обрели душевное спокойствие. К ним наверняка примкнут и другие, пожелавшие принять новую веру. Епископ Тьоудрекур спросил Стейнара, не собирается ли он принять евангелие, что на языке мормонов означает — не готов ли он уверовать в единственно верную божественную Золотую скрижаль, найденную Джозефом Смитом на горе Кумора. Стейнар ответил, что он бедный, маленький человек, и единственное, чем он может гордиться, — это небольшой толикой ума, которой он ни за что на свете не намерен поступиться, хоть ум этот не так уж и велик; какая польза от того, что дашь уговорить себя вопреки своему же здравому смыслу, в особенности в таком важном деле. Страну, которую открыли пророк, апостолы и патриархи согласно Золотой скрижали, никто не может оценить по справедливости, не побывав там, поскольку человеческое сердце нельзя считать мудрым, хотя у некоторых оно и доброе, и нет конца глупостям, в которых может убедить тебя твой мозг; вот только рот и желудок, осмелюсь заявить, самые надежные органы — лучшие советчики, хоть, может, это и звучит смешно.

Епископ Тьоудрекур холодно ответил, что он никому не собирается навязывать учение, провозглашенное Джозефом и Брайямом; каждый на своей собственной шкуре волен убедиться в правде, особенно тот, кто не признает душу, считая ее лишенной разума. Если Стейнар после своей поездки в Юту найдет, что бог обманул мормонов, то что ж, пожалуйста, он может вернуться к себе домой. Итак, порешили, что Стейнар поедет в Америку некрещеным.

Тьоудрекур сказал, что сначала вся компания поедет в Англию и там дождется парохода, отправляющегося в канун рождества в Америку. Он предупредил, что в Англии их ничего хорошего не ждет. Его слова подтвердились. Как только они приехали туда, им, как скотине, проданной на убой, навесили на шею номерки и продержали взаперти три недели в бараке для эмигрантов, лишенном каких бы то ни было удобств. Единственное, что они получали, — это похлебку и черствый хлеб. Но когда они приедут в Дом для мормонов в Нью-Йорке, говорил епископ, никто уже не будет жевать водоросли и пить воду — каждый получит бифштекс, молоко и целую гору овощей. Кашей там не будут кормить вовсе. И действительно, так оно потом и оказалось. Многим вообще не хотелось покидать то место.

Затем вас посадят в поезд, говорил епископ, он повезет вас через цветущие края, потом через пустыни. В его время там не было дорог и им приходилось пробиваться через каменистую пустыню пешком. Теперь на пути нет никаких препятствий, продолжал епископ Тьоудрекур, разве только иногда стадо бизонов пересечет полотно железной дороги и застопорит движение. В пустыне есть кустарник, именуемый местными жителями «сейчвуд». Он совсем не требует воды и ядовит. Иногда из его зарослей выскакивают краснокожие; своей ловкостью и повадками они напоминают старинных героев исландских саг; стреляют из лука с меткостью Гуннара с Конца Склона, без промаха убивают человека наповал; нередко пассажирам приходится сходить с поезда и сражаться с ними.

Стейнар сказал:

— Меньше всего я ожидал, покидая Исландию, что мне придется драться с Гуннаром с Конца Склона.

— Когда доберешься до долины Соленого озера, — объяснял епископ, — то прежде всего спроси дорогу на Испанскую Вилку. Скажи, что ты из Исландии, — увидишь, как тебя радушно встретят. Попроси направить тебя к почтовому дилижансу — он ходит до города Прово. Оттуда ты пойдешь пешком. Иди себе по дороге, куда она тебя поведет. Слева от себя ты увидишь самую высокую гору, которую когда-либо приходилось видеть исландцу. Называется она скалой Тимпаногос в честь индейской богини. Ущелья там в десять раз глубже, чем ущелье Альманангьяу в Тингведлире. Там в лесу исландцы могут спокойно пасти своих овец, не страдая от дождя и ветра и потому не нуждаясь в водке. На самом верху этой огромной горы, почти в два раза большей, чем Эрайвайокюдль, растет чудесное, с виду неприметное дерево — называется оно дрожащей осиной. На склонах этой горы пасутся две отары моих овец. Но это между прочим. До какого места мы дошли? Да, главное, держись дороги, не сбейся с пути, любезный друг. Когда гора Тимпаногос окажется позади, ты увидишь другую гору — она как бы вырезана из сложенного вдвое листа бумаги. Это Сьерра Бенида, Благословенная Гора, — оттуда солнце восходит над Испанской Вилкой, отчего она кажется золотистой. Как-то одна старуха забралась туда с ведром и лопатой в надежде накопать золота и серебра… Ты иди прямо по дороге, начнутся дома — не обращай на них внимания, пока не подойдешь к дому, стоящему на перекрестке. Это епископский дом, дом номер двести четырнадцать. Под забором растет сухой кустарник, он тянется до самой веранды. Я хочу, чтобы пустыня всюду была со мной, всюду, и в пустыне я хочу умереть. Веранда окружает весь дом. Ты увидишь входную дверь, а по обе стороны от нее — два окна. Дом выстроен наполовину из кирпича, который я сам изготовил, а наполовину из бревен. Крыша поддерживается колоннами. Наверху балкон с резным навесом. Тут находили ночлег немало добрых людей. В Юте считается полезным спать на воздухе, не среди зимы, конечно, которая кончается в феврале; там нет этих бесконечных зимних месяцев, как в Исландии, когда народ голодает и скотина мрет от недостатка пищи. Пожалуйста, не вздумай стучаться в дверь — у нас это не заведено. Тебя встретят три мои сестры — все мормоны сестры и братья — и дети моей средней сестры. Передавать от меня ничего не надо, скажи, что я ничего им не шлю, а сам приеду через три года. Я тут у короля и пишу книгу для исландцев. У них в хозяйстве есть все — свиньи, пятнадцать овец, овощей вдоволь, и пастор Руноульвур в сюртуке произносит проповеди среди домашних овец. Мы зовем его Роунки. Скажи, что ты будешь спать на скамейке, на балконе, а если захочешь чем-нибудь заняться, обращайся к старшей — она в очках. Неподалеку, наискосок от дома — мастерская, где я делаю кирпичи; скажи старухе, что я разрешил тебе ходить туда, и, если захочешь, можешь вместо меня их делать. Потребуй, чтобы она достала тебе глины, а солому надо просить у Роунки. Передай второй сестре, чтобы следила за детьми получше — я сейчас лишен такой возможности. Что поделаешь, я не могу не тревожиться за детей. Скажи ей, что истина должна быть на первом месте. Женскому роду надо с этим смириться. Передай Марии, что если когда-нибудь всевышний посылал святого на землю, так эта святая — она. Запомни: если будешь креститься, не забудь окунуться во имя своих умерших родственников — не захочешь же ты оставлять их в преисподней. Кирпичами распоряжайся по своему усмотрению: можешь продавать или просто раздавать, как сочтешь нужным. Должен сказать, что лично я больше раздавал, чем продавал. Кирпич — хороший подарок, а это уже больше того, что можно сказать о драгоценных камнях; к тому же христианский подарок.

Стейнар Стейнссон из Лида сердечно поблагодарил епископа и расцеловал на прощанье. И, только распрощавшись, вспомнил об одном пустяке.

— Послушай, друг, — сказал он, — по всему видно, ты окажешься в Исландии раньше меня, и если тебе доведется увидеть у большой горы маленькую женщину, то, пожалуйста, передай ей эту пачку иголок.

И он пошел своей дорогой.

Обойдя почти полсвета, он стоит сейчас на пороге дома епископа и троекратно стучит в дверь. Он находится в пустынной долине, которая в противоположность долинам Исландии зеленеет среди зимы. На севере возвышается высоченная гора, по сравнению с которой исландские горы кажутся холмами, точь-в-точь как человек превращается в карлика рядом с великаном. На востоке — гора поменьше, наверняка полная золота и серебра — так она отсвечивает; гора правильной формы, словно вырезана ножницами.

Дверь открыла женщина в очках, согнутая старостью, вся в морщинах. Спросила властно, словами и голосом старухи из сказки:

— Кто стучится в мой дом?

— В дом епископа надлежит стучать троекратным ударом — в честь святой троицы, моя милая женщина. Добрый день тебе, — сказал гость.

— Святого духа почитают не стуком, — отозвалась женщина. — Но мы разрешаем лютеранам стучать два раза — во имя отца и сына.

После этого она изменила тон, протянула руку и спросила гостя, чем может служить ему.

Стейнар рассказал ей, как случилось, что он оказался здесь, — сам епископ послал его сюда, сказал, что епископ не послал своим сестрам суетных подарков, а лишь благословение, уповая на вечную славу и блаженство.

— Ну, это ты от себя добавил, — сказала женщина. — Что-то не похоже на слова Тьоудрекура. Как он поживает?

— Он просил меня передать, что остается пока в Дании, где живет король, и собирается писать книгу для исландцев; домой вернется не раньше чем через три года.

— Слышите, сестры, — и женщина в очках обратилась к двум другим, вошедшим в комнату, — наш Тьоудрекур — среди тех ужасных людей, которые не одну сотню лет жили за счет исландцев, до тех пор пока у нас не осталась только одна сорочка на теле, да и то не у всех.

— Мне не хотелось бы ничего дурного слышать о Дании, — сказал Стейнар. — В особенности сейчас, когда я благополучно добрался до царствия небесного. К тому же я могу засвидетельствовать, что в Дании есть замечательная вода. Называется она водой Кирстен Пиль; поверьте, лучше воды не найти. Мы с епископом Тьоудрекуром вместе пили эту воду.

— Чего только не услышишь, Мария! — сказала вторая сестра, сравнительно молодая и здоровая женщина; она вела под руку бледную, почти слепую старуху, нескладную, словно мешок с мукой.

Пальцы у старухи были худые, скрюченные, точно оголенные ветки, а кисти — опухшие. Она была почти лысая. Улыбка открывала беззубые, как у младенца, десны. И все же она излучала материнское тепло, правда способное согреть лишь грудного младенца или, быть может, обреченного на смерть. За ее юбку цеплялся большеглазый ребенок.

— Я вижу, вы и есть та, которой я должен напомнить, чтобы она следила за детьми. — И Стейнар протянул руку второй сестре, цветущей, полной женщине.

— Послушай-ка, Мария, дорогая, он обращается ко мне на вы! — воскликнула со смехом вторая сестра.

— Такое обращение больше всего подходит в доме епископа, во всяком случае при первой встрече, — сказал гость.

— Что это Тьоудрекуру вздумалось, что с детьми может что-нибудь приключиться, когда они на попечении у Марии, — сказала вторая сестра.

— Дорогие, что же вы стоите? Приглашайте человека, накрывайте на стол, — прошамкала старуха: из-за отсутствия зубов она не выговаривала ни «р», ни «с».

Стейнар Стейнссон невольно снял шляпу. Он взял скрюченные руки старухи и поцеловал их с почтением и сердечностью, но не осмелился на этот раз передать ей то, что просил епископ Тьоудрекур.

— Подумать только, этот почтенный человек один прошел такой длинный путь, — сказала старуха, на ощупь знакомясь со Стейнаром, проводя костлявыми руками по его лицу и телу. — Бог всегда ведет нас. Кажется, у меня осталось немного кофе в банке, после того как на прошлой неделе побывал у нас этот лютеранин.

— Если только пастор Руноульвур не позаботился о нем, как всегда, — сказала вторая сестра.

Такие дома, как этот, встречались раньше в Исландии один-два на округ. В других местах это было редкостью. Двери такого дома днем и ночью открыты для гостей. На столе всегда еда, человек может заглянуть сюда на время или остаться подольше: в таких домах никогда не чувствуешь тесноты. Никто никогда не высказывал недовольства малоприятным гостем — а такие попадались нередко, — хозяева никогда не ждали платы за гостеприимство, веря в то, что все странствующие — бедняки; ведь тот, кто побогаче, предпочитает сидеть дома. В доме епископа Тьоудрекура в божьем граде Сионе требовалось только одно: входить в дом без стука. Два удара прощались лютеранам, третий же считался оскорблением святого духа.

Большинство из тех, кто останавливался в доме епископа Тьоудрекура, были бездомные исландцы: или только приехавшие, или же те, кто постигли правду об обетованной земле с помощью неразумного мозга или еще более неразумного сердца, а не с помощью других, действительно надежных органов. Многие из гостей епископа оставались здесь надолго, и среди них был пастор Руноульвур, бывший священник в Хвалнесе. Повинуясь божественному призванию, он покинул свой приход в Исландии и отправился служить в самую захудалую в мире маленькую лютеранскую церквушку, воздвигнутую тремя семействами чудаков в самом сердце божьего града Сиона. Вскоре после приезда в Америку он стал мормоном и прошел обряд крещения. После этого тотчас же забил досками окна в лютеранской церкви. Никто толком не знал, почему не повезло Руноульвуру на служебном поприще в Сионе, а ведь мало кто после крещения с таким рвением ратовал за правильную веру, и еще меньше — кто так хорошо сознавал, во что он верит; будучи человеком ученым, он тщательно проштудировал «Книгу мормона», откровения пророка, древние священные книги. В то же время другие люди — и малоспособные и малознающие — поступали на службу прямо из коровника, и не проходило много времени, как они становились секретарями в Совете, как назывался их церковный Комитет, некоторые — даже епископами; а иным так везло, что они попадали прямо в верховное руководство, и не успевала корова промычать три раза, как становились старейшинами, членами совета семидесяти и даже апостолами. Пастор Руноульвур довольствовался тем, что присматривал за пятнадцатью ярками, порученными ему епископом Тьоудрекуром шесть лет тому назад, в день крещения Руноульвура. Ему пока не удалось продвинуться выше заместителя члена Совета, хотя никто другой не мог лучше, чем он, убедить сомневающегося и вести диспуты с лютеранами. Пастор Руноульвур мог уговорить кого угодно на что угодно — покинуть дом, хутор, а подчас страну; не исключено, что это его полемическое искусство и внушало страх мормонам, ибо могло оказаться обоюдоострым оружием. Но пятнадцать овец, порученные его заботам — он строго следил, чтобы число их оставалось неизменным, сколько бы для этой цели ни понадобилось заколоть, пусть хоть столько же, — видимо, любили пастора, подрастали, прибавляли в весе; отменные были у них хвосты — в отличие от хвостов исландских овец, длинные, увесистые. Епископ Тьоудрекур проявил такую терпимость в вопросах веры, что приказал сестрам сшить пастору Руноульвуру новый лютеранский сюртук, как только старый пришел в негодность; видно, он придерживался обычая, по которому пленному генералу вражеской армии предоставляется возможность носить свою форму сколько он того захочет, а также шпагу, если она не утеряна и не сломана. И вот этот-то человек небольшого роста, быстроногий, худой, с мутными глазами, перекошенным лицом, одетый в сюртук в пустыне, взялся обратить Стейнара Стейнссона в праведную веру.

Будучи человеком всезнающим и болтливым, он тут же обрисовал незнакомцу жизнь и обычаи народа в этих краях, рассказал о родственных взаимоотношениях в доме епископа. Пастор Руноульвур сообщил, что у епископа Тьоудрекура три жены; лично он думает, что любил епископ только одну-единственную — ту, которую он увез с собой из Исландии в пустыню; по дороге она умерла от жажды, он похоронил ее в песках; после смерти у него остался на руках младенец; он нес его по пустыне, пока жизнь теплилась в нем, но в конце концов угасли последние искры жизни. Епископ зарыл младенца в песчаной дюне и поставил над могилой крест из двух лучинок. Говорят, это была девочка. Епископ Тьоудрекур был одним из тех выходцев из Исландии, которые дорого заплатили за землю обетованную.

Среди путников, странствовавших по пустыне вместе с Тьоудрекуром и его подругой, которую он потерял, была одна женщина средних лет, звали ее Анной. Она носила очки в железной оправе и была на пятнадцать лет старше епископа. Она отдала матери и малютке всю свою воду — всю до последней капли. После смерти матери она сменяла Тьоудрекура по ночам, баюкая малютку. Тьоудрекур был ей признателен за это. Когда они, выжив, добрались наконец до святого места, он женился на ней, хотя душой был вечно связан с той, оставшейся в пустыне. С тех пор Анна хозяйничает в его доме: ее называют Железной Анной. Половину того, что заработали, они отдали церкви и постятся в четыре раза чаще, чем положено. Они делают кирпич, построили себе дом и немало вытащили валлийцев, датчан, а также исландцев из земляных нор, в которых те жили раньше.

Это и многое другое полезное, что сделал Тьоудрекур, выдвинуло его на важные посты: он стал главой приходского Совета, епископом, президентом Верховного руководства, старейшиной в пасторстве Мельхиседека и одним из двенадцати апостолов агнца. И такого-то человека в Исландии привязали к камню, где обычно привязывают лошадей, заткнули рот и собирались избить публично!

В то время в этих краях жила странствующая бедная женщина, как рассказывали, родом из Колорнея. Ученые англичане из Верховного руководства считали, что такой город есть где-то во Франции. Потом оказалось, что это местечко Кьяларнес в Исландии. Женщина эта была большая, дородная; в свое время ее арестовали солдаты. (Быть арестованным в этой стране означало, что человеку угрожают оружием.) В те годы правительство Америки стало посылать вооруженные войска в божий град Сион, чтобы святые поступились своими принципами, указанными им богом и пророком, и среди них самым святейшим принципом — многоженством. Эти солдаты наградили девушку ребенком. На следующий год она была арестована индейцами, которые стреляли из лука с удивительным искусством и убивали людей с такой же ловкостью, как Гуннар с Конца Склона. Из-за этих арестов несчастная девушка снискала дурную славу, в особенности среди валлийцев и датчан в Испанской Вилке — они тогда соперничали в целомудрии. Никто не хотел пускать в дом такую женщину, и ей часто доводилось ночевать в зарослях тамариска у соленых болот среди кваканья лягушек, щелканья кузнечиков и пения цикад. Тут же спали ее дети. Как-то на рождество епископ Тьоудрекур вытащил эту несчастную с ее детьми из канавы и заявил, что по учению, провозглашенному Джозефом Смитом и его верным учеником Брайямом Янгом, не дозволено, чтобы женщин арестовывали солдаты и индейцы средь бела дня. Всевышний особым откровением провозгласил многоженство, и ни одна женщина в рождественскую ночь не должна лежать в канаве со своими детьми. Святые Судного дня в своих церквах проповедуют и освятили законом право мормонов брать под защиту как можно больше женщин, вместо того чтобы выгонять их в пустыню и затем подвергать насмешкам. С этими словами епископ Тьоудрекур предложил мадам Колорней войти в его дом и стать его женой вместе с Железной Анной, чья металлическая оправа на очках к тому времени уже сильно заржавела. Он усыновил детей, появившихся у мадам Колорней после этих злосчастных арестов. Вскоре у них появились собственные дети. Тем самым он завоевал себе еще большее уважение в Испанской Вилке. Его ум и добрая воля равнялись его бесстрашию перед предрассудками валлийцев и датчан. И никто так не поддерживал его на стезе правды, как его первая жена — Железная Анна.

Нисколько не повредило репутации епископа в округе и не лишило его уважения жен и то, что он решился жениться в третий раз. На сей раз он заключил священный союз перед богом с Марией из Эмпухьядлюра, старухой, которой перевалило за семьдесят, скрюченной подагрой и слепой. Она тоже в свое время совершила переход через пустыню.

Мария была родом с островов Вестманнаэйяр, замужем никогда не была. Приехала она в Америку девочкой с одним знакомым семейством с ее родины — она присматривала у них за детьми. Мария пронесла детей через пустыню, ухаживала за их больной матерью. Мать умерла в пустыне, как это часто случалось. Когда они дошли до места, Мария не покинула детей. Она воспитывала их, шила им и стирала, штопала одежду, учила псалмам Хадлгримура Пьетурссона и рассказывала поучительные саги о святых с островов Вестманнаэйяр. Никогда она не отзывалась дурно ни о людях, ни о животных, была одной из тех жительниц Исландии, кто никогда не хулит погоду. Когда ее приемные дети выросли и разбрелись, кое-кто был даже убит на войне, — она взяла других детей, лишившихся родителей. И этот выводок тоже воспитала, обучая мудрости островов Вестманнаэйяр, стирая и латая долгими бессонными ночами, почти ослепшая, но с огромным чувством любви, не требуя ни награды, ни благодарности. Время шло, и эти дети выросли и разбрелись по свету в поисках того, о чем никогда не заботилась Мария Йоунсдоухтир. Тут-то и пошла молва об этой исландской женщине, любящей чужих детей. Марию попросили позаботиться о маленьких датчанах, родившихся в святом городе, который злые люди называют городом Соленой лужи. Уже совсем старая, полуослепшая, Мария отправилась в этот замечательный город. Датские дети не понимали исландских псалмов, но Мария довольствовалась тем, что рассказывала им о добрых людях с островов Вестманнаэйяр, о том, как они достают из горных расщелин птенцов. Но и эти дети стали взрослыми, распрощались с ней, и опять слепая, скрюченная старуха оказалась одинокой и бездомной, на этот раз — на широких улицах святого города. Когда Мария пыталась перейти улицу, ее сбил с ног проезжающий кабриолет. Полиция доставила ее в больницу. Старуха рассказала, кто она и откуда. В Испанской Вилке стало известно о том, что одинокую слепую старуху из Исландии подобрали на улице с переломанными ногами.

Как только епископ узнал об этом, он заложил коляску и поехал в город Соленого озера, повидал эту женщину в больнице и предложил выйти за него замуж, соединиться с ним узами в храме господа бога на веки веков и дал доллар, чтобы купить кофе. Тьоудрекур попросил главного в больнице сообщить ему, когда выздоровеет эта исландка, с тем чтобы приехать за ней и забрать ее домой. Тьоудрекур справил свадьбу с этой женщиной по всем правилам и обрядам и привел ее в дом № 214 на главной улице в Испанской Вилке. Мария стала растить детей, подаренных миру мадам Колорней, учила их благозвучным псалмам пастора Хадлгримура Пьетурссона и сагам островов Вестманнаэйяр. Мария говорила, что она надеется на всевышнего — он в милости своей не покинет ее и позаботится, чтобы вокруг нее всегда были дети, на которых она могла бы расточать свою заботу до тех пор, пока ее руки способны держать спицы.

 

Глава девятнадцатая. Божий град Сион

По дороге проносятся лошади, раздается скрип колес и осей, вслед рысцою бегут жеребята, доверчивые и меланхоличные. Мужчины и женщины едут по важным делам. Женщины — в дамских седлах, а мальчишки — взгромоздясь по двое на старую лошадь, без седла — точь-в-точь как дома в Исландии, когда гонят на пастбище коров. На веранду приходят соседи, чтобы приветствовать гостя из Исландии и расспросить о новостях оттуда, но стоит только приступить к рассказу, как взоры слушающих становятся отчужденными, и Исландия, едва только упомянешь о ней, отодвигается куда-то далеко-далеко. Речь у них такая же совершенная, как щебет птиц, гладкая и правильная, жаргонному словечку туда не так-то легко проникнуть. Сказанная к месту старинная поговорка или крылатое выражение из саг лишь на мгновение вызывает добродушную, рассеянную улыбку, как нечто давно забытое. Их вовсе не интересует погода в Исландии, какой она была в прошлом году или в позапрошлом, словно бы речь шла о туманности вокруг звезды Сириус. А разные новости о людях, о жизни там, дома, вызывают лишь потребность рассказать о событиях, происшедших в их святом царстве; при этом они ссылаются на Золотую книгу Джозефа Смита или начинают восхвалять Брайяма Янга — этого мудрого предводителя, вознесшегося не только над горами Юты, но и над всем западным полушарием. Исландия с ее малопримечательными приходскими старостами и низкими горами, с этими вечно голодными существами, живущими, подобно кротам, в земле, сочиняющими стихи, с одним лишь богатеем на всю округу — что ж тут удивительного, что такая страна в сознании жителей Сиона переместилась куда-то на обратную сторону Луны. Редко когда люди так забывают свою страну, как эти мормоны забыли Исландию.

Пастор Руноульвур всегда охотно брал с собой на пастбище новичков из Исландии и показывал им овец, порученных ему епископом Тьоудрекуром, чтобы они могли оценить их замечательные хвосты и засвидетельствовать, что они намного превосходят хвосты исландских овец.

Как часто повторяет Брайям, это то самое место, откуда мормоны, перейдя через высокогорное плато и наконец достигнув вершины горы, увидели перед собой широко простирающуюся равнину с плодородной землей, весенними ручейками и прохладными рощами. Мормоны никогда не уставали вспоминать о том, как они, небольшая горстка людей, едва добравшись сюда, в страну обетованную, тут же извлекли из готового вот-вот развалиться фургона, который тощие быки во имя Иисуса протащили шаг за шагом по бесконечной американской пустыне, какое-то подобие плуга. И здесь спокойно, невозмутимо, как на картинках в Библии, стояли быки, кровь сочилась у них из копыт, они с силой мотали головами, разбрызгивая пену, сверкавшую в раскаленном воздухе, и пили воду из ручья. А люди взялись за плуг.

За рассказами о странствиях по пустыне следовали истории о первых временах поселения, когда жили в землянках, рыли норы в земле, устилали их попонами и шкурами. Только немногие имели одежду, а не заворачивались в шкуры зверей, убитых ими на охоте. Одни добывали себе шкуры диких коз или антилоп, другие — ланей или бизонов, делали из них кожаные чулки или мокасины. Позже наступила эпоха шерсти, пряжи и веретена. Сам предводитель Брайям Янг открыто признавался, что только у немногих из святых, кто сопровождал его, были одеяла, у большинства же — ничего. «Редко на ком можно было увидеть сорочку. Но мне кажется, что попадались и такие, на ком не было совсем ничего — ни на нем самом, ни на его близких», — вещал этот знаменитый муж, которому удалось привести народ к такому земному и небесному блаженству, как никому другому. Когда они в первый год посеяли хлеб, на поля напала саранча, сметая все, как смерч. Как ни боролись с ней, саранча не собиралась покидать облюбованного места. Казалось, что зерно, от которого зависела жизнь, должно погибнуть. Голод стоял у дверей. Но бог, никогда не оставлявший своего пророка Джозефа, на сей раз послал птицу, ставшую после этого любимой птицей мормонов. Чайки прилетели к ним с моря за тысячи миль и уничтожили саранчу. Священная пустыня получила свой первый хлеб.

Теперь в Испанской Вилке выросли красивые дома из обожженного на солнце кирпича, бревенчатые бараки стали мало-помалу исчезать, а в землянках обитают лишь немногие лютеране. Все живут неплохо: почти у каждого хорошая комната с портретами пророка и его брата Хирама и, конечно, Брайяма Янга. На столах в этих красивых домах непременно лежит «Книга мормона» и «Бесценный перл». Выстроены и культурные центры — дом собраний, почта, магазин, — превратившие этот поселок в настоящий город. Богу (в образе кооперативного общества города Сиона) принадлежит лавка, на дверях ее нарисовано божье око с расходящимися во все стороны стрелами, похожими на иглы морского ежа; под ним слова: «Свят наш бог». Дом собраний принадлежит церкви, почта — городу. Церковь имеет право раздавать земли — кроме просторов пустыни, она владеет горами, лугами, пастбищами для овец. Церковь стала конкурировать с язычниками в добыче руды, кроме того, ей принадлежит вода, которая из скрытых в горах источников выводится на поля. Весь порядок устанавливается церковными властями; иногда порядок меняется, но и старый и новый порядок равно считаются знаком указующего перста божьего и свидетельствуют об истинности веры мормонов. Все, что выпадает на долю человека, показывает, что истоки вероучения мормонов коренятся в священных законах, установленных господом. Новые туфли или шляпа — достаточный повод восхвалять господа и славить предвидение пророка. Взять, к примеру, мулов, этих в высшей степени высокомерных животных, воплощающих в себе лучшие качества лошади и осла во всем, за исключением способности давать приплод, — разве они не поразительное доказательство особого провидения Золотой книги как в великом, так и в малом? Кто еще обладает такой силой, как святые Судного дня, превратившие этих своенравных животных в столь верных слуг?

Стейнару Стейнссону была показана школа, где специальные преподаватели, говорящие на английском языке, преподносили детям простых людей знания, которые повышают уважение к человеку во всем мире. А для этих мужчин и женщин, несколько десятилетий проживших в землянках, носивших шкуры и твердо веривших своему пророку, — что может явиться для них лучшим доказательством того, что его предсказания сбылись, как не такие школы — кладези знания? Есть ли такие школы для народа в самых передовых странах мира, уже давно живущих в нормальных условиях? Только дети богачей да тех, кто нажился нечестным путем, могут получить образование в Старом Свете. Заходите как-нибудь взглянуть, как сияют счастьем лица детей, когда они слушают учителя. Не кажется ли вам, что те дети, нашедшие свой последний покой в песках, словно возродились к счастливой жизни? А взгляните на детскую коляску! Разве это не чудо! Целиком и полностью скопированная одним умелым мормоном с коляски в каталоге из Новой Англии. На четырех колесах, дает полный разворот восьмеркой, все как положено, ей-ей правда! Посмотрите, как она скреплена железными шарнирами. Кто, кроме графов да баронов, мог мечтать о такой роскоши в той части света, где нет истинного вероучения? Но ничто так красноречиво не говорит о прогрессе человека, о той высокой ступени, на которую он поднялся, как швейная машина.

— Я едва мог слово вымолвить, — сказал пастор Руноульвур, — когда впервые в столице услыхал о ней. Может быть, у тебя, там, в Стейнлиде, тоже есть швейная машина?

— Должен признаться, что пока нет, — сказал Стейнар Стейнссон.

— Вот видишь, — заявил пастор Руноульвур, — только графы да бароны за границей имеют швейные машины. Но у нас в Испанской Вилке есть швейная машина! Вкладываешь в нее кусок материи, и в мгновение ока вещь готова и приходится тебе в самую пору, как влитая. Премудрость, заключенная в словах пророка и деяниях его наследника Брайяма Янга, проявляется не только в великих истинах, постигаемых высоколобыми учеными. Нет, друг мой, она живет и среди людей, склонившихся у швейных машин. Людей, которые, быть может, вчера не имели на себе сорочки, но обладали истинной верой. Мечты умерших о счастье воплотились здесь, в этой стране.

— Ничего не скажешь, — заметил Стейнар Стейнссон. — Нелегко сыскать такую премудрость, чтобы она могла потягаться со швейной машиной.

К сожалению, Стейнару на этот раз не удалось ее увидеть. Да и позже, всякий раз, когда он хотел взглянуть на нее, что-нибудь да вставало на его пути. Тем не менее неприметный крестьянин из Лида полностью убедился, что все здесь свидетельствует о небесной мудрости, в том числе и крест на лютеранской церкви, так как он был сломан.

Все, и большое и малое, было брошено на то, чтобы обратить крестьянина в новую веру. Наконец пастор Руноульвур нашел, что Стейнар достаточно убежден, и стал подумывать о том, чтобы окунуть его. Но он говорил, что не решается крестить его в местном пруду, где водятся ядовитые рыбы, лягушки, змеи, кусающие за ноги. Он сказал, что для завершения курса возьмет с собой крестьянина в столицу веры, в город Соленого озера, как бы зубоскалы ни прозывали эту святыню из святынь. Он обещал показать крестьянину всю прелесть святого города, а потом познакомить его с одним из старейшин и провести его через священный обряд.

— После того как ты окунешься сам по всем правилам ритуала, — наставлял пастор Руноульвур, — ты попросишь освятить твоих умерших родственников — тех, кого считаешь достойным этого, и будешь окунаться по одному разу за каждого, с тем чтобы они могли зажить святой жизнью там, где сейчас находятся. Может быть, лучше записать их имена, и мы попросим у старейшины рекомендаций для них.

Стейнар усмехнулся, как обычно, когда сталкивался со сложными проблемами, и после некоторого раздумья сказал, что вряд ли его мать и отец принадлежат к тем, кто нуждается в крещении в том мире, где они сейчас пребывают, так как он не знал ни одной супружеской пары, столь терпеливой ко всем ударам судьбы и столь доброжелательной к окружающим. Это были настоящие праведники, и не ему, сказал он, выпрашивать милости у бога для таких замечательных людей, как они.

— Но вот другая родня, — продолжал Стейнар Стейнссон, — вызывает у меня куда больше опасений, чем отец и мать. И ради них я мог бы окунуться, пожалуй, не только раз, а несколько раз за каждого. Перво-наперво я назову своих предков — Эгиля Скаллагримссона и норвежских королей, ну и, конечно, не в последнюю очередь следует упомянуть короля Харальда Боезуба из Дании — с него начинается моя родословная.

Город Соленого озера принадлежит к таким городам, где, как и можно было ожидать, постигнуть высшую истину далеко не просто. Но, с другой стороны, отдельные простые факты кажутся более очевидными, чем в других местах. В этом городе нельзя заблудиться. Покоящийся среди лесов у подножья горного хребта, он открывается как-то сразу. Построен город в соответствии с основными законами логики и простейшими фигурами из учебника геометрии. Человек прекрасно ориентируется в этом городе. Он всегда знает, где находится и в каком направлении и как далеко от него то или иное место. В этом городе благодаря неисповедимой и чудесной милости господа необъятные просторы видятся человеку как на ладони. И в такой-то город приезжает обитатель страны, где почти у всех вывернуты колени от долгой езды по слишком узким тропинкам! Не удивительно, что он изумился, узнав, что бог в особом откровении предписал, чтобы улицы здесь были такими же широкими, как выгон в Лиде. И возможно ли, чтобы улицы в небесном Сионе были шире, чем эта улица в Сионе земном? Крестьянин решил, что лучше измерить улицу шагами, чем полагаться на утверждения других. После того как он и Роунки измерили ее в нескольких местах и нашли, что кое-где ширина доходит до двухсот исландских футов, они, вытирая пот со лба, уселись на край тротуара, достали бумагу и карандаш и принялись умножать ширину улицы на ее длину.

Потом пастор Руноульвур спросил крестьянина, не хочет ли он посмотреть дом, где живут двадцать семь жен Брайяма Янга, человека, составившего по божьему велению план города. Это предложение пришлось по душе Стейнару Стейнссону, и он сказал, что коль скоро это и вправду так, то, по его разумению, иметь двадцать семь жен не меньшее чудо, чем спланировать божий град Сион на земле.

Они подошли к длинному бревенчатому дому; в нем было множество дверей, расположенных по фасаду в ряд. Под крышей над каждой дверью — мансарда, или, попросту, чердак. Здесь у каждой жены своя комнатка с окошком. Дом снаружи был отлично отделан, балки подобраны и пригнаны, как следует, и покрыты голубоватой краской. На всех дверях одинаковые наличники; к ним вели одинаковые ступеньки; двадцать семь медных дверных ручек, столько же замочных скважин; от каждой двери тянуло прохладой, здесь не чувствовалось присутствие человека, не угадывались следы рук на дверях или задвижках.

От всего дома веяло особой чистотой, какую ощущаешь, пожалуй, глядя на морозные узоры или видя миражи. На окне белая занавеска, повторенная двадцать семь раз.

Когда они стояли на улице и, затаив дыхание, рассматривали этот спокойный молчаливый чистый дом, им вдруг показалось, будто двадцать семь женщин, каждая за своей занавеской, смеются над ними. Они слегка смутились. Пастор Руноульвур шепнул:

— Хотя мне и стыдно говорить, но всякий раз, когда я смотрю на этот дом, я невольно вспоминаю морское чудовище, которое однажды появилось на островах Вестманнаэйяр, когда блаженной памяти дед мой был там пастором. Чудовище было огромное — этакий громадный слизистый ком. Народ набросился на него и всадил в него двадцать семь огромных ножей. Но чудовище только открыло двадцать семь огромных пастей. Иногда на ум приходит и брюхо Будды, в которое вмещалось десять тысяч женщин.

— Хоть здесь и тихо, как на церковном кладбище, — сказал Стейнар, — и не похоже, чтобы кто-нибудь собирался избить нас, все же у нас в Лиде не принято стоять и глазеть на чужие окна и не представиться.

— Может, постучим и попросим напиться? — сказал пастор. — Никто на нас не обидится. — И он по щегольской пасторской привычке сделал движение, будто поправляя галстук, которого не носил с тех пор, как покинул свой приход в Хвалкесе.

— Хоть мне и очень хочется пить, все же я считаю, что не следует нам просить воду в этом доме, — возразил крестьянин. — Я предлагаю уйти восвояси.

По дороге он продолжал:

— Мне всегда было жаль праотца Авраама, которого бог наделил двумя женами, не говоря уже о царе Соломоне — его бог наказал тремя!

— У него было их три сотни, — поправил пастор Руноульвур.

— А мне все равно, что три, что триста, — сказал Стейнар. — Я предпочитаю называть меньшее число. Многие, кто имеет одну жену, жаловались, что бог, создавая таинства, забыл одно, а именно — развод. Я вот женат почти двадцать лет и все же в тот момент, когда я ступил на порог дома епископа Тьоудрекура и сестры радушно приветствовали меня, решил, что бог в обоих случаях был прав: и когда он предписал единобрачие и когда он предписал многоженство. Двадцать семь жен, одна дверь; одна жена, двадцать семь дверей.

Когда Стейнар Стейнссон первый раз услышал о табернакле, он решил, что речь идет о шкатулке для хранения табака. В описываемый нами день он наконец очутился у великого архитектурного чуда западного полушария. Этот дом построен был по расчетам, полученным Брайямом Янгом от бога в то время, когда в божьем граде Сионе не было ни единого гвоздя, ни единого приспособления для строительства. Высота его по отношению к длине значительно меньше, чем у других больших зданий, акустика настолько поразительна, что, если человек шепотом произнесет имя господне у алтаря, оно громким эхом отзовется у самой двери. Исландцы называют этот дом устами господними, поскольку пропорции его сходны с полостью человеческого рта. Верующие, глядя на божий дом, говорят, что таким был рот у господа бога, когда он говорил с пророком. Стейнар и пастор Руноульвур попросили булавку у одной важной дамы, с высокомерием рассматривающей чудо господне. Когда они бросили булавку на пол в самом отдаленном уголке, присутствующим показалось, что по алтарю забарабанили железной кувалдой. Пастор Руноульвур с благодарностью возвратил даме булавку и несколько бесцеремонно спросил, не убедилась ли она, что священная премудрость, или София, как это называется по-гречески, здесь ближе к людям, чем в каком-либо другом царстве.

Стейнару было разрешено забраться на крышу и исследовать ее, постучать по балкам, чтобы точно установить, как строили это здание в свое время, не посылая за гвоздями в семидесятидневную поездку по пустыне. И надо сказать, что на него произвела большое впечатление мудрость ученых мастеров, применивших ремни из бычьей кожи. Здесь был орган с деревянными трубами, древесину для которого доставали в каком-то далеком волшебном лесу. Как раз в это время пришел органист и стал так замечательно играть, что оба исландца, как они позже рассказывали, почувствовали себя словно пригвожденными к полу и не могли шевельнуться. Хоть они раньше никогда и не слыхали музыки, но были поражены тем, как далеко в конце концов удалось богу повести человечество по пути к совершенству; слезы еще долго продолжали течь из их глаз после того, как они покинули дом божий и очутились под открытым небом.

На востоке, на расстоянии брошенного камня, они увидели быков, тянущих повозки, груженные каменными глыбами гигантского размера. Пастор Руноульвур сказал, что здесь, на другой стороне дороги, собираются строить главный храм всего человечества. Уже возведены высокие стены храма, и к нему сейчас везут этот гранит, единственный в своем роде во всем мире, из далекой каменоломни в пустыне. Нужны месяцы, чтобы перевезти каждый блок, и быки годами находятся в движении днем и ночью. Быки стояли усталые, брызгая слюной, с таким же библейски смиренным видом, как в прежние времена. Не впервые этих огромных парнокопытных животных впрягали в повозки, когда требовалось воздать истинную хвалу богу. Пастор Руноульвур назвал египетские пирамиды, Боробудур, Зиккурат, храм святого Петра в Риме и много других грандиозных сооружений.

Двое исландцев еще долго смотрели на быков, жующих с полузакрытыми глазами, в торжественном спокойствии ожидая, пока жвачка не пройдет в желудок. Мастера-строители, вооружившись веревками и блоками, готовились снимать каменные глыбы.

Стейнар Стейнссон не мог удержаться от замечания:

— Не устаешь удивляться, на какие высоты поднял человека разум. Не всякий может следовать за такими избранными пророками, как блаженной памяти Джозеф и его ученик Брайям, проявившие столько прозорливости.

Пастор Руноульвур не отрывал глаз от быков. И в точности как это было в тот же день перед домом с мансардами, когда пастор рассказал об огромном морском чудовище с островов Вестманнаэйяр, он опять сделал неожиданное замечание (возможно, дающее ключ к столь непонятной для всех загадке, почему такой замечательный пастор в этом обществе святых вынужден довольствоваться всего лишь заботой о пятнадцати овцах, ничем не примечательных, кроме своих толстых задов).

— А мне, — сказал пастор, — вовсе не внушает уважения та высота, на которую поднял человека разум. Она не так уж и высока. Наоборот, я восхищаюсь тем, как высоко подняли людей их невежество и глупость, если не сказать их абсолютная слепота. Во всяком случае, я предпочитаю следовать за человеческой глупостью — она привела людей куда дальше, чем их мудрость.

Быки продолжали жевать.

 

Глава двадцатая. Наука понимать кирпич

В церковных книгах, где регистрируются крещения, его можно найти под именем Стоун П. Стенфорд. Трудно догадаться, откуда взялась эта буква П. Многие думают, что сие не иначе, как выдумка пастора Руноульвура.

На кирпичном дворе глину смешивают с соломой: солома скрепляет глину. Когда кирпичам придана форма, их сушат на солнце, на том горячем солнце, которое ниспослано небесным повелителем людям правильной веры. Мягкие комья под этим солнцем превращаются в кирпич. Камни, падающие с гор на выгон в Лиде, всего-навсего пена по сравнению с этим ютским кирпичом, изготовленным рукой человека и прокаленным солнцем по милости господней.

Эта кирпичная мастерская лежит к востоку и чуточку на юг от того места, где теперь стоит памятник шестнадцати исландцам, бывшим в числе тех, кто первыми отправились через пустыню. С разрешения епископа Тьоудрекура пастор Роунки привел Стейнара в мастерскую, призвал людей, которые могли обучить его кирпичному делу, и снабдил нужным материалом. Стейнар ходил по поселку, рассматривал и ощупывал каменные стены, как слепой.

Ему нравились все сорта глины.

Каменщик должен быть на ногах спозаранку, к рассвету ему надо успеть заготовить добрую порцию кирпичей, чтобы солнцу было над чем потрудиться, когда оно взойдет.

— В псалмах Хадлгримура говорится, что только безбожники встают рано, — замечает прохожий, видно, один из умеренных святых. Сейчас, на рассвете, он возвращается домой и, как он утверждает, собирается завалиться спать. — Только такие, — продолжает прохожий, — кому не спится от совершенных ими злодеяний, как пастору Руноульвуру.

— А мне жаль: взойдет солнце, а работенка ему не приготовлена, — ответил каменщик. — Поэтому я и спешу замесить побольше глины.

— Солнце освещает многое, — сказал прохожий. — И хорошее и дурное.

— В моих глазах прекрасно все, на что солнце проливает свой свет, — ответил Стоун П. Стенфорд. — Не будь всемогущий снисходителен к природе, он создал бы только солнце и ни кусочка глины. Прости, не скажешь ли, откуда ты идешь в такой ранний час?

— Ну что ж, раз ты ко всему относишься с такой снисходительностью, могу сказать: я возвращаюсь от своих любовниц. Я лютеранин.

— Тебе следовало бы стать мормоном, друг мой, — сказал Стоун П. Стенфорд. — Тогда ты мог бы на свободе выспаться у своих жен.

— Такая свобода мне вовсе не нужна, — сказал лютеранин. — И поверь мне: лучше всех это понимал пророк Джозеф. Той зимой, когда бог повелел ему взять в дом седьмую жену, он провожал завистливым взглядом каждый гроб, который несли на кладбище. Могу я просить тебя об одолжении?

— О каком?

— Разреши мне припрятать здесь среди кирпичей бутылку водки, — попросил лютеранин.

Люди, собиравшиеся строить себе дом или подрядившиеся на эту работу, пришли к каменщику на кирпичный двор. Они рассматривали кирпичи, взвешивали их на ладони с видом знатоков и говорили, что кирпич никуда не годный, кроме того, он корявый и неровный. Дом, построенный из таких кирпичей, тотчас развалится. Стенфорд объяснил, что лепил он этот кирпич для своего собственного удовольствия, чтобы научиться мастерству, что он давно мечтает понять природу камня.

— К тому же, — сказал он, — мне плохо спится, когда зима близится к концу, да и жен у меня нет, которые бы удерживали меня в кровати по утрам.

— О какой зиме ты говоришь? Здесь не бывает зимы, — сказал один из собеседников. — Это тебе не Исландия, где всегда с нетерпением ждешь весны. Я бы спал до обеда, делая такой плохой кирпич да вдобавок не имея ни одной жены. Твой кирпич и наполовину не идет в сравнение с тем, что делал епископ Тьоудрекур.

— Я не смел и мечтать, что мой кирпич окажется только вполовину хуже, чем у епископа Тьоудрекура, — сказал Стенфорд. — Для меня это большая похвала. Бери этот кирпич даром, если хочешь, мой друг.

Люди увезли кирпич со двора Стенфорда, не заплатив ничего. Но вскоре приехали другие, они сказали, что прослышали про этот кирпич и хотели бы сами взглянуть, как он выглядит. К этому времени у Стенфорда во дворе появились новые груды кирпича. Приезжие нашли кирпич подходящим, предложили хорошую цену и даже больше того: расплатились на месте. И вот бывший крестьянин из Стейнлида, пожалуй, за всю свою жизнь никогда не видевший чеканных денег, стоит посреди двора в стране обетованной и разглядывает на ладони большие серебряные монеты. Они блестят на солнце.

С тех пор на кирпичный двор к Стенфорду повалил народ; кое-кто приезжал на мулах, и они увозили кирпич, изготовленный его руками, а ему оставляли деньги.

Стенфорд не раз задумывался над тем, что он многого недопонимает в кирпичном деле. Вот, например, он не видел, как кладут стены и для чего еще применяют этот камень. Он решил побывать на местах, где используется труд его рук. Тут уже говорилось, что новопоселенцы в Испанской Вилке — исландцы, валлийцы, датчане — стали такими зажиточными, что спешили скорее разрушить бревенчатые хижины, которые построили их святые прадеды, странствовавшие по пустыне, взамен своих первых землянок.

Как и следовало ожидать, потомок целого поколения отличных мастеров по кладке стенной изгороди в Стейнлиде, в распоряжении которых не бывало иного материала, кроме падающих с гор камней, быстро постиг искусство аккуратпо укладывать кирпич к кирпичу, форму которым он придавал сам.

Вскоре всем пришлись по вкусу дома, построенные Стенфордом. Некоторые даже говорили, что редко где увидишь такую красивую кладку, камень к камню; подобным мастерством владел разве только епископ Тьоудрекур. В Испанской Вилке ходила старинная немецкая поговорка: дело мастера боится. Поэтому многие часто удивлялись, как это случилось, что безвестный пришелец научился с таким мастерством возводить стены. Стоун П. Стенфорд отвечал: «По милости господней кирпич — драгоценнейший камень человечества, потому что он четырехугольный. Так учил меня епископ Тьоудрекур, когда мы пили вместе с ним воду в Дании».

— Ты мормон или ты поклоняешься кирпичу? — спрашивали его.

— В доме Брайяма Янга много дверей, — смеясь, отвечал Стоун П. Стенфорд.

Поскольку мастерство всегда высоко ценилось в Испанской Вилке, каменщику приходилось работать не покладая рук день и ночь, чтобы угодить другим святым. Хотя он частенько ощущал, в особенности вначале, жжение в ладонях, когда ему — желал он того или нет — приходилось зажимать в них серебро, все же он считал, что вопреки его ожиданиям высшее провидение оказалось к нему милостиво в последнее время.

Однажды на вечерней службе в церкви, когда его попросили выступить, он сказал:

— «Вот оно, это место», промолвил, как мне говорили, избранник господа, когда долина Соленого озера открылась перед измученными быками с окровавленными копытами и перед взорами людей, пересекших пустыню, но оставивших жен своих и детей в песках. Порой мне кажется, что я умер и попал в страну вечного блаженства. Об этой стране рассказывается в псалме, который я когда-то знал: там стоит дворец, покоящийся на колоннах, он покрыт золотом и сияет ярче солнца. Я не мечтал о таком дворце для себя. Я не из тех людей, кому богом предназначено полное блаженство. Я мечтал о нем для своих детей, которых покинул безмятежно спящими, и для своей жены, всегда и во всем покорной и послушной мужу. Когда я оглядываюсь назад через океан, на то место, откуда пришел, я различаю пустынный берег, точь-в-точь как сказано в том псалме. Там на берегу стоит моя семья и с печалью глядит через океан.

Поколения приходят и уходят, и у каждого своя судьба, но в Испанской Вилке до сих пор еще стоят дома, тщательно выложенные Стенфордом. Его кладка невольно привлекает внимание, так и хочется подойти и погладить стенку. И он, смастеривший для королей и царей шкатулку, оказался не худшим каменщиком, чем краснодеревщиком.

Однажды, когда Стоун П. Стенфорд, как всегда, возился на кирпичном дворе, мимо забора прошла женщина. Она была статная и хорошо одета, не первой молодости; лицо у нее было бледно, волосы черные. Хотя глаза ее были какие-то затуманенные, взгляд казался острым. Она остановилась, оперлась об изгородь и задумчиво поглядела на Благословенную гору. Солнце клонилось к закату. Стенфорд приветствовал женщину. Когда она ответила: «Добрый вечер», то в голосе ее, тихом и нежном, прозвучали тоска и жалость к самой себе, мало подходящие к данному случаю.

— Кто ты, добрая женщина? — спросил Стенфорд.

— Вот этого я не знаю, — ответила женщина. — Может быть, я здешний эльф? Во всяком случае, верно одно: ты никогда не замечаешь меня, а я ведь каждый день в это время хожу мимо твоего двора в лавку.

— Здесь проходит много народа, улица широкая и красивая.

— Ну да, где тебе заметить такую песчинку, как я, — сказала женщина.

— Признаться, мое внимание привлекают куда больше мулы — я не привык к ним, — сказал Стенфорд. — Удивительные создания!

— Жалко, что я не мул. — И она залилась таким смехом, будто у нее что-то развязалось внутри. — Роунки говорит, что тебя зовут Стоунпи. Это правда?

— Прости, я больше не знаю себя, во всяком случае не больше, чем ты. А еще меньше я знаю свое имя. Хе-хе-хе.

— Разве можно ожидать, чтобы ты знал себя, — сказала женщина, посерьезнев. — Тот, кто не знает других, не может знать и себя.

Каменщик оторвался на минуту от работы, подошел к женщине и, перегнувшись через изгородь, прошептал свое старое имя:

— Стейнар Стейнссон из Лида. Как будто. — И, вновь возвратись к своим кирпичам, философски добавил: — Говорят, так я назывался.

— Меня когда-то звали Торбьорг Йоунсдоухтир, — сказала женщина. — А теперь меня зовут Борги, а дочь мою — и вовсе никак.

— Ну и дела, — промолвил каменщик. — Гм… До чего хорошая погода стоит этим летом!

— Погода? Что это тебе пришло в голову?

— Я хотел сказать, что мы никогда в полной мере не воздаем богу должное за погоду и за многое другое.

— Ты считаешь, что здесь мало обращаются к богу? Я что-то не заметила, чтобы тут скупились на молитвы да восхваления. Даже глоток воды из минерального источника сопровождается молитвой. По мне, добрая чашка кофе хороша и без молитвы.

— Истину ты говоришь, благочестивый, как сказала женщина привидению или, быть может, самому дьяволу, — сострил каменщик. — А теперь я расскажу тебе, что со мной произошло с тех пор, как я попил воды в Дании: у меня пропала всякая охота к кофе. С тех пор прошло уже более года.

Женщина грустно вздохнула:

— Так всегда: только собираешься доставить кому-либо удовольствие, как оказывается, что в нем не нуждаются. Раз уж все стали святыми и попали в царство небесное, больше никому нельзя сделать добро. Да и зло тоже. У всех есть все, что нужно. А я-то думала, что совершу доброе дело, если время от времени буду потчевать тебя кофе — ну, хотя бы разок в неделю.

— Прости, но я не такой уж святой, чтобы отказаться от чашечки кофе, предложенной мне от доброго сердца, — сказал каменщик и рассмеялся. — Царство небесное — это не только пресная вода. Но вот раз в неделю — не слишком ли часто? Не лучше ли, ну скажем, раз в год? Может быть, и я при случае смогу чем-нибудь помочь тебе: например, ссудить кирпичом, если в стенках образуется трещина… гм… Пожалуй, поговорим о другом. Скажи, я правильно тебя понял, милая? Ты не в ладу с Евангелием?

— Я верю в то, что мне нравится, — сказала женщина, жалобные нотки переставали звучать в ее голосе, только когда она смеялась. Она продолжала смотреть через забор, устремив взор на гору и не замечая своего собеседника. — Однажды, когда я была маленькой, мне пытались объяснить Евангелие. Я так смеялась, что пришлось меня выносить на носилках. Я вышла замуж за иезуита.

— За кого? Прости мое невежество. Во что верит твой муж? — спросил каменщик.

— Он верил в скорое возвращение Спасителя. Верил, что когда Спаситель вернется, то первым делом разыщет человека — забыла его имя, — который живет в Индепенденсе, штат Миссури. Но так ли это?

— Во всяком случае, мысль замечательная, — сказал каменщик. — Ну, раз у тебя есть муж, я с удовольствием встречусь с ним, мы все вместе попьем кофейку и поболтаем о всяческих премудростях.

— Чего захотел — выпить кофе с ним! Как бы не так! Вот уже восемнадцать лет, как он подался в Индепенденс, штат Миссури, дожидаться, когда Иисус Христос спустится с неба.

— Индепенденс, Миссури… Какие странные названия! Должно быть, замечательные места. У нас в Исландии всегда учили, что если Иисус вернется, так непременно в долину Иосафат.

— Если Спаситель вообще вернется, то почему бы ему и не спуститься в Индепенденсе, штат Миссури? Хотя мне все равно, куда он пожалует. Я знаю только одно: мой муж сбежал.

— Вот как! — сказал каменщик. — Сбежал!.. Соболезную тебе, славная женщина.

— Здесь это не впервой. Они толпами бегут отсюда. Не к лицу святым мужчинам, тем, кто еще живет здесь, в долине, отказать в помощи одинокой женщине, оставить меня и мою дочь в руках лютеран. Послушай-ка, тут никто не припрятал среди камней бутылку водки? Если да, покажи, где она лежит, я расколочу ее вдребезги.

 

Глава двадцать первая. Хороший кофе

С этого дня раз в неделю женщина регулярно приходила к каменщику с кофе в бутылке. Она натягивала на бутылку чулок и прятала ее под пальто. Всякий раз каменщик в торжественных выражениях благодарил ее за доброту и протягивал кружку, из которой обычно пил воду. Он никогда не выпивал больше половины бутылки, остальное возвращал женщине, чтобы она унесла домой.

— Мой муж выпивал всю бутылку, — говорила женщина.

— Он же был иезуит, — отвечал каменщик; впрочем, он старался не напоминать женщине о поступке ее мужа.

Женщина смеялась.

Она не была словоохотлива, часто слушала его рассеянно, не вникая в то, что он говорит, и выводил ее из рассеянности только собственный смех.

— Большое спасибо за кофе, — говорил обычно каменщик.

— На здоровье, — отвечала женщина.

Когда прошел примерно месяц с тех пор, как женщина стала носить ему кофе, она вдруг спросила:

— Как же так, ты давно стал мормоном, а до сих пор не обзавелся женой?

— С меня достаточно той, что у меня есть, — сказал Стенфорд и усмехнулся.

— Одна жена? И это все? По Библии, во всяком случае, этого недостаточно. Может, ты не настоящий мормон?

— Я знаю мормонов и получше меня, а у них нет ни одной жены. — И в качестве примера Стенфорд сослался на своего друга пастора Руноульвура.

— Роунки? — переспросила женщина и рассмеялась. — Думаешь, Роунки на что-нибудь способен? От самого завалящего лютеранина больше толку, чем от Роунки.

— Ты коснулась того, в чем ни один мужчина не может быть судьей другого. Так что я предпочитаю молчать, — ответил Стенфорд.

— Должно быть, что-то осталось в тебе от лютеранина, — съязвила женщина.

Как и прежде, перед самым восходом солнца появился лютеранин. Он пошел к груде кирпичей, но не обнаружил своей бутылки.

— Никогда я не питал к тебе доверия и, оказывается, не зря. Где моя водка?

— Тут приходила женщина, она нашла эту бутылку и разбила о камни.

— У-ух эти бабы, — прошипел лютеранин. — Они одинаковы, что днем, что ночью. Надо же, разыскать среди груды кирпичей и отнять у человека его единственное, хотя и сомнительное утешение!

— Она женщина видная и добрая, — заметил каменщик.

— Ну, если ты позволил ей обойтись так с моей водкой, пожелаю тебе от всего сердца узнать ее поближе. А я удаляюсь восвояси — опозоренный и без водки. Спокойной ночи!

— Как «спокойной ночи»? Сейчас самая пора вставать! Смешно как-то желать тебе спокойной ночи. Ну, так и быть, бог с тобой, хоть ты и сердишься на меня, — сказал каменщик. Он проводил гостя со двора.

— Честно говоря, мне кажется, тебе следовало бы жениться на этой женщине, — сказал Стенфорд, положив руку на плечо своего гостя.

— Пожалуй, я так и сделал бы, если б не боялся, что ее дочка захочет навязать мне младенца, — пожаловался лютеранин.

— Тем более, прими Евангелие и женись на обеих, мой друг.

— Женщины — моя погибель, — вытирая пот со лба, сказал лютеранин. — Эти злодейки превратили меня в игрушку и теперь измываются надо мной. Хотел было улизнуть, да не тут-то было — они вцепились в меня и кричат, что любят. Не найди я утешения в водочке, мне давно бы пришел конец.

Каменщик ответил:

— В том-то и вся разница между святыми Судного дня и вами, лютеранами. Пророк и Брайям Янг хотят дать женщине человеческое достоинство. Женщина — не табак и не водка. Она хочет быть хозяйкой в доме. Поэтому епископ Тьоудрекур женился не только на Анне в очках, но и на мадам Колорней и, наконец, на старухе Марии из Эмпухьядлюра.

Когда на следующей неделе женщина принесла кофе, замотанный в чулок, Стоуна П. Стенфорда не оказалось на месте. Он подался куда-то класть стены, а может, и плотничать где-то в городе. В мастерской он появлялся всего на час, чтобы обеспечить солнце работой на день, но всегда приходил в такую пору, когда и мормоны и иезуиты еще крепко спали. Но в один прекрасный день, ближе к осени, когда стрекотание цикад достигло своего апогея и лягушки в соленом пруду квакали вовсю, он вернулся совсем.

— А, это ты, изменник? — такими словами встретила его женщина, появившаяся у забора. — Ты просто-напросто бросил меня. Не ожидала от тебя этого! Заставить меня прождать — с кофе — целое лето! Я уж было начала подумывать, что ты тоже сбежал.

— Такой уж мы народ, каменщики! Исчезаем в самый неожиданный момент. Ничего не попишешь.

— Прежде чем ты исчезнешь опять, я решила пригласить тебя к себе. Мой дом на другом конце улицы, — сказала женщина задумчиво. — Я хочу, чтобы ты пришел и взглянул — у меня там все рушится.

На следующий вечер, прихватив у епископа детскую коляску, каменщик погрузил в нее двадцать четыре кирпича в подарок этой статной, сонно-мечтательной женщине.

Она жила в маленьком домике на, углу, в доме № 307. В некоторых местах камни вывалились из стен — должно быть, кирпич был неважный; двор тоже был в запустении, зато на веревке висели отличные кальсоны веселой расцветки. Стенфорд выгрузил кирпичи из детской коляски и аккуратно сложил их перед дверью.

Женщина появилась на пороге, в фартуке, раскрасневшаяся; она пекла пироги с ягодами к его приходу.

— Куда это ты собрался с детской коляской? — спросила женщина.

— Я привез кирпичи, — ответил Стоун П. Стенфорд.

Детская коляска принадлежала к тем бесчисленным вещам, которые вызывали ее смех, а может, и кирпичи тоже. Сейчас женщина не думала ни о чем печальном, наоборот, она закрыла глаза и залилась смехом, безбрежным и рокочущим, как океан, взлетая и опускаясь на его волнах, пока печаль вновь не выбросила ее на берег и она не открыла глаза.

Стенфорд чувствовал себя хорошо с этой женщиной. В комнате было прибрано, все двери закрыты. Портреты пророка и Брайяма, висящие на стене, — настоящие произведения искусства. Но больше всего изумился каменщик, увидев здесь тот предмет, который часто служил пастору Руноульвуру неопровержимым доказательством процветания общества в Юте, достигнутого благодаря правильности веры: посреди комнаты стояла швейная машина. Она покоилась на специальном столике, прямо в центре комнаты, казалось, что дом был построен вокруг нее.

— Никогда не думал найти эту машину в доме иезуита, — сказал Стенфорд.

— А мне казалось, что именно иезуиты изобрели эту машину, — ответила женщина.

— Подумать только, — бормотал Стенфорд, осторожно обходя машину со всех сторон, словно боялся задеть птичку или цветок в пустыне. — Разве после чуда Золотой скрижали не следует эта машина? Невольно вспоминаю, что, когда я прощался с епископом Тьоудрекуром в Копенгагене, где мы пили чудесную воду из источника, мое будущее, казалось, не сулило мне ничего хорошего; на душе было тяжело и смутно из-за того, что я ничего не мог послать своей хозяйке, кроме пачки иголок.

— Я знаю только одно, — сказала женщина, — самая высшая знать из церковников приезжает ко мне — одни на лошадях, другие в двуколках, со своими женами и дочками. Вот там, в шкафу, я могу показать тебе недошитые платья для господ из Прово. Все из настоящего шелка, по последней английской моде, некоторые с такими большими вырезами, каких ты, наверное, не видел с тех пор, когда был грудным младенцем.

Кофе женщина подала горячий и душистый, как принято в Исландии всегда отзываться о кофе, которым тебя потчуют. Каменщик неторопливо выпил две полные чашки, то и дело приглаживая ладонью волосы, которых, по существу, у него осталось не так уж много: то ли думал, что они растрепались, то ли хотел утереть стекавший на виски пот, вызванный необычайной силой, таившейся в кофе. Женщина в томной полудреме рассматривала его из темной глубины своих глаз, как бы из-под земли. Она была из тех, кто смолоду привык держать уголки губ плотно сомкнутыми, что не только сдерживает улыбку, но в буквальном смысле держит ее на запоре. И хотя непроизвольный смех часто размыкает губы, они тотчас смыкаются вновь и на лице не остается ни морщинки, ни гримасы. Она сонно смотрела перед собой мимо Стенфорда, время от времени нежным и певучим голосом вставляла какое-нибудь рассеянное замечание.

— Чем тебя угощают сестры епископа? — спросила опа.

— Индейкой с клюквенным вареньем, моя добрая женщина, — богатое угощение, — сказал каменщик. — Когда я смотрю на столы в этой стране, накрытые с таким изобилием, что я затрудняюсь сказать, из каких животных приготовлены блюда, на здешнее молоко, такое густое, что люди, не познавшие истины, по своему неразумию могут назвать его сливками, — что ж тут странного в том, что я широко открываю глаза и поражаюсь, как это людям удалось преобразить пустыню при помощи книги. И если не глупо признаться в этом, то единственное, чего не хватает маленькому неприметному человеку из Исландии, так это кровяной колбасы. Хе-хе-хе…

— Прости, а где ты спишь? — спросила женщина в глубокой задумчивости.

— Что? — отозвался каменщик. — Где я сплю? Да я и сам не знаю. Что-то не обращал внимания. Не все ли равно, где человек спит в божьем граде Сионе? Ветерок всюду ласково обнимает его. Иногда я устраиваюсь на скамейке в саду, прикрывшись от мух пиджаком, в дождь — на террасе, а летом нередко остаюсь ночевать во дворе среди своих кирпичей. Сейчас, когда ночи стали холоднее, устраиваюсь на полу у пастора Руноульвура. Признаюсь, я теперь частенько подумываю о том, чтобы построить себе дом — не ради себя, конечно.

— Я понимаю, — ответила женщина.

— Я говорил тебе на днях, что у меня есть жена.

— По какую сторону луны? — спросила женщина.

— Это зависит от того, на какой стороне луны я сам нахожусь, — сказал каменщик и рассмеялся.

— На какой бы стороне она ни находилась, но там, где она сейчас, у нее есть какой-то дом.

— Ну, если это можно назвать домом, — сказал каменщик. — Но я не все рассказал тебе. Эта женщина родила мне двоих детей.

— А что, они отбились от рук?

— Что ты, милая! Когда я видел их спящими в детстве, они казались мне такими счастливыми, что было больно думать о том, как однажды им придется проснуться. Я надеялся, что смогу раздобыть для них королевство за коня. Ничего из этого не вышло, хотя, кто знает, ночь ведь еще не кончилась, как сказало привидение.

— Я могу отдать тебе дом, в котором мы сейчас находимся. И если твоя жена приедет, я не отниму у нее ничего, на что она имеет право. Единственное, что я желаю для себя и своей дочери, это хоть небольшой доли уважения, каким пользуются добрые люди.

Он не бормотал стихов с того самого времени, как мастерил шкатулку. Сейчас он, раскачиваясь, принялся мурлыкать себе под нос старинную песню:

Всех она собак кормила, всех она бродяг ютила.

— Моя единственная жена заменяет мне трех жен епископа Тьоудрекура, двадцать семь жен Брайяма и десять тысяч, которые, как говорят, находились во чреве Будды.

Неожиданно скорбное выражение исчезло с лица женщины, уголки рта ослабли, и она разразилась смехом. Она смеялась долго, задорно, весело.

Он прекратил бормотать и уставился на нее.

— Надеюсь, твоя жена не страшнее того морского чудовища, которое выходило из моря на островах Вестманнаэйяр, когда прадед Роунки был там пастором.

Она вздохнула и перестала смеяться.

Но он не смутился и сказал более решительным тоном, чем прежде:

— Эта женщина была покорна мне, потому что я глубоко почитал ее перед богом и людьми, хотя не мог ничего ей дать, кроме пачки иголок. По этому ты можешь судить, дорогая женщина, что от меня многого ждать не приходится: не могу я дать другой женщине уважения в глазах господа, если той, что заменяла мне всех, не сумел дать ничего.

Спустя некоторое время каменщик решил написать письмо своему благодетелю — епископу Тьоудрекуру, странствующему в далеких краях.

В этом своем послании каменщик писал, что не собирается благодарить епископа за веру, в которую он обратил его и которая имеет то преимущество перед другими верами, что люди, принявшие ее, чувствуют себя превосходно. И чем больше он думает о книге, найденной пророком на горе Кумора, — книге, которую Брайям открыл людям, тем менее ценными в его глазах становятся другие книги. Трудно опровергнуть правильность этой книги, которая заставляет распуститься цветок даже на увядшей ветке. И если то, что пустыни превращены в зеленые равнины с золотистыми пашнями хлеба и маиса, основано на лжи, правда означает, наверно, не то, что мы под ней подразумеваем.

Затем он подробно описал, чего ему удалось достигнуть в божьем граде Сионе, как принято называть Юту. Он стал каменщиком и плотником в Испанской Вилке и ее окрестностях. Его работу ценят выше других и соответственно платят. К тому же за плотницкие поделки он получает в двойном размере. Он принял деньги, писал Стенфорд, лишь потому, что был уверен, что действительно попал в страну, обетованную богом. Его избрали заместителем члена Совета и велели готовиться к посвящению в члены Совета. И хотя он не такой уж оратор, верховное руководство предложило избрать его в правление женского педагогического союза; этот союз занимается разными серьезными вопросами: например, какой подход нужно избрать при сватовстве, как лучше привести чувства молодых людей в соответствие с вечными обетами супружества, скрепленными одним из высших священнослужителей Мельхиседека. А старейшина из города Соленого озера сказал, чтобы он готовился к тому, что его могут выдвинуть в Верховное руководство. «Единственное, — писал каменщик, — что смущает меня, что на это место до сих пор не выдвинут мой учитель — пастор Руноульвур, этот ученейший и умнейший человек. Я не считаю возможным принять столь высокий пост, пока этот достойный духовный отец не будет вознагражден по заслугам». Под конец он остановился на главном в своем послании: в последнее время он почувствовал холодок к нему со стороны других людей, да его и самого тревожит то, что он до конца не выполняет божеских заповедей, в особенности заповеди о многоженстве. Он прекрасно помнит, что бог однажды повелел святым Судного дня брать в свою гавань как можно больше женщин и избавлять их тем самым от телесного одиночества, от духовной нищеты и бесчестья в глазах господа. Он немало огорчен тем, что хорошие женщины, достойные небесного пристанища, должны болтаться с иезуитами, а их дочери по молодости лет и глупости покрывать себя позором с лютеранами; имя же сих несчастных теперь едва ли можно упомянуть среди порядочных людей. Он хорошо понимает, какой блестящий пример подал миру Брайям Янг, построив дом с двадцатью семью дверями. Однако его, каменщика Стенфорда, слабость велика. Он не чувствует в себе силы взвалить на свои плечи заботу о большем числе жен, пока не выполнил долга перед одной семьей, там, в отдаленном уголке света. Его дети, у которых во сне был такой счастливый вид, — разве они заслужили это от него? Существовало ли на свете что-либо, чего они бы не заслуживали, — за исключением того, что он смог им дать. «Когда им пришла пора пробудиться в мире, столь не похожем на волшебную сказку, мне стало вдруг невыносимо быть с ними вместе — оттого, что я в своем ничтожестве и бессилии не могу быть им полезен», — писал он. И жену, которая выказывала своему мужу покорность и любовь, и ее он оставил, уехал. Он взял с собой лошадь и шкатулку, которые он называл «конь и шкатулка моей души». Он рассчитывал с их помощью раздобыть на ярмарке счастье или по крайней мере графский титул. А получил всего-навсего пачку иголок.

На этом кончается письмо Стоуна П. Стенфорда — каменщика из Испанской Вилки в божьем граде Сионе на территории Юта, адресованное епископу Тьоудрекуру, мормону, находящемуся где-то в поездке по Датскому королевству. К нему следовала приписка:

«Вкладываю деньги на дорогу для моей жены и детей. Прошу тебя захватить их с собой, когда будешь возвращаться в Америку. Постараюсь к их приезду закончить дом из кирпича. Стоун П. Стенфорд».

 

Глава двадцать вторая. О плохой и хорошей вере

— Моя вера никудышная, — говорил лютеранин. — К тому же я не могу доказать ее. Самая лучшая вера у того, у кого есть хорошие ботинки и вдоволь еды. У меня ничего этого нет, и живу я в землянке.

— Старая песенка, — отмахивался пастор Руноульвур. — Тот, у кого нет еды и одежды, не устает поносить тех, у кого еда в достатке. А ведь один из пророков сказал, что человек должен иметь еду и одежду, чтобы творить добро. Вы забываете, что во всем имеется высший смысл — как в хорошем наваристом бульоне, так и в ботинках. Греки это называли идеей. И это духовное и вечное свойство, заложенное в жизни, в каждой вещи, лежит в основе учения мормонов. А если человек так бездарен, что не может обеспечить себя едой и одеждой, и настолько лишен мужества, что не в состоянии выбраться из землянки, то сомнения нет: такой человек чужд и духа и вечности.

— А мне все равно, — отвечал лютеранин. — Никто не докажет мне, что Адам не был проходимцем. Ева тоже не лучше.

В те времена шел большой спор вокруг догмы, утверждавшей, что Адам был такое же божественное существо, как и сам Спаситель. Это мотивировалось тем, что, дескать, бог лично взял на себя труд создать их обоих. И когда лютеранин касался этого предмета, в душе пастора Руноульвура тотчас пробуждалось горячее желание вступить в борьбу за веру.

— Я так и знал, что ты это скажешь, — возмущался Руноульвур. — Так уж повелось: пьянчуги и бабники всегда поносят беднягу Адама. Те, у кого совесть нечиста, спешат свалить на него свою вину. Запомни же, Адам был хорошим человеком. И все, кто говорит плохо об Адаме, не иначе как сыновья Великой Ереси и Великого Отступничества. Неужто ты думаешь, что господь бог стал бы расточать свои силы на создание какого-то никчемного подлеца или лютеранина? Или ты думаешь, что, когда бог создавал Адама, он пустил в ход худший материал, чем тот, из которого создан был Спаситель? Я отрицаю разницу между Адамом и Спасителем.

— Хотел бы я знать, какое великое деяние совершил этот Адам? — спрашивал лютеранин. — Разве он нажил много добра? Мне что-то не доводилось слышать, чтобы у него был дом, или повозка, или по крайней мере ботинки. Он и жил-то, наверное, в землянке, как я. А что он ел? Уж не думаешь ли ты, что он каждый день питался наваристым бульоном, а по воскресеньям его потчевали индейкой с клюквенным вареньем? Я не удивлюсь, если его еда состояла только из той несчастной половинки яблока, которое преподнесла ему его бабенка.

Такие дискуссии можно было услышать днем и ночью на кирпичном дворе, особенно же разгорались они на рассвете. Пастор Руноульвур старался перехватить в это время лютеранина, возвращавшегося от любовниц к себе в землянку, к жене своей, валлийке. Не будем выяснять, сколь велико было увлечение богословскими спорами этого жителя землянки, вечно испытывавшего жажду. Вполне возможно, что он пил и предавался разврату единственно из-за неимоверной скучищи, царившей в его собственном доме, но как бы то ни было, пастор Руноульвур сваливал на него всю вину за Великое Отступничество вообще и в особенности за лжеучение Лютера. Как бы ни утомлен был лютеранин, он всегда с готовностью кидался в бой за Лютера. Только предварительно испрашивал у своего противника, пастора Руноульвура, разрешение заглянуть во двор и глотнуть из бутылки, тщательно припрятанной в кирпичах, чтобы вернуть себе бодрость духа, пока не проснулась его жена и не принялась читать ему утренние нотации. Теперь уже Стоун П. Стенфорд никогда не выдавал, где скрывал лютеранин свой источник утешения. Но стоило ему приложиться к бутылке, как не нашлось бы такой силы в мире, которая могла остановить его нескончаемые пререкания с пастором Руноульвуром, причем, по-видимому, спор велся ради самого спора. До Стенфорда, поглощенного тем, чтобы обеспечить солнцу ежедневную порцию полезной деятельности, доносились отзвуки этих дискуссий, смешанные с утренним щебетом птиц: на одной стороне — водка, на другой — святой дух.

Но внезапно все изменилось. Однажды на рассвете вместо теологического спора слышалось только пение птиц и стрекотание насекомых в траве. Позднее до каменщика дошли разговоры, что бедняга лютеранин подался куда-то из этих краев.

Шло время. И в один прекрасный день, в самый полдень, когда Стенфорд стоял посреди двора и складывал кирпичи, вдруг к нему пожаловала гостья, выросшая словно из-под земли. Это была молоденькая девушка того типа, которые развиваются быстро и неожиданно. Еще вчера вы видели ее маленькой девочкой, и вдруг перед вами вполне взрослая девица. Она была несколько грубовата на вид, очевидно, преждевременно обрела чрезмерный житейский опыт. Не подумав ответить на приветствие, девушка выпалила:

— Меня послала мать. — И она закусила губу, вместо того чтобы улыбнуться. — Теперь я буду носить тебе кофе.

— Нам, мормонам, не впервые получать добрые дары, — сказал каменщик.

Девушка протянула ему бутылку в паголенке. Стоун П. Стенфорд узнал и чулок и бутылку.

— Это все равно, что повидаться с твоей матерью, — сказал он. — Добрый день, девушка, и спасибо вам обеим. Кофе от портнихи Торбьорг! Нет, глазам своим не верю. Угощать меня кофе, когда меня никто здесь не знал, еще куда ни шло, но после того, как я стал хорошо известной фигурой и добрым горожанам вполне ясно, что я ничего из себя не представляю, к чему расточать на меня дары? Пожалуйста, славная девушка, садись сюда, на только что изготовленные кирпичи, и рассказывай, что нового у вас дома.

Девушка молча, закусив губу, села на кирпичи.

— Давно не было кофе в моей кружке, куда же она запропастилась? — сказал каменщик и, разыскав свою жестянку, протянул ее девушке с просьбой наполнить. Он старался поддерживать разговор.

— Я догадывался, что у моей доброй знакомой Торбьорг Йоунсдоухтир есть дочка, хоть и не доводилось ее увидеть, когда я был у вас, — сказал каменщик. — Ты что, была тогда грудным младенцем?

— Вот именно! — фыркнула девушка. — Это я-то, которая должна была сама вот-вот разродиться!

— Насколько я помню, все двери в доме были закрыты, — сказал каменщик.

— Ну еще бы, конечно, закрыты, — сказала девушка.

— Закрывать двери — это хорошее правило и добрая привычка, как меня учили в Исландии, хотя там в домах не так уж много дверей.

Девушка поднялась и сказала:

— Это, конечно, правильно, только если никого насильно не запирают на замок.

— О дорогая, пожалуй, не все развлечения вне дома хороши, — сказал каменщик.

— Они называют нас иезуитами, — сказала девушка. — Каждый раз, когда я прохожу, мальчишки кричат мне вслед, что мы пьем кофе.

— У людей бывают ошибочные взгляды. По-моему, нет ничего более ошибочного, чем сердиться и кричать на людей, которые отличаются от тебя. Этот дурной обычай ввели в старые времена в Эйрарбакки, оттуда он перекинулся на восток, в Раунгарведлир, а затем и в Америку. Есть люди, которые говорят, что пить кофе глупо, грешно и неугодно богу. И они правы, если не пьют его. Есть и другие, которые, начитавшись книг, считают, что кофе вреден для сердца, не говоря уже о печенке, желудке и почках — словом, для всего того, что заключается в этом божьем храме — человеческом теле. Эти тоже не должны пить кофе. Что касается меня, я всегда пью кофе, если знаю, что он предложен мне от чистого сердца; правда, никогда не больше одной кружки.

— Дело не только в том, что мы пьем кофе, — сказала девушка.

— Я понимаю, — сочувственно сказал каменщик, — вы были одиноки. Единственное утешение — это сознание того, что отец у тебя человек мыслящий. Только мыслящий человек мог покинуть такую чудесную женщину, как твоя мать, и такую славную дочку, как ты, чтобы встретить Спасителя в Индепенденсмис-сури.

— Отец, наверно, поломал себе голову, прикидывал и так и этак, прежде чем оставить мою мать, но обо мне печалиться у него не было нужды. Я-то появилась на свет спустя год после того, как он сбежал!

— Мне, право, совестно, что я забросил вас и не приходил все это время. Так и не собрался починить ваш дом, как обещал. Когда работаешь на себя, не хватает времени, чтобы оказать услугу друзьям. Кирпич так же трудно постигнуть, как и Золотую книгу. К тому же в приходском совете много работы, иногда приходится засиживаться по ночам. Подчас нам дает поручения и Верховное руководство, а это отнимает столько времени и усилий у такого необразованного человека, как я. Как я провожу свободное время? По-настоящему никак не научусь спать по ночам, тем более когда начинают щебетать птицы. А теперь, после того как задумал строить себе дом, сон и вовсе разладился. Но я знаю одного хорошего человека, он истинный ваш друг…

— Кто? Роунки? — спросила девушка. — Быть может, он и прекрасный человек; во всяком случае, он может загнать другого человека бог знает куда лишь потому, что тот в его глазах ничего не стоит! Ну а что он сам может предложить? Объедки со стола в доме епископа, с которыми он приходит к нам ночью. Нет, такого человека я не назову мужчиной, хоть, может, в воскресный день ему и перепадают остатки индейки со стола.

— Ты много наговорила, дорогая! Но позволь спросить тебя еще кое о чем.

— Не думала я, что ты так глуп, чтобы спрашивать о том, что случилось, — сказала девушка.

— Что я слышу! Разве что-нибудь случилось? Где? Здесь? В божьем граде Сионе?

— Теперь всем уже известно, что у меня родился ребенок.

— Ах, вот как, милая девочка! У тебя родился ребенок… Ну что же, желаю тебе счастья и благополучия. Так… такие-то дела. Ну что ж, поговорим о чем-нибудь другом… Меня очень забавляет, что сюда, во двор, время от времени заглядывают чудесные куропатки — они такие проворные, так и прыгают, как фигурки на шахматной доске! Хе-хе-хе… Самый торжественный час — это утро, когда начинают петь птицы. На рассвете сюда иногда захаживал один человек — он называл себя лютеранином и цитировал строчки из псалма пастора Хадлгримура Пьетурссона о злодеях: «Им не спится на рассвете». В конце концов, неизвестно, кто больший преступник — тот, кто встает рано, или тот, кто ложится поздно. Мне даже кажется, где-то в кирпичах осталась припрятанная им бутылка.

— Это был он, — сказала девушка, — возлюбленный матери. Это все неправда, что она наговорила обо мне, будто он спаивал меня. Если бы меня даже связали и закрыли нос, я не проглотила бы ни капли водки. Другое дело, что, когда тебя запирают в одной комнате с пьяным мужчиной, как делала мама, когда злилась на него, это все равно, что остаться взаперти с маленьким ребенком: смотришь в оба, чтобы он беды не натворил, пытаешься занять и успокоить его, отдаешь первую попавшуюся игрушку, чтобы только он не плакал. А лютеранин ли он был или еще кто-нибудь, я его не спрашивала. Даже ни разу не спросила, кто такие иезуиты.

— А могу я поинтересоваться — откуда вы с матерью родом?

— Нашел кого спрашивать! Ты спроси лучше мать, — сказала она, — или же Роунки — он был духовником моей бабушки в Исландии, когда старуха обратилась в новую веру и уехала сюда с мормонами. Попроси, пусть мать расскажет, как приехала сюда. Она была тогда совсем молоденькой. Это было задолго до того, как провели железную дорогу. В один прекрасный день появился Роунки в своем фраке, он гнался за ними все время до самого божьего царства, все хотел убедить их вернуться. На холме здесь он построил маленькую неказистую церквушку, в которой едва мог поместиться осел, и водрузил на ней крест. Но он опоздал: мама обручилась с иезуитом. Тогда он принял новую веру и стал присматривать за епископскими овцами. Он, может быть, неплохой человек — это ведь он раздобыл нам швейную машину, чтобы мы могли зарабатывать на пропитание. Правда, теперь мы ее продали — после того, как у меня родился ребенок, никто из мормонов не желает шить у нас. Мы не решаемся показаться на люди, боимся даже сходить в лавку. Правда, и денег у нас нет, чтобы делать покупки, так что теперь он собирает остатки еды в доме епископа и приносит нам по ночам. Ну разве он мужчина! И мать правильно говорит, что лучше нам утопиться в Соленом болоте, чем принять к себе Роунки!

 

Глава двадцать третья. Пачка иголок вручена

Просидев в Дании целую зиму, написав книгу и напечатав ее на исландском языке, епископ Тьоудрекур вот уже два года разъезжает по Исландии, обращает людей в свою веру. Он старается держаться тех мест, где не побывали еще мормоны, и проповедует свое учение; его не очень слушают, но и не избивают. Книга его, как утверждает этот апостол, — единственное религиозное писание, распространяемое среди населения Исландии с особого разрешения самого датского короля вопреки особому противодействию исландцев, в особенности окружных судей. Кроме того, это единственная книга, написанная исландцем на родном языке, притом не все религиозные представления в ней заимствованы у датского короля. Проповедник заявлял, что охотно подставит себя под удары нищих рабов датского короля в Исландии — их побои, в конце концов, не более чувствительны, чем те удары, какими оглушают при улове треску убогие иждивенцы прихода в Лойнганесе. Кристиана Вильхельмссона этот епископ объявил в печати единственным человеком во всем государстве, который считает посланца пророка Джозефа равноправным со всеми религиозными проповедниками и посему заслуживает безграничного уважения. Вдобавок ко всему король приходится земляком духовному отцу датчан, самому Лютеру. В прежние годы исландцы избивали мормона часто и повсюду, но безрезультатно. Под конец им это надоело. «Всюду, где ни появлялся епископ Тьоудрекур со своей миссией, он завоевывал личную симпатию и уважение», — писала еженедельная газета «Тьоудольф». Среди мормонов существует закон, вложенный богом в уста пророка: согласно этому закону, миссионеры, отправляющиеся ратовать за свою веру, не должны брать с собой туго набитый кошелек с деньгами, но обязаны трудом своим добывать себе пропитание. И епископ Тьоудрекур два лета батрачил на севере и был один сезон рыбаком на востоке, а другой — на западе.

Когда стало подходить к концу лето второго года пребывания епископа Тьоудрекура в Исландии, он вспомнил, что до отъезда из страны ему следует выполнить поручение — передать пачку иголок женщине на юге, в Стейнлиде, как он обещал одному человеку в Копенгагене два с половиной года назад. Вышло так, что перед самым сбором овец с летних пастбищ, когда он возвращался с востока, путь его лежал через этот край. У епископа Тьоудрекура ничего не было с собой, кроме шляпы, обернутой, на американский манер, в непромокаемую бумагу, да узелка с сорочкой, хлебом и пачкой леденцов для ребятишек; все его книги давно разошлись. Сапоги у него по-прежнему были чистые и новенькие. Проходя по горным тропинкам, по изуродованным лавой дорогам, по песчаной и болотной местности, пересекая ручейки и речушки, он всегда снимал сапоги, связывал их ремнем, перебрасывал через плечо и шагал босой. Это повышало уважение к нему в Исландии.

Была та летняя пора, когда сено с выгонов давно уже убрано, скосили его и на дальних полях, а теперь шел покос на трясине и болотах. Придя в Стейнлид, епископ Тьоудрекур спросил дорогу на Лид. На него смотрели с удивлением — люди вовсе и не знали такого хутора. Кто-то догадался: не имеет ли он в виду тот запущенный выгон с кочками да выбоинами, где время от времени останавливается Бьёрн из Лейрура, когда перегоняет скотину и лошадей.

Наконец епископ подошел к тому месту, где большая дорога, сворачивая, проходила мимо заброшенного хутора. Вдоль дороги тянулась каменная стена, местами совсем развалившаяся. Знаменитая изгородь, некогда замыкавшая выгон, пришла в полнейший упадок, а кое-где, видно, еще и нарочно были вынуты камни, чтобы скотине было свободнее проходить. На выгоне ничего не росло, кроме болотной травы. Часть земли была почти голой; выбоины стали уже выравниваться. И все же здесь было много животных — овец, коров и лошадей, — они доедали последние остатки травы. Груда камней, нападавших с гор, сделала выгон непригодным для хозяйства. Хутор был разрушен, дом тоже полностью пришел в упадок, крыша сорвана, все деревянные части растащены, торфяные стены осели и поросли щавелем. Из зарослей щавеля вспорхнули два реполова и улетели. Хотя епископ еще не обедал, он уселся на камень, служивший крылечком, и стал ковырять в зубах стебельком. Здесь среди руин и развалин царила тишина и запустение.

— Должно быть, беда постигла этот хутор, — сказал епископ, обращаясь к прохожему, неожиданное появление которого вывело Тьоудрекура из раздумья. — Я видел, как тут взлетели два реполова. А где же люди?

От прохожих он узнал, что обитатели этого хутора давно разбрелись кто куда: сам крестьянин поддался на удочку мормонской ереси, если верить тому, что говорят; хутор прибрал к рукам поверенный из Лейрура. Судачат, будто он наградил дочку крестьянина ребенком, хотя никогда в этом не признавался. Никто из прохожих не мог толком сказать, что же сталось с обитателями хутора. Их взял на иждивение приход, заметил какой-то мужчина, другой добавил, что они подались куда-то в горную долину, а третий вспомнил, что, кажется, кое-кто из них живет на берегу.

— Сено отяжелело от дождя, — сказал епископ, когда он наконец увидел девушку, сгребающую сено.

Он нашел ее на равнине, луг вдавался острым языком в песчаник, и сюда доносился никогда не утихающий прибой с южного побережья. Это был берег одной из рек, берущей начало в Стейнлиде. Здесь она становилась спокойной и широкой, хотя не такой прозрачной.

Девушка сдвинула со лба влажную косынку и подняла вверх голову. Он подошел и, здороваясь, протянул ей руку.

Она смотрела на него без всякого выражения, казалось, в ней ничто не дрогнуло.

— Мне сказали, что ты, должно быть, та девушка, — обратился к ней епископ.

— Да, — прошептала она. — Я та девушка.

— Не помню, должен ли я передавать тебе привет или нет. Так много с той поры воды утекло. Во всяком случае, привет тебе.

— От матери? — спросила девушка, слегка оживившись.

— От старика Стейнара, не помню уж, как его по батюшке. Стейнара из Лида в Стейнлиде, если такой тебе известен, — сказал девушке незнакомец.

При этих словах девушка замкнулась больше прежнего, но лицо ее зарделось. В одно мгновение, при упоминании этого имени, вернулись дни ее детства. Из ее глаз вдруг брызнули слезы, как у ребенка, и она не пыталась скрыть их или отвернуть лицо; плакала она беззвучно.

— Я бы приехал к вам раньше, если бы мог представить себе, что здесь стряслось.

Девушка отвернулась, хлюпнула носом и принялась сгребать сено.

— Я не имел представления, что произошло, пока не увидел двух реполовов, вспорхнувших из развалин вашего дома, — сказал он, глядя на ее спину. — Это участь всех нас. Как часто взлетали птицы с моих пепелищ! Присаживайся сюда, на бугорок, девушка. Посмотрим, может, у меня найдется что-нибудь для тебя.

Он вытащил из узелка леденцы и протянул их девушке. Она на минуту прекратила работу, взяла один леденец и положила его в рот. Затем вытерла глаза, поблагодарила и сказала:

— Я не могу сидеть, меня же наняли на работу.

— Ты честная девушка, но никто тебя не упрекнет за то, что ты разговаривала с гостем. Вежливость прежде всего.

Грабли взлетели в воздух и застыли на секунду. Девушка взглянула на незнакомца.

— Как зовут тебя? — спросила она.

— Тьоудрекур-мормон.

— Значит, правда, что мормоны существуют? — изумилась девушка.

— Если они внезапно не вымерли сразу все до одного, — сказал епископ.

— От кого же, наконец, можно услышать правду?

— Твой отец не подался бы за океан, если бы считал меня лжецом.

— Ну что играть со мной в прятки? — сказала девушка. — Ты думаешь, я не знаю, что земля и небо — разные вещи?

— Да приидет царствие твое на земле как на небе, — сказал мормон, — Может быть, ты думаешь, что и Спаситель выдумка?

— Я не понимаю языка Библии, — сказала девушка. — Во всяком случае, теперь больше не понимаю.

— Царство божие в Юте ничем не отличается от небесного царства, и там живет твой отец.

— Так живой он или нет?

— Для мормонов смерти не существует. У нас только одно царство. Одно раз и навсегда.

— Так я и предполагала, — сказала девушка. — Ну, мне нужно сгребать сено.

Епископ немного рассердился:

— А я говорю — кончай. Ты не будешь больше работать. Я приехал сюда, чтобы забрать тебя и отвезти к отцу. Где твоя бедная мать? Кажется, у тебя есть брат и еще кто-то, если верить людям? Где они все?

— Если бы я продолжала верить сказкам, я бы решила, что ты привидение или домовой. Простите, вы что — пастор?

— Я пришел от твоего отца…

— А вы убеждены, что ищете меня, а не другую девушку? — спросила она. — Может быть, перепутали имена?

— Разве у него не было лошади?

— Да, у нас была лошадь.

— И шкатулка?

— Шкатулка?.. Откуда вы знаете? Значит, правда, что отец жив? Не по Библии, а вот так, будто он здесь, сидит на пригорке! Не чудится ли мне все это, как обычно?

Паренька епископ нашел в другом конце прихода, где он работал у крестьянина за еду. Он возил на лошадях сушеный торф. Торф набился ему в нос, в рот. На парнишке была большая шляпа, из-под которой торчал обесцвеченный солнцем и дождем клок волос.

— Видно, тебя, мой мальчик, не стригли с самого Первого дня лета, точно так же, как меня в детстве, — сказал епископ. — Что ты собираешься делать?

— Везти торф к дому, — ответил парень.

— Оставь, не надо.

— Хозяин ждет. Он укладывает торф, мне нельзя задерживаться. Могу я попросить у тебя понюшку, добрый человек? — спросил он. — У меня вышел весь табак.

— Дай-ка мне посмотреть на твой нос! — сказал епископ, подходя к мальчику и внимательно рассматривая его. — Ну да, у тебя же в носу нюхательный табак. А я-то подумал, что это торф. Едва ли ты научился этому у своего отца!

— Мой отец умер в чужой стране…

— Не спеши утверждать это, мой друг, — возразил епископ. — Может быть, он так же умер, как я?

— Я думаю, будь он жив, он не допустил бы, чтобы нас взял на иждивение приход. Он потомок Эгиля Скаллагримссона, норвежских королей и самого Харальда Боезуба.

— Ступай к ручью, мальчик, и тщательно вымой свой пос — снаружи и внутри. А я тем временем отведу лошадь с торфом к твоему хозяину. Я хочу освободить тебя от этой работы, а потом возьму с собой, чтобы ты сам убедился, умер ли твой отец.

— Он болен какой-нибудь страшной болезнью? — спросил паренек.

— Не страшнее тех, которым подвержены все мы: простуда, расстройство желудка иной раз от переедания на рождество.

— Ты видел его вчера? — спросил паренек.

— Да, вчера… если отбросить три года.

— Значит, уже после того, как он исчез?

— Можно сказать, я с ним попрощался.

— Его похоронили? — спросил мальчик.

— Не в тот раз, мой друг, хотя с тех пор его много раз могли похоронить.

Парень таращил глаза на епископа, снял шляпу, теребил волосы, словно раздумывая, как воспринять эту новость.

— Я все же уверен, многое говорит за то, что отец умер, — произнес он наконец, скорее из упрямства, нежели из убежденности, и поглядел вслед удаляющемуся епископу, который вел лошадь, груженную торфом. Однако после некоторого раздумья парень направился к ручью и стал умываться.

Жена Стейнара отыскалась в долине, на хуторе у дороги, где она перебивалась вместе с двухлетним мальчонкой — ребенком ее дочери. Она была слишком слаба здоровьем, чтобы ее могли использовать на крестьянской работе. Поэтому-то ее послали на этот хутор следить за домом, пока хозяин и его жена находятся в поле. Она вышла на порог с маленьким Стейнаром на руках.

Епископ Тьоудрекур протянул ей руку и дал кусочек жженого сахара ребенку.

— Крестьянин и его жена еще возятся в поле с сеном, хотя уже поздно. Они скоро придут. Может быть, они задержались на лугу, собирая ягоды для пастора. Я могу показать тебе туда дорогу.

— Кто ты, миссус? — спросил он.

— Я вдова, — ответила женщина. — Мы когда-то жили в Лиде, в Стейнлиде. Поцелуй дядю, детка, за сахар. Что-то я не знаю тебя, добрый человек, хоть и долго прожила у дороги. Ты, наверно, с востока?

— Ну что же, можно сказать и так. Это столь же далеко на востоке, сколь и на западе.

— Жаль, славный человек, я живу на иждивении прихода — у меня нет ничего… Будь жив мой муж, блаженной памяти, он бы предложил тебе отдохнуть с дороги и расспросил о новостях.

— Главное — добрые намерения, — сказал незнакомец. — Большое тебе спасибо за твою любезность. Но так уж получилось, что я в Исландии чувствую себя лучше сидя на камне, чем в доме. Это у камня, где привязывают лошадей, мы познакомились с ним, с человеком, о котором ты упомянула. Если тебя интересуют новости, миссус, то я мало что знаю. Но тебе я могу сообщить кое-что интересное. Ты назвала себя вдовой, спешу тебя заверить — ты ошиблась, миссус. Ты такая же вдова, как и я. Твой муж послал меня к тебе и просил передать вот эту пачку иголок.

Женщина одной рукой смахнула туман, застилающий глаза, другой рукой взяла иголки. Она долго рассматривала маленький черный пакетик — зрение у нее стало плохое.

— Хорошо получить пачку иголок, — сказала женщина. — Они всегда могут сгодиться в хозяйстве, только бы глаза были в порядке. Много я наслушалась всяких небылиц за последнее время, и оказывается, все это была правда. Вот только много лет я чувствую ужасную пустоту в голове и такую тревогу на сердце, что, как ни стыдно признаться, я подчас не знаю, где я — на небесах или на земле. Одно я твердо знаю: вся мудрость мира всегда с моим Стейнаром — жив он или мертв. Вот видите, он послал мне пачку иголок! Теперь бы недурно иметь еще немножко ниток…

— Премудрость не следует переоценивать, миссус, — сказал епископ.

Женщина ничего не ответила и ни о чем не расспрашивала. То ли она была слишком поглощена иголками, то ли подумала, что человеку, пославшему ей иголки, живется так хорошо на небесах и на земле, что все расспросы излишни. При виде усталого странника на большой дороге ей пришли на ум реки, которые в этой части страны были таким препятствием на пути.

— А не трудно было переправляться через реки после всех этих дождливых дней? — спросила она.

— А тебе, миссус, доводилось переправляться через реки?

— Упаси боже! До сих пор не было нужды в этом. Разве только через ручеек на хуторе. Зато моему Стейнару пришлось переправляться через бурные потоки.

— Ну, теперь все будет по-иному, миссус, — сказал незнакомец. — Я приехал, чтобы забрать тебя и привезти к нему. У меня есть письмо об этом, — могу показать. Он собирается построить тебе дом из кирпича.

— Прости, но кто же ты, неизвестный человек? — спросила женщина.

— Меня зовут Тьоудрекур-мормон. Ты что, плохо слышишь? Меня послал к тебе твой муж — Стоун П. Стенфорд из Юты в Америке. Он хочет, чтобы ты приехала к нему.

— Хоть ты и выглядишь человеком степенным, далеким от праздной болтовни, я должна расстаться с тобой. Мне нужно приглядывать за внуком. Разъезжать мне недосуг. Моя Стейна слишком молода, и приходской совет нашел, что в ней еще не пробудилось материнское чувство, поэтому ребенка вверили мне. Он стал мне почти так же дорог, как его дед. Надеюсь, имя Стейнар будет сопровождать меня до конца моих дней. Большое спасибо за то, что ты привез мне иголки. Он был одаренным человеком и хорошим мастером. Он был словно луч света в нашем доме… А как привязан он был к своим детям! Как знать, может, в один прекрасный день он еще спустится к нам с облаков. Прости, мне пора идти, я не могу больше стоять и болтать — у меня полно всякой работы по дому.

 

Глава двадцать четвертая. Девушка

Все, расположенное по другую сторону реки, относилось к Лейруру. Поверенный скупил небольшие хозяйства, лежавшие в низине и слушавшие шум прибоя, который доносился с побережья уже тысячу лет подряд. Разобрав дома, земли он присоединил к своим.

Однажды летним вечером, возвращаясь домой с поля в темноте и под сильным дождем, она воспользовалась случаем, отстала от других. «Да, я та девушка». Другие работники спешат поужинать и лечь спать, чтобы дать отдых утомленному телу, она же вернулась и пошла к реке. Она знала брод, которым раньше пользовались хуторяне, но теперь он не существовал. Она нашла три камня и бросила их в воду, чтобы, ступая по ним, перескочить на другой берег. Несмотря на темноту, она увидела, куда они упали. В некоторых местах вода доходила до колен, а кое-где дно было предательское — она не могла его нащупать. Днем она знала, где нужно переходить, но сейчас, в темноте, потеряла свои отметины. Дважды она натыкалась на плывун и возвращалась. При третьей попытке, когда ей казалось, что до противоположного берега уже рукой подать, она вдруг провалилась по грудь; захватило дыхание, и девушка стала призывать бога на помощь. Как часто бывало и прежде, бог не заставил себя долго просить — он пришел ей на помощь и послал песчаную косу, которой прежде здесь не было, но сейчас она вдруг оказалась посредине реки. И когда почва уже ускользала из-под ног, девушке каким-то чудом удалось вскарабкаться на эту вновь образованную песчаную отмель. К счастью, по другую сторону косы река была мелкой, и вскоре девушка стояла на берегу, выжимая свою одежду.

В домах неученых людей света не зажигали, хотя лето уже подходило к концу, только на хуторе Бьёрна, Лейруре, горел свет, да и то не каждый день, так как неутомимый наездник редко засиживался дома несколько дней подряд. Это время он обычно проводил в комнате, окна которой выходили на восток, и если не вел беседы с кем-нибудь из посетителей, то погружен был в хозяйственные подсчеты. Этот единственный свет озарял долину и бросал отблеск на побережье. Иногда он горел до самого рассвета — указывал не только на присутствие поверенного, но и был как бы светом мира во всей округе.

Она устала после изнурительного лета с длинными рабочими днями на поле и поздним отходом ко сну. А сейчас вдруг почувствовала, будто сидит верхом на сильной лошади или словно башмаки ее обрели волшебные крылья. Она легко бежала по тяжелой глинистой почве, болотам, кочкам, словно по ровной лужайке. Ноги несли ее уверенно и быстро, ни разу она не споткнулась, не поскользнулась на этой незнакомой, размытой дождем земле.

Свет, бросавший слабые лучи на равнину, все приближался и приближался, и вот она очутилась перед домом. Большие окна на восточной стороне — это его комната. Здесь горел его свет — этот изменчивый свет. Окна не были завешены. Она прильнула лицом к стеклу и заглянула в комнату. Лампа стояла на письменном столе. Он сидел, согнувшись над своими записями, книгами и расчетами, нос почти касался бумаг, в одной руке у глаза он держал увеличительное стекло, другой придерживал бороду, чтобы не заслоняла бумаги. Она постучала в окно согнутым пальцем. Он поднял голову, прислушиваясь. Не спросил, кто стучит, как положено в этих краях, а подошел к окну, приложил ко рту палец, подавая знак молчать. А затем вышел из комнаты. Открыв входную дверь, он пробрался ощупью вдоль стены за угол и схватил в объятия нарушительницу покоя. Он догадался, что это девушка, и втащил или, вернее, почти внес ее к себе. Войдя в комнату, он задернул окна.

— Боже мой, до чего же ты выпачкалась, — сказал он, целуя промокшую насквозь девушку. — Ты что — упала? Ну-ну, что же, добро пожаловать! Давненько никто не залетал ко мне в объятия!

— Ты узнаешь меня? — спросила девушка.

— Я надеюсь, ты не перепутала мужчину, а если это и так, то еще никогда не случалось, чтобы я перепутал девушку.

— Я знала, что мне не придется извиняться перед тобой, Бьёрн, за позднее время — ведь мы с тобой встречались и раньше по ночам. Мы, девушки, наверное, все одинаковы, я, должно быть, не первая, которая боялась, что не успеет дойти до твоего дома, пока не погаснет свет.

— Старые юбочники не спят допоздна. Мы стараемся как можно дольше не будить своих старух. Сокрушаемся, что нам не приходится больше скакать через ледяные реки, откуда мы прямо попадали в объятия молодых дев. Теперь приходится сидеть дома, плохая погода нам, старикам, вредна.

— Я смотрела за реку в твою сторону с тех пор, как ночи стали темнеть, — сказала она. — И вот однажды увидела, что у тебя горит свет. Два раза я переходила реку вброд и два раза возвращалась, приходила домой и снимала с себя мокрую одежду. На этот раз я прошла весь путь. Мне нужно поговорить с тобой, Бьёрн.

— Ты собираешься вести серьезный разговор? С такой старой развалиной, как я? В такой поздний час? — спросил Бьёрн из Лейрура. — Ну-ну, выкладывай, что у тебя на душе, овечка моя. Только говори тише — здесь все слышно… Мне давно надо было бы построить каменный дом. Погоди минутку — я зажгу свою трубку, подымлю немного, иначе ничего вразумительного от меня не услышишь.

— Поскольку мы, все девушки, одинаковы и ты считаешь, что ни одну из нас не стоит пропускать, ты наверняка думаешь, что понял, о чем я буду говорить. Но ты ошибаешься, Бьёрн. Я пришла спросить тебя, что ты думаешь о моем отце.

— О твоем отце? С ним что-нибудь стряслось?

— Как ты думаешь — он когда-нибудь вернется сюда?

— А почему ты вдруг спрашиваешь об этом?

— Наверно, то, что я говорю, чудно. Люди не понимают, как мы были привязаны к отцу. Каждый вечер я молила бога, чтобы он дал мне умереть прежде, чем отец выпустит мою руку из своей. Однажды он уехал на нашем сером, а домой вернулся пешком.

— Ему нужно было продать лошадку мне, — сказал Бьёрн из Лейрура.

— В следующий раз он ушел, унося с собой чудесную шкатулку…

— Красное дерево он получил от меня, — заявил Бьёрн из Лейрура, сообразив наконец, о ком он говорит и с кем беседует. — Кстати, скажи мне, что было в этой шкатулке?

— Ящичек для серебряных монет и множество отделений для золота и драгоценностей.

— К чему эта чертовщина?

— И наконец, там был тайник, чтобы прятать то, что дороже золота, — сказала девушка. — Но он не вернулся домой — даже пешком.

— Превеликий чудак был твой отец, — заявил Бьёрн из Лейрура. — Мне кажется, его истинное место там, где он сейчас, мой ягненочек. Вряд ли ты стала бы счастливее, если бы увидела его снова. Говорят, что я ничего не делаю для своих детей. А он что сделал для своих?

— Он сделал очень много для меня, — сказала девушка.

— Что же? — Поверенный вовсю дымил трубкой.

Девушка сказала:

— Я помню один случай у входа в церковь. Во дворе, как всегда возле церкви, набежало очень много бродячих собак. Они бегали под ногами у людей. В ту пору мне, кажется, было не более пяти лет. Не помню, как это случилось, но я отстала от своих и потерялась. Оглянулась: вокруг — никого, кто мог бы прийти на помощь, если на меня нападут собаки. Я заплакала. И тут же почувствовала на своей руке большую теплую руку. Это был отец. У него были большие теплые руки. Сейчас я пришла к тебе, Бьёрн, потому что мне не к кому больше идти. К тому же я знаю, что ты не станешь лгать мне. Скажи, он умер?

— Умер! Что за чепуха! Стейнар из Лида умер! — воскликнул Бьёрн. — Как бы не так! Разве ты не знаешь, что он среди мормонов, дитя мое?

— А эти мормоны действительно существуют? Я почему-то всегда подозревала, что, если о человеке говорят «он уехал к мормонам», это означает, что он отправился на тот свет. Я-то думала, что мормоны там — на небесах!

— Надеюсь, ты не считаешь, что все, кто не увязли в здешних болотах, поумирали и отправились в ад. Если уж ты хочешь знать, кто умер, то могу тебе ответить: я. Это я сижу здесь, по горло увязший в трясине. И что толку в том, что я без устали, днем и ночью, разъезжаю по пустоши, скачу через ледниковые реки и являюсь к людям с золотом? Что я получил за это? Не больше того, что может уместиться на моем ногте, да ревматизм в придачу. И почти ослеп… Нет, мое милое дитя, наш друг Стейнар из Лида не умер. Я уверен, что он там, среди мормонов, имеет не меньше семи жен…

— А если у него и одна жена или даже вовсе ни одной там, на другом конце света, — это все равно: для нас он мертв. Мы не увидим его больше. Раньше нам было достаточно взглянуть на его лицо, и все становилось радостным вокруг. Ему не нужно было даже ничего говорить. Разразилась ли непогода в Стейнлиде, бушевала ли буря, пронесся ли ураган с дождем — нам было все нипочем: нам светило солнце. А если у нас не было еды, мы тоже не унывали. Однажды утром мы проснулись, а он уехал. С кем ты мысленно распрощался — тот мертв. На следующую зиму, когда он не вернулся, я целыми ночами напролет лежала, уткнувшись в подушку и кусая ее. И так — до рассвета. К утру, когда я чувствовала, что у меня все пересохло и опухло в горле, я начинала шептать: господи, господи, господи! Да, да, да! Если ты создал мир, то можешь взять моего отца себе. После этого я засыпала.

Бьёрн из Лейрура из вежливости улыбнулся, подошел к девушке и поцеловал ее.

— Поверь мне, ягненочек, — сказал он, — настанет день, когда у меня не будет ни крошки еды и я буду ползать по своему хутору слепой и парализованный, а с юга появится человек: это будет наш дорогой Стейнар из Лида на своем сером, а в седельной сумке у него будет вдоволь золота и водки.

— Я думаю, что я не отважусь даже погладить морду его лошади, — сказала девушка. — Человек уезжает одним, а возвращается другим. Маленькой дочки своего отца больше не существует, и ты это знаешь лучше, чем кто-нибудь другой.

— Нет, — вы только послушайте, что она говорит, — сказал поверенный и зевнул.

— У нас в приходе появился один человек, — сказала девушка. — Сегодня он разыскал меня на лугу и заставил присесть на кочку, хотел говорить со мной. Он приехал из страны мормонов, чтобы забрать меня, его будто бы послал мой отец. Он дал мне два дня на размышление.

— Ты что, в своем уме, малютка? — встрепенулся поверенный. — Ты знаешь, где находится эта чертова страна? Это же по ту сторону луны. Ты небось вздремнула на кочке, и тебе все приснилось.

— В таком случае мне приснилась моя смерть, — сказала она.

— Если это был человек и даже мормон, то не иначе как тот самый дьявол с островов Вестманнаэйяр, который шляется по стране в последнее время, как сообщают газеты. Ну и что ты собираешься сказать ему через два дня? Что собираешься делать?

— Да ничего особенного, — ответила девушка. — Просто буду ждать его на лугу, пока он не придет с мамой и братом и не заберет меня.

— А мальчик?

— Какой мальчик?

— Наш мальчик.

— Разве он твой?

— А чей же, ты думаешь?

— Я отдала его маме.

— Нет, никто не увезет отсюда мальчика, тем более в эту проклятую дыру по другую сторону луны, — сказал Бьёрн из Лейрура.

— Ты всегда утверждал, что мальчик не твой, в таком случае он и не мой тоже. Он сам по себе начал во мне расти, точно так же, как бог создал из ничего мир и самого себя.

— Когда ты разговариваешь со мной, моя девочка, не нужно прикидываться глупее, чем ты есть на самом деле, — сказал Бьёрн.

— И ты веришь, будто я не знала, что ты делал со мной, когда я притворялась спящей?

— Между женщиной и мужчиной не существует моста, — сказал он. — Ни один мужчина не знает того, что знает женщина, и этого не дано ему знать до тех пор, пока не родятся срощенные близнецы — девочка и мальчик, зачатые в одном теле.

— Кого заботило то, что я знаю? — спросила девушка. — Мать? Моего жениха? Нисколько. Может быть, мне нужно было обо всем доложить пастору Йоуну? «Какое дело Иисусу до того, как спариваются млекопитающие?» — говорил судья. Они ведь никак не могли доказать, что я не спала. Но теперь это время миновало. Приснилось мне или не приснилось — одно мне ясно: через два дня меня здесь не будет.

Он обнял теплую, промокшую девушку и прижал ее к своей широкой груди.

— Назови меня еще раз своей маленькой девочкой, прежде чем я уйду. И я пойду.

— Моя маленькая девочка, — сказал Бьёрн из Лейрура, целуя ее и обдавая запахом коньяка и табака. — Завтра утром я пойду к судье и усыновлю мальчика. Как-то летом я ехал через выгон в Готане и увидел маленького карапуза, который барахтался среди кочек. Он похож на блаженной памяти моего прадеда. Тот был выдающийся человек и скальд. Я обещаю тебе: мальчик будет судьей и я сделаю из него великого поэта; ни одного дня ты не будешь больше работать на болоте. Отныне я не оставлю тебя в руках у прихода, не говоря уже о мормонах. Я сейчас схожу наверх, разбужу парней и прикажу им поймать лошадей. Мы с тобой уедем отсюда.

— Куда? — спросила девушка.

— Куда угодно. С меня довольно… Я развяжусь со всем этим: с болотистыми хуторами, с разбитыми кораблями, коньяком, красным деревом, лошадьми; с планами постройки судна совместно с богачами из столицы, и с ревматизмом, и с морским чудовищем на островах Вестманнаэйяр. Мы сегодня же ночью отправимся на юг, сядем на пароход — ты, я и мальчик — и очутимся в волшебной стране раньше мормонов. А сейчас я поднимусь на чердак и возьму свои сапоги.

Он выпустил ее из объятий, где она сжалась, почти погребенная под его бородой. Девушка стоит посреди компаты. Ее башмаки полны воды, и вокруг ее ног лужи. До этого она видела все как бы в тумане. Только сейчас она заметила обтянутые кожей стулья красного дерева — прибыль его от кораблекрушений и распродаж. Стоит только вдохнуть воздух в этой комнате, как в нос ударяет сильный запах коньяка и табака. На кресле неподвижно сидит кот.

Время от времени восточный ветер швыряет дождевые капли об стекло. Девушка продолжает стоять посреди комнаты, как пригвожденная к полу, — лужи увеличиваются. Кот спит. Мужчина, державший девушку в объятиях, заставляет себя ждать. Куда же запропастились его сапоги? Или трудно разбудить только что уснувших парней? Может быть, этот кот мертв? — подумала девушка. А может, все это сон, и эти лужи на полу тоже? Она подошла к спящему коту и погладила его. Кот потянулся, полуоткрыл глаза, приподнял голову, зевнул и опять уснул. Быть может, он тоже подумал, что эта незнакомая девушка ему приснилась? А может быть, так оно и было?

Наконец в ночной тишине послышались шаги на лестнице. Кто-то осторожно, чтобы не заскрипели петли, отворил дверь в комнату. Вошла старуха, согнутая, почти горбатая, с заспанным лицом; жидкие седые волосы заплетены в косички толщиной в шнурок; она была в ночной сорочке с большим воротом, откуда виднелись высохшие груди, повисшие, как пустые кожаные сумки. Спускаясь к гостье, она натянула на себя черную юбку. Тряся головой, старуха рассматривала девушку, затем протянула ей руку и спросила:

— Что привело тебя сюда, моя милая?

— Ничего особенного. Мне нужно было поговорить с Бьёрном, спросить его об одном деле.

— Скажи, ты не из хутора Лид? — спросила старуха.

— Да, я из Лида в Стейнлиде.

— Бедняжка, — промолвила старуха. — Значит, это ты потеряла отца?

— Да, — ответила девушка, — он у мормонов.

— Боже милостивый! Похоронить своих близких и то меньшее несчастье по сравнению с этим.

— Они по крайней мере не навещают нас после смерти.

— Позднее ты выбрала время для визитов, моя милая, — сказала старуха. — Зачем без нужды будить и беспокоить моего бедного Бьёрна? Разве ты не видишь, что он стар и почти слеп, ему нужно спать по ночам.

— Я никогда не считала Бьёрна таким уж старым, — сказала девушка. — Некоторые говорят даже, что у меня ребенок от него.

— Чего только люди не наговорят на моего бедного Бьёрна. Это с тебя течет, милая?

— Я перебиралась вброд. Я батрачу на том берегу реки…

— Хорошо, что молодежь не чурается работы. Только что это за мода повелась болтаться по ночам. Стыд и срам… Иди-ка ты отсюда, несчастная. К утру как раз и поспеешь домой. Я дам тебе плащ взаймы. Может, хочешь кусок сахару? К сожалению, огонь в очаге погас, и кофейник холодный…

 

Глава двадцать пятая. Происшествие в пути

Когда Бьёрн из Лейрура, посетив судью, стал жаловаться, что некий иностранный агент, мормон, носится по стране с быстротой пожара на болоте и подбивает порядочных людей покинуть родину, угрожая тем самым обезлюдить Исландию, судья спросил: каких это порядочных людей он имеет в виду? Иждивенцев прихода или героев древних саг?

— Ты, наверное, помнишь девушку из Лида, которая обзавелась незаконнорожденным сыном? Думаешь, мормоны не пронюхали об этом? Я теперь подумываю над тем, чтобы усыновить мальчишку по закону.

— Нет, дьявол меня побери, ты не усыновишь мальчишку, от которого отрекся. Из-за этой истории я стал посмешищем в глазах всей округи, — отрезал судья.

— Ложь! Я никогда не отказывался от мальчика, — сказал Бьёрн из Лейрура. — Не виноват же я в том, что мать его утверждала, будто он родился без отца.

— На меня показывают пальцами, как на дурака, потому что я не отправил вас всех за решетку, где самое для вас подходящее место.

— А нельзя ли рассмотреть дело заново? Словно бы ничего и не было? Я требую, чтобы жителей Лида никуда не отпускали, пока не будет произведено расследование.

— А ты представляешь, во что обходится приходу их содержание? — осведомился судья. — Я знаю, многие приходские советы благодарят бога, если им представляется возможность хоть на собственные деньги отправить в Америку своих иждивенцев.

— Тогда я приму меры по своему усмотрению, — заявил Бьёрн из Лейрура.

— Делай что хочешь, — сказал судья, — только, пожалуйста, меня уж не вмешивай. Постарайся не попасть за решетку. А теперь давай-ка поболтаем о чем-либо другом… Хочешь коньяку?

— А какой у тебя?

— «Наполеон». Ну, уж если ради чего-нибудь и стоит тратить слова, так это ради той новости, которую я тебе сообщу: нам предлагают в Англии траулер — это большое судно, друг мой. Оно работает на пару. За один сезон с его помощью можно взять рыбы больше, чем это могут сделать пятьдесят рыболовецких поселков. На таком судне не придется лежать в каюте в ожидании хорошей погоды и коротать время за чтением книг о древних героях. Через несколько лет моторки и шхуны будут вызывать у всех только усмешку, а о существовании весельной лодки и вовсе забудут. Одно решительное усилие с нашей стороны, и мы учредим собственную фирму. Если такие кредитоспособные дельцы, как ты, предоставят в залог землю да еще выложат наличные, то один иностранец готов выхлопотать нам ссуду в банке. Через год мы начнем выгребать золото из моря.

Бьёрн из Лейрура стал жаловаться, что он плохо себя чувствует, что состарился и по ночам его мучают кошмары. Он сказал:

— Дела мои совсем плохи. К тому же я не смыслю в большом бизнесе. Что я умею, так это получать блестящие гинеи, которые отсчитывает мне шотландец за лошадей и скот. Ты ведь знаешь, — продолжал он, — я всегда мечтал возродить золото в Исландии. Самые счастливые минуты в моей жизни я переживал, когда вручал крестьянам настоящие золотые монеты. Смотрел, как от удивления они открывают глаза. Лишь немногие из тех, с кем мне приходилось иметь дело, представляли себе и знали, что такое деньги. Некоторые говорили, что не верят в существование золота и считают, что о нем только поется в римурах. Другие же заявляли, что все теперешнее золото фальшивое. «Настоящее золото, когда-то существовавшее в мире, было потоплено в реке Рейн во времена Эдды», — сказал мне один крестьянин. Вот с такими людьми я могу иметь дело. Куда мне до больших столичных дельцов, не говоря уже о директорах иностранных банков?!

Судья выложил перед ним английские статистические бюллетени о доходах траулеров, но Бьёрн из Лейрура отказался читать их, сославшись на то, что от цифр у него рябит в глазах, а подсчеты вызывают головокружение. Судья тем не менее назвал несколько цифр и прокомментировал их.

— Ну, так то англичане, — возразил Бьёрн из Лейрура. — То, что может себе позволить англичанин, не по зубам нашему брату Йоуну. Ведь если я вложу свои деньги в траулер, я уже не смогу их контролировать.

— Траулер — это траулер, — сказал судья. — Рыба еще не настолько умна, чтобы, попадая в сеть, спрашивать, чей это траулер — Бьёрна из Лейрура или англичанина. Я никак не пойму, почему иностранцы должны выгребать всю рыбу у исландских берегов в то время, когда мы сидим на берегу, пробавляемся сагами о героях и ждем хорошей погоды. Или как такой передовой человек, как ты, может драть последнюю шкуру с мелких крестьян, зажатых здесь между реками и песчаными отмелями; мне, по правде говоря, тошно называться их начальством. Вершить правосудие над бедняками так же смешно, как и драть с них шкуру.

Кончилось тем, что оба засели за подсчеты. Долго они считали в этот день; восстановили экономику Исландии на бумаге, отослали в Америку всех порядочных иждивенцев прихода в придачу с древними героями, чтобы облегчить тяжесть налогов. Поэтому нет ничего удивительного в том, что мормоны были забыты в эти часы.

— Ну, если ты не хочешь запретить работорговцу из Мормонии разъезжать по стране, то я сам поговорю со своими поселянами здесь, на юге. Я не привык к тому, чтобы плюгавый чиновник ставил мне подножку, — сказал Бьёрн из Лейрура, садясь на лошадь поздним вечером.

— Постарайся не угодить в тюрьму и заходи как-нибудь на днях, — сказал судья на прощанье.

А теперь опишем встречу у ледниковой реки.

Ранним утром следующего дня небольшая группа людей двинулась на запад от Стейнлида. Впереди шел босоногий Тьоудрекур-мормон, ведя за узду старую клячу, нагруженную свертками и котомками. Среди их содержимого не было ничего достойного быть упомянутым в рассказе. Позади плелось семейство, завербованное мормонами: жена, дочь и паренек Викинг, которого, по мнению епископа, не стригли с самого Первого дня лета. Нельзя не упомянуть, что сапоги и шляпу епископ Тьоудрекур нес, перебросив через плечо. Шел же он, как уже было сказано, босой. На руках у епископа был мальчик, вызвавший в свое время столько толков и пересудов в поселке и во всей округе. Свесившись через плечо епископа, мальчик протянул кулачки к горам, как бы прощавшимся с этими людьми.

— Поглядите, кажется, он хочет забрать с собой вершины, — сказала его мать и засмеялась.

— Взамен этих у него будут лучшие горы, как, например, Благословенная гора, откуда восходит солнце для людей истинной веры, — сказал епископ Тьоудрекур. — Не говоря уже о горе Тимпаногос, названной по имени краснокожей женщины. На верхушке той горы растет дрожащая осина.

— Куда собрался этот народ? — спрашивают встречные, останавливаясь и рассматривая людей, отправлявшихся в путешествие пешком. Отсутствие лошадей уже говорит об их незначительности, хотя среди них была и молодая женщина с отличным цветом лица.

— Ты, кажется, спрашиваешь, куда мы направляемся? Ну, что же, я могу тебе ответить, мой друг. Мы собрались в рай на земле, который злые люди потеряли, а добрые вновь обрели, — объясняет Тьоудрекур.

Перевозчик и его жена угостили путешественников скиром и кофе со сливками, заметив, что это очень полезно для здоровья. И вот какие новости они рассказали: сегодня утром в их местах появились люди, важные персоны, и, понятное дело, на лошадях. Такие молодцы не просят переправы, будь даже перед ними ледяная река. Главный среди них не какой-нибудь оборванец, а, видать, человек зажиточный.

— А какое мне дело до них? — спросил епископ Тьоудрекур.

— Они хотели поговорить с тобой.

— Они что, собираются меня бить?

— Вот этого я не знаю, — ответил перевозчик. — Но все же я советовал бы вам переждать у нас, пока не удастся предупредить судью.

— Никогда меня не разбирает такой смех, как при упоминании о судьях, — сказал епископ Тьоудрекур, даже не усмехнувшись, так как не был обучен этому искусству.

Подойдя к парому, путешественники увидели на другом берегу реки всадников. Они как будто кого-то ждали и следили за Тьоудрекуром и его спутниками. Один из мужчин наблюдал за ними в бинокль.

Когда они прощались на выгоне, жена перевозчика отвела девушку в сторону, чтобы перемолвиться с ней несколькими словами с глазу на глаз.

— Видишь, вон тот, с биноклем, он говорил, что отнимет у вас мальчика тотчас, как вы переберетесь на тот берег. Помни, что я тебе говорила в позапрошлом году: заставь старика расплатиться с тобой как следует. Не отдавай ему ребенка, пока он не выложит кругленькую сумму.

— Нам не к спеху, мой друг, не станем торопиться, — обратился епископ Тьоудрекур к перевозчику и, спокойно усевшись на траву, стал натягивать сапоги. Потом надел шляпу, не снимая с нее вощеной бумаги. Затем мужчины разгрузили лошадь, всю поклажу вместе с седлом перенесли в лодку. Лошадь пустили по воде без груза.

Они еще не успели отплыть, как компания на другом берегу направила лошадей к причалу. Несколько человек спешились, другие по-прежнему сидели на лошадях. Они отпускали грубые замечания и гоготали. Оружия при них не было видно, но Бьёрн из Лейрура в своих непромокаемых сапогах уже стоял наготове. Он пытался приставить к глазам бинокль, но этому всячески противилась его лошадь. Она нетерпеливо дергала повод, била копытами о землю, грызла удила, ржала и пыталась сбросить с себя уздечку.

Поскольку епископ Тьоудрекур не отступал от своего решения во что бы то ни стало переправиться через реку, перевозчик разместил пассажиров в лодке. Женщин он посадил на корму, парнишку — на скамейку рядом с собой, а епископу велел сесть на носу. Ребенка, завернутого в одеяло, епископ Тьоудрекур держал на руках.

У этого берега река была мелкой, но у противоположного берега глубина ее резко менялась и течение там было сильнее. Лодочник направил лодку вдоль по течению реки, обходя бурливые водовороты и выбирая место, где можно спокойнее причалить. Но епископ Тьоудрекур вдруг попросил перевозчика направить лодку прямо.

— Мне нужно перекинуться с ними парочкой слов, — сказал он, указывая на людей на другом берегу.

Лодочник ответил, что тогда он может потерять управление и лодка попадет в водоворот, который образуется как раз посреди реки. В таком случае их отбросит назад или они сядут на мель.

— Будь что будет, — сказал епископ Тьоудрекур. — Я хочу поговорить с этими людьми, пока мы здесь, на реке. Мы не должны высаживаться у них под носом, не попытавшись защитить себя.

— Я не ручаюсь за эту скорлупу — если она держится, то лишь по привычке: стоит ей отклониться от пути, по которому я ее вожу целый век, она тотчас рассыплется вдребезги, не выдержит напора с непривычной стороны.

— Не волнуйся, друг, я епископ, — сказал Тьоудрекур.

Перевозчик направил лодку в указанном епископом направлении.

Когда они оказались там, где течение было особенно сильным, епископ Тьоудрекур попросил лодочника задержаться на месте с помощью весел. Затем он крикнул людям, стоящим на берегу:

— Вы чего-нибудь ждете, ребята, или хотите поговорить со мной?

— А здесь ждать не возбраняется. Это место переправы для всех, — ответил Бьёрн из Лейрура.

— Мне кажется, ни к чему вам набиваться в это корыто с такими хорошими лошадьми, — продолжал епископ Тьоудрекур. — Почему вы не переплываете реку на лошадях? Кстати, кто ты такой?

— Поверенный из Лейрура, — последовал ответ.

— Что ж, мне с такими не впервой встречаться, — ответил епископ Тьоудрекур.

— А я тебя знаю, — продолжал Бьёрн из Лейрура, — и могу заверить, мы не собираемся спрашивать у полоумного мормона, где нам переправляться и куда нам ехать.

Епископ Тьоудрекур ответил:

— Ну что же, если ты назвал меня полоумным мормоном, давай скрестим наши взгляды: я бросаю тебе вызов! У кого из нас правильные взгляды, выяснится только к концу жизни, только тогда будет видно, кто прожил жизнь лучше.

Бьёрн из Лейрура решил не оставаться в долгу, он прокричал:

— Слава богу, до семи часов вечера у меня вообще нет взглядов, а в семь часов вечера я уж точно знаю, чего мне больше хочется — бифштекса или соленой грудинки.

Эти слова вызвали одобрительный смех всей компании.

— Довольно тебе кружить по реке, — продолжал Бьёрн. — Чего доброго, ребенка простудишь.

— А тебе какое дело до ребенка? — спросил мормон.

— Я приехал сюда, чтобы забрать его. Я хочу усыновить его.

— Кто дал тебе на это право? Кем подписана бумага?

— Высшее начальство на моей стороне, — заявил Бьёрн из Лейрура.

— Если ты имеешь в виду судью, мой дорогой, то мне на его бумагу плевать! Мои бумаги подписаны самим Кристианом Вильхельмссоном.

Теперь Тьоудрекур попросил лодочника плыть по течению, чтобы расстояние между лодкой и людьми, стоящими на берегу, не уменьшалось.

Бьёрн и его люди вскочили на лошадей и последовали за лодкой вдоль берега. Но тут река становилась глубже и шире, хотя течение было спокойное; расстояние между берегами увеличивалось. Выбитая из привычного русла, лодка не повиновалась — она закружилась и стала угрожающе трещать. У женщин потемнело в глазах. Жена Стейнара сбросила с головы платок, подняла глаза к небу и начала неть псалом «Хвалите господа с небес, хвалите его в вышних». Поверенный кричал что-то с берега, но шум ветра и воды заглушал его слова. Он кричал, что если проклятый мормон — злодей, то он надеется, что лодочник, прихожанин одного с ним прихода, не посмеет принять участие в убиении ребенка.

— Я не слышу, что ты говоришь! — крикнул лодочник.

— Подплывай ближе! — во весь голос орал Бьёрн.

— Если ты будешь пугать меня и грозить расправиться с моими пассажирами, то я не отвечаю за их жизнь. Здесь сильное течение, лодка потекла, а весла полусгнившие.

— Подплыви поближе, чтобы слышно было, — крикнул Бьёрн. — Я что-то плохо стал видеть. Это правда, что среди вас там светловолосая девчонка, полногрудая, с красными щеками? Я хотел бы сказать ей кое-что… если она не возражает.

— Тебе есть о чем говорить с этим человеком? — обратился епископ к девушке.

Она спросила, нельзя ли подойти ближе к берегу, раз у человека к ней дело.

— Пусть говорит, если ему так хочется, — добавила она.

— Я приехал сюда с лошадьми, с провожатыми и с деньгами, — крикнул Бьёрн из Лейрура. — У меня есть все, кроме хорошего зрения. Ты поедешь со мной? Мы поедем туда, где я могу вернуть себе зрение. Я воспитаю мальчика, позабочусь о нем. Он получит образование по своим способностям. Я сделаю его самым важным человеком в Исландии. Когда я увидел его в долине, я сказал себе: этот мальчик и его мать будут моими к концу лета.

Мать девушки продолжала молиться, не слушая и не глядя по сторонам. «Хвалите его со звуками трубными, хвалите…» А у девушки от быстрого течения так закружилась голова, что она не поняла, о чем говорил поверенный.

Епископ Тьоудрекур крикнул в ответ:

— Тебе этот мальчик живым не достанется.

— А ты, чужеземец, какое отношение имеешь к этому ребенку? — спросил поверенный.

Епископ Тьоудрекур поднял мальчика и изрек:

— Сейчас я, как епископ и старейшина церкви святых Судного дня, стоящей на земле и на небесах, погружу этого ребенка в воду и окрещу его перед богом и людьми в этом мире и другом мире на веки вечные. Я скорее утоплю ребенка в этой реке, чем отдам его живым или мертвым в руки человека, который кричит на нас с того берега.

Епископ Тьоудрекур стал разворачивать одеяло. Мальчик проснулся и закричал: но плач этот не остановил мормона, он продолжал раздевать ребенка, чуть медленнее, но все с той же решимостью, пока наконец не снял с него рубашонку. Тогда, пошатываясь, он встал в скрипящей лодке во весь рост посредине реки, с голым ребенком на руках. Ребенок кричал во всю мочь. Мужчины на берегу сбились в кучку и докладывали Бьёрну о действиях мормона: вот сейчас он раздел мальчика догола. Бьёрн спросил, нельзя ли добраться до лодки на лошади и спасти ребенка. Но это предложение не вызвало энтузиазма. «Река в этом месте ненадежна из-за плывунов», — сказали его спутники. А теперь он поднял голого ребенка в воздух и громко читает молитву, положенную при крещении. Нагнулся и окунул мальчишку в воду. У них нет никаких сомнений, что мормон решил утопить его.

Бьёрн из Лейрура оборвал их и приказал тотчас же сесть на коней и убираться прочь отсюда, с этого места, где происходит детоубийство. Повинуясь его словам, они вскочили на коней, и вскоре вся компания исчезла из вида.

Пока это происходило и епископ несколько раз окунул зашедшегося плачем ребенка в ледниковую воду, мать его вела себя единственно правильным и неоднократно проверенным в ее прежних испытаниях образом: всему предоставила идти своим чередом; но, когда дело дошло до того момента, когда слова теряют всякую силу, она, прислонившись к груди своей поющей матери, позабыла все на свете и потеряла сознание. Несколько мгновений белки еще светились в ее полузакрытых глазах, пока она совсем не оцепенела.

Придя в себя, девушка увидела, что лежит на песчаном берегу, голова ее покоится на коленях матери. Пение псалмов закончилось. Мормон сидел, скрестив ноги, — он согревал голого ребенка у себя на груди под рубашкой; промежутки между всхлипываниями становились все продолжительнее, пока страх не исчез совсем и ребенок не заснул на волосатой груди епископа, совсем еще недавно собиравшегося убить его или, вернее, обеспечить ему вечную жизнь в небесном Сионе.

Был прекрасный осенний день, в такие дни легкий ветерок возносит душу, уносит ее куда-то далеко, вне пространства и времени; в лучах солнца поблескивает иссиня-черный ворон. Епископ Тьоудрекур снял сапоги и завернутую в вощеную бумагу шляпу, подчеркивая тем самым, что церемония окончена. Солнце окончательно завершило ее, выйдя из облаков. Епископ связал ремешком сапоги и шляпу (для этой цели в шляпе была петля) и перебросил их через плечо — сапоги на спину, шляпу — на грудь.

Они держались пути, лежащего через пески прямо на запад. Когда пески кончились, на их дороге встретилась еще одна река. Тут их приветствовал незнакомый паромщик, зато на другом берегу не видно было бравых молодчиков. И больше не было в этот день ни крещения, ни детоубийства. Они прибыли в другой приход. Хозяйка Лида была слишком слаба, и ее пришлось посадить на лошадь поверх всей поклажи.

В новом приходе они услышали звучное карканье синего ворона. Должно быть, эта умная птица подражала колоколу в маленьких церквушках, построенных здесь на песке и похожих на выброшенные прибоем заморские игрушки. Мальчик молча смотрел через плечо епископа на ворона. Он не решался протянуть ручонку к этой птице, пока его не посадили на колени к бабушке, сидевшей на лошади. Здешние места назывались Островами, оттого что земля была здесь испещрена, словно островками, травянистыми лужайками. Они задерживали влагу, и почва хорошо сохранялась. В местах же, где почва была сухой, земля выветрилась, истощилась, превратилась в песок. Эти поросшие травой островки были источниками вполне сносного существования. Крестьянские хижины возвышались на небольших холмиках, всего-навсего кочках. Горы при приближении путешественников, казалось, разбежались в стороны, опасаясь, что они захотят взять их с собой к мормонам; они остановились только где-то далеко на горизонте в противоположность горам в Стейнлиде, которые сбегались со всех сторон и толпились перед носом у людей, трепетно надеясь, что маленький мальчик заберет их с собой.

— Чему суждено было случиться — случилось, — сказал епископ Тьоудрекур, осматриваясь в этой небольшой низине, незаметно спускавшейся к морю и словно растворявшейся там в воздухе. — Как будто ничего и нет, — продолжал он, — а вот я узнаю все здесь. Вот там виднеется несколько скал в море… Это острова Вестманнаэйяр. Туда отправили рожать мою мать… я всегда думал, что там живут самые отъявленные негодяи в Исландии, пока сестра Мария Йоунсдоухтир из Эмпухьядлюра не объяснила мне, что это святые люди. Сейчас дорога пойдет чуть-чуть вверх. И тогда я окажусь совсем дома.

Приближался вечер. Солнце теперь светило прямо в лицо путешественникам. Равнина постепенно переходила в возвышенность.

— Видите там небольшой пригорок у подножья зубчатой скалы? — спросил епископ. — Сейчас мы пойдем туда. Посмотрим, может, нам удастся раздобыть что-нибудь себе на ужин и немного молока от трехцветной коровы для нашего мальчугана. Это хутор Боуль, что на Островах. Туда приход посылал меня зарабатывать себе пропитание, когда мне исполнилось четыре года. Мать была слишком слаба здоровьем, чтобы содержать меня. Она работала служанкой на островах Вестманнаэйяр.

Когда они добрались до Боуля на Островах, где надеялись раздобыть молока от трехцветной коровы для мальчика и, возможно, какой-нибудь еды для себя, то, к сожалению, выяснилось, что хутора нет и в помине. Только два лютика, выросшие из своих увядших прошлогодних листьев, колыхались на берегу ручейка, потому что ждали прихода мальчика, который собирался в дальний путь.

Хутор был разрушен лет сорок назад, развалины давным-давно заросли бурьяном.

Две птицы высунули головы из глубокой ямы в ручейке, кланяясь пришедшим. Не успели снять мальчика с лошади, как он побежал к лютикам, ожидавшим его, и попытался поймать птичек. Мать его села на пригорок и с удивлением и задумчивостью глядела на это необыкновенное существо, одетое в курточку, словно ничего подобного не видела раньше; должно быть, так оно и было. Епископ снял с лошади старую женщину и поклажу, и, казалось, был не слишком разочарован, обнаружив хутор разрушенным.

— Ну что ж, поедим свой хлеб, — сказал он. — Нам не привыкать. — И принялся развязывать котомку с едой. В ней оказалась краюха чудесного ржаного хлеба. — Хлебушек не откуда-нибудь, а из Скафтауртунги, что на востоке, — сказал епископ. — Его замесила и спекла святая женщина. Я берег его, чтобы разделить и съесть вместе с добрыми людьми. Постойте, может быть, я найду здесь камень, служивший когда-то крыльцом. Это крыльцо я часто вспоминаю, нередко оно снилось мне.

Крыльцо давно затерялось в траве, но епископ помнил примерно, где оно могло быть, и нашел его по выступающему углу.

— Пожалуйста, присаживайтесь, — сказал епископ. — На этом крыльце блаженной памяти собака лежала на моей куртке вплоть до Первого дня лета.

Они уселись на камень в Боуле, что на Островах. Епископ прочитал молитву и поблагодарил господа бога за то, что он спас сегодня странников в пустыне от нечестивых людей, принял мальчика в духовное содружество и привел их всех сюда, на зеленый холмик у маленького ручейка, где растут лютики и где птички, самые крохотные в Исландии, кивают головой. После этого они принялись за вкусный черный хлеб из Скафтауртунги. Заходящие лучи солнца заменили им масло.

После трапезы епископ взобрался на бугорок и изрек:

— Эти развалины — свидетельство того, что любое жилище постигает разрушение, если обитатели его не придерживаются правильных взглядов. Хотя этот хутор был и неплохой, все же остаться в живых до того времени, пока начнет расти трава и корова станет давать молоко, удавалось только благодаря кислой сыворотке и залежалым мослакам. А когда мой хозяин за неделю до пасхи приносил на спине из Эйрарбакки мешок муки и по сдобной булочке для поощрения каждому члену семейства, он тщательно следил, чтобы бедному ребенку, присланному приходом, она не досталась. Зато побои я получал регулярно каждое утро за еще не совершенные мною проступки. Я редко когда входил или выходил из этой двери, чтобы случайно не наступить на хвост собаки, и она кусала меня. Зато какая хорошая здесь была вода! Чем хуже мне жилось, тем лучше она мне казалась. Друг мой, сделай одолжение, зачерпни воды из ручья. — И епископ протянул кружку Викингу. — Что ты скажешь на это, миссус? В твоем положении многие мечтают найти страну, где царит истина.

— О милый мой человек, — ответила смертельно уставшая женщина, — я никогда раньше не выходила за пределы своего прихода, и сейчас у меня такое чувство, будто я покинула этот мир и перенеслась в иной. По правде говоря, скажу тебе, что в мое время, когда я жила на свете, было два рода хуторов: дворы, в которых у людей в достатке была еда и одежда, и дворы, где не было ни еды, ни одежды; и происходило это совсем не потому, что люди придерживались правильных взглядов, скорее, наоборот. Я знала таких, для которых все взгляды были нипочем и особенно добрым сердцем они не отличались. И представь себе, еще никому не доводилось слышать, что они обходились без еды, наоборот, они так и заплывали жиром. Люди, ни во что не верящие, живут припеваючи. Хорошо было бы услышать, что у людей добрых, способных, которые придерживаются правильного учения, вдоволь еды и одежды. Нет, про это что-то не слышно! Мы в Лиде всегда нуждались во всех жизненных благах, за которые люди благодарят бога, хотя такого доброго человека, с такими правильными взглядами, как мой Стейнар, трудно было сыскать.

Епископ Тьоудрекур в этот момент не был расположен затевать дискуссию с женщиной, которая оказалась вынужденной покинуть свой дом. Он стал пить воду, принесенную из ручья ее сыном Викингом, и, меняя тему разговора, сказал:

— Хорошо вновь вернуться к своему источнику и пить воду с добрыми людьми, жаждущими перешагнуть порог святого града. Да, миссус, это было блаженное время, когда я расхаживал в мешке, на котором спала дворняга, и получал каждое утро колотушки авансом за будущие проступки. Для нас это блаженное время утеряно безвозвратно, кроме маленького мальчика, который возится с птицами в тени. Хвала богу за эту добрую воду.

— Я давно собирался спросить, — обратился к епископу Викинг Стейнарсон, — сколько стоят сапоги, которые у тебя на спине, и где их можно достать?

Епископ Тьоудрекур ответил:

— Сапог, мой мальчик, лютеранину не заполучить: сапоги носят только святые. Эта обувь — лучшее доказательство того, что наша церковь основана в соответствии с законами высшей премудрости. Если лютеранину и удается раздобыть себе сапоги, то лишь случайно. Они могут просуществовать у него не больше года, и потом ему их уже не иметь. По всей Исландии на сотню людей приходятся одни сапоги. Эта обувь явилась куда более сильным аргументом в споре с лютеранами, чем цитаты из писания пророка. В таких сапогах можно добраться хоть до самой луны.

 

Глава двадцать шестая. Песенка о Клементайн

Живет старатель, в горах живет, гребет он золото день и ночь. Живет он сорок девятый год, и есть у него молодая дочь!

Рано утром и поздно вечером звучала эта мелодия на палубе парохода «Гедеон». Каждый верил, что по ту сторону океана его ждут золотые россыпи, и песенка, как всегда, вселяла надежду. Молодые девушки в слишком тяжелых пальто, кое-кто из них с Карпат, взявшись за руки, прогуливаются по палубе; песенка так и светится в их глазах, преисполненных надежды, и ветер треплет их волосы в это утро вечности. Пожалуй, только эта мелодия имела значение для деревенских парней, вероятно гасконцев, в черных коротких пиджаках и в расшитых сорочках, или ремесленников из Баварии в широкополых шляпах с загнутыми полями и широченных брюках, походивших на длинные юбки. Под эту песню танцевали на палубе до самой поздней ночи и рано поутру на голодный желудок. Ее исполняли на гармони, подыгрывали на гитаре и мандолине, губной гармошке и тянули на шарманке. Она доносилась из буфета вместе с привкусом горько-сладкого пива, из кухни с запахом капусты и подгоревшего жира. Песенка о Клементайн с грустными нотками в припеве — романтика столетия, когда люди уезжали в Америку.

Ах ты, красотка, моя любовь, моя прекрасная Клементайн! Тебя нашел я и утратил вновь — потеря ужасная, Клементайн!

Первые дни после выхода парохода из шотландской гавани море было спокойпо. Эмигранты — пассажиры третьего класса стремились выбраться на палубу из темноты и духоты трюма, чтобы воспользоваться даровой роскошью: вдохнуть свежее дуновение океана или увидеть свет бледной звезды, точно такой же, какая сияет над Стейнлидом. Выходили целыми семьями, располагались на палубе, вытянув ноги или присев на корточки; разворачивали обернутую в газетную бумагу соленую свинину, ржаной хлеб домашней выпечки; тут же мандолина в придачу. Мальчишек посылали за пивом, и начинался пир горой, по сравнению с которым казались жалкими обеды, отпускаемые эмигрантской администрацией. Пели песни, разговаривали на языках, понятных только самим говорившим. Потом, взявшись за руки, водили хоровод. Молодежи было здесь немало. В одиночку или в компании с несколькими друзьями отправлялись они в Америку добывать золото. По вечерам собирались на палубе и при свете керосиновой лампы показывали, кто на что способен: одни — плясали с ножами в зубах, другие — выделывали сальто-мортале, хлопали в ладоши, визжали и кричали так громко, как никогда не услышишь в Исландии. Все это было неотъемлемой частью танца.

Брат и сестра из Лида испуганно смотрели на веселящуюся молодежь. Такие развлечения были под страхом ада запрещены в Исландии указом короля почти две сотни лет назад. Здесь же не заботились о башмаках и не советовали ходить осторожно, чтобы подольше сохранить подметки, как приучают детей в Исландии; и подумать только, вытащили все музыкальные инструменты, которые датские короли считали греховными! Сестра и брат из Лида были единственными молодыми созданиями в этом мире, которые не знавали иного развлечения, кроме посещения церкви, не умели даже кружиться в хороводе. Стоя особняком и держась за руки, они не понимали, что происходит вокруг. Что все это значит? Может, именно так и следует себя вести? А вот один парень взвился волчком и завертелся в воздухе! Потом опустился на ноги! Уж не новый ли это способ славить бога?

— У меня по коже мурашки бегают, — сказал Викинг, когда под музыку волынок и барабанов веселье достигло апогея.

— Я даже рада, что мама нездорова и не видит всего этого представления, — сказала сестра. — Испугалась бы до смерти. А мне так стыдно, что я готова бежать и спрятаться подальше!

Но как ни тяжело было сносить это зрелище, брат и сестра никуда не делись, продолжали стоять словно зачарованные.

Они позабыли о времени и пространстве, их охватило очарование, рождавшее в душе жажду другой жизни. Не успела девушка сообразить, в чем дело, как один парень схватил ее за талию, оторвал от брата, заключил в объятия, и вот они уже закружились в танце. Это был один из парней, которые так легко кружатся под мелодию «Клементайн». А юная девушка в одежде из грубого домашнего сукна? Наверное, под ее рубашкой жила другая, та, которая чувствовала и такт и ритм и следовала ему, не ошибаясь. Она сама по себе постигла искусство, которое датский король запретил в Исландии. Что это так неожиданно и непонятно затрепетало во всем ее теле? Все так странно — думаешь и удивляешься, ты ли это?!

Странно с непривычки видеть столько людей сразу, и как трудно отличить их друг от друга, иностранцев в особенности, когда они собираются все вместе; это почти так же сложно и невозможно, как отличить одну от другой сорок, стайкой разгуливающих по выгону в последние летние дни. Так и лица этих людей сливаются в одно сплошное пятно — всякий раз, когда брат и сестра пытаются всмотреться в них, разобраться, они исчезают, словно лопающиеся пузырьки на кипящей каше. Эта толпа чужих людей с их дорожной дружбой походила на огромного кита или на ужасное морское чудовище со множеством пастей, появлявшееся на островах Вестманнаэйяр. Брат и сестра и не пытались составить себе представление об отдельных людях в этой многоликой массе или выяснить, кто из них из Норвегии, кто из Черногории, да и сами они в этой толпе превратились в тех, за кого принимали их англичане-чиновники в эмигрантской конторе; эти англичане думали: раз они исландцы, то говорят на финском языке. Когда епископ Тьоудрекур заявил, что они разговаривают по-исландски, англичане раздраженно спросили: «Позвольте, разве это не разновидность финского?» Для брата и сестры из Лида, как и для этих англичан, любая иностранная речь была финским языком: при всем их желании они не улавливали разницы — им казалось, что это многоликое чудовище говорит на одном языке, и они считали, что во всей этой компании единственные иностранцы — только они.

Сейчас девушка обнаружила, что какой-то вполне конкретный мужчина закружил ее в танце. Девушка еще не видит его, но чувствует. В особенности чувствует она, как неведомые движения вызывают ответные движения в ней самой. Короче говоря, жизнь забила ключом! Девушка не решается взглянуть в глаза своему партнеру, ни когда он прижимает ее к себе (ведь ей не хочется, чтобы он понял, что творится в ее душе), ни когда он держит ее на расстоянии, — это было бы так же неуместно, как спросить об имени своего мужа на следующий день после свадьбы. Тем не менее она угадывает, что рядом с ней мужчина высокий, широкоплечий, стройный и ловкий. В мерцающем свете керосиновой лампы она видит его загорелую щеку и золотистую прядь волос, которую он отбрасывает со лба. Он что-то говорит ей, наверняка по-фински. Девушка не старается вникать в смысл его слов; он спрашивает, как ее зовут, она все равно не собирается говорить ему, кто она, откуда, где ее родина, какой у нее родной язык. Разве это имеет значение? Жизнь ведь никак не называется.

Когда, увлеченная танцем, она забыла не только о своем неумении танцевать, забыла обо всем, кроме танца, он вдруг остановился. «Одну минуточку», — как ей показалось, произнес он. Держа руку на ее талии, он уводит ее от танцующих. У нее такое чувство, словно она парит в неведомых далях, гонимая легким ветерком. Через открытую дверь они проходят в комнату, где люди, столпившись за маленькими столиками, что-то пьют. Двое парней сидят в отдалении от других и пьют пиво, она понимает, что это его товарищи, они аплодируют и подшучивают над ним, над тем, что ему удалось подцепить девушку. Парни встают, кланяются, говорят ей что-то, наверное комплимент. Затем они приглашают их к столу. И пытаются вступить с ней в разговор, но говорят они по-фински, и, пожалуй, еще замысловатее! Их старания рассмешили ее, и она расхохоталась, пленив их своим смехом: у нее были чудесные зубы, как у всех, кто не питается хлебом.

Девушка наблюдала за своими соседями; потеряв надежду завязать разговор, они приутихли. Она обнаружила, что ее партнер по танцам куда красивее этих двух: он голубоглазый, с золотыми волнистыми волосами. Один из его друзей был высокий черноволосый, напомнивший ей ворона: волосы жесткие, как конская щетина, щеки ввалились, а руки большие, с синевой, старческие, изрядно потрудившиеся руки, с распухшими суставами — должно быть, от тяжелой работы; а его стеклянно-холодные глаза смотрели на нее в упор с какой-то злостью, словно обыскивали или раздевали догола, не спрятала ли она чего-нибудь, что хитростью выманила у него. Она примирилась с ним только после того, как он вытащил губную гармонику и показал, как владеет этим инструментом; гармоника почти скрылась в его синих лапищах, словно утонула в них.

В то время когда он играл, девушка разглядывала третьего из этой компании. Он держался как-то в стороне, довольствуясь тем, что существует в тени своих товарищей, должно быть оттого, что у него была заячья губа. Вид у парня хилый и усталый. Волос почти не было, только мягкий пушок покрывал затылок. А зубы свидетельствовали о пристрастии к хлебу. Но девушка была воспитана в Исландии, где не судят о человеке по внешности — ведь не все добродетели отражаются на лице. Она и виду не подала, что кавалер по танцам нравится ей больше его товарищей. А когда Синерукий окончил игру и выбил из гармоники слюну на ладонь, в знак благодарности она подарила ему теплый взгляд. Не успела умолкнуть гармоника, как третий, с заячьей губой, стал показывать свое искусство; его номер состоял в том, что он кукарекал и кудахтал на все лады, словно по соседству находился курятник. Девушку из Лида это очень рассмешило; у себя на хуторе ей никогда не приходилось слышать куриного кудахтанья. Парень мог подражать глупому кудахтанью этих птиц, когда они подбирают зерно в дневной тишине. Но тут его перебил Синерукий: он достал карты и продемонстрировал сногсшибательные фокусы, но при этом так плутовал, что приятели чуть не прибили его. Потом парень с заячьей губой имитировал кошачий любовный дуэт, который часто раздается на крышах в мартовские ночи. Все это еще больше развеселило девушку, и она смеялась без умолку. Никогда раньше ей не приходилось видеть ничего подобного. И когда вновь заиграли «Клементайн», она, как бы благодаря их за все, танцевала с обоими товарищами своего партнера; теперь-то она была обучена этому танцу!

Им еще раз подали пиво, и они сидели, пока буфет не закрыли и не загасили свет. Девушка не находила вкуса в пиве — а по виду оно напоминало ей коровью мочу, — и она разделила свою порцию между тремя приятелями. Потом они уселись на палубе в уголке. Парни несколько раз подряд спели ей «Клементайн» и пели много других песен, одна красивей другой. Кто-то из парней взял ее за колено — она не разобрала кто; это ей не очень понравилось, но она сделала вид, что не заметила, пока рука, как бы невзначай, не поползла вверх. Тут она вдруг вспомнила о своей больной матери — ведь ночь она должна провести около нее. Девушка встала. Парни недоумевали, почему их новая знакомая уходит так рано. «Мама, мама», — сказала она. Парни передразнили ее и засмеялись. «Одну минуточку», — сказала девушка, освобождаясь от их объятий. Это их еще больше рассмешило. Кончилось тем, что ее пошел провожать первый кавалер по танцам. Товарищи великодушно предоставили ему эту возможность. У него было бесспорное право на нее.

Когда они подошли к двери, он задержал ее и стал что-то говорить. Он говорил-говорил, но слова не помогали. Тогда он указал пальцем сначала на нее, потом на себя. Никакого понимания, никакого ответа. Он принялся жестикулировать, изображая, что роет что-то и разгребает, но девушка неправильно его поняла — у себя на родине она видела только, как очищают овчарню от помета. Он подвел ее к месту, где было чуточку светлей, и вытащил из кармана маленькую вещицу, легко умещавшуюся в зажатой руке. Это был кусочек руды, усеянный золотистыми зернами. Как ни странно, этот цвет показался девушке знакомым.

— Золото, — прошептала она, сердце забилось изо всей силы.

Он хотел дать ей этот кусочек, но девушка испугалась еще сильнее. Она тотчас вспомнила, что женщина заслуживает золота только один раз в жизни. Нет, если он даст ей золото и вдруг откроется, что она однажды уже получала его, она не переживет этого позора. «Одну минуточку», — прошептала она и, зажав в его ладони золотой комочек, исчезла. А потом стала раздумывать, было ли то настоящее золото, — ведь парень только отправляется в Америку. Может быть, он взял этот комочек в залог будущего успеха. Придя к матери, девушка уже пожалела, что не взяла: испугалась, а вдруг она оскорбила парня, не приняв его подарка?

Но теперь вернемся к хозяйке Лида. Эта женщина отправилась в путь из Исландии с пустотой в голове, с тревогой в сердце и с такой слабостью в ногах, что не могла идти по зеленой траве, не говоря уже о песках. Можно сказать, что в ногах ее была сама пустыня. В океане между Исландией и Шотландией она совсем захирела и уже не могла стоять. Кроме того, у нее стало плохо с речью и затуманилась память. Она была так слаба, что не могла поднять головы с подушки. Обычно не принято обращать внимание на бедных женщин без роду и племени, валяющихся на больничных койках в эмигрантских лазаретах. В Глазго ее приняли за финку. Епископ Тьоудрекур приказал Стейнбьорг не отходить от матери ни днем ни ночью, пока они были в Шотландии. На себя он взял заботу о малыше, которого крестил в ледниковой воде. И хотя Стейнбьорг теперь привыкла к своему маленькому и они привязались друг к другу, все же, когда они сели на корабль, она охотно передала его епископу; ей казалось, что, раз он прочел какую-то молитву над мальчиком там, на реке, они стали отцом и сыном. Епископ добился разрешения, и девушке позволили ночевать с матерью в больничной каюте. Здесь лежало несколько крестьянок из Европы. Одну, направляющуюся к сыну в Нью-Йорк, свалила в постель внутренняя злокачественная опухоль; она лежала молчаливая, с позеленевшим лицом. Другая сломала бедро в давке, какой обычно сопровождается посадка пассажиров из нижних классов; говорили, что, если ей сделать операцию, она не выживет. Словом, здесь были люди, которые, по английской поговорке, нуждались только в белой сорочке. Скрипучие железные кровати располагались вдоль стен, а в уголке, за дверью на скамейке, устроили постель для дочки женщины из Лида. Ее поместили сюда, чтобы она могла присматривать за матерью, вставать ночью всякий раз, когда услышит, что та стонет или подозрительно долго молчит, давать ей лекарство или воду. Врач и сестра иной раз заглядывали сюда, но никогда не задерживались надолго. Утром епископ Тьоудрекур приходил к больной с внуком. Эта обессилевшая женщина из Лида была счастлива, чувствуя, как по ней, словно по последней исландской кочке, ползает малыш и лепечет те немногие слова, которым она обучила его, когда они вместе жили в Готане на хуторе у дороги, из милости прихода.

Но вернемся к тому моменту, когда девушка сказала: «Одну минуточку», — и пошла к матери, так и не приняв золота. Была полночь. Мать так ослабела, что не могла выпить лекарства.

Тускло светился ночник — маленькая красная лампочка, оставленная на ночь в утеху умирающим. Девушка была радостно возбуждена теплом, излучаемым золотоискателем во время танца и пения. Она простила ему, что он не отличался особыми талантами — не играл на губной гармонике и не умел подражать кудахтанью кур. Ей было безразлично, откуда у него золото и настоящее ли оно. Она была благодарна ему, что это не он хватал ее за ногу. Ей не нравились мужчины, допускающие вольности. Инстинктивно, сама не зная зачем, она погасила красный свет, служивший утешением несчастным женщинам. Потом она бесшумно выскользнула из комнаты и направилась туда, где только что оставила его. Она решила, что он непременно будет ждать ее. Но он ушел. Все ушли, кроме какого-то мужчины, стоявшего у мачты в обнимку с девушкой. Стейнбьорг почти наткнулась на них. Конечно, все уже разошлись, и на что она могла рассчитывать среди ночи! Она опять спустилась вниз, зажгла свет и дала матери чашку холодной воды, которая почти вся вылилась из уголков ее рта на шею. Потом девушка легла спать на свою скамейку.

 

Глава двадцать седьмая. Одну минуточку…

На следующий день океан волновался еще сильнее, и Стейнбьорг сама толком не знала, чувствует ли она себя нормально в этой качке или у нее начинают холодеть виски. Как бы то ни было, она совсем пришла в себя от своего необузданного веселья в компании незнакомых парней. Или то, что вчера было таким ясным и простым, утром стало далеким, непонятным?

Но прежде чем она успела разобраться в своих чувствах, она вновь столкнулась с ними на палубе. Должно быть, многие девушки считают признаком учтивости и скромности посмотреть в сторону и пройти мимо, не узнав своих случайных знакомых. И все же, они трое, веселые и свежие после сна, подошли к ней. Приветствовали ее словами, служившими как бы духовной связью между ними: «Одну минуточку…» — и окружили девушку. И, сама того не сознавая, она очутилась опять рядом со светловолосым Золотоискателем. Двое других, лишенные возможности поговорить с ней, стали демонстрировать перед девушкой свое искусство: они прыгали, кувыркались. Синерукий хотел было остановить парня с заячьей губой, но тот уже кружился по палубе на четвереньках, издавая звериные крики. Светловолосому не нужно было фокусничать — он обладал кусочком золота. И пока его соперники делали стойки на голове, ходили перед девушкой на руках, он молча стоял рядом, обнимая ее за талию.

Обычно по утрам, после завтрака, девушка шла к Тьоудрекуру, брала своего сына, возилась с ним целый день, присматривая при этом за матерью. Когда она превратилась в зрелую женщину, этот мальчик, как луч солнца, вошел в ее жизнь, и она со всей силой полюбила того, к кому не питала никаких чувств, когда он родился. Теперь, полюбив его, она с тоской думала о том, что не видела его первых шажков, не слышала первого лепета, сокрушалась о его слезах, которые ей не довелось осушить. Но сейчас, в это утро, в Атлантическом океане, бушующем перед надвигающейся бурей, новый друг вытеснил из ее сознания того, кто носил трогательную детскую курточку. Она не вспомнила о нем до тех пор, пока на палубе не появился епископ Тьоудрекур в сапогах и шляпе. На руках он держал мальчика. Тьоудрекур спросил, что это за дуралеи, стоящие на голове, но девушка ничего не могла ответить.

— Вы кто, парни? — спросил он по-английски. Но они не понимали.

— Я их тоже не понимаю, — сказала девушка, освобождаясь от парня, старавшегося удержать ее в равновесии при качке, и подошла к своему мальчику. — Этот светловолосый — Золотоискатель, — добавила она, стараясь объяснить хоть что-нибудь епископу. — Вот этого, черного, с опухшими суставами, я прозвала Синеруким. А вот тот, с заячьей губой, — Птичник: он может заставить петухов петь, а кур нести яйца. Ну, а теперь мне пора заняться моим мальчиком…

У артистов вытянулись лица, когда они увидели эту, едва успевшую конфирмоваться, девушку с ребенком на руках. Она покинула их, ушла вместе с пожилым американцем в обернутой вощеной бумагой шляпе. Парни решили, что девушка коварно водила их за нос. В течение дня они навели справки об этих людях у пароходного начальства. В пассажирских списках значилось, что старик в шляпе, обернутой в непромокаемую бумагу, — епископ, а девушка — вдова. Парни повеселели. Они простили вдову и принялись разыскивать ее.

Итак, у маленького мальчика завелись друзья, которые не скупились на выдумки и забавы. Они как бы превратились в его сверстников и товарищей по игре так же, как до этого были товарищами его матери. Синерукий кувыркался и играл, Птичник подражал всполошившимся курам, уткам и свиньям, а под конец завыл собакой. Тут со всех сторон стал сходиться народ, чтобы послушать и посмотреть представление. Зрители с жаром аплодировали актерам. Но счастливей всех была девушка из Лида, сидя рядом с молодым парнем, о котором она ничего не знала, но который мог стать отцом ее ребенка, и ощущая излучаемое им тепло, которое было ей дороже всех представлений и игр.

То, что изредка достигается с помощью пространных объяснений, будь то письменные или устные, с помощью веских аргументов и доводов, то, что может тем безнадежнее запутываться, чем больше прилагаешь усилий, молчанию удается в один день. Поэтому известные авторитеты склонны полагать, что речь — лишь помеха человечеству. Они считают, что птичий щебет, сопровождаемый трепетаньем крыльев, куда более красноречив, чем поэтический пассаж, как бы тщательно и удачно ни подобраны были слова, и в конце концов мудрость рыбы превосходит всю мудрость, заключенную в двенадцати томах философских сочинений. Словами никогда не достигнешь той счастливой уверенности, которую два юных существа читают в глазах друг друга; безмолвное согласие может обернуться отказом, если нарушить очарование словами.

Нашел он жилу, ему везло — таскал он золото день и ночь…

Когда вновь зазвучали звуки «Клементайн» и все потянулись на танцевальную площадку, то и дело принимавшую отвесное положение, отыскивая пару, девушка из Лида и ее Золотоискатель устремились друг к другу в том молчаливом согласии, которого не в состоянии объяснить книги. В течение одного дня на языке рыб они пронизали друг друга светом истины, достигли такого понимания, которое вряд ли может создать даже ежедневная, длящаяся годами переписка с заверениями в вечной преданности и верности до гроба; мало помогла бы здесь философия, поэзия и пение. Молодые люди не могли оторваться друг от друга и на следующий день, когда почти все валялись на койках, сраженные морской болезнью. Девушке из Лида казалось, что Золотоискатель всячески избегает оставаться с ней вдвоем хотя бы ненадолго. Товарищи его тоже в свою очередь старались не отходить от них. Они продолжали комментировать их влюбленность шуточками, выдумками и остротами, словно каждый из троих по договоренности имел право на кусочек золота, который удалось добыть одному из них. Как благородно, думала девушка, о каком содружестве, о какой спайке это свидетельствует. Ничто не бросает тень на их дружбу — ни эгоизм, ни зависть, ни ревность. А разве одинаковое отношение к обоим товарищам не признак великодушия Золотоискателя? Он равно хорошо относится и к Синерукому, и к Птичнику. На словах исландцев хорошо обучили подлинной скромности, состоящей в том, чтобы в равной степени уважать как высших, так и низших и быть истинным братом обездоленному природой, объясняя при этом, что Спаситель в равной мере дорого заплатил за все человеческие души. Девушка с готовностью применила бы на практике эту веру, не признайся она сама себе со стыдом, что не может танцевать с его товарищами: то ли они наступают ей на ноги, то ли она сбивается — ничего не получается, другое дело — в объятиях своего Пана.

Некоторые писатели склонны рассматривать любовное влечение юноши и девушки, которому они предаются без должного учета фактора времени, как нечто низкое и недостойное. По мнению других, теория о необходимости помолвок основана на представлении о брожении напитков — в этом деле, дескать, так же требуется время, как, например, необходим положенный срок для того, чтобы забродило кобылье молоко или знаменитая Боднская брага, названная так в «Эдде» по имени чаши Бодн. Вот так же существовал когда-то обычай закладывать некие деликатесы на три года в навозную кучу, чтобы они дошли и получили должный вкус. Одно совершенно ясно: где отцам семейства и бородатым старикам потребны долгие уговоры, чтобы устроить помолвку девушки и парня, матери-природе нужна лишь одна минута.

Вечером среди группы молодежи, лихо отплясывающей под нестройные звуки, выводимые пьяным гармонистом, появился епископ. По всему видно было, что морская болезнь никак не беспокоит танцующих. Они радовались большим волнам, которые кидали их взад и вперед согласно законам физики. Епископ положил руку на плечо девушки из Лида, кружившейся в отдаленном уголке в объятиях парня. Она поглядела на него в замешательстве, отбросила с раскрасневшейся щеки прядь волос — зрачки у нее были расширенные, глаза горели.

— Я был у твоей матери, — сказал епископ. — Кажется, ей стало хуже. Твой брат и сын лягут со мной. Я сейчас иду к ним. Будь я молодой девушкой, я не стал бы виснуть на бродяге из Галиции.

Девушка вздрогнула, услышав упрек епископа. На ее лице появилось выражение испуга, как у разбуженного лунатика. Она выскользнула из рук Золотоискателя с заветными словами: «Одну минуточку…» — и убежала.

Был поздний час, и на палубе никого уже не было, кроме тех, кого усиленное действие желез внутренней секреции непреодолимо тянуло танцевать, несмотря на шторм и ночь. Слышно было, что во всех каютах и салонах корабля люди мучаются от морской болезни — доносились вздохи, стоны… Но девушка чувствовала себя отлично. Она шла улыбаясь, легко преодолевая палубу. Она попробовала помочь матери, дала ей воды и микстуру согласно предписанию врача, потом стала описывать больной женщине непогоду, рассказала о молодых людях, не понимающих друг друга и радующихся качке. Чтобы развеселить апатичную женщину, сообщила ей, что она познакомилась с несколькими парнями-иностранцами и, должно быть, понравилась им. И хотя женщина не приняла участия в разговоре, она все же была еще жива, она полуоткрыла глаза в свете красной лампочки и улыбнулась одним уголком рта, словно желая сказать дочери, что молодость и ее радости прекрасны и нужно ими пользоваться, пока есть возможность.

«Я понимаю тебя, дочь моя, — как бы говорила она этой едва заметной улыбкой, — и я ни в чем не упрекну тебя до тех пор, пока могу смотреть на мир хоть одним глазом по воле божьей». Потом женщина впала в беспамятство.

Девушка стала раздеваться. Качка усилилась, что-то трещало в корабле всякий раз, когда он опускался в морскую пучину или вздымался на гребень волн, обнажая винт. Ни на секунду не прекращался невыносимый стук и треск.

«Одну минуточку…» Эти слова звучат в ее ушах, когда она стоит, полураздетая, балансируя, чтобы не упасть. Из-за оглушающего грохота не слышно было, как открылась дверь… Пришел Золотоискатель, чтобы возместить поспешное прощание и, прижав к груди, пожелать ей спокойной ночи. Тут она вспомнила, что на этом месте Бьёрн из Лейрура обычно гасил свет. И, словно это само собою разумелось, она потянулась к лампе, не освобождаясь из его объятий; в последней вспышке света она увидела золотистые кудри.

Пока женщины томились в предсмертных муках, девушка была полна этим человеком, который одним своим присутствием приобрел власть над всем ее существом. И вот наступил момент, который иные писатели считают самым значительным, таким значительным, что, когда он проходит, ничего больше не остается. Но в данном случае с ним не было связано ни предложений, ни обещаний, ни объяснений, ни любовных песен или стихов, ни разговоров о морали и философии. В это мгновение, в которое как бы вмещается суть человеческой жизни, прозвучали лишь два слова: «Одну минуточку…»

А время летит в этой ночи, напоенной страстью, в бушующем океане, который швыряет корабль с одной волны на другую под крик и стоны мечущихся женщин, под звуки песенки об умершей Клементайн. Чувства и мысли в эту кроваво-темную ночь сливаются в одну удивительную книгу с картинками или исчезают в небытии под аккомпанемент жалобно скрипящего морского винта, вертящегося впустую, когда корабль взлетает на гребень волны, и звуков губной гармоники, доносящихся с палубы. Девушка спит, ничего не чувствуя, не сознавая, пока не просыпается рядом с мужчиной. Его руки, обхватывающие ее, как вазу, стали холодными. И безмолвный любовный огонь в эту ночь вспыхивает между снами — от далеких воспоминаний о душистой бороде Бьёрна из Лейрура и от недавних — о курином кудахтанье.

Как уже говорилось раньше, епископ Тьоудрекур, навестив женщину из Лида накануне вечером, нашел ее в состоянии весьма плачевном. Он разыскал Стейнбьорг в компании отпетых молодчиков и, напомнив о дочернем долге, приказал ей спуститься вниз к матери. После этого пошел в мужскую общую каюту, где лежали изнуренные морской болезнью ее брат и сын.

Епископ не мог сомкнуть глаз. Его беспокоило это семейство, которое он взялся доставить целым и невредимым к богу, в страну святых. Время от времени среди ночи он порывался пойти взглянуть, как чувствует себя женщина, но не решался оставить больного мальчика. На пароходе был старый мормон из Англии, который всегда просыпался на самой заре и мурлыкал себе под нос псалом о бедном одиноком страннике. Когда Тьоудрекур услышал, что мормон проснулся, он оставил мальчика на его попечение, а сам пошел навестить, как того требовало Евангелие, несчастную женщину.

Море еще волновалось, видимость была плохая, но буря уже шла на убыль. Светало. Епископ пробрался ощупью по ступенькам и через выходы к корме. Никто еще не вставал. Кое-где светился слабый свет фонарей. Он открыл дверь в лазарет, там была кромешная тьма, лампочка погасла. Он вытащил спичку, зажег лампу, повернулся к скамейке, где спала девушка, и, к своему изумлению, разглядел рядом с ней парня, старообразного, безволосого, уродливого, с заячьей губой… Рот у него был широко открыт, он храпел. Около него безмятежно спало прелестное создание в расцвете лет… Это зрелище так поразило епископа, что он, забыв о цели своего прихода, подошел к скамейке и стал будить спящих, крича так, словно загонял овец в загон.

Первой очнулась девушка. Она открыла глаза и увидела епископа, а рядом на кровати — существо, которое спросонок приняла за чудовище. Девушка с криком отпрянула в сторону и забилась в угол, прикрывая руками обнаженную грудь. В это время проснулся и кавалер. Он протер глаза и усмехнулся, при этом отверстие в губе расширилось, а в глазах появилось что-то звериное, как нередко бывает у людей, которых природа отмечает таким недостатком. Он что-то пробормотал гнусаво, схватил первые попавшиеся под руку вещи, чтобы прикрыть свое худое, жилистое тело с впалой грудью. Потом натянул на себя башмаки, взял оставшиеся вещи под мышку и убрался восвояси, не попрощавшись. Девушка продолжала сидеть, оцепенев, со скрещенными на груди руками. Она в ужасе глядела вслед уходящему.

— Набрось на себя что-нибудь, а то простудишься, девочка, — сказал епископ. — Я пришел взглянуть на твою мать. Мне кажется, она неловко лежит. Ночью, наверно, ей было совсем худо…

Что касается женщины, то ее мотало из стороны в сторону, тело ее не оказывало инстинктивного сопротивления, что всегда бывает у спящих. Сейчас она лежала на животе, уткнувшись головой в решетчатую спинку кровати. Епископ приподнял голову женщины и положил ее на спину. Она была холодная и тяжелая — никаких признаков жизни. Один глаз открыт, другой полузакрыт. Епископ надел очки и приложил ухо к ее сердцу. Послушав, он разогнулся, решительно снял очки и аккуратно вложил их в футляр.

— Твоя мать, девочка моя, раньше нас прибыла в обетованную страну, — сказал епископ. — При случае мы с твоим отцом окрестим ее, чтобы она имела возможность вступить в святой град на веки вечные.

При этом новом ударе девушка не издала ни вздоха; ее осунувшееся лицо ничего не выражало — казалось, сознание в ней умерло. Потом она повернулась лицом к стене, подтянув колени к подбородку. Епископ стыдливо накрыл ее одеялом и пошел сообщить о происшедшем судовому начальству.

И этот и следующий день девушка не поднимала головы с подушки, ничего не ела, а когда с ней заговаривали, забивалась в угол. Около полуночи пришел ее брат и сказал, что сейчас мать будут хоронить. Вместо ответа она натянула одеяло на голову и еще глубже зарылась в подушку.

Шторм стих, море успокоилось, звезды отражались в воде.

Ровно в полночь корабль остановили на три минуты, чтобы опустить в море труп женщины, покинувшей свой дом ради встречи в небесном царстве со своим мужем, лучше которого она никого не знала на свете и которого давно считала умершим. На этом погребении присутствовали капитан со штурманом и шесть матросов в парадной форме. Был тут также сын женщины, несколько стыдившийся своих коротких штанов и пьексов, купленных для него епископом в Шотландии. Рядом стоял врач и одну за другой курил сигареты, входившие тогда в моду. Епископ держал на руках внука женщины. К ним присоединился старый мормон, знавший один из прекраснейших псалмов об одиноком страннике. Но на сей раз он довольствовался тем, что читал его про себя, так как совершать похоронную процедуру — обязанность капитана, если на корабле не окажется духовного лица. Епископу Тьоудрекуру удалось договориться, что и он скажет этой женщине несколько слов на прощание на языке, понятном только богу. Ему разрешили говорить, но не больше тридцати-сорока секунд, так как нельзя затягивать процедуру. Труп лежал не в гробу — покойницу завернули в шелковую ткань и белую простыню, принадлежавшую компании. Сверху накрыли красно-белым датским флагом — этим отдавалась последняя честь умершей. В пароходном списке национальностей мира исландцы относились, как ни странно, не к финнам, а к датчанам.

— В этом дорогом покрывале спит твоя бабушка, мой маленький друг, — сказал епископ Тьоудрекур.

Капитан, крепкий человек небольшого роста, седоволосый, с обветренным лицом, перелистал книгу, подошел к свету фонаря в изголовье носилок и произнес на английском языке слова, которые полагается произносить, когда труп опускают в море. Затем подали знак мормону. Епископ Тьоудрекур выступил вперед, передал мальчика старому мормону, скрестил руки поверх своей тщательно завернутой шляпы, прижатой к груди, и произнес:

— Сестра, с которой мы прощаемся, завернутая в красно-белое полотнище, кстати не имеющее к ней никакого отношения, а принадлежащее датскому королю, теперь, по приглашению бога, вступает в его жилище в том единственном одеянии, которое осталось у нее с тех пор, как она покинула Исландию. На этом одеянии есть знаки, неизвестные ни исландцам, ни датским королям: это знак Пчелиного улья, Лилии и Чайки, знаки той страны, которую даровал нам пророк вместе с Золотой книгой и которые будут светить в небе в тот день, когда земля превратится в пустыню и мрак.

Затем Тьоудрекур опять взял ребенка. Матросы сняли датский флаг с носилок и привязали к ним веревки. Они подняли носилки над перилами и стали осторожно спускать их вдоль борта корабля. Епископ подошел к борту с ребенком и показал ему, как опускается в воду его бабушка. В ночной прохладе мальчик смотрел на все происходящее своими умными глазенками. Но когда носилки коснулись воды и матросы стали развязывать веревки, он сказал со слезами в голосе — ведь никто не был так счастлив, как он, когда жил вместе с ней на придорожном хуторе:

— Маленький Стейнар хочет к бабушке!

Утром на рассвете епископ Тьоудрекур открыл дверь в изолятор, подошел к скамейке и поздоровался с девушкой.

Она смотрела на него, как зверек из своей норы, не ответив на приветствие.

— Ты проснулась, дитя мое? — спросил Тьоудрекур.

Девушка долго молчала, прежде чем ответить:

— Я не понимаю себя. Я не знаю, кто я. Человек ли я?

— Думаю, что да, — сказал епископ.

— Проснуться и потерять все… и знать, что у тебя ничего нет… Это и значит быть человеком? Где та чудо-лошадь, которая была у нас всех когда-то?

— Не будем скрывать, твои духи-покровители не так уж прекрасны. Я дежурил здесь всю ночь, мне пришлось немало потрудиться, чтобы выпроводить этих дьяволов. Вначале пришел один, потом второй, а за ним и третий. В их глазах ты — самая обычная шлюха.

— Неужели это и есть то, что мне обещал мой отец? — сказала девушка, убитая горем. — Я не знаю, чьим именем тебя умолять, но прошу тебя, спаси меня, не оставь, не допусти, чтобы когда-нибудь меня вновь ослепило это. Закрой меня. Запри…

— Вот о чем я думаю, девочка моя: есть выход, к которому я уже однажды прибег этой осенью на реке, когда сатана, появившийся на другом берегу, хотел забрать ребенка. Я поручил его богу. Для тебя я не вижу иного выхода.

— Можешь делать со мной все, что захочешь, Тьоудрекур, только защити меня, спаси, не дай сбиться с пути…

— Я возьму заботу о тебе на себя, дитя мое, и сделаю тебя своей небесной законной женой. Иначе тень твоего падения падет и на меня не только перед лицом господа, но и в глазах твоего отца. Он не заслуживает того, чтобы я привез ему несчастную блудницу вместо маленькой девочки, ради которой он отправился в свет, чтобы спасти ее.

— Тьоудрекур! — сказала девушка со слезами на глазах, протягивая к нему руки. — Если ты хочешь, чтобы моя несчастная жизнь имела какой-то смысл, спаси меня, сделай так, чтобы я вновь почувствовала дыхание тех дней, когда была дома маленькой девочкой.

 

Глава двадцать восьмая. Вкусный мясной суп

Соединенные Штаты давно уже не скрывали своего намерения подчинить себе «территорию» — так называли Юту те ее жители, которые не верили в Золотую книгу. «Святые Судного дня» относились к идее такого объединения без энтузиазма. Правительство время от времени считало необходимым посылать федеральную полицию для поддержания порядка, когда возникали конфликты между взглядами, ниспосланными небесным откровением, и мнением американского президента. Самые серьезные возражения вызывало учение о том, что женщина на небесах и на земле разделяет положение своего супруга и ей воздается почет и уважение соответственно его добродетелям, поэтому все добропорядочные мужчины обязаны осчастливить как можно больше женщин, дать им возможность пользоваться его правами. Церкви всегда трудно отступить от учения, ниспосланного ей богом. Это не в меньшей степени касается моральных принципов, основанных на самоотречении отдельной личности и социальном энтузиазме большинства, как, к примеру, в вопросе о священном многоженстве мормонов.

Дороги в Юту к этому времени стали вполне проходимы, и поэтому народ во множестве стал стекаться сюда из восточных штатов. Эта иммиграция мотивировалась так называемыми «добрыми временами» — понятие, вошедшее в обиход в ту пору в Америке, а до того нигде в мире не известное. Эти «добрые времена», по слухам, были как раз в Юте. Большинство людей, потянувшихся сюда, были вовсе не «святые Судного дня», а иноверцы, как мормоны по примеру иудеев называют всех тех, кто не знает истинного бога; по их мнению, эти люди — дети Великой Ереси и Великого Отступничества, в какое впало христианство в третьем веке и пребывало до тех пор, пока пророк не нашел Золотую книгу на горе Кумора. Иноверцы, едва только обжившись, восставали против пионеров пророка, называли его откровение пустой болтовней и противопоставляли святому многоженству святое единобрачие.

Правительство разослало своих людей по всему штату Юта, чтобы те шныряли по «территории» да вынюхивали, не спит ли кто-нибудь с двумя или тремя женщинами. Если удавалось обнаружить такого, то его привлекали к суду и заставляли платить штраф правительству — некоторых даже отсылали под конвоем на восток и сажали там в каталажку. Всячески стремились уличить людей видных, с положением, чтобы запугать мелкоту.

Дошла очередь и до Испанской Вилки, и здесь принялись разведывать, кто из людей видных повинуется в этом вопросе велению бога, а не закону штатов и, следовательно, заслуживает должного наказания. Внимание полиции было привлечено к дому епископа Тьоудрекура, преступление которого заключалось в том, что он вытащил мадам Колорней с ее детьми из канавы и поднял до такого же высокого положения перед богом и в глазах святых, что и святую бездетпую Железную Анну, и в довершение зла скрепил на веки вечные священными узами союз с горемыкой Марией Йоунсдоухтир из Эмпухьядлюра. В Испанской Вилке полиции доложили, что старик уехал куда-то — то ли на Северный полюс, то ли в Финляндию, обращать людей в свою веру.

Повествование о мастере кирпичного дела из Испанской Вилки и доме, который он построил, пришлось на время оставить, поскольку в другой части света происходили немаловажные события. Чтобы замечательный каменщик не был окончательно предан забвению в этой книге, так же как в других, о нем сейчас снова пойдет рассказ. Свой дом Стенфорд сложил почти целиком в течение одного лета; весь необходимый кирпич он изготовил собственноручно во дворе епископа Тьоудрекура. Сначала он построил главный дом, а затем ему пришла в голову блестящая мысль, и он пристроил небольшой флигель под прямым углом к первому дому. Получилось словно два дома, каждый как бы идет друг другу навстречу. Такие дома нередки теперь были в Испанской Вилке. Стремясь к многообразию форм, люди будто хотели показать, как изменились времена и условия жизни с тех пор, как пришли сюда первые поселенцы. Многие почтенные исландцы считали, что им вовсе не стоило покидать Исландию ради страны мудрости, если они и их семейства должны довольствоваться худшими домами, чем те, в которых живут исландские судьи. Итак, никто не знал, для чего каменщик пристроил этот маленький домик, как бы выходящий из большого. В рассказах из английской жизни, печатаемых в газетах по обе стороны Атлантического океана, всегда подчеркивалось, что в хороших домах люди спускаются к завтраку вниз; должно быть, по этому принципу в хороших домах в Испанской Вилке спальни были на втором этаже. Стоун П. Стенфорд вовсе не хотел быть хуже других в царстве святых на земле. Он сделал в доме три комнаты внизу. Для себя, неприметного человека из Лида, он устроил небольшой закуток в кухне: здесь на старости лет он рассчитывал в тишине и покое стругать складным ножом соленую овечью ножку, пока молодежь, гости и домашние будут развлекаться пением псалмов в гостиной. Спальню для себя с женой — большую, точно такую же настоящую супружескую спальню, какую он видел у крестьянина-валлийца, живущего здесь, в Испанской Вилке, и имеющего двадцать четыре тысячи овец (то есть столько, сколько у всех исландских крестьян, вместе взятых, в одной округе). Но Стенфорд никогда не спал в этой спальне. На втором этаже во флигеле, фронтон которого обращен на восток, на Благословенную гору, была комнатка, но, когда его спрашивали, кому она предназначается, он не отвечал.

— Когда моя дочка проснется в первое утро в городе Сионе, — наконец сказал он, — над Благословенной горой взойдет солнце, солнце премудрости, солнце Пчелиного улья, Лилии и Чайки прольет свет свой на святых людей, и тогда она поймет своего отца, хотя когда-то, давным-давно, когда он мастерил шкатулку, она не понимала его. Мой сын будет жить в другом крыле дома, но в это утро и он уразумеет, что Эгиль Скаллагримесон и норвежские короли живут здесь, в Испанской Вилке, под видом Верховного руководства и семидесяти священников Мелхиседека и в глазах у них сияет свет справедливости.

Один вопрос он так и не мог решить: какие гардины повесить на ее окно; чтобы присмотреть подходящую ткань, частенько наведывался в неоскверненную духом торгашества лавку господа бога, с вывески которой взирало божеское око, окруженное иглами, как еж. Он заставлял выкладывать на прилавок и разворачивать рулоны всевозможных материй и никак не мог выбрать. Ну как подобрать рисунок и цвет ткани, которая должна будет отделять его дочку от священной горы? Он даже обратился с этим вопросом к убеленному сединами старейшине, когда дела прихода привели его в столицу: какого цвета нужно купить гардины — белые или цветные. В городе Соленого озера ему охотно предложили все необходимое для меблировки дома, кроме гардин для девичьей комнаты — это было выше их возможностей. Этот старейшина, познавший все тяготы дороги через пустыню на своем собственном опыте, сказал каменщику, что, если он хочет продолжать начатое дело, сейчас его должны волновать вопросы поважнее, чем гардины на окошко для дочери. Во-первых, ему следует присмотреться к тем славным женщинам, что кружатся, как обломки после кораблекрушения в соленом море, которые никак не могут пойти на дно, и заодно решить, не наступило ли время соединиться с одной или двумя сестрами в духовном браке, чтобы и со своей стороны сделать вклад в укрепление этого священного общества и защитить его от иноверцев. «Когда Брайям Янг лежал на смертном одре, над его домом с двадцатью семью окнами реял флаг Соединенных Штатов и полиция стояла на страже в полном вооружении», — сказал этот мудрый старик, как бы желая предупредить возражения.

— Во-вторых, мой дорогой брат, — продолжал он, — тебе надлежит выполнить почетный гражданский долг мормона и отправиться в другие страны приобщать народ к Евангелию.

Стоун П. Стенфорд пришел домой, воодушевленный доверием, которое ему оказали. Но осторожность и тактичность этих напоминаний были так премудры, что только после долгих размышлений он понял, что, по сути дела, его отчитали по первое число. Истинная, достигающая цели взбучка — только та, когда не сразу, а лишь на следующий день догадываешься, что тебя здорово отделали. Вечером он стоял у окна, откуда виднелась Благословенная гора, обнаженная, как человек, не только сбросивший одежду, но и кожу, плоть, нервы и кровь. Быть может, на то была воля господа бога, чтобы между его девочкой, когда она сюда приедет, и этой горой, Благословенной горой, обнаженной горой, этим скелетом горы, не существовало никаких завес.

Никогда еще каменщик не был так далек от мысли жить в доме, который он сам построил, как теперь, когда он раздумывал над словами старца. Стоун П. Стенфорд водрузил недавно купленный обеденный стол посреди комнаты, расставил вокруг него стулья, словно для званого обеда; повесил «гостей» на стены — портреты Джозефа и его брата Хирама и Брайяма Янга, а сам при свете небольшой лампочки занялся полировкой деревянной отделки в доме. Когда ему захотелось спать, он не пошел в супружескую спальню, не лег на большую широкую кровать, а поплелся в сарай за домом, где хранились его плотницкие инструменты и где он всегда спал. Пол в сарае был нз песка пустыни. Кроватью ему служили доски, положенные на козлы: он спал на них, завернувшись в одеяло. В углу проснулся комар и стал жужжать, когда зажегся свет; паук величиной с трясогузку, залезший уже на зиму в паутину, тоже проснулся и полез за комаром; из окошка в крыше тянуло бодрящей прохладой; на небе светили звезды. Он тщательно очистил свои туфли от песка, прежде чем лечь спать.

Был один из обычных вечеров, похожих на все остальные. Не предстояло даже собрания в Женском педагогическом союзе, и каменщик решил пожевать свой хлеб и ложиться спать. Вдруг пришли из дома епископа и спросили, не пожалует ли он туда, — у них приготовлен вкусный суп.

Он тщательно умылся, как было принято в Лиде, когда отправлялись навещать соседей, пригладил ладонями затылок — у него было такое чувство, что волосы растрепались, как в былые времена, когда они еще росли у него на голове.

Подходя к дому епископа, он увидел, что все окна освещены. Епископ Тьоудрекур вернулся из путешествия. Из дома доносился дразнящий запах капусты и прочих овощей — весь этот букет присущ американскому мясному супу. Тьоудрекур, сняв пиджак, сидел на своем стуле под лампой. Мальчик лет семи и девочка — восьми смотрели на своего отца с восхищением и изумлением. Мальчик надел на голову отцовскую шляпу, эту замечательную шляпу, обернутую в непромокаемую бумагу, без единого пятнышка или вмятины. Девочка трогала пальцем пуговицы на рубашке отца и с восторгом приговаривала: «Ах, какие красивые пуговки у тебя!» А самый маленький сын мадам Колорней, который всего лишь полгода как появился на свет, когда Тьоудрекур уезжал, все время норовил снять с отца очки и наконец добился своего.

Стенфорд едва успел поздороваться с епископом, как мадам Колорней, широко улыбаясь, вывела к нему из кухни цветущую девушку из другого мира, с широко открытыми глазами и вопрошающим взглядом.

— Слава благословенному богу, что у тебя такая редкая дочка, четвертая жена нашего Тьоудрекура. Ну, поцелуй же ее, меня, всех нас… Пожелай нам счастья, — говорила мадам Колорней. — Ну, разве не счастье, что среди нас, старух, появился такой душистый цветок, роза светлая и чистая, с непорочным сердцем, и как раз вовремя — я-то уже не могу рожать. Теперь здесь, в доме епископа, жизнь начинается заново, как в тот год, когда наш Тьоудрекур вытащил меня из канавы с моими сыновьями, которые выросли и ушли на войну. Больше не падет тень на дом епископа, если бы только не проклятая эта полиция (спаси, господи, детей!), которая шныряет здесь вокруг с раннего утра до поздней ночи. Один из них вчера вечером чуть не поймал меня возле колонки с водой, это меня-то, старую, с раздутыми венами, утерявшую, слава богу, всякие желания.

Он поцеловал дочку, как было принято в Лиде, хотя несколько нерешительно. Затем поцеловал своего сына, вынырнувшего из темного угла. Но ни брат, ни сестра ничего не сказали ему при встрече, пока он не спросил у дочери своей, где же мать? Только тогда девушка ответила:

— Мать умерла — тоже.

Потом дочь и сын рассказали отцу, как умерла мать и как похоронили ее в море.

— Нужно благодарить за нее господа бога, — сказал Стоун П. Стенфорд. Он горько усмехнулся и добавил: — Неважно, что я не знаю, что сказать. Самое печальное, что я не знаю, куда мне теперь смотреть.

— А ты посмотри сюда, дорогой Стейнар, и поздоровайся с самим собой, — сказала Мария Йоунсдоухтир из Эмпухьядлюра.

Она сидела и держала на коленях маленького человечка из Лида в шерстяной курточке.

За то короткое время, что маленький Стейнар провел в этом доме, старуха стала его бабушкой, бабушкой, о которой он тосковал с тех пор, как она исчезла, и которую он надеялся встретить, как только приедет «домой»; когда ее опускали в океан, мальчик думал, что она отправилась кратчайшим путем туда, куда все они едут.

— Наклонись-ка, дорогой Стейнар, и поцелуй его, — продолжала старуха Мария. — Это сынок твоей любимой дочери, четвертой сестры нашего Тьоудрекура. Я всегда знала, что к концу жизни бог пошлет мне в эти корявые руки маленького мальчика, как мне предсказывала в молодости одна святая женщина с островов Вестманнаэйяр.

Стоун П. Стенфорд обошел всех присутствующих, расцеловался со всеми и в самых изысканных словах пожелал каждому благополучия. Потом он спросил свою дочку о новостях в Лиде.

— Все хорошо, — сказала девушка и перевела дух. — Вот только весной было холодно, все время лили дожди вплоть до выгона ягнят на пастбища; многие, бедняжки, так и погибли в лужах.

Тут вмешался брат девушки и добавил:

— Мы уже со Стейной говорили, что в Лиде не было такой весны с того самого времени, как появился на свет наш Крапи.

— Никогда еще не падало так много камней с гор, — сказала девушка.

— Догадываюсь, что зима, верно, была долгой и суровой и, пожалуй, кормов не хватало, — сказал каменщик. — Иногда в Стейнлиде весной идет снег, и овцам приходится пробивать ледяную корку под снегом. Что правда, то правда… Да, что же я собирался сказать… Да, вы сказали, что с гор нападало много камней… Ну, это не новость. Зато как мы были счастливы в те далекие дни, когда у нас был замечательный конь, о котором вы говорите.

Они с удивлением прислушивались к своему разговору. Три человека, у которых когда-то была одна общая душа, и вот теперь они встретились в небесном царстве. Они все вдруг умолкли.

— Я полагаю, твоя поездка была благополучной? — спросил Стоун П. Стенфорд епископа.

— Последние три года, что я провел в Исландии, меня больше не избивали. Прогресс ли это или шаг назад — не знаю. Страшно действует на нервы, когда приходится бороться с ворохом шерсти, еще не уложенной в мешки.

— А по-моему, это хороший признак, когда люди перестают бить тех, кто думает иначе, — сказал Стенфорд. — Ты помнишь, дорогой Тьоудрекур, когда мы познакомились и как? Если я скажу тебе, что чувствую себя дома на другой стороне луны, как мне порой и впрямь представляется, то я думаю, это не основание, чтобы ты набросился на меня с кулаками, не выяснив, на какой стороне луны ты сам. Как бы там ни было, мы все живем во Вселенной на протяжении огромного пространства в сто тысяч миллионов миль. — Тут каменщик понизил голос и почти шепотом спросил знаменитого епископа, великого путешественника: — Я хотел бы узнать только одно: светили звезды на небе, когда ее хоронили?

— Шторм улегся, было светло и звездно, — сказал епископ.

— Это хорошо, — сказал Стоун П. Стенфорд. — Больше я ни о чем не буду спрашивать.

Железная Анна внесла мясной суп в большом горшке и поставила на середину стола. Многочисленное семейство уселось за стол. Только Железная Анна не села, она стоя разливала суп в тарелки. В мормонских домах не обязательно, чтобы глава семейства читал предобеденную молитву, иногда ее может прочесть кто-нибудь из сестер или детей. Такой порядок заведен из-за частого отсутствия отца семейства, который подчас подолгу бывает в отъезде, принося пользу в других уголках земли. Железная Анна села, только когда прочла молитву. Женщина была немногословна, как это часто свойственно худым людям.

— Благодарим тебя, господи, — сказала она, — за то, что ты позволил нашему брату свершить еще один подвиг во имя веры, который долго будет жить в памяти святых, и посадил новый побег с прекрасным цветком, чей род будет вечно жить и плодоносить здесь, в пустыне. Аминь.

 

Глава двадцать девятая. Многоженство или смерть

Рассказывают, что в те дни в городе Соленого озера двести женщин, противниц мормонов, созвали собрание и учредили общество, назвав его «Союзом христианских женщин Америки». Святые же Судного дня считали этих женщин порождением Великого Отступничества. Женщины эти, сами никогда не познавшие откровения, требовали, чтобы конгресс Соединенных Штатов принял крутые меры против церкви, возомнившей, что она имеет полномочия от самого господа бога. Эти женщины призывали правительство не останавливаться перед лишением многоженцев гражданских прав и отменой всех заведенных ими законов и порядков. В своей резолюции «Союз христианских женщин» провозгласил, что многоженство противно богу на том основании, что господь создал для Адама одну Еву, а не нескольких. На собрании, состоявшемся в одной из церквей Великого Отступничества, построенных в городе, женщины — борцы за единобрачие — произносили фанатические и патетические речи; требовали свободы для своих сестер, страдающих под игом многоженства. С пафосом они обращались к своим единственным мужьям и другим моногамистам, призывая расправиться с многоженцами, засадить их за решетку. Некоторые требовали применить испытанный англосаксонский способ: вымазать смолой и вывалять в перьях тех, кто имеет больше одной жены, да и жен их тоже.

Не будем сейчас перечислять всех тех мер и методов, к которым прибегало правительство Соединенных Штатов в своем походе против мормонов в Юте. Одно совершенно ясно: было решено нанести сокрушительный удар по «святым Судного дня». Это видно хотя бы из такого незначительного факта, который мы собираемся привести: когда Стоун П. Стенфорд на следующий день после приезда епископа решил навестить его, чтобы еще раз расспросить о всех значительных событиях, свершившихся в жизни их обоих по воле высших сил, епископа дома не оказалось. На рассвете нагрянули полицейские и увезли его в большой полицейской машине. Счастливое семейство, еще только вчера собравшееся вокруг стола за вкусным супом, чтобы отпраздновать благополучное возвращение мужа и отца и прочие немаловажные для спасения души события, сегодня было разрушено самым несправедливым образом во имя справедливости и торжества зла под видом совершения богоугодных поступков.

Хотя мормонов в книгах и называют мирными людьми, все же долго они не позволяют колотить себя безответно. Вскоре после того, как двести дочерей Великого Отступничества провозгласили свой манифест, «святые Судного дня» кинули боевой клич по всей стране. Сперва по всей «территории» Юта были проведены районные собрания женщин, на которых приносились обеты и делались публичные заявления. Затем было решено провести всеобщую конференцию в городе Соленого озера, чтобы подчеркнуть единство и солидарность, разъяснить цель многоженства и его значение для спасения души. Женщины Испанской Вилки тоже не захотели отстать от других. Они созвали собрание, на котором обсудили поездку в город Соленого озера с тем, чтобы и их голос прозвучал в общем хоре. Пропев вначале несколько красивых святых псалмов, они принимаются описывать, как каждая из них довольна своим особым предназначением. Они воздают хвалу мудрости всевышнего, которому ведомо, что счастье женщины заключается в том, чтобы иметь справедливого и добродетельного супруга; нельзя мириться с тем, чтобы такой мужчина доставался только одной женщине. Они считали, что духовное единодушие и посильное участие в делах божьих поселило в домах мормонов мир и согласие, каких никогда не встретишь в ином человеческом общежитии. «Каждый день, дарованный нам богом, — говорили они, — мы благодарим всевышнего и его друга — пророка — за то, что они учредили прекрасную жизнь на земле без зависти и ревности. Разве кому-нибудь доводилось видеть, чтобы святые Судного дня пренебрегали порядочными женщинами, как это делают иезуиты и лютеране, которые всячески стремятся увильнуть от законного брака и, уж если не удается его избежать, в конце концов после обманов и измен умудряются отделаться от своих жен. И пока мы живы, ни за что на свете не отречемся мы от своей прекрасной праведной жизни, как бы ни запугивали нас Соединенные Штаты, их армия и полиция, конгресс, сенаторы, ораторы, газетные писаки, писатели, профессора и невежды-священники, включая самого антихриста папу. Никакая сила не помешает нам следовать святой воле господней, его наказу о многоженстве и остальным правилам, предписанным им. Мы, женщины-святые Судного дня, заявляем: «Многоженство до гробовой доски! Многоженство или смерть!»

Когда закончилось городское собрание в Испанской Вилке, женщины разбились на группы, специальные подводы должны были отвезти их в город Соленого озера. Большие повозки, которые предназначались для сена и фуража, запряженные четверками лошадей, были оборудованы скамейками и одеялами, чтобы перебросить эту цветущую женскую компанию в столицу. Лица женщин светились воодушевлением. Их отличало выражение счастливой невинности — украшение монахинь. Одни смеялись от почти детского избытка чистой совести, граничащего с бессовестностью, другие распевали дрожащими голосами хвалебные гимны, чтобы дать выход своим чувствам. Группа молодых парней аккомпанировала им на духовых инструментах. Мужья стояли вдоль дороги с детьми на руках, чтобы помахать на прощанье шляпой. Все без разбора целовали друг друга на прощанье. Пожилой мужчина подошел к одной из повозок, отбросил волосы со лба и обратился к молодой девушке, сидящей между двумя пожилыми женщинами. Она смотрела вопросительно, широко открытыми глазами и не принимала участия в пении, потому что не знала слов, но по ее довольному выражению лица было видно, что она счастлива.

— Я надеюсь, мой светик, — сказал он усмехаясь, — ты не разочаровалась в той стране и в том царстве, которое я обрел для вас, моих детей. Я только хочу сказать, что, если бы мне довелось прослышать о более праведной божьей крепости, я постарался бы и ее добыть для тебя и твоего брата.

Четвертая жена епископа смотрела на своего отца издалека, из-за той огромной пропасти, которая лежит порой между двумя сердцами. Она ответила с повозки:

— Чего могу я желать лучшего, чем последовать за этими женщинами? Я надеюсь не дожить до того дня, когда обману епископа Тьоудрекура, — ведь он спас меня от мерзкого чудовища, имя которого я боюсь произнести вслух.

— Стоит ли говорить об этом чудовище! Будь счастлива, что ты избавилась от него, — сказала мадам Колорней, сидевшая рядом с четвертой женой.

— На островах Вестманнаэйяр было только одно морское чудовище; у него открывалось столько ужасных пастей, сколько ножей всаживали в него, — сказала Мария Йоунсдоухтир из Эмпухьядлюра, сидевшая по другую сторону от четвертой жены с малолетним Стейнаром на коленях. Потом слепая Мария добавила:

— Люди на островах Вестманнаэйяр, где я выросла, не искали небесного царства: оно было внутри них, где бы они ни находились, — даже вися высоко над пропастью, они чувствовали себя в божьем граде Сионе.

Н-но! Послышался первый свист кнута. Тронулась первая повозка, за ней пришел в движение весь караван с женщинами и музыкой. Мужчины, прижав к груди детей, некоторое время бежали рядом с повозками; одни махали шляпами на прощанье, другие шутили, третьи выкрикивали добрые напутствия. Но вскоре они стали отставать. Женщины помахивали платочками с повозок и пели под духовную музыку. Столбы пыли вздымались на дороге. Мужчины окончательно сдались — они уже не бежали и не размахивали шляпами и, когда повозки выехали за околицу, повернули домой — все, кроме одного. Он стоял посреди дороги со шляпой в руке, в облаках пыли. Повозки с женщинами уже исчезли вдали, не доносилось ни пения, ни музыки. Мужчина протер глаза, запорошенные пылью после этого бесполезного бега, надел шляпу и только тогда заметил, что стоит перед тем домом в самом конце улицы, в котором когда-то была швейная машина.

Дом сильно обветшал с тех пор, как он увидел его впервые, хотя и тогда он был не в самом лучшем состоянии. Щели в стенах были так велики, что в них облюбовали себе место ящерицы; в некоторые трещины набилось столько земли, что там выросли сорняки. Веревка для просушки белья представляла унылое зрелище по сравнению с былыми временами: сейчас на ней болталось только несколько драных детских рубашонок.

Мужчина заметил, что не только он смотрел вслед удаляющимся повозкам; перед дверью стояла молодая темноволосая девушка, всем своим обликом похожая на мать, только не унаследовавшая ее смеха. Девушка была наделена всеми женскими добродетелями, кроме одной, — она не утруждала себя тем, чтобы здороваться со знакомыми людьми. Держа на руках годовалого ребенка, она смотрела вслед удаляющимся повозкам затуманенными от слез глазами. Малыш пытался утешить свою мать. Он теребил ее нос, мокрый от слез, вытирал маленькими пухленькими пальчиками ей глаза. Стоун П. Стенфорд снял перед девушкой шляпу.

— Ну, наделали шуму эти подводы сегодня, — сказал он, подходя к двери. — Добрый день! Благослови вас бог обоих.

Площадка вокруг дома не приводилась в порядок в этом году, а может, и все двадцать лет. Здесь, на небольшом клочке земли буйно разрослись тамариск, шалфей и другие травы пустыни. Кое-где со стен отвалилась облицовка. Окна, выходящие на улицу, были заколочены. Когда-то, давным-давно, каменщик почти обещал женщине привести в порядок ее дом. Вряд ли когда кто другой так пренебрег своим обещанием. Кирпичи, которые однажды, при первом посещении этого дома, он привез в коляске и сложил у входа, почти заросли травой. Он протянул девушке руку, и она, сначала вытерев ладонью лицо, протянула ему свою, мокрую от слез. Он погладил мальчика по головке и усмехнулся:

— Оказывается, не всем сегодня весело в граде господнем Сионе вопреки ожиданиям. Что произошло?

— Мы иезуиты, и нам нельзя ехать вместе со всеми, — сказала девушка, продолжая всхлипывать.

— Ты бы пришла ко мне, я бы как-нибудь усадил тебя рядом со своей дочкой в благодарность за благословенный кофе, — сказал он. — А если я человек ненадежный и обещаю больше, чем могу сделать, надо было обратиться к более старому и надежному другу дома, чем старик из Лида.

— Это ты о Роунки? — спросила невежливая девушка. — Уж не думаешь ли ты, что ему под силу схлопотать место в повозке еще для одного женского зада? Единственное, на что он способен, так это заколотить досками окна после того, как мальчишки вышибли в них стекла. Этой работе он, наверно, научился при лютеранской церкви.

— Ничего не скажешь, — заметил каменщик. — Стекол выбито немало. Когда я смотрю на всю эту разруху, у меня такое чувство, будто я это сделал собственными руками.

Как уже говорилось раньше, швейной машины больше не было в комнате, а сама швея Борги сидела заплаканная у окна, выходящего во двор, и шила что-то на руках. Двери, когда-то тщательно запираемые, были не только сняты с петель, но и вообще исчезли. Куда же девался шкаф, где когда-то висели платья, сшитые по последней английской моде, с таким глубоким вырезом, что при виде его человек чувствовал себя младенцем, готовым приложиться к материнской груди?

Женщина взглянула на него откуда-то из затаенной глубины своими выразительными глазами, опухшими от слез.

— Да, много прошло времени с последней встречи, — сказал он.

По обыкновению он пригладил несуществующие волосы и, только подыскав в углу местечко для своей шляпы на полу, протянул женщине руку.

— Добрый день, бог тебе в помощь, дорогая фру Торбьорг! Ты, наверное, совсем забыла бедолагу, не помнящего своего имени, а еще меньше, откуда он. Но было время, когда ты носила ему кофе — настоящий, хороший. Большое спасибо тебе за это!

— Кофе? — удивленно произнесла женщина, как будто услышала что-то странное, непонятное.

— По крайней мере об этом помнит бог. Он не позволяет оставлять добро невознагражденным…

— Да, — ответила женщина, — это правда. Благодарю тебя за кирпичи, которые ты привез сюда в детской коляске.

И хотя женщина только что плакала и, вероятно, слезные железы не прекратили еще своей деятельности, свойственное ей чувство юмора взяло верх, и она, откинувшись назад, расхохоталась. Она смеялась заразительно, громко, так широко открыв рот, что при желании можно было заглянуть ей внутрь.

— Уметь смеяться — великий дар божий, — сказал каменщик.

Женщина оборвала смех и вытерла оставшиеся еще слезы.

— Пожалуйста, садись сюда, на мой стул, — сказала она, вставая. — Я сяду вот на эту скамеечку. У меня совсем не легко на сердце. Самое досадное, что все эти почтенные верующие женщины, как мне кажется, ни разу и не слыхали о пророке. Это переполняет чашу терпения.

— Так уж повелось: первый оказывается последним, а последний — первым. Моя дочь совсем недавно узнала о пророке, если вообще она слыхала о нем. Но, должно быть, на все есть свои причины, в том числе и на то, почему ты и твоя дочь не были приглашены в эту поездку. Если я правильно помню, ты когда-то мне рассказывала, что однажды, когда тебя хотели обучить Евангелию, ты хохотала до колик в животе.

— Как будто люди не одинаково зависят от пророка, верят они в него или нет. Не по воле ли пророка мы сидим здесь, всеми забытые и заброшенные? Пророк лишил меня всего, у меня и дом рушится… А почему? Пророк швырнул в нас камень… Единственное, что он мне оставил, — это Роунки. Благодаря ему на днях мы доели остатки вашего мясного супа с епископского стола.

— Жаль швейную машину, — сказал он. — Я ужаснулся, узнав о том, что она исчезла.

— Я вынуждена была продать ее, чтобы расплатиться с долгами. К тому же, что толку от нее. Ведь с тех пор, как моя дочь заимела ребенка от лютеранина, ни один святой мужчина не позволяет своим женам шить нижнее белье у меня (хотя кого должно волновать, кто шьет нижнее белье!), не говоря уже о туалетах, которые они надевают, идя в Педагогическое общество; ведь там могут спросить, не от Борги ли эти туалеты…

— Я постараюсь повлиять на Роунки, чтобы он снял с себя пасторский сюртук и постарался продвинуться по служебной линии, — он с успехом может стать даже председателем общины, — сказал Стоун П. Стенфорд. — Уж по одному тому, как он заботится об овцах епископа Тьоудрекура, видно, что из него вышел бы неплохой отец семейства, если бы он захотел осчастливить одну или двух женщин.

— А что ты скажешь о себе? — спросила женщина.

— Не будем говорить об этом… Как ты думаешь, не снять ли мне пиджак и не залатать ли эти трещины на стенах? По правде говоря, мне стыдно, что я не сдержал своего обещания и не мог сделать для тебя сущего пустяка. Но ночь еще не окончилась, как сказало привидение. Хе-хе-хе… Позволь, неужто и вправду двери исчезли из дому?

— Мы сожгли их во время холодов прошлой зимой, когда дочь родила ребенка. Да и не было нужды запираться друг от друга — ведь лютеранин уехал.

Каменщик произвел осмотр дома внутри и снаружи, и чем больше он смотрел, тем больше огорчался. В одной из комнат нельзя было ногой ступить из-за муравьев и жуков, а в бурьяне вокруг дома кишели всякие насекомые и пресмыкающиеся, правда в основном безвредные, но в одном месте блеснул змеиный глаз.

— Ну, мои дорогие, на сей раз я не заставлю вас ждать. Спасибо, что ты показала мне дом: его, конечно, можно улучшить, как и всякое дело рук человеческих, — сказал он. — Но порой, видя перед собой разрушенную стену, теряешься, с чего начать.

— Позорно, но в доме нет кофе, чтобы предложить гостю, — сказала женщина.

— Я до сих пор помню тот кофе, которым ты меня угощала, не говоря уже о том, который ты присылала со своей дочерью. — И каменщик поцеловал женщину. — До свиданья. Если я во дворе не встречусь с твоей дочерью, передай ей поклон от меня. Она славная девушка, хоть и неласковая, как, впрочем, и ее мать. Хе-хе-хе… А мальчонка у нее славный. Он напомнил мне сыночка моей дочери, внучонка, которого мне на днях подарили, вернее, не подарили из-за вмешательства бога. Я даже боюсь глядеть в его сторону, чтобы не сманить его к себе от лучшего из отцов. Куда я девал свою шляпу? Не мог же я прийти в гости без шляпы! Я помню, как махал ею уезжающим.

Женщина ничего не ответила, она только взглянула на мужчину из глубины своей души, этого огромного и бездонного источника, наполненного слезами. Из молчания ее мог вывести только смех.

Наконец он нашел свою шляпу в углу, там, куда положил ее. И, только выйдя из комнаты, пройдя через маленький коридорчик и уже собираясь открыть скрипучую наружную дверь, он вспомнил вдруг о пустяке, о котором чуть было не забыл. Он закрыл дверь, вернулся в комнату и обратился к женщине, сидящей за шитьем:

— Нелегко стать другим человеком и раз навсегда распрощаться с неприметным работягой из Лида, если ты им родился. В этом все дело. И когда я смотрю сейчас на этот дом, пришедший в упадок, на окна с выбитыми стеклами, на несуществующие двери, давным-давно пущенные на топливо, на пустое место, где когда-то стояла швейная машина, которую пастор Руноульвур считал сильнейшим аргументом в пользу победы высшей мудрости в Испанской Вилке, я начинаю думать…

— Позволь, о чем это ты? — спросила женщина.

— Гм… — произнес он. — Я подумал, не пригласить ли мне тебя вместе с дочерью переехать в мой дом и жить там? Из окна второго этажа замечательный вид на Благословенную гору… По-моему, это самая красивая гора, всем горам гора. Я становлюсь стар и собираюсь уехать отсюда. Неплохо окружить себя надежными людьми, главным образом — преданными женщинами. Взамен я предлагаю тебе почет и уважение, в которых женщины нуждаются на небесах.

На следующее утро Стоун П. Стенфорд решил еще раз попытаться достать подходящие гардины в комнату на втором этаже, откуда можно было видеть истину в образе горы — зрелище, для которого, казалось, невозможно подыскать достойные занавески. И тем не менее он отправился на поиски.

Пройдя довольно далеко по главной улице, он увидел, как обитатели домов по обе ее стороны выгоняют овец из своих палисадников. Наконец овцы сбились в кучу посреди дороги, жалобно блея, словно не могли решить, куда им теперь идти, — ведь единственное безопасное место — это покрытая гравием дорога; здесь свобода, хотя и не растет трава. Каменщик по старой привычке пересчитал овец, их оказалось пятнадцать — все с великолепными курдюками, куда лучшими, чем у исландских овец.

— Что это за овцы? — спросил он.

Один человек выбежал запыхавшись из своего сада, откуда он выгонял овец, и ответил:

— Ты что, не видишь? Это овцы епископа Тьоудрекура. Подумать только, пастор Роунки ни с того ни с сего выпустил их сегодня утром.

Подошел другой сосед и добавил:

— Роунки совсем свихнулся. Говорят, кто-то видел, как рано утром он убегал со всем своим добром.

— Перебрался в землянку, где когда-то жил лютеранин, — добавил подоспевший третий сосед. — Слыхали, вчера вечером иезуитки выставили Роунки, когда он пришел к ним с объедками из дома епископа?

Ранее в этой книге уже упоминалось о том, что в Испанской Вилке была самая жалкая лютеранская церквушка во всем мире. Об этой церквушке как-то молодая иезуитка сказала, что в ней едва может поместиться во весь рост осел. К этому ящику, стоящему на холме, лютеране пристроили башенку, не больше мельницы для кофе. На башенке установили крест: «святые Судного дня» называют его знаком заблуждения, доставшимся папе в наследство от Великого Отступничества. Вначале в церквушке было четыре окна, но, когда пастор Роунки отрекся от лютеранской веры и весь приход распался, а прихожане разбрелись в разные стороны, мальчишки повыбивали камнями окна, как делают это мальчишки во всем мире при виде запущенных и заброшенных домов. Много лет окна в церкви были заколочены. От креста остался только крохотный колышек.

Путь Стоуна П. Стенфорда лежал мимо этой заброшенной церквушки, которая являла собой ни дать ни взять церковь на голом утесе в одном стихотворении: «Заброшена, как в Судный день». Но, оказывается, свершились перемены. Какой-то человек подставил к стенке лестницу, добрался до башенки и пытался водрузить крест. Он был без пиджака, пасторский сюртук, самое великолепное одеяние в Испанской Вилке в прежние времена и поныне, был аккуратно сложен подкладкой вверх и переброшен через перекладину лестницы. Стоун П. Стенфорд остановился, снял шляпу и крикнул ему:

— День добрый! Бог в помощь, почтенный пастор Роунки!

Но пастор Роунки ничего не ответил, он продолжал водружать крест.

 

Глава тридцатая. Конец истории

К этому времени руководство мормонским движением в Исландии перекочевало из Дании в Шотландию. Здесь находилась, выражаясь современным языком, штаб-квартира, в прошлом же это именовалось архиепископской резиденцией. При нем имелась школа для подготовки мормонов-миссионеров, их обучали искусству проповедовать Евангелие на новый лад среди неверующих в других странах. Сюда-то и был послан Стоун П. Стенфорд из Юты, в течение зимы он должен был приобрести необходимые знания перед тем, как отправиться в Исландию взамен епископа Тьоудрекура и других святых, прежде проповедовавших в этой стране. Как говорят, каменщик позже рассказывал об этом периоде, что тогда он познал теологию той частью головы, которая находится над носом. До этого же он стремился постичь сию науку непосредственно, через нос, как понюшку табака из деревянного рожка.

Однако сейчас мы не поведем речи ни о теологии, ни о священном Евангелии; сам каменщик говорил, что науки, преподносимые в шотландской архиепископской школе, вряд ли превосходят учения, которые проповедовал пастор Руноульвур и о которых уже шла речь в этой книге. Мы возобновим наш рассказ с того дня, когда птицы на деревьях весело высвистывали свои трели среди только что скошенных лужаек, перед старинным замком в Эдинбурге. В этом городе есть улица Принцев, которая шире, солнечней и чаще омывается освежающими ливнями, чем большинство городских улиц мира, конечно за исключением улиц божьего града Сиона, проложенных и спланированных согласно законам высшей премудрости. В этот день здесь можно было встретить нашего каменщика из Юты. Он бродил тут, рассчитывая купить для поездки в Исландию сапоги на толстой подошве, а может, и приличную шляпу. Вдруг в центре столичной улицы, где уважаемые люди разгуливают в юбках, кто-то хлопнул его по плечу. Остановивший каменщика человек был в дорогой меховой шубе и шапке из такого же меха. Усы закручены и торчат, как спицы. Этого человека никак нельзя было принять за шотландского дворника или чистильщика сапог. Каменщик из Испанской Вилки не поверил своим глазам, когда этот человек принялся трясти его и приветствовать излюбленными исландскими ругательствами, принятыми между добрыми знакомыми: «Позволь, дьявол, провалиться мне в преисподнюю! Вот это встреча, черт меня дери!» — и еще в таком же духе.

Каменщик удивленно моргал, чтобы разогнать предательский туман, застилающий глаза, проглотил слюну, чтобы смочить и освободить прилипший к гортани язык. Наконец он вымолвил, правда, не без грусти в голосе, но в то же время с нотками иронии, присущей ему, когда он объяснял что-нибудь, кажущееся бесспорным:

— Меня зовут Стоун П. Стенфорд… Мормон из Испанской Вилки на «территории» Юта… Такие-то дела…

— Каменщик и мормон из Испанской Вилки… Ну, не здорово ли, черт побери! Ладно, плюнем на всю эту дребедень. Здравствуй же наконец! Сердечно приветствую тебя. Нет, ты лучше скажи, почему мне так не везет, — никак не удается завести столько женщин, как тебе и старому греховоднику Бьёрну из Лейрура.

Каменщик:

— Да у такого незначительного человека, как я, мало новостей, как и раньше, вот разве только я приметил, что птицы в Шотландии распелись совсем не ко времени. Они, плутовки, не довольствуются своими утренними молитвами. Хе-хе-хе.

— Да что же мы тут стоим и болтаем, — сказал мужчина в дорогом меховом пальто. — Вот что, отведу-ка я тебя к себе в гостиницу, это совсем недалеко, и угощу пивом.

— Не могу сказать, что пиво мой любимый напиток, дорогой судья, — сказал каменщик. — Вот кофе я всегда с радостью принимаю, если мне предлагают его от чистого сердца. Кофе не расслабляет, а, скорее, придает бодрость духа, если, разумеется, обладаешь духом. А теперь я хочу набраться храбрости и спросить: как случилось, что я встретил нашего дорогого начальника на этой широкой улице в большом мире?

— В преисподней не сыщешь худшей работы, чем работы судьи среди вшивого народа, — сказал судья. — Не будем об этом говорить. Одно скажу: я устал от людей, которые день-деньской лежат пузом кверху и читают древние саги в ожидании подходящей погоды для рыбной ловли. И когда наконец выпадает хороший улов, то налетает волна и уносит рыбаков. Здесь, в отеле, я отрекомендовался губернатором Исландии, и, чтобы швейцар верил в это, всякий раз, когда вхожу и выхожу, он получает пенни. Считаться губернатором за пенни для швейцара — ничуть не хуже, чем быть в действительности начальником или судьей среди людей, которые настолько бедны, что не могут себе позволить элементарных человеческих добродетелей. В Англии у меня три дела: основать англо-исландскую судовую компанию, добиться ссуды, чтобы электрифицировать Исландию, и, наконец, завершить мой сборник стихов.

В божьем граде Сионе каменщику никогда не приходилось ступать ногой в такое помещение, как гостиница, куда привел его судья. На полу лежали ковры — мягкие и зеленые, словно скошенная лужайка. С потолка свисали такие великолепные люстры, что, доведись Эгилю Скаллагримссону увидеть их, он наверняка бы пришел в такое же исступление, как тогда, когда Эйнар Звон Весов прикрепил щит, украшенный золотом и драгоценными камнями, над его изголовьем. На стенах висели портреты королев в платьях с высокими стоячими воротничками и других важных персон Шотландии, лишившихся в свое время голов. Стулья здесь были высокие, с прямыми спинками. Сидя на них, чувствуешь себя как на большом благородном скакуне. Губернатор Исландии Бенедиктсен все говорил и говорил, не умолкая ни на минуту.

Было видно, что судья высоко поднялся из торфяных болот, где живет исландское правосудие, и добился не меньшего блеска и великолепия, чем замарашка из сказки, хотя справедливость требует отметить, что он всегда был выше обычного судьи.

Напрасно каменщик ждал возможности вставить хоть слово о той истине, которая вместе с раем дарована «святым Судного дня». Просидев довольно долго молча, он удивленно улыбался, кивал невпопад головой, тихонько покашливал всякий раз, когда судья отпускал грубое словцо, и наконец стал подыскивать предлог, чтобы расстаться со своим земляком. Этим вечером почтовый пароход отходит в Рейкьявик, и ему нужно многое сделать, кстати, купить сапоги, чтобы в них проповедовать истинную веру.

— Я знаю одного, кто немедленно обратится в мормона. Это Бьёрн из Лейрура… Правда, я никогда не уставал поносить его. Черт проклятый, говорил я ему. Ты перехватываешь всех женщин, которые должны были бы достаться мне! Я призову тебя к ответу, говорил я ему, хотя и не всегда виноват был именно он. Я, например, делал все возможное, чтобы спасти твою дочь, но это мне никак не удалось. Когда бог и люди объединились, чтобы спасти честь твоей дочери и разыскать ей подходящего отца ребенку и когда Бьёрну почти удалось отречься от отцовства, что, ты думаешь, произошло? Девчонка сделала меня посмешищем в глазах властей. Мне пришлось выслушать от самого губернатора, что я, дескать, судья, верящий в непорочное зачатие. Позже я выудил из старика Бьёрна все, что он имел, для покупки траулера. Об электричестве я не рискнул ему заикнуться — он понятия не имеет, что это такое: наверняка подумал бы, что я хочу сплавить партию подмоченных сухарей из разбитого корабля. Но все же передай ему привет и скажи, что англо-исландская фирма уже на мази.

Поэт-губернатор проводил своего гостя в вестибюль и расцеловался с ним у выхода. Швейцар так низко поклонился, что фалды его сюртука взлетели в воздух. Он снисходительно наблюдал, как благосклонно прощался губернатор с самым низшим из своих подданных. Когда каменщик вышел и уже ступил на тротуар, губернатор вдруг что-то вспомнил. Он помчался за своим гостем и крикнул по-исландски:

— Эй, Стейнар из Лида! Я тебя правильно понял: ты домой собрался? А не дать ли мне тебе землю?

— В этом вовсе нет нужды, мой дорогой судья, — ответил тот, кто вдруг опять стал Стейнаром из Лида. — А что это за земля, позволь тебя спросить?

— Лид в Стейнлиде. Я был вынужден продать его с аукциона, чтобы оплатить все налоги и убытки. Последнюю ставку под молотком поставил я, чтобы хутор не достался Бьёрну из Лейрура в придачу к его остальным владениям. Если ты подойдешь со мной к портье, я напишу тебе бумажку — и земля опять будет твоя.

Поэт-губернатор, новый форпост Исландии в Британской империи, к сожалению, оказался не единственным исландцем, лишенным интереса к истине Золотой скрижали и к той стране далеко за пустынями, где живет эта истина. Вот уже триста лет, а иные говорят и все четыреста, как исландцы взяли себе за правило верить только учениям, идущим из Дании. Епископ Тьоудрекур как-то говорил, что, подобно тому, как датчане свою премудрость черпают у немцев, так и мозг исландцев, надо полагать, по случайному недоразумению, помещается в голове датского короля. Исландцы тотчас оставили мормонов в покое, как только узнали, что так с ними поступил Кристиан Вильхельмссон у себя в стране. Но тут опять встает вопрос, на который епископ Тьоудрекур не смог ответить после возвращения из своей последней длительной миссии. Как расценивать тот факт, что исландцы перестали избивать мормонов, шаг ли это вперед или назад? В прежние времена, стоило мормону ступить в Рейкьявик, как толпа бездельников и пьянчуг, столь характерная для лица города, устремлялась к нему и преследовала по пятам криками и бранью. Мальчишки швыряли в него камнями, снежками, комьями грязи, а исчерпав все ругательства, кричали ему вслед, что он косолапый или что для мормона у него слишком большая голова. А стоило мормону организовать собрание, чтобы проповедовать полезные вещи, как, например, крещение посредством погружения в воду или необходимость расстаться с дурной привычкой браниться, или же рассказать о ширине улиц в святом граде Сионе, — как эти нарушители порядка взбирались на трибуну и принимались вовсю тузить святого человека. Лютеранские епископы и теологи писали брошюры, прославляя Лютера и другие немецкие авторитеты в пику мормонам, зная, что датчане во всем полагаются на немцев. А отдельные слегка свихнувшиеся исландцы посылали злопыхательские статьи в газету «Тьоудоульф» или же выискивали в Библии цитаты, опровергающие учение мормонов, надеясь таким образом отправить этих гнусных людей в преисподнюю.

Теперь же времена изменились. Когда мормон Стенфорд прибыл в Рейкьявик, ни один уличный мальчишка, ни один пьянчуга не обратил на него внимания, словно мормон был самым обычным крестьянином с востока. Большинство полоумных тоже забыли о мормонах и стали увлекаться электричеством. Ни в одной газете того времени не появилось ни строчки о прибытии в страну этого мормона, кроме объявления, которое он поместил сам в газете «Тьоудоульф». В нем извещалось, что Стоун П. Стенфорд, каменщик и мормон из Испанской Вилки на «территории» Юта, собирается в конце зимнего рыболовного сезона созвать собрание в обществе трезвости, вечером, такого-то числа, и рассказать все об откровении, данном Джозефу Смиту. Стенфорд был единственным мормоном, которого ни разу не били в Исландии. Никто не сочинял против него брошюр — ни магистры, ни помешанные, — за исключением этой маленькой, скромной книжонки, написанной человеком, не отличающимся большой ученостью, который время от времени берется за перо.

Мормон Стенфорд пытался вступать в разговор с людьми на улице или в гавани, где они собираются кучками, в особенности по вечерам, стоят и смотрят на бухту, без конца пихая в нос свои рожки-табакерки. Как-то он остановил водовоза с четырьмя парами туфель и с тремя потрепанными шляпами и старую подвыпившую работницу гавани с мешком соли на плечах. Он спросил их, не сочтут ли они для себя полезным окунуться в воду и не хотят ли познакомиться с брошюрой Джона Притта, которую он может любезно им предложить? Они посмотрели на него, даже не кивнув головой. Может быть, продолжал спрашивать мормон, они предпочитают замечательную книгу, написанную Тьоудрекуром Йоунссоном из Боуля, что на Островах? Но они даже не крикнули ему: «Заткни глотку!»

Когда пришла весна и наступил тот назначенный вечерний час, когда Стоун П. Стенфорд должен был делать сообщение в обществе трезвости об откровении, чайки летали мимо дверей и ныряли в озеро за мелкой рыбешкой. Ни одна живая душа в городе не удосужилась сделать небольшой крюк, чтобы прийти сюда и послушать о хорошей стране, где царят мир и правда. Только две пожилые женщины в длинных широких юбках, будничных фуфайках, закутанные в черные, как деготь, шерстяные шали так, что виднелись только кончики посиневших носов, тихонечко вошли и сели у дверей; может быть, им хотелось услышать что-нибудь о многоженстве. Спустя некоторое время пришел еще один посетитель. Седовласый старик, с солидным брюшком, очевидно совершенно слепой, пробирался ощупью, выбрасывая перед собой палку. Он остановился у кафедры, снял шапку, положил ее на скамейку, сел, не расставаясь с палкой — должно быть, она была для него самым надежным из органов чувств.

— Прекрасная погода! Не так ли? — громко, на весь зал произнес новый слушатель. Некоторое время он ожидал ответа, затем добавил: — Думаю, что сюда сегодня собралось немало честного народа.

В зале опять ни звука. Тогда докладчик вышел из темного угла, где он сидел, дожидаясь публики, и подошел к человеку, взыскующему истины, который, победив свою слепоту и немощь, пришел, чтобы разузнать о лучшей стране из всех стран.

— Позвольте, да никак это Бьёрн из Лейрура? Ну, приветствую тебя, мой дорогой друг, — говорит человек из Юты. — Кажется, у тебя со зрением неладно? Не огорчайся и не принимай слишком близко к сердцу… В конце концов важно только одно видение…

— Можешь спокойно перескочить через эту главу, дружище. Я уже и без того спасся, — перебивает его слепец. Он с помощью палки приблизился к мормону, притянул его к себе и расцеловал. — Здравствуй, старина Стейнар из Лида! Дорогой друг моего сердца! Дочка твоя, славная девчушка, обратила меня в мормона куда более верным и доходчивым способом, чем те, которыми располагает такой старик, как ты.

— Да, тут один человек говорил мне кое-что об этом, — сказал мормон. — Не хочу ни о чем расспрашивать. То, что свершилось однажды по воле всевышнего, должно быть, неизбежно. Быть может, я смогу приобщить тебя к вечному городу со святыми, если нам удастся найти чистый ручей…

Слепой ответил:

— Окунешь ли ты эту полумертвую развалину или оставишь сухой, все равно: у нас с тобой одна родина отныне. И если бы судья Бенедиктсен, задурив мне голову, не довел меня до банкротства, быть может, я поехал бы сейчас в Юту, чтобы умереть там, а не сидеть здесь, в Рейкьявике, и плести веревки для торговцев лошадьми, зарабатывая себе на пропитание на старости лет. Теперь принято спутывать ноги лошадям. Новые господа — новые порядки…

Мормон ответил:

— Что же я медлю. Мне нужно передать тебе привет от англо-исландской фирмы в Эдинбурге. Я встретил судью в новой меховой шубе на улице Принцев, он пригласил меня к себе в огромный зал, угостил кофе и дал мне землю. Хе-хе-хе… Эта шутка не хуже той, которую отколол в свое время Кристиан Вильхельмссон, когда, помнишь, он несколько лет назад приехал из Дании и пожаловал нам, исландцам, право ходить в своей стране не сгибаясь. Когда же исландцы наконец дождутся того времени, что их общество будет управляться божьей премудростью, согласно Золотой скрижали?

— Да, дружище, ты можешь говорить о набожности — тебе ведь однажды всевышний послал скакуна, лучшего, чем мои лошади, хотя в Исландии такого знатока лошадей, как я, не сыскать, — сказал Бьёрн из Лейрура. — Я никогда не забуду, как судья Бенедиктсен, самый ловкий уговорщик у нас в стране, расставлял сети для твоей лошадки, не говоря уж о простофиле-барышнике из Лейрура. Но ты в конце концов продал дорогую штучку за ее истинную цену. Ну а чего добился Бьёрн из Лейрура? Старик получает десять эре за каждую сплетенную им штрипку для лошади. И все же его ветвь укоренилась в раю, как и твоя. Премудрость знает свое дело.

В прежние времена все было по-другому. Тогда судьи и пасторы издавали указы, что того, кто осмелится приютить мормона или даст ему напиться, ждут пытки. Тогда «святые Судного дня» крались по ночам, как отверженные, по овечьим тропинкам и только поздней ночью устраивались на ночлег в овчарнях, среди блеющих животных зимой и плесени летом.

Теперь же, когда наш мормон попал на восток и, заходя в хутора и представляясь каменщиком-мормоном с «территории» Юта, готовился к тому, что его тут же начнут колотить, оказывалось, что никто из крестьян и не собирался пререкаться с ним по поводу веры или бить его за поклонение Золотой книге и пророку Джозефу Смиту. На всем побережье залива Фахсафлоуи — в Хольте, Скейде, Тунгаре, Гудльхренне и, наконец, в Ройнгаведлире, крестьяне говорили ему: «Так ты, значит, мормон? Ну что же, здравствуй, здравствуй! Давно хотелось познакомиться с мормоном. Заходи». Или же: «Ты сказал, что ты из Юты? Я слыхал, что это неплохой край и люди там работяги. Туда однажды подался мой родственник со своей возлюбленной и тачкой. Даже самая невзрачная бабенка там может стать хозяйкой дома, если ей удастся пройти весь путь туда».

А другой говорил: «Вот здорово, дружище! Заходи. У меня как раз водка припасена. Ну-ка, расскажи — сколько у тебя там жен?»

Каменщик всегда вежливо, с достоинством отвечал на все вопросы, но, когда доходила очередь до последнего, преподносил замысловатую головоломку:

— Я, мил-человек, благословен трижды: с одной почившей и двумя живыми. Первая покоится на дне Атлантического океана, две другие — это моя теща и моя падчерица. На следующий день после того, как я по всем правилам и законам связал себя с ними на веки вечные, я отправился в Исландию втолковывать людям истинную веру. Ну а теперь, брат мой, пораскинь умом, сколько жен у каменщика, который есть и останется до тех пор, пока стоит мир, самым злополучным из всех каменщиков.

Люди ломали голову над этой загадкой — нелегко разобраться, сколько же жен у этого человека, женатого и на своей теще, и на падчерице одновременно, и, кроме того, на женщине, лежащей на дне Атлантического океана. Но тем не менее его всегда радушно встречали и он был желанным гостем во всех дворах.

Однажды летним воскресным днем, бродя по округе, Стенфорд стал узнавать места, как будто бывал здесь раньше. Он последовал по тропинке, ведущей к церкви, которая возвышалась на холме, поросшем травой. На выгоне стоя спали лошади с уздечками на шее. Собаки дрались у церковных дверей или лаяли на острова Вестманнаэйяр, где, как говорят, живут святые люди; острова в мареве словно подымались к небу. Людей нигде не было видно; из этого он заключил, что служба в самом разгаре, из церкви к тому же доносилось пение. На выгоне лежало три камня для привязи лошадей. Они почти наполовину исчезли в траве. Ими пользовались в старое время, когда хутор и церковь находились в ином положении по отношению друг к другу; в наши дни эти камни давным-давно забыты богом, людьми и лошадьми.

Мормон Стенфорд дождался окончания службы и, когда люди стали выходить из церкви, забрался на средний камень, снял шляпу и начал читать брошюру Джона Притта. Он был уверен, что сейчас сюда пожалуют зажиточные крестьяне и прочие важные господа и зададут приличную взбучку бродяге, который разглагольствует о том, как установить справедливое человеческое общество согласно документу, который божественная премудрость оставила на горе Кумора. Но, когда Стенфорд стоял на камне, громко читая Джона Притта, и кое-кто из присутствующих к нему прислушивался, появился сам пастор — в черном облачении и шляпе. Он подошел к оратору, снял шляпу и, протянув ему руку, спросил:

— А не хотел бы господин мормон зайти в церковь и прочитать свою проповедь с кафедры? Приходский органист может исполнить любой псалом, который вы захотите, и мы будем подпевать, если сумеем.

Когда же мормон начал свою проповедь, к ней отнеслись с тем добродушным безразличием, какое проявляли наши соотечественники, как рассказывают древние саги, в тысячном году, когда они приняли, вернее, не совсем приняли, новую веру, так как не желали утруждать себя спором, или же когда, потерпев поражение в драке, они садились и делали вид, что завязывают шнурки своих ботинок, не желая утруждать себя бегством. В Исландии совершенно испарилась даже та капля религиозного чувства, которую можно было заметить здесь еще совсем недавно. Прогресс ли это или шаг назад — вот вопрос, который мучил замечательного епископа, разъезжавшего по Исландии в последнее время. Что толку сражаться с ворохом шерсти, еще не уложенной в мешки?

В один прекрасный день мормон очутился в Стейнлиде. Когда к обеду он дошел до Лида, у него даже перехватило дух — он не увидел хутора. Ему казалось, что только вчера он ушел отсюда ранним утром, попрощавшись со своими спавшими детьми, а жена в слезах стояла на камне, глядя вслед умнейшему человеку в мире, пока он не исчез за горами. Казалось, что могло быть естественнее, чем найти все таким же, каким он покинул, подойти к детям и разбудить их поцелуем. Его больше всего поразило, что выгон превратился в пастбище для чужих овец. Не только дом, но даже камень у порога, на котором стояла тогда его жена, исчез — совсем врос в землю. А что это за две маленькие молчаливые птички, вылетевшие из сорняков, бурно разросшихся на месте хутора, вдруг исчезнувшего с лица земли? Если бы, сунув руку в карман, он не нащупал бумажки от человека из Эдинбурга, которая гласила, что этот хутор принадлежит ему, он вряд ли поверил бы в это.

Только когда он прошелся по выгону и осмотрел изгородь, он осознал истинные размеры опустошения. И разве удивительно, что сердце его разрывалось от боли, когда он увидел, как великолепная работа его предков, служившая примером для многих крестьян в округе, пришла в упадок и запустение в такой ничтожно короткий срок, а камни с гор усеяли весь выгон! Он бросил взгляд на гору, у которой ютился хутор, и увидел буревестника — эту верную птицу, парящую высоко над горами, сильно и уверенно размахивающую крыльями. Там, высоко в горах, поросших папоротником и травой, не одно тысячелетие эти птицы вьют себе гнезда.

Он снял с плеч рюкзак с брошюрами Джона Притта, сбросил с себя пиджак и шляпу и стал собирать камни и выкладывать ими изгородь. Одинокого человека здесь ждала большая работа. Такие изгороди требуют немало человеческих сил, если их строить прочно, не на один день.

Какой-то прохожий увидел незнакомого человека, мастерящего изгородь на заброшенном хуторе.

— Кто ты? — спросил прохожий.

Он отвечает:

— Я тот, кто обрел потерянный было рай и отдал его своим детям.

— А что же привело такого человека сюда?

— Я нашел правду и страну, где живет эта правда, — ответил тот, кто собирал камни с выгона. — Это не так уж мало. Но теперь я должен починить эту изгородь.

И крестьянин Стейнар, как будто ничего не случалось, продолжал пригонять камень к камню в старой изгороди, пока не зашло солнце за Лид в Стейнлиде.

Ссылки

[1] Кристиан IX.

[2] Стейн — по-исландски «камень».

[3] Намек на эпизод из «Эдды».

[4] Сигурд Убийца дракона Фафнира — герой скандинавской мифологии.

[5] Храфнкель, годи Фрейра — герой одноименной саги. Годи — жрец; так же назывались и первые священники в Исландии.

[6] Тинг — народное собрание (высший орган власти у древних скандинавов).

[7] Потомки бога Одина, от которых норвежские короли ведут свою родословную.

[8] Династия датских королей.

[9] Гаутланд — мифическая страна. Гаут — одно из имен Одина.

[10] Здесь и далее в романе стихи даны в переводе В. Тихомирова.

[11] Так именуют себя мормоны.

[12] Табернакль — место в алтаре для помещения образа; дарохранительница.

[13] Буддийский храм на острове Ява; был задуман как грандиозный символ Вселенной.

[14] Пирамидальная башня в Месопотамии (древнем Двуречье), имевшая культовое назначение.

[15] Кислый молочный продукт кремообразной консистенции — исландское национальное блюдо.

Содержание