Оказав нешуточное давление на своих представителей, народ разошелся, не прибегнув ни к какой крайности. У людей появилось сознание огромной услуги, оказанной свободе. Иллюминовали улицы и предоставили жирондистам свободно выйти из Тюильри и разойтись по домам. Казалось, народу нужны не головы, а власть. Он воображал, что освободил Конвент от ига нескольких честолюбцев и этого вполне достаточно. Народ готов был повиноваться Конвенту, поскольку считал его уже свободным. Ничем невозможно было бы увлечь его к тирании.

Один только человек хотел воспользоваться народным движением ради личного честолюбия: Марат. Это ему не удалось, и теперь он вынужден был клясться перед якобинцами в том, что не стремится к диктатуре. «На меня клевещут, — говорил Марат, — будто бы я требовал для Франции тирана. Я явился сюда не затем, чтобы оправдываться, потому что я убежден, что никто не поверит этой клятве. Неприятно говорить по-французски перед невеждами, которые не понимают этого языка, или перед бездельниками, которые не желают понять его. Вчера в девять часов вечера депутации многих секций явились посоветоваться со мною относительно того, какой линии им держаться. „Как?! — сказал я им. — Бьет набат, возвещающий свободу, а вы спрашиваете советов?“ И тут же прибавил: „Я вижу, что народ не может спастись без предводителя, который направлял бы его действия“. Граждане, окружавшие меня, вскричали: „Вы требуете властелина?“ — „Нет, я требую вождя. Это большая разница“».

Марата упрекали за честолюбие, а Дантона — за бездействие. Тот самый Варле, который в комитете Архиепископства предлагал принять самые жестокие меры против жирондистов, осмелился напасть на Дантона на трибуне кордельеров, среди его друзей и в самом очаге его могущества. Кордельеры, разрешив Варле выступать таким образом против своего кумира, показали этим, что их расположение к нему ослабевает. Дантон при этом отсутствовал.

Вечером Камилл Демулен, яростно защищавший своего патрона, пришел рассказать ему о нахальстве Варле. «Благодарю тебя за то, что ты отомстил за меня этой гадине, — сказал Дантон. — Когда народ найдет второго Дантона, тогда он сможет пожертвовать мною ради своих капризов. Но я ничего не боюсь, — прибавил он, ударив себя по лбу ладонью. — Вот здесь две головы: одна для того, чтобы поднять революцию, другая для того, чтобы управлять ею».

На другой день Гора возобновила работу всех комитетов, кроме Комитета общественного спасения. Депутаты Горы отрешили от должности министров, которых подозревали в приверженности к побежденным, отправили комиссаров в неспокойные департаменты, отменили проект конституции, предложенный жирондистами, и поручили Комитету общественного спасения составить в течение недели проект новой демократической конституции. Депутаты спешили с набором рекрутов и вооружением революционной армии. Кроме того, был издан декрет о насильственном займе у богатых целого миллиарда. Заседания Горы стали уже не прениями, а короткими решениями, тотчас же утверждаемыми голосованием.

Исполнительную власть лишили последних остатков независимости. Комиссары, посланные в департаменты, были облечены диктаторской властью, упразднявшей все инстанции-посредники и даже все законы. Это коллективное диктаторство имело перед диктаторством одного лица то преимущество, что не могло быть уничтожено ударом кинжала.

Отныне перестали спорить, а начали действовать. Исчезновение жирондистов отняло голос у Революции. Вместе с Верньо было изгнано красноречие. В Конвенте водворилась тишина, нарушаемая лишь шагами проходивших за оградой батальонов, залпами вестовой пушки и ударами топора гильотины.

Бюзо, Барбару, Гюаде, Луве, Салль, Петион, Лесаж, Кервелеган, Ланжюине бежали в Нормандию и, подняв восстание в департаментах между морем и Парижем, основали в Кане центр восстания против тирании столицы, назвав его Центральным собранием сопротивления тирании. Биро и Шассе добрались до Лиона: кварталы этого города уже успели вооружиться. Бриссо бежал в Мулен, Рабо Сент-Этьен — в Ним. Гранжнев, посланный Верньо, Фонфредом и Дюко в Бордо, набрал батальоны, готовые идти против столицы. Тулуза последовала этому примеру. Западные департаменты все были охвачены мятежом и обрадовались, что раздираемая на части республика предлагает им поддержку одной из двух партий для восстановления королевской власти.

Семьдесят департаментов объявили о разрыве с Конвентом и поручили своим властям принять все меры для отмщения за народных представителей. Они обменялись депутациями, чтобы обсудить общий план восстания. Марсель, по призыву Реббеки и молодых друзей Барбару, набрал десять тысяч человек и заключил в тюрьму комиссаров Ру и Антибуля. Роялизм, всегда тлевший на Юге, незаметно превратил это патриотическое движение в восстание в пользу монархии. Ребекки, огорченный тем, что нанес невольный удар республике, и в отчаянии, что увидит, как роялисты овладеют южными провинциями, избавился от угрызений совести с помощью самоубийства: утопился в море. Шесть тысяч марсельцев были уже в Авиньоне, собираясь подняться по Роне и присоединиться к мятежникам Нима и Лиона. Соединившиеся Бретань и Нормандия сосредоточили свои силы в Эвре.

Внешнее положение Конвента было не менее напряженным. Англия блокировала все французские порты. Стотысячная армия — англичане, голландцы и австрийцы — занимала северные департаменты. Валансьен, бомбардированный тремястами артиллерийскими орудиями, обратился в груду пепла. Пруссаки перешли Рейн и угрожали эльзасским департаментам: Кюстин и рейнские гарнизоны с трудом удерживали их. Майнц, предоставленный самому себе, геройски отражал атаки генерала Калкройта с его 70-тысячным войском. Прусский король, с другим армейским корпусом стоявший против Кюстина, ожидал известий о сдаче Майнца, чтобы нанести последний удар. Восстание жирондистов взволновало Франш-Конте от Страсбурга до Альп и сделало высоты Юры недоступными для эмигрантских войск. Война с Испанией велась с обеих сторон довольно вяло и не покрыла славой ни одну из них. Неудачи революционной армии в Вандее довершали эту картину бедствий республики.

Надо было так же верить в освобождение, как верила нация, чтобы не отчаяться в исходе борьбы. Конвент обладал этой верой: он решил или погибнуть самому и погубить вместе с собой Францию, или выиграть дело.

Конвент, после нескольких дней прений, принял новую конституцию, план которой поручил составить Комитету общественного спасения. Эро де Сешель прочитал проект 10 июня, 24-го дело было решено. Робеспьер, взгляды которого одержали верх в этой затее, защищал ее от нападок фанатиков-демагогов, вроде Ру и Шабо. «Остерегайтесь, — говорил он, — этих бывших сторонников союза с австрийцами. Берегитесь новой маски, которой хотят прикрыться аристократы! Я предвижу в будущем новое преступление, но мы обнаружим его и уничтожим врагов народа, под каким бы видом они ни явились!»

Якобинцы, притворявшиеся, что на их стороне выгода людей умеренных и что своим могуществом они обязаны этому обдуманному образу действий, аплодировали словам Робеспьера. Они отправили депутацию умолять кордельеров, чтобы те заставили замолчать хулителей конституции. Кордельеры склонились на сторону якобинцев: проект конституции, санкционированный таким образом двумя обществами, управлявшими общественным мнением Парижа, был послан во все муниципалитеты для представления французскому народу.

Что касается Дантона, то он бросил эту конституцию народу, как сломанную игрушку. Он любил в народе только его силу, мало верил в свободу, принадлежал к числу людей, которые восстают против тирании, только примкнув к еще большей тирании. Когда они перестают быть взбунтовавшимися рабами, то становятся самыми наглыми властителями. Все эти конституционные теории были в глазах Дантона ребячеством; ему ничего не стоило написать их, потому что ничего не стоило потом уничтожить.

Скоро пронесся слух, что Конвент, поставленный в затруднительное положение арестом жирондистов в Париже, не решается ни судить их, ни освободить, и предполагает даровать двадцати двум амнистию. Вал азе, возмущенный оскорблением, заключавшимся в подобном прощении, написал Конвенту, что не может поверить, чтобы у Комитета общественного спасения имелся такой проект. Верньо отправил письмо в том же духе. «Я требую, чтобы меня судили, — писал он. — Я добровольно дал арестовать себя; если мои обвинители не представят доказательств моей вины, то я требую, чтобы они были отправлены на эшафот. Граждане, сотоварищи! Обращаюсь к вашей совести! Ваш суд принадлежит суду потомства».

Остатки партии Жиронды, ободренные восстанием департаментов, отправились на заседание Конвента, чтобы настоять на прочтении петиций в пользу арестованных. Но Конвент не обратил на эти петиции внимания. Барер прочел донесение Комитета общественного спасения. Он прославлял 31 мая, но требовал строгих мер для восстановления среди якобинцев и членов Коммуны уважения к верховной власти. «Граждане Горы, — в заключение сказал Барер, — конечно, вы заняли самое верхнее место не для того, чтобы вознестись выше истины; сумейте же выслушать ее. Не выносите раньше времени приговор вашим сотоварищам, которых вы изгнали из своей среды, дайте заложников взволнованным департаментам». Робеспьер, Лакруа, Тюрио и Лежандр были возмущены этим проявлением слабости.

В это время Конвенту донесли, что административные власти восставших департаментов только что приказали арестовать комиссаров Ромма, Приера из Кот-д’Ора, Рюля и Приера из Марны. Депутаты единогласно потребовали немедленного наказания восставших. Некоторые члены правой стороны предложили держаться выжидательной тактики. При этих словах Дантон вышел из флегматичного состояния, которое ему ставили в упрек.

«Как?! — вскричал он. — Кажется, сомневаются в республике?! Во время тяжелых родов политическим телам так же, как и физическим, грозит смерть! Нас окружают грозовые тучи! Гром гремит! Ну так из его раскатов родится деяние, которое обессмертит французскую нацию. Говорят, что восстание в Париже вызывает волнение в департаментах? Объявляю перед лицом Вселенной, что нынешние события создадут славу этому чудному городу! Объявляю перед лицом Франции, что если бы не пушка 31 мая, то сейчас нам предписывали бы законы заговорщики! Пусть преступление этого восстания падет на нас!!!»

Этот гордый вызов, брошенный потомству, был встречен единодушным одобрением Горы. Дантон присоединился к восстанию 31 мая и перед лицом всей Франции окрестил его патриотическим.

Кутон воспользовался вызванным этими словами энтузиазмом и предложил поставить на голосование не только вопрос об амнистии шайкам, осаждавшим Конвент, но также о выражении одобрения Коммуне, народу и комитету мятежников Парижа, действовавшим 31 мая, 1 и 2 июня.

Дюко, оставшийся с Фонфредом на опустевших скамьях жирондистов, пытался смягчить гнев победителей. Ему ответили ропотом. Указали на побег Ланжюине и Петиона, которые бежали, чтобы присоединиться к своим товарищам в Кане. Робеспьер потребовал немедленного отчета об арестованных депутатах.

Фонфред пытался добиться хотя бы того, чтобы в приказе об аресте его друзей указали особую тюрьму, куда они должны быть заключены, чтобы не смешивать их с обыкновенными преступниками. Но и тут встретил холодное равнодушие. Жены и дети арестованных просили разрешить им разделить участь их мужей и отцов. Гора отчасти удовлетворила, отчасти отвергла эти частные просьбы, смотря по личному отношению к просителям.

Наконец Сен-Жюст по поручению Робеспьера прочитал доклад о событиях 31 мая. В этом докладе, где были собраны в один обвинительный акт все наветы Камилла Демулена, жирондистов изобразили в виде заговорщиков, имевших целью восстановить низвергнутую королевскую власть и предать республику иностранцам. Предлагалось даровать амнистию восставшим департаментам. Объявлялись изменниками отечества Бюзо, Барбару, Горза, Ланжюине, Салль, Луве, Бергуин, Бирото и Петион; отдавали под суд Жансонне, Верньо, Моллево и Гардьена; Бертрана, члена комиссии Двенадцати, обязывали явиться в Конвент. На основании этого Шабо потребовал и получил обвинительный декрет против Кондорсе, который только что перед этим защищал своих друзей в послании к французам.

Конвент, свирепствуя таким образом в центре, в то же время боролся и на окраинах. Очаги восстания федералистов появились в Кане, в Нормандии, и в Бретани.

Восемнадцать депутатов, бежавших в Кан, по своему прибытию представились Комитету восстания и разжигали пыл федералистов рассказами о преследованиях. Город дал им убежище в доме бывшего интендантства. Они скорее оставались зрителями, чем действующими лицами восстания. Число мятежников увеличилось несколькими полками, составлявшими гарнизон Кана и его окрестностей, и несколькими батальонами волонтеров, составленными из цвета молодежи Ренна, Лориена и Бреста. Авангард этих войск, бывший под началом де Пюизе, эмигранта, преданного королю, стоял в Эвре. Он провел целый год, скрываясь в трущобах среди лесов Бретани, и оттуда своими посланиями раздувал пламя восстания, а теперь носил трехцветную одежду и разделял мнения жирондистов.

Де Пюизе повел свои войска в количестве двух тысяч человек на Вернон. Но так как имел неосторожность расположить их лагерем в окрестностях Брекура, а сам уехал в ночь на 13 июля, то достаточно было нескольких пушечных выстрелов со стороны войск Конвента, чтобы рассеять их. Это поражение стало сигналом к поражению всех мятежных войск. Даже бретонские батальоны вернулись в свои департаменты. Робер Линде, комиссар Конвента, беспрепятственно вступил в Кан. Депутаты думали только о собственной безопасности. Генерал Вимпфен предложил им убежище в Англии, но они отказались, не желая смешивать свое дело с делом эмигрантов.

Жирондисты обнаружили в Кане больше равнодушия к своему положению, чем желания улучшить его. Они возбуждали скорее любопытство, чем энтузиазм. Все гибло у них на глазах. Республика, которую они создали, отказала им в поле битвы, сохранив для них только эшафот. Франция жалела этих преследуемых людей, но не хотела унизиться до мести за них. Людей приводили в ужас жестокости, причиненные представительству, притеснения Конвента, эшафоты, но еще более они опасались вторжения чужеземцев. Они не могли поставить на один уровень временную тиранию Комитета общественного спасения, как бы ни была жестока эта тирания, и гибель Отечества.

Имя федералиста сделалось худшим проклятием в представлении народа: то было отцеубийство, которое могло быть искуплено только смертью. Каждый день по подозрению в федерализме в революционный комитет отправляли людей, которых это имя обрекало на народную месть. Марат не переставал клеймить этим именем всех приверженцев изгнанных депутатов, открыто обличал Коммуну, кордельеров и весь Конвент. Благодаря нерешительности Дантона, медлительности Робеспьера и умеренности якобинцев Марат в это время достиг апогея своей популярности и могущества.

«Марат нам необходим, — говорил Камилл Демулен Дантону, желая оправдаться в том, что льстил этому человеку. — Пока Марат с нами, народ будет за нас; для него ничего нет выше мнений Марата. Он выше всех, и никто не может превзойти его».

После изгнания жирондистов Марат отказался оставаться депутатом, не желая, как он говорил, произносить приговор над теми, кого считал своими личными врагами. Снедаемый проказой, он почти не выходил из своего мрачного жилища, не переставая оттуда предписывать народу, кого он должен подвергнуть изгнанию, указывал на подозрительных лиц, намечал жертвы и отдавал приказания даже Конвенту. Разъехавшиеся по департаментам жирондисты, чтобы усилить ненависть Франции к своим врагам, назвали их маратистами. Это оскорбительное прозвище еще более возвеличило Марата во мнении толпы.