Баржа ушла!.. Ее удалось увидеть на один лишь миг, когда она уже втягивалась в тесное жерло фиорда. Норд разразился над океаном белым фейерверком снежного заряда, пролетел, утих, открыв серую мятущуюся поверхность воды. Тогда в стеклах бинокля мелькнула вползающая в проход низко сидящая корма. За ней стлался грязноватый шлейф отработанного газа. И все скрылось за грифельными обрывами скал, запорошенными в трещинах снегом.

Тогда командир 1012-го и командир звена старший лейтенант Морошко в сердцах хватил кулаком с зажатым в нем биноклем по поручням мостика. На палубе катера водворилась та знакомая всем, едкая, подсасывающая тишина, которая предшествует крупным неприятностям. От такой тишины каждому хочется бежать с палубы или превратиться в невидимку. Даже люди, неповинные в неудачном обороте событий, начинают чувствовать себя неуютно и припоминают свои явные и тайные грешки за последние полгода.

Морошко поставил рукоятки машинных телеграфов на «стоп» и приказал сигнальщику просемафорить 1014-му и 1017-му: «Застопорить, ждать приказаний».

Глубокий грудной гул моторов оборвался. Пышный волан пены за кормой увял. Оба катера, шедшие сзади, тоже остановились и закачались на широкой океанской волне.

— Боцман!

Тон окрика не предвещал ничего доброго.

— Всю команду наверх!

В сущности говоря, команда и без того была наверху, и приказание относилось только к мотористам. Но именно вызов мотористов ослабил первоначальную напряженность тишины, и она приобрела целевую установку. Из машинного люка выкарабкались мотористы, обтирая замасленные руки ветошью. Они были перепачканы и злы. Заметив это с высоты мостика, Морошко злорадно усмехнулся. Он стал над трапом и, щуря левый глаз, осмотрел выстроенных людей.

— Констатирую факт, — начал он негромко, — что на моем (он внезапно повысил голос и растянул слово)… корабле впервые за мою практику скис мотор. И скис по жалкому разгильдяйству. Еще занятнее то, что мотористы ухитрились валандаться с устранением аварии два часа сорок восемь минут.

Он в упор смотрел на мотористов. На них же обратились взгляды всей команды. Мотористы беспокойно завертели головами, словно широкие воротники форменок превратились для них в удавки. Они охотно скатились бы назад в уютное белое тепло моторного отсека, если бы их не удерживала на палубе незримая узда дисциплины.

— Это, очевидно, есть подарок, который вы сделали мне, товарищи, в день рождения? — спросил Морошко.

Он помолчал, как будто ожидая ответа, хотя знал, что из строя ответа не полагается и не будет. И только увидел, как лицо главного старшины Галанина медленно побагровело от подбородка до околыша сдвинутой на лоб бескозырки.

— Замечаю, что товарищ Галанин краснеет, — продолжал Морошко, — и считаю это отрадным признаком. Но остальное из рук вон. Мы не выполнили задания. Нам приказано перехватить баржу на подходе к фиорду. А мы, потеряв ход, увидели только ее хвост. Может быть, вам вообще нравится разглядывать немцев со стороны хвоста?

Снова молчание, и лишь кто-то вздохнул глубоко и шумно, словно под самым бортом всплыла и отфыркнулась нерпа.

Боцман Володин, стоявший непосредственно у мостика, повел колючим взглядом по мотористам и, сжав за спиной кулак, потряс им в сторону виновников. Он старался сделать это незаметно, но Морошко не пропустил этого жеста и по нему понял, что творится в боцманской душе. Разговор доходил крепко, но командир хотел еще подбавить накала.

— Небольшая честь, товарищи, служить на таком корабле. Еще меньше чести им командовать!

Старший лейтенант сознательно нажимал педали и преувеличивал значение события. Но он хотел, чтобы на 1012-м надолго запомнили происшествие.

— Больше мне нечего сказать! Команда имеет время обедать и подумать… Разойтись!

Морошко отвернулся, сел на разножку и закурил. Разговором он был доволен. Баня вышла жаркая и должна подействовать.

Он приказал просигналить катерам: «Следовать за мной»— и отзвонил в машину «средний ход». 1012-й весело прыгнул вперед, разрезав темно-синий студень встречной волны.

Морошко оглядел громадный, неустанно колышущийся океан, по которому бежали скорлупки катеров. Несмотря на холодный, хмурый день, океан был прекрасен. Сизый налет непогоды, оседая на воду, придавал простору особую строгую нежность. Командир 1012-го бросил недокуренную папиросу в пенящийся гребень волны и поднялся с разножки. Заглянув в картушку и приказав рулевому точнее держаться на курсе, он с полным пренебрежением к трем ступенькам трапа спрыгнул прямо на палубу, прошел, насвистывая, по узкой кромке вдоль борта и распахнул фанерную дверь рубки, похожую от камуфляжной раскраски на кусок жирафьей шкуры.

В рубке, налегая локтями на штурманский столик, вел прокладку помощник командира, младший лейтенант Вагин. Он обернулся к открытой двери. Его голова без фуражки, в спутанных завитках волос странного розовато-золотистого оттенка, на тонкой и длинной юношеской шее, походила на махровую хризантему, лезущую кверху из мехового воротника кожанки, как из вазона.

— Место? — спросил Морошко.

Вагин осторожно, чтобы не обломать кончика, положил на карту карандаш и назвал координаты. Ему шел двадцатый год, он недавно кончил ускоренные курсы лейтенантов и был похож на молодого петушка. Ни голос, ни характер у него еще не определились.

— Чудное место! Прекрасное место! — кивнул Морошко, потрепав помощника по спине.

— Почему? — удивился Вагин.

— Всякое место, на котором человек чувствует себя хорошо, прекрасное, — ухмыльнулся Морошко, — а данное — особенно: и от немцев недалеко, и к дому близко.

— Возвращаемся? — переспросил Вагин и осекся.

Морошко потемнел, и помощник понял, что спросил неудачно.

— Возвращаемся? — переспросил Морошко и поднял плечи. — Какая яркая мысль!

Вагин растерялся и замигал длинными ресницами.

— Я предположил…

— Всякое предположение обнаруживает сокровенную мысль, — с деланной горечью сказал Морошко, — куда это возвращаться и зачем? Может быть, мы одержали громкую победу и торопимся огласить родные берега громом салюта? Я что-то не заметил.

Он облокотился на столик рядом с Вагиным и долго смотрел на карту, поджав губы и слегка посапывая, потом легко распрямился.

— Пойду в каюту. Мне нужно помечтать полчасика без помех, — сказал он, открывая дверь, — примите меры, чтоб за это время ничего особенного не случилось. А если все-таки случится — пошлите за мной.

Каюта командира на 1012-м, как все каюты на катерах, была больше сродни средней величины платяному шкафу, чем человеческому жилью. Морошко не выносил ее и обычно предпочитал проводить время в рубке или даже в микроскопической кают-компании, где как-никак казалось просторнее.

Но думать он всегда уходил в каюту. Для этого она имела свои преимущества. Койка была коротка для длинного Морошко, и, лежа на спине, ему приходилось упираться подошвами в одну переборку и затылком в другую. И это неудобное положение нравилось ему. Он утверждал, что давление переборки на затылок ограничивает чрезмерный разбег фантазии и вводит мысль в строгое русло данного вопроса, не позволяя разбрасываться. И хотя друзья относились к этому утверждению скептически, старший лейтенант клялся, что это правда.

Он сбросил ушанку и лег. Приятное тепло переборки — она выходила в моторный отсек — пригрело затылок. Морошко, не поворачиваясь, завел левую руку под подушку, вытащил оттуда книгу и раскрыл ее на заложенной полоской старого нарукавного галуна странице.

Так лежал он с четверть часа, весь поглощенный чтением, что было видно по его лицу. Он то закрывал глаза, шевеля губами, как школьник, заучивающий урок, то открывал и читал снова, сводя и разводя брови, морща лоб, прищелкивая иногда пальцами свободной руки и усмехаясь. Очевидно, книга держала его в состоянии того беспрерывного умственного беспокойства, в которое втягивают человека только очень затрагивающие книги. Один раз он даже привскочил, ударил себя ладонью по ляжке, восхищенно сказал: «Толково», — и снова лег.

Наконец, положив книгу на живот, он забросил руки под затылок и ушел в размышления, уставясь взглядом в подволок каюты.

Морошко перевернулся на бок. Книга свалилась под койку, но он не заметил этого. Он был захвачен думами.

Баржу упустили. Это паршиво! И особенно паршиво, что это произошло с ним, Морошко, у которого не было случаев невыполнения боевого задания. А задание было как раз серьезным. Пять дней назад торпедный катер лейтенанта Козловского влепил торпеду в немецкий транспорт, который пробирался под берегом от Вардэ к Петсамо. От взрыва транспорт сильно осел кормой, но успел выброситься на прибрежные камни. На отходе Козловский потопил второй торпедой вздумавший преследовать его сторожевик. После взрыва в воде барахталось около десятка немцев. Козловский подобрал одного для допроса. Придя в себя после ледяного купания, немец показал, что на транспорте было среди прочего груза восемьдесят авиамоторов для смены истрепанной материальной части немецкой бомбардировочной авиации. В штабе флота логично предположили, что немцы примут все меры к разгрузке сидящего на камнях транспорта и доставке любыми средствами моторов по назначению. И действительно, воздушная разведка уже на вторые сутки обнаружила подозрительную возню плавучих средств у мертвой туши транспорта, а произведенная позже фотосъемка установила, что моторы перегружаются на самоходную баржу. Тогда Морошко и вышел в море с задачей стукнуть баржу, не допустив ее до фиорда. Он ее не стукнул. И разболтанные бессменной работой «юнкерсы», сидящие в капонирах аэродромов, оживут и полезут в небо.

Морошко с силой хватил подошвами в переборку, словно она была ушедшей от расплаты баржей.

В конце концов такая неприятность может случиться с каждым. И хотя в недавнем разговоре он напирал на гнусное разгильдяйство мотористов, но, трезво рассуждая, они не так уж виноваты. Моторы катеров тоже работали без устали.

Что было — того не вернешь. Но операцию нужно довести до конца. Во что бы то ни стало! Если баржа добралась до причала, это еще не все. Ее нужно разгрузить, а на это требуется время. Если не терять времени и ударить.

Морошко сделал гримасу разочарования.

Нанести удар? Легко сказать!.. По барже во вражеском порту, куда нужно пролезть шестимильным, сдавленным скалами проходом, на высотах которого береговые батареи, где каждый метр воды грозит смертью… Ну, так что же? Возвращаться на базу, предстать перед начальником ОВР не смея поднять глаза на контр-адмирала, который постучит кончиком карандаша по столу и насмешливо пробурчит: «Поздравляю… растете, растете — заметно!»

От этой воображаемой встречи Морошко мотнул головой и ударился затылком о переборку, которая жалобно прогудела.

Старший лейтенант сбросил ноги с койки и сел. Несколько минут он сидел, неотрывно и напряженно смотря на блестящий световой блик на никелированной дверной ручке. Напряженность взгляда постепенно ослабела. Морошко протянул руку и вытащил из кипы книг, втиснутых на игрушечную книжную полку, брошюру в синей обложке. Торопливо перелистав, он нашел, что искал:

«Немцы аккуратны и точны в своих действиях, когда обстановка позволяет осуществлять требования устава… Немцы становятся беспомощными, когда обстановка усложняется и начинает «не соответствовать» тому или иному параграфу устава, требуя принятия самостоятельного решения, не предусмотренного уставом…»

Старший лейтенант всунул брошюру обратно и посидел немного, закрыв глаза. На его обветренном, шелушащемся лице сквозь его внешнюю грубоватость проступила простая, задумчивая и очень молодящая улыбка.

Он засунул руку в карман реглана, вытащил измятую карту, расправил ее на койке. Низко нагнулся, подпирая щеку рукой, разглядывая линии и цифры, узором рассыпанные на бумаге.

То, что до сих пор бродило смутными намеками в его не прекращавшем работу мозгу, теперь возникало перед ним с точной военной ясностью. Он сложил карту, ткнул ее в карман, надел ушанку и по отшлифованным перекладинам трапа полез на палубу.

Его обдало влажной, опьяняющей, солоноватой свежестью, какой бывает напоен только океанский воздух перед закатом. После душной каюты, в которой стоил неистребимый запах бензина, было так хорошо пить прозрачный воздушный напиток и слушать могучий ритмический шорох водной массы.

Плотная мгла на западе распахнулась широкой щелью, и в нее хлынул холодный розовый блеск низко плывущего полярного солнца. Он преобразил все вокруг. Туманная нежность пасмурного дня исчезла. Оксан расширился во все стороны. На востоке его жесткая синева, сгущаясь к горизонту, колыхалась густой, лиловой, черно-пурпурной влагой. На западе, где в распахнутой щели туч истекало розовым потоком солнце, океан горел. Верхушки волн просвечивали бледным бутылочным стеклом, а между ними вились, переплетались, плясали блестящие шелковые ленты — оранжевые, алые, дымно-золотые, соломенные, вспыхивая колючими огоньками. Вся играющая красками и сверканиями ширь жила и дышала могучей силой неутомимого движения. Раскаленный солнечный шар коснулся нижним краем воды, и по его слепящему диску промчались трепещущие тени, словно он стал ежиться от лизнувшей его студеной волны. Он уменьшался и тускнел, но кверху от него прянули, рассыпались, веером развернулись огненные перья.

По воде пролетела мелкая свинцовая рябь. Шелковые ленты померкли, наливаясь тусклым кирпичным оттенком. Небо на востоке осыпало серебристый пепел. Последний ломтик солнечного шара, мигнув, утонул под горизонтом. Огненный веер в высоте бесшумно и быстра свертывался, роняя на волны седую, грифельную пыль. Сразу посвежело, и в лицо Морошко задул упругий, пронизывающий предночной ветер.

Сотни раз видел командир 1012-го торжественные феерии океанских закатов и все-таки не мог к ним привыкнуть. Они тревожили и бередили. Они подавляли угрюмым величием прощания стихии света со стихией воды. Солнце уходило на покой, и ночной океан обретал свою таинственную власть.

Проследив последние угасающие отсветы на волнах, Морошко пошел в рубку. У правого пулемета, нахохлясь, стоял боцман.

— Что такое, Володин? — спросил Морошко, берясь за поручни трапа. — Почему загрустили?

— Довели катер до срама, — сердито ответил боцман и покосился на открытый моторный люк.

Морошко усмехнулся. То, что боцман так остро переживал скандал с мотором, радовало командира, доказывая, что разговор пронял всех.

— Не унывать! — сказал Морошко, подымаясь. — Мотористы скушали, переварили, икают и теперь из кожи вылезут, а за себя постоят. В общем, даже полезный случай.

Володин просветлел и, подняв руку к ушанке, сказал:

— Разрешите поздравить с днем рождения. За этим делом не успел…

— Стоп! — ответил старший лейтенант, подымая руку. — Имею встречное предложение — отложить поздравления до завтра. Мне кажется, — добавил он, увидев удивление в глазах боцмана, — что день рождения у меня будет завтра.

Он оглядел в бинокль весь круг горизонта, снова спрыгнул с мостика и прошел в рубку. Стал рядом с Вагиным, подумал и молча ткнул пальцем в то самое место на карте, которое пристально разглядывал в каюте.

— Идем сюда! — сказал он очень весело.

Вагин с недоумением поднял на командира вопрошающе синие глаза. Его удивили и оживление Морошко, и показанное на карте место. Но он побоялся задать вопрос невпопад и ответил уставным «есть», пытаясь самостоятельно угадать, что задумал командир катера. Точка на карте обозначала глухую бухточку на «своем» берегу, где не было ничего примечательного и куда, казалось, незачем было забираться боевому кораблю, хотя бы и такому небольшому, как 1012-й. Вагин переводил глаза с лица Морошко на его указательный палец и молчал.

— Соображай! — Морошко шутливо ткнул помощника в бок. — Поощряю в подчиненных смекалку.

— Не соображаю, — уныло признался Вагин, начиная презирать себя.

— Плохо! Проверим наблюдательность… Что находится в западном закутке этой дыры, на камнях?

— На камнях? — медленно повторил Вагин, стараясь выиграть время. — Там же ничего такого… Камни… Плавник… Ну, чайки садятся.

— А карбас? Или его кит слопал?

— Верно, карбас! — удивился Ваши. — Только что нам проку в этом хламе? От него небось одни ребра остались.

В бухте было глухо и тихо. Когда катера на малом ходу проскользнули в нее, было уже темно. Мрачно нависали береговые обрывы, и тяжелыми синими потоками лежал на них свежий осенний снег.

Катера вплотную подошли к берегу в глубине бухты. Вода здесь лежала тяжелым черным стеклом, чуть слышно вздыхая. Начинался отлив, и с камней свисали мокрые космы водорослей. Позванивая, журчали сбегающие ручейки. Темная черта высокого уровня все выше подымалась над водой.

Над этой чертой на покатых, отглаженных волнами камнях, осыпанных чаечьим пометом, лежал, высоко задрав нос, старый поморский карбас. Бока его побелели от соли. Он был выброшен сюда сумасшедшим штормом накануне войны и остался. В военной горячке никто не интересовался увечной посудиной. Построенный из добротной древесины, карбас выдержал встречу с камнями без особых повреждений. В одном лишь месте каменный зуб прогрыз ему борт. Он прочно завяз между двумя глыбами гранита, которые сдавили его бока. Доски фальшборта расщепились, оторвались, и верхние концы шпангоутов торчали над палубой, как ребра дохлого кита. Шторм, принесший гибель карбасу, вышвырнул его на берег значительно выше приливной черты, и обычное волнение, незначительное в этой огороженной скалами водяной чаше, не могло причинить ему нового ущерба. Он мог спокойно дремать на своем каменном ложе до тех пор, пока новая, еще более свирепая буря не раскачает сонную воду, не сорвет его с камней и не прикончит.

Но мертвый сон карбаса был нарушен вторжением в бухту катеров Морошко. И вокруг его останков началась непонятная суматоха, которая удивила бы всякого, кто в эту минуту заглянул бы в бухту.

Сначала краснофлотцы, вооружась топорами и ножовкой, отодрали еще несколько досок от фальшборта и забили ими пробоину в боку. Этим карбасу была возвращена способность держаться на воде.

Позднее к карбасу приволокли два длинных бревна плавника и просунули их под днище, как рычаги. С 1012-го подали буксирный конец и закрепили на корме карбаса. Люди повисли на свободных концах рычагов. На катере заревели моторы. Буксир дрогнул, натянулся, зазвенел гигантской струной, и карбас слегка стронулся. Моторы взвыли сильней. 1012-й, взрывая винтами горы пены, тянул изо всех сил, как трудолюбивый битюг, срывающий с места воз.

Боцман Володин распоряжался этим небывалым авралом, v потрясшим команды всех катеров. Никто не мог понять, для чего понадобилось командиру звена на ночь глядя завести корабли в глухомань и сволакивать с камней растрепанную развалину, которая годится лишь на дрова. Однако люди ретиво налегали на рычаги, пока после ряда осторожных рывков карбас не сполз на воду и не закачался рядом со своим спасителем.

И тогда настал момент полного изумления, потому что Морошко приказал разыскивать на берегу мелкий плавник и грузить им карбас. При этом он строжайше наказал выбирать только сухое дерево, отбрасывая гнилье и мокрядь. Спотыкаясь во тьме, оскальзываясь на валунах и вполголоса поминая черта и его родителей, краснофлотцы в поте лица ползали по скатам, выдирая из гранитных трещин корявые сучья северной березы и тонкие сосновые кругляки, добела обглоданные волнами. Набирая охапки этой бросовой дряни, они пихали ее в карбас, и только когда он был доверху набит, Морошко приказал окончить работы и отдыхать. Усталые моряки вернулись на катера, и тогда началась вторая часть загадочного предприятия, уверенно руководимого командиром звена.

С 1012-го последовал сигнал: «Командирам прибыть к флагману на чашку чая и оперативное совещание».

Оба катера приткнулись к 1012-му, и лейтенанты Артемьев и Пущин перебрались на его палубу.

Морошко ждал их в кают-компании. На полуметровой базе стола, покрытого голубой клеенкой, клубила паром отварная треска, тонущая в собственном жиру, и хотя она была ежедневным блюдом на кораблях, офицеры жадно потянули носами ее запах, потому что нет на земле пищи деликатней, нежней и вкусней, чем только что вытащенная из моря и умело сваренная треска. Кок Старухин, он же заведующий глубинным бомбометанием, поставил на стол испеченный ради дня рождения командира шоколадный торт, остальное угощение и отдельно банку сгущенного молока для Морошко, зная привычку командира намазывать бутерброды поверх масла сладкой тянучкой. Появился пузатый медный чайник.

Участники оперативного совещания расселись. Морошко, Артемьев, Пущин и Вагин. Такое обилие офицерского состава не было предусмотрено проектными чертежами катеров, и пятому участнику, боцману, пришлось устроиться в пролете двери на разножке.

— Начнем, товарищи, — сказал Морошко, цедя перевитую янтарную струю в фаянсовые кружки с полустертой надписью по ободку: «Не будь плох — пей до трех». Эти кружки он еще до войны выклянчил в Мурманске У вдовы шкипера рыболовного траулера, ревниво берег и подавать на стол разрешал только в торжественные дни.

— А за новорожденного законной порции не хватим? — спросил Артемьев:

— Сегодня не праздную, — ответил Морошко, — завтра видней будет. Хватайте рыбку!

Командиры занялись треской. Морошко смотрел, как они поглощали ее с неудержимым молодым аппетитом, и вдруг ни с того ни с сего спросил:

— Кто из вас читал академика Тарле? «Наполеон»?

Вагин и Артемьев еще крепче налегли на треску, отводя вопрос, но Пущин, не проявляя удивления внезапному интересу командира к культуре подчиненных, бодро ответил, хотя и в осторожной форме:

— Прочел, товарищ старший лейтенант! — И, выждав, добавил уверенней: — Существенная книжка.

Морошко подпер подбородок ладонью и раздумчиво подтвердил:

— Существенная! Даже очень! Сейчас читаю… Талант, конечно, талантом, но и везло как утопленнику…

— Товарищу Тарле? — спросил Пущин, полагая, что «талант» относится к автору книги.

— Бонапарту!.. Получил возможность развернуться на такой операции, как Тулон… Это же масштаб, хлопцы! Вся французская судьба на волосинке висела. А выбить интервентов из морской крепости — это вам не «мессер» сшибить. Выбил… и прогремел от края до края. В один день такой прыжок! Для военного человека такое счастье один раз в истории бывает…

— Завидуешь? — засмеялся Пущин.

— А что? Ему всякий военный должен завидовать, — серьезно сказал Морошко, — всем больших дел хочется, хлопцы.

— Поздравляю! Обнаруживается скрытый бонапартизм, — сквозь треску во рту сказал Артемьев.

— Бонапартизм у меня в мыслях не ночевал, — огрызнулся Морошко, — бонапартизм — это политическое, а я говорю о профессионально военном. Военный талант Бонапарта — общее наследство. И в первую голову наше, потому что условия, в которых мог проявиться его талант, создавались революцией. Он ее задушил как Наполеон, но от нее родился как генерал Бонапарт… И точка! Переходим к очередным делам. Что у нас в активе? Прошляпенная операция?

Сидящий в дверях боцман поперхнулся и выплеснул полкружки себе на колени.

— А что мы должны иметь? — продолжал Морошко, выводя стекающим с ложки сгущенным молоком букву «М» на куске торта. — Мы должны иметь такую операцию, после которой не стыдно вернуться домой.

— Правильно, товарищ старший лейтенант! — первым отозвался, как младший на военном совете, Володин.

— Не унывать от неудач! Шагайте без страха по мертвым телам! А то вот Сережа после сегодняшних происшествий, как говорится, частично утратил политико-моральное состояние и захотел домой, к маме…

— Да я же, честное слово… — вспыхнул Вагин, но Морошко остановил его.

— Это я мимоходом… Речь не об этом, а о том, — Морошко откинулся к стенке кают-компании и оглядел товарищей суженными глазами, — не может быть и речи о возвращении с невыполненным заданием. Это я всерьез говорю! Нам было приказано хлопнуть баржу, и мы ее хлопнем, а может быть, еще что-нибудь интересней!

И Морошко ударил ладонью по столу.

— Но она же стоит уже в своей гавани, — сказал Пущин.

— Вот именно, — согласился Морошко, — но давайте, товарищи офицеры, думать и действовать по-военному. С каких пор и по каким правилам пребывание вражеского корабля в своем порту является непреодолимым препятствием для выполнения боевого приказа? Что же, нам только полоскаться в своей водичке и не пускать в нее чужих купальщиков? Абсолютно ложная идейка!.. Разве маши летчики не топили немецкую посуду в ее гаванях? А подводники не пускали ее ко дну у ее собственных пирсов?

Морошко говорил громко, напористо, и глаза у него блестели.

— Позволь, — спросил Артемьев, — что же, ты хочешь с катерами лезть на береговые батареи? Мы не подводники и не летчики. У нас нет нужных условий для такого фокуса: быстроты самолета и невидимости лодки.

Морошко залпом выпил половину вдовьей кружки и засмеялся.

— Что?.. С катерами не полезу, а с одним катером пойду. Пойду и немцам морду набью и, если меня расчет не обманет, вылезу обратно без царапины, а может, еще и с прибылью. Мы тоже на войне до высшего образования доходим. Что у меня есть? Внезапность и дерзость — раз! Благоприятные обстоятельства — два! По погоде, без синоптиков, можно предсказать на ночь хороший туман.

— Ой уже есть, товарищ старший лейтенант, — подтвердил Володин, подымая голову к отверстию люка над собой, где проносились влажные волокна замутненного воздуха.

— Хорошо! Значит, мне обеспечена скрытность подхода и проникновения в фиорд. Пройти придется вслепую, но чему же нибудь наши штурманы учились… Внутренность фиорда известна нам, как собственные внутренности. У какого причала может стоять эта баржа? Да только у левого… Почему? Кто ответит?

— Я знаю, — сказал Пущин, — на ней авиамоторы. Кладь нелегкая, и выгружать будут краном. А кран у них один на левом причале.

— Молодец! — обрадовался Морошко. — Известно, что перед входом с моря расположены две стопятидесятимиллиметровые батареи и одна такая же на высотах в глубине фиорда. Вот вам уже выявлен ряд неизвестных в заданном уравнении. Остается один икс. Вагин, какой?

— Не знаю, — честно признался Вагин.

— Организация охраны причала, количество огневых средств возле него и количество солдат при этих средствах. Так?

— Так! — в один голос ответили офицеры.

— Подумаем! — Морошко прервал речь и помолчал; покусывая губы. — Судя по всему, есть основания полагать, что этот икс не так страшен, как его малюют враги. От силы у немчуры там пулемет и в непосредственной близости полсотни тотальных солдат. Что ж это — препятствие?

— Сотня — тоже не препятствие, — оживился Вагин.

— Есть! — Морошко вторично шлепнул ладонью по коленке. — Идем прямым курсом на место действия, имея на буксире чудную лоханку.

— Я все понял, — задорно сказал Вагин, — кроме этой битой лоханки. Зачем мы ее тащим за собой?..

— Люблю, когда офицерский состав проявляет интерес к деталям операции, — усмехнулся Морошко, — но предпочитаю временно воздержаться от разъяснений. Кажется, Кутузов говорил, что военных секретов он не доверяет собственной подушке… Последнее — единственной серьезной помехой являются все же названные батареи у входа. Внутренней я не боюсь. Известно, что батареи никогда не строятся с расчетом крыть по собственному порту. Но все-таки у меня нет ни малейшего желания получить хотя бы один осколок в корабль. Нужно, во-первых, отвлечь их внимание от входа и рассредоточить их огонь. Для этого вы оба, — Морошко обратился к командирам 1014-го и 1017-го, — будете утюжить перед входом… Прошу сверить часы.

Он поднял руку и показал свои часы. Оба лейтенанта уравняли с ним стрелки своих.

— Я войду в проход, используя туман. Чтобы дойти до глубины, принимая во внимание малый ход, туман и прочее, мне потребуется сорок минут. Значит, если через сорок минут, после двух ноль-ноль вы не будете иметь от меня по радио «аз», что будет означать невозможность операции, — тысяча четырнадцатый начинает крыть по правой, тысяча семнадцатый — по левой батарее. Me важно, как будете попадать. Лишь бы они занялись вами. А я буду разворачиваться внутри… Товарищ боцман! Вам особое задание. Приготовить и под рукой иметь на корме бидон бензина и одну малую глубинную бомбу… Все! Совещание считаю законченным. Прошу по кораблям, готовиться к походу!

Офицеры смотрели на Морошко с некоторым удивлением. Он впервые говорил с ними так — властно, уверенно, почти резко. Они поднялись и выбрались с боцманом на палубу. Спустя минуту Морошко услыхал над собой свисток и топот ног.

Он вздохнул и налил себе четвертую кружку, превысив указанную на ней норму.

Неровная, валкая качка сразу прекратилась. Это было признаком, — и единственным признаком, потому что ничего не было видно, — что катер вошел в проход и береговые высоты прикрыли его от ветра, летящего из океанского простора. Туман в проходе был еще плотнее и гуще, чем в море. Катер словно окунулся в жидкую сметану, и вокруг было не имеющее никаких изменений космическое пространство, наполненное первичной, густеющей, но еще не обретшей формы материей. Так должен был выглядеть мир в дни первозданного хаоса, когда на месте тверди, земли и воды струились зыбкие волны сгущенного газа.

Туман затруднял движение, но зато выедал звуки, и глухое клокотание одного мотора замирало сразу под кормой. Чуть заметно подрагивала под ногами палуба мостика. Морошко нагнулся к переговорной трубке.

— Вагин, как курс?

— По ниточке, — поднялся из рубки приглушенный ответ.

Катер бесшумно углублялся в фиорд. Лишь легкое шуршание за бортом подтверждало, что вода, хотя и невидимая, существует.

— Мухин! — неслышно шепнул Морошко. — Смотри! Глазами, ушами, носом! Чем можешь, смотри!

— Смотрю! — так же беззвучно отозвался сигнальщик.

Морошко стоял, покусывая губы. Назойливая мелкая дрожь волнения ходила по его телу. Туман перестарался. Он был чересчур густ. В этой непрогляди можно было на что-нибудь напороться. Морошко держал руки на весу, чтобы в любое мгновение, не задев ни за что, с лету ухватить холодные ручки телеграфа или нажать кнопку ревуна. Тишина давила, становилась невыносимой. Старший лейтенант знал, что рядом, у орудий и пулеметов, такая же дрожь волнения ходит по телам людей, стоящих в предельном напряжении нервов.

— Товарищ старший лейтенант!

Морошко резко подался к сигнальщику.

— Плещет! — шепнул Мухин. — Слышите?

Морошко напряг слух. Плеск шел спереди еле слышный, с ровными промежутками. Он был похож на плеск весел. Это было неприятно. Наскочить в тумане на шлюпку! Затрещит дерево, заорут в испуге люди, и все обнаружится раньше времени. Только этого не хватало!

Пальцы рванули рукоятку телеграфа. Тихая воркотня мотора умолкла. Плеск, идущий из молочного раствора впереди катера, близился. Морошко весь вытянулся и облегченно вздохнул. Так могла шуметь только вода, лижущая камни.

— Два право, — сказал старший лейтенант рулевому, и катер послушно уклонился от курса. На мостик пахнуло холодом. Туман заколебался. На миг зачернела вода, и Морошко увидел светлую кромку пены у гранитного лба, поднявшегося справа в уровень с мостиком.

— Так! — отметил он себе. — Бараний лоб. Очень хорошо! Орел Вагин! Провел, как в игольное ушко. А ну еще два — право. Так держать!

Оглянувшись на камень, он перегнулся через обвес и тихо позвал:

— Володин!

Лицо, очень белое в черной рамке ушанки, поднялось у мостика.

— Есть Володин!

— Подтяните карбас к борту, переберитесь на него, облейте бензином и положите в середину бомбу. Вопросов нет?

— Нет, товарищ старший лейтенант.

Володин повернулся, и фигуру его размыло туманом. Морошко ощутил легкий толчок подтянутого к катеру карбаса. За кормой хрустнули сучья, и на мостик потянуло острым душком бензина. Боцман снова выступил из мглы.

— Сделано, товарищ старший лейтенант.

— Хорошо! Давайте на мостик! — Морошко нагнулся к переговорной трубке. — Вагин! На мостик!

Помощник и боцман стали рядом.

— Вагин, объявляю благодарность за образцовую проводку. Теперь — слушать! Сейчас открываю беглый огонь всеми средствами по правому берегу, пока не вызову ответный огонь. Вы, Володин, возьмите ракетницу и ступайте на корму. Как только фрицы ответят, — пускайте ракету в брюхо лоханки и отдавайте буксир. Я ворочаю к пирсу. Ты, Вагин, захватываешь двух мотористов, которых мы взяли у Пущина и Артемьева. Тройку своих! Всем автоматы и гранаты! Как уткнемся в баржу — пикируй на палубу. Кончай фашистов, которые пожелают помешать. Мотористов немедля в машину. Моторы захватить в целости, не дай бог, чтобы фрицы испортили… И мигом рубить швартовы… Дальнейшее по ходу операции. Можете идти!

— Разрешите сказать, — не удержался Вагин, — теперь я понял, зачем лайба.

— Какой догадливый, — с усмешкой сказал Морошко. — Раньше бы надо… Действуйте.

Вагин и боцман исчезли с мостика. Морошко перевел рукоятки телеграфа на «средний». Катер снова забрал ход, и зашумела вода за бортом. Морошко переступил с ноги на ногу, зачем-то натянул туже перчатки и посмотрел на смутно выступающие тени людей у носового орудийного расчета. Они стояли неподвижно, в том же изнуряющем напряжении.

И, глядя на них, Морошко подумал о том, что тяжек военный труд именно этим бесконечным, постоянным, неослабевающим напряжением всех чувств человека часами, сутками, неделями, месяцами, для того чтобы оно разрешилось несколькими мгновениями боя, в которые организм человека получает разрядку. Кончится бой, и снова приходит это истощающее длительное испытание чувств до нового боя. И понятно, почему люди так ждут боя, рвутся к нему. Он освобождает от связанности и позволяет делать то конкретное дело войны, для которого люди стоят у орудий и пулеметов.

— Орудия на правый борт! — скомандовал он. — Прицел двадцать! Огонь до отбоя, по способности!

Тонкое дуло носового описало полукруг.

Морошко сосчитал в уме до десяти и нажал кнопку ревуна.

Рваное огненное полотнище метнулось из ствола перед успокоенными темнотой глазами командира катера, и он стиснул веки, спасаясь от его пронзительного блеска. Катер вздрогнул. Сухой грохот залпа мячиком раскатистого эха запрыгал по воде. Едва Морошко разжал ресницы, как его ослепил новый взблеск. Разорванный силой пороховых газов туман извивался фантастическими волокнами среди огненных языков. И в промежутке двух залпов старший лейтенант услыхал знакомый ворчливый железный клекот над головой. Справа глухо шумнули снарядные всплески. Угрожающее рычание подводных разрывов приподняло катер.

— Володин! Ракету!. — крикнул Морошко, но на корме уже мигнул огонек.

Нитка ракеты прострочила туман. Малиновая звездочка вспыхнула в утробе карбаса, и над ним поднялось розовое зарево вспыхнувшего бензина. Оно быстро обратилось в ревущий высокий костер.

— Прекратить огонь!

Неожиданная тишина оглушила Морошко. И опять железно заклекотало в небе, и тяжелый отгул немецкого залпа прокатился вдали над невидимым берегом.

— Право на борт!

Катер стремительно накренило. Морошко ухватился за поручни.

— Качайте, фрицы! Забавы хватит, пока очухаетесь, — злорадно засмеялся он, — кройте! Я же знаю — вы думаете, что подбили и зажгли мой корабль, и будете теперь надрываться по этому примусу, пока не устанете.

Но размышлять было некогда. По носу из тумана вырос черный край пирса и еще через минуту прижатый к нему низкий силуэт баржи.

— Володин, видишь баржу? — спросил Морошко у боцмана, повисшего на рукоятках пулемета.

— Вижу! Там фрицы возятся!

— Стриги под машинку!

Пулемет задрожал, выбрасывая остренькие иголочки огня.

Послышался отвратительный скрежет пулевой струи по железу. Борт баржи вырастал.

— Кранец! — крикнул Морошко, разворачивая корабль лагом.

Но кранец не успели подать. Сильный толчок посадил Морошко на колени. Он услышал треск. С катера на баржу рванулись краснофлотцы с Вагиным. Зачастили автоматы. С берега им отозвался солидным стуком дятла немецкий пулемет, по Володин повел стволом на вспышки, и он захлебнулся, словно очередной патрон стал ему костью поперек горла. На носу баржи рванула граната. Осколки с канареечным писком пронеслись над головой Морошко. Кто-то завопил, и шумно плеснула вода! Все было быстрым и призрачным во тьме и тумане.

Внезапно против мостика на барже вырос силуэт. Морошко вскинул пистолет.

— Товарищ старший лейтенант! — силуэт докладывал голосом Вагина. — Баржа захвачена; команду ликвидировал, трех мотористов взял живьем… Швартовы обрублены…

— Есть, есть, — радостно сказал Морошко. — Моторы?

— В целости. Мотористы уже запускают.

— Справятся?

— А то!

— Пленных давай и а катер!

— Не нужно! Пар стравили, помогают нашим мотористам.

— Смотри, не нагадили бы…

— Предупреждены!.. Чуть что — за борт!

— Ладно! Скорей давай ход! Какие фашисты ни ротозеи, но должны все же расчухать, на какое барахло мы их подловили. Вон как кроют.

Немецкая батарея продолжала безостановочно бить по расплывчатому зареву горящего карбаса на середине рейда.

— Командуй своим линкором, — сказал Морошко, — я пойду за тобой. Проползем под самым бережком, а в море нам черт не брат.

Под кормой баржи заурчал винт, и она стала отходить.

В эту минуту с карбаса грянул взрыв. Зарево высоко взметнулось и погасло. На бухту накатилась темнота. Гул немецких залпов утих.

— Слыхали, боцман? — спросил Морошко. — Вот и глубинная сослужила службу. Жаль, немножко рано. Пусть бы еще понадрывались. Зато теперь они уверены, что раскатали нас вчистую. Будут соображать, шнырять, разыскивать «утопающих».

Он замолчал и прислушался. Теперь с другой стороны от устья фиорда доносился артиллерийский гром. Артемьев и Пущин добросовестно старались, отвлекая на себя внимание батарей.

— Хорошо работают! Дельно!.. На корабле в порядке? Потерь нет?

— Особых не имеется, товарищ старший лейтенант. Старухина в плечо зацепило. Сидит ругается.

— Если ругается, значит, нормально.

По носу катера глухо рокотал винт баржи, и Морошко вел катер, вплотную «вися» на ее руле, чтобы не оторваться в темноте. Нервы его снова напряглись до предела, и сейчас, когда, казалось, самое рискованное и опасное осталось позади, он ощущал нарастающее беспокойство. Чудилось, что туман полон движениями вражеских кораблей, разыскивающих катер и уведенную баржу. Морошко топтался по мостику, беспрерывно облизывая пересыхающие губы.

Он успокоился лишь в океане, когда туман неожиданно свернулся, как занавес, и перед катером раскрылась черная ширь с катящимися по ней барашками, поднятыми тугим норд-вестом. Баржа благополучно тарахтела впереди, и невдалеке мелькали вспышки залпов 1014-го и 1017-го.

Морошко радировал им кодом прекратить огонь и идти на соединение. После этого он почувствовал неодолимую, связывающую тело усталость. Ноги и голова налились чугуном. Но это была хорошая боевая усталость. Он опустился на разножку, взглянул на рулевого и, зевнув, сказал:

— А хороша морская служба, Ланцов!

— Определенно, товарищ старший лейтенант, — спокойно отозвался рулевой, не отрывая глаз от картушки, — надо полагать, что я на всю жизнь в море останусь.

Засерел осенний рассвет, окрасив воду матовым оттенком мышиной шерстки. Морошко подвел 1012-й к борту баржи. Оба корабля шли рядом, и он мог разговаривать с Вагиным обыкновенным голосом.

— Как у тебя с горючим?

— Хватает! — ответил Вагин. — Хорошая коробка, товарищ старший лейтенант. Прочная! Вчера на носу немцев гранатой шибанули, так только чуть палубу вдавило, даже клепок мало вышибло.

И Вагин любовно оглядел баржу с носа до кормы.

— А у тебя непорядок, — укоризненно сказал Морошко, тоже оглядев баржу.

— Непорядок? Где? — испугался Вагин.

— Ну как же, товарищ командир корабля! Идете в составе соединения на корабле, добытом потом и кровью, а где у вас флаг?

— В самом деле! — вскрикнул Вагин. — Как же это я?..

— Володин! — крикнул старший лейтенант. — Отпустите командиру приза флаг.

Боцман достал из ящика флаг и, свернув трубочкой, ловко перекинул на баржу. Его на лету поймал краснофлотец и побежал по скользкой палубе. Повозившись около флага, он стал смирно, выжидательно смотря на Вагина.

— На флаг, смирно! Флаг поднять!

Краснофлотцы на катере и барже стали по положению. Морошко, Вагин и боцман поднесли руки к фуражкам. Белый сверточек взвился высоко и развернулся, заголубев узкой полоской по краю. Ветер подхватил ткань, и она мягко заплескала.

Со стороны это могло показаться смешным, сентиментальным эффектом. Но для людей, которые неподвижно стояли на палубах, это было очень всерьез. Флаг, под которым они жили, ради славы и чести которого рисковали жизнями в дерзком ночном бою, осенил своим полотнищем новый корабль флота. Пусть это была только самоходная баржа. Флаг говорил о победе — это было главное.

— Вольно! — скомандовал Вагин, и, перебивая его, Мухин на мостике 1012-го крикнул:

— Слева, курсовой семьдесят, два дыма!

Морошко схватил бинокль. Из-за горизонта выплыли две низкие, быстро бегущие черточки — немецкие сторожевики.

— Корабль к бою изготовить! — сказал он, опуская бинокль, и весело добавил: — А подраться не придется. Поздно хватились! Жмем сейчас к берегу под свои пушки. Пусть понюхают!

Отряд круто свернул к самому берегу. Было видно, что сторожевики, нашедшие наконец в океане уведенную баржу, идут во всю мощь своих механизмов. Их носы скрывались в высоких нежно-белых бурунах. По головному перебежали блуждающие огоньки, и два фонтана встали из воды недолетом позади отряда, медленно осы: пав водяную пыль.

— А ну, еще разок! — прищурился Морошко.

Новая цепочка огней опоясала сторожевики, но на берегу уже разглядели и всплески, и катера, и баржу, и преследователей. Берег ответил на вызов такой же гремящей огненной цепочкой. Изгородь белых столбов встала перед сторожевиками. Выпустив последний залп, они резко отвернули и ушли за зубчатую от зыби линию горизонта.

Тогда Морошко вторично ощутил груз непреодолимой усталости. Веки непроизвольно слипались. Он повернул голову к рулевому и с трудом выговорил:

— Ланцов, я вздремну две мину…

Договорить он уже не смог. Голова его склонилась вперед, уперлась лбом в доску столика, и рулевой услышал нежное посапывание.

Морошко спал, и во сне перед ним развернулся неизвестный, но странно знакомый морской берег. Сам он стоял на вершине холма и смотрел на лежащий внизу, озаренный солнцем, красивый город. Море вокруг него было очень синим, а белые дома города сверкали, как рассыпанные в зелени кубики сахара. Сам Морошко был Морошко и в то же время не Морошко. Он чувствовал себя собой, но вместо старого боевого реглана, в масляных пятнах и прожженного в двух местах, на нем был узкий мундир с золотой вышивкой на лацканах. Длинные подвитые волосы падали ему на плечи. Он стоял, подбоченясь, упирая в бедро зрительную трубку с бронзовой оковкой.

На прибрежных высотах клубился белый пороховой дым, и круглые пушистые шарики дыма вспыхивали внизу на длинной набережной, где царила суматоха. А в море уходили, распустив крылья парусов, большие высокие корабли, прощально опоясываясь дымом залпов.

К Морошко, который был не Морошко, подошел человек в синем кафтане, пересеченном от плеча к бедру трехцветной лентой. Морошко никогда не видел его, но непонятно узнал и вспомнил, что его имя Гаспарен.

Человек в кафтане поклонился и сказал не по-русски, но вполне понятно для Морошко:

— Гражданин генерал, республика не забудет твоей услуги!

Морошко хотел ответить, но с испугом почувствовал, что не может припомнить ни слова на том языке, на котором следовало отвечать. Тогда Гаспарен нахмурился и толкнул Морошко…

— Товарищ старший лейтенант, — говорил Ланцов, подталкивая командира под локоть, — просыпайтесь! Уже боны прошли!

Морошко вскочил, протирая глаза.

— Приснится же такое! Тьху!

И он плюнул за борт.

Катера стали стайкой у родного пирса. С высоты мостика Морошко оглядел выстроенную на палубе команду. На этот раз мотористы не вешали голов, а весело и открыто смотрели в глаза командиру.

— Хорошо, — сказал старший лейтенант, — констатирую факт, что в протекшей операции корабль и люди полностью ликвидировали отставание. Таким кораблем приятно командовать. И на нем я считаю за честь служить!

По лицам краснофлотцев прошла одинаковая, чуть лукавая улыбка.

— Мы честно сделали свое маленькое дело. Спасибо за службу! — повысил голос Морошко, чувствуя наперед. что ответ будет дружным и громким, как всегда после удачи. — Разойтись! Начать большую приборку!

Он сошел с мостика и спустился в каюту. Нужно было сбросить боевое платье и переодеться для явки в штаб. И еще снять со щек наросшую за трое беспокойных суток щетину.

Он уже протирал одеколоном гладкую кожу, щурясь от приятного холодка и пощипывания, когда его окликнули сверху. Он высунулся из каюты и увидел наверху, над вырезом люка, командиров 1014-го и 1017-го тоже бритых, веселых и оживленных.

— Мы готовы, товарищ старший лейтенант.

— Вылезаю, — ответил Морошко, натягивая шинель.

Он вышел на палубу подтянутый, свежий, здоровый.

— Хорош! — сказал Артемьев. — Картинка! Настоящий Бонапарт!

— Ты брось! — ответил Морошко. — Шутке место в компании, и всему свое время. Тронулись.

Артемьев смутился от неожиданно сухого тона командира звена. А Пущин смотрел на Морошко с выражением явного удивления, которое не осталось незаметным для старшего лейтенанта.

— Что ты меня разглядываешь? — спросил он. — Не надоел еще?

— Знаешь, — сказал Пущин, — какой-то ты не тот.

— А именно?

— Не пойму, но не тот. Совсем другой, чем вчера.

— Вырос на год, точно! Вчера было двадцать семь, а сегодня уже двадцать восемь.

Пущин пожал плечами.

— Нет, — сказал он убежденно. — Гораздо больше, чем на год… Так лет на пять.

— Ладно, — усмехнулся Морошко. — Еще скажи — на пятьдесят… Пошли, хлопцы, контр-адмирал ждет. А вечером обязательно жду на треску. Сегодня по-настоящему буду справлять день рождения.

1944 г.