Собрав подписанные бумаги в папку, начальник штаба бесшумно вышел. Самсонов остался один в неуютном, большом, холодно-белом кабинете. Принесенный вестовым чай успел остыть за время разговора с начальником штаба, но контр-адмиралу не хотелось звонить и требовать новый. Он встал, взялся за витую ручку подстаканника, морщась, отпил полстакана и отошел к окну.

Странное чувство вялости и беспричинного беспокойства, которое он ощущал со вчерашнего вечера, не проходило. И он чувствовал, что не может и не хочет с ним бороться. Это почти пугало Самсонова. Он был здоровым человеком, не любил таких минут расслабленности и умел с ними быстро справляться.

Идя к окну, он мельком взглянул в узкое стенное зеркало, поставленное между окнами. В зеленоватом стеклянном льду прошла высокая фигура в синем кителе, и Самсонов отчетливо увидел на гладко зачесанных волосах сильный серебряный отблеск. Он невольно провел рукой по волосам.

«Неужели старость?» — спросил он сам себя и усмехнулся. — Как будто рано! В сорок пять лет зачисляться в старики? Ерунда!»

Он отмахнулся от ненужной и нелепой мысли, как от мухи, и распахнул раму окна.

Утренний туман над бухтой еще не разошелся. Сквозь его влажное марево пробивался солнечный свет, придавая напитанному водяными парами воздуху нестерпимую яркую белизну. В напряженном рассеянном свете все вокруг выглядело необычно и как будто празднично. Даже обгорелые трупы домов на той стороне южной бухты, окутанные мерцающей вуалью тумана, казались фантастической декорацией.

Северный берег висел над водой длинным розовым облачком. На нем вдалеке чуть виднелось зеленое пятнышко сада Новой Голландии. И на почти бесцветной глади рейда угловатой горой вставала серая тень линкора.

Блеск, свет, переливы тумана, бледные контуры разрушенных зданий были так чудесны, что Самсонову на миг почудилось, будто видимый за окном блистающий мир — светлое видение будущего, прообраз того Севастополя, который должен встать из пепла и крови на этих древних известняках.

Сзади запищал зуммер. Контр-адмирал вернулся к столу и поднял трубку. Далекий голос говорил торопливо:

— Товарищ контр-адмирал! Докладывает старший инженер-лейтенант Голосков со строительства батареи номер семнадцать…

— Ну! — резко сказал Самсонов, сразу настраиваясь враждебно, ожидая обычного бестолкового разговора с жалобами на какой-нибудь недоданный ящик гвоздей. — Почему вы, товарищ старший лейтенант, обращаетесь непосредственно ко мне, а не по команде?

Но хмурая гримаса сошла с лица Самсонова после первых же слов ответа. Разговор был неожиданный и необыкновенный. Старший лейтенант, от спешки сбиваясь в мыслях, докладывал, что при обследовании заброшенных пещер, под разбитой для батареи площадкой, в одной из них обнаружен труп моряка и найдено письмо на имя контр-адмирала.

— Как? — переспросил Самсонов. — Говорите точней и не спешите. Не понимаю… На мое имя, говорите?

— Так точно, товарищ контр-адмирал… Письмо, собственно, адресовано капитану второго ранга Самсонову, но поскольку предположительно оно написано в сорок втором году, когда вы были в означенном звании, то есть основания заключить, что оно адресовано вам.

— Друг мой, каким суконным языком вы разговариваете, — досадливо усмехнулся Самсонов, — «собственно… предположительно… основания заключить». Приучайтесь говорить кратко и просто, по-русски… Ну, адресовано мне… а что в письме?

— Мы, товарищ контр-адмирал, не читали. Прикажете доставить вам?

Самсонов ответил не сразу. Он стоял, держа трубку у уха, и думал. Наконец сказал:

— Оставьте все, как есть, до моего приезда. Через четверть часа буду у вас.

Когда автомобиль спускался в Килен-балку, летний день уже овладел землей. Туманная дымка растаяла, и исчез волшебный светящийся мир. Краски стали обыкновенными, жесткими. Море в бухте потеряло фосфорическую мягкость окраски и горело ядовитой зеленью. Дорога петлями бежала по склону. Внизу, в долине Черной речки, между рыжими метелками камышей, оловянно блестели полоски воды — прошедший накануне июльский ливень залил все ямы русла. Справа над дорогой нависали бледно-желтые, как будто напудренные, глыбы инкерманских скал. Зажужжав на подъеме, машина выскочила на плоскогорье, заваленное бревнами, камнем, бочками цемента, ящиками.

Самсонов открыл дверцу. Навстречу бежал офицер. Выслушав рапорт, Самсонов коротко спросил:

— Где?

Офицер повел его к срезу обрыва. Нужно было спуститься по грубым, высоким, в полроста, вытертым веками, людьми и ветрами ступеням, выбитым в скале прошедшими здесь народами. Сползая по этим каменным уступам, Самсонов ощутил новый приступ вялости и непонятной тревоги. Ступени выводили на квадратную площадку над обрывом. В нависшей стене темнел вход пещеры. Самсонов вошел в теплый коричневый полумрак. Стены и потолок были выкопчены кострами в незапамятные времена, пол покрыт мягкой пылью. Ноги тонули в ней. При каждом шаге слышался легкий хруст раздавливаемых мелких ракушек. В глубине контр-адмирал увидел краснофлотцев в брезентовых рабочих платьях. Они молча расступились, пропуская контр-адмирала. Но никто даже не взглянул на него. Люди продолжали угрюмо смотреть в угол, где на стене, чуть выше человеческого роста, чернели выведенные огнем свечи или факела неразборчивые греческие буквы. Под этой надписью лежал крупный камень грубой кубической формы.

Подойдя вплотную, контр-адмирал разглядел то, что на расстоянии показалось ему кучей серых лоскутьев. Он увидел неясные очертания человеческого тела, прислоненного спиной к камню. Ноги были вытянуты и широко разведены. Наклонясь, Самсонов заметил ржавые шляпки гвоздей на толстых подошвах, плоско лежащие сплюснутые брюки, форменку. Все было покрыто серым налетом плесени и пыли. Закинутая подбородком кверху голова склонилась к плечу. Пустые глазницы на неразличимом лице и прилипший ко лбу крутой завиток волос тоже неразличимого цвета. У левой ноги рыже-красный от ржавчины немецкий автомат. На камне, к которому прислонился мертвец, лежала смятая фуражка, тоже серая и тусклая. И только эмалевая красная звездочка на ней сохранила живой блеск, похожий на каплю непросохшей крови.

Самсонов сосредоточенно смотрел на тело, на неузнаваемую голову, на фуражку, слыша за собой тяжелое дыхание краснофлотцев, как будто прошедших только что трудный подъем.

— Письмо… где? — с расстановкой спросил он наконец, оборачиваясь. Он чувствовал, что ему трудно говорить.

Старший лейтенант поднял с камня фуражку. Под ней лежал плоский четырехугольный предмет, похожий на портсигар. Офицер подал его Самсонову. Контрадмирал увидел карманную записную книжку в клеенчатом переплете, сморщенном сыростью.

— Вы не пытались выяснить личность? — спросил Самсонов, ощупывая книжку. — Может быть, на нем есть документы?

— В книжке, товарищ контр-адмирал, обозначена фамилия и той же фамилией подписано письмо. Старшина первой статьи Чернухин.

— Что? Как вы сказали? — Самсонов отступил и, не веря себе, думая, что ослышался, смотрел на офицера.

— Чернухин, товарищ контр-адмирал.

Самсонов стиснул в пальцах книжку и резко повернулся опять к телу краснофлотца. В это короткое мгновение он пережил совсем особенное ощущение. Точно большая суровая рука стиснула его сердце и мгновенно выжала из него всю вялость, тревогу и расслабленность, которые скопились в нем со вчерашнего дня. И он сразу почувствовал себя собранным, прежним, в любую секунду готовым к действию, уверенным. Теперь он смотрел на мертвого не рассеянно, а цепко и зорко, видя каждую мелочь с пронзительной ясностью, видя одновременно и настоящее и прошлое.

Чернухин!.. Самсонов почти реально увидел свой крейсер, которым командовал в начале войны, свой мостик и «сокровище мостика», как шутя называли на корабле дальномерного старшину Чернухина. У этого человека были золотые глаза. В прямом и переносном смысле. В их теплых зрачках всегда мерцали золотые искорки, которые делали их похожими на камень «тигровый глаз». И у этих глаз была почти неправдоподобная зоркость горной птицы, привыкшей с высоты полета одним взглядом охватывать огромные горизонты земли и моря, не упуская ничего. Они заменяли дорогие оптические приборы, с ними можно было обходиться без биноклей, они были надежней и верней призм и окуляров. Дальномерщики бывают способные, талантливые и гениальные. Чернухин родился гениальным дальномерщиком. Он был гордостью всего корабля, гордостью командира. Если бы Самсонову предложили тогда за одного Чернухина всех дальномерщиков флота, он только засмеялся бы наивности такого предложения. Самсонов по-отечески любил Чернухина привязчивой и ревнивой любовью, не спускал его с глаз и вне службы называл ласково и нежно Сережей, как сына.

Но после несчастного дня, когда немецкая бомба накрыла крейсер на рейде и он в вихре дыма, пены и бурлящей воды тяжело лег всем бортом на воду и ушел в мягкий ил на дне, Чернухин, как и другие краснофлотцы, ушел на берег, в морскую пехоту, расплачиваться с немцами за смерть корабля.

После оставления Севастополя Самсонов долго допытывался у каждого вырвавшегося из вражеского кольца краснофлотца о судьбе своего любимца, по никто не мог ему ничего сказать: Были лишь глухие слухи, что незадолго до последнего штурма Чернухин ушел с тремя товарищами в разведку и после этого их не видали. Но Самсонов никак не мог и не хотел поверить в гибель Чернухина. Он не терял веры, что дальномерщик вернется и снова станет на мостике флагманского крейсера, рядом со своим старым командиром.

И вот… Чернухин вернулся.

— Как же так… Сережа? — очень тихо и с недоумением спросил Самсонов, вглядываясь в темноту пустых впадин черепа, где уже не было неоценимых золотистых глаз, в крутой черноморский чубчик на лбу, тщетно ища в уродливости смерти знакомой живой красоты. — Как же ты? — повторил он и, махнув рукой, отвернулся, чтобы спрятать от людей неудержимую дрожь лица.

Подымая ногами густую, стоящую в воздухе пыль, Самсонов быстро вышел под солнце, на каменную площадку, к которой спадали сверху ступени. Овладев собой, он сел на нижнюю ступень и, положив на колено записную книжку, раскрыл ее.

— Как прикажете с телом, товарищ контр-адмирал? — осторожно спросил вышедший следом за ним офицер.

— Подождите! — сказал Самсонов, отделяя с бережностью страницы.

Первые листки были заполнены адресами, какими-то формулами, видимо, выписанными из учебника физики, отдельными записями. На одной страничке, мелко исписанной, Самсонов прочел строки монолога Мцыри и вспомнил, что часто видел у Чернухина томик Лермонтова. Вероятно, он выписал для памяти свои любимые стихи.

Самсонов перевернул еще несколько страниц и наконец увидел свое» имя. Ровным, четким почерком Чернухина, химическим карандашом — буквы от влажности стали ярко-лиловыми и хорошо разбирались — было написано:

«Моему командиру корабля, капитану второго ранга, товарищу Самсонову.

Товарищ командир корабля!

Может, я пишу это напрасно, но, сам не знаю почему, надеюсь и даже уверен, что дойдет до вас мое письмо. Знаю, что мне конец. Хоть в медицине и не силен, по понять, что осколок мины в живот дело плохое, — нетрудно. Меня ранили, когда мы шли обратно с разведки. Мина накрыла вплотную. Товарищей порвало сразу насмерть, я уполз в темноте. Забрался сюда. Место это знаю еще с мирного времени. Немцам тут меня не найти. И тут окончится моя жизнь. Жить мне очень хочется.

Но я согласен жить только на свободной своей земле, свободным советским человеком. Я мог бы остаться, где меня ранило. Но я не хочу жить, потеряв свободу и честь моряка. Это хуже самой собачьей смерти. Никогда не простили бы мне друзья, не простила бы русская земля… и я сам не простил бы. Хорошо знать и чувствовать, что я и все товарищи, которые отдали свою жизнь за Севастополь, умираем не напрасно…»

Со следующей страницы четкость почерка исчезла. Он стал измененным, прерывистым. Видимо, Чернухин писал после значительного перерыва, рука его ослабела, и каждое слово стоило ему уже значительного напряжения.

«Знаю, что нам приходится трудно. Их много. Десятеро против одного. Зато мы и набьем их больше. Мы будем стоять до конца, и если они даже задавят нас, эти серые подлецы, которые хотят закоптить нашу чистую жизнь, все равно они ничего не добьются. Даже если мы оставим наш Севастополь, все-таки придет наш час, когда отольются им в сто раз наша кровь и наши матросские слезы. Больно было мне, товарищ капитан второго ранга, смотреть, как мордуют и рушат немцы наш боевой город. Больно и смотреть на море, в котором лежит наш дорогой корабль. Но я смотрю сквозь время и вижу и знаю, что никакая сила не сломит дела, которое начали товарищ Ленин и партия. Пали нас огнем, проклятый фашист, бей железом, надрывайся в злобе, — ничего не добьешься, жилу надорвешь! Встанем из подлого твоего огня сильнее, чем прежде! И Севастополь встанет еще грозней, чем был, и такой красивый, что глазам на него смотреть будет больно. А враг и совсем на него глянуть не сможет — ослепнет. К вам, товарищ капитан второго ранга, моя последняя просьба: как найдете меня, похороните тут же на горе, чтоб мог я смотреть на новый Севастополь, на всю нашу большую, непокоримую советскую землю и вместе со всеми на нее радовался бы. Прощайте, товарищ капитан второго ранга! Прощайте, все товарищи! Стыдиться мне не за что. Умираю перед всеми чистый.

В том подписываюсь, старшина первой статьи

Сергей Чернухин».

Самсонов едва разбирал последние строки. Почерк становился неразборчивым. Видимо, каждое слово уже стоило умирающему больших усилий, и между отдельными словами, казалось, были значительные временные промежутки, когда Чернухин отдыхал, собирая силы. Но, кроме того, перед глазами контр-адмирала стояла застилающая зрение пелена, через которую трудно было разбирать буквы.

Он закрыл книжку и сидел молча.

Перед ним вставала суровая картина одинокой, гордой смерти моряка, который не мог добраться к своим и предпочел смерть, чтобы не принять позора жизни от врага. Самсонов с острой отчетливостью видел, как в последний раз поднялась обессиленная рука старшины, положив под фуражку исписанную книжку, как склонилась к левому плечу и больше не поднялась голова.

Самсонов вспомнил, как час назад он смотрел из окна на Севастополь в дымке ослепительного рассеянного света, сквозь утренний туман. На Севастополь, покрытый ранами, но живой, встающий из гроба навстречу новой жизни, величию новой славы. Наверно, таким же видели его в последнее мгновение гаснущие золотые глаза Чернухина. И он должен видеть его таким.

Самсонов поднялся.

— Товарищ старший лейтенант! Плотники у вас есть?.. Так вот — пусть делают гроб. На славу! Понимаете?.. Материю для обивки вам доставят. Готовьте могилу. Настоящую! Прямо в камне и выбейте! Вот тут! — Контр-адмирал топнул в каменную почву площадки. — Хоронить завтра будем. Где у вас телефон?

Он пошел с офицером в фанерный домик конторы строительства и вызвал начальника штаба.

— Это я, Василий Андреевич, с батареи. Дайте сейчас же телефонограмму за моей подписью всем кораблям и частям гарнизона — выслать завтра к одиннадцати ноль-ноль по одному взводу в боевом снаряжении о патронами, взводу артиллерии с холостыми зарядами на площадку батареи помер семнадцать для отдания погребальных почестей… Да! Я вам расскажу сам. Зайдите ко мне, вместе напишем приказ по соединению и гарнизону… О чем приказ?

Самсонов подумал мгновение и сказал:

— О мужестве… О вере и жизни… Я объясню лично…

Он простился со старшим лейтенантом. Машина мягко покатилась по склону, прошла петлистой дорогой, миновала руины вокзала и, взойдя на подъем, ворвалась в раскаленную полуденным жаром каменную щель улицы. На левой стороне ее Самсонов увидел восстанавливаемый большой жилой дом, построенный перед войной. Фасад его светился свежей кремовой окраской. В окнах третьего этажа девушки с закатанными рукавами, перебрасываясь шуточками, протирали начисто вымытые, только что вставленные стекла.

Под прямыми лучами солнца они сверкали таким ясным, золотым блеском, что на них было больно смотреть.

И контр-адмиралу показалось, что вся сила жизни, ушедшей из золотых глаз Чернухина, вновь засияла с неудержимой силой в золотом блеске этих окон, в улыбке девушек, в свежести краски.

1945 г.