Опубликование доклада Хрущева на закрытом заседании в западной печати, передача его по радио во всем мире вынудили коммунистические партии, так или иначе, принять в расчет существование этого документа. В этой ситуации, совершенно беспрецедентной, у них оказалась двойная реакция: с одной стороны, они афишировали различные точки зрения относительно этого доклада — разнообразие, доселе невиданное в истории коммунизма; а с другой стороны, они продемонстрировали редкое единодушие, которое и сегодня, двадцать лет спустя после двадцатого съезда, остается незыблемым.
Разногласия возникли между коммунистическими партиями по поводу десталинизации; некоторые из генсеков (как, например, Энвер Ходжа в Албании) с самого начала отвергли принцип десталинизации, отдавая себе ясно отчет, что она представляет для них открытую угрозу и повлечет за собой глубокие неприятности; другие (как, например, Торез) заявляли, что «культ личности» в его партии никогда не существовал и поэтому нечего искоренять. Иные, как Тольятти, хотели приспособить эту политику и попытаться (как Ракоши в Венгрии) реабилитировать некоторых погибших (Райк и др.), но не живых (таких, как Имре Надь), в противоположность Ошабу, который совершенно иначе поступил с Гомулкой.
Эти разногласия по поводу десталинизации являют яркий контраст с тем единодушием, проявленным компартиями в вопросе издания и распространения доклада на закрытом заседании: ни одна коммунистическая партия «социалистического» или «капиталистического» мира за двадцать истекших лет не решилась переиздать и распространить доклад. Ни Тито, творца «национального коммунизма», ни Тольятти, барда «либерального» коммунизма, их национализм и либерализм не привел к решению широкого распространения доклада. Безо всякого сомнения, тогдашние события (польский Октябрь, венгерская революция) должны были в 1956 году приучить их к большой осторожности. Но двадцать лет спустя совершенно ясно, что доклад принадлежит истории, тем более что в нем идет речь о событиях полувековой давности. И несмотря на давность времени и бесконечные разделения марксистско-ленинских капищ, доклад на закрытом заседании неизменно остается в списке запрещенных или нежелательных для издания книг.
Коммунисты, еще во времена Ленина, анализируя какой-нибудь факт, политически важный, привыкли задавать себе вопрос (который для них чаще всего бывает уликой): «кто это сказал?» — вместо того, чтобы спросить: «правда ли это?» Поскольку абсолютная ложь вступила на царствование вместе со сталинизмом, любая неприглядная действительность оказывалась фактом лишь в устах некоммунистов, антикоммунистов или экскоммунистов, которых правоверные сталинисты должны были за это заклеймить позором. Но этот критерий был основательно поколеблен докладом Хрущева: магическая формула «кто это сказал?», служившая ранее для того, чтобы сметать любой факт, так или иначе мешавший, не могла быть эффективной, ибо на этот раз говорил прямой наследник Сталина, вождь компартии СССР и всего мирового коммунистического движения.
Как только доклад Хрущева на закрытом заседании был опубликован, компартии различных стран по-разному его прокомментировали; это наводит на мысль, что Москва не рассылала никаких директив с целью согласования их возможной реакции. У некоторых из этих партий действовал обычный сталинский рефлекс. На вопрос: «кто это сказал?» — они отвечали «Государственный Департамент США», и выводили, что этот доклад не что иное, как новая недостойная махинация империалистов. Таков был ответ компартии Люксембурга («Zeitung vum Letzeburger Vollek», 6 июня), и компартии Голландии («De Waarheid», 7 июня). Напротив, еженедельник американской компартии («Daily Worker», 6 июня) признал подлинность доклада, а английская компартия пошла еще дальше: было объявлено, что руководство партии приступило к изучению доклада Хрущева и открывает по этому поводу дискуссию («Daily Worker», 22 июня).
Отношение Тольятти к докладу Хрущева на закрытом заседании было сложным. Первоначально он хранил молчание — ведь Хрущев сообщил ему, что этот документ не будет распространяться в ближайшее время, но по небольшим дозам постепенно будет просачиваться в печать. Затем он понял, что необходимо выйти из этой безмолвной позиции — в центральном комитете партии его подвергали критике и, в частности, Террачини. Наконец, после публикации доклада на закрытом заседании Тольятти решает не плестись за всеми этими событиями, но обогнать их. Он начинает с того, что ставит ряд вопросов, просмотренных в спешке Хрущевым, — как, например, вопрос о марксистском анализе феномена сталинизма, или о бюрократизации и частичном разложении советской системы (все эти вопросы были новыми лишь в устах Тольятти), или о появлении полицентризма в мировом коммунистическом движении. Тольятти развивает все эти вопросы в своем знаменитом интервью, которое он дал журналу «Nuovi Argomenti» и на следующий день перепечатала «Унита». «Правда» не замечает это интервью, но, когда через две недели центральный комитет компартии СССР печатает свою резолюцию о «культе личности», «Правда» квалифицирует интервью как «интересное и подробное», содержащее, правда, несколько сомнительных тезисов, наряду с правильными и важными суждениями.
Из всех западноевропейских компартий лишь французская компартия изобрела следующую формулировку: «Доклад, приписываемый товарищу Хрущеву»; это не означало, что доклад рассматривается как фальшивка, но эта мутная формулировка привела к тому, что было невозможно публично и официально вести партийные дебаты о нем до тех пор, пока подлинность его не будет установлена. Короче говоря, Торез, который отлично знал о подлинности доклада на закрытом заседании, прибегнул к отвлекающему маневру с тем, чтобы выиграть время. Политбюро французской компартии опубликовало коммюнике, в котором говорилось, что оно «обратилось к центральному комитету компартии СССР с просьбой предоставить текст этого доклада…». Действительно, 26 июня делегация, включавшая трех руководителей французской компартии, отправилась в Москву; участники делегации имели продолжительную беседу с Хрущевым и его коллегами. По возвращении представитель делегации представил отчет центральному комитету, который единогласно принял резолюцию, напечатанную на следующий день в «Правде» (от 8 июля; совершенно очевидно, что она была одобрена советским руководством). Эта резолюция способна привести в изумление — цель поездки делегации в Москву была окутана молчанием и о докладе Хрущева в ней не упоминалось!
Но зато всем членам французской компартии предлагалось заняться изучением резолюции центрального комитета компартии СССР (напечатанной 2 июля), в которой вся суть доклада на закрытом заседании была обескровлена.
Отношение китайской компартии к докладу на закрытом заседании до начала советско-китайских конфликтов было положительным и определенным; затем положение осложнилось.
Когда советское руководство решило предоставить компартиям, находящимся у власти, экземпляр доклада Хрущева на закрытом заседании, а также продемонстрировать «солидарность братских коммунистических партий» в борьбе с «культом личности», китайская компартия была первой, на которую ссылалась советская печать. Так, 7 апреля «Правда» полностью перепечатала текст, появившийся два дня назад в китайской газете «Народный ежедневник» («Женьминь Жибао»), который, как сообщалось в газете, «был составлен после дискуссии на заседании центрального бюро». Этот текст был напечатан под заголовком «Об историческом опыте диктатуры пролетариата». Кремлевские вожди прибегли к этой уловке с тем, чтобы нанести еще один удар по Сталину, воспользовавшись для этого документом «братской партии», наиболее престижной компартии в мире, после советской, перепечатывая китайские инвективы против «культа личности».
Эта статья, «Об историческом опыте диктатуры пролетариата», всецело удовлетворила советское руководство (и в первую очередь Хрущева): «Двадцатый съезд коммунистической партии Советского Союза с предельной остротой разоблачил „культ личности“, — говорилось в этой статье, — который распространялся в советской жизни в течение долгого периода, привел к многочисленным ошибкам в хозяйстве, повлек за собой печальные последствия. Мужественная самокритика прошлых заблуждений свидетельствует о принципиальном духе внутри коммунистической партии СССР и о непобедимой жизненной силе марксизма-ленинизма…»
Опубликование доклада на закрытом заседании в июне вызвало глубокое волнение среди коммунистических западных партий и травмировало многих членов партии. Но оно, как кажется, совершенно не взволновало китайскую компартию, которая продолжала воздавать бесчисленные хвалы двадцатому съезду компартии Советского Союза. На восьмом съезде китайской компартии, собравшемся в сентябре, основной докладчик Лю Шаоцы не скупился на похвалы по адресу двадцатого съезда, и сам Мао Цзедун в своей краткой вступительной речи приветствовал это историческое событие, каким был двадцатый съезд, в то время как Микоян, глава советской делегации на съезде, отмечал «… глубокое понимание и поддержку великой коммунистической партии Китая» решений, принятых на двадцатом съезде.
Когда разразился советской-китайский конфликт в начале шестидесятых годов, послуживший причиной ядовитой полемики, Хрущев и Мао в тезисах по поводу доклада на закрытом заседании входят в открытое столкновение. В последнем томе Воспоминаний Хрущев утверждает следующее: «Сначала Мао занял такую позицию, по которой мы имели полное право критиковать Сталина за его превышение власти. Он утверждал, что это решение, принятое на двадцатом съезде, было совершенно разумным». Далее Хрущев сообщает, что китайский лидер даже перечислил ошибки Сталина, касавшиеся его китайской политики: его поддержка Чан Кайши (Мао показал несколько писем Сталина этому генералу-националисту), или недооценка всего значения китайской революции и те помехи, которые Сталин создавал; не забыл Мао и о политике Коминтерна к этой китайской революции. (Всем этим упрекам можно безо всякого труда найти исторические доказательства.)
Как и все коммунисты, склонные переписывать историю в зависимости от новой политической ситуации, китайские коммунисты годом своего первоначального разрыва с СССР выбрали не 1958 год, как это было на самом деле, но 1956 — год двадцатого съезда и доклада Хрущева на закрытом заседании. А 1963 году они обвиняют Хрущева: «В своем докладе на закрытом заседании Хрущев сочинил лживые истории, коварно пользовался демагогией, обвиняя Сталина в „жажде гнать и наказывать“, „бесконечном самоуправстве и произволе“, в том, что он встал „… на путь массовых гонений и террора“ и знал „внутреннее положение страны и, в частности, сельского хозяйства лишь по фильмам“». Но когда китайцы пробуют доказать, что они были враждебно настроены к двадцатому съезду с самого начала, они не в состоянии привести в качестве доказательства ни одного документа, исходящего от высших партийных органов. Они ограничиваются тем, что указывают на беседы Мао с Микояном и советским послом в апреле 1956 года, или на речи, обращенные к советским руководителям Лю Шаоцы или Чжоу Эньлаем в конце этого года. Но подобные возражения, которые, как настаивают китайцы в 1963 году, были якобы ими сделаны в 1956, исходили в год двадцатого съезда почти от всех коммунистических партий, и в печатном виде, а не в разговорах, как это было с китайской компартией. Когда Мао в частной беседе с Микояном говорил, что «нужен конкретный анализ» феномена Сталина, когда Чжоу Эньлай и Лю Шаоцы осыпали упреками — в устной форме — советских руководителей «за полное отсутствие глубокого анализа», они были значительно менее дерзновенны, чем Тольятти. Когда Мао, как он утверждает, сказал в октябре 1956 года советскому послу: «Нужно критиковать Сталина, но мы не согласны с использованными методами», он недалеко опередил американскую компартию; вот что писал ее центральный орган 6 июня: «Мы безо всякого колебания заявляем, что не одобряем того образа действия, благодаря которому доклад Хрущева был напечатан». Когда, наконец, в 1973 году на Формозе (Тайване) становятся доступными бесчисленные речи и заявления Мао, напечатанные для внутреннего использования, становится очевидным, что документы, датируемые 1956 годом, поддерживают хрущевский тезис. Например, китайский лидер заявляет, на расширенном заседании политбюро в апреле (на этом заседании была подготовлена к печати резолюция от пятого апреля): «Советский Союз только что приступил к широкому движению критики и самокритики; некоторые из этих методов движения никогда не применялись ни у нас, ни в СССР». Даже в декабре 1956 года, когда из-за шокового состояния, в котором находятся компартии Востока и Запада, возникает более или менее прямая связь между распространением доклада на закрытом заседании и теми событиями, о которых шла речь, Мао обращает свою критику скорее по адресу Сталина, чем хрущевского доклада: «Нужно вспомнить, — говорит он, — такие явления, как Берия или Као Кан; нужно признать существование ошибок Сталина, которые столь же чрезмерны, как венгерские события».